Владимир Сергеевич Бушин На службе Отечеству!
Предисловие от издательства
В книге, представленной вашему вниманию, собраны произведения одного из лучших российских авторов Владимира Сергеевича Бушина — известнейшего писателя, публициста, литературного критика и фельетониста.
Если коротко охарактеризовать главную цель и смысл жизни Владимира Бушина, то их можно определить одной фразой: «Служение Отечеству». Жизненный путь В. С. Бушина примечателен и славен. Владимир Бушин родился в 1924 году в селе Глухово Богородского уезда Московской губернии в семье офицера и медсестры. Мать в молодости была работницей на ткацкой фабрике Арсения Морозова. Отец после окончания реального училища поступил в Алексеевское офицерское училище и окончил его в 1916 году. Ранние годы детства Бушин провел в доме деда — ветерана русско-японской войны, председателя колхоза им. Марата в деревне Рыльское Тульской области на Непрядве, недалеко от Куликова Поля.
Школу Владимир Бушин окончил в Москве в 1941 году, за несколько дней до начала Великой Отечественной войны. С осени 1942 года он на фронте. В составе 54-й армии прошел от Калуги до Кенигсберга. На территории Маньчжурии принимал участие в войне с японцами.
Награжден орденом Отечественной войны, медалью «За отвагу», медалью «За боевые заслуги», медалью «За взятие Кенигсберга», медалью «За победу над Германией», медалью «За победу над Японией».
На фронте В. С. Бушин вступил в Коммунистическую партию и остался верен ей, верен идеалам коммунизма даже в те времена, когда многие партийные деятели отреклись от КПСС, а идеи коммунизма подверглись осмеянию и шельмованию…
После войны Владимир Бушин закончил Литературный институт им. А. М. Горького и Московский юридический институт экстерном. Печататься В. С. Бушин начал еще на фронте, публиковал свои стихи в армейской газете «Разгром врага». После окончания литинститута работал в «Литературной газете», «Литературе и жизни» («Литературная Россия»), журналах «Молодая гвардия», «Дружба народов». Опубликовал несколько книг прозы, публицистики и поэзии: «Эоловы арфы», «Колокола громкого боя», «Клеветники России», «Победители и лжецы», «В прекрасном и яростном мире» и др.
В 1980-х годах Владимира Бушина несколько лет не печатали из-за его критической статьи о творчестве Б. Окуджавы.
С 1987 года В. С. Бушин публикуется в газетах патриотического направления: «День», «Завтра», «Советская Россия», «Правда», «Патриот», «Молния», «Дуэль» и других изданиях. В своих работах последовательно защищает советское прошлое, крайне враждебно характеризует антикоммунистических деятелей, особенно Солженицына. В 2008–2009 годах в газете «Правда» вышел ряд статей, посвящённых телепроекту «Имя Россия» и его участникам, а в 2009 году в газете «Завтра» — цикл статей с критикой фильма «Ржев. Неизвестная битва Георгия Жукова».
Как фельетонист он выступил с критикой ряда российских политиков и общественных деятелей. В частности, критике подвергнуты деятельность Н. Михалкова, А. Яковлева, Е. Гайдара, Е. Евтушенко, Ф. Бурлацкого, А. Собчака, Г. Явлинского, Б. Ельцина, Д. Гранина, В. Солоухина, Л. Разгона, А. Солженицына, С. Говорухина, В. Шумейко, Э. Радзинского, В. Новодворской, Г. Бурбулиса.
* * *
С издательством «Алгоритм» у В. С. Бушина давние и прочные связи; это один из самых талантливых и популярных авторов издательства. Его книги выходили у нас многотысячными тиражами и составляют золотой фонд «Алгоритма». Начав серию «Классика русской мысли», мы не могли, естественно, обойти вниманием творчество этого писателя, — тем более что постоянно получаем письма читателей с просьбами опубликовать антологию произведений Владимира Сергеевича Бушина.
Не сомневаемся, что данная книга станет хорошим подарком для поклонников блестящего таланта В. С. Бушина. Пожелаем им приятного чтения.
Суд истории. Навет на великую победу
Я обязан был написать эту книгу от лица ушедших и живых фронтовиков
В. БушинАкция «вторая мировая»… «Правдюки» о войне
Вот как совпало! Один за одним я получил два замечательных подарка. Писатель В. С. Геманов, в прошлом моряк-подводник, прислал мне из Калининграда свою книгу-исследование «Александр Маринеско», а за ней получаю из Ленинграда от участника Великой Отечественной войны капитана первого ранга К. М. Сергеева, тоже подводника, его книгу о другом знаменитом собрате — о Николае Лунине, вышедшую в московском издательстве «Яуза». Сердечное спасибо, товарищи. Тем более что подводником я никогда не был.
О Маринеско мне доводилось и читать, и слышать немало. А в начале года о нем и телефильм прошел, где для удобства махинаций он назван Марининым. Это они насобачились: назовут Симонова — Семеновым, Серову — Седовой, Маринеско — Марининым и вытворяют все, что взбредет им, бездарным пошлякам, на тощий ум. Этот фильм, где пóшло все, начиная с названия «Первый после Бога», смастачил Василий Чигинский. О фильме, но, к сожалению, не об Александре Ивановиче Маринеско убедительно писал в «Дуэли» Дм. Пучков.
Поскольку о Лунине я знал меньше, то первой открыл книгу о нем. И вот какое опять совпадение. Чуть ли не в этот же день вечером услышал по телевидению: «Подводная лодка под командованием капитана Логина атаковала двумя торпедами немецкий линкор „Тирпиц“…»
Да, 5 июля 1942 года подлодка «К-21» атаковала этот один из новейших тогда и мощнейших вражеских линкоров, заставив его отказаться от намерения перехватить английский конвой РQ-17 и вернуться на базу, но, во-первых, не двумя, а четырьмя торпедами, а главное — при чем здесь какой-то Логин? Лодкой командовал Герой Советского Союза кавторанг Лунин.
Слушаю дальше: «Попали торпеды в „Тирпиц“? Скорей всего, нет. Сам Лунин не утверждал, что торпедировал, а говорил, что только „произвел залп“». Это почему же нет? Вот в книге К. М. Сергеева официальный служебный «Отчет командира и комиссара ПЛ „К-21“ Северного флота о боевых действиях за время с 18 июня по 9 июля 1942 года». Тут Лунин черным по белому писал: «В 17.50 (немецкая) эскадра повернула „все вдруг“, и линкор „Тирпиц“ оказался идущим на лодку с его курсовым левого борта 5–7 градусов. Опасаясь срыва атаки, развернулся на кормовые торпедные аппараты и в 18.01 произвел четырехторпедный залп… Попадание двух торпед при атаке ЛК „Тирпиц“ считаю достоверным» (c. 140, 142).
Достоверным! Что ж получается? Автор телепередачи не только путает имена наших прославленных героев войны, но и врет на них. Почему? Зачем? И что за передача?
Это 90-серийный телефильм «Вторая мировая война. Русский взгляд» трех авторов: журналиста Виктора Правдка в содружестве с Андреем Терещуком и Кириллом Александровым, объявленных историками. Фильм шел по государственному каналу ТВЦ больше года — начался в юбилейном мае, окончился 22 июня. Как понимаете, выбор дат многозначителен. За время вшивой демократии это самая широкомасштабная ее акция о Великой Отечественной войне.
Кто же авторы? Первый из них более всего известен был ранее тем, что в давней программе Ленинградского телевидения «Пятое колесо» долго и увлеченно с «Тихим Доном» в руках топтался на могиле Михаила Шолохова. Сразу недоумение: и у такого-то человека — «русский взгляд»? Двое других соавторов украшением вертограда Господня тоже не стали… По своей сути они мало чем отличаются друг от друга, и каждый истово клянется, что нет для него ничего дороже, чем святая правда, поэтому в дальнейшем для простоты я буду порой всех называть как бы родовым именем — «правдюками». 90 серий этих суперрусских правдюков дают материал для 180 увлекательнейших статей в духе армянского радио, но я постараюсь уложиться покороче.
* * *
Что подвигло трех дотоле почти неведомых деятелей на создание столь грандиозной киноэпопеи (ведь это повествование «день за днем» о событиях на всех театрах военных действий Второй мировой!)? Два благороднейших чувства, говорят они: великая любовь к русскому народу и неукротимая ненависть к его врагам, к написанной ими лживой истории России и Отечественной войны. Что ж, прекрасно!
Начнем с ненависти… Впрочем, надо сказать, что авторы ведут речь не только о войне 1941–1945 годов, они щедро снабжают нас множеством сведений и о других событиях, о нашей стране в целом и до войны и после.
Так, устами одного беглого антисоветчика в фильме сказано, что «за 25 лет большевики превратили страну в заурядную азиатскую деспотию». И добавлено: где все держалось на страхе. Мало того, в стране, где они родились и прожили большую часть жизни, «главное (!) состояло в том, что общество держалось насилием» (35-я серия).
Очень интересно! Но зачем было тревожить тень почившего беглеца? Можно было сослаться хотя бы на ныне здравствующего критика Бенедикта Сарнова. Тот просто говорит, что это была не страна, а фашистская срань. И о страхе без конца: «страна повального страха… только страх, ничего, кроме страха». Ах, как жаль, что все это не показано на примере хотя бы собственных биографий: как насильно погнали в школу, как палкой заставили вступить в комсомол, как угрозой каторги вынудили окончить вуз, как под страхом расстрела приневолили жениться, рожать детей и т. д. Деспотия же азиатская — в ней все возможно! А кроме того, всюду всегда во всем в стране царили ложь, обман, фальсификации. Вот только они трое почему-то и выросли неколебимыми правдолюбами. Загадка века.
А кроме повсеместного насилия и обмана, говорят, еще и постоянный голод. Да, известно, был голод в результате 6–7 лет сперва Германской, потом Гражданской войн и разрухи, а потом — еще лет через десять. Два голодных года за 75 лет, увы, были. Но интересно, а как обстояло дело на сей счет в дореволюционной России, которую они благоговейно-восторженно именуют «императорской»? Даем справку: в XVIII веке голод приходил в императорскую 34 раза, в XIX — свыше 40. Но возьмем для наглядности сравнения тоже 75 последних лет царизма. Вот годы особенно крупных голодоморов: 1845–1846, 1851, 1855, 1872, 1891–1892, 1901, 1905, 1906, 1907, 1908, 1911–1912. Одиннадцать голодных лет! Причем размах голода все время расширялся: 5—10–20—30—50 губерний. А в 1911–1912 годах, накануне Трехсотлетия дома Романовых, столь пышно отмечавшегося, голод охватил 60 губерний. Эти данные взяты не из «Краткого курса партии», а из энциклопедии Брокгауза и Эфрона, изданной еще в императорской России.
Можно добавить, что при царизме голодные годы нередко следовали один за другим, например, четыре года подряд с 1905 по 1908-й. Императорская власть была бессильна предотвратить бедствие, даже зная о его угрозе. В советское время иная картина и в этом смысле: голод ни разу не вышел за пределы одного года. Больше того, в 1924 году неурожай поразил те же районы, что и в 1922-м, но благодаря своевременно принятым мерам голода в азиатской деспотии не было.
* * *
А вот еще и такой довоенный сюжетик: «Когда случилась катастрофа с пароходом „Челюскин“, американцы предлагали использовать свою полярную авиацию на Аляске. Но оказалось, что рядом с пароходом в лед вмерзла баржа с заключенными, и американцы, не дай бог, могли увидеть этот памятник советскому беззаконию».
Ах вот как! Однако же хотелось бы знать, каким образом эта баржа почему-то оказалась в полярных широтах среди льдов, которые большой пароход раздавили, а ее, утлую, не смогли? Как баржу, набитую, конечно же, беззаконно осужденными правдюками, занесло туда? Ведь она своего хода не имеет. Куда девался буксир? Что, хотели истребить заключенных? Да ведь существует множество гораздо более простых способов, как и способов гораздо более правдоподобно врать. И наконец, при желании американцы могли, и не спасая челюскинцев, проведать о «памятнике беззакония» и даже сфотографировать его. Почему не захотели?
Но главное в другом: эти энтузиасты правды, будучи порожденцами нынешней поры, путают эпохи, смотрят на 30-годы глазами нынешних трепачей. Это сейчас как случится у нас какая авария, властители голосят: «Американцы, помогите!.. Англичане, спасите!.. Япошки, что же вы?..» Сами-то ничего не могут, все средства спасения разбазарили, раздарили абрамовичам-якубовичам. Вот и бегут нам на помощь за хорошие денежки со всего света… А тогда такой нужды мы не знали. Советская авиация и наши летчики были лучшими в мире. Не американцы из Вашингтона через Северный полюс прилетели в СССР, а Чкалов и Громов с товарищами один за другим — из Москвы через Северный полюс в Америку. К изумлению и ликованию всего мира — 12 тысяч километров без посадки и дозаправки!.. Уж не говорю о наших перелетах из Москвы на остров Удд, что на Дальнем Востоке, и о других достославных делах той поры. Да, был у американцев Чарльз Линдберг, перелетевший из США во Францию. Так это ж всего 5800 километров за 33 часа 30 минут, а у нас даже женский экипаж во главе с Валентиной Гризодубовой немного позже одолел 6500 километров за 26 часов 29 минут.
Так на кой же хрен нам нужны были американцы? Мы сами еще в 1928 году спасали экспедицию на Северный полюс Умберто Нобиле, который после этого четыре года не мог расстаться с СССР.
И все 104 челюскинца были спасены да еще собачка. А кто не знает этих американцев? Вот сейчас в Ливане мы спасали без различия гражданства и национальности всех бегущих от израильской агрессии, а янки драли с каждой спасенной души по три тысячи долларов. Они тогда и за собаку потребовали бы плату! И последнее: откуда творцы взяли эту баржу? Почему 70 с лишним лет о ней никто, кроме Солженицына, не слышал?
* * *
Правдюки не одиноки, конечно, в своих усилиях наделить прекрасное Советское время чертами убожества нынешних дней. Учителей этого у них много, один из самых бесстыжих — Гайдар Третий. Выступая по НТВ в связи с очередной годовщиной ГКЧП, этот жиртрест убеждал зрителей, что в 1991 году Советская страна катилась в пропасть, и спасти ее удалось только благодаря мудрым и решительным реформам под его руководством. Очень прекрасно! Только это был уже шестой год антисоветских и антинародных, но не всегда решительных реформ.
А вот как начались сплошь решительные, гайдаровские, так страна и покатилась: за девять лет после гайдаровского импульса число самоубийств от веселой жизни увеличилось в полтора раза (39,1 тыс. — 56,9 тыс.); число убийств — в два (21 тыс. — 41,1 тыс.); смертность от почти забытого туберкулеза возросла едва ли не в три раза (11,7 тыс. — 29,8 тыс.); за семь лет заболеваемость сифилисом увеличилась в 50 раз…
Эти и подобные им гайдаровские достижения привели и к резкому росту общей смертности, и к катастрофическому падению рождаемости, и к уменьшению средней продолжительности жизни, не достигающей у мужчин даже пенсионного возраста.
Конечно, все это никак не коснулось таких, как сам Гайдар, который ныне, будучи невежественным газетным треплом, возглавляет какой-то институт. В этот же день, 19 августа, даже в те же часы, когда Гайдар красовался на телеэкране в облике спасителя России, его нежно любимый сын на нашей самодельной поселковой сцене блистал в чеховской «Чайке» в роли Треплева. Какая безмятежная лучезарная юность! И, знать, не ведает в свои шестнадцать лет милый Павлуша, что его папочка сделал все от него зависевшее, чтобы пустить по миру 3 миллиона беспризорников.
* * *
А если так уж Правдюку хотелось поведать нам нечто трагическое непременно о барже с невинными жертвами, то мог бы взять сюжет гораздо более близкий и по теме — война, в историю которой он вляпался! — и по времени, и по месту действия — Крым, откуда он родом. Вот: «4 декабря 1943 года на станцию Севастополь прибыли из Керчи три эшелона раненых военнопленных. Загрузив ими баржу водоизмещением в 2,5 тысячи тонн, стоявшую в Южной бухте, немцы подожгли ее… Тысячи человек погибли в огне» (Нюрнбергский процесс. М., 1990. Юридическая литература. Т. 4, с. 118).
Дальше: «На другой день на такую же баржу погрузили 2 тысячи раненых, привезенных из Керчи. Баржа ушла из Севастополя в море, и находившиеся на ней раненые были утоплены» (там же).
Что ж вы, Правдюк, умолчали об этих документально зафиксированных баржах с русскими пленными? Почему предпочли им антисоветскую фантасмагорию? Таков ваш русский взгляд?
Конечно, многие события и факты авторы не знают просто по молодости лет. В самом деле, главному из них всего-то лишь под семьдесят. Что за возраст для мыслителя! Потому и заявляют, например, если начать с частностей: известный летчик Борис Сафонов, погибший в 1942 году, был первым в стране дважды Героем Советского Союза (серия 40). Откуда им знать, что еще до войны было несколько дважды Героев: полярник И. Д. Папанин (1937, 1940), генерал-лейтенант авиации В. Я. Смушкевич (1937,1939), генерал-лейтенант авиации Г. П. Кравченко (обе Звезды получил в 1939-м).
Был еще Кравченко Андрей Григорьевич, генерал-полковник, тоже дважды Герой, но уже военного времени. О нем упоминается в фильме так: «В многочисленных учебниках истории пишут: „В Умани войска Конева захватили до двухсот исправных „тигров“, „пантер“ и „фердинандов““. На самом деле в марте 1944 года на всех(!) фронтах вермахт потерял только 19 „пантер“, 28 „тигров“ и 3 „фердинанда“. Так у нас до сих пор пишут историю войны», — негодуют правдолюбивые юноши, горя желанием исправить историю.
Какие молодцы, и какой доблестный вермахт! Но непонятно, откуда эти цифры, а главное — почему же немцы при таких небольших потерях в те дни так стремительно драпали, оставляя и Умань, и Жмеринку, и Винницу, и много других городов.
С другой стороны, как говорят, «6-я танковая армия генерала Кравченко с 6 по 10 марта, всего за четыре дня, потеряла 133 танка и САУ из 153», т. е. осталось только 20 боевых машин. Какой растяпа Кравченко! Но здесь еще больше вопросов. Во-первых, что это за танковая армия, в которой только 153 машины? В армиях их число в ту пору доходило до 1000. А тут нет и дивизии, обычно насчитывавшей около 200 машин.
Неприятно огорчать молодых людей, но приходится сообщить, что 6-я армия начала Уманьско-Ботошанскую операцию, о которой они завели речь, имея 562 машины. Но если осталось только 20 танков, то опять же очень интересно, как с такими ничтожными силами генерал Кравченко продолжал стремительное наступление в составе 2-го Украинского фронта, который, разрезав группу армий «Юг» генерал-фельдмаршала Манштейна, разбив 8-ю армию, преодолев шесть рек и пройдя за полтора месяца 200–250 километров, 26 марта 1944 года вышел к госгранице и вступил на территорию Румынии. Между прочим, в числе форсированных рек были Прут и Серет. Мы тогда так и говорили: если русские на Прут, то румын на Серет. Впрочем, тогда уже не только румын.
И наконец, последнее: за что же 6-я танковая вскоре получила звание гвардейской, а сам Кравченко — третью генеральскую звезду на погоны и две Золотые Звезды Героя? Это ведь не нынешнее время, когда главой правительства назначали газетного свистуна Гайдара, звания генерал-полковника удостаивался Степашин, едва ли отличающий атомную бомбу от керосинки, а пятимиллионная премия по литературе была выдана Ахмадулиной, стихи которой, пожалуй, и в правительстве и в парламенте никто не знает.
Этот сюжетик с 6-й танковой характернейший для фильма: всюду мы несем чудовищные потери, немцы то и дело выходят сухими из воды и крови, а в итоге совершенно непонятно, как же нам удалось загнать их в Берлин и сказать: «А ну, гад, подписывай капитуляцию». И Кейтель, крякнув, подписал.
* * *
Будучи фирменными патриотами, создатели телефильма «Вторая мировая. Русский взгляд» очень много говорят о любви к отечеству. Например, уверяют, что, только когда началась война, «большевики под угрозой нашествия превратились в партию патриотизма» (серия 85) и «сначала вернули армии гвардию, потом все больше и смелее стали говорить о русских полководцах» (серия 35).
Смело! Ну, это они, видимо, так Г. Зюганова интерпретировали. Он однажды сказал: «Сталин вспомнил об истории наших предков и наших славных полководцах, только когда Гитлер подошел к стенам Москвы… В какие-то немыслимо короткие сроки были поставлены прекрасные спектакли и фильмы об Александре Невском, Димитрии Донском, о Куликовской битве. Тем самым удалось оживить в народе историческую память».
До этого память, видите ли, была мертва, а когда немцы оказались под Москвой, народ помчался в кинотеатры оживлять ее. Куда же еще! Ведь КПРФ тогда не было. А на самом-то деле Сталин был несколько расторопней, чем думают о нем иные нынешние философы и борцы. Еще 19 июля 1934 года в имевшей, по сути, директивный характер записке для членов Политбюро о статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма» он дал корректный, но жесткий отпор оскорбительным выдумкам о русский истории.
Что же до фильмов, то «Александр Невский» был поставлен не в немыслимой спешке декабря 41-го года, а в 1938 году, «Петр Первый» — еще раньше. А до этого фильма советские люди зачитывались одноименным романом Алексея Толстого, а также — романами Сергея Бородина «Димитрий Донской», поэмами Константина Симонова «Ледовое побоище» и «Суворов», романом Сергеева-Ценского «Севастопольская страда», тут появилась и пьеса Владимира Соловьева «Фельдмаршал Кутузов»…
А гвардию вернули армии не «сначала», а в сентябре 1941 года, т. е. после того, как еще в 1935 году вернули маршальское звание, в 1940-м — генеральское, и после того, как во весь голос «заговорили о русских полководцах»…
Но опять же откуда правдюкам все это знать — вы видели их физиономии? Вы можете представить их читающими что-нибудь, кроме Радзинского, Млечина или гонорарной ведомости?
И еще потешаются они над тем, что, мол, Буденный и Тимошенко были кавалеристами (серия 35). Какое-де это ретроградство для Второй мировой войны! Так ведь и Жуков с Рокоссовским тоже кавалеристы, о чем можно бы догадаться по Параду Победы, где оба гарцевали на конях-красавцах, и драгоценный Черчилль окончил кавалерийскую школу, получив звание лейтенанта. И надо бы еще знать, что искусству танковых прорывов немецкий генерал Гудериан учился на опыте буденновской Первой конной. Кавалерия же была в той войне и у нас, и у немцев.
А за участие в Гражданской войне Буденного и Тимошенко заклеймили «мастерами воевать против собственного невооруженного народа» (там же). Это почему же невооруженного? У деникиных и колчаков оружия хватало, цивилизованная Европа не скупилась. И в Красной Армии тогда служили не только эти двое. А мы слышим: «Чем больше в 1941 году оказалось бы участников Гражданской войны, тем хуже было бы. Но, слава богу, что на полях Отечественной войны выросли полководцы, ничем не напоминающие героев Гражданской» (серия 88). Увы, ораторы просто не понимают, о чем говорят. Ведь полководцы Великой Отечественной, ее маршалы, генералы, и были во многом именно «героями Гражданской». Например, из 43 командующих фронтами — 40.
Но почему же, как они считают, было бы хуже? А потому, говорят, что «Гражданская война была антирусской, и ее провозвестники не смогли бы перестроиться на войну против немцев». Ну, правильно. Со стороны царских генералов война, бесспорно, была антирусской, антироссийской. Уже по одной той причине она не могла быть иной, что заодно с этими генералами против Красной Армии воевали иностранные интервенты, которые еще и снабжали белые армии всем необходимым. Антирусская война ведется и сейчас, и опять с помощью прямых и тайных интервентов вроде Горбачева и покойных Ельцина с Яковлевым. На их стороне — многие газеты, телевидение и спецкоманда Правдюка. Но ведь во всякой войне есть две стороны, к вашему сведению. И Красная Армия всегда защищала страну от антисоветских и антирусских сил.
* * *
Подобным свидетельствам юности ума и духа нет конца. Поэтому пока вернемся к вопросу о страстях правдюков как о движущей силе их фильма о войне, прежде всего, — об их ненависти. Главные объекты ее — коммунисты, Советская власть, Ленин, Сталин, маршал Жуков и большинство высших военачальников Красной Армии. Да как же нам, русским патриотам, говорят, не подыхать от ненависти к коммунистам, коли у них была одна цель — уничтожить русский народ! (серия 65). А ведь едва ли не все командующие фронтами, армиями, почти весь офицерский состав были членами ВКП(б). «Вот почему мы славим не полководцев, а народ!» (серия 55).
Ну, правильно. Вот несколько убийственных и неопровержимых статистических данных о зверствах коммунистов. До революции в стране было 124 тысячи общеобразовательных школ, а к 1940 году коммунисты вздули их число до 200 тысяч. И это уже без Польши, Прибалтики, Финляндии. Зачем? Ясно, как Божий день: чтобы русские детишки, из которых раньше лишь часть училась, теперь бы чахли над книгами, тетрадями, над зубрежкой разных научных законов, правил да теорем. Число публичных библиотек за это же время коммунисты взвинтили с 14 до 95 тысяч. С той же русофобской целью: раньше люди на вольном воздухе лапти плели, а теперь портят зрение и сокращают свою жизнь за чтением. Такой же многоразовый рост учинили коммунисты и с больницами. Там-то, где разные шприцы да скальпели, пурген да касторка, легче всего человека к праотцам отправить.
Правда, смертность, особенно детская, в стране почему-то все-таки сильно уменьшалась, население, опять же безо всяких Польш, за семьдесят лет, несмотря на все тяготы и войны, необъяснимо вымахало от 150 почти до 300 миллионов, а продолжительность жизни загадочно взметнулась от 32 лет до 72.
Или взять такой факт. 1918–1919 годы. Самый разгар Гражданской войны. А в это время Большой театр 23 раза приезжает со своими спектаклями в уездный городок Орехово-Зуево, Малый театр — 12 раз, МХАТ — 6. Вот изверги! Хотели задурить головы русским людям коммунистическим вздором Шекспира да Грибоедова, Гоголя да Островского, Мольера да Чехова…
Не верите приведенным цифрам? Расспросите писателя Владислава Бахревского, он человек осведомленный. Знает и о том, например, что основу хрестоматии по литературе для 3-го класса ныне составляют сочинения авторов, подобранных по какому-то загадочному признаку: М. Алигер, А. Барто, И. Бродский, В. Высоцкий, В. Драгунский, Ю. Мориц, О. Мандельштам, Д. Самойлов, Г. Сапгир, Б. Пастернак…
Нет, нет, есть и Тютчев — восемь строк, даже Твардовский — 6 строк. Видимо, такие хрестоматии одна из причин того, что министра образования Фурсенко писатель называет черным министром и национальным предателем. Таких эпитетов заслуживают и многие труженики эфира с русским взглядом. Тут важно подчеркнуть, что большинство названных в длинном списке поэтов, бесспорно, талантливы, интересны. Когда меня на моем вечере в ЦДЛ попросили прочитать по выбору одно стихотворение из русской классики и одно из советской поэзии, я с удовольствием прочитал «Пророка» Пушкина и «Гамлета» Пастернака. Но когда в школьном учебнике дается такая концентрация соплеменников Пастернака за счет русской поэзии, то это не что иное, как провокация антисемитизма.
* * *
А правдюки вот что еще с радостью поведали нам в антикоммунистическом раже: «В кубанском городе Ейске оккупанты сняли памятник Ленину…» Ну, не сняли, конечно, а сбросили, свергли, разрушили, — так они поступали повсеместно, что вполне естественно для свиньи, влезшей в чужой огород. «А на его место, — продолжает единомышленник этих свиней, — поставили бюст Пушкина» (серия 50).
Могло это быть? Теоретически — а почему нет? В многомиллионной армии оккупантов мог сыскаться и такой уникум. Ясную Поляну фашисты изгадили, могилу Пушкина в Святогорском монастыре заминировали, но не успели при бегстве взорвать, музей поэта в селе Михайловском Псковской области разгромили, в городе Пушкине Ленинградской области памятник Ленину «сняли» и отправили на переплавку в Эйслебен, но нашлись рабочие, которые спасли его и потом вернули в СССР, а памятник поэту использовали там как мишень для тренировки в стрельбе (обо всем этом в 90-серийном фильме — ни слова). Ну, а вот в Ейске кому-то из фашистов взбрело в голову отчубучить такое. Но что дальше?
А дальше Правдюк, восхищаясь оккупантами и стыдя сограждан, сказал голосом, дрожащим от восторга и гнева: «Пушкин против Ленина!.. Оккупанты сделали то, на что мы не отваживаемся до сих пор! Мы не можем убрать с наших русских улиц и площадей самого злейшего врага русского народа, истребителя и ненавистника русского народа…»
Я не из ленивых. Я обратился в Ейский историко-краеведческий музей с просьбой сообщить, каковы были итоги фашистской оккупации города. Директор музея Н. К. Выприцкий 19 декабря 2005 года в письме № 117 сообщил, что за время оккупации с 9 августа 1942 года по 5 февраля 1943-го от рук захватчиков погибло около 400 мирных жителей. 9—10 октября зондеркоманда СС 10-А умертвила в душегубках 214 больных девочек и мальчиков детского дома в возрасте от 3 до 15 лет. (Об этом жутком факте, называя ту же цифру, упомянул и маршал А. А. Гречко в книге «Битва за Кавказ» (М., 1967. С.209). Кроме того, в семи километрах от города, в Садах и в районе аэродрома, после освобождения было обнаружено 69 зарытых трупов: 20 мужчин, 12 женщин, остальные дети от 1 года до 16 лет. Ущерб хозяйству городов в ценах 1943 года составил 6 212 000 рублей.
Вы понимаете, сочинитель, что означают все эти цифры и как вы со своим фашистом-пушкинистом выглядите на их фоне? Если не понимаете, то поясню. Я принял вашу крайне маловероятную байку о памятнике Пушкину. Так примите и вы мою гораздо более правдоподобную и вероятную версию: как раз против этого памятника фашисты и расстреливали жителей города.
А в последнем пункте своего письма тов. Выприцкий сообщал: «Памятники Ленину, установленные в городе в годы Советской власти (на Театральной площади и у Станкостроительного завода), стоят до сегодняшнего дня».
Надо полагать, правдюки ринулись бы ватагой туда свергать памятники, но разве дело только в Ейске! Памятники Ленину стоят в Москве и Ленинграде, в Дмитрове и Кашине, в Новосибирске и Курске, Екатеринбурге и Омске, Воронеже и Саратове, Ставрополе и Оренбурге, Брянске и Туле, Чебоксарах и Элисте, в Твери и даже на родине правдюкского любимца Собчака — в Чите и во многих других городах.
Мало того! В последнее время поставили вновь или возродили памятники Ленину во многих небольших городах и поселках: тут Сургут (Ханты-Мансийский АО), Белый (Тверская область), Качуг и Усть-Кут (Иркутская область), Новотроицк (Оренбургская область), Кильдинстрой (Мурманская область), Боборыкино (Челябинская область), Сангар (Якутия)… А в знаменитом алмазном городе Мирный в прошлом году вознеслись прекрасные памятники и Ленину, и Сталину. В Орле без труда собрали деньги на памятник Сталину, идет сбор подписей за его сооружение, но, конечно, сыскался местный Правдюк по фамилии Шкурятин (замглавы администрации города), который ложится костьми поперек народной воли.
И если памятники царю Николаю или американскому наймиту Колчаку ставят власти или олухи, то Ленину, Сталину — простой народ, трудяги, такие, например, как бульдозерист Николай Андреевич Дьяконов из Боборыкино, как Николай Иванович Алексеенков и его жена Тамара Ивановна, жители Белого, которые откопали во рву брошенный местными правдюками бюст, отмыли, поправили, покрасили под бронзу и установили на своей улице Желтые Пески. И вблизи — представьте! — скоро поселились аисты, а к боборыкинскому Ленину в день свадьбы приходят сфотографироваться молодые. В Усть-Куте не бюст, а огромная фигура в три с лишним метра на двухметровом постаменте.
А ведь еще стоят памятники ненавистному правдюкам Дзержинскому в Ленинграде на Шпалерной, в Минске, а в Москве на Петровку, 38, возвращен его бюст…
Правдюки небось думают, что эти памятники ставят пенсионеры, вроде них, да отставники. Нет, отнюдь не всегда. Вот 27 октября прошлого года на Старую площадь в Москве, где обитает ныне никому ранее неведомый Полтавченко, получивший известность только после своего холуйского выступления в паре с Матвиенко за ликвидацию Мавзолея, явились активисты Авангарда Красной Молодежи (АКМ). Они несли портрет этого Полтавченко и транспаранты: «Только тронь, ползучий гад, — заживо отправим в ад!», «Ленин жив, а власть мертва, — ясно всем, как дважды два».
А тут еще «Советская Россия» сообщила, что телевидение Томска провело опрос зрителей, как они относятся к установленным в городе памятникам Пушкину, Чехову и Ленину. Так представьте себе, последний из названных с большим отрывом занял первое место по симпатии — 1063 голоса, что для областного города огромная цифра.
К тому же, в популярных газетах появляются письма вроде того, что прислал из Чебоксар деникинцу Никите Михалкову, магистру ритуальных услуг, Юрий Бусов: «Вы всегда жили лучше меня, ваш отец, Герой Труда, и ныне жив, а мой погиб, защищая Родину. Вы в восемнадцать лет снимались в кино, а я с восьми лет пахал, сеял, собирал урожай, а ел иной раз лебеду да крапиву, но выжил. Я 17 лет в армии прослужил. А вы сколько? У меня трудовой стаж 40 лет, а пенсия — 2400. А вы сколько гребете? Мои брат и сестра получили образование, и квартиры нам достались без копейки. На своем „Запорожце“ я не раз ездил к друзьям в Сухуми, теперь это — как сон. Вы, гнида, сейчас глумитесь над Лениным и теми, кто похоронен у Кремлевской стены. Но если вы, Познер да Сванидзе, Полтавченко да Матвиенко, Гайдар да Жириновский попытаетесь снести Мавзолей, я позову с собой тысячу друзей-единомышленников, мы явимся в Москву, и мало вам не покажется. Мы будем защищать Мавзолей до последнего вздоха. Я лягу костьми перед Мавзолеем. А если случайно встречу вас (а личность-то ваша всем глаза намозолила), горло вам перегрызу. Я еще не стар. Так что только попробуйте…»
Думаю, правдюки, вы тоже получили уже такие весточки.
* * *
Недавно Немцов и Сорокин пророчествовали: «Россия страна мистическая. Все наши беды — от Мавзолея и памятников Ленину. Как только (по примеру фашистов. — Авт.) снесем их — так страна и воскреснет и расцветет!»
Это их мечтания. Но вот факты. В Сталинградской области в Нехаевском районе есть колхоз им. Ленина, который уже тридцать лет возглавляет коммунист Яменсков Георгий Васильевич. В центре села стоит памятник Ленину. И что же? Колхоз процветает. Как в советское время работают детский сад, школа, Дом культуры, баня, водопровод, хлебопекарня. В этом году планируют собрать не менее 100 тысяч центнеров зерна. Это сколько же приходится на каждого из 1200 едоков? А кругом разруха, деградация, вымирание. Из гибнущих соседних деревень люди приходят к Яменскову и умоляют: «Христа ради, возьмите к себе!» Это значит, под коммунистическо-колхозное, под ленинское крыло. Вот бы послать в этот колхоз правдюков топить баню или стадо пасти…
А еще есть примечательный колхоз в селе Торбаево Касимовского района Рязанской области, о котором недавно рассказал в «Правде» Анатолий Никитин. Его двадцать лет возглавляет Татьяна Михайловна Наумова. Это 370 тружеников, 5300 гектаров пашни, 59 тракторов, 40 автомашин, 3500 голов крупного рогатого скота, производят в основном картофель да молоко, остальное — невыгодно. Зарплата колхозников 7100 рублей, но у механизаторов, доярок и телятниц доходит до 8—10 тысяч. И школа есть, в которой учатся 225 девочек и мальчиков, и детский сад есть, где подрастают ныне 42 юных персоны, а плата за каждую чисто символическая, как в Советское время. А не сегодня — завтра пойдут в детсад еще 36 юных душ, родившихся за последний год.
К чему это я? А к тому — чтоб вас, правдюки, вместе с Немцовым да Сорокиным приподняло да шмякнуло! — колхоз-то опять имени Ленина. И в Рязанской области сыскались, конечно, правдюкообразные, которым это спать не давало, а когда засыпали, то снилось им, что колхозу дали имя Абрамовича и перед правлением поставили памятник Хакамаде в позе Екатерины Второй, как ее в последний час ее жизни изобразил Пушкин. Но когда, говорит Татьяна Михайловна, колхоз стал одним из лучших в области, продукция его стала известна и за ее пределами, название хозяйства стало, как ныне модно говорить, узнаваемым брендом, только тогда дюкообразные угомонились. Вот так: имя Ленина — бренд, знак качества!
И это несмотря на свиное рыло демократии: в Советское время колхоз сдавал молоко по 24 копейки за литр, а бензин стоил 6 копеек, сегодня молоко сдается по 6 рублей, а за бензин надо платить 20 рублей. Т. е. раньше молоко было в четыре раза дороже бензина, и это было закономерно, естественно, а теперь бензин в три с лишним раза дороже молока. Это — нынешняя ельцинско-путинская экономика — разум, вывернутый наизнанку Гайдаром и Чубайсом, Грефом и Кудриным.
Татьяна Михайловна добавляет: «Раньше за комбайн надо было сдать 100 тонн пшеницы, а ныне — почти в 10 раз больше, трактор „Беларусь“ можно было приобрести за трех бычков, теперь — требуется чуть ли не целое стадо. И так во всем: соотношение цены колхозной продукции с промышленной стало в 8—10–12 раз неблагоприятнее, чем в критикуемое время». Кем критикуемое, вернее, проклинаемое? Да всей этой компашкой от Путина до Правдюка.
Но я не мистик, дело, конечно, не только в имени Ленина, а в ленинском трезвом взгляде на вещи. Татьяна Михайловна рассказала, что преодолевать злобно-хищное невежество демократов с их рынком и сделать жизнь в колхозе еще лучше, чем в Советское время, удалось благодаря тому, что, во-первых, когда началось гайдаровско-чубайсовское рыночное беснование, колхоз не бросился очертя голову в рынок, в приватизацию, не выдавал зарплату бычками, а все сохранил: всю технику, весь скот, а главное — дисциплину, советский порядок, т. е. общественное хозяйство, как основу жизни и благополучия. Словом, поступили они в своем колхозе так же, как батька Лукашенко — в целой республике: что было хорошего в Советское время, сохранил и приумножил, что мешало — ликвидировал, и в итоге республика тоже превзошла советские показатели и живет лучше, чем все остальные бывшие республики СССР.
Надо надеяться только на собственные силы, говорит Татьяна Михайловна. А все эти «национальные проекты», с которыми Медведев носится по стране, — сотрясение атмосферы. Ну, в самом деле, «объем средств, выделяемых по проекту на сельское хозяйство, составляет только 1 % от необходимого. Это все равно, что, скажем, доярке на группу коров требуются 100 кг комбикормов, а ей обещают когда-то подвезти 1 кг в красивой упаковке. И уже почти год говорят только о том, как бы этот щедрый килограмм не разворовали».
Но дело не только в этом. Все эти нацпроекты составляли люди, у которых вместо души — доллар. Пошлите любого из них на рентген — убедитесь. Они все, абсолютно все сводят к деньгам. Вот и думают, что если, например, посулить женщинам некую сумму, то они немедленно начнут рожать двойни и тройни даже без зачатия, а по причине одного лишь финансового энтузиазма. И так мы превзойдем по населению США, Индию, а потом и Китай.
И теперь представьте себе, что в Кремле и в Доме правительства сидят люди из этих двух колхозов им. Ленина: в кресле президента — умница Яменсков Георгий Васильевич, глава правительства не отмахавший на радость абрамовичам два президентских срока Путин, а энергичная, знающая дело Наумова Татьяна Михайловна, министром экономики не жидкобородый Иоахим фон Греф неизвестного бога, а главный экономист колхоза православная Лузина Нина Павловна, министром сельского хозяйства не тихоголосый учитель ботаники Гордеев, а главный агроном Захаров Владимир Павлович… Словом, на месте скорбных умом и пустозвонов оказались бы умные, деятельные, а главное — любящие свою родину люди. Страна сразу бы воспрянула! Сразу! Безо всяких нацпоцпрограмм.
…Можно себе представить, в каких корчах катаются правдюки по полу в одной куче с Карякиным, Марком Захаровым и Новодворской, когда узнают о памятниках Ленину, Сталину, Дзержинскому, о колхозах, что упомянуты выше.
Знойным летом 41-го года в «Правде» было напечатано стихотворение Степана Щипачева:
Из бронзы Ленин. Тополя в пыли. Развалины разбитого вокзала. Под вечер немцы в городок вошли И памятник низвергли с пьедестала. А утром правдюковский генерал Взглянул в окно и задрожал от страха: Как прежде, Ленин бронзовый стоял, Незримой силой поднятый из праха.Это та самая сила, которая держит Сталинградский и Рязанский колхозы им. Ленина.
* * *
Но вернемся к нашим персонажам. Из главной, всеохватной их ненависти к коммунистам и Советской власти вытекает их субненависть к советской истории, в том числе к истории Великой Отечественной, т. е. к тому, как они написаны и известны. Почему? А потому, говорят, что писали историю чекисты «и выдали нам такую историю, в которой нет ни капли правды».
Какие чекисты? Вот фундаментальная двенадцатитомная «История Второй мировой войны». Беру 3-й хотя бы том, вышедший в 1974 году. Тут список членов редакционной комиссии: маршал Гречко, генерал армии Штеменко, министр иностранных дел Громыко, академики Румянцев и Нарочницкий, много других известных, авторитетных людей. Конечно, в огромном издании есть и упущения, и ошибки, и другие недостатки, но кто тут чекист, кто истреблял любую каплю правды? Все они, что ли, «десятилетиями кормили народ изощренной ложью»? Да, говорят, они, но и многие другие, например, маршал Жуков — «бездарный полководец, объявленный у нас символом победы» (серия 88).
Конечно, тут сразу хочется кое-что молвить о Г. К. Жукове, предварительно спросив: да неужто он как полководец бездарней, чем правдюки как журналисты? Однако прежде надо прояснить, каково представление наших просветителей о родине, Красной Армии и о вермахте, об их генералитете, закономерно поинтересоваться, что они думают о характере, о самой сути войны, о цели? И тут нас ожидают новые грандиозные открытия.
Мы всегда знали, что это была война за свободу и независимость нашей родины или, как сказал поэт, «ради жизни на земле». Ничего подобного, заявляют эти трое: «Война была, прежде всего, классовой войной двух идеологий, в которую коммунисты ввергли наш народ» (серия 64). Красная Армия, объявляют нам, начала войну под знаменами с девизом «Коммунистического манифеста»: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» (серия 35).
Это безграмотное вранье людей, которые никогда в жизни не только не ходили под боевыми знаменами своей родины, но и не видели их. Тогда кто же это им внушил — не литературный ли ефрейтор Радзинский? Идеологии, наша и фашистская, были, разумеется, прямо противоположны, но ефрейтор наврал: не было на наших знаменах цитаты из «Манифеста».
Война, говорят они, была до такой степени идеологической, что «перед идеологией военная целесообразность не имела никакого значения» (серия 64). Например, один из правдюков уверяет, что весной 1944 года Крым почему-то не имел никакого военного значения, но немцы отчаянно цеплялись за него. Почему? Только ради того, чтобы сохранить идейно-политический престиж в глазах Турции и Румынии. А мы почему рвались в Крым? Не потому, что хотели скорей освободить еще один советский край и новые тысячи советских людей от фашистского гнета, а опять же исключительно по соображениям идеологического престижа, — чтобы подтвердить слова товарища Сталина: «Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять!» (У Сталина — «трудящиеся и большевики»). А Ленинград мы защищали так упорно только потому, что это «колыбель революции», да? Сталинград немцы так бешено стремились захватить лишь по той причине, конечно, что он носил имя нашего вождя и т. д. Боже милосердный, какой вместительный сосуд — человеческая голова! Сколько вздора может в ней поместиться и долгие годы оставаться там в состоянии, всегда готовом после взбалтывания к употреблению.
Но вот на рассвете 22 июня, разорвав два государственных договора с Советским Союзом, фашистские орды вломились на нашу землю и обрушили тысячи бомб на спящие города. Ах, как можно так выражаться! И правдюки предпочитают так: «Части вермахта пересекли советскую границу». Как финишную ленточку. Это совсем недавно слышали мы по телевидению: «Израильские военнослужащие пересекли ливанскую границу…»
Но вот одно из главных правдюковских открытий: «Война против СССР была для Германии поначалу второстепенной военной кампанией на пути к разгрому Англии. Гитлер стремился к уничтожению СССР только как будущего союзника Англии».
Правдюк, сколько же вам все-таки лет? Ведь, кажется, уже скоро семьдесят. Как вам в таком возрасте удалось сохранить трогательную девственность ума? Неужели никогда не слышали, что еще в своей «Майн кампф» в начале 20-х годов Гитлер заявил о намерении добыть Lebensraum для Германии прежде всего именно за счет России. А какой Lebensraum можно было добыть в Англии? С другой стороны, И. Фест в трехтомной книге о Гитлере отмечал, что «он неизменно придерживался разработанной в начале 1923 года концепции союза с Англией». А известный немецкий генерал Г. Блюментритт, лично общавшийся с Гитлером, пишет, что тот с восхищением говорил о Британской империи, о необходимости ее существования. А Дюнкерк? Там в июне 1940 года Гитлер имел полную возможность уничтожить 200 с лишним тысяч солдат и офицеров разбитого английского корпуса во Франции, а заодно и тысяч 150 французов с бельгийцами, но он в расчете на веский козырь в мирных переговорах с Англией дал возможность всем им бежать через Ла-Манш на остров. А прямые предложения Англии мира, с которыми Гитлер выступал в рейхстаге? А запись Геббельса в дневнике 9 июля 1940 года: «Вопреки всему (англичане уже бомбили Германию. — Авт.), к Англии у фюрера положительное отношение». И там же 9 августа: «Все же враг № 1 в мире — большевики». А перелет Гесса 5 мая 1941 года в Англию за полтора месяца до нападения на Советский Союз — уж это ли не последняя отчаянная попытка поладить с Англией или даже привлечь ее в союзники против СССР! С нами же Гитлер не желал говорить о мире даже тогда, когда мы стояли у ворот Берлина. Мало того, и в своем политическом завещании за несколько часов до смерти фюрерок писал: «И впредь целью немецкого народа должно оставаться завоевание пространства на Востоке» (И. Фест. Гитлер. М., 2006, с. 588).
* * *
Эта блаженная троица просто не имеет никакого представления, что такое была война, о которой они больше года точили лясы на глазах миллионов сограждан.
Тут нельзя не вспомнить их размышлизмы и о том, что Япония, когда шла война, запросто могла отхватить у нас Дальний Восток и Сибирь до Омска, но, видите ли, — зачем ей этот Lebensraum? Ведь нефть еще не была открыта, а Стране восходящего солнца (именно так они величают бандитку той поры) нужна была только нефть и ничего больше.
Лютая чушь! Будто Сибирь это пустыня Сахара. Во-первых, нефть уже давно добывалась на Северном Сахалине, и в 1942 году был проложен нефтепровод Сахалин — Комсомольск-на-Амуре, где построили нефтеперерабатывающий завод. А владивостокский «Дальзавод», изготовлявший боеприпасы? А заводы «Дальдизель», «Дальсельмаш», «Энергомаш», «Амурсталь» в Хабаровске и области? А угольные шахты в Сучане и Артеме? И все это ничуть не интересовало воевавшую Японию, почти не имеющую природных богатств?
А сибирское золото, алмазы, лес, пушнина да, наконец, рабочая сила, просто земля, хотя бы северная половина Сахалина — все это японским воякам тоже было до лампочки? Так чего ж они так настырно лезли к нам в 1904-м, в 1918-м, в 1938-м и в 1939-м годах, когда край был далеко не так возделан и освоен? Примечательно, что возможность отпора японцам этим патриотам даже не приходит в голову. А ведь там стоял в полной боевой готовности Дальневосточный фронт, который хотя и отправил на запад 23 дивизии и 19 бригад, но кое-какие силенки для отпора сохранил.
Правдюки еще и уверяют, что Япония не напала на нас в критический момент войны с Германием не благодаря урокам, полученным ею на Хасане и Холхин-Голе, не потому, что Дальневосточный фронт стоял на стороже, — нет! В этом, оказывается, «важная роль принадлежит Америке» (серия 83).
Каким образом? А вот: «Когда у Японии запасов нефти осталось на три с половиной месяца, произошло неизбежное (!) — нападение на Перл-Харбор». И много они там получили нефти? «Японский меч вынужден (!) был обратиться против американцев».
Так что японцы были никакие не агрессоры, их вынудили к войне. Кстати, и немцы ни в чем не виноваты, это советское руководство ввергло страну во Вторую мировую (серия 87).
* * *
Да знаете ли вы, говорят нам правдюки, что «война не сразу стала Отечественной»! В таком духе, между прочим, твердит и известный Гав. Попов, их брат по разуму, в своей недавней книге «Три войны Сталина» (М., Агентство «КРПА Олимп»): война сперва была советской, коммунистической, классовой и только потом стала Отечественной (стр. 5). А в лужковском потешном парадике войну изобразили вообще не имевшей никакого отношения к советской власти, и о роли в ней коммунистов, три миллиона которых сложили голову в боях, — ни слова.
Но организаторы лужковского действа имели неосторожность пригласить на Красную площадь участников того великого Парада, и они сильно подпортили им задуманную благостную музычку. Корреспондент спрашивает Ивана Угрюмова: «Проходя по площади, что вы видели? Что вам запомнилось?» И ответил Иван: «Мы видели только Сталина!» — «Да как же так! — суется шустрый журналист. — Ведь шел снег!» — «Как? — сказал Иван. — А ты у него спроси. Ведь он тут лежит, рядом».
Журналюга кинулся к стоявшему возле Василию Михайловичу Лагодину, видимо, надеясь поправить свои тухлые дела, но угодил из огня да в полымя. Дед Василий — в чем душа русская держится — возьми да врежь: «Ко мне лично обращался Сталин с Мавзолея: „На вас смотрит весь мир как на силу, способную сокрушить фашизм!“ Всей армии, всему народу и мне лично он сказал: „Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Димитрия Донского, Козьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!“».
Начинающие, но очень перспективные болваны Пивоваров и Якименко с НТВ дружно объявили, что приведенным напутствием «Сталин опрокинул всю советскую идеологию, считавшую перечисленных им полководцев эксплуататорами и врагами трудового народа».
Идиоты! Это они начитались Зюганова. А на самом деле, как я уже говорил, к тому времени об этих полководцах было создано множество советских поэм, романов, фильмов, спектаклей, картин.
Но ведь тут не вся сталинская цитата, дальше там так: «Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!» Об этом лихие пивовары умолчали, конечно, а дед Василий — святая душа! — и тут не сробел — вмазал: «… Знамя великого Ленина!» Эфир-то прямой был, но вечером при повторе бесстрашного ветерана как сквозь строй пропустили, узнать было нельзя.
* * *
Но вернемся к уверениям правдюков, что война не сразу стала Отечественной. Это почему же? А потому, говорят, что «народ не хотел воевать» (серия 88). Что, мужики не являлись на призывные пункты, сорвали мобилизацию? Ничего похожего: получали повестки, распивали с родными и друзьями пару поллитровок и шли. А сотни тысяч — добровольцами. 36 дивизий народного ополчения влились в Красную Армию. Из них 26 прошли всю войну, а 8 стали гвардейскими.
Да, говорят нам, но многие сдавались в плен. Что ж, это бывает во всех войнах, но вы, читатель, полюбуйтесь: наши у них сотнями тысяч «сдаются в плен» (хотя бы серия 40), а вот 32 тысячи англичан в Тобруке «попали в плен» вместе с огромными запасами оружия, горючего и амуниции (серия 41). И 70 тысяч тех же англичан в Сингапуре, имея против себя лишь 35 тысяч японцев, тоже «попали в плен» к ним, хотя в обоих случаях были все даже формальные черты позорной сдачи: белый флаг, подписание капитуляции и т. д.
Мы не хотели воевать? Предвидя появление и внебрачное размножение правдюков, маршал Рокоссовский, возглавивший в ту начальную пору группу войск, писал: «Мы пополнили полки 38-й дивизии полковника М. Т. Кириллова собранными в дороге людьми. Такого пополнения с каждым днем становилось все больше. Узнав, что в районе Ярцево находятся части, оказывающие сопротивление немцам, люди сами потянулись к нам. Прибывали целыми подразделениями или группами. Мне представляется важным засвидетельствовать это, как очевидцу и участнику событий. Многие части переживали тяжелые дни. Расчлененные танками и авиацией, они были лишены единого руководства. И все-таки воины этих частей упорно искали возможность объединиться. Они хотели воевать». Правдюки же, конечно, улизнули бы. Вот и судят по себе.
А что касается высокого имени войны, то она получила его буквально через несколько часов после ее начала в выступлении по радио В. М. Молотова: «В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил Отечественной войной, и Наполеон потерпел поражение. То же будет и с Гитлером. Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную Отечественную войну». И Сталин в речи по радио 3 июля тоже напомнил нашествие Наполеона, а в конце сказал: «Мы должны поднять на борьбу всех трудящихся, чтобы грудью защищать свою свободу, свою честь, свою родину в Отечественной войне с германским фашизмом… Все силы народа — на разгром врага! Вперед, за нашу победу!»
А эти ковыряльщики в носу уверяют, что только «после Сталинграда впервые (!) за все время войны появились выраженные оптимистически настроения (!) относительно конечного исхода советско-германского противостояния». Господи, язык-то какой! Две великих державы сошлись в схватке не на жизнь, а на смерть, а у них — «противостояние». Они говорить-то по-русски не умеют! Ни запаха, ни цвета, ни звука русского слова не чуют.
И долдонят, что мы поверили в победу лишь в феврале 1943-го, а до этого и думать не смели, сражались неизвестно зачем, время тянули. И вот еще довесок к их уму: «После Сталинградской победы Сталин не скрывал (!) своей уверенности в конечном успехе». А до этого, видите ли, тщательно таил ото всех…
Какими же прощелыгами надо быть, чтобы разглагольствовать об Отечественной войне, даже не прочитав два исходных и основополагающих исторических документа о ней, о которых я упомянул.
* * *
По уверениям самих правдюков, они приступили к фильму «Вторая мировая», имея благороднейшую цель «протоптать хоть узенькую тропинку правды в океане советской лжи».
Вы видели тропинку в океане? И тут, пора внятно сказать, что ничего русского в их взгляде на войну нет, это взгляд из Берлина, из министерства пропаганды Третьего рейха, о чем свидетельствует прежде всего сам их язык. Мы то и дело слышим такие речи: «В начале войны на востоке (!) генерал Власов командовал 4-м механизированным корпусом»… «В марте 43-го года на Восточном (!) фронте создалось равновесие»… «Война на востоке (!) была жестокой» и т. п.
Разумеется, для немцев это был восточный фронт, война на востоке, поскольку у них был еще и западный. Но для нас это был фронт единственный. А вот вам еще и такое: «3 февраля 1943 года весь мир услышал о Сталинградской катастрофе (!)». Вы только подумайте, для советских людей, для всех, кто боролся против фашизма, это была великая победа, весь мир ликовал, а для мысленно сидящих в гитлеровском Берлине правдюков — катастрофа.
А с каким пафосом, каким высоким слогом да ведь, пожалуй, и с восторгом они сообщают о действительных или мнимых удачах немцев: «Корпус Хауса стер с лица земли две советские дивизии!» О своих соотечественниках — как о нечисти, получившей то, что она заслуживает…
Много они увидели из Берлина даже такого, чего до них никто не видел. Например, братание советских солдат с гитлеровцами! Это где же? Когда же? С чего? А в Севастополе, говорят. Правдюк, должно быть, сам видел, он оттуда родом.
А уж как нашим солдатам в фашистском плену было распрекрасно, что когда их в ходе наступления наши войска освобождали, то они не хотели этого и бежали обратно в плен. Вот, говорит, «после освобождения Феодосии 8 тысяч наших пленных не поспешили в объятья своих, а организованным маршем двинулись в Симферополь в немецкий плен вторично» (серия 35). Поспешили в объятья Гиммлера. До такого гнусного вранья даже Солженицын не доходил, казалось бы, уж абсолютный чемпион бесстыдства.
Между прочим, в Феодосии находился спецлагерь НКВД № 187, в котором проходили проверку наши освобожденные пленные. В июле — декабре 1944 года их там было 735 человек, и все до одного остались живы (Игорь Пыхалов. Клеветникам России. М., «Яуза». 2006. С. 357).
Я упоминал о том, как наших пленных расстреливали и топили на баржах в Севастополе, родном Правдюку. Много можно сказать о судьбе советских пленных и еще, но я ограничусь несколькими цитатами.
Жительница Керчи П. Я. Булычева показала: «Я неоднократно была свидетельницей того, как гнали по улице наших военнопленных, а тех, кто из-за ранений или слабости отставал от колонны, немцы пристреливали тут же, на улице. Я несколько раз видела эту страшную картину. Однажды в морозную погоду гнали группу измученных, оборванных, босых людей. Тех, кто пытался поднять куски хлеба, брошенные им горожанами, немцы избивали. Тех, кто под ударами падал, пристреливали» (Нюрнбергский процесс, т. 4. с.121).
Правдюки, уверяющие, что немецкий плен был чем-то вроде санатория, из которого не хочется уходить, могут, конечно, как, допустим, и Новодворская, сказать: «А кто эта Булычева? Поди, большевичка. Или заставили ее, вот и наплела».
Допустим, большевичка. Но вот что в январе 1942 года заявили более шестидесяти немецких пленных лагеря № 78 в обращении к Красному Кресту по поводу известной ноты наркома иностранных дел В. М. Молотова: «Описанные в ноте жестокости мы считали бы почти невозможными, если сами не были бы свидетелями подобного зверства» (там же, с. 125). Бесстыжие русофобы и на это могут сказать: «Так это ж пленные. Конечно, заставили!»
Да, пленные, но уж, по крайней мере, не большевики. Но вот еще один документик — письмо от 28 февраля 1942 года: «Большевизм должен быть повергнут. Военнопленные должны на собственном опыте убедиться, что национал-социализм хочет и в состоянии обеспечить им лучшее будущее. Они должны вернуться на родину с чувством восхищения и глубоко уважения перед Германией». Все это близко к тому, что проповедуют правдюки.
Но дальше совсем иное: «Поставленная цель пока не достигнута. Напротив, судьба советских военнопленных является трагедией огромного масштаба. Из 3,6 миллиона военнопленных в настоящее время только несколько сотен тысяч являются работоспособными. Большая часть их умерла от голода или погибла из-за суровых климатических условий, тысячи умерли от сыпного тифа. На территории Советского Союза местное население готово доставлять продовольствие пленным. Однако в большинстве случаев начальники лагерей запрещали передавать пищу и обрекали заключенных на голодную смерть. Во многих случаях, когда пленные не могли на марше идти вследствие истощения, их расстреливали на глазах охваченного ужасом населения, и тела их оставались брошенными». Последние фразы это почти дословное повторение того, что говорила Булычева.
Наконец: «Во многих лагерях пленные лежали под открытым небом во время дождя и снегопада. Им даже не давали инструментов, чтобы вырыть ямы или пещеры. Можно было слышать такие высказывания: „Чем больше пленных умрет, тем лучше для нас“. Вследствие этого широко распространился сыпной тиф как в самом вермахте, так и среди гражданского населения на исконных территориях рейха. Так что и германская экономика, и военная промышленность должны страдать из-за ошибок в обращении с пленными. Эти соображения должны дать основу для новой политики по отношению к военнопленным, которая в большей степени соответствует нашим военным и гражданским интересам. Вся пропаганда окажется напрасной, если страх перед пленом больше, чем перед смертью на поле боя» (там же, с. 214–215).
Кто же он, этот шкурный заботник о советских военнопленных как о рабочей силе для немецкой экономики? Удивительное дело! Сам Альфред Розенберг, теоретик расизма, духовный наставник Гитлера, министр по делам оккупированных восточных территорий. И кому же он писал, кого уговаривал, кого пугал эпидемией сыпного тифа? Еще удивительней! Вильгельму Кейтелю, начальнику штаба Верховного командования, правой руке, холую Гитлера, которого военные за глаза звали Лакейтель. Тому самому, который еще 23 июля 1941 года издал по армии приказ, где говорилось, что в России «всякое сопротивление будет караться не по суду, а путем системы террора». И требовал: «Командиры должны выполнять этот приказ путем применения драконовских мер» (там же, с. 77).
Для вас, правдюки, все это новость? А вот это? — «Молодечно. Русский тифозный лагерь военнопленных. 20 тысяч человек обречены на смерть. В других лагерях, расположенных в окрестности, хотя там сыпного тифа и нет, много пленных ежедневно умирает от голода. Лагерь производил жуткое впечатление».
А что скажете о таких, например, делах фашистских бандитов? «Среди казненных и сожженных в крематориях было около 20 тысяч русских военнопленных, привезенных гестапо воинскими эшелонами под охраной».
Это не из выводов советской Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию фашистских злодеяний, не из учебника истории Советского времени, не из фильма «Освобождение», которым вы, разумеется, не верите. Нет, это говорили и писали сами немцы. И какие! Первая цитата — запись от 14 ноября 1941 года в дневнике генерала Франца Гальдера, начальника Генерального штаба сухопутных войск вермахта. Вторая — из показаний 15 апреля 1946 года на Нюрнбергском процессе привлеченного в качестве свидетеля Рудольфа Хесса (не путать с Гессом), который с 1 декабря 1943 года был комендантом Освенцима.
* * *
Так вот, глядя из Берлина на Восточный фронт, эти трое правдюков сгребли все наши ошибки, промахи, трудности, трагические неудачи, поражения, потери, щедро добавили лживых выдумок и — злорадствуют, и глумятся надо всем этим: «Лихой маршал Тимошенко рвался наступать… Словесная активность Тимошенко импонировала Сталину» (серия 38)… «Все советские генералы мечтали кого-нибудь разбить» (серия 35)… «Сталин вознамерился» (серия 60)… «События на фронте должны были остудить воинственный пыл Ставки» (серия 36)… «Гул победы исчез» (серия 47)… «В германском Генштабе смотрели фильм „Разгром немцев под Москвой“. Интересно бы узнать их мнение» (серия 36)… Дескать, как они, должно быть, смеялись, ибо никакого разгрома-то не было и т. п.
Так писал Геббельс, и это понятно: он же был уверен в немецкой победе. Но эти-то хлюсты знают, что да, наши генералы рвались наступать, мечтали разбить и ведь наступали же до самого Берлина и разбили же, — и все-таки они ерничают, довольно потирают ручки, хихикают, хрюкают.
Красную Армию они именуют феодальной армией азиатской деспотии и презрительно сопоставляют не только с гитлеровской, но и с дореволюционной «императорской армией», и в обоих случаях — к великому позору для нас, советских людей.
Ах, императорская! Разве, например, можно вообразить, чтобы там кто-то кого-то ударил. Ни боже мой!.. Господи, значит, уже выросло поколение, которое не только Станюковича и Куприна, но даже «После бала» Толстого не знает. Ведь там уставные, узаконенные его величеством шпицрутены гуляют по спинам бредущих сквозь строй солдат под их нередко и предсмертные стоны: «Братцы, помилосердствуйте! Братцы!..» А ведь эти писатели в отличие от правдюков служили в императорской, знали ее. Да загляните хотя бы и в «Очерки русской смуты» Деникина. Уж он-то все знал доподлинно.
Деникин пишет не только об узаконенных наказаниях от розог до расстрела, но и о жалком существовании офицерства: «Среди служилых людей с давних пор не было элемента настолько обездоленного, настолько необеспеченного и бесправного, как рядовое русское офицерство. Буквально нищенская жизнь, попрание сверху прав и самолюбия; венец карьеры для большинства — подполковничий чин и болезненная полуголодная старость».
А еще и такая напасть: «Кадровое офицерство в большинстве разделяло монархические убеждения и было лояльно. Несмотря на это, после японской войны, как следствие первой революции, офицерский корпус был взят под особый надзор департамента полиции, и командирам полков периодически присылались черные списки, трагизм которых заключался в том, что оспаривать „неблагонадежность“ было почти бесполезно» (Очерки русской смуты, гл. 1). Послужить бы этим патриотическим лоботрясам хоть годок в обожаемой «императорской», отведать бы им хоть разок березовой каши.
Но они, напомнив, что некоторые наши генералы действительно поживились за счет трофеев в Германии, продолжают верещать: «Можете ли вы себе представить, чтобы русский генерал, будучи пущен на постой, стащил серебряные ложки, картины, гобелены?» Вот оно что! Они считают, что Красная Армия пришла на постой в Германию. Опять приходится просвещать: мы пришли из разоренной немцами родной земли, где они оставили миллионы убитых наших детей, жен, родителей, где они разграбили все, что только могли — от Янтарной комнаты до чернозема Воронежской области. И наши генералы, уличенные в злоупотреблении, были сурово наказаны, а кто наказал хотя бы похитителя Янтарной комнаты? Он даже неизвестен до сих пор. А ведь ясно же, что генерал. В то же время можно ли представить советского генерала, который после взятия вражеского города разрешил бы солдатам несколько дней грабить его и вытворять что угодно. Увы, среди императорских генералов такое случалось…
* * *
Что еще о Красной Армии? А еще говорят, генералы в большинстве бездарны (серия 82), «подготовка комсостава была хуже некуда» (серия 88), «основным критерием (?) краскомов был партейный (!) стаж, холуйство и преданность» Интересно! У немцев — отменные потомственные профессионалы, участники Первой мировой, а у нас — бездарные хуже некуда генералы. А еще, говорят, во время войны у нас было 2952 генерала, а в США только 1065. Позор!.. Да ведь то были совершенно разные войны, умники. На американскую землю не упали ни один снаряд, ни одна бомба, не ступил ни один солдатский сапог. И все потери у них составили что-то около 300 тысяч человек. А у нас?.. Неужто и этого не соображаете?
А 143 генерала, говорят, вообще не имели военного образования. Ну, это вполне возможно: были же генералы и интендантской, и медицинской, и ветеринарной службы — зачем им учиться в Академии Генштаба? Но другие-то… И опять недоумение: вот эти несчастные «хуженекуда» с их тщедушной ложью разнесли профессионалов с их грандиозными достижениями. Сколь велика их слава хуженекудов! Но как это могло произойти?..
Вот список 43 командующих фронтами за время войны: 14 маршалов и 29 генералов. Не тут ли часть разгадки? 34 из них, т. е. почти 80 % — окончили академии, 32 — участники Первой мировой, 40 — участники Гражданской и 20, между прочим, владели иностранными языками, хотя кое-кто и не совсем свободно, 7 из них — немецким. А кто из генералов Гитлера знал русский? И добавлю: все были с довоенной поры членами партии, кроме Говорова, который вступил в партию в 1942 году, будучи уже генерал-лейтенантом и командармом.
В феодально-крепостнической Красной Армии, слышим мы еще, начальство безо всякого суда расстреливало кого угодно из подчиненных. Вот однажды «в начале августа 42-го года явился под Сталинград с взводом охраны заместитель Верховного Главнокомандующего Жуков». Во-первых, он тогда не был заместителем Верховного. Во-вторых, никакого взвода охраны, прилетевшего с ним на самолете, у него не могло быть. В-третьих, в те дни Жуков вообще не был под Сталинградом, у него хватало дел на Западном фронте.
«В авиационном полку Жуков, узнав на собрании офицеров, что здесь никто не расстрелян, приказал своему взводу охраны отобрать четырех офицеров и тут же с воспитательной целью расстрелять: вот, мол, как надо действовать согласно сталинскому приказу № 227!».
Но почему сразу четырех ни в чем не виновных? Для воспитательной-то цели хватило бы и одного. Почему офицеров, а не рядовых? Офицеры-то «дороже». И как же отбирали несчастных — по алфавиту? по национальности? по цвету глаз? И что значит «тут же» — прямо на собрании шлепнули и перешли к очередному вопросу повестки дня? А имя хоть одного расстрелянного нельзя ли узнать?
— Нет, в большевицкой феодально-крепостнической армии такие факты немедленно засекречивались.
— Да как же засекретить, если злодейство совершено на глазах множества людей?..
И вот подумайте, кажется, должны бы люди соображать, что если они не знают, когда Жуков стал заместителем Сталина, и других легко доступных для проверки фактов, то кто же им поверит, когда они вещают о делах будто бы «засекреченных», о людях безымянных, о фактах невообразимых, — не соображают!
А еще, говорят, Красная Армия была очень религиозной, поскольку 78 % населения (какая осведомленность и точность!) было верующим. Но даже Деникин свидетельствовал: «Религиозность русского народа к началу XX столетия несколько пошатнулась… Поступавшая в военные ряды молодежь к вопросам веры и церкви относилась довольно равнодушно. Командовавшие частями знают, как трудно бывало разрешение вопроса даже об исправном посещении церкви».
Когда Временное правительство ввело свои многочисленные свободы, то к причастию стало являться не более 20 % солдат. За последующие советские годы религиозность и народа в целом и армии уж явно не возросла. Во всяком случае, могу заметить, что за три года на фронте я ни на ком не видел креста, а ведь приходилось и в бане мыться, иногда и в реке купались. Был у нас на всю роту один верующий — ездовый Вася Клоков, милейший парень, но, увы, только один. Может быть, он и носил крест.
А декламация продолжается: «Постепенно и Сталин начал понимать, какая это громадная сила — единство русских, отстаивающих свое отечество. „Мы русские, с нами Бог!“».
Прекрасно! Но эти возвышенные слова стали твердить лишь в нынешнюю пору, когда Бог не больно-то помогает русским, и ныне более уместен другой девиз: «На Бога надейся, а сам не плошай!»
В одной из последних серий, рассуждая о жестокости Второй мировой войны и не делая тут исключения для нашей армии, Правдюк объяснил это тем, что «Бог перестал влиять на ум и на сердца людей» (серия 81). Да, мы грешны. Но немцы-то! Без Бога — ни до порога. Гитлер свое длиннющее, похожее на скучную дипломатическую ноту обращение 22 июня 1941 года, зачитанное Риббентропом на пресс-конференции, начал так: «Немецкий народ! Национал-социалисты!..» и потом еще раз пять взывал к партайгеноссе, а закончил словами: «Да поможет нам Господь в этой борьбе!» И его приказ по войскам Восточного фронта в этот же день заканчивался так же: «Немецкие солдаты!.. Да поможет вам в этой борьбе Господь Бог!» Не помог. Хотя ведь и у каждого солдата на пряжке ремня красовалось крупными буквами «Got mit uns!».
А Сталин свое великое обращение 3 июля начал словами: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!..» И — ни слова о Боге. На пряжках, на знаменах наших тоже не было Его имени. Но достаточно было тогда сопоставить эти два обращения, чтобы понять, кому поможет Всевышний и чем закончится война. Бог не Микитка…
Кстати, частенько приходится слышать, что Сталин должен был обратиться к народу по радио в первые же часы войны, а он, видите ли, — только 3 июля. Дескать, непростительно растерялся, не знал, что сказать. А когда первый раз выступил перед немцами собственной персоной Гитлер? 4 октября 41-го на митинге в «Спортпаласе», т. е. через три с половиной месяца после начала войны, — только тогда, когда пришел к выводу, что «противник разгромлен и больше никогда не поднимется!». А ведь война-то не была для него неожиданностью, он ее сам смастачил, и все карты были в его руках.
* * *
Но кого же именно из наших военачальников эти умники объявили невежественными и бездарными? Как кого? Ведь уже было сказано — прежде всего, маршала Жукова. Ну а с какой же стати — бездарный? А так, говорят, писал о нем Дэвид Глант в книге «Крупное поражение Жукова». Какой еще Дэвид? Американец, что ли? Да, да! Большого ума человек! Ну, во-первых, не Глант, а Глэнтц. А, во-вторых, вот что говорил другой американец, историк Гаррисон Солсбери в книге «Великие битвы маршала Жукова»: «Когда история совершит свой мучительный процесс оценки, когда отсеются зерна истинных достижений от плевел известности, тогда над всеми остальными военачальниками засияет имя этого сурового решительного человека, полководца полководцев в ведении войны массовыми армиями». А еще один американец, тоже Дэвид — Эйзенхауэр говорил: «Я восхищаюсь полководческим дарованием Жукова».
Впрочем, что нам эти американцы, все их Дэвиды и Недэвиды. Вот что писал о Жукове человек, который знал его многие годы, прошел с ним всю войну, вместе работал над планами сражений — маршал А. М. Василевский: «Г. К. Жуков, отличавшийся довольно решительным и жестким характером, решал вопросы смело, брал на себе полностью ответственность за ведение боевых действий; разумеется, он держал связь со Ставкой и нередко подсказывал ей целесообразное решение. К разработке операций Жуков подходил творчески, оригинально определяя способы действий войск. Думаю, не ошибусь, если скажу, что Жуков — одна из наиболее ярких фигур среди полководцев Великой Отечественной войны» (Дело всей жизни. С. 530).
Как же это вы, Правдюк, такой горластый патриот, а мнение какого-то безвестного америкашки предпочли мнению знаменитого русского маршала, одного из самых больших военных авторитетов Второй мировой? Да разве один Василевский из наших? А Рокоссовский! «У Жукова всего было через край — и таланта, и энергии, и уверенности в своих силах».
С мнением авторитетных людей надо, конечно, считаться, но и своим же умом шевелить надо, если он есть. Ведь Жуков начал военную службу рядовым в Германскую войну, стал унтер-офицером, заработал два Георгиевских креста, в Гражданскую командовал кавалерийским эскадроном, потом четыре года — полком, шесть лет — дивизией, а маршалом стал не по должности, как Берия или Булганин, никогда в строю не служившие, а по войне. Словом, без единого пропуска прошел все ступени, все инстанции.
Л. Млечин, наставник правдюков и такой же головоногий, попытался найти хоть один пропуск: «После Халхин-Гола Сталин обласкал полководца, который привез ему (!) победу. (Ведь думать категориями страны эта шкурная публика неспособна. — Авт.) Комкор Жуков получил звание сразу генерала армии, минуя звания командарма 1-го и 2-го ранга (две высших ступени!)».
Олухов не сеют, не жнут — они сами родятся, особенно — в писательско-профессорских семьях, как этот. Из контекста видно, что он считает командарма 2-го ранга выше командарма 1-го ранга, а не наоборот. Его же учили в МГУ, что 2 больше, чем 1, это он благодаря рублям и долларам до сих пор помнит, а значение слова «ранг» (rang — ряд) откуда ему знать. Тем более, как мог он проведать, что 7 мая 1940 года звание командарм было упразднено, а комкору Жукову дали генерала армии 4 июня этого года. Так что тут нет ни «сталинской ласки», ни скачка через две ступени, а закономерное восхождение на следующую.
И смотрите, через какой мощный микроскоп этот дока ищет блох: «В „Красной звезде“ сообщение о присвоении новых званий начиналось с фамилии Жукова». Знать, по особому указанию тирана. О господи… Да просто в постановлении правительства о присвоении звания генерала армии было тогда лишь три фамилии, и они, естественно, перечислялись по алфавиту: Жуков, Мерецков, Тюленев. По ал-фа-ви-ту! Вот и весь микроскоп. И ведь такое крохоборство — во всем! Но представьте себе, он еще и умствует в «Литгазете»: «Очень важный аспект — историческая правда. Надо максимально соответствовать сегодняшнему уровню исторической науки». Какая тебе наука! Хоть алфавит-то выучи…
Да, Жуков прошел по службе все ступени. И подумал бы, Правдюк, с какой же стати всю Отечественную, даже еще с Холхин-Гола он был десницей Сталина? Почему именно его Верховный Главнокомандующий, Ставка посылали на самые важные участки фронта в самые решающие дни, в частности, — защищать Москву в момент, когда, по словам самого маршала, «Москву прикрыть было нечем»? Неужели случайно во время войны Жуков и звание маршала получил первым, и орден Суворова № 1, и орден «Победа» № 1, и две Золотых Звезды Героя, уже имея одну? Наконец, да разве спроста ему было поручено и принять капитуляцию Германии, и командовать Парадом Победы?
Ведь это была война, а не антисоветский треп по телевидению, где Правдюка можно заменить Якубовичем, этого — Млечиным, этого — Радзинским, этого — опять Правдюком… Тогда решалась судьба страны, а не ставка гонорара, не сколько серий вам дать для бесстыжего вранья о великой войне. Словом, надо быть редкостным идиотом, чтобы маршала Жукова низводить до своего уровня.
* * *
Ненависть правдюков к Жукову доходит, как сказал поэт, «до стона и до бормотанья». Это вполне естественно для почитателей Власова. Вы только послушайте, до чего доходят: «Его воспоминания это кровавая книга!» Да так можно назвать любое произведение о войне — от «Илиады» до вашего фильма. А «Полтава» Пушкина?
Швед, русский — колет, рубит, режет. Бой барабанный, клики, скрежет, Гром пушек, топот, ржанье, стон, И смерть и ад со всех сторон… А «Бородино» Лермонтова? Звучал булат, картечь визжала, Рука бойцов колоть устала, И ядрам пролетать мешала Гора кровавых тел…А «Война и мир» Толстого? Есть основание полагать, что никто из этой троицы ни одно из названных произведений не читал.
Но глотки луженые: «Воспоминания Жукова — самая крупная фальсификация истории Советско-германской войны!» (серия 88).
В чем дело, он скрыл наши трагические неудачи в начале войны? Или что немцы доперли до Москвы? Что на другой год прорвались к Волге? Уверял, что нам ничего не стоило разбить их под Сталинградом, на Курской дуге? Что мы с ходу взяли Берлин? Или вот он цитирует Гальдера, Типпелькирха и других немецких генералов и историков о первых сражениях: «Возможности русских сильно недооценивались… Мы очень надеялись, что после первых крупных военных неудач советское государство рассыплется… Для Гитлера не подлежало ни малейшему сомнению, что для разгрома Советского Союза достаточно одной кампании»… «Русские отходили на восток очень медленно и часто только после ожесточенных контратак… Командование и войска Красной Армии оказались на высоте требований… Это противник со стальной волей… Не могло быть и речи о том, чтобы быстрыми ударами разрушить карточный домик… Русские держались с неожиданной твердостью и упорством… Противник показал совершенно невероятную способность к сопротивлению… Уже в первые дни боев немецкие войска понесли такие тяжелые потери в людях и технике, которые были значительно выше потерь в Польше и на Западе» и т. д. Так это все Жуков придумал? Ничего подобного немцы не писали?
Не в том дело! Все гораздо страшней и циничней, говорят нам. Жуков бесстыдно уверял, что «прибыл в Ленинград для его спасения 9 сентября 41-го года и спас его».
Вранье. Ни о каком спасении нет у него ни слова. Жуков вспоминает разговор со Сталиным: «Езжайте под Ленинград. Он в крайне тяжелом положении». — «Согласен вылететь немедленно». Только и всего. И на другой день, 10-го, вылетел. А вдогонку 11 сентября полетела директива Ставки:
«1. Освободить Маршала Советского Союза тов. Ворошилова от обязанностей командующего Ленинградским фронтом. 2. Назначить командующим Ленинградским фронтом генерала армии тов. Жукова. 3. Тов. Ворошилову сдать дела фронта, а тов. Жукову принять в течение 24 часов с часа прибытия в Ленинград…
И. Сталин, Б. Шапошников».
А спасен от блокады город был только в январе 1944-го.
Но Жуков на самом деле прибыл в Ленинград 13 сентября, кипятится Правдюк. Это важно! Потому что 12 сентября войска группы «Север» получили приказ Гитлера прекратить штурм Ленинграда и перейти к осаде. Отодвинув день своего прибытия, Жуков придумал легенду о своем спасении Ленинграда.
То есть Правдюк хочет уверить нас, что с 12-го бои под Ленинградом прекратились, все стихло и зачирикали птички. И поэтому Жуков не только не спаситель города, но и вообще не имеет никакого отношения к тому, что город выстоял. Но вот ведь какое диво: Правдюк все-таки признает, что «бездарный полководец» на посту командующего Западным фронтом сыграл выдающуюся роль в обороне Москвы и в разгроме у ее стен немцев. Так почему ж он не мог успешно возглавить оборону Ленинрада?
А главное, все это опять вранье: никакого приказа Гитлера «прекратить штурм» не было (как, вообще-то говоря, не было и самого штурма города, подобно Одессе или Севастополю). 11 сентября начальник Генерального штаба Гальдер записал в дневнике: «Наступление на Ленинград развивается вполне успешно. Большое достижение войск!.. Значительные успехи в борьбе за Ленинград». И остервенелые попытки захватить город продолжались. Жуков совершенно верно писал: «Враг рвался к городу». Действительно, 12 сентября на пути к Ленинграду немцы захватили Красное Село, 13 сентября (уже после правдюковского-гитлеровского «приказа») — Гатчину, Сосновку, Финское Койрово… В этот день, 13-го, Гальдер записал: «Успехи 39-го танкового корпуса Шмидта (того самого, что ранее захватил Шлиссельбург. — Авт.). Значительное углубление нашего клина на Ленинград». А вечером того же дня добавил: «У Ленинграда значительные успехи. Выход наших войск к внутреннему обводу укреплений может считаться законченным»…
Об этих днях Жуков пишет: «Военный совет фронта ясно понимал, что создалось чрезвычайное положение. Было решено ввести в сражение последний фронтовой резерв — 10-ю стрелковую дивизию. Последний!.. Серьезный риск, но другого выхода не было.
Утром 14-го 10-я стрелковая совместно с частями других соединений и при поддержке авиации нанесла стремительный удар по врагу. В результате напряженного боя оборона была восстановлена. Понеся большие потери, противник оставил Сосновку и Койрово».
Однако 17 сентября немцы захватили Павловск, 18-го — Пушкин… Бои, бои, бои… «Так продолжалось почти до конца сентября, — вспоминал Жуков. — В последние дни сентября мы не только оборонялись, но уже перешли к активным действиям. Был организован ряд контрударов в районах Колпино, Пушкина, Пулковских высот, и эти действия, видимо, окончательно убедили противника в том, что оборона Ленинграда еще сильна и сломить ее наличными силами не удастся. Немцы, прекратив атаки, перешли к разрушению города с воздуха и артиллерийским огнем».
И все эти дни до 7 октября, не зная сна и отдыха, обороной города руководил Жуков. Но и после его отъезда в Москву положение Ленинграда оставалось очень тяжелым. Так что ни о каком чудодейственном спасении города говорить не приходится, оно пришло гораздо позже. Но… «Я горжусь, — писал Жуков, — что в тот период, когда враг подошел вплотную к городу и над ним нависла смертельная опасность, мне было поручено командовать Ленинградским фронтом».
* * *
Правдюки не унимаются: «Жуков посылал пехотинцев на противотанковые минные поля, чтобы ценой их жизни дать проход танкам!» (серия 81).
Я недавно уже писал: на противотанковом минном поле пехотинец может плясать, ибо такая мина взрывается только при давлении на ее взрыватель 200–250 килограммов. За подтверждением этого можете обратиться к маршалу Язову Д. Т., как сделал я.
И вот странно: очень во многом будучи единомышленниками Геббельса, порой просто повторяя его, правдюки решительно разошлись с учителем в оценке нашего и немецкого генералитета. Прочитав предоставленную немецким Генштабом книгу биографий наших военачальников, среди которых, конечно же, не мог не быть Жуков, всмотревшись в их фотографии, Геббельс за полтора месяца до полного краха Германии и до своей гибели записал в дневнике: «Эти маршалы и генералы в среднем исключительно молоды, почти никто из них не старше 50 лет. Они имеют богатый опыт революционно-политической (и, разумеется, как только что видели, и военной. — Авт.) деятельности, являются убежденными большевиками, чрезвычайно энергичными людьми, и на их лицах можно прочитать, что они имеют хорошую народную закваску. В большинстве своем это дети сапожников, рабочих, мелких крестьян. Короче говоря, я должен сделать вывод, что военные руководители Советского Союза являются выходцами из более ценных народных слоев, чем наши собственные».
Своими соображениями Геббельс поделился с Гитлером, добавив, что у него сложилось впечатление, что «мы вообще не в состоянии конкурировать с такими руководителями. Наш генералитет слишком стар, изжил себя… А советские генералы не только фанатично верят в большевизм, но и не менее фанатично борются за его победу, что, конечно, говорит о колоссальном превосходстве советского генералитета». Гитлер полностью согласился со всем этим. А мог ли он не согласиться с чисто военным, полководческим превосходством советского генералитета?
Как же теперь называть этих правдюков, если против них не только я, русский коммунист, но и немецкие фашисты. Да, есть на свете нечто такое, что выше всех политических категорий…
* * *
Не только о Жукове — о многих генералах и маршалах Отечественной войны, ее героях, но также и о предателях мы узнаем из фильма много ошеломительно нового. Хотя бы вот: «Генерал Мерецков был арестован в ночь на 22 июня 1941 года. Бериевские следователи не добили его только по причине разгоревшейся войны» (серия 35). Только! А чем война мешала? Неужто всех следователей призвали в армию? Как же тогда объяснить расстрел генерала Павлова 16 октября 41-го? А почему не «добили», скажем, Рокоссовского, Горбатова? Ведь время было: их арестовали гораздо раньше, и первый из них сидел два с половиной года.
Так вот, на самом деле К. А. Мерецкова арестовали 24 июля 41-го, но месяца через полтора — об этом в фильме ни слова — он был освобожден с возвращением званий генерала армии, Героя Советского Союза и всех наград. Сперва в качестве представителя Ставки направили его на Северный Кавказ, потом командовал армиями, фронтами, стал маршалом, получил ордена «Победа», Суворова первой степени, пять орденов Ленина к двум довоенным и т. д. Правдюки дотошно и благоговейно перечисляют все кресты, дубовые листья и бриллианты, что получали немецкие генералы и офицеры, но сказать, что наш воин получил орден Ленина или Красного Знамени, у них язык не поворачивается, да и совсем неинтересно им это, их язык совсем для другого.
А когда тот же Рокоссовский стал маршалом? Дату берут с потолка. О Горбатове сообщают, что он в конце войны командовал 3-й Ударной армией (серия 69), воины которой водрузили Знамя Победы над рейхстагом, а мы-то думали, что ею командовал генерал Кузнецов В. И.
Или: «С лета 1942 года все стратегические операции создавались (не операции, конечно, а их планы. — Авт.) при участии Василевского» (серия 84). А до этого чем он занимался — в Большом театре пел? Уже с 1 августа 1941 года Василевский был заместителем начальника Генштаба — начальником Оперативного управления и не мог не принимать участия в планировании всех важных операций. Ну, хоть такие-то вещи надо соображать!
Даже о самом Верховном Главнокомандующем у них отменные фантазии: «В конце войны не имеющий военного образования Сталин получил звание генералиссимуса» (серия 88). Ну как, мол, это можно было дать человеку без красного диплома! Да ведь и не в конце войны дали-то, а даже после Парада Победы. Но они еще и обрядили Сталина — какой, мол, франт был! — в какой-то особый «мундир генералиссимуса с иголочки» (серия 82), коего никто, кроме них, никогда не видел, поскольку его не существовало.
А вот что молодежный хор поет еще об одном известном генерале: «Андрей Андреевич Власов до войны (!) принадлежал к числу самых талантливых генералов». Но что такое талант генерала в мирное время? Дальше: «Венцом полководческого искусства Власова было командование 20-й армией при обороне Москвы». Вранье. Власов командовал 20-й армией с 30 ноября 1941 года, тогда вторично сформированной, и в оборонительных боях Московской битвы с 30 сентября по 5 декабря она не принимала участия, а только в контрнаступлении.
«Действия 20-й армии до сих пор изучаются в военных академиях без упоминания имени ее командующего, любимого сталинского генерала» (серия 67). Ну, это уж целиком в расчете на идиотов. Во-первых, какой он любимец? Сталин с ним до войны ни разу и не встречался. И в чем выражалась эта любовь? Власов — ваш любимец, а не Сталина. Во-вторых, 20-я армия ничем особым по сравнения с другими армиями, участвовавшими в контрнаступлении, не отличилась. В-третьих, да можно ли это вообразить: в академиях читают лекции о каком-то гениальном полководце и не называют его имени? И никто не хочет узнать имя гения.
Да, да, говорят, имя Власова отовсюду было вычеркнуто и нам удалось установить его совершенно случайно — по стихам в армейской газете 1941 года, в которых оно упоминается (серия 35). Это совершенно в духе Радзинского, который рассказывает, как он копается в архивах и добывает сведения, давно всем известные. Все, кто интересовался историей Отечественной войны, давно знают имя Власова и историю его предательства. И в литературе оно упоминалось, хотя бы в воспоминаниях маршала Мерецкова «На службе народу», вышедших 35 лет тому назад тиражом в 100 тысяч. Еще раньше писатель Аркадий Васильев (1907–1972) даже роман написал «В час дня, ваше превосходительство», в котором означенный Власов один из главных персонажей. Сперва роман был напечатан в журнале «Москва», выходившем тогда тиражом в 500 тысяч, потом 200 тысяч экземпляров вышли в издательстве «Советский писатель» и где-то еще. Наконец, вот справочник «Кто был кто в Великой Отечественной войне», вышедший в Политиздате более десяти лет тому назад тиражом в 30 тысяч. И там имеется статья о Власове. А мы, говорят, рылись в пожелтевших газетах 65-летней давности. Вот уровень их вранья или профессиональной дремучести!
* * *
И ведь так — весь фильм, все 90 серий. Такой же юный вздор о конкретных событиях войны, об отдельных операциях, обо всем ее ходе. Так, наши юноши то и дело дают неверные даты формирования армий, создания фронтов, проведения боевых операций и т. д. При этом расхождение составляет порой не день-два, а месяцы, а то и год с гаком. Например, говорят, что Херсон освободили 20 декабря 1943 года, а на самом деле — почти через три месяца, 13 марта 1944-го; уверяют, будто в феврале 1943 года более 700 наших самолетов бомбили Хельсинки, а на самом деле тогда и самолетов столько мы не могли послать на это дело, и не до финнов нам было, и добралась наша авиация до их столицы только через год, вскоре после чего они и разлюбили Гитлера, отвернулись от него, выбыли из войны.
И такое вранье или невежество, глумление и злоба — с рассказа о первых же днях и сражениях войны. Вот как Правдюк преподносит героический переход Балтийского флота из Таллина в Кронштадт летом 41-го года: «Адмирал Трибуц потерял в три раза больше кораблей, чем при Цусиме… Три Цусимы! Как трудно было воевать с такими Трибуцами!» В таких случаях следует приводить конкретные данные, а не «разы». Почему их нет? А потому что они разоблачают тупоумного лжеца.
В Цусимском сражении из 30 русских боевых кораблей, которых сопровождали 6 транспортов и 2 госпитальных судна, 20 погибли в бою или в безвыходном положении были потоплены экипажами, 5 кораблей сдались в плен, 3 крейсера ушли на юг, в Манилу, 1 эсминец — в Шанхай, попросту говоря, бежали. Во Владивосток прорвались только крейсер «Алмаз» и два эсминца. В плену оказались и командующий эскадрой вице-адмирал Рожественский и заменивший его после ранения контр-адмирал Небогатов. Что-нибудь похожее было 28–30 августа 41-го года с Балтийским флотом при прорыве из Таллина в Кронштадт? Хоть одно суденышко сдалось в плен? Хоть кто-то удрал в Манилу?
«Прорыв был беспримерным по трудности, — вспоминал командующий флотом адмирал В. Ф. Трибуц, возглавлявший прорыв. — Через плотные минные поля под ударами авиации, торпедных катеров и береговой артиллерии врага предстояло провести в Кронштадт около двухсот боевых кораблей, транспортов и судов вспомогательного флота» (Балтийцы сражаются. М., 1985. С. 76). Немцы уже были на южной окраине Таллина. На суда были взяты несколько тысяч бойцов Таллинского гарнизона и гражданского населения.
К 23 часам 27 августа боевые суда вышли на рейд. Он уже простреливался противником. На финском мысе Юминда была установлена 150-миллиметровая батарея. Флаг командующего был поднят на крейсере «Киров», который весь поход оставался главной целью немецкой авиации, но не пострадал.
Из-за резко ухудшившейся погоды (семь баллов!), при которой малые суда идти не могут, пришлось ждать, пока стихнет. Первый конвой начал движение на другой день в 12 часов 18 минут. Отряд главных сил во главе с «Кировым» снялся с якоря около 16 часов. Последним вышел в море арьергард. Колонна протянулась почти на пятнадцать миль. Сразу же начались атаки с воздуха и обстрел с финского берега, появились и мины. Орудиям «Кирова» удалось подавить батарею на мысе Юминда, а мины матросы вручную отталкивали от бортов. Но все же подорвался и затонул транспорт «Элла», самолеты потопили ледокол «Вальдемарс», погибли тральщики «Краб» и «Барометр», подорвался эскадренный миноносец «Гордый»… Но, яростно огрызаясь, колонна продолжала путь сквозь минное поле, шквал огня и кровь.
29 августа подорвался транспорт «Луга». Там было 1226 раненых. Подоспевший на помощь пароход «Скрунда» всех спас. Но вскоре и он вышел из строя, и все-таки раненых опять удалось спасти. «Потери наши в транспортах были велики, — писал Трибуц, — но почти со всех мы сумели эвакуировать личный состав. Самое ценное — люди были спасены». 29 августа в 17 часов авангард колонны во главе с «Кировым» прибыл в Кронштадт. Задача эвакуировать из Таллина войска и прорваться была выполнена.
«Нам удалось вывести из-под удара ядро флота», — заключает Трибуц. Это подтверждает Главнокомандующий адмирал Кузнецов Н. Г. Он подчеркнул, что, несмотря на тяжкие потери, «эвакуацию Таллина следует признать успешной… Боевое ядро флота удалось сохранить… Легко рассуждать теперь. Но Балтийскому флоту удалось в чрезвычайно трудных условиях вывести из осажденного Таллина девять десятых боевых кораблей. Огромной заслугой команд кораблей является спасение людей с гибнущих судов. Благодаря их беспримерному героизму из 17 с лишним тысяч человек на тонущих судах или уже в воде более 12 тысяч удалось спасти» (Курсом к победе. М, 1975. С. 67–68).
Что же в итоге исторического сравнения? При Цусиме только трем кораблям удалось прорваться во Владивосток, эскадра перестала существовать, и это предопределило поражение России в войне, а из Таллина в Кронштадт прорвались 142 корабля — ядро флота! — и понесенные потери хоть были тяжелы и скорбны, но не только на ход войны, а и на действия Балтийского флота не оказали решающего влияния.
Тут надо говорить не о трех Цусимах, а о трех трепачах невыносимых. И ведь какими грязными оскорблениями оплевали эти щелкоперы адмирала, тридцать лет жизни отдавшего советскому флоту, кавалера двух орденов Ушакова и Нахимова 1-й степени. Сами-то они, поди, на брюхе ползли бы из Таллина, да еще неизвестно, в какую сторону.
А что лепечут о Сталинградской битве? «23 августа был Судным днем для защитников города. Немцы совершили более 2 тысяч самолетовылетов». Вы только подумайте: советским людям на их родной земле за грехи их фашистские захватчики учинили Судный день. Олухи или невежды?.. Это мы устроили Судный день фашистам 9 мая 1945 года в Берлине. Дальше: «14 сентября немцы пробили коридор к Волге». На самом деле в этот день ничего подобного не было. «11 ноября немцы едва не достигли Волги». Как раз в этот-то день они прорвались, что было их последним успехом.
О самой Сталинградской победе: «На нашей улице случился (!) праздник». Не случился, миляги, а был предсказан Сталиным и завоеван мужеством и кровью. В другой серии историк-правдюк Александров заявил: «3 февраля 1943 года о сталинградской катастрофе знал весь мир». Это, повторяю, для Берлина была катастрофа, а весь мир узнал тогда о великой советской победе.
* * *
Вообще, когда речь идет об армии немцев, у правдюков голоса дрожат от восторга и умиления. Ну, прежде всего, самого Гитлера они возвышенно именуют не иначе, как «фюрером немецкого народа» и «стойким солдатом». Восхищаются его международным бандитизмом — тем, что он «сказочно быстро» сумел оттяпать Саарскую область, Рейнскую зону, Австрию, Судеты, а потом и всю Чехословакию. О немецких генералах, офицерах, солдатах то и дело слышим:
«Талантливейший Манштейн!»… «До самой смерти девизом Руделя были слова: „Погибает тот, кто сдается!“»… Еще и охотно цитируют спятившего штабного генерала: «Конечно, один немецкий солдат может убить десять русских» (серия 43).
И дальше: «6 армия генерал-полковника Паулюса уверенно шла к Сталинграду, а части наших 51, 62-й и 64-й армий на некоторых участках бросали позиции при появлении едва ли не разведвзводов врага»… «Второе лето подряд немецкие войска шли на восток по 50–60 километров в сутки»… Хайль Гитлер!
Лихо! Действительно, первое лето они шли, шли, шли… Солженицын, служивший тогда в тылу на конюшне, уверяет, что шли даже в два раза быстрее — по 120 км. И куда пришли, к чему спешили? К разгрому под Москвой. И второе лето шли, шли, шли… И куда пришли? К разгрому под Сталинградом. И в третье лето на Курской дуге опять пошли. Прошли 5 километров, прошли 10, прошли даже 35… И куда пришли? Да все туда же — к разгрому.
Правдюки это не отрицают, но просят нас принять во внимание извинительные обстоятельства. Первое: «У немцев не было в войне настоящих союзников» (серия 48). Второе: «Германия воевала едва ли не со всем миром» (серия 42). Третье: «Свою роль сыграло большое пространство. Любая армия, пройдя с боями до предгорий Кавказа, потеряла бы не менее половины своих ударных качеств, техники и людей» (серия 42). Наконец, русским всегда помогали морозы, распутица и советские мыши (серия 47).
Право, почти ничего подобного мы раньше не слыхивали. Тут удивительно все, начиная со слов о боях на пути к Сталинграду. Какие бои, если только что сказано, что проходили по 50–60 километров в сутки, а наши войска бежали при появлении вражеской разведки?
Однако все по порядку. У немцев не было союзников? А хотя бы румыны, которые доперли с ними до Сталинграда? А венгры, которых только в плену у нас оказалось 513 767 человек. И австрийцев — 156 682, чехов и словаков — 69 977, поляков — 60 280, итальянцев — 48 957, французов — 23 136, даже евреев — 10 173.
Это, повторяю, только пленные. А сколько погибли в боях, сколько были ранены и отправлены в тыл? По данным Военно-исторического журнала № 9’90, откуда взяты эти цифры, в плену у нас оказались солдаты, офицеры и генералы 24 национальностей. Так что, если войну 1812 года мы называем нашествием двунадесяти языков, то это — дважды двунадесяти.
Но такова лишь одна сторона дела. А с другой стороны, разве экономика почти всей Европы, в том числе военная промышленность, работавшая всю войну на Германию, не была ее самым настоящим союзником? Разве миллионы рабов, привезенные из СССР и других оккупированных стран Европы, не были хоть и подневольными, но, по сути, союзниками Германии?
Второе: немцы воевали со всем миром? Так уж и со всем! Какой урон им нанесли китайцы? Какой их город бомбили бразильцы? Когда вошли в Берлин аргентинцы? Это опять-таки с одной стороны, а с другой — ведь немцы, действуя отнюдь не в одиночестве, душили свои жертвы поодиночке: Чехословакия, Польша, Франция… Надеялись и нас удушить так же. Но Сталин облапошил Гитлера. Кроме того, а кто виноват, что немцев и их фюреров возненавидели во всем мире?
Третье: еще и большие русские пространства виноваты? А что, все эти хваленые вами Манштейны, Гальдеры, Гудерианы не знали о них? Думали, что СССР это вроде Бельгии? Или Дании, при оккупации которой они потеряли одного солдата? Какие же они стратеги, полководцы? И чего стоят полоумные восторги по их адресу?
Ну, о морозах и распутицах, всегда спасительных для нас и всегда губительных для наших врагов, по причине полной нелепости разговора я промолчу, но вот интересно, как помогли Красной Армии советские мыши? И тут мы узнаем величайшую новость. Оказывается, в решающий момент Сталинградской битвы немцы не могли двинуть вперед свои замечательные танки, ибо мыши перегрызли в танках электропроводку. И это решило исход сражения.
Бедненькие фрицы! Ну все было против них в России: и просторы, и морозы, и распутица, и даже беспартийные, но ужасно патриотичные мыши! И только правдюки запоздало льют о немцах слезы…
* * *
Правдюки крайне возмущены тем, что у нас до сих пор в ходу такие речения о немцах во время войны, как «захватчики», «фашисты», «гитлеровцы»… Фи, какая невоспитанность! Какая несправедливость! А где же политкорректность? Это просто «военнослужащие германской армии», временно оказавшиеся на чужой территории, и только. И не смейте, мол, забывать, что «единство вермахта определялось социальными достижениями фюрера, которые в отличие от советской лжи были бесспорны».
Тут же и образцы мужества, благородства и рыцарства фашистов. Вот, скажем, немцы похоронили с воинскими почестями генерал-лейтенанта Ефремова М. Г., командарма-33, члена ВКП(б) с 1919 года, смертельно раненного в апреле 1942 года при прорыве из окружения под Вязьмой. Прекрасно! Словно кто-то же из них был на этих пышных похоронах? В Вязьме воздвигнут памятник Михаилу Григорьевичу. Не Геббельс ли заказал его Вучетичу?
И опять навязчивое недоумение: как же это мы с нашей жалкой ложью, серостью, небритостью разнесли в пух и прах благородных и гладко выбритых с их великими достижениями? Может быть, ликвидация нищеты, безработицы и неграмотности, преобразование страны из лапотной в индустриальную, приобщение миллионов простонародья к высотам культуры, науки, государственной власти и тому подобные дела, — может, все это было ложью только на языке у Геббельса да в ваших, правдюки, беззащитно мягких головах?
И не знают эти головы удержу в прославлении вермахта и «прекрасного немецкого солдата, который, даже замерзая под Москвой, стойко оборонял свои позиции». Правильно. Будучи отброшен километров на 100–250, наконец, набрался стойкости, которой хватило на некоторое время. А вот в Сталинграде, на Курской дуге, в Белоруссии и дальше аж до самого рейхстага, увы, стойкости не хватило. С другой стороны, наша-то стойкость под Москвой, и под Сталинградом, и на Курской покрепче оказалась. Неужто не слышали?
А какая демократия царила в вермахте! — продолжают песнопения телеисторики. Вот, говорят, генерал Гудериан пытался убедить Гитлера, что жертвы под Москвой бессмысленны, надо отступить. «Вы можете ли представить себе, чтобы Жуков убеждал Сталина, что жертвы бессмысленны. Такого разговора в Кремле никогда не могло быть».
Эти слова изобличают правдюков в том, что они даже воспоминания Жукова не читали, ибо там такие разговоры встречаются неоднократно, например, Жуков говорит Сталину, что, дабы сберечь силы, «Киев придется оставить». Там же, кстати, они могли прочитать: «Стиль работы Ставки был, как правило, деловой, без нервозности, свое мнение могли высказать все. И. В. Сталин ко всем обращался одинаково строго и довольно официально. Он умел слушать, когда ему докладывали со знанием дела. Я убедился за долгие годы войны, Сталин вовсе не был человеком, перед которым нельзя было ставить острые вопросы и с которым нельзя было спорить, даже твердо отстаивать свою точку зрения». Скажите, правдюки, спасибо за эту почти сорокалетней свежести новость, которую бескорыстно дарю вам…
Ну, а хоть когда-нибудь немцы все-таки драпали от Красной Армии? Нет, утверждают правдюки, «вермахт выравнивал линию фронта и сокращал ее». Именно так говорил Геббельс в 1943 году и позже… А эти трое даже превосходят учителя. У них не поворачивается язык сказать, допустим, «Манштейн получил под зад» или хотя бы «разбит и отброшен», они говорят как гоголевские дамы, приятные во всех отношениях: «Богиня победы Ника оставила Манштейна…» (серия 78). Они не смеют сказать, что немцы прозевали вторжение союзников во Францию, они воркуют: «Какой-то странный паралич охватил немецкое командование, странное безволие» (серия 67). А в наших неудачах и промахах ничего странного не видят. Наоборот! Тут для них закономерное, неизбежное следствие советского строя.
* * *
Одна из самых больших подлостей правдюков в рассуждении о характере Великой Отечественной состоит в том, что они изображают ее войной одного лишь русского народа против немцев. То и дело мы слышали: «На алтарь победы жертвы приносил только один народ — русский» (серия 45)… «Только русские умеют умирать со славой» (серия 88). «Русская была победа над нацизмом» (там же) и т. д.
Когда война началась, Сталин призвал к тому, чтобы «все народы СССР организовались в единый боевой лагерь, ведущий вместе с нашей армией и флотом великую освободительную войну за честь и свободу нашей родины». Все народы, а не только русский.
Да, главная тяжесть войны легла на плечи русского народа, самый большой вклад в победу внес он: 66,3 % всех погибших на войне — русские (Книга памяти. М. 2005. С.253). В то же время среди Героев Советского Союза военных лет русских — 70,3 % (Герои Советского Союза. М., 1984. С.245). Так что ж, правдюки, во имя вашего стерильного патриотизма можно отбросить и забыть жертвы и героев других народов?
Именно так они и сделали. Например, неоднократно рассказывая о великом воине Александре Покрышкине, ни разу не упомянули Ивана Кожедуба, тоже трижды Героя. Почему? Хохол! Не подходит…
Презрительное умолчание правдюков об участии других советских народов в войне, об их жертвах и героях, даже выпады против них выглядят особенно подло рядом с расшаркиванием и перед немцами за их великие доблести, и перед американцами по поводу ленд-лиза. Да, последние слали нам виллисы и свиную тушенку. Спасибо…
Из летчиков не упомянут и старший лейтенант Александр Константинович Горовец, подвиг которого в воздушном бою не был никем повторен за всю Вторую мировую. Во время Курской битвы 6 июля 1943 года он атаковал 20 вражеских бомбардировщиков и 9 из них сбил, погибнув при этом и сам. Посмертно ему присвоили звание Героя. Но и он не подошел Правдюку: белорус! А вдруг еврей? Зато он разыскал Ивана Федорова, который, говорит, тоже «в одном бою сбил 9 самолетов противника» (серия 74). Когда? Где? В каком сражении? Почему об этом шестьдесят с лишним лет никто, даже историки Великой Отечественной, не ведал? Молчание…
А ведь стал же все-таки широко известен тоже беспримерный подвиг Михаила Девятаева. Возглавленная им группа из десяти наших пленных в концлагере на острове Узедом 8 февраля 1945 года под носом у немцев захватила бомбардировщик, и через два часа смертельного рейса Михаил Петрович посадил машину, которую обстреливали и очухавшиеся немцы и свои, в нашем расположении. В 1957 году он получил Золотую Звезду Героя.
Стали, в конце концов, Героями, хоть уже посмертно, и Григорий Бахчиванджи, первым совершивший полет на машине с жидкостным реактивным двигателем (ЖРД), и Екатерина Зеленко, и упоминавшийся Александр Маринеско. А тут?..
Среди Героев Советского Союза, как свидетельствует известный биографический двухтомник, вышедший в Воениздате в 1988 году, числится 23 Федоровых. 15-й из них — тот самый, о которым вещал Правдюк, — Иван Евграфович. Человек прекрасной биографии! О нем сказано: «С 1940 года на летно-испытательной работе. Летчику-испытателю полковнику Федорову за испытание и освоение военной техники и проявленное при этом мужество и героизм 5 марта 1948 года присвоено звание Героя Советского Союза» (Т. 2. С. 643). То есть уже после войны.
Однако с приближением 90-летия у Ивана Евграфовича что-то случилось с памятью и языком, и это нашло яркое выражение в книге о нем «Красный сокол» Владимира Шморгуна. В номере, посвященном Дню Победы, «Литгазета» напечатала о Федорове восторженную рецензию, где, пересказывая автора, писала, что Михаил Евграфович сбил немецких самолетов «больше, чем трижды Герои Александр Покрышкин и Иван Кожедуб, вместе взятые, но вместо шести золотых наград Героя получил лишь одну».
Сколько же точно сбил Федоров самолетов? Неизвестно. И насчет орденов не совсем точно. Кроме «Отечественной войны» Федоров получил также ордена Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды. Но рецензент, видимо, просто не в состоянии выговорить эти слова, как и сказать полностью «Герой Советского Союза», «Золотая Звезда» — уж больно все это проклятым прошлым шибает в либеральный нос! Аллергией этого рода, может быть, в еще более тяжелой форме страдают и все правдюки.
Зато рецензент охотно пересказывает из книги: до войны, видите ли, за испытание немецких самолетов Федоров получил от Гитлера, вообразите, — Железный крест, от Геббельса, представьте себе, — фотографирующий серебряный портсигар, от Геринга — стреляющий карандаш, видимо, золотой. Словом, был истинным любимцем главарей Третьего рейха. И непонятно, почему еще и Гиммлер не подарил ему портативную душегубочку на две персоны, а Риббентроп — алмазный урыльничек. А сверх того, оказывается, Федоров первым сбросил советскую атомную бомбу и первым в мире преодолел звуковой барьер.
Так в чем же дело? Почему не дали Ивану Евграфовичу шесть Золотых Звезд? Да как можно-с, как можно-с… «Он не вписывался в привычный образ советского воина. Не дали просто потому, что он позволял себе самостоятельные поступки, как тот же Чкалов, воздушные эксперименты которого воспринимались начальством как хулиганство».
Какие эксперименты? Надо же договаривать. Если пролет под мостом в Ленинграде, то это действительно хулиганство или, ну, скажем так, — лихачество, опасное для жизни. К тому же, рецензенту надо бы знать, что, несмотря на «хулиганство», Чкалов стал Героем Советского Союза. А что такое «самостоятельные поступки»? Покрышкин и Кожедуб не позволяли себе их и действовали в боях не самостоятельно, а лишь выполняли предписание начальства, за что и получили Звезды? Ах, ведь и невелика рецензия, а сколь велика концентрация тупого либерализма…
Так же в «Литературной России» вещал о А. И. Колдунове писатель Артем Анфиногенов: сбил 46 самолетов врага, но мерзкая система не награждала его достойно, не продвигала по службе: уж слишком нестандартная личность! Я позвонил Артему: «Что ж ты врешь так бесстыдно на старости лет! Александр Иванович стал дважды Героем, а после войны дослужился до Главного маршала авиации, до заместителя министра обороны». А это, говорит, редакция у меня вычеркнула. И опять врет!
А помянутая рецензия в ЛГ кончается так: «В. Шморгун сделал попытку вернуть в пантеон героев воина не просто забытого, а человека, реально претендующего на прообраз(?) истинно „нашинского“ воина-витязя».
Господи, какая тарабарщина! Во-первых, пантеон это для почивших, а Иван Евграфович, слава Богу, здравствует. Во-вторых, почему «вернуть»? Его оттуда вынесли? Кто? В-третьих, почему «забытого»? В Советское время он получил много самых высоких, высших наград. А забытым он оказался, как и все фронтовики, «вашинской» властью. Возможно, поэтому его и понесло…
И в самом конце: «Подвиги его, настоящие, а не выдуманные, просто просятся на экран». Да, очень интересно было бы посмотреть, как Гитлер вручает Ивану Евграфовичу Железный крест, а тут и Геринг с Геббельсом поспешают…
Я не выдержал, позвонил и в «Литгазету», нашел рецензента, спрашиваю, как могло случиться, чтобы шестьдесят с лишним лет никто не знал о дивных делах Ивана Евграфовича? «В советское время еще и не то могло быть!» — услышал в ответ. Я понял, что передо мной представитель инкубаторского поколения, воспитанного телетрепом Радзинского и Сванидзе, Млечина и Правдюка… Любую чушь, самый вопиющий вздор о Советском времени они хватают и несут дальше. Никакого иммунитета, ни малейшей сопротивляемости, ни хотя бы некоторой способности анализа — полная беззащитность.
Ну, подумал бы хоть о том, каким образом советский человек мог оказаться испытателем немецких самолетов, — что, у немцев своих испытателей не было? И кто бы пустил его туда? Как может журналист, работающий в ЛГ, не чувствовать хотя бы того, что от всех этих Железных крестов, фотографирующих портсигаров и стреляющих карандашей из рук главарей фашизма за версту разит туфтой?
Можно себе представить, какова была бы во время войны картина награждений, если это зависело бы от патриотов правдюковской породы!
* * *
И в заключение вот о чем. Наши власти во главе с президентом неутомимо ищут ксенофобов и разжигателей межнациональной вражды. Ищут всюду — среди хулиганов, бомжей, в метро, в подворотнях. А тут по государственному каналу шайка прохвостов больше года только и делает, что разжигает эту вражду по самому чувствительному вопросу, и все молчат — президент, министр обороны, министр культуры, министр иностранных дел…
Пока они будут молчать, я, как русский человек, сын царского офицера и коммунист-фронтовик Отечественной, от лица родного мне Третьего Белорусского фронта, которым командовали поочередно украинец Черняховский, русак Василевский и армянин Баграмян, скажу вам, Правдюк: ничего русского в тебе не было, нет и не будет, мягко выражаясь, подонок ты и провокатор. Ехал бы ты в Иркутск работать сторожем в музей Колчака, который соорудили недавно русские предатели своих отцов и болваны во главе с русским губернатором. Там ты был бы на месте.
Преемники Йозефа Геббельса. Вид на войну из окна министерства пропаганды
Читаю книгу Леонида Млечина «Сталин, его маршалы и генерала» (М., Центрполиграф, 2004). Читаю и плачу, читаю и плачу…
Ну как же ты, болезный, дошел до жизни такой?.. Ведь мама долго работала в «Литературной газете», автор замечательных сочинений по зарубежной литературе, ныне — доктор филологии, член Союза писателей; папа, вернее, отчим окончил элитный МГИМО, был главным редактором «Вечерней Москвы», «Недели», пятнадцать лет работал в той же «Литгазете» заместителем самого товарища Чаковского, члена ЦК, потом — заместителем главного редактора «Известий» и даже был помощником Первого секретаря МК КПСС; и оба они лет по 30–40 состояли в коммунистической партии…
Какие высокие посты! Какие блестящие карьеры! Было сыночку у кого и ума и знаний набраться… Да и сам окончил лучший в стране Московский университет, был замом в «Новом времени», потом сидел в том же как бы наследственном кресле зама главного в «Известиях», издал около двух десятков бестселлеров криминальной тематики, из коих что-то к восторгу японского императора переведено на японский язык, стал членом какого-то Союза писателей да еще — редсовета газеты «Черная кошка»…
И вот листаю последнюю книгу «Сталин и его маршалы» и не могу сдержаться, листаю и заливаюсь слезами… В кратком предисловии автор пишет: «Эта книга о судьбе нашей армии. О военачальниках и полководцах». Сам в армии не служил, но писать и рассуждать о ней страшно любит, просто не может без этого. Как Радзинский, как Чубайс, как Немцов…
Разумеется, мы в надежде, что все, относящееся к жизни армии, Л. Млечин изучил до тонкости. Что — все? Да именно все, начиная с воинских званий и знаков различия. Что ж, посмотрим?
О довоенных званиях и знаках различия он пишет: «На рукаве гимнастерки и шинели геометрические фигуры — треугольники для младшего командного состава, квадраты для старшего и ромбы для высшего. Квадраты в армейском обиходе стали именовать „кубарями“, ромбы — „шпалами“» (с. 69).
Право, как с луны свалился! Не ушиб темечко?.. Ведь даже в кино или на телевидении, где он так неутомимо трудится в «Особой папке» и «Верстах», мог бы видеть, что, во-первых, указанные знаки различия были не на рукавах, а на воротниках. Собачья старость, что ли, постигла, — не отличает рукав от воротника… Во-вторых, кроме младшего, старшего и высшего комсостава существовал еще средний, и он именно (младший лейтенант, лейтенант, старший лейтенант), а вовсе не старший комсостав носил «кубари» — от одного до трех. В-третьих, ромбы, разумеется, никто, кроме полоумных, не называл «шпалами». Если не знаешь, что такое шпала, сходи в метро или на Казанский вокзал и посмотри. Ни одного ромба не найдешь. Старший комсостав (капитан, майор, подполковник, полковник) как раз и носил «шпалы» — от одной до четырех.
А о погонах исследователь пишет, что они были введены не в 43-м году, а на пять лет раньше, еще до Холхин-Гола. Тут новость и о министрах, в том числе о военном: будто бы появились они у нас не в 46-м году, а еще в 25-м (с. 11).
Ну как же тут мне, старому солдату, не расплакаться!..
А в аннотации сказано, что автор широко использовал в книге «недавно рассекреченные документы». Интересно, когда же это рассекретили хотя бы то, что ромбы это «шпалы»?
А вот как выглядит эрудиция Млечина в области воинских званий, когда он не вообще рассуждает на эту тему, а пишет о конкретном лице: «В июле 1939 года на Халхин-Гол прибыл комкор Г. Жуков» (238). На самом деле он прибыл туда в конце мая, и уже 30-го они вместе с комбригом Денисовым и полковым комиссаром Чернышовым отправили наркому обороны Ворошилову донесение об обстановке в районе боев (В. Краснов. Неизвестный Жуков. М., 2000. С. 100). Кроме того, Георгий Константинович прибыл не комкором, а комдивом, что на один ромб меньше. Комкора ему присвоили только в конце августа, после ликвидации под его командованием японской группировки, тогда же — звание Героя Советского Союза. Читателю все это знать совершенно не обязательно, но ты же взялся писать о «судьбе армии», а не историю русского балета…
Но Млечин с ученым видом знатока просвещает нас и дальше: «Воинские звания в Красной Армии присваивались не в соответствии с военными знаниями и успехами. Значение имело социальное происхождение и политическая преданность» (с. 769). Тут справедливо только последнее: да, политическая преданность власти всегда имела и имеет значение во всех армиях мира, политических противников не только не продвигают по службе, но даже избавляются от них. Зачем далеко ходить — припомните, мыслитель, холуйски воспетого вами Ельцина: сколько уволил он офицеров и генералов, понявших, что их главнокомандующий — предатель родины и американский холуй. А насчет социального происхождения поцелуйтесь с Юрием Мухиным, который тоже полоумно убежден, что Сталин поручал Жукову самые ответственные дела, продвигал его и щедро награждал лишь потому, что полководец имел рабоче-крестьянское происхождение.
* * *
Иные страницы книги читаешь и не только слезы льешь, но, право, и кондрашка хватить может. Судите сами, вот рассказывает автор, что в конце 30-х годов Наркомат вооружения предложил оснастить Красную Армию автоматами, но Ворошилов будто бы был против и при этом будто бы сказал: «Где нам набрать столько пуль для автоматов?!» (с. 306).
Поняли? Набрать! Пуль! Как орехов или желудей в лесу… И после этого крутолобый сочинитель гвоздит Ворошилова как бесталанного наркома обороны. Правильно! Какой же это нарком, если вместе с Млечиным не знает, что такое патроны, что такое пули и в каком лесу их можно набрать.
Мне могут заметить: «Ну, хорошо. Звания, знаки различия, оружие, патроны, — все это, конечно, имеет прямое отношение к армии, к войне, но все-таки еще не сами боевые действия, не война. Так, может, в суждениях о войне Млечин не столь малограмотен и туп?»
Ах, добрый читатель!.. Сей летописец судьбы нашей армии не знает, когда появились важнейшие документы, имеющие отношения к войне, приказы, директивы, когда произошли крупнейшие события на фронтах, дает им совершенно безграмотную и лживую оценку и т. д. И это касается не только Великой Отечественной. Он лжет повсеместно и до нее.
Однажды Григорий Явлинский очень точно сказал Чубайсу: «Анатолий Борисович, вы лжете всегда, во всем и по любому поводу». Правда, порой трудно различить, где у него оголтелая ложь, а где элементарное тупоумие. Вспомните, например, как однажды в споре по телевидению со Светланой Горячевой этот чудо-реформатор заявил, что до войны наши укрепления на границе были обращены не в сторону предполагаемого противника, как у других стран, а внутрь своей территории. Как так? Почему? Зачем? А затем, говорит, чтобы население не удрало за рубеж. По-моему, тут все-таки больше простого тупоумия. Так вот, Млечин — сочинитель чубайсовской породы.
Взгляните хотя бы на то, что он пишет о военном столкновении летом 1938 года у озера Хасан. Всю вину валит на Красную Армию, которая, дескать, обидела миролюбивых самураев, почему-то оказавшихся за тысячи километров от своей родины на советско-китайской границе. Ссылаясь на каких-то безымянных историков (любимый приемчик дезинформации!) заявляет, что с военной точки зрения бои у озера Хасан были позорным для нас провалом (с. 228). Таким же «позором на весь мир» оказались и бои на Халхин-Голе летом 1939-го. Да, в ходе этих сражений были ошибки, неудачи, срывы, но, во-первых, раз в сто меньше, чем вздора и в этой и в других книгах Млечина. А главное, кончилось-то дело полным разгромом врага, который за четыре месяца боев, не выиграв ни один из них, наконец, запросил пощады.
Как всегда и во всем, Млечин пытается принизить наш успех и хоть отчасти оправдать или обелить наших врагов: «Японские войска не были готовы к боевым действиям на Холхин-Голе. 23-я японская дивизия, с которой сражалась Красная Армия, была сформирована в Маньчжурии из необученных и необстрелянных новобранцев» (с. 238).
Так чего ж, говорю, 38 тысяч этих необученных занесло через весь Китай и Маньчжурию за тысячи верст от любимой родины на землю Монголии, нашего союзника? Да еще прихватили с собой 225 самолетов, 135 танков и 310 орудий (ВЭС, с. 791). И разве эта 23-я дивизия была одна-одинешенька, как изображает Млечин? Нет, сударь, в августе тут развернулась 6-я армия генерала О. Риппо. Целая армия! Это уже 75 тысяч штыков, 300 самолетов, 182 танка и 500 орудий. А им противостояла 1-я армейская группа под командованием комдива Жукова, в которой насчитывалось 57 тысяч солдат и офицеров, 515 самолетов, 498 танков, 385 бронемашин и 542 орудия (там же). Да, уступая по численности живой силы, мы превосходили японцев по вооружению и технике. Так кто ж их просил лезть на рожон? И хотя, как пишет Жуков, «японские части дрались до последнего солдата» (это «новобранцы»-то необученные), но, увы, 30 августа 1939 года «6-я японская армия, вторгшаяся в пределы Монгольской Народной Республики, была полностью уничтожена» (Воспоминания, с.161, 163).
Вот такой «позор на весь мир»…
* * *
17 сентября того же года, после того, как бездарное польское правительство, бросив свой народ, бежало в Румынию, Красная Армия вступила на территорию рухнувшей под немецкими ударами Польши. Зачем? Да это же яснее ясного: чтобы не дать фашистской Германии захватить соседнюю страну целиком, чтобы взять под защиту единокровных братьев — украинцев и белорусов и таким образом отодвинуть свой пограничный рубеж на несколько сот километров к западу.
Ллойд Джордж, английский премьер в 1916–1922 годы, говорил в те дни о нашем вступлении в Польшу: «СССР занял территории, которые не являются польскими и были захвачены ею после Первой мировой войны… Было бы безумием поставить русское продвижение на одну доску с продвижением Германии». Выступая 1 октября 1939 года по радио, Черчилль, тогда будущий премьер Англии, развил мысль своего предшественника: «Для защиты России от нацистской угрозы явно необходимо было, чтобы русские армии стояли на этой линии». А ведь и Ллойд Джордж, и Черчилль были уж очень, очень, очень небольшими друзьями коммунистической России.
Млечин, конечно же, объявляет наше вступление циничной агрессией, очередным позорным разделом Польши и клянется, что поляки, а затем прибалты встретили Красную Армию неприязненно, враждебно, а «командиры и политработники старались оградить бойцов от общения с населением» (с. 397).
Но соображает ли наш мыслитель, что случится, если на одну чашу исторических весов бросить его и, допустим, Яковлева, двух беглых коммунистов, а на другую положить двух крупнейших политических деятелей XX века? Я думаю, что при этом наши скорбные умом и совестью соотечественники взлетят туда, откуда они свалились, — на Луну.
А вот что писал еще и В. Бережков, переводчик Сталина, позже — доктор исторических наук, тоже не этим беглеца чета: «Мне, как свидетелю событий осени 1939 года, не забыть атмосферы тех дней в Западной Украине и Западной Белоруссии. Нас встречали цветами, хлебом-солью, угощали фруктами, молоком. В небольших частных кофе советских офицеров кормили бесплатно. То были неподдельные чувства. В Красной Армии видели защиту от гитлеровского террора. Нечто похожее происходило и в Прибалтике». Это можно видеть и в кинохронике тех дней, которая иногда проскакивает на наши телеэкраны, когда зазевается какой-нибудь Эрнст или Добродеев, что ли.
А у Млечина все вверх демократическими ногами: «Поляки возненавидели русских… Когда 22 июня 1941 года появились немецкие войска, поляки радовались и встречали их как освободителей, встречали части вермахта хлебом-солью»(с. 271). И это после беспощадного разгрома Польши и почти двух лет фашистской оккупации ее? Советские поляки радовались, вдыхая доносившуюся с захваченной немцами польской земли гарь печей Освенцима?
Полякам (как и евреям) молиться надо на русских и, прежде всего, на Сталина. Во Второй мировой польские правители, установили абсолютный рекорд подлости и тупоумия, перекрытый только теперь Горбачевым да Ельциным. Тогда в короткий срок они показали себя сперва шакалами, а потом — баранами. Шакалами — в 1938 году, когда вместе с фашистской Германией растерзали Чехословакию и получили от Гитлера за усердное участие в разбое богатую Тишинскую область. А баранами — в 1939 году, когда своей безмозглой и высокомерной политикой ухитрились остаться со своими кавалерийскими дивизиями один на один против танковых армад вермахта.
Молиться надо полякам на русских уже за одно то, что 600 тысяч наших солдат и офицеров полегли в их землю, освобождая ее от фашистов, истребивших 6 миллионов поляков.
Молиться им надо на Сталина… Беглые правители Польши, совершив еще в 1939 году сверхмарафон по маршруту Варшава — Люблин — Будапешт — Лондон, отъевшись на чужих хлебах, стали давить через английский МИД на премьера Черчилля, чтобы он добился у Сталина согласия на их возвращение к власти в Варшаве. Премьер долго сносил домогательства беглых поляков и своего МИДа, но, в конце концов, не выдержал и 7 января 1944 года, когда русские полки под командованием великого русского поляка Рокоссовского, давя немцев, уже рвались освобождать Польшу, Черчилль направил в МИД записку для сведения шантажистов-марафонцев. Он писал: «Без русских армий Польша была бы уничтожена или низведена до уровня рабского положения, а сама польская нация стерта с лица земли. Но доблестные русские армии освобождают Польшу, и никакие другие силы в мире не смогли бы этого сделать… Поляки, должно быть, очень глупы, воображая, что мы собираемся начать новую войну с Россией ради польского восточного фронта. Нации, которые оказались не в состоянии себя защитить, должны принимать к руководству указания тех, кто их спас и кто предоставляет им перспективу истинной свободы и независимости».
* * *
В конце ноября того же 1939 года началась финская война. Она была короткой, всего 112 дней. Но историк Млечин и этого не знает, со слов Хрущева, такого же грамотея, как сам, пишет: «Она продолжалась 105 дней» (с. 294). И клеймит свою родину: «неудача»… «плачевные итоги»… «позор на весь мир!» Он, видите ли, уверен, как уверен тот же лысенький умник Радзинский, что мы хотели завоевать всю Финляндию, «присоединить ее к Советскому Союзу» (с. 258, 410), и потому «советские войска получили приказ выйти на границу со Швецией и Норвегией» (с. 296). И потому, когда война уже шла, на одной «вечеринке» Сталин произнес людоедский тост: «Пока мы убили в Финляндии шестьдесят тысяч человек. Надо убить остальных, и дело будет сделано» (с. 296).
Это что ж была за «вечеринка»? А «дружеская вечеринка 21 января 1940 года по случаю дня рождения Ленина» (там же). Можно ли вообразить себе большее тупоумие и лживость, чем превращение даты смерти в дату рождения? Вот именно так Млечин извратил и нашу цель в Финской войне: хотели, мол, захватить, присоединить, «но финны не пожелали отказаться от независимости и отстояли свою страну» (283, 292).
Да если бы мы хотели завоевать Финляндию, то могли бы сделать это если уж не в марте 1940 года, когда дорога на Хельсинки была открыта и финны запросили мира, то очень просто — в 1944 году, в пору высшего расцвета могущества и славы нашей Родины, когда битые финны расплевались с немцами и вторично капитулировали перед Красной Армией.
Наша цель была — отодвинуть границу от Ленинграда, за что мы до начала войны предлагали финнам вдвое большую территорию, и получить военные базы. И мы всего добились. Где же тут «неудача», «плачевный итог», «мировой позор»? А он все пыжится: «Сталин повелел считать Финскую кампанию победоносной» (с. 317). Повелел!.. Она и была такой, ибо армия выполнила поставленную задачу, все цели были достигнуты, все задачи решены, все выгоды получены.
* * *
Но вот началась Великая Отечественная… Но здесь пора раскрыть одну тайну. О начальной поре войны Млечин пишет: «Линия фронта быстро отодвигалась на восток» (с. 562). Вдумайтесь: отодвигалась от чего? Конечно же, от Германии, от Берлина, от новой имперской канцелярии Гитлера, от министерства пропаганды Геббельса. Вот из Берлина, скорей всего, из окна министерства пропаганды Млечин и смотрит на свою родину, на Великую Отечественную войну и в меру своего плоскоумия старается все охаить, извратить, оболгать, а оккупантов — обелить: он и слов таких, как «фашист», «гитлеровец», «захватчик», не употребляет. И фашисты у него не захватывают наши города, а только берут.
Из всех наших маршалов, начиная с Ворошилова, не наговорил гадостей, кажется, лишь о Рокоссовском. Но и его, право, уж лучше бы не вспоминал. Смотрите, что пишет: «В сорок четвертом году Рокоссовский хотел взять Киев, и его 60-я армия под командованием генерала Черняховского уже была на подступах к столице Украины, но во второй половине сентября его фронт перенацелили на черниговское направление. Киев отдали (!) Воронежскому… Сталин лишил Рокоссовского возможности нанести удар на главном направлении» (с. 784). Вот, мол, какая жуткая несправедливость к замечательному полководцу. И не соображает, что поставил в идиотское положение не только себя, но и Рокоссовского: у него маршал, как сонная тетеря, в сорок четвертом мечтает освободить город, который был освобожден еще в прошлом году. И сделали это войска не Воронежского фронта, а 1-го Украинского под командованием Н. Ф. Ватутина, а Рокоссовский никогда 1-м Украинским не командовал.
Этот пассаж чрезвычайно характерен: голова аналитика забита ворохами всякой чепухи: у кого какая зарплата, на каком этаже чей кабинет находился, кто чем болел, что подавали на приеме, у кого жена еврейка, а у кого — полуеврейка и т. п. А вот когда и кто освободил Киев, мать городов русских, он не знает. Почему? Да его это просто не интересует, у него голова забита другим: как бы смастачить новую книженцию, да чтобы клевета в ней была покруче, позабористей и шире по охвату советской жизни.
* * *
Примером широкоохватной подлости могут служить слова кинорежиссера Льва Арнштама, будто бы сказанные когда-то критику Лазарю Шинделю и подхваченные, как великая драгоценность, и растиражированные Млечиным. В 1944 году Арнштам снял фильм о Зое Космодемьянской, за что, как и Маргарита Алигер за поэму «Зоя», получил Сталинскую премию. И вот Шиндель уверяет: «С негодованием говорил он (Арнштам) о матери Зои. Она снимала пенки с гибели дочери. Славы ради она вытолкнула в добровольцы младшего брата Зои. Он по возрасту еще не должен был призываться, и мальчишка погиб» (с. 667).
Арнштам в 1979 году умер, а Лазарь Шиндель, с которым я когда-то работал в «Литгазете», благополучно здравствует, как и Млечин. Я не знал Арнштама, но все-таки мне трудно поверить, чтобы он сказал такое. Неужели нет предела низости? Но что взять с покойника! А ведь эти двое говорят не о матери, потерявшей на войне дочь и сына, а о себе, о своей способности «снимать пенки» с чего угодно, где угодно, когда угодно: сидя в креслах «Литгазеты» да «Известий», снимали пенки советские, теперь снимают антисоветские, русофобские…
И не могут допустить мысли, что тысячи и тысячи советских людей шли на фронт добровольно, не в состоянии поверить, что Александр Космодемьянский пошел добровольно. Он родился в 1925 году. В сорок втором ему еще не было восемнадцати призывных лет, и его направили в Ульяновское танковое училище, которое он окончил в 1943-м. Ему уже исполнилось восемнадцать, и как командир батареи САУ он участвовал в боях за освобождение Белоруссии и Прибалтики. Стал старшим лейтенантом, за отличие в боях был награжден орденом Ленина и Отечественной войны обеих степеней. Погиб 13 апреля 1945 года двадцати лет в Восточной Пруссии, где довелось тогда в составе 50-й армии быть и мне.
Несчастная мать отдала родине двух любимых детей. А Шиндель потерял на войне два пальца правой руки. Как говорится, почувствуйте разницу.
* * *
В глубокой задумчивости смотрю я порой на эти мордашки: Чубайс, Млечин, Немцов, Попов, Правдюк, Радзинский, Володарский, Жуховицкий, Розовский…У них есть нечто общее: никто не был ни на какой войне и даже, кроме одного, кажется, не служил в армии, но все ужасно любят точить лясы именно об армии и войне. Ну, просто хлебом их не корми, только дай потрепаться о том, как ужасна наша армия, как тупы военачальники, как бездарно мы победили немцев и т. п.
Тут надо бы еще назвать В.А., В.С. и И.Г., но я воздержусь, ибо два первых уже, как говорится, «присоединились к большинству», а о третьем появляются книги под заглавием «Гений». Как поднять руку на гения! Объявят новым Сальери.
Однако и умолчать невозможно. Судите сами. Первый из них в советское время искренне врал, что мы громили немцев при соотношении потерь 1:10 в нашу пользу, а в антисоветское — искренне врал, что такое именно соотношение было в пользу немцев.
Еще ужасно стыдил нас за то, что мы защищали Ленинград. Вон, говорил, французы-то сдали без единого выстрела Париж, потрепыхавшись, сдали и всю страну. Так почему бы нам не последовать примеру просвещенной нации? А мы, как дикари, цеплялись за какой-то Брест, за Одессу, Севастополь, Сталинград…
Больше двадцати городов по два-три раза переходили из рук в руки. Ничего подобного не было же в цивилизованной Европе. Вот и нам надо было все это сдать без боя. И сейчас читали бы «Allgemeine Zeitung» да пили бы баварское пиво, ожидая своей очереди в душегубку.
Кроме того, не смея все-таки отрицать нашу победу, В.А. в соавторстве с В.С. твердили: «Красная Армия не умела воевать! Мы завалили немцев трупами!» Как это могло быть при тогдашней уже могучей боевой технике? Да только одна возможность: грузили наши и немецкие трупы на самолеты и сбрасывали их на вражеские позиции, крепости, города. И немцы в ужасе разбегались или сдавались в плен.
А И.Г., благополучно здравствующий при всех властях и режимах, негодует по поводу того, что Советское правительство в обстановке начавшейся Второй мировой войны предусмотрительно — миром не удалось, пришлось силой — отодвинуло границу от Ленинграда, родного города И.Г., обрело военную базу на полуострове Ханко и приняло некоторые другие меры для безопасности второй столицы…
Это он подпевает Радзинскому и Млечину, которые клянутся, что «Сталин хотел захватить всю Финляндию, но бесстрашные финны сорвали гнусные планы».
Крутолобые! Я уже говорил, но специально повторю для этих идиотов: если бы у Советской власти была такая цель, то мы имели полную возможность сделать это уж если не в марте 1940 года, то в сентябре 1944-го, когда бесстрашные финны второй раз за четыре года подняли перед Красной Армией руки вверх и по разумному примеру Болгарии и Румынии объявили войну Германии.
* * *
Но вернемся к начальному перечню бесовских мордашек. Пригляделся я к Радзинскому. Какая наследственность у человека! Во время войны его молодая матушка Софья Гавриловна, ведая пайками для эвакуированных в Ташкент писателей, обкрадывала уже старую Анну Ахматову, — об этом со слов самой Анны Андреевны рассказала в книге о ней Лидия Чуковская. Мамаша подкармливала пятилетнего Эдика. Вот почему он вырос таким талантливым — ахматовские харчишки! Но с другой стороны — материнские гены: он тоже любит при случае стянуть что-нибудь вкусненькое.
Как незадолго перед смертью рассказала корреспонденту «Литгазеты» дочь генерала Деникина, Эдик уворовал у нее изрядный по объему лакомый кусочек простодушно подаренной ему книги о Распутине. Поэтому нет ничего удивительного, что и Великую Отечественную он изображает не как войну за свободу и независимость родины от фашистского нашествия, а как разборку двух воровских банд, за что и полюбили его два президента по эту и ту стороны Атлантики, за что и получил он какие-то ордена, какие-то премии, за что и держат его в должности главного трепача на телевидении. Словом, за любой приз Радзинский может поспорить с кем угодно.
А взгляните на братишку Володарского. Это явный претендент на приз не только за роман и фильм «Штрафбат», но и за некоторые заявления о войне. Тут надо заметить, что у названных выше лиц такое устройство ума и такого пошиба сердце, что они легко и просто, порой даже с радостью допускают в людях любую подлость и любую низость.
Приведу лишь один пассаж из беседы Володарского с Дейчем: «Американцы были вояки те еще! В 44-м году немцы кое-как собрали три дивизии из 15-летних мальчишек, из сопляков. И эти три дивизии так вмазали американцам в Арденнах, что те покатились, как грох по полу. 15-летние мальчишки их отмутузили!»
Это он, видимо, хотел изобразить себя то ли антиамериканцем, то ли советским патриотом. А на самом деле это чушь, достойная Правдюка. Какие три дивизии? Какие мальчишки? Там была мощнейшая группировка: 7-я общевойсковая армия, 5-я танковая армия, 6-я танковая армия СС да еще особая танковая бригада Отто Скорцени для действия в тылу противника — всего около 250 тысяч сопляков, имевших примерно 1000 танков, 800 самолетов, 2617 орудий и минометов. Да, американцы бежали верст этак сто, но потом, когда мы по просьбе Черчилля раньше плана начали Висло-Одерскую и Восточно-Прусскую операции и оттянули несколько дивизий сопляков, союзнички очухались и, потеряв 77 тысяч солдат и офицеров, все-таки отбросили немцев.
Это о немцах и американцах. А вот что Володарский лепечет о Красной Армии: «Жуков, вспоминая об операции „Багратион“, пишет: чтобы не снижать темп наступления, потребовались свежие силы. Из резерва была выделена 10-я армия, но ее все нет и нет. Стали выяснять, в чем дело. Оказывается, от голода армия легла, солдаты не могли идти. Они четверо суток не получали паек. Уж если такое происходило с резервом армий, то можете догадаться, как кормили штрафников».
Во-первых, штрафников кормили так же, как всю армию, что подтверждает хотя бы живущий ныне в США Лев Бенционович Бродский, бывший штрафник 8-го штрафного батальона 1-го Белорусского фронта (Новое русское слово, № 20’05. Нью-Йорк). Можете ему позвонить, Володарский.
Во-вторых, никакой необходимости привлекать свежие силы, чтобы не снижать темп наступления во время операции «Багратион» в Белорусии, не было: сил имелось достаточно, а темп наступления — очень высок: 20–25 километров в день.
В-третьих, где же и когда же это Жуков писал? Тайна фирмы Володарского.
А главное, как могло случиться, что летом 1944 года целую армию, то есть тысяч 80 или больше человек, морили голодом? Да почему же Сталин или Жуков, обнаружив это, немедленно не отдали под суд начальника тыла генерала армии Хрулева Андрея Васильевича? И тут ларчик с треском открывается: 10-й армии тогда не существовало. «Багратион» — это 23 июня — 29 августа 1944 года. А 10-ю армию еще в апреле Ставка расформировала, на базе ее управления создав управление З-го Белорусского фронта, в составе которого под командованием генерала армии Черняховского, а после его гибели — маршала Василевского довелось дойти до Кенигсберга и моей части.
Дейч! Хоть вы, что ли, втемяшьте мэтру: 10-я армия летом 44-го просто не су-ще-ство-ва-ла! Вот такой он знаток войны на западе и на востоке.
И еще один штришок портрета художника-гуманиста. В «Штрафбате» показана русская деревня, занятая немцами. Сходились некоторые наши женщины с оккупантами? Я лично таких не встречал, но, понимая, сколь многообразна жизнь, допускаю: кто под угрозой, кто — чтобы выжить, а, видимо, были и такие, что по доброй воле. Так вот у Володарского молодая русская женщина сходится с немцем добровольно, но этого ему мало: она у него еще и вдова погибшего на фронте солдата, у нее к тому же и сына-подростка немцы убили уже тут в деревне едва ли не на глазах, а малолетняя дочка всегда с радостью встречает немца: «Дядя Курт пришел. Шоколадку принес!» А это, вполне возможно, убийца ее отца. Вот теперь русский художник Эдуард Володарский доволен созданным образом русской женщины.
А о Жукове говорит: «Солдаты на фронте называли его мясником». То же самое, слово в слово, 22 июня изрыгнул и Правдюк. Они сами слышали это, когда матушка им задницу после горшка вытирала… Но вот документальный факт. Во время Сталинградской битвы Жуков поучал и стыдил командование 1-й гвардейской армии (генерал-лейтенант Голиков): «Разведка работает у вас плохо. Нельзя полагаться только на патриотизм, мужество и отвагу наших бойцов, бросать их в бой на неизвестного вам противника одним призывом „Вперед!“. Немцев „на ура“ не возьмешь. Мы не имеем права губить людей понапрасну» (Н. Яковлев. Маршал Жуков. М., 1995. С. 132). Таких наставлений Жукова и Сталина командующим войсками можно привести немало.
Но, говорит Володарский, я сам читал в воспоминаниях Эйзенхауэра, как он сразу после взятия Потсдама, увидев там груды советских убитых солдат, сказал маршалу Жукову: «Зачем вам нужен был этот Потсдам? Столько погибших!». А Жуков, — я, говорит, точно помню это — ответил: «Ничего. Русские бабы еще нарожают!»
Но вот эти воспоминания — «Крестовый поход в Европу», 525 страниц. Где, на какой странице приведенный разговор? Ответить Володарскому нечего. Будучи невеждой, он не соображает, что ведь его подлую ложь легко проверить. Так вот, Потсдам был взят 27 апреля. И Жуков с Эйзенхауэром там не встречались, еще шли бои, и они были в своих войсках. А встретились впервые лишь в начале июня и не в Потсдаме, а в штабе 1-го Белорусского фронта, находившемся в Венденшлоссе. Жуков вспоминал: «Встретились мы по-солдатски, можно сказать дружески. Взяв меня за руки, он долго разглядывал, а затем сказал: „Так вот вы какой!“» (Воспоминания и размышления. М., 1971. С. 669).
Но приглядитесь, как у Володарского подлость сочетается с редкостной тупостью! Он уверяет, что маршалу Жукову ничего не стоило признаться в чудовищном деле американскому генералу да еще с таким цинизмом по отношению к родному народу, к русской женщине. И этот литературный колбасник называет Жукова мясником, ссылаясь при этом на каких-то солдат, с которыми он портянки сушил. Да не с Радзинским ли? Или с Жуховицким?
* * *
Помянутый Леонид Жуховицкий не так давно в одной международной газете напечатал статью о разгроме немцев под Москвой. И озаглавил ее укоризненно, даже гневно: «Подвиг на крови». Он, видите ли, за бескровные военные подвиги. Видимо, по его представлению, в Ледовом побоище, в Куликовской битве, в Бородинской лилась не кровь, а клюквенный сок.
И говорит голосом ветерана: «Молодые должны знать и о том, почему враг оказался под Москвой, почему за три с половиной месяца гитлеровцы прошли путь, на который нашим войскам в обратном направлении понадобилось три с половиной года».
Ему, штафирке, война представляется соревнованием по спортивной ходьбе. Но, во-первых, ближе всего к Москве немцы подошли в начале декабря, т. е. не за три с половиной месяца, а за пять с лишним. Зачем жульничать? Наполеону же с его пехтурой и конной тягой, начавшему вторжение с тех же позиций да еще на два июньских дня позже, потребовалось не пять и даже не три с половиной, а только два месяца. Как это объяснить, мыслитель? К тому же такая деталька: Наполеон вошел в Москву, а немцы на подступах к ней были разгромлены и отброшены. Неужели не видишь некоторой разницы, Жуховицкий?
Во-вторых, чтобы добраться до фашистского логова, Красной Армии предстояло не только освободить свою землю до Немана, Буга и Дуная, но и вышибить из войны Румынию, Венгрию, Финляндию, помочь Югославии, очистить Польшу, Чехословакию, пройти пол-Германии, перепоясанной линиями обороны… Ведь такие задачи не стояли перед вермахтом. Путь его от Буга до Москвы был покороче нашего от Москвы до Берлина.
В-третьих, знаешь ли ты, Леня, как и почему немцы оказались под Прагой и в Праге, под Веной и в Вене, под Варшавой и в Варшаве, под Брюсселем и в Брюсселе, под Амстердамом и в Амстердаме, под Осло и в Осло, под Копенгагеном и в Копенгагене, наконец, под Парижем и в Париже… И сколько времени понадобилось им для этих экскурсий?
Вот о чем, Леня, подумать бы тебе хоть в старости. А ты, не смущаясь мафусаиловым возрастом, все каких-то «молодых спутниц» сорокапятилетней свежести в «Еврейской газете» живописуешь да свою молодую Сусанну по телевидению демонстрируешь.
* * *
Но вот самый свеженький примерчик военно-исторического усердия бесовских мордашек. 9 мая, в День Победы, в «Известиях» появилась публикация «Договаривались ли Генералиссимус и Гитлер о войне с союзниками?» Заголовок сразу ошарашивает: Сталин стал генералиссимусом уже после войны, когда Гитлера не было в живых. О какой хотя бы гипотетической договоренности между ними может идти речь? Да и лучше сказать «о войне против союзников», а не «с союзниками».
Далее говорится, что в книге одного старого писателя о Сталине (сейчас книг о нем выходит великое множество весьма разного достоинства) «впервые опубликованы сенсационные документы» о предпринятых Сталиным секретных советско-германских переговорах в феврале 1942 года с целью заключения мира с немцами и совместной войны против Англии и США.
Всякому нормальному взрослому человеку, имеющему представление об истории Советского Союза, об истории Великой Отечественной и о фигуре Сталина, с первого взгляда совершенно очевидна вся бредовость этих документов. Только нам тогда и не хватало войны с Америкой. Возьмите речь Молотова 22 июня, речи Сталина 3 июля, его приказ от 16 августа и выступления 6 и 7 ноября, его выступление в Ставке 5 января уже 1942 года, возьмите директивы и приказы Ставки за это время, переговоры по прямому проводу с командующими, — где вы там найдете хотя бы тень намека на возможность переговоров с немцами? Может быть, вот эти слова из доклада 6 ноября: «Если немцы хотят иметь истребительную войну, что ж, они ее получат»? Или, наконец, сомнителен его приказ от 23 февраля того же года, который заканчивался здравицей в честь родины, партии большевиков и Ленина: «Под знаменем Ленина вперед на разгром немецко-фашистских захватчиков!» А помянутые «сенсационные документы» уверяют, что именно в эти февральские дни шли сепаратные переговоры…
Еще 29 ноября 1941 года, за неделю до нашего контрнаступления под Москвой, министр вооружения Фриц фон Тодт воззвал к Гитлеру: «Мой фюрер! Войну необходимо немедленно прекратить, поскольку в военном и экономическом отношении она уже проиграна». Действительно, ведь план состоял в том, чтобы за несколько недель уничтожить наши войска и захватить Ленинград, Москву, Киев. Но Красная Армия продолжала сражаться, ее силы росли, а захватить удалось только Киев. В те же дни ноября, командующий группой войск «Юг» фельдмаршал фон Рундштедт предложил Гитлеру прекратить наступление, отойти на границу с Польшей и закончить войну политическим путем. И 28 ноября он начал отход, но в тот же день Гитлер заменил его фельдмаршалом Рейхенау. А уже после войны К. Рейнгард писал: «Планы Гитлера рухнули, видимо, в октябре 1941 года и безусловно с началом русского контрнаступления».
И вот в такой-то ситуации, ставшей для немцев к февралю еще более грозной, Сталин вдруг промурлыкал: «Людоед Гитлер, давай побеседуем…»
Да, говорит помянутый старый писатель: «Сложилась ситуация, похожая на ту, что наблюдалась (!) во время заключения Брестского мира. Сталин видел — немцы уже под Москвой, потери Красной Армии огромны, резервов нет, нет вооружения…» Да, потери огромны, но ведь они огромны и у немцев. В один из тех декабрьских дней начальник Генштаба генерал-полковник Гальдер записал в дневнике: «Командующий группой армий „Центр“ фон Бок сообщает, что силы иссякли… Из пяти наших танков может вести огонь только один. События этого дня ужасающи и постыдны… Нам грозит опасность быть разбитыми».
Сталин видел, что немцы в 27 верстах от Москвы, 4 декабря, но на следующий день их поперли, поперли и поперли. Это потрясло непобедимый вермахт, он затрещал. Какой же тебе Брестский мир?
* * *
А как любит изгаляться о войне «Московский комсомолец»! Эта газетенка давно стала любимицей жриц, а потом и жрецов интимного досуга от 18 до 60 лет и старше. Она была первой и остается самой щедрой на их рекламу. Вот хотя бы рядовой номерочек еще за 9 декабря 2003 года: «Досуг. Молодые. 792-90-11»… «Досуг. 19–28 лет. 743—55–22. Дешево»… «Досуг. 18–31 год. Дешево. 309-70-33»… «Досуг. Дамы 18–55 лет. Все районы. 930-99-01»… «Досуг. Леди 18–60. Широкий выбор. Дешево. 945-00-86»… «Досуг. Феи. 24 ч. Все районы. 200-62-98»… «Досуг. У вас! Шикарные девушки! 746-45-49»… «Досуг. Русские красавицы. Выезд. 729-07-29»… «Досуг. Азиатки. Выезд… 509-41-60»… «Досуг. Негритянки. 505-55-92»… «Досуг. Парни. 24 ч. 790-90-24»… «Парни lux. 778-60-54»…
И так — сотни две с лишним, и так — в каждом номере… И ведь за большинством объявлений не что иное, как нищета и горе… Заметьте, уж если сами леди объявляют «60 лет», то наверняка им за 80. А какой интернационал! И русские, и азиатки, и негритянки… Вот только евреек вроде бы нет, во всяком случае не обозначились. Но их, пожалуй, успешно заменяют Марк Дейч и Александр Минкин, парни lux.
Эти однояйцовые близнецы уже давно работают в газете под мудрым руководством Павла Гусева. Они очень похожи по внутренней сути, и по литературной манере, главные черты коей — визг и вопли, судороги страсти и клацание зубами. Но Дейч, кажется, умнее Минкина, а Минкин, пожалуй, эрудированней Дейча: читал воспоминания одного битого немецкого генерала. Поэтому при желании отличить их все-таки можно.
22 июня в «МК» появилась статья А. Минкина «Чья победа?» о Великой Отечественной войне.
Статья написана еще в 1989 году, в пору самого полоумного разгула демократии. По его собственному рассказу, Минкин тогда обежал с ней крупнейшие центры разгула — «Московские новости», «Огонек», журнал «Апрель». На даже в ту пору даже такие зубры демократии, как Егор Яковлев, Виталий Коротич и Анатолий Приставкин, не решились напечатать статью. И тут Минкина, видимо наконец осенило: ведь в США много его соплеменников, может, они клюнут? И представьте себе, кто-то клюнул в Нью-Йорке. А потом еще и какая-то газетка в ФРГ, в Мюнхене.
Прекрасно! Международная слава. Но прошло много лет, и, видимо, все это время Минкин носился, бегал, шастал по редакциям газет милой родины.
Но, увы, никто не желал печатать его Труд Жизни.
И тогда правдолюб решился. Вошел в кабинет главного редактора «МК» Павла Гусева с присланным ему в подарок из Мексики ледорубом, которым убили Троцкого, в правой руке и сказал: «Ну…»
И 22 июня статья появилась в газете. Прочитали все московские жрицы досуга, и даже они, говорят, решили больше не подписываться на «МК» и не читать его. Что ж удивительного? Помните мопассановскую Пышку? Она тоже была патриотка, и, несмотря на давление французских демократов образца 1870 года, с которыми дорога свела ее на одной почтовой станции, отказалась переспать с пруссаком-оккупантом, который без этого не давал пассажирам экипаж.
* * *
О персонажах своей статьи представление у автора смутное. Уверяет, например, что немецкий генерал К. Типпельскирх, которого цитирует, «с 1928 года и до разгрома в 1945-м служил в Генштабе вермахта». Но, милый друг, во-первых, в 1928 году вермахт не существовал, он появился только в 1935-м. А Типпельскирх с января 1942 года командовал 30-й пехотной дивизией на советско-германском фронте, с декабря 1942-го там же — 8-й итальянской армией, с февраля 1943-го — 12-м корпусом, потом — 4-й армией, которая летом 1944 года потерпела тяжелое поражение в Белоруссии, потеряв 130 тысяч человек. После этого — командовал 14-й армией в Италии и сдался в плен англичанам. С чего ж вы взяли, что он всю войну просидел в Генштабе?
Но дело не в генерале, а в авторе. Он пишет, что «История Второй мировой войны» Типпельскирха «вышла у нас в 1956 году каким-то чудом». То есть надо понимать, что никаких других книг о войне немецких и вообще иностранных авторов на его железом занавешенной родине в ту пору не издавали. О дремучесть на двух ножках! Мы издавали и немцев, и американцев, и англичан, и французов…
Такие несуразицы на первый взгляд не столь уж существенны, но за ними виден персонаж, не умеющий работать, газетный халтурщик. В самом деле, ведь все это лежат на поверхности, проверить факты ничего не стоит, но он не привык работать, он ленив умом и телом, к тому же самоуверен и, довольствуясь тем, что где-то что-то слышал краем уха, прет в газету, на трибуну, в Думу, охаивая свою родину.
Невежеству, к сожалению, частенько сопутствует плохое соображение. Вот Минкин именует Сталина «семинаристом-генералиссимусом», у которого-де за войну «и волос с головы не упал». Да ведь все великие люди были когда-то первоклассниками, первокурсниками, курсантами, учениками, подмастерьями, ну и семинаристами, — как можно не соображать это? И сам же когда-то сидел на горшке, а теперь — правая рука титана Гусева! Кроме того, почему же Гитлер не назван «ефрейтором-главнокомандующим»? Наконец, говоря «ни один волос не упал», вы, что же, маэстро, хотите, чтобы Верховный главнокомандующий в рукопашных боях участвовал? А ведь сам-то едва ли ринется в бой за «МК», если газета прекратит, наконец, печатать рекламу жриц досуга, и они пойдут на штурм редакции.
А главное, Минкин не соображает, что талант — вещь чрезвычайно загадочная, его связь с образованием и званиями порой не поддается уразумению. У великих писателей Максима Горького и Михаила Шолохова, в отличие, допустим, от Михаила Жванецкого, было за спиной всего три-четыре класса школы. И маршалы Жуков с Рокоссовским в Академии Генштаба не учились. Этот перечень можно продолжать долго.
Что же касается Сталина, то после семинарии он прошел великую школу жизни. Один день такой жизни мог бы превратить Минкина в Гусева. В годы Гражданской войны партия бросала его на самые трудные участки, и всюду он добивался успеха. Для умного человека это полезней всяких академий.
Не зная страну и ее историю, журналист lux не находит здесь для себя ничего, что радовало бы его, чем он мог бы гордиться. В начале статьи пишет: «Победа над Гитлером — единственное светлое пятно в нашей истории. Чем еще можем гордиться?» А в конце, как итог всех авторских доводов и соображений, читаем: «Так что же получается? И победой гордиться нельзя? Получается, вообще нечем гордиться?! Один стыд?!» И тут же скорбно вздыхает: «Наверное, ничего не удалось доказать».
Естественно. Что и кому может доказать о Великой Отечественной войне, о самой героической и трагической странице нашей истории газетный пустозвон, презирающий свою родину! Ведь это выпирает из каждого абзаца статьи и начинается еще с рассуждений о довоенном времени.
Так, Финскую войну он называет провалом. С какой стати? Провал, сообщите и Радзинскому, это, например, американское вторжение в КНДР (1950–1953): хотели ликвидировать там народную власть и даже доперли до Пхеньяна, захватили его, но вскоре получили такой удар от корейцев и китайцев, что едва не плюхнулись в море. В конце концов договорились о границе по 38-й параллели. И американцы, ничего не добившись, утирая кровавые сопли, убрались восвояси.
Еще? Те же американцы во Вьетнаме (1959–1973). Цель — и тут ликвидировать социалистический строй. И результат тот же, даже еще более сокрушительный и позорный: если в Корее все-таки удалось сохранить угодный США сеульский режим в южной части страны, то во Вьетнаме американцам и их прислужникам пришлось уносить ноги и с юга, со всей вьетнамской земли: произошло объединение страны, над Сайгоном взвилось знамя народной победы, т. е. американцы получили совершенно обратное тому, чего так жаждали. Это и есть, мыслитель Минкин, полный провал. Поделитесь этой новостью еще и с другом Млечиным.
Так вот, если американцы с дюжиной своих союзников за долгие годы войны (во втором случае 14 лет!) ничего, кроме вселенского позора и презрения, не получили в Корее и Вьетнаме, то мы безо всяких союзников за три месяца в тяжелейших природных условиях, очень удобных противнику для обороны, добились в Финской войне всех целей, которые ставили. Назвать это провалом, дружок, могут только олухи да клеветники.
* * *
Минкин пишет, что в предвоенную пору арестовали и посадили «всех авиаконструкторов». Ну, если всех, то назови на выбор два-три имени. А. С. Яковлева посадили? С. В. Ильюшин сидел? А. И. Микоян сидел?.. На самом деле действительно кое-кто некоторое время сидел, например, А. Н. Туполев, будущий академик, генерал-полковник-инженер, трижды Герой Социалистического Труда, восьмикратный кавалер ордена Ленина, пятикратный сталинский лауреат и т. д. Но Минкин не знает фактов, он почему-то думает, что ему и так поверят, поэтому просто вопит: «Все сидели!»
Что еще? «Уничтожили лучших разведчиков». Слава богу, не пишет, что всех. Но кого же именно? Зою Ивановну Воскресенскую? Мы жили с ней в одном доме, она умерла в глубокой старости лет десять назад. Николая Кузнецова убили бандеровцы, Зорге расстреляли японцы… Кто еще? Филби, Фукс и вся «великолепная пятерка» умерли своей смертью. Супруги Розенберг казнены не нами, а американцами как советские разведчики, коими они не было. Что дальше? В ответ — сопение…
Что еще было ужасного перед войной? Как же, говорит, «уничтожение вообще (!) командного состава Красной Армии». Слово «вообще» тут означает опять же «всего». А как иначе? Значит, в войну мы вступили без всякого командного состава. Лихо! Но рассуждать об этом уже просто неприлично, и обрыдло, и бесполезно, ибо «цифры публиковались неоднократно», Минкин их неоднократно читал, но ничего не понял.
А все-таки, какие цифры? Около 40 тысяч. Давно было показано, сколько тут демагогии: в число уничтоженных минкинские друзья зачисляют уволенных тогда из армии и по возрасту, и по болезни, и за пьянство, и за воровство, и за иные виды непотребства. И так набирают нужное количество.
Но даже если согласиться, что было репрессировано около 40 тысяч командиров, то это лишь около 20 процентов командного состава. А было еще 80, и это число перед войной росло за счет выпускников военных училищ и академий. Однако на самом деле в 1937–1939 годы было уволено 36 898 человек. Это число минкины, конечно, округляют на свой манер. А известно оно из «Отчета о работе Управления по начальствующему составу РККА за 1939 год», представленного 5 мая 1940 года Сталину, Ворошилову и Берии начальником Главного управления кадров Наркомата обороны, заместителем наркома обороны генерал-лейтенантом Е. А. Щаденко. К тому же, как следует из очередного отчета Щаденко, на 1 января 1941 года из числа уволенных было возвращено в армию свыше 13 тысяч командиров. Значит, процент уволенных оказался еще значительно ниже и 20. А арестовано было 8622 человека. Но это не значит, что все они были расстреляны или получили сроки заключения, возможно, многие были и оправданы.
* * *
Итак, рыдает Минкин, провалили Финскую кампанию, посадили всех до единого авиаконструкторов, уничтожили лучших из лучших разведчиков, истребили под корень весь комсостав армии. Какую бы еще гадость учинить стране? — гадает у него «государственный изменник» Сталин, о котором, говорит, я «ежедневно думаю» и круглосуточно ненавижу его. И вот что еще придумал этот его Сталин: «Ставка на кавалерию!» Что значит? Да, надо полагать, только одно: если в стране всего есть, допустим, 250–300 дивизий, то из них дивизий 200 должны быть кавалерийскими. Как же иначе!
Но что было на самом деле? На самом деле перед войной в Красной Армии было 4 кавалерийских корпуса, имевших по 2–3 дивизии, всего 13 дивизий. Какой жуткий недобор.
Но вот война все ближе. И что? Как что? Черчилль, говорит, предупреждает Сталина, а тот… А кто такой Черчилль? Едва ли Минкин знает, что до Гитлера тот был нашим врагом № 1 и после смерти Гитлера опять стал им, что именно Черчилль был организатором интервенции Антанты в годы Гражданской войны. При первой же встрече со Сталиным в августе 1942 года в Москве он спросил, простил ли его тот за интервенцию. Сталин ответил: «Бог простит».
Минкин едва ли своим lux-умом догадывается, что 22 июня 1941 года был самым счастливым днем в долгой жизни Черчилля, которого он ждал, как утопающий ждет, что ему бросят спасательный круг. Еще бы! Ведь Англия уже целый год оставалась один на один с германской военной машиной. Тут можно к слову заметить, что и у Сталина отлегло на сердце 7 декабря 1941 года, в день нападения Японии на США. Значит, нам не придется воевать на два фронта; значит, можно перебросить на запад побольше дальневосточных и сибирских дивизий.
Так вот, просто ли было поверить Черчиллю? Тем более что Сталин знал о переговорах англичан с немцами, а только что, 10 мая, в Англию прилетел Гесс, заместитель Гитлера. Зачем? Полюбоваться замками Шотландии?..
Горазд Минкин на всякие загадки о войне. Вот пишет он о каком-то безымянном мужике, сбежавшем в 1934 году из голодающей деревни в город. А где эта деревня, что в том году голодала? Ведь голод был, как известно, раньше. А что это за город? Мужик, говорит, имел тяжелое ранение, хромал, едва ковылял, но «всю войну прошел в пехоте».
Всю! В пехоте! Хромой! Ну, разве не загадка? Правда, тут же узнаем, что еще задолго до окончания войны калечного мужика «послали в тыл аэродром охранять». Как хочешь, так все это и понимай! Тут могу сказать только одно: я таких калечных мужиков, таких голодающих деревень и неизвестных городов могу столько насочинять, что в «МК» места не хватит перечислить. Но дело не в этом, а в том, что сей мужик будто бы прочитал статью Минкина и сказал: «Спасибо. Все — правда». Где этот мужик? Как звать этого прозорливца, устами коего сочинитель дал себе достойную оценку. И верит ей! А еще верит битому немецкому генералу. Выходит, не лишен способности верить тому, кто говорит нечто для него отрадное.
А вот как загадочно разок упомянул Минкин и наших военачальников: «Генералы, даже маршалы устали доказывать, что не Сталин, а народ выиграл войну». Прекрасно. Но ни одного генерала или маршала, ни одной их книги или статьи Минкин, по обыкновению, не назвал. Почему? Да потому, что ни один из них не ставил так вопрос о победе, это могут разве что одни интеллектуальные бронтозавры, что сохранились еще только в «МК» под эгидой Павла Гусева. А нормальные люди понимают и всегда понимали, что в войне победил народ, которым руководили советская власть, партия и Государственный комитет обороны во главе со Сталиным, победила Красная Армия, которой руководила Ставка, и Наркомат обороны во главе со Сталиным.
* * *
И вот утром 22 июня немцы напали. А что Сталин? Сталин, говорит, жутко перетрусил и сбежал спасаться на дачу, там у него был погреб. Пардон, но дача-то к западу от Москвы. Значит, он бросился навстречу немцам? Да, говорит, навстречу: он же государственный изменник…
Минкин, лапушка, ведь от этой брехни уже давно отказались даже такие классики вранья, как Солженицын и Радзинский, последний даже покаялся. А вы опять… Стыдно же!
Со временем, говорит, Сталин все-таки очухался и выступил по радио. Но это была речь-призыв, произнесенная «в истерическом ужасе». А Солженицын писал, что Сталин выступал «полуплачущий». Однако, по признанию даже битого генерала Типпельскирха, «истерический» и «полуплачущий» призыв «нашел отклик в сердцах советских людей».
Немцы продолжали наступать. И опять же что Сталин? Оказывается, «как теперь стало известно, уже в конце лета 1941 года подумывал сдаться, засылал сватов через Берию в Болгарию, да фюрер побрезговал, отказал». В сентябре 1812 года, находясь в Москве, Наполеон засылал к Кутузову свата Лористона, но Кутузов побрезговал и погнал захватчиков с родной земли. А теперь вот Гитлер. Скажите, какой брезгливый! А ведь не побрезговал втянуть в войну против СССР Италию, Венгрию, Румынию, Финляндию, не побрезговал даже карликами — Хорватией, Словенией, не побрезговал и добровольцами — франзузами, испанцами, поляками, бельгийцами, даже евреями…
Но ведь о сватах через Берию в Болгарию писали уже многие, а теперь — ваше благородие. И все по-разному! Так, историк А. Уткин в сочинении «Вторая мировая война» (М., 2002) уверяет, что Сталин решил провернуть «феерическую интригу» примирения сразу, как стало известно о нападении немцев, — так он струсил в первые же часы (с. 191); Э. Радзинский в своем двухпудовом «Сталине» (М., 1997) пишет, что это произошло сразу после того, как 8 августа 1941 года Сталин стал Верхным главнокомандующим (с. 507); В. Карпов в «Генералиссимусе» (Калининград, 2002) дает свою светлую голову на отсечение, что Сталин решил помириться с фашистами и вместе ударить по США и Англии в феврале 1942 года, писатель даже показывает документик, будто подписанный «Верховным главнокомандующим Союза ССР» (с. 10–15), какового в природе, однако, не существовало; у вас же, Минкин, — в конце лета (в августе, да?) 1941 года.
Что ж вы так — кто в лес, кто по дрова! Собрали бы конференцию или даже конгресс олухов царя небесного и договорились бы о единой и обязательной для всех дате, допустим, о 37-м мартобря!
А война идет. Много наших пленных. Позже появились власовская армия. Ликующе-негодующий друг народа Минкин тут как тут: «А почему ни из пленных поляков, ни из пленных французов немцам не удалось сформировать ничего подобного?» Ну, думает, поди, уел я их, куда денутся от такого бесспорного факта?
А на самом деле и тут обнаружил свое загадочное нутро. Во-первых, в этих странах не было ни революций, ни гражданской войны, ни других сопутствующих им явлений, порождающих противников власти. Кроме того, население Франции и Польши раза в 4–6 меньше, чем СССР, поэтому просто сыскать там предателей было гораздо труднее, чем в 194-миллионной стране. Наконец, в этих странах не могло быть «ничего подобного» хотя бы по той простой причине, что они были сокрушены мгновенно — в три-четыре недели. Какие тут могли быть «власовские формирования»? А ведь надо знать еще и то, что не пленные, которым некуда деваться, а регулярные части французской армии воевали вместе с немцами в Северной Африке против англичан, своих вчерашних друзей-союзников. А против нас в немецкой армии воевали и французы, и поляки, и многие другие мусье. Не слыхал, товарищ Минкин?
И потом, что такое власовская армия? Вот, Минкин, ваша сестра по разуму Сорокина-Каждой-Бочке-Затычкина в канун юбилея Победы организовала телепередачку «Каратели». И начала его своим грудным голосом так: «Этот фильм — о самой позорной странице Великой Отечественной войны». Ведь у вашей братии много в запасе таких страниц, но это — самая, припасенная к светлому праздничку. Кажется, у этой Затычки тоже скоро 60-летие? Я обязательно подарю ей к юбилею перечень самых грязных ее сюжетиков против родного народа. Ну, например, срочное приглашение в студию фашистского недобитка Коха, как только он дал известное русофобское интервью израильскому радио.
Дальше: «Этот фильм о войне русских против русских. Более миллиона бывших российских граждан (почему, кстати, „российских“, а не советских? Тогда ведь существовал СССР, и граждане были советские. Язык у мадам не поворачивается сказать — „советских“?) с оружием в руках воевали на стороне Германии».
Затычка не соображает, что говорит. Что касается именно русских с оружием в руках, то это Русская освободительная армия (РОА), состоявшая всего из двух дивизий (под командованием Буняченко и Зверева). Гиммлер разрешил сформировать и вооружить их только уже в отчаянную для Германии пору — в ноябре 1944 года. По сравнению со всеми попавшими в плен это меньше, чем Дейч и Минкин по сравнению со всем замечательным коллективом «МК» или мадам Затычка по сравнению со всем кагалом телевизионных клеветников.
А больше всего в гитлеровской армии было иных «российских граждан»: украинцев Бандеры, прибалтийских эсэсовцев, был и ККК — Калмыцкий кавалерийский корпус, и Туркменский легион, и известные кавказцы… Так что, всего, может быть, их миллион и наберется…
У нашего мудреца Минкина свое понимание, почему в Польше и во Франции не было «ничего подобного». Во-первых, «пленные буржуи и помыслить не могли воевать против своих» — такие они, видите ли, благородные, «а наши…»
Это даже загадочно. Учился же, надо думать, человек в школе и должен бы знать, что только что помянутые гражданские войны, революции, восстания были не только в гнусном ему отечестве, но и опять же в Англии, Франции, Америке, Испании… И всюду, представьте себе, свои колошматили своих. И как!.. Хотя именовалось это порой ах до чего красиво, например, — Война Белой и Алой розы.
Во-вторых, говорит, Советский Союз «обрек своих пленных на голодную смерть, назвав их предателями…». И что, благородные немцы приняли это указание и не пожелали кормить тех, кого враг назвал предателями? А мы не кормили ли немецких пленных только потому, что Гитлер не называл их предателями? Вот вопрос! Кроме того, говорит, Советский Союз «отказался кормить своих пленных через Красный Крест».
Какой Красный Крест, аспид газетный! Сам же пишешь, что Гитлер объявил немцев высшей расой, мечтал о мировом господстве и проводил политику уничтожения целых наций. Вот русские и другие народы Советского Союза, а вовсе не только ваши соплеменники и были подлежащими уничтожению.
* * *
А между тем, война продолжается. Немцы наступают, мы отходим. Минкин изображает это так: «Идешь в атаку — может быть, повезет, немцы не убьют. Отступишь — свои убьют обязательно». Нет предела его пронзительному взгляду в прошлое! Но ведь отступали-то до Москвы, отступали и после приказа 227 до Волги, до Эльбруса — и что, всех отступавших перестреляли? Кто же тогда наступал? Кто освободил родину и взял Берлин — вы с Дейчем?
Однако же немцы наступают, обе стороны, естественно, несут потери. «Нападающий (Германия) должен нести больше потерь, чем обороняющийся (СССР)», — поучает мыслитель «МК». Но, ваше степенство, так бывает не всегда. Вот вы, нападающий на правду о Великой Отечественной войне, понесете у нас огромные потери. Но в жизни, мог бы сообразить, случается и по-другому. Разве не слышал, что вот врывается бандит в школу, в дискотеку, в храм и убивает десятки людей, а самого, если удастся, ловят и казнят лишь потом, у нас же и не казнят даже. Так было и в 41-м: ворвался бандит, который до этого устно и письменно обещал вести себя прилично, даже печать поставил, и начал кругом все крушить и уничтожать. И вас с Дейчем, невинных дитяток, попадись вы ему, уничтожил бы в первую очередь, потом — Гусева. Вы же уверяете: «Гитлер убивал по идейным соображениям только еврейских и цыганских детей». Правда, не совсем понятно, почему «только»? А русских и белорусов, украинцев и поляков, что, совсем не убивал или по каким-то иным безыдейным соображениям, просто попадались под руку? Нет, сударь, в русских он видел главного врага, об их обширной и благодатной земле, а не о еврейском клочке он мечтал всю жизнь. Так что русские были самые «идейные» жертвы фашизма. В целом советский народ пережил почти пять холокостов, но мы их никому в нос не суем.
А каковы же потери сторон? Минкин объявляет: у немцев 4,5 миллиона, у нас — 35. В другом месте дает соотношение: то 1:7, а то и 1:20. Если умножить 4,5 миллиона на 20, то получается 90 миллионов, т. е. почти половина всего населения страны. Для lux-ума и это не диво.
Но в таком случае, объясните, мудрец, почему же при столь пропорционально небольших потерях немцы подписали капитуляцию, и не какую-нибудь, а безоговорочную, т. е. делай с ними что хочешь. А ведь их было 80 миллионов, да еще страны-сателлиты и ресурсы всей Европы. С другой стороны, даже 35 миллионов, не говоря уж о 90, это почти все наше взрослое мужское население, способное носить оружие. Кто же вышибал немцев из страны, кто брал Кенигсберг, Будапешт, Берлин? Эшелоны с кем встречал народ на Белорусском и на всех вокзалах страны в мае 1945-го? Соображать надо, дядя, ведь уже лысенький. У вас, как у известной героини Островского, что «больше тыщи, то и мильен». Запомните и повесьте у Гусева в кабинете, что соотношение немецких и наших боевых потерь 1:1,3. Остальное — целенаправленное истребление фашистами и наших пленных, и нашего народа, включая евреев.
Но герой не сдается и доказывает наши двадцатикратные потери, во-первых, тем, что «все годы войны существовала тактика „взять город к празднику“, в частности, ужасно хотели „взять Берлин к 1 мая“». Кто сказал, что была такая тактика? Откуда взял? Но вообще-то говоря, если была возможность именно к празднику порадовать народ освобождением своего или взятием чужого города, то почему бы и не сделать так. Но тактика?.. А главное-то в том, что Красная Армия освободила 727 советских городов и взяла 484 иностранных, всего это 1211 городов, причем, некоторые — дважды. Так что совсем не удивительно, что нередко это совпадало с нашими довольно многочисленными праздниками. Думаю, что даже к дням рождения Минкина, Дейча и тем более Гусева тоже что-нибудь освободили.
К слову сказать, тут уж самое непристойное жульничество: это вы, Минкин, напечатали свою профашистскую статью о Великой Отечественной войне 22 июня — как раз к знаменательной дате, к годовщине ее начала. А ваш однояйцовый близнец Дейч выступил в том же «МК» с не менее позорной статьей о Владимире Карпове именно в день его 80-летия.
Во-вторых, говорит он опять о потерях, личная тактика Сталина выражалась словами: «Нам дэшевая пабэда нэ нужна». Не соображая, как он выглядит, lux-еврей передразнивает грузина, оскорбляя его национально, а он, грузин, знал русский язык лучше, чем Гусев, Дейч и Минкин вместе взятые и помноженные друг на друга.
Это, мол, Сталин так сказал, «когда ему доложили, что при лобовом штурме Берлина неизбежны гигантские потери». Да ведь только полный идиот мог так сказать. А кому сказал? Разумеется, и тут одно вранье. Во-первых, Берлин брали не в лоб — он был окружен, потом шло дробление окруженной группировки и, наконец, добивание.
А кроме того, когда Жуков доложил Сталину, что хорошо бы взять Берлин к 1 мая, но не удастся, тот, как рассказал маршал К. Симонову, ответил: «Ну ничего, впереди Первомай, это и так большой праздник. А возьмем мы Берлин 2 мая или 3 мая, это не имеет большого значения. Надо жалеть людей, мы меньше потеряем солдат. Подготовьте лучше заключительный этап операции».
* * *
Ни об одной нашей победе — ни под Москвой, ни в Сталинграде, ни в Курской битве и т. д. — Минкин и не упоминает — это ему абсолютно неинтересно. Впрочем, нет — упоминает о взятии Берлина. Но как! Только с точки зрения потерь и, разумеется, лживо. А вот как оценивал эту битву хотя бы начальник штаба армии США генерал Д. Маршалл: «Хроника этой битвы дает много уроков для всех, кто занимается военным искусством. Штурм столицы нацистской Германии — одна из самых сложных операций Второй мировой войны… Она представляет собой замечательные страницы славы, военной науки и искусства».
Упомянул и об одной операции союзников. Да как трагически возвышенно! «У союзников тоже бывали смертельно опасные операции. Например, открытие второго фронта». Кто спорит? Конечно, опасная. Но за три с лишним года, что они увиливали от нее, Красная Армия провела множество смертельно опасных операций, в которых погибли миллионы советских людей. Нашему фанатику правды никогда не приходило в голову взглянуть на проблему второго фронта с этой стороны.
Дальше: «Представьте себе честного, храброго, патриотичного английского парня в ночь перед высадкой в Нормандии. Неприступный Атлантический вал. Смерть почти неизбежна…»
Перед нами запоздалая жертва гитлеровской пропаганды. Неприступность вала была только на языке Геббельса. На самом деле к дню десанта иные его сооружения были готовы на 50–60 %, а то и на 15–20 %.
И почему же смерть солдата была так уж «почти неизбежна»? Что, процентов на 95? Но ведь силы вторжения имели огромное превосходство над немцами, они составляли 2 млн. 876 тысяч человек. На участке вторжения 38 союзных дивизий при полном господстве авиации обрушились на 3 немецких дивизии. В результате их подавляющего во всем превосходства потери союзников не превысили 5–6 процентов. Так что, если бы в этой десантной операции приняли участие Дайч в качестве моряка, Минкин как пехотинец и Гусев, естественно, как летчик, то шанс выжить у них был бы гораздо выше, чем ныне в московской профашистской газетке.
Из конкретных событий войны Минкин упоминает еще вот что: «Советская армия два месяца стояла рядом с восставшей Варшавой, хладнокровно ожидая гибель сотен тысяч ненужных поляков…» Какое позорное дело разоблачил правдолюб!
Я уже говорил, что перед войной польское правительство вело себя так подло и малограмотно, так спесиво и близоруко, как никто и, пожалуй, никогда: вместе с Гитлером и Венгрией приняло участие в растерзании Чехословакии, отвергало все советские предложения о диалоге, слепо поверило шкурным гарантиям Англии и Франции, — и в итоге Польша оказалась один на один с механизированными полчищами Германии. Той потребовалось три недели для ее полного разгрома.
Естественно, что после такого вселенского позорища полякам хотелось хоть как-то оправдаться. И именно для этого их правители, оказавшиеся в Лондоне, измыслили эффектный план — освободить Варшаву. Тогда бы они на весь мир шумели: да, войну мы проиграли, но свою любимую столицу все-таки освободили собственными силами! «Еще Польска не сгинела!..»
Да, 1-й Белорусский фронт вышел тогда к Варшаве. Командовавший им маршал Рокоссовский позже писал: «Нашлись злопыхатели, пытавшиеся в западной печати обвинить войска фронта и меня, конечно, в том, что мы сознательно не поддержали повстанцев, обрекая их на гибель». Да, когда-то лишь в западной печати, а теперь эти русско-еврейские злопыхатели на Красной Пресне.
Маршал продолжал: «2 августа (1944 г.) наши разведорганы получили данные, что в Варшаве будто бы началось восстание… Но его руководители стремились изолировать восставших от всяких контактов с Красной Армией». То есть они, начиная восстание, и не думали координировать свои действия с нашим командованием или хотя бы предупредить его. И это понятно: для них самым важным было освободить столицу исключительно своими силами, иначе все теряло смысл.
Маршал: «Ведь самым неудачным временем для восстания было именно то, в какое оно началось». Наши войска только что завершили Белорусскую операцию, пройдя с боями свыше 600 километров и разгромив мощнейшую группировку немцев. Естественно, тут и большие потери, и общая измотанность, и нехватка боевых средств. И на тебе — иди немедленно в бой за Варшаву! А для ее освобождения требовалась полномасштабная фронтовая операция, которая позже и была проведена. Словом, это восстание было тупоумной и, как всегда, спесивой авантюрой, обернувшейся для поляков большой кровью. Слышал обо всем этом пан Минкин? Едва ли…
* * *
Но вот война окончилась. Минкин в трагическом раздумье: «Кто победил?.. Для верного ответа сравним уровень жизни победителей и побежденных. Сравнение катастрофически не в нашу пользу». У немцев «реальный доход на душу населения» гораздо выше. Значит, они и победили.
Перед нами все тот же спортивно-арифметический подход к войне, на сей раз шкурно-гастрономического уклона: у кого годовой доход на душу выше, кто ежесуточно больше ест колбасы, поглощает калорий, тот и победитель! Не могут, не силах они понять, что советский народ воевал не за доход на душу населения, не за двадцать сортов колбасы, не за калории и не за «мерседесы», а за свободу и независимость родины, за само свое су-ще-ство-ва-ние. А это арифметическим подсчетам не поддается. Но Минкин уверяет, будто и Владимир Высоцкий вместе с ним мечтал о суперколбасе, подсчитывал калории, а подсчитав, удивился: «Как же так? Ведь победили-то мы!» Нет, не был Высоцкий таким идиотом и шкурником. А кроме того, приходится напомнить, что статья-то написана в 1989 году, на пятый год разгула бандитской демократии, когда уровень потребляемых народом калорий уже действительно резко упал. Тем более ныне…
Но наш аналитик упрям, как помянутое непарнокопытное: «В чем же дело? Ведь немцев тоже разбомбили…» Да, бомбили Берлин, Гамбург, Кёльн… При этом погибло около 500 тысяч человек. Но Красная Армия прошла до Берлина, и только. Англо-американцы шагали по немецкой земле почти без сопротивления. Так что разрушений было не столь уж много. А по советской земле каток войны прокатился дважды, и в обоих случаях — с яростными боями, более двадцати городов по нескольку раз переходили из рук в руки. Ничего подобного не было в Германии. Это соображать надо, а не лепетать, что бомбили нас и бомбили их.
«Но ведь немцев тоже разграбили… Мы вывозили у них все, что могли, все, что уцелело: станки, заводы…» А как же было не вывозить пусть даже и устаревшие станки, заводы, чтобы хоть как-то возместить их 3—4-летний грабеж, доходивший до вывоза трамвайных проводов в Харькове и чернозема в Воронежской области. А главное — угон миллионов рабов на свои заводы и фермы. С какими станками это можно сравнить? Вы-то с Дейчем где тогда были? Вот бы вас для просвещения к Ильзе Кох. А Красная Армия, придя в Германию, кормила из походных кухонь не только детей…
* * *
И вот мы дошли до главного. Трудно поверить, но это так: еврей обеляет Гитлера, еврей горько сожалеет, что фашисты не победили, еврей признается, что хотел бы жить в нацистском рейхе вместе со Швыдким.
Что же он выискал у Гитлера приличного? Да как же, говорит, во-первых, он был человеком открытым, откровенным: прямо, публично объявил, что уничтожит евреев и других. Рубаха-парень! Во-вторых, да и сколько он уничтожил-то? «На счету Гитлера максимум (!) 15 миллионов». Это как? Ну, видимо, прежде всего, 6 миллионов евреев, да? 4,5 миллиона немцев, погибших на советском фронте. Остальные — потери его сателлитов. Так, что ли? Позволь, жучок, а названные тобой 35 миллионов советских людей? Ах, советских? «Наши военные жертвы — целиком на счету Сталина». Значит, не говоря уж о бандитском нападении и развязывании войны, но и к расстрелам наших пленных, к душегубкам, к Бабьему Яру, к Освенциму ни Гитлер, ни Гиммлер, ни Эйхман никакого отношения не имеют. Да не почтить ли вам их память выпуском специального номера «МК»? Предложите Гусеву.
И вот главный вопрос минкинской жизни: «А вдруг было бы лучше, если бы не Сталин победил Гитлера, а наоборот — Гитлер Сталина?» Это еще в форме вопроса. Но дальше уже без вопросительного знака: «Может, лучше бы фашистская Германия в 1945-м победила СССР». И наконец, решительное утверждение, радостное восклицание: «А еще лучше, если бы Германия победила СССР в 1941 году!» Но, черт бы их побрал, «гитлеровские оккупанты упустили шанс привлечь сердца людей. А это было так просто!» Неужели? Да! Надо было всего лишь назначить Минкина на место Геббельса, и он бы привлек сердца людей.
И представьте себе, это не приступ эпилепсии, он пускается в рассуждения: «Ведь в 1945 году погибла не Германия, погиб фашизм. Аналогично: погибла бы не Россия, а режим».
Ну что лепечет! «Аналогично…» Еще 23 февраля 1942 года, в труднейшее для нас время, Сталин сказал: «Было бы смешно отждествлять клику Гитлера с немецким народом, с германским государством. Опыт истории говорит, что гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий, а государство германское остаются». А ведь иначе думали и Черчилль и Рузвельт. Еще на Тегеранской конференции первый заявил, что после войны Пруссию следует изолировать от остальной Германии, из которой надо будет образовать «Конфедерацию дунайских государств» (А. Уткин. Цит. соч. С. 90). Рузвельт считал, что «Германия была менее опасной для цивилизации, когда состояла из 107 провинций» (там же). И потому сперва считал нужным «раздел Германии на три отдельных и независимых друг от друга государства» (там же, с. 87), а в Тегеране «предложил Сталину и Черчиллю создать уже пять государств на немецкой земле плюс два самоуправляемых региона» (там же). И только «дядюшка Джо» твердил: «А народ немецкий, а государство германское остаются». Так что немцам беспокоиться за свое будущее не приходилось.
Тысячелетнее фашистское рабство? — продолжает умствовать Минкин. «Это — миф, это ложь, подсунутая сталинской пропагандой». И дальше: «Согласитесь, ведь тысячелетний рейх это бред. Гитлер не мог прожить 1000 лет, даже сто». Вот создание, а?! Да кто ж тебе говорил, что Гитлер собирался жить тысячу лет! Ведь и ты не проживешь тысячу, даже сто, а помнить тебя как небывалое явление русской земли будут лет триста, ну, в крайнем случае, пока существует «МК» и жив Гусев. Помнят же тысячу лет Святополка Окаянного, убийцу трех братьев, с помощью поляков в 1018 году захватившего Киев.
«Долго ли смогли бы фашисты удерживать Европу?» — опять вопрошает окаянец. И у него опять наготове историческая аналогия: «Мы же не удержали Афган». Лапочка, Афганистан мы и не думали «удерживать», нас не выперли оттуда, как американцев из Вьетнама, а мы ушли сами по решению правительства с развернутыми знаменами. Но у него еще примерчик как раз об этом: «Американцы с Вьетнамом не справились, а уж какой перевес и в числе, и в технике». Правильно, малыш, но вьетнамцам помогал могучий Советский Союз. Ранее в Северной Корее наши летчики сбили 1309 американских самолетов, а позже во вьетнамском небе главным образом нашими летчиками было сбито более четырех тысяч оклахомцев и пенсильванцев. А кто помог бы поверженной России? Ведь гитлеровская агрессия была в сущности крестовым походом против нас всей Европы.
Но мыслящий лопух полон оптимизма и точно знает, что в 1948 году Гитлер умер бы и фашистский режим в оккупированной России рухнул. Однако же ему очень хотелось бы до этого срока пожить при фашизме. Ах, какая досада, что не удалось! Помешал проклятый Сталин да и родной дед Александр Давидович, погибший в боях под Моздоком.
* * *
Как раз в эти дни, когда Минкин на страницах «МК» негодовал и ликовал, умствовал и холуйствовал, клеветал на нашу Победу и плевал в лицо своему деду, как раз в эти дни бывший первый заместитель министра иностранных дел, депутат Госдумы Юлий Квицинский как будто специально для него опубликовал в «Советской России» большую статью «А если бы победил Гитлер». Автор напоминает много фактов, цифр, программных заявлений.
Например, Гитлер о России еще в 1923 году: «Это громадное государство на Востоке созрело для гибели. Мы избраны судьбой стать свидетелями катастрофы, которая будет самым веским подтверждением расовой теории». Он же 3 марта 1941 года, выслушав доклад Кейтеля о плане «Барбаросса»: «Предстоящая кампания это конфликт двух мировоззрений. Недостаточно будет разгромить вооруженные силы противника. Всю территорию России нужно разделить на ряд государств».
Может, вы думаете, Минкин, что Гитлер создал бы и еврейское государство, где вы могли бы стать министром пропаганды? В таком случае Ю. Квицинской напоминает вам: в одном лишь Освенциме были уничтожены тысячи и тысячи евреев. А Гитлер давал такое указание военному командованию: «Необходимо устранить еврейско-большевистскую интеллигенцию…» Так что вы лично, Минкин, подлежали устранению по всем трем пунктам: как и еврей, и большевик, и интеллигент гусевской породы.
Геринг в ноябре 1941 года: «В этом году в России умрет от голода от 20 до 30 миллионов. Может быть, даже хорошо, что так произойдет: ведь некоторые народы необходимо сокращать». И позже: «Многие миллионы станут лишними на территории России». Тут никак нельзя не вспомнить, нашего доморощенного Геринга, рыжего и конопатого. Он однажды сказал своему сотруднику по Госкомимуществу, который возмущался пагубными реформами: «Что вы так переживаете? Да, миллионов 30 вымрет. Но они сами виноваты: не вписались в наши прогрессивные реформы». Примечательно, что из двух цифр того Геринга «от 20 до 30» этот Геринг взял вторую. И ведь тот-то говорил о чужих, а этот — о соотечественниках.
* * *
Да, дед Александра Минкина погиб в 1942 году под Моздоком. Тогда там шли жестокие бои. Вместе с немцами были и союзники их — итальянцы. Михаил Светлов в те дни написал знаменитое стихотворение «Итальянец»:
Молодой уроженец Неаполя, Что оставил в России ты на поле? Нашу землю — Россию, Расею — Разве ты распахал и засеял? Разве Среднего Дона излучина Итальянским ученым изучена? Я, убивший тебя под Моздоком, Так мечтал о вулкане далеком, Как я грезил на волжском приволье Хоть разок прокатиться в гондоле! Но ведь я не пришел с пистолетом Отнимать итальянское лето, Но ведь пули мои не свистели Над священной землей Рафаэля. Здесь я выстрелил. Здесь, где родился, Где собой и друзьями гордился, Где былины о наших народах Никогда не понять в переводах. Я не дам мою родину вывезти За простор чужеземных морей! Я стреляю. И нет справедливости Справедливее пули моей!В 1964 году Светлов умер. В ленинградском журнале «Звезда» я тогда напечатал статью «Незаменимый» — о нем.
Вы не боитесь, Минкин, что, прослышав о вашей статье, Светлов встанет из гроба, придет в «Московский комсомолец», где когда-то печатался, и, соблюдая субординацию, зайдет сперва к Гусеву, потом к вам, соплеменничку, и, влепив обоим по оплеухе, заберет вас с собой на Ваганьковское? Да, он тут был бы незаменим.
Среди моих однополчан были на фронте лейтенант Эткинд, старший сержант Беркович, повар Роберман, которого все жалели: в Белоруссии немцы расстреляли его семью.
Ныне нас, ветеранов, уже мало осталось. Мир праху ушедших, в том числе и помянутых. Но все-таки слава богу, что они не дожили до нынешнего «Московского комсомольца» и неведомо им, что под руководством Павла Гусева вытворяют на его страницах Марк Дейч и Александр Минкин…
Сталин и война. Минное поле клеветы
Очередная годовщина со дня смерти Иосифа Виссарионовича Сталина была отмечена широко. По всем основным каналам телевидения 5 марта прошли большие передачи. НТВ и ЦЕНТР захватили даже и следующий день. Общее впечатление: многие теледеятели осознали, наконец, невежество, тупость и гнусную лживость таких авторитетов, как Радзинский, Володарский, Розовский, и в этот день не допустили их до экрана, а ведь они, поди, рвались. Привлекли людей, еще лично знавших вождя — его приемного сына Артема Федоровича Сергеева, увы, недавно скончавшегося, сотрудников охраны Новикова, Кузнецова, генерал-лейтенанта Левашова и других людей, трезво и здраво смотрящих на великую историческую фигуру. Они спокойно и убедительно говорили о Сталине. Словом, господа присяжные заседатели, лед тронулся.
Но, откровенно говоря, мне лично без антисталинистов, сталинофобов и сталинофагов уже скучно. Ведь как занятно было смотреть на их перекошенные злобой мордашки, на ужимки, приплясывания и гневные антраша, как уморительно было слушать их полоумный бред. И ведь это с хрущевского почина пятьдесят годочков кряду! И все по возрастающей! Да нет, надо начинать еще с Троцкого. А Лев Давыдович — это ж фигура! Мыслитель, теоретик, живодер…
Да, говорю, не хватало мне этих антропофагов. Я подумал: ну, почему бы для разрядки не выпустить на экран, допустим, критика Станислава Рассадина. Он бы прочитал строки Пастернака о Сталине:
А в эти дни на расстоянье За древней каменной стеной Живет не человек…Тут он прервал бы цитату и разъяснил нам, как читателям «Новой газеты»: «Поэт сказал о Сталине главное: не человек!» Правда, там продолжается так:
…Живет не человек — деянье, Поступок ростом с шар земной.Но Рассадин из тех критиков, которые считают: не важно, что написано, главное — как процитировать.
Похожее изречение приписывают именно Сталину. Последний раз я слышал его в дни президентской предвыборной кампании из уст министра сельского хозяйства Гордеева: «Сталин говорил: „Не важно, как проголосуют, главное — как подсчитают“». Я сильно подозреваю, что этот министр в жизни своей ничего слаще репы не едал и долгие годы держал свои могзовые извилины на голодном пайке.
Во-первых, за Сталина, за Советскую власть всегда голосовали, как недавно в Мордовии за Медведева: 97–98 %. Так что хитрить и жульничать, как в Мордовии, просто не было никакой необходимости. А вспомните референдум о единстве Советского Союза: за — 76 %! Эффект повыше медведевского.
Во-вторых, Сталин был поумнее вечно унылого Алексея Гордеева и если бы так действительно думал, то никому бы этого не сказал. В отличие от нынешних кремлевцев он не дурил головы с помощью таких диких слов, как транспарентность и т. п.
Хорошо было бы послушать в эти дни еще и писателя Дмитрия Жукова. Он мог бы повторить увлекательнейшую историю, в год юбилея Победы рассказанную читателям «Литгазеты». Когда, говорит, Сталин летел на конференцию в Тегеран, где его ждала встреча с Рузвельтом и Черчиллем, то за его самолетом плелся по небу большой дирижабль, а под ним болталась на ремнях большая дойная корова.
Что такое? Зачем? А, видите ли, говорит, Иосиф Виссарионович очень любил утречком выпить стаканчик парного молока. Вот и везли. И так убедительно Жуков об этом рассказал, словно сам эту корову и доил, сам и молочком товарища Сталина угощал: «Иосиф Виссарионович, не угодно ли?» А когда конференция кончилась, корову опять привязали к дирижаблю и поволокли в Россию. Ну, не персам же оставлять! Товарищ Сталин был человеком образованным, помнил, что эти персы Грибоедова растерзали.
Я тогда написал Жукову письмецо: дескать, старик, а что дальше-то с коровой было? Он почему-то не ответил. А я так думаю: прибыв в Москву, Сталин сказал: «Дима, когда прилетит дирижабль, возьми ты эту буренку себе. За доблестную службу отечеству награждаю тебя медалью „За боевые заслуги“ и прилагаю к ней дойную корову. А у меня еще есть. Время трудное, пригодится». И действительно, Жуков взял корову, и на ее молоке взрастил своего сына Сашеньку, расторопный мальчик вырос, мы вот уже лет пятнадцать созерцаем его в роли вице-премьера ельцинско-путинского правительства. Ах, как жаль, что мы не услышали еще раз эту милую историю!
* * *
Можно было бы 5 марта предоставить слово и Андрею Фурсову, историку, и Валентину Белоконю, технарю, как он сам себя представляет, из журнала «Политический класс», который ведет Виталий Третьяков, знаток золотой латыни.
Для этих «классиков» характерно, что Сталин у них — «вождь народа» в кавычках; сталинский гений — «пресловутый»; «империалистические державы» — тоже в кавычках. Все, мол, это советская пропаганда. А вот антисоветчики Солоневич, Иван Ильин — это для них большие авторитеты.
Начинают «классики» с суровой претензии к вождю народа: «Почему Сталин как бы не заметил гибели 17 тысяч жителей Белграда под немецкой бомбежкой 6 апреля 1941 года?» Ишь, какая даль их заботит, спать не дает. А не приличнее ли задать вопрос: «Почему совсем недавно Ельцин и его преемнички как бы не заметили еще страшнее бомбежку того же Белграда? Почему и усом не повели при захвате американцами Афганистана? Почему бандитский разгром Ирака был назван всего лишь „ошибкой“?» «Классики» молчат…
Но зато мы могли бы услышать от них, как «пресловутый сталинский гений нацелился на раздел Британской империи», как Сталин рвался в Антикоминтерновский блок, т. е. мечтал антисоветскую ось Берлин — Рим — Токио дополнить советской Москвой. Ну, совершенно так же рвался, как ныне русофоб Ющенко — в НАТО. И ради этого Сталин, оказывается, готов был даже «ударить по Британии» — для начала разбомбить Скапа-Флоу, главную базу английского флота.
Вы, читатель, вероятно, скажете: «Хватит заливать-то! Где доказательства?» Где? А вот они: был создан самолет АНТ-58 (Ту-2), который мог долететь до этого Скапа, — какие вам еще доказательства? А подводные лодки строили, а крейсера класса «Чапаев» для чего, как ни для нападения на Англию.
Технарь все обосновал и даже подсчитал: «В глазах стратегов Коминтерна, готовивших избавление мирового пролетариата от оков империализма, эта база не могла не фигурировать в качестве важнейшей цели». И тут же неопровержимые математические выкладки: дальность полета Ту-2 — 4200 км, а от Мурманска до этого Шкапа — 2000. «Совпадение вряд ли случайно». То есть можно долететь, разбомбить и вернуться. И вот говорит: «Сталин, Берия и Молотов ждали из Берлина одобрения участия наших ВВС в ударе по Британии». А на дворе-то, как можно понять, стоял еще только 1936 год, Берия сидит пока в Тбилиси. Но ждали-ждали весточки — не дождались: «Гитлер пренебрег…» Фу-ты ну-ты! Какой гордец… Любопытно, а в скольких километрах от средней школы жил технарь и посещал ли ее в свое время?
Очень интересно насчет Скапа-Флоу! Однако никаких доказательств того, что Сталин сидел и ждал весточки от фюрера, технарь не дает, как и свидетельств пылкой любви Сталина к Антикоминтерновскому пакту, — их нет. Зато технарь приводит слова, будто бы сказанные А. Н. Туполевым в апреле 1939 года: «Наш главный противник — Англия со своим мощнейшим флотом, который вполне можно разгромить с воздуха». Ну, если Туполев действительно так думал и говорил, то простим это гению: он не политик, не философ, а конструктор самолетов. Но все же крайне сомнительно, что умный образованный человек и в 1939 году еще не понимал, кто наш главный враг. Хотя, конечно, с воздуха можно разгромить многое, например, — журнал «Политический класс».
Так что же получается из слов технаря? Получается странное дело: громить Скапа-Флоу собирались не Сталин, не «стратеги Коминтерна», а Анатолий Николаевич Туполев и никто больше.
О Коминтерне же и его «стратегах» технарь живет представлениями 20-х годов: в конце 30-х они никакой роли уже не играли, о мировой революции молчали и вскоре были прикрыты.
А что Англия? Ее прогитлеровская политика умиротворения, венцом которой был мюнхенский сговор, представьте себе, была «не ошибкой и не глупостью. То был курс на сохранение Британской империи». Ах, какой свежий взгляд, мать твою за ногу! Нет, господа мыслители, политика эта была глупостью, трусостью и шкурничеством. Ее глупость доказывается уже тем, что Британская распрекрасная империя после войны приказала долго жить. Остальное в доказательствах не нуждается. И все произошло без коварных сталинских бомбежек Скапа-Флоу.
Поразительно, что об этих фантастических «ударах по Британии» возвещается ныне, когда стало достоверно известно о запланированной Черчиллем на 1 июля 1945 года операции «Немыслимое» — удару по Красной Армии в Германии. Справьтесь у Фалина.
* * *
И вот что еще крайне интересное сообщают нам три классных мудреца. «Хотела ли мировой войны американская правящая верхушка второй половины 30-х годов? Безусловно… Война была необходима для США… Рузвельт не только знал о готовящемся нападении японцев на Перл-Харбор, но провоцировал его». То есть плевать ему было на гибель более трех тысяч моряков, 8 (а не 4, как уверяет один «классик») линкоров, 6 крейсеров (даже не упомянутых им), 272 (а не «почти двухсот») самолетов — Рузвельту лишь бы война началась. Так ведь это предатель, а не президент! Почти как наш Ельцин. (Кстати, классик, Перл-Харбор это не 4, а 7 декабря 1941 года). К тому же: «Хотел ли мировой войны Сталин? Теоретически — да». А цитаткой Ильина тут же уверяет — и практически. Оказывается, только «Германия не была готова к мировой войне и воевать всерьез после захвата Польши не собиралась».
Господи Боже мой, да почему до сих пор всех троих этих классиков не объявили «Лучшими немцами» и не выдали, как Горбачеву, какую-то морковку? Мало того, что к западной клевете на нашу родину они измыслили новые вороха малограмотного вздора, но еще и Гитлера наделили белыми крылышками.
Объяснили бы, почему же этот миротворец, «не собирался воевать всерьез», но через восемь месяцев ударил по хлопавшим ушами французам, англичанам, бельгийцам и в несколько недель раздолбал их. Разжевали бы, почему сразу после разгрома Франции уже 21 июля 1940 года Гитлер распорядился составить план «Барбаросса». Или вы об этом плане ничего не слышали и не знаете, о чем он, или он был составлен не всерьез, а в шутку, как нацпроект Медведева по сельскому хозяйству? Оказывается, во всем виноват не Гитлер, а, видите ли, госпожа Ирония: «По иронии судьбы руководитель государства, в 1939 году хуже других готового к мировой войне, развязал ее». Бедный Адольфик!..
О предвоенном времени один пишет в духе Волкогонова, как о «союзе между Гитлером и Сталиным», второй в духе Радзинского — как о «дружбе с нацистской Германией». Да, мыслители, это был «союз», это была «дружба» — с ножом за голенищем у обоих.
О нападении фашистов на «союзника» и «друга» один пишет, как известный Правдюк: «немцы нарушили (!) советскую границу». Второй — о всей Великой Отечественной войне: «советско-германский конфликт», в ходе которого, уверяет, Геринг даже дал приказ не бомбить авиационные заводы. Господи, да где ж ты, всезнайка, раньше был? Я как раз в начале войны работал на авиационном заводе № 266 им. Лепсе в Москве на Мочальской (ныне им. Ибрагимова) улице. И мы-то, дураки, эвакуировали завод в Киров. Ведь сколько трудов, какие мытарства! Кабы знать нам о деликатности висельника Геринга…
А вот как подается разгром немцев, наша победа: «СССР перетер (!) своим пространством и людской массой вермахт». Какой битый фриц не подписался бы под этими словами? Пространство — это политая нашей и немецкой кровью советская земля, масса — это миллионы погибших в боях бойцов Красной Армии и миллионы истребленных мирных граждан. Нет, нет, это лучший из лучших немцев! Хотел бы я видеть его в роли той «терки».
Да еще вот что: «Без СССР в 1945 году США не одержали бы таких блистательных побед». Ну, пособили мы им, поддержали, на подхвате были, и только. Об этом и уж такой игривый картежный подзаголовочек к статье — «Советско-германский покер в американском проферансе». Товарищ Третьяков, неужели и здесь не охватило вас желание бросить в корзину сочинения этих умствующих инфузорий?
А какие блистательные победы были у американцев в 1945 году? Немецкие войска расступались перед ними да сдавались в плен. О, дайте срок, эти историки да технари скоро будут уверять, что Берлин-то взяли американцы! И у них еще поворачивается язык лепетать: «Я как русский…»
* * *
Да, жаль, что всех этих антисоветчиков да сталинофагов не выпустили на экраны для потехи публики, но моя тоска по ним была вполне удовлетворена 6 марта во время главного события этих дней — поединка на НТВ Александра Проханова и Николая Карловича, последнего из династии Каролингов, начало которой в VIII веке положил Пипин Короткий.
Когда я включил НТВ, голосов телезрителей за сталиниста Проханова было почти на 8 тысяч больше, чем за потомка Пипина Короткого.
Поединок напомнил мне давний фильм «Перед судом истории». Его главным героем был известный русский националист, депутат Думы, принимавший участие в процедуре отречения царя Николая, Василий Витальевич Шульгин. Я познакомился с ним в 1967 году в Гаграх, в Доме творчества. Они с женой сидели в столовой за соседним столиком. Меня, конечно, распирало любопытство, и я нашел повод заговорить. Познакомились. Порой после завтрака мы прогуливались по набережной, к нам присоединялся и упоминавшийся Дмитрий Жуков, тогда еще не подаривший «Литературке» сталинскую корову.
Шел год 50-летия Октябрьской революции и, естественно, беседы наши касались и этой темы. На наши распросы, как он смотрит на все то, что видит вокруг, он отвечал: «Мы, русские монархисты, хотели видеть Россию могучей и процветающей. Большевики сделали ее такой. И это меня с ними мирит». Что ж, мудрый старик. Ему было тогда девяносто лет, и я впервые в жизни видел человека такого возраста. Следующим повстречавшимся мне долгожителем был Лазарь Моисеевич Каганович, к которому я попал на его последний день рождения в 1991 году, когда ему исполнилось 98. Помню, он особенно призывал быть бдительными по отношению к Гавриилу Попову. Чубайса, Немцова, Собчака, кажется, еще не было на горизонте. Впрочем, это другая история.
А фильм «Перед судом истории» строился как беседа в разных интерьерах, в том числе в недавно построеном Дворце съездов, Шульгина с каким-то историком, возможно, это был отец Сванидзе, секретарь парткома Политиздата.
И вот перед нами был человек, за плечами которого десятилетия бурной политической деятельности, долгие годы эмиграции, крушение монархических идеалов, несколько знаменитых книг и несколько лет во Владимирском централе, да еще отличный русский язык и благородные манеры, а против него — нечто безликое, безымянное, скучное с языком политброшюр. Разумеется, все человеческие симпатии были на стороне Шульгина. Фильм, как идеологическую диверсию, вскоре сняли. Может быть, по докладной записке одного из Каролингов.
Вот и теперь. Передо мной был широко известный талантливый писатель, главный редактор острой и яркой газеты, человек богатейшей биографии, свидетель и участник многих военных конфликтов в разных углах планеты, он говорил так убежденно и страстно, словно от этого зависела его жизнь, а против него стоял и что-то бубнил облысевший и поседевший на вранье карлик ельцинской демократии, за спиной которого не было ничего, кроме коридоров Политиздата (когда папе носил обед) и телестудий. Но сопоставьте его еще и с Шульгиным. Тот, будучи одним из первых воителей против Советской власти, еще и отведавший по милости коммунистов тюряги, примирился с ними, а этот, всю жизнь жравший по три советских пирожных сразу, все проклинает ее. Ну, конечно же, это болезнь, патология, хроника. И уже, видимо, лечение бесполезно…
А Проханов опережал противника уже на 15 тысяч голосов…
* * *
Но что же этот бурбон бубнил? Господи, да все то же! «Сталин перетрусил в начале войны…» И знать, со страху к должности Генсека и главы правительства в первые же недели взвалил на себя посты председателя Ставки, наркома обороны и Верховного главнокомандующего, т. е взял полную ответственность за судьбу страны.
«Немецкие потери в пять раз меньше советских!..» Будто не знает попка, что немцы намеренно, сознательно, по плану уничтожали мирное население, а мы спасали от голода и немцев, и поляков, и венгров… «Александр Солженицын, которому однажды загнали раскаленный шомпол в задний проход, свидетельствует…» Да не ему загоняли-то, а одной ныне вдовствующей тувинке, и не в задний, и не однажды, и не шомпол, хотя, конечно, и раскаленный… Почитайте хотя бы книгу Александра Островского о Солженицыне «Прощание с мифом», на худой конец мою — «Гений первого плевка». Там все сказано о шомполах.
Тут получила слово одна из судий — высокая русская красавица, чем-то напоминающая Аллу Гербер. Она негодовала: «До сих пор многие важнейшие документы о репрессиях засекречены!» Однако по памяти называла номера каких-то приказов, цитировала какие-то директивы — да откуда взяла при такой засекреченности? Кроме того, красавица не соображает, что в стране произошла антисоветская контрреволюция и ее творцы, а также их подпевалы Каролинги используют любую возможность, чтобы опорочить Советскую эпоху и ее деятелей. Вот свежайший пример.
8 марта один из помянутых творцов, справедливо осуждая некоторые страны за признание независимости Косово, сказал: «Они следуют по пути Советского Союза, где признавалось право наций на самоопределение вплоть до отделения!» Дескать, ха-ха, следовать советскому примеру — ничто не может быть глупей и позорней. Даже ради праздника не мог удержаться.
Ему неведомо, что во всем мире умные правители взяли многое из уникального исторического опыта его Советской родины, презираемой им. По своей должности он обязан знать бы, что право-то на отделение признавалось, но ведь при четких конституционных условиях. Во-первых, численность нации должна быть не меньше миллиона человек. Во-вторых, нация должна иметь внешнюю границу. Наконец, обязателен был плебисцит.
В соответствии с этим, например, Эстония, где эстонцев было около 900 тысяч, долгие годы не имела права выхода. А Татарская Республика, Чувашия и Мордовия, Чечено-Ингушская АССР и обе Осетии не могли иметь его никогда.
А ваши воспитатели Горбачев, Ельцин да Собчак безо всяких плебисцитов распахнули ворота перед националистами Прибалтики и других республик. Вот о чем вам сказать-то надо бы, учитель. А вы все пилите советский сук, на котором двадцать лет сидели, свесив ножки.
И ведь не приходит ему в светлую голову вопрос: «И какая же нация за 75 советских лет воспользовалась правом на отделение?» Представьте себе, ни одна. Нигде и разговоров об этом не было. Хотя еще очень давно и ставился вопрос, например, в Абхазии о выходе из Грузии и присоединении к РСФСР.
А при вас все разбежались, вернее, вы сами всех разогнали, ибо за сохранение Союза, как уже упоминалось, прологосовало 76 %, но вы наплевали на волю народа. А теперь вопрошаете — хоть плюй в глаза: «Кто спросил чехов, кто спросил поляков, хотят ли они иметь на своей земле американские базы?» Никто. А кто спросил русских, хотят ли они ликвидации нашей базы на Кубе? Кто спросил татар и чувашей, хотят ли они ликвидации нашей базы во Вьетнаме? Кто спросил армию, хочет ли она, чтобы ею командовал специалист по двуспальным пружинным кроватям? Кто спросил писателей, артистов, художников хотят ли они иметь министром культуры малограмотного провокатора с такой малохудожественной ряшкой?..
Я взглянул на табло: Проханов обгонял антропофага уже почти на 20 тысяч голосов…
* * *
А мадам, похожая на Аллу Гербер, стращала: «Знайте, господин Проханов, все ваши выступления, превозносящие Сталина, фиксируются, документируются, копируются. И придет час, когда вы ответите за все!» И было не ясно — перед кем? Перед ЦРУ, что ли? Да уж это была не Карла ли дель Понте?
Тут возник ведущий передачи, сам товарищ Соловьев, с вопросом к Проханову: «Какая разница между Сталиным и Гитлером?» Не помню, что ответил Александр, но я бы возмутился идиотским вопросам: «Как это какая разница? Сталин есть Сталин, а Гитлер — жертва культа личности. Это все знают. А вот Соловьев и Соловей-разбойник, Одихмантьев сын. Какая тут разница? Ведь оба за свои проделки заслуживаете булавы Ильи Муромца, но один ее уже получил, а когда получит второй?»
Жена чем-то отвлекла меня от телевизора, а когда я вернулся, на табло светился перевес в пользу Проханова уже в 23 тысячи голосов. Ведущий должен был бы прекратить поединок за несоответствием весовых категорий дуэлянтов и за явным преимуществом Проханова над Каролингами. Но Соловьев этого не сделал, у него свой хитрый расчет. Ведь бригаду судей он всегда подбирает из своих демократов. Поэтому очень часто у него вовсе не поединок, а у одного патриота шесть противников: тот, кто у барьера, четыре судьи и сам Соловьев. Как правило, подобранная им бригада в глазах телезрителей терпит крах, но это ничуть не смущает ведущего, и в следующий раз он сформирует такой же отряд. Ну разве это не заслуживает булавы!
Слово получила внучка знаменитого кукольника Сергея Образцова. Он девяносто лет прожил в согласии с фамилией образцовым советским гражданином, которого власть осыпала милостями: народный артист, лауреат Сталинской и Ленинской премий, Герой Социалистического Труда, пять орденов Ленина — и вдруг на 91-м году скурвился: «Ненавижу Советскую власть! Слава освободителю Ельцину!» И тут же преставился.
Внучка выступила вполне в духе свихнувшегося дедушки.
И вот — конец! У Проханова перевес в 25 тысяч голосов. По-моему, такого никогда не было. О чем это говорит? Народ проснулся. Поняли, свободы, гения и славы палачи? Это был Божий суд, наперсники разврата! Беги, Сванидзе, к Анпилову, выпроси у него майку с портретом Сталина.
* * *
А в самом конце минувшего года ТВ закатила многосерийную телепередачу «Большой театр товарища Сталина». Автор — Боровик Генрих Авиэзерович, именующий себя Аверьяновичем. Он начал с того, что вот, мол, наша молодежь уже и не знает, пожалуй, кто такой Сталин, поэтому я кое-что напомню из биографии нашего диктатора…
Господи, как человек оторван от реальности! Да ведь вот уже почти пятьдесят лет его единомышленники от Хрущева до Радзинского на телевидении, в газетах, издательствах, в кино только тем и заняты, что долдонят о Сталине. Все обсосали, все оболгали, все извратили…
А с большим запозданием в ответ на потоки лжи принялись за дело и те, кто хочет, чтобы народ, особенно молодежь, знал правду о Сталине. Недавно зашел я в большой книжный магазин «Москва» на улице Горького. Так там целые стеллажи забиты новыми книгами о Сталине, как русскими, так и иностранными. Ему при жизни не могло и присниться столько книг о себе. Причем иные, как, например, «Сталин» Ю. В. Емельянова, «Сталин в жизни» Е. Н. Гуслярова, «Сталин. Уроки жизни и деятельности» С. Н. Семанова, «Рядом со Сталиным» Г. А. Куманева изданы прямо-таки роскошно: золотое теснение, золотой обрез, обилие прекрасных фотографий, научный аппарат да некоторые еще и в двух томах. И эти книги раскупают. А по соседству лежат два серых тома «Двести лет вместе» лютого сталинофоба и коммунофага Солженицына, уже несколько месяцев лежат. На днях увидел по телевидению: и в Минске лежат на книжных прилавках. Так и будут лежать лет двести.
Словом, Боровик и его заединщики добились своего: возникла и все ширится подлинная сталиниада, притом всемирного характера. А вот кто такой сам Боровик, молодежь, пожалуй, действительно не знает. Откуда! И есть смысл кое-что поведать.
* * *
Генрих Аверьянович Боровик, член КПСС с 1953 года (вероятно, вступил в дни всенародной скорби о Сталине) — фигура грандиозная. Родился он в упомянутом Минске, но высшее образование получил, конечно, в столице — окончил Московский государственный институт международных отношений (МГИМО). Потом в этом блатном вузе учился и его сын. Как иначе!..
Сразу после окончания института, повторю, юный Генрих рванул в партию большевиков и начал энергичную литературно-карьерную деятельность, в чем много преуспел. Сперва устроился в престижный «Огонек», потом стал корреспондентом не менее престижного агентства «Новости» и обозревателем на радио и телевидении, — ну, это уж вообще!..
В качестве корреспондента объездил весь мир, кроме Занзибара. Одновременно еще до нынешней демократической катавасии сочинил и издал десятка два замечательных книг, да полдюжины замечательных пьес, да не меньше замечательных киносценариев. Вы, читатель, все их, конечно, помните: «Человек с Пятой авеню», «Человек перед выстрелом», «Человек после выстрела» и т. п. В самом деле, как можно забыть, допустим, замечательный роман «Пролог» хотя бы по той причине, что Н. Г. Чернышевский свой роман под таким же заглавием закончить и опубликовать не смог, Генрих же Авиэзерович опубликовал, и мы ночами стояли в очередях за его романом. А пьесы «Агент 00», «Весна в Лиссабоне», «Осень в Вашингтоне», «Зима в в Буэнос-Айресе», — забыть ли, с какой страстью там обличался «американизм»!
И вот уже он не только член Союза писателей, но и секретарь его правления, председатель Советского и вице-президент Всемирного комитетов защиты мира да еще и главный редактор журнала «Театр», который в надлежащий срок он передаст в надежные руки Михаила Швыдкого, матерого культуртрегера и защитника матерщины. Позже был председателем какой-то не то Федерации, не то Ассамблеи мира и согласия, главным редактором таинственного журнала «Passport to the New Wolrd», членом Правления загадочной Внешнеполитической Ассоциации и, конечно же, еще был и нардепом СССР. Словом, этим ассоциациям, федерациям, как и публикациям, нет числа в бурной жизни титана Боровика…
Как из рога изобилия сыпались на Боровика дары советской власти: две Государственные премии (1977 и 1986 гг.), премии им. А. Толстого, им. Воровского, кажется, еще и Циолковского. Даже болгары выдали ему свою Государственную премию. За что? Не знаю. А какие ордена! Трудового Красного Знамени, Октябрьской Революции, Дружбы народов… Как у Горбачева. Не получил, разве что, лишь орден Подвязки да титул барона.
Как же человек всего этого достиг? Главным образом, конечно, благодаря таланту беспощадного разоблачителя американского империализма. Похлеще Познера лютовал! Но не только в этом дело. Ему помогали широко шагать, обильно загребать и такие, например, штучки. Идет большое собрание московских писателей. Звучат вдохновенные речи: «Перестройка!»… «Ускорение!»… «Новое мышление!»… Берет слово Генрих Аверьянович: «Да, да, всем нам надо перестраиваться, надо мыслить по-новому. Но, к счастью, есть среди нас человек, которому не надо перестраиваться, он давно перестроился, он всю жизнь думает и пишет по-новому. И нам остается только брать с него пример…»
Все замерли: о ком это он? А Боровик со счастливой улыбкой обращается в сторону председателя Союза писателей Г. М. Маркова и радостно восклицает: «Этот человек — наш дорогой Георгий Мокеевич, живой классик, дважды Герой и член ЦК!..»
А взять его выступление на XIX партконференции. Сколько в ней было хвалы руководству партии и страны, прежде всего в лице Горбачева! Наша родина, говорил Боровик, подобна самолету, который так долго сидел в болоте, что весь проржавел. Но вот благодаря необыкновенному мастерству Первого пилота самолет помчался по трясине и взмыл в небо. Чудо чудное! Диво дивное! И теперь «нам надо перестраивать самолет на лету, чтобы сделать его первоклассным!»
Представляете? На лету! Как в невесомости. Именно за такие речи Горбачев давал высокие посты и большие награды.
* * *
Боровик особенно усердствовал на телевидении в разоблачении империалистов вместе с Валентином Зориным. Но у того хватило ума теперь не высовываться, а этот вот переключился на разоблачение Иосифа Виссарионовича и выдал многосерийную телепередачку.
Генрих Авиэзерович и в молодые-то годы не особенно отличался своеобразием и свежестью умственных усилий, а уж теперь-то, когда ему идет восьмой десяток… Не удивительно, что его передача явилась собранием чужих замыслов, бородатых баек о Сталине и о Советском времени. Начать хотя бы с заглавия и сюжетного стержня, с намерения представить Сталина «режиссером» политического театра. Даже Б. Илизаров отмечает: «Многие говорят о Сталине, в том числе наш известный драматург Эдвард Радзинский, как о ярком режиссере собственного политического театра». Да, ваш драматург Радзинский вместе со «многими» говорит о Сталине именно так. Вот и Боровик заодно с теми же самыми «многими», только просто «театр» он превратил в «Большой театр». И дальше у него все в духе единства или даже прямого повторения того, что уже было у «многих». А «Большой» означает лишь возросшую степень лживости. Впрочем, Сталин и для Илизарова ведь только «один из героев, взобравшихся на сцену XX века».
Вот замшелая побрехушка о том, как то ли Ежов, то ли Берия решил арестовать Буденного. К нему на дачу явился вооруженные наряд.
А у Семена Михайловича еще со времен Гражданской войны и тачанок Первой конной стоял под кроватью пулемет «Максим» и ящик патронов в лентах. Он тотчас его вытащил, прочистил, смазал, вставил ленту, взгромоздил на подоконник и давай поливать свинцом пришельцев. Одновременно звонит Сталину: «Погибаю!» Гору трупов наколошматил. Только так и спасся. Откройте книгу драматурга Радзинского «Сталин» — вы это там найдете.
А вот побасенка о Рокоссовском накануне войны. «Привели его к Сталину. Тот не сказал „Здравствуйте!“, а прямо: „Рокоссовский, что-то я вас не видел давно. Где вы были?“ — „Я сидел в лагере, товарищ Сталин“. — „Нашел время сидеть!“».
Во-первых, Сталин не мог не поздороваться. Во-вторых, последний раз я видел эту заплесневелую лапшу в книге Б. Сарнова «Перестаньте удивляться». Ведь оба сочинителя не соображают, что Сталин до войны и не знал комдива Рокоссовского. Они уверены, что он так и родился знаменитым маршалом с орденом «Победа» и с двумя Золотыми звездами на груди.
Еще: «Сталин очень хотел быть российским вождем, русским царем, русским диктатором». И это вслед за Сарновым. Тот в данном вопросе даже пошел на подделку сталинской речи в связи с капитуляцией Японии. Но ведь нет же ничего странного, тем более предосудительного в стремлении нерусского руководителя страны, в которой большинство составляют русские, чувствовать себя русским и таким выступать перед всем миром. Это вполне понятно. Английский премьер Дизраэли, еврей, фигурировал как англичанин. Гораздо труднее понять, почему орденоносец и лауреат Авиэзерович именует себя Аверьяновичем.
А еще оратор поведал о том, как в Кремль пришел к Сталину в мирской одежде священник, с которым тот учился в духовной семинарии, и вождь сказал, имея в виду его одежду: «Меня боишься, а Бога не боишься?» Тоже «блуждающий сюжет» антисталиниады… Вот так они и воруют друг у друга байки, анекдоты, хохмы, мусолят их и слывут прогрессивными интеллектуалами.
Такого же пошиба блуждающая чушь о том, будто Сталин грозил Н. К. Крупской: «Мы подыщем Ленину другую вдову». Боровик думает, что это было бы так же просто, как из полилауреата Авиэзеровича сделать вроде бы колхозника Аверьяновича.
То же самое следует сказать о замусоленном обвинении Сталина в «органическом презрении к человеческой жизни». Даже не о равнодушии, не о безразличии, а о презрении да еще органическом — вот до чего оборзел Генрих Авиэзерович! Тут, по-прежнему отталкиваясь от Радзинского, он его даже превзошел.
Но когда наш летописец пробует не семенить вслед за другими мыслителями демократии, не таскать чужое, а говорить что-то от себя лично, то это очень похоже на интеллектуальное харакири. Его дремучесть во многих вопросах выглядит даже таинственно, если принять во внимание, что ведь писатель же, великий борец за мир, разоблачитель «империи зла». Ну, должен такой человек понимать хотя бы то, что обвиняемый и подсудимый это совсем не одно и то же. Не понимает! Или — должен соображать, что почти все сказанное им легко проверить, а многое напрочь опровергается даже легким усилием памяти или обращением к источнику. Не соображает! И вот мы услышали его суждение из области, казалось бы, профессионально очень близкой Боровику: «Константин Симонов совершенно искренно написал известные строки:
Мы так вам верили, товарищ Сталин, Как иногда не верили себе…»Строки действительно очень известные, и тем более надо бы знать, что, во-первых, там не твердое «иногда», а предположительное «может быть», что гораздо правдивей и глубже. Во-вторых, это написал не Константин Михайлович, а Михаил Васильевич. Первый из них в осажденной и «похожей на Мадрид» Одессе тоже совершенно искренно написал вот что:
Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас? Ты слышишь нас, мы это твердо знаем. Не мать, не сына в этот грозный час, Тебя мы самым первым вспоминаем…В тот грозный час это было точным выражением нашего государственного чувства тревоги прежде всего за родину и, разумеется, отнюдь не противоречило нашим чувствам к родным и близким, что усматривают здесь некоторые фуршетные патриоты. Так вот спрашивается, чего ты, борец за мир, изображаешь себя знатоком поэзии, если для тебя что Исаковский, что Симонов — все одно.
Или: «Тридцать седьмой год. Год поразительных по цинизму постановок в Октябрьском зале Дома союзов. Это были помпезные постановки: охрана, прожектора!..» Не соображает или уже память отшибло, что охрана всегда присутствует на всех судебных процессах. Прожектора? Да как же без них, если идет киносъемка, а она шла. Где ж тут помпезность?
Лион Фейхтвангер, присутствовавший на суде, то же самое описал так: «Помещение, в котором шел процесс, не велико, оно вмещает примерно 350 человек. Судьи, прокурор, подсудимые, защитники, эксперты сидели на невысокой эстраде. Ничто не отделяло суд от сидящих в зале. Не было также ничего, что походило бы на скамью подсудимых; барьер, отделявший подсудимых, напоминает скорее обрамление ложи. Сами подсудимые представляли собой холеных, хорошо одетых мужчин с медленными, непринужденными манерами. Они пили чай, из карманов у них торчали газеты, и они часто посматривали на публику».
Сравните, Боровик, это с тем, что нередко в наши дни при супердемократическом режиме передают по телевидению из зала суда: охрана, прожектора это само собой, но еще и наручники, и железная клетка, в которой, как пойманные волки, сидят подсудимые. Вот помпезность так помпезность! Со звоном и в полоску. За все время советской власти ничего подобного не было. Как не было и милиционеров с дубинками. Все это достижения демократии Ельцина — Путина. И кстати сказать, Боровик, вы видели у полковника Буданова, отданного Верховным главнокомандующим под суд, хоть раз газетку в кармане?
Опять он же, Фейхтвангер: «Если бы этот суд поручили инсценировать режиссеру (а Боровик и называет Сталина его режиссером. — Авт.), то ему, вероятно, потребовалось бы немало лет и немало репетиций, чтобы добиться от подсудимых такой сыгранности… Короче говоря, гипнотизеры, отравители и судебные чиновники помимо всех своих ошеломительных качеств должны были быть выдающимися режиссерами».
Боровик: «Показания обвиняемых звучали приблизительно так: „Я верный слуга иностранных разведок, вынашивал подлые планы… Я, подлая собака империализма…“» Боровик, назовите хоть одного подсудимого, назвавшего себя «подлой собакой» — Пятаков? Радек? Сокольников?
А Фейхтвангер свидетельствовал: «Признавались они все, но каждый на свой манер: один — с циничной интонацией, другой — молодцевато, как солдат, третий — внутренне сопротивляясь, прибегая к уверткам, четвертый — как раскаивающийся ученик, пятый — поучая. Но тон, выражение лица, жесты у всех были правдивы».
Кому же нам верить: знаменитому иностранному писателю, который видел все это своими глазами и не имел тут никакой корысти, или престарелому оборотню, ставшему сторожевой собакой демократии, который знает об этих процессах лишь со слов нашего драматурга Радзинского, а тот — со слов своего папы-антисоветчика?
Нечто свое и столь же ошеломительное поведал Боровик об академике М. В. Нечкиной, известном историке. Уверяет, что она рассказывала — кому? неизвестно! — что «работала над большим томом об Иване Грозном, где огромную часть посвятила оценке опричнины, естественно, весьма отрицательной». А в это время Эйзенштейн снимал фильм «Иван Грозный». Однажды Нечкина где-то встретила артиста Николая Черкасова, игравшего в этом фильме роль царя, и от него узнала, что Сталин сказал Эйзенштейну: в строительстве Российского государства роль опричнины была положительной. «Услышав это, Нечкина пришла домой и (тут Боровик язвительно хмыкнул, как часто делал во время всей передачи. — Авт.) переделала, что роль опричнины прогрессивная».
Такими вот лицемерами, холуями, беспринципными трусами и шкурниками Боровик изобразил всех, кто в его фильме так и или иначе связан со Сталиным, общается с ним. Тут целая галерея: члены Политбюро, способные лишь смотреть в рот и поддакивать Сталину; С. М. Буденный, готовый признать, что не он, а Сталин создал Первую конную армию; председатель Комитета по кинематографии И. Г. Большаков, постоянно дрожавший от страха и ждущий за всякий пустяк ареста; кинорежиссеры Григорий Козинцев и Леонид Трауберг, даже упавшие в обморок, когда им послышалось, что во время просмотра Сталин высказал неодобрительное суждение о их фильме «Юность Максима»; Игорь Моисеев, униженно и подобострастно лепечущий: «Товарищ Сталин, вы только скажите, любое ваше желание…»; моторостроитель А. А. Микулин, которого Сталин похвалил за новый мотор и предложил ему поехать выбрать дачу, а он решил, что его везут на расстрел… А между прочим, Нечкина в 1948 году получила Сталинскую премию, Трауберг — еще в 1941-м, Козинцев — две, Моисеев — три…
Так вот, Боровик, невозможно же поверить, что академик М. В. Нечкина (1901–1985), как вы уверяете, сама рассказывала, какая она беспринципная шкурница и хамелеонша, — неужели в ваши годы вы не можете это сообразить? А главное, Милица Васильевна никогда не писала об Иване Грозном, об опричнине — ни «больших томов», ни «огромных частей», ни маленьких статеек. Она специализировалась по истории общественного и революционного движения в России XIX века, в частности, много писала о декабристах. А вы меряете всех на свой аршин — аршин политических оборотней, литературных пролаз и интеллектуальных прохиндеев.
* * *
Но усерднее всего Боровик просвещает молодежь, конечно, о жизни самого Сталина. И начинает издалека, с его детства. Сталин, говорит, «никогда никому» не говорил о своем детстве и юности. Почему? А потому, что отец его был сапожником, пьянствовал и колошматил сына почем зря.
Ну, во-первых, что отец был сапожником, давно всем известно, и это может быть позорным лишь в глазах элегантного воспитанника МГИМО. Я слышал, что Аверьян, отец Боровика, был в белорусском местечке шинкарем. Ну и что? Из-за этого не пускать сына на телевидение? Лишать ордена Подвязки?
Во-вторых, если отец пьянствовал и колошматил сына, то можно лишь пожалеть малютку, а наш главный гуманист державы не выказал этого благородного чувства ни на грош.
В-третьих, зачем же, подобно Галине Вишневской, досадные обстоятельства семейной жизни выставлять на вселенское обозрение? Есть же вещи, о которых деликатнее промолчать. Неужели вы, Авиэзерович, инженер человеческого нутра, не понимаете таких простых вещей?
Наконец, в известной беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом, который высказал предположение, что на выбор Сталиным судьбы революционера повлияло «плохое обращение со стороны родителей», он ответил: «Нет. Мои родители были необразованные люди, но обращались со мной совсем не плохо». Кому же опять верить — самому Сталину или его ненавистнику?
«Совсем не плохое» отношение родителей подтверждается и тем, что они прямо-таки боролись между собой за сына. Когда ему было пять лет, отец, желавший, чтобы он пошел по его жизненной стезе, увез мальчика из Гори в Тифлис, где он в таком возрасте стал работать на обувной фабрике. По воспоминаниям современников, «помогал рабочим, мотал нитки, прислуживал старшим»… Но через какое-то время мать, мечтавшая, чтобы сын стал священником, приехала и забрала его обратно в Гори, где он позже и был принят в духовное училище. Так не борются за детей, если к ним равнодушны. Трудно представить, чтобы когда-то в Минске папа и мама Генриха вот так боролись за него: мать хотела видеть его раввином, а отец — шинкарем.
А вот еще одно свидетельство того, что Сталин не делал секрета из своего детства. Маршал Жуков вспоминал, что в марте 1945 года Верховный главнокомандующий вызвал его с фронта. Сталину нездоровилось, и встреча состоялась на даче. Выслушав доклад, задав несколько вопросов, Сталин предложил пройтись по саду. Жуков рассказывал: «Во всем его облике чувствовалась большая усталость. За время войны он сильно переутомился. Ведь работал очень напряженно, постоянно недосыпал, болезненно переживал неудачи, особенно 1941–1942 годов… Во время прогулки И. В. Сталин неожиданно начал рассказывать мне о своем детстве…» Вот так «никогда», вот так «никому»!
Несколько раз Боровик иронически упоминул о том, что в юности Сталин писал стихи. Да, писал, но ни Государственной премии, ни должности главного редактора журнала, ни ордена Дружбы народов за это не получил. Однако есть вещи, которые выше и дороже всех премий, должностей и орденов. Стихи Сталина не только печатались в 1895-96 годы в газете «Квали» и даже на первой странице в газете «Иверия», редактором которой был классик грузинской литературы Илья Чавчавадзе, но и лет за десять до Октябрьской революции нашли место в «Сборнике лучших образцов грузинской словесности» и даже в школьном учебнике «Дэда Эна» («Родное слово»). А ведь Сталин не выступал на собраниях или митингах с речами в похвалу Чавчавадзе: «Вот человек, с которого мы должны брать пример!» А какая ваша книженция, Генрих Авиэзерович, вошла в школьный учебник? Какая пьеса попала в сборник «Жемчужины русской драматургии»?
Вот одно из стихотворений юного Сталина в переводе:
Ходил он от дома к дому, Стучась у чужих дверей, Со старым дубовым пандури, С нехитрою песней своей. А в песне его, а в песне — Как солнечный блеск чиста, Звучала великая правда, Возвышенная мечта. Сердца, превращенные в камень, Заставить биться сумел, У многих будил он разум, Дремавший в глубокой тьме. Но вместо величья славы Люди его земли Отверженному отраву В чаше преподнесли…Как это напоминает «Пророк» Лермонтова:
Провозглашать я стал любви И правды чистые ученья — В меня все ближние мои Бросали бешено каменья.Стихотворение молого грузина заканчивалось так:
Сказали ему: «Проклятый, Пей, осуши до дна… И песня твоя чужда нам, И правда твоя не нужна!»У Лермонтова:
Когда же через шумный град Я пробираюсь торопливо, То старцы детям говорят С улыбкою самолюбивой: «Смотрите: вот пример для вас! Он горд был, не ужился с нами. Глупец, хотел уверить нас, Что Бог гласит его устами. Смотрите ж, дети, на него: Как он угрюм, и худ, и бледен! Смотрите, как он наг и беден, Как презирают все его!»А ведь вы, Генрих Аверьянович, никогда не испытали чувств, подобных тем, что в этих стихах. Когда вы разоблачали империализм, вам никто не говорил:
И песня твоя чужда нам, И правда твоя не нужна!Наоборот, вы за это получали ордена и премии. А кто посмел бы сказать при ваших должностях и гонорарах, квартирах и дачах, —
Смотрите, как он наг и беден, Как презирают все его!Но теперь, после этой телепередачи, последние две строки, пожалуй, могут бросить вам в лицо, изменив лишь несколько букв:
Смотрите, как он нагл и вреден, Как презирают все его!В самом деле, разве это не наглость, — утверждать, что Сталина сделала революционером «жажда отомстить обществу за нищету семьи». Ведь совсем недавно вы уверяли, что никакого единого общества при капитализме нет, а есть богатые и бедные, угнетатели и угнетенные. А Сталин, видите ли, хотел отомстить без разбора всем — и богатым и бедным? Это во-первых. А во-вторых, его семья жила скромно, но едва ли пребывала в нищете. Отец был отменный мастер своего дела, точал сапоги гораздо более крепкие, долговечные и красивые, чем ваши пьесы. Мать была неутомимой труженицей. А сын, поскольку учился на сплошные пятерки, получал стипендию — три рубля. Тогда на эти деньги можно было купить корову и прокормить весь клан Боровиков.
А разве это не прямой вред для юных и неюных умов — уверять, что Сталину удавалось пять раз бежать из тюрем и ссылок благодаря тому, что он «запугивал охранников». Дядя, чем запугивал — партвзысканием? Лубянкой? лишением гражданства? Ведь не одному Сталину удавалось бежать. Бежали и Троцкий, и Бухарин, и Орджоникинзе, даже Калинин. Может, и Михаил Иванович запугивал?
И потом, побег из заключения дело давнее, традиционное, можно сказать, чуть ли не святое. Вот «Американский исторический журнал»(Te American Historical Review). Согласно опубликованным в нем данным, в самом-то разлюбезном для вас 1937 году на 1 января всего заключенных в СССР было 1 196 369 человек, т. е. при населении страны около 170 миллионов это гораздо меньше, чем 1 процент. Это к вопросу о «массовых репрессиях».
Ведь «массовые» — процентов 25–30, не так ли? Сейчас в пору великих гуманистов Путина и Медведева при населении России почти в два раза меньшим, чем в СССР, сидит примерно столько же.
Из названного числа заключенных в 1937 году к указанной дате освобождено по отбытии срока наказания 364 437 человек. Это к вопросу о том, что-де «оттуда никто не возвращался»(А. Солженицын, Л. Разгон, В. Новодворская и т. п.). Но были и особо нетерпеливые, не желавшие сидеть срок до конца, они сбежали из заключения. Это — 58 264 человека. Пять дивизий! Это около 4,5 процента от общего числа «армии заключенных». Нормальная цифра (АиФ № 45, 1989, а также: Марио Соуса. ГУЛАГ: архивы против лжи. М. 2001. С. 17). Вот Сталин и был из числа особо нетерпеливых…
А утвержать опять же вслед за Р. Медведевым, Б. Сарновым, К. Залесским, что «Сталин вообще не был оратором», — разве не наглость? Впрочем, К. Залесский пишет хотя бы, что Сталин был «плохой оратор» и проигрывал «блестящим ораторам» — Троцкому, Каменеву, Зиновьеву, Бухарину и Рыкову. А ведь у Боровика — вообще не оратор! Да как же он в открытых дискуссиях и спорах на съездах и пленумах партии наголову разбил всех этих «блестящих» и «сверкавших»? Почему его речи, как правило, множество раз, иные прерывались то бурными аплодисментами, то возгласами «Правильно!», то хохотом всего зала? Так, его речь на XVII съезде партии прерывалась 48 раз. Наконец, с чего бы весь мир прислушивался к каждому слову этого неоратора?
Однако надо признать, речь Боровика тоже вызывает эмоции. Слушая его, я, например, четыре раза подходил к телевизору и плевал на экран. Думаю, что это самая сдержанная реакция среднестатистического телезрителя.
А вот это как назвать: «В 1922 году Сталина избирают Генеральным секретарем, и он сразу вступил в конфликт с Троцким». А до этого что, боялся? Да еще в марте 1918 года Сталин уже «вступил в конфликт с Троцким». Как известно, тот на переговорах с немцами в Бресте провозгласил: «ни мира, ни войны, а армию распускаем» и рассчитывал, что ответом на его заявление будет революция в Германии и Австрии. А Сталин сказал тогда: «Позицию Троцкого невозможно назвать позицией. Революционного движения на Западе нет, а есть только потенция, а мы не можем полагаться в своей практике на одну лишь потенцию». Позже, когда уже шла Гражданская война и Троцкий стал председателем Реввоенсовета, Сталин написал Ленину из Царицына: «Если Троцкий будет не задумываясь направо и налево раздавать мандаты (как недавно Ельцин раздавал направо и налево суверенитеты. — Авт.), то можно с уверенностью сказать, что через месяц у нас все развалится на Северном Кавказе и мы этот край окончательно потеряем… Вдолбите ему в голову, что без ведома местных людей назначений делать не следует, что иначе получится скандал для Советской власти».
Еще не получив ответа Ленина, Сталин снова писал ему, что будет «сам без формальностей свергать тех комиссаров и командиров, которые губят дело», что намерен действовать так, как «подсказывают интересы дела, и отсутствие бумажки от Троцкого меня не остановит». Так что, запомните, Боровик, Иосиф Виссарионович не шибко робел перед Львом Давидовичем, причем задолго до того, как стал Генсеком.
Наглость с вашей стороны, любезный Генрих Аверьянович, и заявление о том, что будто бы «Ленин предложил убрать (!) Сталина с поста Генсека» и что это было не что иное, как «приговор», едва ли не смертельный.
Ведь ничего похожего! Ленин выразился очень корректно и при этом высоко оценил достоинства Сталина. Назвав его «выдающимся вождем ЦК», далее писал: «Предлагаю товарищам обдумать (!) способ перемещения Сталина с этого поста и назначить на это место другого человека, который во всех (!) других отношениях отличается от тов. Сталина только одним (!) перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д.»
Приговоры, сударь, пишутся другим языком. И где вы читали приговоры, в которых говорилось бы: «Суд предлагает товарищам обдумать способ перемещения выдающегося вождя на тот свет» и т. д. Там прямо пишут: «к расстрелу» или «к смертной казни через повешение». И обратите внимание: ведь Ленин не назвал человека, который отличался бы от Сталина «только одним перевесом» и годился бы на роль идеального Генсека, — значит, он и сам не видел такого человека. Позже оказалось, что не видели и другие члены партии. Но вот любопытно: когда в кресло главного редактора журнала «Театр» вместо выдающегося вождя Боровика сажали выдающегося вождя Швыдкова, кто-нибудь в Министерстве культуры сказал, что преемник отличается от предшественника хоть одним перевесом?
Тут же Боровик заявил, что этот ленинский «приговор» Сталину «удавалось хранить в секрете несколько лет», но «впереди был XV съезд в 27-м году, и надо было что-то делать. Это сделал сам Троцкий».
Что же именно сделал беспримерный правдолюб? По уверению Боровика, на этом съезде он в своей речи вывел коварного Генсека на чистую воду: «Выдал содержание письма Ленина в той части, где говорилось о Сталине». Но тот не растерялся, не сробел: «В отличие от истерической речи Троцкого он выступил очень спокойно и взвешенно, говорил уверенно и весомо… Зал ответил аплодисментами. Сталин обратил выступление Троцкого против него самого».
Ей-богу, хоть стой, хоть падай, хоть в гроб ложись с этими мультилауреатами и полиорденосцами из журнала «Театр». Ведь говорит так уверенно, словно сидел на XV съезде в президиуме и все это видел своими глазами. Батюшка Генрих Аверьянович, поверьте, не был Троцкий на этом съезде и не произносил никаких речей, в том числе «истерическую речь». Зачем обижаете покойника? Право, хочется даже его защитить от вас. Сопоставьте даты и события: XV съезд проходил со 2 по 19 декабря 1927 года, а современный знаток истории ВКП(б), упоминавшийся К. Залесский, свидетельствует (впрочем, и без него известно): «В 1925–1927 годы Троцкий, объединившись с Зиновьевым и Каменевым, вновь предпринял попытку занять доминирующее положение в партии, но вновь был разбит Сталиным. В октябре 1926-го выведен из состава Политбюро ЦК, а в октябре 1927-го — из ЦК. В десятую годовщину Октябрьской революции 7 ноября 1927-го пытался апеллировать к демонстрантам, направлявшимся на Красную площать, но в него стали бросать камни, разбили стекла машины, и Троцкий вынужден был ретироваться. 14 ноября этого года его исключили из партии». Спрашивается, как же без партбилета Троцкий мог оказаться делегатом съезда и получить там слово для «истерической речи»? «А 17 ноября по предложению Сталина он был уволен из Главконцесскома».
После этого за Троцким осталась только одна должность, за которую зубами держался висельник Чубайс, — начальник Главэлектро. Какая выразительная гримаса истории или, лучше сказать, параллель: Чубайс в кресле Троцкого! Для полного сходства не хватает только ледоруба. Но Льва Давидовича вскоре вышибли и из Главэлектро.
Так спрашивается, кто же кого накануне XV съезда выводил на чистую воду — Троцкий Сталина или наоборот? Или вы не знаете, Боровик, что вскоре Сталин «вывел» Троцкого из Москвы в Алма-Ату, а потом — за бугор?
А между тем, Лев Давидович действительно писал о «завещании» Ленина, только было это не в 1927 году, как уверяет Боровик, т. е. не в дни, когда ему били стекла, а 1 сентября 1925 года. Тогда в журнале «Большевик» № 16 на странице 68 он дал отповедь американскому коммунисту М. Истмену, позднее изгнанному из партии, по поводу его книги «После смерти Ленина»: «В нескольких местах книжки Истмен говорит о том, что ЦК „скрыл“ от партии ряд исключительно важных документов, написанных Лениным в последний период его жизни (дело касается писем по национальному вопросу, так называемого „завещания“ и пр.); это нельзя назвать иначе, как клеветой на ЦК нашей партии. Из слов Истмена можно сделать вывод, будто Владимир Ильич предназначал эти письма, имевшие характер организационных советов, для печати. На самом деле это совершенно неверно. Владимир Ильич во время своей болезни не раз обращался к руководящим учреждениям партии и ее съезду с предложениями, письмами и пр. Все эти письма и предложения, само собой разумеется, всегда доставлялись по назначению, доводились до сведения делегатов XII и XIII съездов партии и всегда, разумеется, оказывали надлежащее влияние на решения партии, и если не все эти письма напечатаны, то потому, что они не предназначались их автором для печати.
Никакого „завещания“ Владимир Ильич не оставлял, и самый характер его отношения к партии, как и характер самой партии, исключали возможность такого „завещания“. Под видом „завещания“ в эмигрантской и иностранной буржуазной и меньшевистской печати упоминается (обычно в искаженном до неузнаваемости виде) одно из писем Владимира Ильича, заключавшее в себе советы организационного порядка. XIII съезд партии внимательнейшим образом отнесся и к этому письму, как ко всем другим, и сделал из него выводы применительно к условиям и обстоятельствам момента. Всякие разговоры о скрытом или нарушенном „завещании“ представляют собой злостный вымысел и целиком направлены против фактической воли Владимира Ильича и интересов созданной им партии»…
Вот так Лев Давидович за «злостный вымысел» залепил с того света Генриху Авиэзеровичу звонкую оплеуху. Остается лишь для большей ясности добавить к написанному в 1925 году Троцким, что на XIII съезде (23–31 мая 1924 года, т. е. через четыре месяца после смерти Ленина) «завещание» было оглашено и обсуждено по делегациям, а XV съезд, вновь обсудив этот вопрос, полностью опубликовал «завещание» в Бюллетене № 30. На первом из названных съездов было 1164 делегата от 735 тысяч членов и кандидатов партии, на втором — 1669 делегатов от 1 миллиона 236 тысяч коммунистов. Как при таком обилии людей, знавших о «завещании», слышавших или читавших его текст, можно говорить, что Сталин «несколько лет» держал его в секрете?
* * *
А что еще изобразил Боровик после смерти Ленина? Он сказал: «Те немногие, кто знали о завещании Ленина, полагали, что Сталин по давней русской традиции, зная о приговоре, постарается принизить дело Ленина, постарается его критиковать» и даже «будет мстить ему за письмо к съезду». Как уже сказано, с мая 1924 года о «завещании» знали не «немногие», а, по меньшей мере, 1164 человека. Что же касается критики, желания принизить предшественника и даже мстить ему, то с чего Боровик взял, будто это «давняя русская традиция»? Разве Николай Второй принижал Александра Третьего, а тот хаял Александра Второго, который в свою очередь — Николая Первого и т. д.? Наоборот! Памятники ставили предшественнику: Екатерина — Петру, Николай Первый — Екатерине и т. д. В первые годы после революции у большевиков было такое поветрие — чернить прошлое, но достаточно скоро опомнились. Уже в самом начале 30-годов были принято несколько важных решений Совнаркома и ЦК о средней школе, об учебных программах — это было возвращение к традиционной для России системе обучения. А какое огромное значение имело постановление 1934 года «О преподавании гражданской истории в школах СССР». Печально знаменитый вульгаризаторский учебник М. Покровского «Русская история в самом сжатом очерке» (1920) был изгнан. В стране стали чтить и писателей прошлого, и ученых, и полководцев, потом генеральские и офицерские звания ввели и погоны вернули, и церковь поддержали. А вот плоскоумный Хрущев действительно попытался сделать традицией очернение предшественника. У него эстафету приняли нынешние демократы, одним из доказательств этого и оказалась передача Боровика. Но, конечно, между Хрущевым и такими, как Боровик, дистанция все же огромная: тот поносил главным образом персонально Сталина, клеветал на него лично, а боровики — не только на Сталина, но на всю Советскую эпоху.
А в клевете лично на Сталина автор передачи на сей раз дошел до заявления, что тот «присвоил себе его славу Ленина». Что, говорил, будто не Ленин, а он создал партию? Нет, не говорил. Или писал, что не Ленин, а он был вдохновителем и главным руководителем Октябрьского восстания? Нет, не писал. Или доказывал, что не Ленину, а ему удалось добиться Брестского мира и тем спасти молодую Советскую республику? Нет, не доказывал. Или уверял, что в годы Гражданской войны не Ленин, а он возглавлял Совет труда и обороны? Нет, не уверял. Или морочил людям голову, будто не Ленину, а ему принадлежала идея нэпа? Нет, не морочил. Или врал, что план ГОЭЛРО это детище не Ленина, а его? Нет, не врал…
Так в чем же дело? Боровик, ну мы же не дурее вас, хоть вы и лауреат премии Циолковского! Мы знаем, что Сталин почти тридцать лет руководил страной без Ленина, ему своей собственной славы хватало. Вот лишь несколько цифр и только из одной области жизни. За первую пятилетку с 1928 года, когда, Генрих Авиэзерович, ваши родители сделали уже все, чтобы вы в следующем году появились на свет, по 1932-й год, когда вы уже бегали под стол, число учащихся в школах выросло с 12 миллионов до 21 с лишним. Почти в два раза! Число высших учебных заведений выросло в 5,6 раза. Правда, такой блистательный очаг антисоветчины, как МГИМО, тогда, кажется, еще не был создан. Грамотное население в стране увеличилось с 60 процентов до 90. Всего за четыре года! Кто тогда руководил страной и проводил такую политику? Увы, Ленина уже не было. А для того, кто руководил, одних этих цифр достаточно для славы и благодарности народа. Нет, не Сталин присвоил славу Ленина, а ваше отродье тщится лишить славы и того и другого. Хорошо сказал об этом недавно Александр Зиновьев: «Торжествующие пигмеи постсоветизма, разрушившие русский(советский) коммунизм, всячески умаляют и извращают деяния великанов советского прошлого, дабы оправдать свое предательство и самим выглядеть великанами».
Лживо заявление Боровика и о том, что Сталин «присвоил себе право называться единственным учеником Ленина». В упоминавшейся беседе с Э. Людвигом он сказал: «Я только ученик Ленина и цель моей жизни — быть достойным его учеником». И называл Ленина «нашим учителем», а не только своим, «нашим воспитателем», а не только своим.
* * *
Можно было бы еще много интеллектуального барахла из этого телефильма выставить на обозрение читателя, но боюсь, что он уже устал и просто не выдержит. Однако нельзя умолчать о том, мимо чего не проходит ни один пишущий воспитанник МГИМО или сотрудник Института США и Канады, — о тосте, провозглашенном Сталиным 24 мая 1945 года в Кремле на приеме в честь командующих войсками Красной Армии.
Все они долдонят одно и то же: это был тост за терпение русского народа. Последний раз я читал это в недавно вышедшей книге «Вторая мировая война» доктора исторических наук А. И. Уткина, возглавляющего Центр международных исследований Института США и Канады: «Сталин поднял первый (!) поразивщий всех тост за бесконечное терпение русского народа» (с. 860). Не хочется мне употреблять такие выражения, как «чушь собачья», но что поделаешь! Прежде всего, это бы не первый, а последний тост на приеме. Сталин так его и начал: «Товарищи, разрешите мне поднять еще один, последний тост». Значит, любезный профессор никогда и не видел текста этого тоста, скорей всего, он списал его у кого-то из бесчисленных немецких, американских или английских авторов, которых в его книге невозможно сосчитать. Последние четыре слова автор выделил курсивом, чтобы создать впечатление, будто это подлинные слова Сталина. На самом деле ни о каком «бесконечном терпении» Сталин не говорил.
Задолго до этого поэт Борис Слуцкий, умерший в 1986 году, написал даже стишок об этом тосте, который заезжий прохвост Коротич напечатал в «Огоньке». Стишок так и назван был — «Терпение»:
Сталин взял бокал вина (может быть, стаканчик коньяка), поднял тост, и мысль его должна сохраниться на века: За терпение!.. — Вытерпели вы меня, — сказал вождь народу. И благодарил. Это молча слушал пьяных зал. Ничего не говорил. Только прокричал «Ура!» Вот каковская была пора…Ну, во-первых, «пьяных зал» — это Жуков и Рокоссовский, Курчатов и Королев, Шолохов и Леонов, Шостакович и Хачатурян, Уланова и Гризодубова… Во-вторых, Сталин ничего похожего не говорил. В-третьих, зал слушал вовсе не молча, выступление Сталина сопровождалась аплодисментами, а в конце — «Бурные, долго не смолкающие аплодисменты». Авиаконструктор А. Яковлев вспоминал: «Речь Сталина постоянно прерывалась долго не смолкавшими овациями, поэтому его короткий тост занял чуть ли не полчаса. Наконец Сталин не выдержал и засмеялся:
— Дайте мне сказать…
Новый взрыв аплодисментов…»
По записанным в дневнике Чуковского воспоминаниям Константина Федина, сидевший рядом с ним Илья Эренбург почему-то расплакался после тоста: «Что-то показалось ему в этом обидное». Может быть, он с огорчением подумал: «Вот каковская пора — за русский народ пьем! Нет бы за еврейский…»
Вот теперь услышали и в фильме Боровика: «Сталин произнес свой знаменитый тост за русский народ… Он действительно всю войну удивлялся терпению русского народа». Ничего другого, мол, достойного похвалы у русского народа вождь не видел. Словом, все то же, как все.
На самом деле Сталин сказал: «Я поднимаю тост за здоровье нашего Советского народа, и прежде всего русского народа, не только потому, что он — руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение».
А вы, Генрих Авиэзерович, и ваши собратья жульничаете, выхватив их тоста лишь одно «терпение». Для этого не требуется ясного ума и стойкого характера, а только одна наглость. Приемчики-то у вас у всех однотипные, даже одинаковые.
* * *
Однако же объективности ради надо признать, что порой автор фильма даже, представьте себе, и похваливает Сталина, правда, хихикая при этом. Например: «Глуп он не был. Нет, не был он глуп, не глуп, не глуп…» По этому вопросу есть высказывания многих авторитетных людей, в МГИМО, к сожалению, не учившихся. Так, маршал Жуков размышлял: «И. В. Сталин производил сильное впечатление. Лишенный позерства, он подкупал собеседника простотой общения. Свободная манера разговора, способность четко формулировать мысль, природный аналитический ум, большая эрудиция и редкая память даже очень искушенных и значительных людей заставляли во время беседы с И. В. Сталиным внутренне собираться и быть начеку». И дальше: «Сложный, противоречивывый, но очень умный. В войну вначале разбирался в стратегических вопросах слабо, но ум, логика мышления, общие знания, хватка сослужили ему хорошую службу, и во втором периоде войны, после Сталинграда был как Верховный Главнокомандующий вполне на месте». И наконец: «В руководстве вооруженной борьбой в целом И. В. Сталину помогали природный ум, богатая интуиция. Он умел найти главное звено в стратегической обстановке и, ухватившись за него, провести ту или иную крупную операцию. Несомненно, он был достойным Верховным главнокомандующим» (Воспоминания и размышления. М., 1971. С. 282, 284. и М., 1983. Т. 2, с. 102). Так говорил о Сталине человек, знавший его, может быть, лучше, чем себя. А кто скажет о вас, Боровик, что, переменив за свою долгую жизнь множество мягких кресел, вы хоть один раз были «вполне на месте»?
Маршал Василевский: «Взвалив на свои плечи огромную ношу, И. В. Сталин не щадил и других. В ходе Великой Отечественной войны, как, пожалуй, ни в какое время, проявилось в полной степени самое сильное качество И. В. Сталина: он был отличным организатором… Возглавляя одновременно Государственный комитет обороны, правительство, Верховное главнокомандование, Сталин изо дня в день очень внимательно следил за всеми изменениями во фронтовой обстановке, был в курсе всех событий и в народном хозяйстве. Он хорошо знал руководящие кадры и умело использовал их….
Были в деятельности Сталина того времени и просчеты… Однако, как человек глубокого ума, он, естественно, не мог не сознавать своих просчетов и не делать выводов для себя… Будучи Верховным главнокомандующим, он, конечно, проделал уже в первые месяцы войны колоссальную работу. То, что он стоял во главе Ставки, придавало ей вес и значение. Он твердо держал в руках нити управления фронтами».
И вывод: «Сталина несомненно можно отнести к разряду выдающихся полководцев…» (Дело жизни. М., 1973. С. 126, 268). А вас, Боровик, несомненно можно отнести к разряду выдающихся пустобрехов, причем, к первому разряду.
Еще об уме Сталина? Ну, вот хотя бы один эпизод из воспоминаний Черчилля, на которого ваша братия молится. Он рассказал Сталину план «Торч» — план высадки союзников в Северной Африке. И потом писал: «Сталин моментально оценил стратегические преимущества операции „Торч“. Он перечислил четыре основных довода в ее пользу… Это замечательное заявление произвело на меня глубокое впечатление. Русский диктатор быстро и полностью овладел проблемой, которая до этого была новой для него. Очень немногие из живущих людей могли бы в несколько минут понять соображения. над которыми мы так настойчиво бились на протяжении ряда месяцев. Он все это оценил молниеносно» (Вторая мировая война. Ростов-Дон. 1997. Стр. 296).
Так говорили об уме и способностях Сталина три больших и хорошо знавших его человека, двое из которых глубоко уважали его, а третий и уважал, и ненавидел. Ну, пожалуй, хватит об уме Сталина. Теперь ждите, Боровик, что о вашем собственном уме и способностях скажут собственные внуки. Может быть, даже по телевидению.
* * *
Еще об одной байке о Сталине. Видит Бог, я долго не хотел опровергать ее — несуразную, малоумную, высмеивающую Сталина байку о том, будто он непременно хотел сам принимать Парад Победы на борзом коне, но — не совладал с конем и только поэтому поручил принимать Парад маршалу Жукову.
Не хотел потому, что измыслил эту злобную чушь и пустил ее гулять по белу свету фронтовик же, Герой же Советского Союза, которому теперь еще и перевалило уже за восемьдесят, — Владимир Карпов. Тем более не хотел, что ранее высказал немало претензий к его сочинениям о Великой Отечественной. Но вижу, что писаки о войне распространяют вздорную выдумку все дальше и дальше. По замусоленности ее можно поставить в один ряд, например, с выдумкой о маленьком росте Сталина. Ну, что тут взять, допустим, с покойного А. Собчака, писавшего в своей предсмертной книге «Дюжина ножей в спину», что Сталину, когда он выступал с трибуны, подставляли под ноги скамеечку. Мир праху этого читинского парижанина… А что взять с И. Хакамады, которая тоже об этом пишет? У нее и обо всей Великой Отечественной войне вот какое представление: «Задавленным (!), нищим (?), полуголодным (!!) людям, плохо вооруженным (??) и кое-как обученным (?!), оказалось по плечу разгромить сытых, вышколенных профессионалов, с их баснословными ресурсами, с их самой совершенной на тот момент военной техникой» (Особенности национального политика. М. ОЛМА-ПРЕСС. 2002. С. 225). У этой мыслительницы было не то три, не то четыре мужа. Хочется думать, что хоть один из них служил в армии. И неужели ему не захотелось выбить из головы дражайшей супруги малограмотную чушь о Великой Отечественной и объяснить ей, что невежество не должно быть особенностью русского национального политика, как и всякого другого?
Что, говорю, с нее, с демократки-чубайсатки, взять. Но вот Генеральный директор Гидросферно-экологической Академии П. М. Себелев. Он сочинил эпопею «Битва народов» в пяти томах и десяти частях общим объемом в 3000 страниц (М., Сфера. 1994). Видно по всему, что автор много читал, изучал, собирал материал. И вот у него на Первомайском параде 1941 года германский посол Шуленбург говорит послу английскому: «Присмотритесь к Сталину: щуплый невысокого роста человек. А каким крупным кажется он на Мавзолее.
Под его ногами — деревянная подставка, чтобы казался не ниже рядом стоящих» (т. 1, с. 9).
Больше всего тут поражает загадочная тупость: ведь Сталина сейчас довольно часто можно видеть на телеэкранах в старой кинохронике. И что, ему требуется подставочка? Так запишите, Себелев, а вы, Хакамада, передайте еще и всем своим мужьям бывшим и будущим: 174 сантиметра — таков рост И. В. Сталина. Тюремный документ об этом привел даже прохвост из ПУРа Волкогонов, поищите в первом томе его «Триумфа и трагедии»(не спутайте с «Трагедией и триумфом» Черчилля!). Правда, это тоже не помешало генералу от пропаганды назвать Сталина «пигмеем духовным и физическим».
В таком же ходу байка о том, будто на предложение обменять попавшего в плен сына Якова на фельдмаршала Паулюса, Сталин ответил: «Простого солдата на маршала не меняю» (например, хотя бы у Л. Млечина: Сталин и его маршалы. М., 2004. С. 599). Сталин действительно не выменял сына и не мог сделать это как вождь перед лицом армии и народа, несших тягчайшие утраты. Но и сказать приведенных слов он тоже не мог, ибо, во-первых, Яков был не солдатом, а старшим лейтенантом; во-вторых, если уж был бы солдат, то Сталин сказал бы так: «Фельдмаршала на солдата не меняю». Разве не ясно?
А о Параде 1945 года вот и совсем недавно в День Победы во время репортажа с Красной площади ведущий (не то Винокуров, не то Пивоваров, не то Дармоедов) многозначительно спросил полковника Герасимова Василия Леонидовича, комментировавшего парад: «А почему же все-таки Парад Победы принимал не Верховный главнокомандующий, как полагалось? Не любил ездить на лошадях?» Зная с каким сладострастием и неутомимостью наши тупоумные телевизионщики глумятся над всем Советским, естественно предположить, что Дармоедов рассчитывал услышать очередное повторение карповской чепухи на всю страну. Но не дождался. Полковник Герасимов дал ясный и четкий ответ: стоя на трибуне Мавзолея, к подножию которого наши воины бросали знамена разбитой немецкой армии, Сталин принимал парад в высшем нравственно-политическом, даже мистически-небесном смысле, как в известной песне Вертинского:
Чуть седой, как серебряный тополь, Он стоит, принимая парад. Сколько стоил ему Севастополь, Сколько стоил ему Сталинград…* * *
История дела такова. Я уже знал об очередном карповском открытии, а он — о моем отношении к нему. Однако 1 марта 1997 года он привез мне свою трилогию о Жукове, и на случай, если бы не застал меня дома, приложил письмо, в котором сетовал на молчание критики. Оно, видимо, было для В. Карпова трудно переносимо. За долгие годы пребывания на самых высоких постах в литературе (вплоть до первого секретаря Правления Союза писателей СССР), в партии (член ЦК), и органах государственной власти (депутат Верховного Совета СССР) он уж очень привык к постоянным и самым возвышенным похвалам. Но, увы, я достоинствами его трилогии «не проникся». Здесь не буду говорить о ней в целом, а скажу лишь о помянутой байке. Она уж очень характерна для уровня всей трилогии. Но сперва — несколько фактов, тоже дающих представление об осведомленности автора.
В «Генералиссимусе» он пишет, например: «25 мая 1945 года состоялся прием в честь командующих войсками Красной Армии». И повторяет: «25 мая…» (т. 2. с. 385). На самом деле этот знаменитый прием, на котором Сталин провозгласил великий тост «за здоровье нашего Советского народа и, прежде всего, русского народа», состоялся 24 мая (Собр. соч. М. 1997. Т. 15, с. 228). Обязан же знать это автор, всю жизнь пишущий о войне. Как обязан знать и то, скажем, что приказ «Ни шагу назад» был под номером 227, а не 277 и т. д.
В трехтомнике «Маршал Жуков» читаем уже о Параде Победы, состоявшемся 24 июня: «После парада был дан прием для его участников. Именно на этом (!) приеме фронтовые соратники вдруг обнаружили, что их Верховный не имеет звания Героя Советского Союза…» (т. 1, с. 83). Но в «Генералиссимусе» автор уверяет, что это было на приеме 24 мая, да еще вздувает градус: «Участники торжества обратили внимание на то, что у Верховного главнокомандующего — нет наград!.. Они пируют, украшенные многими наградами, у некоторых по две, даже по три Геройских Звезды, а у Сталина, который совершил для победы больше любого из присутствующих, нет боевых наград!» (т. 2, с. 386).
Поразительно! Ведь пишет биографии полководцев и сам очень внимателен к наградам, особенно к своим… Еще в 1919 году Сталин получил боевой орден Красного Знамени за Царицын. А в Отечественную войну был награжден в 1944 году вторым орденом Красного Знамени, в 43-м — орденом Суворова первой степени после того, кстати, как этот орден уже дважды получил Жуков (28.1.43 и 28.7.43) и один раз — Василевский (28.1.43), а 29 июля 44-го опять же после Жукова и Василевского (одновременно — 10.4.44) Сталин награжден первым орденом «Победа». Второй орден «Победа» он получит уже после окончания войны (26.6.45) и снова после Жукова (30.3.45), но раньше Василевского (8.9.45). К тому времени получили орден «Победа» маршалы Рокоссовский и Конев (одновременно — 30.3.45), Малиновский и Толбухин (одновременно — 26.4.45), Говоров (31.5.45), Тимошенко (4.6.45), Мерецков (8.9.45) и генерал армии Антонов.
* * *
Однако перейдем к существу дела. В «Маршале Жукове» В. Карпов пишет: «12 июня 1945 года Калинин вручил Жукову третью Золотую Звезду… C позиции нашей нынешней осведомленности (Радзинского начитался. — Авт.) формулировка в Указе о награждении наводит на размышление. Текст Указа несомненно (откуда такая уверенность? — Авт.) продиктовал Сталин, кто ж еще может давать оценку заместителю Верховного» (С. 80).
Больше ему делать было нечего… Да неужели М. И. Калинин один или вместе с секретарем Президиума Верховного Совета А. Ф. Горкиным сами не могли составить Указ? Они же не оценку Жукову давали, не характеристику своему подчиненному писали, а составили официальный текст, который имел свою стойкую традицию: «За образцовое выполнение боевого задания командования» и т. д.
Но разведчик Карпов не верит, он преисполнен бдительности: «Текст Указа гласил: „за образцовое выполнение боевых заданий Верховного Главнокомандования по руководству операциями в районе Берлина“. Вдумайтесь с эти слова, — взывает к нам разведчик, — и вы без труда уловите, что они просто оскорбительны» (там же). Действительно, вдумайтесь: маршала награждали третьей Звездой Героя с целью оскорбить! Вот до чего может довести непомерное чтение Радзинского или мил-дружка Волкогонова.
Но что же все-таки мерещится Карпову? А вот: «Жукову дают награду не за победу (?) в Берлинской операции, а за исполнительность, не за высокое полководческое искусство (?), а за образцовое выполнение боевых заданий, которые давал Сталин» (там же).
Какая демагогия, замешанная на злобе! Повторяю: такова была традиционная исходная формулировка, за которой могли стоять самые разные дела и обстоятельства. Подробности в таких документах, вроде рассуждений об искусстве, абсолютно ни к чему, их и не бывает. Надо же понимать разницу между характеристикой или описанием боевой операции, с одной стороны, и Указом о награждении — с другой. И в нем прямо говорилось о личном руководстве Жукова операциями, а не об «исполнительности» при осуществлении указаний Сталина, которые, кстати, были, как известно, и имели весьма важное значение.
Карпов продолжает свои язвительные художества, которые не имеют никакого отношения к Сталину, но ярко высвечивают внутреннюю суть самого автора. Вот, мол, получив третью Звезду, явился Жуков к Сталину. «Надо полагать, он поздравил маршала и обмыли они эту награду. А в глубине души Сталин, может быть, тешил свое болезненное самолюбие, вспоминая „формулировочку“ Указа о награждении, которую он (?) сочинил для истории» (там же). Да, в этих рассуждениях бесспорно есть нечто болезненное: Карпов меряет Сталина на свой аршин! Как сам обмывал, поди, все награды, начиная с медали «За боевые заслуги», полученной в двадцать лет, и кончая второй (самодельной) Звездой Героя, в восемьдесят лет преподнесенной ему Сажи Умалатовой через голову президента, так думает, и Сталин в шестьдесят пять лет не мог без выпивона даже по случаю чужой награды. Как сам интриговал, так и Сталина изображает интриганом.
Всю эту запредельную эманацию карповского интеллекта можно сопоставить разве что с такой же эманацией Леонида Млечина в книге «Иосиф Сталин и его маршалы» (М., 2004). Он пишет: «4 мая 1941 г. Политбюро утвердило секретное постановление „Об усилении работы советских центральных и местных органов“» (с. 380). Почему «утвердило», а не «приняло»? Ведь утверждается постановление какой-то нижестоящей инстанции, но тут — ничего подобного, выше Политбюро был только Бог. Просто автор не понимает, что пишет. А почему секретное? Ответа нет…
Так вот, 4 мая, уверяет автор, Молотова секретно освободили от поста председателя правительства, а Сталина секретно назначили на этот пост. Но через день Политбюро почему-то решило рассекретить свое постановление, и 6 мая оно было опубликовано в виде Указов Президиума Верховного Совета. Второй Указ, уверяет историк-самоучка Л. Млечин, был составлен «в довольно пренебрежительном тоне». Как и Карпов, самоучка не понимает, что Указ высшего органа власти это не письмо сопернику или возлюбленной, и никакие эмоции в нем не мыслимы. Вот этот Указ: «Ввиду неоднократного заявления тов. Молотова о том, что ему трудно исполнять обязанности Председателя Совнаркома наряду с выполнением обязанностей Наркома Иностранных Дел, удовлетворить просьбу тов. Молотова В. М. об освобождении его от обязанностей Председателя Совнаркома».
Где, в чем здесь хоть крупица пренебрежительного тона? Ученик разведчика Карпова копает-сопит, сопит-копает и выкапывает: «В словах о том, что Молотову „трудно“ быть главой правительства, звучало очевидное осуждение его небольшевистской слабости. Сталин же не жалуется, что ему трудно руководить и партией, и правительством. Формулировки важнейших Указов принадлежат самому Сталину. Значит, он не упустил случая принизить роль Молотова в глазах народа» (там же). Вот она, хитроумная карповщина в чистом виде! Там — оскорбление Жукова, здесь — унижение Молотова…
Но позвольте, как так «Сталин не жалуется»? В пункте 3 секретного постановления говорилось: «Ввиду того, что тов. Сталин, оставаясь по настоянию Политбюро ЦК первым секретарем ЦК ВКП(б), не сможет уделять достаточного времени работе по Секретариату ЦК, назначить тов. Жданова А. А. заместителем тов. Сталина по Секретариату ЦК…» (там же, с. 381).
Если Сталин остался первым секретарем лишь по настоянию Политбюро, значит, он отказывался, значит, тоже и он жаловался, что не сможет, и с ним Политбюро согласилось, потому и назначило Жданова его заместителем по Секретариату. Выходит, Сталин коварно унижал Молотова, а Политбюро столь же коварно — Сталина. Так, мыслитель Млечин?
* * *
Возвращаясь к приведенным текстам Карпова, следует признать, что они чрезвычайно характерны для его истинного отношения к Сталину. У него прорва напыщенных громких похвал общего характера (стратег!.. провидец!.. гений!), но в конкретных обстоятельствах, в частных фактах прорывается враждебность, стремление высмеять, унизить. Например. в «Маршале Жукове» он приводит текст «Торгово-кредитного договора между СССР и Германией» от 19 августа 1939 г. Он предусматривал «предоставление Германией Советскому Союзу кредита в размере 200 млн. германских марок для закупки германских товаров в течение двух лет… А также поставку товаров со стороны Советского Союза и Германии в тот же срок на сумму в 180 млн. марок».
Казалось бы, если в Соглашении сперва сказано о германском кредите и о закупке нами германских товаров, то, коли тебе захотелось пояснить суть дела, то с этого и начни, а потом — о наших поставках Германии. Карпов же поступает жульнически: приводит длинный список наших товаров, поставленных Германии, а о немецких поставках нам пишет: «Приведу только один пример…» Да почему же такая скромность? «Нами был куплен крейсер „Лютцов“… Немецкий буксир доставил в Ленинград корпус корабля без механизмов и вооружения…»
И следует издевательский вывод: «Вот так обманывали нашего „мудрого и гениального вождя народов“, и так бездарно он отдавал столь необходимое нам стратегическое сырье…» (т. 1, с. 465–466). Однако по поводу крейсера Карпову предстоит схватка с упомянутым Млечиным. Тот пишет: «Немцы продали Красной Армии самый современный тяжелый крейсер „Лютцов“, заказанный наркомом Тевосяном. Весной 1940 года немецкий буксир привел его в Ленинград. Семьдесят немецких инженеров и механиков под руководством адмирала Фейге участвовали в достройке крейсера» (И. Сталин и его маршалы, с. 291). Вот разбирайтесь…
Но гораздо важнее отметить, что Карпов низводит Сталина до своего самодостаточного уровня. Ему суют убогие фальшивки то о доносе в 30-е годы Г. К. Жукова на маршала Егорова, то о том, как Сталин пытался в 1942 году заключить мир с фашистской Германией и ударить вместе против Англии, США, то о расстреле 15 тысяч писателей, и он все это хватает, глотает, а потом — в свои книги. И явную чушь выдает за великие открытия. А тут уверяет, будто и Сталин был таким же олухом, но уже в государственном масштабе.
На самом деле поставки между СССР и Германией, конечно же, имели двусторонний и равноценный характер. Об этом можно прочитать хотя бы в воспоминаниях авиаконструктора А. Яковлева, который сам ездил тогда в Германию и выбирал, что нужно купить из авиационной техники, или в воспоминаниях В. Бережкова, переводчика Сталина.
Так чем же объяснить такую ненависть Карпова к Сталину? В чем дело? Да, видимо, в том, что он до сих пор считает и пишет в газетах: «Сталин мне жизнь крепко покалечил» (Правда-пять, 14 июля 1998). Да как же покалечил, — спросили его высоколобые правдисты? Да как же! «Меня, — говорит, — ведь еще до войны судили за нетактичное высказывание о „вожде народов“» (там же).
Он настойчиво берет последние два слова в издевательские кавычки. А что, не был Сталин вождем? Если немка Екатерина Вторая, спустя всего пять лет после вступления на престол через труп своего венценосного супруга получила титул «матери народов», то почему же Карпов не считает вождем народов Сталина, который тридцать лет именно вел страну как народный водитель, как вождь и привел с исторических задворок в первый ряд мировых держав? Ну, коли не по душе, можно и не называть, от этого ничего не изменится: тридцать лет не превратятся в тридцать дней, а передовая позиция в мире — в исторические задворки. К слову сказать, Гитлер в карповских книгах всегда фюрер без кавычек.
* * *
О том, за что Карпова судили и посадили, он подробно рассказал во многих публикациях, в частности, в своем «Полководце».
1941 год. Карпов курсант-выпускник Ташкентского пехотного училища им. Ленина. И вот: «Меня арестовали незадолго до выпуска»(Советский писатель, 1985. С. 237). Как незадолго? Сразу путаница: то говорит в феврале, то в апреле. По последним данным, видимо, с его же слов, «в конце апреля, менее чем за две недели до выпуска» (Русские писатели XX века. М. 2000. Стр. 330).
Дальше: «Однажды, готовясь к семинару, я читал брошюру о работе Ленина „Что делать?“… Я очень любил Ленина, и меня коробило от того, что о Ленине у нас вспоминали все реже… Я подчеркнул в брошюре имя Ленина — оно упоминалось 60 раз, а имя Сталина — 80 раз. И сказал соседу, такому же курсанту: „Черт знает что! Ну почему нужно Сталиным заслонять Ленина?“
Я показал соседу свои подсчеты. Этого было достаточно. Меня арестовали. В 19 лет я стал „врагом народа“» (с. 237). Вот вам и очередная жертва культа личности.
И тут приходится сказать, что, во-первых, разведчику должно быть известно: врать лучше в нечетном числе и уж никак не с нулями на конце, а тут — 60 и 80. Это сразу вызывают сомнение. Во-вторых, живой руководитель страны с его делами, поступками, речами, естественно, оказывается на первом плане и, если угодно, «заслоняет» того руководителя, который умер уже почти двадцать лет.
Но — Ленина «вспоминали все реже»? Это всем очевидная чепуха. Журналист Алексей Голенков и его соавтор Геннадий Супрунюк, ныне покойный, напомнили Карпову фильмы тех лет: «Чапаев» (1934), «Ленин в Октябре» (1937), «Человек с ружьем» (1938), «Ленин в восемнадцатом году» (1939), «Яков Свердлов» (1940)… Во всех этих фильмах, а они шли в кинотеатрах всей страны, так или иначе, но с неизменным почитанием воссоздавался образ Ленина. А было еще и немало таких же спектаклей. Чего стоил один «Человек с ружьем» во МХАТе! А литература о Ленине! А издание его собственных книг! Уже вышло три полных собрания сочинений, и как раз в 1941 году появился первый том четвертого, а за ним последовало и пятое. И высший орден страны — имени Ленина. А сколько городов носили его имя, начиная со второй столицы державы. И неужели не знал Карпов, что уже заложен фундамент Дворца Советов, который должна была венчать гигантская фигура Ленина? Наконец, и сам же он был курсантом училища, которое носило имя не Сталина, а Ленина. Словом, перед нами совершенно несуразная выдумка, рассчитанная на невежественных олухов.
А еще упомянутые два журналиста резонно пишут: если Карпов в 1985 году уверял нас в своей ревнивой любви к Ленину, то что ж он молчал, когда через два-три года началось злобное поношение Ильича? Что ж он и сейчас не выступит в его защиту? Странно…
Во-третьих, Карпов хотя не указывает, какую брошюру он читал, кто автор, но дотошные журналисты разыскали брошюру А. Григоренко «О книге В. И. Ленина „Что делать?“». Она относится как раз к тому времени. Вполне вероятно, что Карпов читал именно ее. Так вот, в ней имя почившего Ленина упомянуто 115 раз, а живого вождя народа Сталина — лишь 36, т. е. не больше на треть, как уверяет жертва культа личности, а меньше в три с лишним раза. Выходит, что никак не мог курсант Карпов сказать «нетактичные» слова о Сталине в связи с этой брошюрой. И похоже, что посадили Карпова совсем не за «нетактичность» или негалантность.
В-четвертых, от слов «этого было достаточно» для ареста уж очень разит враньем солженицынского пошиба, что сажали за любое неосторожное словцо, за пустячный донос. Так было далеко не всегда. Это доказывается фактами хотя бы из жизни самого Солженицына: на следствии он представил своими единомышленниками школьных друзей К. Симоняна, Л. Ежерец, Л. Власова, любимую жену Н. Решетовскую, но их никого и не тронули. Мало того, когда он сидел в лагере по статьям 58–10 и 58–11 (антисоветская пропаганда и создание антисоветской организации), его жена прошла на службе непростую процедуру засекречивания. Уж там не могли не знать, где и за что пребывает ее супруг… Это делает еще более загадочным рассказ Карпова о причине его ареста. И тут нас ожидает увлекательнейший поворот.
* * *
В 1967 году, когда В. Карпов еще жил в Ташкенте и пока не был даже лауреатом Государственной премии Узбекской ССР, его пригласили в одну исправительно-трудовую колонию выступить перед заключенными. И вот что, между прочим, он сказал браткам: «Когда приходится выступать перед другой аудиторией, я об этом не рассказываю. Стыдно. Судим я два раза. Первый раз — за ограбление… Мне казалось, что только среди уголовников есть смелые отчаянные ребята, что вся их жизнь идет по особому и очень интересному пути… После возвращения из заключения я понял, что общение со старыми друзьями приведет меня снова в тюрьму.
Чтобы навсегда избавиться от этих связей, я решил поступить в военное училище. В 1939 году сдал экзамены и стал курсантом Ташкентского военного училища им. В. И. Ленина» («К новой жизни» № 1’68. С. 41–42).
Тихо!.. Тут требуются спокойное размышление. Кого или что ограбил? Когда посадили? Сколько дали? Где сидел? Обо всем этом — ни слова. Странно… В «Полководце» Карпов повторяет: «В 1939 году, после окончания средней школы № 61, я поступил в Ташкентское военное училище» (с. 237). Ему было 17 лет. Спрашивается, когда же товарищу удалось посидеть за ограбление — еще будучи школьником? Но тогда, если даже сидел всего лишь годик, не смог бы закончить школу в 17 лет. К тому же, по тем временам с судимостью его не приняли бы в офицерское училище, тем более — имени Ленина. Да и объявленное здесь Карповым увлечение уголовной романтикой решительно противоречит уже известной нам его пламенной любви к Ленину, и к тому, что еще в девятом классе «мечтал стать курсантом» (с. 10), и даже его любви к литературе, к писанию стихов, которые уже печатались в газете «Фрунзенец».
Что же получается? А то, что для двух судимостей, двух сроков, двух отсидок вроде бы и места нет. А? Похоже, что был только один арест в 1941 году и скорее всего именно за ограбление. Так при чем же здесь Сталин? Грабитель, как и вор, должен сидеть в тюрьме. К выводу об одной судимости именно за ограбление подталкивает и тот факт, что из лагеря в конце 1942 года Карпов попал на фронт. С 58-й статьей туда не взяли, например, О. Волкова, Б. Ручьева, С. Воронина, А. Разгона и других известных нам литераторов…
* * *
Впрочем, не так уж и существенно, одна судимость у человека или две. Какое нам, поэтам, до этого дело! Гораздо важнее выяснить, чем же все-таки лично Сталин «крепко покалечил жизнь» Карпову.
Мы уже выяснили, что никакого отношения к аресту будущего писателя вождь народа не имел. Грабитель, повторяю, должен сидеть в тюрьме. А что дальше?
Дальше Карпов года полтора, до конца 1942 года, пробыл в лагере: валил лес, рыл котлованы для стратегических запасов нефти. Очень полезное для обороны родины дело. Но это, конечно, не у тещи на блинах. Однако, с другой стороны, ему же всего 19–20 лет, он чемпион Средней Азии по боксу. Почему ж и не поработать на благо родины при таких физических данных. А между тем, шли первые самые кровопролитные месяцы войны. Он пишет в «Полководце»: «Весь наш выпуск в мае 1941 года был направлен в западные приграничные округа. Из ста лейтенантов, выпускников моей роты, я встретил за тридцать шесть послевоенных лет всего пятерах, остальные погибли» (с. 113). Ну, если не встретил кого-то, это вовсе не обязательно, что он погиб, но бесспорно, однокашники Карпова встретили вражеское нашествие грудью и многие пали в первые же дни войны. А он до декабря 1942-го хотя и потел крепко, может, и недоедал, но был, как и упомянутые выше собратья, в полной безопасности. Так что, если уж считаешь, что посадил тебя лично Сталин, то надо благодарить его за это, а не хулить: шибко вероятно, что жизнь твою сберег лагерь. Тем паче, что училище-то было ведь не какое-нибудь, а пехотное…
На фронте Карпов пробыл тоже года полтора. Воевал храбро, был разведчиком 629-го стрелкового полка 134-й дивизии 39-й армии, участвовал во взятии десятков «языков», получил много наград, стал Героем Советского Союза. О его «языках» в упоминавшемся биографическом словаре «Русские писатели XX века» говорится: «лично привел 45 „языков“, участвовал в захвате 79» (с. 330). Итого, за год с небольшим, видимо, 124 языка! Прекрасно! Однако не совсем понятно, зачем столько языков одному полку или дивизии, даже целой армии. А Карпов же был не один, в других полках и дивизиях армии тоже имелись разведчики, они тоже не мух давили. Так сколько же их набирается, «языков»? А ведь за каждым — переход линии фронта, охота, смертельный риск, снова переход линии фронта с живым грузом обратно…
Кроме того, вот что интересно: у Карпова с его 124 «языками» аналогов нет. Он один такой! Не только за полтора года участия в войне, но и за всю Вторую мировую не было ни одного разведчика, диверсанта, показатели которого хоть отдаленно походили на карповские. Правда, знаменитый Отто Скорцени уже после войны организовал побег из заключения более 500 нацистов. Но разве можно сравнивать: заключенные же хотели бежать и сами всячески содействовали этому, а «языки» Карпова не только визжали, вопили, царапались, но часто были при оружии, могли пульнуть. Почему за 124 «языка» не дали три-четыре Звезды, не знаю. Уж не это ли тоже имеет в виду Герой, когда говорит о своей несчастной покалеченной жизни?
А летом 1944 года В. Карпов уже в Москве, смотрит, как 17 июля ведут через всю столицу 57 тысяч немецких пленных (19 генералов), попадает в кинохронику. Осенью становится слушателем Высшей разведывательной школы при Генштабе. И с этого начинается беспрерывное шестидесятилетнее восхождение: в званиях и должностях, в новых наградах и премиях, в изданиях и переизданиях книг баснословными тиражами… Кое о чем уже было упомянуто. А сколько одних премий! Госпремия Узбекской ССР (1970), Министерства обороны (1978), Госпремия СССР (1986), премии им. Фадеева, им. Симонова, им. Бунина и даже какая-то загадочная итальянская премия «Золотая астролябия»… Да еще и высокие звания — доктор литературы Стратклайдовского университета (Англия), академик Международной Академии информатизации при ООН, почетный академик Академии военных наук России… Не обременительно ли? Признаюсь честно: кое-что мне здесь просто неведомо и непонятно, например, какое отношение имеет писатель к астролябии или к Академия информатизации… А ведь это еще не все. Он же и почетный гражданин Ташкента, «Заслуженный работник культуры Узбекистана», «Заслуженный деятель культуры Польской Республики»…
И вот при всем этом не может Карпов до сих пор забыть, что Сталин крепко покалечил ему жизнь. Твердит неустанно: «Я был уже и Героем Советского Союза, и полковником, и коммунистом, а все ходил с ярлыком „врага народа“» (Правда-пять, 14.7.98). Да где ж страдалец носил позорный ярлык — под Золотой Звездой, что ли, или под полковничьими погонами? Где значилось, что он «враг народа» — в паспорте? в партбилете? в удостоверении депутата Верховного Совета? в дипломах лауреата?.. Если так, то до чего ж безгранична была советская демократия! В руководящую партию принимали «врагов народа», отмечали их высшими наградами, ставили на ответственные посты, даже брали на работу в Генштаб… Но как быть с утверждением все того же биографического справочника, что «20 февраля 1943 года решением Военного совета Калининского фронта судимость с красноармейца Карпова была снята» (с. 330)? Сня-та!..
Сам он рассказал об этом на встрече с братками так: «Вступая в партию в 1943 году, я все рассказал коммунистам. Они слушали спокойно. Один пожилой человек улыбнулся:
— Молодость. Не знал, куда силы деть, вот и бесился.
Именно так все и было. Хотелось острых ощущений, независимости, какой-то таинственности» («К новой жизни», № 1’68, c.42). Не ясно ли, что речь идет о грабеже и о судимости за него? А о 58-й статье — ни слова.
* * *
Но вернемся к «Маршалу Жукову». Мы остановились на том, что «они обмыли награду», и при этом, по мысли Карпова, Сталин тайно злорадствовал по поводу будто бы оскорбительной «формулировочки» в Указе о награждении. А дальше идет взятый в кавычки, как цитата из воспоминаний маршала, текст о том, что Сталин поручает командовать Парадом Жукову. Обращает на себя внимание концовка этой «цитаты»: «Прощаясь, Сталин заметил, как мне показалось не без намека: „Советую принимать парад на белом коне, которого вам покажет Буденный“ (т. 1, с. 81).
Какой намек? На что намек? Неизвестно. Эти слова Сталина должны бы сильно удивить Жукова: откуда Верховный знает о каком-то белом коне? Но — ни малейшего недоумения. Запомните сей пассажик. Он имеется и в „Генералиссимусе“, но уже не как цитата, а как собственный текст автора (т. 2, с. 378).
По поводу сталинского поручения маршалу командовать Парадом автор в обеих книгах восклицает: „Какое благородство! Какая скромность! Какое уважение к Жукову. Если бы за кулисами не творилось иное. Парад намеревался принимать Сталин сам. Об этом стало известно позднее от Василия Сталина, который в кругу собутыльников разболтал тайну отца“ (т. 1, с. 81; т. 2. с. 378).
Круг собутыльников — это, надо полагать, по меньшей мере, человек десять. Кто же были эти собутыльники? Назови хоть одного? Не может… А когда разболтал? Неизвестно… И каким образом от собутыльников „тайна“ дошла до мультилауреата Карпова? Молчит… Да ты, сердцевед, за кого же нас держишь?
Дальше „рассказ Василия“ в переложении автора: „А дело было так. Сталин понимал, что он не молод (в 65 лет это все понимают, кроме, как увидим, Карпова. — Авт.) и на коня не садился с времен Гражданской войны, да и тогда редко бывал в седле, больше руководил в салон-вагоне“.
Такой, дескать, был салонный руководитель этот „вождь народа“ Сталин, хочет внушить нам сочинитель. А еще, как уверяет, Верховный был ужасно сонлив. Смотрите, говорит, 30 апреля 1945 года Жуков звонил ему из Берлина. В ответ слышит:
„— Товарищ Сталин только что лег спать.
— Прошу разбудить. Дело срочное“.
Обратите внимание на похожесть ситуации, — бдит разведчик, — когда произошло нападение Германии, Сталин спал. И вот кончается война, и Жуков опять поднимает Верховного с постели» (Правда. 26.4.02).
Что из этого следует? Да не то ли, что он всю войну от начала до конца проспал? А Карпов за это время под храп Верховного поймал и привел 124 «языка».
Дальше следуют две страницы подробнейшего — словно сам все видел — издевательского текста о том, как ночью Сталин в сопровождении начальника своей охраны Власика и сына Василия явился в Манеж, где «горел полный свет» и, следовательно, кроме «коновода» был кто-то из работников Манежа, и пытался с налету освоить верховую езду. Но поскольку «фокус не удался» парад было поручено принимать Жукову.
Все это чушь зеленая. Такое мог сочинить только человек, люто ненавидящий Сталина и не имеющий ни малейшего представления о том, что это такое — Сталин. Когда я рассказал Александру Проханову про эту чушь, он заметил: «Мне легче представить в седле Надежду Константиновну». И был, пожалуй, прав.
Если все-таки на минуту согласиться с Карповым, что Сталин горел желанием прогарцевать по Красной площади, то должен же военный писатель соображать, что Красная площадь это не полевая тропинка, что грандиозный Парад с его великим многолюдством, громом музыки, обилием ярких плакатов — это не тихий ночной Манеж. В такой обстановке надо так умело владеть лошадью, как это может только профессиональный кавалерист, каковыми и были маршалы Жуков и Рокоссовский. А говорить о 65-летнем старике, загоревшемся желанием принимать парад в седле, может лишь сильно необыкновенный человек, каковым Владимир Васильевич Карпов и является.
Но вот ведь еще какой поразительный факт. Карпов пишет в «Маршале Жукове»: «на моем письменном столе оказался наконец-то первый вариант воспоминаний Жукова» (т. 1, с. 78). Каким образом? Почему? С какой стати? Странно… Но, видимо, это действительно было так.
И вот на соседней странице Карпов цитирует будто бы выброшенные из воспоминаний Жукова строки: «На другой день (после получения третьей Звезды) я поехал на Центральный аэродром посмотреть, как идет тренировка к параду. Там встретил Василия Сталина. Он отозвал меня в сторону и рассказал любопытную историю». И далее следует уже знакомая нам манежная байка.
Но, во-первых, известно, что Василий боготворил отца. Так неужели он стал бы выставлять его перед Жуковым комическим честолюбцем? Ведь не был же он на тренировке пьяным. Во-вторых, как же так: только что Карпов уверял, будто Василий с пьяна проболтался «в кругу собутыльников», а теперь, оказывается, трезвым языком — трезвому Жукову. Одно грандиозное открытие уничтожает другое. В-третьих, вообще крайне сомнительно, что Василий мог быть на ночных тренировках, ибо в эту пору он командовал авиационным корпусом в Германии и, надо думать, находился там. Наконец, в так называемом выброшенном тексте Жукова писатель приводит такое место из случайного ночного разговора на аэродроме:
«— А на какой лошади отец тренировался? — спросил я (Жуков) Василия.
— На белом арабском коне, на котором он рекомендовал вам принимать парад».
Это уж совсем убийственно: ведь Василий же не присутствовал при разговоре отца с Жуковым и не знал ни о какой рекомендации. Таким знанием мог наделить его только Карпов за своим письменным столом. Это еще один, но пока не последний гвоздь в гроб махровой лжи.
* * *
В помянутый день 1 марта 1997 года я спросил Карпова, откуда он взял эту манежную историю. Он ответил, что, пользуясь высоким положением члена ЦК и 1-го секретаря Правления Союза писателей СССР, имел доступ к бумагам умершего маршала и среди них обнаружил вот этот рассказ Василия. Сокращения текста жуковских воспоминаний, конечно, могли быть, были, и очень вероятно, что при восстановлении в десятом издании (1990 г.) сокращенных мест Карпову, пользуясь своим высоким положением, удалось вставить эту самую манежную байку, которую сам и выдумал в отместку за покалеченную жизнь. Ведь без труда видно, как этот издевательский текст чужд всей книге воспоминаний Жукова, проникнутой глубоким уважением к Сталину.
А можно еще и прикинуть, сколько человек, по сведениям Карпова, знали манежную историю: Сталин, Жуков, Буденный, Власик, Василий, человек десять его собутыльников, несколько работников Манежа и, конечно же, знакомые, близкие многих из них. Наверняка это сотни людей. И пятьдесят лет все, кроме любящего сына, хранили молчание, история никак не распространилась, и вот только разведчик Карпов выведал, поймал и привел… Пригнись, читатель, брехня летит, задеть может!..
А теперь прошу всех сесть поудобнее, чтобы, не дай Бог, не упасть после того, как узнаете еще об одном открытии Карпова. Вот: «Обратите внимание на то (любит он обращать внимание читателя, как мы уже видели в строках о сонливости Верховного. — Авт.), что Сталин настойчиво рекомендовал Жукову именно того коня, с которого сам свалился. Он знал, что дисциплинированный Жуков не может пренебречь его рекомендацией, и, может быть, втайне надеялся, что с маршалом произойдет такой же, как с ним, казус, и Жуков всенародно опозорится. Но, как видим, такая мелкая, недостойная вождя, надежда не оправдалась» (Маршал Жуков. Т. 3. С. 83).
Вы поняли? Вождь державы, глава государства, Верховный главнокомандующий армии-победительницы мечтал, чтобы любимец народа, его прославленный заместитель грохнулся с лошади на брусчатку Красной площади и величайшее в истории родины торжество обернулось бы вселенским позором.
Плутарх говорил: «Ничтожные люди, возвысившиеся над другими, делают все вокруг ничтожным и недостойным»… Надеюсь, теперь уже и без Плутарха все видят, что Карпов изображал не Сталина, а выворачивал перед читателями свое собственное нутро.
Вспомните еще раз слова, будто бы сказанные Сталиным Жукову, которых не было в предыдущих девяти изданиях его воспоминаний, но вдруг появились в десятом: «Прощаясь, он заметил, как мне показалось, не без намека: „Советую принимать парад на белом коне, которого вам покажет Буденный“». Именно этот текст и всю последующую манежную байку, судя по всему, Карпов и вставил.
Но во-первых, если была столь гнусная надежда, зачем делать какой-то таинственный намек, который наверняка должен бы насторожить предполагаемую жертву коварства. Наоборот, следовало как можно лучше скрыть подлую мечту. Во-вторых, этот «намек» ведь не имеет никакого отзвука или продолжения в жуковских воспоминаниях, он повисает в воздухе. В воспоминаниях хотя и появилась манежная байка, но нет и тени полоумной мечты о конфузе во время Парада. Этот «намек» в устах Сталина нужен только Карпову, дабы сущий вздор выглядел правдоподобно.
И не соображает, ну как придуманный им негодяй мог надеяться, что 48-летнего кавалериста-профессионала, до сих пор упражняющегося в верховой езде, постигнет такой же конфуз с конем, как и 65-летнего старика, впервые забравшегося в седло. Да неужто Сталин был дурее Карпова!
И после всей этой брехни Карпов еще изображает возмущение тем, что после XX съезда на Сталина «вылили море грязи и помоев, которые являлись не только мстительным домыслом когда-то им обиженных, но и результатом конъюнктурной подлости новых карьеристов и угодников власти» (Маршал Жуков. Т. 1. С. 84). Тут можно добавить только одно: как новых угодников, так и старых.
* * *
И вот сталинофобская туфта пошла гулять по свету. Немногие поняли ее вздорность и дали отпор. Одним из первых — покойный Владимир Успенский. В его «Советнике вождя» герой-повествователь говорит: «Иосиф Виссарионович тяги к седлу не имел. Я просто не представляю себе его на коне… И уж, конечно, он понимал, что овладевать искусством верховой езды в 65 лет — не самое подходящее время. Тем более, не для прогулок по тихим полям и рощам, где конь не будет пугаться и шарахаться, а для того, чтобы гарцевать на площади при громе оркестров, раскатах „Ура!“, резких командах. Даже не всякому джигиту доступно управлять конем в такой обстановке».
Знаток вопроса, В. Успенский рассказывал: «У нас сложилась традиция: командующий парадом и принимающий парад выезжают к войскам на конях военного маскировочного окраса — на караковых, вороных или рыжих. Лишь в 1945 году, как исключение, для придания особой торжественности, решено было подобрать для принимающего Парад коня белой масти. Сделать это оказалось не легко… Лишь к середине июня нашли наконец в кавалерийском полку дивизии имени Дзержинского рослого и статного Кумира арабско-кабардинского комплексана, не просто белого, а с серебристым отливом. Этот красавец подходил по всем статям и сразу понравился Жукову. В оставшиеся до Парада дни Георгий Константинович каждое утро ездил в Манеж „обкатывать“ Кумира, познавая его особенности и приучая к себе. Сработались безупречно.
Со скакуном для маршала Рокоссовского особых хлопот не было. Буденный предложил одного из своих любимцев — вороного Полюса. Статен, умен, обучен. Рокоссовскому хватило нескольких тренировок» (т. 4, с. 394).
Но многие другие авторы, поверив байке, видимо, просто растерялись и не знали, что делать. Воспроизвести — для разумного литератора, желающего воссоздать правдивый образ Сталина, это невозможно. Видимо, этой растерянностью объясняется, например, тот факт, что Ю. Емельянов в своем увесистом двухтомнике «Сталин» (М., 2002), за который получил из рук Юрия Бондарева премию им. Шолохова, даже не упомянул о Параде Победы. А вот профессор А. Уткин в своем великом труде «Вторая мировая война» (М., 2002) все-таки ухитрился в тексте объемом в 54 авторских листах выкроить семь строк для Дня Победы и четыре строки для Парада (с. 841). Начало у него такое: «9 мая московское радио объявило о великой победе». Что значит московское радио? Будучи ненавистником Сталина, любезный историк даже в строках о победе просто не в силах преодолеть себя и сказать, что 9 мая 1945 года Сталин обратился по радио к народу, поздравил с Великой Победой, провозгласил вечную славу павшим в боях за Родину. Это выглядит особенно позорно рядом с угодливыми строками о том, что сказал (цитаты!) и сделал в День Победы Черчилль. Да еще и вспомнил о выступлении Ллойд Джорджа (опять цитаты!) после окончания Первой мировой. В таком контексте это оказалось не чем иным, как низкопоклонством перед Западом. Впрочем, им пронизаны все 54 листа книги.
А Емельянову, промолчавшему о Параде Победы, право, куда как полезнее было бы промолчать кое о чем в рассказе о Тегеранской конференции. Там лауреат уверяет, что в апартаментах американской делегации «штат специалистов по прослушиванию разговоров» во главе с Серго Берия, сыном Лаврентия Павловича, установил скрытые микрофоны, и таким образом Сталин знал о всех разговорах Рузвельта и Черчилля наедине (с. 336–337). Откуда автор это взял? Оказывается, из воспоминаний этого самого Серго «Мой отец — Лаврентий Берия» (М., 1994). Да как этим воспоминаниям можно верить! Он с самого начала путается: то пишет, что в Генштабе, куда его вызвали, ему сказали: «Аппаратуру, которую получишь (подслушивающую), следует установить в одном месте» (с. 231), то заявляет, что когда явился в наше посольство в Тегеране, «аппаратура была уже подключена», и «мне предстояло заниматься расшифровкой магнитофонных записей» (там же). Да как же могли установить аппаратуру до приезда С. Берии, если он ее и привез? Кроме того, как можно было устанавливать аппаратуру до начала конференции, точнее, до того, как удалось из-за угрозы покушения уговорить Рузвельта переехать в наше посольство, — ведь он мог и не согласиться?
А уж если задача состояла в переводе живой речи, то как выглядит вопрос Берии-отца к сыну: «Кстати, как у тебя с английским?» Ничего себе «кстати»! Да это самое главное!
А кем этот Серго был в 1943 году? Девятнадцатилетним курсантом военной Академии связи. И вот будто бы именно этому юнцу Сталин лично поручил проделать хитроумную штукенцию и именно с ним каждый день часа полтора вел по поводу ее разговоры. Да еще при этом доверительно советовался с курсантом, хотел знать его высокое мнение о возможных шагах Рузвельта и Черчилля: «Как думаешь, как чувствуешь — пойдут на уступки? А на этом будут настаивать?» и т. п. (с. 235).
«Видимо, — пишет С. Берия, — о том, чем мы занимаемся в Тегеране, кроме Сталина, мало кто знал» (с. 235). Да вовсе не мало. Сам же пишет, что вместе с ним работала целая группа: «Я не знаю, кто из них был армейским офицером, кто служил в разведке или Наркомате иностранных дел» (с. 234). И приводит слова Сталина о целом «ряде людей», технических специалистов, которых он будто бы отобрал лично — «которых знаю, которым верю» (там же). И никто из этого немалого «ряда людей» за шестьдесят лет не сказал ни слова о подслушивании, а написал один лишь беглый предатель Олег Гордиевский. Так предателю и вера?
Если уж оставить в стороне все этические соображения, то неужели можно поверить, что этим делом занимался сам Сталин, а не кто-то другой, допустим. Л. Берия? И неужели автор не понимает, чем могло обернуться раскрытие подслушивания на союзнических переговорах таких фигур, как американский президент и премьер-министр Великобритании? А ведь они, надо думать, приехали в Тегеран тоже со «штатом специалистов» самых разных профилей. Рузвельта сопровождали даже любимые им филиппинские повара, упомянутые в воспоминаниях Черчилля. А уж надо ли говорить о специалистах служб безопасности и разведки?
Прошло, говорю, шестьдесят лет, но до сих пор вылез с разоблачением один лишь Гордиевский да С. Берия. И вот шолоховский лауреат счел необходимым ввести все это «в научный оборот», как принято говорить. Подумал хотя бы о том, почему Берия не назвал ни единого сподвижника. А ведь говорит, что был целый «штат специалистов». И почему при нынешней вседозволенности никто из всего «штата» не поведал об этом?.. Ну, а теперь могут заговорить во всем мире. Какой это подарок русофобам и фальсификаторам истории Второй мировой войны. Право, просто поразительна бездумная легкость, с какой иные патриоты швыряют комья грязи в свою родную историю.
* * *
Но вернемся к манежному открытию. Как накинулись на этого жареного карпа ненавистники Сталина и, работая на них, — простачки да недотепы!
Правительственная «Российская газета» 24 июня 1995 года под рубрикой «Военная тайна» отметила 50-летие Парада Победы невежественной и злобной статьей «Почему Сталин не принимал Парад Победы?» какого-то недоумка Владислава Иванова.
Он не только, захлебываясь от радости, пересказывал уже известное нам вранье о кавалергарде Сталине, но добавил вранье собственного приготовления. Так, уверяет дубина, «плоды долгожданной победы диктатор не хотел делить ни с кем». Да почему же в таком случае звание маршала, ордена Суворова, Победы, Золотые Звезды Героев сперва получали Жуков и Василевский и лишь после них — Сталин и другие маршалы?
Назначение Жукова в ноябре 1944 года командующим 1-м Белорусским фронтом, которому предстояло разгромить огромную берлинскую группировку немцев и взять столицу Германии, и назначение Василевского в феврале 1945 года командующим 3-м Белорусским фронтом, которому предстояло разгромить мощную Прусскую группировку и взять Кенигсберг, — эти важнейшие, ответственнейшие и почетнейшие назначения Владик Иванов объявил чуть ли не ссылкой: «Оба маршала были устранены от стратегических решений». И не соображает, что вопреки желанию поет хвалу Сталину: выходит, он мог обходиться и принимать важнейшие решения без этих двух крупнейших знатоков войны. Но это, конечно, чушь: оба маршала, став командующими фронтами, оставались членами Ставки, а Жуков — и заместителем Верховного главнокомандующего.
Нет! — верещит Владик, — «в последние месяцы войны Сталин почти не вызывал в Ставку ни Жукова, ни Василевского». Это опять же, чтобы не делить с ними славу победы.
Вот прохвосты! Пишут о войне, даже не прочитав хотя бы воспоминания Жукова. Из них узнали бы о многих вызовах маршала в Ставку, и о работе там, и о разговорах с Верховным в ту пору. Так, в первых числах октября 1944 года Жуков позвонил из-под Варшавы Сталину, доложил обстановку и услышал:
«— Вылетайте завтра с Рокоссовским в Ставку для личных переговоров.
Во второй половине следующего дня мы с К. К. Рокоссовским были в Ставке» (с. 558).
В конце этого же месяца в Ставке, разумеется, с участием Жукова и начальника Генштаба Василевского «рассматривался вопрос о завершающих операциях войны» (с. 560).
В конце октября и начале ноября Жукову «пришлось по заданию Верховного Главнокомандующего основательно поработать над основными вопросами завершающей кампании войны, и прежде всего над планом операции на берлинском направлении» (с. 564). Разумеется, работал маршал в тесном содружестве с Генштабом.
1 или 2 ноября Верховный вызвал Жукова и заместителя начальника Генштаба Антонова для рассмотрения плана зимних операций (с. 565).
«После ноябрьских праздников мы вместе с Генштабом, — писал Жуков, — занялись разработкой плана наступления войск 1-го Белорусского фронта» (там же).
15 ноября Жуков был назначен командующим 1-м Белорусским фронтом. И вот 25 января ему звонит на фронт Верховный, выслушивает доклад, спрашивает о ближайших намерениях (с. 573).
31 января 1945 года Военный совет 1-го Белорусского послал Верховному донесение об обстановке (с. 579).
7 или 8 марта Сталин вызвал Жукова на дачу. Рассказал маршалу о Ялтинской конференции (с. 590).
На другой день — вызов в Ставку. Обсуждение Берлинской операции (с. 592).
1 апреля доклад в Ставке нового начальника Генштаба Антонова об общем плане Берлинской операции, затем — доклад Жукова о плане наступления 1-го Белорусского фронта (с. 599).
В середине апреля Жуков докладывает Сталину о ходе наступления 1-го Белорусского (с. 603).
Взаимодействие фронтов в ходе Берлинской операции постоянно координировалось Ставкой (с. 609). 16 апреля в 3 часа Жуков докладывает Сталину по телефону о наступлении 1-го Белорусского. Вечером — новый доклад по телефону (с. 614–615).
В ночь на 1 мая Жуков сообщает Сталину по телефону о самоубийстве Гитлера (с. 632–633).
7 мая Сталин звонит Жукову по поводу сепаратного принятия союзниками капитуляции немцев в Реймсе. Капитуляция Германии перед всеми союзниками будет принята 8 мая в Берлине! (с. 638).
Утром 9 мая акт безоговорочной капитуляции доставлен в Ставку и вручен Верховному главнокомандующему (с. 642).
Итак, мы видим, как и во время всей войны, в ее последние месяцы имели место постоянное общение, беседы, переговоры, многообразная связь Верховного главнокомандующего со своим заместителем и, конечно, с маршалом Василевским. И вот ничего не зная этого или сознательно прикидываясь олухом, какой-то Владик возводит на Сталина несуразную ложь да еще в правительственной газете. Но не в этом беда: мы взяли том воспоминаний Жукова и прихлопнули им лгуна. Беда, что в самом правительстве сидят такие же малоумные и бесстыдные владики. Чего стоит один Кудрин, который, проталкивая подлый закон об отмене льгот, недавно воскликнул: «Деньги решают все!» Чучело кремлевское! Решают все — кадры, т. е. живые люди.
* * *
Карповскую чушь, как сороки на хвосте, понесли по белу свету дальше Н. Зенькович (Маршалы и Генсеки. Смоленск. 1997. С. 109), А. Гординко (Маршал Жуков. Минск, 1998. С. 196–197), московская газетенка «Мир новостей» (25.12.2001), Е. Гусаров (Сталин в жизни. М., 2003. С. 519), конечно же, полоумный В. Резун (Очищение. М., 2003. С. 344), а еще и враг его В. Грызун (Как В. Резун сочинял историю. М., 2003. С. 319–320) и, разумеется, высоколобый Л. Млечин (И. Сталин и его маршалы. М., 2004. С. 799)… Странно, что среди этих сподвижников Карпова на сей раз почему-то не оказалось Э. Радзинского с двухпудовым «Сталиным»(М. 1997).
В этом перечне стоит, пожалуй, кое-кого отметить. Так, Н. Зенькович негодует не только по поводу того, «почему Жуков, а не генералиссимус, выехал из ворот Кремля на белом коне для принятия Парада Победы». Он возмущен и тем, «почему Сталин не поехал в Берлин принимать капитуляцию, а поручил это Жукову» (с. 109). Во-первых, историку войны надо бы знать, что 24 июня 1945 года Сталин не был генералиссимусом. А во-вторых, прежде чем возмущаться, поинтересовался бы, явились ли в Берлин принимать капитуляцию американский президент и главнокомандующий Трумэн, сменивший умершего Рузвельта, и английский премьер и военный министр Черчилль? Это историку и в голову не приходит. Он никогда не слышал и не знает, что капитуляцию принимают военные у военных.
А Резун уверяет, что Сталин не принимал Парад Победы только потому, что мечтал и планировал захватить всю Европу, потом «удушить Америку химическим оружием», т. е. покорить весь мир, а удалось-де лишь дойти до Берлина (там же). Какая досада!
Перед нами факт рутинного резунского полоумия. Но можно заметить, что выдумка о готовности и желании Красной Армии идти дальше Берлина, дальше Германии встречается и у других авторов. Так, В. Успенский уверял, будто именно это чувство владело нами: «Эх, топать бы дальше до самого конца этой Европы… Такое настроение владело и солдатами и многими офицерами. Капитан Владлен Ан(чишкин?) прямо сказал мне: и сам и его люди готовы идти вперед до упора, до Атлантики» (т. 4, с. 380). Самое печальное, автор приписывал это вздорную мысль и командующим фронтами, и самому Сталину, даже пишет, будто план «Вперед до Ла-Манша!» обсуждался в Ставке. При этом Сталину вкладывается в уста такая фраза: «Наши резервы велики, а у союзников их практически нет» (там же, с. 383). Да куда же делись их резервы, хотя бы три миллиона американских войск, если союзники понесли по сравнению с нашими ничтожные потери в Европе?
Когда встречаешь подобные открытия в истории Второй мировой войны, то хочется спросить автора: «На кого работаешь?» Великая Отечественная это была не игра в хоккей, где выиграть или проиграть можно в последнюю минуту. И 9 мая 1945 года мы праздновали не победу, она уже давно была у нас в кармане, — армия и народ праздновали окончание войны. И вдруг — до Ла-Манша! Да еще как лихо: «Впереди лето, до холодной зимы, остужающей боевой пыл, далеко-далеко. Только гуляй!» (там же, с. 380). Так что, «бросок до Ла-Манша» представлялся летней прогулочкой… Есть большая картина, не помню чьей кисти: мальчишка бежит по полю к работающим там колхозникам и радостно кричит «Победа!». Именно так названа картина. Увы, она ошибочна. Во всей стране, во всем мире клич был иной: «Война окончилась!»
А Млечин, уже известный нам эрудит, начинает главу «Парад Победы» цитатой из воспоминаний Хрущева: «После наших побед Сталин ходил буквально как петух, грудь колесом, смотрел на всех свысока, и нос его задирался высоко в небо. А когда приближалась война, он ходил как мокрая курица» (с. 794). Эта цитата не характеризует ни Сталина, ни даже упомянутых здесь пернатых, а только — петуха Хрущева и курицу Млечина. Их обоих легко прихлопнуть известной цитатой из Черчилля: «Сталин произвел на нас глубочайшее впечатление. Он обладал глубокой, лишенной всякой паники, мудростью. Он был мастером находить в трудные моменты пути выхода из самого безнадежного положения. Кроме того, в самые критические моменты, а также в моменты торжества был одинаково сдержан и никогда не поддавался иллюзиям».
Прежде всего именно этому — не поддаваться иллюзиям и вздорным выдумкам — надо бы научиться нашим многочисленным сталиноведам.
* * *
В последнее время самый крупный вклад в русскую историю внес бесстрашный Николай Добрюха, о котором я уже упоминал. Это — его труд «Кто похоронен вместо Сталина?», обнародованный в «АиФ», а также фундаментальное исследование «Как убивали Сталина» в двух частях с эпилогом, напечатанное там же.
К сожалению, заголовок первого труда не выражает его сути: историка вовсе не интересует, кто именно похоронен, но он уверен, что у Кремлевской стены похоронен не Сталин. Сенсационное открытие Добрюхи объявлено «шапкой» на всю первую полосу еженедельника: «Сколько лет страной правил двойник?» И опять не совсем точно: Добрюхе не так важно знать, сколько лет, но и он и редакция уверены, что 16 лет страной правил не Иосиф Виссарионович Сталин, которого давным-давно отравили, а безымянные таинственные двойники.
Добрюха пишет, что, по имеющимся у него сведениям, «настоящий Сталин был отравлен еще 23 декабря 1937 года». Подумать только: тоже точную дату знает! А кто отравил? Скорей всего, Киров, да? В отместку за то, что Сталин друг-друг, но место Генсека ему не уступил, хотя очень просили и Рой Медведев, именующий себя историком, и сам пан Радзинский. А как дело было? Ну, это просто: 21 декабря Сталин отмечал день рождения, собрались друзья, вот Киров и сыпанул ему «дар Изоры» в стакан с киндзмараули. Полтора суток человек помучился и — готов.
Минутку! Но ведь Кирова уже не было в живых. Пустяк! Для такого случая встал из гроба. Чем черт не шутит. А куда тело отравленного дели? Военная тайна. Что ж, все очень правдоподобно!
А что дальше? Как что! Заранее был заготовлен новый Сталин, фальшивый, но такой же талантливый и с тем же цветом глаз. Он и стал править. Да кто же это проделал? Берия, что ли? Но он тогда еще в Грузии был. Значит, Ежов? Пока точно не известно…
А двойник, еще не успев освоиться со своим новым положением, тут же написал сердитое письмо в Детгиз:
«Я решительно против издания „Рассказов о детстве Сталина“. Книжка изобилует массой фактических неверностей, искажений, преувеличений, незаслуженных восхвалений. Автора ввели в заблуждение охотники до сказок, брехуны (может быть, „добросовестные“ брехуны), подхалимы <…> Советую сжечь книжку».
Интересно, кто написал эту книжку. Не удивлюсь, если со временем выяснится, что папа Радзинского — Станислав Адольфович, которого в том году как раз приняли в Союз писателей.
А двойник написал в Детгиз, конечно же, чтобы убедить кое-кого в своей подлинности.
И долго этот тайный двойник правил? Оказывается, почти десять лет — до 26 марта 1947 года (опять точная дата!). Значит, неизвестно кто и готовил страну к войне, и во время войны стал Верховным главнокомандующим, и привел Красную Армию в Берлин, и звание генералиссимуса получил, и два ордена «Победа»… Да, да, да, неизвестно, говорит Добрюха.
А что случилось в роковой день 26 марта 1947 года? Двойника тоже, говорит, отравили. Вот те на! Зачем? Военная тайна. А что дальше? Как что! Заранее был заготовлен второй двойник, такой же талантливый и с тем же грузинским акцентом. Вот он-то и умер 5 марта 1953 года.
Впрочем, нет, умер не 5-го, а еще 1 марта. Откуда взял? Да как же, говорит, сопоставьте свидетельства врачей с тем, что говорил Петр Лозгачев, помощник коменданта дачи Сталина, который 1 марта первым вошел в кабинет вождя. Он утверждал, что тот лежал у стола на ковре «в одной нижней солдатской рубашке». Запомнили? Сразу видно, что липа: с какой стати генералиссимус будет носить солдатскую рубашку! «А теперь из журнала врачей узнаем, как было в действительности: „Больной лежал на диване в бессознательном состоянии в костюме“».
Не на полу, а на диване, не в нижней рубашке, а в костюме. Понятно? А ведь «Лозгачев нигде (!) не говорит, что Сталина к приезду врачей одели». Раз не говорит, значит, «его сразу нашли мертвым, а потом полураздетого заменили „срочно заболевшим“ одетым в костюм двойником», точнее, второго двойника, воцарившегося в 1947 году, заменили уже третьим. Его, выходит, и заставили срочно умереть к 5 марта, по плану. Прекрасно!
Но почему же аналитик в одном случае не верит Лозгачеву, когда он говорит о конкретных фактах, называет их, а в другом — делает нужный ему вывод из того, о чем Лозгачев не говорит? Странно. К тому же ведь Лозгачев нигде не говорит и о многом другом, например, не упоминает о руках и ногах Сталина Третьего, в каком они положении. Неужели это значит, что ни рук, ни ног тоже не было?
* * *
Тут вдогонку за Добрюхой кинулись…Кто бы вы думали? «Правдисты»! Они догнали его и перегнали. На первой полосе напечатали вот что: в феврале 1953 года, «оставшись в полном одиночестве, Сталин решается на отчаянный шаг: на 1 марта приглашает своих боевых маршалов: Василевского, Конева, Тимошенко». Тут возникают вопросы. Во-первых, одиночество-то, выходит, вовсе не было «полным»? Во-вторых, И. С. Конев в это время командовал Прикарпатским военным округом, а Тимошенко — Белорусским, и, надо думать, первый находился во Львове, второй — в Минске. Если Сталин пригласил их, то почему не пригласил, скажем, высоко ценимого им Рокоссовского, который пребывал тогда в Варшаве? Ведь дело-то замышлялось какое-то «отчаянное».
Дальше: «Если бы это совещание с военными состоялось, дальнейшая история сложилась бы иначе». Что, Сталин замышлял некий переворот? Интересно!
Однако, увы, его опередили: «Совещание не состоялось. Уже в ночь на 28 февраля все телефоны Сталина были отключены». Ну, точно, как Лужков отключил Хасбулатова в сентябре 93-го.
«Ночь на 1 марта Сталин провел в Кремле, а не на даче. С утра собралась группа членов Президиума ЦК. На председательском месте сидел Маленков, по обе стороны от него — Берия и Микоян».
То есть Маленков самочинно занял место Сталин, а тот смирно сел в сторонке? Да почему же он, как Хасбулатов, сразу не возмутился, не воскликнул: «Вы это что ж, ребятки, вытворяете? Кто у меня телефоны отключил? Как посмели?»
Дальше картина страшнее, чем последний день Помпеи: «Выступавших было двое: Каганович и Микоян. Первый требовал отмены предстоявших в марте процессов над сионистами, второй — отставки Сталина со всех постов». Подумать только — со всех! И, судя по всему, — без выходного пособия. И это тот самый Микоян, что на XVII съезде назвал имя Сталина, великого и гениального, больше всех выступавших — 41 раз, тот самый единственный оставшийся в живых 27-й бакинский комиссар, тот самый, что после этого — «от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича»?
Дальше еще ужасней: «Вблизи не оказалось ни одного из преданных людей. Все было рассчитано точно — вождь оказался в капкане. Сосуды мозга не выдержали. Он внезапно почернел, стал рвать ворот мундира и повалился на пол. Злодейство совершено — заговор удался…» Неужели при этом Сталин не бросил в лицо Маленкову: «И ты, Брут?!»
Финал: «Роковую весть советские люди узнали утром 6 марта. Однако наши ненавистники за рубежом ликовали уже пятые сутки. Радиостанция „Свобода“ (Савик Шустер?) начала 1 марта свои передачи с сообщения о смерти Сталина. В тот же день весть подхватили „Голос Америки“, „Голос Израиля“, „Голос Швеции“ и Би-Би-Си». Да, «правдисты» обогнали Добрюху: у них Сталин умер не 1 марта на даче, а еще 28 февраля прямо на заседании Президиума ЦК.
Давненько я не встречал ничего подобного в печатном виде… К этой вавилонской башне ума и эрудиции даже страшно пальчиком прикоснуться.
Чем объяснить такую публикацию в «Правде», где, казалось бы, все знают о Сталине лучше, чем в остальных газетах страны, вместе взятых? Ума не приложу!
Удивительно и то, почему ни Добрюха, ни «Правда», публикуя свои гомерические открытия, не разоблачили при этом, даже не упомянули тех, кто изображает себя очевидцами смерти Сталина 5 марта на ближней даче в Волынском. Ведь это множество людей — от родной дочери Светланы до Хрущева и других членов Политбюро, от знаменитых светил медицины до безвестных уборщиц и поваров, которые, кстати, устроили настоящий бунт, требуя от Маленкова, Берии, Хрущева скорейшего вызова врачей к больному, с чем те преступно тянули чуть не целые сутки.
Вот как об этих людях писала Светлана Аллилуева: «Пришли проститься прислуга, охрана. Вот где было истинное чувство, искренняя печаль. Повара, шоферы, дежурные диспетчеры из охраны, подавальщицы, садоводы — все они тихо входили, подходили к постели, и все плакали. Утирали слезы, как дети, руками, рукавами, платками. Многие плакали навзрыд, и сестра давала им валерьянку, сама плача… Здесь все было неподдельно и искренне, и никто ни перед кем не демонстрировал ни своей скорби, ни своей верности. Все знали друг друга много лет. Все знали и меня, и то, что я была плохой дочерью, и то, что отец мой был плохим отцом, и то, что отец все-таки любил меня, и я любила его. Никто здесь не считал его ни Богом, ни сверхчеловеком, ни гением, ни злодеем, — его уважали и любили за самые обыкновенные человеческие качества, о которых прислуга судит всегда безошибочно… Пришла проститься Валентина Васильевна Истомина — Валечка, как ее все звали, — экономка, работавшая у отца на этой даче лет восемнадцать. Она грохнулась на колени возле дивана, упала головой на грудь покойнику и заплакала в голос, как в деревне. Долго она не могла остановиться, и никто не мешал ей…
Было часов пять утра 6 марта. Я пошла на кухню. В коридоре послышались громкие рыдания — это медицинская сестра, проявлявшая здесь же, в ванной комнате, кардиограмму отца, громко плакала, — она так плакала, как будто погибла сразу вся ее семья… „Вот заперлась и плачет уже давно“, — сказали мне…
Люди, служившие у отца, любили его. Он не был капризен в быту, — наоборот, он был непритязателен, прост и приветлив с прислугой, а если и распекал, то только „начальников“ — генералов из охраны. Прислуга же не могла пожаловаться ни на самодурство, ни на жестокость, — наоборот, часто просили у него помочь в чем-либо и никогда не получали отказа. А Валечка — как и все они — за последние годы знала о нем куда больше, чем я, жившая далеко и отчужденно. И как вся прислуга, до последних дней своих она будет убеждена, что не было на свете человека лучше, чем мой отец. И не переубедить их всех никогда и ничем».
Именно Валечка обмыла Сталина перед положением в гроб…
В «Правде» никто не читал этого. Видимо, только этим и можно объяснить их публикацию?
* * *
Но вернемся к добру молодцу Добрюхе. Он пишет: «9 марта 1953 года соратники могли похоронить совершенно другого человека вместо Сталина». Конечно, при желании можно похоронить кого угодно, — хотя бы и Добрюху, даже и Правдюху. Да и не присутствуем ли мы при похоронах тов. Зятькова, главного редактора «АиФ»?
Но, позволь, историк, как так — «вместо Сталина»? По твоим же словам, его отравили 23 декабря 1937 года, заменили двойником, и того отравили, заменили вторым двойником, на смертном одре второго заменили третьим. Выходит, в 1953 году этого третьего и похоронили, а вовсе не Иосифа Виссарионовича. Но историк свое: «Куда дели мертвого, Сталина неизвестно». Да не Сталина же это, а второго двойника! «Не исключено, что вначале спрятали на даче в холодильную камеру. Потом тайно захоронили или замуровали в подвале». Какие ужасти! Вот бы его самого — в камеру или замуровать живьем в подвале дачи пана Радзинского…
«На патолого-анатомическую экспертизу доставили не Сталина — это сомнений не вызывает». Конечно, если тело умершего уже в холодильнике или замуровано, то доставили и не Сталина, и не второго двойника, а третьего. А где же его взяли? Как где! Заранее был припасен, как дрова на зиму. Тут уж и акцент не требовался. Быстренько его укокошили и — на вскрытие.
Тут начинается самое увлекательное представление резвого ума радзинского закваса. Добрюха сличает данные медицинских осмотров Сталина в 1925-м, 1926-м, 1929-м годах и даже «при аресте в 1904 году» с данными освидетельствования и вскрытия его тела после смерти, обнаруживает ряд расхождений и восклицает: «Эврика! Это не Сталин!»
Конечно, Архимед, это твой третий двойник. Но даже если был бы и Сталин, то и тогда сопоставление данных ничего не дает, ибо ведь там был человек 45–50 и даже 25 лет, а здесь — 73-х. Увы, с возрастом во внешности человека кое-что меняется. Добрюха и этого не знал.
Он восхищен дотошностью патологоанатомов, производивших вскрытие: «На коже тыльных поверхностей кистей рук рассеяны многочисленные пигментные пятна величиной от булавочной головки до 0,6 × 0,5 см». И он ликует: а в 1904 году этих пятен не было! Значит, «вскрываемое тело Сталину не принадлежало!!!».
Сколько вам лет, любезный Добрюха, — 25? Подождите лет сорок, и у вас такие пятна появятся. У Правдюхи, которому под семьдесят, поди, уже есть. А что касается 1904 года, историк, то тогда Сталин вовсе не был арестован, наоборот, 5 января этого года он обрел свободу — бежал из села Новая Уда, что в Иркутской губернии, куда был сослан на три года. Представить страшно: в сибирские морозы через всю страну без паспорта… Как пели тогда,
Шел я и в ночь, и средь белого дня, Близ городов я поглядывал зорко; Хлебом кормили крестьянки меня, Парни снабжали махоркой…Вы, Добрюха, знаете, где Сибирь? А что такое махорка?
Между прочим, в редакционной врезке к великой публикации сказано: «Не так давно был рассекречен журнал 10 врачей о последних днях Сталина». И вот, мол, проанализировав сей рассекреченный документик, историк-новатор «совершает переворот во всех представлениях о том, что случилось со 2 по 6 марта 1953 года». Нет ничего увлекательней и гонораристей, чем делать такие перевороты. И потом, что за рассекречивание, когда все важнейшие медицинские документы, связанные с болезнью и смертью И. В. Сталина, давно опубликованы и введены в литературный обиход с датами и именами врачей: это Третьяков, Лукомский, Тареев, Коновалов, Мясников, Филимонов, Глазунов, Ткачев, Иванов (См. хотя бы: Е. Гусляров. Сталин в жизни. М, 2003. С. 627). Известны и те, кто 6 марта произвел вскрытие, кто присутствовал при этом: профессора Струков, Лукомский, Мясников, Аничков, Мордашев, Скворцов, Мигунов, Русаков (там же, с. 630). Так что ото всей этой новаторской сенсации сильно шибает липой. Хотя кого-то из многомиллионных читателей «АиФ» она, возможно, и проймет аж до печенок, до брюха.
* * *
Но минуло несколько месяцев, и накануне Нового года бесстрашный Дорюха с благословения тов. Зятькова предпринял новую сокрушительную мозговую атаку против многомиллионных читателей еженедельника. Тут он ведет речь так, словно ни о каких двойниках раньше и не упоминал. Теперь доказывает, что на даче отравили подлинного Сталина, но не 5-го, а 1 марта.
Как и прежде, Добрюха ссылается на свои новейшие изыскания в «бывшем кремлевском архиве» и в архиве «Старой площади». Прекрасно, но очень опасно! Ведь таких архивов не существовало. Это знает даже Радзинский. Поэтому он никогда не называет архивы, а говорит о своей каторжной работе в неведомых архивах отвлеченно. И притом, ликующе улыбаясь, травит баланду примерно так: «Я всегда подозревал, даже был уверен, что такой документ есть. Я перерыл горы архивных бумаг. И представьте мою радость, когда после семи лет бессонного труда я наконец его нашел. Вот он — журнал посетителей кабинета Сталина в Кремле!» А журнал этот давным-давно опубликован в «Известиях ЦК КПСС». И так — всегда и всюду. Вот и Добрюха преподносит нам, например, «секретные записи врачей» у смертного одра Сталина, а в них с самого начала не было ничего секретного, и они опубликованы хотя бы в книге В. Болдина «Красный закат».
Такие «архивы», такие «секреты» давно осточертели, но на сей раз есть у исследователя и нечто неожиданное — «новые данные, полученные от последнего оставшегося в живых человека из окружения Сталина».
Что же это за «последний человек»? Знакомьтесь: Г. Н. Коломенцев, пенсионер восьмидесяти с гаком лет. Кем он был в «окружении Сталина»? Оказывается, «начальником кухни». И в этом качестве он сообщает нам множество важнейших исторических сведений: Сталин любил простые щи, пельмени, печеную картошку в мундире, летом пил сухое белое вино, зимой — красное, а коньяка «позволял себе лишь две маленькие рюмочки». Прекрасно!
А что «начальник кухни» говорит о смерти Сталина? Он при этом сам не присутствовал, ему рассказывал о ней, подтверждая сенсационную новость о 1 марта, Иван Михайлович Орлов, комендант дачи Сталина в Волынском, где тот умер. На даче и рассказывал. Замечательно! Авторитетнейший источник. А когда рассказывал? «Примерно через месяц после похорон Сталина».
И тут опять выплывают вопросы. Ведь сам же Коломенцев говорит, что «когда Сталин умер, Берия всю „обслугу“ разогнал. Всю!» И притом — «срочно». Как же могла состояться беседа с одним из членов целиком разогнанной «обслуги» спустя месяц да еще на даче? Непонятно…
Но еще важнее тот факт, что ведь сам-то Орлов в те скорбные дни на даче не был, а был его заместитель — упоминавшийся Петр Лозгачев.
Значит, то, что рассказывает сейчас Добрюха, мы получаем уже из третьих или даже из четвертых рук. Разумеется, степень достоверности тут весьма невелика. Тем более, что ее сокрушают и другие обстоятельства.
Так, с одной стороны, Дюбрюха заявляет, что «неожиданная смерть Сталина была шоком» для всего окружения, в том числе, — для Берия и Маленкова. С другой, именно их он изображает коварными отравителями. С этой целью Добрюха приводит письма из заключения начальника некой ядовитой лаборатории Майрановского, который-де умолял Берию пощадить его за то, что яд оказался слаб. Но как же так слаб, если он сработал, цель достигнута — Сталин отравлен. За что же просить пощады?
Какой шок? Удачное исполнение замысла. За что же Берия посадил Майрановского? Должен был орден дать!
Да и сам факт смерти дается то так, то эдак, выбирай, что хочешь. Вначале говорится, что когда вечером 1 марта какие-то неназванные лица из Главного управления охраны явились и «вскрыли дверь», то увидели, что «Сталин лежит на полу уже мертвый…». В другом месте: «Яд действовал почти моментально. Сталин сразу упал. Тут его и увидела дачная обслуга, взломав двери в покои вождя».
И опять вопросы. Во-первых, кто же «взломал двери» — люди их ГУО или работники дачи? А никто. Вот что писал П. Лозгачев: «В 22.30 пришла почта. Тут я использовал момент. Забрал почту и решительным твердым шагом направился к Сталину. Прошел одну комнату, заглянул в ванную, осмотрел большой зал, но Сталина ни там, ни тут не было. Уже вышел из большого зала в коридор и обратил внимание на открытую дверь в малую столовую, из которой просвечивалась полоска электроосвещения. Заглянул туда и увидел перед собой трагическую картину. Сталин лежал на ковре около стула… Я оцепенел…»
Как видим, никакую дверь вскрывать не пришлось. Значит, либо у охраны были ключи, либо двери вообще не запирались. К тому же из воспоминаний охранников вовсе не «выходит, что Сталин отравился сразу». Совсем наоборот: «Я быстро по домофону вызвал Старостина, Тукова и Бутузову, дежуривших в эту ночь. Они прибежали и спросили: „Товарищ Сталин, вас положить на кушетку?“ Как показалось, он кивнул головой. Положили, но она мала. Все четверо понесли товарища Сталина в большой зал. Видно было, что он уже озяб в одной нижней солдатской рубашке. Видимо, он лежал в полубессознательном состоянии с 19 часов, постепенно теряя сознание. Сталина положили на диван и укрыли пледом».
Но тут выплывает еще одна коряга расследования. Теперь оказывается, Сталин вопреки яду оставался жив. «Среди документов, — пишет бесподобный Добрюха, — один показался мне особенно загадочным. Он касается укола адреналином, который сделала сестра Моисеева. После него Сталин тут же скончался. Именно это дало повод для слухов, что Сталина на тот свет оправила специальным уколом специально подготовленная Берией женщина еврейского происхождения».
Ну, во-первых, что за специальная подготовка требуется, чтобы сделать укол? Моя жена, не имея никакого медицинского образования, делает уколы всему поселку, где мы живем, и даже собакам. Если попросит Радзинский, живущий тут же, и ему сделает хоть адреналином, хоть гуталином.
Но главное тут в фамилии медсестры Моисеевой. Это уж до дна вскрывает всю умственную пропасть таких мыслителей, как Добрюха, и таких редакторов, как Зятьков. Они твердо убеждены, что если Моисеева, значит, непременно еврейка. Как же-с, они слышали о еврейском пророке Моисее!.. И потому считают евреями известного революционера Петра Моисеенко, знаменитого балетмейстера Игоря Моисеева, народную артистку СССР Ольгу Моисееву, бывшего начальника Генерального штаба Михаила Моисеева. Зачислили они в евреи и всех Абрамовых. Да что там! Даже Шостаковича — туда же. А вот Радзинский у них великий русский патриот, поскольку доказывает, что «нельзя запрещать гнусные шоу» («АиФ» № 35’050). Это-де в интересах нравственного здоровья великого русского народа. Потому и не сходит он со страниц «АиФ» как основатель великой исторической школы эпохи путинской демократии.
Это все было в первой части великого труда, а за ней тотчас последовала и вторая. И тут опять: «Обнаруженные мною документы бесспорно свидетельствуют…» Да где они обнаружены-то? «Я показал специалистам анализы крови…» Что за специалисты? Как их имена? «Я спросил специалистов… И мне ответили…» Кто ответил? Уж ныне-то какая может быть тайна о делах полувековой давности при антисталинском режиме? «Все анализы выписывались на имя начальника выездной охраны Хрусталева». Так, скорее всего, Добрюхе и попали в руки не анализы крови Сталина, а анализы мочи этого Хрусталева.
«Берия на майском параде прямо сказал Молотову, что это он отравил Сталина…» Ну, это вы расскажите Правдюхе. А Берия дураком не был. И опять: «Я обратился к одному из крупнейший специалистов в области ядов… На условиях анонимности он сказал…» Кто он?
Какая анонимность? Чего ныне может опасаться человек, если поможет доказать, что Берия отравил Сталина? «Историю болезни Сталина профессор Луковский переписывал четыре раза». Зачем? И таким вопросам нет конца…
А эпилог великого труда таков:
«Комментарий экс-главы КГБ СССР В. А. Крючкова:
— Сильный материал… Очень сильный материал… Убедительный материал… Документы настолько значительны, что теперь от них уже никто не сможет отвернуться…»
Кто — «никто»? Кому не отвертеться — Берия? Маленкову? Майрановскому? Моисеевой? Лукомскому? Да ведь никого уже нет в живых…
Я не ленивый. Я позвонил Крючкову и спросил, действительно ли он так оценивает эту Добрюхиаду. Владимир Александрович ответил, что судить о материале, давать ему оценку он может только после того, как прочитает, а пока он его не читал.
Потом я звонил А. Ф. Сергееву и В. Ф. Аллилуеву. Рассказал им о трех двойниках Сталина, жестоко убитых беспощадным Добрюхой. Оба они долго и неутешно хохотали.
* * *
Как бы еще уколупнуть Сталина, думает и лауреат премии им. Константина Симонова Б. Васильев. Со скрежетом зубовным говорит он о нем: «Его роль во время Гражданской войны была ничтожна по сравнению с истинными героями…» Конечно, Борис Львович, все относительно, ведь можно сказать и так: «Роль Васильева в русской литературе была и есть ничтожна по сравнению с истинными писателями — Горьким, Шолоховым, Леоновым, Булгаковым…» А? Но все же в годы Гражданской войны Сталин был членом Реввоенсовета Республики и Совета обороны страны и его почему-то постоянно бросали с одного фронта на другой: Царицын, Пермь (Восточный фронт), Петроград (против угрозы Юденича), Западный фронт, Южный, Юго-Западный… А ведь это совсем не то, что быть, как вы, членом Союза писателей, Союза кинематографистов, членом редсовета журнала «Читающая Россия».
И на военных должностях Сталину удавалось немало сделать. Чего стоят хотя бы организованные им оборона Царицына или взятие фортов Красная Горка и Серая Лошадь на подступах к Петрограду. Мне кажется, что в 1919 году Иосиф Виссарионович с гораздо большим основанием получил орден Красного Знамени, чем, скажем, вы, Борис Львович, в 1984 году по случаю шестидесятилетия — орден Трудового Красного Знамени. По юбилеям-то у нас всем давали и дают.
Но вот вы уже вплотную приступаете к теме Великой Отечественной, ее важнейших причин. Одну из них вы усматриваете в договоре 1939 года. Немцы, мол, «правильно взвесили азиатскую страсть Сталина к приобретению территорий» и умело использовали ее: «выманили нас на предполье обороны… Сталин выдвинул на это предполье более чем двухмиллионную армию и ждал дальнейших указаний германского командования».
Борис Львович, голубчик, что же с вами делать-то? По чьему указанию страсть приобретения чужих земель вы называете азиатской? Вон же хотя бы милейшие англичане когда-то во всех концах мира наприобретали земель раз в пятьдесят больше, чем сама Англия. А прекрасная Франция, а Испания и Португалия, Голландия и Бельгия, а США? Сколько они всюду нахапали, а ведь вовсе не азиаты. Не слышали? Нет, вам только бы колупнуть родную страну, до остального дела нет. Интересно, а существует ли, допустим, еврейская страсть приобретательства и писательства?
Что же до Сталина, то он, в отличие от вышеназванных, не хапал чужое, у него была другая и притом благородная страсть — он лишь возвращал то, что спокон веку принадлежало России. Соображаете, какая разница? Да еще и не все вернул: получили независимость и Польша, и Финляндия. И потом, разве православная Грузия это Азия, грузины — азиаты? Спросите Саакашвили.
Дальше о причинах у вас так: «Германское командование, проанализировав ход Финской войны, пришло к заключению, что Россия — колос на глиняных ногах. И это явилось одной из решающих причин нападения Германии на СССР». Ну да, ну да… Однако вот что 8 марта 1940 года, за четыре дня до окончания Финской войны, писал о ней известный представитель германского командования Гитлер известному представителю итальянского командования Муссолини: «Принимая во внимание возможности маневра (они были весьма невелики. — Авт.) и снабжения (они были чрезвычайно трудными. — Авт.), никакая сила в мире не смогла бы достичь таких результатов при морозе 30–40 градусов, каких достигли русские уже в самом начале войны» (Время № 24’00). Право, в иных случаях Гитлер был не глупее некоторых членов ПЕН-центра.
Но вернемся к позорной страсти приобретательства. Сталин поддался ей позже, а перед войной, говорите, сидел он на пеньке, курил свою трубку и ждал дальнейших указаний Гитлера. При этом время от времени его охватывали «судороги собственного разоружения». Этого я даже у Резуна не читал и от Новодворской не слышал. Вы их превзошли, вам — пальму первенства!
Эти судороги вы, маэстро, изображаете, в частности, так: «танковые корпуса разогнали». Что ж, так и вступили в войну без танковых частей и соединений?
Но вот что, представьте, писал об этом один человек, знавший и Сталина, и всю предвоенную обстановку несколько лучше, чем вы с милашкой Новодворской: «В 1940 году начинается формирование новых мехкорпусов, танковых и моторизованных дивизий. Было создано 9 мехкорпусов. В феврале 1941 года Генштаб разработал еще более широкий план создания бронетанковых и моторизованных войск».
Но вы все свое: «Десантные войска, которые начал любовно формировать Тухачевский, были ликвидированы». Значит, и без них мы воевали? Такое впечатление, право, что это вас любовно сформировал Тухачевский, ставленник Троцкого. Так вот, запишите. За время войны было высажено более 100 морских десантов. Наиболее крупные — Керченско-Феодосийская десантная операция 1941-42 года, Керченско-Эльтигенская 1943 года, моряки-десантники участвовали в освобождении Новороссийска в 1943 году, Моонзундских островов в 1944-м, Южного Сахалина и Курильских островов в 1945-м. А воздушных десантов было выброшено в тыл врага свыше 50. Наиболее крупные — Вяземская воздушно-десантная операция 1942 года, Днепровская 1943-го… Существовало централизованное командование ВДВ. Его возглавил генерал-майор Глазунов В. А., впоследствии генерал-лейтенант и дважды Герой Советского Союза. К нынешнему Глазунову, великому финофилу, которого недавно так ярко осветил Станислав Куняев, Василий Афанасьевич, разумеется, никакого отношения не имеет.
И еще запишите, маэстро: все воздушно-десантные войска были гвардейскими. Все! А 196 десантников стали Героями Советского Союза. Ей-ей, даже загадочно, почему вы так много пишете о войне, но ничего этого не знаете. Вы чем на войне-то занимались? В какую сторону стреляли? Не носили ли на груди портрет Тухачевского, как Солженицын — Троцкого?
* * *
Читаем дальше о судорогах разоружения. Не дождавшись указаний Гитлера, «И. В. Сталин сам вел большую работу с оборонными предприятиями, хорошо знал десятки директоров заводов, парторгов, главных инженеров, часто встречался с ними, добивался с присущей ему настойчивостью выполнения намеченных планов». Встречался, как надо теперь понимать, у пенька, на опушке леса.
И вот очередной приступ судороги: «В 1939–1941 годах было сформировано 125 новых дивизий… Накануне войны Красная Армия получила дополнительно около 800 тысяч человек… 13 мая Генеральный штаб дал директиву выдвигать войска на запад из внутренних округов… Всего в мае перебрасывалось ближе к западной границе 28 стрелковых дивизий и 4 армейских управления».
Этот едва ли известный вам человек приводит еще и внушительные данные по вооружению, военной технике, но все, кто интересуется, знают эти данные, повторять их утомительно. А итог таков: «Дело обороны страны в своих основных, главных чертах велось правильно. На протяжении многих лет в экономическом и социальном отношении делалось все или почти все, что было возможно. Что же касается периода с 1939 до середины 1941 года, то в это время народом и партией были приложены особые усилия для укрепления обороны, потребовавшие всех сил и средств». А Сталин все сидел на пеньке и читал повесть Васильева «А зори здесь тихие» — о том, как несколько милых девушек, русских и евреек, впервые взявших в руки оружие, лихо напевая «Любо, братцы, любо!..», наколошматили гору отборных немецких егерей. У Иосифа Виссарионовича опять случилась судорога…
Кто же автор приведенных цитат? Маршал Жуков Георгий Константинович, во время войны — заместитель Верховного главнокомандующего. Слышали о нем?
Но вернемся к причинам войны. После шестидесяти лет размышлений, к восьмидесятому году своей жизни вы пришли к выводу, что причин было две: Финская война и договор с Германией 1939 года. Дорогой товарищ Васильев, неужели вам за все эти годы ни разу не попалась вот эта давно замусоленная цитатка: «Когда мы говорим о новых землях в Европе, то мы должны в первую (!) очередь иметь в виду лишь (!) Россию… Сама судьба указывает нам этот путь». Сама судьба! А вы про какие-то локальные войны и договоры. Чьи же это слова? Да ведь опять самого Гитлера, который ровно через десять лет после этого афоризма в своем «Майн кампфе» возглавил Германию, а потом стал и Верховным главнокомандующим немецкой армии.
* * *
Перед тем, как уж вплотную взяться на тему Великой Отечественной, вы вдруг заявляете, что, когда ее фронтовики перемрут (голубая мечта писателя-гуманиста!), вот «тогда-то и придет время анализа. Настанет время ПОЧЕМУ». Господь с вами, касатик, те, кому нужно, начали анализ войны сразу после ее окончания, даже раньше. Но вы упрямо твердите, что только тогда будут возможны ответы на многие очень важные вопросы. Вот некоторые из них.
«Почему мы меняли командующих фронтами в начале войны?» И это для вас загадка? И вы не понимаете почему?
Дальше сказано: «В первый же день войны Сталин назначил командующих тремя фронтами. Южным командовал Буденный, Центральным — Тимошенко, Северным — Ворошилов».
Во-первых, как офицер, вы должны знать, что в таких случаях перечисление ведут с правого фланга на левый, а у вас — наоборот, это неграмотно. Во-вторых, как военный писатель, вы должны знать, что тогда были созданы не фронты, а «стратегические направления». В-третьих, они назывались совсем не так, как пишете: не Южный фронт, а Юго-Западное стратегическое направление, не Ценральный фронт, а Западное стратегическое направление, не Северный фронт, а Северо-Западное стратегическое направление. В-четвертых, направления были созданы, а командующие их назначены не Сталиным, который тогда еще не был ни наркомом обороны, ни Верховным главнокомандующим, а Постановлением Государственного комитета обороны. В-пятых, это произошло 10 июля, т. е. не «в первый же день войны», как уверяете, а на 19-й день. Что ж это вы, ваше благородие, — в одной фразе столько опять чепухи!
А уж дальше с презрением даже: «Три маршала — рубаки времен Гражданской войны. Воевали как умели». А как иначе? Все воюют, как умеют. Вот и вы пишете, как умеете. Двое из названных вами воевали не только в Гражданскую, но еще и в Германскую. А Буденный к тому же пять Георгиевских крестов там заработал. За что ж вы о них так высокомерно? Тем паче, что сам-то пришел с войны без единой медальки, это уж потом вам надавали к разным юбилеям — Октябрьской революции, Союза писателей, к собственным. К тому же, надо бы вам знать, что Жуков и Рокоссовский тоже были рубаками-кавалеристами времен и Германской и Гражданской.
Так вы терзаетесь загадкой, «почему мы меняли» Ворошилова, Буденного и Тимошенко. А прежде выяснили бы, почему, например, в мае 1940 года во время вторжения немцев во Францию командующий 9-й армией генерал Корап был заменен генералом Жоржем, а немного позже главнокомандующий генерал Гамелен — генералом Вейганом. А? Неинтересно? Или вот еще факт для энергичного шевеления мозгами: почему в начале 1942 года после разгрома немцев под Москвой Гитлер отправил к чертям собачьим самого главнокомандующего сухопутными войсками генерал-фельдмаршала Браухича и еще 35 генералов, в том числе генерал-фельдмаршала Бока, который командовал группой армий «Центр», наступавшей на Москву, генерал-полковника Гудериана, побитого со своей 2-й танковой армией под Тулой, и т. д. Вот интересно — почему!
Но еще интересней другое: в 40-м году французы поменяли генералов, но это им, увы, не помогло: немцы пришли в Париж; в 42-м и позже Гитлер без конца менял генералов, но это ничуть не помогло и немцам: Красная Армия пришла в Берлин; а мы кое-что поменяли — и каков эффект! Вот о чем думать-то надо, ваше степенство, а не Радзинского обирать.
* * *
Война вот-вот начнется, и мы читаем: «У нас было в восемь раз больше танков и самолетов, в десять раз больше артиллерии, мы численно превосходили германскую армию едва ли не в семь раз!» Боже милосердный, да откуда же все это взялось, если, как вы уверяли, страна и ее вождь долгое время корчились в «судорогах собственного разоружения»? Когда же вы врали — тогда или теперь?
Увы, и тогда и теперь. Вот данные из только что вышедшей «Книги памяти», которую дарили фронтовикам в дни юбилея Победы: «Группировка советских войск на Западном театре военных действий с учетов 16 дивизий РГК насчитывала 3 миллиона человек, около 39,4 тыс. орудий и минометов, 11 тыс. танков, 9,1 тыс. боевых самолетов. Германия и ее союзники сосредоточили на границе с СССР 4,4 млн. человек, 39 тыс. орудий и минометов, 4 тыс. танков и штурмовых орудий, 4.4 тыс. самолетов» (с. 33). Если тут и не все точно, то уж одно бесспорно: говорить о нашем семи-восьми-десятикратном превосходстве можно только за крупную взятку или по причине полоумия.
Наоборот, имея полную возможность выбрать место и направления удара, немцы на этих участках фронта организовывали трех-четырех-кратное превосходство.
И вот началось вторжение. Как это видится фронтовику-патриоту Васильеву? «В первые же дни германские войска окружили и взяли в плен свыше двух миллионов советских бойцов и командиров». Помните о «более чем двухмиллионной армии», которую Сталин «выдвинул на предполье»? Ее немцы и взяли в плен в первые же дни. Что дальше? Как что! Дальше, естественно, — «триумфальный марш немцев на Москву».
Да почему же все это? А потому, говорит, что в результате репрессий на места командующих фронтами, армиями, корпусами «были назначены вчерашние командиры полков, батальонов и даже рот», т. е. полковники да подполковники, капитаны да лейтенанты.
И тут, говорит, перетрусивший Сталин «дал указание разыскать недорасстрелянных командиров высшего звена. Всех перечислять не имеет смысла, достаточно одного: Рокоссовский. Тот убедил Сталина (в личной беседе, да?) создать механизированные корпуса».
Все это Васильев опять не сам придумал, а у кого-то сдул. У кого? Да у любого замшелого антисоветчика, писавшего о войне, например, у грамотея Академии наук Яковлева.
Здесь вспоминается плодотворная мысль английского писателя Сэмуэля Батлера: «Каждый дурак может говорить правду, но чтобы толково солгать, надо кое-что иметь в голове». Мультиорденоносец и суперлауреат Васильев, увы, толково лгать не умеет. Действительно, вот говоря о военных кадрах, привел бы конкретные примеры: таким-то фронтом командовал полковник А., такой-то армией — майор Б., таким-то корпусом — лейтенант В., — это было бы толково. Но ведь у него, как и у бесчисленных предшественников, нет ни единого примерчика! Где ж сыскать олухов, которые им поверили бы?
Но вот что писал в своем дневнике 20 ноября 1941 года, надеюсь, все же известный Васильеву генерал-полковник Гальдер, начальник Генерального штаба сухопутных войск вермахта: «В моей бывшей 7-й пехотной дивизии одним полком командует обер-лейтенант, батальонами командуют лейтенанты». Тут, как говорится, факт, а не реклама. И нет оснований думать, что в других дивизиях дело тогда обстояло лучше.
А что касается Рокоссовского, то, во-первых, он вовсе не принадлежал к «высшему звену», а был всего-то комдивом, то бишь генерал-майором, которого Сталин и не знал. К тому же, освободили его не в октябре — ноябре 41-го и сразу — на беседу к Сталину, как уверяет Васильев, а еще в марте 40-го. Вернули награды, он съездил с семьей в Сочи отдохнуть, и вскоре его назначили командовать 9-м механизированным корпусом.
Всю эту невежественную бодягу о знаменитом полководце Васильев почерпнул скорей всего из тухло знаменитой «Московской саги», либо трехтомника В. Аксенова, либо из 22-серийной телемахиды Д. Барщевского с супругой. Там все именно так.
* * *
Помянутый немецкий генерал помогает развеять малограмотный вздор советского офицера и о свыше двух миллионов пленных «в первые же дни войны». Например, на восьмой день войны он записал: «Русские всюду сражаются до последнего человека; лишь местами сдаются в плен… При захваченных батареях большей частью взяты в плен лишь отдельные люди. Часть русских сражается, пока их не убьют». На десятый день: «8-й русский мехкорпус окружен. По-видимому, у него не хватает горючего. Закапывают танки в землю и таким образом ведут оборону» и т. д.
Тут становится ясной и картина васильевского «триумфального шествия». Ах, как он любит возвышенные слова: «тихие зори», «белые лебеди», «триумфальный марш»…
Для большей полноты картины триумфа приведем еще несколько выдержек их дневника Гальдера. 23 июня: «Противник в белостокском мешке (вы, Борис Львович, понимате разницу между „мешком“ и „котлом“? Лев Толстой понимал. См. „Войну и мир“, гл. 1. — Авт.) борется не за свою жизнь, а за выигрыш времени». 24 июня: «Войска группы армий „Север“ почти на всем фронте отражали сильные танковые контратаки противника… Русские сражаются упорно и ожесточенно. Русские не думают об отступлении, а напротив, бросают все, что имеют в своем распоряжении, навстречу немецким войскам»… 26 июня: «Группа армий „Север“ медленно (триумф не терпит суеты! — Авт.) продвигается вперед, неся значительные потери. Со стороны противника отмечается твердое и энергичное руководство». 29 июня: «Упорное сопротивление русских… В районе Львова противник медленно отходит на восток, ведя упорные бои…»
И каков итог триумфального марша на Москву? А вот он. 22 ноября: «Войска совершенно измотаны и не способны к наступлению. Фельдмаршал Бок указывает, что создалось такое положение, когда последний брошенный в бой батальон может решить исход сражения». Но, увы, последнего батальончика не оказалось.
Куда же он делся? Ответ дает все тот же аккуратист Гальдер. 28 августа: «Части 1-й танковой группы потеряли в среднем 50 % танков. Части 2-й группы — 55 %. Части 3-й группы: 7-я дивизия потеряла 76 % первоначального количества танков. Остальные дивизии группы в среднем потеряли 55 %». И это, повторяю, данные на 28 августа, война едва перевалила на третий месяц. Соображаете, Васильев, как выглядите со своим триумфом?
Ничего он не соображает. Чтобы еще разукрасить фашистский триумф, пишет: «Тимошенко попал в Вяземский котел». И что — погиб там? Он даже не знает, где Вязьма. Так слушай сюда: это на полпути между Смоленском и Москвой, тогда, в октябре, — Западный фронт, а Тимошенко был за сотни верст на Юго-Западном.
И ведь ни слова о том, чем закончился для немцев в декабре 41-го их полугодовой триумфальный трюх-трюх на Москву. Ни словечка! Вот шулерская манера! Прочитает эту обрезанную историю молодой читатель и в лучшем случае ничего не поймет.
И если о разгроме немцев под Москвой — ни слова, то о победе в Курской битве — сквозь зубы: «устояли». И только? А что же дальше было? В честь чего 5 августа 1943 года был дан первый салют в Москве, потом еще 353 салюта? Молчание. Победный марш Красной Армии на Берлин ему неинтересен. А ведь статью-то газета заказала к большому юбилею Победы. А он написал лишь о начале войны да еще и наврал с три короба.
Опять же с чужих слов долдонит: «Мы научились воевать, только поверив в победу под Сталинградом». Во-первых, народ верил в победу даже в те дни, когда немцы стояли в 27 верстах от Москвы, а потом — на Волге. Иначе борьба была бы невозможна. Во-вторых, естественно, что такой мыслитель соглашается признать умение Красной Армии воевать только с той поры, как настало время ее побед. Но понять, что и умелая, храбрая армия может терпеть неудачи, как мы в 1941–1942 годах, он неспособен.
* * *
А вот еще один великий писатель решил поведать нам о войне и о Сталине в фильме вездесущей телебалаболки Сорокиной. В первом же кадре появляется Даниил Гранин и уверенно объявляет: «По всем данным войну с Германией мы должны были проиграть». Я сразу и подумал: понимает он, что сказал? Это по каким же «данным»? По историческим? Но Россия всегда изгоняла захватчиков. По экономическим? Но СССР к 1941 году стал могучей мировой державой. По отсутствию патриотизма в народе? Об этом и говорить смешно. Остается, разве что, один довод — арифметический: коли Германия разбила войска чуть ли не дюжины стран Европы, то как же она может не одолеть еще одну, 13-ю по счету — Россию! Это излюбленная мысль Гранина, он и на страницах «Новой газеты» вложил ее в уста какого-то безымянного «старика с кошелкой»: «Как мы сумели победить, ума не приложу!»
Конечно, не только на Западе, но и у нас были люди с кошелками и без кошелок, думавшие так же. Представление об этом дает, например, сводка УНКГБ по Москве и Московской области о реакции населения на речь И. В. Сталина по радио 3 июля 1941 года, приведенная в интереснейшем документальном издании «Органы госбезопасности в Великой Отечественной войне».
Вот что говорили иные москвичи. А. И. Шифман, научный сотрудник Института мировой литературы, специалист по Толстому и, между прочим, в недавнем прошлом мой сосед: «Всему крах. Положение на фронте безнадежное. Куда же девалась доблесть Красной Армии?» Израелит (не отец ли Кириенко?), юрисконсульт: «Правительство прохлопало германское наступление в первый день войны, и это привело к дальнейшему поражению и колоссальным потерям… СССР оказался в кольце, выхода из которого не видно». Перельман, инженер: «Все эти речи, мобилизация народа, организация ополчения не спасут. Видимо, в скором времени немец займет Москву». Майзель, редактор издательства «Физкультура и туризм»: «Немцы вплотную подходят к Москве. Все эти разговоры о народном ополчении — детские и наивные забавы. СССР накануне решающих событий». Карасик, служащий: «Неизбежен крах, неизбежна потеря Москвы. Все, что мы строили 25 лет, все оказалось мифом» (т. 2, кн. 1, с. 168). Научный сотрудник, юрист, инженер, редактор… Как видим, пораженческое настроение, увы, было характерно для некоторых представителей интеллигенции.
Однако мы не просто победили Германию, а разбили наголову и вынудили ее армию к безоговорочной капитуляции.
И тогда, в июле 41-го, трудовой народ верил в победу, о чем свидетельствует та же сводка УНКГБ. А. Рассказов, рабочий фабрики пластмасс: «Чеканная, теплая речь вождя. В ответ хочется еще лучше работать». Хенкинс, служащая: «Весь народ, все, как один, станут на защиту родины… Враг будет разбит». Дорохин, служащий НКПС: «При таком вожде наш народ победит». Непринцев, рабочий карбюраторного завода: «После речи тов. Сталина настроение у народа поднялось. Мы победим». Иванушкин, рабочий троллейбусного парка: «В ответ на речь тов. Сталина я иду добровольцем в Красную Армию и, не щадя своей жизни, буду уничтожать фашистских гадов. Прошу перечислить мой заработок в фонд обороны» и т. д. (там же, с. 167–168).
Да, мы победили. Как же это случилось? Гранин уверяет: «Войну выиграла не армия, а народ!» И опять вопрос: соображает, что вытащил из своей кошелки? Ведь это разделение и противопоставление нелепо! Разве армия не народ? Или она у нас состояла из наемных швейцарцев? Или Жуков, Василевский и Рокоссовский командовали толпами с вилами, косами и серпами? Представьте себе, Гранин уверяет, что сам видел, как ленинградцы шли на фронт с косами. Ну подумал бы старче: где взять кос хоть на один батальон в большом современном городе? И что можно было делать косами на фронте — танки косить?
«Всегда (!), — говорит писатель, — правда о войне меняется». И дополняет это открытие еще и таким всеохватным афоризмом: «Каждая (!) война рано или поздно становится грязной». По поводу второго афоризма, полагая бесполезным углубляться в него, заметим только, что, следовательно, Гранин считает себя участником Грязной войны, а я, как и миллионы моих сограждан, был на Великой Отечественной.
Что же до первого афоризма, то как его понимать — меняется правда о войне, т. е. сама суть или ее оценка, восприятие? За два века что кардинально изменилось в правде, допустим, о войне Двенадцатого года? Я знаю только два факта. Первый: Солженицын в своем полубессмертном «Архипелаге» уверяет, что «из-за полесских болот и лесов Наполеон так и не нашел Москвы». Ну, это кардинально!
Второй — вот у Гранина. Но это, точнее, не о войне, а о романе «Война и мир»: «Французы для Толстого были не только оккупантами, но и людьми, которые страдали, мучились». Сударь, назовите хоть одного француза из романа, который, грабя и убивая русских, страдал бы да мучился. «Толстой относился к французам как к несчастным людям, втянутым в кровопролитие». Хоть один пример несчастного захватчика! Хоть одну цитатку о сочувствии Толстого ко втянутому супостату! Право, такое впечатление, что человек до 85 лет так и не прочитал великий роман, но где-то нахватался благостно-розовых, умильно-пошлых представлений о нем. Не у Хакамады ли? На этот случай я выпишу для них краткие реплики двух главных, самых дорогих Толстому персонажей его эпопеи — Кутузова и князя Андрея. Первый говорит второму: «Верь моему слову, будут у меня французы лошадиное мясо есть!» И ели. Мучились, страдали втянутые, но ели.
Князь Андрей говорит другу Пьеру Безухову: «Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все…» Вот что такое Толстой, и его отношение к несчастным французским захватчикам.
Гранин написал предисловие к книге немецкого «писателя-солдата» по фамилии Стахов. Чем книга его привлекла и умилила? А тем, что «в ней отсутствует ненависть к русским». Вы только подумайте, как трогательно: разорвав все договоры, вломились в наш дом, грабили, жгли, угоняли в рабство, истребляли и, оказывается, при этом были среди них такие, что не испытывали никакой ненависти, а просто исполняли приказы. Как же не порадоваться! Как не написать благостное предисловие в полной уверенности, что и Толстой написал бы.
А что важное, основополагающее изменилось в правде о Великой Отечественной? История войны, говорит, «бесстыдно обросла враньем». Но тут же, опровергая себя, показывает на конкретных данных, как со временем уточнялись цифры наших утрат. Наконец, называет 27 миллионов. И однако: «Но и к этой цифре доверия нет! Расчеты не приведены…» Ну что с ним делать! Ему, видно, для полной веры требуется 47 миллионов. А вы, сударь, верите цифрам холокоста? — спрошу я его, как спрашивал Бориса Васильева? Почему не требуете и тут расчетов? А ведь они есть и очень впечатляющие: от 200 тысяч число жертв со временем выросло до 6 миллионов. Почему не протестуете?
Есть, конечно, старатели вроде Аксенова-старшего, чуда заморского, или Климова-младшего, туземца, которые пытаются внедрить в массы такую, например, «новую правду» о Великой Отечественной войне: «схлеснулись два тирана и обрекли свои народы на массовую гибель» (ЛГ. 6.5.05). Но что взять с этого Аксенова, который, как помянутый Млечин, тоже патроны называет пулями и не ведает, где Катынь, где Хатынь, и какая тут разница. А что ожидать от этого Климова, родители которого учились в школе имени Достоевского, и он считает это невероятным, ибо ему кто-то из сванидзей внушил, что после революции Достоевского едва ли не запретили. А его огромные тиражи? Спектакли и фильмы по произведениям? Музей? Памятник? Не может быть! Сталинская пропаганда!
Другие старатели уверяют, что СССР сыграл в разгроме Гитлера лишь подсобную роль, правда, отрицать, что Берлин взяли мы, пока не решаются. Третьи — что Красная Армия изнасиловала 3 857 395 немок. Четвертые, как видим, уверяют, что на фронт шли с косами. Пятые додумались на страницах все той же «Литературки» до того, что Сталин явился на Тегеранскую конференцию трех держав с коровой в самолете и т. д. Вы это, что ли, товарищ Гранин, считаете новой правдой?
Писатель уверяет: «У нас до сих пор нет истории Великой Отечественной войны». С чего взял? Да, видно, только с того, что нет ее у него на книжной полке или нет такой истории, которая ему нравилась бы. «Вот, скажем, книга Астафьева о войне». Он сожалеет, что она «не всколыхнула общественность». Ах, если бы история войны была написана астафьевским пером! Но ведь Астафьев всегда лгал о войне. К тому же он был в военном отношении человеком загадочно невежественным: даже не умел читать военную карту или схему, о чем мне когда-то приходилось упоминать.
Или Гранин опять не понял, что слетело с языка? Ведь на самом-то деле, книг о войне в целом и об отдельных сражениях множество, в том числе — иностранных, немецких, есть и наша 6-томная «История Великой Отечественной войны», есть и 12-томная «История Второй мировой войны». Разумеется, в этих «Историях» можно найти немало недостатков, но главное там сказано. А Гранину они просто не интересны, он и не читал их, ему бы только о наших неудачах да потерях.
Так и говорит: «У нас „скрывали правду потерь и поражений“». Что, писали, будто мы на западной границе отбили врага и триумфальным маршем без потерь дошли до Берлина? Как без наших поражений и побед врага он мог дойти до Москвы? Или мы и это скрывали? Как без наших неудач и его успехов враг мог дойти до Волги? Как все это можно было скрыть? Любая дубина понимает: немыслимо.
«Мы не публиковали до самых последних лет потери по фронтам, по годам, по (!) полководцам». До самых последних? Да ведь еще в 1992 году вышли книги «Гриф секретности снят. Потери Вооруженных сил СССР» и «Россия и СССР в войнах XX века». Там писатель может много найти для души. Но, видимо, его особенно интересуют «потери по полководцам». Он бы вывел им «рейтинг по потерям». Как сегодня без рейтинга? Возьмите, Гранин, книгу генерала армии М. Гареева о Жукове. Там есть и «по полководцам». Выводите свой рейтинг, разложите все по полочкам. Тут — взгляд на войну как на спортивное состязание при равных для всех условиях, например, как на бег, допустим, на стометровку даже при одинаковом ветре в лицо или в спину. А ведь в каждом сражении условия разные по многим данным. Не сечет!
Но тот, кто хотел знать, еще задолго до названных книг знал, например, что при освобождении Польши погибло около 600 тысяч наших солдат и офицеров, в Чехословакии — свыше 140 тысяч и т. д. Нет, вы ему непременно дайте с точностью до единицы, сколько погибло при освобождении Сычевки и при взятии Алленштейна. Гуго Пекторалис без этого 60 лет спать не может.
«До последнего времени не говорили, что наряду (!) с нашими блестящими военными операциями были блестящие операции и противника». Разумеется, были, и о них писали, правда, не пуская слюни от восторга. Но как же так «наряду», если наши блестящие операции полностью перечеркнули их блестящие операции? Вы, Гранин, знаете ли все-таки, где и чем война-то кончилась? Я не могу спокойно смотреть, как наши проигрывают в футбол или хоккей, а он требует, чтобы я восхищался блестящими операциями врага, громившего и уничтожавшего на моей земле моих братьев. Всю жизнь прожил Гуго на русской земле, но русского чувства так и не обрел.
«Что это были за разгромы наших войск под Киевом, под Харьковом? Крымская операция?» Все это — претензии невежды. Он и не слышал, допустим, о давно известной книге «Важнейшие операции Великой Отечественной войны». Там обо всем этом сказано. Да было много и других книг о названных операциях. Читай — не хочу! Но писателю это опять неинтересно и лень читать, дайте ему что-нибудь жареное.
«Война состоит из поражений и побед. Мы же брали только наши победы». В таком возрасте — такая блажь. Если вы «брали», то так и скажите: «Я брал».
* * *
Особенно проникновенно и настойчиво из статьи в статью Гранин жалуется на то, что «слово ленд-лиз начисто забылось». Да никто на фронте и не знал это слово. «Мы до сих пор не говорим о том, чем и как нам помогли союзники». Лютая чушь! У нас даже издали книгу госсекретаря Эдварда Стеттиниуса, нагло озаглавленную им «Ленд-лиз — оружие победы». Помним и о том, что с марта 1941 года по август 1945-го американские поставки по ленд-лизу 42 странам составили 46 млрд. долларов, в том числе Англии — больше 30 млрд., Советскому Союзу — менее 10 млрд., т. е. в три раза меньше. А вы, надеюсь, все-таки знаете, Гранин, какой кровавый груз войны волокла Россия и с какой авоськой трусила Англия. Об этом можете прочитать у самого Черчилля, не говоря уж о Рузвельте. Знаете, кто это?
«Со вторым фронтом союзники тянули, мы их поносили последними словами…» Что ж вы так уклончиво и невнятно: тянули? Можно сказать четко: была договоренность об открытии второго фронта в 42-м году, но не открыли, обманули; обещали в 43-м и опять надули; посулили весной 44-го и открыли только летом. Тянули-то, бережа свои шкуры, до крайней возможности. И тем не менее вы, гуманист, за них в обиде: «поносили…» Ах, бедненькие… Да кто ж их поносил? Где и когда? Сталин очень вежливо выражал в письмах Черчиллю и Рузвельту свое презрение к их лживости и шкурничеству.
«…Поносили, зато (!) консервы ихние, витамины, глыбы шоколада поддержали нашу жизнь. Почему мы об этом не пишем в истории войны?» И опять я сомневаюсь: соображает ли человек, что ляпнул. Ведь с одной стороны — консервы и шоколад, а с другой-то — кровь и смерть миллионов. Потери США во Второй мировой войне почти в 100 раз меньше наших. И вранье, что об этих консервах не написано.
Судя по всему, у Гранина есть только одна книга о войне — однотомная «Энциклопедия Великой Отечественной войны», и он беспощадно ее поносит. Да, в ней кое-чего нет и кое-что лишнее, так ведь она вышла двадцать лет тому назад. Но статья «Ленд-лиз» как раз имеется. В ней все перечислено: американцы поставили нам 14 795 самолетов, 7056 танков. 8218 орудий и т. д. И все это не превышало 4 % отечественного производства (с. 400). Как же назвать это стенание: «Мы до сих пор молчим…»?
И не только «тянули» союзнички со вторым фронтом, не только за нашу кровь платили консервами. Валентин Фалин, семь лет бывший послом в ФРГ, затем — секретарь ЦК КПСС и заведующий его Международным отделом, глубокий знаток истории Второй мировой, изучив недавно опубликованные в Англии и США новые документы, пишет, как союзники опасались Сталинградской и других советских побед. Да что там! «Разгром немцев на Курской дуге еще более озадачил наших союзников. 20 августа 1943 года в Квебеке на заседании начальников штабов США и Великобритании (при участии Черчилля и Рузвельта) стоял вопрос о выходе этих стран из антигитлеровской коалиции и об их союзе с нацистами против СССР» (Слово, 7 мая 2005). Ну, этого простительно не знать человеку, не читавшему «Войну и мир».
Дальше уже о весне 1945 года: «По логике Черчилля (кумира наших губошлепов вроде правозащитника В. Лукина. — Авт.), Западу давался шанс использовать момент, когда ресурсы СССР были на пределе, тылы растянуты, войска устали, техника изношена, требовалось бросить вызов Москве, понуждая подчиниться диктату или испытать тяготы еще одной войны.
В начале апреля (по другим сведениям, в конце марта) Черчилль приказал готовить в пожарном порядке операцию „Немыслимое“». Что за «Немыслимое»? Война против СССР. «Дата начала войны приурочивалась к 1 июля 1945 года. В ней должны были принять участие американские, английские, канадские силы, польский корпус и 10–12 немецких дивизий из тех, что держали нерасформированными в Шлезвиг-Гольштейне и в южной Дании.
Как должна была действовать Ставка после поступления соответствующих сигналов? Берлинская операция явилась реакцией на план „Немыслимое“. Подвиг наших солдат и офицеров был предупреждением Черчиллю и его единомышленникам. Политический сценарий Берлинской операции принадлежал Сталину. Генеральным автором его военной составляющей являлся Георгий Жуков» (там же). Какая богатая пища для ума даже Героев Социалистического Труда!
* * *
Считая историю войны то извращенной, а то даже и ненаписанной, Гранин сам восполняет пробелы. Рассказывает такую, например, историю: «Самое начало войны. Мы наткнулись на четырех немецких солдат. Они, уставшие, грязные, свалились в кусты и спали». Странно, конечно. Что за солдаты? Почему они отбились от своей части? Почему так беззаботно без охраны все дрыхнут на чужой земле, в которую вторглись? И где это случилось? Объяснить бы надо. Ну, да ладно, допустим, на войне все бывает. Что дальше? «Командир сказал: „Не будем стрелять в спящих“ Его тогда чуть не отдали под суд».
Да, я думаю, что и князь Андрей не стал бы стрелять в спящих. Но с другой стороны, ведь это солдаты, пришедшие разорить твою землю, а среди тысяч и тысяч спящих жителей Минска, Киева, Севастополя были и ни в чем не повинные спящие дети, и это не остановило немцев в ночь на 22 июня 41 года бросить на них бомбы, погибли не четыре человека, а сотни, тысячи спящих; а разве не было спящих среди 135 тысяч мирных жителей Дрездена, погибших под англо-американскими бомбами 13 и 14 февраля 45-го; а в те августовские ночи 45-го года неужели никто не спал среди всех возрастов мирных жителей Хиросимы и Нагасаки, неужели все бодрствовали, ожидая американскую атомную бомбу?..
Но что дальше-то было с теми странными немецкими солдатами — взяли их в плен или хотя бы разоружили, допросили? Неужели только полюбовались спящими оккупантами, согнали с них комаров, мух и пошли дальше? Об этом Гранин молчит, ему и это неинтересно, для него главное — нарисовать драматическую ситуацию сомнительной достоверности и демагогического оттенка.
Еще одна загадочная история: «Был 41-й год, конец августа, мы (?) выходили из окружения. Шли несколько дней. И самое трудное было — выбираться». Откуда, из чего выбираться? И хотелось бы знать, с какого именно участка фронта шли так долго? Ведь все крупные окружения известны. Назвал хотя бы армию или ближайший город. Опять никаких данных! «Немцы наступали на Ленинград. Мимо нас шло огромное количество транспорта, бронемашины, мотоциклисты, велосипедисты». Шли мимо и не трогали? Интересно. Другим так не везло. «Днем мы часами лежали в кюветах, ожидая паузы». Крайне странная картина! Группа советских солдат, как увидим, даже с оружием, в дневное время часами лежит в придорожных кюветах, а по этим дорогам валом валят немцы и на этих солдат, судя по всему, еще и в форме, не обращают ни малейшего внимания. Может, вы, Даниил Александрович, хотели сказать что-то другое? Или не знаете, что такое кювет?
И вот, говорит, как сейчас помню, однажды лежим мы полеживаем в кювете, ничто нас не колышет, вдруг видим: «Идет колонна наших пленных, человек пятьсот. Черные от грязи, изможденные. А впереди немецкий велосипедист и сзади немецкий велосипедист — все!.. 500 человек идут покорно».
Поверить в это еще трудней, чем в безмятежное лежание при свете дня в кювете на глазах немцев. Во-первых, чтобы велосипед не повалился, надо ехать с некоторой скоростью, и она выше, чем движение пешехода, тем более, изможденного. Так что передний велосипедист непременно укатил бы от колонны, а задний врезался в нее. Во-вторых, не составляло никакой проблемы налететь сзади на переднего велосипедиста, руки которого заняты рулем, сбить его на землю и прикончить, причем так, что задний из-за колонны ничего и не услышал бы и не увидел. Да и с ним расправиться можно. Ведь чтобы защититься, немцу надо соскочить с велосипеда, снять из-за спины винтовку или автомат и открыть стрельбу — времени и возможности на это у него не было бы. И велосипедисты не могли не понимать такой просто вещи.
Но самое глубокомысленное дальше. Кюветчики «решили подстрелить охрану (почему „под“, а не снять вообще? Ведь тут не спящие. — Авт.), но Саша Ермолаев сказал: „Думаете, они разбегутся?“ В лицах их читаешь поражение». И основываясь на анализе выражения лиц пленных, кюветчики ничего не предприняли для их освобождения. А один из них через 65 лет не стесняется изобразить нам поведение шкурников как некий увлекательный психологический феномен одних наших солдат на фоне комплекса поражения и безнадеги других. И это в самом начале войны, в дни Брестской крепости и обороны Одессы.
«Неправда в деталях разрушает представление о войне», — в этом-то Гранин прав.
* * *
Итак, тема пленных. Писатель видит причину того, что наши солдаты и офицеры «претерпели голод, нечеловеческие условия в немецком плену» только по той причине, что «не были защищены Женевской конвенцией». Давненько я не встречал сей замшелый довод, когда-то не сходивший со страниц сочинений самых тупых антисоветчиков. Видимо, даже они все-таки в конце концов сообразили, что это разоблачает их как людей, ни уха, ни рыла не смыслящих в том, какой и чем была война со стороны германского фашизма. И вот на тебе — патриарх Гранин эксгумировал дохлятину и подает как новинку к празднику Победы!
Во-первых, что такое конвенция? Это собираются мужики иностранных дел из разных стран и за рюмкой коньяка говорят друг другу: «Ребята, давайте жить дружно!» Например, Женевскую конвенцию 1925 года о запрещении отравляющих веществ сразу подписали 37 стран, позже — 93, в том числе СССР. И это не помешало Японии в начале 30-х годов использовать газы в войне против Китая, немного позже — Италии против Абиссинии, а в 60-е годы США вовсю применяли дефолианты во Вьетнаме. Женевскую конвенцию 1949 года по защите жертв войны подписали 120 стран. И неужели вам неизвестно, писатель Гранин, что после этого вытворяли американцы сперва в Корее в 1950 году, потом — во Вьетнаме?
Другое дело — конкретный договор между двумя конкретными государствами, какими и были два советско-германских договора 1939 года. В этом случае степень ответственности, мера прочности неизмеримо выше. Так вот, если немцы наплевали на два конкретных межгосударственных договора с нами, то откуда у вас, Гранин, уверенность, что они стали бы считаться с решением какой-то благостной многонациональной конференции о пленных и обращались бы с советскими солдатами и офицерами как с французами или датчанами?
Во-вторых, зачем порядочным людям нужна какая-то международная конвенция, чтобы по-человечески обращаться с пленными, — так, например, как мы обращались с немецкими и японскими пленными?
В-третьих, в этом же номере «Новой газеты» напечатана статья военного историка Вячеслава Дашичева. В советское время, когда этот историк фигурировал как приличный человек, он издал фундаментальный двухтомный труд «Банкротство стратегии германского фашизма» — собрание документов германского командования и других властей военного времени. Комментарии автора уж слишком шибали в нос верноподданными ссылками на Маркса, Ленина и Сталина, цитатами из речей Брежнева, постановлений ЦК КПСС, «Истории партии» и т. п. Но документы сами по себе представляют большой интерес.
Приведу лишь один, впрочем, давно и хорошо известный всем, кто интересовался историей Второй мировой войны. Еще в 1934 году, за пять лет до войны, Гитлер говорил тогда близкому приятелю и президенту сената Данцига Герману Раушнингу: «Нам надо изыскать методы депопуляции, т. е. уничтожения, целых расовых единиц. Именно это я намерен осуществить… Если я могу послать цвет немецкой нации в ад войны без малейшего сожаления по поводу того, что будет пролита драгоценная немецкая кровь, то я, конечно, вправе уничтожить миллионы людей низшей расы, которые размножаются, как паразиты» (Te voice of distruction. London. 1940. P. 137). Такого же рода заявления во множестве делались Герингом, Гиммлером, Геббельсом, Йодлем и другими главарями фашистской Германии. И было сделано ими все, чтобы в СССР реализовать свои планы.
Короче говоря, писатель Гранин, этими «расовыми единицами», «людьми низшей расы», «паразитами», подлежавшими по плану Гитлера «депопуляции», были прежде всего я — как русский, вы — как еврей и наши народы. Словом, со стороны немцев их агрессия против Советского Союза была войной на истребление. А вы лепечете о Женевской конвенции! Это можно объяснить только либо полным невежеством в данном вопросе, весьма странном в вашем возрасте, либо сознательным намерением обелить фашистов: коли Советский Союз не подписал конвенцию, то истребление его граждан вполне законно.
И это обеление фашистов дополняется клеветой на советскую власть: «Одно из тяжких и постыдных последствий войны — отношение к пленным. Плен у нас карался как преступление… Бывших пленных подвергали репрессиям, они пребывали отверженными, бесправными».
Тут самое малое — бесправными. И что за высокомерная манера — всегда вещать об ужасах, не приводя никаких данных, ни одного доказательства! Я, мол, такая личность, что мне вы все обязаны верить на слово.
Хотя бы в «Энциклопедии», которая у вас есть, Гранин, вы можете прочитать, например, про генерал-лейтенанта М. Ф. Лукина, коммуниста, разумеется, не имеющего ничего общего с Лукиным-черчеллефилом. Михаил Федорович командовал войсками в окружении под Вязьмой в октябре 1941 года. Там он был ранен и попал в плен, где и пробыл до конца войны. В плену держался мужественно. После освобождения продолжал службу в армии. Был награжден, как вы, орденом Ленина (впрочем, у вас их даже больше, чем у генерала — два), пятью орденами Красного Знамени и опять же как вы — орденами Трудового Красного Знамени и Красной Звезды. Умер в 1970 году, не дожив, слава Богу, до Горбачева, Путина и ваших размышлизмов о войне.
Я и лично знал многих побывавших в плену. Приятель мой Николай Войткевич, член партии, попал в плен в 42-м под Севастополем. После освобождения вернулся в столицу, поступил в элитный, как ныне говорят, Литературный институт им. Горького, все пять лет был старостой нашего курса, а потом, будучи восстановлен в партии, до пенсии работал на радио, которое вещало на заграницу. Идеологический фронт! Тоже не дожил он до вашего вранья о репрессиях против него. Он бы вам ответил.
Еще в Литинституте учились со мной побывавшие в плену Борис Бедный и Юрий Пиляр. И что? Да разве мало уже того, что приняты были в такой московский вуз! А они потом еще и успешно работали, печатались, помню хороший фильм «Девчата» по повести Бориса Бедного.
Был в институте даже преподаватель из числа пленных — А. Н. Власенко. Да продлят небеса его дни!
В «Дружбе народов» я работал дверь в дверь с большим поэтом Ярославом Смеляковым. Тоже прошел плен, у финнов. И что? Не замечая своей отверженности, бесправия и репрессий, работал, издавал книги, был председателем секции поэзии МО Союза писателей, а однажды как военному преступнику ему вручили Государственную премию за книгу «День России». Уж Ярослав-то тоже за словом в карман не полез бы, чтобы просветить вас, гражданин Гранин, по вопросу о пленных.
А слышали вы, правдоискатель, о Степане Злобине? Попал в плен в том же Вяземском котле. Несколько раз пытался бежать, в январе 45-го его освободили, и он продолжает службу в армии, работает в дивизионной газете, дошел до Берлина. После войны возвращается в Москву, восстанавливается в Союзе писателей, становится председателем секции прозы МО ССП. Его роман «Степан Разин» по личному предложению вождя был отмечен Сталинской премией первой степени.
Хватит или назвать еще репрессированных пленников? Пожалуйста, — Г. Бедняев, Ф. Бирюков, К. Воробьев, И. Дроздов, В. Саблин, Л. Семин, А. Стрыгин, Н. Трифонов, В. Кочетков, Н. Щербаков… Это только писатели и только России. За полноту списка не ручаюсь, но ручаюсь, что почти все были награждены и работали, печатались после войны. Разумеется, все они проходили соответствующую проверку, как во всех странах и армиях.
Но Гранину плевать на все это, он свое: «После победы многих военнопленных отправили в лагеря, уже наши». Да, отправили тех, кто это заслуживал.
В своих воспоминаниях «Лабиринт» один из главных руководителей германской разведки Вальтер Шелленберг (1910–1952) писал: «В лагерях для военнопленных отбирались тысячи русских, которых после обучения забрасывали в глубь русской территории. Их основной задачей, наряду с сообщением текущей информации, было политическое разложение населения, диверсии». И находились такие, что выполняли это. А как вы думали?
И. Пыхалов в книге «Время Сталина» (Ленинград. 2001), приведя обстоятельные аналитические таблицы, пишет, что на 1 октября 1944 года, т. е. за семь месяцев до конца войны, в фильтрационных лагерях прошли проверку 312 594 бывших пленных и окруженцев. Из них 75,1 % кто был направлен опять в армию, кто в народное хозяйство, кто на лечение, а в штрафроты или арестовано — 6,2 % (с. 65).
К 1 марта 1946 года, т. е. уже после войны, было репатриировано 1 539 475 пленных. Из них направлены в распоряжение НКВД, т. е. могли после разбора их дел подвергнуться репрессиям 14,69 %. «Как правило, это были власовцы и пособники оккупантов» (с. 69). Подумайте над этими цифрами, мыслитель Гранин.
Конечно, были тут и прискорбные факты разных ошибок и злоупотреблений, но ЦК и Совет министров приняли специальное постановление: «Осудить практику огульного политического недоверия к бывшим советским военнослужащим, находившимся в плену или в окружении противника, как противоречащую интересам Советского государства» (цит. по: Правда, 19 мая 2005).
Но вот странно: почему Гранин, рассуждая о бесправии и репрессиях тех, кто побывал в плену, ни слова не сказал об окруженцах? А ведь какой истинный любитель правды истории! В чем дело? Да очень просто: он же сам, если, конечно, верить, побывал в окружении, что не помешало ему не только избежать всяких притеснений и репрессий, но получить орденов больше, чем у иных генералов, а о премиях и званиях я уж и не говорю.
* * *
Нет у писателя Гранина конца обидам и претензиям к советской власти. И ведь где только он их не изыскивает. Смотрите: «Ни разу Сталин не помянул погибших за Родину». Ни разу! Объясните, как нормальный человек его возраста может не помнить, что все приказы Сталина о взятии городов кончались словами: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!» Все! И в обращении к народу 9 мая 1945 года: «Вечная слава героям, павшим в боях с врагом и отдавшим жизнь за свободу и счастье нашего народа!» И в обращении 2 сентября 1945 года по случаю победы над Японией: «Вечная слава героям, павшим в боях за честь и победу нашей Родины!» А разве салюты не имели к памяти погибших никакого отношения?
Тут опять одно из двух: или человек сознательно лжет, или, увы, не понимает, что лепечет.
А вот еще какая жуткая несправедливость и бездушие советской власти: «Только спустя двадцать лет после войны, в 1965 году, отметили солдат медалью в честь Победы». Вранье или маразм? В 65-м году была медаль не в честь Победы, а в честь ее двадцатилетия. Медаль же в честь Победы — «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» — была учреждена сразу, 9 мая 1945 года. Ею наградили около 15 миллионов человек.
А медали за освобождение наших городов и за взятие иностранных столиц, — разве это не медали в честь Победы? Как иначе могу я смотреть на мою медаль «За взятие Кенигсберга» или «За победу над Японией»?
Но тут Гранин приводит, наконец, конкретный пример: «Мой товарищ Герман Гоппе, изувеченный под Кенигсбергом, инвалид первой группы, за свои боевые заслуги не имел ничего». Разумеется, в деле награждений, как и во всяком другом, были, есть и будут ошибки, несправедливости, злоупотребления. Неужели это новость для старого человека? Взглянул хотя бы на писателей или на себя в зеркало посмотрел.
А что совершил Гоппе? Он был ранен. Но это не подвиг. За ранение орденами не награждают, а в разных армиях выдают либо значки, либо нашивки, либо отмечают еще как-то. А когда Гоппе умер? Гранин молчит. Если даже вскоре после войны, то и тогда Гоппе мог получить упомянутые медали «За победу над Германией» и «За взятие Кенигсберга». А позже, когда по случаю юбилея Победы орденом Отечественной войны были награждены все фронтовики, он должен был получить и этот золотой орден первой степени. Почему не получил, неизвестно.
Но скулежный список претензий продолжается: «Нечто странное: в 1946 году сняли выплату пенсии (?) за ордена. Деньги шли маленькие: в месяц за Красную Звезду — 15 рублей, за Красное Знамя на десятку больше… Ликвиднули, ничего не объясняя».
Ну, явление… Право, как говорится, достойно кисти Айвазовского. У народа ныне, ничего не объясняя, а мороча голову прелестями демократии, ликвиднули социалистический строй, страну развалили, и он, Герой-суперлауреат, не протестовал, но не может забыть, что шестьдесят лет тому назад ему перестали платить 15 рублей за Красную Звезду. Ну фигура…
А что тогда надо было объяснять? В каком положении находились мы в 46-м году? Полстраны лежало в развалинах. А за время войны всего за боевые отличия было произведено около 13 миллионов награждений. В тылу же одной лишь медалью «За доблестный труд» — свыше 16 миллионов человек. А платили не только за ордена, как пишет Гранин, но и за медали. У меня, скажем, медаль «За отвагу» № 3241244. И это была вовсе не последняя медаль войны, всего их около 5 миллионов. И до войны ведь тоже награждали. За орден Ленина платили, кажется, 50 рублей. А ему, высоколобому, требуется объяснение, какие тут суммы для послевоенного бюджета страны…
И опять: «23 декабря 1947 года (все-то он помнит по этой части!) отменили выходной в День Победы… ни салютов, ни фейерверков не подавалось». Ему, видите ли, фейерверков не хватало. И наплевать, что стране было тогда не до праздников, не до фейерверков. Зато ныне что ни день — «подают» фейерверки, карнавалы, празднества. Любуйся, если сыт.
«Перестали носить ордена: нескромно, говорили фронтовикам». Кто говорил? И тут молчит: сам, дескать, знаешь. Сталин, что ли? Да нет, Эренбург писал в одном стихотворении: «Носить нескромно стало ордена…» И был совершенно прав. Всему свое время. Когда-то — посмотрите фотографии Гражданской войны — ордена носили даже на шинелях и полушубках, а потом стали носить планки, еще позже — надевать только в День Победы да и не все награды. Естественный ход жизни.
И особенно скорбно, что все это крохоборство, вся ложь — из уст благополучно прожившего жизнь человека, до пупа увешанного орденами, медалями, премиями.
* * *
Как уже сказано, на писателя Гранина порой накатывают приступы безумной любви к Советской власти, ко всему советскому. Вот один из таких приступов. Писатель, представьте себе, решительно осуждает тех, кто пытается опорочить и даже перечеркнуть советское искусство: «Именно советская литература, советское кино, советский театр, советская музыка оказались наиболее ценными в истории русского и мирового искусства». И приводит перечни имен действительно замечательных советских писателей, композиторов, режиссеров… И добавляет: «Стоит положить на весы советскую часть искусства и постсоветскую и сравнить». И еще: «Был Серебряный век в поэзии, но был и Золотой век в кино, в литературе. Разве не так?» Восхищается и советской наукой: «Мы были в первых рядах!»
Казалось бы, какой убежденный советский патриот! Но вот что читаем на этой же странице по поводу присуждения Нобелевских премий: «Против советской и нынешней России (на Западе) есть предубеждение. Мы зарабатывали его 70 лет», т. е. все советское время, за которое-де и сейчас приходится расплачиваться.
Это чем же мы «зарабатывали» — названными передовыми позициями в физике, в биологии? замечательным искусством? всеобщим ростом культуры народа? или вскрытыми Граниным искажениями истории войны? репрессиями против наших военнопленных? отменой платы за ордена?.. Нет ответа.
И вот новый извив мысли в связи с вопросом о переименовании улиц в Ленинграде. Одна из них носила имя Куйбышева, теперь названа иначе. И писатель уверяет: «Даже если вы будете восстанавливать старое название, все равно не поймете — кто этот деятель». Какое высокомерие! И это почему же «не поймете»? В. В. Куйбышев (1888–1935) — крупнейший деятель партии и государства, занимал самые высокие посты: был членом Политбюро, Первым заместителем главы правительства и председателем Совета труда и обороны (СТО), председателем Всесоюзного совета народного хозяйства (ВСНХ) — как же можно «не понимать», кто этот деятель? Он был одним из крупнейших строителей той самой советской жизни, советского общества, советской науки и культуры, что порой припадочно восхищают Гранина.
И понимает же он, кто были, скажем, Меншиков Александр Данилович, сподвижник царя Петра, или Потемкин Григорий Александрович, помощник и любимец Екатерины, или хотя бы Плеве Вячеслав Константинович, николаевский министр внутренних дел… Попробуй сказать, что он не знает и не понимает, кто сии фигуры уже далекого прошлого! Это же обвинение в невежестве. А вот кто такой его современник Куйбышев не желает знать. В чем же дело? Почему?
Думается, у него гораздо больше оснований остаться в памяти народа, в нашей истории, чем у самого Гранина — в истории нашей литературы. Мне кажется, что вскоре после того, как Даниил Александрович исчезнет со страниц газет и с экрана телевидения, многие перестанут понимать, кто был этот деятель…
Двести лет вместе. Иуды и простаки
Кто кого ассимилировал?
Известный писатель и журналист Исраэль Шамир, советский еврей, живущий в Израиле, уже давно и довольно часто выступает в нашей оппозиционной печати с интересными публикациями, в которых многое нельзя не приветствовать, но кое-что весьма озадачивает. Такова, например, его статья «Пока горел Ирак» в «Завтра», № 22. В ней автор решительно и смело обличает сионистов не только своего Израиля, но и «сионистов из Пентагона», называя их по именам: Перл, Волфовитц, Фейт и другие. Он констатирует: «Евреи стали основным элементом американской элиты, заняли командные высоты в идеологическом аппарате — в СМИ и университетах…» Подкрепляет это их же словами: «Еврейский обозреватель Филипп Вайс восторженно пишет в „Нью-Йорк обсервер“: „Мы изменили Америку, мы сделали ее такой, какой она стала“».
Да, именно так: «сейчас впервые в Америке евреи оказались у власти». Автор мог бы добавить, «как и в России». Вместо этого, обращаясь к «читателям сайта 7.40», т. е. к русским евреям, автор предупреждает их: «Американским евреям и израильскому руководству нужна поддержка на местах, в частности, в России. Поэтому они несомненно постараются повлиять на вас, а через вас — на других россиян… Они хотят превратить вас в пятую колонну израильско-американского империализма». Предупреждение правильное, но, увы, запоздавшее.
И. Шамир с негодованием рассказывает, как недавно в израильской газете «Гаарец» «ведущие еврейские идеологи Америки, так называемый „круг Волфовитца“, т. е. 25–30 еврейских интеллектуалов с гордостью признались, что это они привели Америку к вторжению в Ирак и готовят вторжение в Иран, Сирию, Саудовскую Аравию… А следующим шагом, по их мнению, должна быть война с Китаем. В промежутке — окончательное покорение России». И уже от себя автор прямо заявляет: «Войну в Ираке затеяли американские евреи-сионисты; они сочли, что после войны Израиль станет могущественной державой, восстановив легендарную империю Соломона».
Вспоминая недавнее прошлое, Шамир отмечает, что ведь нам «говорили о Хазарии, о еврейских советниках во франкистской Испании, о еврейских чекистах, но мы отмахивались от „антисемитских“ речей. А напрасно!». И объясняет, почему напрасно. А потому, что «еврейский народ традиционно играл роль компрадоров». И не зря прозорливые люди предсказывали: «Евреи у власти неизбежно ведут к жестокому рабству, массовым убийствам, завоевательным войнам, социальному расслоению».
Автор не останавливается и перед тем, чтобы сказать: «А что думают в Израиле? В Израиле думают редко. У нас нет ни мыслителей, ни стратегов, ни крупных государственных деятелей. Государственное устройство просто: страной правят генералы, а к власти приходит генерал, получивший больше денег от американских евреев. Нет в Израиле интеллектуальных сил, способных управлять Ближним Востоком („империей Соломона“). Страна находится в кошмарном положении, а экономика — в состоянии свободного падения». Думается, все это автор писал со знанием дела.
Но тут же мы видим и немалые странности. С одной стороны, автор признает, что население Израиля это «послушно-агрессивное большинство», с другой стороны, указывает на такую возможность: «Мы (евреи) не обязаны быть „евреями“», — т. е., как я понимаю, принадлежать к «послушно-агрессивному большинству». Тут Шамир почему-то ссылается на пример Пушкина, который-де был «на четверть эфиопом», но стал же не эфиопом, а великим русским поэтом. Ну, положим не на четверть, а лишь на 1/8, но действительно принадлежал к абсолютному миролюбивому большинству русского народа, более того, был и остался самым полным выражением его духовной сути. Хотя порой и любил посудачить о своем происхождении и однажды довел себя такими разговорчиками до такого экстаза, что у него вырвалось: я, мол,
Потомок негров безобразный, Взращенный в дикой простоте…То-то дикая простота была в Царскосельском лицее…
Заявив сперва о возможности, о желании не быть «евреями», Шамир дальше говорит об этом уже как о данности, живой реальности: «Мы перестали быть евреями». Это почему же? И кто именно? А потому, что «еврейская культура давно утеряна, равно как и язык, и кухня. Говорящих на идиш, поедающих фаршированную щуку религиозных евреев не так много, а евреев по культуре и того меньше». Ну, это все ему виднее. Допустим, еврейская культура действительно «утеряна», но зато в России обретен Жириновский, вопящий и в Госдуме и по телевидению: «Евреи — самый талантливый народ в мире!» Поверим, что фаршированная щука уже почти исчезла из рациона евреев, но появился Немцов, призывающий ликвидировать коммунистов, среди которых 85 % — русские. Пусть на идиш уже мало кто говорит, но есть Жванецкий, которому лучше бы говорить именно и только на идиш.
И потом, мы ведь тут же читаем: «Основа еврейства — это пропасть между евреем и гоем. Традиционный еврей воспитывался в духе ненависти к нееврею, о чем писал и Спиноза, и другие вырвавшиеся из еврейства отступники». Так вот, не являются ли названные товарищи традиционными евреями? Во всяком случае, между мной, например, и этими тремя — пропасть.
Дальше мы узнаем, что по «еврейскому закону» еврею запрещалось «делать подарки гою, есть с ним за одним столом, запрещалось даже спасать гибнущего гоя». И вот все это ушло в прошлое? Да! Да! Да! «Наши деды ушли из этого мира, и нам туда возвращаться не с руки». Прекрасно! Только не совсем понятно, от лица кого говорит Исраэль — всех евреев мира, или только израильских, или русских.
И тут Шамир для подтверждения этой благодати дает два примера. Несколько лет назад в Китае американцы искали евреев, чтобы создать из них пятую колонну. Нашли какой-то город, где в XVIII веке была еврейская община. Но получили там ответ: «Да, наши деды были евреями, но мы — китайцы!»
Автор уверяет: «Нечто похожее произошло и в России, хотя мы не всегда отдаем себе в этом отчет». И приводит второй пример: «Русские евреи в Израиле по-прежнему едят гречневую кашу, пьют водку, поют русские песни, а по воскресеньям украдкой ходят в православную церковь… Пора признать: русские победили: им удалось ассимилировать русских евреев».
Тут — большое недоумение. Во-первых, один пример китайский, другой — израильский. При чем же здесь Россия и русские евреи? В Китае реформы проводили китайцы под руководством китайцев, а в России — евреи за спиной русских. Во-вторых, напомню еще раз, ведь автор говорил, что основа еврейства — пропасть между евреем и неевреем. Не та пропасть, на одном краю которой едят гречневую кашу, а на другом — фаршированную фиш, а та, над которой витает «дух еврейской ненависти» к гоям и где даже полуевреев «не венчают, не берут на работу и хоронят за забором кладбища». Именно так, сообщает автор, обстоит дело в нынешнем Израиле. Где же в таком случае евреи перестали быть евреями?
В-третьих, кого же это нам, русским, не отдавая себе в этом отчет, удалось ассимилировать? Уже названных Жириновского, Немцова и Жванецкого? Едва ли. А может, Березовского? Но кому из «гоев» вопреки «еврейскому закону» он сделал подарок? Дал три миллиона Елене Боннэр, но разве она выписалась из евреев? С кем из русских наперекор Талмуду ел за одним столом хотя бы и щуку? Разве что с одним Александром Прохановым. Этого достаточно? Неужели вы не помните, дорогой Исраэль, как Березовский громогласно заявил в Думе: «У каждого еврея два сердца. Одно принадлежит стране, где он живет, второе — Израилю!» Тут, в России, мы искали его сердце и не нашли. Поищите в Израиле.
Или мы ассимилировали Чубайса? Да ведь он не только не спасает гибнущего «гоя», но сознательно, обдуманно убивает его. Может, мы ассимилировали Швыдкого или Сванидзе, Познера или Шустера? Не обстоит ли дело несколько иначе: может, «традиционные евреи» ассимилировали сперва Горбачева, а потом и Ельцина с Путиным (о Медведеве и речи нет)? По-моему, это гораздо правдоподобней.
* * *
Интересным дополнением к рассмотренной статье И. Шамира, провозгласившей ассимиляцию русскими евреев, явилась его же статья «Пароход современности» в газете «День литературы» № 73. Суть ее такова. Александр Павлов (кто это, я не знаю, а в статье не объясняется) выступил где-то (видимо, в том же «Дне литературы», но и об этом не сказано) с резкой критикой Иосифа Бродского и его поэзии: по заимствованному выражению, «решил спихнуть поэта с парохода современности». Поводом послужило чье-то намерение поставить в Ленинграде памятник покойнику.
Вообще-то говоря, к поэзии Бродского, естественно, относятся по-разному. Так, ленинградский поэт Олег Бородкин признается:
Мне Бродский совершенно не противен, Я Бродского читаю и читал.А вспомним статьи о нем столь разных писателей, как Василий Аксенов и Эдуард Лимонов, которые оба созерцали его в Америке. Первый писал в «Литературной газете», что Бродский — «вполне середняковский писатель, которому повезло оказаться, как говорят американцы, „в нужное время в нужном месте“. В краю не столь отдаленном (имеется в виду высылка на несколько месяцев из Ленинграда в Архангельскую деревню по хрущевскому постановлению о „тунеядцах“. — Авт.) он приобрел ореол одинокого романтика и наследника великой плеяды. В дальнейшем этот человек с удивительной для романтика расторопностью укрепляет и распространяет этот миф. Происходит это в результате почти электронного расчета других нужных времен и мест, верной комбинации знакомств и дружб. Возникает коллектив, многие члены которого даже не догадываются о том, чем они являются, однако считают своей обязанностью поддерживать миф нашего романтика… Редко кто, взявшись за чтение монотонного опуса, нафаршированного именами древних богов, дочитывает его до конца. Со свеженькой темой о бренности бытия наша мифическая посредственность бодро поднимается, будто по намеченным заранее зарубкам, от одной премии к другой и наконец к высшему „лауреатству“… К Нобелевской премии в 1987 году».
Лимонов в статье «Поэт-бухгалтер», написанной тоже еще при жизни Бродского и озаглавленной так вовсе не потому, что мать поэта работала бухгалтером, утверждал: «Как и Солженицын, Бродский — еще одна Большая Берта русской литературы… Его стихотворения все больше напоминают каталоги вещей… Почти все они написаны по одному методу: недвижимый философствующий автор обозревает вокруг себя панораму вещей… Метод сравнения употребляется им бессчетное количество раз. Назвал предмет — и сравнил, назвал — и сравнил. Несколько страниц сравнений — и стихотворение готово…
Поэт малоподвижен. Ему не хватает темперамента. Во всех стихах его автор-герой пребывает в состоянии меланхолии. Никогда — в состоянии восторга. Взрывов у него нет. Человек он невеселый. Классицист. Бюрократ в поэзии. Бухгалтер поэзии, он подсчитает и впишет в смету все балки, костыли, пилястры, колонны и гвозди мира. Перышки ястреба…
В устах почти рафинированного интеллигента, man of letters, каковым Бродский хочет быть (и, очевидно, на 75 % является), ругательства, попытки ввести выражения низшего штиля типа „ставил раком“ звучат пошло и вульгарно.
Бог, которого Бродский так часто поминает, не дал ему дара любовной лирики, он груб, когда пытается быть интимным.
Стихи Бродского предназначены для того, чтобы по ним защищали докторские диссертации конформисты.
Иосиф Александрович Бродский получит премию имени изобретателя динамита.
С сегодняшними русскими поэт, кажется, поладил. Но еще неизвестно, каким найдут Бродского сзади идущие поколения…»
А вот что, как недавно обнаружилось, думал о Бродском уж вовсе непохожий на упомянутых выше писателей наш выдающийся композитор Георгий Свиридов: «У Бродского нет совсем свежести. Все залапанное, затроганное чужими руками. Комиссионный магазин… „Качественные“, но ношеные вещи. Ношеное белье, украшения с запахом чужой плоти, чужого тела, чужого пота. Нечистота во всем. Нет свежей женщины, свежего плода, яблока, свежей ягоды. Что-то нечистое, уже бывшее в употреблении — всегда! Нет никакой свежести в языке, и это даже не язык, а всегда жаргон — местечковый, околонаучный, дачный».
При всей разности процитированных авторов нельзя не видеть, как много в их суждениях общего. И уж это ли не гораздо более ранние попытки «сбросить с парохода современности»?
Может быть, и не зная эти статьи, Шамир, конечно же, спорит и с ними, в частности по вопросу идущего сзади поколения пишет: «Стихи Бродского остаются в золотом фонде русской поэзии… Где бы не легли его кости, наши дети будут повторять: „На Васильевский остров я приду умирать…“».
Но ведь известно, что не пришел, а умер в США, и кости его легли далеконько от России. Так что «почва и судьба» не подтвердили поэзию. И хотя бы уже только поэтому, думается, у наших детей несколько больше оснований повторять строки поэта, которые не разошлись с судьбой:
И хоть бесчувственному телу Равно повсюду истлевать, Все ж ближе к отчему пределу И мне б хотелось почивать…Или:
Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было земли такой — Москва.В Москве, в Лубянском проезде и умер…
А Есенин?
В зеленый вечер под окном На рукаве своем повешусь…И повесился, да именно возле окна.
Наконец, Рубцов писал:
Я умру в крещенские морозы…И умер 19 января, да, в те самые морозы.
И. Шамир пишет, что статья А. Павлова напомнила ему «злобные окрики». В то же время, говорит, «доводы Павлова отменно слабы и рассыпаются, как карточный домик, от первого толчка». Посмотрим…
Автор избрал очень странный способ опровержения этих «слабых доводов». Вернее, он их и не опровергает, не доказывает, что они ошибочны или недобросовестны. Совсем напротив, признает, что Бродский действительно совершил те или иные неблаговидные поступки, написал или сказал что-то предосудительное или сомнительное, но, говорит, ведь нечто подобное или даже что-то похуже было в жизни и других писателей, и каких!
Вот так да… До сих пор было принято считать, что если один человек совершил какое-то непотребство, а другой повторил его, то оба они заслуживают осуждения. Ничего подобного! — заявляет И. Шамир. Он из такого совпадения, повтора делает вывод о полной беспорочности обоих, добавляя при этом: «С поэтами нужно обращаться бережно и позволять им говорить и делать глупости». Ну, конечно, еще тот же Пушкин говаривал: «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Но ведь нельзя же, как иные авторы, понимать это буквально, тем более — злоупотреблять этим.
И вот мы читаем: «Критика смущает американское гражданство Бродского». И первый толчок Шамира по «карточному домику» таков: «Напомним забывчивому зоилу, что американский паспорт был и у блистательного Владимира Набокова». Мы ответим: ну и что? При чем здесь Набоков, хотя бы и блистательный? Он что, все, к чему прикасался, обращал в золото? Напомним забывчивому пиндару, что Набоков уехал из России, когда ему еще не было двадцати лет, и случилось это в жестокую пору Гражданской войны, установления новой власти, и юный поэт по своему княжескому роду и положению семьи в царское время мог ожидать некоторых досадных неприятностей от советской власти. И прожил он в США двадцать лет — как тут без паспорта? А Бродский уехал с израильской визой в США, когда ему шел уже четвертый десяток, в спокойное, мирное время. Ну, правда, до этого побыл он год или полтора в ссылке. Эка беда для русского писателя! Новикова матушка Екатерина заточила на четыре года в Шлиссельбургскую крепость; Радищева та же августейшая благодетельница упекла на семь лет в Сибирь, а вернувшись, уже при Александре Благословенном, опасаясь от нового царя новых милостей, писатель покончил с собой; Пушкину этот же Благословенный подарил пять лет ссылки в широком по-царски диапазоне от Кишинева и Одессы до Михайловского; а его братец послал Лермонтова под чеченские пули; Достоевский изведал страшную инсценировку смертной казни, а потом — четыре года каторги в Омском остроге да несколько лет солдатчины; Короленко провел шесть лет в тюрьмах и на поселениях; Горький и в ссылке жил под негласным надзором, и в Петропавловской крепости посидел; Маяковский на всю жизнь запомнил 103-ю камеру в Бутырках… И ведь это далеко не полный перечень. Но никто из них не эмигрировал, не сбежал, не принял другое гражданство. Из советского времени достаточно вспомнить одного Пастернака, который за передачу в иностранное издательство романа «Доктор Живаго», ставшего знаменем антисоветчины, готов был нести любые кары, но умолял Хрущева об одном: не высылать его за границу. А тут годик-полтора то ли ссылки, то ли высылки, и тотчас вопль: «Дайте мне израильскую визу!» И с этой визой мимо любимой прародины — в США…
С другой стороны, в XX веке многие русские писатели побывали в Америке, но никто не попросил там гражданства. Даже Солженицын. Этот ограничился страстными призывами к американцам решительно вмешиваться в дела его родины, что они, к его удовольствию, и делали с большим увлечением и эффектом.
Всем русским писателям, побывавшим в Америке, многое там шибко не понравилось, они об этом написали и оставили потомкам для науки: Короленко — «Без языка», Горький — «Город желтого дьявола», Бунин — «Господин из Сан-Франциско», Есенин — «Железный Миргород», Маяковский — «Мое открытие Америки», Ильф и Петров — «Одноэтажная Америка»… И так вплоть до Григория Бакланова с его «Темпом вечной погони».
Есть у Бродского что поставить в этот ряд? Нет, он там жил и благоденствовал, витая между персонажами греко-римской мифологии. Правда, теперь вот еще Евгений Евтушенко, по квалификации газеты «МКбульвар», «поэт-солнце», сбежал от кошмара «возрождения России» в Оклахому (это вроде как российские Тетюши), построил там дом с трубой, приобрел две машины с мигалками (одна машина экономно работает на дровах) и завел козу. В свободное от добывания дров и от ухода за козой время (ведь приходится и доить самому, Маше с четырьмя детьми некогда) продолжает сочинять стихи:
Пусть мы продажные, пусть мы бездарные, Но все равно — мы легендарные!Еще бы! Начать жизнь в Москве, прославленной им как столица мира, и в возрасте старше короля Лира оказаться в степной Оклахоме…
Однако послушаем странную речь-опровержение дальше: «Бродский призывал бороться с советской оккупацией Афганистана? Но это же делал Солженицын, тоже живший тогда в Штатах». Во-первых, это была никакая не оккупация, а военная помощь дружественному правительству соседней страны по его настойчивой просьбе. Оккупанты не строят школы, больницы, дороги, как строила наша 58-я армия. Оккупанты отхватывают чужую территорию. А что отхватили мы? Если вы, любезный Шамир, забыли, что такое настоящая оккупация, то можем напомнить: США оттяпали половину Мексики; гитлеровская Германия пыталась захватить землю вашей первой родины и два-три года удерживала некоторые районы, грабила их, вывозила даже чернозем, истребляла население; ваша вторая родина захватила палестинские территории, Иерусалим, и из-за этого уже много лет не переставая льется поток арабской и еврейской крови. А вот и свежайший примерчик: США, Англия и Польша оккупировали Ирак и тоже грабят его.
Кстати, о Польше: неужели там никто не помнит, чем обернулось для поляков участие вместе с Гитлером в растерзании Чехословакии, за что Черчилль назвал их страну гиеной?
Ну, а Солженицын делал не только «это» — вопил об оккупации Афганистана, а еще много чего делал. Восхвалял генерала Власова, глумился над Зоей Космодемьянской, мечтал, чтобы Трумэн бросил на нас атомную бомбу, клеветал на Красную Армию, врал о том, как он воевал, верстами сочинял деревянные стихи, приводившие Твардовского в ужас и, может быть, сократившие его век, и т. д. И с этим поэтом «нужно обращаться бережно»? И ему «нужно позволить говорить и делать глупости», пахнущие кровью? И этой фигурой вы хотите заслонить от критики своего кумира?
Дальше: «Бродский отрекся от славного звания „русского интеллигента“? Но еще резче выражался Печерин!» Помним, помним этого любителя выражаться:
Как сладостно отчизну ненавидеть И ожидать ее уничтоженья.Только этим и памятен. Если вам непонятно, как эти строки звучат для русского уха, то, может быть, поймете более близкий вам вариант:
Как сладостно Израиль ненавидеть И ожидать его уничтоженья.Ведь так примерно считают иные палестинцы, которых за это израильтяне преследуют?
«Бродский жил в эмиграции? Но в этом он следовал по стопам Бунина, Цветаевой, десятка других поэтов». О, тут вы найдете общий язык с товарищем Путиным. Его ассимилированное сердце радует отток из России умов и талантов. Он даже гордится этим: значит, говорит, они конкурентоспособны на мировом рынке. Ура! И уже воспитано целое поколение, думающее так же. Скажи любому из них, что его жена пошла по рукам, он обрадуется: «Значит, ее сексуальность конкурентоспособна. Ура!»
Но тут приходится повторить: названные писатели покинули родину в тяжелое, смутное время, когда казалось, что все рушится, а Бродский — в тишайшую эпоху Брежнева, когда уже и разлюбезного вашего Кафку давно издали, и на Жванецкого никто не смел покуситься.
Кроме того, следовало бы вам знать, сколь многие — кто через десять лет, кто через двадцать — вернулись на родину: Горький, Алексей Толстой, Куприн, та же Цветаева, Сергей Прокофьев, Коненков, Нефедов-Эрзя… И это во времена, когда страной правил тиран тиранов! Уже в нынешнее время благоуханной демократии вернулись и Солженицын, и Зиновьев, и даже известный сербохорват Войнович… А Бродский прожил в США двадцать пять лет до самой смерти и только в стихах лишь обещал вернуться на родину умирать. И не сдержал слова.
«Бродский снисходительно отзывался об итальянских фашистах? Но их любили и д’Анунцио, и Маринетти, и русские футуристы!» Да какое нам до них до всех дело! Можете и себя записать в их компанию. Можете еще назвать многих, например, генерала Петра Краснова. Ведь тоже писатель! Этот не только любил фашистов, в том числе персонально самого Гитлера, но и воевал вместе с ними против своей родины. А что касается русских футуристов, то когда Маринетти еще до революции припожаловал в Россию, то их вождь Маяковский не пожелал встретиться с ним. Это ж додуматься надо — записать Маяковского в почитатели фашистов…
«Бродский сказал: „Я лучше поеду в Польшу, чем в Россию“. Но сказал же его славный собрат „Прощай, немытая Россия!“ — и мы ему простили». Кто простил? Я лично никогда не прощал этот гнусный стишок его автору, и всегда был уверен, что это не Лермонтов, хотя бы потому, что он не только никуда из России не уезжал, но и за «хребтом Кавказа» никогда не был. В обстоятельной работе «Странная судьба одного стихотворения» я доказал полную недоказанность авторства Лермонтова. Желающие могут прочитать эту работу в журналах «Слово» № 10’89 или «Кубань» № 10’89 и № 5 и 9’90 (полный текст).
«Павлов ищет и находит неприятные для нашего слуха фразы у Бродского. Но „Я люблю смотреть, как умирают дети“, — приятная фраза?» Тут уж окончательно выплывает вся суть защиты: автор считает, что если большой поэт сказал мерзость, то это не мерзость, и ее можно спокойно повторять вслед за ним. Не понимает, вернее, не смеет понять, что мерзость остается мерзостью независимо от того, кто ее творец.
И вот таким образом надергав из множества авторов «аналогий», сделав из них нужные выжимки и приложив к Бродскому, Шамир посчитал, что дело сделано, облик его кумира сияет во всей красе. И в довершение тяжкого труда заявил, как помним, что стихи Бродского «остаются в золотом фонде русской поэзии». Ох, уж этот золотой фонд, кого только в него не сажали… И дальше автор конкретно называет одно из бродских сокровищ этого фонда: «Ода на смерть маршала Жукова» — «вершина русской патриотической поэзии». Не рядовое сокровище, а вершина!..
Однажды генерал В. И. Варенников подарил мне на день рождения прекрасно изданную книгу «Георгий Жуков. Фотолетопись». Издатели нашли в ней место и для трех стихотворцев, все — из одного гнезда: Иосиф Бродский, Григорий Поженян, Галина Шергова. И все трое — об одном: о жестокости Жукова. Первый в своей «Оде» восклицал:
Сколько он пролил крови солдатской В землю чужую!О защите отечества сказал как о бессмысленном жестоком кровопролитии. Лихой патриот! И какая великая новость: оказывается, не враг проливал кровь защитников родины, а маршал Жуков. Собственноручно. Какой крутой вираж нового мышления!
Затем Бродский, почесав в затылке, вопросил: «Что ж, горевал?» Тут как тут с ответом Поженян: «Он солдат не жалел…» Спасительная аналогия на сей раз сама идет в руки Шамиру, он может сказать: «Да, Бродский так писал. Но то же самое писал и Поженян о Жукове».
Так ведь и у нас аналогии есть, в том числе среди самых уважаемых и чтимых в народе полководцев, — от Суворова и Кутузова до Фрунзе и Рокоссовского… Тоже «пролили крови солдатской» немало. А нет ли у Бродского стихов «На смерть генерала Моше Даяна»? Не подсчитывал, сколько тот пролил крови в войне с Египтом? Странно, если нет. И почему сказано о «чужой земле»? Что, Жуков был захватчиком чужих земель? Увы, ему пришлось воевать в основном на родной земле, очищая ее от оккупантов.
Но слушайте дальше:
Что он ответит, встретившись в адской Области с ними?То есть с погибшими солдатами. Стихотворец уверен, что и защитники родины и маршал попадут именно в «адскую область», чертям в лапы. Это за что же? За то, что спасли Россию? За что же еще! Ну, если уж советских воинов и Жукова — в ад, то Гитлера и его мародеров — в рай. А как иначе!
Но стихотворцу и этого мало, он продолжает:
Маршал! Поглотит алчная Лета Эти слова и твои прахоря…Нобелевский лауреат решил блеснуть блатным словечком, столь неуместным в его стихах вообще, о чем справедливо писал Лимонов, а уж в «Оде на смерть» — тем паче, однако нобелеат не знает, что надо писать «прОхаря»(сапоги). Но какова идентификация! Сам автор это нечто весьма высокое — «слово», а маршал — вульгарные «прохаря» и ничего больше.
И после всего этого нам говорят, что «христианнейшим духом осенена поэзия русского поэта Бродского». После этого внушают: «В поэзии нет „своих“ и „чужих“». Дескать, все ассимилированные… С луны свалился, что ли?
Страшнее немецкой оккупации
М. Швыдкой, известный революционер культуры, учинил в свое время теледискуссию, тему которой сформулировал как непререкаемую аксиому, как политический лозунг: «Русский фашизм страшнее немецкого». На клич Швыдкого сбежалось множество его шустрых соплеменников, согласных с ним. Красотой и умом не уступая Шарон Стоун, блистала наша доморощенная звезда русофобии Алла Гербер; затмевая всех трех Толстых русской литературы, ошарашивала своей мудростью Толстая Четвертая; двойник Бориса Немцова (у него их, как было у Саддама Хусейна, четыре — для ежедневных тусовок на всех телеканалах) пламенно травил баланду о фашистской сталинской эпохе; Глеб Павловский, глядя на нас поверх очков, как Арина Родионовна, пел нам песню, как синица тихо за морем жила, куда эмигрировала из России от русского фашизма… Их мобильность, единство и пламенность в обличении русского фашизма умиляли…
Но больше всего меня лично растрогал мой старый однокашник по Литературному институту Григорий Бакланов. Он же ветеран борьбы против русского фашизма. Воюет против него вот уже больше полувека, еще с тех пор, когда был Фридманом. В июне 1951 года он выискал одного русского фашиста и разоблачил его. И как вы думаете, кто это был? Представьте себе, ваш покорный слуга! Да, Гриша так и объявил: «Ты, Бушин, фашист!»
Ну, его, естественно, пригласили тогда на курсовую партгруппу, стали спрашивать, что он имел в виду. Может, есть сведения, что Бушин был надсмотрщиком или кочегаром в Освенциме? Вообще-то Гриша изрядно струхнул, но признать сразу, что брякнул сдуру и встать да извиниться перед однокурсником, не позволила ему его воспетая Багрицким «иудейская гордость». И он сказал, что нет, Бушин в Освенциме не работал, евреев не уничтожал, но все-таки человек он несоветский. Ну, совершенно несоветский! Напомню, что дело-то происходило в 1951 году, еще был жив-здоров товарищ Сталин. И вот оказывается, что в столичном институте обнаружен хоть и не фашист, но вопиюще несоветский человек, который со временем может стать и фашистом. Грише могли дать орден или квартиру…
Его спрашивают, в чем же Бушин несоветский? Да как же, говорит, вот я, как полагается советскому человеку, живу с женой душа в душу, а у Бушина с женой какой-то конфликт — разве это мыслимо для советского человека!
И знаете, он был совершенно прав: конфликт-то у меня действительно тогда случился, правда, не столько с женой, сколько с тещей. И как только пронюхал! Но этому доводу обличителя почему-то никто не придал значения.
А что еще? А еще, говорит, пошел он в юридический институт на обсуждение повести Юрия Трифонова «Студенты», все там записал и напечатал в виде своей статьи в «Московском комсомольце». Разве советский человек способен на это!
И опять правда! Был я в юридическом на обсуждении повести, и статья о ней в «Московском комсомольце» тоже была. Но тут даже Юрий Бондарев, все время хранивший толерантное молчание, хмыкнул от неловкости за своего наперсного дружка Гришу. А Женя Винокуров сказал: «Да неужели на пятом курсе Бушин не может сам написать рецензию? Не такая уж сложная штука эти „Студенты“. А Бушин учился старательно».
А что еще? Больше у антифашиста ничего не было. Тогда парторг Миша Годенко сказал ему: «Извинись перед Бушиным и пригласи его в бар № 4, угости пивом с сосисками. На этом собрание объявляю закрытым».
Этот пивной бар был рядом с институтом, на Тверском бульваре, но Гриша меня не пригласил, а через несколько дней примчался ко мне со своими добровольно-принудительными извинениями в Измайлово, где я тогда жил. Я сказал: «Да ладно, Бог простит». И мы пошли в Измайловский парк, я сводил его в «комнату смеха» с кривыми зеркалами, а он купил мне эскимо на палочке… Потом, уже в эпоху перестройки, в своем мемуаре «Входите узкими вратами» Бакланов описал все это как кошмарную историю, едва не загубившую всю его литературную карьеру. Чепуха на постном масле. Все кончилось именно так — «комнатой смеха» и эскимо на палочке.
Но все-таки, почему он назвал меня фашистом? Подозреваю, дело тут вот в чем. Однажды, когда мы узнали, что наш однокурсник Гриша Фридман вдруг напечатал что-то под псевдонимом Бакланов, кто-то из нас ему сказал: «Почему Бакланов? В фадеевском „Разгроме“ есть такой персонаж второго плана. Но если брать псевдоним оттуда, то не лучше ли, Гриша, взять тебе имя главного героя повести — Левинсон?» Все засмеялись, а я, пожалуй, громче всех. Как же после этого не фашист!.. И вот прошло уже больше полувека, а он все рыщет в поисках русского фашизма. «Одна, но пламенная страсть…»
* * *
Возвращаясь к швыдковской телепередаче, нельзя умолчать о заключительной итоговой побасенке Бориса Немцова. (Говорят все-таки, что на столь важной передаче был сам, а не двойник.) Он сказал: «Однажды Черчилля спросили, почему в Англии никогда не было антисемитизма? Черчилль ответил: „Потому что англичане никогда не считали себя глупее евреев“». Эту замусоленную побасенку обожают многие евреи. Ведь здесь сам «англичанин-мудрец» признает, что он всего лишь не глупее еврея. Как отрадно слышать. Но, ах, как тут все характерно! Вот бывает же так: скажет человек всего несколько слов — и сразу весь он, включая черепную коробку, как на ладони.
Во-первых, крайне характерно само обращение оратора к фигуре одного из самых лютых врагов России, без которой у пошляков демократии не обходится, пожалуй, ни одно появление на публике. Но пошляки не чувствуют, не видят своей пошлости. Во-вторых, это ложь, без чего Немцов шагу ступить не может. Никто такой вопрос Черчиллю не задавал, и никому он так не отвечал и не мог отвечать. Ибо, в-третьих, он знал историю своей родины и ему было доподлинно известно, что, допустим, в 1189 году в Лондоне случился еврейский погром. Слышите, Немцов? — погром, а не кинофестиваль. В 1262-м нефестиваль, увы, повторился. Историк Сесиль Рот, еврей, утверждает: «В 1278 году в Лондоне было повешено 267 евреев. Их обвинили в том, что они срезали с монет частички золота». Нельзя исключить, что среди повешенных был и незадачливый предок Бориса Ефимовича. Книга Андре Моруа «Жизнь Дизраэли» начинается так: «В 1290 году, в день всех святых, король Эдуард Первый изгнал из Англии евреев…»
Конечно, со временем просвещение делало свое дело, нравы смягчались, но и в 1858 году, когда Дизраэли, кажется, был уже министром финансов, член палаты общин Ньюдигейт в своей речи 22 марта сказал: «Я не верю, что еврей может быть хорошим членом парламента, ибо он прямой последователь Талмуда, тенденции которого аморальны, антисоциальны и антинациональны… Причина ненависти к ним лежит в иудаизме, который объединяет своих приверженцев на аморальных основах». В этом же году 12 июля не более ласковые слова произнес лорд Харрингтон в палате лордов: «Я возражаю против допущения евреев… Им безразлично, поддерживают они хорошие или плохие дела. Они всегда — величайшие враги свободы». Согласитесь, что до этих парламентариев их более позднему коллеге Пуришкевичу далековато…
Трудно допустить, чтобы Черчилль ничего этого не знал. Да ведь и сам сэр Уинстон 5 ноября 1919 года сказал в той же палате общин: «В советских учреждениях преобладание евреев более чем удивительно. И главная часть системы террора, учрежденного Чрезвычайной Комиссией по борьбе с контрреволюцией, была осуществлена евреями и еврейками. Такая же дьявольская слава была достигнута евреями в период террора, когда Венгрией правил еврей Бэла Кун». Маяковский сказал: «Достопочтенный лорд Черчилль в своем вранье переперчил…» Но это — по другому поводу…
Мало того, в Англии существовал и «Британский союз фашистов», который в своем отношении к евреям был несколько крепче, чем безалкогольное пиво. Фюрер этого Союза известный Освальд Мосли в свое время дважды и много лет был членом парламента, а некоторое время даже членом правительства. И действовал он столь активно в пользу фашистской Германии, что во время войны хоть и не сразу, но был интернирован, а «Союз» запрещен.
А Немцов знает только одно: еврей Дизраэли был английским премьером. Из этого факта он делает вывод: антисемитизма в Англии никогда не было и быть не могло!.. Ах, милок… Во Франции еврей Леон Блюм три раза был премьер-министром и дважды его заместителем. А француз Вольтер говорил: «Евреи являются не чем иным, как презренным народом, который сочетает отвратительное корыстолюбие с неугасимой ненавистью к народам, которые их терпят и на которых они богатеют… Они пресмыкаются, когда их постигает неудача, и высокомерничают при процветании дел… Эта маленькая нация не скрывает своей непримиримой ненависти ко всем остальным народам. Они всегда жадны к чужому добру, подлы при неудаче и наглы при удаче».
Какие жуткие слова! А ведь сто лет был властителем дум всей просвещенной Европы. Другой великий француз, Наполеон, если верить источникам, говорил: «Евреи являются нацией, способной на самые ужасные преступления… Они, как гусеницы или саранча, поедают Францию… К жидам относятся с отвращением, но надо признать, что ведь они действительно отвратительны; их также презирают, но ведь они достойны презрения… Я делаю все, чтобы доказать свое презрение к этой подлейшей нации мира». Вот тебе и Дизраэли. Вот тебе и Блюм…
Должен сказать, что все приведенные выше ужасные высказывания известных и даже великих людей о евреях я, старый человек, узнал совсем недавно. В советское время они не публиковались. И уже за одно это, швыдкие, вам надо молиться на советскую власть. А сейчас бесчисленные афоризмы такого рода — в книгах, что продаются на каждом углу. И появились эти книга как ответ на разнузданную наглость и русофобское бесстыдство швыдких. Из забвения, из небытия именно они вызвали эти книги к жизни, подтверждая правоту своего великого соплеменника Спинозы, утверждавшего, что антисемитизм евреи несут в себе.
После проведенной Швыдким теледискуссии «Русский фашизм страшнее немецкого» полезно будет нам устроить дискуссию «Швыдкой страшнее Геббельса», а потом в свете двустишия поэтессы М. — «Жидовское засилье страшнее немецкой оккупации». Аудитория — весь народ, в том числе — все честные евреи…
Впрочем, нет, мы не станем перенимать их наглую манеру. Мы сформулируем тему вопросительно: «Кто страшнее — Швыдкой или Геббельс?» А также: «Что страшнее — жидовское засилье или немецкая оккупация?»
О национальной кротости великороссов
И вдруг меня осенило: ведь «лицо еврейской национальности» это же не что иное, как бывшая «жидовская морда».
Б. СарновУ критика Бенедикта Сарнова три больших влечения: любит порассуждать на военную тему, неутомим в борьбе за культуру вообще, за русскую в особенности, за русский язык в частности, и, конечно, не может жить без обличений антисемитизма. Во всяком случае именно эти «три кита» резвятся в его книгах — «Перестаньте удивляться!» (М., Аграф. 1998) и «Наш советский новояз» (М., Материк. 2002).
С двумя последними из названных трех страстей все понятно: первая объясняется литературным образованием и профессией, вторая — национальностью. А вот страсть к военной теме в самых разных ее аспектах от довоенных знаков различия до вопроса о профессионализме наших военачальников и событий Великой Отечественной войны, — весьма загадочна. В армии человек не служил, на войне не был, а вот поди ж ты, судит-рядит.
Хотя бы со знаков различия и начать. Они, читаем в «Новоязе», были до войны такие: четыре кубика — капитан, одна шпала — майор, две шпалы — подполковник, три шпалы — полковник… И кто это ему сказал — Войнович, что ли, знаток армии? Ведь здесь все — чушь. Четырех кубиков вообще не существовало, а остальное было так: капитан — одна шпала, майор — две, подполковник — три, полковник — четыре…
В другом месте, не моргнув прозорливым глазом, пишет, что у нас «вчерашний полковник становился маршалом». Это кто же? Когда? Приведи хоть один пример. Где тот таинственный полковник? Сказать он ничего не может. А ведь опять чушь! Даже Булганин прошел необходимую иерархическую лестницу: будучи членом Военного совета Западного фронта, он, естественно, 6 декабря 1942 года получил звание генерал-лейтенанта, затем, оставаясь на фронте членом Военных советов других фронтов, стал 29 июля 1944 года генерал-полковником, 17 ноября 1944-го — генералом армии. И только 3 ноября 1947 года, после того, как был назначен министром Вооруженных Сил СССР, ему присвоили звание Маршала Советского Союза. А Берия стал маршалом, будучи наркомом, членом ГКО. Даже Брежнев попал в маршалы не из полковников, а все-таки из генералов.
Нетрадиционны были пути к маршальскому званию у Буденного, Ворошилова, Егорова, Тухачевского, но они же достигли в армии высокого положения в революционные годы Гражданской войны, а в такие времена традиции нарушались не только в России. Молчит же Сарнов о том, что никогда не служивший в армии Троцкий был наркомвоенмором да еще председателем Реввоенсовета страны, т. е. занимал в сущности маршальские должности.
Однако есть пример, когда не «полковник» даже и не «поручик», а рядовой стал «маршалом»: артист Сергей Бондарчук, сыграв роль Тараса Шевченко в одноименном фильме, сразу получил звание народного артиста СССР. И разве Сталин здесь ошибся?
Ворошилова критик объявил малограмотным, а Тимошенко и Буденного — вообще неграмотными. Какая лихость! Но я думаю, что они, не говоря уж о военном деле, даже литературу и русский язык знали лучше Сарнова. Уверен, что никто из них не написал бы, как он, о Мандельштаме и его жене, которых конвойные сопровождали в ссылку, так: «двое разнополых (!) людей под конвоем трех солдат». Тут хочется спросить: «А солдаты были однополые или разнополые?» Никто из маршалов не сказал бы, как он, «обмундиренные генералы» или «цивильное (вместо „мирское“) платье митрополита», никто из них не употреблял слов, смысла которых, как он, не знал, и уж, конечно, ни один не стал бы глумиться над знаменитым партизанским командиром дважды Героем Советского Союза, не кончавшим Литературный институт, который однажды будто бы допустил орфографическую ошибку в слове «читал». Тем более, что над этим уже всласть похихикал раньше писатель Г. Бакланов, и Сарнов трусит по чужому следу…
С. М. Буденный, как известно, с двадцати лет, т. е. с 1903 года, служил в армии, там не было лекций профессора Асмуса по эстетике. Но вот что все же сказано в его аттестации 1921 года: «Прирожденный кавалерист-начальник». Я не слышал, чтобы о Сарнове кто-то сказал, что он прирожденный критик. Дальше: «Обладает оперативно-боевой интуицией». А где у Сарнова интуиция, если он даже известные цитаты из Пушкина и Шолохова приводит неверно? Дальше: «Кавалерийское дело любит и хорошо знает». А что Сарнов любит и знает хорошо? Ну, Галича («Знаменитый!»), Войновича («Замечательный!»), Алешковского («Прекрасный!»), Жаботинского («Мировая история идет не по Ленину — по Жаботинскому»), а также, разумеется, Израиль («Песок, на котором возвел свое национальное государство Израиль, стал камнем»).
Что дальше? «Недостающий общеобразовательный багаж С. М. Буденный усиленно и основательно пополнил и продолжает самообразование». Тогда ему было 37 лет, а позже, пополняя помянутый багаж, он окончил Особую группу при Военной академии им. Фрунзе. А Сарнов, как мы видели и еще увидим, из рук вон плохо пополнял свой багаж после окончания средней школы, а к старости многое и растерял из него. Наконец: «Буденный с подчиненными мягок и обходителен». Даже с подчиненными! А упоминавшийся выше герой-партизан в подчинении у Сарнова никогда не находился, но критик считает возможным вместе с Баклановым поглумиться над покойным героем.
Ну, а в итоге почти семидесяти лет своей службы в русской армии и участия во многих войнах Буденный был награжден четырьмя Георгиевскими крестами, четырьмя Георгиевскими медалями, стал Маршалом Советского Союза, трижды Героем, кавалером ордена Суворова первой степени, восьми орденов Ленина, шести орденов Красного Знамени и многих других наград. А Сарнов? Где его хоть какие-то медальки, звания, премии, наконец, аплодисменты? Как получил при окончании института одну литературную лычку, так с ней пятьдесят лет и ходит. Видимо, этим и объясняется тот странный факт, что критик особенно взъелся на Семена Михайловича, почившего в бозе более тридцати лет тому назад. В последней книге, как уже сказано, объявил покойника совершенно неграмотным, а в предыдущей не поскупился даже на отдельную клеветническую байку о нем.
* * *
Рассказывает, будто критик Г. Мунблит… Что за Мунблит? А тот самый, которого в свое время учил уму-разуму Шолохов, и сосед Сарнова по подъезду из квартиры 122 (соседи у него главный источник знаний и впечатления бытия). Будто бы этот Мунблит, впервые придя по какому-то делу к знаменитому адмиралу Ивану Степановичу Исакову, увидел у него в кабинете портрет Буденного и вопросил:
— Почему у вас здесь висит этот портрет?
Адмирал на такую бесцеремонность мог бы ответить пришельцу: «А какое ваше собачье дело? Мой кабинет — что хочу, то и вешаю. В чужой монастырь…» Но Иван Степанович сдержался и вежливо сказал будто, что это подарок самого Буденного. «Казалось бы, — пишет Сарнов, — вопрос исчерпан. Но не таков был Мунблит». Он продолжил свое хамство:
— Дело в том, что у нашего брата-литератора свой счет к этому человеку. Мы не можем простить ему Бабеля.
Во-первых, какое дело адмиралу до каких-то неизвестных братьев? Еврейских, что ли? Так бы и сказал. Пусть не вешают у себя портреты маршала, а ему-то что до них. Во-вторых, что же такое ужасное Буденный сделал с Бабелем, после чего его невозможно братьям простить даже спустя много лет, — голову снес шашкой на всем скаку или отправил в лагерь? Да нет, оказывается, в начале 1924 года он выступил в журнале «Октябрь» с резкой критикой повести Бабеля «Конармия». Так ведь тот написал свою повесть, побывав в Первой Конной журналистом, а Буденный был создателем и командующим легендарной армии. Это что, лишало командарма права на критику книги? Кто лучше знал армию — ее создатель и командующий или корреспондент?
Дело в том, пишет младший брат Сарнов, что Буденный «изничтожил» книгу старшего брата Бабеля. Книгу запретили, что ли, не издавали? Ничего подобного! В ее защиту выступил сам Горький, и не где-нибудь, а в «Правде». И с 1926 года по 1933-й «Конармия» переиздавалась 7 раз отдельной книгой и дважды в 1934 и 1936 годах включалась в сборники. Другие писатели могли об этом только мечтать. Но Сарнов обо всем этом — ни слова.
Что же было у брата Мунблита с Исаковым дальше? Автор сообщает, что тот «провел пропагандистскую работу» с адмиралом. О, это братья умеют! Разыскал где-то статью Буденного, притащил и «заставил прочесть, буквально ткнув адмирала носом». Подумать только, дело-то кончилось вполне благополучно, даже весьма успешно для писателя, и прошло уже лет 30–40, а Мунблит все не может забыть и успокоиться, землю роет. Но — «адмирал никак не прореагировал».
Прошло какое-то время, брат Мунблит опять у адмирала и видит, портрета нет, и он «с чувством глубокого удовлетворения» будто бы сказал:
— Я вижу, мой рассказ все-таки произвел на вас впечатление.
— Нет, я снял портрет не поэтому.
— А почему же?
— Семен Михайлович утверждал (!), что у него было четыре Георгия, но оказалось, что это липа. Я не счел возможным держать в своем кабинете портрет этого человека.
Поразительно! Ведь если средний брат пылал ненавистью к Буденному и мстил ему спустя лет 40 после его статьи, то младший так же пылает и клевещет, когда прошло уже почти 80 лет. Какая неуемная злобность!.. Нам при нашей русской кротости не понять это.
* * *
И. С. Исаков умер в 1967 году. С. М. Буденный — в 1973-м. Я решил позвонить Мунблиту, но, оказалось, что и он не так давно преставился. Как почти во всех байках и побасенках, что Сарнов рассказывает, в живых остался он один. Тогда, негодуя за клевету на покойного маршала, я раздобыл фотографию Буденного, где он был в 1916 году запечатлен со всеми крестами и медалями, и послал любезному однокашничку по Литературному институту с письмецом, в котором советовал: «Повесь, Беня, у себя этот портретик С. М. Буденного и молись на него ежедневно утром и вечером, как на своего спасителя, и проси у него прощения».
Скажите на милость, можно после такой подлой клеветы литературной штафирки на славного русского маршала верить ей хоть на три копейки и уважать хоть на пятак? Даже притом, что перепечатать свое вранье в новой книге, где много перепечаток, брат Бенедикт не решился…
К месту будет добавить, что Буденный получил даже не четыре креста, а пять.
Он рассказывает в своих воспоминаниях «Пройденный путь» (М., 1958): «За бой под Бжезинами все солдаты моего взвода были награждены медалями „За храбрость“, а меня наградили Георгиевским крестом 4-й степени». А позже, говорит, произошла ссора с вахмистром Хестановым, который «пнул мне в лицо кулаком. Не стерпел я обиды, развернулся и ударил Хестанова. Он упал и долго лежал неподвижно. Солдаты молчали, пока кто-то не предложил свалить вину на коня Испанца».
А дальше произошло вот что:
«Полку приказано было выстроиться в каре. На середину вынесли штандарт. И вдруг я слышу команду:
— Старшему унтер-офицеру Буденному на середину полка галопом, марш!
Адъютант полка зачитал приказ по дивизии, что я подлежу полевому суду и расстрелу.
— Но, учитывая его честную и безупречную службу, решено под суд не отдавать, а ограничиться лишением Георгиевского креста».
Это, дорогой, посерьезней, чем твое исключение в Литинституте из комсомола в 47-м году. Никакой вахмистр Хестанов тебе по физиономии не врезал и расстрел тебе не грозил, хоть ты и намекаешь на что-то подобное, да и восстановили вскоре. А сейчас ты сам в роли вахмистра Хестанова, только тот один раз ударил молодого унтер-офицера, а ты без конца плюешь на могилу старого маршала.
Вновь крест 4-й степени Буденный получил на Кавказском фронте в бою за город Ван, во время которого его 3-й взвод 5-го эскадрона 18-го Северского драгунского полка захватил батарею из трех пушек; Георгия 3-й степени Семена Михайловича наградили за участие в нескольких атаках под Менделиджем; 2-й степени — за 22-дневный рейд по тылам противника; наконец, 1-й степени — за ночную разведку, во время которой было взято в плен шесть турецких солдат. А высокие советские награды были естественным продолжением и развитием этих Георгиевских…
А вы-то с Мунблитом сколько пушек захватили, сколько турок в плен взяли? Вы только по тылам Советской истории шастаете… Впрочем, возможно, что лгал здесь Мунблит, а Сарнов выступил в роли хранителя и популяризатора грязной лжи. Разделение труда между братьями…
После убийства в сентябре 1911 года русского премьер-министра Столыпина евреем Богровым отец убийцы публично заявил, что гордится сыном, а В. Розанов в декабре 1912 года писал в письме М. Гершензону: «После Столыпина у меня как-то все оборвалось к ним (евреям). Посмел ли бы русский убить Ротшильда или вообще „великого из них“».
И вот спустя 90 лет еврей срывает четыре Георгиевских креста с покойного русского героя. Как я, интернационалист, могу к этому относиться? И представьте себе, вместо того, чтобы встать на защиту национальной чести, ему помогают в подлом русофобском деле русские работники издательства: О. Разуменко, З. Буттаев, М. Сартаков, Р. Станкова… А посмел бы русский, допустим, сорвать две Золотых Звезды с покойного генерал-полковника танковых войск Давида Абрамовича Драгунского, дескать, дали не по заслугам, посодействовал брат Мехлис и т. п.? Если бы и сыскался такой негодяй, перед ним несокрушимой стеной встали бы те же станковы-сартаковы, разуменко-буттаевы…
* * *
После фекальной попытки относительно Буденного и других наших маршалов Сарнов, естественно, попытался проделать то же самое с почетными званиями нашей страны: «Слово „герой“ стало официальным званием: „Герой Советского Союза“, „Герой Социалистического Труда“. Введение такого звания уже самой процедурой его присвоения предполагало, что героем человека можно назначить». Да, конечно, можно «назначить», но — после того, как человек совершил нечто героическое. Тут поражает не столько злобность ума, сколько его бедность, полная неспособность к аналогиям и ассоциациям: ведь во всем мире существуют подобные почетные звания! Например, английская королева взяла и назначила супруга Галины Вишневской — рыцарем. Она присвоила ему звание «Рыцарь Британской империи». Чего ж Сарнов молчал? Почему не вышел с Мунблитом на Красную площадь с плакатом «Долой назначенных рыцарей!». Чего молчал и когда звание Героя давали Михаилу Ромму, Сергею Юткевичу или Даниилу Гранину?
Тут же читаем, что звание Героя у нас давалось «далеко не всегда заслуженно». Ну, об этом не тому судить, кто не имеет даже медальки «Восьмисотлетие Москвы». Но, конечно, бывало и так, что незаслуженно. Так где ж этого не бывает! И в Союз писателей, случалось, незаслуженно принимали и даже на работу в «Пионерскую правду». У Бога всего много…
Но вот началась Великая Отечественная война. Что об этом у Сарнова? Он прежде всего заявляет, что никакой организованной эвакуации населения не было. Как язык не отвалится! Ведь сам-то, как пишет, с папочкой и мамочкой тотчас оказался где-то за Уралом… Совет по эвакуации был создан 24 июня, на третий день войны. К лету 1942 года немцы захватили территорию, на которой проживало, как сказал Сталин в знаменитом приказе № 227, более 70 миллионов человек. Целая Германия! Эвакуировать всех было просто невозможно, однако почти 10,5 миллиона все же эвакуировали, в том числе из приграничных западных областей: из Прибалтики — 120 тысяч, из Молдавии — 300 тысяч, из Белоруссии — 1 миллион, а также из Москвы — 2 миллиона, из Ленинграда — 1,7 миллиона и т. д. Да еще 2593 промышленных предприятия, из них 1523 крупных, таких, как Харьковский дизельный и Харьковский тракторный, важнейшие цеха Кировского, заводов «Серп и молот», «Электросталь», «Гомсельмаш», «Запорожсталь», агрегаты Днепрогэса и т. д. Да еще — 145 вузов, 66 музеев только из РСФСР, десятки библиотек, театров и т. д. Да еще 2,4 млн. голов крупного рогатого скота, 5,1 млн. овец и коз, 0,2 млн. свиней, 0,8 млн. лошадей (Великая Отечественная война 1941–1945. Энциклопедия. М., 1985, С. 801–803). Ничего подобного мировая история не знала.
13 декабря 1941 года Александр Фадеев докладывал Сталину: «Все писатели и их семьи (271 человек) были лично мною посажены в поезда и отправлены из Москвы 14 и 15 октября… Учтите, что свыше 200 активных московских писателей находятся на фронтах, не менее 100 самостоятельно уехало в тыл за время войны и 700 с лишним членов писательских семей эвакуированы в начале войны» (Власть и художественная интеллигенция. М., 1999. С. 476). Кто был впереди всех, мы теперь знаем.
Сарнов пишет: «Оставались многие. В том числе и евреи, не верившие советской пропаганде. Они были уверены, что слухи об антисемитской политике гитлеровцев сильно преувеличены. Все они, конечно, погибли». Так надо было верить советской пропаганде. Тем более что Гитлер находился у власти уже девятый год, и о его антисемитской политике были не слухи, а достовернейшие сведения. О ней, кстати, во весь голос кричали и советские фильмы «Профессор Мамлок», «Болотные солдаты», «Карл Бруннер», «Семья Оппенгейм», которые поставили по произведениям Фейхтвангера и других немецких евреев наши евреи: Е. И. Славинский, Г. Л. Рошаль, Г. М. Рапопорт, А. И. Минкин, — а евреи же, оказывается, им и не верили. Вот публика!
«Погибли мои бабка и дед, — пишет мемуарист. — Они жили не так близко от границы и вполне могли уехать. Но дед сказал, что помнит немцев по прежней войне. Это культурные люди, и бояться их нечего. На все уговоры он отвечал: „Что я, немцев не знаю?“ Смерть их была ужасна: рассказывали, что после расстрела нацистами местных евреев несколько суток шевелилась земля…» Ну, шевелящаяся земля это избитый газетный штамп, однако же — царство им небесное, и еще хорошо, что внук не объявил их жертвами культа личности.
Впрочем, в другом месте книги он, видимо, проникшись дедовской верой в культурность немцев, все-таки снимает с нацистов ответственность: «В сорок втором деда и бабку убили. Считалось, что немцы. Но на самом деле, скорей всего, те самые мужички — „богоносные, достоевские“». То есть русские. Спи спокойно, рейхсфюрер Гиммлер. У брата Бенедикта к тебе никаких претензий.
* * *
Итак, война идет, наши дела плохи, и Сталин, говорит наш историк, в отчаянии и страхе «вернул из лагеря Рокоссовского. И даже будто бы пошутить при этом изволил: нашел, мол, время сидеть». Да, Рокоссовский с 17 августа 1937 года находился под следствием, но Сталин, конечно, и не знал этого комдива (генерал-майора), одного из 993 довоенных генералов. А освободили его, восстановили в звании и вернули все награды не после драматического начала войны, а еще 23 марта 1940 года. И тут же назначили командиром 9-го механизированного корпуса. Как жаль, что Сарнов не служил там хотя бы каптенармусом.
Нет, он трудится писарем, опять берется за наших маршалов: «В первые же месяцы войны обнаружилась полная профессиональная несостоятельность всех советских маршалов… Ворошилов, Буденный не могли воевать с танками Гудериана, оказались вдруг профнепригодными». Этот литературный профессионал рассуждает о профессионализме военном, не подозревая даже о том, например, что Ворошилов с «танками Гудериана» не встречался… А что ж он молчит, допустим, о маршале Рыдз-Смиглы, а также о Кутшебе, Стахевиче, Шиллинге и других генералах Польши, которые командовали так профессионально, что правительство на шестой день войны бежало из Варшавы в Люблин, а еще через десять дней — в Румынию? Ведь у них все-таки была миллионная армия против полуторамиллионной у немцев. А каков профессионализм голландских и бельгийских военачальников, первые из которых капитулировали на четвертый день сражения, а вторые на седьмой день сдали свою столицу? А каковы их профессиональные короли и королевы, моментально оказавшиеся в Лондоне.
Наконец, что ты, инвалид, скажешь о профессионализме французских и английских генералов да адмиралов, если у немцев было 136 дивизий, а у союзников в целом все-таки 147 и к тому же они имели восемь месяцев для подготовки отпора, однако уже 12 июня, на 3З-й день битвы, генерал Вейган объявил Париж открытым городом, и 14-го немцы туда припожаловали? У тебя к союзникам никаких претензий? Или ты считаешь, что верх профессионализма — вовремя объявить столицу открытым городом? Хоть бы напомнил им, что у нас одна Брестская крепость продержалась дольше, чем их Париж, а Одесса — в два раза дольше, чем Париж, Брюссель и Амстердам вместе взятые.
А как думаешь, дружок, когда 5 декабря советские маршалы и генералы начали гнать от Москвы немецких генералов и фельдмаршалов, то за что Гитлер спешно отправил кого в отставку, кого в запас — и командующего группой армий «Центр» фельдмаршала Бока (18 декабря), и главнокомандующего сухопутными войсками фельдмаршала Браухича (19 декабря), и твоего Гудериана, командующего 2-й танковой группой. Не оказались ли все они профнепригодными? А с февраля 1941 года, когда мы продолжали гнать немцев на запад, по сентябрь 1942 года, когда терпел крах план захвата Сталинграда, Гитлер уволил из действующей армии еще 66 генералов. Вот сколько у него оказалось профнедотеп! А ты молчишь, тебя это не волнует…
Некоторые военачальники заслужили особого внимания автора. Вот что пишет, например, о генерале армии И. Е. Петрове: «Он был легендарным командующим хотя бы уже только потому, что один из всех командующих фронтами не был маршалом». Один из всех… Ах, Беня!.. Ну, кто тебя за язык тянет?.. Если бы речь шла о конце войны, то и в ту пору фронтами командовали Черняховский и Баграмян — не маршалы, а генералы. А Петров за неудачу в наступлении тогда был снят с командования 4-м Украинском фронтом и в апреле 1945 года назначен начальником штаба 1-го Украинского. В течение же всей войны фронтами в большинстве случаев командовали не маршалы, а как раз генералы, начиная с Жукова, Конева, Рокоссовского, первый из которых стал маршалом в январе 1943 года, второй — в феврале 1944-го, третий — в июне 1944-го. А Петр Петрович Собенников командовал Северо-Западным фронтом в звании генерал-майора. Ведь обо всем этом не трудно же было навести справку, но Сарнов так привык, после сытного обеда ковыряя в зубах, повсеместно обличать непрофессионализм и неграмотность, так обленился еще в «Пионерской правде» и так доволен собой и своими познаниями, что уже и не понимает положения, в которое ставит себя, как всезнайку.
А ведь он тут еще и антисталинскую идейную базу пытается подвести: «Петров не был маршалом не случайно. Когда фронт наступал, Сталин отстранял его и назначал другого командующего. Потому что при наступлении людские потери всегда очень велики, и Петров всякий раз доказывал, что наступление плохо подготовлено: он жалел людей. Когда же фронт переходил к обороне (при обороне потери не так велики, как при наступлении), — командующим снова назначался Петров».
Всю эту чушь критик сморозил только для того, чтобы внушить читателю: Сталин людей не жалел! А вот я пишу об этом и, значит, жалею. Но почему Петров не стал маршалом если уж не во время войны, то хотя бы после нее или после смерти Сталина, как Баграмян, Гречко, Еременко, Москаленко, Чуйков, — этого Сарнов так и не объяснил. Мозгов не хватило? Хоть бы у Войновича занял…
* * *
На Верховного Главнокомандующего наш летописец кидается с еще большей свирепостью, чем на генералов и маршалов Красной Армии. Оказывается, слежку за Сталиным он начал еще в восьмилетнем возрасте, как только в школу пошел, а талант к этому уже прорезался. Еще тогда пришел к выводу, что вот его папа умный человек и его друзья Рабинович, Шульман тоже умные. «Но Сталин?.. Определение „умный человек“ в приложении к нему я воспринимал как совершенно неуместное, неправильное, никак к нему не относящееся». Да почему же? А потому, что он «в его сапогах и полувоенном кителе, о котором папа говорил, что в нем пристало ходить в уборную, а не встречаться с иностранными дипломатами, к сословию интеллигентов явно не принадлежал». Каков вундеркинд! Но каков и папочка, который, судя по всему, имел специальный костюм для посещения уборной!
«Не последнюю роль для меня, — продолжает вундеркритик, — играл и низкий сталинский лоб». Правда, это соображение он сейчас считает «совсем уж детским». Но тем не менее пишет: «Один старый газетчик рассказал мне, что в начале 30-х годов всем газетам „сверху“ было спущено специальное указание: публикуя сталинские портреты, увеличивать лоб вождя на два сантиметра». Какой старый газетчик! Где он? Как его звать? Да побойся ты Бога! И тут, как в прежних сюжетах, опять просто обираешь брата, на сей раз — Роя Медведева. Это он в книге «Семья тирана» (Н. Новгород, «Лета», 1994) божился: «Не только художники, но и фотографы увеличивали на один-два сантиметра лоб Сталина». И ты эту чушь стащил. Но главное, тебе уже не восемь лет, а под восемьдесят, однако же твердо веришь в эту полоумную байку, словно тебе восемь.
А он еще стыдит Сталина за то, что тот будто бы не умел плавать. Допустим. Ну и что? А Гитлер, предположим, был отменным пловцом. Но 30 апреля 1945 года как нырнул в Берлине, так и не вынырнул. А кроме того, вот интересный факт. Однажды молодой Сталин прогуливался с друзьями по морской набережной в Баку. Вдруг с пирса упала в воду трехлетняя девочка. Все растерялись, мечутся, кричат: «Лодку! Спасательный круг!» Но ждать нельзя, ребенок же… И не умеющий плавать Сталин бросается в море и вытаскивает девочку. Ее звали Надя Аллилуева. Как же ей потом было не любить своего мужа-спасителя… А кто из твоих собратьев, Беня, из этих плавающих историков, глубоководных мыслителей, двоякодышащих интеллигентов, непотопляемых брехунов способен на такое…
* * *
Но минул год, вундеркинду уже девять, и он, продолжая слежку, приходит к заключению, что в речах и докладах Сталина «набор банальностей». Допустим. Например, не их ли мы видим в докладе «Итоги первой пятилетки» 7 января 1933 года?:
«Каковы итоги первой пятилетки в четыре года в области промышленности?
Добились ли мы победы в этой области? Да, добились. И не только добились, а сделали больше, чем могли ожидать самые горячие головы в нашей партии. Этого не отрицают теперь даже враги…
У нас не было черной металлургии, основы индустриализации страны. У нас она есть теперь.
У нас не было тракторной промышленности. У нас она есть теперь.
У нас не было автомобильной промышленности. У нас она есть теперь.
У нас не было станкостроения. У нас оно есть теперь.
У нас не было серьезной и современной химической промышленности. У нас она есть теперь.
У нас не было авиационной промышленности. У нас она есть теперь.
В смысле производства электрической энергии мы стояли на самом последнем месте. Теперь мы выдвинулись на одно из первых мест.
В смысле производства нефтяных продуктов и угля мы стояли на последнем месте. Теперь мы выдвинулись на одно из первых мест» и т. д.
Какие скучные банальности! И никаких ораторских красот!..
Особенно запал в трепетную душу вундеркинда доклад Сталина на Чрезвычайном VIII съезде Советов 25 ноября 1936 года «О проекте Конституции». Отрок слушал доклад по радио, но этого показалось мало — потом еще и прочитал в газетах эти банальности. И вот что его поразило. Перед началом доклада «точно по команде раздавались возгласы: „Родному!.. Любимому!.. Вождю!.. Учителю!.. Лучшему другу!..“» Открываю на странице 545 «Вопросы ленинизма» издания 1952 года, последнее прижизненное. Здесь начинается этот доклад. Приветственные возгласы действительно есть, но ни перед докладом, ни после него нет ни одного словца из перечисленных Сарновым, кроме слова «вождь». Подвела вундеркинда стариковская память. А в газете отрока поразила стенографическая помета «несмолкающие аплодисменты»: «Что значит „несмолкающие“? Ведь раньше или позже они обязательно умолкнут». Листаю текст доклада. Помет много, но, конечно же, нет ни одной — «несмолкающие аплодисменты». Ах, как жесток вундерстарец по отношению к вундеркинду…
Вывод такой: все это было фальшиво и организовано заранее. «До сих пор, правда, мне так и не удалось узнать, — пишет бывший вундеркинд, — состояли эти крикуны на штатной должности или это была общественная нагрузка. Знаю только (прочитал в книге А. Н. Яковлева „Омут памяти“), что было у них даже специальное наименование „ответственные за энтузиазм“». Зловонный яковлевский омут как источник познания жизни! До этого надо дожить…
Ну, не будем спорить с таким фанатиком истины, как Яковлев. Допустим, были организаторы аплодисментов и восклицаний. Но ведь доклад еще и 16 раз прерывался взрывами смеха всего зала. 16!.. Спроси, Сарнов, учителя Яковлева, как это-то организовывали. Да еще напомни ему, что, скажем, доклад Сталина на XVII съезде партии в 1934 году прерывался аплодисментами 48 раз, а кроме того, есть в стенограмме и такие пометы: 5 раз — «Смех», 2 раза — «Общий смех», один раз — «Общий хохот» и еще один раз — «Хохот всего зала».
* * *
А теперь открой свою книгу на 122-й странице и перечитай дневниковую запись К. Чуковского от 22 апреля 1936 года: «Вчера на съезде сидел в 6-м или 7-м ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошел к нему, взял его в передние ряды… Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила, и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица…» Попробуй сам перед зеркалом придать своему лицу одухотворенный вид. Что у тебя получится? А разве у твоего друга Войновича было влюбленное лицо, когда он получал из рук Путина премию…
Но Чуковский продолжает: «Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали, — счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — мы все так и зашептали: „Часы, часы, он показал часы“ — и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах. Пастернак все время шептал мне о нем восторженные слова, а я — ему, и оба мы в один голос сказали:
„Ах, эта Демченко заслоняла его!“ Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью».
И ведь это дневник не колхозного бригадира Марии Демченко, знатного свекловода, а суперинтеллигентного писателя. И я не удивлюсь, если со временем откроется, что «организаторами энтузиазма» именно они с Пастернаком и были. И разве думал Борис Леонидович, что после XX съезда и доклада Хрущева он напишет стихи «Культ личности забрызган грязью…». И Сарнов — один из ее поставщиков.
Читатель может удивится: неужели автор привел в своей книге эту дневниковую запись? Зачем? А затем лишь, чтобы объявить ее «сублимацией страха». То есть со страха, мол, написал это Чуковский, может быть, даже «в расчете на чужой глаз». Если однажды посланцы НКВД нагрянули бы с обыском или арестом, Корней Иванович тотчас сунул бы им под нос дневничок, раскрыв его на нужной страничке… И тут становится предельно ясно, что нет такой ситуации, которую вундеркритик при всей его незатейливости не вывернул бы наизнанку.
* * *
Вот еще и такой факт. «За всеми этими переменами я следил с гигантским интересом». С титаническим!.. То есть слежка продолжается. Парню уже семнадцать, появились вторичные половые признаки… Пишет, имея в виду 1945 год: «Я хорошо помню, как в день победы над Японией Сталин сказал: „Мы, русские люди старшего поколения, сорок лет ждали этого дня“. Тогда, услышав эту фразу, я был возмущен… Фраза Сталина, причислившего себя к русским людям старшего поколения, которые воспринимали поражение России в той войне как личную травму и сорок лет мечтали о реванше, была в моих глазах предательством».
Что сказать? Почему же так возмутила попытка руководителя страны, грузина по рождению, причислить себя к русским людям? Разве, допустим, корсиканец Бонапарт не причислял себя к французам? Разве еврей Дизраэли, будучи главой правительства Англии, не считал себя англичанином? Разве, наконец, Гитлер, родившийся и выросший в Австрии, не причислял себя к самым кондовым немцам? Это же вполне естественно. У Сталина было уж никак не меньше оснований причислять себя к основному народу страны, чем у всех названных выше, чем и у его обличителя тоже.
Но вот что самое существенное для понимания не столько Сталина, сколько Сарнова и его творческого метода. Раскрываю речь. Оказывается, Сталин сказал: «Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого дня». Во-первых, «старого», а не «старшего», что в данном случае гораздо точней и еще раз доказывает: политик-грузин знал русский язык лучше, чем литератор-еврей. А главное-то, слова «русские» у Сталина нет, его наш друг просто вписал для своего удобства: чтобы было чем возмущаться. Как это называется в цивилизованном обществе, он должен знать без нашей подсказки.
Критик неутомим и неисчерпаем в своих усилиях «забрызгать грязью» или хотя бы принизить Сталина. Так, уверяет, что в 1925 году он был менее значительной и известной политической фигурой, чем нарком иностранных дел Г. В. Чичерин; что даже в 30-е годы в правительстве США не понимали, что за фигура Сталин, чем занимается, какую роль играет в стране. Ну, на каких идиотов это рассчитано!.. В то же время пишет, что после войны «величественные портреты генералиссимуса ежедневно(!) глядели на нас со страниц газет»; что «в газетах его называли Спасителем, причем это слово писалось с заглавной буквы, как если бы речь шла о Христе»; что после войны «едва ли не каждый советский фильм был о Сталине»… На самом деле, если уж ответить на последнюю чушь, о Сталине, в отличие от Ленина, не было ни одного фильма, но были фильмы «со Сталиным», а это не одно и то же.
* * *
Неоднократно поминает Сарнов великий тост Сталина на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии 24 мая 1945 года. Тост этот вот уже почти шестьдесят лет не дает покоя всем сарновым. Старовойтова так и погибла с проклятием ему на устах. Была уверена, что от него и пошел государственный антисемитизм. Эти странные люди ощущают сталинский тост, как шило в заднице, — пытаются вытащить, но не могут. И тогда хлопочут, как бы извратить и оболгать.
Первый раз Сарнов кидается на тост как бы с позиции интернационализма: «Воевали ведь все, не только русские. Зачем же противопоставлять один народ всем другим народам многонационального отечества». Но в тосте не было никакого противопоставления. Его первые же слова были такими: «Я хочу поднять тост за здоровье нашего Советского народа и, прежде всего, русского народа». То есть за здоровье всего народа-победителя, но прежде всего — русского. И это естественно, ибо русские — народ государствообразующий. Если бы подобный тост захотел поднять, допустим, Черчилль, то и он, вероятно, упомянул бы о всем народе страны в целом (то есть и о шотландцах, уэльсцах, ирландцах), но прежде всего сказал бы об англичанах. И де Голль говорил бы не о корсиканцах или алжирцах, а прежде всего о французах.
Другой раз Сарнов изображает знаменитый тост еще и так:
«— У русского народа есть два замечательных качества: ясный ум и терпение.
И Сталин добавил, что другой народ давно бы уже прогнал такое правительство».
Опять вранье и опять воровство. На этот раз у своего друга Бориса Слуцкого. Тот сочинил гнусный стишок «Терпение», жульнически сведя весь тост даже не к двум «замечательным качествам», а к одному, именно к терпению:
Сталин взял бокал вина (Может быть, стаканчик коньяка), Поднял тост, и мысль его должна Сохраниться на века: За терпение!.. — Вытерпели вы меня, — сказал Вождь народу. И благодарил. Это молча слушал пьяных зал. Ничего не говорил. Только прокричал «Ура!». Вот каковская была пора.Такой омерзительной видится им великая пора нашей победы над фашизмом, пьяной оравой изображают они своих спасителей. А В. Войнович уверяет, что Сталин сказал и не о терпении, а о покорности народа.
На самом же деле в тот незабываемый час всенародного торжества Сталин возгласил: «Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкость и терпение».
Что же касается «прогнал бы», то у него речь шла не вообще, как хочет представить Сарнов, а о той драматической обстановке, «отчаянном положении», что складывались в 1941 и 1942 годах на фронте. Как уже упоминалось, иные европейские правительства при похожем положении сами бежали: польское — в Румынию, бельгийское и голландское — в Лондон, французское на шестой день сражения — в Тур и т. д.
Сарнов, конечно же, поднатужился еще и высмеять художественный вкус Сталина: «плоские, примитивные, школярские представления о природе художественного творчества»… «не очень-то умел отличать Божий дар от яичницы»… Допустим, не отличал, но интересно, а отличал ли классик грузинской литературы Илья Чавчавадзе (1837–1907), который не только в своей газете «Иверия» печатал юношеские стихи Сталина, но и включил их в учебник «Родной язык» («Дэда эна»). А Сарнов, если не в юности, то сейчас что мог бы предложить из своих сочинений для такого учебника русского или еврейского языка? Может быть, хоть одну из главок своей книги, например, «Два столба с перекладиной»? Или — «Если бы победил Троцкий»? Или — «И подивился Тарас бойкой жидовской натуре»?
Сталин бесспорно был человеком художественно одаренным. Об этом свидетельствуют не только его юношеские стихи, но и речи. Ну, разве ты-то, ненавистник, способен хотя бы в кругу своей жены и тещи произнести речь, которая, как речь Сталина на XVII съезде, 48 раз прерывалась бы аплодисментами и взрывами хохота… (Впрочем, я лично, читая эту его книгу, хохотал 597 раз — над каждой страницей.) А речь Сталина 3 июля 1941 года, слова, которые он там нашел в трагический час истории для обращения к народу, просто не с чем сравнить в мировом ораторском искусстве.
Но и этим дело не исчерпывается. А Сталинские премии! Взять хотя бы самые первые, 1941 года. «Тихий Дон» Шолохова, фортепианный квинтет Шостаковича, «Страна Муравия» Твардовского, «Рабочий и колхозница» Мухиной, фильм «Чапаев» Васильевых — разве это не «Божий дар»? Уланова, Игорь Ильинский, Николай Симонов, Эйзенштейн — где здесь «яичница»? А вот когда «Похождения Ивана Чонкина» называют «замечательным» и «знаменитым» сочинением, то это не что иное, как попытка выдать за вкусную яичницу несъедобное варево Бог знает какой консистенции.
А история с премией Виктору Некрасову в 1946 году? Сарнов сам рассказал ее, а смысла не понял, как это с ним часто бывает. Фадеев вычеркнул Некрасова из списка лауреатов, а Сталин вписал. И что ж, ошибся? А таких случаев, когда он вопреки мнению литературных авторитетов сам принимал решение, немало. Так было, например, и с повестями Веры Пановой «Спутники», «Кружилиха».
* * *
Но вот война кончилась… Я не уверен, что Сарнов знает, чем она кончилась. Во всяком случае, в обильных рассуждениях о войне — ни слова о наших победах, о капитуляции врага, о спасении народов Европы, а только — о неграмотности маршалов, о бездарности генералов, о своей ненависти к Верховному Главнокомандующему.
Что же заслужило наибольшее внимание автора в нашей послевоенной жизни — восстановление разрушенных городов и народного хозяйства? прорыв в космос? обретение родиной статуса сверхдержавы? новые книги, фильмы, спектакли?.. Нет, прежде всего, конечно же, — антисемитизм! Причем не какой-то там подпольный. «Государственный антисемитизм постепенно поразил всю жизнь страны, проник в каждую пору государственного организма… Самым удивительным было то, что после смерти Сталина (главного, дескать, антисемита. — В. Б.) государственный антисемитизм набирал все большую силу, день ото дня становился все жестче и изощреннее… Тогда за всеми евреями в народе(!) утвердилось прозвище „инвалидов пятой группы“»…
Жуткая картиночка!.. Но в каком народе, от лица которого так любит говорит Сарнов, утвердилось приведенное прозвище? Я лично, принадлежащий к русскому народу, узнал о прозвище только сейчас из этой книги. Так не есть ли оно изобретение самого автора или его друзей?
А какие доказательства антисемитизма, обоснования, имена, факты? О, у Сарнова их навалом. Я, говорит, этих антисемитов проклятых видел живьем, с некоторыми даже учился вместе в Литературном институте. Это кто же? Например, «со мной на одном курсе учился Алексей Марков, будущий видный в Союзе писателей антисемит, получивший за это — по аналогии с известным думским черносотенцем — прозвище „Марков Второй“»…
Тут вспоминается эпизод, имевший место в 1916-м военном году в Государственной думе. Депутат из Одессы профессор Левашов сказал с трибуны, что в его Новороссийском университете в 1915 году на медицинский факультет принято 586 студентов, из них — 391 еврей, т. е. 65 процентов; в Варшавском университете, эвакуированном в Ростов-на-Дону, на юридическом факультете 81 процент евреев, на медицинском — 56, на физико-математическом — 54. Вот тебе и «черта оседлости»… Но депутат Гуревич, заявив в ответ, что, дескать, все русские, желающие учиться, приняты, а больше среди них таковых нет, воскликнул: «Так что, вам нужны пустые аудитории?!» Тогда помянутый черносотенец Марков сказал: «Университеты пусты оттого, что русские молодые люди взяты на войну». Это антисемитизм?.. А. Солженицын, воспроизведя в своей последней книге «Двести лет вместе» ту давнюю перепалку в Думе, осторожненько заметил: «С одной стороны, конечно, был прав Гуревич: зачем аудиториям пустовать? каждый пусть занимается своим делом. Но, так поставив вопрос, не подтвердил ли он подозрения и горечь правых: значит, дело наше не общее? дело одних — воевать, а других — учиться?» (с. 506).
Этот текст интересно сопоставить с некоторыми цифрами в другом месте книги, правда, более ранними. Так, известный в свое время адвокат А. Шмаков со ссылкой на «Правительственный Вестник» утверждал, что за время с 1876 года по 1883-й «из 282 466 подлежавших призыву в армию евреев не явилось 89 105, т. е. 31,6 %», тогда как общий недобор по стране был 0,19 %. В иные годы этого периода соотношение цифр было еще красноречивей. Например, влиятельная петербургская газета «Голос» 15 февраля 1881 года привела официальные правительственные данные, согласно которым в предыдущем году всего было недобрано в армию 3.309 новобранцев, из коих 3504 еврея, что составляет 92 % (с.151).
Далее сообщается, что генерал А. Н. Куропаткин, многолетний военный министр, а затем Главнокомандующий на Дальнем Востоке, писал в работе «Задачи русской армии»: «В 1904 году <когда началась война> не явившихся к призыву евреев увеличилось вдвое против 1903 года. На каждую тысячу призываемых недобор был свыше 300 человек, в то время как недобор среди русского племени составил на 1000 всего 2 человека. Да и те евреи, что были призваны из запаса, массами бежали с пути на театр военных действий» (с. 350). Лучше бы мне не знать этих цифр. Может, все-таки ошибался Куропаткин?..
А Марков тогда в Думе добавил, что русские «должны охранять свой верхний класс, свою интеллигенцию, чиновничество, свое правительство; оно должно быть русским». Что же тут антисемитского? Ведь не было же сказано: «Вон евреев из русского правительства!..»
* * *
Алексея же Маркова я знал хорошо, мне тоже довелось учиться в одной группе с ним и Сарновым. Это был человек талантливый, веселый, озорной, известный поэт доперестроечной поры. На нашей прощальной общекурсовой фотографии в июне 1951 года мы стоим рядом. Он умер 28 августа 1992 года.
Так в чем же его антисемитизм? Может, он выступал с погромными речами — где? когда? Или бросил бомбу в синагогу? Или зарезал сарновскую бабушку? Или, наконец, ходил на демонстрации с лозунгом «Вон Лазаря Кагановича и Вениамина Дымшица из правительства СССР!» А для прикрытия своего антисемитизма дружил с Андреем Марголиным, красавцем-евреем из нашей группы, кстати, и моим другом?.. Нет, ни в чем подобным он не обвиняется. Но вот, говорит мой однокашник, однажды на экзамене по западной литературе, которую нам читал профессор Я. М. Металлов (еврей, как большинство преподавателей института), ему досталась драма Лессинга «Натан Мудрый», и Марков, будто бы драму не читавший, будто бы сказал: «Эта драма за евреев». Ответ несколько комический, но, во-первых, почему я должен верить, что он был именно таким; во-вторых, он вовсе не бессмысленный, ибо действительно эта драма за религиозную терпимость. Прав Сарнов: «Ее содержание в краткую формулу Маркова не укладывается». Да, но где же тут антисемитизм? А ведь никаких других доводов у критика нет. Или неважно ответить экзаменатору-еврею это уже антисемитизм?
Думаю, что дело тут вот в чем. У Маркова была поэма «Михайло Ломоносов», в ней речь шла и о немецком засилье в русской наук и жизни в то время. А такие евреи, как Сарнов, принимали это на свой счет. Вот вам и Марков Второй. Впрочем, сам Владимир Жаботинский, основоположник сионизма, умный человек, однокашник Чуковского по гимназии, еще в 1909 году говаривал: «Можно попасть в антисемиты за одно слово „еврей“… Евреев превратили в какое-то табу, на которое даже самой невинной критики нельзя навести». Сарнов доказывает, что за сто лет тут ничего не изменилось.
А еще был Михаил Бубеннов, продолжает свои разоблачения знаток Лессинга, — «один из самых злостных антисемитов». Что же такого злостно-антисемитского совершил еще и этот писатель, умерший двадцать лет тому назад и тоже не прощенный братьями? Может быть, в его романах «Белая береза», «Орлиная степь», «Стремнина» выведены какие-то отталкивающие образы евреев или есть суровые мысли о них, как встречается это, допустим, в «Скупом рыцаре» или «Черной шали» Пушкина, в «Тарасе Бульбе» Гоголя, в рассказе «Жид» Тургенева, в дневниках Блока, в письмах Куприна? Нет, никаких отталкивающих образов, никаких суровостей. Может, антисемитский характер имела его статья «Нужны ли сейчас литературные псевдонимы» (Комсомольская правда. 27.2.1951)? Конечно, при желании это легко истолковать как антисемитизм, ибо псевдонимами больше всего пользуются евреи. Но ведь Бубеннов тут не одинок, многие открыто выступают против псевдонимов. Может, антисемитской была его резкая статья о романе «За правое дело» Василия Гроссмана (Правда. 13.2.1953)? Конечно, при очень большом желании ее можно представить именно так, ибо Гроссман — еврей. Но ведь сколько евреев писали разносные статьи о писателях русских. Например, Марк Щеглов — о «Русском лесе» Леонова, или Зиновий Паперный — о Кочетове, или Михаил Лифшиц, который громил не только Александра Дымшица да Мариэтту Шагинян… Во всяком случае, надо иметь в виду, что если злоба критика на Буденного за статью против «Конармии» брата Бабеля не остыла за 75 лет, то ведь здесь дело гораздо свежее — ему всего 50.
Но никаких фактов, хотя бы упоминания двух названных статей, у Сарнова опять нет. Вместо доказательных доводов он рассказывает байку о том, как М. Бубеннов однажды поссорился с приятелем, таким же, мол, злостным антисемитом: «Уж не знаю, чего они там не поделили. Может быть(!), это был даже принципиальный спор. Один, может быть(!), доказывал, что всех евреев надо отправить в газовые камеры, а другой предлагал выслать их на Колыму или, может быть(!), в Израиль». Значит, сам критик при ссоре, как и при экзамене Маркова, не присутствовал, от кого узнал о ее характере, неизвестно, главный и единственный довод у него — «может быть». Этого ему достаточно, чтобы объявить покойного писателя антисемитом. Право, тех, кто пользуется такими доказательствами для грязных целей, я, может быть, сослал бы на Колыму.
А коли антисемит, то можно лгать и клеветать сколько угодно. Например: «Один писатель-фронтовик рассказал мне, что Бубеннов кинул ему однажды такую реплику: „Вам легко писать военные романы. А вот мне-то каково: я на фронте ни одного дня не был“». Кто же этот «один писатель»? Молчок. Оклеветал, и концы в воду. Так вот, любезный, рядом с полученным от меня портретом Буденного с Георгиевскими крестами повесь у себя над столом выписку из справочника «Писатели России — участники Великой Отечественной войны»: «Бубеннов Михаил Семенович (21.11.1909 в с. Второе Поломощново Алтайского края — 03.10.1983, Москва). Член СП с 1939. С марта 1942 — командир стрелковой роты 88-й стрелковой дивизии 30-й армии (с 16 апр. 1943 — 10-й гвардейской армии) Западного, 2-го Прибалтийского, Ленинградского фронтов. Старший лейтенант. Награжден орденом Красной Звезды, медалью „За отвагу“ и др.». Справочник «Русские писатели XX века» уточняет: Бубеннов кончил войну корреспондентом дивизионной и армейской печати, что вполне естественно для человека, пошедшего на войну членом Союза писателей.
Итак, антисемиты на «А» и на «Б» уже разоблачены. У Сарнова они есть, пожалуй, на все буквы алфавита, но копаться в них скучно и утомительно. Ограничимся еще лишь одним: «Смирнов Василий Александрович — известный прозаик, более, впрочем, известный как ярый антисемит… Он свою нелюбовь к евреям не просто не скрывал: он ею гордился. Он был самым искренним, самым горячим и самым последовательным проводником государственной политики антисемитизма. Можно даже сказать, что он был ее знаменосцем. В полном соответствии с этой ролью он был тогда главным редактором журнала „Дружба народов“».
И что же вытворял в журнале знаменосец — печатал антисемитские вещи? Назови! Сарнову и тут сказать нечего. А я работал журнале с В. А. Смирновым и видел своими глазами, какой там процветал антисемитизм. Ответственным секретарем была Людмила Григорьевна Шиловцева, завредакцией — Серафима Григорьевна Ременик (дочь писателя Герша Ременика), в отделе прозы работали Лидия Абрамовна Дурново, Евгения Борисовна(?) Усыскина, Валерия Викторовна Перуанская, отделом публицистики заведовал Григорий Львович Вайспапир, его заместителем был Юрий Семенович Герш, в корректуре работали Лена Дымшиц, Наташа Паперно, — кто тут русский? Кроме того, отделом поэзии заведовала Валентина Дмитриева, жена Леонида Лиходеева (Лидиса), корректор Рита Кокорина тоже была замужем за евреем. Не обошлось и без тех, что с большой «прожидью», как любит выражаться Сарнов: Владимир Александров, Альберт Богданов. Я заведовал отделом культуры, сменив здесь ушедшую, кажется, в «Искусство кино» Зою Георгиевну Куторгу. Среди моих авторов, в том числе постоянных, евреев было немало — Александр Канцедикас из Литвы, Ада Рыбачук из Киева, москвичи Григорий Анисимов, Светлана Червонная, Миля Хайтина, а цветные вклейки в журнале делал фотограф Фельдман, кажется, Илья Львович. Как же мог знаменосец антисемитизма работать в таком плотном окружении евреев и притом гордиться? Или он хоть кого-нибудь из них уволил? Или не печатал кого-то? Да, хорошо помню, что он решительно отклонил повести талантливых русских писателей Николая Евдокимова и Николая Воронова.
* * *
И ведь такой национальный состав редакций московских журналов и газет, как и обвинения некоторых из них в антисемитизме, весьма типичны. Как обстояло дело, допустим, в «Новом мире»? Богатую пищу для размышлений об этом дает запись в дневнике, сделанная Твардовским, тогда главным редактором: «Вообще эти люди, все эти Данины, Анны Самойловны, вовсе не так уж меня самого любят и принимают, но я им нужен как некая влиятельная фигура, а все их истинные симпатии там — в Пастернаке и Гроссмане — этого не следует забывать. Я сам люблю обличать и вольнодумствовать, но, извините, отдельно, а не в унисон с этими людьми».
Увы, слишком часто по своей великоросской кротости Твардовский забывал все это… Упомянутые в записи Даниил Семенович Данин (Плотке) и Анна Самойловна Берзер — многолетние сотрудники «Нового мира». Оба они не так давно умерли. Берзер работала в отделе прозы. Это ей Лев Копелев передал рукопись «Одного дня Ивана Денисовича», а она изловчилась безо всяких посредников вручить ее самому Твардовскому. «И пошла всходить звезда Солженицына», как пишет Инна Борисова, сослуживица Берзер, в предисловии к ее публикации «Сталин и литература» («Звезда»№ 11’95).
В этой публикации есть один небольшой фрагмент, очень выразительно характеризующий Асю, как ее звали в редакции. Защищая Демьяна Бедного, которого ценила едва ли не выше, чем Твардовского, от критики его Сталиным за антипатриотические фельетоны «Слезай с печки» и другие, она пишет: «стараясь хоть как-то выразить сочувствие поэту, я, напрягая память, вспомнила, как когда-то все вокруг пели его песню „Проводы“». Приведу по памяти запомнившиеся строки:
Как родная мать меня провожала, Тут и вся моя родня набежала: «Ах, куда ты, паренек, ах, куда ты? Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты. В Красной Армии штыки, чай, найдутся. Без тебя большевики обойдутся…»Что тут описано? Родня уговаривает парня не идти в армию, чтобы вместе с большевиками защищать родину. Дело-то происходит во время Гражданской войны и интервенции. И вот об этих-то уговорах Берзер пишет с похвалой: «Живые слова, как бы вырванные из реальной жизни». И она всю жизнь помнит их. А дальше вот что: «Но после правдивых причитаний родных и близких следовала длинная, идейно-выдержанная речь самого героя, которая разбивала заблуждения родни. Из нее я не запомнила ни слова, хотя ее пели всюду — от начала до конца». В чем дело? Почему эта речь так ей отвратительна, что не осталось в памяти ни слова. Да потому что вот как парень отвечает родне:
Если были б все, как вы, ротозеи, Что б осталось от Москвы, от Расеи? — и т. д.Словом, от патриотизма даже далеких времен у интеллигентной Аси и теперь с души воротило. Вот с какими сотрудничками приходилось Твардовскому делать журнал. Но еще хорошо, что он знал, кто есть кто. А ведь как часто другие либо не знали, либо не придавали этому вопросу никакого значения. В. Ганичев пишет: «Юрий Щекочихин обвинил меня в том, что я стал проводить в „Комсомольской правде“ политику расовой чистки и антисемитизма. Поэтому он и ушел оттуда. Я встретил его недавно в Думе и говорю: „Юра, а я и не знал, что ты еврей“. Он смутился и сказал, что ему вообще не нравится моя линия».
А Константин Ваншенкин напечатал как-то в «Клубе 12 стульев» на 16-й странице «Литгазеты» изящные миниатюры, озаглавленные им «Забавные истории». Но так ли уж много там забавного в отношении как евреев, так и русских? Например, Ария Давидовича Ротницкого, долгие годы исполнявшего, увы, горькие, но необходимые обязанности главного похоронщика Союза писателей, автор изобразил круглым идиотом. Судите сами: «Когда хоронили Багрицкого, который, страдая тяжелейшей астмой, умер от удушья, А.Д. обращал внимание многих на выражение лица покойного, объясняя, сколь сложной была работа лучшего московского специалиста посмертного массажа, приглашенного им». А парикмахер ЦДЛ Моисей Михайлович Маргулис предстает в облике подхалима и хама: «Вот в его клетушечку заглядывает сам Фадеев.
— Садитесь, Александр Александрович! — радостно восклицает парикмахер.
— Куда же я сяду? — удивляется Фадеев. — У вас же человек!
— Где человек? Какой человек? — спрашивает М.М., незаметно толкая в спину своего клиента, бедного стихотворца.
Очередь за раскрытой дверью посмеивается».
Чему ж тут смеяться, когда лакей явно в расчете на хорошую подачку выталкивает недостриженного или недобритого «бедного стихотворца» ради «богатого» начальника вне всякой очереди?
Тут же забавненькая байка и обо мне лично: «После войны в Литературном институте преподавал профессор Павел Иванович Новицкий, старый большевик и одновременно(!) интеллигент… Шло партийное собрание. На трибуне студент Владимир Бушин.
Он говорил о бдительности и о том, что она у нас не на должной высоте. На кафедре марксизма-ленинизма, говорил он, висит портрет Ленина. Но это не портрет Ильича. Это портрет артиста Штрауха в гриме Ленина. Вот до чего может доходить близорукость.
И вдруг из зала раздался хорошо поставленный бас Новицкого:
— Вы это говорите потому, что думаете, будто Штраух еврей. А он не еврей.
Бушин сбился, растерялся.
— Нет, — ответил он, — я говорю не потому, что так думаю…
Потом помолчал и спросил Новицкого:
— А что, Штраух действительно не врей?
Зал, как говорится, лег».
Истории этой, судя по рассказу Ваншенкина, полвека с лишним. И едва ли 80-летний стихотворец будет настаивать, что именно так в точности все и было, что зал, как говорится, лег и долго не мог подняться и т. п. Но даже теперь не могу не заметить вот что. Во-первых, если бы на кафедре марксизма, допустим, была развернута фотовыставка «Образ В. И. Ленина в советском кино», то среди других фотографий, конечно, могла, должна бы висеть и фотография Штрауха в роли Ленина. Но если она красовалась в кабинете одна, то это явная нелепость, несуразица, на что, конечно же, следовало обратить внимание. Во-вторых, откуда Новицкий знал, что я думал, т. е. имел в виду не эту нелепость, а еврейскую подоплеку? В-третьих, Костя, такой мракобес, каким ты меня изображаешь, не мог и мысли допустить, что роль вождя мирового пролетариата после русского Бориса Васильевича Щукина доверили играть еврею. Иначе говоря, я просто не задумывался, кто по национальности Максим Максимович Штраух, как не задумывался и о том, кто по национальности ты, Костя. Но если бы меня тогда спросили, я бы ответил: «Штраух? Конечно, русский. Может быть, из давным-давно обрусевших немцев. Ваншенкин? Русак! Из перерусских русский. Не случайно и женился на Инне Гофф». Наконец, прочитав твою байку в «Литгазете», мне позвонил мой старый товарищ по Литинституту М. Ш. и сказал: «Кафедра марксизма у нас, конечно, была, но своего кабинета она не имела. Где же висела фотография Штрауха в роли Ленина?» Мы посмеялись… От первого щелка отшибло память у старика…
* * *
А может ли Сарнов назвать конкретных людей, ставших жертвами зверского советского антисемитизма? Конечно! Вот, говорит, хотя бы мой друг Гриша Свирский. Он писал: «Меня не утвердили в должности члена редколлегии литературного журнала, потому что я еврей». Что ж, в принципе это могло быть. Один такой факт мне тоже известен достоверно. В 70-х годах в «Литгазете» работал М. Синельников. Его должность предполагала членство в редколлегии, но Александр Чаковский, тогда главный редактор газеты, пообещав через какой-то срок ввести Синельникова в редколлегию, что-то тянул время, и прошли все сроки. Тогда Миша поставил вопрос ребром: или редколлегия, или я ухожу. И вот, как он рассказывал, Чаковский ему признался: «В руководстве газеты столько евреев, Миша, что не могу я ввести в редколлегию еще одного. Перебор! Газета превращается в орган московских евреев». Миша был человек гордый, он ушел из «Литгазеты» в «Литературу и жизнь».
Вот такая внутриеврейская антисемитская история, и время, и действующие лица которой, и место происшествия известны. А что за «литературный журнал», где не утвердили Свирского? Кто именно не пожелал видеть его в редколлегии? Когда это было? Бог весть!.. Я Свирского знал. Писатель он небольшой, ныне забытый, а скандалист выдающийся. Так не резоннее ли предположить, что именно по этим причинам или из-за помянутого «перебора» его и не ввели в редколлегию какого-то таинственного журнала? Уже давно он живет в Израиле. А главное, какой же это государственный антисемитизм, если виновником неутверждения еврея в должности мог быть всего один человек — главный редактор журнала, который, разумеется, мог оказаться лично и антисемитом.
Кто еще жертва? Оказывается, Борис Слуцкий. Он «испытал все прелести политики государственного антисемитизма». И — ни единого прелестного факта! Да и где их взять? Провинциальный юноша поступает в столичный юридический институт. Не понравилось — через два года перешел в Литературный, который успешно закончил. Вступил в партию. На фронте был сперва военным следователем, потом политработником. Награжден тремя орденами, дослужился до майора, вернулся в Москву. На литературном пути ему содействовали, о нем писали такие мэтры, как Антокольский, Эренбург, Светлов, Симонов, Самойлов, знаменосец Евтушенко… Обо мне, например, из них писал только этот знаменосец, причем совсем не ласково. Ну, конечно, были у поэзии Слуцкого и противники. Вспоминаю статью Сергея Григорьевича Острового «Дверь в потолке», напечатанную в «Литгазете». Но это уж очень трудно отнести к прелестям антисемитизма…
А вот еще кошмарная судьба Владимира Войновича, тоже друга Сарнова и упомянутой Аси Берзер. В рахитичной статейке «Фашисты и коммунисты в одном строю» (это любимая мысль и Бенедикта Михайловича), напечатанной в «Литгазете»(№ 52’98) он писал: «Бытовой антисемитизм присутствует всюду — в какой стране мира не рассказывают анекдотов о евреях». Боже мой, да у нас больше рассказывают о чукчах, но они же не шумят об античукчизме. А сколько анекдотов о Чапаеве, о Петьке и Анке? Есть они и в книге Сарнова. Дальше: «Можно ли говорить о вине СССР перед евреями?» Подумал бы лучше, можно ли молчать о долге евреев перед СССР. Хотя бы за спасение миллионов во время Отечественной войны, не говоря уж о создании государства Израиль, куда потом укатили сотни тысяч спасенных, — он не появился бы на карте мира без энергичного содействия СССР и лично Сталина. Дальше: «У нас, слава Богу, не было холокоста». Пронесло, дескать. И как язык поворачивается!.. «Но, безусловно, были совершены прямые преступления против евреев, вспомните „дело врачей“, расстрелы еврейской интеллигенции». Во-первых, в «деле врачей», где были и русские, никто не пострадал. Во-вторых, расстрелы евреев? А кто были по национальности Павел Васильев, Николай Клюев, Николай Вавилов, — евреи? А кто по национальности хотя бы Троцкий и Ягода, творившие расправы главным образом над русскими?
Но идем дальше: «Я уж не говорю о „чистоте кадров“, когда во всех ведомствах следили, чтобы у сотрудников пятый пункт был в порядке». Не во всех ведомствах, но в некоторых за этим действительно следили. И правильно делали, ибо, как сейчас обнаружилось, у множества евреев оказались родственники за границей, а в иных «ведомствах» это крайне нежелательно. Такие «ведомства» есть во всем мире. Взяли бы на работу в Госдепартамент США человека, имеющего тетю в Саратове? А о чем-то говорит и тот факт, что сотни тысяч советских евреев, как уже сказано, при первой возможности сами рванули за бугор? Например, в адресном справочнике московских писателей 2000 года, приведен список недавно уехавших. В нем 70 имен, больше половины — еврейские от Аксельрод до Шнитцер.
А какие у Войновича доказательства дискриминации «по пятому пункту»? Оказывается, тут у него личный горький опыт: «Меня в Литературный институт в свое время не приняли потому, что в приемной комиссии решили, что моя фамилия еврейская, хотя она сербская (моя мать еврейка, но в институте этого не знали»). Тут уже действительно попахивает госантисемитизмом, ибо будущий путинский лауреат оказался жертвой не одного человека (главного редактора, как Свирский), а приемной комиссии института. Но откуда же Войнович узнал, что его не приняли именно как еврея? Да неужели в приемной комиссии ему так и сказали: «У нас идеологический вуз, евреев не принимаем. Иди в пищевой». Или его Свирский надоумил?
* * *
Сарнов рассказывает, как некий князь в свое время обратился к директору какой-то московской гимназии с просьбой принять мальчика Борю Пастернака. И получил такой ответ:
«Ваше сиятельство!
К сожалению, ни я, ни педагогический совет не можем ничего сделать для г. Пастернака: из 345 учеников у нас уже есть 10 евреев, что составляет 3 %, сверх которых мы не можем принять ни одного еврея, согласно Министерскому распоряжению… К будущему августу у нас освободится одна вакансия для евреев, и я от имени педагогического совета могу обещать предоставить ее г-ну Пастернаку».
Документик несколько сомнительный: ни имени директора, ни номера гимназии, ни даты… Но никто не отрицает, что была процентная норма для евреев как одна из особенностей дореволюционной жизни. И важно заметить, что, по убеждению Сарнова, эта жизнь была «гораздо более нормальная, чем советская», несмотря на то, что тогда норма была 3 %, а в советское время… Но об этом дальше.
Здесь можно добавить вот что. Летом 1946 года я тоже получил от приемной комиссии Литературного института отказ. А ведь у меня, русского, были большие преимущества перед Войновичем: я пришел не со школьной скамьи, а с фронта, имел боевые награды, уже печатался… Но я по своей национальной кротости не стал вопить о русофобии в институте, а послал свои публикации его директору Федору Васильевичу Гладкову, и вскоре получил телеграмму: «Вы допущены к экзаменам».
Но Сарнов беспощаден в изобличении того, как антисемитизм поразил всю жизнь и проник в каждую пору: «Академик Понтрягин и другой знаменитый математик, ставший впоследствии крупнейшим идеологом антисемитизма, — Игорь Шафаревич у себя там, на математическом факультете МГУ, установили такую систему экзаменов, что не имел шанса просочиться даже абитуриент с самой микроскопической прожидью. Эта их система была куда более совершенной, чем жалкие „нюрнбергские законы“ их педантичных немецких коллег». Легко и бесстыдно ставит покойного академика Понтрягина и его ученика на одну доску с немецкими фашистами. Хоть бы принял во внимание, что «жалкие» нюрнбергские законы беспощадно запрещали не только браки между евреями и немцами, но и внебрачные половые отношения между ними. А ведь Сарнову никто не помешал жениться на украинке. При некоторой фантазии можно допустить, что он имел внебрачные отношения с представительницами и других 127 наций и народностей СССР, включая чукчей. И тоже безнаказанно!..
А между тем, Л. С. Понтрягин, как известно, с тринадцати лет был слепым, и уже по одному этому не мог иметь никакого отношения к «системе экзаменов» с предварительной проверкой на «прожидь». Не имел к ней отношения и И. Р. Шафаревич. Экзамены — дело администрации, а оба академика к ней не принадлежали. Тем более что работали в Математическом институте Академии наук.
С какой же стати кинулся Сарнов хотя бы на первого из них? Дело скорее всего вот в чем. В воспоминаниях Лев Семенович писал об одной своей аспирантке: «Она меня совершенно поразила… Жаловалась мне, что в текущем году в аспирантуру принято совсем мало евреев, не более четверти всех принятых. А ведь раньше, сказала она, принимали всегда не меньше половины». Этих строк вполне достаточно, чтобы Сарновы на всю жизнь возненавидели, как фашиста, знаменитого ученого и мученика, лауреата Сталинской (1941) и Ленинской (1962) премий, Героя Социалистического Труда (1969), гордость русской науки. А ведь данные, приведенные аспиранткой, стоят в одном ряду с цифрами, которые мы уже знаем.
И треп о недоступности для евреев МГУ, вообще высшего образования продолжается: «Тут я мог бы рассказать тьму-тьмущую разных историй. Но расскажу только одну, услышанную от одной моей близкой приятельницы». Уже были «один старый газетчик», «один журнал», «один писатель» и вот — «одна приятельница», еврейка. Да что мешает теперь-то назвать имена? Ведь это все по нынешним временам либо бесстрашные герои, либо страдальцы тоталитарного режима. Нет, он на всякий случай промолчит.
И вот: «Сын приятельницы обнаружил выдающиеся математические способности и, естественно, хотел поступить на математический факультет МГУ. Тщетно все знакомые твердили, что это совершенно безнадежное предприятие, для евреев — даже для подозреваемых в слабой причастности к „пятому пункту“ — там установлен совершенно непреодолимый барьер. (Дело было в середине 1970-х.) Но приятельница на все эти уговоры не поддалась и решила предоставить своему выдающемуся мальчику возможность схватиться врукопашную с могучей ядерной державой». Кто были эти уговорщики? Надо полагать, евреи. Это не удивляет. Удивительно другое: почему 17– 18-летний парень именуется мальчиком, а мать решила ему «предоставить возможность»? Не только в середине 70-х, но и гораздо раньше выпускники школ решали этот вопрос, за редким исключением, сами. Я, например, поступал в шесть вузов, и всегда принимал решение вполне самостоятельно.
Но как бы то ни было, а малый ринулся в рукопашную схватку с ядерной сверхдержавой. И что же? «Выдающийся мальчик это сражение, конечно, проиграл, хотя из всех задач на экзамене не решил, кажется, лишь одну знаменитую теорему Ферма». Что ты лепечешь, Беня!.. Во-первых, теоремы не решаются, а доказываются, — ты же за точность языка. Во-вторых, это не просто знаменитая, а Великая теорема Ферма. Над доказательством сей теоремочки, сформулированной в XVII веке, бились Эйлер, Гаусс, Дирихле, Лежандр, Племель, Ламе, Лебег, Луивилль, но в общем виде она не доказана до сих пор. А ты мне про своего выдающегося еврейского мальчика… Да ведь если бы он доказал эту теорему, то немедленно получил бы 100 тысяч марок, которые немецкий математик Вольфскель, умерший в 1907 году, завещал тому, кто даст полное доказательство теоремы. И тогда зачем еврейскому мальчику МГУ, он мог бы укатить за границу и открыть свою газету… Словом, Великая теорема Ферма это столь высокая научная материя, что она не может быть предложена на экзаменах школьнику. Если уж ты среди «кубиков» и «шпал» запутался, то хоть на сей раз справочку навел бы, прежде чем удариться во все тяжкие.
К слову сказать, моя дочь, в которой нет ни грамма «прожиди», тоже с первого захода не прошла в МГУ. Но через год она ринулась второй раз в рукопашную схватку с ядерной сверхдержавой и одолела ее.
Так был ли мальчик-то выдающийся? А если был, то что с ним потом произошло? Поступил он все-таки или нет? Молчание… Это излюбленный прием Сарнова: ошарашить ужасающей историей, а чем она закончилась — утаить. Живописует, например, как его в Литинституте исключили из комсомола (теперь-то ясно, что совершенно справедливо). Уверяет, что делом занимался — представьте себе! — «сам Жданов», что «близка была тогда разинутая пасть ГУЛАГа», что он «чуял уже ее зловонное дыхание, спинным мозгом ощущал смертельную опасность». И что же в итоге? Довольно скоро ЦК ВЛКСМ отвел «смертельную опасность» — восстановил Сарнова в комсомоле, институт он окончил в тот же год, что и все однокурсники, а вместо зловонного ГУЛАГа попал в члены благоуханного жюри ЦК по комсомольским премиям. Но обо всем этом — ни звука. Можно подумать, что, ободрав всю кожу, едва вырвался из разинутой пасти.
* * *
Пообещав рассказать «только одну» историю о живодерстве в МГУ, Сарнов не удержался и поведал вторую, еще более ужасную. На сей раз о русском мальчике да еще из Сибири, тоже «выдающемся математике». «Он был просто раздавлен, изо дня в день наблюдая, как прославленные профессора сладострастно топят одного блистательного абитуриента за другим, не жалея ни сил, ни времени, тратя по пять часов на каждого». Профессионал, ну, во-первых, каким образом твой новый вундеркинд мог изо дня в день сидеть на чужих экзаменах? (Тем более что ему надо было готовиться к собственным.) Кто бы ему разрешил это? Во-вторых, ну, кто тебе поверит, что прославленные профессора, т. е. люди пожилые (если Л. С. Понтрягин, то ему было тогда под семьдесят) тратили на каждого поступающего по пять часов, чтобы завалить! Да и зачем? Ведь это можно гораздо быстрее. Наконец, чего же хотели «прославленные», если безжалостно топили и евреев, и русских, и всех «блистательных» без разбора? Кого они в таком случае принимали — только чукчей, что ли, и притом — тупых? «Несчастный русский мальчик не знал, какая играется тут игра». И я не знаю, хотя давно не мальчик. А ты сам-то знаешь?
Впрочем, твой второй вундеркинд, оказывается, до экзамена не дошел, но «убедившись, что такой экзамен ему нипочем не выдержать, он забрался на самый высокий этаж прославленного Московского университета и кинулся вниз». Как жаль, что не прихватил с собой некоторых московских сочинителей…
«Если бы это случилось с еврейским мальчиком, — просвещает нас автор. — Что ж! Еврейскому мальчику это на роду написано. И эта история была бы настолько банальной, что мне даже в голову не пришло бы о ней рассказывать. Мало ли было таких историй!» Вот кошмар-то! Еврейским мальчикам, оказывается, на роду написано сигать с верхних этажей высотных зданий, знать, специально построенных для этого в Москве антисемитом Сталиным.
И опять: «Да, историй о наглой, подлой, гнусной дискриминации школьников-евреев, тщетно пытавшихся поступить в разные советские вузы, мне приходилось слышать множество. И были среди них совершенно чудовищные!»
Но как же так? Такие жуткие преграды, такая вопиющая несправедливость, а вот цифры: в нашей стране 68 % евреев имеют высшее образование, а еще 8 % — незаконченное высшее, т. е. они поступали, были приняты, но по каким-то причинам прервали, не завершили учебу. Таким образом, всего в вузы было принято 76 % евреев, а вместе с принятыми в техникумы — 90. Цифры эти нам сообщили не антисемиты Марков, Бубеннов или Смирнов с того света, а живая товарищ Рывкина Раиса, кажется, Ивановна, доктор, профессор из Академии наук, сотрудница знаменитой Заславской Татьяны, кажется, Ивановны, академика. Эти цифры — из ее книги «Евреи в постсоветской России: кто они?» (М.,1996). Надо полагать, Сарнов уверен, что евреев не только душат на пороге вузов, но и тем из них, которым все же удается проскользнуть и получить высшее образование, дальше не дают никакого хода. Но вот еще одна поразительная цифра: в 1982 году число докторов наук среди евреев в процентном отношении было в 17,5 раза больше, чем среди русских.
Да вот же и наперсный дружок Войнович признает в своей последней книге, что когда он работал на радио, в его редакции «не меньше, чем половину составляли евреи и полукровки вроде меня» (с. 213). Не меньше, а может, и больше. И нет никаких сомнений — все с высшим образованием.
Разумеется, у евреев есть очень красивое объяснение этих удивительных, ни в одной другой стране невозможных цифр. Так, С. Кара-Мурза приводит слова философа Д. Фурмана: «Несмотря на все препоны, создававшиеся советским антисемитизмом, на ограничения при приеме во все вузы и просто невозможность для евреев поступить в некоторые, наиболее престижные из них, евреи значительно, на порядок образованнее русских, что объяснимо лишь громадной, преодолевающей все препоны тягой к образованию». Значит, философ признает, что свою громадную тягу евреи удовлетворяют не путем, скажем, домашнего образования, а в вузах. Но как же все-таки они туда проникают, если везде ограничения, всюду препоны, кругом заслоны? У меня, например, всю жизнь была громадная тяга стать оперным певцом, но там же перед безголосыми железный заслон, и мне прорваться не удалось. А евреи?..
Самый престижный в стране вуз это, конечно, Московский университет. Я там, к сожалению, не учился, но вот что пишет Ст. Куняев: «Смотрю на громадное фото нашего выпускного курса 1957 года, читаю фамилии, вглядываюсь в лица и понимаю, что не менее сорока студентов из двухсот двадцати, поступивших на первый курс филфака, были евреями… Судя по сегодняшним стенаниям борщаговских и рыбаковых, в те годы государственный антисемитизм якобы достиг такого накала, что легче было верблюду пролезть сквозь игольное ушко, нежели бедному еврейскому отпрыску войти под своды главного храма науки… А тут почти двадцать процентов — еврейские юноши и девушки!»
* * *
Литературный институт по-своему не менее престижный вуз, чем МГУ. Вот и передо мной старая фотография. 1950 год. Во дворе Литинститута на его фоне стоят по дуге в два ряда студенты этого года выпуска. В центре — Константин Симонов, он был в тот год председателем экзаменационной комиссии. С левого края во втором ряду с папиросой в руке — проректор В. А. Смирнов, тот самый знаменосец антисемитизма. Кто же рядом со знаменосцем? Слева — Гриша Хейфец (Куренев); справа — Володя Шорор, Костя Левин, Володя Корнилов (по выражению Сарнова, «полтинник»), Сережа Файнберг (Северцев); впереди — П. Г. Печалина, Инна Гофф, Берман (забыл имя). Все славные ребята, но ведь нарочно не придумаешь такое окружение для знаменосца… А всего на снимке 24 человека, из них 12 евреев (13-й — Александр Шендерович-Ревич — отсутствует), 1 аварец, 1 армянка, 2 украинца и 8 русских. Восемь!.. То есть евреев 50 процентов, а русских — 33. Вот какие антисемитские цифры нас преследуют. А ведь Смирнов был и проректором, и завкафедрой творчества и секретарем парткома института, т. е. имел большую власть и мог бы многое сделать для оправдания клички знаменосца, данной ему Сарновым. И что же, пользуясь ею, он препятствовал приему евреев? губил их дипломы? изгонял преподавателей евреев? Да ведь там при нашей русской кротости такая была «прожидь», что сопоставима разве лишь с прежней поликлиникой Литфонда да с нынешним телевидением. А право жаль, что кое-кого Смирнов, если бы мог, не сослал в кандалах на Колыму. И между прочим, вспоминаю, что два таких небезызвестных русака, как поэт Василий Федоров и автор этих строк, за свои дипломные работы получили у Смирнова тройки. По отношению к Федорову это была вопиющая несправедливость.
Вот бы и Сарнову вместо рассказа о «чудовищных историях», неизвестно когда и с кем происшедших, посмотреть на студенческие фотографии, вспомнить нечто вполне конкретное и документально достоверное. Например, как сам он в 1946 году поступал в Литературный институт. Большинство поступавших были только что вернувшиеся с войны солдаты и офицеры, многие уже печатались, а он, по собственному выражению, «желторотый юнец» — вчерашний школьник, еврейский мальчик, возросший у Елисеевского магазина, и за спиной — никаких литературных деяний, кроме школьных сочинений о Татьяне Лариной и «лишних людях». Однако же — приняли!. Правда, был он жутко начитанный. Помню, Л. Н. Галицкий в рассказе о каком-то рыцарском романе употребил слово «гульфик». На всем курсе никто не знал, что это такое. Беня объяснил нам на перемене…
Всего за пять лет через наш курс вместе со студентами-иностранцами и теми, кто внезапно появлялся и внезапно исчезал, прошло 37 человек, но в 1946 году нас было принято 25 честолюбцев. И среди 25 не только этот милый Сарнов, а также Фридман, Иоффе, Шлейман, Нидерле, Сорин, Марголин — кто тут не еврей? Поскольку Бенедикт уверяет, что в приемных комиссиях выискивали и душили на пороге вузов даже тех, кто «с самой микроскопической прожидью», то можно назвать еще Винокурова, Коршунова, Друнину, Поженяна — у них матери еврейки, позже двое первых и сами женились на еврейках, а Друнина, разведясь с Николаем Старшиновым, стала женой известного Каплера. Видимо, это и привело ее в 1991 году в ряды ельцинистов — защитников «Белого дома»… Так сколько же получается вместе с «прожидью»? Одиннадцать человек. Да ведь это 45 процентов! И мы в великорусской кротости своей не протестовали. Признаюсь, что у меня лично с одним из них на последнем курсе произошел острый конфликт, а с остальными и в институте и после были самые добрые, даже дружеские отношения: с Андреем Марголиным после первого курса — впервые в жизни! — ездили вместе туристами на Кавказ, Женю Винокурова позже я возил в свою деревню, у Люды Шлейман в Фурманном переулке частенько собирались мы почитать стихи и погудеть. Правда, однажды я ее ужасно напугал. Утром в день экзамена по старославянскому языку она получила телеграмму: «Зрю сквозь столетия: двойку обрящешь днесь. Феофан Прокопович». Получив четверку, Люда показала телеграмму экзаменатору, В. Д. Левину. Тот спросил, кто мог ее послать. Люда ответила: «Скорей всего Бушин». Виктор Давидович сказал: «Передайте ему, что он может не приходить на экзамен. Я ставлю ему в ведомости пятерку…» Милые мои друзья прекрасной советской молодости, незабвенные наши профессора… Пошли вам Бог вечный покой и благодать… Как сказал Женя Винокуров,
Я не решаю сложную задачу, Глубинную загадку бытия. Я ничего не знаю. Просто плачу. Где все понять мне! Просто плачу я…Вот и сопоставь, Беня: 3 процента евреев-гимназистов в обожаемое тобой царское время и в 15 раз больше студентов при советской власти, проклинаемой тобой. Это тоже вина СССР перед евреями?.. Из приведенных цифр поступающих в вузы евреев (20–44 — 50 процентов) выросли цифры их высокой образованности: 68–76 — 90 процентов. И не только это… 24 марта 1953 года три секретаря Союза писателей СССР А. Фадеев, А. Сурков и К. Симонов направили в ЦК КПСС письмо «О мерах секретариата Союза писателей по освобождению писательской организации от балласта». Уж они-то знали проблемку. И вот — допекло всех троих… В письме говорилось: «Из 1102 членов Московской писательской организации русских — 662(60 %), евреев — 328(28,9 %), украинцев — 23 человека, армян — 21, других национальностей — 67 человек». Как видим, соотношение русских и евреев в русской столице 2:1. В чем дело? С одной стороны, в приведенных выше цифрах, в частности, цифрах студентов Литинститута. Но не только. У трех секретарей было и свое объяснение: «Такой искусственно завышенный прием в Союз писателей лиц еврейской национальности объясняется тем, что многие из них принимались не по литературным заслугам, а в результате сниженных требований, приятельских отношений, а в ряде случаев и в результате замаскированных проявлений националистической семейственности» («Независимая газета», 29,1Х. 2000).
* * *
Но наш мемуарист никак не хочет отлипнуть от alma mater как цитадели государственного антисемитизма и сообщает нам вот что: «В Литературном институте на одном курсе со мной учился студент С., обладавший ярко выраженной еврейской внешностью. Такой еврейский нос, как у него, можно было встретить нечасто. И вот однажды другой студент, без всякого к тому повода, ну, просто так, ни с того, ни с сего, с криком „Жидовская морда!“ врезал кулаком по этому выдающемуся еврейскому носу. Хлынула кровь. Драчуна оттащили, пострадавшему оказали первую помощь…»
Вы только подумайте, какая опять зверская живопись! Ведь не где-то в темном переулке, а в общественном месте, в храме литературы с диким воплем лупцевали в кровь обладателей еврейских носов, прорвавшихся в институт. Ну, просто «хрустальная ночь» среди бела дня в центре Москвы. И это при том весомом контингенте евреев не только среди студентов, о чем уже говорилось, но и среди преподавателей: Белкин, Бровман, Исбах, Кунисский, Левин В., Левин Ф., Металлов, Нечаева, Новицкий, Печалина, Симонян (Ежерец), Фейгина, Щирина — кто тут не еврей?
А видел ли Сарнов своими глазами ту «хрустальную ночь среди бела дня»? Нет, не видел. Но несколько раз опубликовал ужасающую историю в книгах да еще огласил на всю державу по радио, уверяя, как очевидец, что она разыгралась в коридоре института.
А вот что поведал безо всякой утайки об этом кошмаре в своих воспоминаниях «Лобное место» (М., 2000) Михаил Годенко, тогда студент этого же курса и даже участник события: «Помню взрывной случай. На одной из лекций Семен Сорин, сидевший сзади Малова, разговаривал с соседом. Малов сделал ему замечание. Сеня, не задумываясь, ответил: „Заткнись, говно!“ Обиженный с разворота, с левой, наотмашь стеганул по лицу обидчика. Сорин тоже не из флегматиков. Рывком вскочил, вырвал из-под себя стул, занес его над головой Малова… Могла произойти трагедия. Пришлось мне, моряку-балтийцу, вмешаться в конфликт. Успел выхватить занесенный для удара стул, поставил на место. Взяв под локоть Сорина, вывел его из аудитории (от греха подальше!), посадил на низкий подоконник в конце коридора. Сорин бушевал, грозил жестоко отомстить…» (с.13).
Итак, что же мы видим? Во-первых, дело было не в коридоре, а на лекции, притом, добавлю, на лекции упомянутого В. Д. Левина, читавшего курс старославянского языка. Это уже ставит под большое сомнение «жидовскую морду» в устах студента. Во-вторых, уверения Сарнова, что Сеня схлопотал «без всякого повода, просто так, ни с того ни с сего» достойны лучших афоризмов Свирского и Войновича, отравленного КГБ. В-третьих, оскорбительный выкрик действительно имел место, но принадлежал не Малову, а Сорину и имел несколько другой смысл и направленность. В-четвертых, потока крови и первой помощи пострадавшему не было, а была элементарная пощечина. В-пятых, Сеня отнюдь не проявил здесь свою незлобивость и готовность простить.
Вы думаете это все? Не тот человек Сарнов, у него мунблитовская закалка… Он продолжает: «Обладатель еврейского носа легко согласился с товарищами, уговаривавшими историю эту оставить без последствий. Но вмешалась комсомольская организация. Возникло персональное дело. Объектом разбирательства стал и получил суровое комсомольское взыскание, однако, не студент, который ударил, а тот, — которого ударили… Обвинялся он в том, что спровоцировал русского человека на драку… Спровоцировал своей ярко выраженной „жидовской мордой“. Точнее, носом. Такой нос не мог не возмутить и не вывести из себя истинно русского человека». Вероятно, Сарнов думает, что говорит все это о национальной кротости великороссов как истинно еврейский человек…
А какое же суровое взыскание получил невиновный Сорин? Ведь очень выигрышно назвать. Но автор молчит. Почему? А потому, что никакого взыскания не было. Почему? А потому, что комсомольская организация не вмешивалась и никакого персонального дела не было.
Почему? А потому, что Малов был не комсомольцем, а членом партии, Сорин же — ни членом партии, ни комсомольцем. Уж это все я знаю точно, поскольку был тогда членом комсомольского комитета, а потом и его секретарем. Из всего сказанного предельно ясно, кто тут истинный провокатор и антисемит. И к слову сказать, жестоко избитый Сеня пережил своего истязателя на 47 лет.
* * *
Как уже говорилось, Сарнов — великий энтузиаст защиты культуры вообще, русской культуры в частности, и особенно — русского языка. Это, пожалуй, даже главное в его последних книгах. Что ж, прекрасно!
Как же именно защищает он эти духовные ценности? Прежде всего, проходится по именам известных русских писателей от Горького до Николая Доризо и лепит им ярлыки такого пошиба: «чучело», «слюнтяй», «холуй»… А чаще — известного фекального характера: «г…о», «г….к», «г….ед» и т. д. Иногда это делается мимоходом, иногда сопровождается байкой. Так, пишет, например, что когда арестовали Л. Авербаха, то одна талантливая русская поэтесса, «выступая на партийном собрании, на котором клеймили разоблаченного, сказала:
— Даю слово коммуниста, что ни в какой связи с врагом народа Авербахом, кроме половой, я не состояла». Это, видите ли, сарновский юмор. Но ничего подобного быть не могло не только потому, что молодой поэтессе чужд такой цинизм и непристойность (это недоступно пониманию Сарнова), но и просто потому (уж это-то он должен понять), что она была беспартийной. Какое же «слово коммуниста»? Да ведь и замужем. И вот при живом муже публично такие хохмочки? На это способны только существа, подобные нашему критику да иные активисты телепередач Ханги…
Что же касается «г. на», то, как мы уже видели и раньше, критик так привержен к нему в его разных ипостасях, словно ничего прекраснее на свете и быть не может. Так, на странице 485 оно трижды шибает в нос. Отсюда повышенный интерес с тому, что он назвал «проблемой российских сортиров». Вот однажды побывал критик в гостях у Надежды Мандельштам. О чем конкретно они долго беседовали, не рассказывает, но счел нужным сохранить для истории русской литературы вот что: «Провожая меня, она кивнула на дверь в прихожей: „Первый раз в жизни у меня отдельная уборная“». Конечно, Надежда Яковлевна прожила жизнь нелегкую, но все же не всегда — без отдельной уборной. Об этом свидетельствует хотя бы Эмма Герштейн, большой друг семьи. Она рассказывает в своих «Мемуарах» (М., 1998), что в 1933 году Мандельштамы получили отдельную двухкомнатную квартиру в писательском доме в Нащокинском переулке. Они не имели права на эту квартиру, поскольку Осип Эмильевич не состоял в Союзе поэтов, построившем дом. Однако, «энергия Мандельштамов преодолела все препятствия. Мандельштам был включен в список членов кооператива, но какая-то неуверенность чувствовалась до самого последнего дня. Как только был назначен день вселения, Надя с ночи дежурила у подъезда, поставив рядом с собой пружинный матрац.
Утром, как только дверь подъезда открыли, она ринулась со своим матрацем на пятый этаж и первая ворвалась в квартиру. И вот врезан замок, вселение свершилось.
Квартирка казалась нам очаровательной. Маленькая прихожая, напротив — дверь в крошечную кухню, направо — неописуемая роскошь! — ванная, рядом уборная»(с. 40). Именно такая, отдельная. Никто, кроме поэта и его супруги, ею не пользовался.
Осветив как смог сортирную проблему, Сарнов объявил «благословенным» русский мат и в интересах русской литературы оснастил похабщиной да матерщиной всю книгу. Это отвращало и у Астафьева, но тот все-таки изведал сиротство, беспризорщину, бродяжничество, в юности — война, — было где набраться. А этот? Вырос, как уже отмечалось, на ступеньках Елисеевского магазина, с детства питался апельсиновым соком, слушал лекции профессоров с дореволюционным стажем, работал в «Пионерской правде», в «Пионере», был членом жюри конкурса имени Николая Островского, который проводил ЦК комсомола, словом, прожил жизнь под парниковой рамой, — а тоже туда со своей клешней!.. Вот еще Ерофеев такой же. Но как эти словесно буйные гении беспомощны, банальны и жалки, когда их припирают. Этого Ерофеева недавно в телепередаче загнала в угол с его похабщиной группа молодых ребят. И как же он стал выкручиваться? Ну, самым пошлым способом! Вы, говорит, еще всего Достоевского не прочитали, а обо мне судите. Можно подумать, что он прочитал. Да и зачем читать всего? И никто не читал. Иные большие художники не любили его. Чайковский, например. А Бунин просто терпеть не мог. Да и при чем тут этот большой писатель, когда речь идет о писателе совсем иного масштаба. А дело в том, что такие, как Никита Михалков и Ерофеев, превратили Достоевского в канделябр, которым бьют по головам своих противников. Можно сказать и так: это их последнее убежище… Да, картина у нас еще более удручающая, чем у Астафьева и даже Ерофеева, особенно для тех, кто помнит Беню ангинозным пай-мальчиком в Литинституте.
Вполне в сортирном стиле выдержаны и образцы его остроумия, национального по форме, демократического по содержанию. Например:
«— Почему у нас всегда проблема с туалетной бумагой?
— Потому что вся она уходит на сырье для производства сосисек».
Смешно?
Или: «Между понятиями „социалистические страны“ и „сосиски сраные“ гораздо более прочная связь, чем брежневское косноязычие». Весело?
Или бесчисленные частушки, самая приличная из которых такова:
Жопа гола, лапти в клетку, Выполняем пятилетку.Зловонные слова он вкладывает в уста многим персонажам своей книги от Твардовского до Сталина. Вот, говорит, сгорая от нетерпения блеснуть остроумием и потешить нас, был у меня знакомый поэт, он не выговаривал букву «р», картавил, у него, например, получалось: «Мы прошли говнило Великой Отечественной войны». То же самое видим у Войновича: «Во время войны и после(?) в газетах печатались приказы Верховного Главнокомандующего Сталина. Было несколько случаев, когда в слове „главнокомандующий“ была пропущена буква „л“». Таков уровень их ума и сарказма, такова степень злобности. Трудно сказать, то ли это соревнование двух говнопоклонников, то ли один говнопоклонник у другого кучу украл.
* * *
Но именно такие приверженцы «г…на» сейчас в почете. Когда в июне 2007 года тогда еще президент Путин выдавал очередные премии, он, обращаясь к награжденным, сказал:
— Сегодня вы встретите праздник в кругу родных и близких. А для меня родные и близкие — все 145 миллионов граждан России.
Но что мы видели, когда Путин вручал премии? Кто их получил? Жрецы искусства той же масти, что и прежде: Герой Социалистического Труда, мультилауреат Даниил Гранин, недавний сотрапезник президента во время поездки в Ленинград; великий эстрадный писатель Жванецкий, только что уже получивший какую-то премию от того же Путина; Константин Ваншенкин, совсем недавно получивший какой-то орден от того же Путина; орденоносная Галина Волчек; кинорежиссер Александр Митта, — кто тут русский? Почему-то среди награжденных на сей раз не оказался Хазанов, другой любимый сотрапезник президента, а также Главный Московский раввин…
Это и есть, гражданин Путин, «миллионы ваших близких». А великороссы на все это кротко взирают…
Антисемиты
Мой давний товарищ М., зная, что я написал книгу об А. Солженицыне («Гений первого плевка». Алгоритм, 2003, 2005 и 2006) прислал мне статью известного писателя Григория Бакланова «Кумир», напечатанную в «Международной еврейской газете». В статье речь идет о герое моего сочинения. А у меня на столе в это время как раз лежали подаренные в «Алгоритме» только что вышедшие две книги неизвестного мне Якова Рабиновича — «Быть евреем в России: спасибо Солженицыну» (700 стр.) и «Россия еврейская» (382 стр.). И в них тоже о моем персонаже: это как бы ответы еврея на двухтомник Солженицына «Двести лет вместе», посвященный русско-еврейским взаимоотношениям.
Понятно, что статья и книги сразу заинтересовали меня уже одним присутствием в них моего героя, но по мере чтения обнаружилось, что все в них на сей счет мне давно и хорошо известно, кое в чем даже лучше, чем им, однако у обоих авторов оказалось немало увлекательного и помимо темы Солженицына.
Судите сами. Г. Бакланова уже не первый раз пишет: «Литература опасный род занятий: пишешь про кого-то, а сам ты виден на просвет». Правильно. И дальше: «Солженицын, проявляя(!) поразительное невежество, пишет…» Да, невежество нобелевского лауреата столь поразительно, так изумляет и ошарашивает, что закрадывается сомнение: да он ли, русский человек, имеющий за плечами Ростовский университет и два или три курса знаменитого Московского института философии, литературы и истории, сам ли писал, допустим, «Архипелаг ГУЛАГ»? Ведь там чего стоит одно лишь уверение, что «из-за болот и лесов Наполеон не нашел Москвы». Какой русский хотя бы с семилетним образованием в шестидесятых годах прошлого века мог написать такое? А там — вороха подобных сведений!
Но Баклановто, воспитанник Литературного института, державный лауреат и многократный орденоносец тоже…Конечно, слово «невежество» тяжеловесно, если я присобачу его к Григорию Яковлевичу, то немедленно угожу в антисемиты. А вот его коллега и собрат Я. Рабинович изобрел и навешивает на противников такое деликатное украшение — «забавные детали антинаучности». Так вот, следуя его примеру, смело можно сказать, что в статье «Кумир» прорва таких забавных деталей. Причем они разбросаны по самым разным сферам человеческой деятельности и знаний, по разным эпохам — от древнейших времен до наших дней.
Если с древности и начать, то нельзя пройти мимо хотя бы такой детальки: «2000 лет назад римляне победили не покорившихся им иудеев и по дороге от Иерусалима до Рима распяли на крестах воинов-иудеев». Никто, разумеется, не намерен оправдывать свирепость римлян, но из сказанного ясно, что писатель-воин просто не представляет себе, где Рим, а где Иерусалим и как могла пролегать между ними та кровавая дорога. Во-первых, сплошь сухопутной дороги не было и нет. Если двинуть из Иерусалима на север через нынешнюю Сирию, потом почти через всю Турцию на запад, то дальше надо преодолеть Босфорский пролив, и дальше — по территории нынешней Греции, Албании, которую от Италии отделяет Адриатическое море. Но как ставить кресты на проливах и морях? К тому же это тысячи и тысячи километров. А если от Иерусалима двинуть на юг, а потом по Северной Африке — на запад через нынешний Египет, Ливию, Алжир, Марокко, то опять же на пути водная преграда — Гибралтарский пролив, а затем — Испания и Франция. Этот путь раза в три-четыре длиннее северного. Нет, не были римляне такими показушниками, чтобы чуть не весь тогдашний мир опоясывать крестами. Да и в плен они захватили всего тысяч шесть воинов. Как ими разукрасить такую длинную дорогу?
Видимо, писатель спутал Иудейскую войну (66–73 годы) с восстанием гладиаторов и рабов под руководством Спартака (74–71 годы до н. э.). Тогда, с великим трудом подавив восстание, римляне действительно утыкали одну дорогу крестами с распятыми, но она была всего в несколько десятков километров — от Капуи, где в школе гладиаторов зародилось восстание, до Рима. Конечно, это не то, что солженицынский Наполеон, заблудившийся в лесу, но все же: еврей, а не знает, где Иерусалим, видимо, думает, что в Италии…
Если в статье военного писателя Бакланова от Иудейской войны, минуя детальки о Хазарском иудейском царстве, сразу через двадцать веков перенестись к его суждениям о другой войне — Финской, то и тут обнаруживаем детальки того же сорта: писатель обзывает это войну «позорной».
Это с какой же стати? Целью войны было закономерное желание в условиях начавшейся мировой войны обезопасить вторую столицу, находившуюся в 32 километрах от госграницы. И было предпринято доброе намерение решить проблему мирным путем: советское руководство предложило финнам территорию Карельского перешейка обменять на вдвое большую нашу территорию. Финны, за которыми стояли Германия, Англия и Франция, отказались. А в итоге не мы явились в Хельсинки и запросили мира, а финны прибежали в Москву и согласились на все наши условия. Таким образом, в результате войны мы добились всех целей, которые ставились: отодвинули границу, получили военную базу на полуострове Ханко и т. д. И все это нам очень пригодилось, когда вскоре Финляндия вместе с Германией напали на Советский Союз. Так где же тут с такой легкостью навешанный на свою родину «позор»?
Позорная война, Григорий Яковлевич, это, например, Русско-японская, в результате которой мы потеряли половину Сахалина, Порт-Артур да еще почти весь Тихоокеанский флот и подписали позорный Портсмутский договор. Но, слава богу, в 1945 году мы смыли этот позор и все вернули.
Позорным был также разгром англо-франко-бельгийских войск немцами в мае — июне 1940 года. Тем более позорным, что ведь это было не внезапное без объявления войны нападение, как на Россию японцев в 1904 году и немцев в 1941-м, а удар, предпринятый на девятый месяц войны, когда все войска союзников были давно отмобилизованы, вооружены и занимали надежные оборонительные позиции. Тем более позорным, что силы союзников превосходили силы немцев: 147 дивизий против 136. Разгром тем более позорный, что немцам потребовалось для него всего шесть недель. Наконец, тем более позорный, что Францию освободили не французы, а войска США, Англии, Канады.
Позорной была и война США против Вьетнама. Тем более позорной, что эта страна не рядом, как Финляндия у нас, а за тысячи миль от Америки и никакой опасности для нее представлять никак не могла. Тем более позорной, что она длилась 16 лет, и американцы за такое время не только не одолели маленькую страну, но потерпели поражение и, потеряв около 60 тысяч солдат и офицеров, в конце концов удрали за океан. Позорны бандитские войны США и против Афганистана, Югославии, Ирака… Надеюсь, Григорий Яковлевич, сами сообразите почему.
* * *
Из невоенных суждений Бакланова можно отметить его замечание о том, что-де в отличие от украинцев и грузин, башкир или калмыков «евреи в состав России не просились, их присоединили». Что значит не просились? Они же не имели своего «состава», а являлись без всякого спроса, и все. Их присутствие на Руси отмечено еще во времена князя Владимира. Нет, говорит Бакланов, «их присоединили. И тут же прочертили черту, за которую им и ногой ступить не разрешалось». Черту оседлости установили в 1791 году, и охватывала она 15 губерний — целое государство, и большое! — внутри этих губерний евреи могли жить и перемещаться как угодно. А вот русские крестьяне задолго до этого стали крепостными, т. е. бесправными рабами помещиков, их можно было и продать и обменять на что угодно, например, на породистую собаку (см. хотя бы сцену охоты в «Войне и мире» Толстого). Евреям в черте оседлости ничего подобное не грозило. Не слышно, чтобы Иванов продал Петрову Абрамовича или Сидоров обменял Рабиновича на бульдога.
Это различие полезно бы помнить. Тем более что Бакланов тут же признает: «Никогда никакая черта не сдерживала расселение народов. Не помешала и черта оседлости». Видимо, тут он прав: не помешала…
И тут мы вступаем в баклановский литературный мир. Тут все хорошо знакомо, привычно: «Всеволод Кочетов, известный мракобес»… «Проханов, главный редактор одной из самых мракобесных газет»… «Великий поэт Пастернак»… и т. д.
Но есть и новости. Приведем хотя бы парочку. Так, автор уверяет, что Василий Гроссман принес свой роман «Жизнь и судьба» в журнал «Знамя», а главный редактор Вадим Кожевников прочитал его и помчался с ним в КГБ. Откуда такие сведения? Неизвестно. Возможно, из телепередачи Сванидзе.
А вот еще и такое: «У моей первой повести о войне было посвящение: „Памяти братьев моих — Юрия Фридмана и Юрия Зелкинда, павших смертью храбрых в Великой Отечественной войне“». Прекрасное, благородное дело! И что же? А вот, говорит: «Как же на меня давили в журнале, как вымогали, чтобы я снял посвящение… Я не снял. Но уже в сверке, которую автору читать не давали, его вымарали… Прошли года, и я восстановил посвящение». Достойный поступок.
Но странно, что не названы ни повесть, ни журнал, ни антисемиты, которые давили и вымогали. А главное, почему давили-то, с какой целью? Да как же, говорит, ведь из посвящения «получалось, что евреи воевали». А раньше никто не знал об этом? Скрывали? Государственной тайной было? Да как же евреи-фронтовики смели ордена носить? Не грозило ли это им репрессиями? Вспоминаю, как праздновали День Победы в ЦДЛ. Перед началом — построение в вестибюле, им командует Генрих Гофман, перекличку проводит Алик Коган, в ресторанном зале за командном столом сидят генерал Драгунский, тот же Гофман, Марк Галлай — кто тут не еврей?
Но вот что еще интересно! У меня есть стихотворение «Алтарь победы». Оно тоже имеет посвящение: «Памяти Игоря Зайцева, Володи Семенова, Фридриха Бука, Лени Гиндина — всех моих одноклассников, не вернувшихся с войны». Последний в этом списке — еврей, а может, и предпоследний. Но стихотворение было беспрепятственно напечатано в «Правде», никто не требовал, чтобы я вычеркнул Гиндина или Бука. А уж не «Правда» ли цитадель антисемитизма?
Однако что же все-таки это за повесть? Где печаталась? Оказывается, «Южнее главного удара». Напечатана в 1957 году в том самом журнале «Знамя», где позже Бакланов десять лет был главным редактором и получал на издание субсидии от Сороса. И вот там-то в самый-то разгар «оттепели» он натолкнулся на такой тупой антисемитизм? Странно… И почему не сказано, кто именно давил? Ведь прошло 50 лет, уж теперь-то чего скрывать?
Отгадку сей недоговоренности, видимо, дают вот эти строки из воспоминаний Станислава Куняева, как раз в те годы работавшего в «Знамени»: «Писатель-юморист Виктор Ардов заходил в нашу комнату и однажды, остановив взор на мне, незнакомом ему новом сотруднике, спросил: „А вы, милейший, не полужидок?“ И смотрел на меня с подозрением: как это нееврей может работать в таком престижном журнале?! Вот отделом критики заведует „полужидок“ Самуил Дмитриев, его помощник — Лев Аннинский, тоже полукровка, в отделе публицистики — Александр Кривицкий, Миша Рощин (Гибельман) и Нина Каданер, в отделе прозы — Софья Разумовская, жена Даниила Данина, секретарь редакции — Фаня Левина, заместитель главного — Людмила Скорина, украинка, жена еврея Виктора Важдаева — все наши! И вдруг какой-то русский!» (Поэзия. Судьба. Россия. Т. 1. С. 111). И оказался он тут только потому, что привел его Борис Слуцкий.
Понятно, что при столь густом составе редакции Бакланов не пожелал никого называть по именам, а предпочел полную анонимность, позволяющую подозревать того же Кожевникова. Склоняя голову перед памятью его погибших братьев, нельзя не сказать однако: не следует, Гриша, спекулировать тенями мертвых, тем более если это тени близких родственников.
* * *
Как читатель, очевидно, уже догадался, главное в статье Бакланова — национальный вопрос преимущественно в его еврейском варианте. Он пишет, что национальностью «никогда не интересовался…. Даже во взводе у себя меньше всего интересовало, кто — кто». До того он суперинтернационалист. А мне это читать странно. Меня, наоборот, очень интересовало. В самом деле, кого, кроме русских, я знал до войны? Пожалуй, только украинцев, евреев да татар. А на фронте, кроме названных, я впервые встретил казаха Райса Капина, грузина Вано Бердзенишвили, молдаванина Юрескула, удмурта Афанасия Адаева, мордвина Модунова, цыгана Лешку Казанина, узбека Абдуллаева, литовца, фамилию которого уже не помню…. И как это многообразие могло быть неинтересно мне, восемнадцатилетнему! Я любовался им! И ведь о чем говорили мы, когда была возможность? Да главным образом о том, кто откуда, как у кого хлеб пекут, как свадьбы играют. Другое дело, что никаких трений, распрей на национальной почве не было.
Бакланов лукавит, когда говорит, что национальность его никогда не интересовала, что «не делил людей по составу крови. Этим занимались фашисты». А кто же в статье размышляет о «составе крови» сыновей Солженицына: то ли наполовину, то ли на четверть они евреи — Розенберг?
Если не интересовался, то чем объяснить все эти подсчеты и выкладки: сколько евреев было на фронте, сколько погибло, сколько из них стали Героями Советского Союза и т. д. Причем в этих выкладках Бакланов не редко расходится с коллегами, а кое-что у него и довольно сомнительно.
Так, он пишет, что евреев на фронте было 434 тысячи (Рабинович в своих книгах называет еще большую цифру — 501 тысяча). И оба уверяет, что это — «по данным Центрального архива министерства обороны». Кому верить? У Бакланова «погибло 205 тысяч, т. е. почти 50 %». А у Рабиновича — «142,5 тысячи, что составляет 28,5 %» (Россия еврейская, с. 187). Кому верить? Хочу поверить Бакланову как фронтовику и моему однокашнику, но это же крайне затруднительно: если погибло 205 тысяч, то ведь наверняка было, как водится в больших войнах, раза в три больше раненых, но оставшихся живыми, т. е. еще тысяч 600. Выходит, на фронте было уже около 800 тысяч евреев — почти в два раза больше, чем 434 тысячи объявленных раньше. А ведь еще многие были и не убиты и не ранены. Это сколько ж всего получается? Да, пожалуй, миллиона полтора. Куда же девать 434 тысячи?
Или вот Бакланов доверчиво цитирует статью В. Каджая в Интернете: «Среди погибших воинов-евреев 77,6 % составляли рядовые солдаты и сержанты и 22,4 — младшие лейтенанты, лейтенанты и старшие лейтенанты». Но ведь 77,6 + 22,4 = 100 %. То есть подсчитаны все погибшие евреи. Из этого следует одно из двух: или выше по званию, чем старший лейтенант, евреев на фронте не было, что крайне странно, или каким-то чудесным образом ни один еврейского происхождения капитан, майор, подполковник и выше за всю войну не погиб, предоставляя эту возможность младшим по званию. Как в песне: «Смелого пуля боится, смелого штык не берет». Как после этого безоговорочно принять на веру, что «абсолютное большинство евреев Героев Советского Союза — пехотинцы»? Тем более что Рабинович пишет, что пехотинцев из 108 Героев-евреев было только 34 (там же, с. 198), т. е. меньше трети.
В свете сказанного можно посоветовать Бакланову не повторять больше и то, будто «половина евреев звание Героя получили посмертно». Тем более что к сказанному можно добавить такое соображение. В 1987–1988 годах в Воениздате вышел биографический словарь «Герои Советского Союза». В нем почти 13 тысяч имен. Возьмем несколько особенно распространенных у нас русских фамилий. Больше всего Героев по фамилии Иванов — 84 человека, почти все они русские. Из них посмертно получили звание 19 человек, это около 22 %. Среди тоже почти поголовно русских Кузнецовых — 69 Героев, из них посмертных 12, т. е. примерно 17 %. Смирновых — 41 Герой, из коих получили звание посмертно 11, что составляет около 25 %. В среднем это около 20 %. Ну почему же, Бакланов, у евреев в два с половиной раза больше? Что, они шли на несравненно более опасные, почти наверняка смертельные подвиги, чем другие? И тут впереди всех? Подумай, Гриша…
* * *
Наконец, если Бакланова никогда не интересовала национальность человека, то чем объяснить его настойчивые поиски евреев там, где их никогда не было или — то ли были, то ли нет? И желание найти так велико, что бесстрашно залезает в глубь времен.
Впрочем, в этом деле гораздо энергичней промышляет его младший собрат Яков Рабинович, с него, пожалуй, и надо начать эту тему.
Яков Иосифович обожает свою нацию. Что ж, прекрасно! Никто не против. И я люблю свой народ. Но он еще и убежден в том, что «евреи — это бриллиант в короне Всевышнего». Вот так о своем народе я говорить не стал бы и не только потому, что у Всевышнего нет и не было никакой короны. А Израиль, говорит, «по своему интеллектуальному потенциалу примерно равен всей Западной Европе». Слава Богу, мы живем в Восточной.
«Без евреев, — читаем и такое, — Россия никогда не смогла бы достичь тех высот, которых достигла». Да что Россия! «Без евреев немыслим весь процесс мирового развития в целом». Ну, это мы слышали неоднократно. В частности, покойный поэт Семен Липкин еще в далекие советские годы напечатал одновременно в журнале «Москва» и в альманахе «День поэзии» бриллиантовый стишок «Союз И». Он заканчивался так:
Без союзов язык онемеет. И я знаю: сойдет с колеи, Человечество быть не сумеет Без союза по имени И.Кроме того, Рабинович еще убеждает, что «евреи всегда славились склонностью изрекать правду, и тут одна из причин, почему их так ненавидели… Долг еврея — говорить правду, как он ее понимает». И как же охотно он предается склонности изрекать! И сколько же у него изречений этой правды, по-своему понимаемой, обо всем, в том числе о доселе неведомых нам евреях, которых он приобщает к бриллиантовому братству! Глаза разбегаются, не знаешь с чего начать… Тут и знаменитые писатели, и ученые, и военные, и артисты… Но прежде надо заметить, что товарищ Рабинович не слишком обременил себя познаниями даже в тех областях, где все открыто и, как говорится, лежит на поверхности.
Например, он не знает, какова была численность населения в СССР перед войной. Да что там наше население! Путается даже в основополагающих фактах истории родного еврейства: то говорит, что его соплеменники обретаются в рассеянии по всему свету две тысячи лет (с. 343), а то — целых четыре (с. 355)! А почему не шесть?
Уверяет, что в Советском Союзе «евреям жилось не сладко» (с. 369). Все, дескать, мед ели, а они — только крапиву. В другом месте уточняет: мы жили как в концлагере (с. 74). Но и в концлагере не как все там, а еще и в кандалах (с. 329). Словом, это бы «кромешный ад» (с. 351). Но мало того, еще и в большинстве советских фильмов и спектаклей, если появлялся еврей, его изображали смешными, жалким (с. 331). Короче говоря, глумились. Очень хотелось бы узнать хоть один такой фильм, поскольку очень многие фильмы ставили как раз режиссеры-евреи. Уж не «Ленин» ли «в восемнадцатом году»? Как раз его поставил еврей Ромм по сценарию еврея Каплера, и есть там еврейка Каплан, стреляющая в Ленина. Она действительно показана жалкой негодяйкой, которую едва не растерзывает толпа. Рабинович негодует: «Это же несправедливо! Это антисемитизм! Ведь Фани Ефимовна промахнулась!» (с. 75). Просто глазам своим не веришь: человек не знает, что террористка всадила две пули, так и оставшиеся в теле, чем, конечно, сократила жизнь Ленина.
Но особенно много самодельных антинаучных деталей в познаниях Рабиновича о войне. Во-первых, он объявляет, что «в приграничных сражениях почти вся Красная Армия попала в окружение» (с. 426). Интересно. А что же в таком случае помешало немцам захватить Москву и Ленинград? Кто их защитил? Вот подумал бы!
Хотя почти вся армия оказалась в окружении, однако «еврейское сопротивление» агрессору в эту начальную пору войны было отчаянным: «В первый год, когда боевых наград удостаивали редко, были награждены 303 солдата-еврея». А офицеры? Ведь их, как уверяет в другом месте, было по одному на каждых два солдата-еврея. Офицеров почему-то не награждали. «Из 303 солдат ордена Красного Знамени и Красной Звезды получили 185 человек, медали „За отвагу“ и „За боевые заслуги — 113“» (с. 197). Представляете? Орденами награждено едва ли не в два раза больше, чем медалями! Вот ведь сам ставит своих соплеменников в неловкое положение, а обвиняет других. Поймите, бриллиантовый, так не бывает: в больших военных делах подобно тому, как раненых гораздо больше, чем убитых, так и награжденных медалями всегда больше, чем орденами. Ведь это так естественно и понятно: чем выше награда, тем меньше награжденных, и наоборот! Например, орденом Красного Знамени за войну было свыше 580 тысяч награждений, а орденом Красной Звезды — 2 миллиона 860 тысяч. В пять раз больше. Но если Рабинович настаивает на своем, то выходит, что евреям кто-то содействовал получать орденов больше, чем медалей. И антисемиты могут подумать: не Лев ли Захарович Мехлис, который как раз в первый год войны занимал высокие посты начальника Главного Политуправления и заместителя наркома обороны.
Но внимайте дальше о евреях: «Уже в 1941 году было присвоено звание Героя Советского Союза стрелку-радисту Н. В. Стратиевскому, совершившему 292 боевых вылета…» Во-первых, не Н. В., а Н. Б(орисович); во-вторых, не 292, а 232 боевых вылета; в-третьих, получил Героя не в 1941 году, не в начале войны, а в конце — 23 февраля 1945-го.
Еще? Извольте… «В разгроме гитлеровских войск под Сталинградом решающую (!) роль сыграл 48-й стрелковый корпус, которым командовал генерал-майор Я. Г. Крейзер». Во-первых, в сражении такого масштаба, как Сталинградское, один стрелковый корпус не может сыграть решающую роль. Во-вторых, 48 ск в Сталинградской битве вообще не принимал участия. Понимаете? Не при-ни-мал… Но Рабинович не может успокоиться: «Высоко ценил военное искусство Я. Г. Крейзера маршал А. Василевский: „Армия, которой командовал Крейзер, разгромила группу Манштейна под Сталинградом“». Тут пример особого искусства, ибо указаны страницы, где, мол, это в книге Василевского «Дело моей жизни» (надо — «всей жизни»), а там Крейзер и не упоминается, т. е. автор протаскивает ложь под прикрытием великого авторитета маршала.
Конечно, не умолчал Рабинович и о власовцах: «Сотни тысяч русских предателей, служивших немцам в РОА!» Да почему же сотни тысяч? Бенедикт Сарнов считал, что миллионы! Пришлось мне однажды в Малеевке разъяснить ему, что вся власовская РОА это две дивизии, первой командовал С. К. Буняченко, второй — Г. А. Зверев. А это никак не больше 25–30 тысяч. Но молчит Рабинович о евреях, воевавших вместе с немцами. Ведь только в плену у нас их оказалось 10 173 человека (ВИЖ № 9’ 90, с. 46). А сколько убито? Сколько избежали плена?.. Пожалуй, как раз власовская армия и будет.
Шибко убивается Рабинович по поводу судьбы «еврейских полководцев». Вот, говорит, во время войны в Красной Армии «высшие воинские звания имели 227 человек». Что за высшие звания — генеральские, что ли? Видимо, так, ибо дальше пишет: «За 8 лет при Сталине было уволено 93 генерала-еврея, а если учесть умерших, то их число сократилось вдвое. После смерти Сталина кампания очистки армии от еврейских полководцев продолжалась». Болезный, а сколько русских генералов было тогда уволено? Это его не интересует. И не соображает он, что шла демобилизация огромной 10-миллионной армии военного времени, и прежнее количество генералов было просто не нужно. К тому же время шло, люди, независимо от национальности, старились и даже, как сам пишет, тоже совершенно независимо умирали.
Господи, а что плетет Рабинович о Сталине! Например, вкладывает ему в уста такое: «Евреи плохие солдаты». Где, когда, кому он сказал это — может, Радзинскому? О Сталине, конечно, Рабинович особенно охотно режет замызганную правду-матку такого пошиба: «Он уничтожил половину России». Странно, почему в эту половину не угодил и Яков Иосифович, такой махровый антисоветчик…
* * *
И вот с такой-то оснащенностью ума и памяти товарищ Рабинович занялся самодельным изготовлением евреев из подручного материала.
Ну, начнем с писателей. Пушкин у него хоть и не еврей, но и не русский, а «полуэфиоп», Достоевский тоже не русский — «полулитовец». Как? Каким образом? По отцу? По матери? Неизвестно, молчит. Для него, как видим, главное порой даже не в том, чтобы талантливого русского человека объявить евреем, а отнять у русских этот талант. Тут мне вспоминается невольно, как однажды в Коктебеле писатель Леонид Аронович Жуховицкий, ныне член редколлегии «Еврейской газеты», представлял мне не только себя полуполяком, но и меня — полунемцем. Это как национальная болезнь или хобби.
Не объясняя, почему Пушкин и Достоевский — «полу», Рабинович зато хорошо знает, почему полуеврей Фет: живи он сегодня, говорит, «имел бы право как сын еврея стать гражданином Израиля». То-то радость была бы для Афанасия Афанасьевича… Но позвольте, полумудрец, ведь хорошо известно, что отец поэта — богатый орловский помещик Афанасий Неофитович Шеншин. И если уж вы не знаете, кто его русский отец, то бесполезно спрашивать вас об иностранке матери, если захотите поправиться: «Ах, нет, не по отцу, а по матери он еврей!» Так и быть, сообщаю: мать его Каролина Шарлотта была католичка, а еврейка или нет, копайтесь сами, мне это неинтересно. Замечу только, что брак с католичкой в России не признали, и Фет всю жизнь добивался фамилии отца, а когда все-таки в старости добился, то Тургенев посмеялся в письме к нему: «У вас было имя — Фет, а теперь вы получили фамилию — Шеншин».
Уже по этим первым примерам видно, сколь печальна степень осведомленности автора и в любимом им деле изготовления евреев. А что дальше?
Очень возмущают Рабиновича русские писатели, которых он милостиво зачислил в евреи, а они от этой великой чести отказываются. Тут целая шеренга от князя Петра Андреевича Вяземского, старшего друга Пушкина, до Алексея Николаевича Толстого. Между прочим, сохранилось 74 письма Пушкина к Вяземскому. И Рабинович мог бы гордо воскликнуть: «Вот какая большая дружба связывала великого полуэфиопа с истинным евреем!» А как отрадно ему сознавать, что знаменитые книги «Хождение по мукам», «Петр Первый», «Гиперболоид инженера Гарина» и другие написаны талантливой рукой его соплеменника.
Еще больше добытчик бриллиантов негодует на таких, как Антон Рубинштейн. Когда, случалось, кто-то ему напоминал о его еврейском происхождении, говорит, он спесиво отвечал: «Я православный русский дворянин!» Рабинович кривится: «Ну и Бог с ним, с русским дворянином! Обойдется еврейство и без него!» Еще легче оно обошлось бы без Рабиновича.
Неутомимо ведутся розыски замаскированных евреев и за пределами нашего отечества. Например, представьте себе, уверяет, что евреи и Рихард Вагнер, любимый композитор Гитлера, в честь которого в нацистской Германии устраивались празднества да фестивали, и генерал Франко, которым, оказывается, некоторые евреи гордятся, и немецкий канцлер Гельмут Шмидт, и даже какой-то не названный по имени — и так, мол, все знают — шведский король, а еще и таинственный «бас Большого театра» — все евреи. Бас — то не Марк ли Осипович Рейзен, дважды Георгиевский кавалер и трижды лауреат Сталинской премии?
Но особенно много сознательно скрытых советской властью евреев Рабинович обнаружил среди участников Великой Отечественной войны, руководителей промышленности и конструкторов. Например, генералы Глазунов Георгий Захарович, Ласкин Иван Андреевич, Стельмах Григорий Давыдович, адмирал Анатолий Галицкий, полковники А. Кривулин, С. Карагодский, танкостроитель Котин Жозеф Яковлевич, авиаконструктор Жезлов Михаил Сергеевич, конструктор огнестрельного оружия Шпитальный Борис Гаврилович, разведчик Лев Медведев, которому-де из-за его еврейской национальности не дали вторую Звезду Героя и т. д.
Прекрасно! Однако как всему этому верить, если в иных случаях автор не знает или скрывает отчество, дает только имя или — один инициал, а то даже путает имена и фамилии. Например, Котин у него Костин, а Иван Ласкин — Юрий Ласкин. И почему этот Иван должен быть евреем? А фамилии Кривулин, Медведев шибко еврейские? Среди Героев Советского Союза 13 Медведевых, и все русские. А Рабиновичу для превращения человека в сияющий бриллиант достаточно того, что он Лев. Да это же международное имя. Его имеют и многие евреи, и многие русские, и люди других национальностей. Одних пап римских по имени Лев было больше дюжины. Вспомните хотя бы Льва XIII, восседавшего в Ватикане с 1878 года до смерти в 1903-м. Ну, была в истории папства одна папесса, но еврея — ни одного. Кстати, Льва Медведева среди Героев нет. Откуда взял?
И Гаврила, отец Шпитального, тоже еврей? Помните?
Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булку испекал.Так он в свободное время еще и евреем служил у Рабиновича?
А с чего решил автор, что генерал Стельмах еврей? Был известный писатель Михаил Афанасьевич Стельмах, академик, Герой Социалистического Труда, Ленинский лауреат, депутат Верховного Совета СССР — истинный украинец!
Тут не столько ошибки, сколько печальные детали тупой антинаучности. Как только Рабинович встречает фамилию с окончаниями не на «ов» и не на «ин», наиболее распространенными среди русских, так немедленно цапает и тащит в бриллиантовое царство.
Или вот объявлен евреем адмирал Анатолий Галицкий. Какие доказательства? И почему скрыл отчество? А оно не Иванович? Был генерал армии Кузьма Никитович Галицкий и генерал-лейтенант инженерных войск Галицкий И. П., оба кавалеры многих орденов, в том числе — Суворова и Кутузова — тоже евреи? В Литературном институте помню профессора Галицкого Льва Николаевича — и он? С какой стати зачислен в евреи член Медицинской академии наук Владимир Федорович Зеленин?
* * *
«Коммунистическая пропаганда и цензура делали многое, чтобы скрыть или приуменьшить подлинные факты участия евреев в войне» или, как пишет Рабинович в другом месте, «в еврейском сопротивлении». И вот какую демагогию громоздит для доказательства этого вокруг славного имени Цезаря Львовича Куникова: «На протяжении многих лет длилась позорная история с национальностью майора Куникова. Фронтовое начальство умышленно (!) внесло в наградной лист на представление еврея к званию Героя национальность „русский“, чтобы избежать отклонения ходатайства (о наградах не ходатайствуют, к ним представляют. — Авт.) вышестоящими начальниками-антисемитами».
Откуда ему это известно? Такие вещи надо доказывать с наградным листом и другими документами, с фамилиями начальства в руках, а без этого кто поверит человеку, считающему евреем любимого композитора Гитлера? Хоть объяснил бы, откуда взял, что «вышестоящее начальство» — антисемиты, а «фронтовое начальство» — вовсе нет. Ведь сам же пишет, что такой представитель самого высокого начальства, как министр обороны маршал А. А. Гречко в своих воспоминаниях, «перечисляя национальности героев битвы за Кавказ, назвал Куникова евреем». Вот именно — «перечисляя национальности». А обычно в литературе о войне национальность просто не указывается. Нет, Рабинович с этим решительно не согласен, он требует, чтобы всегда и везде евреев, выделяя изо всех, называть евреями. В Азове поставлен памятник. Что, и на нем надо было выбить: «Герой Советского Союза еврей Ц. Л. Куников»?
«Много лет в книгах и открытках воспроизводили „русскую“ национальность Куникова». Вот, например, книга П. Межирицкого «Товарищ майор». Поинтересуйтесь, что там на сей счет. Но из множества, по его уверению, публикаций Рабинович привел лишь один случай: в 1-м томе биографического словаря «Герои Советского Союза» Куников действительно назван русским. Да, ошибка. И она там не единственная в этом роде. Например, Абрамов Ш. С. назван татарином, а он тат; Ачмизов А. А. назван черкесом, а он адыг, вот и Куников. И все эти обычные в издательском деле ошибки исправлены во 2-м томе. Чего тебе еще? Таты и адыги не шумят, не визжат, а Рабиновичу за издательской ошибкой видится коварный антисемитский заговор, не иначе: «Каждому ясно, что это не опечатка, а юдофобская выходка». Каждому, кто спятил.
В справочнике, говорит, еще нескольким евреям приписана иная национальность. Трудно поверить, уж он бы не упустил шанс, вволю потоптался бы на каждом факте, разоблачая антисемитов.
Если поверить, что в наградном листе Куников действительно назван русским, то ведь этому есть гораздо более правдоподобное объяснение, чем зверский антисемитизм. Его имя и отчество не имеют никаких национальных признаков, они интернациональны, а фамилия вполне русская по форме, вполне возможно, что когда-то она была, допустим, Кун, но он сам придал ей русскую форму, считая себя, русским, как, например цитируемый в книге «Быть евреем в России» кинорежиссер Михаил Ромм: «Я родился в Иркутске, вырос в Москве, говорю только по-русски и чувствовал себя всегда русским, полноценным советским человеком» (с. 442). Почему же Куникову отказывать в том, чем был наделен Ромм? Да разве он один! К тому же, ведь Куников был представлен к званию Героя уже посмертно, спросить было невозможно, а документы могли при штурме не сохраниться. Понимает ли Рабинович, что такое захватить плацдарм на другом берегу? Вот это и проделал штурмовой отряд Куникова в ночь на 4 февраля 1943 года в районе села Мысхако и поселка Станичка южнее Новороссийска. Тут не до национальности, не говоря уж о документах.
Скорбя о погибшем, надо радоваться, что и Героя присвоили ему быстро, без волокиты, и навечно зачислили в списки части, и памятник поставили в Азове, а мемориальные доски — в Ростове, где он родился, и в Москве, где работал, его именем названы танкер, а также школы и улицы в Ростове, в Новороссийске, Туапсе, Азове, поселок Станичка переименован в Куниковку, и в самой столице в его память переименована площадь Земляной Вал да еще и во множестве не только военных справочников имеются статьи о нем, и книги написаны. Что еще вам не хватает — оперы? Назовите второго Героя, памяти которого было бы оказано столько внимания. Радоваться бы надо, говорю, а он грязную склоку заводит из-за одной издательской ошибки, к тому же исправленной. А потом еще и вопли: «Вот почему нас всегда ненавидели — за правдивость!» Да, за такую правдивость могут возненавидеть везде и всегда.
По цинизму вранье о Куникове можно сравнить, разве что, с враньем о Владимире Высоцком: «Его долго и упорно преследуют, не давая возможности публиковаться», поскольку-де кто-то в его роду еврей. Для артиста «публиковаться» — это играть на сцене или сниматься в кино. Так вот, Высоцкий был ведущим артистом одного из самых популярных театров и там играл важнейшие роли вплоть до Гамлета и снялся в 30 фильмах, а песни его слушала вся страна. Что же до текстов его песен, но на бумаге они сильно проигрывают по сравнению с его живым исполнением. В самом деле, ну что это такое?
Где мои семнадцать лет? На Большом Каретном! Где мой черный пистолет? На Большой Каретном! Где меня сегодня нет? На Большом Каретном!Чушь! А когда он пел, публика неистовствовала.
А преследовали его так упорно, что он вынужден был жениться на француженке, чтобы прятаться за ее импортную спину…
Вот еще прелестный эпизод: «Не везло в советской печати одному из руководителей обороны Брестской крепости Ефиму Моисеевичу Фомину… Почти никогда не указывали ни его национальности, ни его отчества. Проявляя к его памяти неуважение, граничащее с оскорблением, намеренно спускали его еврейскую национальность». Если это почти оскорбление, то как охотно занимается этим в своих книгах Рабинович.
Ну, а отчество, как мы видели, он и сам то и дело не указывает (Анатолий… Галицкий, Борис… Шпитальный, Лев… Медведев и т. д.). Но что такое отчество? Был в царской армии крупный генерал Николай Иудович Иванов (1851–1919). Командовал Киевским военным округом, во время войны — Юго-Западным фронтом. Откуда ему досталось еврейское отчество, вернее, его отцу — имя? Оно есть в святцах, вот по ним и дали. А что такое имя? Оно тоже берется из святцев или просто с потолка, по вкусу. На соседней странице Рабинович упоминает Тараса Фисановича. Имя чисто украинское, а он — щирый еврей. Скорее всего, именно так дали имя и отцу Фомина, и ему самому. А вот фамилия гораздо более коренная вещь, чем имя или отчество, она уходит в глубь веков. И сколько среди русских Ефимовых да Моисеевых!
В поисках бриллиантов Рабинович забрался даже в позапрошлый век и привел оттуда в свой стан еще и знаменитого адмирала П. С. Нахимова. И тут нам пора вернуться к Г. Бакланову.
* * *
Бакланов пишет, что дед адмирала Нахимова «был местечковый сапожник Нухим, а отец — кантонист, которого крестили: был Самуил — стал Степан. Потомки Нахимова живы, носят его славную фамилию: это (?) от его невенчанной жены Рахили, которая отказалась креститься, и ее изгнали с детьми из их поместья в Курской губернии, когда адмирал умер».
Я готов поверить, но сомнение вызывает то, что автор скрыл источник. Где он все эти сведения раздобыл? Естественно, приходит на ум, что родничек-то уж больно недоброкачественный. И почему лет полтораста такие дотошные, как Бакланов и Рабинович, не раскопали это? А если давно раскопали и все знали, но при кровавом «тоталитарном режиме» не смели заикнуться, страшась четвертования или посажения на кол, то почему, допустим, Эммануил Бройтман в своей книге «Знаменитые евреи», вышедшей у нас в 2000 году уже при полном разгуле демократии третьим изданием, среди 180 евреев, в числе которых и такие, как провокатор Евно Азеф, террористка Фанни Каплан или чемпион по фехтованию Марк Мидлер, и вытащенные из глубины веков историк Иосиф Флавий, философ Спиноза и петровский дипломат Шафиров — почему при всем этом автор не нашел в книге места для знаменитого адмирала, гордости Российского флота, который мог бы стать и гордостью евреев? Как не нашел места и для Вагнера, генерала Франко, Алексея Толстого и многих других, упоминавшихся выше.
А откуда родом, где жили дед и отец адмирала? И кто их жены? Если Нахимов был с женой невенчан, значит, он православный. Надо полагать, и дети адмирала крещеные. А умер он в 1855 году от полученного ранения, вся Россия плакала и скорбела о герое Синопа и Севастополя, и вот именно тогда его жену и детей выгнали из дома? Кто посмел? Да ведь это не коммуналка, из которой, впрочем, в советское время тоже не выселяли на улицу, а адмиральское поместье. И что, только потому выгнали, что вышеназванная Рахиль не захотела креститься? Невозможно поверить! Не было закона, который обязывал евреев креститься.
Но царского адмирала XIX века Бакланову показалось маловато. Он захотел приобщить и советского генерала да еще и маршала. И приобщил знаменитого кавалериста Льва Доватора, Героя Советского Союза, погибшего в боях под Москвой, и столь же знаменитого танкиста Михаила Катукова, дважды Героя. Он умер в 1976 году. О первом писатель и рассуждать не стал, заметив мимоходом, будто и школьники знают, что он еврей. (Больно интересно это школьникам.) А второго представил цитатой из воспоминаний Гудериана, битого им, и заключил: «Катуков, если не ошибаюсь (проверить ему лень! А то, что стыдно не знать это военному писателю, и в голову не приходит. — Авт.) маршал бронетанковых войск, дважды Герой — еврей. Я этого не знал до последнего времени, и у нас по известным причинам это не афишировалось».
Но ведь у нас не афишировалось и то, что евреи, допустим, Л. Каганович, М. Ботвинник, Д. Ойстрах, Ю. Харитон, А. Райкин, М. Ромм, Э. Быстрицкая и множество других известных евреев в самых разных областях жизни. Видно, Бакланов хочет, чтобы во время войны сводки Совинформбюро в иных случаях были примерно такими: «Вчера танковая бригада, которой командует еврей Драгунский, вела ожесточенные бои на Харьковском направлении». А после войны хорошо, если были бы такие афиши: «12 апреля в Большом зале консерватории состоится концерт народного артиста СССР скрипача Давида Ойстраха, еврея». Или сообщение в газетах: «После двадцать девятой партии в матче между русским чемпионом мира Анатолием Карповым и гениальным полуевреем Гарри Каспаровым (Ванштейном) счет стал 5:0 в пользу бездарного русского». Вот это была бы жизнь!..
Я, конечно, всегда знал, что Доватор — белорус, Катуков — русский, так о них сказано и в двухтомнике «Герои Советского Союза», и в других источниках. Но я вдруг опять вспомнил, что Бакланов ссылается в своих захватнических устремлениях на потомков адмирала Нахимова, которые-де живы и гордятся своим великим предком. Однако ни имен потомков, ни чего-либо еще о них писатель не сообщает. Я подумал: если живы потомки человека, умершего так давно, то очень вероятно, что живы и родственники тех героев Великой Отечественной, кого Бакланов рекрутирует ныне в самодельное еврейство. Надо найти!
И нашел! Позвонил одному весьма высокопоставленному офицеру, и через два дня он сообщил нужные мне данные обо всех родственниках заинтересовавших меня покойных героев.
К первой я обратился к Екатерине Сергеевне Катуковой, вдове маршала. Не знаю почему. Уж не потому ли подсознательно, что когда в Косово танковый полк генерала Заварзина совершил дерзкий бросок в Приштину, я напечатал в «Завтра» стихотворение, начинавшееся словами:
Никто не ожидал такого! Так в сорок первом в грозный час Бросок бригады Катукова, Что, может быть, Москву и спас…Екатерина Сергеевна была достойной спутницей мужа. С Михаилом Ефимовичем она прошла путь длиною в 38 лет, в их числе — и грозные годы войны. А вскоре после смерти мужа она создала его музей, который открыт для всех. Когда я прочитал ей приведенные выше стихотворные строки, она сказала: «Здесь два слова лишних — „может быть“».
Выслушав новость о том, что писатель Бакланов и «Международная еврейская газета» зачислили ее мужа в свои соплеменники, она долго молчала, а потом спросила:
— Вы знаете адрес этого Бакланова?
— Ну, есть у меня справочник с адресами и телефонами писателей. А зачем вам?
— Как зачем? Несмотря на свои девяносто с лишним, я бы сбегала к нему, и поговорила бы с ним по душам.
— Да ведь он тоже старый. Может, и соображает уже плохо.
— Ну тогда в газету пойду. Кто там редактор?..
Она помолчала и вдруг воскликнула:
— Мой Миша еврей!.. Мой Миша иудей!.. Мой Миша друг царя Соломона!.. Да он родился в крестьянской семье в деревне Большое Уварово тогда Коломенского уезда, а сейчас Озерского района Московской области. И мать и отец — из перерусских русские крестьяне. Эти писаки что — спятили?
— Как видно, сочли бесспорным доказательством его отчество — Ефимович, которым они заменяют Хаимович: Фанни Хаимовна (Ефимовна) Каплан, Борис Хаимович (Ефимович) Немцов, Михаил Хаимович (Ефимович) Швыдкой…
— Да это самое русское, даже деревенское имя. Мою мать звали Анна Ефимовна! — вскликнула Екатерина Сергеевна. — Что, еще и она и я еврейки? Нет, дайте мне его адрес! Главная-то беда не в том, что зачисляют в евреи, а в том, что лишают человека национальности его предков, его народа и присваивают его жизнь, его подвиги. А еврейскую газетку вы мне подарите. Я ее в музее повешу рядом с геббельсовской листовкой.
Я обещал прислать, но адрес на всякий случай все-таки не дал боевой подруге маршала. У нее ведь и у самой множество наград за бесстрашие и решительность.
Еще одна беседа была у меня с Маргаритой Львовной Доватор, дочерью легендарного генерала. Она моложе Екатерины Сергеевны, но, понятно, и она в годах.
— Господи, ну когда они угомонятся! Ведь сколько лет уже… Мало им Буси Гольдштейна, мало Чубайся и Немцова, дай им и Доватора!..
Оказывается, еще при Брежневе родственники покойного генерала не выдержали и обратились в ЦК с письмом, где требовали прекратить в печати принудительную евреизацию их мужа, отца, брата. Им прислали извинение, а в «Вечерней Москве», где главным редактором был тогда известный Семен Исаакович Индурский, впоследствии тесть краткосрочного министра культуры Евгения Сидорова, была напечатана большая статья о Доваторе, в которой, конечно, не говорилось, что он не еврей, но ненавязчиво подчеркивалось, что белорус.
— И женат он был на белоруске, — сказала Маргарита Львовна, — и меня они родили белоруской. Передайте это Бакланову. Его же никто никуда не зачисляет насильно, не отрывают ни от Моисея, ни от Шендеровича. Дайте мне его телефон, я сама ему скажу пару слов.
— Ну… — замялся я.
— Ах, не хотите… Так это ж не проблема — в Москве найти телефон известного человека. Я ему скажу словцо, скажу…
Позже, сама прочитав в Интернете статью Бакланова, Маргарита Львовна позвонила незадачливому автору. Представилась и спросила:
— Откуда вы взяли, что мой отец еврей?
Бакланов тотчас бросил трубку. Что он мог ответить?
Но дочь героя не из тех, кто позволяет так обращаться с собой даже великим писателям. Он снова набрала номер и сказала:
— Что ж вы увиливаете? Ответьте, по какому праву лишили моего отца его национальности.
— Да какая разница, кто какой национальности! — воскликнул интернационалист.
— Если никакой разницы, то зачем же вы перетаскиваете человека из одной нации в другую? Да еще человека, давно погибшего за родину.
Великий писатель опять положил трубку.
* * *
Мне вспомнилось, что Рабинович пишет: «Три президента Израиля и четыре премьер-министра — „русского“ происхождения», т. е. родом из России. Ах, какая радость! Но он не упоминает о том, что и у нас было четыре ельцинско-путинских премьер-министра — еврейского происхождения, причем безо всяких кавычек — Гайдар, Кириенко, Примаков, Фрадков. Разве это «перекрестное опыление» может не радовать Бакланова и Рабиновича? Евреи бывали главами правительств и в других странах: в Англии — Дизраэли, во Франции — Леон Блюм, в Австрии — Бруно Крайский… Но чтобы в короткий срок четыре подряд, такого не бывало никогда и нигде, кроме Израиля. А им и этого мало! А они все об антисемитизме!
Всех загоняют в одну нацию
Экое диво дивное!.. Оказывается, среди литераторов появилась особая популяция, что из кожи лезет, дабы лишить некоторых прославленных военачальников Великой Отечественной войны их национальной принадлежности: Героя Советского Союза Л. М. Доватора — белорусской, дважды Героя Советского Союза маршала бронетанковых войск М. Е. Катукова — русской, дважды Героя и маршала Советского Союза министра обороны Р. Я. Малиновского — украинской… Впрочем, недавним прошлым представители этой популяции не ограничиваются: добрались даже до героя Синопа и Севастополя адмирала П. С. Нахимова. Всех загоняют в одну нацию.
Мне уже приходилось об этом писать. Поэтому повторяться не буду, но нельзя умолчать о новой вылазке: это статья Марка Штейнберга о Р. Я. Малиновском «Нетипичный маршал» в «Еврейской газете».
Понятное дело, автор старается изобразить себя знатоком, эрудитом, интеллектуалом. И начинает с того, что усматривает нечто общее в судьбе маршала Малиновского и… Христофора Колумба. Великий путешественник, говорит, был «то ли из семьи генуэзских ткачей, то ли внебрачным сыном испанского принца де Виана и крещеной еврейки». А маршал тоже внебрачный сын…
Поскольку речь идет о военачальнике, о его участии в Великой Отечественной войне, а о себе Штейнберг говорит, что прослужил в армии 36 лет, то естественно ожидать, что человек хорошо осведомлен в военных делах вообще, в истории Великой Отечественной в частности, а также в биографии своего персонажа.
Но что мы видим? Прежде всего, бросается в глаза, что статья написана языком Сванидзе — Новодворской. Например, пишет, что мы не освободили от фашистского ига Польшу, Чехословакию, Румынию, Венгрию, Австрию, а, конечно же, «оккупировали» их.
Но если бы только в этом дело! Он не знает даже, когда война началась, думает, что в мае. Путает и другие важнейшие даты, в том числе — даты в жизни самого Малиновского, путает фронты, операции, события, имена: 2-й Украинский называет 2-м Белорусским, Мао Цзэдун у него Мао Дзедун, генерал Илларион Ларин — Иван Ларин, Наталью, дочь маршала, перекрестил в Надежду и т. д. Как обычно у халтурщиков.
Ну, а Сталина он, разумеется, считает «бездарным» да еще «Верховным» в кавычках. До чего ж отчаянный эмбрион: бесстрашно вступает в спор с крупнейшими полководцами Второй мировой — с маршалами Жуковым, Василевским, Рокоссовским… да еще и с Черчиллем, Рузвельтом… И притом Сталин изображается таким чудовищем, что иные генералы, будучи вызваны к нему, ожидали непременно тюрьмы или расстрела, а другие — в ужасе кончали жизнь самоубийством. Вот в 1938 году вернувшегося их Испании с орденами Ленина и Красного Знамени полковника Малиновского вызывают из Минска, где он теперь служил, в Москву. Уезжая, он будто бы сказал другу: «Увидимся ли — не знаю». Значит, ожидал, несмотря на большие ордена, чего-то страшного. А что получил? Назначение на преподавательскую должность в академию им. Фрунзе. Другой раз уже во время войны, в июле 1942 года, когда командовал Южным фронтом, «его и члена Военного совета Ивана Ларина (который Илларион. — Автор) вызвали в Ставку». Приехали они в Москву, поселились в одноименной гостинице. Вызывают. И что? Генерал-лейтенанта Малиновского назначили командующим 66-й армии. А генерал-майор Ларин? А он, говорит, «услышав о вызове, застрелился». Судя по всему, прямо тут же, в гостинице. Да зачем тогда ехал в Москву, знал ведь, что вызывает Сталин. Мог бы застрелиться и на фронте под видом шальной пули. Гораздо, как ныне говорят, комфортней! И для людей хлопот было бы меньше с трупом и похоронами, и даже, если угодно, выгодней: «Погиб смертью героя…». Пенсия жене и т. д.
Впрочем, что ж, всякое в жизни бывает: итак, в июле 42-го Ларина не стало. Но вот что читаем в воспоминаниях маршала С. Бирюзова о ночи накануне перехода 2-й гвардейской армии в наступление на Котельниково: «Помню волевое, огрубевшее на степном ветру лицо командарма Р. Я. Малиновского, склонившегося над картой. Тут же, в тускло освещенной избе, чудом сохранившейся в вихре войны, находились член Военного совета генерал-майор Ларин, заместитель командующего генерал-майор Крейзер» и другие (Бирюзов С. С. Суровые годы. М., 1966. С. 119). Может быть, тут у Бирюзова описка? Но читаем дальше: «Ну что ж, товарищи, — проговорил Малиновский, — остается последнее. На КП нам всем делать нечего. Я намерен быть завтра в 1-м гвардейском стрелковом корпусе. А что выберет член Военного совета?
Генерал Ларин улыбнулся:
— Люблю танкистов.
— Что ж, поезжайте к Ротмистрову» (там же, с.120).
А ночь эта была с 23 на 24 декабря 1942 года под Сталинградом.
И в воспоминаниях П. А. Ротмистрова читаем, что после разгрома немцев и освобождения Котельникова «родилась идея отпраздновать нашу победу встречей наступающего нового 1943 года… Разделить с нами радость победы прибыли начальник Генерального штаба А. М. Василевский, заместители наркома обороны Я. Н. Федоренко и И. Т. Пересыпкин, командующий 2-й гвардейской Р. Я. Малиновский, член Военного совета И. И. Ларин и начальник штаба С. С. Бирюзов» (Стальная гвардия. М., 1984. С.154).
Что ж получается — в июле застрелился, а через полгода Новый год встречает? Да еще как! Праздничный стол ломился от вин и фруктов из Франции, сыров из Голландии, консервов из Норвегии, масла из Дании… Все — из немецких запасов, приготовленных для празднования победы под Сталинградом. А ведь при этом Штейнберг словно своими ушами слышал еще и то, как «Сталин назвал Ларина дезертиром и поинтересовался у Малиновского, что помешало застрелиться ему». Должно быть, только надежда встретить Новый год с французским вином и голландским сыром.
* * *
О Сталине есть и такая побрехушка: «К ноябрю 1944 года войска 2-го Белорусского фронта, завершили Дебреценскую операцию…». Эта операция — 2-й Украинский фронт, а не 2-й Белорусский, которым Малиновский никогда не командовал. Сочинитель даже этого о своем герое не знает. Но слушайте дальше: «войска вышли на рубеж, с которого реальным становилось взятие Будапешта. Но требовался отдых… Именно в этот момент раздался звонок Сталина (Штейнберг сам слышал!), который потребовал от Малиновского взять Будапешт к годовщине Октябрьской революции».
Невежда есть невежда, клеветник — клеветник: «Малиновский попросил дать хотя бы пять дней для подготовки. Сталин потребовал: „Будапешт должен быть взят к 7 ноября!“ И повесил трубку». И ведь Штейнберг пишет так, словно был очевидцем. Но вот вопрос: почему и на сей раз Малиновский не последовал примеру Ларина?
А источники побрехушек то и дело такие: «достоверно известно», «есть сведения», «совершенно достоверно»… Не хватает только — «одна баба говорила…».
Но вернемся несколько назад. Штейнберг пишет, что в декабре 1941 года Малиновского назначили командующим Южным фронтом, который, «почти непрерывно отступая, прошел через Лисичанск, Бахмач и лишь под Харьковом сумел остановить немцев». Человек не ведает, что говорит. У него получается, что оба названных города — к западу от Харькова, причем первый западнее второго.
Но взгляните на карту. Лисичанск это по прямой километров около 200 к юго-востоку от Харькова, а Бахмач — километров 300 к северо-западу от него. Как же можно, отступая к востоку, сначала «пройти через» Лисичанск, а потом — «через» Бахмач? Разумеется, наши войска сперва оставили Бахмач — 13 сентября 1941 года, когда Южным фронтом командовал не Малиновский, а генерал-лейтенант Рябышев, и только 10 июля 1942 года — Лисичанск. А до этого и под Харьковом остановить врага не удалось, его вслед за Бахмачом немцы захватили 25 октября сорок первого. Между прочим, можно считать, что в подарок Геббельсу, родившемуся 29 октября.
Не разбираясь даже в таких вопросах, где какой город, Штейнберг зато обнаруживает большой интерес и осведомленность относительно возлюбленных и жен как Малиновского, так и других военачальников: рассказывает, сколько их у кого было, сообщает, что одну звали Тонечка, другую — Лидочка и т. д. Но и тут, конечно, не обходится без вранья. И какого! «Есть сведения из „лубянского“ досье Малиновского…» Смотрите, куда залез! «…что в Испании он встречался, так сказать (понимаете? — В. Б.), с очаровательной эстрадной артисткой, и по этой причине задержался там на три срока вместо одного, положенного для советников». Любопытный факт приводит в своих воспоминаниях Константин Симонов. Про стихотворение «У огня», он рассказал, что оно — о посещении блиндажа командарма Малиновского под Сталинградом. Помните:
Крутится испанская пластинка. Изогнувшись в тонкую дугу, Женщина под черною косынкой Пляшет на вертящемся кругу. В дымной промерзающей землянке, Под накатом бревен и земли Человек в тулупе и ушанке Говорит, чтоб снова завели…Этот человек, дескать, и есть Малиновский, затосковавший о возлюбленной испанке.
Но открываем второй том «Разных дней войны» Симонова, находим это стихотворение и читаем: «Так начинались написанные мной под впечатлением встречи с Шумиловым стихи о Мадриде и Сталинграде» (с. 252). Это что ж получается? Взял Штейнберг и на место Героя Советского Союза командарма легендарной 64-й армии Михаила Степановича Шумилова поставил нужного ему здесь воображаемого еврея Малиновского. И не постеснялся наврать о Симонове. Коли так, то уж позвольте не поверить ни в «лубянское досье», ни в очаровательную испанку, ни в Тонечку, ни в Лидочку, Тем более, что в последнем случае, как известно безо всякого досье, была вовсе не Лидочка, а Галочка.
* * *
Но читаем опять: «66-я армия, которой командовал Малиновский севернее Сталинграда, истекала кровью. Немцы стремились прорваться к Волге, но Малиновский не позволил врагу осуществить свой замысел». Да, севернее Сталинграда немцы не прорвались, но там держала оборону не одна 66-я армия, а еще и 24-я.
Это очень характерная забывчивость. Она сопутствует автору и дальше: «Задачей 2-й гвардейской армии, которой командовал Малиновский, было не допустить прорыва Манштейна к немецким войскам, окруженным в Сталинграде. И он со своим заместителем (тоже евреем) эту задачу выполнили: их армия не отступила». Что было бы, если б вообще не евреи… Действительно, не отступила, но оборону держали еще и 51-я армия, и 8-я воздушная.
Нет, это не забывчивость. Автор то и дело старается обособить Малиновского, представить его действия единоличными, отделить от других военачальников и даже противопоставить им, унижая и оскорбляя их при этом.
Посмотрите, что вытворяет! Будто бы приводит строки известной книги Александра Верта «Россия в войне 1941–1945» (М., 1967): «Передо мной был командующий 2-й гвардейской армией, красивый брюнет, смуглое лицо которого несло печать глубинной интеллигентности, что было совершенно нетипично для всех русских полководцев, с которыми довелось встречаться. И что особенно поразило — врожденная деликатность, скромность, полнейшее отсутствие солдафонства, которое так и выпирало из большинства русских военачальников даже самого высокого ранга».
Малиновский много раз упоминается в книге А. Верта, упоминаются и Жуков, Конев, Василевский, Шапошников, Рокоссовский, Лелюшенко и другие, но, конечно же, при этом в книге нет ни одного подобного приведенным оскорбительного слова о них, — все это Штейнберг, смотрящий на наших полководцев глазами ненавистника и клеветника, просто придумал. За такие гнусные проделки судить надо прохвостов…
Но вот что писал, например, в воспоминаниях Эренбург об одном из помянутых солдафонов — о командующем 5-й армией генерале Л. А. Говорове, на КП которого под Можайском он побывал 18 января 1942 года: «Я увидел не бравого вояку, а скорее математика или инженера, хорошего русского интеллигента. Потом я иногда встречал Леонида Александровича на фронте, в Москве, в Ленинграде; помню вечер в мае 1945 года — мы говорили о красоте белых ночей, о поэзии, об игле Адмиралтейства». В другом месте: «В Сухиничах я познакомился с генералом Рокоссовским. Кажется, он был самым учтивым генералом изо всех, которых я когда-либо встречал». Подумайте, Штейнберг, как со своей лживостью и злобностью выглядели бы вы, если вас посадить между этими русскими генералами.
Да, наши военачальники не отличались аристократичностью происхождения, не было среди них ни одного князя, графа, барона. Если взять командующих фронтами во время войны, а это 43 маршала и генерала, то 21 из них или сами в молодости крестьянствовали или из крестьянских семей, 15 — сами были рабочими или из рабочих семей (ВИЖ № 5’93. С. 21–26). Это большинство. Конечно, они несли печать своего простонародного происхождения. А вот немецкие генералы почти сплошь — изысканные «фоны». И что? Незадолго до полного разгрома Германии весьма неглупый Геббельс, ознакомившись с полученными из Генштаба биографиями наших военачальников, вглядевшись в их фотографии, записал в дневнике: «Эти маршалы и генералы в большинстве своем исключительно молоды, они имеют богатый опыт революционно-политической деятельности, являются убежденными большевиками, чрезвычайно энергичными людьми, а на их лицах можно прочесть, что они имеют хорошую народную закваску. В большинстве своем это дети рабочих, мелких крестьян, сапожников. Словом, я вынужден сделать неприятный вывод: военные руководители Советского Союза являются выходцами из лучших народных слоев, чем наши собственные». Своим выводом Геббельс поделился с Гитлером, и тот был полностью согласен. Им помог в этом, возможно, уже доносившийся гул нашей артиллерии. Так что, если вас, Штейнберг, посадить между и этими двумя фигурами, вы и тут будете выглядеть полным идиотом.
А он все свое: дескать, «многое коренным образом отличало Малиновского от других советских полководцев…Уж больно непохож он на всех (!) других военачальников его ранга…Он был безусловно, честнейшим, скромнейшим, порядочнейшим из всех(!) советских маршалов». Но Штейнбергу и этого мало. Он карабкается дальше: «Руководство боевыми действиями маршала Малиновского безоговорочно достойны называться военным искусством, чего нельзя сказать о многих других военачальниках Красной Армии». Вы только вообразите себе этот клокочущий океан злобности, в котором невежественный олух пытается утопить «многих других», не владевших-де военным искусством.
И уже просто впадая в безумие, он нахваливает еще и так: «Малиновский никогда не бил палкой, не стрелял в подчиненных, чем уж почти никто из крупных военачальников Красной Армии похвастаться не мог». Сам этот Штейнберг видел, как наши военачальники и били и стреляли своих подчиненных направо и налево. Ну хоть бы один примерчик привел! Кого избил Жуков? Кому выбил глаз Рокоссовский? Кого пристрелил Василевский? Кого измордовал Конев?…
* * *
Причину столь великих талантов и редких добродетелей, такой разительной «несхожести Малиновского с советскими стандартами», как это следует из всего содержания статьи, этот Штейнберг видит в «этническом происхождении Родиона Яковлевича», т. е., попросту говоря, в том, что он еврей. Правда, хотя «существует полная уверенность» у мыслителя в том, что отец маршала еврей, однако его мать Варвару Николаевну некоторые «считают русской». Но Штейнберг разбивает это заблуждение невежд: «совершенно достоверно» известно, говорит, что Надежда, родная сестра матери, и ее сын «были расстреляны вместе с другими евреями в Бабьем Яре. А немцы точно знали, кого убивают».
Во-первых, Бабий Яр — это Киев. Каким образом жившая в Одесской области Наталья (а не Надежда) оказалась в со своим сыном в Киеве? Ну, допустим, в порядке бегства от немцев, хорошо. Но приходится напомнить Штейнбергу, что в Бабьем Яре были расстреляны не только евреи.
Но Штейнберг верен себе и для подтверждения своего теперь уже бесспорного открытия о стопроцентом еврейском происхождении Малиновского вербует в союзники известного писателя: «Малиновский очень уважал Илью Эренбурга и был рад принять его в своем штабе». Ну и что? Я тоже с удовольствием принял бы: умный человек, много знал, было бы о чем поговорить. А во время войны его статьи были чрезвычайно популярны и на фронте и в тылу.
Но это у Штейнберга не все. Оказывается, в разговоре с Эренбургом маршал еще и употребил одно библейское выражение, по поводу чего Эренбург кому-то когда-то где-то «говорил — так мог сказать только еврей». Все. Вопрос исчерпан. Вот только еще прочитать бы — где это у Эренбурга?
Впрочем, помимо хотя и таинственных, но прямых свидетельств есть у Штейнберга и косвенные доказательства его драгоценной идеи. В самом деле, говорит, посудите сами, с чего бы так: «За три года, когда министром обороны был Жуков, генеральские звания получили только 5 евреев, а при Малиновском — более 40!» В восемь раз больше! Выходит, он был не просто евреем, а ярым еврейским националистом, продвигавшим своих? Однако же надо учесть, что Жуков был министром только два с половиной года, а Малиновский — десять лет.
Есть у этого Штейнберга еще и такое косвенное доказательство: «Символично, что в отличие от остальных маршалов о Малиновском почти нет печатных материалов. Единственная книга — роман „Солдат отчизны“ А. Марченко, вышедший в 2005 году». Вот, мол, как зажимали еврея. Но как же в таком случае и получил он две Золотых Звезды Героя, орден «Победы», пять орденов Ленина, два ордена Суворова 1-й степени, Кутузова 1-й степени, как держали его десять лет министром? Неизвестно… Однако и та «единственная книга» Штейнбергу не нравится, ибо там — «ни слова об этническом происхождении маршала», т. е. о том, что он еврей.
Ах, чучело бесстыжее!.. О Малиновском есть статьи во множестве энциклопедий и справочников, причем не только военных. А кроме того, еще в 1965 году вышли воспоминания маршала С. С. Бирюзова, под Сталинградом начальника штаба 2-й гвардейской, в 1971-м — книга маршала М. В. Захарова «Р. Я. Малиновский», в 1973-м — книга М. Н. Горбунова «Солдат-полководец», в 1983-м — книга В. С. Голубовича «Маршал Р. Я. Малиновский», его автобиография напечатана в1990 году в «Военно-историческом журнале» № 4, в 2005 году вышла книга генерала армии М. М. Гареева «Полководцы Победы», в которой большая глава посвящена Малиновскому… И это далеко не все.
А в 1969 году вышла книга самого Малиновского «Солдаты России». Штейнберг жульнически умолчал даже о ней!..
Он пишет, как помним, что Малиновский никого не бил палкой и никого не расстрелял. Прекрасно. Но я уверен, что если бы Родион Яковлевич был жив и прочитал бы такую статью о себе и такие похвалы по своему адресу за счет боевых товарищей, то наверняка изменил бы своему правилу и взял в руки палку, а то и пистолет, чтобы проучить лжеца и невежду, националиста и олуха.
* * *
Однако справедливости ради надо сказать, что за некоторые дела Штейнберг и порицает Малиновского. Так, перечислив его великие еврейские достоинства, однако с горькой укоризной пишет: «Правда, Малиновский, будучи командующим войсками Дальневосточного военного округа, принимал непосредственное участие в обеспечении всем необходимым армии Мао Цзэдуна. А в 1950–1953 годы территория его округа служила базой снабжения армии Северной Кореи в ходе ее войны с южными корейцами и войсками ООН».
Штейнберг считает, что для еврея это непростительно. Особенно — помогать Северной Корее. Там же набили морду не только символическим «войскам ООН», а прежде всего и больше всего — драгоценным американцам, о чем разоблачитель стеснительно умалчивает: будто никаких американцев и не было…
А знаменитая операция «Анадырь», которую провели в 1962 году, когда Малиновский был министром обороны? «Он приказал Генштабу разработать операцию по переброске на Кубу группы войск и в конце мая доложил ее план на заседании Президиума ЦК КПСС… Не стану задерживаться на финале этой безумной затеи».
Да почему же не задержаться? Почему не сказать хотя бы кратко, чем кончилось дело? А вот чем. После провала вторжения американских наемников на Кубу 17 апреля 1961 года у прибрежного поселка Плайя-Хирон сменивший Эйзенхауэра на посту президента Кеннеди в ноябре 1961 года подписал план «Мангуста», имевший целью вторжение на Кубу уже американскими силами. Н. Хрущев об этом времени вспоминал: «США окружили Советский Союз своими базами, ракетами в Италии, Турции, ФРГ… Их самолеты с атомными бомбами могут долететь до наших важных жизненных центров. Нельзя ли противопоставить им то же самое?» Так родился план «Анадырь», защищавший интересы СССР и являвшийся ответом на «Мангусту»: поставить наши ракеты на Кубу. И они были тайно поставлены. Это означало: всего лишь одна наша база около США против многих американских баз у наших границ с дальностью полета их ракет до 3 тысяч километров. Что же в итоге? Убедительно дав американцам ощутить угрозу стать объектом ядерной атаки, мы убрали свои ракеты, но вынудили американцев отказаться от вторжения на Кубу. Отказ этот длится вот уже более сорока лет. И Хрущев был прав: «Карибский кризис является украшением нашей внешней политики. Мы добились блестящего успеха, не сделав ни единого выстрела».
Ну, как это пережить Штейнбергу, лучшему другу США! И тут опять приходится защищать реального, а не придуманного Малиновского от его клеветы. Он пишет: «Министр, понимая, к чему может привести операция „Анадырь“, был, тем не менее, только добросовестным исполнителем указаний свыше. Приказано бросить войска на Кубу — „Слушаюсь!“, приказано вывести их — „Есть!“». А вот о чем свидетельствует маршал Д. Т. Язов, тогда командир нашего полка на Кубе, в книге «Карибский кризис» (М., 2006). Когда директива для генерала И. А. Плиева, командующего нашими войсками на Кубе, уже подписанная начальником Генштаба маршалом М. В. Захаровым, поступила Малиновскому, «он сказал, что нужно опустить часть директивы о праве на использование атомного оружия». Вот так «слушаюсь!». А немного позже, 27 октября, Плиев получил директиву министра обороны: «Категорически подтверждается, что применение ядерного оружия из фронтовых крылатых ракет, ракет „Луна“ и самолетов-носителей без санкции из Москвы запрещено». Вот так «есть!».
А ведь еще была война во Вьетнаме. И это не дает Штейнбергу покоя, и тут он пытается опорочить в глазах своих единомышленников маршала: «Именно так („Есть!“) он действовал, когда во Вьетнаме началась гражданская война. Это случилось летом 1969 года». Ошибаетесь, сударь, — лет на десять раньше. А если в 69-м, то Малиновского уже два года не было в живых, он умер в марте 1967-го. Какое же он мог иметь отношение к этой войне? Но бдительности Штейнберга нет предела: «Необходимо знать, что задолго до начала войны Малиновский умело, последовательно и настойчиво управлял процессом подготовки северян. А в ходе войны, пока был жив, делал все возможное, чтобы они победили. Безусловно, с позиций сегодняшней реальности такие действия благовидными не назовешь». С позиций не сегодняшней реальности, а вашей всегдашней сервильности перед Америкой.
Уделив войне во Вьетнаме несколько строк, Штейнберг заявляет: «На этом я закончу рассказ». Опять! Как о войнах в Китае, в Корее, на Кубе, — опять увиливает от вопроса, чем же все кончилось, каков итог. Не в силах он выговорить, что и на этот раз все завершилось мордобитием и вышибоном его друзей. Правда, в данном случае для внушения американцам сознания общечеловеческих ценностей потребовалось много лет мордобития…
Мы помним, как президент Путин очень тревожился об экстремизме в национальном аспекте: «Кое-кто не гнушается самыми грязными технологиями, пытаясь разжечь межнациональную рознь. Прошу вас ускорить принятие поправок, ужесточающих ответственность за экстремизм». Так вот, разве это не самый грязный экстремизм, когда люди одной национальности на страницах своей национальной газеты вторгаются в духовно-исторический мир других национальностей с целью лишить их своих славных сынов, составляющих гордость этих народов?
Солженицын и Дейч
Марк Дейч… Вы спрашиваете, кто это? Какая непросвещенность! Дейч — ведущий и впередсмотрящий журналист «МК», любимой газеты московских проституток, и сам — любимец нашего телевидения. Последний раз вы могли видеть его в передаче НТВ «К барьеру!». Это была жестокая схватка с Александром Ципко, с философом, который на двадцатом году разграбления его родины начал, наконец, кое-что соображать. Дейч защищал «либеральные ценности» с кровавым привкусом и оправдывал все, что его единомышленники сотворили со страной.
Так вот, сей адвокат грабежа и предательства, естественно, когда-то пламенно любил Александра Солженицына и во всем свято верил ему и его «Архипелагу ГУЛАГ». Он этого не скрывает: «Еще в советское время я и многие мои друзья, знакомые неоднократно читали „Архипелаг“, восхищались автором… Мы безоговорочно верили… Эта книга вошла в историю и вместе с ней — ее автор. Ничего, кроме глубокого уважения, они — автор и „Архипелаг“ — не вызывают».
Прекрасно, как эпитафия. Но почему безоговорочно верили? А потому, говорит, зачитывались «Архипелагом» и верили автору, что «иных фактов и цифр не знали». Но, милый, это же тупоумная вера. Если мне скажут, что Дейч пишет для проституток объявления в МК, пробивает их на полосу и за каждый текст в пять-десять слов берет по сто долларов, то я, не зная иных фактов о нем и иных цифр, могу, имею право верить услышанному о Дейче?
Но у него есть дополнительный резон: «а факты и цифры советской пропаганды вызывали оскомину». Это еще глупей, ибо оскомину может вызывать и правда, если она неприятна или назойлива.
Нет, и слепая вера и жаркая любовь Дейча, как и его друзей, на самом деле объясняются совсем другим.
Дело в том, что М.Д. — мелкий, но исключительно злобный и неряшливо образованный антисоветчик. Доказательства этого он дал и в помянутой передаче 13 мая и дает в данной публикации. Достаточно хотя бы такого заявления: «Власть большевиков стала трагедией для России. В очередной раз народ был обманут в своих надеждах на социальную справедливость…» Но он не может ответить, как с этой трагедией за плечами страна стала второй державой мира, а по многим показателям жизни народа и первой. Ах, как и тут жестоко большевики обманули всех, включая бедного Дейча и его несчастную матушку. А вот с середины 80-х годов, т. е. со времени прихода к власти Горбачева и его демократического кагала, до начала 90-х годов уровень смертности в стране поднялся в 1,5 раза. В 1992 году смертность превысила рождаемость, которая упала в два раза, из-за чего страна потеряла 14 миллионов неродившихся граждан. И катастрофа нарастала: сейчас по сравнению в 1998 годом смертность увеличилась на 122 %, убийства — на 132 %, самоубийства — на 106 %. По уровню жизни страна скатилась из первой десятки на 63-е место, а по здравоохранению с первых мест в мире — на 130-е.
Но Дейча это ничуть не волнует. Почему? А потому, во-первых, что теперь у всех дейчей есть возможность брехать что вздумается. И не потому ли, во-вторых, что из всенародной катастрофы многие его соплеменники извлекли невиданную выгоду? Достаточно сказать, что в «Золотой Сотне» богатейших людей России, опубликованной в журнале «Форбс», соплеменники Дейча при общем их количестве в стране не более 260 тысяч там составляют не менее трети, причем их имена стоят во главе списка: Абрамович, Вексельберг… Александр Смоленский (№ 92, как ни странно) назвал эту публикацию «расстрельным списком». Чует кошка, чье мясо съела… Такое ограбление народа грозит ему не только всеобщей нищетой, но и — «полной гибелью, всерьез», как сказал, между прочим, тоже еврей, но талантливый.
А Солженицын пишет в своем двухтомнике «Двести лет вместе» о власти большевиков так: «Она действовала отчетливо антирусски на разрушение русского государства». В сущности это то же самое, что лепечет Дейч: большевики разрушили государство. Но СССР каким-то непостижимым образом превратился в соперника Америки…
* * *
И вот мелкие антисоветчики встретились с антисоветчиком крупногабаритным и поняли, сколь «несомненна роль его в крушении коммунизма». Как же им не верить ему! Как им такого не любить! Как не скулить вслед за ним то же самое, что и он!
Так бы всю жизнь свою М.Д. и прожил в блаженной вере и любви, если бы объект его обожания вдруг не выпустил помянутый двухтомник «Двести». Он его смастачил из отходов от 10-томного «Красного колеса». Книга эта о роли евреев в русской истории. Вот любопытно: после того, как в 2001 году вышел первый том, Игорь Шафаревич тоже из отходов своей «Русофобии» слепил в 2002 году книгу «Трехтысячелетняя загадка» — это уже о роли евреев в мировой истории. У обоих авторов-академиков, конечно, есть в этих сочинениях что почитать.
Сразу надо заметить. что для обоих еврейский вопрос лишь повод для очередного антисоветского трепа. Дейча это, естественно, абсолютно не интересует, вернее, ему это очень даже нравится, но в фундаментальном двухтомнике (больше тысячи страниц!) он усмотрел прежде всего мысль о многолетнем еврейском засилье в России, и это пронзило насквозь его сердце. Поэтому, стремясь с порога высмеять ее, он озаглавил свою статью о книге Солженицына чрезвычайно решительно: «Бесстыжий классик». Да еще каждую затем свою публикацию о книге (их оказалось три) снабдил язвительным подзаголовком, пламенно негодующей врезкой и уж вовсе убийственной карикатурой редкостного карикатуриста Меринова с заборной надписью «Как нам об. ть Россию?». Такую карикатурку можно назвать и мериновской и жеребцовской… И это не все! Присобачил еще два эпиграфа: один заграничный — из Фейхтвангера, второй отечественный — из Ильфа и Петрова. Уже по этой изначальной непроворотной гущи видно, что и автор и редакция соображают туго и не о них сказано: «В ограничении познается мастер».
Приведу в сокращенном виде только второй эпиграф, как бы высмеивающий вопрос о еврейском засилье: «Десять лет жизни нет, — сказал экс-камергер Митрич. — Все Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, Рабиновичи…» Это относится к 1927 году.
М. Д. делает вид, что сам он и не знает, что это такое — еврейское засилье. Откуда, мол, ему взяться? Каким ветром могло занести? Вот пишет: «Согласно Солженицыну, власть большевиков была „по составу изрядно и русской“, но участие в ней евреев — „непомерное“». М. Д. недоумевает: «Изрядно» — это сколько? И что считать «непомерным?»
Вопросы деликатные. В каждом конкретном случае на них надо давать конкретные ответы. Если, допустим, в скором времени при МК под руководством Дейча и Минкина будет создан Ансамбль еврейской песни и пляски в составе 100 человек, и окажется, что 95 из них это знаменитые соплеменники руководителей, допустим, — Жириновский, Явлинский, Радзинский, Рязанов, Хазанов, Арканов и т. д., а остальные 5 человека это, допустим, будут русский Путин, немец Греф, татарин Шаймиев, чуваш Федоров и грек Гавриил Попов, — если так, то просто замечательно, и никто не скажет, что в Ансамбле непомерно много евреев. Наоборот, все будут радоваться и ликовать.
Но вот другой факт. Идет телепередача «Свобода слова». Одним из первых в ней выступил известный адвокат Резник, гордо назвавший себя «русским интеллигентом еврейского разлива». Прекрасно! А вслед за ним выступают другие интеллигенты того же разлива — Познер, Толстая, Кобзон, телеведущий Архангельский, очень похожий на молодого Троцкого, да тут же и сам товарищ Дейч. А ведет передачу Шустер. Некоторых из участников, например, народного артиста СССР Иосифа Кобзона я глубоко уважаю, но зачем было тащить в передачу, скажем, Познера и Толстую? — у них же есть свои большие программы, где они просвещают публику. Или уж такие умники, что без них дохнуть невозможно? А интеллигентов русского разлива только двое — свихнувшийся на монархизме Илья Глазунов и неокоммунист Доренко (если он русский). В итоге соотношение 7:2 в пользу «русских интеллигентов еврейского разлива». Вот уж в этом случае экс-камергер Митрич имел бы полное право сказать и «непомерно» и «изрядно». Ведь так просто, но М.Д. не понимает! А вот американский президент Никсон понимал это еще тридцать лет тому назад. Как обнаружилось в недавно опубликованных ранее секретных документах, он жаловался на еврейское засилье в правительстве США. Думаю, что наш нынешний президент сурово осудит его за это.
Между тем, заявив, что реальные обобщенные цифры «развенчивают миф о еврейском засилье», настаивая, в частности, на том, что «с 1927 года „лиц еврейской национальности“ в правящих партийных кругах практически не осталось», что с этого года «еврейского участия во власти практически не было», после всего этого М.Д. вдруг бабахнул: «В середине 30-х годов в центральном аппарате НКВД некоторое время наблюдался некоторый переизбыток евреев». Тогда возглавлял НКВД Ягода. И вот оказывается, что в ближайшем окружении главы ведомства работали 43 еврея (39 % руководящих кадров), и 33 русских (30 %). Ничего себе «некоторый переизбыток»! Пожалуй, как сейчас на телевидении.
Дальше автор сообщает, «в конце 1936 года Ягоду сменил Ежов». Возможно, именно потому, что НКВД мог при Ягоде превратиться в чисто еврейский орган власти. И что же затем? «С приходом Ежова число евреев среди руководящих работников (центрального аппарата) НКВД сократилось с 43 до 6». Что ж, это вполне разумно. «Доля же русских руководителей увеличилась с 33 до 102». Может быть. Но Ежов оставил при себе на прежних должностях трех заместителей Ягоды, истинных евреев: М. П. Фриновского, Я. С. Агранова и М. Д. Бермана. Возможно, сделал он это по просьбе своей жены Евгении Соломоновны Хаютиной-Гладун.
Из приведенных им сомнительных цифр М.Д. делает такой утешительный вывод: «А в 37-м году начался „большой террор“… Осуществили его отнюдь не евреи». Так что, спите спокойно, братья евреи, на том и на этом свете…
Но вот ведь какое дело: первый судебный процесс по делу «Антисоветского троцкистского центра» (Пятаков, Радек, Сокольников и др.) состоялся уже в январе 37-го года. А ведь требуется немало времени для организации процесса: надо установить круг подозреваемых, произвести аресты, найти свидетелей, допросить тех и других, составить обвинительное заключение и т. д. Так что будет совсем не праздным предположить, что все это было проделано при активнейшем участии не только теперешних 6-ти, но и прежних 43-х.
А тут М.Д. выдает гораздо более масштабное сообщение по вопросу еврейского засилья: «В 20-х и в первой половине 30-х годов евреи-большевики входили в руководство и партийных и хозяйственных органов власти». Еще как входили-то! Каганович, Литвинов, Ягода, Мехлис, Гусев (Драбкин), Гамарник, Яковлев (Эпштейн)… И тем из них, кто, как хотя бы первые двое, честно трудились на благо родины, низкий поклон. Да в то время еще фигурировали в верхах и Троцкий, и Каменев, и Зиновьев… Выходит, нет у Дейча ясности в этом вопросе, если он сам себе противоречит, а жаждет обличать других.
* * *
Выше было сказано, что для Солженицына, как и для Шафаревича, еврейский вопрос не имеет самостоятельного значения, а лишь повод для очередной антисоветской декламации.
Об истинном отношении некоторых товарищей к евреям свидетельствуют их постоянные, неутомимые поиски евреев там, где ими и не пахнет. Особенно рьяно тут усердствуют Виктор Корчагин, самодельный академик, и такой же трижды академик Юрий Бегунов. Вот, например, кто представлены в книге Бегуна «Тайные силы в истории России» (М., 2000) как евреи: Керенский, Ленин, Сталин, Чичерин, Луначарский, Крупская, Хрущев, Суслов, Пельше, Байбаков, Шелепин, Громыко, Щербицкий, Брежнев, Полянский, Гришин, Соломенцев, Мазуров, Горбачев, академик Сахаров, едва ли не все маршалы: Вершинин, Гречко, Чуйков, Ротмистров, Устинов, Якубовский, Батицкий, Огарков, Соколов, адмирал флота Горшков, генерал армии Епишев и т. д. и т. д. до посинения. А область науки, культуры уж лучше не будем трогать.
Разумеется, книга трижды академика кишмя кишит и антисоветским вздором и клеветой. Тут и 110 замусоленных солженицынских миллионов жизней «из 175 миллионов жертв, погибших насильственной смертью» (с. 4, 476); тут и вся история Советской власти не что иное, как осуществление «масонской программы» уничтожения России (с. 56); тут и закон о том, что за хранение «Протоколов сионских мудрецов» полагался расстрел (с. 84); тут и чушь из книги А. А. Овсеенко, изданной в 1980 году в Америке, о 80 тысячах вагонов, приготовленных для депортации из Москвы евреев (с. 346)… Тут, конечно, и басни о процветающей и благоуханной России при Николае Втором (с.19), за время царствования которого почему-то случались лишь отдельные неприятные пустячки в виде 12 голодных годов, двух крупнейших военных поражений да еще двух революций…
И Солженицын, сын Исаака, внук Семена (не Соломона?), правнук Ефима и муж Светловой, представлен в этой достославной книге, изданной уже четыре раза, как «полуеврей, имя которого не относится к светлым именам». Более того, говорится, что он «первый среди интеллигентов за год до путча Ельцина в 1993 году предложил разрушить Россию и этим вырыл пропасть между собой и страной, подал масонам надежду, что он их друг и союзник против России… Солженицын вместе с Ростроповичем, Искандером и Граниным примыкал к „Интернационалу культуры“ бездуховных „граждан мира“, червей ложной демократии»(с. 411, 521).
И несмотря на такую характеристику, академик Солженицын в поте лица своего трудился на подхвате у вышеназванных академиков многих академий: столь же истово из русских людей фабриковал евреев. Например (Двести лет вместе, т. 2, с. 320), обратил в иудейство знаменитого русского музыканта Льва Николевича Оборина (1907–1974), который еще в 1927 году, как победитель Международного конкурса пианистов в Варшаве, первым принес славу советской музыкальной культуре. Потом он стал и профессором Московской консерватории, и народным артистом СССР, и лауреатом Сталинской премии. Так же беспощадно обошелся сын Исаака и с народным артистом, Героем Социалистического Труда, лауреатом Ленинской и Сталинской (дважды) премий Василием Павловичем Соловьевым-Седым (1907–1979), который был еще и председателем Союза композиторов РСФСР. А ведь он — автор таких замечательных, ставших поистине народными песен времен войны и мира, как «Вечер на рейде», «Соловьи», «На солнечной поляночке», «Подмосковные вечера», «Если бы парни всей земли»… Послушаешь этих академиков, этих радетелей русской культуры, этих червей демократии, так талантливых да и просто примечательных людей среди русских и не было, и нет.
* * *
Слушайте дальше: «Москва говорила голосом народного артиста Юрия Левитана: „голос СССР“ неподкупный вещатель нашей Правды, главный диктор радиостанции Коминтерна и сталинский любимец. Целые поколения выросли, слушая его: читал он и речи Сталина, и сводки „от Информбюро“, и что началась война, и что она кончена». Сколько здесь невежественного вздора!
Во-первых, Коминтерн не имел своей радиостанции, но была радиостанция имени Коминерна. Во-вторых, Ю. Б. Левитан был не «главным диктором», а рядовым. В-третьих, работал он не на радиостанции им. Коминтерна, а на Всесоюзном радио. В-четвертых, о том, что «началась война», объявил не он, а Первый заместитель Председателя Совнаркома СССР, народный комиссар иностранных дел В. М. Молотов. В-пятых, народным артистом, в отличие, допустим, от ельцинско-путинского хохмача Якубовича («Поле чудес»), Левитан стал в 66 лет после почти пятидесяти лет работы на радио, за два года до смерти. В-шестых, Солженицын ведь с потолка взял, что Левитан был «любимцем Сталина», но, надо полагать, Сталин действительно ценил, уважал, вероятно, даже и любил мастерство диктора, как ценил, уважал и любил весь советский народ. А немецкие фашисты и отечественные выблядки, вроде власовцев, разумеется, ненавидели Левитана и его голос. Особенно с ноября 1942 года, когда он стал так часто объявлять о наших победах. Именно за это люто ненавидел Левитана и этот злобный маньяк. Ведь с какой ненавистью он писал в «Архипелаге»: «Москва лупила салюты…» И объявил в связи с всенародным ликованием 9 мая 1945 года: «Не для нас эта победа!» (Архипелаг, т. 1, с. 240). Конечно, и не для Власова, и не для Горбачева с Ельциным.
А фонтан жидоедства опять заработал: «Прослеживая дальше культурную работу, как пропустить в 30-е годы и всеохватные достижения композиторов-песенников. Тут Исаак Дунаевский, как утверждала официальная критика, писал „легкие для усвоения песни, прославлявшие советский образ жизни“ („Марш веселых ребят“, „Песня о Каховке“, „Песня о Родине“, „Песня о Сталине“).
Да, песни Дунаевского, не то, что нынешние, прославляли наш образ жизни, были легкими для усвоения, мелодичными, а главное — они правдивы и говорят о любви к Родине. Их пел весь народ. Взять хотя бы первую из них на слова В. Лебедева-Кумача.
Шагай вперед, комсомольское племя, Шути и пой, чтоб улыбки цвели… Мы покоряем пространство и время, Мы молодые хозяева земли…Так и было. А кто ныне хозяева земли, ее недр, заводов и фабрик? Смотрите все тот же журнал „Форбс“. Там эти хозяева названы по именам. Сто красивейших имен…
Когда страна быть прикажет героем, Из нас героем становится любой…Ну, не любой, конечно, это естественно, не следует понимать буквально, тут поэтическое преувеличение, кое-кто стал не героем, а злобным клеветником войны, но отрицать массовый героизм советских людей во время Великой Отечественной на фронте и в тылу не посмел еще никто, кроме автора „Архипелага“.
Мы можем петь и смеяться, как дети, Среди упорной борьбы и труда, — Ведь мы такими родились на свете, Что не сдаемся нигде и никогда.Что тут не так? Почти вся Европа, чуть-чуть потрепыхалась и покорно легла под Гитлера, а мы нигде и никогда не думали сдаваться, — даже в дни, когда враг стоял в 27 верстах от Москвы, даже когда он вышел к Волге, даже когда он водрузил свой флаг на Эльбрусе.
А „Песня о родине“ Дунаевского на слова того же Лебедева-Кумача! Да это был наш второй гимн, ее мелодию ловили во всем мире — она была позывным Советского радио.
Профессор М. Белов писал недавно в „Патриоте“ № 19: „С удивлением и возмущением услышал я недавно интервью „Радио России“ патриарха Алексия, который утверждал, что слово „родина“ до нападения фашистской Германии было у нас чуть ли не под запретом, что только когда пришла нацистская беда прозвучали слова „братья и сестры“, вспомнили имена Александра Невского, Димитрия Донского, Минина и Пожарского“. Профессор объясняет это нелепое заявление тем, что, мол, Алеша Ридигер был до войны малолетком и не помнит то время. Думаю, что дело не в этом. Когда началась война ему все-таки шел тринадцатый год, но, сын настоятеля церкви, жил он, за исключением последнего советского года перед войной, в буржуазной Эстонии. Возможно, там и был запрет на слова „родина“, не знаю…
Но думаю, что в истории со словом „родина“ длительное проживание вне России ни при чем. Вот же Надежда Мандельштам всю жизнь прожила здесь, но уверяет в своих воспоминаниях, что слова „честь“ и „совесть“ в сталинское время „совершенно выпали у нас из обихода — не употреблялись ни в газетах, ни в книгах, ни в школе“. А между тем, она не могла не помнить хотя бы о том, что тогда в газетах и школах, и на всех идеологических перекрестках красовались слова Ленина, сказанные еще до Октябрьской революции: „В партии мы видим ум, честь и совесть нашей эпохи“. На тех же перекрестках сияли слова Сталина из доклада на XVI съезде партии: „В нашей стране труд стал делом чести, делом славы, делом доблести и геройства“.
Но что Мандельштам! Вот эстрадная певица Изабелла Юрьева. Тоже всю жизнь прожила в России, в СССР, и ухитрилась дотянуть до ста лет, восемьдесят из них мурлыкая песенки о радостях и печалях любви. И вот, выступая в день своего столетия по телевидению, заявила, что при Сталине порядки царили такие ужасные, что невозможно было произнести с эстрады слова „любовь“, „люблю“, „любимый“ — тотчас хватали и волокли на Лубянку.
Что тут сказать? Вранье Мандельштам объясняется, конечно, антисоветской злобностью. А в случае с Юрьевой мы были свидетелями или достопечального факта старческого слабоумия, или какого-то ловкого телетрюка, когда старушка разевала рот, а слова произносил какой-то чревовещатель-антисоветчик.
Вот в какую удивительную компанию угодил ныне покойный Его Святейшество с байкой о запрете слова „родина“. Одна лишь песня, о которой идет речь, разбивает эту байку вдрызг.
Но в не менее странной компании оказался Его Святейшество с выдумкой об Александре Невском и других героях русского народа, о которых-де коммунисты вспомнили только в час военной беды.
Вот что не так давно возвестил со страниц „Советской России“ один известный политический деятель: „Сталин вспомнил об истории наших великих предков и наших славных полководцев только тогда, когда Гитлер подошел к стенам Кремля“. Дальше: „Когда фашист в декабре 41-го припер народ к московской стенке (Все ему стены мерещатся! — Авт.), даже (?) Сталин вызвал (!) всех (!) священнослужителей и сказал: что будем делать?“» И что же стали делать? Оказывается, именно тогда, в 41-м, «в какие-то немыслимо короткие сроки были поставлены прекрасные спектакли и фильмы об Александре Невском, Дмитрии Донском, о Куликовской битве. Тем самым удалось оживить в народе историческую память». А до этого наша память была четверть века мертвой. Наконец: «Сталин обратился к народу, как исстари водилось на Руси: „Братья и сестры!“ И ему поверили, за ним пошли». А до этого кому верили — Троцкому, что ли? За кем шли — за Бухариным, что ли?
Так кто же сказал всю эту вышеприведенную чушь? С кем у Его Святейшества было такое совпадение взглядов, такой душевный консенсус, что даже непонятно, кто у кого списывал или учился. Представьте себе, я процитировал статью товарища Зюганова, лидера коммунистов. Конечно, вполне возможно, что ее писал для него вездесущий Владимир Бондаренко, но до этого никому нет дела. Тогда надо иметь грамотных спичрайтеров.
Опровергать приведенные выдумки мне просто лень, да и нет нужды: я уже обстоятельно сделал это в книге «За Родину! За Сталина!» Напомню лишь, что фильм С. Эйзенштейна «Александр Невский» это плод не суматошной спешки в страшном 41-м, а работа в «тихом» 1938-м. Тогда же появились поэмы К. Симонова «Ледовое побоище», «Суворов», и только роман С. Бородина «Дмитрий Донской» напечатан действительно в 41-м.
Я легко допускаю, что Его Святейшество за неусыпными молитвами о благе народа и не слышал обо всем этом, но патриарх в рассуждениях о родине не имел права становиться в один ряд с выжившей из ума эстрадной певичкой и легковесными спичрайтерами.
* * *
Однако вернемся к песням:
Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек…Да, и это святая правда. Но стараниями солженицынского дружка Ельцина и его сатрапов от страны отсекли около 4 млн. кв. километров. Но сам-то козел вонючий вообще предлагал русскому народу оставить все свои земли и уйти куда-то на северо-восток, в Якутию, что ли. Туда и Гитлер мечтал загнать после войны остатки нашего народа…
Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек!..Никто не виноват, что персонально Солженицын по своей воле угодил в лагерь, где иногда, возможно, и не мог дышать так уж вольно.
Человек проходит как хозяин Необъятной Родины своей…И это было. Но прославленная козлиным блеянием «Преображенская революция» и оправданный козлом расстрел его приятелем Верховного Совета лишили народ положения хозяина. Правда, один из нынешних хозяев недавно угодил за решетку, а два других удрали за границу. Это радует. Но такой же судьбы заслуживают и певцы «Преображенской революции». Дайте срок…
Молодым — везде у нас дорога. Старикам — везде у нас почет…Великую правду первой строки Солженицын может подтвердить своей собственной молодостью. Хотя его отец Исаак был царским офицером и, по словам Исааковича, расстрелян красными, это никак не отразилось на судьбе белогвардейского отпрыска в молодости: беспрепятственно окончил школу, стал комсомольцем, поступил в Ростовский университет, потом еще и в элитный Московский вуз, во время войны был принят в офицерское училище, от младшего лейтенанта продвинули его за полтора года до капитана, дали ему два ордена, отсидев по собственной затее срок, стал писателем, принят в Союз писателей, был выдвинут на Ленинскую премию… Впрочем, после лагеря это уже не молодость, но и не старость же…
А надо ли говорить о советских стариках, упомянутых в песне? Да, им был почет. А посмотри-ка, дядя, что твои воспитанники и духовные братья делают с нынешними стариками. Невеликие льготы, заработанные кровью и потом, и те хотят трансформировать так, что они вовсе исчезнут.
За столом никто у нас не лишний, По заслугам каждый награжден…Да, не было при Советской власти лишних ртов. А теперь 30 миллионов (целая Польша!) живут за чертой бедности. Между тем, экономист-авантюрист Гайдар, по данным Центральной избирательной комиссии на февраль 2003 года, только в 2002 году обрел из воздуха 4 млн. 741 тыс. рублей. Это, хочу подчеркнуть, только годовой барыш, а сколько у паразита на счету всего в рублях и долларах, в России и Швейцарии, никто не знает. А у Альфреда Коха 7 млн. 295 тыс., — вот бы потрясти и того, другого на помощь бедным! Но если жалко пузатого Егора и полоумного Коха, то можно потрясти их дружка Чубайса. У того соответственно за тот же год — 29 млн. 785 тыс. И опять — только здесь, только в рублях и только на свое имя. А ведь у всех есть еще жены, дети, братья и сестры, наконец, тещи… Что может помешать часть состояния зачислить на их имена? Нет такого закона в демократической России! За что боролись!..
Да почему бы, черт возьми, не тряхнуть и Хакамаду, живущую в квартире великой Марии Бабановой? Ведь она так много говорит о своей любви к народу. И так нежно! Так пламенно! Ее личное состояние, по данным все той же ЦИК, в 2002 году составляло 19 млн. 503 тыс. Наконец, и сам президент Путин получал, по официальным данным, 147 тысяч в месяц. При такой зарплате наверняка есть в кубышке или на сберкнижке искомые 6 млн.
…Но вернемся к Дунаевскому:
Наше слово гордое «товарищ» Нам дороже всех красивых слов…А теперь нам навязывают красивые слова «господин», «частная собственность», «прибыль», «взятка», «банкротство» и т. п. И ваша шарага все это подхватила…
С этим словом мы повсюду дома, Нет у нас ни черных, ни цветных…А попробуй-ка сейчас сунуться с этим словом хотя бы к Лужкову, мужу миллиардерши Батуриной, или Грызлову, герою «Норд-Оста», или к Слизке, влюбленной в Буша и в Аяцкого. Они тебе объяснят, белый ты или черный…
В общем, как бы Солженицын и его обожатели ни верещали, а надо признать: в Советское время евреи внесли в русскую культуру (и не только!) достойный вклад. Другое дело, что вытворяют в области культуры и информации ныне такие их соплеменники, как защитники германского фашизма Швыдкой и Сарнов, профессиональные лжецы Познер и Радзинский, гитлерюгенд Сванидзе или беглый рижанин Альфред Шапиро.
Иуда и простак
Вот какая поучительная история… Когда исполнилось 80 лет писателю Владимиру Карпову, Герою Советского Союза, бывшему Первому секретарю Правления Союза писателей СССР, депутату Верховного Совета СССР, члену ЦК КПСС, — то к большому юбилею подоспел его двухтомник об И. В. Сталине «Генералиссимус». Естественно, многие друзья, знакомые, читатели поздравили юбиляра, газеты напечатали статьи о нем и его новой книге.
Но в эти же праздничные для старика дни в «Московском комсомольце» появилась на целую полосу с иллюстрациями статья «Сталин, Берия и папаша Мюллер». Автор — Марк Дейч, широко известный в пределах Бульварного кольца комсомолец. В ней тоже речь шла о В. Карпове и его творчестве, о новой книге. Пишет он об этом в таком духе: «полная литературная беспомощность»… «бредятина»… «Если Карпов читать не умеет, только писать, то хотя бы кино смотрел. Про Штирлица»… «Это плод воспаленного воображения „полиглота“»… «Читать Карпова не советую, можно сбрендить»… «Я прочел, так меня в порядок приводили, отпаивали. Вроде помогло. Хотя временами брежу» и т. п.
Как видите, сам автор давал возможность отнестись к его статье как к эманации комсомольского бреда, но здесь и вроде бы осмысленные потуги на остроумие, причем самого подлого характера. Например, при чем здесь «полиглот»? А это Дейч, отродясь пороха не нюхавший, не видевший по военной части ничего более значительного, чем смена часовых у Мавзолея, так хихикает по поводу того, что Карпов был на фронте разведчиком и участвовал в захвате многих «языков», за что и получил Золотую Звезду Героя.
Доступными Дейчу остроумием, иронией, сарказмом напичкана вся его статья. А самые сильные сатирические средства у него — кавычки и словцо «сие»: «сия задача»… «сия тема»… «бросить сие „издание“ в корзину»… «сие утверждение»… «сей момент»… «сей документ»… «сей монумент»… Иногда это разнообразится как бы остроумными неологизмами: «людовед» и «душелюб», опять «людовед» и опять «душелюб»… Никто не против. Но сколько можно! Ведь это замуслено в «Литгазете» еще лет сорок тому назад. Сам-то можешь изобрести хоть что-нибудь? Может. И это мы покажем.
Над статьей Дейча крупным шрифтом красовалось: «К БАРЬЕРУ!» Как теперь ясно, это была хорошо рассчитанная ловушка… Однажды какой-то негодяй и ничтожество вызвал на дуэль Маяковского. Тот ответил: «Милостивый государь, разве Вы не читали мои стихи, где я пишу „Столбовой отец мой дворянин. Кожа на руках моих тонка…“? Из этого Вы должны понять, что согласно Жалованной грамоте 1785 года матушки Екатерины драться на дуэли со всяким быдлом мне совершенно непозволительно. Vale». Что-то в этом духе следовало написать в «МК» и Карпову: дескать, звание советского офицера и Героя Советского Союза не позволяют мне выйти к барьеру с таким малограмотным газетным быдлом, как Марк Дейч. А Владимир Васильевич, простая душа, накатал «Ответ Марку Дейчу» да еще не по факсу послал, а собственной персоной отвез его в редакцию. Помощник главного редактора Гусева принял его разлюбезно. «Ах, Владимир Васильевич! Сколько лет, сколько зим… Вас все знают и чтут… Ветеран, Герой, лауреат… Ваша новая книга у меня под подушкой… Читаем по вечерам всей семьей вслух… Сейчас Гусев в отъезде, но вот дня через два приедет, и дело разрешится в самом лучшем виде…» И Карпов покинул редакцию обнадеженный, даже растроганный: демократия, благорастворение воздухов… И даже не услышал, как за его спиной захлопнулась ловушка.
Редакция вела с ним точно рассчитанную игру профессиональных подонков. Она задалась целью спровоцировать старика на ответ, заманить, а печатать его, т. е. встать у барьера под ответный выстрел, никто и не думал. И вот 15 августа в газете появляется не гневный карповский «Ответ Дейчу», а под заголовком «Фальшивка» — ответ самого Дейча на неопубликованное письмо Карпова, т. е. не дав противнику ответить выстрелом на выстрел, он стреляет второй раз в надежде, что это уже «контрольный выстрел» наповал. Да еще приплясывает, гарцует, фиглярствует, выглядывая из кустов, уверенный в полной безнаказанности: — Не нравится? Подавайте в суд… То есть он еще раз из подворотни вызывает к барьеру. Но кто ж ему теперь-то поверит? Улизнет и на этот раз, как гадюка.
Ну, конечно, придумана причина отказа: «Ни одна уважающая себя газета не станет публиковать откровенное вранье и фальшивые „документы“, которыми пестрит книга „Генералиссимус“. Именно такая оценка сего „труда“ — фальшь и вранье — вытекает из моей первой статьи». Из Дейча много чего вытекает ежедневно, и даже из приведенных слов — тоже. Вытекает, например, его литературная глухота. Он не может понять, что если документы названы фальшивыми, то еще и заключать это слово в любимые кавычки ни к чему. Как и слово «труд», ибо само по себе оно не содержит никакого положительного смысла, так назвать можно любую книгу. Даже эти две статьи Дейча тоже труд, правда, точности ради следует сказать «мартышкин труд». Далее вытекает, что Дейч не только глух к русскому языку, но и не умеет грамотно выражать свои мысли: ведь по прямому смыслу того, что он здесь написал, выходит, будто Карпов просил напечатать в «МК» свой двухтомник, который насчитывает около тысячи страниц и нехорошо пестрит. Нет, Карпов гораздо скромнее, он просил совсем о другом: о публикации всего лишь своего «Ответа». Еще вытекает, что Дейч не только глух, но и слеп: не видит, что ныне много уважающих себя газет, издательств, которые постоянно публикуют откровенное вранье. Ну, например, в «Известиях» появляется статья В. Войновича, который уверяет, что когда-то его не приняли в Литературный институт только потому, что он еврей. Вранье. В этом институте даже в сталинское, будто бы «самое антисемитское» время процентов 30–40 студентов и больше половины преподавателей были евреи. Это я пять лет созерцал своими глазами. Издательство «Варгиус» выпустило сочинение Э. Радзинского «Сталин», в котором живого места без вранья не найдешь: в «Завтра» я напечатал три полосы об этом труде и вранье в нем показал лишь частично. В издательстве «Аграф» вышла книга Бенедикта Сарнова «Перестаньте удивляться!», читая которую невозможно перестать удивляться обилию в ней вранья, невежества и скудоумия. Хватит?.. Наконец, из приведенных слов Дейча вытекает, что «МК» — уважающая себя газета. Ах, как изумятся, но порадуются этому все московские проститутки, постоянно дающие в этой газете объявления о своих услугах. Они наверняка повысят тариф.
Но вернемся к помянутому предложению обратиться в суд. Вообще-то говоря, оклеветать человека, а потом обманным образом выманить его рукопись, да не просто рукопись, а текст ответа автора газете в свою защиту и вопреки его воле публиковать из ответа то, что тебя устраивает, и скрыть то, что опровергает клевету, — это дело подсудное. Например, В. Карпов по поводу оскорбительного ярлыка «литературная беспомощность» напомнил, что его роман «Полководец» отмечен Государственной премией, и привел восторженные читательские письма, некоторые из которых весьма авторитетны. Таковы письма Василя Быкова и Михаила Матусовского. Первый в конфликте с властью, в эмиграции, но литературного авторитета у него никто не отнимал и отнять не может. Второй в 1990 году умер, по живы прекрасные песни на его слова — «Подмосковные вечера», «У незнакомого поселка, на безымянной высоте», «С чего начинается родина», «Березовый сок», «Летите, голуби…» Об этих письмах Дейч даже не заикнулся, соображая все-таки своим жульническим калганом хоть то, как он в своем литературно-интеллектуальном убожестве и со своей клеветой выглядит рядом с этими прославленными мастерами и их оценкой книги.
Не знаю, будет ли В. Карпов подавать в суд или хоть на этот раз последует примеру дворянина Маяковского и моему совету насчет офицерства и газетных гнид. Но вместо старшего товарища к барьеру вышел я. Помоложе все-таки да и позубастей. И хотя, как Карпов, тоже офицер и ветеран Великой Отечественной, имеющий боевые награды, но кто-то должен все-таки раздавить гадину. Сразу говорю: буду целить прямо в широкомедный лоб. Конечно, с моей стороны это очень жестоко, поскольку дуэлянт из «МК» не только малограмотен, дремуч, но и настолько туп, скудоумен, безмозгл да еще и нагло самоуверен, что это похоже на хроническую неизлечимую болезнь. Да, жестоко, если он болен, но интересы социальной гигиены требуют: раздави!
При этом читателям, может быть, интересно узнать, что в свое время между мной и Карповым был острейший конфликт. Дело дошло до обращения в суд и в партийные инстанции. И представьте себе соотношение сторон: рядовой член Союза писателей с медалькой «За отвагу» против его первого секретаря, члена ЦК, депутата Верховного Совета да еще и Героя. Мало того, на страницах «Московской правды» против меня энергично выступили еще два Героя Советского Союза — Генрих Гофман и Марк Галлай, два Героя Социалистического Труда — Сергей Михалков и Виктор Астафьев да еще только что испеченный лауреат Государственной премии Игорь Шкляревский. О-го-го… А времена-то были не плюралистические. «Мы в лесочек не пойдем, нам в лесочке страшно»… Но, увы, пришлось идти. Однако, слава Богу, дело кончилось хоть и не полюбовным миром, но все же, как говорится, обе стороны «остались при своих», никто тяжких утрат не понес, если не считать, конечно, нервы и время… И вот спустя годы я читаю разносные статьи Дейча. Так что ж, ликовать? Нет, братцы, при виде такого бандитского глумления надо отбросить личные эмоции…
* * *
Так вот, морально-интеллектуальный уровень Дейча виден уже в первых строках его новой фальшивки, где он заявляет: «Я с большим пиететом отношусь к академикам». При чем тут академики? А при том, что В. Карпов является почетным членом Академии военных наук. Но позвольте, как можно пиететствовать перед академиками вообще, т. е. перед всеми академиками? Они же такие разные, как, допустим, и писатели. Неужто Дейч не соображает такой простой вещи? Пушкин, например, любил и славил академика Ломоносова, а о другом писал:
В Академии наук Заседает князь Дундук. Говорят, не подобает Дундуку такая честь. Почему ж он заседает? Потому что ж… есть.Дейч продолжает фиглярствовать о своем пиететстве: «А уж перед ветеранами войны и вовсе снимаю шляпу, которую, впрочем, не ношу…» Это — высшая степень доступного ему остроумия. Я готов, Дейч, отмусолить вам в виде премии за такое достижение тысячу евро, которых у меня нет. Заходите…
Но как бы то ни было, он дальше все-таки пишет, что «ветераны заслуживают самых высоких и добрых слов». Прекрасно! Но, позвольте, мы уже слышали его «высокие и добрые слова» о старике-ветеране Карпове и его книгах: «Литературная беспомощность»… «читать не умеет»… «бредятина»… Может, образумился, совестно стало? Куда там! И теперь слышим то же самое: «вранье»… «сдвинулся человек»… «фальшь и вранье»… «бредни»… «дремучее невежество»… «лжец или фальсификатор»… «бред воспаленного воображения»… «бредятина»…
Как же так? Говорит, что уважает ветеранов, а перед ним не просто ветеран, а Герой Советского Союза. Можно же было из уважения употреблять иные слова: «автор, к сожалению, ошибается»… «тут он не прав»… «увы, это неудачно»… и т. п. В чем же загадка? Да никакой загадки: на самом-то деле все уважение Дейча к ветеранам помещается в его собственной шляпе, которой у него нет. И это понятно. Ветераны сражались и погибали за родину и советскую власть. Карпов пишет: «Стоял и буду стоять за Россию». А для Дейча все это — предмет для копеечных хохм и глумления: «Карпов пишет всякие красивые слова о патриотизме и прочем таком… И о пожеланиях единомышленников „стоять насмерть“. Стоять не надо. Настоялись уже. Присесть бы тов. Карпову… Советская власть давно уже приказала долго жить, а Карпов все еще там. В ней».
Да, Карпов настоялся, притаившись в окопе или за деревом, выслеживая «языка». А где настоялся Дейч — в Брестской крепости или Одессе? в Севастополе или Сталинграде? в Доме Советов 4 октября или в Чечне с Шестой ротой?.. Нет, он настоялся разве что в очередях за гонораром.
Уважение Дейча к ветеранам такого же примерно пошиба, как у его любимого критика Бенедикта Сарнова, помянутого выше. Тот в своем поношении и клевете дошел от наших маршалов и Верховного Главнокомандующего (тут они все однообразно тупоумны) аж до рядового Александра Матросова. Этот борзописец распространяет анекдоты о погибшем герое, у него есть, видите ли, своя «версия» его подвига: Матросов вовсе не сознательно бросился на амбразуру, чтобы помочь товарищам в бою, а просто был гололед, и он случайно поскользнулся и, случайно падая на амбразуру, выматерился и случайно погиб. И только…
Все, что было в Советское время героического и просто удачного, успешного, все, уверяет Сарнов-Елисеевский (он вырос едва ли не на ступеньках этого знаменитого магазина), все было случайно. Вот совсем другое время: «В мае 1960 года советские ракеты случайно (!) сбили над советской территорией самолет-разведчик У-2. Хрущев раздул этот инцидент до масштабов мирового скандала». Да почему же случайно, если самолет был обнаружен в нашем небе и, поскольку он игнорировал требование приземлиться, по нему вели прицельную стрельбу и сбили? Какой иезуитский выверт ума при всем тупоумии! И еще: американцы заслали в советское небо своего суперразведчика, а мыслитель осуждает не их, а своих соотечественников: зачем скандал раздули? Надо было молчать, как сейчас молчит, а то и благодарит американцев Путин при любом хамстве их.
До чего охоча эта публика на подобные «версии»! И не соображают притом, что ведь и о них могут сочинить «версии». Например, почему в 1944-м или 45-м году Сарнов не только не был на фронте, но никогда и не служил в армии? Есть версия: благодаря большой любезности, оказанной его матушкой военкому. Когда в 1946 году Сарнов поступал в Литературный институт, был огромный конкурс, и приняли в основном вчерашних фрнтовиков, многие из которых уже печатались, и он, ничего за душой не имевший школяр, тоже попал в институт. Каким образом? Есть версия: его папочка сунул председателю приемной комиссии изрядную сумму. А как Сарнова приняли в Союз писателей? Есть версия… Нет, не могу…
* * *
Дейч при всем его дейчизме, пожалуй, все же превосходит Сарнова-Елисеевского в своем иезуитстве. Представьте себе, после того как он снял перед ветеранами свою несуществующую шляпу, пишет: «Но к нам в „МК“ тов. Карпов пришел не как ветеран, а как автор. В качестве же автора своего „издания“ никакие льготы на него — будь он хоть четырежды Героем, как Брежнев — не распространяются». Вы поняли, что он проделал? Превратил наше боевое прошлое, наше ветеранство во что-то вроде галстука-бабочки: можно нацепить, а можно и снять… Нет, любезный, наше ветеранство останется с нами навсегда, до конца жизни, как, допустим, с вами — ваше еврейство. И вас похоронят на Востряковском, а нас на Кунцевском. И Карпов пришел в «МК», не оставив в гардеробе свое ветеранство. И если бы вы и редакция действительно уважали ветеранов, вы не устроили бы глумления над стариком. Это одно. А во-вторых, никаких привилегий Карпов у вас не просил и не рассчитывал на них. Вы сами вызвали его «к барьеру», и он пришел, а ваша банда подонков вырвала у него пистолет и второй раз обстреляла обезоруженного.
Конечно, в «Ответе» В. Карпова есть промашки. Например, в ответ на оскорбительный ярлык о «литературной беспомощности» он пишет: «Не монтируется это с тем, что меня писатели страны избрали своим руководителем», т. е. первым секретарем Правления Союза писателей СССР. Это не очень убедительно, тем более что важную, если не решающую роль в назначении Карпова, надеясь на его послушность и управляемость, сыграл политбюрошник А. Яковлев, боявшийся кандидатуры Ю. Бондарева, вполне реальной тогда. Да, не шибко убедительно. Но ответ Дейча на это обнаруживает уж такую глубину его лживости и невежества, что хоть святых выноси. «Еще как монтируется!» — восклицает он и уверяет, что в Советское время руководителями, первыми секретарями творческих Союзов «именно таких и избирали: тех, кто отсутствие писательского дара восполнял деятельностью на ниве „общественно-политической жизни“».
Тут уместно привести еще одно клятвенное заявление жучка: «Все приведенные мной цитаты и цифры я готов подтвердить с документами в руках». Надо полагать, что только из соображений краткости он сказал так. А на самом деле готов подтвердить и все факты, даты, имена, оценки… Так вот, подтверди, жучок, для начала, что первыми секретарями, руководителями Союза писателей избирали «именно таких», бесталанных. Первым руководителем СП был Максим Горький. Это он-то бесталанный? Если бы Горький не написал ничего, кроме пьесы «На дне», которая вот уже сто лет идет на сценах мира, то и тогда, как Грибоедов со своим «Горе от ума», навеки остался бы в истории русской литературы. После него долгие годы возглавлял Союз Александр Фадеев. Где твой документ о его бесталанности? Потом много лет — Константин Федин, кстати, беспартийный. Читал ли жучок что-нибудь из его книг, хотя бы «Города и годы»? Когда создали Союз писателей России, его председателем избрали Леонида Соболева, тоже беспартийного «царского мичмана», как он себя иногда называл. Между прочим, после его первой крупной публикации Сталин писал 10 декабря 1935 года тогдашнему первому секретарю СП:
«Тов. Ставский!
Обратите внимание на т. Соболева. Он, бесспорно, крупный талант, судя по его книге „Капитальный ремонт“. Он, как видно из его письма, капризен и неровен (не признает „оглобли“). Но эти свойства, по-моему, присущи всем крупным литературным талантам…
Не надо обязывать его написать вторую книгу „Капитального ремонта“. Такая обязанность ниоткуда не вытекает. Не надо обязывать его писать о колхозах или Магнитогорске. Нельзя писать о таких вещах по обязанности.
Пусть пишет, что хочет и когда хочет.
Словом, дайте ему перебеситься… И поберегите его.
Привет!
И. Сталин».Так вот, читал ли литературный жучок хотя бы этот самый «Капитальный ремонт»?
После Соболева Первым секретарем российского Союза стал Сергей Михалков. О нем говорят многое, но в таланте еще никто не отказал. На мой взгляд, как детский поэт он стоит Маршака, Корнея Чуковского и Агнии Барто, вместе взятых, а как баснописец выше незабвенного Ивана Андреевича. Потом — Юрий Бондарев. Одним его «Берегом» можно с маху укокошить сразу сто литературных жучков.
Взглянуть и на другие Союзы? Давайте. Во главе Союза композиторов СССР с молодых лет по просьбе Сталина до глубокой старости стоял Тихон Хренников. Хоть на него, свистун, у вас есть документик, подобный «свидетельству о бедности»? А кто лет двадцать, до самой смерти в 1975 году, возглавлял Союз композиторов России? Дмитрий Шостакович. Это он-то был озабочен, как бы «отсутствие дара восполнить общественной деятельностью»?
О, если бы вам, Дейч, отсутствие доброкачественного серого вещества восполнить скоромностью… А Союз кинематографистов? Иван Пырьев, Лев Кулиджанов… А Союз художников? Юон, Иогансон… Весь ваш «МК» с двухмиллионными потрохами не стоит мизинца этих замечательных людей. А уж Пулатов, Ганичев, Климов — это порождение эпохи Горбачева — Яковлева — Ельцина.
Конечно, работая в «МК», где печатаются статьи Гавриила Попова и объявления проституток, карикатуры Алексея Меринова и стихи Самуила Кобылина, вы не могли составить себе представление о том, что есть художественный дар. Но понять, что такое вранье, могли бы даже вы.
Жулик Радзинский
Не кажутся ли вам, дорогой читатель, достойными внимания два обстоятельства в жизни нашего знаменитого телевещателя Радзинского? Первое. Когда состоялось очередное погребение останков генерала Деникина (два уже были в 1947-м и 1952 году в Америке), то все обставили торжественно и пышно. Присутствовали лучшие люди страны — от патриарха до какого-то олигарха, от Михалкова и Лужкова до Пушкова и Петушкова. Президент прислал венок с такой, говорят, надписью на ленте: «Зачинателю от завершителя». А Радзинский, представьте себе, вопиюще отсутствовал. Почему? Ведь он же такой любитель этих процедур. Помните, как в мыле примчался он в Ленинград на процедуру захоронения царских останов. Даже сомнительных! А тут подлинность праха несомненна, а он даже веночка не прислал.
Второе. В своих неисчислимых явлениях народу Радзинский часто тревожит тени поэтов начала века — Блока, Гумилева, Городецкого, Есенина и других, но Анну Ахматову не упомянул ни разу. С чего бы? Ведь звезда первой величины!
Я предложу вам свои варианты ответов на эти загадки века. И сперва напомню старый романс:
Он был титулярный советник, Она — генеральская дочь. Он робко в любви ей признался, Она прогнала его прочь…Сейчас титулярных советников, т. е. чиновников, кажется, 14-го класса, у нас вообще-то нет, но совершенно непонятно, почему после двуглавого орла, губернаторов, потешного полка кремлевской охраны в ботфортах, после слов «ваше превосходительство» на блаженно-трепетных устах того же Михалкова, — почему после всего этого их превосходительства нынешние правители России до сих пор не возродят «Табель о рангах». Ведь как великолепно звучало бы, например, «тайный советник Павловский», «надворная советница Слиска» и т. п. Но, увы, ничего этого пока нет. Видимо, только по причине нутряной ненависти демократической власти ко всем словам с корнем «совет». За ними ей мерещится советская власть, по сравнению с которой нынешняя власть все равно, что таракан запечный рядом с трудягой слоном на лесоповале.
Однако есть сфера жизни, где наряду с генералами и лейтенантами сохранились и титулярные советники. Это литература. Тут они всегда были, есть и будут. Так вот, у нас речь пойдет о титулярном советнике Радзинском, а генеральская дочь — Марина Деникина, недавно почившая дочь давно почившего и трижды погребенного генерала.
Как сообщает «Литературная газета», незадолго до смерти Марина Антоновна дала интервью, в котором рассказала о многих событиях, встречах, знакомствах своей жизни. Назвала Бунина, Ивана Шмелева, Марину Цветаеву… А журналист Евгений Данилов возьми да брякни: «А вам знакомо имя писателя, историка Эдварда Радзинского?» Боже, что тут произошло!
— Радзинского? — переспросила генеральская дочь. — Это тот титулярный советник, который написал о Николае Первом, о Распутине?
Вероятно, старушка не знала, что он написал еще о Сократе, Нероне, Иване Грозном, Сталине и о многих других.
— Я считаю, что он жулик, — решительно заявила Деникина. — Он два раза приходил ко мне до того, как писал о Распутине. Моя книга о Распутине тогда уже вышла, и я ее подарила титулярному советнику…
О, русская простота! — сразу воскликнул я, прочитав это. Как и следовало ожидать:
— Он скопировал целые страницы. И когда вышла его книга, я думала делать ему процесс…
Тут мне вспомнилось одно несколько более раннее ограбление другой старушки. В 1981 году московский журналист Дружников (Альперович) разыскал в Крыму, в Алупке, Татьяну Семеновну Морозову, — не генеральскую дочь, а родную мать известного всей стране Павлика Морозова, зверски убитого в 1932 году пионера. Явился к ней под именем Ачильдиева (вторая линия обороны) и с выражением великой дружеской заинтересованности стал задавать восьмидесятилетней старушке ловко сформулированные, двусмысленные вопросы. Матери — о, святая русская душа! — и в голову не могло прийти, что с ней беседует литературный жулик, который даст ее словам совершенно иной смысл и характер в своем сочинении «Вознесение Павлика Морозова», где ведь правдиво подчеркнет: «Я встречался с матерью моего героя». Прощаясь, он целует ей сухонькие руки, вынянчившие пятерых детей, из которых к тому времени четверых она уже поминает за упокой. «Храни вас Бог в дороге!» — говорит старушка. Он низко кланяется и исчезает. Спешит в Москву к письменному столу, где второй раз убьет ее сына. А сделав свое дело, укатит в Америку. Им все равно кого грабить — генеральскую дочь или скромную труженицу.
Но вернемся в Париж:
— …Я думала делать ему процесс. Он мне позвонил из Москвы, потому что чувствовал, вероятно, назревающую для него неприятную ситуацию. Я ему сказала, что собираюсь с ним делать процесс. Он был крайне озадачен. В конце концов я никакого процесса не делала, слишком это дорого и длилось бы долго. Так что я его не люблю.
Бедный Эдик! Никто его не любит, никто — от здравствующего бордово-красного большевика Владимира Бушина до покойной дочери белого генерала. Первый из них тоже с удовольствием сделал бы ему процесс за диверсию против русской культуры, за клевету на советскую историю, но дорого, пенсии не хватит, и он ограничился двумя статьями о титулярном советнике — «Театр одного павлина» и «По завету помешанного».
Какого помешанного? А это, видите ли, его папа, по собственному признанию сына. Он был «тонким интеллигентом, помешанным на европейский демократии» и на общечеловеческих ценностях, еще и обожал Керенского, в коем видел живое воплощение того и другого. Поэтому, говорит, он «всю жизнь прожил под топором». А уже на смертном одре завещал сыну: «Милый Эдик, я ухожу в лучший мир. Ты остаешься в худшем из худших — в социалистическом. Но как тебе будет ни трудно, умоляю, напиши испепеляющую книгу о Сталине, которого мы с Троцким так не любили». И сынок лет пять тому назад выполнил завет помешанного родителя, написал полпудовую книгу о Сталине. О, это нечто! Кому интересно — до сих пор лежит в магазинах.
Вот я и думаю, что Радзинский не явился на великие похороны в Донской монастырь только из-за боязни, как бы старушка Деникина своей сухонькой дланью тут же не сделала бы процесс его ланитам, процесс мгновенный и абсолютно бесплатный.
* * *
Через отца и мать титулярного советника прямая дорога к раскрытию второй тайны века. Радзинский-старший о своей молодости мог бы сказать словами Пушкина: «Я жил тогда в Одессе пыльной…» Но в отличие от великого поэта он не писал там бессмертные стихи, а издавал газету не то «Штурм», не то «Натиск». Однако после революции, разумеется, оказался в Москве. Ехал, возможно, в одном пломбированном вагоне с Исааком Бабелем, Эдуардом Багрицким, Верой Инбер, Семеном Кирсановым, Ильфом и Петровым и Корнеем Чуковским… (Впрочем, нет, Чуковский укатил раньше и сперва в Петербург, а уж потом, когда Сталин построил в Переделкине дачи для писателей, — в Москву.)
В Москве папа Радзинский долго занимался перелопачиванием для кино романов очень популярного тогда Петра Павленко. И неплохо жил, вскоре женился. А в 1937 году, когда, как уверяет ныне его сын, всех порядочных людей бросали в тюрьмы или расстреливали, был принят в Союз писателей и обрел недурную квартирку в центре Москвы, в Старо-Пименовском переулке. В обстановке большого духовного подъема жена Софья Юрьевна (для знакомых Софа) родила сына, которого, возможно, в честь одного из бесчисленных королей Англии, где столько веков благоухает демократия, нарекли Эдвардом.
Несмотря на топор над головой, все шло прекрасно. Но вдруг — война. Очень скоро, уже в октябре 41-го, семья Радзинских оказалась в Ташкенте. Там тогда сконцентрировалось много московских и ленинградских служителей муз с семьями. Всем было предоставлено жилье, выданы продуктовые карточки, и получали они какой-то спецпаек. Соседкой Радзинских в знаменитом доме № 7 оказалась Анна Ахматова, которую, говорят, по распоряжению Сталина вывезли на самолете из уже блокированного Ленинграда как «груз стратегического назначения особой важности».
Известно, что Анна Андреевна, настрадавшись со своим единственным сыном, очень любила чужих детей. Возможно, в ту пору она гладила по головке, трепала по щечке и пятилетнего соседского Эдика: «Ах ты, проказник!..»
Станислав Адольфович, продолжая оставаться «под топором», утроился работать в местное издательство, а Софья Юрьевна развила бурную деятельность в сфере соцбыта. Правда, тут не обходилось без некоторых странностей. Об этом свидетельствует в своих трехтомных «Записках об Анне Ахматовой» пребывавшая тогда там же, в Ташкенте, Лидия Чуковская.
Так, с одной стороны, Софа могла в ту скудную пору где-то раздобыть таинственную утку, изжарить ее и угостить соседей. Прекрасно! Однако, с другой стороны, взяв на себя задачу прописки Ахматовой, что было делом очень важным, насущным, связанным с карточками, пайком и т. д., тянула с этим месяца три-четыре. Только 28 января 42-го года Чуковская записала: «M-me Радзинская наконец прописала Анну Андреевну… Месяцы ленилась прописать, что грозило всякими неприятностями». Но только ли в лености дело?
Вокруг Ахматовой вился рой литературных бабочек и писательских жен. Чуковская называет их придворными дамами, сама поэтесса — вязальщицами. Они раздражали ее бесконечными сплетнями и пересудами, особенно — Софа.
7 февраля 42-го года Чуковская записала: «А.А. жаловалась на ссоры и склоки Радзинской и других. Совсем как придворные дамы!» 10 мая того же года: «Вчера Радзинская предложила Ахматовой какую-то услугу. А. А. отказалась и сказала мне: „Нет, нет, если я позволю сделать это, то сама перейду в стан вязальщиц, возьму спицы и сяду над помойной ямой, как они, и буду обсуждать Ахматову“». 28 мая: «После сведений о городских сплетнях, чудовищных по глупости, пошлости и неприятности (но все же едва ли превосходящих в этом нынешние телесериалы Эдварда. — В. Б.), переданных мне Радзинской и другими, я решила, что должна рассказать А. А., что уже говорят и о ней». 2 сентября: «Почтальон не принес ничего. Зато Радзинская явилась со всей грязью дома № 7». 15 ноября: «Вчера я зашла к Радзинской… Ушла от Софы отравленная». А сама Ахматова после посещения Радзинских, где был главный центр сплетен, сказала: «Я не желаю слышать каждую минуту гадости о любом из наших коллег… Мы здесь живем так тесно, что нужно принять меры, чтобы сохранить минимальную чистоту воздуха».
Эти горькие слова великой поэтессы пятилетний Эдик, может быть, и слышал, но они уже не могли поколебать фундамент той школы сплетен и грязи, которую он прошел в самом нежном и впечатлительном возрасте в ташкентском салоне своей матушки m-me Радзинской и которую (школу) ныне обогащает и двигает дальше.
В начале декабря 1942 года Радзинские уехали в Москву. Ахматова и Чуковская пока оставались. И вот однажды на прогулке Анна Андреевна вдруг сказала: «А знаете, Радзинские-то ведь оказались бандитами. Он сам признался, что брал мой паек — весь мой паек! Вы подумайте! Холодные, спокойные бандиты. И это после стольких демонстраций заботы и преданности.
— Кому же он признался?
— Фаине Георгиевне Раневской.
Я молчала. По-видимому, раздраженная моим молчанием, она несколько раз повторила слова о бандитизме».
В свете этих слов не проясняется ли и подлинное значение волынки с пропиской Ахматовой, и пленительный эпизод с жареной уткой? И понятней становится ограбление Марины Деникиной верным сыном своих родителей, тонких-претонких интеллигентов. Как и то, почему столь говорливый телевещатель избегает имени Ахматовой.
Я, конечно, не полез бы в такую даль времени, как военные годы, чтобы ворошить там тени родителей Радзинского, если бы он сам не лез в еще большую даль, аж в позапрошлый век, и не измышлял грязную клевету, например, о матери Сталина, честной христолюбивой труженице, на что уже никто не может ему ответить. Нет, иногда необходимо делать клеветникам процесс на том поле, на котором они орудуют сами. Тем паче, что ведь, в противоположность жертвам его клеветы, он-то сам может и спорить, и опровергать, и оправдываться. Вот и опровергай, любимец двух президентов, Анну Ахматову и Марину Деникину.
Титаник мысли Млечин
Я думаю, что нет никакой нужды читать и разбирать хотя бы несколько сочинений Л. Млечина, чтобы стало ясно, какого пошиба сей творец. По-моему, достаточно приглядеться к какому-то одному его сочинению. Вот и полистаем что полегче — то, в котором хотя бы не 800 страниц, а лишь 400, — «Смерть Сталина» (М., Центрполиграф. 2003).
В аннотации сказано, что особенность этой книги в сочетании «оригинального замысла» и «пугающей правдивости». И это можно сказать обо всех его книгах с одним уточнением: они оригинальны не только по замыслу, но и по выполнению, причем — порой оригинальны до полоумия. И конечно, все они действительно пугают читателя, жутко пугают.
И книга «Смерть» поражает воображение прежде всего густейшей концентрацией оригинальности, нередко граничащей с припадками эпилепсии, причем — в богатейшем ассортименте.
Предваряя одно из своих сочинений, Млечин сердечно поблагодарил тех, кто помогал ему: профессоров В. Наумова и В. Некрасова (как обладателей «уникальных познаний»), историков А. Кокурина и Н. Петрова (надо думать, тоже уникальных эрудитов), коллег по телевидению, которые, говорит, «вдохновляли и поддерживали меня, и мою маму — Млечину Ирину Владимировну», литературоведа, переводчика, доктора филологических наук, члена Союза писателей, «взявшую на себя труд стать моим первым читателем…». Бедная мама! Ведь ей уже семьдесят… Какая у нее пенсия? Я бы на ее месте потребовал надбавки за вредность.
Упоминаю об этой сердечной благодарности из того соображения, что, возможно, какая-то доля оригинальности, коей перенасыщены сочинения Млечина, принадлежит не ему лично, а этим уникальным профессорам, замечательным коллегам-вдохновителям и родной матушке автора.
Так вот, говорю, оригинальность замысла и исполнения на страницах книги «Смерть» представлена в роскошнейшем ассортименте — географическая, биографическая и хронологическая, историческая и политическая, литературная и амурная… Не знаешь, с чего и начать. Что ж, с географического и начнем.
Из книги в книгу Млечин твердит, например, что город Саров находится в Мордовии. Оригинально. Однако же с чего взял? Уникальный профессор Наумов сообщил по секрету? Может, и Серафим Саровский был мордвином? Видимо, профессор путает Саров со столицей Мордовской Республики Саранском. В другой раз сочинитель уверяет, что в 1939 году после разгрома Польши немецкие войска с нашего постыдного разрешения направились к своей западной границе через советскую территорию. Еще более оригинально! Это профессор Некрасов подсказал? Но — как это? Объяснил бы, где такая территория? Может, немцы через Владивосток топали? В третий раз… Стоп! Так мы можем в географии и завязнуть. Интересней теперь пойти по другой тропке, допустим, по биографической.
Вот читаем: «У Светланы Сталиной весной 1944 года появился новый муж, Григорий Морозов, который не нравился вождю, потому что еврей». Тут наверняка надоумила мама. И это опять — из книги в книгу. Ну, не мое дело считать мужей известной дамы, но все же могу сообщить крутолобому исследователю, его советникам и родственникам: еврей Морозов был не новым, а первым мужем дочери Сталина. И союзу их отец не препятствовал, более того, как пишет она в книге «Двадцать писем к другу», «он дал мне согласие на этот брак» (с. 174). А не нравился ловкий зятек тестю вот почему: «Слишком он расчетлив, твой молодой человек, — говорил Сталин дочери. — На фронте ведь страшно, там стреляют, а он в тылу окопался…»(с. 175). Да, Сталин не пожелал встретиться с зятьком-тыловичком. И тут не трудно понять Сталина не только как Верховного Главнокомандующего, но и просто как старого человека, один сын которого с первых дней был на фронте и попал в плен, где его ждала только смерть, а второй сын и приемный воевали и сейчас. И вот ему созерцать физию этого шкурника, сделавшегося его родственником?.. Но при всем этом к родившемуся внуку дед «относился с нежностью» (с. 177). Как, впрочем, и к другому внуку, сыну Якова и его жены, тоже еврейки.
Млечин пытается вызвать наше сочувствие к полюбившемуся ему персонажу, улизнувшему от армии: «Когда Светлана и Григорий разошлись, ему запретили видеться с сыном. Он зарабатывал на жизнь, публикуя статьи под чужими фамилиями. Когда Светлана в восьмидесятых годах вернулась в Советский Союз, Морозов помогал ей. Евгений Примаков, друживший с Морозовым, полагает, что Светлана рассчитывала на возобновление отношений». На седьмом десятке! Оригинально… Однако все эти биографические сведения еще более сомнительны, чем уже известные нам географические, и, как говорится, проверке не поддаются.
Гораздо больше тревоги за свою дочь Сталину причинил в 42-м году другой еврей, киносценарист Алексей Каплер. Этому, по выражению Э. Радзинского, тертому бабнику тоже надлежало по возрасту быть на фронте, а он завел шашни с дочерью вождя, которая была еще школьницей в белом фартучке, годилась и ему в дочери. Многоопытный потаскун так вскружил голову комсомолке, что настал момент, когда, по ее словам, «нас потянуло друг к другу неудержимо».
Но тут некая сила потянула Каплера совсем в другую сторону — в Магадан, где он весьма плодотворно работал в театре. Ничего удивительного! Помните, читатель, за что из блистательного Рима вытянули в заштатную Молдавию поэта Овидия? А это вам не сценарист «Мосфильма». Это — «Метаморфозы», «Скорбные элегии», «Наука любви». Столп мировой культуры. А вот, поди ж ты, по словам Пушкина,
Страдальцем кончил он Свой век блестящий и мятежный В Молдавии, в глуши степей, Вдали Италии своей…За что же? Да ведь за то же самое: потянуло друг к другу неудержимо его, пятидесятилетнего ветерана мировой поэзии, и Юлию, дочь императора Августа, комсомолку в белом фартучке. А уж Август-то Божественный такой демократ был… Положа руку на сердце, я как отец дочери прекрасно понимаю в этой ситуации как римского императора, так и Сталина. Может быть, второго даже больше, ибо Овидий так и умер в глухой ссылке лет шестидесяти, а Каплер вернулся из ссылки в столицу, был восстановлен во всех правах, в том числе — в Союзе кинематографистов и Союзе писателей, имел прекрасную квартиру, дачу, разъезжал по Домам творчества, стал, как Млечин, звездой телеэкрана, в очередной раз женился на известной поэтессе, которая опять же, как Светлана, была на двадцать с лишним лет моложе, и пережил Овидия лет на пятнадцать. Какие ж могут быть сравнения!
* * *
Если и дальше пойдем по биографической стежке, то увидим, как легко автор учинил еще и такую оригинальную проделку: «В начале 1944 года генерал-полковник Матвей Ильич Казаков командовал 10-й гвардейской армией, которая входила в состав 2-го Прибалтийского (бывшего Калининского) фронта». Тут уж такая концентрация оригинальности… Во-первых, 2-й Прибалтийский фронт сформирован 20 октября 1943 года не из Калининского, а из Прибалтийского. Во-вторых, Казаков был тогда не генерал-полковником, а генерал-лейтенантом. В-третьих, звали Казакова не Матвей, а Михаил. Вот это да! Что хочет, то и вытворяет. А если с самим так? Если дать на ту же букву, но другие имена, допустим, — вместо Леонид Михайлович назвать Лазарь Моисеевич. Нравится?
Но посмотрите, что дальше: такого знаменитого человека, как Маршал Советского Союза Б. М. Шапошников, наш аналитик объявил умершим в 1940 году. А кто же во время Великой Отечественной был начальником Генштаба — неужели однофамилец? А кого в марте 1945 года со всеми почестями похоронили на Красной площади — неужто двойника?.. Сюжет, достойный пера Юрия Мухина. Вы только подумайте, какое оригинальное зверство: взбрело в голову Млечину, и он на пять лет сократил жизнь прославленному военачальнику! И опять: а если самому так?
А что читаем о еще более, уж всемирно известном человеке — о В. М. Молотове! «Молотов никогда не пользовался популярностью как оратор». Убил! Да народ просто не знал его как оратора, ибо он не ораторствовал, а работал всю жизнь в поте лица своего. На поприще ораторства сильно преуспевал Троцкий, Леонид Михайлович!
Еще: «Молотова отправили послом в Монголию. Другие страны уклонились от чести принять у себя опального сталинского соратника». Это какие же страны, оригинал? Спроси у историка Кокурина. Но — молчание, тайна! Всем, видимо, предлагали, как на рынке: «Эй, господа! Не хотите ли Молотова!» А они все отказались. Как от Николая Второго отказались же его благородные королевские родственники в Англии. Но там лишь одна страна, ее конкретные августейшие шкурники, а Молотова не пожелало принять, видите ли, все человечество. Спасибо за открытие, историк Кокурин.
Еще: «Молотов прожил восемьдесят шесть лет в стране, где мужчины не доживают и до шестидесяти». Вот, мол, как ухитрился сберечь себя прохвост! Но, во-первых, Вячеслав Михайлович прожил не 86, а почти 97 лет. Что ж получается: человек окончил университет, а не умеет считать до ста? Во-вторых, Млечин или его советники да вдохновители произвели сверхоригинальную рокировочку эпох: Молотов умер 8 ноября 1986 года, мы с Феликсом Чуевым были на его похоронах. Т. е. жил он в советское время и умер в советской стране, где средняя продолжительность жизни была 73 года. Это теперь, при людоедском режиме политических прохвостов, который воспевают вот такие холуи экрана и вшивые профессора, мужчины не доживают до 60-ти. Так что это персонально вам, полупочтеннейший Лазарь Моисеевич, светит перспектива окочуриться в 58 лет. Сколько осталось? Кажется, не много. Спешите еще хоть разок своей оригинальностью порадовать мамочку. Между прочим, тут он мог бы с удовольствием пригвоздить к позорному столбу, допустим, и Леонида Леонова, Игоря Моисеева, Сергея Михалкова, которые последовали примеру Молотова. Но всех превзошел Лев Толстой, доживший до 82-х лет, когда средняя продолжительность жизни в стране, которую мы потеряли, была всего 32 года, о чем известный Говорухин до сих пор слезы льет.
И тут невольно приходит на ум: если Молотова все-таки согласилась принять Монголия, то кто согласился бы хоть временно, хоть за большие деньги приютить в своей стране мудреца Млечина хотя бы сторожем на телевидении? Думаю, что даже Израиль не согласился бы.
После Молотова естественно поинтересоваться, что Млечин пишет в хронологическо-биографическом смысле о Сталине. Читаем: «Есть документы, из которых следует, что он родился не в 1879 году, а в 1878». Вслед за Радзинским, поднявшим сию грандиозную тему еще в 97-м году, об этом писали не меньше полсотни олухов царя небесного. Допустим, да, в 78-м. И что?
Но не так прост Млечин и его наставники. Он дает слово своему любимому проф. Наумову: «Похоже(!), за этим стояло желание скрыть следы общения с жандармским управлением во время пребывания в тюрьме…» Похоже, полупочтеннейший, что вы из числа именно тех, кто с помощью таких вот предположений и орудовали в 37-м году. Это подтверждает и дальнейшее его рассуждение: «Особых отношений, скорее всего, не было, но(!) какие-то колебания(!) могли быть. И Сталин не хотел, чтобы кто-то об этом узнал». О колебаниях. Да, да этот профессор именно из той породы и тех времен, когда на допросах спрашивали: «Были колебания в проведении генеральной линии?» Профессор уверен: колебания могли быть! А я думаю, что у профессора никогда не было колебаний: соврать или нет? Он еще в 88-м году вылез в «Московской правде» с давно разоблаченной фальшивкой об агентурной работе Сталина на царскую охранку. Потом газета вынуждена была извиниться за публикацию этой давно протухшей клеветы. В разоблачении грязных измышлений Наумова тогда, в 88-м, на страницах «Нашего современника» принял участие и я. В 95-м этот профессор фигурировал в моей книге «Победители и лжецы»…
Что дальше? От Сталина, конечно, к Ленину. Что о нем в смысле хронологии? Тут вершина, дальше которой уже некуда: «Однажды 21 января на дружеской вечеринке по случаю очередного дня рождения Ленина…» Вы только посмотрите, как прет из него оригинальность! Чудотворец! День смерти превратил в день рождения…
Достойным завершением хронологического сюжета может быть заявление Млечина о том, что одно прискорбное событие произошло у нас в стране «29 февраля 1939 года»… Но ведь не было такого дня в том году. Тут уж и не знаешь, что это. То ли подвиг покруче подвига Иисуса Навина, остановившего солнце и продлившего на несколько часов день, то ли подражание гоголевскому психу Поприщину, который записывал в дневнике: «Сегодня, 43-го мартобря…»
* * *
Издательство строго предупреждает всех: «Воспроизведение любой (!) части книги воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые (!) попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке». О-го-го… Судя по всему, такое суровое и, кажется, небывалое в нашей издательской практике предупреждение продиктовано твердой уверенностью в том, что как только замечательная книга выйдет, так на нее и набросятся орды книжных пиратов, так и растащат по углам все ее сокровища. Но что-то не слышно…
А между тем, в вопросе воспроизведения чужого текста у автора и у самого рыльце в пушку. У него то и дело встречается пересказ «своими словами» того, что мы уже давным-давно встречали то в фантастических сочинениях Эдварда Радзинского, то в залихватских воспоминаниях Давида Ортенберга, то еще где.
Да что там пересказ! Вот, например, читаем у Млечина об обсуждении в Ставке весной 1944 года одного оперативного вопроса: «Жуков развернул карту и начал докладывать.
Сталин нервничал: то к карте подойдет, то отойдет, то опять подойдет, пристально всматриваясь своим колючим взглядом то в Жукова, то в карту, то в Рокоссовского. Даже трубку отложил в сторону, что бывало всегда, когда он начинал терять хладнокровие и терял контроль над собой». Довольно живописно. Однако это не что иное, как незакавыченная цитата из воспоминаний Жукова (первое издание, с. 558). Все творчество Млечина состояло здесь в том, что вместо «пристально поглядывая» он написал «пристально всматриваясь» да еще присобачил «колючий взгляд», а в самом конце у Жукова написано «когда был чем-либо неудовлетворен», а Млечин эту простую неудовлетворенность превратил в постыдную утрату контроля над собой. Смысл сих маленьких, но дурно пахнущих отсебятинок и переделок ясен: сочинителю уж очень хотелось создать отталкивающий образ Сталина.
В таком форсированном духе идет творческая работа и дальше: «Жуков и Рокоссовский упорно стояли на своем, поэтому Сталин неожиданно прервал Жукова:
— Идите и еще раз подумайте, а мы здесь посоветуемся.
Через пятнадцать минут к ним в комнату вошли Берия, Молотов и Маленков.
— Ну, что надумали? — поинтересовался Маленков.
— Мы ничего нового не придумали. Будем отстаивать свое мнение, — ответил Жуков.
— Правильно, — неожиданно сказал Маленков. — Мы вас поддержим.
Это означало, что Сталин передумал», — подводит итог сочинитель.
Это пересказ, но переиначен так, чтобы убедить читателя: вот, мол, какие попки были Молотов, Маленков и Берия, только и могли, что поддакивать. А на самом деле в этом эпизоде в воспоминаниях Жукова двое последних и не упоминаются, их нет. И вовсе не заходят они в комнату к маршалам, а сами маршалы возвратились в кабинет Верховного, и он сказал им: «Мы тут посоветовались (с начальником Генштаба А. И. Антоновым и В. М. Молотовым) и решили согласиться (с вами) на переход к обороне» (с. 559).
Наша маленькая прогулка в творческую лабораторию писателя Млечина очень полезна, ибо примеров столь оригинального обращения с чужими текстами, как уже было отмечено, у него можно привести немало. В сущности говоря, его книги это жвачка давно пережеванного другими или даже им самим. В этом и состоит неоднократно упоминавшаяся выше оригинальность книги «Смерть Сталина», как и других. Так что еще неизвестно, кто будет преследоваться в судебном порядке.
Гваделупская нация
По первой программе телевидения крутили-крутили-крутили фильм Дмитрия Барщевского «Московская сага». Серий двадцать с чем-то. А какой шабаш рекламы, какой натиск пропаганды предшествовал и сопутствовал этому гомерическому шедевру! Ничего подобного наше кино и наше телевидение не знали отродясь. Многотиражные газеты и журналы отводили целые полосы с прельстительными портретами всех основных участников шедевра. Так и пялили они на тебя глазки, так и взывали: «Не пропусти! Не забудь! Отринь все дела, садись в 9.20 к телевизору. Не можешь вечером, смотри повтор завтра утром. Не проспи!» А перед иными сериями в передаче «Доброе утро!» давали душевно-рекламные беседы с актерами и другими творцами синтетической жемчужины. В передаче же «Пять вечеров» для любителей клубнички показали выброшенные из окончательного варианта «эротические сцены», как пишет в «Известиях» деликатная Ирина Петровская. Но эротика это пушкинская «Гавриилиада», лермонтовский «Сашка», симоновские стихи «о нежной и прохладной коже и о лице с горящим ртом», а здесь — вонючий блуд, блуд vulgaris, и ничего больше. Но отношение такое, словно это пушкинские черновики.
А еще и какие блямбы бьют с титров по мозгам зрителя перед началом каждой серии! «Правительство Российской Федерации»!.. «Правительство Москвы»!.. «Федеральное агентство по культуре и кинематографии»!.. «Комитет по коммуникациям и СМИ»!.. Как понимать такое небывалое новшество? Что эти блямбы означают — высочайший патронаж? государственное финансирование? идейное вдохновение или прямой заказ Кремля? гарантия качества? наконец, право собственности, что ли? Загадка!.. Или это просто четыре ряда заграждений из колючей проволоки для защиты от критики? Ведь не всякий решится пойти на прорыв таких заграждений, ибо неизвестно, что тебя ждет, если ты обидишь сии структуры. Вдруг из Москвы выселят?
Глядя на всю эту безоглядно агрессивную и в то же время трусливо оборонительную рекламу, помянутая И. Петровская в понятной тревоге: «Уж не туфту ли нам опять „впаривают“?»
И то сказать, можно ли вообразить, чтобы, допустим, на великом фильме «Броненосец Потемкин» стояло клеймо «Политбюро ЦК ВКП(б)»? А на несравненном «Чапаеве» — «Совет народных комиссаров СССР»? На незабываемых «Журавлях» — «Совет Министров СССР»? На «Кубанских казаках» — хотя бы «Комитет Госкино»? А ведь тут все эти аналоги сразу и вместе!
Что ж это вы, маэстро Барщевский, такой бурный демократ, столь пламенный энтузиаст свободы творчества, что ж вы, сударь, к властям-то так назойливо лепитесь, к начальству столь нежно льнете, как какой-нибудь Суровцев, Оскоцкий или Евтушенко, трижды орденоносец, лауреат, член Академии изящных искусств в Малаге и почетный гражданин Оклахомы: «Лучшие из поколения, возьмите меня с собой!»?
Вот же в вашем фильме персонажи читают наизусть Лермонтова, а он к властям не лепился. Куда там! «Но есть, есть Божий суд, наперсники разврата!..» У вас прославляется Пастернак, а он хоть и писал восторженные стихи о Сталине, но это же искренно, и тоже не льнул. Поминается Мандельштам, но и он пусть тоже нахваливал Сталина, но позволял себе и нечто весьма крамольное. Как же так? С кем вы, мистер мастер искусства — с Лермонтовым или с Оскоцким? За что вы — за пушкинский «неподкупный голос, эхо русского народа» или за колючую, но демократическую проволоку?
И это еще не вся агитация и пропаганда, ласкательство да заграждения. Важную роль тут сыграло еще и обсуждение фильма на той же первой программе под управлением антисоветчика Бориса Бермана, который в ходе обсуждения радостно воскликнул: «Советская власть не вернется! Ура!».
Кстати сказать, на повторный вопрос Тараса Бульбы «Много ли там наших?» бессмертный Янкель опять мог бы ответить: «Наших? Много! Даже во втором и третьем ряду: продюсер Марк Рудинштейн, банкир Игорь Коган, Сергей Устинов, сын Левы Устинова… Куда ни плюнь — все наши!»
И как они ликуют по поводу своего участия даже в мимолетных эпизодических ролях! Банкир Коган восхищен: «Съемки „Саги“ были большой тусовкой, приятной компанией, где все друг друга знают». Рудинштейн, тоже на любительском уровне сыгравший эпизодическую роль, в восторге: «Атмосфера была замечательной!» То есть, надо полагать, замечательно нашей была атмосфера, не так ли? Устинов, опять из самодеятельного кордебалета, более конкретен: «Я ведь очень хорошо знаком с семьей и Аксеновых, которые тоже здесь снимались, и с семьями Барщевских и Виолиных, которые делали этот фильм». Да, делали усилиями всех живущих ныне поколений клана, включая внуков. Правда, тут вдруг обнаружилось нечто весьма советское: семейный подряд, который горячо приветствовался во времена товарища Брежнева. Вот вам и «не вернется», Берман, вот вам и «уря!». Или это «подряд наших»?
* * *
Но не будем продолжать эту тему, лучше присмотримся к обсуждению. Оно состоялось задолго, серий за шесть-семь до окончания показа. Что за фокусы? Где это видано? Вот вас, Юрий Соломин, самого именитого в коллективе создателей фильма, вас, которого биографы величают «самим воплощением традиций старейшей русской сцены», неужели вас не покоробила такая нерусская прыть расторопных дельцов? Вам не пришло в голову, что сказали бы об этой непристойной суете сыгранные вами герои — Телегин из «Хождения по мукам», Арсеньев из «Дерсу Узала», даже Иван Александрович Хлестаков?
Ильдар Жандарев, которому изредка дозволялось проявить себя на подхвате у Бермана, воскликнул: «Мы услышим здесь правду о „Саге“ простых людей, особенно — простых женщин!» Сейчас вы увидите, что это за «простые люди», среди которых находились и режиссер, и сценарист, и артисты.
Очень характерным было выступление заслуженного мастера спорта, широко известного, даже по мнению Бермана, легендарного баскетбольного тренера, орденоносца Александра Яковлевича Гомельского, человека, как сам напомнил и как это все видели, «не молодого», но очень простого. Он возникал три раза. Сначала морщился: «Фильм сделан недостаточно эмоционально. Актеры играют нормально, но вяло, ничего яркого, запоминающего» (Так!). Представляете, ничего запоминающего!
Тут взяла слово широко известная, но опять же очень простая женщина Александра Маринина. Ну, думаю, уж она-то сейчас сказанет! Ведь подполковник милиции да еще и кандидат юридических наук, образованнейший человек. Аспазия! Софья Ковалевская! Склодовская-Кюри! К тому же, автор чуть ли не тридцати романов, многократно изданных тиражом за 30 миллионов экземпляров, лауреат премии МВД. Одни лишь названия иных ее романов бросают в дрожь: «Чужая маска», «Черный список», «Убийцы поневоле», «Шестерки умирают первыми», «Седьмая жертва», «Я умер вчера», «Не мешайте палачу», «Смерть и немного любви», «Посмертный образ», «Светлый лик смерти», «Смерть ради смерти», тут же и «Реквием»… И за это, повторю, премия МВД, а не Ваганьковского кладбища.
Человеку, написавшему столько таких книг, чего бояться, чего играть в жмурки? Да, уж она сейчас врежет…
И вот мадам разверзла уста: «Фильм замечательный. Я смотрю его с удовольствием». И все? Нет, нет! «Но он кажется мне холодным, ему не хватает чувства. Когда я читала роман Аксенова (по мотивам которого поставлен фильм), многие сцены романа вызывали у меня истерику до валокордина. И когда фильм приближался к этим сценам, я хватала заранее припасенный пузырек и думала: вот-вот сейчас мне будет плохо и я приму капли. Но на экране почему-то не было той страсти, того напряжения. И мне, увы, не делалось дурно…»
Как видим, легендарный автор «Светлого лика смерти» поддержала легендарного мастера спорта. Но их поползновение тут же энергично пресекла другая простая женщина — Дарья Донцова, автор таких знаменитых романов, как «Дама с коготками», «Бассейн с крокодилами», «Покер с акулой», «Гадюка в сиропе», «Обед у людоеда», «Канкан на поминках», «Контрольный поцелуй», «Маникюр для покойника» и так далее. (Да почему ж до сих пор не лауреат премии МВД?)
Простая Донцова очень просто сказала простой Марининой — хотите верьте, хотите нет — буквально следующее: «Мариночка Анатольевна, котик вы мой пушистый, неужели вы оставались спокойны? А я плакала, рыдала, у меня в каждой серии — истерика… Эта книга, этот фильм про меня, про мою семью…»
Про какую семью? Я знал ее отца Аркадия Васильева. Писатель небольшой, но занимал большой и ответственный пост: долго был парторгом МК в Московской писательской организации. Вроде бы вполне благополучный человек. Любимая жена, перспективная дочка. Видимо, имел доступ к архивам КГБ и по их секретным тогда материалам написал книгу «В час дня, ваше превосходительство!» — о генерале Власове. К тому же в лагере не сидел, в ссылке не был, не знал разносов критики, имел прекрасную квартиру на улице Черняховского… Что еще надо для счастья! А дочка? Получила высшее образование, создала семью, бойко вступила на папину стезю, издается-переиздается, живет, кажется, в той же прекрасной квартире, не сидела, не высылалась… Что еще надо в наше время? А на героев фильма-то авторы вон что навалили. Что ж тут общего?
К сожалению, Маринина назвала только одну сцену, где у нее «сердце не зашлось, не екнуло», а ей хотелось, чтобы екало, как селезенка у коня, — расстрел евреев где-то около оккупированного Чернигова. Но в этой сцене много странного. Дело происходит в июле 1943 года, а Черниговщина была захвачена еще в начале сентября 1941-го. Выходит, немцы учинили расправу лишь спустя почти два года оккупации. Почему? Обычно они делали это сразу, ведь иначе многие могли бы убежать, скрыться. Романист дал месту расправы название Гарни Яр. Это, естественно, приводит на память киевский Бабий Яр. Так вот, Киев немцы захватили 19 сентября, и уже в том же сентября, т. е. через несколько дней, начали расстреливать в Бабьем Яру евреев, коммунистов, советских работников всех национальностей и других жителей Киева. А тут, говорю, два года ждали! Странно.
Один персонаж романа говорит другому: «Ты разве про Гарни Яр не слышал? Там немцы жидов уничтожают… Две недели уже операция идет». Первыми об этом должны бы узнать, конечно, евреи и что-то предпринять. Уж за две-то недели! А их в описываемый день согнали, ведут под конвоем за город к месту убийства, а они так ни о чем и не подозревают, среди них «некоторые даже смеются. Одна женщина подкрашивает губы» (кн. 2, с. 247). И тут Маринина принимала валокордин.
Во-вторых, в фильме сам расстрел изображен несуразно. Как это могли шеренга за шеренгой валиться в овраг, непонятно. Очень странно и то, что русская писательница ни слова не сказала вот о чем: большую, если не основную роль в расстреле евреев и в романе и в фильме выполняют «русские добровольцы из команды „Заря“». Среди «русских интеллигентов еврейского разлива» (Г. Резник) Аксенов тут не одинок. Вслед за ним, например, критик Бенедикт Сарнов, у которого в оккупации расстреляли родственников, из книги в книгу твердит ныне: «Считалось, что немцы. Но на самом деле, скорей всего(!), те самые мужички — „богоносные, достоевские“», т. е. русские. И ведь никаких доказательств, одно желание плюнуть! А вы говорите — валокордин, мадам.
* * *
Что еще могло огорчить Маринину в фильме? Вполне возможно, думается, например, вот что. Осень 1941 года. Молодая красавица Нина провожает на фронт мужа Савву. А как обычно-то русские женщины провожали на войну мужей, отцов, братьев? Дарили на прощанье ладанку или платок, кисет или фотографию. Помните, как провожала княжна Марья князя Андрея?
«Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
— Ты что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец нашего отца, наш дедушка носил на всех войнах…
— Ежели он не в два пуда… — сказал князь Андрей, но в ту же минуту раскаялся.
— Против твоей воли он спасет и помилует тебя, — сказала княжна Марья дрожащим от волнения голосом, держа перед братом овальный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы».
В «Тихом Доне» большевик Бунчук, восемь лет не бывший дома, на один день приехал с фронта к матери. И вот день пролетел. Прощание с матерью. «Она торопясь сняла с себя нательный маленький крест и, целуя сына, крестя его, надела на шею. Заправляла гайтан за воротник, а пальцы прыгали, кололи холодком.
— Носи, Илюша. Это — святого Николая Мирликийского. Защити и спаси, святой угодник — милостивец, укрой и оборони».
А в пору войны, выпавшей на нашу долю, мы пели:
В кармане маленьком моем Есть карточка твоя. Так значит, мы всегда вдвоем Моя любимая…И была еще скорбная песня о том, что
Мне привез из-под Воронежа сосед Шелком шитый, кровью крашенный кисет…А вот что нам изобразили в «Саге». Супруги прощаются почему-то не дома, не у военкомата, не на вокзале, как мы все прощались, а на скамейке у Патриаршего пруда, да еще и встретиться после войны планируют опять же здесь, на данной скамеечке. Знаю я сию скамеечку, знаю, некогда сиживал на ней: жил рядом — в угловом доме на Ермолаевском, в ста метрах от пруда. А за скамеечкой-то — павильон, где зимой выдавались коньки. Брал я их, на скамейке надевал и под лихую песенку («Догони, догони!..») радостно скользил (не один, конечно!) по льду Патриаршего. Возможно, авторы «Саги» не знают, что когда-то по этому льду скользили Константин Левин и прелестная Кити Щербацкая. Им просто нужна была уединенная скамеечка для интимного разговора их героев. Нина тоже дарит на прощанье уходящему на войну мужу некий «образок» в виде весьма неординарной загадки: «Как ты думаешь, милый, я тебе изменяла или не изменяла?» Ничего себе подарочек! Савва, а он ее обожает, естественно, ошалел. Она же, аттестуемая как «тонкая кость», «аристократка», будучи уверена, что ее святая правда поможет мужу во всех тяготах и опасностях войны, сообщает: «Да, милый, случалось, и не раз. Но больше — ни-ни. Завязала. Иди сражайся и будь непобедимым». И он ушел с этим двухпудовым «образком» в душе на войну и не вернулся, что совсем не удивительно.
Что же такое мы увидели? Это не просто душевная тупость, а тупость с претензией на лирику (скамейка у пруда) и на психологизм (человек сложен и, увы, грешен!). Справедливости ради должен заметить, что в романе сей ошеломительной аристократической сцены у пруда нет. Это персональный вклад в золотой фонд русского кино сценариста и режиссера.
Интересно, а что думает наш инженер человеческих душ и о такой еще сцене. У одного из главных героев романа, у липового маршала Никиты Градова, была на фронте молодая возлюбленная Тася, «всю войну прошли вместе», говорит она. В сущности, была настоящей женой. А опостылевшая жена по паспорту оставалась в Москве. Что ж, дело житейское, бывало такое. В конце войны маршал погибает так же нелепо, как стал маршалом и дважды Героем, а Тася остается беременной и уезжает домой. Родив сына и потом выйдя замуж, она через несколько лет едет с мальчиком в Москву и является к сыну маршала Борису с просьбой устроить мальца, то есть его единокровного брата, в пансионат, ибо она с мужем завербовалась куда-то на Север за длинным рублем. Нет, отвечает благородный Борис, никаких пансионатов, мой брат будет расти у бабушки в роскошном доме в Серебряном Бору. Прекрасно!
А что дальше? Любезный хозяин устраивает застолье, угощение. И вдруг мысль: «Ей сейчас, должно быть, немного за тридцать, моложе Веры». Вера — его нынешняя пламенно любимая, ей тридцать пять. Тоже хороший возраст, но в тридцать лучше качество.
И тут «сладкая тяга прошла по всему его телу». А вскоре «жар опять прошел по его телу». Опускаю подробности… Дальше: «Она быстро сняла халатик. „Расстегните мне, пожалуйста, лифчик, Борис Никитич“. Возможно, еще вчера так она просила и законного мужа». И вот «прошло довольно продолжительное время, пока после череды всех(!) излюбленных Борисом классических поз они наконец отпали друг от друга» (кн. 3. с. 327). Мальчик все это время смотрел по телевизору балет. Потом Борис скажет: «Надеюсь, мы с вами еще увидимся, и не раз. Теперь я очень хорошо понимаю своего отца».
Думаю, что при виде в книге такого тесного духовного единения отцов и детей за валокордин хватались не только подполковники милиции, и не одна дама с коготками билась в истерике.
А что нам показали в фильме? Ни малейшего намека на классические позы. Наоборот! Выпили они, поели и направились не в постель, а на могилу маршала, дабы возложить цветы. Судя по всему роману, можно было ожидать, что здесь, у могилы, все-таки начнется демонстрация поз, но ничего подобного: так что, вместо кровосмесительного блуда отменное благочестие. Как же тут не разочароваться? Как не воскликнуть, отложив валокордин: «Фильм эмоционально холодный!»
* * *
Но самое интересное в выступлении Марининой был спор с Гомельским. Как только тот посмел сказать «артисты играют вяло», Берман тут же перебил старика, и его принялись учить уму-разуму и Ю. Соломин, и другие. После такой обработки мужественный ветеран спорта сказал уже нечто совсем иное: «Женские роли очень удались. Классные актрисы! Все играли блестяще. Перед ними надо снимать шляпу». Вот так «вяло», вот так «ничего яркого»!..
Но заслуженный пенсионер все-таки частично продолжал артачиться: «Роль Сталина не удалась. Его обеляют, делают более добрым…» Каково было слышать это создателям фильма, ненавидящим Сталина «до стона и до бормотанья», как сказал поэт!
«А я видел Сталина очень близко, — продолжал баскетболист, — сидел напротив него в трех метрах на Спартакиаде народов СССР». Что ж, крупно повезло человеку. Я знаю людей, которые за эти три метра отдали бы три года жизни. Но что Гомельский увидел? О, много! «Видел его кошачьи дикие глаза…» Позвольте, сударь, почему дикие? Кошка существо домашнее, ласковое. У моего Пуськи, например, очень добрые и красивые зеленые глаза. А вот что писал о Сталине и, в частности, о его глазах А. А. Громыко: «Прежде всего обращало на себя внимание, что он человек мысли. Глядя на Сталина, я всегда отмечал про себя, что у него говорит даже лицо. Особенно выразительны были глаза» (Памятное. Кн. 1. М., 1988. С. 199). Кто так мог бы сказать о Гомельском, о его мыслях и глазах?
А он продолжал: «Я видел его рябое страшное лицо». Но вот что читаем у того же А. А. Громыко: «Мне случалось после смерти Сталина не раз читать и слышать, что, дескать, у него виднелись следы оспы. Я этого не помню, хотя много раз с близкого расстояния смотрел на него. Что ж, коли следы имелись, то, вероятна, настолько незначительные, что я их не замечал» (там же).
Ну, а если и были даже самые ужасные следы, что за грех? Ведь это следы болезни, и только. Против нее в царское время, когда родился и почти до сорока лет жил Сталин, боролись мало, плохо, вот он в детстве и переболел ею. Так прилично ли баскетболисту-гуманисту говорить с отвращением о печальных следах болезни? Тем более, что самому-то крупно повезло: родился в прекрасное советское время, когда прививку от оспы делали всем, притом бесплатно, вот советская власть и защитила Сашеньку из Гомеля от заразной болезни. А главное, да мало ли было в истории самых замечательных людей с теми или иными физическими недостатками. Гомер был слеп, Бетховен оглох, Кутузов — одноглаз, Наполеон был небольшого роста и имел пузцо, адмирал Нельсон — без одной ноги, Байрон — хром, наш знаменитый адмирал Исаков — тоже без ноги и т. д. Ну, позлорадствуйте над ними, Гомельский. Однако не забудьте, сам-то каков? Вот уже лет сорок лысый, будто колено, нос — что твой паяльник… «Разве мама любила такого?..»
А он опять: «Я видел, как все люди, которые окружали его, боялись его взгляда, а в фильме Сталин добренький». После этих слов были даны кадры комически нелепого приема в Кремле, будто бы состоявшегося в конце 1942 года, где Сталин зимой фигурирует в несуразном белом кителе. Видно, Гомельскому хочется, чтобы при появлении Сталина все участники приема разбежались по углам, — так все его боялись. Вот была бы историческая правда!
Но один ваш любимец, лютый ненавистник вождя, писал: «Я довольно часто имел возможность общаться со Сталиным, слушать его и даже получать непосредственные указания по разным вопросам. Я был буквально очарован Сталиным, его предупредительностью, вниманием, осведомленностью и заботой. Я был всецело поглощен обаянием Сталина и восхищался им». Это кто ж так? Да ведь приснопамятный Кукурузник.
Кому же верить — баскетболисту, однажды лицезревшему Сталина, или сталинским соратникам Громыко и Хрущеву? Ведь первый писал это уже после смерти Сталина и во время лихой борьбы против «культа личности». А второй хотя позже и скурвился, но именно в эту пору и написал приведенные строки?
* * *
Вдруг подал голос абориген телевидения Генрих Резник, адвокат с прокурорскими замашками и, как уже отмечалось, по собственной аттестации, «русский интеллигент еврейского разлива» опять же. Он решительно, как всегда, заявил: «Историческая правда в фильме не искажена. А Сталин подходит под великолепную формулу Карякина» (широко известный мыслитель солженицынского разлива. — Автор): «Сталин и Берия являются выдающимися государственными деятелями, но они были палачами». И уже свое резюме: «А у палачей не может быть заслуг перед историей. Палачи это палачи».
Адвокат — это вроде бы дитя логики. А что мы видим? Начал с претензией на логику, но тут же сбился на эмоции: если палачи и только, то какие же они государственные деятели да еще выдающиеся? Прокурорствующий адвокат хотел побить Сталина, а бьет любимого Карякина и себя заодно.
Тут третий раз вступает неугомонный аксакал Гомельский и опять дудит в ту же дуду: «Я видел Сталина своими глазами. Я прожил большую жизнь в баскетболе, мне очень много лет…» Господи, да все это знают, кроме Юрия Соломина, который назвал его Голеньским. А когда Берман поправил артиста, тот сказал: «Ну хорошо, Коломенский».
Баскетболист ужасно обиделся, но продолжал: «Вот момент, когда Сталин дает генералу Градову три раза исправиться: иди подумай, иди подумай, иди… Потом Сталин говорит: „Генерал правильно сказал“. Показывают соответствующие кадры фильма. Гомельский делает заключение: „Такого не бывало у Сталина. Если Сталин сказал „нет“, значит — нет“. И никаких, мол, гвоздей.
Именно о таких случаях говорят: не знает броду, а лезет в воду. Заслуженному баскетболисту удивительным образом неведомо, что в фильме тут использован широко известный факт из военной биографии маршала Рокоссовского, тогда генерала армии, во время обсуждения плана операции „Багратион“ — наступления в Белоруссии. Сам он вспоминал: „Окончательно план наступления отрабатывался в Ставке 22 и 23 мая (1944 года). Наши соображения о наступлении войск левого крыла (1-го Белорусского) фронта на люблинском направлении были одобрены, а вот решение о двух ударах на правом крыле подверглись критике. Верховный Главнокомандующий и его заместители настаивали на том, чтобы нанести один главный удар — с плацдарма на Днепре (район Рогачева), находившегося в руках 3-й армии. Дважды мне предлагали выйти в соседнюю комнату, чтобы продумать предложение Ставки. После каждого такого „продумывания“ приходилось с новой силой отстаивать свое решение. Убедившись, что я твердо настаиваю на нашей точке зрения, Сталин утвердил план операции в том виде, как мы его представили“ (Солдатский долг. Воениздат, 1968. С. 260). То есть Сталин отказался от своей точки зрения, перечеркнул свое „нет“ и принял точку зрения противоположную.
Может быть, с моей стороны, учитывая возраст Гомельского, это жестоко — приводить такое свидетельство его лопоухости, но что делать, сам же он, баскетболист, лезет на рожон.
Можно заметить, что маршал Жуков отрицал то, о чем поведал Рокоссовский. В воспоминаниях, вышедших на другой год после Рокоссовского, он писал: „Существующая в некоторых военных кругах версия о „двух главных ударах“ на белорусском направлении силами 1-го Белорусского фронта, на которых якобы настаивал К. К. Рокоссовский перед Верховным, лишена основания. Оба эти удара, проектируемые фронтом, были предварительно утверждены И. В. Сталиным еще 20 мая по проекту Генштаба, то есть до приезда командующего 1-м Белорусским фронтом в Ставку“ (Воспоминания и размышления. М., АПН. 1969. С. 529).
Я лично думаю, что в этом расхождении прав Рокоссовский. Во-первых, невозможно представить, что он, человек редкой честности и скромности, выдумал такой колоритный и лестный для себя эпизод. Тем паче, что ведь когда вышли его воспоминания, были еще живы почти все члены Ставки и, как говорится, не дали бы соврать. Во-вторых, столь редкий эпизод, связанный с самим Сталиным, невозможно забыть тому, кто и был причиной этого эпизода. А Жукову, наоборот, не трудно было забыть: ведь это случилось не с ним.
Вероятно, дело тут вот в чем. Я допускаю, что план операции действительно уже 20 мая был утвержден Сталиным. Но ведь речь шла о самой крупной наступательной операции Второй мировой войны и, естественно, Верховный должен был проявить сугубую предусмотрительность и осторожность. Поэтому, уже утвердив план, он не сообщил это Рокоссовскому, а захотел еще раз проверить верность плана столь необычным способом. Жуков мог не знать о замысле Сталина или, как уже сказано, забыть. Впрочем, это к фильму не относится.
Но прямо относится к Гомельскому то, что Жуков его помнил и именно для него писал: „Стиль работы Ставки был, как правило, деловой, без нервозности, свое мнение могли высказать все. И. В. Сталин ко всем обращался одинаково строго и довольно официально. Он умел слушать, когда ему докладывали со знанием дела. (Гомельского, как, впрочем, и Аксенова, и Барщевского, едва ли стал бы слушать, но о двух последних — дальше. — Автор). Я убедился за долгие годы войны, что И. В. Сталин вовсе не был таким человеком, перед которым нельзя было ставить острые вопросы и с которым нельзя было спорить, даже твердо отстаивать свою точку зрения. Если кто-нибудь утверждает обратное, прямо скажу: их утверждения неправильны“ (там же, с. 280–281). Как деликатно: неправильны. А ведь вполне имел право сказать: „Это брехня, господин Гомельский!“
И еще: „После смерти И. В. Сталина появилась версия, что он единолично принимал военно-политические решения. С этим согласиться нельзя. Я уже говорил, что, если Верховному докладывали вопросы со знанием дела, он принимал их во внимание. И я знаю случаи, когда он отказывался от своего собственного мнения и ранее принятых решений“ (там же, с. 468). Таких случаев маршал приводит немало. Если интересно, то поищите их, Гомельский, сами. Но я знаю, что не будете искать, ибо вам, как и В. Аксенову, и создателям фильма, история войны всегда была и осталась совершенно неинтересна.
И вот опять кому же верить: Рокоссовскому с Жуковым или Гомельскому? Выбирайте, читатель.
* * *
Тут-то на бедного старца и обрушилась создательница „Смерти ради смерти“. Но как! „В образе Сталина был найден точный сценарный и режиссерский ход. Точный!“
Здесь ведущий Берман воскликнул: „Марина Анатольевна пришла сюда с совершенно другим мнением!“ И вот, мол, под напором неопровержимых доводов Донцовой, Соломина, Резника и моих…
„Нет! Нет! — воскликнула автор романа „Не мешайте палачу“. — У меня свое мнение. В фильме есть перлы, жемчужины. Я согласна с Гомельским, что если Сталин сказал „нет“, то это всегда нет…“
Тут я вспомнил анекдот, недавно рассказанный в компании Василием Ливановым.
Поскребышев входит в кабинет Сталина и говорит: „Иосиф Виссарионович, звонит Черчилль“. Сталин берет трубку: „Здравствуйте… Нет… Нет… Нет… Да… Нет… Нет… Нет… До свидания“. И кладет трубку. Поскребышев не удержался: „Иосиф Виссарионович, на что вы сказали Черчиллю „да“?“ — „Он спросил, хорошо ли я его слышу“.
А Маринина объясняет нам, что такое жемчужина: „Крупный план. Сапоги Сталина, идущего по ковровой дорожке. И охватывает ужас. И ты понимаешь, что с этим человеком невозможно иметь дело, с ним невозможно договориться, это не человек…“
Правильно, и Пастернак сказал:
Не человек — явленье, Поступок ростом с шар земной…Но почему же невозможно договориться и иметь дело? Помянутый Черчилль, а также Рузвельт и многие другие совсем не мелкие люди умели договориться со Сталиным и вели с ним дела, да еще какие! От которых зависела судьба всего человечества. А вы, котик пушистый, не можете себе этого представить. Это характеризует скорее вас, киса, а не Сталина. Например, в конце декабря 1944 года немцы нанесли страшной силы удар по американцам и англичанам в Арденнах, и те, бросая оружие, кинулись бежать, бежали почти сто верст. Черчилль взывает к Сталину: „Ваше высокопревосходительство, помогите!“ И что же? Договорились! На восемь дней раньше запланированного срока. (А вы представляете, чего это стоило? Едва ли.) Сталин дал приказ начать гигантскую Висло-Одерскую операцию трех фронтов и тут же Восточно-Прусскую, в которой довелось бочком участвовать и мне. А до этого в Ялте Сталин, Рузвельт и Черчилль договорились, что СССР вступит в войну против Японии через три месяца после победы над Германией. И что, обманул Сталин союзников? Ничего подобного. Мы своевременно денонсировали договор с Японией о ненападении и ровно через три месяца, день в день, 9 августа объявили войну Японии.
А взять совсем другую сторону. В Москву приезжали, встречались со Сталиным, беседовали Герберт Уэллс, Андре Жид, Ромэн Роллан, Фейхтвангер, Бернард Шоу. Уж не говорю о советских ученых, писателях, артистах от Максима Горького до Симонова. И со всеми он договаривался. Вы что ж, ничего не знаете об этом? Тогда, котик, надо поменьше пописывать, а кое-что и почитывать. А между прочим могли бы вы побеседовать уж не с Ролланом, допустим, о его „Очарованной душе“, а с Демьяном Бедным, скажем, о песне на его слова „Как родная меня мать провожала…“?
* * *
Что касается действительно „простых“, главным образом даже безымянных участников обсуждения, то никто из них не рыдал, не бился в припадке падучей, не хватался за лекарство. Наоборот, многие из них спокойно говорили о сериале: „Ошибка“… „не получилось, дети не смотрят, не понимают происходящего на экране, хотя я своих сажал“… „и молодые не воспринимают“… Могу добавить: в последних сериях и я, старый человек, ничего не понял. Потом прочитал в рецензии даже щирой демократки Аллы Боссарт: „Сага“, сочиненная семьей Барщевских, меня деморализовала… Безбрежный конфуз… Здесь все было липой, клюквой и туфтой… невыносимо скучно… бразильское мыло… история для быдла…».
Но на экране тут опять вступали непростые «простые»: «Сериал состоялся» (А. Гомельский)… «Фильм хороший, смотрю с удовольствием» (А. Маринина)… «Создателей сериала можно поздравить» (Э. Жандарев)… «Величайшие профессионалы. Хочется впитать всю их энергетику» (певица Лолита Милявская)… «Счастье быть современником великой актрисы Чуриковой… Никитина блистательна, новая звезда» (Г. Резник)… «мечта сбылась!» (Б. Берман)… «Это большой пример для молодых… большое спасибо!.. огромное спасибо!» (Д. Донцова) и т. д.
Несколько озадачили режиссер Д. Барщевский и исполнитель главной роли Ю. Соломин. Первый сказал: «Аксенову фильм нравится… Роман вышел в эти дни гигантскими тиражами. Главный голос принадлежит читателю, он покупает роман десятками тысяч экземпляров…» Во-первых, позвольте, о чем речь-то — о фильме или о романе? Во-вторых, ну какие там гигантские тиражи? Открываю книжечку: «Доп. тираж 12 тыс.». Очевидно, к первоначальному тысяч в 10.
Еще более озадачил Соломин тем, что высокомерно изрек о претензиях Гомельского: «Это говорит непрофессионал». А зачем же тогда пригласили его? Или в Малом театре пришли к выводу, что искусство создается только для профессионалов? Таков теперь Дом Островского?..
За три-четыре серии до конца состоялось еще одно обсуждение — на страницах еженедельника «АИФ». Упоминаю об этом только потому, что тираж «АИФ» 8,5 млн. экземпляров. Тут от Инны Чуриковой мы узнали, что весь фильм целиком она не видела, но зато знает, что собака, фигурирующая в нем, принадлежит Соломину. Артист Дмитрий Харатьян поведал, что «натуру для исправительного лагеря сделали под Нахабином». Александр Резалин (Нугзар) сообщил, что в Гнездниковском переулке выстроили тифлисскую квартиру, «где я Нину Градову-Будину… к стенке прижимал». Это самое важное из того, что сказали артисты.
А из зрителей вот в чем признался писатель Сергей Есин: «Посмотрел только две серии. Дальше не стал. Все слишком предсказуемо, ожидаемо». Позволь, Сергей, не поверить. Разве можно было ожидать в фильме, за который ручается аж Лужков, хотя бы упоминавшуюся сцену у Патриарших? А разве можно было предсказать, что в фильме будет показано, как Сталин в октябре 41-го года пойдет в Мавзолей. Вы то, автор книги о Ленине, знаете, что саркофаг с его телом еще в июле был отправлен на Урал. И как можно было заранее знать, что генералу Градову, единственному из всех командармов, за разгром немцев под Москвой сценарист присвоит звание Героя Советского Союза, когда даже Жукова, командующего Западным фронтом (фронтом!), самым важным в той операции, наградили всего лишь орденом Красного Знамени. Нет, нет, вы не правы: в фильме что ни кадр, то и загадка, что ни серия, то и опупение.
Публикация заканчивается многозначительными словами Татьяны Горбуновой, заместителя директора Музея истории Москвы: «Поверьте, бывает и хуже». Верим и даже знаем: например, «Штрафбат» Досталя по сценарию Володарского или «Дети Арбата» Эшпая.
Приходилось слышать и более резкие отзывы о фильме, в частности, среди тех, кто называет его «Московская ссака», «Московская кака» и т. п. Грубо, конечно, неприлично, хотя все-таки это и не матерщина. Но вы, леди и джентльмены, все равно возмущены, вы гневно протестуете. Я вместе с вами. Но, с другой стороны, весь роман В. Аксенова, «по мотивам» коего сделан фильм, от начала до конца напичкан уж такой изощренной матерщиной, такими похабными эпизодами, таким патологическим блудом, что рядом с этим одноразовая «кака» или «ссака» выглядят детской шуткой, однако же вы, леди и джентльмены, не протестовали против этого. Мало того, роман так понравился вам, так пленил ваши тонкие интеллигентные души, что вы потратили не один год жизни на его экранизацию и безмерное тиражирование с помощью телевидения. Так что уж чья бы интеллигентная корова мычала…
* * *
Телесериал «Московская сага», как уже было сказано, поставлен по одноименной трилогии Василия Аксенова, написанной главным образом в Гваделупе и США, для читателей которых первоначально и предназначался. Наш молодой читатель едва ли знает этого автора, хотя когда-то он был известен и отчасти даже знаменит как в Западном полушарии, так и в Восточном, как в Северном, так, пожалуй, и в Южном, — может быть, вплоть до Антарктиды с ее пингвинами.
В. Аксенов, говоря его собственным языком, — «плод любовных утех» в голодном 1932 году Павла Васильевича Аксенова, члена ЦИК, председателя горсовета Казани, и Евгении Семеновны Гинзбург (1904–1977), завкафедрой марксизма-ленинизма в одном из казанских вузов, впоследствии писательницы, неоднократно поминаемой в обеих «Сагах». Так что, перед нами писатель не простой, а потомственный, даже как бы и столбовой. И, видимо, именно этим объясняются многочисленные литературные излишества и проказы автора.
Так, он пытается ухватить за бороду аж Льва Толстого: «Глядя на движущийся паровоз, слыша свист и видя движение колес, Толстой отрицает за собой право заключить, „что свист и движение колес суть причины движения паровоза“. Насчет колес позвольте усомниться — именно ведь они, катясь вперед или назад, вызывают движение всей нагроможденной на них штуки», — заключает автор.
Кто же прав — Лев Толстой или лауреат премии журнала «Юность»? Увы, последний не может сообразить, что ведь колеса вертятся не сами по себе, не святым духом, — их через поршни крутит паровой двигатель, именно он вызывает движение. И если с горки или под влиянием силы инерции паровоз может некоторое время ехать с отключенным двигателем, то уж по прямой, или на горку, или назад — никак! И так во всем у Аксенова: замах рублевый, а удар — х……
В конце телесериала появляется молодой парень Вася, наделенный не только именем, но и другими биографическими чертами автора. Например, он тоже из Казани, а его родители «жертвы ежовщины». Он говорит незнакомой девушке: «Я — пария в этом обществе», т. е. человек отверженный, угнетенный, лишенный всяких прав.
К слову сказать, париев в романе и фильме навалом. Именно как пария изображен Борис Градов, живущий один в пятикомнатной квартире на улице Горького против Центрального телеграфа. Он сын погибшего на войне маршала Советского Союза, дважды Героя, сам фронтовик и «почти Герой» (неизвестно за что представили к Герою, но вместо Звезды как пария, что ли, получил орден Красного Знамени). После войны он хотел поступить в институт Международных отношений или в авиационный, а ему «дали понять, что шансов нет никаких». Почему? А потому, что его мамаша после смерти мужа вышла замуж за американца и живет в США. Значит, бесправный пария. Это напоминает недавний рассказ киносценариста Э. Володарского о том, что знаменитого Владимира Высоцкого не принимали ни в один дачный кооператив по той причине, что его знаменитая жена Марина Влади — иностранка. Как теперь проверить, что и он был пария? Господи, да пришел бы в наш писательский кооператив «Красновидово». Если мы приняли в него Барщевских, то неужто отказали бы Высоцкому. У нас тут чуть ни каждый третий с родственниками за границей. Даже у меня есть родной брат в Эфиопии.
Но кто же сыну маршала и Героя заранее сказал, что у него, фронтовика-орденоносца, никаких шансов? Я лично поступал в шесть московских вузов (кто не верит, кому показать чудом сохранившиеся студбилеты и зачетные книжки), и никто со мной предварительно не беседовал. Борис намекает: «Ну, вы понимаете, о ком я говорю». Допустим, понимаю, но уж если так, то непонятно другое: почему до сих пор не отобрали у парии пятикомнатную маршальскую квартиру на одного в самом центре столицы? Неизвестно. А с другой стороны, как могли принять в МГИМО антисоветского долдона Козырева, который и родился-то в Брюсселе, и жил там…
Но интересней всего третий пария сериала — Митя, приемный сын Градовых. Он не только «всегда чувствовал себя чужаком в советском обществе», но и с пионерского возраста жил злобной страстью: «Вот подрастем — и мы им покажем, гадам, коммунистам и чекистам. Ух как я их ненавижу!»
Его настоящий отец — зверюга-кулак. При угрозе раскулачивания он сжег свою избу вместе со всей семьей, спастись удалось только вот этому Мите. Перед войной он окончил школу и собирался поступать в медицинской институт, «естественно, по протекции деда», замечает писатель. Меня тут больше всего заинтересовало это аксеновское «естественно». Я, повторюсь, поступал в шесть вузов и, естественно, безо всяких протекций. А тут протекция считается делом само собой разумеющимся. Но это к слову.
Так вот, пария Аксенов беспрепятственно окончил медицинский институт и не в Казане, не в Рязани, не в Магадане, а в Ленинграде, получил работу, но вскоре потянуло на мамину стезю. Перебрался в Москву. Написал одну повесть, другую, третью… Все это, начиная с повести «Коллеги» в 1960 году, лихо печаталось в популярнейшем тогда журнале «Юность» и выходило отдельными изданиями. Все это одни критики и органы печати бурно нахваливали, другие, естественно, — наоборот.
В 60—70-е годы, как, впрочем, и раньше, интерес во всем мире к советской литературе был огромный. Книги Аксенова, как и других советских авторов, хорошо издавались и за границей. Причем, не только в Болгарии, Румынии, Польше, ГДР, Венгрии, Югославии, Чехословакии. По одной-две книжечки были изданы и подальше — во Франции, Англии, Испании, Швеции, Греции, даже в Израиле и Японии. Всего за десять лет, с 1965-го по 1975-й, по данным издательства «Книга» (М., 1976), на иностранных языках труды В. Аксенова издавались 41 раз. Нехило! Почти как Леонида Жуховицкого, которого издавали даже на малайском. Надо ли говорить об изданиях на родине? Уж никак она не отстала от малайцев. К тому же, на родине сочинения Аксенова не только отменно издавались, но кое-что еще и становилось спектаклями, фильмами.
Своеобразным дополнением к такой жизни этого парии были многочисленные заграничные поездки по линии Союза писателей: во Францию, Японию, даже в Латинскую Америку и т. д. Все это не помешало гневной декламации Аксенова на замшелую тему «железного занавеса», изобретенного-де «вождем бриттов» (Сага, кн. 3, с. 78). Тут уже начинается вранье, заквашенное на невежестве: это выражение почти за тридцать лет до бритта Уинстона встречаем у Василия Розанова:
«С лязгом, скрипом, визгом опускается на Русской Историей железный занавес.
— Представление окончилось.
Публика встала.
— Пора надевать шубы и ехать домой.
Оглянулись.
Но ни шуб, ни домов не оказалось».
Приведя сей сюжет в своей замечательной книге «Из итогов XX века», вышедшей в ленинградском издательстве «Владимир Даль», Петр Палиевский пишет: «Всматриваясь сейчас в этот образ, можно понять, что в нем нет ничего неверного ни с какой точки зрения. И революция представлена в ее истинном размахе, и действительный конец русской истории как отдельной, собственно русской, и поведение людей, которых Розанов именует публикой… Просто человек оказался достойным собеседником тех, кто „призвал его на пир“».
Потом этот образ 25 февраля 1945 года в газете «Дас Райх» использовал Геббельс: если, мол, немцы прекратят сопротивление Красной Армии, то «над Европой опустится железный занавес». Естественно, побывав в волосатых ручках Геббельса, которого всеблагие в собеседники, разумеется, не звали, этот б/у образ потерял свежесть и сильно деформировался. А Черчилль-то, как эстафетную палочку, взял его именно из этих волосатых ручек: «Над Восточной Европой опустился железный занавес…» Сталин сразу разглядел эстафету и через несколько дней после речи вождя бриттов в Фултоне сказал: «Господин Черчилль и его друзья поразительно напоминают в этом отношении Гитлера и его друзей». В первую очередь, конечно, дружка Геббельса. Сочинений Аксенова товарищ Сталин, к сожалению, не читал. А если бы почитал, то, пожалуй, сказал бы: «Никакого занавеса не было, а был фильтр, который пропускал в наше страну Фолкнера, Рокуэлла Кента, Поля Робсона, но задерживал бациллы и спирохеты вроде „Московской саги“».
* * *
В декабре 1962 года, только что вернувшись из Японии, молодой пария Аксенов был приглашен в Кремль на встречу руководителей партии и правительства с художественной интеллигенцией. Там он произнес бессмертную речь, опубликованную в свое время в журнале «Известия ЦК КПСС». В частности, с восторгом говорил о том, что «в Японии вызывает изумление и восхищение уровень духовной жизни нашего народа. Многое из нашего рассказа просто поражало японцев… Это для них совершенно необычно, невероятно». И дальше: «Я разговаривал в Японии с одним буржуазным интеллигентом. Он спросил меня, как вы считаете, вот нам здесь кажется, что те перемены, которые происходят в вашей стране (хрущевская „оттепель“, поношение Сталина и т. п. — Автор), в какой-то степени сближают вас с нами? Вы как бы идете к нам — к капиталистическому искусству? Я ему ответил: все обстоит как раз наоборот! Это как раз победа нашей идеологии!» Какой? Разумеется, советской, коммунистической. Казалось, сейчас Аксенов начнет читать «Стихи о советском паспорте»:
Читайте! Завидуйте! Я — гражданин Советского Союза!Но он, не прибегая к стихам, пошел, однако, еще дальше — уверенно предрек: «Все свидетельствует о том, что они (японцы и весь Запад. — Авт.) стихийно, подспудно, но все-таки идут к социализму». Вот ведь как! Ну что за прозорливец этот пария!
Тут же он счел патриотическим долгом внести ясность в вопрос, о котором тогда было много разговоров — об отношении между поколениями: «Наше единство в нашей марксистской философии, в нашем историческом оптимизме… Некоторые критики говорят, что советская молодежь, молодые советские литераторы не помнят своего родства, что мы отвергаем то, что было завоевано нашими отцами, не уважаем своих отцов, что вообще советская молодежь, дескать, противопоставляет себя отцам. Особенно любит такие выводы на Западе буржуазная реакционная пресса. Мне хочется по этому поводу сказать, что все это неверно, все это глубоко неправильно. Мы уважаем своих отцов и любим своих отцов». Какая мужественная, сокрушительная отповедь реакционерам Запада.
Право, окажись на той встрече Маяковский или Николай Островский, они едва ли могли бы сказать лучше. Но, разумеется, они уж наверняка не позволили бы себе в конце речи такого угодничества, как Аксенов: «Я благодарен партии и лично Никите Сергеевичу за то, что я могу с ним разговаривать, могу с ним советоваться». Видимо, только регламент помешал добавить: «Могу смотреть на него, могу дышать с ним одним воздухом, могу здесь, в Кремле, воспользоваться тем же сортиром, что и дорогой Никита Сергеевич».
Впрочем, что ж, Аксенов был не одинок. Вот что писал Хрущеву дня через три после встречи бурный гений Эрнст Неизвестный: «Дорогой Никита Сергеевич! Я благодарен Вам за отеческую критику. Она помогла мне… Никита Сергеевич, я преклоняюсь перед Вашей человечностью, и мне много хочется писать Вам самых теплых и нежных слов (так в тексте. — Авт.). Никита Сергеевич, клянусь Вам и в Вашем лице партии, что буду трудиться не покладая рук». И трудится! И не покладает.
Да что Аксенов, что Неизвестный! Сам твердокаменный титан Солженицын после встречи на Ленинских горах 8 марта 1963 года, почтительно не решаясь обеспокоить самого Хрущева, писал как высшему арбитру — В. С. Лебедеву, его чиновному помощнику. Речь шла о пьесе «Олень и шалашовка», которую решительно отвергал Твардовский: «Я хочу еще раз проверить себя: прав ли я или Александр Трифонович. Если Вы скажете то же, что он, то я немедленно забираю пьесу из театра „Современник“… Мне будет больно, если я в чем-либо поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич Хрущев». Ему будет больно… Вот так и в 45-м году говорил он следователю: «Мне будет больно, товарищ Езепов, если я вас огорчу». И закладывал друзей, даже родную жену, будто бы антисоветчиков.
* * *
Но вот что рассказывает об Аксенове его великий друг Евгений Евтушенко на страницах «Литгазеты» в ароматной статье «Фехтование с навозной кучей». Оказывается, после участия во встрече с Хрущевым 8 марта 1963 года, на которую попал на сей раз сразу после возвращения из Латинской Америки, он в кругу друзей в каком-то темном подъезде гвоздил высокопоставленных собеседников: «Банда! Эта банда способна на все!» и т. д. Вот так марксистское единство…
А позже в Коктебеле, оказавшись в общественной столовой, изрядно тяпнув и, как видно, не успев закусить, вскочил на стол и с этой горней высоты обрушил свой гнев на простых работяг, стоявших с подносиками в очереди: «Вы знаете, кто вы такие? Вы жалкие рабы!.. Вы рабы!.. рабы!.. рабы!» Вот вам и дружба поколений… Так он выражал протест против ввода наших войск в Чехословакию. Но при чем здесь посетители дешевых забегаловок? Если ты против, то у тебя, писатель и собеседник властителей, больше ответственности и больше возможности для протеста, чем у рядового работяги.
Евтушенко назвал этот приступ антинародного недержания «речью, достойной Перикла». Но, во-первых, Перикл, когда пил, то хорошо закусывал. Во-вторых, никогда не произносил речей в нетрезвом виде. В-третьих, он уважал своих соотечественников, в том числе, демос. А наш оратор в том, что на высоких трибунах лебезил и угодничал перед властью и тут же тайно проклинал и поносил ее, он своей вины и стыда, конечно, не видит: «Этот социализм нас всех сделал ханжами». Кто же еще!
Словом, несмотря на любовь к Хрущеву, бесчисленные издания-переиздания и бесконечные заграничные вояжи за счет Союза писателей, Аксенов внутренне давно был готов к добровольной депортации за океан. Видно, гены работали. В биографическом словаре говорится: «В 1979 году Аксенов заявил о выходе из Союза писателей». Что-то не могу я вспомнить о таком лихом заявлении. Где заявил? Кому? И потом: заявление — это одно, а выход — совсем другое. Вот Инна Лиснянская действительно заявила, что выйдет, если будут приняты меры против участников альманаха «Метрополь», и вышла, когда меры были приняты. Позже мне довелось написать письмо секретарю Союза писателей Ю. Верченко с просьбой восстановить Лисянскую.
Аксенов же, обретя благодаря альманаху, который он и организовал, ореол бунтаря-страдальца, в 1980 году проворно слинял в Америку. Этой автодепортациии удивился один только Хрущев, правда, уже на том свете.
А в США этого бунтаря давно поджидали другие бунтари: Солженицын и Неизвестный, вскоре к ним присоединился и Евтушенко. Какой роскошный букет русской культуры образовался за Атлантикой! Вот бы еще Керенского туда. Но, увы, к тому времени он уже по душам беседовал с Хрущевым.
* * *
После истории с убого франдерским «Метрополем» и автодепортации Аксенова в США я редко о нем слышал и не читал его. Но так как вокруг этого имени всегда было много суеты, звона и шухера, я, не дав себе труда разобраться по существу, почему-то считал беглеца писателем квалифицированным, осведомленным, даже не без зачатков скромности. Но стал читать «Сагу» и глазам своим не верил. Здесь такое буйство мозговых извилин, такие ужимки, кульбиты и антраша совести, такие закидоны по части антисоветчины и секса… Это, право же, настоящая энциклопедия своего рода.
И охват фактов, событий, лиц — широчайший: от мировой политики до интимных подробностей быта. Например, уверяет, что при создании ООН Сталин требовал, чтобы ее членами были все советские союзные республики — от России до Эстонии. Лютая чушь!
А в 1946 году, говорит, Тито «предложил Сталину полный вход Югославии в СССР на правах союзной республики и вход всей клики в состав Политбюро». А Сталин будто бы ужасно перепугался. Разумеется, это всего лишь прихотливая игра извилин, и она сама себя разоблачает: в состав ПБ входили отнюдь не все «клики» всех союзных республик, а лишь редкие представители этих «клик». Другое вопрос, что была тогда идея объединения Югославии и Болгарии, но именно Сталин посоветовал этого не делать.
А вот совсем из другой оперы: божится, что Берия «любил кончать» несимпатичных ему людей «лично в своем служебном кабинете, неожиданным, в ходе дружеской беседы, выстрелом в висок из браунинга… После чего вызывал своих служащих и говорил: „Неожиданный финал. Плохо с сердцем, и смените ковер!“» И такие, как Барщевский и его супруга-сценарист, ведь уже довольно пожилые люди, верят, что это святая правда. Она им так нравится! Хоть подумали бы: какое там сердце, если кровь на ковре?
Из третьей оперы. Желая высмеять одного ненавистного ему человека, автор вкладывает ему в уста такой пассаж из времен дореволюционной молодости: «Хорошо помню эту аптеку. Я там покупал такие штучки по десять копеек, две штучки в пачке. Не всегда, к сожалению, был мой размер». Друг любезный, да были ли они до революции? Ведь такая резина — дело не простое. А уж если были, то наверняка стоили не дороже гроша.
И вот при всем этом человек заявляет, что чувствует себя «как бы лишь регистратором событий». Беспристрастным и точным регистратором! Что ж, посмотрим еще…
В связи с бандитским нападением Америки на Ирак ходил такой анекдот. Американка говорит мужу: «Джон, помоги разобраться. По телевидения говорят то Ирак, то Иран. Как же в конце концов правильно?» — «Драгоценная, — ответил муж, — ты еще не самая большая дура в нашей прекрасной стране: тут разница всего в одну букву, а наш президент путает не только Ирландию с Исландией, где тоже лишь одна буква не совпадает, но даже Ливан и Ливию, Австрию и Австралию, Францию и Филиппины».
Русско-гваделупско-американский писатель Аксенов нередко оказывается в одной компашке с этой американкой. Судите сами. Казалось бы, как писатель в его возрасте да еще пишущий о войне может путать Катынь и Хатынь, хотя и тут разница всего в одну букву. Представьте себе, путает! Считает, что Катынь, Катынский лес, где немцы в июле 41-го года расстреляли пленных польских офицеров, находится не под Смоленском, а в Белоруссии, где была деревня Хатынь, в которой те же немцы в марте 43-го года расстреляли и сожгли в сарае 149 крестьян, в том числе 75 детей.
Хатынь, как недостойный внимания пустячок, у Аксенова и не упоминается, хотя его персонажи, включая одного из главных — Никиту Градова, воюют в Белоруссии. А ведь таких сожженных и расстрелянных деревень и сел там оказалось 433. Всего же в республике фашисты уничтожили четверть населения. Но об этом, говорю, в трех томах — ни слова. А маловероятный по обстоятельствам романа расстрел евреев описан и несуразно показан в фильме со всей дотошностью. Вот до чего доходит гваделупское безразличие ко всем, кроме своих.
Об упомянутом Градове сказано: «В Белоруссии, в Катынском лесу, когда он увидел черепа с одинаковыми дырочками в затылках, он понял, что немцы не врут, что это все тех же „рыцарей революции“ дело» (2, 381).
Во-первых, непонятно, где он мог видеть эти черепа. Ведь трупы были зарыты. Во-вторых, что за тупоумный довод — «одинаковые дырочки»? Разве такие «дырочки» не могли сделать немцы? В-третьих, если уж видел «дырочки», то мог бы знать и о том, что на месте расстрела, в могилах были обнаружены гильзы патронов производства немецкой фирмы «Геко». Наконец, если не Градов, то его создатель мог бы знать запись в дневнике, сдаланную Геббельсом 8 мая 1943 года: «К несчастью, в могилах под Катынью было найдено (сформированной немцами комиссией Красного Креста) немецкое обмундирование… Эти находки надо всегда хранить в строгом секрете. Если об этом узнали бы наши враги, вся афера с Катынью провалилась бы» (Вацлав Краль. Преступление против Европы. М., «Мысль», 1968. С. 243). И вот что еще позже говорил Геббельс, которому верят же писатель и его персонажи: «Очень важно не дать замолкнуть Катыни. Поэтому донесения, связанные с Катынью, должны подогреваться и сегодня». Аксенов по указанию Геббельса и подогревает сегодня. Наконец, полезно было бы вспомнить слова о Катыни и «вождя бриттов», которого уж никак не заподозришь в симпатии к СССР: «Это дело было триумфом Геббельса». Ну а главное-то, ничего этого в Белоруссии Градов видеть не мог, ибо Катынь, повторяю, под Смоленском.
Кстати сказать, советская наступательная операция 1944 года в Белоруссии имела кодовое название «Багратион», а наш регистратор называет ее «Кутузов». Путает читателей: на самом-то деле «Кутузов» — это Орловская наступательная операция, составная часть Курской битвы 1943 года.
* * *
Наряду вот с такими бесчисленными «катынями-хатынями» поразил меня и язык аксеновской «Саги». Он убог, тщедушен и вульгарен. Автор пытается обогатить его и разнообразить с помощью то многим непонятной «блатной музыки», то зловонной матерщины, то впаривает изящное выражение или целую фразу на английском, а то и французском. Например, нет, чтобы просто сказать «роковая женщина», он выдает la femme fatale. Иной раз персонажи целый монолог выдают на английском. Поди, Барщевский при этом чувствовал себя перенесенным в июль 1805 года, в салон известной Анны Павловны Шерер, фрейлины императрицы Марии Федоровны. С беседы ее гостей на французском начинается «Война и мир» Толстого. Можно представить себе, как это заворожило сценариста и режиссера фильма.
А какие здесь вороха словесной иностранщины! Гля, мол, какие мы образованные: «Рестон извлек „монблан“, чтобы записать ответ на полях „бедекера“… „он спросил с прямотой квотербека“… „пандемониум произволов“… „у диктора диспептический вид“… „они отправились на суарэ“… „демимонд“… и т. п. Все это не что иное, как пошлое литературное нищеблудство.
И неустанные ухищрения не помогают: если ни чувства языка, ни слуха нет, так уж нет. Порой доходит до того, что автор употребляет даже не те слова, которые требуются по смыслу, не понимает их. Например: „С торцевой стены дома, что здесь, как и в Германии, именуется брандмауэром, смотрела афиша“. На самом деле и в Германии и в России брандмауэр (Brand — пожар, Mauer — стена) — глухая стена из несгораемого материала между двумя домами, которая ставится в расчете помешать распространению огня в случае пожара.
Да уж ладно, коли, объездив весь мир, все-таки не понимает иные иностранные слова, но ведь и с русскими то же самое. Например: „Никита превзошел самое(!) себя“. Что, русский Никита превратился во француженку Никит`у, которую нам тоже крутили по телевидению? Или: „Над фасадом клуба зиждился (!) портрет Сталина“… Это автор решил блеснуть редким словцом. „За пределами России преобладали водная и воздушная стихии“. Как это понимать? Или: „Части Красной Армии были раскиданы по гигантскому пространству края от Аляски до Кореи“. Это каким же образом Аляска и Корея оказались на одном материке?
А уж если прицепится романист к неизвестно чем-то полюбившемуся словцу или обороту речи, не оторвешь: „Никита ловил себя на том“… „Борис ловил себя на том“… „Нина поймала себя на том“… „Градов поймал себя“ и т. д. Жаль, что автор ни разу не поймал себя за язык. Или: „мы просто русские врачи“… „он просто видел полную абсурдность“… „он просто такой же офицер“… „они просто сияли“… „ну просто мелькают“… „он же просто ребенок“… „просто противно стало“… Не так противно, как надоедливо.
Или: „Нина была потрясена“… „потрясенная Майка“… „Борис был потрясен и ошеломлен“… Мандельштам „просто ошеломлен“… „Савва смотрел с ошеломленным видом“… „ошеломляюще чужие“… „ошеломленный Никита“… „ошеломляющее волнение“… „ошеломляющие салюты“… „ошеломляющая жизнь“… „ошеломленное собрание“… „ошеломляющие финалы“… „ошеломляющий парадокс“… „ошеломляющий страх“… „ошеломляющий момент“… „ошеломленные игроки“… „ошеломленная красотка“… „ошеломляющие субъекты“… „ошеломляющая нежность“… даже „еда шла по потрясенному пищеводу к ошеломленному желудку“ и т. д. Правда, иногда встречается вариант: „Градовы чувствовали себя ошарашенными“… „Зал был ошарашен“ и т. д. Описать волнение, удивление, смятение весьма непросто, и вместо этого писатель направо и налево ловко навешивает ярлыки: „потрясенный“… „ошеломленный“… „ошарашенный“.
О полной глухоте свидетельствуют и такие оборотцы: „чужие чужаки“… „снаружи не обнаруживается“… „это было сказано тем же тоном“… Каким жетоном?.. „Борис продолжал в том же духе“… Что за жидуха?.. „ведь они же поэты“… Кто? Сам ты жопоед? И так далее.
И после этого он хнычет: „Мы понимаем, что сами себя ставим под удар критика из враждебной литературной группы“. Конечно, сам ставит, никто его не заставлял. Но, во-первых, а разве мог бы не поставить? Увы… Во-вторых, неужели в вашей-то „литгруппе“ такие критики, что не смеют даже объяснить писателю, на чем зиждется бранмауэр и что не хорошо в своих книгах давать пристанище жопоедам?
Портрет персонажа дать тоже дело очень непростое, Аксенов не умеет и это, он и здесь навешивает бирки. Гораздо проще! Например: Никита Градов — „идеал мужской красоты“, Вуйнович внешне — вылитый Вершинин из „Трех сестер“ Чехова», Нина — «цветущая красавица», Мэри — «принцесса Греза», видите ли, Вероника — тоже «принцесса Греза», но еще и «первая красавица Москвы» и т. д. Как хочешь, так их и воображай. У нас свобода и здесь!
И при таких-то натянутых отношениях с родным языком этот коллежский регистратор еще заикается о «неидеальной власти над русским языком» Сталина. Он грузин по рождению, в русской среде оказался уже не мальчиком, но ты, русак гваделупский, найди в его 17 томах хотя бы одного жопоеда!
* * *
Как видим уже, товарищ Аксенов предстал перед нами в своей «Саге», увы, в образе весьма скорбном. Он много видел, много слышал, но все — вполглаза, вполуха. А тут еще и природная тупость… Спокойно, товарищ Барщевский, спокойно. Никто не заставлял вас из 3-томной эпопеи выдувать 23-тонную опупею. Не по приговору Басманного суда вы сделали это со своими дражайшими родственниками, включая внуков, которым ведь еще жить и жить с клеймом приспешников режима.
Тупость и невежество понятия непростые. Как сказал поэт, все мы немножко лошади. Для каждого из нас многие области жизни — потемки. Что я знаю о ядерной физике? Только то, что существуют электроны, которые сломя голову носятся вокруг протонов, — и ничего больше. Полный невежда. Но у меня хватает ума не писать книги по ядерной физике, романы о ее тружениках. А вот что однажды воскликнул Достоевский, прибегнув к первому из помянутых понятий: «Гоголь — гений исполинский, но ведь он и туп, как гений!» (ПСС, т. 20, с. 153). Надо полагать, Достоевский имел здесь в виду фанатичную одержимость гения своим призванием, своей «идеей», когда многое из того, что не имеет к этому отношения, игнорируется или просто не замечается. У Пастернака об этом сказано так:
На столе стакан не допит, Век не дожит, мир забыт…Вот и Аксенов туп в принципе на такой именно манер, а уж сколько тут гениальности, сами видите. Он одержим, прежде всего, идеями антисоветизма, коммунофобии, русоненавистничества, а также блуда без границ, и ничто другое его не интересует.
Например, отродясь не прослужив в армии ни дня, ни разу не понюхав пороху, имея весьма смутное представление об истории всей Второй мировой войны и, в частности, Великой Отечественной, он в своей «Саге» задался целью в антисоветском духе «обозреть феерию (!), известную в истории под названием Вторая мировая война» (кн. 2, с. 7). Феерия от слова «фея». Какое реченьеце сыскал кудесник русского языка! Война для него — феерия с участием безносой феи и хоровода 50 миллионов ее жертв. А послевоенная «холодная война», начатая Западом, это для него «новая человеческая забава». Все-то ему в мировой истории весело и забавно. Совершенно как Эдварду Радзинскому, собрату. А борьба за мир это не что иное, как «жульничество», в котором принимали активное участие «какие-нибудь жолио кюри», а также «продавшиеся с потрохами Фадеев, Сурков, Полевой, Симонов и, увы, Илья…». Даже не решается назвать Эренбурга: как же-с, ведь соплеменник, а продался советской власти с потрохами.
Такова тупость по-аксеновски. Это похуже глухоты языковой. В телесериале сия гваделупщина воспроизводится бережно, старательно и благоговейно. Откуда, с чего Барщевскому быть сообразительней, образованней и деликатней Аксенова? Одна ж порода свихнувшихся на антисоветчине.
Приведу пока только еще один уж очень характерный примерчик заморской тупости, связанной с войной. Персонаж эпопеи академик Градов идет в Москве по улице Горького и видит на стене дома сатирический плакат «Окно ТАСС»: «На левой его половине грудастый наглый немец в каске грозно наступал на несчастных русских крестьян:
Днем сказал фашист крестьянам: — Шапку с головы долой!На правой же половине те же крестьяне саблей снимали с грудастого тела мордастую голову:
Ночью отдал партизанам Каску вместе с головой!И что же думает аксеновский академик? А вот: „Борис Никитич долго топтался и созерцал плакат. Неадекватность возмездия как-то неприятно его удивила. Все-таки ведь только шапку снять требовал, а поплатился головой“. И воображение рисует ему ужасающую картину во всех медицинских подробностях: „Вчистую сразу, одним махом все мышцы, сосуды, связки и позвонки. Какова хирургия!“ Академик возмущен, негодует, называет плакат „дурацкой пакостью“, выражает уверенность, что у наших союзников англичан ничего подобного быть не может (кн. 2, с. 180–181).
Что это, как не одна из самых острых форм тупости? Словно колхозный бригадир потребовал от рядовых колхозников, чтобы они снимали шапку, а те в ответ хвать его саблей по шее… Но ведь на плакате внятно же сказано, что пришел фашист в каске, захватчик, поработитель, и ясно же любому, что он явился на нашу родную землю к этим крестьянам через море крови, через горы трупов и вот еще требует, чтобы покоренные ему кланялись, а они укокошили оккупанта и убийцу, т. е. всего-то лишь защитили себя. Ничего этого академик не соображает, его волнует проблема адекватности. Да, это самая настоящая тупость, замешанная на ненависти к родной стране, к своему народу и на холуйстве перед Западом. Могут сказать: „Но это же персонаж, а не автор!“ Да, персонаж, но — самый главный в романе и самый любимый автором. Разве мог он сознательно представить его тупицей? Нет, конечно. Автор просто непроизвольно наделил любимого героя своим собственным интеллектом парии и своей ненавистью.
* * *
Итак, режиссер Д. Барщевский поставил телесериал „Московская сага“ „по мотивам“ одноименной трилогии В. Аксенова. Каковы же основные мотивы трилогии? Их несколько.
Во-первых, мотив, тема самой Москвы. Как говорится, по определению. Второй мотив — Великая Отечественная война. Третий — Сталин. Четвертый — репрессии. Пятый — еврейский мотив. Шестой — пронзительный мотив всеохватного блуда во всех его формах: в реальной, виртуальной, гомосексуальной и т. д. Да, таковы главные мотивы. Но все это еще и пронизано, как уже сказано, злобой, ненавистью, похабщиной и хамством. Тоже мотивчик.
Что ж, с Москвы и начнем. В фильме никакого образа столицы нет, а есть дом основных героев в Серебряном Бору, где обитало высокое начальство, „элита“, еще две-три московские квартиры, мельком — грязные улицы, по лужам которых шагают мобилизованные солдаты.
А в романе есть попытка рассказать о городе обстоятельно. Как иные вчерашние провинциалы, а потом новоселы столицы, автор старается показать себя ее знатоком. С этой целью щеголяет старыми названиями улиц, магазинов: Никольская, Мюр и Мерилиз и т. д. И, конечно, возмущен их переименованием, издевается над новыми названиями. Так, улица Горького именуется у него то Пешков-стрит, а то и вовсе the Bitter Street. Так, дескать, я люблю старую Москву, так готов за нее в бой.
Но, увы, не обходится без промашек. Например, тот же тупоумный академик Градов, старый человек и потомственный москвич, возмущается: „С какой стати, скажите, Разгуляй становится Бауманом?“ Очень благородно, если только не принимать во внимание, что никаким „Бауманом“ Разгуляй не стал, а как стал еще в XVII веке Разгуляем, так до сих пор и остается им.
В описании Москвы романист действительно показал себя большим знатоком, но — только ее магазинов и ресторанов. Мы видим у него то Смоленский гастроном, то магазины „Российские вина“, „Сыр“, „Коктейль-холл“, что были на улице Горького, то рестораны „Савой“, „Арагви“, „Прага“, где его герои пьют коньяк „Греми“ и „Цимлянское игристое“, то ресторан „Москва“, где во время танцев гасили свет и под потолком медленно крутился освещенный прожектором огромный зеркальный шар. Да, все верно, все точно, все так и было, как сейчас помню.
Но когда автор от питейно-пищевой и увеселительно-потребительской сферы жизни обращается к духовной, то здесь желание щегольнуть словцом или фактом то и дело оборачивается провинциальным конфузом. Например: „Сияли купола Новодевичьей лавры…“ Красиво сказано, только Новодевичий (естественно, женский) монастырь никогда лаврой, т. е. большим мужским монастырем, не был и быть не мог. Лавр в России насчитывалось всего пять: Киево-Печерская, Троице-Сергиева, Александро-Невская да Почаевско-Успенская.
А все тот же тупой академик Градов вспоминает, когда и где он встретил свою будущую жену Мэри: „Ну, конечно же, 1897 год, балкон Большого Зала консерватории. Она опоздала. Уже играли (!) „Eine Kleine Nachtmusik“ Моцарта, когда по проходу прошло и обернулось на двадцатидвухлетнего стулента некое юное, тончайшее не русское создание… Принцесса Греза!“
Господи, какую кучу красот наворотил! Ну, придумал бы что-нибудь попроще, допустим, библиотеку, каток или даже трамвай. Нет, ему непременно требуется Моцарт, консерватория, принцесса Греза да еще и написание на языке ориганала. Как Барщевскому потребовалась для сцены проводов на фронт одинокая скамейка у Патриарших прудов… Но, увы, гваделупское пижонство и при Моцарте, и при всех других красотах остается гваделупщиной и пижонством. Тем более что никакой встречи в 1897 году в Большом Зале не могло быть, ибо он открыт лишь в 1901 году.
А если, оставаясь в пределах указанной сферы, перенестись во времена поближе? Вот в августе или сентябре 1938 года Нина Градова, поэтесса, принцесса Грезабис, рассказывает, „как заходила в редакцию „Знамени“ на Тверском, как весело обедала в Доме литераторов“ и т. д. И чего она веселилась в дни, когда Ежова сменял Берия? А журнал „Знамя“ находился тогда не на Тверском бульваре, а на улице Станиславского, 21. ЦДЛ же назывался не Домом литераторов, а Клубом писателей, в их разговоре — просто клубом. Я не стал бы и упоминать о таких вещах, если бы не такие назойливые провинциальные потуги автора выдать себя за московского всезнайку. Тем более что отчетливо видно здесь лицемерие.
* * *
Лев Толстой, неоднократно запросто поминаемый в „Саге“, писал в „Войне и мире“: „Всякий русский человек, глядя на Москву, чувствует, что она мать; всякий иностранец, глядя на нее и не зная ее материнского значения, должен чувствовать женственный характер этого города, и Наполеон чувствовал его.
— Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, священная их Москва! Вот наконец этот знаменитый город! — сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собой план этой Moscou“.
И дальше: „Артиллерия (французов) поехала по Арбату… Спустившись до конца Воздвиженки, артиллерия остановилась… Для всех (французов), начиная от маршала и последнего солдата, это место было не Воздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота…“ То есть совсем не то, что для любого русского человека, „а это была новая местность нового поля“.
А что для нашего современника, прожившего в Москве все-таки немалую часть жизни, ставшего здесь писателем, родившего здесь детей, похоронившего здесь мать? Ему Москва отвратительна, у него с души воротит от ее жителей и улиц, зданий и учреждений, от того, что происходит здесь.
В самом деле, он то и дело презрительно и злобно роняет походя: „московское убожество“… „жизнерадостная“ гостиница „Москва“ и Дом Совнаркома»… «уродливая скульптура пионера»… «на углу Пушкинской площади парила триумфальная дева социализма»…
Конечно, в устах оголтелого антисоветчика ненависть к социалистическим новостройкам, к Совнаркому, к пионерам даже в виде изваяний вполне понятна. Но вот метро — уж вовсе внеполитическая новостройка. Вспомнил бы хоть о том, сколько детей, женщин, стриков, в том числе его соплеменников, спаслись в метро во время немецких бомбежек. Но гваделупец и тут исходит бешеной слюной ненависти. Ему мерещится только одно: «Пропагандный смысл московского метро. Лучшее в мире! Подземные дворцы! Подвиги комсомольцев-метростроевцев!» Ведь сам-то не только отбойный молоток, а, поди, ничего тяжелее столовой ложки да карандаша ни разу в жизни и в руках не держал.
Лютым зверем кидается на все, что рождено в советской Москве и во всей стране: «плюгавая школа рабочей молодежи»… «гнусные скороходовские ботинки»… «гнусное издательство „Советский писатель“»… Господи, даже издательство, где выходили его собственные плюгавые книги!
Смотрите еще: «гнусные морды вождей… их отшлифованные ряшки»… Что ж, и это вполне понятно в устах осатаневшего антисоветчика. Но ведь тут же и «бульдожистый мильтон», который его охранял… «харя вахтера в институте», где, может быть, сам бесплатно учился… «толстопузый сержант», который вместо него в армии служил… Уж чем простые-то люди ему не угодили? И опять: «сержанты с мордами скопцов»… «гнусные морды красноармейцев»… «квадратная русская ряшка»… «эти морды, собственно говоря, видишь повсюду. В каком-то смысле это важнейший этнический тип»… Вот как омерзителен гваделупцу русский тип.
Вспомнились ему несколько известных жителей Москвы, например, покойная киноактриса Валентина Серова и балерина Ольга Лепешинская. Казалось бы, какое ему до них дело? Нет! Он и о них изрыгает гадость: их, мол, повезли в Кремль… А у вас, Барщевский, неужели не хватает ума понять, что сегодня такие пакостники позорят всенародно любимых артисток, а завтра «гигантским тиражом», как вам мнится, они могут то же самое написать и о вашей жене или о дочери: «Наташу и Дашу в мэрию е…ть повезли». И обоснование найдут: ведь мэр Лужков субсидировал вашу 23-серийную «бодягу для быдла», по выражению «Новой газеты».
Как всегда, ненависть ко всему советскому и русскому у Аксенова дополняется восторгами иностранщиной во всех видах. Здесь — по адресу «волшебных германских кинодив и красоток» — Марики Рокк, Сары Леандр и даже Лени Рифеншталь, которая была вовсе не красоткой, а кинопсаломщицей нацизма и любимицей Гитлера.
Пришел ему на память еще один москвич — Валерий Чкалов. Как его обгадить? Думал, думал и измыслил. Однажды, мол, «знаменитый и бесстрашный» летчик предложил подвезти на своей автомашине, не зная, кто это, одну красивую курву, которую эти артисты пытаются выдать за страдающую русскую аристократку, но, узнав, что она жена репрессированного, «позорно засуетился и пересадил ее на трамвай». Ну подумал хотя бы, да неужто тертая курва первым делом об этом и объявила незнакомому, но знаменитому человеку, сев к нему в машину?
Такие пассажи имеют, бесспорно, чисто автобиографический смысл: это не о Серовой, а о себе: ведь именно его же Хрущев в Кремле употреблял. И не о Чкалове, который, между прочим, к описываемому времени уже погиб, а опять о себе: это он же пересадил свою первую жену из машины, отправлявшейся в Америку, пересадил в московский трамвай. Но в уста помянутой курве автор вложил резюме: «Мужчины в этой стране вырождаются, некому будет воевать». Да, вся и надежда была на гваделупцев. Они и спасли страну.
Но не только советскую — так же злобно ненавидит Аксенов и старую, дореволюционную Москву. Как ему видится, например, Кутафья, любовно помянутая Толстым? «Пузатая Кутафья башня». А тут и «толстопузый сундук Исторического музея»… На себя посмотрел бы в зеркало, свое бы русофобское пузо пощупал.
Да, это уже тип этнической русофобии, что, видимо, больше всего и вдохновило Д. Барщевского на создание суперсериала. А посмотрели бы сами на свои бульдожистые ряшки.
* * *
И вы думаете, на этом артисты иссякли? Что вы! Вот та самая божественной красоты курва Греза едет в Москву: «В вагоне стояла духота, разило потом и протухшей пищей, все чесались, дети зверели от безделья, отовсюду слышались то храп, то попердывание…»
А в фильме есть эпизод, где упоминавшийся Вася зашел с только что встретившейся и понравившейся девушкой в кафе. Пьют вино, едят мороженое. Вдруг он начинает наизусть декламировать Пастернака, она подхватывает и продолжает. Это в фильме любимый способ показать, до чего ж эрудированны и интеллигентны, блин, их герои. Стоило, например, еще и курвешке Веронике вякнуть: «Белеет парус одинокий», как ее обожатель Вуйнович подхватил: «В тумане моря голубом»… Ах! Но о жене своей этот аристократ говорит знакомым: «Дикое животное».
Так вот, прочитали молодые люди в два голоса несколько строк Пастернака, и девушка говорит: «Вот и познакомились». Так знают, чтят поэта и романист, и создатели фильма и его герои, не меньше, чем Моцарта. Поэт в их кругу словно пароль для опознания своих, символ веры. А ведь Пастернак, между прочим, тоже ездил на поездах и вот как описывал это:
В горячей духоте вагона Я отдавался целиком Порыву слабости врожденной И всосанному с молоком. Сквозь прошлого перипетии И годы войн и нищеты Я молча узнавал России Неповторимые черты. Превозмогая обожанье, Я наблюдал, боготворя: Здесь были бабы, слобожане, Учащиеся, слесаря. В них не было следов холопства, Которые кладет нужда, И новости и неудобства, Они несли как господа. Рассевшись кучей, как в повозке, Во всем разнообразьи поз, Читали дети и подростки, Как заведенные, взасос.И вот Москва, пассажиры идут в метро:
Потомство тискалось к перилам И обдавало на ходу Черемуховым свежим мылом И пряниками на меду.В чем же дело? Вагон и вагон, духота и духота, дети и дети, но у Аксенова — всеобщая почесуха, а у Пастернака — черемуха, у коллежского регистратора — попердывание, а у поэта — мед. Все дело в качестве «всосанного с молоком». Аксенов с молоком всосал русофобию и антисоветчину.
А ведь и это не все. Еще писатель и его персонажи страсть как любят попердеть в своем кругу об «извечной косности русского народа», о том, что «этой нации рабов с ее варварскими наклонностями следует поучиться у более древних цивилизаций». А полюбуйтесь, как глазами любимого героя подана военная карта родины: «Синие стрелы японских сил, словно рыбины, тыкались в вымя и под хвост огромной коровы Советского Союза». Помните некого Гельмана, лет десять тому назад показавшего по телевидению макет коровы с надписью «Россия», которой он смотрел под хвост? Первоисточник-то — наш мастер художественного слова. Именно тогда появилось его смердящее сочиненьице. А уж потом заскулил Окуджава: «Меня удручает огромность страны…»
Можно представить себе, как он ликовал по поводу того, что от СССР оторвали 4 миллиона квадратных километров, почти целую Индию! Но все равно, Россия огромна — 17 миллионов. Наверняка и это удручало Окуджаву. И я тогда посоветовал ему: езжай в родную по отцу Грузию, или в родную по матери Армению, или в Израиль, хотя он вроде и не родной, зато подходит по размеру. Да, эти страны гораздо более компактны, всего несколько десятков тысяч квадратных километров. И поселясь, допустим, в Израиле (14,2 тыс. кв. км, меньше половины Крыма), обратись к американцам: «Меня удручает огромность вашей страны (9, 4 млн. кв. км). Это почти Китай! Верните Мексике с кровью оторванный у нее Техас, Франции — Флориду, России — Аляску, которые когда-то удалось высмолить у слабоумных правителей этих стран ни за нюх табака. Вот тогда я вас полюблю». Но нет, в Израиль поэт не уехал, США не стыдил, а любил при всей их китайской огромности.
Это их общая черта: болезненная ненависть к родине всегда дополняется таким же болезненным пресмыкательством перед Западом: «Ведь все, что приходит оттуда, с Запада, всегда кажется чем-то инопланетным». Вот вскоре после войны Борису Градову его мать, укатившая в США с новым мужем-американцем, прислала каких-то презентиков в мешке. И он в восторге даже от этого мешка: «России нужно еще сто лет, чтобы построить такой мешок с двойными стенками, с плоским днищем, с синей завязкой». И это офицер Красной Армии говорит о родине, только что разгромившей фашизм и освободившей пол-Европы, о стране, которая через несколько лет первой в мире пошлет человека в космос.
* * *
В теме Великой Отечественной войны, вообще в военной теме невежественная клевета и злобность Василия Аксенова расцветают еще более роскошным цветом. Это как бы сумма, полученная от умножения Радзинского на Млечина и возведенная в степень Чубайса. Разумеется, оная сумма достойно отражена и в сериале Д. Барщевского.
Человек не знает, например, что нумерация воинских частей имеет определенный порядок, что, допустим, придуманный им «24-й пехотный батальон» такая же чепуха, как и придуманный «духовой оркестр Резервного фронта», который к тому же еще и прибыл в Москву на похороны командующего. Да разве в столице не нашелся бы оркестр для такого случая? А батальон — полковое подразделение, но никогда нигде пехотный полк не состоял из 24 батальонов.
А начинает-то Аксенов военную тему издалека, аж еще с Суворова, которого его персонаж, награжденный орденом Суворова первой степени, называет «гнусным старикашкой». Еще бы не гнусный! Бил всех врагов России, то есть наверняка же друзей и почитателей Аксенова…
Аксенову же что армия, что фронт — едино. В этом убеждает и то, что он пишет об «особой ударной армии», которой-де в 1941 году командует его генерал Градов: «Армия, равная почти всему войску Наполеона, едва ли не триста тысяч человек». Во-первых, было у нас в Отечественную пять ударных армий и одна особая — на Дальнем Востоке, но «особой ударной» — ни единой. Во-вторых, средняя численность общевойсковой армии было тогда раза в три меньше градовской, совершенно фантастической. В-третьих, «войско Наполеона» это не почти 300 тысяч, а едва ли не 600. Могут сказать: «Ну, ошибся. С кем не бывает!» Да, со всеми бывает, но у него ошибки, как у кассирши в Смоленском гастрономе, — все в одну сторону.
Этот липовый генерал Градов, уже став клюквенным маршалом и соломенным командующим фронтом, в романе и в фильме стыдит своего сослуживца, увидев на его груди медаль «XX лет РККА»: «Послушайте, это неэтично. Вы же не были двадцать лет в составе РККА». (Господи, язык-то какой: вместо простого «не служили» — «не были в составе»). Аксенов думает, видно, что и медаль «Восьмисотлетие Москвы» давали только тем, кто 800 лет успешно пробыл «в составе москвичей»? А медаль, выпущенная к столетию В. И. Ленина, — тем, кто сто лет работал с Ильичем?
С цифрами, с датами, названиями у Аксенова уж особенно плохо. Как только вчера с гваделупской пальмы слез. Вот слышал где-то краем уха и уверяет, что после Гражданской войны «РККА сократилась на 560 тысяч войск». На самом деле не на, а примерно до этой цифры. А что пишет о численности заключенных, допустим, в 1950 году: в одном месте — 14 миллионов (3,254), в другом — 25 миллионов, причем только в лагерях, не считая тюрем (3,37). Что ему стоит бросить в ту или другую сторону десяток миллионов соотечественников!..
А вот только для того, чтобы сказать и больше не появляться в романе, какой-то Аркадий Геллер говорит: «На польском фронте в октябре 1920-го…» В каком октябре? Там, увы, все закончилось еще в августе.
Я тешил себя надеждой, что Аксенов, в отличие от Млечина, знает хотя бы, что такое пуля и что такое патрон. Тщетно! Вот его спятивший от злобы любимец Митя, кулацкий отпрыск, упоенно и, разумеется, в совершенно безопасной обстановке расстреливает из автомата памятник Ленину, и вдруг — «пули кончились!» (3, 494). Пули! Господи, до чего ж они однообразны, как одним пальцем деланы. Вспоминаются стихи 41-го года:
Из бронзы Ленин. Тополя в пыли. Развалины разбитого вокзала. Под утро немцы в городок вошли И статую низвергли с пьедестала…Аксеновские персонажи помогали фашистам.
* * *
Когда же Аксенов вплотную заводит речь об Отечественной, то с самого начала здесь такая концентрация вздора, такое невежество, что Млечин, поди, от зависти корчится.
Брезгливо приводит «сталинское изречение: „Наше дело правое! Враг будет разбит, победа будет за нами!“ А это вовсе не Сталин, а Молотов сказал в первый день войны. Сталин же выступил по радио 3 июля, и уверенность в победе высказал несколько иначе.
Эта речь в фильме и не упоминается. С какой стати? Не Илья же выступал. А романист не мог отказать себе в удовольствии с высоты пальмы поглумиться и над речью, и над самим Сталиным. Вот что в дни обороны Москвы попердывал один его персонаж: „Сталин пропал. — После речи третьего июля, после того, хм, хм, библейского (?) обращения к народу — „братья и сестры“, видите ли, с того дня о нем ничего не слышно, никто не видел его во внешнем мире (!). Это ужасно“.
Надо бы знать полудурку, что Сталин и вообще-то редко появлялся „во внешнем мире“, а он, болван, к тому же еще и путает суровое время войны с нынешней порой круглосуточной бреховины, когда всякие президенты и главнокомандующие с утра до поздней ночи маячат на телеэкранах.
И опять автор дает слово этому пердуну: „Где же Сталин? По некоторым сведениям, его давно уже нет в Москве. Если это так, значит, они совсем потеряли надежду отбить (?) столицу. Неужели 1812 год повторится?“
Да, в самом главном Двенадцатый год повторился: разгромили армию врага, остатки вышвырнули и гнали до его столицы, а там он сдался на милость победителя. Правда, повторился с маленькой неточностью: Наполеон-то был в Москве, а Гитлер получил от ворот поворот. Так что, нам „отбивать“ столицу не пришлось.
Замечу, что приведенное попердование аксеновский персонаж произвел в романе 1 ноября 1941 года. Пройдет всего пять, потом шесть дней, и весь мир услышит и увидит Сталина во время бессмертного парада на Красной площади. Этого парада ни в каком виде нет ни у Аксенова, ни у Барщевского, ни в столь же убогих „Детях Арбата“ Эшпая, ибо даже простое упоминание о нем разносит в прах всю малограмотную стряпню ненавистников России.
А что пишет о численности Красной Армии во время Отечественной! В одном месте — 7 миллионов (2,114), в другом —10 миллионов (3,37), в третьем — 20 миллионов (2, 378). В два-три раза больше!
Очень характерно и это: „Первые бомбы упали на Москву 5 августа“. Кажется, это единственный случай, когда автор врет бескорыстно: на самом деле первые бомбы „упали“ на Москву в ночь с 22 на 23 июля 1941 года.
Но почему бы здесь — ведь такой подходящий момент! — не вспомнить и о том, когда советские первые бомбы обрушились на Берлин? А было это в ночь с 7 на 8 августа того же года, потом — 10 и 16 августа, всего до 4 сентября — десять налетов на Берлин, Штеттин и Нейбрандербург.
Но это абсолютно не интересует наших летописцев. Аксенову вот что надо изобразить: „Английское министерство авиации оповестило о последовательных атаках на цели в Гамбурге и Штеттине. Горят доки и индустриальные объекты“. И еще: „Германские бомбардировщики продолжали атаковать военные сооружения в Москве“. Ну, исключительно военные! Большой театр, театр Вахтангова, универмаг на Пресне… Точно, как американцы в Югославии, в Афганистане, в Ираке..
* * *
Но время идет, и немцы наступают, прут на Москву. В романе об этом так: „Группа армий „Центр“ фельдмаршала Бока сконцентрировалась для окончательного штурма Москвы. В ее составе почти два миллиона войск, две тысячи танков, огромное количество артиллерии. В воздухе полное превосходство люфтваффе“. Представьте себе, почти все близко к правде.
Дальше: „Танки красных (разве мы воевали с белыми? — Автор) не выдерживают ни малейшего соприкосновения с немецкими бронированными кулаками. Немцы жгут их сотнями“. Это какие же танки? Например, говорит, „мамонтоподобные 120-тонные танки „Слава Сталину!“ со скоростью 6 километров в час“. Конечно, такие легко жечь сотнями. А кто их видел? Млечин? Радзинский? Мама родная? Разгадку мамонта находим в другом месте: „В балке стояла дюжина чудовищ, гордость РККА, 60-тонные ИСы („Иосиф Сталин“), медлительные динозавры, излюбленная мишень немцев. „Мессершмитты“ их даже за добычу не считали“. Лихо! Значит, не мамонт „Слава Сталину!“, а динозавр „Иосиф Сталин“. Что ж, у англичан был танк „Черчилль“. И не 120 тонн весил ИС, а 60, да? Выходит, сперва-то в два раза соврал? Нет, больше, ибо на самом деле ИС это и не 60 тонн, а 46. И скорость не 6, а 37 км/час. Тут соврал шестикратно. А сам-то можешь за час одолеть хотя бы 7 километров? Разве что за гонораром. Но, как ни странно, и словцо правды вырвалось: самый мощный танк Второй мировой войны ИС действительно был гордостью РККА и воевал до самого Берлина.
Но слушайте оракула дальше: „Группе армий „Центр“ противостоят разрозненные и деморализованные паническим отступлением армии русских“… Словом, полный развал. Нет спасения! Гибель!
И тут Аксенов и Барщевский изображают нам заседание Политбюро, будто бы состоявшееся на станции „Маяковская“ 11–12 октября. Вранье начинаются с первых строк: „В отдалении различался белый бюст. Думал ли „красивый, двадцатидвухлетний“ с моноклем в глазу, что обернется божком в подземном капище“. Речь о Маяковском и его бюсте на этой станции. Но поэт никогда не ходил с моноклем, у него было хорошее зрение. Это в компании русских футуристов Давид Давидович Бурлюк так выдрючивался, тоже, между прочим, позже обитатель США.
Такая же туфта и дальше: „В вагонах сидели члены Политбюро Молотов, Каганович, Ворошилов, Берия, Хрущев“.
Во-первых, Берия тогда не был членом ПБ. Во-вторых, как Хрущев-то здесь оказался? Он же член Военного совета Юго-Западного фронта, а там в эти дни своих дел хватало. Не писал же Толстой, что на совете в Филях присутствовал председатель Военного департамента Государственного совета генерал Аракчеев.
Затем перечисляются военные: Тимошенко, Жуков, Еременко, Конев, Лелюшенко, Говоров, Акимов. Но Тимошенко опять же не мог быть, т. к. в качестве командующего находился там, где и Хрущев. А как могли оказаться тут остальные командующие фронтами и армиями? Ведь идут напряженнейшие бои, и они должны быть там, на месте, в войсках.
Да и вообще никаких заседаний в метро Политбюро не проводило, но уж Бог с ними, с А. и Б., оказавшимися в трубе. Гораздо хуже другое. Они твердят о Совете обороны, заседание которого готовит-де отсутствующий в метро Сталин. Какой еще Совет обороны в то время? Как видно, эти баталисты и не слышали, что вся власть в стране была сосредоточена в руках ГКО, а военные вопросы решало не Политбюро, а Ставка во главе со Сталиным, разумеется, в согласовании с Наркоматом обороны и Генштабом.
Все присутствующие описаны и изображены в фильме с ненавистью кастратов к сексапилам. У одного — „глиняные уста“, у другого — „каменное лицо“, у третьего — „лицо из булыжников“, четвертый — „кривоногий“, пятый — „с мощным задом“, шестой — „ломовик“, седьмой — „как жабу проглотил“, восьмой — просто „малоприятный русский мужик“… Уж национальность-то эти богоизбранные гваделупцы никогда не забудут подчеркнуть. А попробуйте сказать „малоприятный гваделупец А. с мощным задом и слабой головой“. Или „кривоногий гваделупец Б., словно проглотивший осьминога“, — о, какой визг поднимут гваделупцы на телевидении и в газетах!
Но и без этого им все неймется, у них есть и уточнение к уже сказанному о своих спасителях: „типы гоголевских комедий… генералитет на уровне фельдфебелей“. И не соображают, что ведь плоско, лживо и не задевает никого, ибо ясно же, что сами-то не что иное, как типы Ильфа и Петрова: один — Васисуалий Лоханкин, другой — Киса Воробьянинов.
Глумление над нашими генералами, над нашей армией, конечно же, сопровождается восхищением немецкими: „многомиллионные войска обладали подвижностью балерины“… „Люди войны — Эрвин Роммель, крупнейший виртуоз среди полевых командиров; Федор фон Бок, достигший западного берега Волги…“ По невежеству и злобе идет на прямую фальсификацию, на приписку — и не подавится. Какой Бок? Когда он видел Волгу? Еще 15 июля 42-го года, когда немцам до Волги было далековато, Гитлер отстранил его от командования, и он вскоре достиг восточного берега Шпрее. А что касается балетных данных вермахта, то надо было бы подчеркнуть, что они особенно ярко проявились на пути от Сталинграда до Берлина.
* * *
После этого совещания в метро аксеновско-барщевский Сталин вспомнил о замечательном комкоре Градове, который с 1939 года отбывал срок в лагере. Сталин приказал немедленно освободить легендарного комкора, вернуть ему звание и награды, выполнить любые его требования и назначить командующим Особой ударной армии под Москвой. Сам Аксенов посадил его, как и жену-курву, года на два с половиной, но сам же то и дело врет о них: „Четыре года лесоповала!“
Узнав, что началась война, Градов остался совершенно равнодушным к ней. Он считает, что воевать за родину, это прежде всего защищать ненавистный ему советский строй. Он восклицает: „Драться против гитлеровской расовой гегемонии за гегемонию сталинского класса!“
Но все-таки, прихватив по пути милашку Тасю, Градов является на фронт, выслушивает чей-то доклад, потом куда-то смотрит в бинокль, зачем-то летит в неизвестном направлении на самолете, отвечает на бесконечные „Здравия желаю!“ снующих мимо солдат и офицеров. И что в итоге? Орды немцев бегут и гибнут по натиском Особой ударной легендарного Градова. Никаких других наших армий в фильме нет, а ведь на самом деле их было десятка полтора. И единственный из командующих Градов получает Звезду Героя, а позже за столь же загадочные заслуги — вторую. Теперь он командует уже фронтом. Это „миллион вооруженных мужиков“. Фронт называется „легендарным Резервным“. Да, был Резервный фронт. Он несколько раз создавался на короткий срок и расформировывался или получал другое наименование. Им поочередно командовали Жуков, Буденный, Рейтер, М. Попов, опять Рейтер, Конев, Малиновский. Никаких легенд за ним не числилось. В романе Резервный фронт проходит всю войну. Что ж, писатель волен сочинять легенды. Но все же…
Вот какие мысли посещают иногда командующего фронтом Градова: „Мое левое крыло выходит к Ржеву, в то время как мое правое крыло охватывает Вязьму“ (2, 21). Из этих слов читатель с ужасом видит, что Градов не понимает, где какой фланг (крыло) у него находится. Ржев-то, между нами говоря, на сто с лишним километров севернее Вязьмы, а советские войска были обращены лицом на запад. Какой же к черту этот Градов командующий, какой в жопу дважды Герой! Это Вася Аксенов, дважды штафирка, командующий кланом Барщевских.
Это у немецкого командующего левое крыло могло быть у Ржева, а правое — у Вязьмы. И тут нельзя не вспомнить, что Л. Млечин пишет о лете 41-го года: „Линия фронта все удалялась и удалялась“. От чего удалялась? Да, конечно же, от германской границы, от Берлина, от новой имперской канцелярии. Так Млечин выдал, что смотрит на Великую Отечественную войну именно из Берлина. То же самое выдал и Аксенов в рассуждении о правом и левом флангах. Значит, оба они и патрон не отличают от пули, и смотрят на войну глазами немецких оккупантов. Какое трогательное совпадение!
Но вот что, говорит повелитель Барщевских, произошло потом, во время Белорусской операции 1944 года: „Резервный фронт вошел в стык между Вторым и Третьим Белорусскими фронтами, разметал части генерал-фельдмаршала Буша и генерал-полковника Рейнхардта и открыл территорию для почти беспрепятственного наступления“.
Да, конечно, целый фронт, как легендарный „24-й батальон“, вошел в стык двух других наших фронтов — это легенда высшего пошиба, ибо при этом он ведь должен был в первую очередь разметать войска не Буша и Рейнхардта, а генерала армии И. Д. Черняховского (3-й Белорусский) и генерала армии Г. Ф. Захарова (2-й Белорусский), — как же иначе врезаться между ними? И потом, а что делали в этой операции еще и 1-й Прибалтийский И. Х. Баграмяна да 1-й Белорусский К. К. Рокоссовского? Судя по всему, только любовались легендарным подвигом легендарного Резервного фронта.
А итог таков: „Градов был награжден неслыханным до сей поры образом: скакнул сразу через генерала армии к высшему званию — маршала Советского Союза“. Еще бы! И действительно, до Градова и после никто так не скакал: и Жуков, и Василевский, и Рокоссовский, — все прошли ступеньку за ступенькой. Даже Брежнев. Нет и не было равных Градову! Правда, вот за Золотыми Звездами он, увы, не угнался за Брежневым.
* * *
Нельзя умолчать еще об одной сцене духе Ильфа и Петрова — о приеме в Большом Кремлевском дворце „в конце зимы 1942 года“, т. е. в декабре того года.
Первое, что тут бросается в глаза, это „возвышавшаяся над всеми серьезная голова генерала Власова“. Да, была такая серьезная голова, но еще с лета этого 42-го года она пребывала у немцев и работала на них.
И в то же время: „Заметно было отсутствие Молотова. Он пребывал в этот момент (!) в Лондоне, куда прилетел инкогнито под именем „мистер Смит из-за границы“. Там он подписал с Иденом и Черчиллем (?) договор о двадцатилетнем сотрудничестве СССР с Англией“. И подписался „мистер Смит из-за границы“?
Дальше новый пример всегдашней гваделупости: „А ведь сколько словесной энергии потрачено было со времен „ультиматума Керзона“ на проклятья английскому империализму! Не смеется ли провидение над большевиками, а вместе с ними и над лордами Альбиона?“ Провидение смеется над олухами. Вспомнил бы еще Крымскую войну или уж поближе — участие Англии в интервенции Антанты против молодой Советской России. Ну, вот как с такими людьми о чем-то спорить, рассуждать? Тем более что ведь названный договор был заключен еще 26 мая 42-го года, и следовательно, в „этот момент“, в декабре, Молотов вполне мог быть на приеме.
Но вот новая беда: ведь никакого приема-то в те дни не было и не могло быть! Какой там, к чертям, прием! Что такое декабрь 1942 года? Это решающие бои Сталинградской битвы, уничтожение окруженной армии Паулюса, на выручку которой рвался Манштейн. И Ставка, Генштаб по горло были заняты этим. Многие генералы, в том числе и Рокоссовский, подло преподнесенный здесь, был, разумеется, там — во главе Донского фронта. А ведь уверяет, что на приеме присутствовали „командиры с разных фронтов“.
То были картинки в основном из 41-го года, из 42-го, а вот уже и 1943-й. Такое же пиршество ума! Читаем: „Прошлым летом в конце июля (по тексту получается, что это июль 1942 года. — В.Б.) Никита (тот самый маршал) натолкнулся на отца в самом пекле, на плацдарме Лютеж“. Опять туфта! Лютежский плацдарм был захвачен в сентября 43-го года. Так что, если даже милосердно допустить, что автор просто описался, а имел в виду 43-й год, то все равно туфта: в июле и 43-го плацдарма не было. А дальше еще увлекательней. Нам сообщается, что здесь, на плацдарме, отец маршала только что оперировал сержанта Нефедова, который со своим взводом „умудрился отразить все атаки на высоком берегу Десны“. Какая Десна? Откуда? Ведь знаменитый Лютежский плацдарм был на Днепре, севернее Киева, а не на Десне.
Аксенову одного фантастического приема в Кремле показалось мало, через несколько месяцев, осенью 43-го, он закатил еще один, пограндиозней. После второго приема аксеновский Градов, как уже было сказано, становится командующим Резервным фронтом. И где этот фронт под его доблестным командованием ни повоевал: под Москвой, под Сталинградом, на Курской дуге, в Восточной Пруссии, в Прибалтике… Сочинитель просто не понимает, что такое фронт. Командующих фронтами и армиями Ставка, разумееется, перебрасывала с одного участка на другой, но целый фронт — за тысячу километров?..
И вот, нагородив вороха несусветной чуши, злобного вздора, невежества, Аксенов устами своего любимого маршала и дважды Героя так говорит о Великой Отечественной: „Позорная сталинско-гитлеровская война!“
Как же мог он не пленить этим и Барщевского со всем его кланом, и Лужкова со всем его „правительством“, и Соломина со всеми его званиями и наградами!
А картины разгрома фашистов, нашей победы и торжества вы не найдете ни в той „Саге“, ни в другой, ни в рахитичных „Детях Арбата“ Эшпая. Это им абсолютно не интересно. Вот когда немцы под Москвой, это их увлекает.
* * *
Как уже было сказано, особое внимание в „Саге“ уделяется Сталину. Вообще-то говоря, ничего нового по сравнению с писаниями Волкогонова, Радзинского, Млечина и подобных им у Аксенова и Барщевского здесь нет. Мягкие сапоги, „Киндзмараули“, „Герцеговина Флора“, и ужасный диагноз знаменитого академика-психиатра В. М. Бехтерева: „Паранойя!“ и т. д. — сколько же можно все это мурыжить!
О помянутом диагнозе, ссылаясь на заявление внучки ученого, тоже академика Н. П. Бехтеревой, некто О. Мороз давно точил лясы в „Литгазете“ (28.9.1989), которую возглавлял тогда неудачливый и скучный прохиндей Ф. Бурлацкий. А теперь этим же занимаются персонажи и аксеновского романа, и фильма „Сага“, и фильма „Штрафбат“ Володарского. Как будто этот диагноз тогда же напечатали в газетах и трудящихся пригласили обсудить его. Но вот что, спустя несколько лет после Мороза, в ответ на вопрос корреспондента „Правда ли, что ваш дед вышел от Сталина и сказал, что тот параноик, за что его и отравили?“, сказала Н. П. Бехтерева: „Это была тенденция — объявить Сталина сумасшедшим, в том числе с использованием якобы высказывания моего дедушки, но никакого высказывания не было, иначе мы бы знали… Кому-то понадобилась эта версия. На меня начали давить, и я должна была подтвердить, что это так и было. Мне говорили, что они напечатают, какой Бехтерев был храбрый человек и как погиб, смело выполняя врачебный долг. Какой врачебный долг? Он был прекрасный врач. Как он мог выйти от любого больного и сказать, что тот параноик? Он не мог этого сделать“ (АиФ № 39’95). Кому понадобилось, кто давил, кто обещал, даже академик сказать опасалась. Да ведь ясно, кто — бурлацкие, аксеновы, млечины. Речь тут, разумеется, не о Сталине, а о них — как они десятилетиями жуют одну и ту же протухшую жвачку.
Саговый академик Градов, тоже размышляя об этом, в конце концов заключает: „Не развивается ли у меня самого какая-то паранойя?“ Очень мудро! Поучиться бы этому авторам обеих „Саг“, „Штрафбата“ и „Детей Арбата“.
А еще, сообщает Аксенов, Сталин был ужасным пьяницей: „первую(!) пару стаканов он выпивал залпом“. А следующие „пары“ уже глотками.
Ну и, конечно, нет конца его кровавым проделкам. Утонули в США, катаясь в лодке по озеру два советских еврея — Исай Хургин и Эфраим Склянский. Кто виноват? Сталин виноват! Почему не бросил им из Кремля спасательный круг? Умер после операции нарком Фрунзе. Кто виноват? Сталин виноват! Что, он сам оперировал? Нет, оперировали пять знаменитых профессоров, но зачем Сталин надеялся, что операция пройдет успешно и поможет? В Грузии убили Ладо Кахабидзе. Кто виноват? Сталин виноват! Что, Ладо у него жену отбил? Нет, но есть подозрение, что у него, возможно, имеются документы о возможном сотрудничестве Сталина с царской охранкой. Да ведь уже давно доказано историками, что шпионское сотрудничество Сталина с царской охранкой, как и шпионское сотрудничество Ленина с германским Генштабом (воображение-то небогатое!), — давняя чушь, невежественная политическая провокация, туфта, протухшая жвачка. А вдруг, говорят нам аксеновы, вдруг эти историки, в том числе бывший посол в СССР Джон Кеннан, подкуплены?
Новое о Сталине в „Сагах“ — только новое вранье и модернизированное невежество. Например: „Сталин был сослан в Туруханский край, но дерзновенно бежал из ссылки“ (кн. 3, с. 245). Даже в виде исключения гваделупчик не может говорить правду. 23 февраля 1913 года Сталин был арестован в Петербурге, осужден на четыре года ссылки и полностью отбыл срок в станке Курейка у самого Полярного круга. Говорят, сейчас там приготовлено место для всех его клеветников, включая Аксенова и Барщевского. Посмотрим, удастся ли им бежать.
* * *
Однако, как ни лезли из кожи, повизгивая и попердывая, Аксенов, Барщевский и банкир Игорь Коган, которому была поручена роль Сталина, но достичь того уровня выразительности образа, которого достигли в „Детях Арбата“ режиссер Андрей Эшпай и артист Максим Суханов, им не удалось. Такое впечатление, что своего комического полудурка Эшпай и Суханов лепили с кого-то из очень близких родственников, может быть, с папочек или дедушек.
Но мне лично кажется, что таким лет через пять станет Леонид Жуховицкий, пламенный почитатель Эшпая и Суханова. Видно, этого старца уже никто не слушает, кроме молоденькой жены и тещи, которая моложе его лет на тридцать. Так он подался в „Советскую Чувашию“, где недавно объявил: „Уважать собственное государство нет никакой возможности“. Это почему же? А потому, говорит, что „нет никакой возможности выбиться из серого ряда трудом и талантом и вообще добиться разного, о чем мечтает человек“. Но, во-первых, откуда в „сером ряду“ таланты? Во-вторых, ты, по собственному признанию, из этого ряда, но ведь добился же очень много разного, о чем наверняка мечтал: вместо службы в армии поступил в Литературный институт, издал гору книг (все больше о любви), получил премию „Литгазеты“, был членом редколлегии „Московского литератора“, почившего в Бозе альманаха „Апрель“, журнала „Литературные листки“, а также красовался вице-президентом какого-то „Московского клуба“ (не зря еще в 1963 году напечатал незабываемую повесть „Я сын твой, Москва“), еще заведовал кафедрой Высшей школы культуры (это где?), руководил студией молодых прозаиков, а сверх всего этого был еще и председатель совета Международного института глобальной морали.
И вот, являясь адептом глобальной морали, и заявил: Россию уважать не за что! Оказывается, „француз любит Францию за то, что прекрасная, что Париж — мировая столица, что Наполеон — величайший полководец, а Кристиан Диор — величайший модельер. Американец любит свои Штаты за то, что самая свободная и богатая страна в мире, а конституция у них лучшая на планете. Даже мальтиец гордится своим крохотным островом…“ А Россию не только любить, но и уважать не за что.
Все ясно. Кроме некоторых мелочей. Например, почему бы нам не любить Россию за то хотя бы, что одноглазый русский генерал Кутузов вышвырнул помянутого величайшего полководца из России обратно в столицу мира? Почему бы нам не любить Россию хотя бы и за то, что в минувшей войне мы у стен своей столицы разгромили немцев и погнали до Берлина, а та самая „столица мира“ была объявлена дристунами открытым городом, и немцы через месяц после начала наступления взяли ее без боя. Почему бы нам не любить Россию еще и за то хотя бы, что одна лишь наша Брестская крепость держалась против нашествия дольше, чем вся распрекрасная Франция. Почему бы нам не любить Россию и за то еще, что у нас, кажется, нет величайших модельеров, но есть величайшие писатели, композиторы, ученые, художники, есть величайшая культура, которой в стране гордятся все, кроме гваделупцев. Наконец, почему бы не любить Россию и за то, что еще недавно даже и люди из „серого ряда“ могли получить бесплатное образование, сделать карьеру и сладко жить до 75 лет с 25-летней супругой?
С другой стороны, почему бы нам не сказать благородным французам, что это стыдно, пользуясь дуростью наших нынешних правителей, содрать с нас 300 миллионов долларов царских долгов позапрошлого века.
И почему бы нам не презирать Америку за то, что ее „лучшая на планете“ конституция» позволяет ей быть худшим бандитом на планете.
А вообще-то страну любят не за то и не за это, а просто родина и все тут. Как давно сказано, любовь, как солнце на небе, неизвестно на чем держится.
Жуховицкий лицемерит, когда называет Пушкина и Блока «нашими великими поэтами». Он расходится с ними кардинально. Пушкин не может быть для него нашим и великим хотя бы из-за стихотворения «Клеветникам России». А как омерзительны должны быть Жуховицкому строки Блока:
Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые, Как слезы первые любви…Ни французских красот, ни американских богатств, даже нищая, а жить без нее невозможно. Как можно любить нищую, Жуховицкий никогда не поймет. Вот Окуджава, которого «удручали размеры страны», который сожалел, что был на фронте, который, как и Ельцин, с наслаждением любовался расстрелом Дома Советов, — это действительно ваш поэт, вы ему уже и памятник отгрохали где-то.
Однажды в Коктебеле Жуховицкий безо всякого интереса с моей стороны к этому уверял меня, что я, Владимир Бушин, «как все знают», полунемец, а он, «скажу по секрету», — полуполяк. Когда я по случаю рассказал это покойному Оскару Курганову, соседу Жуховицкого по подъезду, еврею, старик долго и неутешно смеялся. Нет, Леня, ты не поляк, не русак, а гваделупец, и мне странно, что ты не оказался в числе создателей «Саги» хотя бы в роли консультанта по русофобии. Народный поэт Чувашии Валери Тургай, судя по его оплеухе Жуховицкому со страниц «Патриота», думает так же.
* * *
Тема репрессий, как и все остальные в «Саге», нашпигована осточертевшим до зубной боли убогим враньем. Ну, во-первых, как недавно и Майя Плисецкая уверяла по телевидению, «просто все» писали доносы друг на друга, все работали на НКВД-КГБ, «вся страна была такая». Значит, писала и она со Щедриным, любимым супругом. И Аксенов с женой. И весь клан Барщевских.
Во-вторых, «брали ни за что». Очень интересно! И взяли, в-третьих, как твердят, Немцов, Альбац, Солженицын, Хакамада, не то 20, не то 50, не то 100 миллионов человек. Вся страна, естественно, представляла собой «гигантский лагерь, необозримый лепрозорий, где все обречены» (3, 402). Спаслись бегством в Америку только Аксенов, Неизвестный, Евтушенко да Коротич.
Однако еще лет двадцать назад начали реабилитацию. Возглавил такое благородное дело возвышенного ума человек — А. Н. Яковлев, академик прохиндейских наук. И каков итог? Реабилитировано за все это время около 1,5 млн. осужденных («Дуэль», 8.Х.02).
Кто же были остальные 98,5 миллиона? И были ли вообще эти 100 млн.? Пусть об этом думает Аксенов, который, в отличие все-таки от названных выше, говорит, что в годы войны единовременно в лагерях сидело не то 14, не то 25 млн. человек. Да поможет ему, если жив, начальник секретариата ГУЛАГа майор Подымов, который 6 августа 1955 года в докладной записке начальнику ГУЛАГа генерал-майору Егорову С. Е. сообщал, что «всего в подразделениях ГУЛАГа хранится 9,5 млн. личных дел заключенных» (Пыхалов И. Время Сталина. Ленинград. 2001. С. 17). Всех заключенных за все время советской власти. Для сравнения: согласно ежегодному отчету ФБР, в не столь далеком 1999 году в США было 2 с лишним миллиона заключенных, а в следующем году арестов произведено 14,5 млн. (там же).
В-третьих, «сажали, главным образом, по политическим обвинениям». Но, приведя соответствующие цифровые данные архивов, И. Пыхалов делает вывод: «Среди заключенных в лагерях большинство составляли уголовники, а политические не более 1/3. Еще меньше было политических в исправительно-трудовых колониях» (там же, с. 24).
В-четвертых, «отбыть срок и по закону освободиться из заключения было невозможно». Тут уж Аксенов жестоко хлещет сам себя по месту, которое и он и его персонажи всегда деликатно называют «жопой»: ведь персонажи его собственного сочинения, угодив в неволю в самом конце 1938-го или в начале 1939 года, в конце 1941-го были освобождены: и Градов, и его жена-шлюха, и полковник Вуйнович… Эти теплые художественные образы можно дополнить цифрами холодной статистики: в то же самом году вышли на свободу 624 276 человек (АиФ № 45, 11 ноября 1989).
Но Аксенов свое: не только, мол, невозможно было освободиться по закону, но даже, в-пятых, «никто никогда и не убегал». Слово опять статистике: в том же 1941 году из лагерей бежало 10 592 нетерпеливых человека (там же). Альфред Терентьич, какой вы скушный…
* * *
Но вот доносы написаны, отправлены, взяты на учет. Что дальше? Разумеется, арест. И тут ждут нас особенно сильные впечатления.
Как проходили аресты? Никита Михалков… Однажды его спросили: «Как вашему клану удается процветать при всех режимах?» Он гордо ответил: «Волга течет при всех режимах и при всех режимах полноводна!» Так-то оно так, но только она при всех режимах течет в одном и том же направлении — с севера на юг. А вы, ваше степенство?
Так вот, Михалков-Волжский в своем бессмертном антисоветском фильме «Утомленные солнцем»… Что за манера озаглавливать фильмы и романы, как фельетоны, — всем известной и каламбурно деформированной строкой: «Утомленные солнцем», «Сибирский цирюльник», «Крейсерова соната»… Волжский-Михалков изобразил нелепейшую картину ареста. В воскресный день да еще в какой-то праздник, когда на улице полно народу, на дачу прославленного комдива, героя Гражданской войны, являются в одинаковых плащах, шляпах, с одинаковыми зверскими рожами сотрудники НКВД, хватают комдива (у него на груди три ордена Красного Знамени), швыряют в машину, он просит позвонить Сталину, называет номер телефона, в ответ его зверски избивают, превратив лицо в кровавую маску, затем по пути почему-то пристрелили водителя встречной машины, — вот вам и сталинская эпоха! Как же было хотя бы даже за один такой эпизодик не дать оборотню Волжскому, повернувшему с юга на север, «Оскара»? Дали!
Видимо, эпизод произвел сильное впечатление на многих. Не так давно даже в статье одного моего доброго приятеля, очень уважаемого мной человека проницательного ума и широкой осведомленности, можно было прочитать, что К. К. Рокоссовскому при аресте выбили глаз. Я нашел довольно большой послевоенный портрет маршала и послал моему другу с просьбой определить, какой глаз стеклянный.
При этом написал, что глаз глазом, а вот доктор исторических наук, профессор и ведущий сотрудник Института Российской истории Академии наук да еще и директор какого-то Центра документации Борис Илизаров в своем новаторском труде «Тайная жизнь Сталина» (М., Вече. 2002) пишет, что Рокоссовскому «выбили девять зубов, сломали три ребра и разбили молотком пальцы ног» (С. 410). Правда, антисоветчик даже не знает имени-отчества Константина Константиновича, как и других маршалов, и пишет: «Г.К. (!) Рокоссовский, А.В. (!) Василевский» (там же, с. 179). Но зато какая осведомленность насчет зубов, ребер и пальцев! Откуда она? Может, из того самого Центра документации, где он многоуспешно директорствует? Нет, оказывается, из труда собрата-антисоветчика Константина Залесского «Империя Сталина» (М., Вече, 2000).
А у этого всезнайки еще сказано вот что: «В марте 1940 года Рокоссовский был неожиданно освобожден (по представлению С. К. Тимошенко)» (С. 390). Во-первых, для кого неожиданно? Сам Рокоссовский и все, кто его знал, были твердо уверены в его невиновности, и все время со дня на день не могли не ожидать его освобождения. Во-вторых, Тимошенко назван здесь, как видно, в уверенности, что тот был наркомом обороны, но в марте 1940 года он им не был.
Дальше: «После лечения в ноябре 1940 года Рокоссовский был назначен командиром 19-го механизированного корпуса» (там же). Рокоссовского освободили 23 марта. И вот, мол, до ноября, т. е. семь месяцев потребовалось для того, чтобы вставить девять зубов, отремонтировать три ребра, и отрастить новые пальцы на ногах. И только после этого назначили комкором.
О господи!
Во-первых, сам Рокоссовский писал: «Весной 1940 года я вместе с семьей побывал в Сочи». (Весной — значит, после освобождения в апреле — мае). Потом его пригласил Тимошенко, ставший в мае наркомом, и предложил вступить в командование не «19-м механизированным», а 5-м кавалерийским корпусом. Но корпус еще находился в пути из Сибири на Украину. В ожидании его Рокоссовский был послан в Киевский военный округ помочь в проверке войск, которым предстоял поход в Бессарабию. Он состоялся 28–30 июня. «Вернувшись из Бессарабии, я вступил в командование (5-м кавалерийским) корпусом», — вспоминал Рокоссовский. Это произошло в июле.
Выходит, что в апреле — мае состояние здоровья не помешало ему поехать на курорт, отдохнуть, вернуться в Москву, в июне — выполнять ответственное служебное задание в Киеве и Бессарабии, а в июле принять корпус. А когда же вставляли зубы, ребра и отращивали пальцы? Неизвестно… И только после всего этого, о чем Залесский по невежеству или умыслу умолчал, в ноябре, Рокоссовский возглавил механизированный корпус. Но не 19-й, как уверяет тот же знаток. К началу войны у нас всего-то было лишь 9 механизированных корпусов, командиром 9-го и был назначен Рокоссовский.
Ну как же верить этим ученым свистунам, если они не знают даже имена тех, о ком пишут, и множество других легкодоступных фактов.
Кто после этого поверит вам, Залесский, когда вы пишете: «Пока Рокоссовский возглавлял вооруженные силы Польши, органами Госбезопасности при его полном потворстве были проведены (!) массовые аресты офицерского состава». А ваш ученый собрат Илизаров вздувает вранье еще пуще. Ему мало «потворства», мало «арестов»: «Рокоссовский санкционировал (!)…» И не аресты, а «массовые расстрелы (!) польских офицеров». Кто вам, ученые балаболки, поверит, если вы не знаете фактов, лежащих на поверхности, а рассуждаете о делах, которые заведомо были бы тайными, секретными, о фактах труднодоступных.
* * *
Рокоссовский не рассказал о своем аресте, но, зная о других, можно с большой степенью вероятности предположить картину.
Надежда Мандельштам рассказала, как ее муж был арестован первый раз в Москве в ночь на 14 мая 1934 года: «Около часа ночи раздался отчетливый, невыносимо выразительный (?) стук. „Это за Осей“, — сказала я и пошла открывать…
Из большой комнаты вышел О.М. „Вы за мной?“ — спросил он. Невысокий агент, почти улыбнувшись, посмотрел на него: „Ваши документы…“ Проверив документы, предъявив ордер, и, убедившись, что сопротивления не будет, чекисты приступили к обыску» (Воспоминания. М., 1999. С. 10–12).
Всего «агентов» было трое. А случайно присутствовали при аресте Анна Ахматова и знакомый переводчик Давид Бродский. Его мемуаристка безо всяких оснований считала тоже «агентом», но тайным: «Бродский был, вероятно, к нам подсажен, чтобы мы, услыхав стук, не успели уничтожить каких-нибудь рукописей». Это, конечно, из области бреда. Вот услыхали они «невыносимо выразительный» стук — и что?
Второй раз Мандельштама арестовали в доме отдыха Саматиха под Москвой в ночь на 2 мая 1938 года: «Нас разбудили под утро — кто-то скромно постучал в дверь. О. М. вышел отворить. В комнату вошли трое — двое военных и главврач». Последний, надо полагать, в качестве понятого. На сей раз и «никакого обыска не было. „На что нам ваши бумаги?“ — миролюбиво сказал военный и предложил О. М. идти. Все это продолжалось минут двадцать» (там же, с. 423–427). Мемуаристка уверена, что и в этом случае был тайный «агент» — некая «интеллигентная барышня, знакомая с Тыняновым, Кавериным и еще с кем-то из вполне приличных людей». Но и тут уверенность не имеет никаких обоснований.
А как арестовали Солженицына? Он рассказывает: «Комбриг вызвал меня на КП, спросил зачем-то мой пистолет, я отдал, не подозревая никакого лукавства, — и вдруг из напряженной в углу офицерской свиты выбежало двое контрразведчиков, в несколько прыжков пересекли комнату и четырьмя руками одновременно хватаясь за звездочку на шапке, за погоны, за ремень, за полевую сумку, драматически заорали:
— Вы арестованы!
И обожженный и проколотый от головы к пяткам, я не нашел ничего лучше, как: — За что?»
Кроме самого факта ареста, все здесь, конечно, вранье. И то, что командир бригады отбирает оружие, — не его это дело; и то, что рассказчик отдал пистолет без малейших сомнений; и то, что контрразведчики, как Тарзаны, в «несколько прыжков», словно опасаясь сопротивления обезоруженного человека, с диким воплем кинулись на него и сорвали даже ремень; и то, что арестовали не по-тихому, не в укромной обстановке, а в присутствии целой «офицерской свиты», которая, выходит, знала о предстоящем спектакле…
А тут еще и совершенно кошмарный фон! Оказывается, спектакль разыграли в сложнейшей фронтовой обстановке: «не то мы окружили немцев, не то они нас». И было это «под дыханием близкой смерти»: «Дрожали стекла. Немецкие разрывы терзали землю метрах в двухстах». Жутко сказать, смерть дышит не то в лицо, не то в затылок, а мерзавцам смершевцам хоть бы хны, им только бы сцапать горемыку Александра Исаевича, будущего Нобелевского лауреата. Крайне сомнительно и то, что в столь ответственный момент сражения (если оно было) вокруг комбрига собралась целая «свита» командиров, когда всем им надлежало быть на своих постах рядом с солдатами. Но как ни фальшив и напыщен весь этот спектакль, а нет в нем ни мордобития, ни выбитых зубов, ни сломанных ребер. Верно указано и то, что смершевцев было двое.
А вполне правдивую картину ареста мы находим в книге первой жены нобелиата Натальи Решетовской «В споре со временем»: «Все произошло неожиданно и странно. 9 февраля (1945 года) старший сержант Илья Соломин, ординарец Солженицына, зашел к своему командиру с куском голубого бархата. „Я сказал ему, — передает слова ординарца Решетовская, — что у меня ведь все равно никого нет. Давайте пошлем в Ростов Наташе, блузка выйдет“».
Как видим, ни о каком окружении, ни о дыхании близкой смерти и речи нет. Командир и ординарец заняты обычном в те дни делом: судачат, как использовать кусок трофейного бархата. Дело-то было в Восточной Пруссии.
Соломин продолжал: «В этот момент вошли в комнату двое. Один спросил: „Солженицын Александр Исаевич? Вы нам нужны“. Какая-то сила толкнула меня выйти следом. Он уже сидел в черной „эмке“. Его увезли».
Да, эта бархатная версия ареста гораздо достоверней, чем тарзанья: все тихо, деловито, обыденно.
Наконец, можно заглянуть и в далекое прошлое. Как, например, был арестован Достоевский? Он тоже рассказал об этом. И в его рассказе ничего тарзаньего, никаких мордобитий, а, наоборот, — ирония, усмешка над подполковником, унтер-офицером и приставом, что втроем пришли за ним часов в пять утра 23 апреля 1849 года.
Скорей всего подобно этому был арестован и комдив Рокоссовский: явились два-три человека при оружии, предъявили ордер, он, естественно, подумал, что это ошибка или чей-то злой умысел, как и оказалось, и послушно последовал с пришедшими в ДПЗ или еще в какое-то узилище.
* * *
А вот как у Аксенова арестовывают комкора Никиту Градова: «Звонок в дверь — и громкий страшный стук». Сразу вранье: ведь уже позвонили, зачем еще и громыхать в дверь, поднимать шум, будоражить соседей, ведь исполнители этой акции вовсе не заинтересованы в ее оглашении, совсем наоборот. Вспомним Мандельштам: «кто-то скромно постучал», — это гораздо правдоподобней.
Жена комкора открыла дверь. «Комната немедленно заполнилась чекистами, вошло не менее семи человек». Всех от Достоевского до Солженицына арестовывали два-три человека, а тут не менее, а, может, и более семи: учитывая характер всей трилогии, есть основание думать, что в квартиру вломилась лишь часть наряда, но не меньше осталось в подъезде или на улице. Ну, как было в Краснодаре, когда путинские наемники арестовывали председателя городской Думы коммуниста Александра Кирюшина: нагрянула целая рота спецназа в масках!
А там «старшой»(!) подошел к комкору с нехорошей улыбкой: «Пойдете с нами, Градов. Вот ордер на арест»… Никита держал в руке гнусную бумажонку ордера. «Какова причина ареста, майор?» Это совершенно в духе солженицынской фантазии: «За что?» Еще бы Градов спросил, какую статью ему шьют и какой срок грозит.
Не надо быть знатоком дела или семи пядей во лбу, чтобы понимать, что арест — чисто техническая операция, исполнители которой и не должны знать ее причину. Их дело арестовать гражданина А и доставить его в полной сохранности в пункт В, — все. Вот еще почему так тупоумно лжив эпизод ареста у антисоветчика Волжского, где сотрудники НКВД, разумеется, и не знают, виноват или нет арестованный, но они представят его начальству избитым до полусмерти как врага народа.
У Аксенова такая же чушь: «Градова начали избивать уже в фургоне. Один ударил в челюсть, другой в глаз, третий в ухо». Зачем? Да почему же не один кто-то? Ведь это не трудно. Но если били все, то интересно, как — по очереди или одновременно? И тогда почему только трое? Ведь их было не менее семи. Так что для полноты картины закономерно предположить, что четвертый (глазник) ударил в другой глаз, пятый (ушник) — в другое ухо, шестой — под дых, седьмой — в нос и т. д. Словом, точно по Михалкову… Впрочем, стоп! Ведь роман-то появился раньше, чем фильм. Так что, скорее Никита копировал Васю, чем наоборот. Но это не существенно: два сапога — пара.
А вот арест Вероники, жены Градова.
«Звонили в дверь один раз, другой, третий. Потом послышался резкий наглый стук кулаком и сапогом: „Открывайте! Открывайте немедленно!“» Опять знакомая живопись.
Но что касается количества пришельцев, то тут, правда, выдержана классическая форма: пришли только три человека. Кто? «Ночная команда: мужчина в военной фуражке и в штатском пальто, надетом на форму (для маскировки, что ли? — Автор), женщина в кожаном пальто и в мужской кепке (Явная маскировка!), младший командир со служебной овчаркой на поводке». Собака здесь, надо полагать, как символ идиотизма.
«Мы из НКВД, — сказал старшой (!) в пальто. — У нас ордер на арест». Известный нам своим тупоумием профессор Градов думает, что пришли за ним, но оказалось, за его невесткой. И «старшой» объясняет ему: «Ваша невестка проходит как соучастница по делу вашего сына Никиты Борисовича». Да не мог он этого не только сказать, но и знать. Не мог!
В фильме сцену решили «утеплить». Во-первых, с целью полноты картины обыска Веронику раздели догола и заставили принять несколько поз, удобных для обозрения всего, что есть у женщины. Во-вторых, Мэри (И. Чурикова), свекровь арестованной, бешено орет своим проснувшимся внукам: «Смотрите! И запомните, если вы не научитесь их ненавидеть, эта власть не кончится никогда!»
По всему духу и романа и фильма ее тут же должны бы за такие слова увести вместе с невесткой, но никто из пришедших и ухом не ведет. Естественно, эта в прах разрушает весь эпизод да и весь фильм, впрочем, уже разрушенный ранее.
И хотелось бы тут сказать: «Мадам Чурикова, советскую власть давно предали и убили. Но почему вы лично и ваши кинодружки не можете успокоиться, не радуетесь, а все беснуетесь, задыхаясь от ненависти к ней? Народ бедствует, а вы жрете в три горла, и душит вас злоба. Или это в такой форме прорывается ваш сучий страх перед неизбежной расплатой за предательство родины, за ограбление народа? Пожалуй, это испепелит вас всех изнутри еще до дня Страшного суда. А если доживете и будете мямлить: „Я ничего не знала, не понимала“, ни вам, ни Соломину никто не поверит».
* * *
Итак, не то 14, не то 25, не то 125 миллионов невинных людей арестованы и отправлены в неволю. Жизнь там ужасная: морят голодом, непосильный труд, издевательства… Однако все это не мешает Никите Градову каждое утро делать зарядку, включая такие трудные силовые упражнения, как стойка на руках (в сорок лет!), растираться снегом и даже иметь столь сильную сексуальную потребность, что приходилось одолевать ее по способу тех, кто знает женщин, как свои пять пальцев.
Что ж, действительно, попадали в заключение и невиновные, причем, даже из числа уже тогда или впоследствии людей знаменитых: тот же генерал К. К. Рокоссовский, авиаконструктор А. Н. Туполев, атомщик И. В. Курчатов, ракетостроитель С. П. Королев, поэт Ярослав Смеляков… Но все они, выйдя на свободу, остались достойными гражданами своей страны, ее великими патриотами.
И вот, несмотря на кошмарную картину арестов и лагерей в романе, персонажи Аксенова, разрисованные аристократами духа, почитателями Блока и Пастернака, порой позволяют себе шуточки и хохмочки на столь жуткую тему. Допустим, сидят они за завтраком в своем прекрасном доме, что в элитном Серебряном Бору, и беседуют.
«— Кого взяли-то ночью? — с некоторой светской пресыщенностью поинтересовался Савва.
— Дворник сказал, что взяли троих: Големпольского, Яковлеву и Шапиро с женой, — ответила Нина (жена Саввы).
— Значит, не троих, а четверых, — Савва покивал с явным одобрением. — Хороший улов.
Нина не выдержала, расхохоталась. Еленка залилась счастливым смехом».
Что им так весело? Это беседа полоумных? Нет, таковы любимые персонажи Аксенова.
Но гораздо важнее то, что писатель вывел обширную галерею махровых антисоветчиков, патологически злобных врагов и власти и страны, и народа, готовых на заговор, на восстание, мечтающих уничтожить руководство СССР. Они были такими до неволи и остались такими, выйдя на свободу, получив обратно звания, должности, награды, а иные — даже сделав блестящую карьеру.
Одну из этих фигур мы только что упоминали, это Мэри, именуемая, как помним, принцессой Греза, в исполнении Чуриковой, очень похожей на принцессу. Ведь того и гляди, эта принцесса-фурия взорвется от ненависти или окочурится от разлития желчи… А вот ее дочушка-красавица Нина, поэтесса. Приехав с бригадой артистов на фронт, она увидела «тысячи лыбящихся ряшек» красноармейцев. Она считает, что вся страна это «гигантский лагерь, необозримый лепрозорий, где все обречены». И потому давно «надо было в подполье уходить, выбивать их террором, как та единственная героиня Фаня Каплан!» Тут можно заметить, что Каплан была отнюдь не единственная. На Ленина, как подсчитал Вадим Кожинов, было шесть покушений, но известным стало только одно. И ведь не только в Ленина стреляли.
Так же злобствует и Борис, брат Нины. Уже после войны, увидав однажды из окна своей пятикомнатной квартиры на улице Горького портрет Сталина на Центральном телеграфе, он сладостно мечтает: «Вот кого надо бы убрать. Он давно уже на девять граммов напрашивается». Помните есаула Половцева из «Поднятой целины» Шолохова? О том же самом мечтал.
Вероника, сноха Мэри, по делам ее показана в романе грязной потаскухой, «пышущей клубничным жаром», но одновременно автор все-таки пытается навязать нам ее как романтическую страдающую аристократку. В ход пускается густопсовый набор пошлостей: опять «принцесса Греза», «звезда всей жизни» и «недостижимая мечта» полковника Вуйновича и т. п. В фильме же она только страдающая аристократка.
Стоит сравнить хотя бы два момента. В фильме охранник Шевчук насилует ее в лагере под угрозой расстрела. Вот, мол, какой кошмар! А в романе она сама, став любовницей начальника лагеря Кольцова, заманивает еще и Шевчука: «Чего не заходишь, казак?» И казак стал заходить, причем продолжал это и на свободе, где он каким-то образом стал шофером ее мужа, и всю войну в маршальской квартире и после войны, на чем однажды его и свою мамочку застиг помянутый выше ее сыночек Борис. Заходил до тех пор, пока во исполнение своей мечты потаскушка не укатила в США с американским полковником. Интересно, читала ли роман Ольга Будина, играющая Веронику, знает ли, какова ее героиня по замыслу писателя.
Казалось бы, при такой интенсивной сексуальной загруженности, когда этой милашке предаваться антисоветчине? Однако, предается, и еще как! Вы только послушайте: в 1938 году «она смотрела на корабли во владивостокской бухте и предавалась фантазиям. Ну, вот, вообразим, что советские Вооруженные Силы разбиты навсегда и окончательно… Но пока мы смотрим и ждем. Как у Блока, ждем кораблей. Дымки уже появились, идет эскадра победителей. Кто они — японцы? Нет, это уж чересчур — с японцем! Впрочем, говорят, что они исключительные чистюли. Нет, нет, это будут американцы, эти белозубые ковбои, вот кто это будет, и среди них какой-нибудь Рональд, рыцарски настроенный калифорниец; мягкие звуки блюза; воспоминание на всю жизнь…» Рональду Рейгану, 40-му президенту США, было тогда уже 17 лет, он готовился идти в армию, а когда стал президентом, то сделал все для реализации «фантазии» героини Аксенова.
Блок в этой подлой «фантазии» о разгроме и уничтожении своей родины назван с целью изобразить великого поэта единомышленником курвы, свихнувшейся на русофобии. Нет, мадам, не Лермонтов, не Блок и не Пастернак — не они поэты таких шлюх и создателей их, а небезызвестный Печерин, признавшийся:
Как сладостно отчизну ненавидеть И ожидать ее исчезновенья…Но спрашивается, откуда в этой пустой голове такие «фантазии» и мечты? И тут приходится принять во внимание, что ведь эта дрянь вот уже лет пятнадцать как «великолепная жена» комкора Градова, начальника штаба Особой дальневосточной армии, и он ее боготворит.
* * *
Однако до сих пор речь шла все-таки лишь о мечтах и фантазиях. Но вот тот самый полковник Вуйнович. Он тоже «ненавидел Сталина и всю эту бражку», но не про себя, не молча ненавидел. В 1938 году он служит где-то в Средней Азии, но однажды все бросил и нагрянул на Дальний Восток, в Хабаровск, к своему другу комкору Градову, который, как мы знаем, служит в Особой Краснознаменной Дальневосточной армии на ключевой должности начальника штаба.
Явившись к другу, аристократ первым делом заявил ему: «Я люблю твою жену и постоянно, ежедневно и еженощно мечтаю о ней. Четыре тысячи триста восемьдесят дней и ночей мечтаю о ней». Как именно мечтает, мы уже знаем. И после этого нам впаривают, что перед нами аристократ, а не быдло. Да самое настоящее! И права Алла Боссарт, писавшая в «Новой газете», что весь фильм — творение быдла для быдла.
Но главная цель приезда Вуйновича за тысячи верст не в этих радостных для всех заявлениях. Полковник считает Сталина, все политическое руководство врагами, положение страны — отчаянным, гибельным и завел с другом речь о спасении страны.
«Каким образом?» — спрашивает Никита. «Ты должен знать каким, — ответил Вуйнович. — Военному человеку полагается знать, как предотвращать вражеские действия». Особой Дальневосточной армией командует маршал Блюхер. А ты, говорит, имеешь большое влияние на него, этим и надо воспользоваться: подбить маршала на восстание, а за ним пойдут многие. В сущности, размышляет потом Градов, это был «разговор, в котором речь шла о восстании». И у Вуйновича даже были уже готовы несколько вариантов плана восстания.
«Как ни странно, — пишет всей душой сочувствующий этому Аксенов, — шансы на успех у плана Вуйновича были. По одному из вариантов в Москву поездом направить батальон разведчиков. Никто бы не разобрался, что за часть и куда направляется. Батальон прибывает в Москву перед самой сессией Верховного Совета, берет Кремль и арестовывает Сталина. По другой схеме ударная группа прилетает в Москву тремя самолетами. При неудаче этих вариантов можно было поднять широкое восстание, освободить заключенных на Колыме и в Приморье (те самые 14–25 миллионов. — Автор), попытаться восстановить Дальневосточную республику, Блюхеру предложить пост президента».
Такие планы хорошо сочинять, сидя в белой панаме под пальмой в Гваделупе и считая, что в мире у тебя множество единомышленников, готовых ради твоего плана на все. Но как мог Вуйнович (полковник же!) не задуматься хотя бы о том, где взять батальон, который захотел и решился бы пойти на штурм Кремля и на арест Сталина? Или каким образом освободить заключенных и поднять «широкое восстание»? И откуда уверенность, что заключенные, если их освободить, непременно примкнут к идиотам и предателям?
Но Аксенов уверен, что не только придуманный Вуйнович, но и реальный Блюхер — его единомышленник. Он наделяет его такими мыслими: «Технически все сделать несложно. Приехать из Хабаровска в Москву с группой охраны, войти в Кремль, арестовать мерзавцев, выступить по радио, отменить коллективизацию, вернуть нэп». Аксенов божится, что и Тухачевский готов был возглавить антисоветское восстание, как в свое время и показал на следствии.
А Вуйнович, вернувшись из Хабаровска в свою часть, «несколько месяцев не раз встречался с однополчанами и почти впрямую вел с ними разговоры о возможном выступлении армии против НКВД». И что вы после этого хотите от НКВД? Естественно, стратега замели. Но и после того, как его освободили, прошла война, а он все горько сожалеет: «Ведь не поднимешь же восстание после такой войны! И кто за тобой пойдет?..» Жаль, что его не посадили еще и после войны.
* * *
А вот и главный персонаж — Никита Градов. Да, он отсидел года два, но был освобожден, во всем восстановлен, скоро его сделали генерал-полковником, Героем, дали 33 ордена (у Жукова было только 29). И что в итоге? А вот. На правительственном приеме «в конце зимы 1942 года» в Кремле (мы уже говорили, что тогда такого приема не было и быть не могло, но в данном случае важно не это) «генерал-полковника Градова вдруг посетила весьма оригинальная мысль: „Интересно, если бы я приказал своим автоматчикам прикончить всю эту компанию, подчинились бы ребята?“» Вот! Какая кровожадная злобность, а! Все те же мечты и фантазии. И в этом генерал Градов ничем не отличается ни от своей полоумной жены-потаскухи; ни от сестрички, завидующей террористке Каплан; ни от сыночка Бори, мечтающего о том же, что и папочка, глядя на портрет Сталина; ни от родимой мамочки, обезумевшей от ненависти к советской власти; ни от племянника Мити, расстрелявшего памятник Ленину… Одна компашка предателей и сволочей.
«Он глянул вбок на стоявшего через несколько человек от него красавца Рокоссовского: „Интересно, а Косте не приходит в голову такая же мысль. Ведь сам, как я, недавно тачку толкал“». Какой он тебе, сука, Костя? Да, тоже толкал, но он — человек большого ума и сердца, способный понять и забыть ошибки и несправедливости, а ты, Градов, — вонючая гнида, какую только и мог измыслить равновеликий Аксенов в своей Гваделупе. Потому Рокоссовский через десять дней после освобождения заявил: «В ВКП(б) вступил в марте 1919 года. Партийным взысканиям не подвергался. Ни в каких антипартийных группировках не состоял и никогда от генеральной линии партии не отклонялся. Был стойким членом партии, твердо верящим в правильность решений ЦК, возглавляемого вождем тов. Сталиным» (ВИЖ № 12’90.C.87). А ведь гнида тоже состоял в партии, но об этом ни в той, ни в другой «Саге» — ни слова.
Вывод из всего этого таков. Создав в романе атмосферу вражды и ненависти к советскому социалистическому строю, выведя обширную вереницу персонажей, не только ненавидящих власть, но и готовых к заговорам против нее, к террору против руководства, начиная со Сталина, мечтающих о восстании и даже составляющих конкретные планы контрреволюционного переворота в стране и убийства ее лидеров, — писатель-демократ Аксенов тем самым в меру своих сил подтверждает наличие тогда в стране заговорщиков и антигосударственных заговоров, доказывает правоту Прокурора Союза ССР А. Я. Вышинского, Председателя Военной коллегии Верховного суда В. В. Ульриха, заместителя председателя Военной коллегии Б. И. Иевлева и всех других, кто сурово осудил врагов народа. Другого выхода у них не было. Ждать, когда заговорщики начнут выполнять свои планы — убивать руководителей и поднимать людей на восстание, было преступно.
В частности, тех кто сомневался, Аксенов убедил, что Тухачевский сразу после ареста писал сущую правду:
«Будучи арестован (в Куйбышеве) 22 с. мая, прибыв в Москву 24-го, впервые был допрошен 25-го и сегодня 26-го мая заявляю, что признаю наличие антисоветского военно-троцкистского заговора и то, что я был во главе его.
Обязуюсь самостоятельно изложить следствию все касающееся заговора, не утаивая никого из его участников, ни одного факта и документа.
Основание заговора относится к 1932-му году. Участие в нем принимали: Фельдман, Алафузо, Примаков, Путна и др., о чем я подробно покажу дополнительно.
Тухачевский.
26.5.37».
(ВИЖ № 8’ 9. С. 44. Фотокопия автографа).
Да, так написал маршал на второй день пребывания на Лубянке после первой же очной ставки с Примаковым, Путной и Фельдманом, который, кстати, и его превзошел: дал признательные показания в первый же день ареста. А потом Тухачевский еще и написал 143 страницы о предательских планах заговорщиков в случае войны с Германией. В перечне имен заговорщиков при определенных обстоятельствах он мог бы назвать и Градова, и Вуйновича, и Аксенова.
Короче говоря, да, этот писатель своими посильными художественными средствами доказал закономерность и справедливость репрессий тридцатых годов: если советская власть не уничтожила бы заговорщиков, то они уничтожили бы и власть и ее руководителей.
Как известно, были заговоры, были покушения против Цезаря и Наполеона, против Павла Первого и Александра Второго, против Ленина и Гитлера… И какие! С кровопролитием, а то и со смертельным исходом. Почему же не могли быть заговоры и покушения на Сталина, который, пожалуй, круче всех наших вождей «Россию поднял на дыбы»?
Но ни один заговор, ни одно покушение на Сталина не удались. Горько сожалея об этом и досадуя, Аксенов, чтобы хоть отвести свою гваделупскую душу, все-таки измыслил одно покушение, будто бы имевшее место 7 ноября 1927 года во время празднования Десятой годовщины Октябрьской революции. В этот день в Москве состоялось выступление оппозиции во главе с Троцким, который к тому времени уже не был ни членом Политбюро, ни председателем РВС, ни нарком-военмором, ни даже рядовым членом ЦК, а оставался лишь начальником Главэлектро, т. е. был Чубайсом того времени. Вновь подтверждая справедливость репрессий, Аксенов вложил в уста своему Троцкому-Чубайсу жестокие слова отчаяния и сожаления: «Надо было обращаться не к студентам, а к пулеметчикам!»
Москвичи забросали оппозиционеров тухлыми яйцами. Выступление позорно провалились. Но Аксенов изображает, будто три агента Троцкого ворвались в комнату отдыха за трибуной Мавзолея и напали на Сталина. Жив он остался только потому, что троцкист-террорист был еще и великий гуманист: он не решился выстрелить, опасаясь задеть пулей кого-то из посторонних. А самому Троцкому лишь «отсутствие чувства юмора помешало использовать свой единственный шанс», т. е. свергнуть Сталина и стать во главе России.
Смысл этого придуманного эпизода все тот же: подтвердить справедливость репрессий и засвидетельствовать свое почтение товарищу Вышинскому. Браво, Вася! — сказал бы Андрей Януарьевич.
* * *
Вот мы и добрели до еврейского мотива. В обоих «Сагах» он имеет множество сторон, граней, оттенков. Мы отчасти уже касались его, когда писали о том, что в обоих шедеврах обстоятельно изображено, как в Белоруссии немцы руками русских пленных расстреливают евреев, но — ни слова об уничтожении в республике миллионов — каждого четвертого белоруса.
На страницах романа Аксенова евреев много. Ну, очень много. Тут и реальные лица, например, писатели: Осип Мандельштам («Это же гений, гений!.. Его не понимают только ослы»), поэт-пароль Пастернак, стихи которого не знать наизусть для интеллигентного человека позорно, Илья Эренбург («могучее перо»), Борис Слуцкий, стихи которого очень хороши для эпиграфов и заглавий книг, здесь даже Любка Фогельман, моя соседка по дому, прославленная когда-то Смеляковым. Еще тут Масс и Червинский, Дыховичный и Слободской, а также «маркиши, феферы, квитко»… Это дополняется цитатами из того же Мандельштама: «Я пью за военные астры»… «Мы живем, под собою не чуя страны»… Из того же Пастернака: «Какое, милые, у вас тысячелетье на дворе»… «Не спи, не спи, художник»… Из Багрицкого: «Нас водила молодость в сабельный поход…» и т. д.
Тут и музыканты: «звезда первой величины вдохновенный» Эмиль Гилельс, «звезда первой величины вдохновенный» Давид Ойстрах, Никита Богословский и Фогельсон, «феерический советский еврей» Саша Цфасман и уж никак не менее феерический американский еврей Бенни Гудман… А сколько еще среди персонажей! Академик Рогальский, композитор Полкер, художник Певзнер, военврач Берг, еще военврач Гуревич, третий военврач Тышлер, парикмахер Лазик, портной Наум, старуха Каппельбаум, разумеется, есть и Шапиро, и Рабинович, а еще эстонский еврей Гриша Гольди, и даже импортный румынский еврей Илюша Вернер…
Что ж, прекрасно! Как на телевидении. При этом дается понять, что евреи самый несчастный, самый горемычный в мире народ, перечень его страданий бесконечен, и потому он больше всех заслуживает сочувствия, сострадания, восхищения.
Рассуждать об этом можно долго. Лучше предоставим слово Борису Слуцкому, любимому поэту Аксенова. К третьему тому своей эпопеи он поставил эпиграф из его стихов, а потом — разъяснение к нему на две страницы. Мы тоже приведем строки этого поэта с пояснениями совсем небольшими.
Получается, стало быть, вот как: Слишком часто мелькаете в сводках Новостей…Ну, разумеется, не только новостей. А что значит «слишком часто»? Это, например 23 серии подряд в течение двух месяцев да еще разухабистая реклама до и во время показа фильма.
…Слишком долгих рыданий Алчут перечни ваших страданий…Каких «страданий»? Например, тех самых, что размалеваны в романе и в фильме. Кто составляет их «перечни»? Например, как мы видели, Аксенов и Барщевский, Сванидзе и Млечин. А чьих «рыданий» они ожидают? Всего человечества. А в частности, например, Матвиенко, и она рыдает.
Надоели эмоции нации Вашей, Как и ее махинации…Что за нация? Разумеется, гваделупская. А какие «махинации»? Об этом сказано выше очень много.
И обрыдли все ваши сенсации Средствам массовой информации.Что за «сенсации»? Да хотя бы вот эти самые две «Саги», поданные как шедевры.
Так сказал покойный Слуцкий. Его с горечью и болью дополнила здравствующая Юнна Мориц:
Как мало в России евреев осталось, Как много жидов развелось…* * *
Как-то Аксенов возмущался по телевидению похабной песенкой «Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже». Но Боже милостивый, какие сексуальные загогулины вытворяет сам со своими персонажами именно везде: на свободе и в заключении, на фронте и в тылу, в московской маршальской квартире и в деревенском чулане, на сеновале и на снегу, в библиотеке и в шкафу, даже в лесу на свежем пеньке… И притом — со всеми персонажами: с маршалом и домработницей, с полковником и женой маршала, с офицерами и солдатами, с поэтессой и художником, с теннисистами и мотоциклистами, с марксистами и троцкистами…
Романист вроде бы осуждает «похотливые фантазии» своего персонажа Маслюкова, полковника, и «мотивы ненасытной похоти» самого Берии, маршала, но сам-то изобретает уж такие «фантазии», что и полковник и маршал не годятся ему в подметки. Каждая половая связь или помыслы о ней носят в романе не обычный житейский характер, а изощренно-редкостный. И каждая сцена описана дотошно, обстоятельно, все названо бесстыдными словами безо всяких умолчаний, — так и видится при этом пускающий слюну похотливый старичок вроде Федора Павловича Карамазова, мечтающего о Грушеньке.
Начать хоть с самого как бы невинного — с мечтательного, виртуального блуда, т. е. не сбывшегося или, как сказано в Писании, с блуда «в сердце своем». В семье Градовых лет сорок служит домработница Агаша, смирное, преданное деревенское существо. И вот оказывается какие страсти одолевали ее: «Тихонький скрип в ночи, и Борюшка (т. е. хозяин-то, профессор) входит, ласкает, и милует, и мучает немножко, и мы все трое еще больше друг друга любим — и Борюшка, и Мэрюшка (его жена), и Агашенька… Несметное количества раз грешила в мечтах!»
Трудно, конечно, поверить, чтобы простая деревенская женщина всю жизнь мечтала о «любви втроем», как было, допустим, у изощренных интеллигентов Зинаиды Гиппиус, Мережковского и Философова, но Аксенову хочется этого, и ему нравится именно такая Агаша. Почему? Не автобиографический ли здесь момент? Или писатель уверен, что это он показывает глубину и сложность человеческой натуры, в частности, простой русской женщины?
А вот марксистка Циля. Они с Кириллом Градовым занимались в деревне политпросвещением. Когда кончили дело, она вдруг говорит: «Градов, а как ты насчет небольшой половушки?» — «Что ты имеешь в виду, Розенблюм?» — «Ну, просто легкое физиологическое удовлетворение. Давай, Градов! Вон сарай на холме. Отличное место для этого дела!» И они вошли в сарай: «Циля быстро нашла более или менее сухой угол, бросила туда охапку более или менее сухого сена…» Подробности, как и во всех других эпизодах страсти, я опускаю, они омерзительны. И представьте себе, после этой «половушки» в углу сарая, похожей на изнасилование, Кирилл женился на своей насильнице! Вот какие извивы человеческой души на сей раз и русской, и еврейской знает писатель Аксенов!
Дальше: «Приехала Оксана и прямо с порога начала снимать юбку». Кто такая? Мать троих детей, жена сотрудника Минтяжпрома. Куда приехала? К любовнику-шекспироведу, с которым спуталась, будучи еще его студенткой.
Одна дама хочет поразить своего партнера и, раздеваясь в ванной, решает: «Я войду к нему совершенно голой». И входит. Другая предается страсти на тахте «прямо в шубке и в туфлях». Третья, ей восемнадцать лет, думает о незнакомом приглянувшемся парне: «Пусть он и переведет меня из разряда девушек в разряд женщин». Ну, перевел… И так далее.
Очень интересуют Аксенова кровосмесительные связи. О том, как Борис Градов-младший упивался разнообразием «любимых поз» со своей молодой мачехой Тасей, мы уже говорили. А его сестра думает о нем самом: «Жаль, что он мне брат, вышла бы за него замуж». С другой стороны, Борис однажды «почувствовал нечто совершенно неподобающее племяннику по отношению к сорокадвухлетней тете Нине». А Нина в свою очередь тщетно взывала к двоюродному брату Нугзару: «Назойливый мальчишка! Ты забыл, что мы близкие родственники?!» Это ей не помогло. У них это просто. Уж так обожает Аксенов создавать подобные ситуации и копаться в них. Цимес мит компот!.. Возможно, и тут не обошлось без автобиографического мотива.
А еще сладко ему рисовать картины такого рода: «Прибыв вчера ночью, Тышлер застал свою мать Дору с любовником». Кто-то из троих был смущен? Отнюдь! Сынок восклицает: «Гениально, неувядаемая Дора!» И Борис-младший «однажды вернулся домой в неурочный час и остолбенел от стонов. В кабинете покойного отца на диване лицом в подушку лежала мать. За ней на коленях в расстегнутом кителе <…> Шевчук махнул рукой: вали отсюда, не мешай матери получать удовольствие» и т. д.
А вот помянутая Нина Градова, поэтесса, возвышенная душа. Она витает главным образом в литературной сфере. Однажды «ловила на себе не ахти какие сдержанные взгляды знаменитого литератора». Кого? Оказывается, Михаила Булгакова. Другой раз в Тифлисе на пирушке ее кумир поэт Мандельштам сказал: «Нина, я просто ошеломлен…» И что? «К концу ночи они оказались наедине в центре города… „Нина, за что такой подарок судьбы?“… Он попытался приблизить ее к себе, но в этот момент раздался хриплый голос: „Давай, давай, целуй его, моя паршивая жена! Напишешь в биографии, что спала с Мандельштамом. Я разрешаю“». Это Степа Калистратов, ее муж, гомосексуалист.
После Степы, а до него — Семы, мужем Нины стал Савва. Но это не имеет никакого значения. Вот около нее возник еще один персонаж: «Поэт и мировой журналист. Все было ясно с первого же момента. Они встретились несколько раз на квартире его друга. Она, как когда-то с другими поэтами, а иногда и с мерзавцами, сама расстегнула ему рубашку…» Кто ж это был на сей раз? Илья Григорьевич Эренбург, вице-президент Всемирного Совета мира, лауреат двух Сталинских и Ленинской премий. А еще «голубые глаза генерального секретаря Союза писателей не раз останавливались на поэтессе Градовой с откровенным мужским интересом»…
И теперь вообразите: Булгаков, Мандельштам, Эренбург, Фадеев, не говоря уж о ворохе мужей… Какие восторги, какой полет. Но муж Савва на фронте, и вдруг случайная встреча с художником Певзнером. И она спрашивает: «У тебя тут есть что-нибудь?» — «Что?» — со страхом спросил шестнадцать лет влюбленный в нее Певзнер. «Комнатенка, сарай, шкаф, где мы можем уединиться?» Шкаф у влюбленного нашелся.
* * *
Вы думаете, что эта Нина самая-самая «прости господи» в романе? Ничего подобного! Есть еще Вероника, жена маршала Градова, а потом — американского полковника.
«Всякий раз, когда полковник Вуйнович видел жену своего друга Градова, он делал усилие, чтобы избавиться от мгновенных и сильных эротических импульсов». Что ж, бывают такие неуправляемые импульсы. Но вот что примечательно для этого персонажа, который аттестуется тоже как аристократ «с рыцарским кодексом чести», как белая кость, голубая кровь. Во-первых, явившись в дом Градовых, он сообщил возлюбленной, что женился, у него трое детей, а жена его — «дикое животное». Во-вторых, еще раз объяснился в любви. Но главное, хоть сей момент «он готов был сделать с Вероникой то же самое, что однажды (во время Гражданской войны) сделал с одной барынькой в захваченном эшелоне белых, т. е. повернуть ей спиной к себе, толкнуть, согнуть, задрать все вверх. Именно эта конфигурация вспыхивала перед ним всякий раз, когда он видел Веронику». Кто в этом виноват? Он убежден: Гражданская война.
А жена друга? Ей тоже «всегда при встречах с ним казалось, что вот еще миг — и закружится эротическая буря». Так все на грани было и сейчас, но — «послышался стук в дверях, явился благоверный, комкор Градов».
А до этого на одном большом приеме Веронике невольно, однако закономерно приходит мысль, что все, вероятно, смотрят на ней и думают, «сколько человек из присутствующих» поимели ее.
Патологический блуд во всех его видах и формах — грязный, смрадный, сарайно-чуланно-рогожный, трипперно-сифилитический — насквозь пронизывает всю трилогию. Чего стоит хотя бы один персонаж, который переживает сексуальное блаженство во время избиения на допросе дряхлой старухи…
Но вершина всего — «секс антисоветский на пне». Вот его фрагменты.
Вероника и американский полковник в лесу. «Ну, что же, целуйте! — сказала она. Расстегнула свою жакетку и блузку. — Идите сюда. Вон туда. Разве не видите?» Он увидел свежеспиленный пень. «Где ваши пуговицы?» Они пристроились на пне.
Она стонала, то откидывая голову назад, то кладя ее ему на плечо. «Гады, мерзавцы, вот вам, вот вам! — бормотала она. — Ненавижу, ненавижу…» Так она беспощадно и страстно мстила проклятой советской власти, родине перед тем, как укатить с полковником в Америку…
И закрадывается мысль: а не спятил ли автор на сексуальной почве по причине существенного личного недобора в погоне за литературными лаврами? Думается, возможно.
* * *
Я уже писал, что перед каждой серией «Саги» шли титры: «Правительство Российской федерации», «Правительство Москвы» и еще названия каких-то высоких инстанций. Я обратился в российское правительство и к Ю. Лужкову с просьбой объяснить, что это означает. Из первой инстанции ответ не получил, а из лужковского ведомства пришло письмо.
Вот оно:
«Правительство Москвы
Комитет по телекоммуникациям и средствам массовой информации г. Москвы.
06.12.2004 № 9-76-424/4
Уважаемый Владимир Сергеевич!
В связи с Вашим обращением к Мэру Москвы Ю. М. Лужкову относительно размещения в телесериале „Московская сага“ титра „Правительство Москвы“ сообщаем, что указанный телесериал произведен по заказу Правительства Москвы в рамках Городской целевой программы создания отечественных телефильмов.
Начальник управления
В. А. Трусов».Так что эта гваделупская крысятина — прямой заказ (надо полагать, целиком и оплаченный из наших с вами средств) Лужкова и российского правительств.
Видимо, исполнители рассчитывали еще и большую премию получить. Еще бы! Ведь такие высокие заказчики. Но фильм получил такой яростный отпор в прессе самого широкого диапазона от «Правды», «Советской России», «Завтра» до «Известий» и «Новой газеты», что никто не посмел и заикнуться о премии для этого фильма, о котором было сказано, что он «состряпан для быдла руками быдла». Такой оказалась учесть и фильмов «Штрафбат», «Дети Арбата», «Диверсант», «Солдаты». А вспомните, как М. Швыдкой превозносил хотя бы «Штрафбат»: «Новое слово! Рейтинговый лидер!» и т. д.
Когда господ Лужкова и Путина призовут к ответу за то, что они испохабили столицу страны, превратив ее в подобие Чикаго, а всю страну — в подобие банановой республики, то им припомнят и народные денежки, пущенные на заразную крысятину.
Живые и мертвые классики
В мире пламенных цидулек
Ю. В. Бондареву.
5 апреля 05.
Москва.
Юра!
На другой день после твоего недавнего звонка мне на дачу я приехал в город. Ну, конечно, куча газет. Беру «Правду». Что такое? На первой полосе, как важнейшая новость жизни человечества, — статья «В литературу с автоматчиками». Смотрю — глазам не верю. Оказывается, это твое пламенное письмо «старому сотоварищу С. В. Михалкову». Прочитал. Мурашки по спине. Какое возвышенное негодование!
Беру «Советскую Россию». И тут твое письмо тому же «сотоварищу». Причем еще более пламенное, с восклицательным знаком на конце: «…Сотоварищу!» Еще раз прочитал. В жар бросило. Экая бездна гнева!
А тут и «Патриот» подвернулся. Мать моя мамочка! И здесь на первой полосе, как важнейшая новость дня, как успение папы римского — твое кипящее и булькающее «Открытое письмо», на сей раз — главному редактору «Литературной газеты» Ю. М. Полякову. Прочитал. Мороз по коже. Сколько благородного презрения!
Кинулся к Интернету, нашел последний номер «Завтра». Уже сам ищу дрожащими руками. И что же? Нахожу и здесь твою «Открытую цидулку» тому же Ю. М. Полякову. Прочитал. Челюсть отвалилась. Какая энергия души, какая сила выражений! Право, по возрасту ты уже догнал самого Льва Толстого, а по мобильности превзошел Эдварда Радзинского. И все по поводу склоки, затеянной в Международном сообществе писательских Союзов (МСПС) твоим другом Арсением Ларионовым при твоем посильном участии.
Звоню Сене Шуртакову, нашему однокашничку, дабы порадовать старика. А он говорит, что слышал, будто оба письма напечатаны еще и в «Вечерке», в линниковском «Слове», а по слухам — и в «Вашингтон пост». Отменно!
— А ты все понял в письмах нашего друга? — спросил Семен.
Я честно признался, что не все. Например, Юра, ты пишешь: «Не могу назвать твое поведение, Сергей Владимирович, последних недель уважительным ко мне». Непонятно, а сам-то уважительно относишься к нему? Ведь он постарше нас с тобой лет на десять с чем-то. По телефону ты шумел: «Я знаю Михалкова сорок лет! Он мать родную продать может!».
Я ответил, что мать Михалкова продать уже затруднительно, она лет сорок тому назад преставилась, но вот статью «За что я люблю Тимура Пулатова» написал не Михалков, а другой, очень хорошо знакомый тебе писатель, Герой Социалистического Труда, когда-то заместитель Михалкова по Союзу писателей России.
Может быть, ты скажешь, что не говорил о Михалкове как о потенциальном торговце родной матушкой или нельзя, мол, ссылаться на то, что было сказано наедине. Правильно. Но, что делать, если как раз твои питомцы, адепты и хвалебщики насаждают в литературе такие нравы и порой — слаб человек! — в ответ приходится прибегать к их же манере полемики. Вот ведь что изрыгает Арсений Ларионов, любимец твой и Лили Брик:
— От М. я не слышал ни одного доброго слова о 73-летнем К., — только матерные вульгаризмы. Нечто мерзко подобное говорил о М., у которого впереди уже не осталось дней жизни, и 73-летний К., агент (чей?) и предатель (кого? чего?) с бойко-лживым пером, мошенник и фальсификатор, рыхло-громоздкое тело которого пришло в полную негодность. Они ведь прожили целую мерзопакостную жизнь вместе… полные ничтожества… негодяи… супернегодяи… литературное охвостье… пиявки… неогаденыши…
Вот так и говорит, и никаких доказательств. Слышал, дескать, своими ушами. И все. Да, если это было, то ведь, как у нас с тобой, — с глазу на глаз.
Между прочим, как и ты, Ларионов касается вопроса отцов и детей своих противников, и в том же самом духе. Уверяет, что помянутый К. «готов распнуть своего благонравного отца по любому поводу ради жалкого доллара». Тут, Юра, ученик, пожалуй, превзошел учителя. И опять — никаких доказательств!
О другом известном писателе Г. твой любимец пишет, что это никакой не писатель, а «лжец по Божьей вере» да еще и «вчерашний комсомолец-промысловик»(?). Господи, да ведь он же сам полжизни проходил в комсомольцах, и не в рядовых — то секретарь горкома (в Архангельске), а то даже и обкома (кажется, в Астрахани)!
Но как только от демонических монологов о коллегах этот Лариосик переходит к фактам конкретным, то ведь — хоть святых выноси. Вот заявил, будто Михалков обвиняет его в воровстве 900 тысяч долларов. Я тебе сказал, Юра, по телефону, что ничего подобного не было. Михалков всего лишь задал вопрос: «Где 900 тысяч? Куда девались?» Такой вопрос имею право задать и я. Твой дружок шумит: «Я тогда и не работал в МСПС». Правильно. Но вскоре придя на эту работу и взяв в свои руки все финансовые дела, он обязан был знать, куда уплыли денежки, на которые можно было бы пять лет содержать весь МСПС.
Ну, как верить твоему любимцу, если он способен обокрасть даже… Кого бы ты думал? Пушкина! Однажды заявил в уважаемой газете, что известный четырехтомный «Словарь языка Пушкина» содержит 10 тысяч слов. А на самом деле — почти 23! Больше половины уволок. А ведь говорит о себе: «Я человек северный, наивный…» Как сказал Маяковский в подобном случае,
Бояться им рожна какого? Что против Пушкину иметь? Его кулак навек закован в спокойную к обиде медь.Но наши-то кулаки, Юра, пока не закованы. Так давай опустим их по разочку на мелко-рыхлое тело 67-летнего неогаденыша.
* * *
Но я увлекся. Вернемся к твоему письму «сотоварищу». Ты спрашиваешь его: «Как это тебе в голову пришло ворваться с сотней автоматчиков в Дом Ростовых?» Позволь, но ведь «автоматчики» это следствие. А что было вначале? Вначале председатель МСПС С. Михалков, придя к выводу, что его заместитель А. Ларионов, говоря обобщенно, не соответствует занимаемой должности, подписал приказ о его увольнении. Имел он право на это? Не знаю. Во всяком случае, меня лично начальники увольняли не раз: в «Литгазете» (Помнишь? Это на твоих глазах было), а еще и в «Молодой гвардии», в «Дружбе народов»…
Но, допустим, Михалков поступил незаконно. Что мог и должен был сделать Ларионов в борьбе за справедливость? Требовать рассмотрения вопроса на пленуме правления МСПС или даже обратиться в суд. А он? Сколотил «оргкомитет», но поскольку его собственный вес невелик, он, используя твое честолюбие и твою неприязнь к Михалкову, своему бывшему начальнику, вовлек туда тебя и вы приняли эпохально комическое решение об увольнении Михалкова, которого еще недавно величали живым классиком. После этого немедленно захватили все кабинеты в Доме Ростовых, все документы МСПС, печать и т. п. А на входную дверь навесили решетку и поставили стражу. И что же вы после этого ожидали?
Естественно, что Михалков против такого самоуправства обратился за помощью в прокуратуру. И она, а не кто другой, приняла решение о выдворении вас из Дома силами наряда милиции, что и было вполне законно осуществлено. А как иначе бороться против самовольного захвата?
Так вот, Юра, как тебе с Ларионовым пришло в голову уволить Михалкова с его должности? Как взбрело на ум силой преградить ему доступ в его рабочий кабинет, в этот самый Дом Ростовых? Увы, к насильственным действиям первые-то прибегли вы. А сеющий ветер иногда пожинает бурю. И тут уместны твои собственные слова как зачинателя: «Это ведь нечто клиническое. Такого у нас еще не бывало». Да, не бывало. Невозможно вообразить, чтобы Демьян Бедный преградил путь в этот Дом Максиму Горькому, Борщаговский — Фадееву, Суров — Суркову, Бабаевский — Тихонову, Рудерман — Федину, Софронов — Маркову, я — Владимиру Карпову… Немыслимо! А вы это провернули. И теперь спекулируете образом ужасных «автоматчиков», которые-де выбрасывали вас, бедненьких, на снег и лютый мороз.
В тексте твоего письма Михалкову и дальше нечто клиническое: «…зная твою близоруко-укороченную влюбленность в детскость, я всегда думал, как уберечь тебя и твою хрупкую детскую песнь». Что это? Уберег? Тут каждое слово топорщится и вопиет. Или: «В братской дружбе ты все же проиграл». Как можно проиграть в дружбе? Дружба это же не «козла забить».
«Ты всегда славил лишь себя, свое имя». Во-первых, где и когда Михалков «славил себя»? Что, он, например, сам себе премии выдавал? Во-вторых, Юра, а кого славил ты, кроме уже прославивших тебя Феликса Кузнецова и Тимура Пулатова, Ларионова и Сорокина, лауреатов не чуждой и тебе Шолоховской премии.
Правда, однажды, когда я задумал возразить в «Правде» на твою статью там же «О чем молчат писатели» (на самом деле тогда молчали литературные генералы — все эти Герои и Ленинские лауреаты) и тебе это стало известно заранее, ты вдруг вздумал прославить меня и сказал мне по телефону заманчиво: «А я выдвинул тебя на Шолоховскую премию» (пауза). Но когда я похвастался этим нашему общему приятелю Викулову, он возмутился: «Врет. Это я тебя выдвинул». В итоге статью я напечатал, а премию ты взял себе. Мне выдал через девять лет. Уж какое спасибо!
Кончается твое открытое письмо пронзительно и возвышенно: «Боже, Сережа милый! Как все переменилось в жизни и душе твоей…Ты остался самим собой…» Позволь, Юра милый, ведь тут одно исключает другое: или переменился или остался собой. Право, это опять нечто клиническое.
Ну, а если остался, то каким? Вот: «самовлюбленным, тщеславным, любящим власть до умопомрачения». Неужели тебе никто, хотя бы мудрец Сорокин, не подсказал, как выглядит человек, который полжизни проходил в больших начальниках, потом отвалился, но лет через пятнадцать, уже на 82-м году, вдруг, сметая 92-летнего соперника, опять ринулся в начальники, в еще большие, — как выглядит этот человек, когда он гвоздит другого за любовь к власти. Уж если не с Сорокиным, то с женой, с дочерьми, с зятьями посоветовался бы.
И вот самый-самый финал симфонии: «По-божески, по-христиански тебе надо по-отцовски смиренно отступить!» Юра, отцом Михалков тебе все-таки не подходит…
* * *
Твое письмо Ю. Полякову еще более изумительно. Если то заканчивается именем Божьим, то это им начинается: «Хочется пасть ниц и умолять о прощении Господнем». До чего ж ты, Бондарев, возвышенная натура! В небольшом письмеце у тебя и Шекспир с Фальстафом, и «великий художник» Достоевский с Тургеневым, и драматические вопли «Боже мой, совесть!» Как будто Каратыгин в «Сиде».
А ведь повод-то пустячный: первый вариант твоей статьи не устроил редакцию «Литгазеты», и тебе было предложено усилить ее доказательность, только и всего! А ты тотчас полез в бутылку: «Доказательства опубликованы в газете „Патриот“.» Да, опубликована эта ларионовско-сорокинская непотребщина, но работники «Литгазеты» вовсе не обязаны читать «Патриот». Потрудись изложить доказательства сам. Нет, ты не привык к такой черновой работе, пусть они ищут.
И вот при таком-то складе характера вдруг пишешь: «Ваши собратья по перу считают, что Вы новоизбранный комильфо без фрака и вместе с тем лирик в душе, способный, прилюдно рыдая о неутоленной любви к ближнему с сожалением ненавидеть инакомыслящих…» Это не Сорокин тебе продиктовал? Ведь тут полный бред! Во-первых, что такое «избранный комильфо». Разве это выборная должность? Кроме того, фрак носят лишь в определенных не столь уж частых случаях, а обычно комильфо может быть и без оного, комильфо можно узнать, даже когда он в трусах. Как и писателя можно узнать по небольшой цидулке. Во-вторых, что значит «неутоленная (!) любовь к ближнему»? Может быть, неразделенная? А любить можно кого угодно и сколько угодно. В-третьих, что за сожалеющая ненависть? Уж больно все это натужно.
Но главное, что это за «собратья по перу», которые намололи тебе такую чушь о Полякове? Почему умолчание? Наберись храбрости, назови имена. И уж самое главное: знаешь ли ты, что о тебе-то говорят собратья по перу? Может быть, ты думаешь. что все они, как Сорокин и Ларионов, считают тебя вечно живым классиком, великим писателем земли Русской? Уверяю тебя, дорогой Юра, далеко не все. Есть с полдюжины пиявок, которые считают тебя, как ты Михалкова, — самовлюбленным, тщеславным, любящим власть до одурения. Все это да еще высокомерие да злость только и выражены вполне отчетливо в письме Полякову, остальное — муть.
Надеюсь, помнишь, как однажды, в который уже раз защищая тебя от нападок, я, дабы подчеркнуть свою объективность, употребил довольно банальный ораторский прием: «У меня нет намерения защищать Бондарева, но вот факты…» И дальше излагал факты, которые были в твою пользу, защищали тебя. В этот же день — твой звонок: «Как ты мог сказать, что у тебя нет намерения защищать меня?! Как ты!..» и т. д. Разве на совести Михалкова есть такие звонки? Мне известны факты совсем иного свойства. Был случай, я напечатал уж очень неласковую статью о фильме одного из его сыновей. Другой отец проклял бы меня. А Михалков вскоре позвонил мне и сказал, что прочитал книгу моих стихов и перечислил десятка два, которые ему понравились.
«Можно ли верить в разумение Ваших возражений в мой адрес, не опубликовав моего письма?». Что это за словесное чучело? Какая связь между публикацией и «разумением»? Вполне доступна пониманию и ненапечатанная рукопись, если она разумна.
«Вы хотите быть ученым чужой ученостью, взращенной на демократическом навозе». Что за лажа?
«Ваша позиция — мечта уловить отблеск отблеска, что всегда обманно». Что за фуфло?
«Ваша ненависть к защитникам Дома настолько неумело придавлена(!), что Вы готовы повздорить с собственной тенью». Откуда у Полякова ненависть к Ларионову? Он его печатает аж с портретом. Какая тень и почему Поляков готов с ней «вздорить»?
«Борьба с оппонентом овеивается неприятным запахом, доводящим доказательства до провокационного абсурда». Какой еще запах? Что за провокационный абсурд? Как этот таинственный запах может довести доказательства до абсурда?
«Дар злобы и самомнения опасен для поддающихся влиянию умов, потому что здесь нет субстанции, которую принято называть совестью». Господи, субстанция! Ты хоть сам-то понимаешь, что пишешь?
Из подобного словесного мусора, увы, составлено все письмо. Право, такое впечатление, что это или продиктовали Сорокин с Ларионовым, или написано в состоянии delirium tremens.
И все это ты обрушил на Ю. Полякова, выразившего готовность напечатать твою статью, если ты над ней еще поработаешь, и даже сказавшего о горячей любви к тебе, христианин.
Кстати, Юра, а это по-христиански — без разрешения автора (Ю. Полякова) печатать, по твоему собственному определению, его «личное письмо», для печати не предназначавшееся? Тем более, что свое письмо в «Литгазету», как раз направленное туда для публикации, ты почему-то не предал гласности, скрыл. А ведь оно внесло бы большую ясность. Остается предположить, что оно было еще более нетерпимым, высокомерным и уж совсем несъедобным.
Будь здоров, христианин!
Твой перманентный защитник В. Бушин.
«Московский литератор», № 7, 2005 г.
Последний любимец Лили Брик
Шибко нравятся мне писатели, которые не устают говорить о нравственности вообще и о своей необыкновенно высокой нравственности в частности, — сразу ясно, кто перед тобой…
Однако беседа высоконравственного писателя Арсения Ларионова со своей сотрудницей по Международному сообществу писателей Мариной Переясловой, опубликованная не так давно в «Литгазете» под заголовком «О правде и правдолюбцах», повергла меня в изумление. Казалось, никакой загадкой этот нравственный инженер человеческих душ для меня не был. И вдруг…
Иные его мысли и оценки я просто не в силах уразуметь. Например: «Шолохов и Леонов по-своему испытали (?) мою жизненную и литературную судьбу». Что это значит? Слово «испытывать» неоднозначно. В каком смысле употребил его автор здесь? Не проясняет дело и уверение, будто «свидетельства тому (испытаниям) остались в истории русской литературы». Какие свидетельства? Где они? Кто их видел?
Еще более озадачивает такое объявление: «Михалков и Бондарев ответствуют (?) за меня в трудных схватках времени». Как это? Как это? Как это? Где, когда, по какому поводу, в каких трудных схватках названные писатели «ответствовали» за автора? Что именно они «ответствовали»? Помню, Сергей Владимирович однажды спросил меня: «Что это за писатель — Ларионов?» Я ничего ответствовать не мог. А вот за меня классик действительно «ответствовал», хотя свидетельства этого, вероятно, и не сохранились в истории русской литературы. В свое время приемная комиссия, которую тогда возглавлял Анатолий Рыбаков — царство ему небесное! — завалила мою кандидатуру. Я передал дело в секретариат Московского отделения Союза, ибо уж очень хотелось приобщиться к бессмертным. Там в трудной схватке времени голоса разделились поровну. И Михалков, как Первый секретарь правления МО председательствуя на заседании, так «ответствовал»: «В подобных случаях голос председателя имеет двойную силу». И я враз очутился среди небожителей.
Не очень понятен мне и такой решительный постулат: «Большой писатель, защищая униженных и оскорбленных, всегда должен быть в оппозиции к власти». А если я писатель небольшой, значит, заодно с душегубами? Странно. Это, во-первых. А во-вторых, взять хотя бы названных выше «больших писателей». Разве Шолохов был в оппозиции к Советской власти? Конечно, не раз что-то и критиковал, слал гневные письма Сталину, но это же все было во имя исправления, улучшения и укрепления власти. А Леонов? У него нашлись подковырки против Советской власти, против Сталина, против своего крестного отца Горького только после того, как эту власть задушили, а Сталина и Горького оплевали. Ничуть не замечен в оппозиции и Михалков. Наоборот, во всю мощь своего таланта он прославлял советскую жизнь. А остро критический киножурнал «Фитиль», который много лет редактировал, имел, в сущности, ту же направленность, что и письма Шолохова Сталину. И сейчас он вовсе не в оппозиции. И для этой власти сочинил гимн, правда, пожиже первого, но при его звуках опять все встают, кроме Татьяны Толстой. Младший сын классика однажды бросил: «Михалковы, как Волга, катят свои волны при всех режимах». Очень хорошо. Только Волга при всех режимах катит волны с севера на юг, а сам Никита таким постоянством не отличается. Да не превратился ли он ныне из Волги в Северную Двину, которая катит волны в Белое море. Чего стоит хотя бы одно лишь его обращение к президенту Путину: «Ваше высокопревосходительство!..»
Кто там еще? Бондарев. Издаваясь и переиздаваясь, занимая высокие посты, получая большие ордена и почетные премии, тоже в оппозиции к Советской власти при ее жизни уличен не был. А вот теперь — в оппозиции к власти нынешней. И хвала ему! Правда, недавно Бондарев высказал некоторые оппозиционные суждения о покойной Советской эпохе, но это сущее недоразумение. Судите сами: Ю. Бондарев говорит, что на совести Советской власти такая «гигантская диверсия» против народа, как «поворот северных рек». Юрий Васильевич, окстись! Какая диверсия? Какой поворот? Не было же никакого поворота, а только — газетно-журнальные разговоры, и все. Причем, те, кто отстаивал эту идею, вовсе не коммунистами выдвинутую, а обоснованную еще в 1868 году ученым Я. Г. Демченко, имели в виду забор всего лишь 3–5 процентов стока рек, а вовсе не полный их поворот, как демагогически изображали дело противники идеи. Ее осуществление тоже обещало огромные экономические выгоды, в частности, прекратилось бы заболачивание поймы этих рек во время разлива. Особенно свирепо боролся против «поворота» неожиданно возникший «союз Распутина с Нуйкиным», который возглавлял Залыгин. Случайно ли последний вскоре стал антисоветским оборотнем и членом какой-то американской академии?
В числе «больших» да еще и «нравственно здоровых» писателей Ларионов назвал также Гамзатова, Кугультинова, Айтматова. Но и среди них что-то не видим мы отчаянных оппозиционеров. Совсем наоборот!
Кто ж не помнит, допустим, как первый из этих больших и нравственно здоровых ликовал по поводу награждения Л. И. Брежнева орденом «Победа» (позже отобранного). А разве можно забыть, как второй, видимо, уверенный, что Горбачев это олицетворение всего самого лучшего в Советской жизни, после избрания его на съезде президентом, едва ли не плача от радости, восклицал, обращаясь к депутатам: «Мне хочется всех вас расцеловать!» А третий, правоверный советский писатель Айтматов, подарил в свое время президенту Путину свой шеститомник. Что это, как не знак восхищения?.. А большой писатель. Как видим, постулат Ларионова по меньшей мере весьма спорен.
* * *
Есть в беседе и другие пассажи, недоступные для моего понимания. Так, вот автор перечисляет, по его выражению, «правдолюбцев» русской истории: Болотников, Разин, Пугачев, Радищев, декабристы, Чернышевский… И вдруг в этом ряду — царевич Алексей, который-де «выступил против отца за правду русского народа». Что, выступил подобно стрельцам или декабристам? Это где же и когда? И за какую такую правду?..
7 января 1933 года на объединенном пленуме ЦК и ЦКК в докладе «Итоги первой пятилетки» Сталин говорил:
«У нас не было черной металлургии, основы индустриализации страны. У нас она есть теперь.
У нас не было тракторной промышленности. У нас она есть теперь.
У нас не было автомобильной промышленности. У нас она есть теперь.
У нас не было авиационной промышленности. У нас она есть теперь…» И так далее.
Вот правда Сталина, правда Советской истории, безмерно приумноженная в последующие двадцать лет. А Троцкий, уверял, что все это немыслимо.
И царь Петр почти за двести лет до этого имел право сказать своим боярам и дворянам:
«У нас не было современной армии. У нас она есть теперь.
У нас не было флота. У нас он есть теперь.
У нас не было Петербурга, Риги и Ревеля. У нас они есть теперь.
У нас не было Полтавской и Гангутской побед. У нас они есть теперь.
У нас не было Академии наук. У нас она скоро будет».
И так далее.
Вот правда Петра и правда русской истории. А царевич Алексей был против нее. Кто же он — правдолюбец или троцкист XVIII века? Пушкин дал ответ на этот вопрос:
Тогда-то свыше вдохновленный Раздался звучный глас Петра: «За дело! С Богом!» Из шатра, Толпой любимцев окруженный, Выходит Петр. Его глаза Сияют. Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен. Он весь — как Божия гроза…Нет другого способа создать великую державу, как только с помощью Божьей грозы.
Странно, что ныне, в пору поношения русской истории, Ю. Бондарев и тут выказал себя оппозиционером: недавно в патриотической «Правде» назвал петровскую власть «антинародной». Что ж, Юрий Васильевич, посади мысленно на место Петра, вдохновленного свыше, припадочного лежебоку Алексея и прикинь, что стало бы с нашей родиной. По-моему, произошло бы то же самое, если на место Сталина сели бы Троцкий или Бухарин.
Но еще удивительней, чем царевич Алексей в ряду «правдолюбцев», вот что. Такой высоконравственный писатель, как Ларионов, о чем он постоянно твердит, должен уважать правдолюбцев и страдальцев за правду, и по началу его упомянутого перечня от Болотникова да Радищева, кажется, так оно и есть, но дальше — совершенно ясно, что он презирает их, глумится над ними. Так, о декабристах говорит, что они «были изобличены царем как люди безнравственные», что он «судил их как преступников». Разумеется, на взгляд царя они преступники, желавшие лишить его власти, но ты-то, ведущий «тяжелую нравственную борьбу», как относишься к памяти казненных и сосланных во глубину сибирских руд? Согласен вместе с Пушкиным признать за ними «дум высокое стремленье»? Сказал бы царю вместе с поэтом, что если был бы 14 декабря в Петербурге, то непременно явился бы на Сенатскую? Нет, на Сенатскую Ларионов, пожалуй, не вышел бы даже в обнимку с Пушкиным…
А дальше «правдолюбцы» перечисляются уже в презрительном множественном числе: «гиблые (?) революционеры — Желябовы, Перовские, Петрашевские, Каракозовы, Ульяновы… Участь их известна». И не стоит, мол, на них задерживаться. Так в своем перечне «правдолюбцев» автор добрался до большевиков. И тут начинается самое примечательное, тут он развернулся. Большевики-то, оказывается, в 1917 году бесстыдно обманули народ, он поддержал их и этим только «жизнь свою осложнил, отяжелил на целый XX век, названный теперь кровавым». Из-за большевиков? Вестимо! А кто назвал из-за них кровавым? Чубайс и Новодворская.
Вся-то политика Советской власти была антинародной, и как плод, как итог ее стоит перед скорбными очами нравственного писателя Ларионова средний россиянин — «человек душевно искореженный темпами пятилеток, войнами, целиной и БАМом, химизацией и электрификацией, коллективизацией и индустриализацией». Ничего этого, даже электрофикации, выходит, народу не надо было. Сидел бы с дедовской лучиной, но зато — с неискореженной душой. И на войну не надо было идти, там и вовсе убить могли. Ну, поработили бы немцы Россию. Подумаешь! Зато — неискореженные души.
Ах, как промахнулся народец наш простодушный! Надо было ему и вначале поддержать не большевиков, не Ленина, а Деникина, Колчака и, конечно, галантных интервентов — английских да французских, американских да японских, немецких да польских… И позже — не Сталина и Жукова, а Гитлера и Власова. То-то этим народ упростил бы да облегчил себе жизнь на весь XX век, который тогда назвали бы золотым. Кто? Да те же Чубайс и Новодворская.
А дальше уже о наших днях с такой торжествующей злобой, что оторопь берет: «КПСС рухнула в одночасье, как поддохлая моль, оставив о себе мифы и легенды о борьбе за народное счастье». Мифы и легенды… Кажется, даже помянутые Чубайс и Новодворская уже перестали вот так злобствовать. Откуда же это у человека, который сам лет сорок в партии состоял? Может, Советская власть так всю жизнь мордовала беднягу, что ничего другого, кроме злобы и ненависти к ней, в истерзанной душе и быть не могло? Вот и злорадствует: «Сидим у разбитого корыта. Коммунистическая сказка кончилась. Уплыла золотая рыбка от родного берега…»
Тут же читаем в редакционной справке: родился Ларионов в маленькой глухой деревеньке Цильма в дальнем северо-восточном углу Архангельской области, надо полагать, в семье колхозника. Окончил архангельское мореходное училище, получил диплом штурмана дальнего плавания, но плавать почему-то не захотел, может быть, качку не переносит. Поэтому вскоре нагрянул в Москву и поступил в прославленный столичный университет. На философский факультет! В 1965 году получил диплом философа. Диво дивное! Цильмяк окончил два учебных заведения. Колхозник стал столичным философом! Это советский миф? Это коммунистическая легенда? Как дело-то было? Вышел на бережок, позвал золотую рыбку и взмолился: «Смилуйся, государыня рыбка! Не хочу быть архангельским колхозником, хочу быть московским философом!» — и стал им? Нет, Ларионов, такие метаморфозы были обычным делом во времена «коммунистической сказки», и обходилось без всяких золотых рыбок. Не один же ты из архангельских мужиков взлетел так высоко. Ведь и замечательный писатель Федор Абрамов, выросший в многодетной крестьянской семье. И Александр Михайлов, сын колхозника из деревни Куя, доперший до ЦК, а потом — и Первый секретарь Московского отделения СП, и профессор, и лауреат. Да, наконец, и Альберт Беляев, цековский деятель. Все архангельские. И никто не взывал к золотой рыбке. Конечно, возможны были и сбои в те годы, когда народ не жалел сил, «чтоб сказку сделать былью». Кто ж мог предвидеть, например, что этот Беляев, просидев долгие годы в ЦК, при первом шорохе легко все предаст, а Ларионов станет проклинать большевиков и глумиться над КПСС.
А что дальше? Может быть, получив диплом собрата Аристотеля, штурман дальнего плавания вернулся на флот? Ничего подобного, там качка. Он поочередно берет на абордаж ряд самых популярных СМИ: радиостанцию «Юность», журнал «Кругозор», «Комсомольскую правду», «Советскую Россию»… Это тебе не «Московский литератор», не «Московская правда». Многомиллионные тиражи, высокие должности, неплохие оклады и гонорары! Правда, подолгу философ почему-то нигде не задерживается. «Все течет, все меняется», — сказал его коллега Демокрит. Но, однако же, подумайте только, кто он, откуда явился в столицу и кем уже стал. И ведь опять же не молил: «Смилуйся государыня рыбка! Не хочу быть рядовым журналистом, хочу быть завотделом и членом редколлегии „Советской России“».
Так в метаниях по редакциям и должностям дожил философ до 1968 года, и тут в жизни бывшего архангельского мужика произошло крупнейшее, пожалуй, даже, как теперь выражаются, судьбоносное событие. Он об этом поведал так: «Я был неожиданно обласкан и сердечно принят на последние десять лет ее жизни Лилей Юрьевной Брик». Ему тогда едва перевалило за 40, а старушке уже под 80. Как она о нем пронюхала? Чем он ее пленил — пронзительностью ума? статью? дипломом штурмана дальнего плавания? Как именно философ был обласкан? Что значит «принят на (!) десять лет»? Обо всем этом можно лишь гадать. Известно лишь одно: «Я по-прежнему храню нежность и душевное тепло к Лиле Юрьевне…» Надо полагать, и она была к нему тепла, насколько может быть тепла 88-летняя пассионария.
* * *
Впрочем, к Брик мы еще вернемся, а сейчас надо отметить, что вскоре Ларионов был принять в Союз писателей. Да и как не принять обласканного Лилей Юрьевной! Вот я не был обласкан, так меня пять лет принимали и приняли наконец, в конфликтном порядке. А тут — с лету! И недолго любимец Лили оставался рядовым членом Союза. В последующие годы «неоднократно избирался секретарем правления Союза писателей РСФСР». Как? Почему? За какие заслуги? Сам он объясняет это так: «Когда последовательно защищаешь общественное дело и не лезешь нарочито в „главные“, то обязательно попадешь в оные». Интересно… Какое замечательное торжество справедливости можно было наблюдать во времена все той же «коммунистической сказки»! И разве вся жизнь Ларионова, начиная с колхозного детства и до триумфа в столице, не есть ярчайшее доказательство этого? Однако это несколько противоречит моему личному опыту. Я, может, не менее последовательно, чем Ларионов, защищал общественное дело, — допустим, о злоупотреблениях на самом верху нашего Союза неоднократно выступал на больших писательских собраниях в ЦДЛ (например,19 ноября 1985 года, 3 июня 1986-го, 19 марта 1987-го), писал об этом статьи, такие, например, как большая статья «Спорили семь городов» («Волга», № 7, 1989). И что же в итоге? За всю свою долгую литературную жизнь никаким «главным» я ни разу не стал. Мало того, именно за такую защиту общественного дела на меня подавали в суд, таскали по партийным инстанциям, едва не влепили строгий выговор с занесением… Неужели такое различие в наших судьбах объясняется только нежностью Брик к одному из нас? Едва ли…
Дальше Ларионов утверждает: «В советское время тебя выбирали начальником, как удобного им, государям, человека, и ты правишь». Значит, и тебя неоднократно выбирали именно так? И каким же конкретно «государям» ты был удобен? В интересах кого ты правил? И как это согласовать с твоей замечательной преданностью борьбе за общественное дело? Молчание… А потом опять: «Никогда бы не позволили „партайгеносцы“ вольного выбора. Им ненавистна была воля свободных людей». Но как же при такой ненависти «государей» к свободе удавалось не только тебе, такому лучезарному, многократно избираться в секретари и главные редакторы, но и твоим кумирам: Михалкову — Первым секретарем Московского отделения СП, потом — Первым секретарем Российского СП, Бондареву — тоже Первым секретарем Российского? Неужели и они были всего лишь мерзкими прислужниками «государей»? Соображаешь ли ты, Ларионов, что навешиваешь на своих наставников и защитников? Пожалуй, они больше не захотят ответствовать за тебя в схватках времени. Что же касается обзывания коммунистов «партайгеносцами», т. е. так, как было принято в нацистской партии, то шел бы ты с этим, милок, к Хакамаде, ей всего 50, она бы за это обласкала тебя, куда как слаще, чем Лиля Брик в 88 лет.
Да, говорит, в Советское время выбирали начальниками только прислужников, «но теперь совсем не так». А как? Да вот, мол, посмотрите на меня: я же как не лез, так и не лезу в главные, однако ныне я и секретарь правления СП России, и первый заместитель Исполкома Международного сообщества писателей, и профессор Московского государственного педагогического университета имени Шолохова, и лауреат премии имени Шолохова, и все мои книги «неоднократно переиздавались». Сплошное торжество добродетели и справедливости!
Тут я позволю себе этот фейерверк опять, чтоб далеко не ходить, сопоставить с некоторыми обстоятельствами собственной биографии. Были у меня переиздания? Были. Получил я шолоховскую премию? Получил. Но как! Премию учредили в 1991 году, и тогда же председатель Комитета по премии Ю. Бондарев и член Комитета С. Викулов сообщили мне, что решительно выдвинули меня в лауреаты. Я ликовал и прыгал. Если две таких фигуры выдвинули, значит, дело в шляпе. Но премию получили А. Ларионов, В. Сорокин, А. Жуков, не отказался от премии писателя-коммуниста и патриарх, — словом, облауреатели, кажется, всех членов Комитета и кое-кого еще. На это потребовалось две пятилетки. И вот, наконец, в 2001 году дошла очередь и до меня. Не успел я до этого помереть, на что, возможно, был расчетец…
Открытое письмо в закрытую для нас газету «Патриот»
Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид…
А. С. ПушкинБратушки!
Хочу на прощанье поделиться с вами кое-какими соображениями в связи с известным вам шлагбаумом в № 16 вашей газеты, преградившим мне туда доступ. Как же в таких случаях без нескольких дружеских слов! Ведь прожито душа в душу как-никак четыре года. И в такое время! Вы и печатали меня напропалую, и гонорар, как оказалось, в порядке исключения платили, и портреты мои с ваших страниц всем глаза мозолили. После такого альянса уйти молча было бы как-то не по-русски.
Так вот, моя литературная жизнь с самого начала еще на фронте, где при первой же попытке напечататься меня заподозрили в плагиате, и до нынешних дней, уже на ваших глазах, была бурной, драматичной и непредсказуемой. Все, о чем великий Пушкин в приведенных строках писал о себе предположительно, на моем скромном, но долгом литературном пути сбывалось наяву.
Чума? Было! Еще во время оно при главном редакторе В. А. Кочетове я занимал в «Литературной газете» важный пост заместителя редактора раздела русской литературы, который возглавлял Михаил Алексеев. Но потом пришел Сергей Смирнов, предтеча нынешних демократов, образцом коих стал его сын Андрей, кинорежиссер. Сергей Сергеевич тотчас по приходе наслал чуму на Алексеева и на меня. Пришлось сломя голову бежать: Алексеев — в «Огонек», я — в газету «Литература и жизнь» (ныне «Литературная Россия»). На наши места Смирнов посадил Юрия Бондарева и Феликса Кузнецова. Что ж, это вполне понятно: главный редактор подбирал команду единомышленников. И обижаться нечего.
Потом работал я в «Дружбе народов». Там объявили меня чумным покойный Баруздин и ныне здравствующий титан мысли В. Оскоцкий. За что? Да как же! Журнал безо всякого обсуждения напечатал две повести Б. Окуджавы, к которым у меня, как члена редколлегии, было много претензий, но их игнорировали, да еще главный редактор подъелдыкнул: «Может, ты в печати выступишь?» Я и выступил: о первой — в «Литгазете», о второй — в «Москве». И тотчас был объявлен чумным. Опять пришлось сматывать удочки.
А уже во времена смуты я три года активнейшим образом сотрудничал в «Советской России». Главный редактор Валентин Васильевич Чикин души во мне не чаял. Заходил коньячку тяпнуть, сам заезжал ко мне домой за статьями, и они в весьма пространном виде печатались чуть не еженедельно. Даже угораздило меня стать лауреатом газеты. Но настал черный день, и тов. Чикин тоже наслал на меня что-то вроде чумы или холеры — перестал печатать и вычеркнул из числа лауреатов.
В чем дело? Может, обнаружилось, что я власовец? Или внук Троцкого? Или принадлежу к сексуальному меньшинству? Ничего подобного! Просто я, будучи членом ЦК КПРФ, однажды на пленуме выразил громкое недоумение по поводу ряда антисоветских публикаций в «Советской России». И все: чумной! Но я и тут не держу зла на ветерана Чикина: спасибо, что три года терпел.
Ну, а мороз костенил ли меня? Да, и это знакомо. Вот уже четыре мои статьи в свежезамороженном виде лежат в «Завтра». Почему тов. Проханов заморозил меня после десяти с лишним лет любовного сотрудничества, распивания опять же коньячка с лапшой и взаимного празднования наших юбилеев? А потому, что я и в редакции, и на своем вечере в ЦДЛ говорил, что на меня вдруг дохнуло горбачевщиной да яковлевщиной. В самом деле, ходит человек с Зюгановым к Мавзолею, возлагает цветы, нахваливает в своих передовичках какие-то «красные ленинские методики», пишет: «На реальность следует взглянуть зорко, по-ленински», или: «Сквозь бутафорию фанерных орлов и траченного молью горностая сумрачно светится кремлевская ниша с Лениным» — и в то же время издал книгу, на обложке которой Ленин в образе исчадья ада. Никто ж не заставлял его ни молиться на Ленина, ни ленинские юбилеи отмечать, но с кем же ты, если антинародный режим, пылко проклинаемый тобой, тоже неустанно глумится над Лениным, как над главнейшим символом нашего сопротивления, тоже изображает его в образе сатаны? И книгу эту, разумеется, тотчас расхвалили Хакамада, Новодворская, и удостоилась она премии «Национальный бестселлер». Как же не дать за такого Ленина!
Возможно, припомнили мне и то, как я негодовал в редакции, когда они в день Красной Армии поместили на первой полосе портреты великих русских полководцев, и рядом с Александром Невским, Кутузовым и Жуковым — американский наймит Колчак, Верховный душитель Советской России, родной дедушка Горбачева и Ельцина. Было это в 92-м году. Вот еще когда и кто начал торить тропку к ныне установленному в Иркутске памятнику работы Вячеслава Клыкова, говорят, ищущего место и для памятника Власову. Так ли, нет, но был дан приказ: «Заморозить! Окостенить!»
И вот, братушки, наконец, — недавний инвалидный шлагбаум в лоб от вашего проворного начальства. За что — я переметнулся в лагерь демократов и стал печататься в «МК»? ушел от жены к Новодворской? взломал сейф редакции и уволок сто грамм березовских долларов, полученных от политического трупа им. Ивана Рыбкина? Нет, нет и нет!
Тогда надо разобраться. Но сразу скажу: этот шлагбаум как гору с плеч свалил. Легко отделался! Ведь могли бы в суд подать и, как Явлинский или Степашин, потребовать с меня 200 тысяч, могли Шолоховской премии лишить, как лишили непослушного Николая Федя. А тут всего-то навсего — «завершаем наше сотрудничество». Как деликатно сказано! Словно завершают сбор цитрусовых.
Так в чем же и на сей раз дело?
Оказывается, причин две. Первая: Бушин «в последних своих публичных выступлениях в СМИ позволил себе(!) пренебрежительно(!) отозваться о газете „Патриот“ (единственная из всех газет печатала все его публицистические произведения полностью)».
Интересно, кто это писал — классик Бондарев? гендир Ларионов? комсомольский лауреат Сорокин? генерал Земсков? Господи, полфразы не могут написать грамотно и не соврамши.
Во-первых, здесь по тексту получается, что я неоднократно выступал о «Патриоте» в каких-то, может быть, даже многочисленных средствах МИ, подобно тому, как о затеянной ими же склоке в Международном Союзе писательских Союзов (МСПС) точили лясы только что помянутые трое, — в «Правде», «Советской России», «Завтра», в «Слове», «Экономической газете», «Литературной России» и «Патриоте», т. е. в семи газетах общим тиражом, поди, под миллион экземпляров. А мои «СМИ» это одна-единственная малоформатная газетка «Московский литератор» с тиражом в 2 (две) тысячи экземпляров, в которой я выступил в апреле этого года лишь один раз. Братушки, неужто ваше начальство и его наставники не соображают, как они выглядят хотя бы только на фоне такого сопоставления? Это же как муравей супротив носорога. Умные собаки и носороги не замечают тараканов и муравьев, молча проходят мимо. А тут лай и рев подняли.
Между прочим, еще в 1989 году эта же доблестная газета «МЛ», которую тогда возглавлял Н. Дорошенко, напечатала мою суровую статейку об А. Яковлеве. А он тогда был и членом Политбюро и секретарем ЦК. Но представьте себе, — никаких шлагбаумов мне в лоб за то, что я (а это было тогда печатно впервые) «позволил себе пренебрежительно отозваться» о нем. Даже Яковлев! А ваши начальнички? Хоть брали бы пример с этого монстра.
А откуда взяли, что они «единственные» печатали меня полностью?
Конечно, на моем долгом литературном пути встречалось всякое. Например, в «Нашем современнике» один тогда молодой редактор В.В., убежденный, что поступает как Чернышевский с рукописью дневника Добролюбова, взял да и переписал «своими словами» мою статью «Два Аякса» (о Ю. Суровцеве и В. Оскоцком). Разумеется, я забрал статью и напечатал ее в «Москве». Но до этого именно в «Москве» покойная В.С. в статью «Кушайте, друзья мои» (о романе Б. Окуджавы «Путешествие дилетантов») вписала совершенно чуждые мне фразы. Я потребовал убрать их или снять статью. А однажды предложил большую статью в трех частях «Правде», и, публикуя первую часть, ей дали такой несуразный заголовок, что я запретил дальнейшее печатание. Такие прискорбные факты случаются со всеми. В любой редакции сыщется некий антик, такой Васька Буслаев, которого просветить или унять невозможно.
Ах, да что там вспоминать о сокращениях или искажениях! С 1979 года до 1987-го я вообще не смог напечатать ни одной статьи. Восемь лет! Это вся творческая жизнь, допустим, Добролюбова. А если пойти по именам, то, скажем, за двадцать лет «Наш современник» не напечатал ни одной моей статьи. А ведь патриот из патриотов. Да как же печатать, допустим, статью, где доказывается, что стишок «Прощай, немытая» — это вовсе не Лермонтов. Как печатать нечто весьма неласковое о секретаре СП СССР Ю. Суровцеве или о любимце демократов Б. Окуджаве? Ведь за такое вольтерьянство могут к очередному юбилею орденок не дать. Сергей Викулов стал печатать меня в 87-м году уже после того, как было объявлено «Валяй, ребята, кто во что горазд!», т. е. когда храбрость была дозволена. Но его преемник Станислав Куняев и в пору дозволенной храбрости выбросил в форточку, например, и критическую статью об ак. Сахарове, и ту, где я защищал Юрия Кузнецова от критики Юлии Друниной… О Сахарове, говорит? А что скажет Марья Алексеевна Старовойтова?.. О Кузнецове? Гений не нуждается в защите. Ответ есть на любой случай!
Но, братушки, при всем этом скажите своим начальничкам, пусть не хвастают и не корят меня тем, что они «единственные» и неповторимые. А сперва напомните, что ведь я никогда не выдвигал никаких требований, претензий: печатайте, мол, это немедленно! или — никаких сокращений! или — на первую полосу! и т. п. Любая редакция любому автору может по тем или иным соображениям предложить и сокращения, и поправки, и изъятия каких-то фактов, имен. Я просто приходил и говорил: «Вот статья». И за все четыре года у начальства ни разу не было ни замечаний, ни вопросов, а молча печатали статьи безо всяких сокращений. Да еще я получил любезное приглашение войти в редколлегию.
Ну, действительно, как не пригласить такого теленка! Главред говорит мне: «В.С., в статье „Охаянная победа“ вы задели писателя Ржешевского. Он принес статью, где возражает вам, пишет, что вы — лакировщик. Что делать будем?» — «Печатать!» Напечатали. В другой раз: «В.С., Куняев хочет ответить вам, пишет, что он твердокаменный патриот, а вы — ренегат. Как быть?» — «Обязательно надо напечатать!» Напечатали. Уж это ли не редкостный в наши дни плюрализм, гуманизм и, простите за выражение, толерантность!
Так вот, по соображениям той же самой гуманности хочу начальничков успокоить: несмотря на отдельные казусы, в разное время разные редакции печатали мои разные работы целиком и полностью.
Но вот несколько фактов поближе к современности. 19 декабря 1992 года, накануне дня рождения И. В. Сталина, «Советская Россия» начала печатать мой большой цикл статей о Сталине, о котором тогда никто не смел сказать ни единого доброго словечка, а закончила печатать на другой день после даты его смерти — 6 марта 1993 года. Печатала два с половиной месяца! До сих пор благодарен В. В. Чикину за мужественный поступок. Еще? «Правда» в 2003 году в восьми номерах напечатала мою статью «Стайер» о книгах критика Б. Сарнова.
Еще? «Завтра» не поскупилась дать по три полосы сперва для моей статьи об Э. Радзинском, позже — о Л. Млечине…
И все — полностью, безо всяких усечений, за что я от души благодарен В. В. Чикину, А. А. Ильину, А. А. Проханову, А. А. Горлову, В. И. Анпилову, В. А. Тюлькину.
Но как же, однако, я выразил преступное пренебрежение к «Патриоту»? Увы, и тут не все так. Во-первых, я же писал в «МЛ» о том, что напечатано не в «Патриоте», а в Доме Ростовых, который лишь вкладыш, связанный с газетой договорно-арендными отношениями. Так?
И вот остается только одно: мне можно вменить в вину лишь признание за работниками «ЛГ» права не читать «Патриот». Но, братушки, ведь я и за всей вашей редакцией во главе с генералом тоже признаю право не читать «ЛГ» и вообще ничего не читать.
Наконец, самое-то важное. Если бы даже все эти бондаревско-ларионовско-сорокинские прелести были напечатаны и не в «ДР», а на страницах собственно «Патриота», — что из этого, коли у меня-то критика не газеты в целом, как органа печати, а конкретных выступлений конкретных авторов. Такую критику я «позволял себе» и раньше в глаза главреду.
В целом же мое отношение к «Патриоту» одобрительное, газета делает важное патриотическое дело. Иначе я и не пришел бы сюда. А о недостатках и промахах газеты можно поговорить в другой раз.
* * *
Все это относилось к первому обвинения, к первой причине моей трансплантации. А вторая, братушки, состоит в том, что я, говорят, «в принципиальном вопросе, касающемся судьбы Дома Ростовых, занял позицию, противоположную позиции нашей редакции и законного руководства Международного сообщества писательских союзов, возглавляемого Ю. В. Бондаревым».
Тут еще больше веселья. Во-первых, «ДР» в моем письме Бондареву и не упоминается, о его судьбе — ни слова. Ничего не говорил я об этом и в вашей редакции. Тут можно было бы и закрыть вопрос, так сказать, за отсутствием факта преступления. Ну, попутно разве что можно выразить крайнее удивление: откуда, с чего, каким образом у редакции «Партиота» вдруг появилась «принципиальная позиция» в вопросе о судьбе этого Дома? В самом деле, какое отношение к зданию Союза писателей да и к самому Союзу имеет не литературная, а общественно-политическая газета? Абсолютно никакого! В редакции, кажется, нет ни одного члена даже казаковского СП. Чего ж людей-то опять смешить!
Конечно, редакция может в душе сочувствовать той или другой стороне, как я сам, например, всей душой на стороне МХАТа доронинского, а не табаковского, где прогресс дошел уже до матерщины со сцены. Господи, встали бы из гроба Станиславский, Качалов, Москвин, Зуева, Тарасова… Встали бы и пришли в свой МХАТ. Они бы удавили этого жирного пошляка Табакова!.. Не только сочувствовать, но и обожать Бондарева можно сколько угодно, но сейчас не о его же романах речь, а о его письмах.
Да, разумеется, редакция вправе сочувствовать, но чтобы в этом дойти до столь оголтело «принципиальной позиции» — до административных санкций против инакомыслящих — это ни в сказке сказать, ни пером описать! Тем более, что в газете ведь черным по белому объявлено: «Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции». Если вы такие широкие плюралисты у себя дома, то какое вам дело, что пишет человек, в штате у вас не состоящий, в других газетах? Вот я и позволил себе не совпасть с позицией «Патриота», вернее, его начальства, и сделал всего один шажок в сторону тиражом в две тысячи экземпляров и тотчас — бац шлагбаумом! Ну демократия, ну коммунисты…
И разгадка тут проста: три богатыря просто подавили ваше начальство и навязали ему свою позицию, объявив ее принципиальной для газеты.
* * *
Повторяю: ни слова у меня нет о Доме. Я на стороне русской литературы против нахрапа и невежества, и об этом именно, а не о Доме говорил Земскову. А он ничего не возражал и либо отмалчивался, либо поддакивал даже.
Теперь вопрос: может, я один такой беспринципный михалковец? Увы, братушки, ваши начальнички и тут садятся в привычную для них теплую лужу. Поддержали Михалкова и осудили ларионовско-бондаревский самоуправный амок многие известные писатели: М. Алексеев, В. Белов, В. Карпов, В. Распутин, В. Костров, В. Личутин, В. Ганичев, И. Ляпин, руководители республиканских СП, а также «Литературная газета», «Российский писатель», «Московский литератор». Хватит?..
До лучших времен, братушки!
«Московский литератор», № 9, 05.2005
Грозы, позы и метаморфозы литературной сороконожки
Страна достойно отметила юбилей Валентина Сорокина. Радостно, что свое 70-летие поэт встретил в прекрасной творческой форме. Всенародные торжества начались еще в январе, когда в «Дне литературы» № 1 была напечатана могучая статья Александра Байгушева «Могучее восхождение Валентина Сорокина» с портретом юбиляра в рост. В феврале Иван Голубничий обнародовал в «Московском литераторе» статью «Любовь, Родина, борьба». Позже эта статья появится еще и в книге критика. 1 марта стихотворцу торжественно вручили шолоховскую медаль Министерства культуры. Праздничную эстафету подхватила газета «Завтра», напечатав 19 июля четыре поэтических жемчужины с портретом юбиляра в позе мыслителя (рука у лба справа). Тут же большую подборку дал и «День» с портретом автора в позе мыслителя (рука у лба слева).
Все мероприятия юбилейного фестиваля перечислить невозможно, но нельзя не отметить особо, что честь закрытия празднества взяла на себя старейшая газета страны — коммунистическая «Правда». Она в самый день юбилея напечатала статью Анатолия Жукова «Впередсмотрящий» с портретом поэта в позе мыслителя (рука под носом).
Думается, небесполезно хотя бы кратко ознакомить читателя с некоторыми из этих публикаций. Начать, видимо, следует со стихов самого юбиляра, напечатанных в «Дне».
В этой подборке автор суровой кистью нарисовал трагическую картину своей жизни:
Я прошел через такие грозы…Да, да, сейчас мы об этих грозах расскажем.
Разве я не мучим?..Мучим, шибко мучим! Всегда мучим!
…И куда Мне поклониться головой седою, Вся жизнь моя — великая беда!..Действительно беда — и для него, и для литературы.
Я с тоски и голода Снова стал угрюмоликим…Господи, он еще и голодает! Неудивительно, что при всех этих мучках, бедах голодному мерещится, будто уже и «солнце прячется на севере», а не на западе, и сам он уже не прославленный русский поэт, а погибший китаец:
…в Поднебесной Нас поэтов столько выбыло По тропе своей известной.Ну, что значит «выбыть по тропе» и что это за тропа, не всем понятно, однако едва ли кому неведомо, что Поднебесной (империей) именуют именно Китай. Да, Сорокин считает себя китайскоподданным.
Статья И. Голубничего прекрасна. Как из рога изобилия он сыплет: талант и мастерство… мощный поэтический дар…поэт, которому, русский человек верит интуитивно… витязь русского поэтического слова… его стихи действуют напрямую, минуя рационалистическую область восприятия… и т. д. Великолепно!
Но критик по молодости еще не знает, что когда так нахваливаешь такого поэта, то ни в коем случае не следует цитировать его стихи. А он, святая простота, обильно цитирует! Не понимает, что ведь какова цена этим похвалам в базарный день, становится ясно после первых же четырех строк:
Струны времени (?), совести стрелы (?), Красной масти (!) на поле цветы, Это чувства и слова пределы (?), Это ты моя Родина, ты!Столь же замечательна и статья А. Жукова: большой талант… выдающийся поэт России… коренник… искрометные стихи…горячая поэзия, пламенная публицистика, размашистая и строгая проза… как вечевой колокол… как набат… не подстраивается к конъюнктуре, не мечется вправо-влево, всегда идет прямым путем… характер бойца… походка вождя… голос лидера… десять лет у мартена… соратники ни в чем не укорили его…
Отменно! Только я бы озаглавил статью не «Впередсмотрящий», а «Вверхползущий». Кроме того, надо отметить, что, к сожалению, в статью вкрались маленькие неточности. Так, всегда ли Сорокин шел прямым путем? Не мечется ли он вправо-влево? Не подстраивается ли к конъюнктуре? Увы… Например, в конфликте, возникшем в МСПС между сторонниками С. Михалкова и Ю. Бондарева, шел он шел рядом со вторым, и тот величал его «выдающимся поэтом России», а потом вдруг переметнулся к первому, которого до этого поносил, как мог, и второй уже стал именовать его «не вызывающим доверия писателем, прибившимся к захватчикам Дома Ростовых». Кстати, разве это еще и не укор соратника?
* * *
Самой грандиозной юбилейной акцией была статья А. Байгушева. Этот известный гуманист и тираноборец, естественно, большую часть жизни при Советской власти прожил в катакомбах. И там, как уверяет в книге «Русская партия внутри КПСС» (М., Алгоритм. 2005. С. 590), вышедшей в библиотеке «Новинки российской фантастики», ему довелось, представьте себе, встречаться, беседовать и даже кое-что предпринимать вместе с Леонидом Ильичем Брежневым, Михаилом Андреевичем Сусловым, Константином Устиновичем Черненко, а также с историком Сергеем Семановым и нашим юбиляром. И вот что пишет теперь о нем, о его книгах, о впечатлении от его стихов и поэм. Смотрите и слушайте, если у вас крепкие барабанные перепонки и нет грудной жабы.
О самом поэте: мастер… знаковое имя… авторитетнейший поэт… неистовый подвижник… корифей… знаменосец… мотор… опорная фигура… золотой самородок… гений… сверкающий алмаз… у него нет аттестата зрелости… Сорокин стену прошибает лбом… он секретарь всех патриотических союзов… Сорокин храбро витийствует… ключевая фигура… русский богатырь из былин… партвзносы всегда платил вперед… как Тютчев… опорная фигура… его авторитет в литературных кругах незыблем… к его слову прислушиваются…
О стихах, поэмах, книгах Сорокина: он заявил о себе сразу мощно и ярко… вошел в русскую поэзию эпическими, как фрески, поэмами… поступь стиха величественная, богатырская… особый язык, раскаленный, пышущий… драгоценный подарок читателям… Сорокин — национальное достояние… им можно гордиться…
О воздействии поэзии Сорокина на чистые патриотические души: мы были поражены… мы были потрясены… мы рыдали… все хотели чуда, и чудо у всех на глазах свершилось… он всех нас перевернул…… будто видение отрока Варфоломея явилось нам с пророчеством… триумф Сорокина был бешеный… студенты, рыдая, переписывали его стихи…
Еще о поэте: опытный политик… подвижнический дух… душа всегда нараспашку… сердце звенит, как колокол… выдающийся писатель современности… гений… его имя стоит рядом с именами самых великих поэтов… Сорокин — поэт равный Некрасову, Блоку, Есенину… сменщик Маяковского… с Горьким у него одинаковые судьбы… его надо ставить прямо за автором «Слова о полку Игореве»… вершинный поэт нашего времени… под стать колокольне Ивана Великого… неповторим… 22 года руководит Высшими литературными курсами с аттестатом ремесленного училища… пришлось сдать экзамен на аттестат зрелости… Сорокин — знак Божий… его слова — струны, на которых играет Господь… поэтический мессия, которого Россия долго ждала… Божьему дару Сорокина нужна Центральная трибуна… преклоним колена и воспоем славу Господу за этот дар…
О пути поэта и судьбе его творений: в литературу Сорокин шагнул от мартена…Его поэмы все шли через цензуру чрезвычайно трудно… почти за каждую строку шел бой… КГБ арестовывало артистов за чтение его поэм… но Сорокин развернулся мощно, по-богатырски… эпический талант… сказитель нашего времени… наследник пламенного «Слова»… стал жертвой интриг партийной верхушки… закрытым решением ЦК он (жертва) все-таки был утвержден главным редактором «Современника»… у Прокушева в «Современнике» был как маршал Жуков у Сталина в Отечественную войну… его (жертву) часто издавали, периодически награждали орденами и премиями… Черненко уговорил Брежнева посоветовать Андропову отступиться от Сорокина, учитывая масштабность и колоссальный авторитет его фигуры и в интересах стабилизации общественного мнения… с национальными величинами такого масштаба, как Сорокин, даже всесильной партии надо считаться… Разрешил же Сталин «Тихий Дон» Шолохова… такая аргументация спасла Сорокина, не дала Андропову засадить его в лагерь, хотя попытки и физически убрать человека, воплотившего в себе все наше самое заветное и святое, были… Время будет только прибавлять славы звучному имени Сорокина…
* * *
Тут у меня отказал компьютер. Не выдержал… Возможно, кто-то думает, что все это — возрастной сдвиг по фазе у пенсионера Байгушева? Не торопитесь, надо разобраться…
Я знаю Валентина давно. И потому с некоторыми приведенными здесь аттестациями согласился сразу. Например, с тем, что он — чудо, богатырь из былин, корифей, способный корифейским лбом прошибать стены. Действительно, смотрите: лет в семнадцать — прыжок из родной деревни в Челябинск, оттуда — в Саратов, из Саратова — в подмосковное Домодедово. И в двадцать пять лет Сорокин уже член Союза писателей. Едва ли не раньше Михалкова. Разве это не чудо! А вскоре он уже член правления Союза, со временем — его сопредседатель, член редколлегий множества журналов, орденоносец, лауреат множества премий. Ну истинный корифей! И все эти достижения еще и сопровождаются квартирно-дачными триумфами: из Домодедова прыжок в саму столицу, в Теплый Стан. Но это окраина, и потому вскоре еще скачок — и он уже на Ломоносовском проспекте, в одном элитном доме с самим Юрием Васильевичем Бондаревым, которого именует «последним классиком».
А публикации? Заглянув в справочник, я ахнул: за первые двадцать лет литературной работы товарищ издал около 30 книг! Причем, где только ни печатался — в Челябинске, Саратове, Уфе, но больше всего — в Москве… Ну, как все это возможно без чудесной богатырской способности прошибать лбом любые стены — и городские, и издательские, и административные? Прав Байгушев, тысячу раз прав!.. Я подумал, что, пожалуй, по обилию публикаций он второй после вездесущего Евтушенко. Но нет, ничего подобного! У того за такой же срок вышло 19 книг, причем — вместе с переводными. Так что, Евтушенко-то на втором месте, а на первом — богатырь Сорокин с его «нелегкой долей» за спиной. Да, он мог бы сказать:
Я прошел через такие грозы!.. У меня пуды стихов и прозы, Ворох премий, должностей, наград. Родина! Ведь это сущий ад!Солидарен я с Байгушевым и в том, что Сорокин — знаковая фигура, что он храбро витийствует, что неповторим, что им можно гордиться, как нашим национальным достоянием. В самом деле, кто еще мог бы с дипломом ремесленного училища 22 года возглавлять такое специфическое учебное заведение, как Высшие литературные курсы? Никто!
По существу, нечего мне возразить и на слова Байгушева о том, что сердце Сорокина «всегда звенит, как колокол». Да, звенит, а сам он иногда еще и звонит по телефону, даже по ночам, и не дает недругам спокойно жить. Поэт Олег Шестинский недавно поведал в «Патриоте» № 17, что его «грязной подзаборно-площадной руганью и угрозами травит по телефону член Правления Московской писательской организации поэт С.». Есть основание полагать, что к этому в какой-то мере причастен обладатель звенящего сердца и стенобитного лба. Не удивило меня признание Байгушева и о том, что, слушая стихи Сорокина, он и его друзья были поражены, потрясены и рыдали. Я и сам рыдал, читая, допустим, его знаменитую поэму «Дуэль», напечатанную когда-то в «Огоньке». Меня просто душили слезы при виде того, например, что автор, рисуя встречу Пушкина с Николаем Первым, уверяет, что это было в Петербурге, а на самом-то деле, как известно, в Москве, в кремлевском Чудовом монастыре. Или — изображает зиму, а на самом-то деле стоял август 1826 года. Я заливался слезами, меня просто трясло, когда прочитал слова одного из персонажей поэмы, сказанные именно в ту пору:
В столице будто умер Александр…Во-первых, не «будто», а действительно преставился еще девять месяцев тому назад — 19 ноября 1825 года. Во-вторых, не в столице, а в Таганроге, что тоже никогда не было государственной тайной.
А уж тут меня чуть не хватил кондрашка:
На площади Сенатской возникал Александрийский столп…На самом деле помянутый столп «возникал» и «возник» не на Сенатской площади, а на Дворцовой. Сей факт КГБ тоже давно рассекретил.
Наконец, я целиком разделяю восторг Байгушева и по поводу языка Сорокина: «особый — раскаленный, пышущий». Вы только вникните Христа ради: «Садизм встает медведем на дыбы»… «С тополем балуют облака»…«Нехватка денег, а балы — круглы»… «Донос ему — как длинный перевал» и т. д. Словом, как сам он говорит, «надеешься строка, а смотришь — фига».
Со временем свои «пышущие фиги» поэт приумножил в прозе: «не время тешить себя враждой»… «тебя моча хватила»… «в осиновой (?) мели увязло авто» и т. п.
Но, к сожалению, есть все-таки в псалмах Байгушева кое-что такое, с чем согласиться я при всем желании не могу. Это толкнуло меня позвонить Байгушеву.
— Слушай, — говорю, — вот о тебе пишут: «странноватый автор»… «от природы лишен поэтического слуха», а берется судить о стихах… Даже — «куриные мозги»… И что поэтому в твоих писаниях «все надо понимать наоборот»… Например, Сорокина ты не прославил, а ославил…
— Кто посмел это сказать? — воскликнул Байгушев. — Я имею два высших гуманитарных образования. Из-за этого мне, патриоту, как и Сорокину, даже некогда было в армии послужить. Я с Брежневым за ручку здоровкался!..
— Но говорят, что Сорокин за твою статью о нем собирается подать на тебя в суд?
— Как! Ты что?
— Да ты же над ним глумишься — публично обозвал гением, алмазом, маршалом. Выставил на позорище.
— А как евреи своих прославляют!
— Ну, не этому надо у них учиться… В сущности, ты стал в один ряд с «Патриотом», в котором Сорокин еще вчера вытворял что хотел, теперь там обзывают его то вездесущей СОРОКОножкой, то пишут, что это «нынешний Остап Бендер». А в «Московском литераторе» его назвали «подсебятником»…
— Ты читал мою книгу «Русская партия в КПСС», где я тоже пишу о Сорокине, — вдруг метнулся в другую сторону собеседник. — А книгу Сорокина «Крест поэта»? Почитай!
Книгу Байгушева я читал, и кое-что произвело на меня глубокое впечатление. Например, вот этот эпизод:
«Мы поехали с главным редактором „Современника“ Сорокиным и большой компанией во главе с тамадой Иваном Шевцовым (как же без него! раз его антисемитом объявили, мы ему громадный роман „пробили“) в ресторан „Балчуг“, где еще мои предки гуляли — на Софийской набережной напротив Кремля. Там крепко напились и пели „Отмстим неразумным хазарам!“ А когда вышли из ресторана на улицу, то нам всем было видение: златоглавый Кремль вдруг оторвался от земли и повис на белом облаке, как град Китеж. Несколько минут длилось это видение. Мы все попадали на колени — крестились. Мы верили, с нами Бог!»
Какое величественное сочетание грандиозного патриотизма с потрясающим полоумием!.. Я позвонил Ивану Михайловичу Шевцову, прочитал ему этот текст и спросил, что он думает. Иван ответил:
— Во-первых, град Китеж не вознесся на небеса, а наоборот — погрузился в озеро. Во-вторых, Володя, за всю свою долгую жизнь я никогда не был в ресторане «Балчуг» и даже не знаю, где он находится. В-третьих, какой такой мой роман они «пробили»?
— Спасибо, Иван, — сказал я. — Больше у меня вопросов нет ни к тебе, ни к Байгушеву.
* * *
На другой день, как и следовало ожидать после разговора с Байгушевым, мне позвонил поэт С., правда, не ругался, не угрожал, как Шестинскому, но… но об этом потом. А сейчас кое-что о его «Кресте поэта». И тут уже не до шуток.
Похоже, что аннотацию этого шедевра писал сам автор: «Книгу выдающегося русского поэта и публициста В. Сорокина составили его литературные изыскания(!), его открытия(!), связанные с судьбами великих русских мытарей(?), блистательных поэтов — С. Есенина, П. Васильева, Н. Рубцова и других. Захватывающее, пронзительное повествование сочетается с уникальными документами, нигде прежде не публиковавшимися».
Интересно, что сказали бы названные поэты, узнай они, что после смерти их объявят мытарями. Ведь по Библии это сборщики податей в Иудее, а на Руси так в старину называли человека, который брал мыт, мыто — пошлину за проезд или за провоз товара через мост, например. Позже это слово стали употреблять в бранном смысле: человек оборотистый, мелочный, плутоватый, корыстный кулак, барышник, перекупщик. И что ж получается? Мелочный Есенин, плутоватый Васильев, барышник Рубцов… Конечно, автор аннотации сказать это не хотел, но таков уровень его знания русского языка.
Изысканий и открытий о писателях не только тех, что обозваны мытарями, в книге — навалом, в частности, биографических.
Например: «Бунина поймали в Крыму революционные ретивцы и давай понужать на расстрел, едва спася» (с. 72). Но как же могли ретивцы «понужать» Бунина в Крыму, если он там в это время не был? После Октябрьской революции классик рванул из Москвы в Одессу, а оттуда в январе 1920 года (раньше Деникина!) — в Константинополь, затем — в Париж.
— Молчать! — гремит в уме моем команда Сорокина. — Я лучше знаю! Мы с Буниным братья по антисоветчине!
Приходится молчать. Как возразишь ректору ВЛК!
А вот Блок. И тут открытие! Ранее было известно, что он долго мучился и умер от тяжелой болезни.
— Вздор! — слышится как наяву голос корифея. — Его затравили, уморили голодом, уничтожили оккупанты (с. 3, 51, 288, 301).
Какие оккупанты — немцы, что ли? Нет, оказывается, Сорокин так называет ненавистную советскую власть. А за что уморили-то? Ведь Блок в поэме «Двенадцать» первый восславил Октябрьскую революцию, освятив ее именем Христа.
— Вот за это и уморили, — объясняет золотой самородок. — Ибо «Религия — опиум для народа!», как говорил «чахоточный гном» Ленин (с. 7, 241), которому в моем родном поселке более 600 памятников (с. 239).
— Да не он же это говорил, а Маркс, и совсем иначе: «Религия есть опиум народа». Народа, а не для народа.
— Цыц! — рыкает тень Сорокина, — Я лауреат премии Ленинского комсомола, знаю этого Маркса и сыт пропагандой «кровавых карликов эры Октября!» (с. 43).
Я смолк. А он после Бунина и Блока переходит к трагической судьбе Павла Васильева. Цитирует его показания на следствии и, от плеча до плеча развернув свой интеллект, производит научный литературно-лексический анализ текста. О, это нечто!.. Там встречаются такие слова и обороты речи: «оказался в плену», «рука помощи», «предавал», «скрывал». Сорокин восклицает: «Не его это словарь! Не его это душа. Грубая подтасовка!» (с. 23–24).
Корифей не соображает, что поскольку это не стихи, а деловая бумага совершенно иного «жанра» — показания подследственного, то и подход здесь должен быть совсем иным. К тому же, все эти речения вполне применимы и в стихах. Например, что непоэтичного в слове «скрываться»? Тютчев писал:
Молчи, скрывайся и таи И мысли и мечты свои…Корифей считает особенно убедительным разоблачением фальшивки те слова в тексте допроса, которые против Клюева и Клычкова. Ну, не мог, мол, никак не мог замечательный русский поэт назвать врагами народа своих друзей-учителей!
Ах, Сорокин, вас не сеют, не жнут, вы сами родитесь в изобилии!
В апреле 1934 года в редакции «Нового мира» состоялся вечер Павла Васильева. И вот что он сам говорил во время обсуждения его стихов о присутствовавших там своих друзьях: «Разве Клюев не остался до сих пор ярым врагом революции?.. Теперь выступать против революции и не выступать активно с революцией — это значит активно работать с кулаками и фашистами… Сейчас Сергей (Клычков) выглядит бледным, потому что боится, что его не поймут, его побьют, но, к сожалению, должен сказать, что я желаю такого избиения камнями… Клычков должен сказать, что он на самом деле служил, по существу, делу контрреволюции, потому что для художника молчать и не выступать с революцией — значит выступать против революции». Так вот, это было сказано не на следствии, не под угрозами и пытками, а на собственном вечере в журнале. Почему же он не мог повторить это на следствии?
Позже Клюев и Клычков были арестованы. Первый писал из заключения другу о Васильеве: «Эта пустая гремящая бочка лопнула при первом ударе». А после того, как арестовали и Васильева — жене Клычкова: «Жалко сердечно Павла, хотя и виноват он передо мной черной виной».
Много в книге открытий и о других писателях. Например, узнаем, что советские порядки были до того вопиюще несправедливы, что талантливому поэту Василию Федорову даже не выдали диплом об окончании Литературного института (с. 15), а вот улыбчивый Анатолий Алексин получил Золотую Звезду Героя Труда (с. 363).
— Да ведь то и другое — чушь!..
— Что? — вскакивает Сорокин. — Я лауреат премии имени Василия Федорова! Не потерплю!
Молчу, молчу, молчу… А сколько потрясающих новостей из других, не литературных сфер жизни! Оказывается, например, патриарх Тихон, по изысканиям Сорокина, после того, как проникновенно выразил скорбь по поводу смерти Ленина и призвал верующих к сотрудничеству с советской властью, не почил мирно в бозе, а был расстрелян теми же оккупантами. Где — пока неизвестно.
Тут можно упомянуть к слову и открытые Сорокиным подлинные имена таких известных людей, как Пятаков, Ульрих, Петр Демичев, Сергей Островой, Юрий Карякин и другие: Пятков (с. 419), Урлих (с. 421), Нил Демичев (с. 407), Островский (с. 40), Корякин (с. 414) и т. д. Это тоже нигде ранее не публиковалось.
Но что там отдельные имена, — Сорокин еще открыл несколько ранее неизвестных войн. Например, оказывается, в 1928–1931 годах у нас была война с Японией. А еще, говорит, об Отечественной войне надо помнить, что «по статистике, дети кулаков прекрасно воевали» (с. 450). Кто ж вел эту статистику и где она? Отец Сорокина, по признанию сына, был раскулачен дважды (с. 306). Можно себе представить, как лихо воевал бы его отпрыск!
* * *
Таковы некоторые недоуменные открытия в книге «Крест поэта». Она вышла уже не один раз в издательстве «Советский писатель». Да и как ей там не выскочить несколько раз, если директор издательства да, кажется, теперь и хозяин — Арсений Ларионов, а ему посвящена целая глава… И какая!.. «Арсений Ларионов следопыт, сеятель… Правильно пишет… мастерски владеет… первоклассно рисует… В его книгах не усомнишься… Он очень честный человек, очень… Я благодарю Арсения Ларионова за честность…» и т. д. Особого внимания тут заслуживает похвала за честность, запомним ее. А кончается глава величественной одой в честь Арсения, поименованного братом. Ну как брат мог все это не издать и не переиздать! Поди, и никакого мыта не взял, как водится ныне в других издательствах или с другими авторами.
Ода заканчивалась так:
Я, русский, к любому Тяну откровенно ладонь…Почему «тяну»? Почему ладонь, а не руку? А главное, при чем здесь русский? Ведь Ларионов-то вроде тоже русский, хотя и был большим другом Лили Брик. Зачем же один русский объявляет другому русскому, что он русский?
О, здесь главнейшая особенность поэтического мира Сорокина! Он всегда и везде без умолку верещит, что он русский. Вот и в этой книге — без конца: — Мой отец русский!.. Моя мать русская! (с. 302)… И кровь в моих русских жилах русская! (с. 319)… И боль в моей русской груди русская (с. 302)… И пупок у него русский!.. «Россия моя святая, все за тебя приму! (с. 359)… „Родина моя единственная! (с. 364)…“Россия моя единственная…»
И так через всю книгу. На иных страницах слова «Россия», «Русь», «русский» мельтешат по 20, 25, 30 и больше раз. Спрашивается, зачем? Вот, говорит, все за тебя, Россия, приму. Но принял только премии, ордена, должности да квартиры, а даже двух годочков службы в армии решительно не принял, улизнул как-то. А мой покойный фронтовой товарищ Николай Старшинов писал:
Никто не говорил: «Россия!..» А шли и гибли за нее…«Не говорил»! А тут не говор, а вопли, стенания, визг.
Корифей, а не соображает, что столь обильные и натужные как бы патриотические вопли имеют обратный эффект, работают против него и даже порождают сомнение: да русский ли это вопит?
Любовь к своему народу достойна уважения, но при всей любви надо иметь мужество смотреть правде в глаза, не шельмовать в пользу человека только потому, что он русский, перс или еврей. Вот Сорокин приводит текст знаменитого своей подлостью письма писателей, напечатанного 5 октября 1993 года в «Известиях» и получившего название «Раздавите гадину!», — требование к правительству Ельцина расправиться с писателями-патриотами. При этом Сорокин бросает мельком: «Под заявлением две-три подписи русских». И называет двух уже почивших — Виктора Астафьева да академика Лихачева. Но нет, любезный, не ловчи. Там всего 42 имени. Притом, да, 25–28 — не русские, из них 20–22 — евреи. Но и русских с дюжину наберется.
* * *
Сорокин рассказывает, что когда работал в издательстве «Современник», кто-то распространял там листовку, где говорилось, что он — «еврей, сын шляпника, собирающийся в Израиль» (с. 300). Что ж, этих недругов можно и понять, если и тогда этот сын разводил рацеи о том, что у него и почки русские, и селезенка русская, и мочевой пузырь русский. Могли подумать: для маскировки! А тут еще такой русский язык…
Но он уверяет, как покойный Яковлев не так давно, что для выяснения, не еврей ли сын шляпника, ЦК партии послал комиссию на его родину в Башкирию. Члены комиссии «ехали по Башкирии и расспрашивали обо мне», говорит, всех встречных (с. 300). А потом в Челябинске «начали вскрывать могилу отца», дабы по останкам решить вопрос, так волновавший Политбюро. Ведь Фурцева, говорит, член Президиума ЦК, «собиралась меня арестовать» (с. 464). А затем «хотели по этапу провести меня на север» (с. 437). Столетний же старец Пельше, председатель КПК, хватал пистолет: «Сорокин, становись к стенке!» (с. 319)…
Да за что же все это? Не по подозрению ли в еврейском происхождении? А Брежнев и вовсе «приказал разорвать меня» (с. 438) на мелкие еврейские кусочки, а голову заспиртовать в трехлитровой банке и поставить ему на письменный стол. Вот антисемиты проклятые! Вспомним опять:
Я прошел через такие грозы!.. Я в такие становился позы!..Правда, в другом месте Сорокин пишет, что его «громили» в «Современнике» не за гипотетическое еврейство, не за неуплату партвзносов, не за аттестат, «сострадательно(!) выданный в школе рабочей молодежи» (с. 290), «а за русскую боль, внедренную в меня русским отцом и русской матерью» (с. 302).
Поскольку сам он часто прибегает к таким источникам, как слух, молва, версия, легенда, то и я позволю себе привести одну весьма правдоподобную версию, Сорокиным же и обоснованную. Так вот, ключом к пониманию причины гонений на него в «Современнике», говорят, могут служить приведенные им слова покойного Ивана Акулова, хорошо знавшего корифея: «Бабник ты, Валя! Куда бы ты ни прилетел, — бабы!» (с. 328).
Прилетел… То есть даже там, где находился короткий срок, — бабы! А если сидел в одном издательстве несколько лет? Как тут не развернуться во всю богатырскую ширь? И объект — рядом да еще и в подчинении, — это рядовой редактор Даша. Тем более что «Даша симпатичная, общительная и приятная. Одевалась со вкусом… Я читал ей монолог Сергия Радонежского из моей поэмы „Дмитрий Донской“:
Не время ждать, Не время тешить себя враждой…» (с. 323)Ну, чтение стихов это, как известно, излюбленное оружие стихотворцев в таких делах. Чего, мол, тянуть время, чего ждать. Вот он я, весь в медалях! Но, увы, стишки не помогали. Тогда был задействован, как ныне говорят, административный ресурс. А он у главного редактора против редактора рядового не мал. Но и это не сработало. Однако нажим продолжался. В конце концов, Даша не выдержала и рассказала отцу о домогательствах корифея. А отец — известный писатель. Он вспылил, выразил, говорит Сорокин, «большевистское возмущение». По его радзинским понятиям, ныне только замшелые большевики могут вступаться за честь своих дочерей. Отец прислал будто бы пять гневных телеграмм в ЦК. Отбил-таки дочку от посягательств грозового гения…
Помянутые сочинители антисорокинских листовок, лютые сорокофобы, вполне к тому же могли думать, что с той самой целью маскировки своей национальности поэт с давних пор всюду ищет и разоблачает евреев. Да еще вспомнили бы и о том, что родом он из башкирской деревни, и его русский язык — на башкирском уровне.
Так вот, о евреях. Сорокину мало тех, что окружают его ныне, он еще и вынюхивает их (вот они опять — «изыскания и открытия»!) в прошлом. А когда не находит, зачисляет в евреи русских и кого угодно. Это доставляет ему огромное патриотическое наслаждение. И он уверен, что в этом его долг перед любимой родиной.
Вот некоторые его сногсшибательные открытия евреев в книге «Крест поэта»: Засулич, Ленин, Луначарский, Менжинский, Ежов, жена Калинина, жена Буденного, «дитя Сиона» Брежнев, В. В. Гришин, жена Ельцина, писатели Симонов, Полевой, Ананьев, Алесь Адамович, Солженицын, журналисты Изюмов, Павел Гусев… И следовательно: «С 1917 по 1947 год нами правили одни евреи» (с. 412). Да почему же только до 47-го? Ведь кое-кто из этого списка и ныне здравствует в начальниках.
Я не занимался дотошным копанием в биографиях перечисленных людей, может, среди них и есть евреи, но ведь и Сорокин не занимался, а просто изрекает — и я должен на слово верить этому жидоискателю, не знающему даже, сколько времени длилась Великая Отечественная? Пять лет, говорит.
Свое открытие о наркомвнуделе Ежове он обнародовал в «Нашем современнике» еще давно. Я при встрече спросил: «Откуда взял?» Он ответил: «Мне один полковник КГБ сказал, что уверен на пятьдесят процентов». Какой-то безымянный полковник да еще на 50 % — вот уровень его достоверности! Он ничуть не выше и в приведенном списке.
И все у него в этом вопросе, как и в других, окружено непроглядной дремучестью. Так, дворянку Веру Ивановну Засулич, умершую на седьмом десятке в 1919 году, он не только обратил в еврейку, но еще и объявил жертвой «сталинских репрессий». А Луначарский! Это фамилия его отчима Василия Федоровича, он ее и взял, отец же — действительный статский советник А. И. Антонов, мать — дворянка Александра Яковлевна Ростовцева. А Сорокин уверяет, что его настоящая фамилия — Байлих. Это тоже, знать, по данным полковников с одним полушарием.
Просто ужас, как любит разоблачать. Например, уверяет еще, что настоящая фамилия М. М. Литвинова — Финкельштейн, а на самом деле он действительно еврей, но, как знают все, кто интересовался, — Валлах. А Иосиф Аронович Пятницкий это Иосель Ориолович Таршис, а вовсе не О. А. Блюмберг. И нет конца этому вздору под пером подслеповатого жидоискателя.
Такие, как Сорокин, могут многим в нашей истории отказать в русской национальности, начиная с Владимира Мономаха, — мать гречанка! А Иван Грозный? По матери — литовец. Да во всех наших царях после Петра русская кровь постоянно убывала, пока не осталось ее в Николае Втором, кажется, полпроцента.
А русских писателей патриоту сорокинского пошиба лучше и не касаться. Если даже начать только с того, чье имя когда-то писали фон Визин. Жуковский по матери, ее звали Сальхи, — турок. Гоголь — чистокровный мелкопоместный хохол Яновский. У Владимира Даля ни капли русской крови. Мать Герцена звали Луиза Гааг, и была она из Штутгарта. Мать Фета — тоже немка, Каролина Шарлотта. Мать Короленко — полька, Куприна — татарка. У Шолохова, ненавистного Сорокину, мать украинка. Хватит? И что, будем теперь считать их русскоязычными?
В большинстве приведенных случаев были нерусские матери, а у Ленина, если тебе, сороконожка, так уж хочется, — дед. Так почему ж он у тебя не русский Ульянов, а еврей Бланк? Ну, а Блок Александр не еврей? В моем подъезде жил Владимир Борисович Блок, театральный критик — истинный еврей. Ликует: «У Ленина дед еврей и у Гитлера дед еврей». Не знаю. А как быть с тем, что русская мать и у тебя, и у генерала Власова, и у Горбачева, и у Ельцина. Впрочем, деда Сорокина со стороны матери звали Ефим (с. 429). Так вот, называть Ленина по фамилии деда Бланком — все равно что Сорокина величать по имени его деда Валентином Ефимовичем.
Впрочем, нет, совсем не все равно, а гораздо правильнее и многозначительней. Дело в том, что тогда Сорокин оказывается в одной компашке с Борисом Ефимовичем Немцовым и Михаилом Ефимовичем Швыдким. Очень интересно! Притом, это не простое совпадение, оно глубокомысленно. Сорокин объявляет: «Мы, шестидесятники…» (с. 454). Шестидесятниками называли себя Коротич, покойный Егор Яковлев, Новодворская, два помянутых Ефимыча и многие другие. Позже они стали демократами, проще говоря, антисоветчиками. Вот теперь зачислил себя в их ряды и Сорокин.
У этой публики есть свой довольно обширный «джентльменский набор» идеологических постулатов подлости. Например:
1. Россия — неправильная страна, прореха в истории человечества, русские — нация рабов.
2. Советская эпоха — время тюрем, лагерей, нищеты, деградации народа.
3. Ленин, Сталин, Дзержинский — кровавые изверги.
4. КПСС — преступная организация уже по той причине, что коммунисты ликвидировали частную собственность на землю, ее недра, на заводы, фабрики, транспорт и т. д.
5. В Советское время все держалось на «повальном страхе» (Н. Коржавин).
6. Горький, Шолохов, Симонов — холуи власти, достойные только презрения и т. д.
И все это — все! — пламенно исповедует, пропагандирует и патриот Сорокин.
В иных случаях нетрудно даже установить, с кем он поет дуэтом. Так, по первому пункту вспоминается «тысячелетняя парадигма рабства русского народа», которую мусолил покойный А. Яковлев. То же у Сорокина: «Рабы мы и есть рабы» (с. 463). История России представляется ему сплошной грызней: «Прадеды грызлись, деды грызлись, сыновья грызлись…» (с. 247). Еще — сплошные войны, которые мы сами и развязывали: «Советская власть — ни шагу без войны: „За Ленина — вперед!“, „За Сталина — вперед!“… Рабы!» (с. 348)… «Десятки лет истребляют народ войнами» (с. 3)…
Такова и вся история России. Ни слова об интервентах, захватчиках, оккупантах, коих нам приходилось вышибать со своей земли, но — «дедов посылали на фронт под Москву, под Киев, под Прагу, Бухарест, Варшаву, Берлин…» Прихоть, мол, такая одолевала коммунистов. «Бессчетных войн им не хватало?» (с. 242). «И все — за пролетарское дело, за советскую власть, за марксизм-ленинизм» (с. 229). И в связи с этим несколько раз кого-то гневно вопрошает: «Куда моего отца призывали, коли он до сих пор на костыли нагружается?» (с. 242).
Отвечаю, корифей: отца твоего призывали на войну, и защищал он не марксизм, а родину и мог вовсе не вернуться, но вернулся. Благодари небо.
Или вот пункт о всеобщем страхе в СССР. Об этом воют все демократы, но пожалуй, пронзительней всех критик Бенедикт Сарнов. Сам он действительно всю жизнь дрожал, как щедринский пескарь. Да и как не дрожать антисоветчику в советской стране. Тут как тут и наш золотой самородок. Как же без страха, говорит, если «опутали всю страну лагерной колючей проволокой» (с. 250), «если Берия поручал вылавливать на московских тротуарах русских красавиц, насиловал малолетних» (с. 253). Вот вам и «запуганность людей, робость целого народа» (с. 253). Просто, «люди глохли от страха» (с. 385)…
От таких, как Сорокин, приходится и Берию защищать: он же все сдул из романа «Московская сага» Аксенова или из недавнего фильма Барщевского по этому роману. Помните, как там Берия разъезжает в машине по московским улицам и из-под занавески в подзорную трубу высматривает красоток. Обхохочешься! И за кого они нас принимают?
Разумеется, люто, как, допустим, Радзинский в своей книге «Сталин», Сорокин ненавидит Ленина, Сталина, Мавзолей, коммунистов. Недавно Борис Немцов заявил: «Все наши несчастья оттого, что Ленин лежит в Мавзолее. Вот уберем его, и страна воспрянет». То же самое твердит в стихах и Сорокин:
Опустите в могилу, да сгинут в нее лжевожди, Трибуналов творцы, корифеи эпохи безгласной… И что произойдет? О!.. И простонут ветра, просверкают, ликуя, дожди, И воспрянет свобода над вечною площадью Красной!Вы слышите, как аплодируют Немцов, Новодворская и Марк Захаров?.. Но, между прочим, они выглядят здесь все же приличней: ведь никто из них не состояли лет тридцать в компартии, не писал приторно-восторженные стишки о Ленине (с. 287), не получали премию им. Ленинского комсомола, им незачем стенать «Как я уважал Владимира Ильича, а он, оказывается…» Что? А он, оказывается, «подарил Польшу и… разорил страну» (с. 248, 70, 364). Поделись, сияющий алмаз ума, хотя бы секретом о том, кому Ленин подарил Польшу, и как это ему удалось?
Радзинский и другие не опускались и до такой подлости, чтобы вот так глумиться над знаменитыми стихами самых трагических дней 41-го года: «Симонов балабонил:
Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас? Ты должен слышать нас, мы это знаем. Не мать, не сына — в этот грозный час Тебя мы самым первым вспоминаем…»Сорокину омерзительны и слова, что Симонов бросил в лицо врагам родины сразу после войны:
Россия! Сталин! Сталинград!..Его, как и Сванидзе, «тошнит» от этих слов, они для него — «холопщина» (с. 194)… И Сванидзе поприличней, чем этот подпевала.
Сорокин так пытается объяснить свое предательство: «Я, рабски обожая Ленина, являл собой „ничегонетеряющего“ пролетария, гражданина величайшей державы мира — СССР. А теперь я издерганный демократами раб грабителей-буржуа, отобравших у нас нищий уют и пролетарский дух, теперь я — гражданин изуродованной и обрубленной России. Есть разница?» Вот-де этой разницей и объясняется моя ненависть к Ленину и Сталину, мое предательство.
Тут много вопросов. Во-первых, что, Ленина обожал рабски, т. е. из-под палки, по принуждению? Врешь. Никто тебя не заставлял, как и получать партбилет с профилем Ленина или премию Ленинского комсомола. Во-вторых, ты давным-давно не принадлежишь к тем, кому нечего терять. В-третьих, это ты подпеваешь своим друзьям-шестидесятникам, например, Чубайсу, что наш уют был нищим, а на самом деле он был весьма и весьма приличным, а уж особенно у таких прохиндеев. В-четвертых, у тебя-то лично грабители-буржуи ничего не отобрали: ни квартиру, ни дачу, ни ордена-премии, ни должности, не польстились даже на твое великое духовное богатство. Наконец, в-пятых, пролетарского духа у тебя, светоч, никогда не было, отбирать тут нечего. Дух у тебя давно немцовско-березовский.
Сам же признается, что еще при советской власти был «всей душой за перестройку» (с. 354), ходил голосовать всей семьей, с гармошкой, «даже внуков с собой прихватывал. Радостно голосовали!» (с. 433). За кого? За Ельцина, за Гавриила Попова, за демократов-перестройщиков.
Да, Россия изуродована и обрублена. Но при чем тут Ленин и Сталин, давно умершие? Они-то сумели сохранить Россию. Так что оправдания твоей ненависти и твоему предательству нет. В тебе просто взыграл давно и тщательно скрывавшийся патриотической трепотней тот самый кулацко-антисоветский дух.
А еще посмотрите-ка на такие пламенные строки:
Люди требуют мемориал Главному герою века — зэку! (с. 339)Это какие же люди? Хотя бы Досталь и Володарский с фильмом «Штрафбат», те же Аксенов и Барщевский с их «Сагой», покойный Анатолий Рыбаков и создатели фильма о его арбатских детках. И вот в ногу со всей этой публикой шагает сегодня Сорокин с плакатом «Зэк — главный герой века!» Удружил… За это они тебе самому памятник отгрохают на Востряковском кладбище.
Ненавидя большевиков, Сорокин, естественно, восхищается тем, что «царь морей Колчак, гений и гордец, красную массу в сражениях не миловал» (с. 470). Надо бы дополнить: не только в сражениях, но и в мирных деревнях. Твердит вслед за Сванидзе, что голод 1922 года был не результатом восьми лет тяжелейшей войны на своей территории, а сознательно устроен извергами большевиками (с. 249): Ленин обдуманно «швырнул русский народ в голод» (с. 244), чтобы выморить русских богатырей вроде Сорокина и его брата Сванидзе. Советская власть, негодует богатырь, к тому же еще и задарма распродала наши картинные галереи и другие национальные ценности (с. 431), как об этом вещает по телевидению Швыдкой. Если еще упомянуть о войне, то надо заметить, что фронт борьбы нашего народа против захватчиков этот патриот называет не иначе как «черным фронтом» (с. 463).
Особенно возмущен Сорокин вместе со всеми «шестидесятниками» тем, что Ленин, коммунисты «ликвидировали частный труд и частное поле, частную фабрику и частный завод», — словом, ликвидировали крупную частную собственность. Ну, вот теперь все это твои друзья восстановили. Ликуй!
Была, например, у писателей прекрасная поликлиника в Москве. Теперь она в руках какого-то, говорят, немецкого еврея. Всех писателей вышвырнули оттуда, они негодуют, а Сорокин должен радоваться: принцип частной собственности победил! Имели мы замечательные Дома творчества в Малеевке под Москвой, в Крыму и в других завидных местах по всей стране. Ныне почти все они в руках жулья. Писатели стонут, а Сорокин обязан ликовать: капитализм победил! Было у нас свое издательство «Советский писатель», теперь, как пишут газеты, его хозяином стал Арсений Ларионов, друг Сорокина, и он вот-вот от радости в пляс пустится.
* * *
Можно долго приводить примеры верности Сорокина орде Сванидзе — Новодворской, но это уже утомительно, однако о его глумлении над многими русскими писателями умолчать нельзя. Он изображает их так: «В гимнастерках и галифе, фуражках, шинелях и сапогах, под Сталина, щеголяли Тихонов и Фадеев, Шолохов и Эренбург, Закруткин и Полевой, Симонов и Твардовский…» Особенно выразительно здесь то, что ведь это пишет ловкач, ухитрившийся, идя сквозь грозы с мешками стихов и прозы, ни разу в жизни не надеть шинель и не прощеголять в армейских сапогах хотя бы три версты. А все названные писатели, кроме, разве что, Эренбурга, будучи военными корреспондентами, естественно, получили воинские звания и офицерскую форму, поэтому их сапоги никакого отношения к Сталину, не имели…
Особенно злобно алмазный маршал глумится над Шолоховым. Тут он опять шагает плечом к плечу с самим Швыдким Михаилом Ефимовичем. Уж как этот культреволюционер пытался свести 100-летний юбилей великого писателя до областного уровня. Как ловко было скрыто торжественное собрание в Большом театре. Странно, что не был привлечен в помощники Сорокин. Ведь он пишет, что Шолохов был литературным генералом, «названным так и утвержденным Верховным Советом» (с. 305). То есть не народным, всемирно знаменитым писателем, а административным назначенцем. И тут же глубокомысленно-обличительное рассужденьице: «обвешанные орденами и медалями, замассажированные депутатскими парикмахершими, иные гении бегут от русского собрата»…(с. 292). Он, литературный парикмахер, видите ли, вдруг объявляет себя собратом Шолохова.
В другой раз, поставив «генерала» в один ряд с Галиной Серебряковой, Львом Кассилем, Вадимом Кожевниковым, Турсун-заде, пишет, что все они «путались у Сталина под штиблетами» (с. 235). А Брежневу Шолохов «старался угождать» (с. 292). Сыскал угодника! И на этом фоне — гнусная ухмылка: «Шолохов бессмертен…» (с. 322).
К злобности тут еще и прямая клевета: «Авербах начал топтать Андрея Платонова, призвал к травле. Рассказ Платонова „Усомнившийся Макар“ не нашел защиты у Фадеева и Серафимовича». То есть они промолчали. Но читаем дальше: «К ним, усердно осуждая рассказ, примкнул и Шолохов». Как же это понимать: тоже промолчал вместе с Фадеевым и Серафимовичем или осудил вслед за Авербахом? Если осудил, то где, когда, каким образом? Сказать ему нечего. Такая же муть и грязь дальше: «Позже Шолохов „депутатски“ возвращался к имени Платонова, но его уже похоронили» (с. 196). Платонов умер в 1951 году, так что у Шолохова было время помочь ему. И он помогал. Но что такое депутатски в кавычках? Что значит «возвращался к имени»? Это любимое сорокинское плетение словес с целью вякнуть — и в кусты.
Такая же клевета, будто Шолохов в борьбе против богатыря Сорокина послал шесть беспощадных телеграмм в ЦК. Эту чушь он разоблачает своим собственным уверением, что телеграммы были подписаны так: «Член ЦК КПСС, Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР, член Президиума Академии Наук СССР, лауреат Ленинской, Государственной и Нобелевской премии». Тут не что иное, как излюбленная манера Сорокина — мерить других на свой аршин: это он сам подписывает свои убогие статьи с перечислением всех медалей и должностей, что удалось отхватить. А у Шолохова не было в этом никакой необходимости. Так спрашивается, были ли телеграммы, если не могло быть такой подписи?
И вот еще о чем нельзя здесь умолчать. Злобная книга Сорокина с клеветой на великого писателя вышла в 2000 году. И в этом же году Юрий Бондарев протягивает ему премию имени Шолохова, а он, не моргнув глазом, цапает ее да теперь еще и подписывает свои статьи как лауреат Шолоховской премии. А недавно, как упоминалось, протянули ему медаль, учрежденную к столетию Шолохова «за вклад в изучение и популяризацию творческого наследия писателя». Хорош популяризатор! С ножом за голенищем. И он, не поперхнувшись, опять — цап-царап!
* * *
Для демократов-антисоветчиков нынешней генерации очень характерны их неутомимые похвалы себе. Как превозносят себя, скажем, Радзинский или Сарнов! Не исключение тут и Сорокин. Уж такой он добрый и простодушный, незлобивый и правдолюбивый. Только послушайте: «Наивность моя всегда уберегала меня от услужливости и неверности другу» (с. 329)… «Нет у меня ни к кому зла»…(с. 133) «Я избежал соблазна(?) клеветать, отказался(?) доносить, не научился зубоскалить…»
А теперь взгляните хотя бы на его сочинение «Страшный сон» в «Патриоте» за март прошлого года. Сплошная клевета и бездарное злобное зубоскальство не только на С. В. Михалкова, но и на его жену, даже на секретаршу. А ведь он даже остерегает других: «За ложь и подлость — Божья кара неотвратима!» (с. 329).
Воистину так! В частности, кара неотвратима за ложь о русских людях как о рабах, за подлость по отношению к коммунистам, за клевету на Шолохова, за услужливые похвалы Ларионову, за все отхваченные ордена и премии…
Как правило, самовосхваление постоянно сочетается у антисоветчиков с рассказами об ужасных несправедливостях к ним и о жутких страданиях. Мы это уже видели у Сорокина, но вот еще несколько стенаний: «А мучений я не избежал: они тяжелы и постоянны» (с. 209). И еще: «О, моя нелегкая доля»… А вспомните, как Фурцева хотела отправить его по этапу на север, Пельше командовал: «К стенке!», Брежнев и вовсе приказал растерзать. Каково вынести это! А гневные телеграммы Шолохова! А эксгумация останков родного отца! А чуть не исключили из Союза писателей!.. И представьте, себе это еще не все.
Но безгрешный горемыка уверенно пророчит: За все мое страдание безмерное Время с каждым поименно рассчитается!А страдания-то начались еще в детстве. Оказывается, кто-то уже тогда ему навязывал, его травил стихами Маршака, Веры Инбер, Безыменского, Светлова, Кирсанова… «Вот и выросли мы отравленными» (с. 460)… Бедняга, мученик! Еще как удалось выжить-то? Но кто ж навязывал, кто травил — родители? Изверги! Вот что значит дед — Ефимыч. А я в детстве обо всех этих поэтах, кроме Маршака разве, и не слышал. Мне родители ежедневно давали по чайной ложечке Пушкина, Лермонтова, Некрасова… В школе — еще Демьяна Бедного. И я с удовольствием все это глотал, не подозревая, что в это время в далекой башкирской деревне родители беспощадно травят бедного мальчика.
И было еще одно ужасное событие в жизни белокрылого ангела с алмазом во лбу: «Мою семью вышвырнули из квартиры…» Как так? Когда? Оказывается, в 1978 году. Да ведь такое в советское время было невозможно, это теперь… Но он опять: «Решением ЦК КПСС и КПК был вышвырнут с женой и детьми». Ах, вот что! Но неужели у ЦК не хватило сил на такое зверство против начинающего стихотворца и пришлось еще звать на помощь КПК? Да разве райисполком, в крайнем случае, Моссовет не могли решить проблему? А чем кончилось-то дело? Оказывается, идя наперекор ЦК и ЦКК, поэту бросились на помощь КГБ и МВД: подобрали на улице и швырнули в элитный дом по Ленинскому проспекту, где стал он, к восторгу своему, соседом последнего классика.
* * *
И вот, как я уже говорил, он мне звонит:
— Почему тебя так взмутила статья Байгушева? Меня Валентин Сидоров поздравил с ней и Бондарев!
— Как так? Сидоров же умер. С того света по мобильному?
— Кто умер? Он недавно был министром культуры.
— Да это не Валентин, а Евгений! — вздохнул я, еще раз увидев, как далеко зашло дело. — Ну что ты все путаешь! А если Евгений, то, думаю, это он в насмешку.
— А Бондарев — тоже в насмешку?
— О Бондареве о самом так же примерно пишете вы с Иваном Савельевым: алмаз… гордость… познал все трагедии мира…последний живой классик… Он давно уже шибко сосредоточен на мыслях о своем величии и бессмертии. В результате сейчас у него несколько зашкалило. Вот открываю я «Правду» и вижу: «Писатель пришел в свой музей». Что такое? Ведь это то же самое, что прийти на свою могилу. А тут и фотография: последний наш классик Бондарев со своим другом Егором Исаевым, предпоследним нашим классиком, с интересом рассматривают экспонаты…
И в голову не приходит ни этим сердцеведам, ни работничкам газеты, что музей Пушкина был открыт через 45 лет после смерти поэта, Лермонтова — почти через 50, Гоголя — почти 60… А совсем недавно, в феврале, та же жизнерадостная «Правда» ликует: учреждена медаль имени Бондарева! «Недавно писатель вручил эту медаль Московскому государственному открытому педагогическому университету». Тому самому, где смастачили его прижизненный музей…
— А ты читал, что Байгушев пишет в своей книге о Сергее Семанове? — перескользнул на другую стезю Сорокин.
Да, я читал. Это тоже достойно литературной кунсткамеры. Вот хотя бы: рупор…знаменосец…знаменитость…прошел поразительный жизненный путь… сподобился пройти сквозь игольное ушко… своими руками надел себе на голову терновый венец… он инструктировал все наше общество… его блестящий «Манифест» резко изменил политическую атмосферу в обществе… пойди Сергей Николаевич по партийной линии, он с его пробивной таранной силой уж точно поднялся бы до Политбюро…Черненко говорил мне, что Семанов у них «в резерве Политбюро на выдвижение»… маршал Москаленко тоже был опекуном Семанова. Москаленко был командующим 38-й армии, в которой политическую работу вел Брежнев… (Ни тот ни другой в 38-й армии не служили. — Ред.) Семанов очень подходил на должность министра МГБ, народ понял бы Брежнева правильно… Семанов, как князь Святослав… это наш Столыпин… наш Керенский… помощники членов Политбюро обожали Сергея Николаевича — стройного, обходительного, с белогвардейской выправкой, сводящей с ума дамское общество, да еще охотно снабжал анекдотами…
Я напомнил Сорокину некоторые из этих словесных фейерверков Байгушева и сказал:
— Ну, хорошо, пусть одновременно Святослав и Столыпин, Керенский и министр МГБ, но откуда у него может быть выправка, если он и в армии, как ты, ни дня не отбыл?
— Ты был бы рад, если Байгушев написал бы, что я бездарен!
— Нет, я бы вовсе не радовался. Но честно скажу, это было бы несколько ближе к истине, чем гений.
Дальше разговаривать было бесполезно, и я повесил трубку.
* * *
Впрочем, сейчас у Сорокина действительно тяжелая полоса в жизни. В «Патриоте» печатаются целые подборки инвектив против него. Так, Вячеслав Орлов швыряет ему в лицо басню «СОРОКОножка» — о мерзком насекомом, которое «привыкло всюду мельтешить». Сорокин назван «отступником-предателем» и ему грозят чем-то страшным:
А уж тебя, СОРОКОножка, Ты только пожди немножко…Что же случилось с «Патриотом»? А дело в том, что раньше своих соратников учуяв — нюх у него отменный! — что бондаревско-ларионовское дело с захватом МСПС прогорело и может обернуться большими неприятностями, Сорокин с проворством сороконожки перебежал в лагерь Михалкова. Вы только представьте, еще вчера он падал на колени и бил себя в грудь: «Ныне с нами великий Юрий Бондарев, русский витязь! И мы благодарим Бога, что с Юрием Васильевичем мы рядом! Я был с ним рядом, когда палачи пытались его взять, пленить и замести следы. Но истину, как молитву, не уничтожить!» (Патриот, март 2005). Словом, Сорокин спас витязя и, обливаясь слезами умиления, молится на него. Но сегодня он плюнул на свою вчерашнюю благодарность Богу, бросил к чертовой матери спасенного витязя и рысью перебежал к Сергею Михалкову, о котором вчера зубоскалил и клеветал. Кто знает Сорокина, тот ничему тут не удивится.
Я пережил такие грозы! Я принимал такие позы!Это образ его существования в литературе. Вот хотя бы еще один примерчик. В том же «Патриоте» он глумился над очередной жертвой: «Господин Бондаренко, глубокоуважаемый литТроцкий, товарищ Бронштейн… ты годы и годы выдавливал, вытравливал из наших сердец вздох русской матери, любовь Богородицы… Ты Петра Проскурина обзывал фашистом»… «твои бесьи статьи»… «твоя агитация — жидовская перхотная течь, ядерная зараза»… «иудиными похвалами ты убил Юрия Кузнецова» И опять: «Лев Троцкий в литературе…» и т. д.
Казалось бы, при одном имени Бондаренко корифей должен хвататься за пистолет, но вдруг — у литТроцкого юбилей! О, это в корне меняет все. Сорокин не пропустил в жизни ни одного юбилея, начиная с 80-летия Льва Толстого и кончая недавним 80-летием предпоследнего живого классика. Он непременно должен присутствовать, произнести хвалебную речь, хорошо выпить и отменно закусить. И он, конечно, явился и принял соответствующую позу. В руках букет, на устах — речь:
«Дорогой Владимир Григорьевич!.. Мы помним вас молодым, красивым и уже знаменитым… Сегодня вы один из известнейших критиков и публицистов России… Мы гордимся вами…Желаем дальнейших творческих успехов!»
И, конечно, прочитал стихи, посвященные юбиляру. Тут, разумеется, и Бог, и Россия, и очередная демонстрация чрезвычайной любви к ней, но в целом это нечто мистически-абракадабрическое. Например:
Бедные не платят за богатых…Ну что с ним делать! В стране самый высокий в мире налог на бедных и самый низкий — на богатых. Не кто другой, а именно миллионы бедных платят за кучку богатых, именно богатые обокрали и обкрадывают миллионы бедных.
На врагов не плачутся враги…О чем тут речь? О каких, о чьих врагах? Что значит плакаться на (!) кого-то?
Сорокин призывает Бондаренко:
На колени встанем перед Богом Ты и я — нам вместе веселей…Нашел место и повод для веселья… А ведь Сорокин еще и председатель секции поэтов Союза писателей. Так сказать, начальник и учитель. Боже мой! Когда-то эту секцию возглавлял Степан Щипачев, потом — Сергей Наровчатов, Ярослав Смеляков, и вот докатились до сороконожки…
Но вернемся к дезертирству. Мало того, что Сорокин перебежал, при первой возможности он еще и стал гневно взывать:
— Мы должны разобраться!.. Кто стоял за спиной Ларионова? Мы должны создать комиссию! Необходимо выяснить, кто продал Дом Ростовых. Идущие следом поколения должны знать эту подлость, этот разврат, навязанный нам.
Он и о грядущих поколениях тревожится… Но как бы то ни было, идя навстречу пожеланиям Сорокина, комиссию по расследованию махинаций мил-дружка Ларионова Исполком МСПС создал, перебежчик Сорокин как инициатор вошел в нее первым, и она установила много интересных фактов. Например, что Ларионов намеревался продать весь Дом Ростовых, но вовремя был схвачен железной десницей другого живого классика.
А вовремя переметнувшийся и уцелевший Сорокин уже переходит в наступление: «Почему я должен извиняться за то, что не совершал!»
Как не совершал? А кто же в трудную минуту бросил в лесу на съедение волкам последнего живого классика? А кто публиковал в «Патриоте» смрадные мерзости о Михалкове, его жене и секретарше? Кто публично развратничал на страницах этой газетки?
* * *
Но каков же финал всей этой истории? Финала пока нет, но есть промежуточный финиш: главному редактору «Патриота» генералу Михаилу Александровичу Земскову 24 мая, в день рождения Михаила Александровича Шолохова живой классик Бондарев вручил Шолоховскую премию.
Что сказал бы Шолохов, Юра?
12 апреля 2006 года в «Литературной газете» были напечатаны два небольших заявления пресс-центра Международного сообщества писательских союзов (МСПС). В первом речь шла о судьбе издательства «Советский писатель», во втором — о премии имени М. А. Шолохова. 26 апреля еженедельник «Патриот» в ответ на публикацию пресс-центра обнародовал очередное «Открытое письмо» Юрия Бондарева, председателя комитета по Шолоховским премиям, считающего себя, а не Сергея Михалкова председателем МСПС, главному редактору «Литгазеты» Юрию Полякову. В этом же номере «Патриота» в поддержку письма Бондарева помещено сочинение А. Мурашкина, считающего себя юрисконсультом МСПС. А 24 мая в издательстве «Советский писатель», генеральным директором коего ныне является Арсений Ларионов, заместитель Бондарева по комитету, считающий себя его заместителем и по МСПС, состоялось очередное вручение Шолоховских премий.
Эти публикации побуждают меня, давнего однокашника Бондарева по Литературному институту пять, лет тому назад получившего эту премию из его рук, высказаться по затронутым вопросам в излюбленной моим товарищем жанре «Открытого письма». Итак…
Дорогой Юра!
Опять твое «Открытое»… В марте прошлого года ты свои письма Михалкову и Полякову поместил сразу в пяти газетах общим тиражом более полумиллиона экземпляров, что является абсолютным рекордом для этого жанра литературы. На этот раз почему-то, увы, пришлось ограничиться одним «Патриотом» (47 300 экз.). Видимо, другие газеты не пожелали вторично садиться в тот же водоем.
Ты знаешь, я никогда не давал тебе дурных советов и неуместных наставлений. Кажется, совсем наоборот. Вспомни, в свое время по твоей просьбе я писал тебе пространнейшие письма о твоих романах; о том, что в одном эпизоде «Берега» ты дословно повторил такой же эпизод из бунинского «Солнечного удара»; защищал тебя и от нападок Г. Бакланова, А. Яковлева и от сомнительных похвал; я же убеждал тебя отказаться от ельцинского ордена по случаю твоего 70-летия, — разве все это не пошло тебе на пользу?
Так вот, Юра, у тебя нет причин не прислушаться к тому, что я скажу.
Во-первых, почему опять адресуешься к Полякову? Тут ты напоминаешь чеховскую мадам Мерчуткину, пришедшую в банк получить деньги за умершего мужа, который служил на железной дороге и к банку никакого отношения не имел. Нельзя же с главного редактора требовать ответа за любую публикацию в газете. Разве ты сам отвечаешь за все премии, которые выдал? Вспомни Тимура Пулатова. Ты по случаю его юбилея напечатал в «Советской России» возвышенную статью «За что я люблю Пулатова». Он тогда был председателем МСПС (его за это многие любили), а ты — заместителем. Тогда ему, своему начальнику по этой линии, ты дал Шолоховскую премию. И хвала и премии начальству, конечно же, всегда выглядят не очень красиво. Тем более, что вскоре обнаружилось, что Пулатов большой финансовый вольнодумец, его надо бы судить за махинации с писательским имуществом, но ограничились лишением премии. Тебе следовало бы как-то дезавуировать и свою хвалебную публикацию о нем, но никто этого не потребовал, так и сошло.
Спрашивается, какое же ты имеешь право вместо Сергея Владимировича хватать за грудки Юрия Михайловича, даже если газета напечатала несправедливую статью, допустим, «За что я не люблю Бондарева»? А ты хватаешь Полякова, хотя он признавался в любви к тебе: «…вы лишены стыда… ваша газета нарушила все правила приличия… газета вещает унтерпришибеевским языком… поражают солдафонской игривостью заголовки: „Кто увел „Советский писатель“?“ и пьяной бесцеремонностью — „Новый статус Шолоховской премии“»…
Юра, Господь с тобой, в последнем примере (кстати, это язык не «ЛГ», а пресс-центра) нет ничего солдафонского, никакой игривости, ни малейшей бесцеремонности, тем паче — пьяной. Видно, ты с годами просто забыл, как все это выглядит.
Я не буду копаться в обстоятельствах, которые в твою поддержку излагает господин А. Мурашкин. Скажу только, что букашки у меня по спине бегали, когда я читал его сочинение. Неужели в столице за хорошие писательские деньги не могли найти поприличней? И все у вас так: тяп да ляп.
Мурашкин пишет: «…начали вешать на Ларионова фальшивку о „продаже семи зданий Дома Ростовых“». Семи? На самом деле в публикации пресс-центра упоминается «противозаконная продажа одного из зданий Дома Ростовых». Разве это то же самое?
Но еще важнее, что в сообщении пресс-центра называются конкретные факты и цифры, например, сказано, что первоначально личная доля Ларионова в уставном капитале товарищества «Советский писатель» составляла всего 4 %, а теперь — 87 %, которые делают его полным хозяином издательства, т. е. уже не товарищем, а господином. Правда это или — «опять грязь»? Ни товарищ Мурашкин, ни ты, Юра, ответа не даете. Вместо этого вы с Мурашкиным исполняете дуэт: «Зато к 100-летию Шолохова мы издали собрание его сочинений». Прекрасно! Спасибо! Да и как можно было не издать! И кому же другому, как не «Советскому писателю»! Но — 4 или 87? Товарищ или господин хозяин? Если второе, то чего же стоят слова товарища Мурашкина о том, что Ларионов «в прямом смысле своей грудью отстоял издательство». Выходит, для себя же кровь мешками проливал! Впрочем, пусть в этом разбирается суд. А вот в судьбе Шолоховской премии мы обязаны разобраться сами…
Есть в заявлении пресс-центра одно суждение о премии, с которым я решительно не согласен. Вот это: «Дальнейшее сопряжение столь авторитетной премии с именем исключенного из Союза писателей и находящегося под следствием А. В. Ларионова приведет(!) к компрометации имени Шолохова».
Ну, имя-то Шолохова сияет так высоко и ярко, что омрачить его не может ничто. А вот сама премия уже скомпрометирована. И главную роль в этом, увы, сыграл ты, Юра.
Вот гордо заявляешь: «Международная Шолоховская премия уникальна тем, что она объединяет ярчайшие личности планеты в борьбе с мировым злом. Авторитет ее неоспоримо высок… Ее лауреатами стали крупнейшие писатели и общественные деятели: Петр Проскурин и Фидель Кастро, Анатолий Иванов и Слободан Милошевич, Расул Гамзатов и Александр Лукашенко, Валентин Пикуль и Игорь Смирнов, Валентин Варенников и Радован Караджич…»
Очень хорошо! Действительно яркие личности и крупные писатели. Но ты почему-то не упомянул тех, о ком сказал когда-то столь возвышенно: «Сегодня у нас праздник. Мы награждаем премией имени Шолохова патриарха Всея Руси Алексия Второго и выдающегося поэта всея России Валентина Сорокина…»
Что ж, Юра, сегодня о патриархе умолчал? Или вспомнил, что, получив Шолоховскую премию, он вскоре в день 70-летия Ельцина перед лицом всего народа объявил этого предателя Владимиром святым наших дней и преподнес ему золотую статуэтку равноапостольного князя. А почему забыт «выдающийся», «крупнейший» и «ярчайший» Сорокин? Увы, сегодня ты сам именуешь его «не вызывающим доверия» дезертиром.
Но давай вспомним более ранних лауреатов. Вот генерал А. Николаев, депутат Думы. Какую он книгу написал? Какое ратное или гражданское сражение выиграл «в борьбе с мировым злом». Куда он исчез?
Кто вообще его знает? Вот еще один генерал — В. Варенников. Ему дали премию за воспоминания в семи томах, что Ларионов издал в «Советском писателе». Черчиллю хватило шести томов для всей Второй мировой войны, а тут — семь для одной своей биографии. Причем, первый-то сам писал, а второй? И ведь вот что читаем у него о В. Путине: «…не пьет, не курит, не ворует и другим не велит, ошибок не делает, не просыпает встречи на высоком государственном уровне, не разваливает страну, сделал больше, чем Ельцин за десять лет (А что сделал Ельцин? — Авт.)… Объявил, что в стране будет диктатура закона, т. е. истинная демократия… Он будет работать на народ, не щадя себя»…(т.7. стр.182, 191,192).
Ведь если бы Черчилль написал что-то подобное о своей королеве, его бы немедленно лишили титула лорда. А Варенников, офицер Великой Отечественной вот так сюсюкает о человеке, который сказал: «Да, были героические подвиги и во время той войны, но они же совершались под дулами заградотрядов. А вот теперь — только из любви к Родине!»
Правда, потом с генералом что-то случилось, и он закончил свой панегирик стихами Юрия Харламова:
Скажи-ка, Путин, ведь не даром Чубайсам, кохам и гайдарам Россия отдана?..В том-то и дело, что даром, буквально ни за понюх табака.
А премия Валентину Пикулю? В порядке исключения уже после смерти писателя за почти тридцатилетней давности роман «Нечистая сила», словно это несправедливо забытый шедевр! А на самом деле — редкостная бульварщина. Я не испытываю никаких симпатий к Николаю Второму, но даже меня, коммуниста, коробило, как похабно и грязно описан там русский царь. Ведь несмотря на всю свою историческую нахватанность и 30 томов сочинений Пикуль оставался эстетически уж очень подслеповатым и глуховатым, что и сказалось особенно ясно в романе. Но дело не только в этом.
Издательство «Голос» еще в 1995 году выпустило книгу вдовы писателя «Валентин Пикуль. Из первых уст». Так вот оттуда мы узнаем, что как только началась горбачевщина, он, получивший от Советской власти все — от квартиры до возможности писать и издавать свои бесчисленные романы, начал поносить ее одним из первых, доходя при этом до того, что Ленина и его соратников именовал то шайкой, то бандой (с. 383). Даже много позже до этого, кажется, не доходили ни Сванидзе, ни Новодворская.
Или вот еще новость из первых сахарных уст: «Война 1914–1918 гг. Ни одной пяди Русской Земли мы врагу не уступили». Под Русской Землей, как увидим, он понимал не всю Российскую империю, а лишь собственно русские края. Вот: «Кайзер сумел ценой неслыханных жертв отодвинуть наш фронт только в Царстве Польском, только в Курляндии…» Отодвинуть! К октябрю 1917 года были оккупированы не только вся Польша и Курляндия, нынешняя Литва, но и немалые территории Украины, Белоруссии. Фронт проходил восточнее, и кое-где далеко, захваченных врагом Риги, Ковно, Вильны, Гродно, Пинска, Ковеля, Станислава, Черновцов… И это, по словам Пикуля, означало, что «русский солдат выиграл войну».
С помощью этой «выигранной» он пытался опорочить Великую Отечественную как «проигранную»: «Позорное поражение потерпел советский строй в 1941 году, когда Сталин и его прихлебатели не смогли отстоять от Гитлера колоссальные западные земли и допустили немцев до Москвы…» Будто историк не знает, что в 1812 году «допустили» не до Москвы, а в саму Москву, а теперь кто-то допустил и в Париж, Брюссель, Копенгаген, Осло, Белград… Что там еще?
И вот представь себе, Юра, что Шолохов видит, как ты вручаешь премию его имени еще и этому антисоветчику. Что он сказал бы?..
Некоторые факты не позволяют презрительно отмахнуться от самых горьких предположений об истинных причинах некоторых премий твоей комиссии.
Например, Николай Федь в свое время решительно защищал тебя в «Нашем современнике», где ты был членом редколлегии, от критики Игоря Дедкова, а потом написал большую книгу «Художественные открытия Бондарева». И не потому ли одним из первых получил Шолоховскую премию? А спустя лет восемь в «Экономической газете» появилась статья сотрудницы «Патриота» И. Пироговой, которая убедительно критиковала работу Шолоховского комитета. Тебе прислушаться бы к разумной критике, но вместо этого Пирогову уволили из газеты (вскоре она умерла), а Федь был заподозрен в соавторстве статьи и, как финансовый вольнодумец Пулатов, лишен Шолоховской премии. Это как назвать — унтерпришибеевщина или угрюмбурчеевщина?..
Конечно, ты можешь сказать: «Но ведь Фидель Кастро не писал хвалебных книг обо мне!» Совершенно верно, не писал. Почтительно снимаю шляпу. Но вот факт посвежей. Олег Шестинский на страницах «Патриота» не только опять же защищал тебя от критиков и поносил их, но и прославлял несчастную жертву в стихах и прозе: опубликовал там пространную статью «Духовность военной прозы Юрия Бондарева» и стихи, в которых сообщает, что ты пестовал его «романами в литературе». И он в прошлом году стал шолоховским лауреатом.
Ты опять можешь сказать: «Но ведь Лукашенко не защищал меня от критики, не прославлял в стихах и прозе на страницах „Патриота“». Верно, еще раз снимаю шляпу. Но вот факты самой последней свежести. Иван Савельев в январе этого года напечатал все в том же любвеобильном «Патриоте» еще более возвышенную, чем Шестинский, статью о тебе, загадочно озаглавленную «Печать на дверях тайны», да еще — в журнале «Слово», где главным редактором — Ларионов, считающий себя заместителем Бондарева и по МСПС. И что же? Ты только что вручил Иванушке ту же премию.
Но вернусь к Сорокину. В 2000 году в ларионовском издательстве вышло вторично его сочинение «Крест поэта» (475 стр.). Ничего более дремучего и злобного я не читал, о чем и поведал в недавней статье. В «Советском писателе» Сорокин поносит и советскую власть, и Отечественную войну советского народа, и множество советских писателей, но всего злобней клевещет на Шолохова. И как раз вскоре после выхода этой книги ты вручаешь ему Шолоховскую премию, лобзаешь и спешишь всех обрадовать: «Сегодня у нас праздник!..» Можно ли вообразить, что Булгарина наградили премией имени Пушкина? Ты это проделал. Допустим, не знал, какова эта книга. Но Ларионов-то, твой друг наперсный и заместитель по комиссии, не мог не знать: это он же два раза издал ее! Значит, утаил от тебя? В таком случае теперь, как говорится, по вновь открывшимся обстоятельствам ты просто обязан поставить в комиссии вопрос о лишении клеветника Сорокина премии. Но ты этого не сделаешь, ибо он, ранее равноапостольный, хотя и сбежал от вас, но многократно нахваливал тебя в таком духе: «Великий Юрий Бондарев — единственный русский витязь! Мы благодарим Бога, что он рядом с нами…» и т. д. (Патриот, март 2005. Стр. 9).
Тему твоих шолоховских лауреатов достойно завершает награждение этой премией теперь еще и Михаила Земскова, уже третьего генерала, главного редактора «Патриота», где все эти гимны в твою честь гремели и гремят. Что, и Земсков «крупнейший»? И он «ярчайший»?
В решении комитета о премии ему сказано, что она выдается «профессионалу высочайшего класса». Высочайшего? Упомяну здесь лишь одну недавнюю, в апреле, публикацию в четыре полосы «Мы вытащим из пропасти Отечество». Это беседа с «дважды Героем Советского Союза генералом армии И. В. Белым, начальником специальной контрразведки», якобы созданной еще Лениным и подчиненной когда-то лично Сталину. Несмотря на то, что публикация подкрепляется 14-ю фотографиями, в том числе — главного редактора рядышком с героем, этот Белый никакой не дважды Герой, никакой не генерал армии, никакой не начальник специальной контрразведки, которой никогда не существовало, словом, и не Белый он вовсе, а черный, как сапог, настоящая его фамилия Жеребчиков. Даже нет, Жеребцов!
А сколько несусветной бульварщины из-под пера хотя бы того же Сорокина пригрел Земсков в «нравственно безупречной» газете!
Юра, ну как после всего этого ты мог сказать: «Авторитет Шолоховской премии неоспоримо высок»?
Но в помянутых песнопениях тебе, кроме премиального аспекта, есть еще одна важная проблема: каково качество сих псалмов?
О Сорокине я уже упоминал, но вот, скажем, федотовский «свежий кавалер» Иван Савельев. Иные его суждения в «Патриоте» о литературе и о политике вызывают оторопь. Например: «Великий поэт на все сто процентов присутствует в своих стихах. Ему не нужно прятаться за „лирическим героем“, который придуман критиками для посредственности». И в подтверждение следуют имена поэтов, которые-де не прятались: Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Есенин, Маяковский… Бондарев. Прекрасно! Но приходит на ум хотя бы одно стихотворение хотя бы первого из названных — трагическая «Черная шаль». Оно написано от первого лица: «Когда легковерен и молод я был…» Стихотворение кончается тем, что герой убивает соперника:
Не взвидел я света; булат загремел… Прервать поцелуя злодей не успел. Безглавое тело я долго топтал И молча на деву, бледнея, взирал…Это что ж, Александр Сергеевич собственной персоной так лютовал?
Ну, а —
В полдневный жар в долине Дагестана С свинцом в груди лежал недвижим я. Глубокая еще дымилась рана, По капле кровь точилася моя, —это Михаил Юрьевич лежал, а потом поднялся и написал «Выхожу один я на дорогу», «Пророк» и кое-что еще? И нечто подобное можно указать ведь у всех перечисленных Иванушкой писателей.
А вот вдруг он объявляет, что Белинский был «единственным из всех российских критиков понимавший литературу и умевший о ней талантливо писать». Это заявление можно объяснить только тем, что ничего, кроме Белинского, твой псаломщик не читал.
Ты думаешь, он более снисходителен к советской литературе? Ничего подобного. Уверяет, например, что на наших писательских съездах «в залах сидели грибоедовские молчалины… Я всегда ждал выступления только Бондарева… Он бросал в зал раскаленные ядра слов… Все остальные…» Остальные — молчалины вперемешку со скалозубами.
В другой «патриотской» статье обрушивается на нынешних «писателей-классиков», называет их «классическими предателями», которые-де имеют «счета в различных банках и смотрят с презрением на все убывающий советский народ». И как образец такого писателя называет Валентина Распутина, ставя его в один ряд с Войновичем и Аксеновым. И это было учтено при выдаче Иванушке премии?
Откуда свалился он на твою седую голову?
И чего же стоят похвалы такого критика? Да ведь какие! «Юрий Бондарев — мой великий современник…» «Юрий Бондарев — последний из работающих ныне великих писателей…» «Юрий Бондарев неповторим и недосягаем…» «Он — Поэт!..» «Поэтов в прозе у нас было не так уж и много: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Бунин, Горький, Леонов, Шолохов… Бондарев. Я говорю о великих художниках, о Творцах первого ряда…» «Бондарев — Поэт интуиции; ею в высшей степени обладали Пушкин и Толстой…» «маклерам от литературы надо было обуздать-усмирить — поставить на колени Бондарева, писателя, за спиной которого стоят не маклеры, а Пушкин, Лермонтов, Толстой. Тургенев, Бунин, Горький. Леонов, Шолохов» (Почему-то на сей раз выпал Гоголь)… «Бондарев как Пушкин…» «Бондарев как Толстой…» «Бондаревская поэзия — нестареющая красота. Тут весь Пушкин, а до него — весь Гомер…» «Юрий Бондарев, кажется, пишет во сне» (по себе судит)… «Юрий Васильевич человек в высшей степени деликатный…» «в предыдущей статье, опубликованной в „Патриоте“, я имел честь писать о его „Бермудском треугольник“…» «Боже, пусть мысль моих раздумий замедлится…»
Но Господь не внял просьбе псаломщика и его «мысль раздумий» о Бондареве после получения премии помчалась еще проворней, например, в статье «Под пологом „интеллекта“, напечатанной в бессмертном „Патриоте“. Тут все то же: „превосходнейший текст“… „гибкость фразы, доведенная до совершенства“… „толстовско-бунинская пластика“… „леоновская философская глубина“… „великий писатель“… „последний живой классик“… „гений“… Юра, это почти на том же уровне, на каком Байгушев недавно в „Дне литературы“ размалевал Сорокина. Скоро ты будешь стоять с ним в одном ряду, как два равноапостольных.
Примечательно, что иные высокие слова, когда они прилагаются к тебе, Савельев всегда пишет с большой буквы: Слово… Мысль… Правда… Истина… Поэт… Поэзия… Творец… И только „гений“ почему-то с маленькой.
Конечно, Юра, закалка у тебя фронтовая, но все-таки не понимаю, как ты выносишь все это. Ведь возраст…
А тут еще и Шестинский. Ему для торжественного венка тебе уже мало имен Пушкина, Лермонтова, Толстого, Бунина, — он вплетает еще Баратынского, Фета… Но вновь повторять эти псалмы уже скучно, остановлюсь только на одном — на его похвалах языку твоих произведений: „Язык Ю. Бондарева не сможет оскудеть… Язык Ю. Бондарева будет пленять… Язык Ю. Бондарева будет сокрушать варварство“ и т. д.
Замечательно! Однако меня смущают здесь два обстоятельства.
Во-первых, язык самого Шестинского, язык его похвал: порой он весьма загадочен. Смотри, например: „Бондарев вдохнул дыхание жизни в глиняно-слепленное изделие истории“. Что это за „изделие“? Почему оно глиняное? Это так о Сталинградской битве, что ли? Или: „Бондарев пропитал свою прозу плодами интеллектуального ума“. Да кто же так говорит! Интеллект это и есть ум, разум, рассудок. А что он хотел сказать, уверяя, что „в смертно-экстремальных условиях герои Бондарева совершают трагически самозабвенное постижение самих себя во имя высших народных целей“. Ты хоть сам-то, Юра, понимаешь, такие похвалы? Или: „Секуще-возвышенно-самостоятельные суждения придают прозе Бондарева свойства ясновидения“. Что за „секуще-возвышенные суждения“? А это: „удары, выскакивающие (!) из-под угодливого полупоклона искренности, равной никчемности“. А „искренность, совокупленная с завистью“? И этому нет конца.
Так вот, что должен чувствовать уважающий себя писатель, слыша похвалы своему языку от автора, который сам к языку глух, и, читая его собственную статью, словно продираешься сквозь дебри.
Это одно дело. А второе, Юра, еще печальней: ты своеобразный мыслитель, тонкий психолог, но язык, увы, это у тебя слабое место. Один мудрец сказал: „Писать просто так же трудно, как писать правду“. У тебя нет простоты. Твой язык полон ухищрений, утомительного избытка изобразительности, дотошного внимания к частностям, скрупулезного выписывания подробностей, натужного кручения фразы. В свое время покойный Анатолий Елкин был прав, расценив твою манеру как „реализм, убивающий правду“. Особенно удручают твои публицистические статьи в газетах, где ты тщишься предстать философом, — там многое просто невразумительно. Ты на всю жизнь ушиблен Буниным. Но тот был великий мастер, он знал во всем меру, — этому, увы, ты у него не научился. Да ведь есть вещи, которым едва ли и можно научиться: пушкинское „чувство соразмерности и сообразности“ дается от Бога.
Обо всем этом по твоей же просьбе я писал тебе лет 25 тому назад. В частности, о том, как твои персонажи отвратительно-изощренно ругаются, — ведь и в этом надо знать меру. Но ты никак не отозвался. Видимо, для твоего авторского самолюбия это было непереносимо. Да, трудно согласиться, что вот это, например, сказано на уровне Толстого или Бунина: „разъедающий толчок смещенного воображения“… „лестничные площадки, отзвучивающие гул дальних шагов“… „В его взгляде не вытаивало окостенение ужаса“… Васильев устал „возражать гостям, не чуждым самонадеянно утвердить и особые критерии в искусстве и твердо переходящим (ради спокойствия) в суждениях своих премудрые житейские перекрестки“… „Совпадения случайностей в доказательствах обманчивой известности не льстили и не утешали его, утомляя фальшью вынужденного внимания“… „от полыхнувшей огнем мысли, выжигающей в сознании возможность примирения, от уже не подчиненного рассудочности решения его вдруг окатило морозящим сквозняком и знобко затрясло внутренней дрожью“… „Его печальная усмешка, его слова, сказанные покойно, источали болезненную покорность судьбе, намекам чужого недоверия и вместе некую оцепеняющую силу грустного внушения“… И ведь это с внутренней дрожью можно продолжать и продолжать…
Я писал тебе когда-то и о языке и о многом другом: то по поводу нового романа, статьи или речи, то просил посодействовать насчет Государственной премии знаменитому пушкинисту С. М. Бонди, нашему преподавателю в Литинституте (он вскоре умер), то (дважды) о Шолоховской премии уже С. Г. Кара-Мурзе, П. В. Палиевскому… А сколько выступал в твою защиту в печати!..
В чем же дело? Да просто в том, что власть перекормила тебя сладостями: изданиями-переизданиями, должностями-званиями, премиями-орденами… Шутка ли, 2-4-6-8-томные собрания сочинений, Ленинский лауреат, Герой Труда, заместитель председателя Верховного Совета СССР, член ЦК, первый секретарь Союза писателей России!.. Что тебе на твоем Олимпе какие-то Бонди, Бушин, Кара-Мурза… И они, конечно, не были исключением. Вот так же еще в 81-м году ты не отвечал на дельные письма Станиславу Куняеву. И он написал по этому поводу печальное стихотворение:
— Олимпиец, воспрянь ото сна! Неужели не слышишь — война! Неужели не видишь — враги!.. Олимпиец вздохнул: — Дураки! Враждовать у подножья Олимпа?! До меня не достанут враги, Моего не дотянутся нимба! Всем известно, что я — олимпиец, Всех времен и народов любимец! Здесь цветет сладкодышащий лавр… Чистый воздух… Отменная пища… Ну а кто из вас прав, кто не прав, Не хочу разбирать — скукотища! …Он заснул и дышал до утра Сверхъестественной горней прохладой. Разбудил его стук топора. Глядь, Олимп — за колючей оградой. Резервация… Впрочем, его Так же сладко до смерти кормили, Ну а если когда торжество, То экскурсию к клетке водили, Где написано было, что здесь Доживает свой век олимпиец, Всех времен и народов любимец, Тот, которому слава и честь.Тебя кормили сладостями так долго, что ты уже не можешь без них. Но вот — многие должности исчезли, новых орденов не дают, премии — символические… Осталась одна горькая услада — псалмы Сорокина и Ларионова, Шестинского и Савельева…
И последнее, Юра. Вот вы опубликовали решение комиссии о премиях за этот год. В преамбуле перечислены более пятидесяти лауреатов. Назван даже „выдающийся писатель“ Юрий Круглов. А Сергея Владимировича Михалкова и Владимира Сергеевича Бушина нет. Вычеркнуты! Изъяты! Выброшены!.. Вот так же, Юра, в 20—30-е годы энтузиасты чистоты с партийными билетами вычеркивали из справочников и энциклопедий врагов партии. В результате можно было, например, прочитать статью о троцкизме, но кто такой Троцкий — узнать невозможно.
Так вот, однокашничек, во избежание двусмысленности твоего и моего положения можешь прислать ко мне Иванушку Савельева, я верну тебе Шолоховский диплом, полученный из твоих рук».
«Дуэль», № 35, 29 августа 2006
Виноват, ваше превосходительство…
Писателю Ю. В. Бондареву,
действительному члену Академии российской словесности,
орденоносцу и лауреату многих высоких премий.
Юрий Васильевич!
Твою статью «Что же такое критика?», напечатанную в еженедельнике «Патриот» № 31 от 2 августа как ответ на мое письмо к тебе «Что сказал бы Шолохов?» в газете «Дуэль» № 29 от 18 июля, я прочитал, извини, с большим опозданием. Разве в нашем возрасте за всем уследишь.
Но вот развернул было твое письмо вдруг телефон. Иван Михайлович Шевцов: ты дрыхнешь, говорит, а до меня дошел слух, что «Патриот» собирается подать на тебя в суд? Мамочка родная! Да за что же? Я года три у них с полосы не слезал, сколько мы с ними антисоветских супостатов заклеймили, они печатали все, что я предлагал и даже — что и не предлагал, о чем не просил, например, дали в трех номерах пять полос с фотографиями о моем вечере в ЦДЛ. Да еще не о двух ли вечерах-то? Больше того, я даже просил не давать мои фотографии к каждой статье, а уж если вообще нельзя без этого, то хотя бы только к наиболее существенным, — так нет, лепили ко всем подряд! И особенно им, эстетам, нравилась та, где я во фраке с бабочкой. (О бабочке я тоже скажу). А какие душевные отношения были со всеми сотрудниками редакции вплоть до бухгалтера Тани. Я им дарил свои новые книги с дружескими надписями, они мне — тоже, вышедшие в издательстве «Патриот». Однажды на день рождения, кажется, самовар подарили, в другой раз — часы, которые до сих пор тикают. А уж главный-то редактор вроде бы души во мне не чаял, нередко говаривал, в частности, и на вечере в ЦДЛ: «Как нам повезло, что в газету пришел Бушин!». Настойчиво приглашал войти в состав редколлегии Я отнекивался: «Зачем? Мне это не нужно». А он настаивал: «Это мне нужно!» Ну, я млел, конечно, но остерег меня Господь…
Однако даже после того, Юра, как по твоему требованию доступ в газету мне вдруг закрыли, я счел нужным в «Московском литераторе» заявить: «В целом мое отношение к „Патриоту“ одобрительное, газета делает важное патриотическое дело. Иначе я не пришел бы сюда». Ну, а критические соображения у меня были, есть, и я открыто высказывал их и «Советской России», и «Правде», и «Завтра», и «Дуэли», и «Нашему современнику»…
И вот все забыто, перечеркнуто, брошено коту под хвост. «Встать! Суд идет!.. Ваша фамилия, имя, год рождения, род занятий, национальность?.. Именем Российской Федерации…» Батюшки, да что читатели-то на это скажут? Мало того, что «Патриот» закрыл доступ на свои страницы патриоту, а теперь еще и судит патриота…
— Да за что же, Иван? — говорю. — Уж не за то ли, что я возмущался пространной публикацией у них комически незуразного Рыбкина с дюжиной фотографий, дружка Березовского, или хохотал, когда появился у них на пяти страницах какой-то нестабильный Жеребчиков опять с четырнадцатью фотографиями, на одной из которых этот Жеребчиков-Кобылкин чуть не в обнимку с главным редактором.
Шевцов точно не знал, но все же разговор с ним я закончил так:
— Уж ты, Иван, замолви там за меня словечко этим осьминогам. Больно неохота в возрасте Льва Толсто за решетку или за колючую проволоку.
Иван, добрая душа, обещал.
Но вскоре случилось несчастье, которое, вероятно, только и спасло меня от суда: «Патриот» сгорел. В прямом буквальном смысле — дотла. Все семь или восемь кабинетов с мебелью, рукописями, книгами, оргтехникой. Погибли и два ордена журнала — Трудового Красного Знамени и Красной Звезды. Ну, после такой беды какие могут быть счеты.
Узнав о пожаре в тот же день, я сразу позвонил по мобильнику Николаю Тимофеевичу Литвинову, заместителю главного, и выразил сочувствие в беде. Потом — Проханову в «Завтра», Ягунковой и Спехову в «Правду», в «Советскую Россию» на автоответчик, Мухину в «Дуэль», Козенковой в «Молнию». Там никто ничего не знал. Вот она, сплоченность оппозиции! И сажать начнут поодиночке, а «товарищи в борьбе» и об этом знать не будут. Просил дать хотя бы информацию. Все откликнулись, дали хорошие публикации.
Однако, исполнив то, что полагалось, я с ужасом подумал: ведь в поджоге могут заподозрить именно меня! Действительно, однажды Станислав Куняев закатил мне жуткую истерику в редакции «Нашего современника» — и вскоре на его кабинет обрушилась стена соседнего дома, слава богу, ночью; недавно «Русский вестник» напечатал поносную статью Валентина Сорокина о Ленине и обо мне, — и через пару дней, как мне говорили, там произошел взрыв в компьютерном цехе… А теперь вот отличился Ванюша Савельев, магистр государственного управления, как он подписывает статьи. Не так давно он гневно грозил в «Патриоте» супостатам моим именем. А получив Шолоховскую премию, тоже напечатал там поносный стишок обо мне, — и вот все сгорело дотла! Ах, магистр!.. Управлял бы ты государством и не трогал поэзию.
Позвонил одному приятелю посоветоваться. Узнав о пожаре, он сказал:
— Конечно, я им, как и ты, от души сочувствую, сожалею, но, как человек верующий, скажу, что этого можно было ожидать, ибо Ларионов, Сорокин, какой-то Дундич и сам Бондарев вздули на страницах газеты злобу и ненависть до такого градуса, до такого накала, что газета не могла не воспламениться сама собой.
Позвонил другому приятелю. Тот был краток:
— Одним гадюшником в России стало меньше.
Я бросил трубку.
Но он тут же перезвонил и сказал: «Я же имел в виду „Дом Ростовых“ в „Патриоте“. С этого „Дома“ и начались у газеты все несчастья, все беды. И вот достукались…»
* * *
А тогда, Юра, после разговора с Иваном я вернулся к твоему письму. Первое впечатление: какое величие духа! И первый вопрос: как выносишь ты столь многолетнее величие? Неужели не обрыдло?
Но сразу скажу и так: это был новый страшный удар по моему старческому уже мягкому темечку.
Почему? Да как же! Я написал тебе о трех важных для писателей вопросах: о судьбах «Дома Ростовых», издательства «Советский писатель» и Шолоховской премии — это главное в письме. Я привел конкретные имена, факты, даже цифры. Ко всему этому ты имеешь прямое и очень важное отношение. Но в твоем ответе ни один из этих вопросов даже не упомянут. Все сведено к моей грешной персоне и к рассуждению о критике. Твое письмо так и озаглавлено: «Так что же такое критика?» При чем здесь литературная критика?
Я говорю: по утверждению МСПС, первоначально доля А. Ларионова в уставном капитале товарищества «Советский писатель» составляла 4 %, а теперь — 87 %. И задаю вопрос в лоб: это правда или нет? То есть остается Ларионов рядовым пайщиком или он уже полновластный хозяин? Но в ответ слышу: «Критик Бушин, а ты мудак». Я опять: по утверждению МСПС, Ларионов продал одно здание «Дома Ростовых», а твой соратник Мурашкин пишет, будто его друга обвиняют в продаже семи зданий. Задаю второй вопрос в лоб: где правда? кому верить? Но в ответ слышу: «Критик Бушин, а ты мудак». Задаю третий вопрос в лоб: за что генералу Николаеву дали Шолоховскую премию? Какое сражение он выиграл? Но в ответ опять: «Критик Бушин, а ты мудак».
Ну да, я весьма неодобрительно высказался еще и о качестве похвал будущих лауреатов Шолоховской премии в адрес председателя комиссии по этой премии, — и тут в ответ ни слова, и тут только обо мне: «Бушин, а ты…» Словом, Юра, не хватило тебе мужества ответить на хорошо известные всем вопросы общественные и ты подменил их темой сугубо личной. Почему? А потому, что я задел персонально и тебя, и это затмило в твоих глазах все остальное. В подобном случае я не стал бы отвечать, допустим, такой фигуре, как Ларионов, но как не ответить тебе, труды которого переведены на 42 языка мира!
Так вот, вместо ответа по существу ты решил написать мой литературный портрет, и первый мазок таков: ты уподобил меня «альфонсу с угасшими пикантными способностями». Я рад, что у тебя на 83-м году здесь все в порядке, как у знаменитого Луки, но опять спрашиваю: 4 или 87? Нет ответа!
Далее, обращаясь ко мне, пишешь: «Вы (Опупеть можно — „Вы“!) неудачно начинали как поэт, Вы (Юра, опомнись, не смеши людей! Мы же шестьдесят лет знаем друг друга, как облупленных) потерпели неудачу в художественной прозе». Допустим, потерпел, но какое это имеет отношение к поднятым вопросам? К тому же крайне удивляет, как может писатель прибегать к таким доводам: неудачно начинал? Да мало ли кто как начинал! Неужели не слышал, как начинал, допустим, Гоголь? Его первую книгу, поэму «Ганц Кюхельгартен», критика так разнесла, что он пошел по магазинам, скупил ее и сжег? Такая же история была и с первой книгой Некрасова «Мечты и звуки». Тоже скупил и сжег. Даже сам Пушкин! Неужто не читал, Юра, как еще в лицее они с Дельвигом послали стихи в «Вестник Европы», а издатель Каченовский напечатал Дельвига, а из трех стихотворений Пушкина — ни одного. И юный гений тогда едва не бросил поэзию:
Во прах и лиру и венец! Пускай не будут знать, что некогда певец Враждою, завистью на жертву обреченный, Погиб на утре лет, Как ранний на поляне цвет, Косой безвременно сраженный…Когда на фронте я впервые послал стихи в армейскую газету, то, получив ответ от капитана Швецова Сергея Александровича, в будущем главного редактора «Крокодила», почувствовал себя тоже «косой безвременно сраженным»: я был заподозрен в плагиате! Но вскоре, однако, дело разъяснилось и наладилось, мои стихи часто появлялись в газете. Я много печатался в армейских и фронтовых газетах еще и на Дальнем Востоке, куда из Кенигсберга перебросили нашу часть: предстояла война с Японией. А уже после войны в пору Литинститута и позже печатал стихи в «Московском комсомольце», «Литературной России», в коллективном сборнике, в журнале «Советский воин», уже в нынешнее время мои отдельные стихотворения и подборки не отвергали «Завтра», «Правда», «Народная правда» (Ленинград), «Молния», «Трудовая Россия», «Омское время», тот же «Патриот», «Сельская жизнь»… Ну просто как Евтушенко или Сорокин, твой друг! И есть у меня книга стихов «В прекрасном и яростном мире». Могу подарить. Правда, книга только одна. Но, во-первых, допустим, даже у Лермонтова при жизни была только одна, и в ней всего 26 стихотворений, а в моей — сотни полторы, даже больше. А сколько написал позже!
Но разве количеством измеряется поэзия! Если бы Пушкин написал лишь «Пророк», Лермонтов — только «Выхожу один я на дорогу», Блок — «Скифы», Есенин — «Письмо матери», Маяковский — «Стихи о советском паспорте» или «Хорошее отношение к лошадям», Пастернак — «Гамлет», — все они и тогда остались бы в нашей поэзии… Ты, скорей всего, ничего и не видел из моих стихотворных публикаций, да и вообще, по-моему, не шибко интересуешься однокашниками. Читал ли, например, «Встретились трое русских» Семена Шуртакова или «Лобное место» Миши Годенко? А мне говорил не раз: «Ну, ты теоретик!». Я такой же теоретик, как ты — артист балета. Какие мои теории тебе известны?
Своим публичным заявлением о моей поэтической несостоятельности ты вынуждаешь меня привести несколько строк из писем читателей. Извиняюсь за нескромность, но надо же как-то защищаться, когда на тебя идет как бульдозер бывший член ЦК и Верховного Совета, лауреат Ленинской и Католической премий, бывший председатель Союза писателей и действительный член Академии русской словесности. К тому же ведь ты и сам печатал восторженные письма о себе своих читателей и гораздо большим тиражом, чем я ныне. И еще когда! При жизни критика Ивана Козлова, умершего в 1987 году. Он доставил эти письма в «Литературную Россию». Так что, по твоим стопам иду, учитель…
Вот, например, И. П. Кузнецов из Краснодара писал мне: «Я слышал, как одна женщина на троллейбусной остановке читала наизусть Ваше стихотворение
Я убит в „Белом доме“, Я стоял до конца. Я надеюсь, как должно Вы отпели бойца…»Б. А. Жуков из Москвы: «Потрясло стихотворение „Двадцать восьмая могила“. Давно уже не плакал, а тут не мог сдержать слез. Спасибо, дорогой наш человек. Я счастлив! Нас не сломить».
В. А. Игнатьев из Билибино (Чукотка): «Стихотворение „28-я могила“ мы отпечатали в виде листовки и расклеили по городу».
З. Никитина из Северска: «Некоторые Ваши стихи я перепечатала в десятках экземпляров и пустила по рукам. Перепечатала в трех экземплярах (сколько хватило бумаги) и книгу „Колокола громкого боя“ (175 страниц), два тоже пустила по рукам. Свой же никому не дам больше, и так порядком затрепали…»
Это, Юра, дороже всяких Звезд от Брежнева и пенсий от Ельцина. Конечно, твои романы тоже перепечатывают и переписывают, но интересно бы узнать, какие именно.
Впрочем, некоторые письма читателей в день моего юбилея напечатала «Завтра». Ты их читал, и позвонил мне, и поздравил: «Володя! Это слава!» Еще раз спасибо, но, право, я никогда не думал так о письмах читателей. А вот теперь ты порочишь мои стихи заодно с моими «интимными способностями», непонятно почему интересующими тебя, мужчину коммунистической ориентации.
Напрасно ты завел речь еще и о моей неудаче в прозе. У меня только одна книга прозы, но в разных редакциях она издавалась пять раз массовыми тиражами вплоть до 200 тысяч экземпляров, выходила и за рубежом, журнальные публикации отмечались премиями. Какая же это неудача? В литературе есть понятие — автор одной книги. У нас, например, Грибоедов, Ершов. В западной литературе — Сервантес, Дефо, Войнич, хотя у них были и другие произведения, но остались они в литературе как авторы «Дон Кихота», «Робинзона Крузо» и «Овода». Так что, зачислим их всех в неудачники? Один известный литературовед сказал мне: «Да ведь и Бондарев, в сущности, автор одной книги — „Горячего снега“». А я на прозу больше и не посягал.
Заклеймив меня как неудачника в поэзии и прозе, ты приступил к моим «критическим опусам». Это, по твоим словам, «торжествующая злоба», «оскаленность против многих писателей: кого только Вы не (!) ругали и не (!) унижали». Еще это — «фрагменты из Вашего душевного состояния, которое называется патология зависти, переходящая в ненависть». Наконец, это — «муки неуспехов выплеснулись черным потоком с целью отмщения непокорной прекрасной женщине — художественной литературе, которая осталась равнодушной к Вам». Сильно сказано: оскаленность… патологическая зависть… ненависть… черный поток злобы с целью отмщения прекрасной… Круто!
Однако, дорогой, тут требуется кое-что уточнить: ведь я скалился и щерился не только на некоторых писателей, но и на многих политиков: на Горбачева, Ельцина, Яковлева…вплоть до министра культуры Швыдкого. Еще как скалился! Тебе не нравится? Ты против? Сам-то на кого-нибудь из них персонально хоть разочек ощерился? Да не сейчас, конечно, когда даже о президенте пишут: «Глава фашистского режима!.. Изменник родины!» — не сейчас, а в конце 80-х, в 90-е? Нет, получая президентско-геройскую пенсию, ты долго молчал, как все литературные генералы, и на страницах «Правды» даже обосновывал и подводил философскую базу под свое и других Героев да Ленинских лауреатов долгое гробовое молчание. Более того, все помнят, как о Ельцыне ты сказал: «У писателей России есть один президент, а у президента — один Союз писателей!» А раньше этого пытался оградить от моей критики и Горбачева. Помнишь?
14 декабря 1990 года в последний день работы Седьмого съезда писателей России, проходившего в Театре Красной Армии, я получил слово и, оскалясь, выплеснул на президента черный поток ненависти с целью отмщения. Должен заметить, что едва ли не вся процедура прошла под хохот и аплодисменты делегатов съезда. И только сидевший в президиуме Виктор Астафьев, тогда — свежий кавалер Золотой Звезды, встал и назвал мое выступление «диким вздором», о чем на другой день сообщили «Известия». Это было первое публичное выступление против Горбачева с такой высокой трибуны, как Всероссийский съезд писателей. Сажи Умалатова выступила на Съезде народных депутатов неделей позже.
«Литературная Россия», как принято, давала стенографический отчет о работе съезда, должна была дать, естественно, и мое выступление. Но звонишь мне ты, Юра, первый заместитель председателя СП РСФСР и, как предварительно решено в Политбюро, — завтрашний председатель:
— Володя, твое выступление не может быть напечатано. Боюсь, оштрафуют.
— Как так? Ведь это стенографический отчет. В нем должно быть бесстрастно отражено все, что было сказано с трибуны, и все, что произошло на съезде.
— Володя, твое выступление нельзя напечатать. Боюсь санкций.
— Да это же выступление, которое мне никто не заказывал, никто не визировал. Тут моя личная точка зрения, за которую только я сам и отвечаю.
— Володя, твое выступление немыслимо напечатать. Я опасаюсь… Был такой разговор?
Выступление в ЛР не напечатали, в стенограмму оно не вошло. Так, дорогой однокашничек, в эпоху безграничной гласности ты оградил предателя Горбачев от первого удара со стороны нашей литераторской братии. И «санкций» ты опасался, скорей всего, не против Союза писателей или газеты, а против себя лично: вдруг ПБ не утвердит председателем Союза? А выступление мое появилось позже далеко от Москвы, в Краснодаре, в журнале «Кубань», — удар был сильно смягчен. И никаких санкций не последовало.
Итак, об очень важном в моей литературной работе — об оскалах и черных потоках на головы политических предателей родины — ты, рисуя мой литературно-политический портрет, умолчал. Честно ли это? Но умолчал и о писателях, утопленных мной в черных потоках злобы, ненависти и зависти, хотя таких, говоришь, было много и тебе «всегда было неловко читать» мои черные опусы о них. Ну, назвал бы хоть два-три имечка! Нетушки…
Нечто подобное твоему ярлыку («неустанная неприязнь к одаренным писателям») не так давно навесил на меня в «Литературной газете» Павел Басинский. Что ж, я его понимаю: по возрасту он просто не знает моих прежних, доперестроечных публикаций, а теперь, после контрреволюции, увы, действительно чаще всего приходится топить тараканов демократии в бурных потоках гнева.
Но на твоих-то глазах прошла вся моя литературная жизнь… Ты мог бы знать мои если не всегда восторженные, как о тебе и Сорокине пишут, то очень уважительные, хвалебные статьи о Горьком и Макаренко, о Маяковском и Светлове, Ушакове и Панферове, Смелякове и Симонове… да и о первых публикациях Солженицына. Тебе все это было «неловко читать»? Чего ж молчал? Ведь ни единого раза не возразил при полной возможности выступить с литературного Олимпа где угодно.
Доброжелательно я писал о произведениях и многих других. Вот, сколько помню, имена почивших: Юрий Трифонов, Дина Злобина, Майя Румянцева, Владимир Богомолов, Василий Федоров, Сергей Викулов, Владимир Карпенко, Евгений Винокуров, Вадим Кожинов, Петр Градов, Юрий Кузнецов, Николай Рубцов… Хочешь, пришлю тебе эти статьи? Найди в них хоть единое словцо «торжествующей злобы». Укажи, кто тут не заслуживал похвалы.
Еще? Михаил Алексеев, Анатолий Калинин, Семен Шуртаков, Ольга Фокина… И частенько не просто писал о них, а защищал от непонимания, а то и от клеветы. Здесь могу начать с самого Пушкина, тексты которого защищал от искажений и от неверных комментариев в юбилейном собрании сочинений 1974 года. А Лермонтова защищал от стишка «Прощай, немытая…» В марте 1993 года, в самый разгар беснования против русской и советской литературы вступился за Горького против клеветы и ненависти Солженицына, Бурлацкого, Колодного, Костикова. В ответ получал такие, например, анонимочки: «Взялся защищать Буревестника? Его портреты и книги надо уничтожить все до единого. До единого!.. А ты приговорен. У тебя нет выхода!» От клеветы того же Солженицына защищал Маяковского, а в июне 93-го — от измышлений в «Правде» критика Ал. Михайлова, изобразившего поэта провозвестником нынешней контрреволюции.
Еще? Отстаивал от давнего разноса Веры Инбер гениальное стихотворение Исаковского «Враги сожгли родную хату». В «Завтра» дал отпор клевете на Шолохова опять же Солженицына, а в «Советской России» — еще и Евтушенко. Дважды защищал Владимира Карпова от невежественных бредней Дейча, а совсем недавно в «Дне литературы» и «Дуэли» — нашего умершего однокурсника Эдуарда Асадова от Ваншенкина, от него же в «Завтра» — Леонида Соболева…
Ведь это, пожалуй, немало, Юра. А ты-то, сидя на даче с черными лебедями в пруду, кого из писателей защитил? Против кого за них воевал? С кем сходился врукопашную? Ведь хотя бы за Шолохова-то просто обязан был вступиться как руководитель Союза, председатель Шолоховской комиссии и просто как писатель, так много говоривший о любви к великому собрату.
Не довелось мне, к сожалению, написать отдельные статьи о Федоре Абрамове, Петре Проскурине, Василии Белове, Александре Проханове, но я не раз упоминал их в статьях самым добрым словом. А уж тебя не просто упоминал, но опять-таки защищал и от Яковлева, и от Бакланова, и от Коротича, и от Окуджавы. Последний однажды заявил: «Я отношусь к Бондареву, как аристократ к лакею». Я и врезал: «Истинный аристократ и к лакеям относится не так, как мещанин во дворянстве, — уважительно. А ты, мещанин во дворянстве, и есть лакей режима». Помнишь? Едва ли…
Но еще — и это самое недостойное — ты умолчал и о том, что я защищал и защищаю саму Советскую эпоху, историю Отечественной войны и многих деятелей того великого времени — Ленина, Сталина, Дзержинского, Жукова и других. Посмотри хотя бы «Завтра» за минувшее лето.
И вот твоя резолюция: «Болезненное состояние буйного ниспровергателя, известного беззастенчивой приспособляемостью к факту Икс и нравственности принципиального подвижника, прокурора без должности, мечтающего о суде над неугодными ему писателями — о „Нюрнбергском процессе“, как самоуверенно пишете Вы в одной статье».
Друг мой Игрек, не говори так красиво, но постарайся — внятно! В этом манерном плетении словес и понять-то ничего нельзя, кроме отдельных выражений и общего впечатления осмотрительной злобы. Какой такой «факт Икс», к которому я приспособился — президентская пенсия, что ли? Я не знаю, как она и пахнет. Что это за «нравственность подвижника»? В какой статье, где и для кого мечтал я о «Нюрнбергском процессе»? Если для Горбачева и Ельцина, то им и этого мало, их надо вешать без суда и следствия, но ты же говоришь о писателях. Для кого из них я мечтаю о суде? У меня — имена и конкретные факты, а у тебя — увертливые намеки под видом элоквенции.
Вот выражение «буйный ниспровергатель» в твоем монологе это, в отличие от остального, понятно. Ну, что ж, пожалуйста, можешь меня так именовать за мои статьи о некоторых писателях хотя бы от Окуджавы до Куняева. Но соизволь все же принять во внимание, что я «ниспровергал» не творчество этих авторов в целом, а отдельные их произведения. Так, в «Литературке» я «ниспроверг» повесть «Бедный Авросимов» Окуджавы, в «Москве» — его «Путешествие дилетантов», чем привел тебя в восхищение (См. мою книгу «Гении и прохиндеи», с.
9). Но я вовсе не отказываю Окуджаве в таланте, и там же признался, что люблю его лучшие песни. То же самое с Куняевым. У меня много претензий к его оглушительно расхваленным и не раз премированным воспоминаниям, но признаю и говорил ему, что там есть отличные места, интересные страницы. Я и его считаю талантливым человеком и даже совсем недавно в письме к тебе одно его стихотворение привел полностью и назвал великолепным.
Признаю талантливыми и Астафьева, и Солоухина, и Гранина, но что делать — произошла контрреволюция и в развернувшейся борьбе они стали пособниками антисоветского режима! Ты-то величественно промолчал, а я выступил именно против тех произведений или заявлений этих писателей, в которых они по ту сторону баррикады. Мне не понять, как ты, фронтовик, орденоносец, Герой, председатель Союза писателей, так много писавший о войне, молчал, когда названные писатели заявляли, что воевать мы не умели, что забросали немцев трупами (с самолетов, что ли?), что соотношение боевых потерь было 1:10 в пользу врага и вообще «по всем данным должны были поиграть войну» (Гранин), но незаконным образом победили.
Правда, об Астафьеве ты сказал, что его выступления после переворота «пропитаны ненавистью… Когда-то он был интересен мне как способный парень из провинции, и я поддерживал его первые вещи. Но я ошибся в нем. Он лгал литературе и тогда».
Это уже общая оценка творчества писателя и его личности в целом. Но я все же продолжаю считать талантливыми книгами «Царь-рыбу», «Последний поклон», «Пастуха и пастушку»… И вот еще какая подробность: ты приведенную оценку высказал в 2003 году, когда Астафьева уже не было в живых, а я напечатал в «Советской России» свое негодующее открытое письмо ему в августе 1991-го, когда он мог и спорить, и опровергать, и защищаться. Согласись, тут есть некоторая разница…
Так же резко и смело ты теперь пишешь и о сошедших со сцены Горбачеве, Ельцине, Яковлеве…
А в суде, куда, как ты пишешь, кого-то тащу, я был только в молодости, когда разводился с первой женой, ты же на 83-году бегаешь по судам, рассчитывая с их помощью свергнуть Михалкова, стать председателем МСПС и утвердиться в Доме Ростовых. Вот я читаю: «Вступило в силу решение Пресненского суда от 29 декабря 2005 года по иску Ю. В. Бондарева к С. В. Михалкову, в котором выдвигалось требование признать законность избрания Ю. В. Бондарева председателем Исполкома МСПС. Суд принял решение отказать в иске в полном объеме»…(ЛГ № 10’06). Армянскому радио задают вопрос: «Какая разница между Львом Толстым и Юрием Бондаревым, лауреатом премии Толстого?» Ответ: «Толстой в 82 года ушел из родного дома, а Бондарев в этом же возрасте рвется в чужой дом».
Да если бы даже суд и удовлетворил твой иск в полном объеме — так что? Можно понять слесаря или клерка, которые ради хлеба насущного судятся за свои рабочие места, но стать по решению суда председателем Союза служителей муз… Юра, у меня нет слов… И потом, неужели тебе мало? Двадцать лет был секретарем правления СП СССР и первым заместителем председателя СП РСФСР, потом еще лет пять уже председателем… Когда тебя в 1994 году съезд писателей не избрал на новый срок, можно было подумать, что ты вздохнул с облегчением: «Слава богу, сколько можно! Ведь уже семьдесят, отдохну…» Но оказывается, десять лет после этого ты только и мечтал, как бы вернуться и опять сидеть в президиумах! Ну пожалей ты себя, свои седины и свою семью… Ведь вся эта заваруха в МСПС без твоего участия была бы просто невозможна. Ларионов использовал твое непомерное честолюбие как таран.
Не утомил? Тут вот еще и такая деталь: «У Астафьева было прямо-таки культовое представление о себе. Например, устроил в Овсянке литературные чтения». Позволь не согласиться. В таких чтениях, устроенных, вероятно, не самим писателем, а местными властями, нет ничего культового. Проходили же у нас частенько читательские конференции по отдельным новым книгам или всему творчеству здравствующего писателя. Были такие конференции и по твоим книгам.
Но вот я читаю у тебя: «Горячий снег», «Батальоны просят огня», «Берег», «Выбор», «Тишина», «Игра», «Искушение„…Они вошли уже в классический набор литературы XX века“. Если это не „культовое представление о себе“, то что?
В другой раз корреспондент спрашивает: „Какое из ваших произведений наиболее любимо вами?“ Он и мысли не допускает, что писателю какое-либо (хоть одно!) из его созданий не нравится. Ты не нашел с такой уверенности собеседника ничего особенного и перечислил как „наиболее любимые“ буквально все свои повести и романы..
Боже мой, как далеко это от благородного недовольства своей работой, которым мучились многие русские писатели прошлого! Ты, например, часто клятвенно поминаешь Достоевского. А вот что он говорил о своем „Двойнике“: „Я обманул ожидания и испортил вещь. Мне Голядкин опротивел. Многое в нем писано наскоро… Рядом с блистательными страницами есть скверность, дрянь, с души воротит, читать не хочется. Вот это-то и создало мне на время ад, и я заболел от горя“. Лев же Толстой доходил до того, что объявлял иные свои произведения „пустяками“, „ничтожным трудом“ и т. п. Леонид Леонов говорил: „От многого из того, что написано мной, я бы отказался и просто запретил издавать“. А ведь классики тоже тратились, тоже отдавали своим произведениям часть жизни, вкладывали душу. Вот взглянуть бы им хоть одним глазком на собрата, который доволен всем, что написал…
А уже в наши дни Константин Симонов нашел в себе мужество опубликовать письмо читательницы, которое, в сущности, перечеркивает „Жди меня“, одно из самых знаменитых его стихотворений. На трагическом примере своей судьбы она показала, что это стихотворение — высокая молитва верности, пока жив тот, кого ждешь, но оно оборачивается страшным обвинением и проклятьем, если он погиб:
Как я выжил, будем знать Только мы с тобой. Просто ты умела ждать, Как никто другой.Значит, плохо ждала? Значит, я виновата в его гибели… Как с сознанием этого жить?
А твой музей — это не культовая затея? Конечно, запретить его создание ты не мог, — и свобода, и нет на олухов перевода. Но ты обязан же был сказать энтузиастам: „Олухи царя небесного, в какое положение вы ставите меня перед Пушкиным, музей которого создали спустя 45 лет после его смерти, перед Лермонтовым, Гоголем, Достоевским, которые ждали своих музеев еще дольше…“ А вместо этого ты явился на открытие музея и перерезал там символическую ленточку. Сам открыл собственный музей! При таких церемониях полагается и речь. Произнес? А если завтра энтузиасты вздумают памятник тебе поставить рядом с Толстым? Тоже явишься?.. А потом в „Правде“ под несуразной рубрикой „Честь бойца — всегда с тобой!“ появилась с тремя фотками статья „Писатель пришел в свой музей“. Мало того, главный закоперщик музея Ю. Г. Круглов стал у тебя лауреатом Шолоховской премии. Известен еще только один прижизненный писательский музей — Г. М. Маркова на его родине. Но Георгий Мокеевич все-таки там ленточку не перерезал, хотя и был дважды Герой…
Идем дальше? Итак, ты считаешь, Юра, что мои черные „критические опусы“ есть порождение черной зависти. Зависть — твоя любимая тема. Однажды ты пустился в рассуждение о ней даже с трибуны съезда писателей. А в романе „Выбор“ некий персонаж произносит о ней взволнованную речь: „Зависть, жесточайше душу гложащая, расцвела волшебным розарием в новом мещанстве…Завидуют страстно, как сумасшедшие, и по всем габаритам (параметрам?), завидуют деньгам, модной юбчишке, новой квартире, здоровью, даже миниатюрному успеху“. Начав инвективу вроде бы достаточно локально и приемлемо — с „нового мещанства“, далее твой Савонарола адресует свои жуткие обвинения уже всему советскому обществу, всем его слоям: „Завидуют повально: и дворник, и актер и замминистра…“ Ну, разумеется, и почему-то не названные министры, и генералы, и, конечно же, писатели. Все они, продолжает обличитель, к тому же еще „тайно, но сладострастно радуются чужому неуспеху, протекающему потолку соседа, безденежью, ячменю на глазу, болезни, и — не содрогайтесь! — даже смерти бывшего удачника: он уже там, а я еще тут. Или: как хорошо и справедливо, что его похоронили на Востряковском, а не на Новодевичьем“.
Несмотря не уговоры, не содрогнуться при виде нарисованной картины просто невозможно. Да где это все усмотрено? Хоть бы два-три примера! Это можно было бы посчитать плодом разгоряченного воображения персонажа, и только, но есть основания думать, что здесь для выражения своего взгляда его устами воспользовался сам автор, ибо он неоднократно и сам (как уже сказано, даже на съезде писателей, но, понятно, без таких крайностей, как ячмень на глазу и Востряковкое кладбище) представлял страшным злом советского обшества „госпожу Зависть“. Кругом лютые завистники! Продохнуть невозможно. И я, конечно, встречался в жизни с проявлениями зависти и злорадства, но чтобы так, но чтобы так…
Вот и обо мне тоже: патологический завистник. А о себе ты решительно заявил на первой полосе допожарного „Патриота“: „Я никогда не был завистником“ (№ 29–30). И я верю, ибо трудно себе представить человека, которому ты мог бы позавидовать. Ведь в нашей литературе второго такого счастливчика с серебряной ложкой во рту, как говорят англичане, и не было. Изданий и тиражей — как у Солженицына, орденов и медалей — почти как у Буденного, премий — как у Горбачева, руководящих должностей — как у Сорокина (но гораздо выше), похвал — как у того же Валентина Ефимовича…
Но, дорогой Юра, ведь под зависть можно подогнать что угодно. Например, почему ты написал „Горячий снег“? Из зависти к Виктору Некрасову, получившего Сталинскую премию за повесть „В окопах Сталинграда“. Почему стал председателем СП РСФСР? Из зависти к Сергею Михалкову, десять лет бывшему председателем. Почему родил двух дочерей? Из зависти к Шолохову, у которого две дочери. Почему построил, допустим, трехэтажную дачу? Из завести к Бакланову, у которого двухэтажная. Почему завел черных лебедей? и т. д.
И я посмеялся над Окуджавой из зависти: он играл на гитаре и пел песни, а я это не умею. И Астафьева обличал во вранье из зависти: ему Ельцин дал денег на 15 томов, а у меня и двухтомника нет. И Радзинского поносил из зависти: его обожает Путин, он переписывается с Бушем, а ко мне Путин и на вечер в ЦДЛ не пришел, хотя я послал ему приглашение на два лица и весь вечер держал два места в третьем ряду и т. д.
Как человек философски образованный, ты, конечно, знаешь, Юра, что человеческая зависть издавна была предметом внимания исследователей нравов и философов. Немало интересных соображений о ней высказал Бэкон. Он, в частности, считал, что особенно завистливы те, кто из тщеславия стремится „преуспеть во всем сразу“. Увы, Юра, это очень подходит к тебе. Вот лишь часть твоих преуспеяний: Золотая Звезда, ордена Ленина (два), Трудового Красного Знамени, Знак Почета, Большая звезда Дружбы народов (ГДР), „За заслуги в пограничной службе“… Премии: Ленинская, Католическая, СССР, РСФСР, имени Льва Толстого, Шолохова, Фадеева, „Сталинград“, „Золотой кортик“… Все справедливо, заслуженно, но — этого хватило бы на десять писателей, и все они были бы счастливы, а теперь кто-то из них завидует тебе. Но я все-таки верю тебе, а не Бэкону: ты-то сам не завистлив. Ну, разве что изредка…
Размышляя далее о том, кто чаще всего становится объектом зависти, философ приходит к выводу, что в первую очередь это люди, которые „стремятся захватить все дела в свои руки“. Юра, это опять очень подходит к тебе. Действительно, вот некоторые частично уже упоминавшиеся „дела“, которые ты „захватил“: секретарь правления СП СССР, председатель правления СП РСФСР, сопредседатель Международного СПС, член Высшего творческого совета СП России, почетный сопредседатель СП Подмосковья, президент ПАО, председатель Общества любителей книги, член редколлегий журналов „Наш современник“, „Наше наследие“, „Роман-газета“, „Кубань“… И на этот раз я Бэкону верю: тебе многие завидуют.
Конечно, ты не одинок в своем взгляде на роль зависти в жизни общества. Из известных современников твоей компаньонкой можно назвать мадам Тэтчер. Когда во время ее премьерства в стране однажды начались беспорядки, она заявила в парламенте, что они объясняются грубой завистью бедных к богатым.
Надо еще заметить, что Бэкон различал „зависть личную“ и „зависть в жизни общественной“. Первую, т. е. зависть к здоровью, красоте, к умению со вкусом одеваться, допустим, если идет — иногда быть во фраке и с бабочкой, — это философ осуждал безоговорочно. А про вторую говорил: „в ней есть и хорошие стороны“, ибо она, по его убеждению, не что иное, как „род остракизма, поражающего тех, кто чрезмерно вознесся, и служащая поэтому уздою для облеченных властью“. Для нее он и название предлагал другое: не зависть, а недовольство. Тут Юра, есть о чем подумать.
Вспомни, один твой роман публиковался огромными тиражами в трех периодических изданиях — в „Нашем современнике“, „Огоньке“ и тут же — в „Роман-газете“, а затем одно за другим выскочили отдельные издания, и общий тираж шедевра перевалил за 5 миллионов экземпляров, — такие факты вызывают не зависть, а общественное недовольство. Тем более, что, занимая очень высокий пост в СП, ты был еще и членом редколлегии двух первых журналов, а в „Огоньке“, самим профилем тонкого журнала предназначенном для рассказов и повестей, твоя публикация в двадцати с лишним номерах тянулась к понятному ущербу для других авторов, почти полгода.
К тому же, за 25 лет ты издал и переиздал свои книги (многотысячные журнальные публикации не в счет) более ста раз, и суммарный тираж их составил более 25 миллионов, — думаю, это опять рождало общественное недовольство. Особенно среди тех читателей, кто знает, что, например, Достоевский издан у нас тиражом в 35 миллионов и не за 25, а за 65 советских лет.
Или вот 100-тысячным тиражом выходит книга твоих статей, и там 30 твоих фотографий из семейного архива: вот школьник, а рядом — студент, вот дома, а рядом — за границей, вот с женой, а рядом — с иностранной писательницей, вот с Кешоковым, а рядом — с Сартаковым, вот с дочкой, а рядом — с внучкой, вот в пыжиковой шапке, а рядом — в ондатровой…Я знаю только еще одну столь же богато изукрашенную фотографиями автора книгу статей, это „Политика — привилегия всех“ Евтушенко. Но там все-таки не 30 фоток, а только 28. И вышла она в 1990 году, в пору уж полной вседозволенности.
А вот в 15-м томе сытинского собрания сочинений Л. Н. Толстого, по сути, тоже сборника статей, лишь одна-единственная фотография автора. А было это уже три года спустя после его смерти…
* * *
Опять звонит Иван Шевцов. И состоялся такой разговор:
— Слушай и трепещи. Читаю: „Согласно „Положению о Международной премии имени Шолохова“, Совет учредителей по предложению Шолоховской комиссии 17 мая 2006 года принял в исключительном случае решение о лишении звания лауреатов, грубо нарушивших нравственные, морально-этические и гражданские нормы. В этом году из состава Шолоховский лауреатов выдворены: Сергей Михалков, Владимир Гусев, Владимир Бушин, Николай Федь, Анатолий Жуков…“
— Иван, что ты читаешь? В официальных решениях не употребляют слова, подобные „выдворены“. Это публицистика. Кроме того, в таких случаях указывается пункт (параграф), согласно которому решение принято.
— Это из статьи какого-то Дундича, напечатанной во вкладыше „Дом Ростовых“ газеты „Патриот“ № 29–30, вышедшей 26 июля.
— Ну, это не документ, а беллетристика! Пусть опубликуют подлинное решение с подписями. И потом — 17 мая? В „Дуэли“ 17 июля я напечатал письмо Бондареву о таком положении с Шолоховскими премиями, что это вынуждает меня, лауреата 2001 года, отказаться от нее. Вот после этого, а не 17 мая с хорошей миной на бледном лице они и предприняли массовое изгнание ведьм. Кто им поверит, что они два месяца терпели с публикацией!
— Что ты думаешь делать? — спросил Иван.
— Что? При виде такой угрюмбурчеевщины… Ты только подумай, не по нраву было мое первое письмо Бондареву в „Московском литераторе“ — закрыли доступ в „Патриот“, опечалило мое второе письмо ему в „Дуэли“ о премиях — лишают звания лауреата. Пожалуй, после вот этого письма будут добиваться моей высылки на 101-ю версту. Страшно подумать, что эти люди стали бы вытворять, получи они большую власть. И потому свое заявление об отказе я забираю обратно. Остаюсь лауреатом. Имею на это права больше, чем он: когда Шолохова поносили, то кое-кто молчал, а я несколько раз вступал за него в бой. Раньше я не носил значок лауреата, а теперь непременно нацеплю, хоть он и жалко выглядит, и статьи буду подписывать — „Лауреат Международной Шолоховской премии“. Думаю, что Михалков, Федь, Гусев, Жуков поступят так же. Ведь есть звания, которые даются пожизненно: академик, гроссмейстер, мастер спорта…
И в бондаревском „Положении о премии“» не предусмотрено лишение звания, нет такого пункта. Они превратили премию в пряник и кнут. А уж если лишать, то в первую очередь — Ларионова: ведь это он издал и переиздал антисоветскую книгу Валентина Ефимовича Сорокина с клеветой на Шолохова.
— Значит, всего они уже семь человек лишили, если вспомнить Тимура Пулатова…
— Это уже массовые репрессии в литературе. Были ежовские, были бериевские, как назвать нынешние? И ты только подумай, какие обвинения: «грубое нарушение гражданских норм». Да это уголовщиной пахнет. Каких таких гражданских норм? По какой статье? Или вдруг, как недавно с Гюнтером Грассом обнаружилось, что мы служили в вермахте или были власовцами? Да, Ларионов именно так и пишет: «банда мерзавцев» (ДР, июнь’05)… «михалковский путч фашистского толка» (ДР, июль’06)… «Михалков во главе литературных власовцев» (ДР, март’05)…Какая остервенелость! Но даже настоящего эсэсовца Грасса не лишили Нобелевской премии. А тут… Не так давно устами Бондарева — никто его об этом не просил — мы были провозглашены «крупнейшими писателями», «ярчайшими личностями», «борцами с мировым злом», а сегодня мы и есть носители мирового зла: фашисты, власовцы…Как же, в твоем возрасте, Юра, можно так шарахаться из угла в угол? Опасно же!
* * *
В прошлом письме я вел речь о том, кто и как тебя нахваливает. А присмотрись к тому, кто и как защищают тебя от критики. Вот помянутый выше Дундич. Какая лучезарная личность! И где только генерал Земсков откапывает таких? В военторгах, что ли. Сочинил он небольшую статейку для «Патриота» — и весь как на ладони! Что за прелесть! Или это псевдоним?
Отчасти Дундич похож как бы на твоего ученика. Ты пишешь, что я мечтал стать и поэтом и прозаиком, но ничего не получилось, и Дундич то же самое: «Бушин мечтал стать генералом в литературе, но не сложилось». Тебя коробит мое обращение к тебе, как к однокашнику (об этом чуть позже), и Дундич возмущен тем, что Бушин «позволяет себе недопустимую фамильярность по отношению к Ю. В. Бондареву», и он обвиняет меня, горького неудачника, в «стремлении „прислониться“ к знаменитому однокашнику (как он величает Юрия Васильевича)». Ты уделил пристальное внимание на газетной фотографии моей внешности и одежде вплоть до «бабочки на белоснежной сорочке», и Дундич взволнован этой фотографией с «дурацкой бабочкой вечного официанта». Ты для пущей художественности прибег к шекспировскому образу: Фальстаф! И Дундич с той же целью прибегает к образу того же классика: Шейлок! Тебя интересуют «пикантные способности», и Дундич привержен вопросу «полового влечения». Ну ни одной своей мысли! Право, то ли ученик, то ли подпевала, то ли это Ларионов.
Уж больно похож на него. Такое же глумление над возрастом и здоровьем Михалкова: «раковые клетки одряхления… таскать носилки с Михалковым». Такая же злобность против его единомышленников: «мародеры…литературные мертвецы». Такое же оголтелое превознесение Бондарева: «Классик… жизненный подвиг… Шолохов XXI века!» А ведь это еще и соседствует со стихами, посвященными тебе:
«Дом Павлова» он защитил, На очереди — Дом Ростовых!..Ну объясни ты олухам, Юра, что они опять ставят тебя в дурацкое положение: этот легендарный Дом, который 58 суток отстаивали 24 солдата под командованием сержанта Я. Ф. Павлова, находится на площади 9 января в Сталинграде, где во время боев ты не был и никакого отношения к легендарному Дому не имеешь.
Впрочем, в одном вопросе А(рсений?) Дундич все-таки тебе, Юра, противоречит, даже опровергает тебя. Смотри: «Говорят, Бушин был фронтовиком. Но откуда тогда столько грязи, желчи и ядовитой слюны в адрес В. И. Варенникова, К. Я. Ваншенкина, В. В. Карпова, Ю. В. Бондарева, блокадника О. Н. Шестинского?»
Генерал Земсков, сколько лет вашему Дундичу? До какого возраста он дожил, купаясь в целебной грязи и брызжа животворной слюной, в полной уверенности, что те, кто был на войне или пережил блокаду, стали до конца жизни непогрешимыми ангелами, которых совершенно непозволительно огорчать критикой?
Взять хотя бы Олега Шестинского. Вот в третьем номере журнала «Слово» с ним беседует главный редактор Ларионов. В «Патриоте» № 31 Валентин Суховский пишет об этой беседе с «одним из лучших современных поэтов и прозаиков» и приводит слова лучшего: «В двадцатые годы были изгнаны за рубеж лучшие (тоже! — В.Б.) писатели того времени, такие, как Бунин, Замятин, Зайцев, Шмелев». Это же сплошное вранье в духе Радзинского.
Во-первых, лучшие писатели и того и дальнейшего времени не те, что названы, а Горький, Короленко, Блок, Маяковский, Есенин, Ахматова, Пастернак, Вересаев, Серафимович, Пришвин, Шишков, Паустовский, Булгаков, Шолохов… И все они остались с народом.
Во-вторых, никто из названных Шестинским не был изгнан. Бунин уехал за границу сам 26 января 1920 года, когда Гражданская война еще продолжалась. Борис Зайцев в 1922 году тоже сам уехал вместе с семьей по разрешению Советской власти. Иван Шмелев уехал с женой 22 ноября 1922 года из Крыма, уже освобожденного от белых, значит, тоже по разрешению новой власти. Евгений Замятин, в царское время изведавший и одиночную камеру, и ссылку, и надзор полиции, и цензурные конфискации своих произведений, и судебное преследование, в двадцатые годы, к удивлению Шестинского и Ларионова, довольно много издавался, а в 1929 году даже вышло собрание его сочинений в 4 томах. Но рапповская критика в лице таких персон, как Машбиц-Веров, действительно травила писателя. Доведенный ею до крайности, он написал в июле 1931 года письмо Сталину, где, в частности, заявил: «Я никогда не скрывал своего отношения к литературному раболепству и перекрашиванию: я считал и считаю, что это унижает как писателя, так и революцию». Писатель просил разрешить уехать вместе с женой за границу. И заканчивал так: «Исключительное внимание, которое встречали с Вашей стороны другие, обращавшиеся к Вам писатели, позволяет мне надеяться, что и моя просьба будет уважена».
И что же? Вскоре с советскими паспортами на руках писатель и его жена спокойно уехали сперва в Берлин, потом в Париж. Конечно, как всегда в таких вопросах, не обошлось тут без помощи Горького. В интервью зарубежной прессе Замятин подчеркивал, что он советский писатель и за границей находится временно. В 1934 году его заочно приняли в только что созданный Союз писателей. А на следующий год как член советской делегации он участвовал в Международном конгрессе в защиту культуры в Париже.
Так спрашивается, на кого в данном случае работают Шестинский, Ларионов и Земсков, тиражируя вранье о Советской власти? И никто не смей возразить этим патриотам, ибо один шестьдесят пять лет тому назад пережил блокаду, второй не так давно был нежным другом Лили Брик, а третий совсем недавно погорел?
В такую лужу, Юра, садится твой Дундич и с названными им фронтовиками. Скажи ему, прежде чем голосить, что Бушин облил грязью фронтовика Ваншенкина, пусть бы поинтересовался, чем этот фронтовик, вернувшийся с войны без единой царапины и медальки, облил в «Литгазете» после смерти фронтовика Эдуарда Асадова, вернувшегося с войны слепым… Владимир Карпов? Да, я критиковал ряд обстоятельств его «Полководца» и «Генералиссимуса» и не где-нибудь, а на страницах прекрасного «Патриота». Так что все претензии — к главному редактору газеты лауреату Международной премии им. Шолохова генералу Земскову. Автор-то может накатать что угодно, а зачем он печатал, если нельзя трогать фронтовиков. Впрочем, моя критика некоторых сторон произведений Карпова не помешала мне, как уже упоминал, дважды выступить в его защиту от клеветы Дейча в «Московском комсомольце», а Карпову — сказать доброе слово обо мне на моем юбилейном вечере.
И В. Варенникова нельзя погладить против шерсти? Да я лишь хотел узнать, за что получил литературную премию генерал: за книгу, в которой несуразно нахваливает Путина: «Не пьет, не курит, не ворует, и другим не велит. Сделал для страны больше, чем Ельцин!» А что сделал Ельцин для страны, кроме гроба? Или за то, что, будучи главнокомандующим Сухопутными войсками, т. е. располагая реальной силой, ничего не сделал для отпора контрреволюции? А потом еще затеял суд, который признал его невиновным: даже к жалкой попытке сопротивления, предпринятой ГКЧП, генерал никакого отношения не имел. Оправдать по причине отсутствия состава преступления!
* * *
Самое выразительное, Юра, в твоих псаломщиках и защитниках, вроде Валентина Ефимовича и Дундича, даже не тупость и невежество, дошедшие до убеждения, что фронтовики — каста неприкасаемых, а лицемерие, ханжество. Ты посмотри, твой Дундич запрещает мне критиковать фронтовиков, но ведь кое-кого из них критикуешь и ты, хотя с большим опозданием: Виктора Астафьева, Бориса Васильева, Гранина… Да еще как! Похлеще меня. Например, говоришь, что после контрреволюции выступления Астафьева «пропитаны ненавистью, кричат о недостатке элементарного ума, о безграмотности, грубости, незнании ни своего народа, ни его нужд. Роман „Прокляты и убиты“ демократы взахлеб нахваливают за фантастическую ложь, клевету, грязь, за ненависть к русским солдатам и тупым офицерам.
Восхищаются подобострастными поклонами автора в сторону немецкой армии… Сидя на огневой позиции хозяйственной повозки второго эшелона, Астафьев развязал болезненные узелки воображения, понимая, что демократы-антисоветчики возьмут на вооружение его психически нездоровые рефлексы, и он заслужит славу борца против Советской власти, которая дала ему все…» Здесь, пожалуй, говорит все-таки именно зависть к подлинному таланту. Нет, я писал и мягче, спокойней и более аргументированно. И что же сей Дундич? Он и рта не смеет открыть, чтобы сделать тебе робкое замечание: «Юрий Васильевич, поосторожней, ведь он фронтовик…» Вот кем ты окружил себя…
А чего стоит такой образец двурушничества. Как только твоя команда ни поносила Сергея Михалкова и за то, в частности, что он написал новый гимн: гимнописец!.. гимнодел!.. гимноед!.. гимнюк!.. Но оказывается, когда гимн был принят и утвержден, вы послали пламенную телеграмму гимнюку. Мало того, вам не терпелось еще и публично расшаркаться перед гимнюком, и в ларионовском журнале «Слово» № 1’01 вы напечатали и Указ президента об утверждении михалковского текста, и текст гимна, и ноты к нему, и фотографию гимнюка, и свою телеграмму:
«121826 Москва
Михалкову Сергею Владимировичу
Вечный Михалков! Дорогой наш Сергей Владимирович, поздравляем с признанием гимна России. Восхищаемся, любим, боготворим!
Дружески обнимаем.
Бондарев
Ларионов
Сорокин
Орлов
Кожедуб
Прокушев
Шереметьев
28 декабря 2000».
Дата телеграммы заслуживает внимания. Дело в том, что Указ-то был подписан только 30 декабря. Значит, вы за два дня раньше где-то вызнали, пронюхали и опрометью кинулись обнимать боготворимого гимнюка… Юра, в какую клоаку ты угодил в возрасте Льва Толстого…
* * *
В конце письма ты пишешь: «Я душевно просил бы Вас, господин Бушин, не называть меня ни Юрой, ни однокашником по институту, ибо в годы учебы мы даже на день не были друзьями — у нас не было ничего общего: даже в дни стипендии водку вместе не пили. Не были мы друзьями и после войны». Может быть, после института?
О, какая тут бездна новостей и черных эмоций…Ты всколыхнул во мне океан… Да, друзьями не были, но как же вообще — «ничего общего»? Пять лет сидели в одной аудитории, слушали одних профессоров, вместе сдавали экзамены, состояли в одной партгруппе. А после института еще 55 лет встречались, перезванивались, дарили друг другу книги, я писал тебе пространные письма о твоих романах, в 1995 году ты выдвинул меня на Шолоховскую премию, в 2001-м дал ее, наконец, в 96-м ты попросил меня произнести некое рекомендательное слово на церемонии приема в Академию российской словесности, и последний свой не столь давний звонок ко мне ты начал с вопроса: «Почему ты не даришь мне своих новых книг?» Значит, они тебя интересуют.
И вот после всего этого в ответ на мое «дорогой Юра» — «Вы, господин Бушин»… «милостивый государь»… «ничего общего»… Как легко ты усвоил язык вражды, как просто перешел на язык чуждого народу режима. И до такой степени утратил с годами чувство юмора, что не понимаешь, как это не только отвратно, но и смешно. А я, Юра, не прогрессист, как ты, я — консерватор, ретроград, пожалуй, даже мракобес. Я до сих пор говорю так, как говорил всю жизнь, — «товарищ», «Сталинград», «Ленинград», «улица Горького», «площадь Маяковского», ибо не мог и не могу вихлять вместе с властями: то с Хрущевым, то с Собчаком, то с Гав. Поповым. Так что, уж как хочешь, но в ответ именовать тебя господином или государем никак не могу и не жди — не буду.
Я тебе не Куняев. Тот при первом шорохе демократии кинулся печатать Солженицына и писать письма в твоем духе: «Милостивый государь Дорошенко!..» Он когда-то нарисовал тебя в образе олимпийца, которого ничто не интересует, кроме собственной персоны, а потом, когда в прошлом году тебе вздумалось дать ему за его воспоминания еще и Шолоховскую премию (кажется, пятую по счету), он стал тебя тоже, как Дундич, оборонять и чернить Михалкова. При получении премии он сказал: «Я был в центре событий. Помню, как в августе 1991 года наш Секретариат под руководством Михалкова поднял руки вверх перед хунтой Евтушенко-Черниченко».
Ну, допустим, 80-летний Михалков дрогнул, поднял руки, а что тебя-то 50-летнего спортсмена и охотника заставило тянуть лапы вверх? Надо бы подбодрить старца и других, встать на защиту, а ты сдрейфил да еще, спустя 15 лет, винишь в этом того же старца, которому уже за 90. А о каком Секретариате тут речь? Надо думать, Союза писателей РСФСР. Но в 1991 году этот Союз возглавлял уже не Михалков, а Бондарев, который сейчас чувствительно жмет тебе руку.
Поэтому удивительно читать и дальше: «Потом у писателей отобрали поликлинику, дома творчества… И Михалков ни разу нигде не заступился за писательскую собственность. О чем еще можно говорить сегодня?»
Сегодня можно и нужно говорить о том, что с 1990 года, в пору самого буйного грабежа писателей (поликлинику, например, у нас увели в июле 1993-го) во главе Российского СП стоял Бондарев. И надо спросить его: где и как он, будучи на десять лет моложе Михалкова, заступился за писательскую собственность?
Заодно уж отмечу прочувствованные слова Куняева о том, что это «высочайшая честь быть удостоенным Шолоховской премии, которую в свое время получил Фидель Кастро». Великолепно! Но еще живы люди, которые помнят, что в ту пору, когда Ельцин и Козырев подло предали Кубу, и она осталась один на один в шестидесяти милях от пасти атомного крокодила, в те дни Куняев радостно и гневно воскликнул: «Пусть Евтушенко один едет теперь защищать последний бастион социализма Кастро!»
В несомненной связи со всем этим находится и странная похвала великому писателю: «Шолохов требовал (!) у Сталина прекратить (!) губительную для казачества коллективизацию… Сталин был недоволен вмешательством в дела высшей власти писателя, но вынужден был выполнить дерзкую просьбу».
Что, прекратил коллективизацию? Юра, ты бы хоть перед вручением премии смахивал щеточкой демократическую пудру с мозгов своих лауреатов. Вот он говорит, что где-то когда-то Шолохов произнес «знаменитую речь о псевдонимах». Целую речь. Какой вздор! А в данном случае, напомнил бы оратору, что на первое же письмо из Вешенской Сталин 16 апреля 1933 года правительственной «молнией» ответил: «Ваше письмо получил 15-го. Спасибо за сообщение. Сделаем все, что требуется. Сообщите о размерах необходимой помощи. Назовите цифру. Сталин».
* * *
Ну, хорошо, не желаешь ты, чтобы я звал тебя по имени. А как? Может, говорить тебе «ваше благородие», или «ваше степенство», или «ваше превосходительство»? Тоже противно, но, по крайней мере, это не в ходу у нынешних властителей. И только один Никита Михалков величает Путина «ваше превосходительство». Вот так я и буду тебя отныне, ну, и по имени-отчеству, как ни дико.
Но что касается «однокашника», то тут никакая уступка, к сожалению, невозможна. Дело в том, что вопреки распространенному заблуждению, которое, как видно, разделяете и вы, ваше превосходительство, слова «однокашник», «однокурсник», «односум» и т. п. никакой эмоциональной окраски не имеют. Вы, вашество, вероятно, полагаете, что однокашник это человек, с которым когда-то в трудное время ел кашу из одной миски или котелка. Ничего подобного. Это просто человек, с которым вместе учился или воспитывался, допустим, в пансионе. У вас такие заблуждения не редкость. Есть, например, комически-возвышенное выражение «Божий одуванчик», — так шутливо называют дряхлых старичков и старушек. А у вас, маэстро, в одном романе так сказано о молодой красивой девушке. Ну как же, ведь одуванчик это же нежный цветок, да если еще Божий!.. Глухота-с, Юрий Васильевич…
И вот что еще меня поразило: неужто вы, ваше превосходительство, даже на первом курсе пили каждый раз, как получали стипендию? Лихо! Да, вместе мы не могли пить хотя бы уже по той причине, что я всегда спешил отнести стипендию матери. Отец у меня умер от чахотки молодым еще за пять лет до войны, когда мне было двенадцать. А мать работала медсестрой на здравпункте Измайловской ткацкой фабрики — какие там заработки! Жили мы однокомнатно и трудно. А ваш отец, слава богу, был жив и, как сообщает биографический словарь «Русские писатели XX века», работал следователем. Я не знаю, как следователи зарабатывали и кем была ваша матушка, но, видно, вы могли не беречь стипендию для семьи, а прокутить ее в ресторане. Для меня стипендия была средством существования, для вас — возможностью повеселиться. Как видите, ваше превосходительство, «стартовые возможности» у нас были несколько различны.
Ну, иногда, конечно, и я выпивал, особенно на старших курсах, когда начал печататься. Но и в ту пору, вы правы, вместе мы не пили, не могли пить. Просто у нас были разные компании. Моими друзьями были Женя Винокуров, Алеша Кафанов, Андрей Марголин, Герман Валиков, нельзя не упомянуть и Люду Шлейман, у которой в Фурманном переулке у Чистых прудов мы нередко собирались по праздникам и просто так. С Женей мы ездили в мою тульскую деревню на Непрядве, с Андреем впервые в жизни — на Кавказ, к морю, у Германа я бывал в поселке «Правда», с Алешей шастали по каким-то компаниям, а последний раз мы встретились в начале июня 1990 года в больнице № 52: ему уже сделали операцию, а я еще готовился к ней. Вскоре Алеша умер. Умерли и все другие друзья. Со всеми до самого конца у меня оставались добрые литинститутские отношения.
А твои друзья тех лет — Гриша Бакланов, Беня Сарнов и Гриша Поженян. Со всеми ты перессорился. А ведь вместе готовились к экзаменам, сдавали их и бурно отмечали свои успехи. Все это описал Сарнов в своих воспоминаниях «Скуки не было», вышедших в позапрошлом году.
Он твердит «наша четверка»… «наша четверка»… «наша четверка» и вот картина, как в ресторане «Астория» (позже — «Центральный» на улице Горького), выложив свои стипендии, вы отпраздновали окончание первой студенческой сессии: «Гулянка продолжалась часов шесть. За бутылкой то ли кагора, то ли муската последовала вторая. И вскоре зал и лица друзей поплыли передо мной в розовом тумане. Течение вечера отложилось в памяти какими-то кадрами…Вот молчаливый, „закрытый“, вечно таящий в себе какое-то свое „второе дно“ Бондарев затуманившимся взглядом провожает лавирующую между столиками женщину… Вот Поженян кивает на Бакланова: „представляешь, он решил меня перепить!“… Вот Поженян тащит на себе бесчувственное тело посиневшего Бакланова» (с. 206)… И это после двух бутылок церковного вина кагора на четверых 23-летних лбов? Но как бы то ни было, а картина впечатляющая.
Мне такие пиршества на первом — втором курсах, увы, были недоступны. Самое большее, мог погудеть с друзьями в пролетарском баре № 4, что находился рядом с институтом и где подавали, конечно, не кагор. А мы еще и восхищались, бодро выходя оттуда на бровях:
Лучший в мире Бар номер четыре!Между прочим, в приведенной выдержке из воспоминаний Сарнова есть слова, Ю.В., в которых еще одно объяснение того, почему мы действительно «даже на день не были друзьями». Вот эти: «молчаливый, „закрытый“, вечно таящий в себе какое-то свое „второе дно“ Бондарев». Очень точно! Да, ты был осмотрительный, молчаливый, застегнутый на все пуговицы, двухдонный. С такими я никогда не мог дружить.
Наконец, последнее: «Милостивый государь господин Бушин…» Ваше превосходительство, так при обращении не говорят, принято что-то одно: или «господин» или «государь». В одном вашем романе немка подписалась под письмом: «Госпожа NN». Она не могла так подписаться. Это так же нелепо, как подпись «товарищ Бондарев». Но не в этом дело.
«Однажды я увидел ваш респектабельный портрет в газете „Дуэль“…». Не надо хоть по мелочам-то притворяться: не однажды, не случайно, а специально этот номерок газеты вам доставил кто-то из верных дундичей. «…И предо мной возник образ комильфо и эстета из люмпенов с пленительной бабочкой на белоснежной сорочке, и одновременно вы представились мне сентиментальным лириком, читающим по ночам французскую поэзию печали, заставляющую рыдать о неутоленной любви…» Повторяю: не говори так красиво и пошло! За обилие заставляющих рыдать белоснежных пленительных красивостей я исключал бы из Литературного института.
Буржуазная бабочка травмировала Дундича и ваше превосходительство. Ну, Дундича я не знаю, но, Юра, как же ты, писатель, мог выставить себя последователем тех долдонов Советской эпохи, которых травмировал вид молодых людей в узеньких брючках или с длинными волосами и они третировали их! Ведь это же дело вкуса. Ты вот красуешься в газете со всеми звездами, орденами, медалями и значками. Что ж, дело твое. Никто не против! Никто не называет тебя за это люмпеном, читающим по ночам свои военные романы.
А с бабочкой на фото я, видимо, по случаю как раз вручения мне Шолоховской премии. Что ж ты тогда промолчал о французской поэзии печали? Но интересно, а что ты думаешь, глядя на фотографию Шолохова с бабочкой по случаю вручения ему Нобелевской? «Комильфо и эстет из люмпенов»? А что твой Дундич видит — «вечного официанта»? А ведь для меня Шолоховская премия была гораздо важнее, чем для Шолохова — Нобелевская. Но — виноват, ваше превосходительство, больше никогда в жизни не появлюсь с бабочкой, даже если пригласят в Стокгольмскую ратушу. Вот недавно вручали мне орден, так я был без бабочки.
И уж самое последнее. Да, Юра, ты прав, мы никогда не были друзьями, я никогда не считал и не называл тебя другом. Но вот корреспондент просит тебя назвать друзей, и ты называешь: «Сергей Викулов, Егор Исаев, Михаил Алексеев, Владимир Бушин, Арсений Ларионов» («Завтра» № 494). Виноват, ваше превосходительство, я здесь лишний. Это второе дно сработало. Но возникает вопрос: кто же к кому хочет «прислониться», как выражается твой Дундич?
В заключение повторю: почему ты все свел к моей персоне? Да потому именно, что мои критические замечания в твой адрес затмили тебе все — и «Дом Ростовых», и издательство «Советский писатель», и Шолоховскую премию. Уж такова природа вашего превосходительства.
Владимир Бушин,
действительный член
Академии обороны и безопасности,
лауреат международной Шолоховской премии,
кавалер ордена Петра Великого 1-й степени с бриллиантами и лентой.
«Дуэль» № 29, 18 июля 2006
Полдюжины живых классиков в одном вагоне
24 и 25 мая в Орле состоялся XII съезд писателей России. Господи, уж как отрадно-то! Значит, еще живы, еще шевелятся, еще голос подают…
Меня на съезд не позвали, видимо, по соображениям моей вопиющей дряхлости. Правда, 86-летний Михаил Алексеев там был, может, и вдохновенную речь сказал, не знаю, а ведь трудно предположить, что он резвей меня. Более того, на мой взгляд, у него порой наблюдается очевидная заторможенность, пробуксовывание. Смотрите, вот уж сколько раз жаловался дорогой Михаил Николаевич, что ему за первую же напечатанную вещь, повесть «Солдаты», хотели в 1952 году дать Сталинскую премию, но не дали. Однажды своим проникновенным рассказом об этом ужасном событии довел чувствительного Владимира Бондаренко чуть не до рыданий. «Да как вы сумели пережить такое! — сокрушался он. — Ведь тут и спиться можно было, и свихнуться, и в петлю полезть»… А сколько раз слышали мы тоже во всех дотошных подробностях еще и о том, как в 1982 году уже стоял М. Алексеев в списке Ленинских лауреатов за роман «Драчуны», но опять не дали, аспиды!
Казалось бы, уж хватит, довольно хотя бы о первой обиде полувековой с лишним давности. Тем более что и она, и вторая обида многократно перекрыты, стерты, истреблены званием Героя Социалистического Труда, множеством орденов, в том числе двумя — Ленина, а премии, начиная с Государственной СССР (дважды!) и кончая Министерства обороны, и перечислить невозможно. А многолетнее секретарство в обоих Союзах писателей? А депутатство в обоих Верховных Советах? А 22-летнее пребывание в высоком кресле главного редактора журнала «Москва»? Тут же еще и звание почетного гражданина Саратовской области и города Щебекино, и члена Академии российской словесности, и, наконец, небывалый дотоле на Руси юбилейный «Алексеевский фестиваль» в родной Саратовской области, поди, с фейерверком и пушечным салютом.
И вот, несмотря на все эти многолетние вороха благ, на буйное пиршество жизни, совсем недавно со страниц «Завтра» мы опять раз за разом с перерывом в три месяца услышали терзающий душу рассказ о неполученных премиях… Так что это, как не очевидная зацикленность и как бы излишняя и скорбная сосредоточенность на одном пунктике?
Потому дело с моим неприглашением, пожалуй, все-таки не в персональном маразме товарища Бушина. Просто без него съезд было провести как-то уютней. Но я свое словцо все-таки вот сейчас и скажу.
* * *
На съезде, как полагается, отчетный доклад о проделанной работе сделал, естественно, председатель Союза писателей тов. Ганичев Валерий Николаевич, доктор филологии. 26 мая в виде статьи часть доклада напечатана в «Правде». Хорошая статья получилась. С поясным портретом автора. Пробежав его по-быстрому глазами, я порадовался обилию писательских имен в самом начале же: Гоголь, Тургенев, Достоевский, Лесков, Фет, Горький, Леонид Андреев, Бунин, Пришвин, Габдулла Тукай, Шолохов… Прекрасно! Какие имена! Душа радуется…
А потом стал вчитываться. И что я увидел? Бесконечные горькие жалобы… Разумеется, этим жалобам нельзя не сочувствовать, их нельзя не поддержать, ибо они не о полувековой давности обидах, а о нынешних. Да, именно так, но при этом, увы, они же обращены к небесам…
Читаю: «С 1990 года прекратилось всякое финансирование нашего творческого Союза… Нет ни строчки в бюджете…» Конечно, возмутительно! Однако же, а кто именно прекратил финансирование, кто составляет бюджет — Гоголь и Тургенев или министр финансов Федоров, а потом его нынешний приемник Кудрин? Неизвестно. Точнее, вот кто: «современное государство», «страна и ее лидеры», которые, видите ли, «не считают возможным и нужным поддерживать литературное дело страны». Позор! Но кто стоит во главе государства, кто эти лидеры — Достоевский, Фет или их предполагаемые читатели Путин и Фрадков?
Бегу по строчкам дальше: «Удивительно: за десять лет были поддержаны финансовые воротилы, магнаты, а вот дело великой русской литературы…» Какие воротилы — Шолохов? Нет, это Березовский да Ходорковский, Гусинский да Вексельберг, Фридман да Смоленский….
А «поддерживали» их, т. е. за гроши отдали величайшее народное богатство — Тукай? Нет, Горбачев и Ельцин, Чубайс и Черномырдин. А теперь «поддерживает», то и дело твердя, что пересмотра грабиловки не будет, тот же Путин, гипотетический читатель Фета, и вся его гоп-компания.
Читаю, уже скрежеща зубами: «Дума, Совет Федерации боятся творческих союзов». А кто во главе Думы — Горький? Кто руководит Советом Федерации — Леонид Андреев? Запишите, уважаемый Валерий Николаевич: в Думе — знаток марксизма Грызлов, в Совете Федерации — гениальный даже по внешнему облику Миронов. Нет, дорогой председатель, они не боятся Союза писателей, а просто плюют на него, а вот вы действительно боитесь их, да так, что даже не смеете вслух произнести хоть одно имечко, прячась за частокол: Гоголь… Достоевский… Горький….
«Нет возможности представить на телеэкранах образцы подлинной литературы. Нет элементарного внимания к личности писателя, пренебрежение…» и т. д. Не только нет внимания, дорогой Валерий Николаевич, но даже растет пренебрежение к нам. Помнится, на какой-то наш съезд все-таки прислали манекенщицу В. Матвиенко, тогда вице-премьера. А теперь?.. Ну, неужели не можете встать и сказать на всю страну как собрат Пушкина и коллега Горького: «Вы, товарищ Путин, на открытие Еврейского культурного центра в Марьиной Роще не только явились, как штык, предварительно сладко отобедов с Хазановым в подаренном ему Лужковым особняке, но и речь там толкнули, еврейские анекдоты травили, а нас, членов Союза писателей России, более шести тысяч, но вы и не ворохнулись. Как же вас теперь называть: президент России или ходец по ковровым дорожкам, ведущим в синагогу?»
* * *
«Правда» 3 июня напечатала еще о съезде статью Виктора Кожемяко «Возвысить попранное слово!». Ну что за слог!.. Здесь примечательны слова Владимира Личутина, сказанные, видимо, в ответ докладчику: «Непонятно, куда наши вопли обращены». То есть не к небесам ли? С этим нельзя не согласиться. Но дальше странно было прочитать: «Если власть нас не признает… то, значит, какая у нас власть?» Во-первых, странно, что 65-летний лауреат премии имени Льва Толстого до сих пор не понял, какая у нас власть. Во-вторых, еще более странно, что свой вопрос он огласил с трибуны только после того, как понял, что власть не признает «нас», т. е. писателей. А его учитель Лев Толстой считал себя «адвокатом стомиллионного крестьянского народа», и для него главным было то, что власть, как и теперь, «не признавала» этот народ, а не его лично.
Еще содержательней вот что. Один неназванный гость съезда, ехавший в Орел вместе с делегатами, поделился, видимо, с трибуны «грустным наблюдением». Идут, говорит, по вагону «поистине выдающиеся отечественные писатели», «живые классики»: идет Герой Труда и суперлауреат Михаил Алексеев, идет Герой и Ленинский лауреат страстный Егор Исаев, идет такой же Герой и мультилауреат Валентин Распутин, идет почти столь же обильный лауреат Василий Белов, идет Владимир Крупин, не очень лауреат, но автор «Живой воды» и, значит, тоже весьма живой классик, идет Виктор Лихоносов…Ровно полдюжины. Идут и идут, «а на них… никто не обращает внимания!» — горько и гневно воскликнул гость съезда и повторил за ним Виктор Кожемяко. И с чувством добавил: «Можно представить нечто подобное в советское время?»
Интересно, а чего они ожидали? Что пассажиры устроят бурную овацию? Или вскочат и рявкнут: «Слава живым классикам!» Или запоют «Вы жертвою пали в борьбе роковой?..» Даже когда Пушкин появлялся в театре, то, по воспоминаниям современников, лишь все бинокли и лорнеты поворачивались в его сторону и на сцену уже никто не смотрел. Однако, никто не шумел «Да здравствует солнце русской поэзии! Ура!»
Мне в жизни приходилось встречать на улице, в метро, в театре некоторых известных писателей, с которыми не был знаком. Например, встречал Пастернака — один раз на Тверском бульваре, второй раз в метро, третий — в Консерватории (он мне тогда билет на концерт Нейгауза продал). Но если бы в трамвай вошел даже Лев Толстой, я, конечно, лишь уступил бы ему место и постарался искоса разглядеть его. А что еще? Неприлично же глаза пялить или затевать разговор, если человек тебя не знает, тем более орать: «Привет зеркалу русской революции!»
Конечно, было бы отрадно, если хотя бы уже перед Орлом кто-то в вагоне узнал, скажем, Алексеева и воскликнул: «Михиал Николаевич, дорогой, вы ли это? Да как же я сразу-то не разглядел? Ведь я ваш давний-предавний читатель. Приобретал все ваши книги. Читаю и перечитываю. Отменно вы поработали. Наслаждаюсь…»
Да, приятно, если бы состоялся такой примерно разговор. Но ведь могло случиться и совсем иное. Дело в том, что не так давно М. Алексеев со страниц «Завтра»(№ 18’03) на всю страну рассыпался в любезностях, похвалах и благодарностях своему земляку саратовскому губернатору Д. Ф. Аяцкову. За что? Может, губернатор своим умным руководством добился того, что саратовцы живут лучше, чем другие россиянцы? Увы, приведу лишь две цифры Госкомстата: в среднем по стране месячный заработок составляет 5500 рублей, а в Саратовской области — 3330, т. е. на две с лишним тысячи меньше (Советская Россия. 27.5.04). Или за то благодарил Алексеев, что Аяцков отказался от идеи создания в области публичных домов, а те, что есть, приказал закрыть? Нет, не слышали мы это.
Так за что же человек с Золотой Звездой Героя и с двумя высшими орденами на груди, Шолоховский лауреат рассыпался мелким бесом перед человеком, который входит в пятерку самых отъявленных любимцев народ: 1. Горбачев, 2. Ельцин, 3. Чубайс, 4. Черномырдин и, конечно же, 5. Аяцков. Оказывается, как сам писатель радостно сообщил, за то лишь, что губернатор «вновь и вновь» помогает изданию его сочинений. Помните, что сказал В. Личутин? «Если „нас“ не признают, то какая же это власть!» А в данном случае нас «признают» да еще как! Издали не то пять, не то десять наших книг. Значит, это прекрасная власть, на нее молиться надо.
А вот представьте, что среди пассажиров оказался бы майор ФСБ В. В. Александров из саратовского города Балашова. Он мог бы подсесть к Алексееву и сказать: «Знаете ли вы, дорогой землячок, что в нашей с вами родной области один за другим останавливаются заводы? В моем городе уже несколько лет стоит сахарный завод, а он был один такой на всю область. Известно ли вам, что в моем Балашовском районе зарплата еще ниже, чем в среднем по области — всего около 2000 рублей. А хлеб в прошлом году подорожал на 40 процентов. Кто же при такой жизни купит ваш прекрасный восьмитомник? А лечитесь вы где? Надо думать, в президентской поликлинике, в каком-то ЦКБ? Уж, конечно, там нет того, что у нас в Саратовской области: больные идут к врачу со своими шприцами, перчатками, ватой, а торговцы лекарствами покупают себе миллионные „мерседесы“. Вы писали в „Драчунах“ о голоде 1933 года. Ужасная картина! Но ведь все-таки это было семьдесят лет назад. А нынче-то без засухи и неурожаев у вас на глазах мрут по миллиону в год — это как? В том 33-м году Шолохов, медаль которого у вас на груди, не выдерживал „дистанцию времени“ в пятьдесят лет, а тогда же метал бесстрашные письма Сталину и тем спас от голодной смерти сотни тысяч своих земляков. А вы что сейчас пишете? Мемуары! И очень живописно рассказываете то о своих недополученных премиях, то о том, какие муки претерпели вы с публикацией одного-двух своих сочинений, то как с Владимиром Солоухиным рыбалить на Волгу ездили, какую вкусную ущицу едали. Ну-ну, успехов вам».
А тут, вообразите, с другого боку подсел бы с газеткой другой Александров, Павел из самого Саратова. И сказал бы: «Помню я ваш фестивальчик, Михаил Николаевич, помню. Незабываемо! Постарался Аяцков для вас, отгрохал… Но ведь Саратов-то рушится, избиты до предела дороги, а губернатор двугорбого верблюда завел и скачет на нем в своем поместье. Ему прислуга говорит: „Дмитрий Федорович, да вы как султан!“ Он отвечает: „Я и есть султан Саратовский!“ В городском бюджете не хватает денег на многие социальные мероприятия, а он, как писали, за 52 тысячи евро забронировал каюту высшего класса на сублайнере для поездки в Афины на Олимпийские игры…
И вот недавно всех жителей области как громом поразила весть о привлечении к уголовной ответственности этого фестивальщика и олимпийца. Все с облегчением вздохнули. Да что там, вся область ликовала! Наконец-то правда восторжествует. Будет предел тому беспределу, что творится у нас под руководством верблюжьего наездника. 70 миллионов рублей из бюждета области найти не могут. Прокурор Бондар вызвал Аяцкова, предъявил ему обвинение и взял подписку о невыезде. Но тут произошло поганое чудо. Видимо, как я понимаю, дело не согласовали с Ельциным, и тот взбеленился: Аяцков же его любимец, он его даже в преемники прочил. И ЕБН учинил взбучку ВВП. И вот сообщили: уголовное дело возбуждено преждевременно. Да еще какой-то премией его наградили. Какой? У нас все знают, что еще в 1998 году к вашему восьмидесятилетию администрацией Саратовской области в лице, конечно, верблюжатника Аяцкова и Союзом писателей России учреждена Всероссийская премия имени Михаила Алексеева. Так вот мы и гадаем: не эту ли премию ему вручили?.. Однако, заметьте, не сказано, что дело прекращено за отсутствием состава преступления, как было, если помните, например, с Гусинским, но только — возбуждено преждевременно. Так что мы надежды не теряем. Но и вы, Михаил Николаевич, будьте начеку: могут вызвать в качестве свидетеля. А вдруг обнаружится, что на издания ваших книг да на „Алексеевский фестиваль“ из тех 70-ти пошло миллиончиков 10? В самом деле, не из своего же кармана Аяцков благодетельствовал вам. Что тогда? Неужели не понимаете, что он вас с вашим фестивалем, как ширму для себя и для своего верблюда использует? А? Словом, будьте начеку!..»
* * *
Да, вот так достопечально могло обернуться дело с М. Алексеевым. А с другим Героем — с Егором Исаевым? Если б его узнали, могли бы сказать: Егор Александрович, по выражению Виктора Кожемяко, вы не только живой, но и страстный классик. До восьмидесяти дожил, а все страстный! Кто ж не помнит ваших пламенных речей, громокипящих статей, вдохновенных поэм!.. Кстати, замечательные поэмы «Суд памяти» и «Даль памяти», принесшие вам Золотую Звезду, Ленинскую премию и кучу других наград, кажется, вот уже лет 15–20 не переиздавались. Неужели издателя не находится? А пора бы! Ведь теперь что угодно можно издать, лишь бы деньги были.
Но что же теперь вы так молчаливы? Ваша нынешняя творческая скромность или латентность на фоне былой бурной активности выдающегося советского патриота озадачивает многих. Вот и биографы ваши отмечают: «В последнее десятилетие изредка(!) печатает стихи». И приводится лишь один-единственный пример: журнал «Москва» № 5’99. Но если напрячь память, то можно привести еще, по меньшей мере, один пример: более раннюю статью в «Правде», написанную в ответ на статью там же «Муса Джалиль и куровод Исаев» и запомнившуюся похвалами Черномырдину за его чуткость и человечность. Как вы могли, классик! Ведь даже нанешний американский президент, первый разбойник в мире, и тот обругал Черномырдина не то кровососом, не то муравьедом.
Но если не находится издатель-доброхот, неужели у вас денег нет у самого для издания своих великих поэм? Ведь вот критик С. Чупринин уверяет в своем отменном энциклопедическом справочнике, что еще в 95 году вам, еще кое-кому Ельцин за хорошее поведение (может, в частности, и за похвалу тому же муравьеду Черномырдину) выписал в довес к уже имевшейся повышенной, как у Героя, еще и не то «президентскую», не то «лауреатскую» премию. Надо думать, это не хухры-мухры. А в совокупности с первой — о-го-го! За десять лет можно было бы скопить на собрание сочинений в 10 томах с золотым обрезом.
Так, может, в этом и вся загадка вашей латентности: громким словом, неосторожным жестом, неожиданным чихом боитесь спугнуть президентского ангела-хранителя с платежной ведомостью в руце? Вот один из вас и пишет поэму из XIII века о том, как Русь угнетали татары, в расчете на то, что читатель сообразит, что это о дне нынешнем, а другой — вообще молчит.
Но вон Юрий Бондарев. Он и в 89-м году по моральным соображениям отказался быть в числе учредителей демократского ПЕН-центра во главе с Андреем Битовым, и в 90-м в знак протеста против публикации Солженицына вышел из редколлегии «Нашего современника», и в 91-м подписал «Слово к народу», и в 93-м воглавил защиту Союза писателей России, и в 94-м отверг ельцинский орден, и в 98-м произнес антирежимную речь о Сталине и гордо заявил «Я — сталинец!»… А главное, все эти годы он выступает с публицистическими статьями и романами, где твердо и гневно протестует против контрреволюционного переворота и ограбления родины, защищает русскую культуру: «Искушение» (1992), «Непротивление» (1996) «Бермудский треугольник (2000)… А ведь Бондарев тоже получает „президентскую“ или „лауреатскую“ пенсию. Значит, он не боится ее потерять. А вы? Потому и молчите? Что, разве без нее прожить не смогли бы?»
* * *
А что, если бы среди пассажиров оказался еще и Борис Зиновьевич Чистяков из поселка Вохтога Грязовецкого района Вологодской области. Ныне он пенсионер, а был известный всей области человек, прошедший путь от рядового лесоруба до директора Монзенского леспрохоза, орденоносец, почетный мастер лесозаготовок, заслуженный работник Народного контроля, в первую очередь уничтоженного Ельциным.
Вот подсел бы он к Василию Белову и сказал: «Земляк, радость-то какая! Своими глазами вижу вас, живого классика, хоть вы и с палочкой уже. На съезд едете? Хорошо. А помните ли свою статью „Бесстыдство“ в „Русском Севере“? Года два-три прошло, а я все забыть не могу. Здорово вы тогда врезали по этой уже припутинской грабиловке. Ну молодец! Лихо! Вся область вам аплодировала. Вот, мол, каков наш земляк Василий-свет Иванович. Вот он, вологодский мужик! Ему хлеба не надо, а вынь да положь правду-матку! Он на пути к ней ничего не пожалеет, никого не пощадит, ничего не побоится!
Но два-три года небольшой срок, правда. И ведь ничего не изменилось. Наоборот, все стало еще хуже. Гибнет Монзенский леспромхоз, которому я отдал всю жизнь. Давал он государству в год по миллиону кубов леса, а теперь — 300 тысяч. Его купил за гроши со всеми потрохами и с людьми какой-то Фокс из Москвы. Техника вся износилась, а он ничего не вкладывая, знай стрижет дивиденды…
Вот лежал у меня на печи бывший вальщик леса, а ныне заслуженный пенсионер Копин Игорь Михайлович. Он мне говорит:
— Зиновьич! Какие же мы дураки! Ведь уже при коммунизме жили: и больница, и учеба бесплатные, харчи копеечные, билеты на любой транспорт — дешевка, на курорт — только заикнись, путевка бесплатная, да еще директор на дорогу денег даст. Что нам, дуракам, было еще нужно? Ан нет! Капитализма вкусить захотели. Вот он и пришел на нашу погибель.
Так вот, говорю, стало еще хуже, чем при негодяе Ельцине. В точку вы тогда сказали: бесстыдство! Но включаю намедни телевизор и что ж я вижу? Драгоценный наш земляк Василий Иванович, краса и гордость Вологодчины да и всей страны, из рук, мягко выражаясь, покровителя этого всероссийского бесстыдства получает какой-то орден. Прошло недолгое время, получает он из тех же белых ручек еще и какую-то премию. Уж мы и не знаем, в какую сторону теперь глядеть. А, Василий Иванович? Может, в твоей Тимонихе расцвет настал? Или вы поверили, что у вологжан средний заработок уже достиг 5000 рублей? Знаете, как его сделали? К зарплате в 550–700 рублей доярки совхоза „Демьяновский“ приплюсовали 2 миллиарда 800 тысяч нашего обитателя Леши Мордашова да американца Эльперина, а потом поделили на всех жителей, вот и получилось 5000.
Уж извини, землячок, а я обо всем этом, в том числе и о твоих нынешних наградах-премиях написал в „Русском Севере“. Может, расскажешь об этом на съезде?»
* * *
А если бы я сам ехал в этом вагоне, то подошел бы к Владимиру Крупину и сказал: «Непостижимый вы для моего ума человек, Владимир Николаевич! Не было вам и двадцати лет, а вы уже — член КПСС, а теперь преподаете в Духовной академии. Нет, я не отрицаю права на перемену взглядов, убеждений. Но все-таки лет тридцать были вы коммунистом. Никто ж вас силком в партию не тащил. Вон ваш друг Распутин, или Личутин, или Проханов не хотели вступать и не вступили. И вот читаю ваше выступление на недавнем Восьмом Всемирном русском соборе, которое в виде передовицы под заголовком „Что общего у света с тьмой?“ напечатано в газете „Российский писатель“ № 5 за этот год: „Для меня слова „коммунист“ и „демократ“ — синонимы“.
Из этого следует, что, во-первых, вы сами с юности лет тридцать были родным братом Валерии Новодворской, а потом бросил бедную девочку на произвол судьбы и убежал в Духовную академию. Во-вторых, да вы понимаете ли слово „синоним“? Ведь это тяжкий грех ставить на одну доску коммунистов, которые в огне Гражданской войны и иностранной интервенции со всех сторон да еще в борьбе против бесчисленных самостийников сумели сохранить единую Россию, приумножить ее земли и в исторически ничтожный срок вывести к небывалой вершине могущества и славы, — ставить их на одну доску с вшивыми демократами, которые развалили единую державу на 15 кусков, ограбили наш народ, надругались над ним и теперь изводят миллион за миллионом. Как за свой „синоним“ перед Богом-то отвечать будете?»
Читаем дальше: «Коммунисты и демократы пользуются не ими созданным». Это как понимать? Ходорковский — да, обокрав народ, пользуется тем, что не он создал, а народ под руководством коммунистов. А чьим трудом пользуются коммунисты? К примеру, я, что, за счет Крупина живу? Это он дал мне образование, построил квартиру, хотя бы купил компьютер? Явившись в Москву из вятской деревни, ты, братец, уже сколько здесь, все благоустраиваясь, квартир сменил, прежде чем обосноваться в проезде МХАТа, в самом центре столицы? От государства, над которым ныне глумишься, он, нагрянув из деревни, в сорок лет уже имел отдельную квартиру, а я, в восемнадцать лет ушедший из Москвы на войну, я — коммунист, лишь в пятьдесят за свои трудовые приобрел отдельную.
И дальше ублажаешь антисоветчиков: «Коммунисты и демократы ненавидят Христа. Одни гнали церковь Христову явно, другие, сегодня, иезуитски изощренно». Да, коммунисты в иные поры «гнали» церковь, например, когда она в Гражданскую войну решительно встала вкупе с интервентами на сторону свергнутой народом буржуазии, помещиков, их паразитического строя. В тех «гонениях» и видите вы причину того, что «СССР рухнул». Только в этом!
Сия мысль так тешит ваше патриотическое сердце беглого коммуниста, что повторяете ее несколько раз. Например, «один батюшка, — говорите, — высказал мне такую догадку, в которую я верю». А дальше — вовсе не догадка, а как бы реальный факт сообщил безымянный батюшка: «Мы за безбожные власти не молились». Будто бы на литургии в молитве «О Богохранимой стране нашей, властех и воинстве ея Господу помолимся!» в храмах «повсеместно» выбрасовалось слово «властех». Именно поэтому, ликуете вы, «и слетели безбожные власти». Как же так? Ведь литургию установил сам Христос на тайной вечере, а первые литургии составлены апостолами Иаковом и Марком. Мыслимое ли дело, хитрить и проказничать с литургией? И кому? Самим священнослужителям!
Значит, ни Горбачев и Ельцин, ни Яковлев и Шеварднадзе, ни Рейган и оба Буша ничуть не виноваты в развале страны, — русский патриот Крупин всю эту шарагу оправдал! А всю вину взвалил на безымянных священников.
Но как же так? Ведь и церковь кое-кого «гнала» и сколько лет, и еще как изощренно — вплоть до сожжения, как было с протопопом Аввакумом, главой старообрядцев. И за что? За то лишь, что люди хотели, как прежде, молиться двуперстием. И однако же, несмотря на вопиющую несправедливость и жесткость этого гонения, церковь жива… Здесь замечу: я, коммунист, пригласил отца Михаила, протоиерея из Иванова-Вознесенска на свой недавний юбилейный вечер в ЦДЛ. Он там еще и доброе словцо сказал со сцены. Это почему же я так поступил — из ненависти к Христу?
А известный вам уважаемый отец Дудко говорит: «Я уверен, что в Советское время жажда веры в Бога была сильнее, чем сейчас. Поэтому не надо Советское время называть безбожным… В годы войны русский человек шел на подвиги с открытой к вере душой, даже если он не всегда и понимал свое стремление к вере. Потому и Александр Матросов, и панфиловцы, и летчик Гастелло — это наши русские святые люди, с их помощью Россия обрела свою великую победу, свою Пасху, свое воскрешение».
Можно с этим соглашаться или нет. Я бы лично сказал не о большей жажде веры в Бога в Советское время, а о большей близости к Нему, как символу духовного совершенства. Да, можно и не соглашаться, но в рассуждениях о. Дудко, который знает ведь, что названные им «наши святые» в большинстве своем были коммунисты и комсомольцы — душевная доброта и любовь к людям, ко всем соотечественникам, а у вас, Крупин, — злоба и ненависть. А о. Дудко пронес свои убеждения через тюрьму в те годы, когда вы получали премии, ордена да высокие должности с квартирами в придачу.
Ведь вон как изощряетесь вы в своем антикоммунизме, как бы замешанном на православии. Рассказываете, будто были свидетелем отпевания «одного человека» в одной сельской церкви: «Я спросил, кто усопший. Старушки ответили мне: „Коммуниста хороним, батюшка. Всю жизнь с нами боролся, весь измучился. Пусть хоть на том свете отдохнет“».
Думаю, что сей анекдотец рассказал вам, живой классик, кто-то из нехристей. А может, Познер или Сванидзе. Ведь с точки зрения церковно-религиозной тут полная чушь. Во-первых, не могли верующие старушки назвать в церкви какого-то пришельца «батюшкой», когда перед ними их настоящий батюшка. Во-вторых, усопший, судя по всему, был каким-то чрезмерно рьяным деятелем с партбилетом, и очень мало вероятно, чтобы он хотел и его стали бы отпевать в церкви. В-третьих, на отпевание такого человека едва ли пришли бы богомольные старушки. В-четвертых, если человек до самой смерти только и занят был тем, что отравлял людям жизнь, то душа его попадет не в рай, а в ад, где не блаженный отдых, о котором говорят выдуманные старушки, а одни сплошные муки. Настоящие старушки не могли этого не знать.
Так что, верующий писатель Крупин не знает и выдает за правду байку, в которой и персонажи и ситуация высосаны из пальца. Это тем более странно, что ведь вы были немало лет не только орденоносным секретарем Правления Союза писателей СССР, парторгом, но, повторю, по совместительству и преподавателем Духовной академии. Академии!..
С какой злобой говорите вы не только о коммунистах, но о родине в целом: она для вас то ядовитая «змея», то «атомный монстр». Ну, это уж точно в один голос с Новодворской. Или вам с ней неведомо, где настоящий-то монстр, в два глотка проглотивший население Хиросимы и Нагасаки? И тут хотите поставить на одну доску убийц и спасителей. Или не знаете, что «атомные монстры» еще и Англия, Франция, Израиль, Китай, Индия, Пакистан… Нет, вам надо непременно свою родину ткнуть лицом в грязь.
И неудивительно, что с такой легкостью, даже лихостью вы ее похоронили: «Прощай, Россия! Встретимся в раю». Черт с ним, с Владимиром Максимовым, который похоронил родину и на страницах «Советской России» справил «Поминки по России», а потом в «Правде» еще и поставил на могиле «Надгробие для России». Что взять с него, он насквозь профранцузился. Что взять с итальянского похоронщика Кьеза, тоже пропевшего уже нам отходную «Прощай, Россия!» Но вы-то, Крупин, из вятского села Кильмезь…
И с чего взяли вы, что с вашим партбилетом, медалями да орденами, с вашим лицемерием и злобой попадете вместе с Россией в рай?
Да, случались у церкви неприятности и позже, например, при Хрущеве. Так он же был последним коммунистом и первым демократом, предтечей Ельцина. А о Сталине, настоящем коммунисте, на панихиде в день его похорон патриарх Алексий сказал: «Его славные деяния будут жить в веках. Мы же, собравшиеся для молитвы о нем, не можем пройти молчанием его всегда благожелательного, участливого отношения к нашим церковным нуждам. Ни один вопрос, с каким бы мы к нему ни обращались, не был им отвергнут; он удовлетворял все наши просьбы. И много доброго и полезного, благодаря его высокому авторитету, сделано для нашей Церкви нашим Правительством. Память о нем для нас незабвенна… Наша молитва о почившем будет услышана Господом…» Вот как говорил патриарх о человеке, имя которого писатель-патриот стесняется произнести на людях.
А что ныне? Крупин уверяет: «Авторитет церкви не только высок, но непререкаем. Что сказала церковь, то свято». Лепота!.. Но немало на Руси людей, которые думают так же, как В. Гребенщиков из поселка Столбовая Московской области. Он пишет, что ныне «Антихрист в лице своего воинства, напялившего маску демократов, идет в церковь и крестится там, заманивая в слепую веру — в духовное рабство трудящихся России… Главные организаторы ограбления и порабощения побежали в церковь». Крупин этих главных организаторов величает «братьями во Христе».
А Гребенщиков указывает тем, кто не слеп: «К сожалению, церковь вместо того, чтобы встать на сторону порабощаемых и поднимать их на борьбу за свою свободу, сама обнимается с этим Антихристом… Сотрудничество церкви с такой властью за то, что она (ограбив народ!) строит храмы, бросает ей подачки и подчиняет ее своим эгоистическим целям, превращает в орудие духовного порабощения людей, — разве все это соответствует заповедям Христа?»
И вот что особенно важно запомнить вам, Крупин: «Терпению народа все равно придет конец. И тогда он вспомнит, кто с кем обнимался и сотрудничал в это смутное, трагическое для него время» (Советская Россия, 10.4.04).
Дальше оратор показал себя убежденным противником не только новейших достижений, но и такой вековечной и благотворной потребности, как изучение иностранных языков. Вот полюбуйтесь: «После XX съезда партии русский язык начинал быть (!) в загоне, вдвигался (!) в сознание английский». Это как же он вдвигался? А вот, оказывается «в 1984 году в СССР английский учили более десяти миллионов студентов… (Так что, при этом у них из памяти выдвигали родной язык?), а русский в США учили только 28 тысяч студентов». Господи, и это с трибуны Всемирного собора говорит писатель, и это печатается ныне в писательской газете!
Во-первых, при чем здесь XX съезд? В нашей стране иностранные языки учили всегда — и до съезда, и до войны, и в царское время. Мой отец после окончания реального училища, кажется, неплохо знал немецкий и французский. Я был бы счастлив, если, кроме английского и немецкого, мне вдвигали бы еще французский, итальянский и испанский. Можно лишь радоваться тому, что столько нашей молодежи учили английский, как и другие языки, ибо английский — писатель должен бы знать и это — самый распространенный язык в мире. А американцев можно только пожалеть, что столь немногим из них вдвинули русский, хотя он и не так распространен.
В этой области, увы, паритет с американцами невозможен. А вот в других весьма желателен и даже необходим. Недавно президент Путин сообщил, что в этом году на территории России будет проведено два десятка совместных российско-американских мероприятий. Вот и спросил бы Крупин, как он выражается, «брата во Христе Владимира»: «А сколько пройдет совместных мероприятий на территории США?»
В речи под видом русского патриотизма и православия явлено было миру немало всякого вздора, ярко характеризующего и оратора, а теперь и редактора газеты. Например: «Полет Гагарина был использован для поднятия мощной антицерковной волны. Как иначе — Гагарин Бога не видел в космосе, как тут не усилить разрушение храмов». Кто, когда, где связывал полет Гагарина с делами церкви? Хрущев, что ли? Так ему никакой Гагарин не нужен был для оправдания своего самодурства. Или академик Гинзбург? Так назови его по имени!
Нет, с конкретными именами у Крупина дело обстоит слабо. Он предпочитает выражаться уклончиво: «один человек», «один специалист», «один батюшка», «казанский муфтий», безымянные старушки, безымянная статья безымянного автора и т. п. Так спокойней вкушать блаженство…
Напомню еще раз, что это не статья, а выступление на Всемирном русском соборе. Там наверняка было немало антисоветчиков и ненавистников коммунизма со всего света. В таком обществе неприлично говорить, что коммунисты сумели поставить Россию в ряд с Америкой, а кое в чем — впереди, демократы же мечтают догнать и перегнать Португалию. И оратор доходит даже до того, что приводит слова Сталина об известной фултонской речи Черчилля, но Сталина не называет, — в этом обществе неприлично.
Со страниц «Завтра» Крупин однажды возгласил: «Бушин — лучший критик современности». Но я же коммунист, он знает это, да и по моим писаниям видно. За что же мне, коммунисту, он отвесил такую оголтелую похвалу?
В другой раз встречает меня в Союзе писателей, радостно улыбается, заключает в объятья и лобзает. Коммуниста! Если это для него синоним «демократа», то, вероятно, отлобзавшись со мной, он побежал лобзать Хакамаду и Немцова.
Как из поэта делали чучело
С советских времен у нас бытует странная манера — не называть возраст юбиляра, если это женщина. Считается, что так — деликатно, интеллигентно, галантно, импозантно. Между тем сия импозантность нередко порождает недоразумения и споры.
Вот взял я четвертого апреля «Литературную газету», и с первой полосы на меня глянул роскошный портрет поэтессы Беллы Ахмадулиной, сделанный словно бы под «Незнакомку» Крамского, только с еще более впечатляющей широкополой шляпой. Под портретом — восторженный поздравительный текст.
Говорю жене: «У Ахмадулиной юбилей. Надо бы телеграммку отбить». Жена, конечно, первым делом спрашивает: «А сколько ей?» — «Тут не сказано, — отвечаю, — но, по-моему, восемьдесят». — «Да ты что! — восклицает жена. — Я думаю, шестьдесят». — «Как шестьдесят, — говорю, — она же была замужем за Евтушенкой, а тот, поди, ровесник Бориса Ефимова, которому за сто». Во всяком случае, такое впечатление. Сколько себя помню, Евтушенко был всегда и везде. А к тому же, я однажды танцевал с Беллой на юбилейном вечере Литинститута. Она, конечно, была молода, и я тоже, но это так давно, так давно… Вот и Анатолий Салуцкий, давний друг и сосед ее по даче, пишет о знакомстве с ней здесь же в статье, так и названной «По-соседски…»: «Боже мой, как давно это было!» И опять: «Боже мой, как давно это было!.. Белле уже… не знаю сколько». В этот же день и Наталья Дардыкина, видимо, ровесница юбилярши, писала в «МК»: «Не спрашивайте у поэта про возраст. Все врут календари». Дескать, как сказал поэт, «что в возрасте тебе моем».
Право, это довольно странно, ибо сама поэтесса вовсе не избегает точных дат и однажды сказала даже так: «Знаете, моя молодость закончилась в 1968 году», т. е. в тридцать лет. Известно, что многие поэты еще и далеко до тридцати сетовали на то, будто «все миновалось, молодость прошла!», но тут — такая таинственная точность! Ума не приложу, как это объяснить. Да уж не тем ли, что именно в том году Ахмадулину впервые опубликовало антисоветское издательство?
Эмигрантский «Посев» выпустил ее книгу «Озноб» и, видимо, этим загубил советскую молодость поэтессы.
Биографического словаря под рукой не оказалось, и нам с женой так и не удалось решить спор о возрасте юбиляра.
* * *
Еще несколько лет тому назад в «Литературной России» можно было прочитать, что «стареющие поклонники составляют уже не многомиллионную армию почитателей таланта мэтрессы, а, увы, трепетную сентиментальную горстку. Они с придыханием рассказывают внукам об этой удивительной поэтессе». Не знаю, так ли, но если осталась лишь трепетная горстка, то, судя по публикациям в день юбилея, она даже повысила свою способность трепетать при имени мэтрессы.
В этом легко убедиться, пробежав хотя бы редакционный текст под портретом в «Литгазете» и там же — статью А. Салуцкого. В обоих текстах преобладают речения высокого штиля, хотя, ведь знают же, небось, авторы, что еще Достоевский говаривал: «Высоким стилем можно опошлить все». И вот о стихах как, однако: «восхитительные»… «замечательные»… «ее творения составили славу русской поэзии»… «возвышенная лира»… «вечное и великое слово»… «воздушное слово»… «безумной красоты слово»… «истинные ценители поэзии замирают перед прозрачным явлением ее стихов»… О самой имениннице: «артистичная и воздушная»… «ее позиция всегда была твердой и ясной»… «внутренний пыл и сила натуры сохранились»… «великая поэтесса»… «воплощенное вдохновение»… «она творит поэзию»… «великий поэт»… «исполинский поэтический рост»… «она была и остается символом своего времени»…
Вот даже как: «была и остается»! Прибегли к железной сталинской формулировочке. Помните? «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим…». И притом заметьте, вождь ничего не говорил о воздушности или прозрачности поэта, о замирании, содрогании или трепыхании читателей перед его стихами. В этот же день по НТВ было сказано еще и так: «Мы говорим „Белла“ — подразумевает „Ахмадулина“». Ну, это плоская вариация на известную тему опять же из Маяковского: «Мы говорим „Ленин“ — подразумевает „партия“».
Гораздо содержательней рулады, например, помянутой Натальи Дардыкиной, заслуженной ветеранши «МК». Что она подразумевает, когда говорит «Ахмадулина»? А вот что: «томление по идеалу»… «волшебное предчувствие творчества»… «одинокую флейту»… «ночное одиночество в овраге»… «ключ, бьющий из глубин»… А еще Дардыкиной видится тут «восходящее к небу горло»… «бурлящая пламенная страсть»… «огонь и пламень»… «магма»… «голос, покоривший все земное пространство»… Все!.. Кроме того, товарищ Дардыкина уверена, что «имя Ахмадулиной украшает мировой Парнас»… «Белла — сама любовь»… «ее вдохновляет даже столб у дороги»… И наконец: «почетный член Американской академии искусств», что, разумеется, гораздо выше мирового Парнаса и любого столба. Между прочим, ее помянутый первый муж — увы, давно застывшая магма — и Андрей Вознесенский тоже члены этой заморской академии, но великая поэтесса почему-то уже «перестала читать» великих собратьев по академии.
Что ж, приведенные похвалы вполне естественны. Даже если к ним присовокупить и то, что не мог в этот день на торжестве в греческом зале Музея изящных искусств им. Пушкина не сказать в присущем ему изысканном стиле еще и Михаил Швыдкой, известный руководитель известного агентства: «Бэлла! Вы — феномен, равного которому сегодня не существует. Дышать с вами одним воздухом — счастье!» Ну совершенно, как известный персонаж Чехова: «Мадам! Я такие чувства чувствую, каких вы никогда не чувствовали. Позвольте вас чмокнуть!» А несравненный Зураб Церетели, кажется, от имени Зурабова здесь же, в греческом зале вручил виновнице всей суматохи еще и золотую медаль Петра Великого.
Что ж, если человек при столь очевидной воздушности и прозрачности дожил пусть только до шестидесяти да еще и стихи сочиняет, почему не похвалить даже и так. Правда, кое-что тут не очень стыкуется, например, «огонь, пламень, магма» и — «одинокая флейта». Но это что! Вот еще какие нестыковочки ошарашивали в день юбилея: «Стараниями Ахмадулиной открыт памятник Марине Цветаевой. Участвовала она и в создании памятника убитому на станции „Менделеевская“ псу» (В. Шохина. «Независимая газета»). И представьте себе, мадам Шохина обожает поэзию.
* * *
А что мы услышали в этот день еще и по телеканалу «Культура»! И от кого! Из каких вещих уст! Там целый час извергали свои восторги и нежности по адресу «символа нашего времени» прославленные мультилауреаты и суперорденоносцы, академики, профессора, доктора, президенты достойнейших устроений, попечители благороднейших институтов, обличители отвратительнейших систем, члены ПЕН-клубов, редсоветов и редколлегий, председатели и секретари…. Словом, цвет нации.
Взять, допустим, Василия Аксенова. Он 24 года был (и сейчас, говорит, остаюсь) профессором русской литературы (а, может, и русской ненормативной лексики?) пяти университетов США. Он состоит членом семи ПЕН-клубов: США, Германии, Франции, Швеции, Дании, кажется, Гваделупы и даже России. Семи! «Один в четырех каретах поеду!» — кричал купец в пьесе Островского. Как он скромен по сравнению с Аксеновым.
Кстати, а что такое ПЕН-клуб, ПЕН-центр? Ну, penn, известное дело, на латинском означает перо, крыло. Так что, это клуб собратьев по перу или по полету? Кого туда принимают? В СССР ПЕН-центр был создан в 1989 году, его президентом был избран аксакал пера Даниил Александрович Гранин, но этот ПЕН почему-то вскоре развалился. Через недолгое время создали новый русский ПЕН, президентом избрали ныне покойного Анатолия Наумовича Рыбакова, тоже аксакала полета, вице-президентами — доктора юридических наук и лауреата премии «Литературной газеты», где он член редсовета, А. Ваксберга, члена Европейской (?) академии И. Виноградова, лауреата премии имени Шагинян очеркиста А. Стреляного, кого-то еще. Но почему там нет никого из моих приятелей и даже знакомых? Закрадывается нехорошая мысль: может, ПЕН это Писатели Единой Национальности? Впрочем, оставим это…
Вернемся к участникам телеторжества. Вот Битов Андрей? О нем пишут: «писатель-индивидуалист… он вообще порой не замечает окружающего». Некоторые уверяют, что, как один его персонаж, он даже «игнорирует внешний мир». Но это, правда, не помешало ему еще в юные годы заметить Союз писателей, стать его членом и не проигнорировать там орден Знак Почета, потом — заметить ПЕН-центр и не проигнорировать там должность его президента. Пишут также: «Пушкин является для Битова абсолютным ориентиром в жизни и литературе». Но такая ориентация не преградила ему путь к множеству должностей и премий, кои Пушкину, тщетно мечтавшему обрести всего лишь «покой и волю», даже не снились, например, — путь к Пушкинской премии, которую ныне выдают в Германии туманной. Как помните, оттуда один пушкинский герой
Привез учености плоды, Всегда возвышенную речь И кудри черные до плеч.Что кудри! Теперь в виде Пушкинской премии оттуда везут марки или доллары…
Я уж не говорю о Владимире Войновиче и Евгении Попове, тоже активнейших участниках юбилейного телепиршества, — всех не перечислишь. А ведь еще были обещаны в рекламе сама Майя Плисецкая и сам Эльдар Рязанов. Не хватало разве что только Абрамовича. Но те двое, видимо, сообразили, что это уже был бы некоторый перебор, и не явились. Да, да, цвет нации, причем — благоуханный цвет. А ведь еще, словно черт из табакерки, возникал и Олег Табаков. Помните, как Нина Заречная объяснилась Тригорину: «Если вам понадобится моя жизнь, — придите и возьмите ее». Ну, на это Табаков не отважился, но объявил о готовности стать донором: «Если, Белла, тебе потребуется моя кровь, можешь рассчитывать». Только приходи со своим шприцем.
И вот что мы услышали в этой передаче из уст уже не пенсионерки Дардыкиной, не начинающего романиста Салуцкого, не газетчицы Шохиной, не киргиза Швыдкого или кого-то еще из трепетной горстки, а главным образом — из уст вышеназванных вопиющих корифеев. Слушайте: «уникальный дар»… «несравненна»… «грациозна»… «изысканность и утонченность»… «весенний сад поэзии»…. «золотой фонд русской литературы»… «хрустальное перо»… «наследница Лермонтова»… «воплощение поэзии»… «неземной язык»… «ее стихи завораживают»… «ее слушают с трепетом и придыханием»… «возвышенная отрешенность»… «великий человек»… «гений»… «один из самых мощных гениев»… «многогранное чудо, красавица с такой шеей»… «девушка неземной красоты»… «божественная женщина»… «Мэрилин Монро»… «могучая кучка»… «озарения от Бога»… «небесный гость»… Словом, «по небу полуночи ангел летел…»
Недавно Александр Байгушев, писатель совершенно иного направления, чем Аксенов или Войнович, в таком же возвышенном стиле писал о Валентине Сорокине, о поэте совершенно иной конституции, чем Ахмадулина: «золотой фонд»… «наследник Некрасова»… «гений»… «мы рыдали, слушая его стихи»… «соперник Блока»… «собрат Маяковского»…«надо благодарить Бога за такой подарок»… «небывалый гений» и т. п. Что это? Глобализация в литературе…
Но — «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Поэтому я тоже хотел бы в честь божественной женщины сыграть ноктюрн на флейте водосточных труб, но кое-что меня все-таки несколько озадачивает. Во-первых, осыпая «Мэрилин Монро» бриллиантами элоквенции, никто почему-то в подтверждение их доброкачественности не прочитал ни одного ее стихотворения, как и Байгушев. В чем дело? Почему? Аксенов ограничился чтением дарственной надписи поэтессы. А я, например, не называя Ахмадулину ни «небесным гостем», ни «могучей кучкой», знаю наизусть некоторые ее стихи. Как можно не запомнить, например, слова антиквара современной даме, зашедшей поглазеть в его магазин:
— Я уверяю, все здесь не для вас. Вы молоды, вы пахнете бензином. Ступайте к современным магазинам: Там так богат ассортимент пластмасс…Или вот это:
Судьба пока его щадила. Дела его прекрасно шли. И лишь плечами поводила Да улыбалась Натали…Прекрасно!.. Однако же, ничего не цитируя, псаломщики бездоказательно и безоговорочно нахваливают «неземной язык» Ахмадулиной. Передача закончилась романсом на ее стихи:
А напоследок я скажу: — Прощай. Любить не обязуйся…Уместно ли тут это слово? Ну какой русский скажет: «Я обязуюсь тебя любить»? И вообще, о какой любви речь, коли — прощай навеки?
С ума схожу иль восхожу К высокой степени безумства.Что за степени безумства? И сколько их — первая, вторая, третья? Кроме того, почему «или»? Ведь сходить с ума и «восходить к безумству» это одно и то же. Да еще и к безумству не «восходят», а наоборот — впадают в безумство.
Есть у меня сомнения и совсем иного рода. Взять такой факт: при поступлении в Литературный институт Ахмадулина, как мы узнали, представила рекомендацию Ильи Сельвинского, известного и влиятельного тогда поэта, работавшего в институте. Как это увязать с возвышенной отрешенностью и изысканной утонченностью? Ведь в отличие, допустим, от вступления в ВКП(б) тут никакой рекомендации не требовалось. Когда мы поступали в этот же институт в 1946 году, нам никому и в голову не пришло заблаговременно запастись такой вот пробивной бумажкой. А ведь ей было всего семнадцать невинных лет, но уже какая прозорливость! Нам же, пришедшим с фронта, шел третий десяток, некоторым было и под тридцать…
Несколько смущает меня и обилие премий. О. Чучков писал в «Литературной России»: «Я очень люблю стихи Б. Ахмадулиной. Она большой поэт. Но это не значит, что надо каждый год награждать ее то орденом, то премией». И далее следовал длинный перечень наград от советского ордена Дружба народов (1984) до ельцинского ордена «За заслуги перед отечеством» (1997), от Государственных премий СССР (1989) и России (2005) до итальянских премий «Носсиде» и «Брианца» (1994).
Заканчивал автор так: «Что, Ахмадулина каждый год выдает по гениальной книге? Или нет других писателей, достойных высоких наград?» И шел еще один перечень: Леонид Бородин, Юнна Мориц, Анатолий Ким, Валерий Попов, Михаил Кураев…
Если перед нами «неземной гость», то, может быть, эти премии и награды или хотя бы часть их только числятся за ней, а она ничего и не получала или отдала на памятник собаке? В самом деле, в 2001 году корреспонденту той же «ЛР» писательница доверительно сообщила: «Я абсолютно нищий человек… Я выжила молитвами людей» (10.8.01. № 32). И тут же присовокупила, что она на 200-летнем юбилее Пушкина плакала от любви к гению. И предсказала: «А то, что над моим именем будут плакать — это я знаю». Видимо, имелся в виду тоже 200-летний юбилей, т. е. 2137 год. Действительно, за Ахмадулину молятся. Я сам слыхал, как тут у нас около метро «Сокол» во Всехсвятской церкви молилась старушка в пенсне: «Боже милостивый, спаси, сохрани и помилуй Беллу-троеручицу!..» Когда она кончила молитву, я поинтересовался: почему троеручица? «Да как же, — говорит, — в одной руке у нее, бедняжки, советский орден, в другой у страдалицы — антисоветский, а третья рука внезапно выросла для итальянских премий». Мне возразить было нечего.
Должно быть, эти газетные признания и пророчества Ахмадулиной так проняли членов Комитета по премиям во главе с президентом (кстати, сама Белла Ахатовна — член этого Комитета), что вскоре они отвалили ей премию небывалого у нас размера. Римма Казакова недавно заметила по этому поводу: «Дали Ахмадулиной премию в 5 миллионов рублей. Я рада за Беллу, но давать такую большую премию в одни руки — это безобразие!» (ЛР № 17’07). Похоже на то, что Римма Федоровна не одна так думает. Тем более, как она тут же сказала, «Белла и ее муж Борис Мессерер просили помочь им уехать в Америку». И она как секретарь Правления Союза писателей СССР обещала им помочь при одном условии: «что они не станут за рубежом поливать грязью советскую власть». Судя по всему, такое условие супруги принять не могли. Остались. И уж не для того ли, чтобы надежно удержать Ахмадулину в России и сберечь сей бриллиант для родной культуры, отвалили ей такую премию?
Вручение происходило в огромном кремлевском зале, и думаю, что никто из множества присутствующих, начиная с президента, не знали ни единого стишка лауреатки. Видимо, она догадывалась об этом и, желая восполнить пробел в эстетическом воспитании трудящихся Кремля, закатила с трибуны что-то вроде поэмы, о которой можно сказать словами классика: «утомительно и длинно, как Доронин».
Мне тоже, между прочим, не так давно вручили премию в размере 25 тысяч целковых. От радости и я не удержался, позволил себе прочитать стишок «Мое время». Но всего-то в двадцать строчек:
Я жил во времена Советов, Я видел все и убежден: Для тружеников, для поэтов Достойней не было времен. Я жил в стране социализма, Я взвесил все ее дела И понял: никогда Отчизна Сильней и краше не была. Я жил во времена Союза В семье несметных языков, Где братства дух и дружбы узы Не знали стен и берегов. Я жил в эпоху Пятилеток И был голодным иногда, Но видел я — мой глаз был меток — Нам светит горняя звезда. Да, ошибались мы во многом, Но первыми прорвали мрак. И в Судный День, представ пред Богом, Мы развернем наш Красный Флаг.Что тут непонятно? Думаю, двадцать-то строк простительно. Тем более, что премию у меня конфисковали домушники. А Анатолий Салуцкий, оценивающий поэзию в рублях, ядовито и торжествующе заметил о процедуре в Кремле: «Премия показала, кто есть кто на самом деле». Вдохновенный питомец муз, а какой отменный образец верноподданности: нет ничего выше оценки президента!.. И то сказать: 5 000 000: 25 000 = 200. Кто-то талантливей кого-то в 200 раз!
Никакого ответа на мои недоумения я в юбилейных статьях и телепередачах не нашел. Более того, участники аксеновской посиделки, нарисовав эфирный образ поэтессы, стали рассказывать еще и о ее бесстрашии, несгибаемости в борьбе за правду, в защите угнетенных, что тоже было большой новостью даже и для А. Салуцкого, который, будучи другом-соседом, уверен, что «на порожистом перекате русской истории в начале девяностых Ахмадулина, пожалуй, единственная из „громких имен“ шестидесятых годов не „отметилась“ шумными политическими криками». Нет, услышали мы теперь, «отмечалась», да еще какими «криками» и громче всего — именно в начале 90-х, а именно — в 1993-м.
Тихо!.. Внимайте: «Эта женщина совершила множество мужественных поступков. Она снова и снова демонстрировала смелость на грани безумия». И тут же примеры: «Она не боялась говорить о Троцком, когда того уже выгнали из страны». Это не на грани, а уже за гранью безумия, но не Ахмадулиной, а оратора. Судя по всему, он или думает, что Ахмадулиной сто лет, или не знает, что Троцкого выставили из страны почти за десять лет до рождения Беллочки. И «говорили», читали тогда о Троцком миллионы, хотя бы уж только те, кто штудировал «Краткий курс истории партии», сочинения Ленина и Сталина.
Дальше: «Она открыто демонстрировала свою связь с академиком Сахаровым». Это я оставляю без комментариев, пусть лучше Елена Боннэр.
А кого же именно из угнетенных защищала Ахмадулина? Нам говорят: Солженицына! Может быть, но вот странно. В мае 1967 года 80 писателей (в том числе автор этих строк) обратились в президиум своего IV Съезда с предложением выслушать на Съезде Солженицына (Слово пробивает себе дорогу. М. 1998. С. 217). Ахмадулина широко печатается, была уже пять лет членом Союза, но подписи ее под этим дымившимся тогда письмецом нет. Как же она его защищала? Загадка! Впрочем, там нет подписи и Андрея Битова, ныне члена Общества Достоевского.
А еще кого защищала бесстрашная Белла? Нам говорят: Аксенова! Да от кого же надо было защищать милого Васю? Он печатался напропалую огромными тиражами, жил весьма не бедно и не очень скучно, ушел от молодой прекрасной Киры, примкнул к немолодой, но влекущей Майе, вдове Героя Труда и четырехкратного Сталинского лауреата знаменитого Романа Кармена, у которого, говорят, в США лежали большие деньги за 20-серийную киноэпопею «Неизвестная война» («Великая Отечественная»), созданную под его руководством по заказу компании «Эр тайм интернэшнл». А в 1980 году, заявив, что ему все обрыдло, он выходит из Союза писателей и с новой перспективной женой укатил в Америку работать профессором. Его там и приняли за профессора, как у нас всех французов, в конце XVIII века бежавших от революции в Россию, принимали за Вольтеров. Но, как пишет живущий в США Александр Межиров,
Решить проблему пуза Америка смогла, — Но отвернулась Муза И от нее ушла.Куда? Да к нам же. Вернее, не ушла, а вернулась в образе Коротича, Евтушенко и Аксенова. Где еще эти люди для решения своих проблем найдут место более злачное и надежное?
Сейчас на вопрос, почему он покинул США, которые четверть века так обожал, Аксенов отвечает: «По той же причине, по которой уехал из СССР. В США перестали меня издавать. Они вычистили всех авторов, которые приносят им мало доходов» (Российская газета.13 апреля). Разумеется, так. Кому вы теперь там нужны? Содержать антисоветчиков за свой счет американцам теперь нет никакого резона, их бывшие любимцы получили полную свободу деятельности в самой России. Но как характерно! Где издают, где гонорар, там и родина.
Между прочим, именно в те годы я тоже целых восемь лет, с 1979-го по 1987-й, не мог напечатать ни единой новой статьи. И что ж это тогда не втемяшилось мне бежать в Америку или Гваделупу работать профессором?
Но не о защите ли Ахмадулиной своих друзей пишет, однако, все тот же неисчерпаемый Салуцкий: она «не без вызова тогдашним порядкам дала своему пуделю кличку Вося — в честь Вовы Войновича и Васи Аксенова»? Да, видимо, это и есть «смелость на грани безумия». Представьте, услышал бы случайно кто-то из КГБ, как Ахмадулина кличет своего пуделька: «Вося! Вося!..» — сразу все понял бы и загремела бы безумная вольтерьянка Бог знает куда…
А какие еще доблести числятся за ней? Как же! «Ахмадулина не боялась дружить с Параджановым!» Ну и что? 85-летняя Лиля Брик тоже не боялась, дружила. Да еще как, говорят!
И такая безумная храбрость сопровождалась, оказывается, еще и приступами отчаянного самозабвения: «Сама непечатаемая (именно так и сказано! — В.Б.), Белла пыталась помочь Высоцкому опубликовать стихи». Господи, да она с восемнадцати лет печатаемая, — раньше, чем Аксенов и все остальные участники передачи. В 1955 году ее впервые напечатал Федор Панферов в «Октябре».
Битов сказал: «Она всегда умела поставить себя против власти». Но Аксенов его опроверг: «Эту власть она просто не замечала». Действительно, если не замечала, не видела, то как же могла ставить себя против невидимого? Однако факты опровергают и того мэтра и другого: у себя дома Ахмадулина, возможно, и не замечала власть, но как могла не замечать, когда надо было идти получить премию или орденок, бесплатную квартирку, по выражению «ЛР», в «элитном доме» или бесплатную дачу в Переделкино? Я склонен думать, что тогда божественная женщина прекрасно замечала эту ненавистную власть. Может, очень даже замечала! Не исключаю, что назубок знала все нужные имена, адресочки и телефончики. С годами ее известная нам прозорливость юных лет не могла не возрасти.
Много и проникновенно говорили с экрана о мужестве и несгибаемости, явленных Ахмадулиной и ее друзьями в истории с антисоветским альманахом «Метрополь». Среди всего, что там было, сказал Аксенов, самым антисоветским надо признать рассказ Беллы «Многие собаки и собака», но антисоветское шило она своими изящными пальчиками так тщательно упрятала в мешке, что его никто не заметил. Тут на помощь самозабвенному бесстрашию пришло уникальное мастерство. Словом, залепила оплеуху, которую никто не ощутил. Нечто вроде пуделя, названного в честь Васи и Вовы с целью сокрушить советскую власть.
Но главное в другом. 23 участника альманаха поклялись на крови, что если хоть один из них будет как-то наказан, то все остальные гордо и гневно покинут Союз писателей, как некогда Короленко и Чехов вышли из Академии Наук в знак протеста и товарищества с Горьким, избрание которого в академию великомученик Николай не утвердил.
И вот Виктора Ерофеева, зачинщика альманаха, и Евгения Попова исключили из Союза. И что ж воспоследовало? «Никто не писал покаянку!» — гордо заявил Попов. Ну, правильно, только исключенные, как признается сам закоперщик, недолго мешкая, обратились в Союз писателей с письменной просьбой вернуть им драгоценное членство. Надо полагать, в их заявлениях были какие-то слова о своей ошибке, какое-то сожаление, печаль, — иначе на что рассчитывать? Увы, ни того, ни другого вольнодумца тогда не восстановили. Ерофеев уверяет: только потому, что накануне начальник Генерального штаба позвонил Феликсу Кузнецову и доложил: «Завтра наши войска вступят в Афганистан». «Ах, так! — подумал Феликс, — чего ж теперь стесняться с этой литературной шпаной!» И не восстановили.
И что же остальные 21? Хлопнули они дубовой дверью Союза? Ерофеев рассказывает об этом: «Помня, как в разгар драки (ну уж — драка! — В.Б.) Андрей Вознесенский (тоже участник альманаха) растворился в экспедиции на Северный полюс, мы с Поповым, на всякий случай, призвали их в дружеском письме, написанном мной с очень легкой дозой иронии, оставаться в Союзе. Битов, Искандер и Ахмадулина осмотрительно послушались». Писать второе письмо или уговаривать еще и устно не потребовалось. Послушались и все остальные, кроме Семена Липкина и его жены Инны Лиснянской. Правда, пишет Ерофеев, «Аксенов тоже вышел… Вскоре он получил приглашение от американского университета и красиво улетел первым классом „Эр Франс“ сначала в Париж». Больше Чеховых и Короленок среди «метропольцев» не обнаружилось…
В октябре 1987 года восстановили в Союзе С. Липкина, но почему-то тянули дело с И. Лиснянской. Мы были тогда соседями по даче, я все знал и направил прочувствованное письмо секретарю Правления Юрию Верченко, настаивая и на ее скорейшем восстановлении. Я напомнил эпизод Парижской коммуны, описанный Гюго. Версальцы схватили юного коммунара, мальчишку, и приговорили к расстрелу. Он попросил отпустить его проститься с матерью. Его отпустили и не ждали больше, а он в назначенный час вернулся. Я писал, что вот так сдержала свое слово и Лиснянская… Не знаю, сыграло ли это роль, но в 1988 году восстановили и ее. Может быть, хлопотали и Ахмадулина с Битовым, и Вознесенский с Искандером? Не слышал.
* * *
Но пение псалмов продолжается. Нам говорят: и вот это небесное создание всю жизнь с юных лет подвергалось гонениям, преследованиям, экзекуциям. Как так? За что? Кто посмел? «В 1959 году за защиту Пастернака ее выгнали из института». Странно. Ведь история с Пастернаком была раньше. «Выгнали под предлогом неуспеваемости по главному предмету — истории марксизма-ленинизма». Ну, это еще удивительней. Во-первых, такого предмета — «истории марксизма-ленинизма» — не было. Во-вторых, марксизм-ленинизм изучали на первом курсе, а в 1959 году Одинокая Флейта была уже на четвертом, и никакого марксизма там не было.
А если ее и исключали из института, то очень быстро вернули обратно: она окончила его в 1960 году, когда ей было, как и полагается, 23 года и даже получила «красный диплом». О чем же звон? Да и мало ли кого исключали на Руси! Можно выстроить длинный ряд больших людей от Белинского до Ленина, но никто из них, кроме Бенедикта Сарнова, не изображал себя жертвой истории марксизма и не канючил по этому поводу, тем более — спустя полвека по телевидению. Однако точно ли, что при таком конфликте с «главным предметом» ей выдали именно красный диплом? Сомнительно…
Но слушайте еще: «И она вошла в нерекомендованные черные списки!.. В издательствах рассыпали ее уже набранные книги!» Хорош был где-то закон, по которому лжецам отрезали язык. Ну назови, трепло, хоть одно издательство, хоть одну рассыпанную книгу, хоть один выброшенный стишок в газете.
Аксенов говорит: «Вот в одном стихотворении у нее цензура выбросила строфу из-за того, что там упоминался царь Соломон». Ну, это ты расскажи Восе. А мы с царем Соломоном знаем, что поэты частенько и сами выбрасывают и строфы и целые главы, а то и книги сжигают. На месте автора я из сострадания к потомству в свое время сжег бы все три тома телемахиды «Московская сага», написанной в Гваделупе. А вот хотя бы знаменитое стихотворение Ахматовой «Мне голос был…». Первоначально оно начиналось строками:
Когда в тоске самоубийства Народ гостей немецких ждал, И дух суровый византийства От русской церкви отлетал, Мне голос был…И какой же цензор выбросил первые четыре строки?
Ахматова.
А Войнович гневно воскликнул: «Однажды в Иваново на вокзале Ахмадулина была арестована!» Да за что же — «Архипелаг ГУЛАГ» вслух читала на платформе? Или шумела «Верните в Союз писателей Лиснянскую!» Нет, оказывается, была в нетрезвом виде. Ах, Войнович, как рискованно об этом вспоминать! Ведь кое-кто еще помнит, какова была порой Белла Ахатовна, оказавшись в помянутом выше экстремальном виде. И не арест это называется, а всего лишь задержание, к тому же весьма кратковременное. Различие между этими словами и понятиями следует знать писателю, тем паче такому, которого КГБ запугивало папиросами «Беломорканал» и тщетно травило в «Метрополе» зеленым чаем крепкой заварки и который многие годы ожидал задержания, потом — ареста, но, так и не дождавшись, разочарованно покинул любимую родину.
Но что там цензура! Даже «для упоминания имени Ахмадулиной требовалось мужество». И на это мог отважиться только такой бесстрашный леопард, как Эльдар Рязанов в фильме «С легким паром». Мало того, оказывается, «Союз писателей предложил исключить Ахмадулину не только из своего Союза, но и из Советского». Это кто ж так зверствовал — уж не Михалков ли, не Бондарев ли? К ответу их немедленно, пока не улизнули!
Александр Бобров пишет в «Советской России»: «Юбилей умудрились представить по всем телеканалам как итог невыносимой жизни, сплошных преследований и козней властей… Когда я пришел работать в „Литературную Россию“, то сразу попросил у Беллы Ахатовны подборку, и ее спокойно напечатали. Когда стал заведовать редакцией поэзии в „Советском писателе“, то немедленно попросил у нее книгу новых стихов, и сборник был напечатан вне очереди». Вот как даже — сразу! немедленно! вне очереди! Да она и сама в этот день сказала: «Доброта сопутствовала мне всю жизнь».
Услышали мы с экрана и такое: «Она выстраивала свою судьбу с ахматовской самоотверженностью». Как раз сопоставление этих двух судеб и обнажает истину до дня. Оно-то и побудило меня, выражаясь по-старинному, взяться за перо.
Ахматову не печатали долгие годы, стихи — почти двадцать лет, с 1922 до 1940-го. А был ли у Ахмадулиной хоть один такой годик? Ахматова за всю жизнь не получила на родине ни единой награды, и только уже под восемьдесят, незадолго до смерти, в Италии почтили ее премией «Этна-Таормина» да в Англии присвоили ученую степень почетного доктора Оксфорда. Вот и предстала бы «Мэрилин Монро» перед ее скорбной тенью во всем блеске своих медалей, премий, званий и должностей вплоть до зурабовской медали Петра Великого и члена Комитета по Государственным премиям при президенте.
Да в книгах ли, в наградах ли только дело! В 1921 году расстреляли Гумилева. Ахматова была уже замужем за другим, но расстрелянный оставался отцом ее сына. Потом и сына и другого мужа арестовывали и ссылали. Кто из мужей Ахмадулиной был расстрелян — Евтушенко? Кто оказался на нарах — Нагибин? Кого сослали в Магадан — Геннадия Мамлина?.. А из гонений и критики что сама Ахмадулина видела страшнее статьи Бенедикта Сарнова «Привычка ставить слово после слова» в «Новом мире» № 12’70? Эту статейку можно сравнить с докладом Жданова, с постановлением ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград»?
Юрий Нагибин в дневнике, вышедшем уже после его смерти, записал 3 сентября 1973 года весьма пикантную сцену. В ресторане ЦДЛ его пригласили за свой стол Евтушенко, Ахмадулина и ее новый «малолетний супруг» Эльдар, двадцатилетний сын известного балкарского поэта Кайсына Кулиева (ей шел уже 37-й). Нагибин подошел, сел. Таким образом за одним столом вокруг Ахмадулиной сконцентрировались сразу три ее мужа — позавчерашний, вчерашний и нынешний. Отменно! Вот бы еще сюда завтрашнего да послезавтрашнего…
«Ахмадулина решила отметить мое появление тостом дружбы, — продолжал Нагибин.
— Господа! — воскликнула она с бокалом в руке. — Я пью за Юру!..
— Сядь, Беллочка. Я не люблю, когда ты стоишь, — прервал Евтушенко, испуганный, что Ахмадулина скажет что-то хорошее обо мне…
— Нет, Женя, я должна стоять, когда говорю тост. Да, Юра, о тебе все говорят: халтурщик, киношник. А я говорю, нет, вы не знаете Юры, он — прекрасен!»
А прекрасный Юра потом написал: «Ахмадулина недобра, коварна, мстительна и совсем не сентиментальна, хотя великолепно умеет играть беззащитную растроганность. Актриса она блестящая, куда выше, чем Женька, хотя и он лицедей не из последних. Белла холодна, как лед, она никого не любит, кроме — не себя даже — а производимого ею впечатления. Они оба с Женей — на вынос, никакой серьезной и сосредоточенной внутренней жизни. Я долго думал, что в Жене есть какая-то доброта при всей его самовлюбленности, позерстве, ломании, тщеславии. Какое там! Он весь пропитан злобой. С какой низкой яростью говорил он о добродушном Роберте Рождественском. Он и Вознесенского ненавидит… Жуткое впечатление осталось у меня от этого застолья» (с. 272).
Конечно, прочитать такое о себе и своем первом избраннике в дневнике человека, который знал обоих как облупленных, очень неприятно. Но может это сравниться с настоящим, а не телевизионным исключением Ахматовой из Союза писателей вместе с Михаилом Зощенко?
И при всем этом Анна Андреевна и в старости могла повторить свои давние стихи:
Мы ни единого удара Не отклонили от себя. И знаем, что в оценке поздней Оправдан будет каждый час… Но в мире нет людей бесслезней, Надменнее и проще нас.А сейчас она с новой силой твердила бы:
Дай мне долгие годы недуга, Задыханье, бессонницу, жар, Отними и ребенка, и друга, И таинственный песенный дар,— Так молюсь за Твоей литургией После стольких томительных дней, Чтобы туча над темной Россией Стала облачком в свете лучей.А есть ли в стихах Ахмадулиной слово «Россия»?
Анна Андреевна имела право сказать:
Я была тогда с моим народом Там, где мой народ, к несчастью, был…Это могли бы повторить кое в чем с иным, но тоже веским правом Ольга Берггольц, Юлия Друнина, Маргарита Алигер, Рита Агашина…А как могла бы отозваться на это их сестрица Ахмадулина? Разве что так:
Я всегда была с моим ПЕН-клубом, С Женей, с Юрой, с Геной, с Борей тож…Борис Мессерер уверял сейчас: «Необходимость верности чувству правды — главная черта Беллы». То же и Войнович: «Она мгновенно чувствует любую фальшь». Прекрасно.
Но во что же вы превратили ее юбилей? Вываляли в липкой патоке похвал, потом — в павлиньих перьях высокопарности и выставили, как чучело, на посмешище. И как она, болезная, все это вытерпела, как пережила!.. По напыщенности, слезливости и фальши это было словно генеральная репетиция похорон Ельцина, состоявшихся через две недели.
* * *
Василий Аксенов упомянул в передаче стихотворение «Маленький самолет», но как-то невнятно, я не понял, что он хотел сказать. Яснее говорила об этом стихотворении сама Ахмадулина в одном интервью: «Я сочиняю даже во сне. Во сне родилось стихотворение „Маленький самолет“, совершенно безгрешное… Тогда толком и не знала, что же мне приснилось. Сейчас я начинаю понимать этот сон: начало войны, бомбежка, но сердце ребенка все же сильнее войн, жалостливее и сострадательнее. Когда люди закричали: „Ура! Подбили!“, у меня сжалось все внутри. Это было сильное впечатление. Поэтому и финал стихотворения был таким: „Пускай мой добрый странный сон хранит тебя, о самолетик!“» («ЛР», 10.8.01). Ей нравится, видите ли, в данной ситуации роль ангела-хранителя немецкого бомбовоза.
Ну, ребенок есть ребенок. Ахмадулиной шел пятый год. Над Москвой, большей частью на подступах к ней было сбито 1392 немецких самолета (ВОВ, энциклопедия. М., 1985. С. 589). И девочка, если бы видела, 1392 раза могла бы переживать не за родной город, не за разрушенные и сгоревшие дома, не за погибших сограждан (а их было около 2 тысяч), а за все эти бедные самолетики, так ловко бросающие бомбочки… Да, ребенок есть ребенок, существо безгрешное, но стихотворение-то написала взрослая женщина, знающая что такое эти самолеты. Да, над снами не властны и взрослые, но в их власти рассказывать свои сны другим или нет, писать по их «мотивам» сочинения или не писать, печатать то, что написано во сне, или не печатать. Взрослые люди, а уж тем более писатели да еще «небесные гости» должны понимать, что бывают сны, как и некоторые факты, реальные знания, которыми не следует делиться ни с кем, их можно только унести с собой в могилу.
Откровенно говоря, мне сомнителен этот рассказ о детских чувствах. Как могла Ахмадулина видеть немецкий самолет? Семья жила на улице Разина, в центре Москвы. И как могло случиться, что во время налета ее мать, майор НКВД, и отец, высокопоставленный чиновник, не укрылись с дочкой в бомбоубежище или в метро, которое недалеко? Я помню немецкие налеты. Было всем известно, куда попадали бомбы — в здание ЦК (там погиб драматург Александр Афиногенов), в Большой театр, в Вахтанговский, в писательский дом, что в Лаврушинском переулке (была повреждена квартира Ильи Эренбурга), в Щербаковский универмаг, в дом, что в Телеграфном переулке, где жила трехлетняя девочка, через семнадцать лет ставшая моей женой…Но я ни разу не видел, как сбивали немцев, должно быть, потому что это происходило, повторю, главным образом на западных подступах к Москве, а я жил на восточной окраине — в Измайлове. К тому же, ведь за все время в налетах участвовало около 8 тысяч машин, а прорвались к городу только 229, т. е. 2,8 %. Однако чего в жизни не бывает. Допустим, Ахмадулина все-таки видела. Но и тогда мне сомнительно: ведь дети очень чутко улавливают и поддаются состоянию взрослых — радости, страху, панике… А вот она одна даже в той ситуации не поддалась и даже чувствовала нечто противоположное всем? Очень сомнительно.
Тогда зачем же написала стишок и с какой целью, спустя много лет, стала разъяснять его случайному незнакомому корреспонденту. А вот именно затем: посмотрите, какая я необыкновенная, своеобычная, какое я многогранное чудо, над моим именем будут плакать… Зачем еще можно так растелешаться?
Этот «Маленький самолет» Ахмадулина посвятила своему другу Окуджаве, а тот ей — «Надежды маленький оркестрик». Обменялись маленькими презентами. И выходит, поэтесса угодила в точку. Ведь Окуджава говорил: «На войне я был фашистом, потому что защищал Сталина». А Виктор Ерофеев рассказывает, что когда Сталин умер, Окуджава сказал: «Это был мой самый счастливый день в жизни». Позже счастливым днем его жизни был день расстрела Дома Советов. Корреспонденту газеты «Подмосковье» он сказал: «Я смотрел это как финал детективного фильма — с наслаждением».
В свою очередь, Ерофеев признается: «Я пришел в полный восторг от хунты Пиночета. Мне было приятно, что президента Альенде убили. Мне было радостно…» По свидетельству поэта Бориса Куликова, Виктор Астафьев однажды сказал: «День смерти Шолохова будет счастливейшим для меня днем». Вот она, эстафета демократии и либерализма…
А как на фронте мы встретили известие о смерти Гитлера, Геббельса и Гиммлера? Да никак. По воспоминаниям маршала Жукова, когда он сообщил Сталину о самоубийстве Гитлера, Сталин сказал: «Доигрался подлец». Только и всего, никаких восторгов. Таким и было наше общее отношение. Как позже — и к известию о казни большинства подсудимых на Нюрнбергском процессе. Как и теперь — при известии о смерти Ельцина, которого мы ненавидели сильней, чем Гитлера. А тут — Альенде ничего не сделал плохого ни лично Ерофееву, ни его стране, Ерофеев и не знает его, но — ликует при известии о его убийстве! Таковы светочи демократии…
И ведь это еще не все.
3 октября 1993 года Ельцин расстрелял народ у телецентра в Останкино, 4-го — у Дома Советов и в самом Доме, — многие сотни убитых, а 5-го в «Известиях» под заголовком «Писатели требуют от правительства решительных действий» было напечатано письмо 42 в основном московских и ленинградских писателей, получившее в литературном обиходе название «Раздавите гадину»! Его авторы со страниц одной из самых многотиражных газет взывали к властям: «Хватить говорить! Пора научиться действовать. Эти тупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли ее продемонстрировать нашей демократии?.. Хватит! Мы не можем позволить, чтобы судьба народа, судьба демократии зависела от кучки идеологических пройдох и политических авантюристов».
И далее перечислялись меры, которые президент Ельцин и правительство должны предпринять незамедлительно. Тут преобладал лексикон святой инквизиции: «отстранить»… «приостановить»… «признать нелегитимным»… «закрыть»… «распустить»… «выявить и разогнать» и т. п. В частности, гуманисты и либералы требовали во имя демократии закрыть газеты «Правда», «Советская Россия», «Литературная Россия», «День»…
И под этим текстом, Анатолий Салуцкий, хрустальным перышком изящно вывела свою подпись и твоя благополучно здравствующая великая дачная соседка, сочинительница стишка «Маленький самолет», ей было уже не пять годочков, а подбиралось под шестьдесят. Тут расписался и автор трогательной песенки про «надежды маленький оркестрик под управлением любви»…
И еще сорок подписей: А. Адамович (умер), А. Ананьев (умер), А. Анфиногенов, Г. Бакланов, З. Балаян (?), Т. Бек (умерла), А. Борщаговский (умер), Василь Быков (умер), Борис Васильев (жив), А. Гельман (отец Марата Гельмана), Д. Гранин, Ю. Давыдов (умер), Д. Данин (умер), А. Дементьев (лечится в Израиле), М. Дудин (умер), пародист А. Иванов (умер), Э. Иодковский (умер), Р. Казакова (овдовела), С. Каледин, Ю. Карякин, Я. Костюковский, Т. Кузовлева (овдовела), А. Кушнер, Ю. Левитанский (умер), Д. Лихачев (умер), Ю. Нагибин (умер), А. Нуйкин (жив?), В. Оскоцкий, Г. Поженян (умер), А. Приставкин, Л. Разгон (умер), А. Рекемчук, Р. Рождественский (умер), Владимир Савельев (умер), В. Селюнин (умер), Ю. Черниченко (жив), А. Чернов, М. Чудакова (овдовела), М. Чулаки (умер), Виктор Астафьев (умер).
Мир праху усопших, увы, не доживших до юбилея наследницы Лермонтова с такой шеей…
Разгадка Лили Брик
28 и 29 мая по первой программе телевидения показали нам фильмок «Про это, про поэта и про Лилю Брик». В нем приняли участие все ведущие бриковеды и самые знаменитые лилезнатцы современности во главе с Аркадием Ваксбергом, членом Союза писателей Москвы, вице президентом Русского ПЕН-клуба, лауреатом «Литгазеты» в Париже, автором где-то в камышах нашумевшей книги «Сталин против евреев», ошибочно переведенной на многие языки как «Евреи против Сталина».
Еще в 1999 году означенный Ваксберг, будто бы не имеющий никакого отношения к производству ваксы, сочинил книгу об означенной Брик. В аннотации сказано: «Загадка этой хрупкой женщины, до последних дней (дожила до 88 лет) сводившей с ума мужчин, миновавшей рифы Кремля и Лубянки…» А какие рифы Кремля грозили ей, сотруднице Лубянки?
«…Женщины, устоявшей перед всеми ветрами жестокого XX века…» Какие ветра? Когда дул ветер революции 1905 года, «мы, — рассказывала она сама, — собирались у кого-нибудь из подруг на дому и выносили резолюции с требованием независимости Польши». Это понятно: уже на нашей памяти такие же друзья и подружки собирались в Доме кино и вот так же требовали независимости Прибалтики. Перед тем, как засвистел ветер Первой мировой войны, Лиля вышла замуж за улизнувшего вскоре от армии Брика и «молодые поселились в снятой для них скромной квартирке из четырех комнат в Чернышевском переулке». Туда ветер не задувал. «А осенью 1914 года переехали в Петроград… Пир во время чумы, царивший тогда в столице, захватил и Лилю с Осей». Когда поднялась буря Великой Октябрьской революции, Лиля уже была за широкой спиной Маяковского, сразу заявившего: «Моя революция!» Когда грянул ураган Великой Отечественной, Лиля с Осей тотчас оказались в Перми и она писала там воспоминания о Маяковском. Что еще? Позже все ветры дули в ее паруса.
Дальше: «…загадка этой женщины так и осталась неразгаданной». Нет, не осталась. Ее разгадал замечательный поэт Ярослав Смеляков, о чем будет сказано в конце статьи.
Дальше: «Ее называли современной мадам Рекамье, считали разрушительницей моральных устоев, обвиняли в гибели Маяковского. Одни боготворили ее, другие презирали и ненавидели. К 85-летнему юбилею Ив Сен-Лоран (слышали такого?) создал для нее специальное платье (с подпорками?), а молодой французский романист признался в любви (видимо, анонимно). Она была одной из самых магических женщин XX века».
Точнее было бы сказать «мОгических», ибо какая женщина, кроме нее, могла бы получать львиную долю посмертных гонораров поэта, женой которого она не была?
Дальше — 1976 год, вечер Андрея Вознесенского в Доме актера. «Вечер окончен. Нас ведут (!) в кабинет директора Александра Моисеевича Эскина. Шампанское, фрукты, конфеты…Андрей угощает. Но почетная гостья Лиля Юрьевна делает только один глоток (85 все-таки!). В ее огромных темных глазах неувядающей красоты — печаль и усталость. „Мы только что из Парижа… Завтра сочельник. Приходите…“
Завтра: „За стол! За стол!.. Пусть каждый берет сам“. А уж брать-то есть что!.. В Москве тех лет с пустыми полками магазинов — икра, крабы, угри, миноги, заливной судак, копченый язык, колбасы всевозможных сортов, французский сыр, марроканские мандарины…»
* * *
Всего этого хрупкая женщина при благоприятном ветре добилась через министра внешней торговли и председателя Госбанка Алхимова. А тот будто бы утряс дело «не иначе как с Сусловым». Она всю жизнь была хрупкой владычицей могучих ветров.
Еще? «Лиля Юрьевна благоухает французскими духами. Ухоженное лицо, где морщины выглядят как искусная графика, кажется творением великого мастера. Ее рыжие волосы, тронутые уже не скрываемой сединой, изумительно сочетаются с темно-карими глазами, серебряной брошью с большим самоцветом посредине, цепочками разноцветных бус и благородно черным тоном платья, для нее одной сочиненного, ей одной посвященного. В кокетливые сапожки засунуты ноги немыслимой тонкости. Спички — не ноги…» Разумеется, все это, в том числе ноги, изумительно сочеталось с миногами, крабами, копченым языком и с колбасой за два двадцать.
Дальше цитировать это ювелирно-гастрономическое сочинение лауреата «Литературки» я не в силах.
Обратимся к шедеврическому сочинению другого бриковеда: В. Катанян. «Лиля Брик, Владимир Маяковский и другие мужчины». И другие, понимаете?
«Лиля с пятнадцати лет вела счет поклонникам». Тут можно ограничиться сухим перечнем. Именно в пятнадцать лет ее занесло в Бельгию. Там какой-то студент сделал ей предложение. Она отказала, но адресочек оставила. Он прислал открытку: «Я умираю…». Но, кажется, пережил ее. «Вскоре семья приезжает в Тифлис, и Лилю атакует молодой богатый татарин». Предлагал две тысячи за прогулку с ним по Военно-Грузинской дороге. Вдруг — Польша. «Там родной дядя вне себя падает пред ней на колени и бурно требует выйти за него замуж». Едва унесла ноги-спички…Дрезден. Там женатый хозяин санатория требует того же. А в Москве объявился сын миллионера Осип Волк. И он пытался, но не съел Красную Шапочку. Потом появился учитель музыки. И вот «из любопытства они сошлись. Его сестра вышла на кухню мыть посуду, и пока там журчала вода, в столовой на диване это все и произошло». По другим сведениям, — на пуфике.
Тут вспоминается один рассказ Эммы Герштейн о горемыке Надежде Мандельштам: «Ей не исполнилось еще шестнадцати, когда она влюбилась в своего репетитора. Товарищ старшего ее брата, он относился к ней бережно. Но Наде это не нравилось, и она решилась…Убежала из дома на маскарад, заинтересовала там какого-то поручика и поехала с ним в номера… Вернувшись домой, позвонила своему репетитору и сообщила о случившемся. Тот взвыл и потребовал, чтобы она тотчас к нему приехала, что и было выполнено. „Вы подумайте, в первую ночь — двое!“ — восхищенно говорила она мне… У меня было чувство, что я имею дело с существом какой-то другой породы» (Мемуары. М., 1998. С. 388).
Но в отличие от Нади для Лили удовлетворение любопытства обернулось беременностью, хоть и случилось все на пуфике под шум водопроводного крана. «Это был настоящий скандал в благородном семействе, и родные предприняли все нужные меры».
Что было потом? В Москве — Гарри Блюменфельд, только что приехавший из Парижа. В Мюнхене — Алексей Грановский. «Лиля продолжала роман с Грановским, не прерывая любовных отношений с Гарри», — т. е. тоже двое сразу, но не обязательно в одну ночь.
Наконец появился Осип Брик. Он писал матери: «Лиля, моя невеста, молода, красива, образована, из хорошей семьи, еврейка, страшно любит меня — чего же еще? Ее прошлое? Это детские увлечения, игра пылкого темперамента». Родители были против брака, но сдались.
Однако игра пылкого темперамента продолжалась и после замужества. Появился некий Лева Гринкруг, сын банкира. «Он был одним из самых элегантных юношей Москвы, выписывал костюмы из Лондона, носил монокль, делал дорогие подарки возлюбленным».
Извини, читатель, дальше я уж совсем не могу. Вот таким был и показанный нам фильм. Дальше — Ярослав Смеляков, разгадавший загадку Бриков:
«Я СЕБЯ ПОД ЛЕНИНЫМ ЧИЩУ…» Ты себя под Лениным чистил, душу, память и голосище, и в поэзии нашей нету до сих пор человека чище. ты б гудел, как трехтрубный крейсер, в нашем общем многоголосье, но они тебя доконали эти лили и эти оси. Не задрипанный фининспектор, не враги из чужого стана, а жужжавшие в самом ухе проститутки с осиным станом. Эти душечки хохотушки, эти кошечки полусвета, словно вермут ночной сосали золотистую кровь поэта. Ты в боях бы ее истратил, а не пролил бы по дешевке, чтоб записками торговали эти траурные торговки. Для того ль ты ходил, как туча, медногорлый и солнцеликий, чтобы шли за саженным гробом поскучневшие брехобрики?! Как ты выстрелил прямо в сердце, как ты слабости их поддался, тот, которого даже Горький после смерти твоей боялся? Мы глядим сейчас с уваженьем, руки выпростав из карманов, на вершинную эту ссору двух рассерженных великанов. Ты себя под Лениным чистил, чтобы плыть в революцию дальше. мы простили тебе посмертно револьверную ноту фальши.Это стихотворение напечатано в десятом номере за 1973 год альманаха «Поэзия», главным редактором которого был Николай Старшинов. Позже в воспоминаниях «Что было, то было» (М., 1998) он целиком привел его текст и заметил: «После выхода в альманахе это стихотворение не было опубликовано ни в одном издании. А с самим номером альманаха произошла странная история: он моментально исчез с полок книжных магазинов» (с. 43). Поэт Виталий Коржиков рассказывал Старшинову, что сам видел, как некие энергичные и мрачные молодые люди скупали альманах пачками явно не с добрыми намерениями.
Судя по всему, сегодняшняя публикация — лишь третья за 35 лет.
Вороне бог послал уменье каркать
Я над своим творчеством никогда не задумывался.
А. ЗиновьевСреди балаболок, заполнивших в юбилей Дня Победы враньем о ней «Новую газету», «Аргументы и факты», телевидение, к великому изумлению многих, оказался и Александр Зиновьев. С большой статьей «Война будничная» он возник в «Литгазете». Как попал в такую компанию? В чем дело? Почему статья «будничная», коли на дворе праздник? На первый взгляд все это кажется невероятным. Поэтому приходится взглянуть на феномен Зиновьева издалека и пошире, и поглубже.
Е. Амбарцумов, его давний друг, писал о нем еще 1989 году: «Блестяще образованный философ, тонкий аналитик, поэт… Соедините Бердяева, Щедрина и Высоцкого, и вы, возможно(!), получите известное представление о Зиновьеве». Подумал и для полноты добавил в список еще Свифта.
Ну, что ж, можно и так. Это нам знакомо. Мозес Гесс, в молодости друг Маркса, уверял, что в том соединились в одно лицо Руссо, Вольтер, Гольбах, Лессинг, Гейне и Гегель. Правда, Маркс и Энгельс однажды заметили, что они «за писания Гесса отнюдь не берут на себя ответственность».
Но вот что пишут о Зиновьеве вовсе и не друзья-приятели. В. Кожемяко: «Всемирно известный философ, социолог, писатель» (Правда, 29.Х.02. Далее — П.). Ж. Касьяненко: «Социолог с мировым именем» (Советская Россия. 30.V.02. Далее — СР). В. Бондаренко: «Выдающийся, всемирно известный ученый и писатель… яркий пассионарий, своей энергией пробивающий все преграды… мудрец… гигант… один из духовных лидеров общества…» (Завтра № 44’02. Далее — Зав.). Анатолий Костюков: «В последние десятилетия русской общественной мысли более заметного мыслителя, пожалуй, у нас и не было» (Литературная газета, 29.Х.02. Далее — ЛГ) и т. д.
Что ж, такие времена. Обо мне и самом порой так завернут, инда жуть берет и хоть святых выноси. Владимир Крупин однажды объявил в «Завтра», что Бушин — лучший критик современности. После такого комплимента я две недели из дома боялся выходить: вдруг встречу Бенедикта Сарнова, живущего рядом. Все же знают, что лучший критик не кто другой, а именно он, Беня.
* * *
А что Зиновьев сам о себе говорит? Это не слишком противоречит приведенным характеристикам, причем его самоаттестации гораздо шире и по охвату времени, и по разнообразию аспектов: «Я школу окончил с золотым аттестатом» (Зав. № 44’02)… «Я с отличием окончил университет» (СР.29.Х.02)… «Университет окончил, получив диплом с отличием, как раньше школу с золотым аттестатом» (П. 29.Х.02)…
Тут первый парадокс гиганта: свои похвальные грамоты, полученные в детстве и юности, помнит до глубокой старости, а в каком полку служил, на каком фронте воевал, как увидим, — начисто отшибло.
Но читаем дальше: «В тех сферах, где я работал, я был первооткрывателем» (Независимая газета, 29.Х.02. Далее — НГ)… «Я входил в тройку лучших логиков мира» (Зав. № 44’02)… «Я полностью пересмотрел всю логику» (Горизонт № 12’89. Далее — Г)… «Я совершил переворот в логике» (П.29.Х.02)… «Еще в советские годы я добился мировой известности в логике, социологии и литературе» (Вечерняя Москва, 29.Х.02. Далее — ВМ)… «Мои книги издавались на западных языках. Меня цитировали, приглашали на международные конгрессы… Однажды получил 49 приглашений» (Г)… «Я написал первую вышедшую за границей книгу „Зияющие высоты“ со знанием дела… Книга получилась сильная… Книга произвела сильное впечатление… Книга имела успех… Как писали газеты, Зиновьев ворвался на небо мировой литературы как метеор. Книга сразу была переведена на многие языки» (Г)… «Я за десять лет жизни на Западе написал больше двадцати книг»… «Трудно сосчитать, сколько у меня книг. Научных — больше десяти штук, а художественных где-то больше двадцати»…
Думаете, это все? Нет, метеор летит дальше: «За 21 год на Западе я написал более сорока книг, из них более 30 — художественные. И это лишь потому, что выехал на Запад в 56 лет… Моя жена хорошо готовит… Я пережил два покушения, две попытки похищения» (ВМ и НГ). А если бы не эти покушения-похищения да если бы выехал с такой отменной стряпухой пораньше, то, видно, написал бы столько, что уж никто не смог бы и сосчитать… Между прочим, очень интересно, кто, когда и где — у нас или на Западе? — покушался на жизнь яркого пассионария, а главное, с какой целью, т. е., грубо говоря, кому он нужен, этот мудрец? Тайна…
Может быть, разгадка в дальнейших признаниях. «В литературе я могу конкурировать с крупнейшими писателями мира (прозаиками) — это однозначно и общепризнано. Так же как и в логике»… Но, конечно, и в поэзии: «Уровень большинства поэтов мне по зубам. Того же Евтушенко мог бы заменить» (Зав.)… Так вот, не Евтушенко ли и организовал покушения-похищения с целью устранить конкурента?
Тем более что, как пишет Зиновьев дальше, «одно время я входил в десятку самых печатаемых писателей Запада»… «В Германии я много писал просто для заработка. Печатали во всех(!) странах (Их около двух сотен. — Автор). Переводили на все (!) языки» (В мире свыше 2,5 тысячи языков. — Автор). Мало того, «на Западе я, глубинно русский человек, наверное, был чемпионом по количеству интервью» (НГ)… Ну как мог Евтушенко все это стерпеть!
И вот гордый итог: «Я убежден, мои книги являются серьезным вкладом в русскую культуру». Прекрасно! Однако это все-таки вопрос будущего, — как говорится, вскрытие покажет.
Но философ не останавливается перед тем, чтобы объявить и еще более широкоохватный итог своей жизни: «В свои 80 лет я, Александр Зиновьев, даю свою самооценку. Перед вами глубоко русский человек с опытом мировой цивилизации, со своей системой. Я, Александр Зиновьев, — есть одна из точек роста России. Пока Зиновьев с его результатами социального анализа не будет официально признан в России и максимально использован — не поднимется Россия!» (Зав). Иначе говоря, перед нами еще и спаситель Отечества.
Между прочим, как Зиновьев оказался на Западе, не совсем ясно. Сам он говорит об этом путано. Живя еще в Мюнхене, уверял: «В 1978 году мне предложили в течение нескольких дней покинуть страну, угрожая в противном случае тюрьмой и ссылкой… меня выслали… меня выгнали». Вернувшись на родину, рисовал несколько иную картину: «Мне предложили: или дадим срок, или в течение шести месяцев уезжай на Запад». И еще: «Мне предложили два варианта: или я выбираю 12 лет тюрьмы, а семью отправляют в ссылку, или мы уезжаем из страны». И вдруг: «Еще до моей эмиграции…» (СР). Так что же это было — изгнание или эмиграция? Если изгнание, то сколько же все-таки дали на сборы — несколько дней или полгода? Кому грозили ссылкой — ему или семье? И кто же именно далал эти предложения и грозил — КГБ? Партком МГУ? Райком? ЦК? Неизвестно.
Я готов принять на веру все похвалы нашей прессы Зиновьеву, а во имя спасения России — даже многие его самоаттестации, но, увы, кое-что в них и в его «системе» все-таки несколько озадачивает. Так, он самым решительным образом твердит: «Я — человек из будущего!» Это как понимать? Все мы из прошлого, а он один из будущего, — родился, выходит, не в 1922 году, а в 2082-м, и вот оттуда снизошел к нам? Интересно! Мы знаем поэтов, которые говорили о своем частичном бессмертии, как Пушкин, например: «Нет, весь я не умру…» Или о своем прорыве из настоящего в будущее, как Маяковский: «Я к вам приду в коммунистическое далеко…» Он же писал:
У нас поэт событья берет, опишет вчерашний гул, а надо рваться в завтра, вперед, чтоб брюки трещали в шагу.Но о прорыве из будущего в настоящее — никто ни словечка. И вот один Зиновьев-метеор прорвался, причем я лично не слышал, чтобы при этом трещали его брюки…
Столь же категорично мудрец заявляет: «Я есть суверенное государство из одного человека» (Зав.). В поэзии встречаются намеки и на это, допустим, у Марины Цветаевой:
Еще вчера в руках держал, Равнял с Китайскою державою, А нынче рученьки разжал И уронил копейкой ржавою…Но это мужчина равнял любимую женщину с Китайскою державою. В любовном экстазе чего не брякнешь! А ведь ни я, ни вы, читатель, конечно, не встречали ни одного нормального человека, если не считать Людовика XIV, что сам себя именовал бы государством, — ни в прошлом, ни в настоящем. Значит — сомненья прочь! — откуда же пассионарию взяться, как не из будущего.
Но возникает вопрос: а его жена и дети являются гражданами этого суверенного государства? Их муж и отец выдал им паспорта? Есть у них прописка? Судя по всему, не являются, не выдал, не имеют. Опять парадокс: родные же люди, а, как русские в Прибалтике, — «неграждане»! Надо полагать, по идее Зиновьева, в будущем все люди будут суверенными государствами. Но здесь новая закавыка: если муж полезет под одеяло к жене, она не расценит ли это как вражеское вторжение, как грубое попрание ее суверенитета и не даст ли надлежащий отпор наглому оккупанту, стремящемуся вопреки международному праву подмять под себя независимую Китайскую державу или Бразилию? Все-таки и тут много неясного…
* * *
Да, изданий и переводов было на Западе множество, а как современники-то, что читатели? «Одна пожилая француженка в Авиньоне сказала мне, — радует нас писатель, — что читает „Зияющие высоты“ как Библию. Уже прочитала двадцать два раза» (Г)… «А Надежда Мандельштам сказала, что она ждала эту книгу всю жизнь, что это ее книга, что прочитав, она почувствовала некое облегчение, просветление» (Там же).
Здесь следует, наконец, кое-что прояснить. Автор делает вид, будто Н. Мандельштам это какой-то среднестатистический мировой читатель, и вот он его обожает. Между тем, Надежда Яковлевна резко индивидуальная личность, большая ненавистница советской власти. Почему же она так хвалила книгу глубинного русского метеора? Да потому что книга наскозь антисоветская. Как и все остальные сочинения Зиновьева, вышедшие на Западе. Потому от первой же его книги и посветлело на душе у Мандельштам и назвала она ее «моей книгой».
Были у сочинителя и другие внимательные, благодарные читатели. Кто? А вот же: «Из моих работ, из моих научных выводов западные службы черпали информацию, и я за это ломаного гроша не получил» (ВМ). Так прямо и признается, что работал на «службы». На какие? Да уж известное дело — на те самые, недреманые. Причем — бескорыстно, на голом энтузиазме. Правда, теперь жалуется: ни гроша не получил! Обидно, конечно. Тем более что ведь как отменно другие-то крупно заработали на этом: «Солженицын очень богатый человек. А когда обрабатывали Горбачева, каких только званий и премий не выдали. Так и купили!» А его и покупать не надо было, сам снабжал.
Отсюда, из антисоветской лютости, у Зиновьева, как и у Солженицына, обилие изданий, переводов, интервью, разного рода приглашений («В одной Италии был больше пятидесяти раз»). Тогда на Западе был великий спрос на всякую, на любую антисоветчину. Сейчас ни Солженицына, ни Зиновьева там не издают. Черные мавры сделали свое черное мавританское дело, теперь могут вернуться на родину и отмыться. Так они и сделали…
Между прочим, я думаю, что, возвратившись в 1989 году из Германии, Зиновьев и тут стал чемпионом по количеству интервью. Но вот странно, ни он сам, ни его собеседники ни разу не упомянули, что ведь мавр больше двадцати лет, с 1953 года по 1976-й, был членом КПСС и к тому же членом редколлегии журнала «Вопросы философии».
Раз дело дошло до философии, до упомянутой выше спасительной «системы» чемпиона по интервью, то хотелось бы уяснить, какое место в этой «системе» занимают марксизм, коммунизм, и сами Маркс, Ленин и Сталин, о чем он так много пишет.
Вот, например, читаем: «Еще в школе я прочитал Маркса и Энгельса» (ВМ.29.Х.02). Да неужто все 50 или сколько там фолиантов? Может, только «Коммунистический манифест»? Ну, ладно, допустим, прочитал все 50, каждый по 600–700 страниц. Но понял ли что-нибудь, стал ли умнее, образованней? Нет, говорит, «знаний и образования мне не хватало». Выходит, увы, не в коня корм.
Действительно, смотрите: «Маркс и Энгельс обещали отмирание государства, а у нас оно никак не желало отмирать. Я понял, что идеалы коммунизма неосуществимы» (там же). Так разочаровался, так осерчал, словно Карл и Фридрих прикатили однажды в кэбе к нему в костромскую деревню Пахтино, вызвали на гумно и сказали: «Знай, Саня, как только ты окончишь школу, получишь свой золотой аттестат, в тот же день государство откинет копыта, испустит дух. Вот те крест!» Но он получил золотой аттестат, вышел на улицу, глядь, а навстречу участковый милиционер. Не умер проклятый Левиафан!
Зиновьеву в таком случае обратиться бы к товарищу Сталину. Он разъяснил бы пытливому юноше, что Маркс и Энгельс говорили об отмирании государства не через 10–20 лет после социалистической революции в одной стране, а в отдаленном будущем после победы коммунизма во всем мире или в большинстве стран. И добавил бы, что если социализм победил в одной стране, а во всех других странах еще капитализм, то «страна победившей революции должна не ослаблять, а всемерно усиливать свое государство, органы государства, армию, органы разведки, если эта страна не хочет быть разгромленной капиталистическим окружением». И еще: «Сохранится ли у нас государство также при коммунизме? Да, сохранится, если не будет ликвидировано капиталистическое окружение, если не будет уничтожена опасность военных нападений извне». А то, что враг будет действовать не только извне, но и изнутри, что в его кремлевском кабинете усядутся гнида Горбачев и пиявка Ельцин, этого Сталин предвидеть, конечно, не мог.
* * *
Но не будем строги к 16-летнему разочарованцу, со дня на день ожидавшему кончины государства, а еще сильней, может быть, — распределения по потребностям. Но вот ему уже 75 годков, а смотрите-ка, что опять изрекает: «В советской идеологии говорится, что коммунистическое общество будет обществом равенства. Это вздор (любимое словцо в адрес инакомыслящих. — Авт.). Общество, в котором все люди равны экономически и социально, невозможно! И в коммунистическом обществе существует неравенство, и это естественно. Есть различия начальников и подчиненных. Это отношения неравенства».
Опять — ничего подобного о равенстве коммунисты не говорили. Хоть теперь-то, когда он признал Сталина гением, открыл бы его «Вопросы ленинизма» и почитал: «Под равенством марксизм понимает не уравниловку в области личных потребностей и быта, а уничтожение классов, т. е. А) равное освобождение всех трудящихся от экс-плоатации после того, как капиталисты свергнуты и экспроприированы; Б) равную для всех отмену частной собственности на средства производства после того, как они переданы в собственность всего общества; В) равную обязанность для всех трудиться по своим способностям и равное право получать за это по их труду(социалистическое общество)…
При этом марксизм исходит из того, что вкусы и потребности людей не бывают и не могут быть одинаковыми и равными по количеству или по качеству ни в период социализма, ни в период коммунизма. Вот вам марксистское понимание равенства». Уж чего яснее?
Прошло еще пять лет, Зиновьеву уже перевалило за 80, старше всех классиков марксизма, но опять удивляет свежестью мысли. Заявив, что философия, в том числе марксизм, никогда не была наукой, дает такое опровержение ее, философии: «Первое, чем ошарашивают студентов-философов профессора, это изречение древнегреческого философа: „В одну реку нельзя войти дважды“. Что это значит? Мы, что, купаться ездим на разные реки?»
Автор тридцати художественных произведений все понимает буквально, мыслит один к одному, загадочным образом не ведает, что существует иносказание, образ, метафора. Журналистка Н. Склярова, в беседе с которой он это заявил, пыталась объяснить философу, что тут речь идет не о том, будто нельзя дважды войти в Истру или Клязьму, — можно! Реки будут течь по тому же руслу в тех же берегах под теми же именами, но в них что-то изменится, вода будет новая. Не сечет! Да еще и упорствует старик: «Что же получается, с одной и той женой нельзя переспать дважды? Эта формулировка — словесное жульничество». Конечно, было бы весьма увлекательно, если жена каждый раз изменялась бы полностью, становилась другой женщиной, как это мыслит философ, да еще, допустим, из марксистки превращалась в троцкистку, но, увы, дело обстоит не совсем так.
С той же лихостью духовный лидер общества в соответствии со своей «системой» расправляется и с писателями: «Есть крылатая фраза: „Человек создан для счастья, как птица для полета“. Это бред сивой кобылы. Или же — „Красота спасет мир“. Это чепуха». В первом случае сивой кобылой наречен В. Г. Короленко, замечательный и во многом гораздо более достойный писатель, чем иные гиганты современности. Между прочим, Надежду Мандельштам тоже возмущает приведенная фраза: «Нашелся умник, изрек… В лагерях хватит места для любых крикунов» (Вторая книга. М. 1990. С. 138). Родство душ: оба мыслят один к одному. Мандельштам не понимает, что ведь Короленко говорил не о том, будто человека невозможно посадить в лагерь, а для чего он создан.
Но вернемся к философии и к зиновьевской «системе». Как видим, в марксизме он не понял даже самых ясных его идей. Однако заявляет: «Марксистская идеология в том виде, в каком она существовала в Советском Союзе, стала неадекватной состоянию и интересам этого общества» (Г). Так было сказано в 1989 году в Мюнхене. Вернулся мудрец на родину и продолжает в том же мюнхенском духе в «Завтра»: «С марксизмом сейчас уже ничего не сделать. Он уже не адекватен времени». Да еще и добавил тогда же в «Советской России»: «С марксизмом два века спустя уже ничего не сделаешь, и нынешним коммунистам сегодня брать на себя ответственность и за Маркса не стоит». И вдруг в «Независимой газете» 22 октября 2002 года: «Марксизм не был выдумкой Маркса. В нем воплощены идеалы, выношенные всем человечеством. И пока человечество не придумает новых, равноценных идеалов, марксизм не умрет».
Такая же картина и с коммунизмом. То нахваливает до небес в таком духе: «Компартия призвана дать идею людям. Коммунистическая идея — самая высокая. Ее ничто не может отменить. Жизнь заставит многих к ней обратиться» (СР). Прекрасно. Руку, товарищ! И он дальше: «Во время войны для советских людей разгром коммунизма был бы равносилен разгрому самой России, ибо Россия и коммунизм существовали не наряду друг с другом, а в единстве» (ЛГ). Тоже верно. И однако же сам признался (впрочем, мы это видели и без него), что он и такие, как покойный Владимир Максимов, «целились к коммунизм, а попали в Россию», т. е. целились в это самое неразрывное «единство», но надеялись убить лишь одну составляющую — коммунизм, не соображая, что тем самым убьют целое. То есть целились они и в то и в другое. Но зачем было убивать хотя бы и один лишь коммунизм, коли выше его, оказывается, нет ничего на свете? И вот какой практический вывод он сделал из своей роковой и несуразной ошибки: «Г. Зюганов — не просто личность, а символ. Ударить по Зюганову — ударить по коммунизму. Обвинить его даже в каких-то личных ошибках, просчетах, особенностях характера — значит обвинить идею коммунизма. Он — ее персональный носитель». Обжегся на всероссийском молоке, теперь дует на зюгановскую воду.
Но что ж это за «система» такая, позволяющая столь отчаянные философские перескоки? Он именует ее «зиновь-йога».
О себе Зиновьев однажды сказал: «Я вырос как идеальный коммунист». Ничего себе идеальный: Сталин для него, как для Минкина, «воплощал все мировое зло» и он намеревался бросить в него гранату. Правда, мы читали у него и такое: «Я не апологет коммунизма». Что ж, неапологетам можно бросать бомбы?
Как же после всего этого можно называться философом и смиренно принимать эпитеты «мудрец», «гигант», «лидер»?
Так же фокусничает Зиновьев и со своим отношением к родному народу. Чувство принадлежности к нему, говорит, «у меня является самым глубоким», но — «я не восторгаюсь русским народом». И приходит ему в голову, что «таким же было отношение к русскому народу у Лермонтова, когда он писал „страна рабов, страна господ“, у Чернышевского, когда он говорил „сверху до низу — все рабы“». И это Зиновьев счел возможным объявить в пору небывалого разгула русофобии.
Он и Лермонтов!.. Великий поэт именно восторгался.
С отрадой, многим незнакомой, Я вижу полное гумно, Избу, покрытую соломой, С резными ставнями окно; И в праздник, вечером росистым, Смотреть до полночи готов На пляску с топаньем и свистом Под говор пьяных мужичков.Невосторгающемуся Зиновьеву такая отрада недоступна. И ведь как характерно! Отношение Лермонтова к народу он видит не в «Бородино», не в «Родине» и приведенных оттуда строках, а в гнусном стишке, который написал не он, как давно доказано, а черт знает кто. И Чернышевский никогда не говорил о рабах сверху до низу, это в его романе «Пролог» так сказал один из персонажей, к тому же и не о народе вовсе, а в том же примерно духе, как дед Щукарь: «До чего вы, бабы, вредная нация!» А мало ли что может брякнуть персонаж! В «Горе от ума» Фамусов изрек: «Забрать все книги бы, да сжечь!» Это, что ж, голубая мечта Грибоедова?
* * *
Между тем, последствия обиды недоросля Зиновьева на классиков марксизма были в свое время самые ужасные. С «золотым аттестатом» он поступил в известный Институт истории, философии и литературы, где, между прочим, заочно учится и Солженицын. Тот тогда считал себя марксистом, но уж очень своеобразным: изучил марксизм без прикосновения к Марксу, его, говорит, читать трудно. Поэтому он занялся коллекционированием цитат из популяризаторских брошюр. Это вроде купания в водолазном костюме — тоже без соприкосновения с вольной стихией. Бумажки с цитатами Саня хранил в большой китайской вазе на обеденном столе. Идет, бывало, мимо, вспоминала покойная жена, запустит руку в вазу, вытащит цидулку и прочитает: «Бытие определяет сознание». Усек!
Позже Солженицын разочаруется в марксизме и даже проклянет его. Так, по поводу приведенной цидулки скажет: «Слишком низкий закон, по которому бытие определяет сознание. Это даже свинский закон» (Архипелаг ГУЛАГ, т.2, с.405). А между тем, марксисты и перед Солженицыным ни в чем не виноваты. Они говорят совсем другое: «Общественное сознание отражает общественное бытие» (Ленин). Что же касается отдельного человека, то об этом у них, понятное дело, имеются соответствующие оговорки. Например, у того же Ленина: «Личные исключения из групповых и классовых типов, конечно, есть и всегда будут» (ПСС, т.56, с.207). Ярким свидетельством этого могут служить, с одной стороны, сам Ленин — дворянин, сын действительно статского советника, ставший революционером; с другой, Солженицын — активный комсомолец, сталинский стипендиат, офицер Красной Армии, ставший лютым антисоветчиком.
В ИФЛИ, рассказывает метеор, «я стал участником террористической группки из пяти человек». Кто это? Неизвестно. Тут мы опять сталкиваемся с тягой философа к анонимщине.
Итак, террористическая банда создана. Зачем? «Мы собирались устроить покушение на Сталина». Видно, хотели отомстить за проклятую живучесть государства и заодно за непонятных им Маркса, Энгельса и Ленина. «Если бы у нас было оружие, мы реально пошли бы на покушение». Но никакого оружия, даже рогаток, из которых пацаны бьют по воробьям, у них не было, только перочинные ножи. Вот если бы гранату! — мечтал Зиновьев. На парады, говорит, «я продолжал ходить со школой, и наша колонна должна была идти третьей от Мавзолея. Никакого труда не составляло бы прорваться к Мавзолею и бросить гранату».
Это заявление несколько ошарашивает. Во-первых, школу-то он заканчивал, судя по всему, в деревне Пехтино, за 600 верст от Москвы. Неужели эта школа приезжала в столицу на парады? Во-вторых, откуда мог знать юный бомбист, что школа пойдет в третьем ряду от Мавзолея? Я ходил на эти парады множество раз, и никогда мы не знали, в какой колонне пойдем. В-третьих, между колоннами стояли солдаты охраны. И откуда уверенность, что удалось бы прорваться через три ряда бдительных охранников, не говоря уж о демонстрантах?
Словом, все это сильно попахивает липой. И не было ни метания гранаты, ни выстрела из рогатки, ни меткого броска столового ножа. Тем не менее, говорит, «всех потом разоблачили и судили. Двоим дали высшую меру, позже заменили на 25 лет». И даже тут имена мучеников по обыкновению не называет. А ведь им сейчас Путин мог бы присвоить звание Героев России или дать премию, как Ахмадулиной. А Вячеслав Клыков и памятник смастачил бы.
Героическую историю о том, как он был террористом и готовил убийство вождя, Зиновьев рассказывает в каждом интервью, в некоторых — не один раз в таком духе: «Я готов был убить Сталина. И это казалось мне величайшим делом моей жизни» (Г., с. 55). Ему ужасно нравится гарцевать в роли страшного бомбиста, но нам-то читать это, право, надоело, несмотря на то, что он рассказывает каждый раз по-разному.
В «Вечерней Москве» уверял, что его арестовали вместе со всей группой студентов-террористов, но отпустили, постольку, говорит, «я был несовершеннолетним». Однако же, когда поступил в ИФЛИ, ему не хватало всего два месяца до 17 лет, а судить могли с 16, но — дать не больше десяти лет. И, конечно, дали бы все десять за участие в банде, имевшей целью не ограбление пивного ларька, а убийство руководителя страны. Так что, похоже, либо — самое вероятное — не было никакой группы с ужасным замыслом, либо никого не судили, а просто вызвали на Лубянку, если не в райком комсомол, да намылили шею.
Однако гигант террора настаивает: меня не судили по малолетству. Но вдруг в «Независимой» — новый виток героизма: «Я в 16 лет был арестован как антисталинист, сидел на Лубянке и ждал расстрела». Даже расстрела! Так, значит, приговорили? Да, да, подтверждает в «Завтра»: «Меня должны были расстрелять». Не из пушки?
Но есть и другие варианты трагедии: «К нам на комсомольское собрание (в ИФЛИ) приехали колхозники (первый раз слышу о таких визитах. — Автор), начали нахваливать колхозную жизнь. А я встал и сказал, что за свои трудодни не получил в колхозе ничего. И мои близкие друзья написали донос. Меня арестовали, привезли на Лубянку». Сразу! Да неужто на Лубянке в 1939 году других дел не было, как возиться с юнцом, допустим, из плохого колхоза? В «Горизонте» читаем: «Я с юности был антисталинистом. В 1939 году меня арестовали за выступление против культа Сталина». Так против колхозов или против культа? И какое выступление, где? «Правда»: «В 16 лет я стал антисталинистом и собирался убить Сталина». Из книги «Нашей юности полет» узнаем кое-что еще: «В 1939 году на семинаре в ИФЛИ я рассказал, что творилось в колхозах». Теперь уже не на комсомольском собрании, а на семинаре! Новое недоумение: почему? Неизвестно. А известно только, что сидел недоросль на Лубянке и ждал расстрела. Но тут случилось чудо.
После допроса юного террориста должны были куда-то переправить, может быть, на место лютой казни. Его повели два чекиста (в книге — один, но молодой). «Мы втроем вышли на площадь, но вдруг выяснилось, что мои конвоиры забыли какие-то документы. Они приказали мне стоять и ждать». А сами пошли обратно в здание НКВД. Да разве не мог пойти один? Конечно, мог. Но, видите ли, говорит, «им и в голову не пришло, что я могу уйти». Это почему же? Может, то были не чекисты, а балерины Большого театра, ведь он там недалеко? Они же оставляли на площади не кого-нибудь, а террориста, который, по его собственным словам, за намерение убить вождя заслуживал расстрела.
И он бежал. Как же не чудо! «Скитался по стране год, без документов. В 1940 году меня арестовали. Доставили в участок, предложили на выбор: или добровольцем в армию, или в тюрьму. Я выбрал армию». Во-первых, где скитался? Любопытно же узнать! Неизвестно. А куда делись документы? Молчание. Где арестовали? Неизвестно. За что грозили тюрьмой? Молчание. Разве милицейские участки направляют в тюрьмы и занимаются призывом в армию? Вот уж это известно очень хорошо: не они. И, наконец, при чем здесь «добровольцем», если осенью 1940 года метеору уже 18 лет. Пора служить!
Так что же поведал нам о войне сей всемирно известный мудрец в юбилей великой Победы?
Сперва о себе: я, говорит, был кавалеристом, потом — танкистом, потом летчиком да еще и разведчиком. Энциклопедический случай! О втором столь многопрофильном воине я и не слышал ни на фронте, ни в последующие шестьдесят лет. Но когда именно герой попал на фронт? где воевал — на каких фронтах? в каких армиях? в каком полку? Почему-то опять и опять умалчивает. А ведь все имело название или номер. Неужели забыл? Я до сих пор помню даже номер нашей полевой почты — 66417. Сказал хотя бы, в каких краях сражался? кто был командиром? какое звание сам имел? Тоже ничего не известно. Опять сплошная анонимщина.
Оказавшись перед войной со своим танковым полком неизвестно где «на западной границе», Зиновьев сочинял стихи:
С нашей мощною силенкой Мы раздавим, как котенка, Всех врагов одним ударом, В их земле дадим им жару…Вызывает удивление не то, что молодой солдат сочинял тогда такие вирши, а то, что они 65 лет сидят в ученом мозгу всемирно известного гиганта, а «Литературная газета» сочла возможным их обнародовать.
Но вот война началась. Автор рассказывает такой эпизод: «В июле 1941 года в одном месте скопились остатки различных разбитых частей».
В каком месте? Каких частей? Молчит, словно это до сих пор военная тайна. И вот из этих таинственных частей в неизвестном месте неизвестно кто образовал «новое подразделение». Человек не понимает разницу между «подразделением», «частью», «отрядом» и т. д. Добровольцы, в числе которых оказался и Зиновьев, должны были «любой ценой» прикрыть отход сего «подразделения». Об этом опять есть колченогий стишок:
Доброволец, два шага вперед! Ну а мы пошагаем дале. Пусть потом кто-нибудь соврет, Что тебя, как и всех, принуждали…И в том же примерно духе стихотворец долго шагает по строчкам дале. Чем дело кончилось, удалось ли обеспечить отход «подразделения», как обернулось дело для самих добровольцев, — обо всем этом автор в интересах все той же военной тайны умалчивает. Но зато сообщает: «Среди добровольцев не было ни одного члена партии, были даже штрафники и исключенные из комсомола». Откуда в 41 году взялись штрафники? Штрафные части были созданы летом 42-го. И почему же не оказалось ни одного члена партии, ни одного комсомольца, а только, как на подбор, исключенные? Какой опять нетипичный факт: ведь те и другие, по данным хотя бы недавно вышедшей книги «Социология великой победы» (М.,2005) составляли в действующей армии до 50 процентов. Так что, струсили коммунисты и комсомольцы, что ли, в этом эпизоде? Или весь эпизод — досужая выдумка, потому и анонимность опять и конца нет?
От человека, который говорит «я прошел всю войну», крайне странно слышать и то, допустим, что «одним из важнейших — если не самым важным! — фактором обороны» Ленинграда и Сталинграда были сами их имена: «Если бы Ленинград назывался Петербургом или Петроградом, его сдали бы. Но город, названный именем Ленина, должен был устоять любой ценой. Любой!.. И если Сталинград назывался бы Царицын, его сдали бы». Ну, а почему же не спасло имя областной центр Сталино (Донецк), крупный город на Украине? Он был сдан 21 октября 1941 года. А города Калинин (Тверь), Ворошиловск (Ставрополь), Ворошиловград (Луганск), Киров в Калужской области? Да и такие города, как Пушкино (Царское Село) или Лев Толстой (Остапово). Ведь тоже дорогие имена, но все эти города, увы, были сданы. Зиновьев отвергает религию, но его вера в спасительную силу имен ничуть не лучше россказней о том, что-де Москву спасли не мужество и обильно пролитая кровь народа, а икона Божьей матери, которую на самолете обнесли вокруг столицы.
* * *
С поразительной уверенностью автор извещает нас дальше: «Для большинства людей (а это были, прежде всего, молодые), отправлявшихся на фронт, главным в их психологическом состоянии было состояние отупения, окаменелости, какое бывает у приговоренных к смерти. Все остальные чувства заглушаются». Есть веские основания полагать, что здесь автор либо передает свое собственное состояние, но приписывает его большинству советских людей, либо он просто не был на фронте, — отсюда и вся анонимщина.
И какие же чувства у попавшего на фронт отупевшего человека «заглушались»? Оказывается, прежде всего — патриотизм: «Понятие париотизма в применении к нам, фронтовикам, было лишено смысла». Нет, он признает, что на фронте совершались подвиги, «но патриотизм тут, повторяю, ни при чем».
Конечно, если под патриотизмом понимать барабанные речи, то они не имеют никакого отношения к подвигам, но Толстой знал, что есть «скрытая теплота патриотизма», а советский поэт об этом же сказал так:
Никто не говорил «Россия!», А шли и гибли за нее.Да, это всегда называлось патриотизмом, любовью к родине. И чего тут мыслитель мутит воду, наводит тень на Победы ясный День, непонятно.
Да не просто тень, а сплошной мрак: «Советских людей, которые стремились уклониться от фронта, было гораздо больше тех, кто добровольно рвался на фронт». Да откуда взял? Как подсчитал? Известно, что в народное ополчение желали вступить свыше 4 миллионов человек, но зачислено было около 2 миллионов. Например, Дмитрий Шостакович 4 июля 41 года на страницах «Известий» выразил желание идти на фронт, но его, конечно, не пустили. Добровольцы составили 36 дивизий, из которых 26 прошли всю войну, а 8 стали гвардейскими (Великая Отечественная война. Энциклопедия. М. 1985. С. 479). Я уж не говорю о партизанском движении, оно было только добровольным. А это — 60 соединений и около 2 тысяч отрядов. 183 тысячи партизан награждены орденами и медалями, из них 95 стали Героями Советского Союза. А каковы ваши цифры, сударь философ?
Вместо ответа он выдвигает еще вот какой праздничный постулатик: «Для большинства россиян слово „фронт“ означало муки, раны и смерть. Наивно думать, будто патриотизм и преданность идеям коммунизма могли пересилить осознание этой реальности». Во-первых, ни о каких идеях коммунизма на фронте и разговоров не было. И всем, разумеется, было понятно, что фронт это не у тещи на блинах — что тут «пересиливать»? — но получали повестку, распивали с родными, с друзьями заветную поллитровку и шли на призывной пункт:
Значит, наш настал черед, Значит, мы в ответе — За Россию, за народ И за все на свете.Но мудрец таких простых вещей не понимает, он привык всегда умствовать, и вот вам новый извив бойкого ума, научная гипотеза: «Если бы во время войны предложили на фронте остаться только добровольно, то фронт опустел бы в считанные дни», ибо он уверен, что «строить коммунизм и побеждать в войне русский народ заставляли правители». Да, да, «народ строил коммунизм, оборонял страну и героически сражался, ибо этого хотели его вожди и начальники. Они принуждали народ к этому». А сам-то по себе он лежал бы на печи да сидел на завалинке. И делай с ним хоть татары и поляки, хоть французы и немцы что хошь!
Как нравится оракулу, бегая из одной газеты в другую и бормоча «Я не восторгаюсь русским народом» (Г), фабриковать о нем такие постулаты.
Но, говорит, «усматривать в этом (в поголовном дезертирстве с фронта. — Автор) отсутствие патриотизма также лишено смысла». То есть философ полагает, что можно одновременно быть и дезертиром, негодяем и патриотом.
И еще одно открытие: «Большинство непосредственных участников боев погибало или было ранено в первом же бою. Какая-то часть выживала и участвовала еще в нескольких боях, но таких было в процентном отношении не так уж много». Да откуда опять-таки взял? У Яковлева, что ли, который, пробыв на фронте два-три месячишка, причем в обороне, любит трепаться, что в его взводе за это время состав сменился 3–4 раза? А кто эти проценты сообщил? Не Эдуард ли Володарский? В недавнем фильме «Штрафбат» у него что ни бой, то 70, а то и 90 процентов потерь. Но что с него взять, он и в армии-то не служил. А ведь этот уверяет, что «войну с первого дня всю прошел», и притом, заметьте, ни в первом бою не убит, ни в последнем не ранен, и вот уже за восемьдесят перевалило. И опять же разухабистый стишок об этом есть:
Повезет, коль нас с тобою Разнесет снаряд до боя. Нет — так выгрузят с вагона, Сунут в рыло три патрона, И пойдет опять мура: В бой за родину! Ура!.. Разгуляешься на воле, Серый труп на мерзлом поле…И тут же очередная философема о «серых трупах»: «Самым поразительным в потерях начала войны было то, что они не переживались (!) трагически как на фронте, так и в тылу». Что значит «не переживались» — родные, близкие, фронтовые друзья гибли, а живым было безразлично? Нет, право, он был на фронте?
Подводя итог своей философонии о войне, Зиновьев пишет: «Мое отношение к войне было и остается сложным, многосторонним, противоречивым, изменчивым». Ну, мы это видели. Но в чем причина? «Во-первых, сам этот феномен проявлялся в различных изменчивых ипостасях». Что за «феномен» — это он о войне, что ли, так? А что за ипостаси? Господи, ведь в костромской деревне вырос, но вот назвали его гигантом и уже без феноменов да ипостасей не может! А что во-вторых? «А во-вторых, я был критически настроен по отношению к советскому социальному строю». Ну и что? Ведь это в прошлом. А сейчас-то более голосистого певца этого строя и сыскать невозможно. Почему же мутное отношение к войне «было и остается»?
Но он не слышит нас и опять свое: «Плюс к тому — я скрывался от „органов“, которые, как мне казалось, разыскивали меня». Вот именно — казалось, ибо в армии, где каждый человек как на ладони, уж разыскали бы террориста.
Но тут же новый виток героизма:
«В условиях постоянной слежки со стороны политруков, „особистов“ и системы доносов жизнь порой превращалась в кошмар».
Да как же, повторю, при этом за четыре года войны не обнаружили антисоветчика?
Диво дивное, чудо чудное…
* * *
А еще Зиновьев возмущается тем, что на фронте награды получали «и штабные чины и политработники, а также начальник особого отдела и полковой врач».
Да, так и было. А почему не получить, если достойно исполняли свой долг? Например, были награждены 115 тысяч не только врачей, но и фельдшеров, медсестер и санинструкторов, а 43 из них стали Героями Советского Союза. Не нравится это философу. А ведь мог бы знать, что 70 % раненых и 90 % больных солдат и офицеров Красной Армии из госпиталей возвращались в строй. И происходило это вовсе не благодаря чтению таких вот зиновьевских виршей:
Наплюй на награды. К чему нам медали? Поверь мне, не стоят железки возни. Чины и нашивки в гробу мы видали, А в гроб, как известно, кладут и без них.В День Победы даже «Московский комсомолец» вышел с аншлагом: Фронтовики, наденьте ордена!
И каково нам было в «Литературке», как бы в цитадели ума и совести, в этот же день прочитать: «наплюйте на эти железки!» И ломали мы седые головы: на что в нашей фронтовой жизни стихотворец плюнул словцом «возня»?
А он на этом не успокоился, дальше с негодованием пишет об «эпидемии», об «оргии наград». И доходит даже до такого признания: «Когда я вижу ветеранов, облепленных бесчисленными железками, я невольно вспоминал работника политотдела армии, облевавшего мой штурмовик Ил-2», т. е. вспоминает одного труса, будто бы встретившегося ему на фронте. И вам, «литгазетчики», не совестно печатать это?
О стихах Зиновьева следует сказать особо. Они у него «с ходу писались», он им «никогда не придавал значения». В статье они цитируются щедро, и все до одного могут составить опасную конкуренцию стихам бессмертного капитана Лебядкина. Помните?
Жил на свете таракан. Таракан от детства. И попал он раз в стакан, Полный мухоедства…Как читатель мог заметить, у Зиновьева очень много общего с Солженицыным и в биографии, и в психическом складе, и в литературной работе: фронт, изгнание из страны, репатриация, мания величия, титаническое самоуважение, литературная плодовитость, многословие… И вот оба еще и писали в молодости стихи. В. Лакшин вспоминал, что Солженицын принес Твардовскому свои рифмованные сочинения, чтобы напечатать в «Новом мире». Критик тоже захотел их прочесть, но Твардовский сказал: «Вам, Владимир Яковлевич, это лучше не читать, для здоровья вредно…» И стихи, слава Богу, не появились. Так Твардовский уберег и свой журнал, и его читателей, и — временно — литературную репутацию Солженицына. Это был акт милосердия.
На Западе сочинения Зиновьева, даже нашпигованные стихами, были нарасхват. Но когда до этого на родине он предложил повесть Константину Симонову, тогда редактору «Литгазеты», тот возвратил ее и посоветовал уничтожить. Это тоже был акт милосердия. Редакторы той послевоенной генерации понимали, что это такое. А нынешние редакторы даже тех же изданий не понимают. Пожалуй, они даже думают, что если бы попросили автора убрать свои лебядкинские вирши из текста статьи, то поступили бы нетактично, недемократично, даже грубо по отношению к писателю-ветерану.
Стихи свои гигант бережно хранит более шестидесяти лет, и, дожив до глубокой старости, так и не понял, каков уровень его поэзии и можно ли вылезать с ней на люди. В статье полдюжины таких шедевров. Право же, работники «Литгазеты» поступили жестоко, выставив старика на посмешище.
* * *
На одном стихотворении Зиновьева, пожалуй, следует остановиться. Это пародия на знаменитый тост Сталина 24 мая 1945 года на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии — «за здоровье нашего Советского народа и, прежде всего, — русского народа». Федин рассказывал Чуковскому, что Эренбург во время тоста там, в Георгиевском зале, вдруг пустил горькую слезу. Лживую и подлую пародию на тост сочинил когда-то Слуцкий, соплеменник Эренбурга, а Виталий Коротич, соплеменник Слуцкого, напечатал ее в «Огоньке». Что ж, это понятно, есть такие среди этих соплеменников. Но после того, что мы тут узнали о Зиновьеве, понятно и то, как могло такому русскому взбрести на ум написать еще более похабную пародию на тост в честь его народа:
Вот поднялся вождь в свой невзрачный рост И в усмешке скривил рот. И сказал он так: «Этот первый тост — За великий русский народ!»…Все тут — злобное, тупое вранье, начиная с того, что это был не первый, а, наоборот, последний тост. Ведь он так и начинался: «Товарищи, разрешите мне поднять еще один, последний тост»…
Стихотворение длинное, но я не буду цитировать его не по этой причине, а из соображений социальной гигиены. Лучше подумаем, чего же стоят бесконечные вопли Зиновьева о гениальности Сталина, о великом родном народе, если в День Победы он счел возможным преподнести нам грязную пародию на его тост в честь народа. И это при том, что уверяет: «Во время войны, если бы от меня потребовали, я закрыл бы Сталина своим телом». Интересно, а какой частью тела?
Вот вам еще фокус на эту тему. Зиновьев категорически заявляет: «Я никогда(!) не считал Сталина каким-то злодеем». Это в «Правде». А в демократическом «Горизонте» совсем другое: «Сталин был злодей и все прочее» (с. 53). Скажите, что это — капитальный вклад в логику?
Но Сталин — уже далекое прошлое. А вот интересно, что великий логик думает о В. Путине? Сразу, как вернулся из Германии, заявил, что, во-первых: «Путин человек молодой». Ну, если пятьдесят лет это теперь молодость, то конечно. Но вот Столыпин в 49 уже окончил свой земной путь. Ленин — в 54. И никто не говорил: «Ах, какого юнца потеряли!»
Во-вторых, говорит, «Путин человек сильный». Тоже бесспорно. Такой сильный, что не нужны ему наши базы ни на Кубе, ни во Вьетнаме и не страшны ему американские базы на вчера еще советской земле в республиках Средней Азии. Такой сильный, что, когда погибал «Курск», он нашел силы удержать себя на сочинском пляже. Такой сильный, что, когда у него за спиной горел Манеж, он и бровью не повел. Помните у Кузнецова?
Адмирал, горит твоя эскадра! Адмирал и бровью не ведет…В-третьих, «Путин человек умный». Кто оспорит! Взял и ввел в стране полное равенство: все платят 13 % подоходного налога — и я, все богатство которого две собаки да один компьютер, и Рома Абрамович, из последнего подаривший Путину яхту за 30 миллионов долларов.
В-четвертых, «Путин способен обучаться». Однозначно! Очень быстро обучился ходить по ковровым дорожкам и вручать премии, в том числе — литературным мумиям.
В-пятых, «Путин способен делать выводы». Несомненно! Видя, какая обстановка нарастает в стране, пришел к выводу, что войска МВД должны быть многочисленней и сильнее регулярной армии.
В-шестых, «Путиным не так-то просто манипулировать». Действительно, хотя американцам удалось использовать его как агента, уговорившего руководителей республик Средней Азии согласиться на военные базы США на их земле, но когда они захотели иметь базу еще и в Кунцеве, Путин извинился за нелюбезность, но все-таки отверг домогательства. Да, с ним не так-то просто!
Словом, превознес Зиновьев президента пуще, чем генерал В. Варенников.
Нет, пожалуй, трудно все-таки сказать, философ или генерал превознес Путина выше.
Уж если был упомянут Сталин, то знаете ли вы, читатель, а как Путин относится к Сталину? О, тут большой прогресс! Когда со страниц «Правды» и «Советской России», редакторы коих не смеют без разрешения называть Ленинград и Сталинград их подлинными именами, обратились к Путину с просьбой вернуть имя хотя бы Сталинград, Путин ответил: «Нас не поймут». Кто? Хакамада, Немцов, Явлинский, Новодворская и все остальные этого рода существа. Сейчас — совсем другое дело. В начале мая в Германии, где он тогда был, в интервью, напечатанном в газете «Бильд», Путин решительно заявил: «Не могу согласиться с приравниванием Сталина к Гитлеру». Каково? Хоть режьте его, не может! Разве не прогресс? Уж какое спасибочко-то от нас, фронтовиков. Особенно довод несогласия: «Ведь Сталин не был нацистом!» Ах, мерси… Правда, тут же добавил о правлении Сталина: «Бесконтрольность, режим личной власти развязывает руки для преступлений».
Это ему удалось вставить в зазор между нефтяной диверсией на железной дороге в Тверской области, подо Ржевом, и взрывом, едва не уничтожившем мой родной Ногинск.
Однако спустя два года со времени возвращения Зиновьева на родину мы услышали от него: «Недавно по телевидению президент рассказал о какой-то конференции, на которую пригласили из Германии человека по фамилии Энгельс. Президент „сострил“: „Слава Богу, что не Маркса!“ Это он так пошутил, но у меня, некоммуниста, было такое чувство, будто мне плюнули в лицо. И кто!» (СР).
Как — кто? Он самый — умный, сильный, способный обучаться. Вот и хохмам обучился у Хазанова. И хохмит на всю страну, не соображая, что не только плюет в лицо миллионам, раскалывая народ вместо того, чтобы постараться объединить его, но еще и хвастается своей дуростью, что видят и коммунисты, и некоммунисты, и даже Починок.
Между прочим, кроме Маркса, известного во всем мире, был еще гитлеровский генерал Эрих Маркс, первый разработчик плана «Барбаросса». Вот когда была бы уместна радость Путина, что судьба уберегла его от встречи: «Слава богу, что не Маркс!»
* * *
Вернемся к газетным похвалам Зиновьеву. Особого внимания тут заслуживает комплимент его провидческому дару: «Ученый, известный своей объективностью и провидческой глубиной социального анализа… Многое было математически точно предсказано Зиновьевым в его трудах» (СР, 25.Х11.03). Математически точно!
Но вот, например, в 2002 году он уверял читателей «Правды», что когда Горбачев в 1984 году еще до того, как стал генсеком, первый раз появился на Западе, в Англии, то не посетил могилу Маркса, как это было всегда принято у советских руководителей, и для меня, говорит, «уже многое стало ясно. Меня тогда просили прокомментировать это событие. Я сказал, что начинается эпоха великого исторического предательства».
Вскоре Горбачев возглавил партию и стал президентом, прошло четыре года его предательской перестройки. Что ж, сбывалось предсказание Зиновьева, если оно и впрямь было? Но, увы, пророк забыл, что в 1989 году, на пятом году горбачевщины говорил своему другу Амбарцумову: «Я приветствую все, что делается в Советском Союзе… Кем же я, в конце концов, был бы, если был бы против этого?» (Г, с. 59). А кем были мы, уже четыре года проклинавшие перестройку?
Мало того, пророк вел тогда речь «о тенденции горбачевского руководства к сталинизму: в целом Горбачев идет тем же путем». То есть Сталин шел путем укрепления страны, ее экономического подъема, культурного расцвета, роста международного веса, и вот Мишка Меченый представлен благородным продолжателем этого великого дела. Горбачев это Сталин сегодня!
И на пятом году предательства пророк в упор не видел в перестройке никакой угрозы стране и социализму. Он пребывал в состоянии блаженного умиления: дескать, под руководством Горбачева «общество сделало какой-то шаг вперед… Кризис будет преодолен в пять-шесть лет… Коммунистический строй победил и пути назад нет и не будет. Сейчас нет в мире силы, которая способна разрушить Советский Союз…» (там же, с. 58). А Советскому Союзу оставалось жить всего один год… Вот его математическая точность, товарищ Чикин.
И с каким увлечением он пел свои математические псалмы: «Через пять-шесть лет страна будет сильнее, чем в брежневские годы. И в мире Советский Союз займет гораздо более сильное положение, чем сейчас» (там же, с. 57, 59). Минуло 16 лет…
Так кто же перед нами — пророк, «точка роста России», ее спаситель или Солженицын наизнанку?
Тот, без конца пророчивший сквозь слезы гибель Запада под ударом Советского Союза, наконец, оказавшись в луже, замолчал. Видя, как трагически провалились и его радостные пророчества о возрождении России в пять-шесть лет, должен бы до конца дней своих замолчать и Зиновьев. Но не тут-то было! С той же резвостью и уверенностью, напором и неутомимостью он продолжает свои пророчества, но теперь — в противоположную сторону.
Вот их образчики: «США ведут войну за завоевание всей планеты. Сегодня Ирак, завтра Корея, Саудовская Аравия, Россия, Китай»… «Чтобы разгромить Россию, нужно не больше средств, чем для строительства аэродрома»… «В случае американо-натовской агрессии, российская армия не будет стрелять по ним»… «Если понадобится, американцы подадут сигнал, и в течение нескольких месяцев от России отпадут Чукотка, Приморье, Татарстан — все!»… «Неуместно говорить о том, что вот-вот произойдет какая-то катастрофа и Россия рухнет. Россия уже рухнула»… «Запад во главе с США одержит победу и над азиатским коммунизмом, конкретно — над Китаем»… «Американцам война против Китая обойдется в 30–50 миллионов русских»… и так далее до бесконечности.
И все это — невозмутимым тоном. Я, говорит, не политик, я, говорит, аналитик, я как ученый только констатирую факты. Но и аналитикам соображать надо. И не вернее ли задать вопрос: провокатор он или агент, имеющий цель деморализовать и подавить русскую волю? Или ворона с погоста, летающая по разным редакциям Москвы.
Я не хочу сказать, что считаю невозможной агрессию Запада и США против Кореи, Китая или нашей родины, но мне отвратительна рабская готовность к поражению и стремление внушить эту подлую готовность другим. И ведь как настойчиво, до чего спокойно он это долдонит! Как известный Кох в известном интервью израильскому радио: «У России есть атомное оружие? Послать мотодивизию и забрать к чертовой матери!» Ясно, что Кох, деморализуя наш народ, работает как агент США. А на кого работает этот?
Нельзя не заметить, что особенно охотно предоставляют целые полосы для карканья вороны с погоста «Советская Россия» и «Правда», эти твердые ленинцы зюгановского закваса. Ничего удивительного. В свое время таким же карканьем на их страницах свободно занимался Владимир Максимов, парижанин. Так, в «Советской России» он напечатал статью «Поминки по России», а вскоре в «Правде», как полагается после поминок, — «Надгробие для России». Так что он нас и похоронил, и помянул, и памятник нам соорудил. Марксисты-зюгановцы этих газет убеждены: чем чаще долдонить народу, что Россия рухнула, что ее нет, тем резвее он вступит в борьбу за воскрешение покойницы. «Советская Россия» для пущего эффекту сопровождала такие статьи рисуночком роскошной красавицы, сраженной злодеем. Полюбуйтесь, мол: вот ваша мертвая родина.
И вдруг недавно, 5 июля, в связи с 75-летием со дня рождения Вадима Кожинова «Советская Россия» печатает его статью «Рано хоронить Россию». Проснулись благодетели… А тут и «Правда» устами нового председателя РУСО Виктора Шевелухи вдруг объявила: «Новая опасность!» Александр Зиновьев и его книга «Идеология партии будущего». Да это не новая опасность, а уже давно известная. И «Правда» изо всех сил помогала ей утвердиться беспардонными публикациями зиновьевских размышлизмов.
Когда-то редколлегия «Правды» приняла небывалое в советской журналистике решение, запрещавшее редакторское вмешательство в любой текст В. Максимова. Но где ныне этот гробовщик? Десять лет, как преставился в Париже. Видно, приближение собственной смерти он принял за смерть родины. А где Россия? Тяжело больна, но дышит и пульс есть.
Я не первый воин, не последний. Долго будет родина больна… Помяни ж за раннею обедней Мила друга, юная жена…Поминать нас, павших за родину, будут не в газетах, а в храмах.
В День Победы хорошо сказал в «Труде» артист Олег Анофриев: «Сейчас Россия пока еще больной лев, но лев обязательно выздоровеет». А оплошка Максимова и его скорбная судьба утешают, когда думаешь о нынешних пророчествах старшего собрата. Тем более, мы уже знаем, что это за оракул с погоста.
«Правда России», 28 июля 2005
Не совсем так, господа…
Не так давно в «Литературной газете» были напечатаны стихи Анатолия Преловского. В одном из них он пишет:
Я помню, помню предвоенных лет Унылый страх, натужное веселье, Когда, как дуло револьвера вслед Поглядывал сексот из каждой щели…Будучи несколько старше Преловского, я, признаться, не помню ни страха, ни уныния, ни щелевых сексотов, ни натужного веселья тех лет. Совсем напротив, я и все мои сверстники безо всякой натуги, от души хохотали, например, слушая по радио рассказы Зощенко, которые читал бесподобный Игорь Ильинский, или когда смотрели фильмы «Веселые ребята», «Волга-Волга», спектакль «Принцесса Турандот» в Вахтанговском. Мало ли всего было!.. Да и дома причин для уныния и страха не было: все работали, все учились, все занимались спортом, читали в газетах сообщения о новых гидростанциях, заводах, железнодорожных магистралях, о перелетах наших летчиков через полюс в Америку. Впрочем, ну да, страшно было, что не спасут челюскинцев, но их спасли всех до единого. Страшно было за папанинцев, но никто из них не погиб. Страшно было за республиканскую Испанию, и, увы, фашисты ее задушили.
В жизни всегда есть место страху, но до войны страхи у нас с Преловским были разные. К тому же совершенно непонятно, каким образом он, дошкольник, мог видеть «в каждой щели» сексота. Они ж, сексоты-то, поди, хитрые, ловкие, изворотливые. Вот по каналу «Культура» была прекрасная передача о Гарольде Филби и его друзьях. Это наши сексоты в Англии и Америке. Ни одна разведка и контрразведка мира не может работать без своих секретных сотрудников. Боюсь, что ныне после слабоумного пьянчуги Ельцина и безмозглого либерала Бакатина у нас не осталось за границей ничего даже отдаленно похожего. Так вот, высокие умы разведок Англии и США не могли раскрыть Филби 25 лет! А дошкольник Толя Преловский в каждой щели без труда видел сексотов.
Признаться, я тоже видел кое-что интересное в ту пору, особенно в 1937-м, в 1940-м и 1941-м годах. Тогда по случаю знаменательных дат «из каждой щели» от моей 437-й школы Сталинского района Москвы до Колонного зала Дома союзов и Большого театра лезли юбилеи Пушкина, Маяковского и Лермонтова.
Но это не значит, конечно, что я отрицаю существование сексотов. Они, были, есть и будут. И вот вам доказательства.
* * *
Ныне частенько случается читать, в частности, и на страницах «Литературной газеты», как трудно приходилось иным писателям в Советское время: их не печатали, не пускали за границу, не принимали в Союз писателей или исключали из него да еще из партии… И все это, надо полагать, по доносам сексотов. Увы, бывало. Чтоб далеко не ходить и не представлять справки, скажу о себе: я тихо корпел в «Литгазете», нахваливал на ее страницах Евгения Винокурова, Владимира Богомолова, печатал пародии на Виктора Шкловского, но главному редактору С. С. Смирнову и его заместителю В. А. Косолапову, видимо, именно сексоты донесли, что есть в этом нечто подозрительное, вот они и выперли меня из прекрасного кабинета с кожаной мебелью и посадили туда безупречного Феликса Кузнецова; потом наверняка те же агенты донесли главному редактору «Молодой гвардии» А. Никонову и его заму А. Рекемчуку, что я не оповестил родной коллектив ни о разводе, ни о новом браке и меня как морального разложенца выперли из журнала; позже из тайного доноса главному редактору «Дружбы народов» С. Баруздину и парторгу редакции В. Оскоцкому стало известно, что в «ЛГ» я сурово раскритиковал роман Б. Окуджавы «Бедный Авросимов», и меня эти свирепые почитатели романа тотчас выперли и из этого журнала, после чего всякие карьерные поползновения я оставил навсегда.
Но однажды по приглашению «Литгазеты» решил принять участие в свободном обсуждении на ее страницах выдвинутой на Государственную премию книги одного большого, ну, очень большого начальника и послал туда статью, суть которой состояла в том, что на сей раз можно обойтись без премии. И что же? Вместо того, чтобы статью напечатать и заплатить мне повышенный гонорар за смелость, сочинение мое прямехонько направили автору книги, ну, очень большому начальнику, в собственные руководящие руки. Кто это сделал? Конечно, сексот, работавший в редакции. Автор же, получив мою статью, подал на меня в суд и в качестве вещественного доказательства моей противоправной подрывной деятельности приложил к иску эту самую статью, полученную от сексота из «Литературки». Ничего себе развитой социализм, а? Откликаясь на любезный призыв писательской газеты, член писательского Союза хотел принять участие в вольной творческой дискуссии, а его волокут на скамью подсудимых, грозят срок дать… Пришлось отбиваться посредством встречного иска. Слава богу, пронесло…
Но кроме того, восемь лет с 1979 года по 1987-й я не мог напечатать ни одной новой работы, а в 1989 году за то, что немножечко огорчил одного пишущего члена ЦК и Героя, хотели мне влепить по партийной линии строгача с занесением, да еще четыре Героя (С.М., Г.Г., М.Г., В.А.) и один юный лауреат (И.Ш.) обнародовали в «Московской правде» обо мне статью, немножечко поносную. Но хотя и на московском уровне (в «Московском литераторе»), и на российском (в «Литературной России»), и на всесоюзном (в «Литгазете») меня ославили — объявлено было, что влепили мне строгача, к счастью, влепить все-таки ничего не удалось. Однако на мою просьбу дать опровержение ни одна газета даже не ответила. Не до меня было: перестройка набирала обороты. Словом, как говорится, мне с сексотами скучно не было. И если это не ежовщина или не маккартизм, господа, то что же?
* * *
Но вот в «Литгазете» напечатана давняя беседа критика Алексея Георгиевского с Владимиром Солоухиным. Прекрасно. Однако во врезке критик пишет, что в конце 1984 года «Солоухин впал в немилость, в опалу у властей предержащих, и его собирались даже исключать из Союза писателей. Как оказалось — из-за рассуждений положительного характера в неопубликованной (!) рукописи о царской семье» («ЛГ» № 23’04). Судя по всему, и тут не обошлось без сексотов.
Владимир Солоухин мой однокашник по Литературному институту. Долгие годы и после мы пребывали в добрых дружеских отношениях. Он — не только очень талантливый, но и весьма многоуспешный писатель. Начал печататься еще студентом, тогда же вступил в партию, по поводу чего написал возвышенные стихи:
Я сейчас получаю партийный билет. Коммунист умирает, но партия — нет!А сразу после института — интересная и хлебная работа в «Огоньке», в самом популярном советском журнале, потом — в «Литгазете», куда, кстати сказать, именно он меня и позвал работать. Много писал в стихах и прозе, переводил и обильно печатался, в том числе — за рубежом, имел «Избранное» в двух томах и собрание сочинений сперва в 4 томах, потом планировалось в 10и, получил Государственную премию и множество других, а также — ордена Трудового Красного Знамени, Знак Почета, «Дружбы народов», часто ездил за границу, бывал во Франции, Италии, США, где навестил Солженицына, который при прощании дал ему пирожков с грибами, чтоб держал язык за зубами. Сексоты это не пронюхали.
Как у всякого талантливого человека с выразительным лицом, были у него, конечно, и завистники, и недоброжелатели, и прямые недруги. Может быть, кто-то из них в душе и «собирался» исключить его из Союза писателей, но никаких конкретных шагов в этом направлении никогда никто не предпринимал. Солоухин был слишком крупной фигурой.
А было вот что. Из десятирублевой золотой монеты с изображением царя (империал) Володя сделал себе перстень и красовался с ним на людях. Разумеется, сексоты это засекли, донесли, и это не понравилось партийному начальству. Времена были не то, что ныне. Вот захожу я не так давно к писателю-коммунисту С.В., старому приятелю, глядь, на стенке в его кабинете, где раньше висел потрет Некрасова, теперь — художественное изображение Николая Второго; пригласила недавно в гости писательница-коммунистка И.Р, глядь, на стенке, где раньше висел портрет Михаила Светлова, теперь — художественное изображение патриарха Алексия Второго и т. д.
А тогда, натурально, вызвали Солоухина на партбюро. Он оправдывался тем, что монету, мол, любимая бабушка завещала, но его все равно, конечно, пропесочили. Тем дело и кончилось. И даже — никаких взысканий. Володя снял перстень и продолжал как заседать в президиумах, получать премии, ордена, так и совершать заграничные вояжи.
А незадолго до публикации о Солоухине в «Литературке» же Виктор Юровский, знаток творчества Б. Окуджавы, привел такой фрагмент из «Московской правды» за 1июня 2002 года: «30 лет назад, в 1972 г., на заседании парткома СП СССР поэт, писатель и бард Булат Окуджава был единогласно исключен из партии за отказ опубликовать письмо с осуждением выхода на Западе в эмигрантском издательстве „Посев“ сборника его произведений…» («ЛГ» № 12–13’04). Ну, тут сексот «М.П.», работающий на Юровского, схалтурил.
Прежде всего, что такое «партком СП СССР»? Такой, как ныне говорят, структуры просто не существовало. Мне, например, лепил строгача партком Московского отделения СП СССР, где тогда заседали Людмила Щипахина и другие достойные люди. Он, партком МО, при желании должен был исключать и Окуджаву, но, к огорчению В. Юровского и «М.П», такое трагическое событие не имело места ни в 1972 году, ни раньше, ни позже. Окуджава умер в Париже с партийным билетом у сердца. Комиссаров в пыльных шлемах, увы, рядом не оказалось.
В самом деле, вот однотомный «Советский энциклопедический словарь» за 1986 год. Там на странице 924 напечатано: «Окуджава Булат Шалвович…Член КПСС с 1955 года». Допустим, сей словарь уж очень далек от Союза писателей. Но вот еще и биографический справочник «Писатели Москвы», вышедший в 1987 году. На странице 336 читаем: «Окуджава Булат Шалвович… Член КПСС с 1956 года». В первом источнике, видимо, принят во внимание и кандидатский стаж, отсюда и расхождение в год со вторым источником, что в данном случае нам безразлично. Сведения для этого справочника члены Союза давали по предложенной им анкете сами. Так неужели Булат забыл, что уже давным-давно у него отобрали партийный билет?
Еще? Раскройте биографический словарь «Русские писатели XX века», вышедший в 2000 году. Там — черным по белому: «Окуджава являлся членом СП СССР и КПСС. В последние годы был вице-президентом Российского ПЕН-центра, членом совета общества „Мемориал“, членом учредительного совета газеты „Моск. Новости“, членом общественного совета ж. „Знамя“, членом Комиссии при президенте по вопросу помилования, членом совета по культуре при президенте, членом Президиума комиссии по Гос. премиям при президенте. Награжден орд. Дружба народов, Почетной медалью Советского фонда мира, Государственной премией СССР(1991)» (стр. 514).
Всего Окуджава получил около дюжины премий и был членом около тридцати литературных опять же структур да еще и почетным гражданином Калуги, где вышла его первая книга, чего не удостоился даже Станислав Куняев, калужский уроженец. Мыслимое ли дело, чтобы все это свалилось на партийного изгоя!
Наконец, в новейшем словаре «Новая Россия: мир литературы» (2003) читаем: «За участие в защите Ю. М. Даниэля, А. Д. Синявского (1966) и А. И. Солженицына (1969), а также в связи с перепечаткой его произведений за границей О. грозило исключение из партии, но он остался в ней, опубликовав вынужденное заявление в „ЛГ“ (18 ноября 1972)». Так что, по новейшим данным, — «грозило, но остался». А помянутое «заявление» не помешало Окуджаве обильно печататься как в советских издательствах вплоть до издательства «Правды», так и в зарубежных вплоть то того же антисоветского «Посева». Сексоты хлопали ушами.
Авторы, которые пишут об исключении хоть Солоухина из Союза писателей, хоть Окуджавы из партии, просто не понимают, что эти писатели были столь популярны, а исключение столь суровая кара, что она не могла бы остаться неизвестной всей литературной Москве да и не только ей. И как мог не знать об этом хотя бы я, состоявший с этими гипотетическими исключенцами в одной организации.
Но В. Юровский настаивает: «Продолжение истории с исключением Окуджавы из партии детально описано Е. Евтушенко в воспоминаниях». Надеяться составить себе достоверное представление о жизни по воспоминаниям тов. Евтушенко немножечко опасно. Он даже о собственной жизни, например, о том, как в кассе КГБ по студенческому билету и по доверенности получал деньги как бы за свою тещу (мать Беллы Ахмадулиной) рассказывает немножечко фантастично. Кто интересуется, может прочитать об этом в романе Евтушенко «Не умирай раньше смерти» (М., 1993) и в моей книге «Окаянные годы» (М.1997).
Мне лично ничего не известно и о том, где и как, устно или печатно Окуджава защищал Даниэля, Синявского и Солженицына, но если под защитой хотя бы последнего имеется в виду известное письмо в Президиум IV съезда писателей в мае 1967 года, содержавшее предложение дать Солжницыну слово на съезде, то ведь его подписали 80 человек, в частности, и я по просьбе Наума Коржавина (Слово пробивает себе дорогу. М.1998. С. 216–217). Все они были членами Союза писателей и многие — членами партии. И что же? Кто был исключен? Никто.
Сексоты не шевелились.
* * *
Вот еще совсем уж свежий пример: очень интересная статья Павла Басинского «Чего же мы хотим?» («ЛГ» № 52’05). Автор пишет: «Роман В. Кочетова „Чего же ты хочешь?“ был бесконечно высмеян либеральной интеллигенцией. Чего стоит одна знаменитая пародия на него Зиновия Паперного, распространявшаяся в самиздате, за которую Паперного в 1970 году исключили из партии».
Зиновий Паперный, автор монографии «Мастерство Маяковского», знаменитой тем, как доносят сексоты, что в ее первом издании (1952) насчитывалось 67 цитат из Сталина, а во втором (1954) — ни одной, известный остроумец Зяма Паперный, с которым я опять же работал в «Литгазете», действительно был исключен, но не за любовь к жанру пародий или нелюбовь к Кочетову, а за некоторые сопутствующие моменты. Помните, как в «Записках из мертвого дома» Баклушин уверял всех, что его сослали на каторгу за одну только чистую любовь? Автор-повествователь не верил: «Ну, за это все-таки сюда не пошлют». — «Правда, — вздохнув, добавлял Баклушин, — я при этом еще немца убил. Но посудите сами, можно ли за немца — на каторгу!» Так вот, у Паперного тогда тоже был свой «немец». Какой? Ну, это долго рассказывать и не интересно. Во всяком случае, Петр Васильевич Палиевский, человек недосягаемой правдивости, говорил мне, что позже, когда страсти улеглись, Паперному предлагали вновь вступить в партию, но он был человек гордый.
А однажды «ЛГ» посредством своего древнего парижского корреспондента Аркадия Ваксберга (1933, Новосибирск) предоставила свои страницы для плача Марины Влади о Владимире Высоцком. Его почитатели знают, что когда он умер, вдова написала о нем скорбную книгу «Владимир, или Прерванный полет». Позже она вышла замуж за Леона Шварценберга, говорят, одного из самых известных врачей Франции. Семь лет назад, увы, и он умер. Вдова и о нем написала скорбную книгу — «Человек в черном на пляже».
А вот недавно опять вспомнила о Высоцком: «Его задушили — он погиб в сорок два года, оплакиваемый своим народом… Его убивало непризнание — да, непризнание, хотя он был безмерно любим и неслыханно популярен». Позвольте, какое непризнание при такой любви и популярности? Чьего признания ему не хватало? Политбюро ЦК КПСС? Оказывается, вот что: «Ведь в то время писателем считался лишь тот, кого приняли в Союз писателей, а он как бы считался непричастным к литературе». Мадам, где вы набрались этого вздора? Например, мой замечательный товарищ Владимир Богомолов, о пронзительной повести которого «Иван» мне довелось в той же «Литгазете» первым сказать доброе слово, всю жизнь принципиально не вступал в Союз писателей, но, разумеется, он был писателем в отличие, допустим, от А.В., который состоит в Союзе вот уже 35 лет, но все равно остается не столько писателем, сколько пишущим юристом. А в свое время Анна Ахматова и Михаил Зощенко были на несколько лет исключены из Союза, исключенный Борис Пастернак так и умер вне его рядов, — и что, с момента исключения их уже не считали писателями? Кто? Ну, разумеется, мир бесконечен в своем многообразии, есть и такие, для кого главное — бумажка с печатью. Так, о смерти Пастернака «Литературка» сообщила: «Умер член Литфонда…» И мадам хочет уверить нас, что Высоцкий был именно таким почитателем бумажек?
«Он жестоко страдал из-за невозможности пробиться через ватную стену и очень по-русски глушил эту боль и обиду в алкоголе… Владимир метался от отчаяния к надежде, — все это происходило у меня на глазах». Право, впервые в жизни слышу о таких страданиях из-за членского билета с профилем Ленина и подписью Георгия Маркова.
И ведь вот странно… Высоцкий — многогранная художественная фигура. Он был ведущим артистом популярного театра, играл там важнейшие роли вплоть до Гамлета. И, конечно, он по праву мог стать (или был) членом Союза театральных деятелей. К тому же, он работал в кино, снялся более чем в тридцати фильмах. И, конечно, по праву мог стать (или был) членом Союза кинематографистов. Наконец, он сочинил множество песен, которые обрели огромную популярность. И, конечно, по праву мог стать (или был) членом Союза композиторов. Нет, он хотел быть еще и членом Союза писателей!
Это было вполне возможно. Вон, допустим, Эльдар Рязанов или Эдуард Володарский — они члены и СП, и СК, а кто-то из них еще и лауреат премии КГБ. Но Союз писателей по определению это союз тех, кто не играет в театре или в кино, не поет песни, а пишет. И принимают туда тех, у кого есть написанные ими книги. А у Высоцкого книг не было. Как же его принять? А он, что, подавал заявления, но ему отказывали? А кто давал рекомендации? Почему мадам их не назовет? Да потому, что ничего этого не было! Похоже, что вдова запамятовала, перепутала: если Высоцкий страдал, то скорей всего по той причине, что не мог издать книгу. Но это уже совсем другая проблема.
Так что, не все было столь ужасно в «заклепанной наглухо стране», как выражаются то ли Влади, то ли Ваксберг.
Из всех этих историй видно, что дальше без сексотов и справочников, без отдела проверки и телефонной книги жить нельзя.
«Литературная газета», № 32. 07
Ответственность таланта
12 июня по случаю праздника Дня России президент В. Путин вручил Государственные премии за 2005 год группе ученых и деятелей культуры. Александр Проханов, находившийся в тот день в Ленинграде, поручил мне поздравить всех лауреатов и пожелать им доброго здравия и новых творческих свершений, что я с удовольствием и сделал.
По законам русского дружества и гостеприимства, обязательного для русской газеты, первыми надо поздравить создателей татарского балета «Юсуп», поставленного в Казанском театре им. Мусы Джалиля, — поэта Рената Халисова, композитора Леонида Лабовского и солиста балета Мирона Хамедова. При вручении премии Ренат Халисов прочитал свои прекрасные стихи о дружбе наших народов, кажется, написанные на русском языке. По этому случаю не могу не вспомнить моего старшего товарища поэта Михаила Львова, жившего в Москве и тоже писавшего на русском. В 1985 году его выдвинули на Государственную премию. После конкурсного отбора претендентов на премию по поэзии оказалось двое — он и К. В. 20 ноября я написал второму из них: «Остались вы со Львовым. Ему в будущем году будет 70. Он прошел всю войну, и притом потяжелее, чем мы с тобой: был ранен. Он — татарин, взятый в плен русским словом, и являет собой пример реальности дружбы между народами. А разве ты забыл, К., как в литинститутские годы, зная, что собеседнику они известны не хуже, чем тебе, мы, теребя его пуговицу, читали с восторгом эти строки:
Чтоб стать мужчиной, мало им родиться, Как стать железом, мало быть рудой,— Ты должен переплавиться, разбиться И, как руда, пожертвовать собой.Ты на одиннадцать лет моложе. Он был нашим учителем.
Зачем тебе эта премия? Известности она тебе не прибавит, материальной необходимости в ней нет. Поэтому я тебя призываю во имя Литинститута, изображенного на конверте, чтобы показать, что фронтовое братство — не только слова из песни, чтобы все увидели, как мы чтим учителей, — отрекись от этой премии. Лучше всего это сделать на церемонии вручения, которая будет, вероятно, накануне Нового года, но —
Тут надо, чтоб душа была тверда, Здесь страх не должен подавать совета…Ты можешь не найти в себе таких сил. Тогда это можно сделать тихо, без шума, посредством отказного письма с обстоятельной мотивировкой в пользу Львова.
Какая бы это была пощечина всей премиально-наградной мерзости! А как бы выглядел Дементьев! Но главное-то, смысл не в этом даже, а в очистительности. После этого стали бы думать, как кого и чем награждать. Премии есть у сотен, у тысяч. А вот отказался бы ты один. И не просто отказался, а в пользу старшего товарища, учителя, татарина. Это был бы поступок. О нем рассказывали бы с восторгом, как ныне рассказывают о выходе Чехова и Короленко из Академии Наук во имя великого товарищества русских писателей.
Судьба дала тебе шанс. Не упусти его».
В ответ К.В. написал: «Твое письмо показалось мне, мягко говоря, несерьезным… Призывы к совестливости носят сугубо теоретический характер»…
Премию К. В. получил. Потом еще много надавали ему всяких букеров вплоть до ордена «За заслуги перед Отечеством» 4-й степени.
А Михаил Давыдович вскоре умер.
Так вот, татарские лауреаты, давайте будем считать, что вместе с вами премию все-таки получил и прекрасный поэт Михаил Львов. И когда будете в своем театре праздновать награждение, поднимите бокал и в его честь.
* * *
Лауреатом стал знаменитый советский химик Игорь Васильевич Горынин. В этом году ему восемьдесят. А в Академию Наук СССР его избрали еще в 1984 году. В тридцать семь лет он получил Ленинскую премию, в сорок восемь — Государственную премию СССР. Член КПСС с 1951 года, и свой партбилет он не сжигал, как сделал это в припадке безумия и страха за свои бесчисленные советские премии, ордена и должности режиссер Марк Захаров, и не зарыл на даче у тещи, как известный своей безвестностью Сысуев. Если заглянуть в партбилет Игоря Васильевича, то можно убедиться, что и партвзносы уплачены по июнь этого года включительно.
Я надеялся, что, получая награду, он скажет президенту: «Ваше степенство, спасибо за премию, но почему до сих пор на свободе Иоахим фон Греф? Это же преступный тип, агент иностранной державы: он публично заявил о намерении ликвидировать Академию Наук. И вот уже сокращено 80 процентов ее работников. Чиновничество выросло в четыре раза, а тут… Если он куда-то скрылся, то я готов отдать все пять миллионов премии на его поиски и поимку. И старушка моя, как истинная патриотка, не возразит. Нельзя медлить, ваше степенство! Улизнет, как Яковлев. И потом, как читал я в газетах, сейчас лезут в Академию Наук такие, например, как генерал-полковник Степашин, известный знаток марксизма в пожарном деле. Нельзя ли как-то пресечь подобные поползновения на корню? Пусть они организуют пожарную Академию. Помогите, ради Бога!».
Увы, Игорь Васильевич этого публично на весь Кремль не сказал, но надеюсь, что когда пили шампанское, все-таки улучил момент.
Премию получил и блистательный советский физик Александр Николаевич Скринский. Ему в этом году семьдесят. В тридцать лет он получил Ленинскую премию. А в тридцать четыре стал академиком, самым молодым после знаменитого Героя Социалистического Труда, трижды Сталинского лауреата Сергея Львовича Соболева, математика и механика, избранного в Академию в 1939 году, когда ему было тридцать лет. Это вам не божьи одуванчики вроде Солженицына да того же Яковлева, которых неизвестно за что демократы в давно пенсионном возрасте лет внесли в Академию с черного входа, чтобы вскоре под свадебный марш Мендельсона вынести ногами вперед через парадный подъезд.
Я думал, что и Александр Николаевич скажет президенту примерно так: «Владимир Владимирович, как далеко вы продвинулись в своем развитии и начали кое-что соображать! Давно ли вы ужасно радовались тому, что наши ученые уезжают в другие страны. Вы видели в этом веское доказательство конкурентоспособности нашей науки, и ликовали, и гордились. А то, что на родине наука гибнет, вы как-то из-за кремлевской стены не замечали. Или взять другой вопрос. Сегодня один из лауреатов не назван по причине секретности его работы. Значит, вы доперли, ваше превосходительство, наконец, и до того, что у страны должны быть секреты. Значит, догадались, что есть и те, от кого секреты надо беречь. А ведь совсем недавно и Горбачев с Ельциным, и вы с Собчаком, и Явлинский с Немцовым, не говорю уж о полоумном Бакатине, твердили нам: теперь никаких врагов у России нет, кругом одни милейшие друзья, мечтающие нам во всем помогать. От лица Академии Наук поздравляю вас с завоеванием новых интеллектуальных высот!» Увы, по неизвестной причине и это вслух сказано не было…
Впервые в этом году присудили премию за общественную деятельность. Тут выбор пал на патриарха Алексия. В своем выступлении он сказал, что перед обществом стоит задача помощи «бедным, одиноким, брошенным детям»… Глубоко верно, только следовала бы уточнить, что детей бросают не столько ожесточившиеся от расцвета демократии родители, сколько само демократическое государство, либеральное правительство, прогрессивные властители. Но как бы то ни было, а патриарх, пять лет тому назад став лауреатом премии писателя-коммуниста Шолохова, на сей раз поступил по-шолоховски, по-коммунистически: объявил, что денежную часть премии передаст детским приютам. Уж какое спасибо! Именно так поступал Михаил Александрович. Свою Сталинскую премию в 100 тысяч рублей в 1941 году он передал в Фонд обороны, на Ленинскую построил школу в станице Каргинской, где учился в детстве, на Государственную — больницу. Между прочим, обо всем этом в статье В. Литвинова, помещенной в биографическом словаре «Русские писатели XX века» (М., 2000), — ни слова. Словно сам он, критик, или редактор-составитель словаря П. Николаев проделывает такие пустяки ежегодно.
* * *
Стал лауреатом замечательный пианист и дирижер Михаил Васильевич Плетнев. О нем пишут: «Он входит в десятку известнейших музыкантов мира». А одно лишь создание им Русского национального оркестра в пору, когда культурой в стране заправляют швыдкие, заслуживает безмерной благодарности всего народа. Тем более что в короткое время оркестр стал известен во всем мире как один из лучших оркестров современности.
Но при всем уважении к прославленному музыканту должен признаться, что меня удивило то, что он сказал при получении премии: «Настало время, когда в России стало возможно не выживать, а жить. И то, что я нахожусь сейчас в этом зале — свидетельство тому». То есть сослался на свою собственную судьбу.
Крайне странно. Во-первых, в подобных вопросах надо говорить о судьбе народа, а не только о своей собственной. Во-вторых, разве в советское время Михаил Плетнев не жил, а выживал? Родившись в далеком Архангельске, он получил прекрасное музыкальное образование в Москве и прославился уже в шестнадцать лет, получив «Гран-при» на молодежном конкурсе в Париже, куда послала его людоедка Фурцева. В двадцать лет — первая премия на Международном конкурсе им. Чайковского в Москве. Потом — преподавательская работа в столичной консерватории. В 1982 году — Государственная премия РСФСР. Разве все это не яркая, насыщенная, вдохновенная жизнь, а только выживание? А создание в годы швыдковщины Русского национального оркестра, успешное руководство им вот уже десять лет, — это просто чудо.
Но взгляните, Михаил Васильевич, на родной народ. В советское время он увеличивался в год на 800 тысяч душ, а ныне убывает на эти же 800 тысяч — это жизнь или выживание? «Правда» 9 июня сообщила, что рабочие Ясногорского машиностроительного завода Тульской области недавно многодневной голодовкой выбили у хозяина завода зарплату за 2004 год. А ведь уже середина 2006-го. И не похоже, что рабочие скоро получат свои кровные 25 миллионов рублей за последние полтора года. И 12 июня, в День России, когда вас под гром музыки и брызги шампанского чествовали в Кремле, эти несчастные люди вновь объявили голодовку. Они живут или выживают? Вот он, наглядный пример грабительской антинародной приватизации, о благодетельности которой не устает врать нам Чубайс и его племя.
* * *
Вы сказали, что Девятая симфония Бетховена с хором на текст оды Шиллера «К радости» ваше любимое произведение, ибо это призыв к единению и братству всего человечества. Прекрасно! А решились бы вы поехать с этой симфонией к тем тульским рабочим? Как бы они, голодные отцы голодных детей, встретили призыв к братству и единению со своим хозяином?..
А что конкретно вы имели в виду, когда сказали: «Я вижу, что в России все больше и больше внимания уделяется культуре. Этот вопрос становится одним из главных». Где вы это видите? Не правильнее ли сказать, что в России все больше и больше неграмотных, беспризорных, все наглее и наглее на первый план лезет бездарность, все громче и громче вопит с телеэкранов, со сцен и эстрад пошлость.
«А пошлость, — сказал недавно в „Правде“ ваш знаменитый собрат Владимир Иванович Федосеев, руководитель и главный дирижер Большого симфонического оркестра им. Чайковского, — пошлость отравляет. Телевидение, единственный вне Москвы источник культуры, загажен. То, что несет он, заставляет вспомнить предостережение Л. Толстого, который сказал: „Что стало бы с нами, если бы музыка нас покинула“».
Как странно! Два современника, два знаменитых, всемирно прославленных русских музыканта и так по-разному видят одно и то же у себя на родине… Неужели все дело в том, что Владимир Иванович старше на двадцать пять лет и в тридцать стал коммунистом?
И еще он сказал в «Правде»: «В других сферах жизни тоже творится нечто ужасное… Некоторые министры — просто враги своего народа и своей страны, — необразованные, непонимающие, нечитающие. И они сегодня командуют. Есть и запал такой — убить все национальное, все русское…»
Говорить много об Алексее Баталове излишне, — кто ж его не знает по фильмам «Летят журавли», «Мать», «Дело Румянцева», «Семья Журбиных» и множеству других прекрасных советских фильмов. Свое выступление он закончил полными национального достоинства словами Пушкина: «Клянусь честью, что ни за что на свете не хотел бы я переменить Отечество или иметь другую историю наших предков, чем та, какой нам дал ее Бог». Отлично! Слова эти широко известны и многократно цитировались, но то, что они прозвучали ныне под кремлевскими сводами и были брошены в лицо сидящим в зале политикам вроде того же висельника Чубайса и историкам-хохмачам вроде Радзинского, — это дорогого стоит.
Досадно только, что историю сосем недалеких наших предков Алексей Владимирович представил крайне односторонне: свел ее, как это особенно старательно делают его коллеги в кино, к репрессиям. Точнее говоря, он принялся рассуждать о том времени, когда «из дома выгоняли Капицу, когда Ландау и т. д. и т. д. Я уж не говорю о Шостаковиче, у которого был сумбур вместо музыки… Ахматова, никогда не собиравшаяся уезжать из осажденного Петербурга…».
Выступая с такой высокой трибуны, надо взвешивать каждое слово. О каком Капице тут речь? Кого выселяли? Из какого дома? Когда говорят просто «Толстой», то хотя их в русской литературе было три, причем, два Алексея и два Николаевича, все понимают, что речь идет о Льве Толстом. Так и тут: когда говорят просто «Капица», тем более в такой день и в такой аудитории, то, естественно, все думают, что имеется в виду Петр Леонидович Капица (1894–1984), знаменитый ученый, дважды Герой Социалистического Труда, дважды лауреат Сталинской премии, Нобелевский лауреат. Хотя широко известен и его сын Сергей Петрович, член-корреспондент РАН, физик, ведущий телепрограммы «Очевидное — невероятное». Но Баталов, видимо, мимоходом и невнятно упомянул третьего Капицу, Петра Иосифовича, не очень известного ленинградского писателя. Его в этой аудитории едва ли кто знал, и, пожалуй, все подумали о знаменитом ученом. А так как Петр Леонидович с 1921 по 1934 год жил в Англии, то кто-то, может, решил, что его-то и «выгоняли из дома». Таких спешу успокоить: это была длительная научная командировка.
А с писателем Капицей дело совершенно непонятное. В наше советское время никого не выселяли. А если его действительно выселили, то, разве что, по той причине, что он незаконно въехал в чужую квартиру. Такие дела случались. Почитайте в «Мемуарах» Эммы Герштейн, как в 1933 году Мандельштамы, даже не внеся паевой взнос в жилищный кооператив, захватывали квартиру в кооперативном доме в Фурманном переулке: «Энергия Мандельштамов преодолела все препятствия… По действовавшим тогда законам жильца нельзя было выселить, если на спорной жилплощади уже стоит его кровать. Надя прекрасно это знала, и как только был назначен день общего вселения, она с ночи дежурила у подъезда, поставив рядом с собой пружинный матрац. Утром, как только дверь подъезда открыли, она ринулась со своим матрацем на пятый этаж (дом без лифта) и первой ворвалась в квартиру. И вот врезан замок. Вселение совершилось. Квартирка казалась нам очаровательной» (с. 40)…
Я не раз бывал когда-то в этом большом доме в переулке у Чистых прудов в квартире 11 на первом этаже как войдешь направо: мы собирались здесь беззаветной литинститутской компашкой у нашей однокурсницы Люды Шлейман, дочери переводчика Павла Соломоновича Карабана, тихого славного старичка.
Тогда мы были молодыми И чушь прекрасную несли…Эмма Григорьевна ошибалась насчет всемогущества поставленной кровати — не было такого закона, но, тем не менее, Мандельштамов не выселили.
Но откуда же именно выселили писателя Капицу? Он жил в Ленинграде на Малой Посадской, дом 8, потом — на ул. Ленина, 34, на Кронверкской, 29, на ул. Скороходова, 30. А может, и еще где-то. То есть лет за двадцать сменил 4–5 квартир. Трудно допустить, что квартиры были все хуже и хуже, а не наоборот.
Баталов назвал еще Льва Ландау. А что было с ним? Этот академик в тридцать восемь лет, Герой Труда, трижды Сталинский лауреат да еще и Ленинский, и Нобелевский, — чем он пострадал, как его терзали? Человек экспансивный, неуемный, он однажды между двумя научными достижениями и двумя премиями вдруг вдарился в антисоветчину, сочинял какие-то антисоветские бумаги, — ну и однажды на рассвете к нему постучали в дверь, возможно, посидел недели две-три в скуповато освещенной комнате, и по просьбе того же Капицы был отпущен получать очередной орден или премию. Только и всего. Стоит ли вспоминать об этом спустя полвека да еще в праздничный день и в таком зале?
И Дмитрия Дмитриевича Шостаковича шестикратного лауреата Сталинской премии, Героя, председателя Союза композиторов РСФСР и депутата Верховного Совета, во избежание репутации демагога тоже не следует изображать жертвой «сталинских репрессий». Ведь Баталов сказал так, словно вся его музыка была объявлена сумбуром. На самом деле это относилось к его опере «Катерина Измайлова», которую четыре года безоглядно нахваливали, поставили и у нас и на Западе многие театры, а потом вот эта достопечальная статья в «Правде» — «Сумбур вместо музыки». Что тут удивительного? Шостакович — гений. Не один его собрат пережил нечто подобное. Даже Пушкин в последние годы жизни знал и поношение и ухмылки: «Исписался…»
И все многочисленные премии, ордена, высокие звания и должности, как из рога изобилия, посыпались на композитора именно вскоре после разноса этой оперы.
А главное, ведь Шостакович в конце концов сделал новую редакцию «Катерины Измайловой», т. е., значит, признал неудачность первой редакции. Однако Ростропович недавно поставил первый вариант, т. е., изображая себя другом великого композитора, начхал на его волю. Алексей Баталов, поставив Шостаковича в ряд страдальцев Советской эпохи, уподобился этому мнимому другу.
Единственным в «списке Баталова» действительно пострадавшим человеком была Анна Ахматова, но и о ней сказано странно: «Она никогда не собиралась уезжать из осажденного Петербурга».
Во-первых, Петербург никто не осаждал. Осаду пережил советский Ленинград. Так его в своих планах называли и немцы. И, кстати говоря, когда впервые начались разговоры о возвращении городу прежнего названия — а это было довольно давно, — Анна Андреевна, столько лет прожившая в Петербурге-Петрограде, решительно протестовала, и довод у нее был неотразимый, она говорила: «Самые героические и самые страшные дни своей истории город пережил как Ленинград, с этим именем он и должен остаться в веках».
Во-вторых, что значит «не собиралась уезжать»? Та же Герштейн пишет, что вся семья Н. Пунина, с которой Анна Андреевна жила на Фонтанке, эвакуировалась. Она осталась одна в пустой квартире и совершенно не могла переносить артиллерийские обстрелы. Ее приютили Томашевские, которых, в свою очередь, приютил живший будто бы в подвале дворник, вскоре погибший при обстреле. И тогда Ахматову вывезли из осажденного Ленинграда на самолете, говорят, по личному указанию Сталина. Так что, в насильственнном порядке? «Ничего удивительного, — пишет Герштейн, — что она прилетела в Москву в растерянном и подавленном состоянии… Вначале остановилась у Маршака, потом — в Кисловском переулке у сестры Ольги Берггольц». Вот Ольга Берггольц не собиралась уезжать и не уехала, а всю блокаду работала на радио голосом Ленинграда, страстным и мужественным. Да, как напомнил Баталов, Ахматова написала несколько прекрасных стихотворений в годы войны:
Час мужества пробил на наших часах, И мужество нас не покинет…Это — 23 февраля 1942 года в Ташкенте. К тому же, если точно, час мужества пробил несколько раньше — 22 июня 1941 года.
Разумеется, я не упрекаю, наоборот, — и за это великое спасибо: поэтессе шел уже шестой десяток, а Ольге Федоровне Берггольц было немного за тридцать. Но не надо разводить демагогию, тем более, — на кремлевском уроне. Не надо хотя бы во имя дружбы Ахматовой с Ниной Антоновной Ольшевской, матерью Баталова.
Было бы гораздо достойнее сказать с этой трибуны, что пора поставить в Ленинграде памятник Ахматовой, а не Собчаку, на открытие которого сразу после вручения премий помчался в сей праздничный день президент Путин. Других забот нет…
Говорят, соображений и проектов памятника было несколько. Одни предлагали присобачить винтами медное изваяние Анатолия Александровича за спиной Петра Алексеевича, там на крупе коня есть место. Другие говорили, что хорошо бы изваянием Собчака заменить змею, которую топчет копытами царский конь. Было и такое предложение: снять с коня фигуру Александра Третьего, посадить на его место Собчака, а на постаменте дать выдержку из его заявления о приеме в КПСС. Что в конце концов предпочли, я не знаю, потому что памятник почему-то по телевидению не показали. Интересно, кто автор? Может, это и есть тот неназванный секретный лауреат? Вполне…
А президент, открывая памятник своему учителю, сказал: «Он глубоко любил Россию… В сердцах граждан нашей страны он навсегда останется блестящим представителем того поколения политиков, которые боролись за создание в России нового демократического порядка».
Они боролись… Видим мы их «новый порядок»… Право, лучше поручили бы В. И. Федосееву произнести речь по этому случаю. Он мог бы повторить: «Не те люди занимались и занимаются руководством на разных направлениях и в разных городах, — необразованные, непонимающие, нечитающие, только пишущие… Просто враги своего народа…»
Пожалеете вы, товарищ Путин, когда-то об этом памятничке и о своей речи. Ох, пожалеете…
Торжества и речи
Никому в жизни я не завидовал, кроме мало известного, к сожалению, Бориса Шишаева, стихотворца из рязанского города Касимова. Почему? А вот послушайте…
Знаете ли вы, читатель, что наша цветущая держава давно стала мировым лидером по числу премий, вручаемых энтузиастам и подвижникам в различных сферах деятельности. Известно ли вам, что, например, по данным справочника Сергея Чупринина «Новая Россия: мир литературы» (М., 2003), в означенный год выхода этого справочника одних литературных премий было у нас 324.
Аналогий этому ныне можно найти немало. Допустим, был в советское время один-единственный «Аэрофлот», и он, постоянно получая с наших заводов самолеты, все более совершенные и быстрые, дешево и надежно справлялся с важной для всей страны задачей. А теперь в РФ около 400 частных авиакомпаний, владеющих устаревшими самолетами, и, увы, иной раз случаются по две страшные катастрофы в один день, как было год тому назад с известными рейсами из Москвы в Ростов и в Иркутск. А цена на билеты такая, что лучше пешком идти с котомкой за плечами до того же Иркутска. Так и с премиями. Была когда-то одна-единственная Сталинская, и имела она огромный авторитет и хорошую финансовую надежность. Потом появились Ленинская, Государственная СССР, Государственные союзных и автономных республик, Ленинского комсомола, — и это еще тоже было не плохо. Но вот теперь 324, и катастрофы стали неизбежны: например, у писателя Е.Л. еще четыре года тому назад было 26 премий (С. Чупринин, т. 1, с. 813). И, думаете, он один такой? А сколько, допустим, у Олега Чухонцева или Александра Кушнера? Подсчитайте сами.
Мне скажут: «Зато какой диапазон! Какой охват!» Действительно, диапазон огромный — от Государственной, которую вручает сам президент (5 миллионов рублей), до премии Ивана Петрова, которую он, Петров, рязанский дворник и стихотворец, учредил и сам вручает (200–250 рублей). В справочнике Чупринина назван только один лауреат премии имени Ивана Петрова — Борис Шишаев (с. 897). Вот ему-то я и завидую.
Согласитесь, не может быть ничего выше такой премии. Во-первых, у нее нет многолюдного жюри с его интригами, происками, борьбой самолюбий. Сам решил — сам дает. Во-вторых, наверняка же Петров знает, за что дает, он читал премируемую книгу. А вот вручал президент премию Б. Ахмадулиной, и разве кто-нибудь из присутствовавших в огромном зале знает хоть один ее стишок? Крайне сомнительно… Наконец, вокруг премии Петрова нет хапужества. Ведь вот что случается порой с другими-то премиями. Союз писателей Москвы в 1998 году учредил премию «Венец». Ах, до чего красиво! Но при первой же раздаче ее получили Римма Казакова, Первый секретарь этого Союза, и Леонид Жуховицкий, Председатель совета Международного института глобальной морали, высокоморальная проза которого переведена даже на малайский язык с целью поднятия морального уровня малайцев, а пьесы шли в 300 театрах на родине и в 50 за рубежом (Цит. соч., с. 891 и 501). Ну, сколько ему надо еще славы и колбасы!
Или взять Пушкинскую премию фонда А. Тепфера (30–40 тысяч немецких марок). Там Андрей Битов — член жюри, он же и лауреат, Олег Чухонцев — член жюри, он же и лауреат…
А как было с Шолоховской премией? Очень похожая картина: при первой же раздаче в 1995 году она вдруг оказалась в талантливых руках председателя жюри. А мне, например, это благодеяние затянулось на десять лет. Да потом еще и отнять хотели за непочтение к начальству, но я зубами вцепился — не отдал!
* * *
Так вот, между президентской премией и дворницкой раскинулись остальные 322 премии, в том числе — Солженицынская. 12 июня в День независимости России от науки и техники, от культуры и искусства в Георгиевском зале Кремля президент под гром бубен и литавр, обтянутых козлиной кожей, вручал, как и в прежние годы, Государственные премии как раз деятелям науки и техники, культуры и искусства. Зрелище грандиозное!
Отрадно было видеть знаменитую уже едва ли не во всем мире певицу Ольгу Бородину из ленинградской Мариинки и новую звезду Большого театра Светлану Захарову, надеюсь, не состоящую ни в каком родстве с известным пироманом Марком. И речи они сказали хорошие. Так, очаровательная Светлана подчеркнула: «Выступая на сценах других стран, я горжусь, что представляю великую школу русского балета».
Однако дальше не все обстояло гладко.
Награждены три сотрудника Госфильмофонда — Николай Бордачев, Ирина Васина и Владимир Дмитриев. Они с достоинством называют себя «чернорабочими кино».
И тут началось нашествие подлости, в которой эпоха библиофила Ельцина взрастила своих телевизионных цепных псов. Репортер Максим Бобров с придыханием заявил: «Разве думал деревенский пацан Бордачев, что получит такую премию!» То есть хотел представить это награждение чем-то небывалым, немыслимым в прежние времена. Дубина стоеросовая! А кем, как не «деревенскими пацанами», были когда-то великое множестве достойнейших советских людей, получивших высочайшие государственные награды — хотя бы от Шолохова и Твардовского до Шукшина и Бондарева, от Курчатова и Королева до Гагарина, от Козловского и Лемешева до Людмилы Зыкиной…
Сам же Н. Бордачев сказал нечто совсем иное: «Без нашей работы по сохранению кинофильмов невозможно соединение прошлого и настоящего». Это было совершенно непонятно кое для кого в зале, ибо они озабочены связью не прошлого, не вчерашнего и настоящего, сегодняшнего, а совершенно чуждого народу и непонятного им самим позапрошлогоднего с трагикомическим настоящим.
Были награждены три знаменитых строителя атомного подводного флота страны — академики С. Н. Ковалев, И. Д. Спасский и Д. Г. Пашаев. Первому — под девяносто, второму — за восемьдесят, третьему — около семидесяти. Прекрасно. Как в Советское время: «Старикам везде у нас почет…» Так же было и предыдущий раз: награждали великих советских старцев. Увы, больше некого…
Свое выступление Сергей Никитович Ковалев к ужасу многих в зале начал не всхлипом «Дамы и господа!», а, как и принято у порядочных людей, словами «Уважаемые товарищи!» Тут мне послышался звук упавшей на пол человеческой туши. Видимо, это замертво грохнул на кремлевский исторический паркет господин Чубайс, третий год, наглец, держащий в застенке товарища Квачкова.
Раздосадовало некоторых выступление и Игоря Дмитриевича Спасского, сказавшего, что кое в чем «мы пока еще сохраняем лидерство». Пока! И это под гром литавр, обтянутых козлиной кожей!..
И непонятны были многим его слова о том, как начинали строить подводный флот: «Жили мы трудно, спали по двенадцать человек в комнате, но — горели на работе!» Кто видел горящего Кириенко или Грызлова? Мне трудно представить даже пылающую Слиску!
Между тем непристойность телевидения на сей раз в лице Дмитрия Титова продолжалась. Ведь академик Ковалев — дважды Герой Социалистического Труда, академик Спасский тоже Герой да еще лауреат Ленинской и Государственной премии СССР, и Пашаев, Герой России, Советской властью тоже взыскан щедро, ордена Октябрьской Революции, Трудового Красного Знамени, Красной Звезды, но Титов — ни слова об этом. Да и академики они еще советской поры. А какие ныне академики? Ну вот был Яковлев, большой друг ЦРУ, недавно прибранный Богом. Есть еще один…
Мало того, рассказывая о Д. Г. Пашаеве, этот Титов застенчиво промямлил: «В начале девяностых он спас завод, строящий подводные лодки». От чего спас — от землетрясения? от наводнения? от пожара? от нашествия врага? Молчит прислужник. Ведь подличать можно не только враньем, но и умолчанием. А спас академик Пашаев свой завод именно от вражеского нашествия тех, кто до сих пор сидит в почетных креслах, как сейчас в этом зале — от таких погромщиков России, как Гайдар да Чубайс и сорок тысяч их братьев.
И надо еще заметить, что все три академика к тому же коммунисты: один с 1962 года, другой — с 1967-го… Никуда вам, гражданин Путин, без коммунистов не деться. А что будете делать, когда они уйдут? На Яковлевых — какая надежда? Обманут, оберут, как липку, да еще за ваш же счет и выпивон с пляской устроят.
* * *
Но вот дошла очередь еще до одного академика — Солженицына. Совесть русского народа! Его супруга приняла из рук президента Государственную премию, которой удостоен ее живой классик «за выдающееся достижение в гуманитарной деятельности». За что же еще! Второго такого гуманитария поискать в мире. Но — странно… Ведь до сих пор Солженицын ото всего отказывался: в 1990 году — от Государственной премии РСФСР, в 1994-м — от восстановления в Союзе писателей и от премии Льва Толстого, в 1998-м от ордена Андрея Первозванного… Решительно ото всего, — кроме бывшего поместья не то Ягоды, не то Кагановича в Троице-Лыково, соизмеримого с его поместьем № 1 в штате Вермонт. Доныне он предпочитал иностранные да международные маковые калачи — Нобелевская премия, медаль американского Национального клуба искусств, в Англии получил Темплтоновскую премию (больше Нобелевской), во Франции — премию Академии морально-политических наук, в Италии — премию Союза журналистов «Золотое кольцо»… и т. п. И вдруг — «Хочу получить звание русского лауреата и пять миллионов русских рублей!» Диво дивное… Впрочем, так ли уж это ныне неожиданно, если даже киргиз Швыдкой на ломанном русском языке начал внятно выговаривать слова «Россия», «русский мир», «русское искусство»…
Получая премию, супруга классика поведала миру: «Деля с Александром Исаевичем труды и дни, я могу свидетельствовать, что он всегда жил и живет с постоянной мыслью и молитвой о России». Ну, это не совсем так, мадам Светлова, — не всегда. «Труды и дни» это Гесиод, грозивший притеснителям крестьян гневом богов. А кому грозил ваш классик и кого поддерживал, о ком тревожился, например, в молитве, им самим зафиксированной, которую он истово возносил к небесам 20 марта 1975 года в Цюрихе: «Господи, просвети меня, как помочь Западу укрепиться. Он так явно и быстро рушится. Дай мне средство для этого!» Вроде бы, не о России эта его молитва, а совсем наоборот — о Западе, прежде всего об Америке, — как им укрепиться против Советского Союза, который-де вот-вот на них, беспомощных, обрушится. И получил он средство для спасения Запада и на пагубу своей родины — «Архипелаг ГУЛАГ». Но — разумеется, не от Бога, а совсем от другого владыки — с рожками.
И мысли его о России, мадам, не всегда были возвышенно-благостны. Вспомните, как он говорил о войне: «Ничего не было бы страшного, если победили бы немцы: вешали мы портрет с усами — повесили бы с усиками, справляли елку на Новый год, стали бы — на Рождество». Всего и делов!
А как он не раз грозил родине: «Будет на вас Трумэн с атомной бомбой! Будет!..»
И с каким сочувствием рассказал он в своем «Круге» о предателе Володине, который в духе помянутой выше молитвы об укреплении Запада выдал наших разведчиков в Америке, занимавшихся проблемой атомной бомбы.
А ведь недавно ваш живой классик написал сценарий для фильма по этому сочинению, его показали по телевидению и вы, мадам, на обсуждении фильма пылко защищали образ гнусного предателя любимой вами с мужем России. Значит, вы оба и в старости как стояли, так и стоите в одном ряду с этим Володиным.
После процедуры в Георгиевском зале президент собственной персоной припожаловал в Ягодное, чтобы лично поздравить совесть русского народа и пожать его, увы, слабеющую длань. Мне хотелось плакать…
Тем более что помнилось, как за несколько дней до этого Н. Д. Светлова сама вручала премии супруга, произнесла при этом столь же возвышенную речь о трудах и днях, но в ответных выступлениях новых лауреатов-филологов меня кое-что сильно озадачило и даже огорчило.
Так, Сергей Бочаров, услышав по телевидению нечто весьма отрадное, заявил: «Если мы такое слышим, то что-то ведь изменилось?» Какое трогательное простодушие в человеке, которому за семьдесят! Мы то и дело слышим, что происходит необыкновенное и повсеместное духовно-нравственное возрождение страны. А что реально изменилось? Реально происходит деградация народа: бедность миллионов, небывалый разгул наркомании, порнографии, проституции, мракобесия, многотысячные убийства, самоубийства, пожары и наводнения, катастрофы самолетов и поездов, — вы обо всем этом не знаете? А для просвещения в этом вопросе не обязательно читать «Завтра», все можно видеть по телевизору, слышать по радио. Вот на днях Федеральная служба статистики сообщила: в первом квартале нынешнего года, т. е. за 120 дней умерло 706 тысяч наших соотечественников (сколько среди них филологов, не указано), а родилось — 488 тысяч (СР.23 июня).
Надеюсь, вы понимаете, что будет означать разность, если из первого числа вычесть второе.
Странно было слышать и о том, что из любви к филологии «Александр Исаевич Солженицын единственный раз обратился к верховной власти». Да с чего вы взяли, что единственный? Он всю жизнь обращался к властям самых разных уровней, вплоть до высшего, как и к отдельным людям, в том числе к самым высокопоставленным. Например, обратился к Юрию Завадскому, чтобы он взял его в театр «Моссовета». Не взял: актерский талант есть, но больно голос противный. Как рассказывала его первая жена, обратился он в юности к знакомому врачу А. Ежерец с просьбой дать справку о негодности к военной службе. Дал. И она ему отчасти помогла. Будучи хоть и поздно все-таки мобилизован, попросился направить его не на фронт, а «в артиллерию», говорит, на самом деле — в артиллерийское училище. Направили. В мае 1943 года оказавшись на фронте, попросил командование доставить ему из Ростова жену, не могу, дескать, без нее врага бить. Доставили. Прямо в персональный блиндаж. Когда за содействие в военное время фашистской пропаганде по подрыву авторитета командования Красной Армии, офицера Солженицына посадили, он вскоре обратился к генеральному прокурору Руденко с просьбой пересмотреть его дело. Отказали. Еще раз обратился. Опять отказали. Отбывая срок, он обращался к родственникам слать ему посылки. Слали. Притом регулярно и даже — шоколад «Золотой ярлык». Выйдя на свободу, обратился с просьбой к бывшей жене, у которой была уже другая семья, выгнать нового мужа с двумя его детьми и снова принять его (с пропиской). Выгнала дуреха, приняла, прописала, чтобы потом на пороге старости он ее бросил. Сочинив первую повесть, обратился к своему другу Льву Копелеву с просьбой устроить так, чтобы рукопись попала прямо в руки главного редактора «Нового мира» Александра Твардовского. Устроил, попала. Когда повесть готовилась к изданию отдельной книгой, попросил фотографа снять его так, чтобы на лице была видна Weltschmerz (мировая скорбь). Снял, Schmerz так и вопиет. Сочинив «Архипелаг ГУЛАГ», обратился к нынешней жене с просьбой пройтись карандашом, что-то поправить. Но тут случилось нечто загадочное. То ли изначально от самого автора, то ли после редактирования неряшливо образованным человеком в рукописи оказалось невообразимое количество невероятной экзотики — орфографической, географической, исторической, психологической, политической… Какая еще бывает? В таком виде книга и вышла во Франции в антисоветском издательстве YMKA-PRESS, которое возглавлял ученый дядя Струве (их, Струвей, много. Этот, кажется, Никита), за что и получил Государственную премию России — за то, что выставил живого классика на позорище. Экзотический облик сочинения и породил слухи, что к нему приложили руку филологи из ЦРУ. А кроме того, Солженицын писал еще письма Хрущеву через его помощника Лебедева, Суслову, Микояну, Косыгину, маршалу Жукову, Андропову, Щелокову… Но мало ему — каждому по отдельности, взбодрил еще и всем вместе — «Письмо вождям Советского Союза». И так всю жизнь — сплошные письма с просьбами, предложениями и требованиями… Только что Николаю Второму не писал. А вы — «единственный раз»! Биографию своего благодетеля, Сергей Георгиевич, надо знать.
Удивительно было услышать от вас и это: «Я начинал как филолог полвека назад, в эпоху, которую можно, пожалуй, назвать антифилологической». Что, филология была под запретом? Филологам не платили зарплату, как ныне многим? Странно. Я по мере сил и сам занимался в ту пору не чем иным, как филологической работой и никакого «анти» не чувствовал. Да и вы в конце выступления назвали ту пору «временем интенсивной филологической жизни и работы нескольких великих филологов, имена которых известны всем». Ну, нет, не всем. Едва ли, например, Наталья Дмитриевна слышала даже об академике Виноградове или о Борисе Ивановиче Бурсове. Едва ли…
* * *
Но еще больше огорчил меня второй лауреат-филолог — Андрей Анатольевич Зализняк. С одной стороны, конечно, порадовало его гневное изобличение «лжецов и конъюнктурщиков, которые так долго навязывали нам свои заказные теории». Но, с другой, — кто именно эти лжецы, и что заставляло вас «так долго» принимать их какие-то «заказные теории», а теперь стенать в образе жертвы кем-то заказанных на вашу голову теорий?
Удивительно было также прочитать, что ученый филолог огорчен «второсортностью» нашей лингвистической науки, поскольку она «за столько времени не может поставить обоснованный диагноз лежащему перед нами тексту». Имеется в виду «Слово о полку Игореве». (Оказывается, его теперь обозначают СПИ. Значит, «Война и мир» — ВИМ, «Тихий Дон» — ТД и т. д.) Неужели ученому человеку неизвестно, что, например, в «первосортной» английской филологии до сих пор бьются над «диагнозом» пьес Шекспира? А уж чего наглядней — теорема Ферма! Автор сформулировал ее в 1621 году, но решил ее только лет пятнадцать тому назад первосортный английский математик Э. Уайлс. Правда, совсем недавно своим путем решил теорему и представитель второсортной русской науки Геннадий Максимович Соколов, профессор из Йошкар-Олы.
Позволю себе и такой пример. У нас лет сто твердили, что гнусный стишок «Прощай, немытая Россия… Быть может, за хребтом Кавказа укроюсь…» написал Лермонтов, однако автор этих строк решительно отверг такой «диагноз» («Кубань» № 10’89 и 5’91, 9’91, а также «Слово» № 10’89). Но ведь сто лет! Мой новый «диагноз», правда, без упоминания о моей дважды опубликованной работе, поддержал в «Литературной газете»(№ 38–39’04) известный филолог Н. Н. Скатов, тогда директор Пушкинского дома, а ныне — тоже почитатель и защитник антисоветчика № 1.
В связи с этим нельзя пройти мимо признания лауреата о том, что, дескать, «во мне есть некоторый патриотизм, но, скорее всего такого рода, который тем, кто много говорит о патриотизме, не очень понравится». К чему и тут умолчания? Кто имеется в виду? Вот Солженицын, Путин, Швыдкой последнее время много говорят о патриотизме. Что, им не понравится? И потом, скажите прямо, сколько в вас унций патриотизма.
Дальше: «Если книга по такому горячему вопросу, как происхождение „Слова о полку Игореве“, пишется из патриотических побуждений, то ее выводы на настоящих весах уже по одной этой(!) причине весят меньше, чем хотелось бы». По одной этой… Значит, для вас патриотизм всегда нечто подозрительное и недоброкачественное. Но есть люди, которые всю жизнь и почти всегда работают, прежде всего, из патриотических побуждений. Из каких побуждений Пушкин написал «Клеветникам России» или «Полтаву»? А советские труженики — делали все, чтобы наша страна стала сверхдержавой? А Шостакович — написал Седьмую симфонию?.. Признаюсь, что и я обратился к помянутому стишку из патриотических побуждений: горько было, что такую мерзость будто бы написал великий русский поэт. Если желаете, взвесьте мою работу на ваших «настоящих весах».
Или вот, товарищ Зализняк, вы сказали: «Западная формула „Если ты умный, то почему же бедный?“ была для нас свидетельством убогости такого типа мышления. Ныне нам приходится расставаться с этим советским идеализмом. Западная формула уже не кажется нам убогой». Вы ошибаетесь, ваше степенство: эта формула не просто убога — она лжива и лицемерна, цинична и жестока, это изощренно ловкая формула общества, в котором человек человеку — волк. Очень много умнейших, талантливейших и гениальных людей в многовековой истории Запада влачили жизнь в нищете. Вы, старый филолог, должны знать имена таких ученых, писателей, художников, артистов. А из русских гениев напомню хотя бы Достоевского, который почти всю жизнь бился в долгах. Вы еще спросили бы тень Тараса Шевченко: «Если ты такой талантливый, почему же был крепостным?» А то и Джордано Бруно: «Если ты был такой умный, чего ж попал на костер?»
После вашего расставания с «советским идеализмом» я уже не удивился, прочитав и такое: «Губительную роль играла установка советской власти на прямую постановку гуманитарных наук на службу политической пропаганде». Да где вы видели эту «прямую установку на эту постановку», филолог? Именно власть этим и занималась? Чушь зеленая! Вот беру я с полки, допустим, давно подаренную мне С. М. Бонди его книгу о Пушкине (между прочим, с дарственной надписью, сделанной справа налево) — где тут хотя бы не прямая, а кривая установа-постановка? Беру недавно подаренную книгу П. В. Палиевского «Из выводов XX века» — где тут хотя бы рахитичная постанова-установка?.. Но, конечно, если взять подаренный же «Архипелаг» — тут сплошь оголтелая политическая пропаганда, поставленная на службу врагам России. Так надо же, ваше степенство, называть вещи своими именами, а не прятаться за намеки-экивоки.
Но главное в вашем выступлении, лауреат, вот что: «Эпоха была виновата в том, что у нас сложилось ясное сознание: вознесенные к официальной славе — все или почти все — получали ее кривыми путями и не по заслугам. Мы понимали так: если лауреат Сталинской премии, то почти наверное, угодливая бездарность; если академик, то нужны какие-то совершенно исключительные свидетельства, чтобы поверить, что не дутая величина и не проходимец». Это сказано о молодости, о «дружеской компании, которая сложилась еще в школе», но — «в нас это сидело крепко и, в сущности, сидит до сих пор».
Тут много вопросов, маэстро. Во-первых, ныне-то вам сколько? Судя по фотографии, что-то около семидесяти. Не ошибся? И вот вы думаете так же, как в школьные годы. А ведь могли бы свое «ясное сознание» за полвека-то несколько усовершенствовать. Во-вторых, что вы оба лауреата все на эпоху валите, время вините? А сами-то вы — что, амебы? Позвольте по этому поводу привести несколько стихотворных строки собственного производства:
Да, все доступно, все возможно. Не падай духом ни на миг. Одно, любезный, безнадежно — Рассчитывать на черновик. И не рисуй свой путь превратно: Меня, мол, время так вело. Ты знал, что жизнь — единократна, И все в ней — сразу набело.Свою прежнюю жизнь вы считаете «черновиком». А вот теперь, как говорят вам ваши друзья, «уже все по-другому», и в частности, «есть возможность награждать достойных» — таких, как вы, живущий отныне набело. Сейчас есть возможность и памятники ставить достойным — царю Николаю, Колчаку, Окуджаве, Чижику-пыжику… На очереди памятники Деникину, Маннергейму, Власову…
Я думаю, что вы презрительно назвали только Сталинских лауреатов и академиков просто ради краткости. В самом деле, а Ленинские или Государственные лауреаты, или Герои Социалистического Труда — ведь все они удостаивались почестей и званий ненавистной для вас Советской властью с ее «насквозь фальшивой официальной иерархией» в науке, искусстве и литературе. Нет сомнения, что их вы тоже презираете столь же искренно и пламенно. И тут рад вам сообщить, что ведь и ваш благодетель Александр Исаевич выдвигался на Ленинскую и уже вымыл шею, чтобы идти получать ее. Но — увы…
Но вот, полупочтеннейший, несколько прославленных и увенчанных высшими наградами родины академиков: А. Ф. Иоффе, Ю. Б. Харитон, Я. Б. Зельдович… Все они Герои Социалистического Труда, двое последних — трижды. Вы должны соображать, что список я могу продолжить. Так скажите, кто из названных по вашему гамбургскому счету — «дутая величина»?
А вот писатели-лауреаты: Илья Эренбург, Михаил Светлов, Евгений Габрилович… Что, Эренбург дважды получил Сталинскую премию первой степени, а потом — Ленинскую «кривыми путями»? А Светлов Ленинскую — «не по заслугам»? А Гранин стал Героем — как «угодливая бездарность»?
Артисты: дважды Сталинская лауреатка Ф. Г. Раневская, трижды — М. И. Прудкин, Герой и Ленинский лауреат А. И. Райкин… Кого из них вы считаете «проходимцем»?
Композиторы: дважды Сталинский лауреат И. О. Дунаевский, лауреат и Герой Труда М. И. Блантер, лауреат М. Г. Фрадкин… Кто тут вам особенно отвратителен?
Назову еще кинорежиссеров: четырехкратный Сталинский лауреат М. С. Донской, пятикратный Сталинский лауреат М. И. Ромм, шестикратный Сталинский лауреат и Герой Ю. Я. Райзман… И все они прохиндеи?
Всякий неболван понимает, что в награждении, как и в любом деле, возможны ошибки, промахи, несправедливости, но я могу назвать еще сотни, тысячи достойных имен, а поскольку вы ни одного не назвали, то выходит, что, прикрываясь таинственно-трусливым «почти», клевещете на любого награжденного Советской властью, на всех Сталинских и Ленинских лауреатов, орденоносцев и Героев. Словом, вы, господин Зализняк, шли на Одессу, а вышли к Херсону, как знаменитый матрос Железняк, по словам Михаила Голодного.
Очень зорко выбрал вас антисоветчик № 1 Солженицын для своей премии. Ничего более отрадного для него вы сказать не могли. Ведь сам-то он еще когда бесстыдно вдалбливал людям, что «звание Героя Советского Союза давали отличникам боевой и политической подготовки, пай-мальчикам». А вы развили его гнусную мысль и двинули дальше. Со спокойной душой может коротать он остаток дней, есть кому нести его победоносное знамя в XXI веке дальше и поносить таких пай-мальчиков, как Михаил Шолохов с его «Тихим Доном», Александр Покрышкин, сбивший 59 фашистских самолетов, Михаил Девятаев, удравший с друзьями из немецкого плена на немецком самолете…
А уж это — верх блаженства для живого классика: «Мы ощущали так: существуют гонимые художники, которые, конечно, лучше официальных, существует в самиздате настоящая литература, которая выше публикуемой, существуют не получающие никакого официального признания замечательные ученые».
И опять трусливая анонимщина! Ну назови хоть одного художника, который лучше Нестерова, Корина или Сергея Герасимова. Или — хоть парочку самиздатовских шедевров, которые выше, допустим, «Педагогической поэмы», «Угрюм-реки» или «Василия Теркина»… Может, имеете в виду нечто такое, как «Роковые яйца» или «Собачье сердце»? Да они же смастачены в расчете на кошачьи мозги.
* * *
Читатель мог заметить, что в длинном перечне Сталинских лауреатов, имея возможность назвать много лиц всех национальностей Советского Союза, я сознательно называл только еврейские имена. Почему? Ну, во-первых, хотелось внести свою лепту в сокровищницу «государственного антисемитизма в СССР», где давно хранятся дары уже многих мыслителей — от покойной Галины Старовойтовой до благополучно здравствующего Александра Бушкова, да продлят небеса его дни.
Во-вторых, ведь выступление Зализняка не только прозвучало в каком-то зале, но и было напечатано, да не где-нибудь, не в бульварной «МК», например, а в «Литературной газете», которую возглавляют три русских богатыря, — они эту невежественную ложь, эту клевету, оскорбительную для советской науки и культуры, для всей Советской эпохи и прежде всего — для русского народа, и предали гласности.
Я уверен, что ни один редактор «Литгазеты», коих я знал — Ольга Войтинская, Владимир Ермилов, Константин Симонов, Борис Рюриков, Сергей Смирнов, наконец, Чаковский — эту подлую речь не напечатал бы. Все они, русские и евреи, были патриотами и коммунистами. А на нынешних богатырей, у которых столь анемичен дух гражданственности и национального достоинства, надежды уже никакой. Вот пусть и ответит Зализняк за свою клевету хотя бы евреям. Они в таких делах серьезней этих русских.
«Дуэль», № 31, 31 июля 2007
Достоевский, Булгаков и Владимир Бортко, член КПСС
Перед самым Новым годом телевидение показало фильм Владимира Бортко «Мастер и Маргарита», поставленный по одноименному роману Михаила Булгакова.
Режиссер иронизировал в «Литературной газете»: «Нам предрекали провал». Батенька, так вы его и получили, причем, в полном объеме, с треском. Неужто не поняли? Так почитайте, что пишут о фильме в самых разных газетах от крайне левых до лавирующих и крайне правых. Лариса Ягункова в «Правде» припечатала: «Художественный свист». Это дорогого стоит в устах проницательного автора. Тут и Алена Карась в правительственной «Российской газете»: «Ни холоден, ни горяч». А Людмила Донец в «Литературке»? «Ну, не плохо». Однако тут же: «Некоторая пресность… Не удались ни Воланд (О. Басилашвили), ни Пилат (К. Лавров)… Воланд суетлив, в нем нет ничего ни таинственного, ни опасного, ни могущественного… Еще хуже обстоит дело с Пилатом. А ведь он, может быть, главный герой романа, в образе „нет никакого, даже завалящего душевного шевеления“». Это почему же? А потому, говорит критик, что «Лавров прежде всего не в том возрасте для этой роли. В таком возрасте, как правило, уже не пересматривают мировоззрение». Воистину так!
А Кирилл Лавров, отметивший в прошлом году свое 80-летие, пересмотрел. Народный артист СССР, член КПСС с 1946 года, Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета, лауреат Ленинской и Государственной премий, художественный руководитель Большого драматического театра имени Горького, председатель Союза театральных деятелей СССР, член Идеологической комиссии ЦК, исполнитель роли В. И. Ленина и в кино и в театре, — человек забыл все это и пошел по той же дорожке, по которой лет пятнадцать трусят еще более увенчанный и прославленный Михаил Ульянов, тоже игравший Ленина, Олег Табаков, Юрий Соломин, Никита Михалков, тот же Басилашвили. И что? Да все очень просто и закономерно: Господь при всем бесконечном милосердии своем отобрал у оборотней талант, выданный им по доброте Его. Так что ни Воланд, ни Пилат и не могли получиться. Как и весь фильм.
Послушайте, что вещает еще и сам режиссер: «Жить стало лучше, жить стало веселее…» Это он глумится над известными словами Сталина, за которыми стояла правда советской жизни, — ныне без такого зубоскальства прогрессивному художнику путинской эпохи никак нельзя.
Дальше режиссер сообщает нам, что в советское время обстановочка была такая: колбасы в магазинах любимой родины не было и никогда быть не могло, а «хорошие книги можно было прочитать только в самиздате».
Господи, сколько этих возвышенных служителей муз все никак не могут забыть, что недожрали краковской, любительской, российской, докторской и даже ливерной советской колбасы. Можно представить, как жрут они теперь. Но лучше поговорим о книгах.
Маэстро уверяет, что «Тихий Дон», «Хождение по мукам», «Педагогическую поэму», «Угрюм-реку», Блока, Есенина, Ахматову, Светлова, Твардовского, Смелякова и других замечательных советских писателей он прочитал (если прочитал) в самиздате. И ведь это он объявил со страниц писательской «Литературки»! На самом деле Бортко мог прочитать в самиздате «Собачье сердце», предназначенное для кошачьих умов, «Доктора Живаго», которого согласно отринули не только Федин, Симонов, Лавренев, но, например, и Владимир Набоков, ну, еще мог прочитать там «Архипелаг ГУЛАГ», где на одну страницу правды — пять страниц вранья, что показано в моей книге «Гений первого плевка» (М., Алгоритм. 2005).
Но Бортко продолжает клеймить наш вчерашний будто бы совершенно бесколбасный день: «Достоевский, как никто из великих писателей, был нелюбим советской властью…» Именно властью в лице Советов депутатов трудящихся? Надо полагать, именно так. «Причин негативно относиться к творчеству писателя /у власти/ хватало. Кроме отношения писателя к Богу, хватило бы одной его фразы о слезе ребенка, чтобы подвергнуть сомнению, так сказать, революционное дело… Но был еще и роман „Бесы“. Достаточно вспомнить выражение Ленина „архискверный Достоевский“».
Какая концентрация ума и эрудиции! Какая замшелая еще со времен раннего Солженицына чушь! Человек всю жизнь занимается искусством, и, во-первых, как видно, убежден, что все русские классики были атеистами, за это их и любила, и переиздавала советская власть, как, например, Льва Толстого, даже отлученного от церкви, а вот Достоевский один среди них был верующим и потому нелюбимым, неиздаваемым. Во-вторых, маэстро уверен, что в царские времена никаких слез русские люди не знали, а полились они лишь после революции. Пожалуй, нет ни одного нынешнего демократа хоть в политике, хоть в искусстве, который не мусолил бы эту фразу «о слезе ребенка». И никто не вспомнит хотя бы такие строки:
Слезы людские, о, слезы людские, Льетесь вы ранней и поздней порой… Льетесь безвестные, льетесь незримые, Неистощимые, неисчислимые,— Льетесь, как льются струи дождевые В осень глухую порою ночной.Это кто же, — Демьян Бедный о советском времени? Нет, так писал о царской России ее великий гражданин Федор Тютчев. Заучите наизусть, эрудит Бортко. Да еще наведите справки хотя бы о том, скольким миллионам беспризорных детей советская власть утерла слезы рукавом шинели Дзержинского.
Что же до «выражения» Ленина о Достоевском, то разве Владимир Ильич огласил его с броневика у Финляндского вокзала в Петрограде или с Лобного места в Москве во время демонстрации? И разве оно, как «Апрельские тезисы» или призыв «Все на борьбу с Деникиным!», тотчас было принято партией и властью к руководству? Не совсем так, ваше степенство. Это было в личном письме еще до революции, и никакого влияния на судьбу творческого наследия Достоевского не имело.
Например, в 1914 году было начато издание 23-томного собрания сочинений писателя. Что, после революции его немедленно пресекли? Представьте себе, ничего подобного, вышли все 23 томика. А вскоре было начато первое советское издание на научной основе в 13 томах. И оно вышло в 1926–1930 годы. А в 1921 году, еще при Ленине, был столетний юбилей Достоевского, и его должным образом отметили в Москве и Петрограде. Да уж не пересажали ли устроителей юбилея? Может, и перестреляли? Ваших родственников, сударь, среди расстрелянных не оказалось? А еще в 1918 году в Москве на Цветном бульваре установили писателю памятник работы не многорукого монархиста Клыкова, а знаменитого С. Д. Меркурова, члена ВКП(б). При Ленине же, в 1922 году, 1-й Мариинский переулок переименовали в часть писателя, а когда изверг уже умер, в 1928 году, на Божедомке, где писатель родился, открыли его музей, во двор которого перенесли памятник с Цветного. Кто в ту пору правил в стране, — Александр Третий, Николай Второй? Нет, эти охотно ставили памятники своим августейшим родителям, а о памятниках, о музеях писателям радели не шибко, даже о музее Пушкина не позаботились. А правил тогда второй великий изверг — Иосиф Виссарионович Сталин. И сколько при нем было спектаклей по Достоевскому в лучших театрах страны, начиная с «Дядюшкиного сна» и «Обитателей села Степанчикова» во МХАТе. Да и после него, но в советское же время, в 1956–1958 годы — собрание сочинений в 10 томах, в 1972–1990 годы — в 30 томах. А тиражи-то какие были, хотя бы вот это последнее советское собрание — 200 тысяч! Вы понимаете, что это такое? А как обильна советская литература о Достоевском — от книг Л. П. Гроссмана до книг С. В. Белова!
А сколько потом вышло фильмов по его произведениям! «Белые ночи», «Идиот», «Братья Карамазовы» Ивана Пырьева, «Преступление и наказание» Льва Кулиджанова, «Игрок» Алексея Баталова, «Подросток» Евгения Ташкова, «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского» Александра Зархи… И ведь все это, повторю, ваше благородие, в советское время. Неужели не видели вы ни один из этих фильмов? Или некогда было, все в очередях за ливерной колбасой стоял с авоськой? Не за такие ли взгляды, не за такие ли страдания недавно Бортко приняли в КПРФ? И как ликовал тов. Зюганов!
* * *
Особо следует сказать о помянутых «Бесах». В энциклопедии «Достоевский» (М., Алгоритм. 2003), составленной Н. Н. Наседкиным, сказано: «В XX веке революционеры всех мастей яростно боролись против этой книги». Да не только в XX, но и в XIX, и не только революционеры, но и реакционеры всех мастей. При появлении романа в 1871–1872 годах против него резко выступили многие газеты и журналы и самые разные авторы: «Сын Отечества», «Новое время», «Биржевые ведомости», «Голос», «Новости», «Искра» (не та!)… А когда в 1873 году Достоевский согласился редактировать журнал «Гражданин» известного реакционера кн. Мещерского, то популярный тогда Д. Минаев ударил по этому союзу эпиграммой:
Две силы взвесивши на чашечках весов, Союзу их никто не удивился. Что ж! Первый дописался до «Бесов», До чертиков второй договорился.Дмитрий Минаев в Союзе советских писателей не состоял, лауреатом Сталинской премии не был.
Н. Наседкин продолжает: «А. М. Горький небезуспешно (?) выступал против постановки „Бесов“ на сцене МХАТа в 1913 году». Но при этом следовало бы привести его заявление: «Горький не против Достоевского, а против того чтобы его романы ставились на сцене… И Достоевский велик, и Толстой гениален, и все вы, господа, если угодно, талантливы, умны, но Русь и народ ее — значительнее, дороже Толстого, Достоевского и даже Пушкина, не говоря уже о всех нас… Не Ставрогиных надобно ей показывать, а что-то совсем другое. Необходима проповедь бодрости, необходимо духовное здоровье, деяние, а не самосозерцание, необходим возврат к источнику энергии — к демократии, к народу, к общественности и науке. Довольно уже самооплевываний, заменяющих у нас самокритику…» Как сегодня сказано!
Нельзя не продолжить. В 1935 году роман «Бесы» вышел в издательстве Academia. Против этого со статьей «Литературная гниль» выступил в «Правде», где он работал тогда и много позже, очень деятельный журналист Давид Заславский. (Почти четверть века спустя, 26 октября 1958 года, он же там же обрушит на голову Б. Пастернака статью, в которой назовет большого художника «литературным сорняком»). Реакция Горького на статью Заславского была четкой: «Мое отношение к Достоевскому сложилось давно, измениться — не может, но в данном случае я решительно высказываюсь за издание „Академией“ романа „Бесы“… Заславский хватил через край, говоря: „художественно слабое произведение“. Это неверно. Роман „Бесы“ написан гораздо более четко и менее неряшливо, чем другие книги Достоевского и, вместе с Карамазовыми, самый удачный роман его». 24 января 1935 года это было напечатано одновременно в «Правде» и «Литературной газете». Вот так советская власть защищала Достоевского.
Но можно вспомнить еще выступление Виктора Шкловского на Первом съезде советских писателей в 1934 году, где он сказал: «Я думаю, что мы должны чувствовать, что если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы его судить, как люди, которые судят изменника…» Федор Михайлович не пришел на суд Виктора Борисовича. А тот в 1957 году выпустил о Достоевском книгу «За и против», в которой ни о каком суде уже не было и помину.
Я знаю, маэстро, откуда у вас в левом полушарии эта чушь о «негативном отношении» Советов депутатов трудящихся к Достоевскому. Ее запустил туда ваш знакомый, которого вы величаете «мощнейшим национальным писателем нашего времени». Сорок с лишним лет тому назад он уверял, что в советское время Достоевского «делали недоступным для чтения». Я тогда писал, адресуясь к Мощнейшему, что всего после революции, по данным Книжной палаты на ноябрь 1981 года, к 160-летию со дня рождения, в нашей стране вышло 34 миллиона 408 тысяч книг писателя. Получается что-то около 540 тысяч ежегодно да еще, повторю, многочисленные инсценировки, экранизации. Вот так недоступный! А теперь, болезный, раздобудьте данные за последние 15 лет, когда вам жить стало лучше, жить стало веселей, и сопоставьте с советскими. Вот бы я на вас при этом посмотрел…
Но кое-что словно сквозь зубы товарищ Бортко все же признает: «Полностью зачеркивать гениального писателя, стоящего в ряду самых крупных художников мира, просто не представлялось возможным». Очень хотелось советской власти зачеркнуть и вычеркнуть, но неудобно, дескать, перед цивилизованным человечеством. И что же? О, коварству советской власти не было границ! «Она нашла выход в трактовке героев Достоевского как неких условных персонажей… Некая условная Настасья Филипповна…» Да вы, сударь, понимаете ли, что лепечете? По указанию советской власти несравненная Юлия Борисова сыграла условную Настасью Филипповну, великий Грибов — условного Фому Фомича Опискина, бесподобный Марк Прудкин — условного дядюшку на сцене МХАТа и условного Федора Карамазова в фильме Ивана Пырьева…Да за такие слова надо отбирать диплом об окончании ВГИКа и сажать в карцер. Тем более, что ведь за этим стоит уверенность, будто лишь вам, только теперь при благоуханной демократии удалось создать не условные, а живые образы в «Идиоте», за которого Мощнейший отвалил вам премию в долларах США, в основном там, в США, и заработанных.
Так вот, сопоставьте, Бортко, два выпада Заславского и Шкловского против Достоевского со всем остальным, что было вокруг него в советское время: издания-переиздания, гигантские тиражи, юбилеи, памятник, музей, улица в его честь, инсценировки, косяки фильмов — сопоставьте и подумайте, как вы смотритесь на этом фоне. Не так ли, как старухи, которых выпустили вы в своем фильме из варьете голыми на Садово-Триумфальную?
* * *
Но все это — одна сторона дела. А есть и другая. Ну, допустим, так и было: «советская власть» только и мечтала, как бы по указанию Ленина зачеркнуть Достоевского и сбросить его с парохода современности, как мечтали еще до революции футуристы. Но вот большие художники, для которых это указание было не так уж обязательно: Некрасов, Тургенев, Чайковский, Горький, Бунин… Последний из них даже лютый антисоветчик. И, представьте себе, все они, мягко выражаясь, отвергали не отдельный роман, скажем, «Бесы», а вообще Достоевского. Одни сочиняли на него злые и даже злобные эпиграммы и пародии, сравнивали с маркизом де Садом, другие находили его стиль неряшливым и, как Бунин, считали, что это нарочно из неуважения к читателю, а Чайковский, сразу после смерти Достоевского перечитав «Братья Карамазовы» (главная книга!) писал брату: «Достоевский гениальный, но антипатичный писатель. Чем больше читаю, тем больше он тяготит меня». Что же получается? Выходит, не в советское время, а в царское, когда городовые на перекрестках всем бесплатно раздавали колбасу, кое-кто не любил, а кто-то и поносил классика. Да ведь он и сам кое-кого поносил…
Но что там Чайковский! Взять хотя бы и вашего Мощнейшего. С каким раздражением он всегда говорит о Достоевском, как уличает его в желании «всегда разодрать и умилить», как глумится он, получавший в лагере посылки с плюшками и шоколадом, который поглощал, почитывая «Войну и мир», над кандальной каторгой Достоевского, не имевшего там никаких книг, кроме Библии, и писавшего: «Меня ужасало огромное количество тараканов во щах».
Как видим, Ленин-то был сосем не одинок в своем неприятии Достоевского. Совсем! Более того, если исключить Мощнейшего вместе с Заславским и Шкловским, то выходит, Владимир Ильич пребывал в весьма почтенной компании. Весьма!..
Но вернемся к фильму Бортко и к статьям в «Литературке». Там Игорь Серков писал, что будто бы бесполезно спорить об отдельных образах: «Тут дело вкуса и собственных представлений о героях. Культурные люди говорят об общем художественном впечатлении». Кому же не хочется прослыть культурным! В надежде на это мы и объявляем свое общее впечатление от фильма: скука зеленая! И от нее не спасают ни стадо голых старух на Садово-Триумфальной, ни полет, кажется, тоже голой Маргариты вдоль Арбата, ни учиненный ею погром в квартире критика Латунского (вот если бы Смелянского!), ни бал сатаны, растянутый на целую серию, ни всюду снующие страховидные чекисты, которых, как и голых старух, нет в романе, ни тупоумная речь их главы, как бы смахивающего на Берию, который вообще-то пребывал об эту пору в Грузии.
Без Берии и страхолюдных чекистов, без клеветы на Ленина или Сталина, на советскую власть или на КПСС сейчас не может выйти не только фильм, но и пятнадцатиминутный выпуск теленовостей. Есть на НТВ в программе «Сегодня» четверка (две леди и два джентльмена) особо выдающихся старателей на этом поприще. Вот в Архангельске в одном доме произошел умышленный взрыв газа и в результате пожара погибло 58 человек. Леди из этой «банды четырех», то ли Кацуева, то ли Грицацуева, начинает сообщение о трагедии игривой цитаткой из детского стишка: «А у нас в квартире газ. А у вас?..» Другой теледжентльмен, то ли Хряков, то ли Хрюков, когда израильский премьер Ариель Шарон лежал в коме, спросил корреспондента, находящегося в Тель-Авиве: «А как обстоит дело с его внутренними органами? Ведь говорят, он завещал их для трансплантации». И они начинают обсуждать проблему внутренних органов живого человека. Таков общий уровень этих человекообразных.
А вот пример их антисоветского подонства. 20 января отмечался столетний юбилей великого Игоря Моисеева. Всенародный праздник! Всеобщая радость! Торжество! А на НТВ думают, как изловчиться и метнуть горсть дерьма во всенародный праздник. И вот леди Белова изыскала и с ликующим видом объявила: «Игоря Моисеева 18 раз уговаривали вступить в партию, но он всегда отказывался». И не соображает, убогая, конечно, как при этом выглядит. Никаких 18 раз, разумеется, не было, ну, раза два-три могли пригласить, а он отказался. И что? Председателю Союза писателей СССР Константину Федину, Первому секретарю Союза писателей России Леониду Соболеву тоже предлагали, и они отказались. И моей жене Татьяне, когда она была директором ВУЗФИЛЬМА тоже предлагали и тоже отказалась. Ну и что? А беспартийному начальнику Генштаба Красной Армии командарму первого ранга Б. М. Шапошникову предложили, и он вступил. Беспартийному генерал-лейтенанту Л. А. Говорову предложили — вступил. А Бортко, возможно, и не предлагали, сам пришел.
Вернемся, однако, еще раз к статье Людмилы Донец. В начале она восклицает: «Вообще Владимир Бортко — большой молодец!» Да, среди овец. А завершает статью так: «А напоследок я скажу нечто совсем несусветное». Что такое? А то, что сериал большого молодца слабее романа. Это и есть несусветное? Нет, оно дальше: «Но и отношение к самому роману, к самому Булгакову считаю завышенным. Да, Булгаков замечательный писатель. Но когда его называют великим и гениальным, мне кажется, что это интеллигентское преувеличение». Вот кто настоящий-то большой молодец — Людмила Донец!
Тут надо бы привести хоть один пример такого преувеличения. Тем более, что далеко ходить не пришлось бы. Да тот же Игорь Серков в той же «Литгазете» двумя номерами раньше уверял: «Роман является совершенным творением великого художника… Имеешь дело с грандиозным художественным творением… Успех большой… демонстрация фильма — событие».
Тут же и булгаковед Всеволод Сахаров со статьей «К 65-летию великого романа Михаила Булгакова». Он пишет, что этот великий роман еще и «приходится признать гениальным». Вроде бы, не хочет, но приходится. Странно.
В этой статье несколько озадачивает и такой пассаж: «Комментаторы(?) сообщают о книге Э. Ренана „Жизнь Иисуса“ как об одном из источников романа». Все верно. Но почему бы не прислушаться к мнению первой жены знаменитого немецкого археолога Г. Шлимана, простой, но очень неглупой русской купчихи: «Взгляд на Христа в этой книге совершенно противоположен взгляду нашей религии».
Да ведь все мы ныне обожаем русских купчих и никто не против прислушаться, только откуда же знать, что Шлиман был женат несколько раз, что первая его жена была столь неглупой да еще размышляла о книге Ренана — не в письме ли знакомой немецкой купчихе? Наконец, о какой религии она говорила? Став женой немца, не перешла ли она в католичество?
Но спасибо В. Сахарову, что признает: «Роман Булгакова постепенно оброс разного рода мифами». И главный из них — что это «гениальный роман», «самый великий русский роман XX века». Каково читать это, скажем, Евгению Евтушенко, уже давно объявившему самым великом русским романом XX века «Доктора Живаго». Подобными мифами обросли и «Собачье сердце», и «Роковые яйца». А ведь это всего лишь заурядные фельетоны. Но их извлекли из забытья в пору нарастания антисоветчины, придали антисоветскую направленность, что, в свою очередь, требовало провозглашения и их почти гениальными.
Но, развеяв застарелый миф, Людмила Донец на наших глазах творит новый: «При советской жизни в литературе был один гений. И это не Михаил Булгаков. Это Андрей Платонов». Ах, матушка… Что такое гений, никто не знает. Это понятие многоликое, неохватное, мерцающее. Оно требует осторожного обращения. Не следует превращать его в сияющий ярлык и наклеивать на лоб любимому художнику, отметая всех остальных. Платонов, как и Булгаков, прекрасный писатель. Но самыми знаменитыми русскими писателями XX века были, конечно, Горький и Шолохов, самыми знаменитыми поэтами — Маяковский и Есенин, самыми вельмигласными — Евтушенко и Вознесенский, самыми нажившимися — Солженицын и Аксенов…
Только что мы отметили столетний юбилей Игоря Моисеева. Он — гений! И всенародный праздник не смогли испортить ни какой-то секретаришка не то Лаптев, не то Обмоткин, не то Подметкин, которого президент прислал со своим поздравлением, в котором не оказалось ни одного живого слова, ни даже мерзкая свиная рожа, появившаяся с грамотой на сцене будто из повести Гоголя, уже в самом конце торжества. И когда занавес опускался, я прошептал:
Мы так вас любим, Игорь Моисеев. Ваш гений это факел среди тьмы. Простите, что льстецов и фарисеев Еще не ликвидировали мы.«Завтра», 23 января 2005
Доколе коршуну кружить?
Чертя за кругом плавный круг,
Над сонным лугом коршун кружит…
Александр БлокАлександр Солженицын, громко прославленный Нобелевской лауреат и тихий сосед Михаила Касьянова по поместью в Троице-Лыково на берегу Москвы, одолевая старческие немощи, на кои, увы, частенько жалуется, написал для телефильма сценарий по своему полувековой давности забытому роману «В круге первом» («ВКП») да еще и согласился читать за экраном авторский текст. Был слух (как любит он сам выражаться), что рвался еще и роль министра МВД Абакумова сыграть, но удержали, хотя и с трудом
1
А. Твардовский — А. Солженицыну:
— Ваша злобность…У вас нет ничего святого.
«Бодался теленок с дубом», с. 164Бесстрашный Глеб Панфилов поставил фильм «В круге первом» не в десяти ли сериях. По всему городу расклеили портреты сценариста. Артист Евгений Миронов, исполнитель роли Нержина, во многом самого автора, ликует: «Это из области фантастики! А главное, Александр Исаевич живой и смотрит этот фильм, где я играю его самого!»
А «Литературная газета» начала рекламу фильма с возвышенных слов и с известной фотки, где сценарист запечатлен в рваной телогрейке аж с тремя арестантскими номерами — на груди, на шапке да еще и на одной коленке — и с каторжным лицом «озвенелого зэка». Вот, мол, каков он был там, в зоне! И невдомек просвещенной «Литературке», что начала кампанию с туфты. Это же маскарад. Когда Озвенелый (он же Бронированный) вышел на свободу, то вместо того, чтобы плясать от радости, бегать за красотками да слушать пташек, он первым делом запечатлел себя для истории вот в таком каторжном виде с тремя номерами. Фотографироваться — главная страсть его жизни. Все зафиксировал! Мой читатель из Ленинграда Борис Никитич К. заметил об этой фотке: «Кто хоть несколько может читать лицо и глаза другого, тот скажет, что это лицо человека с чертами выродка, а глаза — волка с природной родовой злобой…» Как жестоко! А ведь, казалось бы, должен если уж не симпатизировать, то хотя бы сочувствовать Солженицыну, ибо инвалид Отечественной, сам отсидел по той же 58-й статье да к тому же священник. Так нет! Никакого снисхождения. И нет у писателя морального права на обиду: это же не какой-то Ерофеев или Сорокин, а он был зачинателем у нас грязного буесловия. Как только не поносил он многих известнейших в стране да и в мире людей! Послушайте, дорогой Миронов: «жирный», «лысый», «вислоухий»… «лгун», «проходимец», «негодяй»… «прихлебатель», «халтурщик», «шпана»… «бездари», «плюгавцы», «наглецы»… «обормоты», «дармоеды», «плесняки»… Еще? Кушайте: «баран», «собака», «шакал»… «порочный волк», «отъевшаяся лиса»… «змея», «кабан», «скорпион»… И ведь это не в письмах, как мой священник, а в бесчисленных многотиражных писаниях, расползшихся по всему свету. Причем, даже о людях, которых видит первый раз. Например: «Идет какой-то сияющий, радостный, разъеденный (разъевшийся, конечно. — Автор) гад. Кто такой — не знаю». Так и признается, что не знает человека, но все равно — гад. Может и так сказать о первом встречном: «Какой убийца!» А вот врач в лефортовском изоляторе, куда Бронированный угодил перед отправкой в ФРГ. Он ему опять-таки совершенно незнаком, мало того, еще и обследовал «очень бережно, внимательно». Какая благодарность? «Хорек… Достает мерзавец прибор для давления: разрешите?» И позже снова о том же враче («Полон заботы: как я себя чувствую?») и о медсестре, давшей ему лекарство: «А, звери!..» Ну, вот теперь, первопроходец, и ешь плоды посеянного тобой!
И при этом без устали твердит о своей религиозности. Много лет знавший его и по лагерю и на свободе Лев Копелев говорил: «Весь пафос христианства устремлен к таким нравственным качествам, как любовь к ближнему, прощение, терпимость. Это основы христианства, а они не прельстили Солженицына, объявившего себя святым „мечом Божьим“. Его обращение к Богу наиграно и носит чисто прагматический характер».
А вот Владимир Лакшин, поначалу тоже долгие годы защищавший и прославлявший Солжницына на страницах «Нового мира»: «В христианство его я не верю, потому что нельзя быть христианином с такой мизантропической наклонностью ума и таким самообожанием». Это мягко сказано — «наклонность». На самом деле тут небывалая в мире концентрация всепоглощающей злобности.
Так спрашивается, есть ли слова, которые непозволительны для ответа ему на его оскорбления и угрозы? Вот и рвется даже с уст священника: «Своими злобными, лживыми и ядовитыми книгами он натравил на свою Родину-Великомученицу весь соблазненный им Запад. Именно по его книгам, обрадовавшись им, как христоубийственный Синедрион обрадовался лжесвидетелям (Матф. 26,59,60), вавилонский президент объявил нас, Русский народ и нашу Россию „империей зла“. От этого сатанинского предательства Солженицын уже никуда не уйдет! Никакого оправдания ему не будет!»
Прочитав несколько статей и рецензий о фильме, я обнаружил много интересного. Так, Святослав Рыбас пишет в «Литературке»: «В 1949 году страна ненавидела своих вождей». С чего взял? Откуда? Не из писаний ли в той же «Литературке» Ципко или Лукина, этих докторов наук с барабанами? Ципко, восхищаясь делами зачинателя развала страны Хрущева, на первой странице объявляет Советскую власть, вскормившую консультанта ЦК Ципку, «самой чудовищной античеловеческой системой не только в истории России, но и в истории Европы». Его близнец на третьей странице этой же газеты просвещает нас: «Природа любой власти такова: она ничего не будет делать, кроме того, что ей нравится, выгодно и удобно». Он меряет любую власть на свой лукинский аршин. Да неужели Советской власти нравилось дать возможность этому омскому недорослю приехать в столицу и бесплатно окончить здесь пединститут им. Крупской? Неужели ей было выгодно, когда этот скрытый враг оказался завотделом МИДа? Неужели ей было удобно, когда сей пустопляс возглавил Комитет Верховного Совета по международным делам, откуда угодил послом в США?
Однако за что же именно, тов. Рыбас, народ возненавидел вождей в 1949 году? Уж не за то ли, что в августе была испытана атомная бомба, защитившая его от американской расправы, а за два года до этого первыми в Европе мы отменили продуктовые карточки?
Ну, вообще-то ненавистники, конечно, всегда и везде есть. Кто-то, может быть, и беспорочного товарища Рыбаса ненавидит с его высокими должностями, сияющими орденами, с дюжиной романов и повестей. Но говорить о всей стране, о всем народе?..
Тут же товарищ уверяет, что обретение Советским Союзом атомной бомбы, «как ни странно(!) сделало мир более безопасным». Почему для него это странно? Да потому, что ему внушили: ненавистные народу вожди, как говорится и в фильме, получив бомбу, только и думали о том, как побыстрей бросить ее на Вашингтон. Кто внушил?
Не Леонид ли Жуховицкий, еще один известный эрудит «Литературки» и «Советской Чувашии». Не так давно он выступил со статьей, в которой пишет: «Чиновники отняли у народа свободу, достоинство, возможность выбиться из серого ряда». Вы думаете, это он о нынешнем времени, когда все действительно так и есть? Ничего подобного! Это он об истории России «за века», в том числе, разумеется, в первую очередь — о Советской эпохе, когда сам он как раз и «выбился из серого ряда». Ах, да какое там «выбился»! Всю жизнь шагал, как по ковровой дорожке: школа — комсомол — мимо армии в Литинститут — в Союз писателей — книжка за книжкой (всего более 40)… А в нынешнюю пору дошагал аж до должности президента Международного института глобальной морали.
И вот с высоты глобальной морали пишет: «Француз любит Францию за то, что она прекрасна, что Париж — мировая столица, что Наполеон — величайший полководец… Американец любит Штаты за то, что самая свободная и самая богатая страна, и конституция у них лучшая в мире… Даже мальтиец гордится своим крохотным островом…» Все гордятся и уважают свою родину, а вот нам «уважать собственное государство нет никакой возможности…»
Франция видится ему прекрасной, а Россия? Ну, совсем, совсем не такой! Париж — столица мира, а Москву он когда-то в повести «Я сын твой, Москва» тоже изображал столицей мира, но, увы, это было давно, еще до демократического прозрения. Наполеон — величайший полководец, а Кутузов, истребивший его великую разбойничью армию и вышвырнувший остатки из России, ему совершенно, абсолютно не интересен. В Америке прекрасная конституция, но то, что она не мешает Штатам быть мировым жандармом и бандитом, этого Жуховицкий и знать не хочет и словцо о том сказать не смеет.
Народный поэт Чувашии Валерии Тургай сказал моралисту-глобалисту: «Вы оскорбили миллионы россиян и меня лично, сына чувашского народа, россиянина, патриота России… Нет, не отнять вам у нас любовь к России и гордость за Россию!»
Жуховицкий и отворачивается от России и, естественно, врет о ней. В той же «ЛГ» уверяет, что XX съезд «снял заклятие с тех, кто вовсе не по собственной воле оказался в оккупации». И делает вид, будто ничего не слышал о том, что как раз в упомянутом 1949 году некий рядовой колхозник, бывший не один день в оккупации, приехал из Ставрополья в столицу, поступил на престижный юрфак Московского университета, возглавил там комсомольскую организацию, вступил в партию, а после окончания МГУ, стал первым секретарем Ставропольского крайкома комсомола, — и все это, как видим, задолго до состоявшегося в 1956 году XX съезда и хрущевского беснования о культе личности. И миллионы соотечественников из оккупированных во время войны районов страны не знали никаких преград и ограничений. Вот каково было заклятье на них! А ставропольский оккупанец аж до президента допер. Жуховицкий еще божится, что со свистопляски о «культе личности» на XX съезде в стране «начался процесс возрождения», вдохновляющие плоды коего мы нынче глотаем в виде то Беслана, то пожара в «Комсомолке», то краха Басманного рынка, то наглеца Чубайса и недотыки Кириенки на главных постах жизнеобеспечения страны.
Как ни странно, Рыбас, оказывается, знает, что еще в 1948 году американцы планировали обрушить атомные бомбы на нашу родину. Но, говорит, «удар не состоялся. Поэтому(!) звонок в фильме советского дипломата Володина в американское посольство (о наших атомных хлопотах в США) воспринимается как предательство». Что он хочет сказать? Если бы удар «состоялся», то звонок дипломата не был бы предательством? Да просто, безо всякой бомбы, выдать иностранному государству своих разведчиков это не предательство? Нет, говорит гуманист Рыбас, это благодеяние.
Наконец: советскому дипломату «содействовать атомной бомбардировке Москвы вряд ли(!!!) можно». Вы только подумайте: вряд ли можно!
И все это говорит человек, с двадцати пяти лет состоявший в КПСС, секретарь правления Союза писателей, главный редактор многих советских газет, журналов, издательств, автор романов о Столыпине, о генерале Самсонове, генерале Кутепове, даже извольте видеть, о Сократе, кавалер орденов Сергия Радонежского и Даниила Московского, наконец, просто русский вроде человек, которому идет седьмой десяток, а главное — муж прекрасной поэтессы Ларисы Таракановой, члена КПСС с 1975 года! Да хоть посоветовался бы с ней, уж если не с Сократом.
Откуда у него такие взгляды на свой народ, на родную страну, на советское правительство? Я думаю, Рыбас оказался в числе тех больших интеллектуалов, которым прежде всего именно Солженицын внушил свои взгляды, а уж потом кинулись помогать ему Ципко, Лукин, Жуховицкий, которые так негодуют по поводу той оценки, которую Ленин дал этой интеллигенции.
То же самое видим в рецензии Виктории Шохиной в «Независимой газете». Она охотно повторяет за великим учителем любой его вздор. Например: «Избежать лагерей в Стране Советов очень трудно». Тут ведь надо было непременно уточнить: «трудно для таких, как я, Александр Солженицын». Кто бы стал спорить!
Или: «Шарашки удобны государству. На воле нельзя собрать в одной группе больших ученых». Это же изречение олуха для олухов, но его тиражируют в кино и газетах!
А о том самом дипломате Шохина пишет: «Вроде бы, по логике Володин, решивший для себя: „Надчеловеческое оружие преступно допускать в руки шального режима“, — должен вызывать сочувствие». Мадам согласна с дипломатом, что «режим», только что спасший мир от фашистского порабощения, это презренный «шальной режим». Хотя, говорит, предателю «сочувствовать трудно», но она ему сочувствует. И дальше мы видим ее душевные трудности: «Предупредить об аресте — это понятно, это по совести». В представлении мадам всякий арест это всегда несправедливость и страшное зло. Ей и в голову не приходит, по какой «совести» живет человек, если предупреждает или хочет предупредить об аресте поджигателей Манежа или «Комсомолки», террористов Театрального центра на Дубровке или убийц детей Беслана, предателей родины Горбачева или Ельцина, которых ждут аресты.
Сергей Казначеев напечатал в «Литературке» дельную статью, но все же, все же… Читаем: «Сегодня мы не видим репрессивного аппарата, который карал бы людей за их взгляды и политические убеждения. ГУЛАГа нет, и невиновных не держат за решеткой».
Благорастворение воздухов… Однако, во-первых, цель аппарата, который здесь имеется в виду, не репрессии, а государственная безопасность. Это надо понимать. Во-вторых, если мы его не видим, это не значит, что его нет. Он был, есть и должен быть. В-третьих, за политические убеждения всегда карали, карают и будут карать. За что покарали смертью Льва Рохлина — он «Сибнефть» украл? За что бросили в лагерь нацболов — они в приемной президента на малахитовый стол накакали? За что пойдет по этапу Швыдкой — за то, что рожей мерзок? В-четвертых, как это нет ГУЛАГа? Куда ж он девался? Ведь это Главное управление лагерей. А лагеря есть и будут, значит, должен быть у них и руководящий орган, даже если его назовут Вторым филиалом Большого театра.
С репрессиями и ГУЛАГом не все ясно и Юрию Архипову. Он, желая заклеймить советскую власть, пишет в «ЛГ», что немецкий писатель Борхарт во время войны нелестно отозвался в частном письме с фронта о Гитлере и «получил по суду 8 месяцев. А Солженицын — 180 месяцев заточения. Вдумайтесь в разницу». В разницу между советской властью и фашизмом. Сам-то он с ходу делает выбор в пользу фашизма, хотя в данном случае вдуматься очень трудно, ибо слишком много неизвестных. Солженицын был на фронте командиром, а кем Борхарт? Солженицыну было уже 27 лет и он имел высшее образование, а Борхарт? Солженицын написал много писем разным людям, понося Ленина и Сталина, а Борхарт? Солженицын возил с собой портрет Гитлера, а Борхарт возил портрет Сталина? И так далее.
Но все же в одно обстоятельство я вдумался и должен сообщить вам, арифметик Архипов, что 180 месяцев это 15 лет, а Солженицыну дали 8 лет. Значит, приврали вы без малого в два раза. Вот так у него и «Архипелаг» написан и все остальное. Но в то же время архипелагщик сам признает, что этот срок дали ему законно, справедливо. Действительно, если офицер во время войны на фронте подрывает авторитет Верховного Главнокомандующего и главы правительства своей страны, значит, он работает на врага, и его упекут в любой державе, в любой армии, в любую эпоху.
2
А. Твардовский — А. Солженицыну о романе «Раковый корпус»:
— Если бы печатание зависело от меня одного — я бы не напечатал.
«Бодался теленок с дубом», с.163Но о чем же фильм Панфилова? Лариса Васильева выстроила в «ЛГ» «нескончаемый ряд мыльных опер», где смешались «Московская сага», «Дети Арбата», «Штрафбат», «Мастер и Маргарита», новый «Золотой теленок», передачи Сванидзе, Леонида Млечина. И присовокупила: «Теперь к ним прибавился фильм „В круге первом“».
В большинстве этих творений преобладает одно и то же: колючая проволока, невинные и благородные страдальцы ГУЛАГа, звероподобные чекисты и, конечно, Сталин, которого хоть сей момент ставь огородным пугалом на даче Панфилова. Так вот о Сталине хотя бы.
Трудно поверить (ведь все-таки замглавного редактора «НГ»!), но вот что пишет В. Шохина: «Не зря(!) министр Абакумов в кабинете Сталина едва не падает в обморок». Мадам, сценарист и артист изобразили вам вздорную карикатуру, а вы и — «не зря!». Конечно, не зря — им за это хорошо заплатили. Да еще и дальше у вас: «Сталин в исполнении Кваши умен, значителен, харизматичен». Мадам, вы хоть «Капитанскую дочку» в свое время читали? Этот когда-то до ломоты в зубах правоверный Кваша много потрудился, создавая образы коммунистов. Еще в 1964 году сыграл в кино самого Маркса, чуть позже — Свердлова в спектакле по пьесе ныне беглого марксиста Шатрова, за что и получил звание заслуженного, наконец, в фильме «Под знаком скорпиона» играл и Сталина. И что ж вы думаете, мадам, ведь ни один из этих персонажей в его исполнении умом не блистал, хотя артиста уже сделали и народным. Право, жалко мне старика Квашу. Как он ходит на могилу отца-коммуниста? Как смотрит в глаза своим внукам-квашатам — Мише и Насте? Они же со временем непременно докопаются до правды.
Но самое главное в фильме не Сталин, а проблема патриотизма, точнее — антипатриотизма, государственного предательства. Тут лучше обратиться к «послесловию», которое нам преподнесли сразу после фильма, ибо в нем все было четко выражено в ясной словесной форме.
«Послесловие» это — собрались в кружок супруга писателя Н. Светлова, профессор С. П. Капица, тот же артист Миронов, человек президента по правам человека В. Лукин и под управлением Дмитрия Киселева принялись нахваливать Квашу и все остальное.
Ну, вначале-то ведущий роскошно подал самых участников этого хоровода единоверцев. И опять — сразу туфта!
Светлову объявил «женщиной-легендой» и «соратницей по борьбе». Надо бы уточнить: по борьбе со взрастившей их советской властью. Но стеснительный Киселев промолчал. А какие о Светловой легенды, кроме матримониальных? Ну, в давнюю пору, когда «моложе и лучше качеством была», отбила она у покойной ныне пенсионерки Натальи Алексеевны Решетовской прославленного мужа. Что еще? Остальное — семейно-супружеские обязанности. Что тут легендарного? Как известно, Софья Андреевна жизнь положила на бесконечную переписку бесчисленных рукописей Льва Николаевича и на возню с его не всегда гениальными затеями да еще десяток детей родила, но никто не называл ее ни женщиной-легендой, ни женой-сагой, ни соратницей по борьбе с царской властью, ни даже матерью-героиней.
Человека Лукина ведущий представил как «блестящего дипломата». Такой же блестящий министр американских дел Козырев в благодарность за то, что Лукин, будучи председателем Комитета по международным делам Верховного Совета России, извлек его из запасников в пыльных подвалах МИДа, и посадил в кресло министра, потом отправил этого губошлепа послом в США. Там он просидел года полтора, прочитал кое-что из писаний Черчилля и стал всюду восторженно цитировать его; еще выучил и тоже с видом эрудита пустил в оборот несколько афоризмов для идиотов уездного масштаба, вроде такого: «Это хуже, чем преступление, это ошибка». Очень характерно для такой публики: услышал где-то и понес, а сообразить, что ошибки и преступления могут быть просто несопоставимы по масштабу и последствиям, не в силах. Но фигурировать в образе мудреца так приятно…
Однако же какую дипломатическую битву выиграл мудрец, когда страну рвали на части? Может, хотя бы добился возвращения России бесценного шельфа Берингова моря, отданного все еще не посаженным Горбачевым и не высланным из Европы Шеварднадзе американским друзьям? В какой хотя бы конференции участвовал? Ни в какой. Зато, говорят, он английский знает. Да кто ж его теперь из пустобрехов не знает? Даже Чубайс выучил. А вот Георгий Васильевич Чичерин, нарком-большевик, двенадцать языков знал… Что там еще в смысле туфты? Еще артист Миронов был преподнесен в качестве «кумира многих поколений». В насмешку, что ли?..
Бросалось в глаза, что главные создатели фильма, сценарист и режиссер, в «послесловии» не участвовали, возможно, чего-то опасались. У озвенело-бронированного нобелиата нюх на это отменный, не подвел его и на сей раз.
Писатель выслал вместо себя супругу, а режиссер — артиста Миронова. Со стороны Солженицына это было жестоко, уж лучше попросил бы молодого, здорового соседа по поместью Касьянова, он бы не отказал. А у Натальи Дмитриевны язык подвешен, конечно, отменно, но ведь это легенда-то уже как бы молью траченная, может быть, ревматическая, и Бог знает, что она несла перед камерой.
Например, страстно взывала: «Как хочется, чтобы мы снова обрели уверенность в себе!» Тут «снова» может означать только одно: как в советское время, когда действительно мы были уверены и в себе, и в стране, и в завтрашнем дне. Выходит, Бронированный послал соратницу прославлять советское время, что ли?
Но вдруг понесло ее совсем в другую сторону: «За эти восемьдесят лет мы привыкли к пассивности. Мы привыкли считать себя беспомощными». Во-первых, не надо все валить в одну кучу: из этих 80 лет уже 20 — та самая слабоумная демократия, для торжества которой, мадам, вы с супругом и здесь и за океаном столь славно потрудились, что Ельцин удостоил вас и сказочного поместья, и высшего ордена. Во-вторых, кто это «мы»? Если народ, то ему пассивничать было некогда. Он внял словам своего вождя: «Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Либо мы пробежим это расстояние за десять лет, либо нас сомнут». И пробежали, помчались. Да как! В темпе стометровки. А потом гнали фашистов от Волги до Берлина и там продиктовали им акт безоговорочной капитуляции. И это пассивность?
А после войны уже и без Сталина? Вот лишь некоторые итоги пятой пятилетки 1951–1955 годов: построено пять тепловых электростанций, пять гидро— и первая в мире атомная — 11 электростанций за пять неполных лет! А всего за эти годы было создано 3200 крупных промышленных предприятий. Выходит, если брать в среднем, почти каждый день в строй вступали по два предприятия. И ведь какие среди них! Метрополитен в Ленинграде, Волго-Донской канал, Череповецкий металлургический комбинат… А вскоре после этого первыми в мире прорвались в космос, первыми послали свои аппараты и вымпелы с прекрасным советским гербом на Луну, на Венеру и Марс, первыми построили атомный ледокол… И вы, мадам Легенда, ничего об этом не слышали? Поистине легендарная глухота и безразличие к жизни своего народа. И оно буквально вопиет в фильме, герои которого словно обитают на другой планете.
«Мы живем, под собою не чуя страны…» Это о вас и о таких, как Сергей Иваненко да Владимир Соловьев. Они 17 февраля тоже шумели по НТВ в передаче «К барьеру!»: «Советская власть все разрушила, все уничтожила — науку, культуру, а царская Россия была мировым лидером! Вурдалаки! Людоеды!» Странно почему Панфилов не дал этим горлопанам роли в своем фильме.
Им подъелдыкивали, как всегда, четыре тщательно подобранных «секунданта», в том числе знаменитая переводчица с японского, сотрудница газеты «Асахи», сочинительница эстрадных песен Лариса Рубальская. Она рубила с плеча: «Защищать советское время — позор!» Был тут и еще более знаменитый писатель Григорий Остер, автор замечательной книги «Задачник про любовь и поцелуи», а также 80 мультфильмов: «В советское время у нас в Одессе даже Чехова трудно было достать, а Пастернака народ узнал только в хрущевскую оттепель!»
Бедная Одесса! За что ее так обделили? Но пришел бы ко мне, я поводил бы его по московским магазинам и библиотекам, уж нашли бы мы или 12-томного Чехова, изданного еще в 1930–1933 годы, или 20-томного, что начал выходить еще в 1944-м как раз в ознаменование освобождения Одессы, или опять 12-томного 1960—1964-х годов, или, наконец, 30-томного, вышедшего в 70—80-х тиражом в 300 тысяч экземпляров. Да я мог бы и подарить Григорию Бенционовичу, допустим, парочку чеховских сборников, вышедших в серии «Классика и современность» издательства «Художественная литература» тиражом в 3 миллиона экземпляров. Вы понимаете, коллега, что такое 3 миллиона? Это двумя такими сборниками можно устлать всю дорогу от Москвы до Одессы-мамы или до Ростова-папы…
А с Пастернаком действительно было досадно, широкий читатель, пожалуй, его никогда не знал и не знает. И тут не помогла даже известная хвала ему на первом съезде писателей в 1934 году известного любимца партии Бухарина. Не помогло и участие поэта в Конгрессе писателей, состоявшемся в 1935 году в Париже. Но среди ценителей поэзии поклонников всегда было много, однако о них не верно ли сказал когда-то злоречивый пародист Архангельский:
О, если бы четверть его поклонников Понимала треть написанного им!А прогремело его имя по стране, увы, лишь в 1958 году, когда за границей вышел «Доктор Живаго», ставший в мире знаменем борьбы против нашей родины.
У Пастернака есть строки:
О женщина, твой вид и взгляд Меня ничуть в тупик не ставят…Так вернемся к женщине-легенде, которая то и дело ставит нас в тупик. Вот и опять: если в той приведенной фразе под словом «мы» она имеет в виду лишь себя с мужем, то и здесь ни о какой пассивности и беззащитности говорить невозможно. Бешеная активность! Начиналась она с доносов супруга на школьных друзей и товарищей по лагерю, а завершилась обретением двух поместий гектаров по десять-пятнадцать — в штате Вермонт и на берегу Москвы. По обе стороны океана! Не было в русский литературе да и во всей мировой более загребущего писателя. Всех превзошел!
Или вот еще мадам раскрыла ротик: «Советский режим уничтожал людей. Тогда существовала реальная опасность исчезновения народа». Матушка, нельзя же в пенсионном возрасте так доверчиво относиться к брехне супруга, хоть он и Нобелевский, надо иногда и самой мозгами шевелить. Так вот, сообщаю: за годы советской власти население страны выросло со 150 миллионов почти до 300. И это несмотря на два страшных голода и две кровопролитнейших войны на своей земле в общей сложность лет восемь да еще перед этим три года германской!
Вот вам, сударыня, домашнее задание: найдите в Европе еще хоть одну страну, население которой в это время росло бы так же стремительно.
Она еще и пылко взывала с экрана: «Пусть наши женщины рожают!» Замечательно! Но вот дополнить бы красивую декламацию живым делом: начинаю, мол, строить в московском поместье бесплатный родильный дом для неимущих матерей. Хотя бы мест на 50, а? Как было бы отрадно роженицам гулять по вашим зеленым гектарам, какой милый младенческий писк раздавался бы окрест и влетал в кабинет нобелиата. Строили же Чехов, Короленко, Шолохов больницы, школы, библиотеки, отдавал же Толстой гонорары духоборам. А ведь их достатки по сравнению с шалыми антисоветскими гонорарами Бронированного выглядят просто жалко.
Правда, учредил великий русский патриот американско-долларовую премию. Но это же скорее для своей рекламы, чем для других. Потому иной раз, как я уже упоминал, для большего охвата делит премию пополам, и даже — это ведь какая душевная дремучесть! — между живым и покойником, как было с Евгением Носовым и Константином Воробьевым, умершим в 1975 году.
На премии этой — как печать проклятия. В самом деле, получила ее поэтесса Инна Лиснянская — и вскоре умер ее муж Семен Липкин, получил культуролог Владимир Топоров — и через полтора года сам умер, получил Евгений Носов — и года не прожил, получил Валентин Распутин — погибла дочь, получил артист Миронов — и ведь умом тронулся. Действительно, захлебывается по телевидению: «Мне позвонил Александр Исаевич. Это же все равно как если бы позвонил Пушкин!» Ну, разве не полоумие?
А в этом «послесловии» Миронов рассказал, что его дед строил еще деревянный Мавзолей Ленина, и внук раньше гордился этим. Поведал и о том, что у его тетки висели над кроватью икона с ликом Христа и портрет Ленина. И так, говорит, жила вся страна, а «Сталина любили миллионы». Но задуматься, почему так было, всмотреться пристально во вчерашний день родной страны, всего народа, в том числе и своих кровных близких родичей он уже не в состоянии. Один звонок Солженицына все выбил из ума и сердца. И теперь с ним, с тепленьким, можно делать что угодно. Он знает только одно: «Сталин и его время ломало судьбы людей, судьбы миллионов». Правильно. Например, Сталин сломал замечательную судьбу Гитлера. Кто такой Гитлер? Несчастная жертва культа личности. И насчет миллионов верно, и их прежняя жизнь была поломана: из тьмы невежества и забитости миллионы, десятки миллионов были подняты к свету осмысленной деятельной жизни, к вершинам науки, культуры, творчества. Нужны цифры и примеры? Поищи сам, сынок.
* * *
Это телепослесловие оказалось как бы еще одной серией фильма, притом самой показательной, поэтому есть смысл продолжить рассказ о его персонажах, которые лишь по оплошности Панфилова не попали на экран.
Вот еще и Владимир Лукин. Премию Солженицына пока не получил, но уже давно спятил. Полюбуйтесь хотя бы на это: «Все, что я слышал о Сталине — а я в жизни много слышал! (обратите внимание, какие у него уши. — Автор) — сводится к одному: он вызывал дикий ужас. Да, дикий ужас! Но в ужасе есть что-то завлекательное… Он внушал дикий ужас всем, в том числе всем этим маршалам…» Таким и показал его Кваша.
Но если всем — ужас, то назови хоть одно имя, приведи хоть один пример. Нет у него ничего за душой и не читал он воспоминания «этих маршалов», они ему неинтересны да и некогда: он всю жизнь в мыле карьеру делал.
Можно было бы вспомнить множество высказываний о Сталине людей самых разных сфер деятельности наших и иностранных, и, конечно, «этих маршалов», но чтобы раздавить вонючего клопа демократии, достаточно и одного примера хотя бы из воспоминаний маршала К. К. Рокоссовского.
Тот в тяжелую пору 1942 года был назначен командующим Брянским фронтом и вызван в Ставку. Он вспоминал: «В Ставке я был тепло принят Верховным Главнокомандующим. Он в общих чертах ознакомил меня с положением на воронежском направлении, а после этого сказал, что если у меня есть на примете дельные работники, то он поможет мне заполучить их для укомплектования штаба Брянского фронта. Я назвал… Сталин тут же отдал командующему Западным фронтом распоряжение откомандировать этих товарищей и пожелал мне успеха на новой должности». Я вас спрашиваю, завлекательный клоп по правам человека, где здесь ужас?
Разумеется, Сталин, как и любой Главнокомандующий всех времен и армий, случалось, во время войны и распекал военачальников, как однажды даже маршала Василевского, и снимал с должности, как генерала Козлова и Мехлиса, и понижал в звании, как маршала Кулика и генерала Петрова, и отдавал под суд, как генерала Павлова. А как вы думали? Ведь это война, а не побрехушки в Госдуме с каким-нибудь велеречивым антисоветчиком Мидинским или шарнирным патриотом Исаевым.
Вот как было, например, с Василевским. Однажды рано утром в августе 1943 года, находясь на КП 46-й армии Юго-Западного фронта, он получил телеграмму:
«Маршалу Василевскому. Сейчас уже 3 часа 30 минут 17 августа, а Вы еще не изволили прислать в Ставку донесение об итогах операции за 16 августа и о Вашей оценке обстановки. Я давно уже обязал Вас как уполномоченного Ставки обязательно присылать в Ставку к исходу каждого дня операции специальные донесения. Вы почти каждый раз забывали об этой своей обязанности и не присылали в Ставку донесений.
16 августа является первым днем важной операции на Юго-Западном фронте, где Вы состоите уполномоченным Ставки. Но вот Вы опять изволили забыть о своем долге перед Ставкой и не присылаете в Ставку донесений.
Последний раз предупреждаю Вас, что в случае, если Вы хоть раз еще позволите себе забыть о своем долге перед Ставкой, Вы будете отстранены от должности начальника Генерального штаба и будете отозваны с фронта. И. Сталин».
Приведя текст, Василевский пояснил: «Эта телеграмма потрясла меня. За все годы своей военной службы я не получил ни одного даже мелкого замечания… На протяжении всей своей работы с И. В. Сталиным, особенно во время Великой Отечественной войны, я неизменно чувствовал его внимание, я бы даже сказал, чрезмерную заботу… Добавлю лишь, что Сталин был так категоричен не только в отношении меня. Подобную дисциплину он требовал от каждого представителя Ставки».
Да, маршал был потрясен. А вы думаете, что был бы рад американский генерал, получив подобную телеграмму от Эйзенхауэра, или английский — от Монтгомери, или немецкий — от Гитлера… А уж от Сталина-то! Кавалеристы рассказывали, что при виде его портретов или при звуке его голоса по радио даже кони ушами прядали.
А ныне другие времена, другие люди. Если, например, тот же Лукин получит телеграмму от Путина, что он бездельник и трепло, которому пора на завалинку, его душу это не потрясет, но охватит дикий ужас, и он кинется умолять, как гусекрад Паниковский: «Оставьте меня! Я хороший! Я буду защищать права человеков!»
3
А. Твардовский — А. Солженицыну:
— Если бы моя власть, я бы вас посадил…
«Бодался теленок с дубом», с. 95Еще Лукин объявил, что академик П. Л. Капица, отец сидящего здесь профессора Сергея Капицы, из высших соображений всечеловеческого гуманизма в свое время отказался участвовать в работе над атомной бомбой. А вот, мол, Курчатов, Харитон, Сахаров, Зельдович и некоторые другие лишены были сих высших соображений и создали бомбу, получили по три Золотых Звезды, чем и покрыли свои имена несмываемым в веках позором, да?
Тут выскочила Светлова: «Украли бомбу! Это же факт! Украли! Я видела, как Курчатов засовывал ее за пазуху!..»
Мадам так негодовала и была возмущена, обижена за Америку, где у нее поместье, словно любимую державу оставили и без бомбы, и без штанов. Да не одну, а две бомбы украли, и первую сбросили на Хиросиму, вторую — на Нагасаки.
Профессор Капица мягко, но внятно осадил американскую помещицу:
— Не украли. Тут была другая сила…
А на слова губошлепа о будто бы имевшем место отказе отца участвовать в атомном проекте профессор и ухом не повел. Вместо этого рассказал об одном американском физике, поляке, который, поняв в 1944 году, что Германия уже на краю краха, и новое страшное оружие может быть применено против Советского Союза, действительно вышел из участия в американском атомном проекте. Светлова, американская Салтычиха, и Лукин, как увидим из дальнейшего, наверняка были изумлены: как? человек сочувствовал Советскому Союзу?
В США убит приемными родителями очередной ребенок из России, 14-й по счету. 2 марта, рассказывая об этом с места преступления, журналист Василий Арканов назвал чудовищную цифру: сейчас в США 57 тысяч вывезенных из России и усыновленных детей. Если бы они выросли дома, то это население районного города. Спасибо американцам, что они берут брошенных, обреченных на сиротство. Но до чего же надо довести своей народ, как надо ненавидеть его, какую жизнь для него создать, чтобы столько несчастных женщин отринули свое главное призвание в мире Божьем. А Путин, должно быть, радуется этому, как в свое время радовался отъезду из страны ученых: «Это свидетельствует о высокой конкурентоспособности нашей науки!»
А Солженицыны да Панфиловы льют слезы о мнимых страданиях мнимых жертв. А Светловы да Лукины пускают пузыри и аплодируют им, будто и не зная хотя бы об этих 57 тысячах своих юных соотечественников…
Нобелевский лауреат П. Л. Капица был подлинным патриотом своей родины. Еще с 1936 года он слал письма Сталину и Молотову, высказывая разного рода соображения о наших недостатках и возможных улучшениях. Так, в 1946 году он в припадке дикого лукинского ужаса послал Сталину рукопись книги Льва Гумилевского «Русские инженеры» и сопроводил письмом, где подчеркивал, что «один из главных отечественных недостатков — недооценка своих и переоценка заграничных сил. Ведь излишняя скромность — это еще больший недостаток, чем излишняя самоуверенность». Он, тринадцать лет проработавший в Англии, знал, что говорил: «Для того чтобы закрепить победу (в Отечественной войне) и поднять наше культурное влияние за рубежом, необходимо осознать наши творческие силы и возможности… Успешно мы можем это делать только когда будем верить в талант нашего инженера и ученого, когда, наконец, поймем, что творческий потенциал нашего народа не меньше, а даже больше других. Что это так, по-видимому, доказывается и тем, что за все эти столетия нас никто не сумел поглотить».
Сталин ответил: «Тов. Капица! Спасибо за Ваше хорошее письмо, я был ему очень рад… Получил все Ваши письма. В письмах много поучительного. Что касается книги Л. Гумилевского „Русские инженеры“, то она очень интересна и будет издана в скором времени». Через несколько месяцев книга вышла и получила Сталинскую премию. Все это, как вы понимаете, вызвало у Капицы новый приступ дикого ужаса.
А в ту пору, когда у нас шла работа над созданием атомной бомбы, академик Капица был занят своим крайне важным для обороны страны делом: был начальником Главного управления по кислороду при Совете народных комиссаров. И потому имел весьма веские причины отказаться от работы с Курчатовым, если его и впрямь приглашали. А коли Капица мог бы по времени и был нужен по своему научному профилю для такой работы, он бы, конечно, принял в ней участие.
Но вот что еще интересно. В 1943 году Капица получил вторую Сталинскую премию, в 1945-м — первую Золотую Звезду Героя. А ведь в это время уже шла работа над атомной бомбой. И кроме того, — шесть орденов Ленина. Это что ж, все за отказ работать над бомбой?
Значит, либо отказа и не было, либо наше руководство не придало ему никакого значения, что особенно бросается в глаза рядом с судьбой того американского поляка, нобелиата, о котором рассказал проф. Капица: его судьба как физика была сломана, и он вынужден был заняться прикладной медицинской физикой.
Ну, а рассказать о переписке отца со Сталиным, о ее замечательных результатах, — фи, как можно! Заплюют. На днях даже юбилей божественной Анны Герман, даже 100-летие замечательной детской писательницы Агнии Барто ухитрились насквозь пронизать тупоумной антисоветчиной. А ведь какой благодатный для имиджа страны материал хотя бы эта полька, ставшая любимицей всей России. Ничего не секут тупые сытые рожи…
4
А. Твардовский — А Солженицыну:
— Ему. ут в глаза, а он — «божья роса!»
«Бодался теленок с дубом», с. 139Итак, что же сказали эти просвещенные господа о предательстве. Проф. Капица вопросил: «Кто Володин — предатель или герой? Нелегко ответить». Для его знаменитого отца тут трудности не существовало. Тотчас вылез мудрец Лукин: «Володин несомненно государственный преступник, он предал интересы государства…»
Было слышно, как при этих словах Светлова заскрежетала зубами и, казалось, была готова броситься на защитника прав человека и задушить его. Но он продолжил так: «С другой стороны, что если явно преступно само государство. Что с этим делать? Герой фильма решает, можно ли служить этому преступному государству, которое сажает одного виновного и миллионы невиновных». Это было сказано с дрожью в голосе, словно тем единственным невиновным был именно он, вонючий клоп демократии.
Светлова подскочила в кресле от восторга. Но фу, какая тотчас вонь пошла от клопа: ведь герой фильма решает совсем другой вопрос: не можно ли служить родине, а можно ли ее предать. Да и не видим мы его решающим, размышляющим: он просто идет и предает. Так бы поступил и Лукин. Какие сомнения! Он ставит на одну доску фашистскую Германию и свою родину. Там полковник Штауффенберг покушался на преступного руководителя преступного государства и потому герой, а тут Володин покушался на безопасность преступного государства и значит, блин, тоже герой!
Но Лукин почему-то привел только один пример преступности его родины — миллионы невиновных Солженицыных в неволе. А ведь мог бы указать множество примеров. Так, в 1918–1922 годы его родина разнесла в пух и вышвырнула припожаловавших к ней в гости с букетами хризантем войска прогрессивнейших держав мира — Франции, Англии, Америки, Японии…Разве это не преступление! Потом она преступно обогнала в экономическом развитии всю Европу. Позже дюжина деликатнейших свободолюбивых держав были повержены Гитлером и свободно лизали ему пятки, а родина довела Гитлера, Геббельса, Геринга до самоубийства, а их друзей — до суда и петли. Это преступление, как видно, особенно возмущает Лукина: он же правозащитник. Ах, как жаль, что не был на Нюрнбергском процессе. Уж он бы сказал словцо! А сколько еще за родиной преступлений…
Тут врубилась американская помещица: «Честный герой фильма и не мыслил допустить, чтобы атомная бомба попала в руки тирана, злодея, который может использовать ее, как захочет. Снабдить изверга таким оружием — вот она, черная жаба злодейства!»
Жаба околела? Но какова забывчивость этой Салтычихи! В дни всей той суеты, что изобразил ее супруг (конец декабря 1949 года) атомная бомба у нас уже была. Почти четыре года до своей смерти Сталин имел атомную бомбу. И что? А ничего. Лежала в погребе рядом с солеными огурцами. А американцы едва только смастачили парочку «малышей», как тут же помчались угостить мирных жителей Японии. И после Сталина вот уже более полувека наше ядерное оружие спит чутким мирным сном. И ваша Америка, мадам Черножабова, до сих пор остается единственной страной, прибегнувшей к этому адскому оружию. Что, не слышала? Или в глазах струя?
Но она еще и вот что лепечет: «Сейчас Володина не нашлось бы!» То есть теперь, мол, такая чудесная жизнь, что нет предателей родины. Мадам, ну что с вами делать…Да разве не предали родину Горбачев с Ельциным и вся их вшивая свора? Разве не продолжает предавать ее на ниве словесности ваш мафусаил Нобелевской премии? Разве этот фильм не предательство?
* * *
Явленный нам хоровод-симпозиум хорошо бы дополнить еще одним персонажем, имеющим гораздо более прямое отношение к роману и фильму «ВКП», чем все остальные симпозианты, включая супругу Бронированного: роман был написан еще до того чудного мгновенья, когда на фоне сирой пенсионерки как божество и как легенда явилась она.
Тут придется сделать отступление. В начале 2000 года у меня дома раздался телефонный звонок из Нью-Йорка. Признаться, это случается не так часто: за последние шестьдесят лет то был первый звонок. Звонил незнакомый мне Сергей Николаевич Никифоров, российский гражданин, в 1992 году оказавшийся в Америке.
Как так? В чем дело? Зачем я ему понадобился? Оказывается, там, в США, каким-то неведомым путем Никифорову попал в руки московский журнал с моей статьей о Солженицыне. А он, Сергей-то Николаевич, представьте себе, отбывал срок вместе с ним в этой самой шарашке, о которой тот сочинил роман. Надо заметить, что ведь именно за этот умеренно, в чем-то, можно даже сказать, разумно антисоветский роман, вышедший на Западе в 1968 году, сочинитель и получил в 1970-м Нобелевскую премию, а не за опубликованный только в 1973 году уж вовсе оголтелый «Архипелаг», как думают многие.
Никифоров рассказал, что не только сидел вместе с нобелиатом по той же статье, но и послужил прообразом для одного персонажа его романа: из Никифорова писатель слепил Руську Доронина.
Сергей Николаевич поведал также, что написал воспоминания о том времени и хотел бы кое о чем посоветоваться. Что ж, я был не против. Вскоре он приехал в Москву и вручил мне рукопись, озаглавленную строчкой из песни в фильме «Кубанские казаки» — «Каким он был, таким он и остался». Мне показалось это банальным, но автор настаивал: именно так.
Воспоминания были написаны на хорошем литературном уровне, что вовсе и не удивительно: автор — человек бывалый, у него высшее образование, да он уже и писал, и печатался в США. Во всяком случае, язык гораздо лучше, чем у Солженицына.
Ведь этот живой классик начисто лишен чутья к слову. Он рассказывает, как сконструировал себе язык: в лагере ежедневно, даже в строю, учил наизусть два-три страницы словаря Даля. Сей словарь великолепная вещь, но только для тех, кто чутье к русскому слову впитал с молоком матери. А с Бронированным этого почему-то не произошло, он глух, и словарь для него бесполезен. Потому нет-нет да случаются у него такие конфузы, что хоть святых выноси. Например, вместо «упасть навзничь» пишет «упасть ничком», т. е. прямо противоположное. Желая блеснуть простонародным речением «ехать охлюпкой» (верхом без седла), пишет «ехать охляблью». Есть идиома «ухом не вести» и «ни уха, ни рыла не знать, не понимать». Он их спарил и получил нечто новое, но совершенно несообразное: «не вести ни ухом, ни рылом». Хоть стой, хоть падай! А это? — «женщина в платьи», «Вячислав», «восспоминания», даже «аннальное отверстие»… Путает анналы истории с задницей. И нет этому конца…Словом, истинный глухарь — породистый, с медалью лауреата.
Когда Сергей Николаевич уходил, я вышел на лестницу проводить его и, указав на дверь против моей, сказал:
— Здесь жил еще один прообраз — Лев Копелев, по роману — Лев Рубин.
— Неужели? — удивился гость.
— Как же, как же. У нас были милейшие отношения. Им с Раисой Орловой частенько приносили из американского посольства ящики, мешки, коробы с заморской пищей. Когда их не было дома, мне, коммунисту, приходилось принимать эти империалистические коробы с пропитанием для антисоветчиков на временную сохранность.
— А где он сейчас? Говорят, это он принес в «Новый мир» Твардовскому «Один день Ивана Денисовича»?
— Да, он, хотя в повести, с которой все и началось, не находил ничего особенного, что Солженицын язвительно поминал ему. Из этой квартиры он перебазировался в Германию, и там вслед за супругой года три назад умер. Но в 1993 году в парижском журнале «Синтаксис» успел напечатать письмо своему бывшему другу и протеже.
При следующей встрече я прочитал Никифорову несколько строк из письма Копелева создателю образа Рубина: «В том, что ты пишешь в последние годы, преобладают ненависть, высокомерие и несправедливость. Ты ненавидишь всех, мыслящих не по-твоему, будь то Радищев, Милюков или Бердяев» и т. д. Я был согласен с антисоветчиком.
А мои замечания по рукописи Никифорова не имели существенного значения и были приняты им лишь отчасти. После этого я позвонил Станиславу Куняеву, который к тому времени сумел уже одолеть солжницынскую мороку, и воспоминания появились в «Нашем современнике» № 11 за 2000 год. К сожалению, тираж журнала был тогда уже только 12 500 экземпляров.
История Никифорова такова. Он сын кулака. Поэтому или просто по молодой дурости в сентябре 1946 года, когда было 19 лет, они с приятелем сумели передать в американское посольство письмо. В обвинительном заключении говорилось, что это было «письмо злостного антисоветского содержания от имени якобы существующей подпольной партии». В нем возводилась клевета на И. В. Сталина и на положение в стране. Кроме того, указывалось, что их «партия ставит задачу свержения Советской власти». Подпольщики-заговорщики посетили дачу американского посольства в Мытищах «с целью встретиться с американцами для получения указаний и практической помощи в борьбе против СССР». Как говорится, уж куда дальше. Тем более что «начиная с 1946 года Никифоров проводил среди своего окружения антисоветскую пропаганду». Однако, «допрошенный в качестве обвиняемого, Никифоров признал себя обвиняемым только в подлоге документа. Проведение антисоветской деятельности отрицает, но изобличается в этом показаниями свидетелей. Очными ставками и вещественными доказательствами». А намеченная встреча не состоялась, ибо 3-й секретарь посольства, поняв, что это за лохи, передал письмо прямехонько на Лубянку. И ребятишки загремели…
После отбытия срока Никифоров окончил институт, женился, работал на разных должностях в разных краях страны, и уже не считал себя невинной жертвой, хотя в 1992 году и уехал в США. «Оглядываясь в прошлое после многих лет проживания на Западе, в самой, так сказать, демократической стране, — пишет он, — события тех лет вижу сейчас в совершенно ином свете… В марте 1946 года Черчилль выступил в Фултоне со своей известной речью, с которой началась „холодная война“. Зарубежные радиостанции, вещавшие на СССР, принялись выпячивать трудные стороны нашей жизни и восхвалять западное. Это способствовало возникновению среди молодежи, особенно студенчества, разного рода неформальных организаций. Появилась „пятая колонна“ в лице так называемых диссидентов. Кампания по „защите прав человека“ явилась основным звеном в цепи „холодной войны“ против СССР. И в итоге то, что не смогли сделать в 1918–1920 годах американцы с англичанами и Гитлер в 1941-м, сделали наши демократы и диссиденты с нобелевскими премиями. Народное достояние захватила кучка преступников». Как видим, несмотря на все пережитое, человек остался патриотом, горько скорбящим о судьбе родины.
И вот Руська-Никифоров в образе антисоветчика и сексота красуется перед нами в фильме Г. Панфилова. Для начала замечу, что в авторском тексте, который читает сам сценарист, говорится, что Руська по той же 58-й статье получил 25 лет и, разумеется, ни за что, ибо, как романист уверял еще в «Архипелаге», «по 58-й статье никогда не было выяснения истины, и первое подозрение, донос сексота или даже анонимный донос влекли за собой арест и немедленное обвинение. Сплошное ощущение, что все сидят ни за что». Так и в фильме — сидят сплошь «большие умы» (Светлова) и великие патриоты (Лукин). Правда, последний, как знаем, делает уступку: «Сажали одного виновного и миллионы невиновных».
Прежде чем привести ответ Никифорова на это, следует заметить, что он-то коротал свой срок по тяжкой норме: два раза рядовым зэком побывал в Воркуте, в тридцатиградусные морозы работал крепежником на шахте, «а после работы, когда доберешься до зоны, в столовой бушлат можно было ставить стоймя — он превращался в глыбу льда». А сосед Касьянова почти весь срок в благодатном подмосковном климате все кантовался то начальничком, то придурком: нормировщик, нарядчик, математик, завпроизводста, мастер смены, бригадир, библиотекарь… А то и вовсе ничего не делал. Ведь сам признается, что в этой шарашке, например, от него требовались две вещи: «12 часов сидеть за письменным столом и угождать начальству». То и другое он умел прекрасно. Правда, сидел он не двенадцать, а восемь часов и поскольку вдруг открылся великий писательский дар, то этой страсти, говорит, «я отдавал теперь все время, а казенную работу нагло перестал тянуть». Господи, прочитал бы это во глубине сибирских руд князь Волконский Сергей Григорьевич…
Н. Решетовская по письмам страдальца рисовала такую картину: «В обеденный перерыв Саня валяется во дворе на травке или спит в общежитии (на каторге мертвый час!). Утром и вечером гуляет под липами. А в выходные дни проводит на воздухе 3–4 часа, играет в волейбол». Боже милостивый, услышал бы об этом Достоевский, у которого за целый год было три «выходных дня» — Пасха, Рождество и день тезоименитства государя.
«До 12 часов Саня читал. А в пять минут первого надевал наушники, гасил свет и слушал музыку». Допустим, оперу Глюка «Орфей в аду». И знал бы об этом каторжанин Чернышевский…
В Вашингтоне Солженицына однажды пригласили на большое профсоюзное собрание. И представьте себе, он начал там свое выступление так: «Братья! Братья по труду!» И представился как истый троекратный пролетарий: «Я, проработавший в жизни много лет каменщиком, литейщиком, чернорабочим…»
И таким лжецом он оставался всегда. Да что лжецом!.. Однажды Твардовский написал о нем большое письмо Константину Федину как председателю Союза писателей и отправил его с курьером. Вдруг — письмо передают по Би-би-си. Твардовский, конечно, изумлен. И Солженицын изображает солидарное изумление, да еще и глумливо наводит на свой след:
«— Вот — как? Вы даже мне дали читать под арестом, вот тут в кабинете, без выноса!
— Не могли же вы переписать все семнадцать страниц!»
И тот, потирая ручки, ухмыляется про себя: «(Верно, я только четыре страницы переписал, экстракт)» (Бодался теленок с дубом, с.230). И по известным ему каналам сей экстракт уплыл в Лондон. То есть человек не только не стесняется своего подонства, не скрывает его, а публично хвастается им, гордится, наслаждается. Какой великолепный урок для Ерофеева, Сорокина, Сванидзе, Правдюка и других его адептов.
И Твардовский и Лакшин, преданные Солженицыным, долго не могли, как теперь вот Распутин и Бородин, обласканные им, и теперь не могут понять, что имеют дело с существом совершенно особой, невиданной ранее породы.
* * *
Так вот, кому же верить — этому невиданному существу, лагерному библиотекарю-каменщику, который, посасывая присланные женой шоколадки, почитывал книжечки или сам сочинял деревянные поэмы, или иззябшему и несытому воркутинскому шахтеру? А шахтер говорит: на самом деле ему дали не 25, а 10 лет и через 7 с половиной освободили.
Что касается «ареста по перовому доносу», то и это вранье, рассчитанное на блестяще твердолобых лукиных. «По первому доносу, — пишет Никифоров, — человек лишь попадал в поле зрения органов НКВД».
На русской земле более болтливого писателя, чем Бронированный, не было. Один мой читатель точно назвал его Громоздилой. Он столько о себе самом наговорил, написал, навещал, натараторил, нагромоздил, что многое уже и не помнит. Вот уверяет, что по 58-й статье никогда не было выяснения истины, а сам же в подробностях рассказал, как долго и настойчиво донимал его допросами следователь И. Езепов, стараясь докопаться до истины, как он перед ним юлил, хитрил, заискивал. Так и говорит: «Я сколько надо было, раскаивался, и, сколько надо было, прозревал от своих политических заблуждений». И даже благодарил, что арестовали теперь, в 45-м, а не в 50-м, когда он мог бы залезть в антисоветчину еще глубже.
Имея в виду дотошность солженицынского следствия, Никифоров пишет: «То же было и со мной. Восемь месяцев шло следствие. Были допрошены шесть свидетелей, проведено пять очных ставок, собрано множество вещественных доказательств. Следствие старалось доказать мою вину и доказало. Другое дело — я ни в чем не признавался. Я не стремился произвести хорошее впечатление на следователя, как Солженицын».
А как велось само следствие? Он божится: «сжимали череп железным кольцом», «опускали человека в ванну с кислотой», «загоняли раскаленный шомпол в аннальное отверстие»… Повторив это, Никифоров восклицает: «Хватит, не могу больше. Ко мне, как и к Солженицыну, не применяли ничего недозволенного. Правда, меня один раз посадили в карцер на пять суток. Но это за то, что пошутил над следователем, обманным путем получил 50 рублей». Между прочим, на эти 50 рэ Никифоров накормил до отвала всю камеру из четырех человек.
И дальше: «Солженицын просидел почти двадцать лет в лесу штата Вермонт за высоким забором и не знает многого в жизни самого демократического в мире государства. Попробуй, пошути с полицией в Нью-Йорке. Попробуй, не останови машину по ее требованию, сославшись потом на любовь к шутке. Сразу наденут наручники, отвезут в участок, отберут машину. А будешь выступать — бока намнут. Посидишь несколько дней, а машину отдадут, когда уплатишь 500–600 долларов».
Что же касается миллионов невиновных в неволе, роящихся в голове блестящего мыслителя по правам человека, то Никифоров отвечает ему так: «За восемь лет заключения я невиновных не встречал. При знакомстве все говорят, и я говорил, что посажены ни за что. А познакомишься поближе, узнаешь: или служил в немецкой армии, или учился в немецкой школе разведки, или был дезертиром». Ну, невиновные, конечно, были, как есть они у нас и сейчас, как есть и во всех тюрьмах и лагерях мира, но вот человек за такой срок не встречал их. Разве это не говорит по-своему о том, сколько их сидело?
Материал для размышления об этом дает живущий в Смоленской области Э. Г. Репин. Он напоминает, что разные кликуши демократии называют разные цифры жертв политических репрессий: Яковлев — 30 миллионов, Солженицын — 60 млн., Хакамада — 90, Новодворская — 100, теперь вот и Лукин — «миллионы и миллионы на одного виновного». А на днях вылез еще Иваненко — 32 миллиона. Это нечто новое. До него врали уж больно кругло, с нулем на конце, а этот будто бы высчитал с точностью до единицы. Уже один этот разнобой в десятки миллионов свидетельствует о том, что перед нами орава лжецов. Но тов. Репин человек вежливый, он пишет: «В конце 90-х годов А. Н. Яковлев, долгие годы возглавлявший Комиссию по реабилитации, отвечая на вопрос дотошного корреспондента о количестве реабилитированных жертв политических репрессий, выдавил цифру: около 1,5 млн. человек.
Но тогда встает колоссальный вопрос о судьбе остальных жертв —
по Яковлеву 30 — 1,5 = 28,5 млн.
по Солженицыну 60 — 1,5 = 58,5 млн.,
по Хакамаде 90 — 1,5 = 88,5 млн.,
по Новодворской 100 — 1,5 = 98,5 млн. человек.
Ответов может быть только два:
1. Или десятки миллионов осуждены за контрреволюционные антигосударственные преступления правильно и реабилитации не подлежат;
2. Или цифры жертв являются плодом полоумной фантазии и бешеной ненависти к нашему прошлому названных лиц».
Но первый ответ ни одна кликуша демократии за двадцать лет своего камлания ничем подтвердить не смогла. Увы, приходится признать единственно верным ответ второй.
Впрочем, нет, особенно бесстыжие находят доводы. Солженицын, например: «Намеченный к аресту по случайным обстоятельствам, вроде доноса соседа, человек легко заменялся другим соседом». И вот, мол, конкретный факт: «В 1937 году в приемную Новочеркасского НКВД пришла женщина спросить: как быть с некормленым грудным ребенком арестованной соседки. А ее взяли и отвели в камеру: надо было срочно заполнить число, но арестованных не хватало, а эта уже была здесь». Никифоров едва не хохочет: «И я должен верить этому анекдоту!» Но представьте себе, и женщина-легенда, и блестящий дипломат, и кумир поколений верят же с ходу! Да почитали бы хоть самого Солженицына. Он стольких друзей устно и письменно оклеветал, а их даже не подвергли допросу!
В прессе сообщалось, что 2 ноября 2000 года президент Путин беседовал с Яковлевым о политических репрессиях в годы советской власти и о причине крайне медленных темпов реабилитации: действительно, сколько лет прошло, а из 30 — 100 миллионов только полтора! Яковлев тогда сказал, что принято решение создать новую Межведомственную комиссию, которая должна будет разобраться. Но вот идет уже шестой год, а никаких вестей, как видно, сказать нечего. Да тут еще и главному специалисту Яковлеву удалось улизнуть от ответственности. Возможно, удастся улизнуть и Солженицыну. Но уж остальные-то, включая Лукина, пусть не надеются.
* * *
С бронированным Громоздилой порвали все, кто знал его близко. Одни просто молча отвернулись, другие выступили с разоблачением, третьи прокляли, ибо он их всех оскорбил, оклеветал, предал, — всех, начиная с друзей юности. Притом в отношении их проделал это дважды. Первый раз еще в 45-м году. Тогда на допросах представил своими единомышленниками школьных и институтских друзей Николая Виткевича, Кирилла Симоняна, его жену Лидию Ежерец (она у нас в Литинституте преподавала иностранную литературу) и Наталью Решетовскую, собственную жену. Прихватил еще и случайного знакомого Леонида Власова.
Виткевич, по одному делу с ним по его доносу и получивший 10 лет (сам-то Бронированный — 8) и отбывавший срок на Колыме, дважды читал доносы своего друга на себя, как на активного антисоветчика: во время следствия (его арестовали позже) и уже при реабилитации. Он вспоминал: «Я не верил своим глазам. Это было жестоко. Но факты остаются фактами. Мне хорошо были знакомы его подпись, которая стояла на каждом листе, его характерный почерк — он своей рукой вносил в протоколы исправления и дополнения. И — представьте себе! — в них содержались доносы и на жену Наталью, и на нашу подругу Лидию Ежерец».
А в 1952 году, когда Солженицын заканчивал срок, Симоняна пригласил следователь и предложил ему прочитать увесистую тетрадочку, исписанную тоже хорошо знакомым ему почерком школьного друга. 52 страницы — это так похоже на Громоздилу с его словесным недержанием! «Силы небесные! — воскликнул Симонян, изучив сей фолиантик. — Здесь описывалась история моей семьи, нашей дружбы в школе и позднее. При этом на каждой странице доказывалось, что якобы с детства я был настроен антисоветски, духовно и политически разлагая своих друзей и особенно его, Саню Солженицына подстрекал к антисоветской деятельности».
Его прокляли и школьные друзья Виткевич и Симонян, и те, с кем он сидел в лагере — Копелев и Никифоров, и те, кто его поначалу приветствовал и печатал, защищал — популяризировал — Твардовский, Симонов и Лакшин. Уж как обожал его «Современник», целый год печатавший «Красное колесо», но, в конце концов, и Станислав Куняев напечатал убийственную подборку читательских писем. Вот несколько выдержек.
А. А. Сидоров: «Это общечеловек горбачевского типа. Я был бы совершенно безразличен к нему, если бы он в угоду русофобам не организовал клевету на Шолохова». С. И. Анисимов: «Этого „художника и мыслителя“ можно с полным правом назвать одним из самых заслуженных могильщиков страны. Никаких чувств, кроме ненависти, я к нему не испытываю». Софья Авакян: «Он враг моей Родины. Он употребил все свои силы, весь свой холодный расчетливый фанатизм на ее уничтожение, и потому он мой личный враг на самом сокровенном уровне моей души, как Чубайс, Гайдар, Ростропович. И я ненавижу его. Я испытываю почти физическую боль, когда его пытаются хоть каким-то краешком прислонить к Толстому».
Пока по телевидению шел фильм, Никофоров дважды звонил мне из Нью-Йорка. Ах, как жаль, что он не был в Москве! Какая досада, что не мог принять участие в «послесловии»! Когда я рассказал ему о судьбе «солженицынских лауреатов» — Инне Лиснянской, Владимире Топорове, Евгении Носове и назвал новых — Валентина Распутина, Леонида Бородина, Игоря Золотусского, он заметил: «Неужели им не страшно?» Помолчал и добавил: «Спаси, сохрани и помилуй их вместе с Панфиловым, Господи!»
Карнавальная дичь
Первого января, проспавшись после встречи Нового года, я часов в 11 утра включил телевизор. И сразу вляпался в шарагу дюжих мужиков, которые, дергаясь и тряся всеми уже не молодыми членами, метались по сцене и осатанело наяривали частушки самого убогого и похабного свойства. О чем была одна из них я все-таки помню: вот, мол, какой хороший мальчик Петя, в отличие от товарищей пьет не так уж много, и потому получает хорошие отметки. Публика хохочет. Над ней издеваются, над народной бедой насажденной эпидемии алкоголизма сытые рожи глумятся, а ей весело. Приучили. И киргиз Швыдкий, поди, ручки потирал: вот оно русское народное искусство — частушки! водка!
А вечером показали по той же первой программе новый трехчасовой фильм знаменитейшего Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь — два», поставленный в ознаменование юбилея памятной «Ночи» 1956 года и по ее как бы модернизированной сюжетной канве. Что ж, почему не поставить! Тем паче, что в фильме высмеиваются халтура и бездарность, убожество и бесстыдство, подобные тому, что я видел утром. Да еще — о взяточничестве и продажности в искусстве, о подхалимстве, о наглом силовом захвате народной собственности. Молодец Рязанов, молодец!
Но чем дальше я смотрел фильм, тем острее вставал вопрос: сударь мой, а кто был зачинщиком всего этого? Кто, например, устраивал пропагандистско-благостные душевные телебеседы с кремлевским боровом? Именно вы-с и устраивали, Эльдар Александрович. Или до сих пор думаете, что сей хрюкающий ложкарь не имеет никакого отношения ко всему тому, что творится у нас ныне, к торжеству цинизма, бесстыдства, а в частности, и к разгрому искусства? Признавайте или нет, а вы с ним заодно.
Впрочем, нет, вы были в деле насаждения цинизма, глумления над народом даже впереди барвихинского хряка! Что он делал в ноябре 1987 года? Еще произносил пылкие речи о своей верности по гроб коммунизму. А вы тогда устроили свой грандиозный юбилей на телевидении. И там всему народу с торжествующей усмешечкой баловня судьбы рассказали, как в свое время у вас «не состоялась встреча с военкоматом», то есть как вы, молодой и здоровый, улизнули от службы в армии. А как? Да очень просто: повестки приходили, а вы плевали на них, на свой первейший гражданский долг. Ваш рассказ был не просто бессовестным, это явилось тогда нечто невиданное на Руси — принародное хвастовство своим цинизмом, тем «болезненным бесстыдством», которое Шолохов заклеймил у Солженицына. Все можно! Ничему нет предела! С этого вы и начинали. Ну, если точно, то начинал-то в наше время, конечно, помянутый Солженицын, но он в писаниях, которые многие и не читали, а на телевидении, с таким размахом — вы первый.
Тогда ваш наглый рассказик возмутил многих. Тем более что ведь вас слушали и те, кому завтра предстояло идти в армию. Герои Советского Союза генерал-лейтенант Т. Самойлович в «Правде» и майор Н. Кравченко в «Красной звезде» выразили юбиляру свое офицерское и мужское презрение.
Но вам — все Божья роса! И в те же дни в «Аргументах и фактах» № 50 вы продолжали глумиться над армией и даже — над коллегами по профессии, над военными кинодокументалистами, в частности, над создателями фильма «Разгром немецких войск под Москвой».
Вы заявили тогда, что фильм не понравился Сталину из-за того, что там мелькнул только один наш самолет, и он приказал переснять. Тогда, дескать, подняли тучу самолетов, засняли их, и вот только после этой кинофальшивки фильм был принят. Все-то вы знаете, учитель. Не был на войне, увернулся от армии, а говорил с уверенностью очевидца, которого под Волоколамском ранило в грудь навылет, чудом выжил, а потом на геройской груди засветилась медаль «За оборону Москвы», три ордена Славы и много других наград.
А ведь если бы в фильме действительно мелькнул только один наш самолет (верить-то вам и тут оснований нет), то это было большой ошибкой, такой фильм и впрямь следовало доработать, ибо он искажал бы историческую правду: к началу контрнаступления под Москвой мы имели здесь около 1000 самолетов, и они оказались единственным видом оружия, в котором Красная Армия в этой битве превосходили немцев: у них было около 650 машин.
И наши самолеты мы видели в этом фильме не потому, что Сталин приказал, а благодаря героической работе режиссеров Л. В. Варламова, И. П. Копалина и шестнадцати операторов — И. И. Белякова, Г.М.
Боброва, Т. З. Бунимовича, П. Д. Касаткина, Р. Л. Кармена, А. А. Крылова, А. А. Лебедева, Б. К. Макасеева, Б. Р. Небылицкого, В. А. Штатланда, С. Я. Шера, А. Г. Щекутьева, А. П. Эльберта, М. И. Сухова, В. В. Соловьева, М. А. Шнейдерова.
Фильм был отмечен Сталинской премией, но увы, не все могли этому порадоваться: С. Я. Шер и А. П. Эльберт погибли… Вот до чего вы дошли в своей неуемной антисоветской игривости, Эльдар Александрович. И когда еще!
А ваши последователи дошли теперь до того, что и саму победу под Москвой объявили фальшивкой. Например, был такой журнальчик «Столица». Там часто печатались две литературные дамы — известная неукротимой страстью к правде Наталья Иванова и Людмила Сараскина, неутомимая сподвижница Солженицына в борьбе за ту же правду, а в кресле главного редактора сидел некий Андрей Мальгин. Так вот, этот Мальгин обнародовал в журнале статью «Разгром советских войск под Москвой», которую приволок ему спятивший А. М. Портнов. Да еще в майском номере! А журнал-то был органом Моссовета. Старания литературного малышки, разумеется, тут же были замечены. После такой публикации он пошел в гору: избрали депутатом Моссовета, приняли в Союз российских писателей (не путать с Союзом писателей России!), а вскоре, как при Советской власти, т. е. задарма еще и выдали роскошную квартиру в одном подъезде с широко известной в узких кругах Беллой Ахмадулиной, ныне по милости Путина поэтессой-миллионершей.
Правда, журнальчик вскоре откинул копыта, сдох. Было несколько порывов реанимировать его. Еще бы! Такие статьи, такие авторы, столько антисоветского вранья… Но — дохлых с погоста не носят.
А сам Мальгин стал издавать футбольный журнал «Матч». Нашел себя! Странно, если он там не напечатал статью о знаменитом «Матче смерти» 22 июня 42-го года в Киеве, который тамошние динамовцы со счетом 3:2 выиграли у оккупантов в лице команды «Люфтваффе», за что четверо из них поплатились головой. А ведь как эффектно можно было бы озаглавить — «Матч дружбы. 4:0!» Но, видно, не успел: и этот журнальчик тоже испустил дух. Тогда неугомонный Мальгин вздул еще одно дело — журнал «Вояж». И тут можно бы отличиться, например, — дать статью «Форвертс-вояж немецкой армии в Подмосковье и цурюк-вояж в Подберлинье». Не знаю, может, дал.
Но и ложь о победе под Москвой для стервецов не предал. О всей войне, о самой Победе пишут статьи «Тень победы» и печатают 9 Мая.
Так вы, товарищ Рязанов, не чувствуете своего родства с этой публикой? Не кажется ли вам, что дорогу им пролагали именно вы помянутыми выше деяниями? Ну, конечно, в одной артели с Солженицыным, Сванидзе и подобными.
* * *
Надо упомянуть еще и о том, что тогда на юбилейных торжествах выдвинули вы, Рязанов Эльдар, великую идею: «Работников искусства не надо награждать, потому что наградой для них является признательность зрителей и читателей». А уже полученные награды и звания «надо попросту отменить». Прекрасно!.. Среди тех, кого я знаю лично, есть писатели, которые отказывались от почестей. Например, Анатолий Калинин — от литературной премии, Юрий Бондарев — от ордена, да я и сам, извините за нескромность, не пожелал стать действительным членом Академии русской словесности. А вы, товарищ Рязанов? Казалось бы, после такого миллионнотиражного заявления должен бы начать с себя, показать личный пример. Вот, получил я два ордена Трудового Красного Знамени. Мерси. Возвращаю. Дали мне две литературные премии — РСФСР и СССР. Пардон, возвращаю обе целиком, до копейки вместе с процентами. И так далее.
Но, странное дело, ничего подобного не произошло. Мало того, как хватал, так и продолжает хватать что премии, что ордена, а то и почетные грамоты. Не отказывается и от журнальных премий («Огонек», 1999), не побрезговал даже газетным дипломом («Вечерний клуб», 1997). Взял с благодарностью еще и третьестепенный орден «За заслуги перед Отечеством», премию «Золотой Остап», и, представьте себе, аж во Францию протянул длань за орденом «Почетного легиона»… Как же так можно? Гаркнул на всю державу «Надо отменить!» — а сам все гребет и гребет! Что же это опять как не бесстыдство и цинизм, сударь мой?
Так вот, Эльдар Тартюфович, такого рода ваше лицемерие всесоюзного размаха способствовало торжеству того, что ныне вы решили пожурить. А ведь это не последнее усердие ваше на пути постыдном.
В юбилейном зрелище вы к тому же угостили зрителей пламенным самодельным стишком холодного копчения, где говорилось, что вот прожил я, страдалец, шестьдесят советских годков, скоро на покой, и только теперь, с приходом Горбачева и Ельцина, обрел свободу. А до этого был невольником, да? Ну, это сопоставимо разве только с известным заявлением вашего коллеги Эдуарда Володарского. Как писал «Московский комсомолец», вышло более 50 фильмов по его сценариям, а сколько книг, пьес! Журналист Владимир Нузов уточнил перед беседой с писателем в Интернете: «70 фильмов и пьес». По собственным словам Эдуарда Эльдаровича, бывало так, что в московских театрах шли одновременно шесть его пьес. Одновременно! В столице! А сколько по стране! И однако же в беседе с помянутым Нузовым он заявил: «Цензура душила меня!» Аж язык посинел и вывалился… А кто помнит из этого засилья хоть одну пьесу?
Сколько сейчас на счету Рязанова фильмов, сценариев и книг, подсчитать трудно, а тогда, к 60-летию уже было 17 фильмов, поставленных в советской неволе, и едва ли меньше сценариев и книг, созданных в коммунистическом рабстве.
Но вернемся к нынешнему фильму. Вот характернейший сюжетец там. Омоновцы по приказу какого-то бандюги ворвались с целью захвата в роскошный Дворец культуры, в котором идет новогодний концерт художественной самодеятельности трудящихся. Это вполне правдоподобно по сути, хотя никаких заводских или районных Дворцов почти уже нет. Но что ныне мифический ДК! Таким же путем расхватали огромные заводы, морские порты, целые отрасли народного хозяйства. Люди объявляли голодовки, устраивали митинги, оказывали физическое сопротивление — ничто не помогло против железного ОМОНа или наемников в масках. Да и не забыто еще, как омоновцы избивали на московских улицах ветеранов Отечественной войны в День Красной Армии, что учинили однажды в день годовщины начала войны, какую кровавую роль сыграли они в 93-м году в Останкине и у Дома Советов и многое другое. А что мы увидели в фильме? Прослушав две-три чувствительные песенки со сцены Дворца культуры, видимо, на слова члена Союза писателей Рязанова, омоновцы решительно заявили, что проклинают своего шефа и переходят на сторону защитников ДК, на сторону трудового народа! Да еще и тут же с ходу включились в концерт художественной самодеятельности: их командир пропел песенку о том, как тяжела участь омоновцев, какие ужасные душевные муки переживают они, как терзаются, когда на митингах и демонстрациях колошматят студентов, дубасят пенсионеров, мордуют старушек, когда вышвыривают из квартир многодетных обнищавших неплательщиков. Оказывается, при этом у омоновцев сердце кровью обливается… Сюжетец сей, пожалуй, абсолютный рекорд художественного холуйства перед режимом. Это уже не «Карнавальная ночь — два», а «Карнавальная дичь — один». Непонятно, почему Путин дал Рязанову орден только 3-й степени? Разве не видно было, кто перед ним, и на что этот homo sapiens способен?
И ведь это не все! В концерте выступил еще хор мальчиков (на побегушках): Басилашвили (1939), Лазарев (1938), Державин (1936) и Кваша (1933). Они язвительно и беспощадно обличали секретных сотрудников КГБ, сексотов. Спохватились мальчики по первому снегу за грибами! Да ведь и кого обличаете-то? Они ж из вашей нежной художественной среды и вербовались. Солженицын, например, и кличку сам себе придумал — «Ветров». До чего красиво! Он и тут был эстет. Потом в зарубежной печати, позже и в нашей были опубликованы рукописные труды сексота Ветрова. Вот бы их в виде предисловия к выходящему ныне 30-томному собранию его сочинений! И Галина Вишневская поведала, как тайно посещала специальный кабинет в «Метрополе» («второй этаж, направо») и делилась там впечатлениями о своих сослуживцах по Большому театру. А Басилашвили…
Впрочем, вот недоуменный вопрос. Если от сексотов просто невозможно было продохнуть, они шастали всюду, проникали даже под одеяло любовного ложа, как поет хор мальчиков, то как же Рязанову удалось улизнуть от армии? Где ж были сексоты? Ведь беззаконие творилось средь бела дня и не в Елабуге, а в столице. А они ушами хлопали? Невероятно! Неужели, чтобы тебя заметили, обязательно надо, как Солженицын, в военное время на фронте написать по многим адресам порочащие письма о Верховном Главнокомандующем и главе правительства? Право, закрадывается подозрение, что в данном случае сработала корпоративная солидарность. Интересно, а из хора мальчиков кто тянул солдатскую лямку? Неужели и Кваша не тянул? Ведь он играл в кино не только Карла Маркса, Свердлова, но и Генералиссимуса Сталина.
* * *
Однако, хорошо, допустим, ныне сексотов нет. А в стране каждый день пожары. И какие! На объектах не только столичного, но и государственного масштаба, где бдительность — прежде всего: в подводном крейсере «Курск», в Останкинской башне, в московском Манеже, на складах боеприпасов в центральной России и на Дальнем Востоке, а совсем недавно, 9 декабря в Московской наркологической больнице № 17 заживо сгорели 45 пациенток… А ведь есть основание думать, что своевременные сигналы властям о подозрительных прохожих, о нерадивости и безответственности тех или иных начальников, о странном или опасном поведении кого-то, о явном вредительстве могли бы предотвратить хоть часть этих бед. Или вы, Рязанов, верите властям, что причина всех этих пожаров — «короткое замыкание»? Но ведь та же власть в лице ее высшего представителя объявила однажды, что «против России ведется полномасштабная война». Так если война, то восстанови структуры надзора и контроля, что были ликвидированы реформаторами в первую очередь: народный контроль, ОБХСС, а также смертную казнь. «Ах, как можно! — слышим мы из Кремля. — Это такое коммунистическое ретроградство!» Да вон же в вашей драгоценной Америке никаким коммунизмом и не пахнет, а там не дремлют ни ЦРУ, ни ФБР, и казнят они не только у себя дома, но непослушных им — и в другом полушарии.
Хорошо, говорю, допустим, сексотов нет. А в стране ежегодно — десятки тысяч убийств и исчезновений людей. Слышали хотя бы о трупах пяти подростков, обнаруженных в водопроводном коллекторе Красноярска? Секретные сотрудники могли и тут быть полезны.
Между прочим, знаете ли вы, Эльдар Рязанов, сколько в стране было убийств в том, памятном для вас 1987 году вашего 60-летия? Не знаете, конечно. Сынов киношного Эльдорадо подобные факты никогда не интересовали. Так вот: около 9200. Ужасная цифра! А знаете, какой эта цифра будет в нынешнем году вашего 80-летия? Скорее всего, под 40 тысяч, ибо еще несколько лет тому назад она уже была около 35 тысяч.
Вам еще о секстотах? Что ж, допустим, их нет. А народ вымирает по миллиону ежегодно. Но ведь эти сотрудники могли своевременно указать властям, кто именно в этом виноват. Между прочим, помянутый высший представитель власти сказал, что ему нравится его работа. Вы подумайте: ему нравится быть главой вымирающей страны! Ему интересно регулярно получать сводки о ходе вымирания…
Вопрос о сексотах еще раз с убийственной полнотой и ясностью живописует нам тупоумие и невежество демократов. Они били по нашему прошлому разного рода непривлекательного характера делами и обстоятельствами, изображая их присущими только нам и больше нигде в мире абсолютно немыслимым. Помните, как истошно они вопили: «Беломоро-Балтийский канал построили рабским трудом заключенных. Какое зверство!» Поскольку они не читали ни «Записки из мертвого дома», ни «Остров Сахалин», ни даже «Граф Монте-Кристо», то мы им разъяснили, что заключенные всегда трудились и трудятся во всех странах мира. Египетские пирамиды, которыми они ездят любоваться, возвели рабы, а они были бесправнее заключенных.
В России, которую они потеряли и до сих пор рыдают о ней, Николаевскую железную дорогу проложили крепостные крестьяне, тоже, в сущности, рабы, которых в отличие от заключенных можно было продать или обменять на породистую собаку, а крепостных крестьянок заставляли и щенков выкармливать грудью. Выслушав это, иные демократы заткнулись.
Но другие продолжали вопить: «От нас скрывали. Оказывается, Советская власть торговала оружием. Какой стыд!» Им и это разъяснили: оружием торгуют множество стран мира, но главные торговцы этим товаром их драгоценные Америка и Израиль. Опять кое-кто заткнулся.
Но живы Рязанов и Басилашвили: «В стране существовали секретные сотрудники КГБ. Какой позор!» И закатывают антисексотские частушки. Приходится опять разъяснять: «Лапочки, такие сотрудники были, есть и будут во всех разведках и органах безопасности мира. Без них невозможна эффективная работа. И они еще какими бывают! Слышали об английском короле Карле Втором (1630–1685)? Так вот он был платным сексотом Людовика XIV, короля враждебной Франции».
Но зачем лезть в такую даль времени, в чужую историю. Американцы на нашей земле в наше время наплодили кучу таких карликов: Горбачев и Ельцин, Яковлев и Шеварднадзе, Козырев и Швыдкой… Кто они как не сексоты? Чего стоит один звонок из Беловежской Пущи карлика Ельцина американскому президенту: «Ваше превосходительство, задание выполнено: Советский Союз задушен!» Чего стоит одна телепередача гнома Швыдкого «Русский фашизм хуже немецкого». Сукин сын Карл английский по сравнению с этой бандой предателей младенец. Не развалил же он Британию на Англию, Шотландию, Уэльс, Ирландию, остров Мэн и Нормандские острова, не отдал же он английскую экономику за бесценок в руки французов, не позволял вражеской армии устаивать маневры на своей земле… Уж лучше бы вы, Рязанов, поставили хвалебный фильм о Карле Втором, чем на телевидении лизать пятки нашему карлику второму.
* * *
Тут вдруг возникла в фильме какая-то дама с телевидения и новый антисоветский вопеж: «Какие жуткие были времена! Явишься на студию с репортажем, а цензура вырезает самый драгоценный кадр. Как только мы выжили! Да здравствует свобода!»
Вы только подумайте: двадцать лет тому назад у этой бабы рязанской вырезали кадрик и она бьется в истерике! А нынешний режим кроваво и бескровно вырезает по миллиону в год ее соотечественников — и ни слова! Что это? Это ваша трусость и подлость, кавалер «Почетного легиона».
Но с другой стороны, в царской России цензура была зверской. Самого Толстого всю жизнь, начиная с первых публикаций и вплоть до «Воскресения», когда его имя гремело во всем мире, потрошили беспощадно. Ну что, казалось бы, можно найти крамольного в «Детстве»? Нашли! А «Воскресение», которое потом было переведено на множество языков, вышло в таком виде, что автор стыдился его. Да, цензура зверствовала, а литература была. И какая! Шаг за шагом «в художественном развитии человечества».
Идя навстречу Рязанову и Володарскому, скажем для нормализации их пищеварения, что и в Советское время цензура зверствовала. А искусство было. И какое! Достоевский говорил, что один «Дон Кихот» Сервантеса оправдывает все существование человечества. А кто-то из писателей Запада сказал, что если бы в мире исчезло все, но остались бы только чудные советские мультики, то и по ним люди будущего могли бы понять, как прекрасна была Советская страна.
Так вот, теперь цензура не зверствует, ее затащили и Госдуму и там под лестницей придушили. Никто не вырезает даже фекально-оральые сюжеты Сорокина, даже разрешают Борису Моисееву на сцене снимать штаны и трясти обветшалым прибором, никто не решился из трехчасовой лакейской тягомотины Рязанова вырезать хотя бы пять метров. Все так, свобода без берегов! А искусства нет. Куда ж оно девалось, Эльдар Эльдорадович?..
В середине пятидесятых годов, когда бравый Эльдар, не засеченный сексотами, уже не укрывался от призыва, я много писал в московских газетах и журналах о кино. Однажды прекрасный журнал «Работница» предложил мне написать статью о четырех только что появившихся молодых киноактрисах — Ольге Бган, Изольде Извицкой, Татьяне Конюховой и Людмиле Гурченко. Я разыскал Ольгу, Изольду, Татьяну, побеседовал с ними, как говорится, собрал материал для статьи. У Ольги в старом ветхом доме где-то по Ленинградскому проспекту (она называла это место «Вороньей слободкой») в веселой компании даже бражничал по случаю масленицы. Но Людмилу никак не мог поймать. Когда же, наконец, я нагрянул в общежитие ГИТИСа, то мне показали ее кровать, заваленную грудой писем читателей. Я взял несколько писем, и мне их вполне хватило для статьи.
Да, популярность Гурченко и песен, которые она пела в фильме, была невероятной. А кто запомнил артистку, которая ныне как бы шла по следу Гурченко, во всяком случае, тоже пела, танцевала, изображала влюбленность, Получит ли она хоть дюжину писем от зрителей?
Но вот, перенесшая несколько вивисекций, сузивших ее глазки до замочной скважины сейфа в канцелярии Мосфильма, Гурченко появилась в конце «Карнавальной дичи». Людмила Марковна, зачем вам эта дичь? Александра Александровна Яблочкина, без вивисекций дожившая до 98 лет и до последнего дня игравшая на сцене Малого, едва ли одобрила бы ваш выход. Оставайтесь легендой советской «Ночи». А эти…
И сказок о них не расскажут, И песен о них не споют.Неизвестное об известном. Прозревшие и упертые
Лукашка на трибуне
Пожалуй, именно с этого все и пошло.
В 1989 году в Москве состоялась совместная конференция историков и писателей, организованная Академией наук СССР, Союзом писателей и Академией общественных наук при ЦК КПСС. Тема ее была сформулирована так: «Актуальные запросы исторической науки и литературы». Собравшиеся заслушали три доклада, в прениях выступили 38 человек: 23 литератора и 15 историков. Колоссальное событие в духовной жизни на высочайшем уровне! Оперативные отчеты о нем дала «Правда» и другие газеты. Более обстоятельно рассказали «Советская культура» и «Литературная газета», а полностью материалы конференции напечатаны в журналах «Вопросы литературы» и «Вопросы истории».
Я не собираюсь давать здесь общую и обстоятельную оценку конференции или говорить о ней в целом, а хочу обратиться лишь к одному ее эпизоду, — к одному, но, на мой взгляд, чрезвычайно характерному и тяжкому по последствиям. На мой взгляд, именно этот эпизод послужил толчком ко множеству определенного рода публикаций о современной нашей армии и о Великой Отечественной войне. Речь идет о выступлении писателя Виктора Астафьева.
Он начал с рассказа о том, как однажды был в гостях у своего фронтового друга, и в это время Л. И. Брежнева наградили орденом Победы, на который тот никакого права, как известно, не имел. Друг сказал: «Витя, когда нас кончат унижать?» Писатель ответил: нас будут унижать до тех пор, пока мы будем позволять делать это. Кто ж не согласится с такой решительной и глубокой самокритикой? Но вот что последовало затем.
«Хочу остановиться на истории Великой Отечественной войны», — сказал В. Астафьев. Еще осенью 1985 года он говорил, что давно работает над романом о войне, много читает исторической и художественной литературы о ней, встречается с ветеранами. При этом пояснял: «Ведь я был всего лишь бойцом, и с моей „точки зрения“ в самом деле, не так уж много было видно». Тут же писал, что «правда о войне складывается из огромного потока книг, посвященных этой теме», и перечислял те из них, которые, по его мнению, могли бы служить «фундаментом для будущего великого произведения о прошедшей войне».
Упомянув о том, что, естественно, есть произведения о войне поверхностные, фальшивые, В. Астафьев о своей собственной работе уверял: «Я лично выдумывать и врать не хочу. И ни одной лживой строки, ни одного неверного слова не напишу… Во-первых, у меня живы пять моих самых близких фронтовых друзей — они с меня просто шкуру сдерут, если я хоть одно неверное слово напишу о том, что они видели. А во-вторых, у меня есть внуки, и я не хочу, чтобы они потом сказали, что, мол, дедушка-то наш привирал о самом святом, что было в его жизни!»
Прекрасные слова! И можно было надеяться, что несколько лет упорной работы, сбора и изучения материала помогли писателю подняться над своей «точкой зрения», расширить взгляд на войну, углубить знание литературы о ней. Но вот что, однако, сказал он на конференции: «Мы как-то умудрились сочинить другую войну. Во всяком случае, к тому, что было долго писано о войне, я как солдат-фронтовик никакого отношения не имел. Я был на совершенно другой войне. А ведь создавались загоны, эшелоны такой литературы!» Словом, раньше со своей «точки» оратор видел прежде всего «огромный поток книг», который радовал его как источник суммарной правды о войне, а теперь с обретенной недавно новой высоты демократии он видит прежде всего «вагоны», «эшелоны» макулатуры, в создании которой повинны будто бы «мы» — все, кто писал о войне.
Разумеется, всегда и на любую тему есть книги поверхностные, неубедительные, конъюнктурные. Но не они же кладутся камнями в тот «фундамент», о котором упоминалось. В. Астафьев сам называл «правдивые книги» о войне К. Симонова и А. Бека, К. Воробьева и В. Курочкина, Ю. Бондарева и В. Быкова, Г. Бакланова и В. Кондратьева, К. Колесова и Г. Егорова. Надеемся, он не стал бы возражать, если мы дополнили бы его список именами М. Шолохова, В. Некрасова, Г. Березко… Так что же, в книгах этих писателей совсем другая, вагонно-эшелонная, незнакомая Астафьеву война? Едва ли. А если нет, то зачем же так обобщать и говорить «мы умудрились»? Кто умудрился, а кто и нет.
Если отношение Астафьева к работе собратьев-писателей, по меньшей мере, нуждается в разъяснении, то с историками и их работой у него все предельно ясно, просто и неколебимо. В качестве самых разительных образцов «другой войны» он назвал труды именно исторические: 6-томную «Историю Великой Отечественной войны» (Воениздат, 1960–1965 гг.) и 12-томную «Историю Второй мировой войны» (Воениздат, 1973–1982 гг.). Правда, он их порой путает, и не всегда ясно, к какому из этих изданий относится то или иное его суждение.
Вот что сказал, кажется, о втором из них: «Более ловкого документа, сфальсифицированного, состряпанного, просто сочиненного, наша история, в том числе и история литературы, не знает. Его делали том за томом очень ловкие, высокооплачиваемые, великолепно знающие, что они делают, люди. Они сочиняли, а не создавали эту историю». Казалось бы, уж дальше некуда, но оратор вошел в раж, никто ему не мешает, и вот он гвоздит уже едва ли не всю нашу историческую науку: «Историки наши в большинстве своем, в частности, историки, которые сочинили историю войны, не имеют права прикасаться к такому святому слову, как правда. Они лишили себя этого права — своей жизнью, своими деяниями, своей кривдой, криводушием».
Ну, это прямо-таки ритуальное проклятие, равного которому не приходилось слышать, пожалуй, со второй половины тридцатых годов! Мы тут позволим себе лишь заметить человеку на трибуне, который согласен, что некоторые вещи неизвестны ему, может быть, по невежеству, по недоученности, оторванности от «центра», что историки наши это не только академик А. Самсонов, которого он прямо называет «ловкачом», не только И. Минц, главный наш специалист по истории Октября, но еще и Б. Греков, В. Волгин, Е. Тарле, Б. Рыбаков и другие.
Астафьев решил, что участников конференции, читателей «Литгазеты» и «Советской культуры», «Вопросов литературы», «Вопросов истории» ему мало. Он жаждал донести свои самобытные суждения до сведения мировой общественности, и с этой благородной целью послал письмо в «Московские новости», выходящие на шести главных языках мира. Там он составил для наших историков букет еще ароматнее: «крючкотворы», «крючкотворные перья», «хитромудро состряпанные книги», «словесный бурьян», «ловкость рук», «приспособленчество», «лжесвидетельство», «кто кормился и кормится ложью», «вся 12-томная „история“ создана „учеными“ для того, чтобы исказить историю войны, спрятать „концы в воду“, держать и далее наш народ в неведении»… И опять повторил: «советские историки в большинстве своем, а редакторы и сочинители „Истории Отечественной войны“ в частности, давно потеряли право прикасаться к святому слову „правда“»… Они потеряли, а он после долгих поисков нашел.
Постараемся все же спокойно разобраться, какие именно конкретные претензии у писателя к тем, кто писал историю Великой Отечественной войны. Может, они умолчали, что удар агрессора застал нас врасплох, и мы были к нему не подготовлены, что немцы вошли в Минск на седьмой день вторжения? Нет, не умолчали. Может, утаили факты окружения наших войск под Минском и Вязьмой, под Харьковом и Брянском? Нет, не утаили. Может, скрыли, что враг подошел на 30 километров к Москве, водрузил свой флаг на Эльбрусе и, дойдя до Сталинграда, прорвался к Волге? Опять нет. Может, за громкими словами о победах спрятали тот факт, что в январе — феврале 1943 года была возможность окружить на Северном Кавказе 23 дивизии противника и устроить ему второй Сталинград, но наши войска, увы, с этой задачей не справились, и противник улизнул на Таманский полуостров, за Кубань? Нет, не умолчали, не утаили, не скрыли, не спрятали ни этих, ни других обстоятельств и фактов войны, горьких, скорбных, позорных. Так какие же у оратора основания вещать на весь мир о фальсификации истории войны, о крючкотворстве, о лжесвидетельстве, о стремлении «спрятать концы в воду»?
Или историки нарисовали такую картину, будто мы, допустим, вышибли захватчиков со своей земли уже в 1943 году? Нет. Или уверяют, скажем, что мы с ходу, единым махом и малой кровью овладели Берлином? Нет. Или пишут, например, что потери немцев составили 20 миллионов, а наши 5? Нет. Как же у разоблачителя повернулся язык обвинить ученых в том, что они «состряпали» историю войны с помощью «ловкости рук»?
А разве историки ничего не сказали об ошибках, допущенных нашим политическим, государственным и военным руководством, допустим, таких, как просчет в определении срока возможной агрессии или промах в плане летней кампании 1942 года? Разве они обошли молчанием измену генерала Власова или кровавые дела украинских националистов? Разве не написали о тяжком, героическом труде в тылу? Нет, и это все нашло место в работах историков. Так что же стоит за возгласами с трибуны о «сочинении» истории войны, о кривде, криводушии историков?
А не хотел ли уж кто-то из них принизить заслуги Г. Жукова и А. Василевского, К. Рокоссовского и И. Конева, И. Баграмяна и И. Черняховского, Ф. Толбухина и Р. Малиновского и других выдающихся полководцев Великой Отечественной? Уж не пытался ли кто представить фигурами первого плана в истории войны К. Ворошилова и С. Буденного, С. Тимошенко и Г. Кулика, Н. Хрущева и Л. Мехлиса? Уж не изобразил ли кто-то немецких генералов невеждами и дураками? Нет, нет и нет. Так кто же, спрашивается, «кормится ложью»? Кто так преуспел в приспособленчестве?
Есть ли у Астафьева хоть какие-нибудь факты, конкретные доводы в обоснование своих обвинений? Оказывается, есть. Например, на страницах тех же «Московских новостей» он поносил военных историков за то, что из их «хитромудро состряпанных» книг народ (все его помыслы о народе!) будто бы не может узнать, «что произошло под Харьковом, где гитлеровцы обещали нам устроить „второй Сталинград“». Странновато изъясняется мастер слова. Как могли немцы стращать нас «вторым Сталинградом», если «первый»-то им устроили мы, и для них это слово было кошмаром.
Здесь обличитель имеет в виду контрнаступление группы немецких армий «Юг» в Донбассе и в районе Харькова в феврале — марте 1943 года. Целью контрнаступления было вернуть утраченную после Сталинграда стратегическую инициативу. Планировалось разгромить наши части, выдвинувшиеся к Днепропетровску, вновь захватить Харьков и Белгород, а затем, одновременно ударив с юга от Белгорода и с севера от Орла в общем направлении на Курск, окружить и уничтожить наши войска. Захватить Харьков и Белгород немцам тогда удалось, сумели они и окружить часть наших войск, нам было крайне трудно, мы понесли огромные потери, но осуществить свой главный стратегический замысел противник не смог. Поэтому Верховный Главнокомандующий И. Сталин имел все основания в своем приказе от 1 мая 1943 года констатировать: «Немцы рассчитывали окружить советские войска в районе Харькова и устроить нашим войскам „немецкий Сталинград“. Однако попытка гитлеровского командования взять реванш за Сталинград провалилась».
И обо всем этом, вопреки паническим уверениям Астафьева, можно прочитать во многих книгах наших военачальников и историков. Что же касается «Истории Второй мировой войны», то там вскрыты и причины наших трудностей, неудач и потерь в этой операции, названы и те, кто допустил ошибки, приведшие к прискорбным последствиям: Ставка ВГК, которая неосновательно полагала, что противник спешно отходит за Днепр, и, несмотря на тяжелое состояние наших войск, измотанных в прошлых боях, решила в середине февраля продолжать наступление; лично Сталин, давший указание командующему фронтом Н. Ватутину возможно дальше отогнать противника от Харькова; лично сам Ватутин, не согласившийся с просьбой командующего подвижной группой отвести войска на новый, более удобный рубеж из-за угрозы окружения; опять же Ставка, недооценившая угрозу и не поправившая комфронта… Да, все это написано в «Истории», надо только читать.
В тех же «Московских новостях» Астафьев печалится о том, что народ так и не узнает, «как весной 1944 года два фронта „доблестно“ били и не добили 1-ю танковую армию противника». Тем же пальцем в то же небо. Речь идет о Проскуровско-Черновицкой операции в марте — апреле 1944 года, в ходе которой было окружено много немецких войск, ликвидировать которые или взять в плен, однако, не удалось: большая их часть вышла из окружения. Да, не удалось. Ну и что? Война это такое дело, где всегда что-нибудь кому-нибудь не удается. И немцам операции на окружение, так лихо удавшиеся в начале войны, с течением времени перестали удаваться вовсе, они их уже и не предпринимали. У нас же, естественно, наоборот: в начале дело не шло, а потом наладилось неплохо.
Но обратимся к Проскуровско-Черновицкой операции. Астафьев написал о ней как о чем-то позорном, словно огромные силы двух фронтов окружили всего-то навсего какую-то одну армию и вот не смогли с ней совладать. Тут надо, прежде всего, заметить, что, как видно из многих рассуждений писателя, он не понимает, насколько различны были у нас и у немцев войсковые объединения, называемые армией. Он думает, что это нечто вполне сопоставимое или даже равное по численности и силе. Между тем, это совсем не так.
Полевая армия у немцев это 10–20 и даже больше дивизий. Например, к 17 июля 1942 года 6-я армия генерал-полковника Ф. Паулюса, рвавшаяся к Волге, состояла из 13 дивизий и насчитывала около 270 тысяч человек. К началу нашего контрнаступления под Сталинградом нам противостояло пять армий общей численностью свыше 1 миллиона солдат и офицеров, то есть в среднем на армию приходилось по 250 тысяч. 6-я полевая армия генерала К. Холлидта, воссозданная после разгрома Паулюса в Сталинграде, в феврале 1944 года включала 17 дивизий, и это было 540 тысяч человек. Танковые же армии у них, которые в 1942–1945 годах обычно действовали как полевые, порой достигали 28 дивизий. Так, в самом конце 1943 года 4-я танковая армия генерала Э. Рауса имела 26 дивизий. Вот какие цифры. А наши общевойсковые армии в годы войны обычно состояли из 7– 12 дивизий, общая численность их редко превышала 100 тысяч. Например, в январе — феврале 1944 года 13-я и 60-я армии, действовавшие совместно в Ровно-Луцкой операции, имели 19 стрелковых дивизий, 2 кавалерийских и 2 танковых корпуса. Немцы не знали таких объединений, как фронт. А у нас можно назвать такие фронты, что состояли всего из двух-трех армий. Скажем, Карельский фронт был в начале войны образован в составе 7-й и 14-й армий, а 4-й Украинский в августе 1944 года воссоздали в составе 1-й гвардейской, 18-й общевойсковой и 8-й воздушной. Подобные факты и цифры полезно помнить всем нынешним ораторам о войне.
Во время Проскуровско-Черновицкой операции 1-я танковая армия немцев противостояла нашим войскам вовсе не в одиночестве, как можно подумать, читая обличение Астафьева, а в составе мощной группы армий «Юг» — справа от нее держала оборону 8-я полевая армия под командованием опытнейшего и талантливейшего генерал-фельдмаршала Э. Манштейна, слева — упоминавшаяся 4-я танковая армия Э. Рауса, а с воздуха эти немалые силы прикрывал 4-й воздушный флот. Напомним и о том, что в окружении 1-й танковой армии принимали участие далекие не все наличные силы двух наших фронтов, у которых были и другие боевые задачи в этой операции. Кольцо окружения 30 марта замкнули в районе Каменец-Подольского 4-я танковая армия левого фланга 1-го Украинского фронта и 40-я армия правого фланга 2-го Украинского. Эти армии в основном и выполняли задачу удержания кольца. А в нем оказались 11 пехотных, 10 танковых, 1 моторизованная и 1 артиллерийская дивизия, всего — 23. Опять целый Сталинград! Легко ли удержать такую силу!
Кроме того, не надо думать, читая В. Астафьева, будто не было никаких внешних препятствий для удержания 1-й танковой армии в кольце и ликвидации ее. Совсем наоборот! Как только она попала в беду, немецкое командование срочно создало юго-восточнее Львова с целью ее деблокирования сильную группировку из переброшенных с запада войск в составе 2-го танкового корпуса СС, шести пехотных дивизий, одной бригады, нескольких дивизионов самоходной артиллерии, а позже еще и 1-й венгерской армии. Вначале «блуждающий котел» 1-й танковой отходил на юг к Днестру, но когда контрудар с целью деблокирования был в основном подготовлен, командование группы армий «Юг» приказало 1-й танковой армии изменить направление отхода, повернуть на запад — на Чортков и Бучач. И две мощные группировки устремились навстречу друг другу. Вот как с немалой долей самокритичности рассказывается об этой фазе сражения в проклятой Астафьевым «Истории Второй мировой войны»: «Масштабы перегруппировок и сосредоточения войск противника в районе юго-восточнее Львова так же, как и изменение направления отхода 1-й танковой армии, не были своевременно вскрыты командованием 1-го Украинского фронта. Вследствие этого оно не приняло соответствующих мер по усилению войск на направлениях готовившихся врагом ударов. Недостаток сил, особенно танков, не позволил создать сплошного внутреннего фронта окружения и быстро перейти к решительным действиям по расчленению и уничтожению группировки врага… Окруженная группировка, выдвинув вперед танковые дивизии, таранным ударом прорвала оборону слабой по своему составу 4-й танковой армии, у которой в это время оставалось в строю не более 60 танков… Прорыву врага способствовала разразившаяся трехдневная снежная вьюга.
Командование 1-го Украинского фронта бросило на пути отхода врага части двух находившихся на марше стрелковых корпусов. Однако и они не смогли создать надежного заслона, вступив в бой с ходу, иногда без артиллерии. Окруженная группировка, прижатая советскими войсками к Днестру, образовала своеобразный „блуждающий котел“, который упорно продвигался на запад, не считаясь с потерями.
4 апреля противник всеми силами перешел в наступление на внешнем фронте окружения. На пути 2-го танкового корпуса СС, который наносил удар на главном направлении южнее Подгайц, оборонялись две растянувшиеся на 35-километровом фронте и понесшие потери стрелковые дивизии. Они не смогли остановить врага. 7 апреля в районе Бучача немецкие танковые дивизии, наступавшие с запада, соединились с „блуждающим котлом“. 1-я немецкая танковая армия избежала участи фашистских войск, окруженных под Корсунь-Шевченковским. Однако она потерпела сокрушительное поражение, потеряв большую часть боевой техники и понеся тяжелые потери в людях. Все вырвавшиеся из окружения дивизии до их восстановления значились в германских оперативных документах как „боевые группы“». Есть веские основания полагать, что Астафьев прочитает эту цитату с большим удивлением.
Как видим, делать секрет из нашей неудавшейся попытки окружения 1-й танковой армии противника никто не собирался. Была такая же неудача и через год, в марте — апреле 1945 года, когда в ходе Венской наступательной операции мы хотели окружить южнее Секешфехервара, в Венгрии, 6-ю танковую армию СС. Нашим войскам оставалось пройти всего 2,5 километра, чтобы замкнуть кольцо окружения, но через этот узкий коридор, который, естественно, насквозь простреливался, немецкому командованию ценой больших потерь все же удалось вывести значительную часть живой силы и техники. Астафьев мог прочитать у наших военных историков и об этом.
Словом, список наших неудач в операциях на окружение довольно обширен. Но можно дополнить список и успехов в этом деле. После окружения и разгрома 10 дивизий и 1 бригады под Корсунь-Шевченковским последовали такого же рода успехи во многих других операциях на окружение: в Витебско-Оршанской (5 дивизий), Бобруйской (6 дивизий), Минской (20 различных соединений), Львовско-Сандомирской (8 дивизий), Ясско-Кишиневской (18 дивизий), Будапештской (20 различных соединений), Восточно-Прусской (около 32 дивизий), Берлинской (93 дивизии), Пражской (более 50 дивизий). Немцы же с весны 1943 года уже не осуществили ни одного сколько-нибудь значительного окружения наших войск…
Да, война это такое дело, где всегда кому-нибудь что-нибудь удается, а кому-то нет. Гитлеровцы хотели взять Москву, Ленинград, Сталинград, Баку, мечтали разбить Красную Армию, планировали уничтожить наш народ, наше государство — ничего не удалось! А мы в первый же день войны сказали: «Враг будет разбит. Победа будет за нами», — все по сказанному и вышло.
Итак, обвинения Астафьева наших историков в искажении тех или иных конкретных событий войны, в сокрытии их, как видим, являются результатом либо редкостной неосведомленности писателя или, как он сам выражается, недоученности, либо его пылкого стремления во что бы то ни стало не отстать от тамбурмажоров прогресса, а если удастся, то и обскакать их.
Но может быть, у писателя есть какие-то веские критические соображения о войне и об искажении ее истории более широкого, более общего характера? Да, выясняется, что есть. Собственно, эти-то соображения и составляют суть его нынешней позиции в данном вопросе. На конференции он сказал: «Вот в „Истории Великой Отечественной войны“ опубликованы карты… Вы посмотрите внимательно в них и тексты, которые их сопровождают». Подумать только! Человек совершенно уверен, что до него двадцать пять лет никто внимательно не смотрел и не читал эту «Историю», — такая простота даже трогательна, уж это бесспорное свидетельство оторванности от центра, на которую Астафьев, как помним, жаловался… Но послушаемся его совета, посмотрим, почитаем еще раз — и что же? Оказывается, «вы увидите полное расхождение». В «Московских новостях» настойчиво повторил: «Достаточно взглянуть на них, как сразу же видно разительное расхождение между картами и текстом, объясняющим, что за картой следует». То есть в тексте, мол, одно, а карты свидетельствуют совершенно о другом. Какое великое открытие сделал Астафьев!
Правда, тут сразу напрашивается два вопроса. Во-первых, почему же возникло расхождение? Да потому, объясняет нам зоркий аналитик, что лживые тексты писали спустя много лет после войны, а карты взяли подлинные, военных лет, в Генштабе, что ли. По если так, то непонятно, почему же взяли эти карты, а не составили новые, фальсифицированные в соответствии с лживым текстом? На этот вопрос у Астафьева ответа нет, вернее, ответ уж слишком простецкий: «не догадались». Ну, знаете, такие-то доки!.. Но наше недоумение не смущает писателя, и на глазах всего народа, а также той лучшей части человечества, которая на шести языках читает «Московские новости», он продолжает самозабвенно разоблачать «очень ловких» и «высокооплачиваемых». (Заметим, кстати, что сам он, герой и лауреат, тоже к низкооплачиваемым не принадлежит.)
Но в чем же именно, в чем конкретно состоит оглашенное с высокой трибуны астафьевское открытие? Читаем: «Вы посмотрите на любую карту 1941 года и даже 1944 года: там обязательно 9 красных стрелок против 2–3 синих». Разумеется, это совсем не так, на разных картах разное количество стрелок тех и других, но не будем сейчас отвлекаться, важно понять суть открытия, а она выплывает из следующего заявления: «Это 9 наших армий воюют против 2–3 армий противника». То есть Астафьев разгадал и объявляет пребывавшему в неведении миру, что любая стрелка на картах «Истории Великой Отечественной войны» означает не что иное, как армию, — вот оно Галилеево открытие.
Взять, допустим, наше контрнаступление под Москвой в декабре 1941 года. Астафьев читает, что перед началом операции мы не имели численного превосходства над противником ни в живой силе, ни в технике (за исключением авиации). Но потом он смотрит на карту и видит: красных стрелок штук 15, а синих, ну, 5. «Эге! — смекает проницательный исследователь. — Значит, у нас было трехкратное численное превосходство, а вы, криводушные фальсификаторы, исказили святую правду истории. Ужо вам!!..»
Или вот, скажем, наше контрнаступление под Сталинградом. Астафьев читает: советские войска насчитывали 1 миллион 100 тысяч человек, а противник имел 1 миллион 12 тысяч, т. е. наше численное превосходство в живой силе составляло всего 8–9 процентов. Но писатель снова зрит в карту и собственными глазами видит: десятка четыре красных стрелок и не больше одного десятка синих. Выходит, уже четырехкратное наше превосходство. Опять эти бессовестные ловкачи обманывают все человечество!
А Курская битва? Историки уверяют, что перед ее началом в составе ударных группировок у врага было свыше 900 тысяч человек, а противостоявшие им Центральный и Воронежский фронты имели 1 миллион 336 тысяч. Да, мы располагали почти полуторным превосходством в живой силе. Но неутомимый Астафьев и тут начеку. Он раскрывает карту нашего контрнаступления 12 июля — 23 августа 1943 года и видит своим недреманным оком такое количество красных стрелок, что синие в них прямо-таки тонут. Ах, шельмецы высокооплачиваемые!..
С помощью карт воочию убедившись, что мы «все время, на протяжении всей войны» имели огромное численное превосходство над захватчиком, Астафьев, как уже знаем, пришел к такому Галилеевому резюме: «Мы просто не умели воевать. Мы и закончили войну, не умея воевать». Поскольку все участники конференции оторопело молчали, то оратор, уверенный в непререкаемости своего открытия, плюнул им в лицо еще и такое: «Мы залили немцев своей кровью, завалили своими трупами».
Здесь интересно отметить, что раньше, рассказывая о боевых действиях части, в которой сам служил, оратор рисовал несколько иную картину войны и по соотношению сил, и по потерям. Писал, например, что в августе 1943 года в бою под Ахтыркой 92-я гаубичная бригада, где он был связистом-телефонистом, уничтожила более восьмидесяти танков и «тучу пехоты» противника. Более восьмидесяти! На каждое наше орудие (их, по словам автора, было 48) шло по несколько танков, и почти каждое орудие уничтожило по два танка. А «туча пехоты» это уж не иначе, как целая дивизия. Иначе говоря, наша бригада не только нанесла сокрушительное поражение гораздо большим силам врага, но и уничтожила при этом тучу танков и тучу пехоты. Вот так не умели воевать…
В другом месте Астафьев раньше писал, что 17-я артиллерийская дивизия, в которую входила его 92-я артбригада, «в последних на территории Германии боях потеряла две с половиной тысячи человек… Противник понес потери десятикратно большие». То есть противник потерял 25 тысяч человек. Иначе говоря, одна наша дивизия уничтожила, по меньшей мере, две полносоставные дивизии неприятеля. Так, спрашивается, кто же кого заливал кровью, кто кого заваливал трупами?
Исходя из таких именно приведенных выше фактов, Астафьев с полным основанием тогда и писал уверенно: «Мы достойно вели себя на войне. Мы и весь наш многострадальный, героический народ, на века, на все будущие времена прославивший себя трудом и ратным делом». Вот какие возвышенные слова о ратной славе народа говорил когда-то человек, который ныне, потрясенный изучением карт, уверяет, что народ этот вовсе не умел воевать…
Но гораздо важнее другое. Воинские части, соединения, объединения имеют на карте буквенно-цифровое обозначение: 50 А — пятидесятая общевойсковая армия, 3 ТА — третья танковая армия, 19 ТК — девятнадцатый танковый корпус, 8 СД — восьмая стрелковая дивизия и т. д. В зависимости от масштаба карты стрелки могут идти от обозначения и фронта, и группы армий, и одной армии, и корпуса, и дивизии… И означают они, прежде всего, направление ударов и контрударов, а вовсе не в точности и целиком ту или иную часть, то или иное соединение как воинскую совокупность. И в том случае, если, допустим, армия действовала всеми своими силами, и в том, если только их частью, это все равно будет обозначено одной стрелкой. А если армия нанесла противнику удары сразу по двум или трем направлениям, то от ее обозначения разойдутся и две, и три стрелки.
Как, почему писатель Астафьев решил, что стрелки на военных картах это непременно армии, а если стрелок нет, то и войск никаких нет, — это, повторяем, для нас великая загадка. Можно лишь заметить, что нечто похожее по своей загадочности мы у него уже встречали. Так, в одной статье, напечатанной не где-нибудь, а в самой массовой тогда нашей газете, — в «Правде», он, коснувшись того, каким хорошим солдатским оружием был на войне карабин, привел в подтверждение этого два примера. Первый — «в воробья-беднягу попадали за сто шагов». Второй — «я из карабина в Польше врага убил». И тут же легко и просто рассказал, как это произошло, при каких обстоятельствах, кем был убитый, как выглядел. Никто его не расспрашивал, не понуждал, сам рассказал при всем честном народе. Лишь для иллюстрации отменной прицельности карабина: «Котелок у него на спине под ранцем был… Цель заметная. Под него, под котелок, я и всадил точнехонько пулю…»
У Толстого в «Казаках» есть такая сцена. Старый казак Ерошка, в прошлом сорвиголова, зашел к юнкеру Оленину. Сидят они вдвоем, беседуют, пьют водку, крепко уже набрались. Гость, облокотившись на руку, задремал. Вдруг послышалась веселая песня.
«— Это знаешь, кто поет? — сказал старик, очнувшись. — Это Лукашка-джигит. Он чеченца убил; то-то и радуется. И чему радуется? Дурак, дурак!
— А ты убивал людей? — спросил Оленин».
Да, служилый казак Терской линии Ерошка, конечно, убивал. Но вот какое действие произвел на него вопрос любопытствующего юнкера:
«Старик вдруг поднялся на оба локтя и близко придвинул свое лицо к лицу Оленина.
— Черт! — закричал он на него. — Что спрашиваешь? Говорить не надо. Душу загубить мудрено, ох, мудрено!.. Прощай, отец мой, и сыт и пьян, — сказал он вставая».
И ушел Ерошка, видимо, опасаясь новых расспросов. И вот мы видим: то, что в середине прошлого века понимал и чувствовал дикий казак, не считавший возможным говорить об этом даже с глазу на глаз с приятелем, даже в пьяном виде, то в конце нынешнего века не понимает, не чувствует известный писатель и, будучи вполне трезвым, без малейшего смущения говорит об этом в многомиллионной газете. Разве тут не великая загадка?
Астафьевский эпизод на конференции изумляет не только сам по себе своей «недоученностью» и нахрапом. Что ж, в конце концов, это всего лишь факт личной биографии, хотя комический и прискорбный одновременно. Но заслуживает гораздо большего внимания, вызывает неизмеримо большую тревогу то, как к этим научным изысканиям, достойным гоголевского Петрушки, отнеслись те, к кому изыскатель, прежде всего, адресовался — участники конференции. Ведь это были все образованные люди, многие из них — бывшие фронтовики, офицеры. Они же не могли не понимать вздорности и клеветнической сути того, что говорил Астафьев. И что же? Да ничего. Самоуверенному оратору, который на их глазах высмеивал историю Великой Отечественной войны, оскорблял Красную Армию, делал объектом манипуляций жертвы и пролитую кровь, никто не сказал ни единого слова возражения, никто не посмел даже задать ему вопрос, какое у него образование.
Более того, ведь в зале присутствовали и военные историки, в том числе, авторы «Истории Второй мировой войны», «Истории Великой Отечественной войны» да и сам генерал Д. Волкогонов, тогда начальник Института военной истории, осуществившего эти фундаментальные издания. Надо думать, все они понимают, что в названных трудах, разумеется, есть недостатки, промахи, упущения, ошибки. В частности, можно было обойтись без цитат из Брежнева, надо было обстоятельней рассказать о судьбе наших окруженных войск, следовало дать дифференцированные данные о потерях, в том числе — во всех крупных операциях и т. д. Конкретные, обоснованные указания на эти и на многие другие изъяны, конечно, были бы только полезны и заслуживали бы благодарности.
Но ни в устном, ни в печатном выступлении Астафьева ничего плодотворного и конструктивного не оказалось. Он просто перечеркнул, постарался в меру своих возможностей высмеять, опозорить многолетние труды больших коллективов ученых, орудуя одним-единственным аргументом, родившимся в таинственных недрах его недоученности. Оратор с высоты своего гипотетического морально-умственного превосходства еще и обрушился на историков с развязными оскорблениями, со злобной клеветой, изобразив их сознательными фальсификаторами, бесстыдными ловкачами, криводушными прохвостами, вся лживая жизнь которых «лишает их права прикасаться к такому священному слову, как „правда“». Но на эту ложь и оскорбления историки ничего не ответили. Им плюют в лицо, а они даже утереться не смеют.
…Невольно думается: как бы поступил поручик Лермонтов, если в Московском дворянском собрании какой-то вития стал бы доказывать, что в Бородинском сражении мы раза в три-четыре превосходили неприятеля, что мы забросали его своими трупами, что мы вообще не умели воевать в Отечественной войне 1812 года? Как поступил бы подпоручик Толстой, если ему сказали бы, что при защите Севастополя в 1855 году у нас не было другого средства кроме собственной крови, которой мы заливали наступающего врага? Я думаю, что эти офицеры русской армии не ограничились бы пощечиной клеветникам, а позвали бы их к барьеру.
Научный план спасения кровососов
Известный писатель Анатолий Салуцкий в одной из своих статей обратился к генералу и президенту де Голлю, точнее, к его роли в решении проблемы деторождения во Франции с помощью магической силы своего слова. Оказывается, в послевоенной Франции была очень низкая рождаемость, и никакие усилия не могли исправить катастрофическое положение. Но однажды утром, сообщается нам, проснувшись в хорошем настроении, де Голль «произнес историческую фразу: „Я хочу видеть пятьдесят миллионов французов!“» И представьте себе, читатель, фраза имела колоссальный эффект. Она «перевернула общественное настроение, так всколыхнула национальную гордость, так глубоко задела патриотическое чувство народа, что стала девизом в такой интимной сфере, как деторождаемость». Отныне, надо полагать, ни один француз до семидесяти пяти лет не всходил на супружеское ложе без этого девиза. А если у одного из супругов притупилось патриотическое чувство, допустим, по причине возраста, то другой, движимый национальной гордостью, считал своим гражданским долгом завлечь антипатриотку или антипатриота в постель, чтобы через девять месяцев отрапортовать президенту де Голлю: «Ваше высокопревосходительство! Процесс пошел! Готов еще один французик. Новенький, как с иголочки»! Я не знаю, дождался ли де Голль, умерший в 1970 году, появления 50-миллионного француза, но, во всяком случае, через восемь лет после его смерти их было 53,2 миллиона. Эффект невозможно оспорить…
Строки прекрасной баллады А. Салуцкого о магической силе генеральско-президентского слова в детородном вопросе невольно напомнили мне не менее роскошные рулады другого известного писателя, Феликса Чуева, о магической силе некоторых генеральских имен. Он пишет, например, что в декабре 1941 года 10-я армия генерала Голикова никак не могла взять город Сухиничи. Что такое? Досадно! Вызывает Верховный Главнокомандующий генерала Рокоссовского и говорит: «Товарищ Рокоссовский, можете взять Сухиничи?» — «Могу!» — «Каким образом?» — «А у меня секретное оружие имеется». — «Что еще за секретное оружие?» — «А имечко собственное. Как метну его, так немцы и разбегутся». Товарищ Сталин, будучи материалистом, не поверил в такую мистику, хотя как воспитанник духовной семинарии знал, конечно, что
Солнце останавливали словом, Словом разрушали города.Но ведь это когда было! В библейские времена. Однако Сталин сказал ободряюще: «Действуйте!»
И вот, рассказывает Ф. Чуев, поехал Рокоссовский на фронт под Сухиничи, а сам приказал, чтобы все средства связи открытым текстом вещали: «Едет Рокоссовский! Едет Рокоссовский!..» А немцы так его боялись, что бросили все укрепления, все оружие и сломя голову бежали из города. Вот она какая война-то была, без малейших усилий, без потерь брали города…
Великолепно! Одна история краше другой. Но возникают некоторые вопросики. Например. Авторитет Сталина после войны был и в Советском Союзе, и во всем мире гораздо выше, чем у де Голля во Франции. Хотя бы потому, что де Голль не сыграл никакой крупной роли, когда в 1940 году немцы за шесть недель разгромили Францию. А вернулся он в 1944 году на родную землю только благодаря вторжению англо-американских войск, среди которых французская дивизия генерала Леклерка занимала достаточно скромное место. Сталин же возглавлял борьбу нашего народа и нашей армии, как в страшную пору трагических неудач, так и в годы великих блистательных побед. Так вот, при всем его авторитете, не имеющем в мире равных примеров, Сталин не бросил магическую фразу: «Хочу видеть двести пятьдесят миллионов советских людей!» И, следовательно, наши сограждане не имели такого вдохновляющего детородного девиза, как французы, и лезли под супружеское одеяло без него, то есть совершенно безоружными идейно. Однако с делом справлялись неплохо: население и сразу после войны и позже, вплоть до полного торжества демократии, до 1992 года, непрерывно росло. Сей факт заставляет подозревать, что дело тут было не в магических словах, а в том, например, что еще в конце 1947 года мы — первыми в Европе! — отменили карточную систему. И до 1 апреля 1953 года у нас шесть раз снижались розничные цены, а это, разумеется, не только сказывалось на уровне жизни, но и внушало людям чувство уверенности, стабильности их бытия. Может быть, нечто подобное происходило тогда и во Франции?
Что же касается мистическо-патриотических рулад Ф. Чуева, то тут неясно вот что. Если немцы разбегались врассыпную при одном имени Рокоссовского еще в 1941 году, когда его слава только занималась, то после побед под Сталинградом, на Курской дуге — еще больше! Отчего же не воспользовались иерихонским эффектом имени маршала для взятия, скажем, Минска, да и самого Берлина? Ведь опять бы — никаких потерь!
Еще интереснее, чем о детородном и иерихонском эффекте президентского да генеральского слова, читать в энциклопедических сочинениях А. Салуцкого о роли в мировой истории дач и их отсутствия. «Ни у Ельцина, ни у Лебедя нет личных дач, — с умилением узнаем мы, — и это частное обстоятельство, как ни странно, может сыграть немаловажную роль». Нет, ничего странного мы тут не видим. Мы помним, что когда на первом съезде народных депутатов СССР Горбачева избирали президентом, то его спросили, есть ли у него дача, и он оскорбленно и гордо ответил: «Никогда не было и нет!» Ну, можно ли было такого скромнягу не избрать президентом великой державы. Тем паче что академик Д. С. Лихачев, уже тогда объявленный Игорем Золотусским совестью нации, тут же подъелдыкнул: «Если не изберем Михаила Сергеевича президентом сейчас и здесь, то — поверьте моему столетнему опыту! — начнется гражданская война…» Так под страхом войны и под обаянием горбачевского бездачного аскетизма избрали тогда президента. Чем это обернулось для страны, все знают…
Дачная тема имеет у А. Салуцкого продолжение. Со ссылкой на самого И. Д. Папанина автор рассказывает, как тот, видимо, получив в качестве руководителя легендарного дрейфа полярной станции «Северный полюс» (1937–1938 гг.), а затем автора книги «Жизнь на льдине» немалые деньги, отгрохал себе роскошную дачу. И очень захотелось ему порадовать своим теремком товарища Сталина. Пусть, мол, полюбуется отец родной. Через Поскребышева и других лиц долго Иван Дмитриевич добивался заполучить желанного гостя. Наконец, гость явился. Счастливый хозяин повел его показывать все как есть. Тот смотрел, одобрительно кивал головой, улыбался в усы. Потом, конечно, сели за стол, началось пиршество. Когда дело подходило уже к концу, умирающий от восторга дачевладелец попросил высокого гостя сказать что-нибудь. Говорят, Сталин поднялся с бокалом киндзмараули в руке и сказал: «Товарищи! Иван Дмитриевич Папанин настоящий коммунист и замечательный полярник. За свой героический подвиг он получил звание Героя Советского Союза. Но, прекрасно понимая, что истинная добродетель не нуждается ни в каких наградах и званиях, он совершил еще больший подвиг — в стахановские сроки на свои деньги построил этот замечательный детский сад. Я предлагаю тост за здоровье товарища Папанина, за его великую любовь к детям и самих детей, которые завтра огласят своим веселым щебетом эти прекрасные залы и будут резвиться на этом паркете замечательной выделки».
Последние слова тоста потонули в аплодисментах. Это был действительный пример магической силы слова, в один момент превративший личную дачу в общественный детский сад. Другой не пережил бы такого тоста, а коммунисту Папанину хоть бы что. Он бил в ладоши громче всех. А потом продолжал много трудиться, заработал вторую Золотую Звезду, написал еще книгу «Лед и пламень» и тихо почил в Бозе на 93-м году жизни. Возможно, вспоминая перед смертью лучшие часы своей большой жизни, он увидел, как наяву, Сталина, произносящего тост за его любовь к детям… Господи, как хорошо, что Ты избавил такого человека от зрелища нынешних дней, когда за дачу и всенародно обожаемого президента и мать родную зарезать могут…
Дальше у Слуцкого читаем: «Аналогичный случай произошел с министром путей сообщения. Этих двух эпизодов с лихвой хватило для того, чтобы чиновник расстался с мечтой о дачной собственности». Да, пожалуй, хватило бы, доведись этим случаям стать достоянием гласности. Но ведь этого не было. Ходил смутный слух, легенда. И даже теперь автор то ли не знает, то ли не хочет назвать имя министра путей сообщения. Бещев, что ли? Я лично, человек достаточно любознательный, узнал легенду о папанинской даче лишь спустя много лет после смерти Сталина. А между тем, следует еще один поучительный рассказ на полюбившуюся тему: о том, как Алексей Аджубей, «оставшись не у дел» и имея на сберкнижке «всего семь тысяч, распродавая личные вещи и затрачивая массу усилий, с трудом построил дачу». Допустим, все так и было с человеком, который не один год занимал высокие посты, работал главным редактором «Известий», чья жена тоже была главным редактором популярного журнала. Но что же дальше?
А то, что уже не было в живых волшебника, превращавшего дачи в детские сады. Больше того: «Пример Аджубея пошел впрок брежневскому поколению чиновников, которые параллельно госдачам ринулись создавать свои „родовые гнезда“ на случай непредвиденных обстоятельств». Вот как, аж ринулись, и притом целое поколение! И опять возникает тот же вопрос: да каким образом, откуда узнало о вдохновляющем примере целое поколение? Ведь публикаций, как и прежде, никаких не было. Кроме того, неужели целое поколение до того было тупо, что никто своим умом безо всякого указующего примера не додумался до возможности «непредвиденных обстоятельств»? Не правильнее ли сказать, что вырос общий уровень жизни, у людей, в том числе и у чиновников, появились свободные деньги, большие возможности, — вот и начали расти дачи. Непонимание таких вещей и вновь проявившаяся здесь склонность к чрезвычайно глубокому философствованию на очень мелких местах несколько подрывают высокий авторитет аналитика.
За делами дачными исследователь, естественно, не забывает дел квартирных, и тут обнаруживается, что мы несколько по-разному смотрим не только на исторические события, в которых участвуют знаменитые личности, но и на дела житейские, бытовые, вплоть до грабительских. Так, «в качестве примера совсем уж мелких (!) несправедливостей по отношению к конкретным людям» автор рассказывает, как ныне беглый взяточник С. Станкевич, будучи заместителем председателя Моссовета Г. Попова, после контрреволюционного переворота 1991 года с помощью наряда милиции, возглавленного его женой, вышвырнул из приглянувшейся ему квартиры в «элитном доме» семью покойного Н. С. Патоличева, дважды Героя Социалистического Труда, бывшего в свое время и кандидатом в члены Политбюро, и первым секретарем ЦК Компартии Белоруссии, и министром внешней торговли СССР. Ничего себе «мелкая несправедливость»! Как сам-то автор пережил бы такую «мелочь»?
Здесь иной читатель, возможно уже не удержится и скажет: «К чему все эти столь пестрые и неравнозначные примеры из статей Салуцкого?» Да, очень пестрые и неравнозначные. Поэтому, как мне представляется, в своей совокупности они дают широкую картину аналитической манеры исследователя и даже состояние его «корки» и «подкорки» в целом. Действительно, в одном примере явно пустячному факту или фигуре придается большой вес, в другом — случайная мелочь преподносится как серьезная закономерность, в третьем — простая последовательность событий во времени рассматривается как глубокая причинная связь, в четвертом автор строит рассуждения и делает вывод, исходя из того, что факт, известный ему лично, почему-то знает целое поколение и т. п. И такая неосновательность, произвольность, глубокое философствование на мелких местах определяют у А. Салуцкого подход не только к фактам и событиям незначительным, как выше, но и к весьма важным, существенным, даже историческим. В этом-то и состоит немалая опасность.
В новых статьях Анатолия Салуцкого, напечатанных «Правдой-5», особенно достопечальная картина там, где автор прибегает к многочисленным параллелям и сопоставлениям фактов, событий, лиц как по кажущейся ему аналогии, так и по контрасту. Диапазон тут широчайший. Например, ступив, как он уверен, на «незыблемую историческую твердь» и поставив в один ряд Великую Французскую революцию и Великую Октябрьскую революцию, уверенно заявляет: «В этот же почетный ряд встают и нынешние российские потрясения». Да с какой же стати такие почести? Там-то действительно были великие революции, мощно двинувшие и свои страны, и все человечество вперед, а здесь — контрреволюция, отбросившая нашу страну во всех отношениях далеко назад, кое в чем даже на сотни лет, и отдавшая все человечество во власть одного мирового жандарма.
Другая параллелька касается роли русской интеллигенции в Октябрьской революции и в нынешних подлых днях, которые автор только что поставил в почетный ряд: «Из капризов (?) эта весьма благополучная и в бытовом отношении хорошо устроенная дама (русская интеллигенция. — Автор) в начале века обручилась (!) с молодцом в кожаной тужурке и, ввергнув народ в страдания, сама очутилась в лагере». О чем тут речь? О какой интеллигенции? Ведь «весьма благополучной и хорошо устроенной» была до революции лишь незначительная часть ее, и она вовсе не «обручилась» с каким-то «молодцом в кожаной тужурке», коих в начале века (в 1905 году, что ли?) вовсе и не было. Наоборот, после революции 1905 года именно она благодарила царизм за то, что он ограждает штыками ее сытость и покой от народного гнева. И именно эта интеллигенция ввергла народ в Октябрьскую революцию? А кто же тогда сочинил сборник «Вехи» — по выражению Ленина, «энциклопедию либерального ренегатства»? И она-то вся «очутилась в лагере»? Ну, хоть одно имечко! Бердяев? Булгаков? Гершензон? Струве? Франк? Это в лагере, что ли, все они, кроме М. О. Гершензона, дожили до 73–74 лет? Это там, а не в Париже, Бердяев с 1925 года до 1940-го издавал журнал «Путь» и издавал бы еще восемь лет до самой смерти, если бы не пришли немцы? И уж совсем странно читать у Салуцкого, что Октябрьская революция принесла народу одни страдания, и ничего больше.
Еще загадочнее, еще более игривым языком говорится об интеллигенции дальше. Лагеря ей, выходит, оказались нипочем. И вот, «помаленьку снова заняв достойное и далеко не бедствующее положение в обществе, эта дама соблазнилась очередной „синей бородой“ — на сей раз в заморских джинсах». Это опять о какой же интеллигенции речь? Да, конечно, не о неродной же, а о той, олицетворением которой стали такие фигуры, как академик Д. Лихачев, режиссер М. Захаров, артист М. Ульянов, тот же А. Нуйкин, специалист по счастливой любви. Да, они соблазнились, они рьяно служат, только не какой-то там метафорической «бороде», а вполне конкретному, весьма реальному режиму. Но разве это о них: «И вот опять горюет народ, а сама интеллигенция отброшена за черту бедности, с ужасом ожидая полную нищету завтра». Захаров за чертой бедности? Нуйкин бедствует? О, нет, режим не скупиться на подкормку своих прислужников: кому государственную премию, кому президентскую пенсию, кому креслице в парламенте или еще в каком непыльном месте… Словом, здесь у автора сплошная путаница и мешанина, в которой невозможно разобраться.
А вот еще и такая увлекательная историческая параллелька между днем вчерашним и нынешним: «В стародавние советские времена разгорелся нешуточный спор о том, когда сооружать Саяно-Шушенскую ГЭС. Для бюджета было невмоготу начинать еще одну гигантскую стройку. Но строители завершили ГЭС под Красноярском и стращали правительство распадом уникального коллектива, требуя озадачить (!) его новым делом. Знаменитый начальник „Красноярск-гэсстроя“ Андрей Бочкин нажал на самых верхах, и групповые интересы взяли верх над государственными».
Обратим внимание на то, как подан наш вчерашний день. Это язык черномырдиных и чубайсов. Это они, по бездарности и малограмотности своей не сумевшие создать ничего, кроме Храма-на-костях да женской тюрьмы в Москве (СИЗО № 6), способны высмеивать как бесполезную «еще одну гигантскую стройку», без которой сейчас и сами подохли бы в холоде и голоде. Это они, превратившие страну в грязную клоаку, уверяют, что до них царил такой ералаш, что стоило кого-то в верхах «застращать», как тотчас решался важный вопрос. Наконец, это именно они внушают всем, что советские люди не могучую экономику великой державы строили, а «озадачивали» друг друга каким-то гигантским вздором.
Увы, автор говорит языком чубайсов не только в приведенной цитате. Так, острейшая идейно-политическая борьба двадцатых годов в нашей партии и обществе это для него «грызня» да «разборки»; «большевизм» — синоним то ли тупости, то ли чего похуже; выдающийся вождь китайского народа Мао Цзэдун появляется в статье с замусоленным всеми прогрессистами будто бы ядовитым ярлыком «великий кормчий»; на Молотова, Маленкова и других членов Политбюро, попытавшихся в 1957 году освободить партию и страну от хрущевского антигосударственного произвола и антирусского самодурства, от невежества и просто хулиганства на высшем уровне, автор навешивает столь же обветшавший за сорок лет ярлык «антипартийная группировка»…
Нет нужды копаться во всем этом ворохе, но зададим лишь парочку вопросов в связи хотя бы с последним ярлыком: кто стоял на государственных и партийных позициях, кто видел дальше — Хрущев, на другой же год после смерти Сталина укравший у России политый русской кровью Крым, что ныне обернулось невосполнимым уроном для государства, великой трагедией для народа, или те, кто хотели убрать этого вора?
Кто был настоящим патриотом и смотрел глубже — Молотов, предлагавший сосредоточить силы и средства на восстановлении, подъеме и быстром развитии центральных районов России, двукратно расплющенных катком войны и обезлюдевших, или Хрущев, который бросил огромные людские и материальные ресурсы на целину, в Казахстан и тем самым еще более обезлюдил, обрекая на вымирание, центральную Россию?
И не надо забывать при этом, что стало с его целиной, в чьих руках она оказалась теперь…
Открытое письмо Ю. И. Мухину
Уважаемый Юрий Игнатьевич, надеюсь, Вы не забыли, что и с глазу на глаз, и принародно я нередко выражал весьма одобрительное, а порой и восторженное отношение и к иным выступлениям газеты («Дуэль» — теперь она закрыта властями. — Авт.), и к публикациям в ней лично Вашим. Я почти всегда высказывал критические суждения о газете лично Вам, чаще всего по телефону. И это, говорю, тоже не имело никаких последствий. Но стоило мне один только раз выступить публично (в «Завтра» я осудил Вашу гитлероманию), как Вы, словно Чубайс в Минкина, тотчас же метнули в меня початок своей «огрызухи» молочно-восковой спелости. При этом отчасти, конечно, фальсифицировали мое высказывание: свой сердечный призыв «Побойся Бога, старая кикимора!» я адресовал «известинскому» юристу-правдолюбу Ю. Феофанову, а Вы изобразили, будто Вам. Уж меня-то, любимого автора, которого печатаете напропалую, казалось бы, можно не фальсифицировать? Нет, это выше Ваших сил. Таким отношением к критике Вы не оставили мне выбора и вынудили прибегнуть к форме открытого письма.
В шестом номере «Дуэли» Вы поместили очередной критический стон в пустыне, письмецо В. Н. Пасина из Комсомольска-на-Амуре. Оно заканчивается так: «Пришел к выводу, что здравый человек с нормальным рассудком такую чушь не будет писать, и потому я ни одному слову в ваших статьях не верю». Если помните, не так давно по конкретному поводу я тоже сказал Вам, что сознающий свою ответственность редактор печатать такие вещи не станет. Речь шла о заметке «Голос из-за бугра» Василия Бабушкина из Самары («Дуэль», № 24/46). Этот Ваш последователь вопил по адресу известного писателя: «Старый дурак!.. Словесный понос… Какая логика у этого старого дурака… Дурак ты, старый дурак!.. Да не по морде влепить надо, а зад пороть таким старым дуракам, как ты…» и т. д. Может быть, этот писатель какой-то злобный враг отечества или клеветник, вроде Солженицына? Ничего подобного! Он всей душой болеет за Россию, он участник Отечественной войны, его гневные, обличающие режим статьи и книги известны всем.
— Однажды какой-то еврей, тоже участник войны, прислал в газету, по сути, покаянное письмо, в котором рассказал, что уехал в Израиль, но вскоре понял, насколько там все чужое, а он, советский человек, не может, как оказалось, жить без родного Ленинграда, куда и собирается вернуться. Казалось бы, кто без греха, и сам Бог велел подойти к оступившемуся человеку сочувственно, милосердно, поддержать его желание вернуться. Но вы ответили ему, как всегда, грубо, издевательски, глумливо.
Отчаявшаяся пенсионерка Б. А. Атабек от имени многих сверстников в уважительном и даже лестном для Вас письме попросила помочь в борьбе за справедливость в пенсионном деле. И вот Ваш ответ: «Мне вас не жаль. Так вам и надо… Мы спасаем Родину, а вы, пенсионеры, — пенсию». Да не проценты на многомиллионные вклады, не акции, а пенсию, которая для большинства стариков не добавочный доход, а единственное средство существования.
Во всех этих случаях, спаситель родины, к Вам обращались за помощью, за поддержкой, за добрым словом старые люди, весьма вероятно, многие из них, как в первых двух случаях, участники войны. Откуда же у Вас, спаситель, столько высокомерия, презрения, злобы к этим несчастным?
Как это не по-русски! Знать, не случайно Вы постоянно восхищаетесь то Гитлером, то немцами вообще. «Тимошенко воевал как немец», — это у Вас высшая похвала… Где Вы росли, с кем дружили, какие книги читали, каких обнимали женщин, с кем водку пили, если собралось в душе столько злобы…
Так же высокомерно, презрительно ответили Вы сейчас и Пасину из Комсомольска: «Верю — не верю! Это не по вашей части. Обратитесь в церковь, костел, синагогу. Там Вам помогут». Неужели не понимаете, что такие публикации, как из Самары, и такие отповеди читателям, как Ваши, лишая газету возможных союзников и читателей, являются одной из важных причин того, что тираж давно уже стынет на уровне «Елабугских ведомостей».
Между прочим, в этом Комсомольске-на-Амуре, как видно, свил гнездо целый выводок антимухинистов. Вот что пишет мне оттуда же мой читатель, доктор наук Р., в письме, полученном на другой день после встречи в «Баку»: «Когда „Дуэль“ только начинала выходить, трудно было понять, что, в конце концов, получится. Теперь все ясно. Облик газеты сложился. Это скандально-эпатажное издание, рассчитанное на невзыскательный вкус. Так сказать, красный вариант „Московского комсомольца“. Мухин явно не страдает от переизбытка скромности, берется судить обо всем: от криминалистики до социальной философии, причем старается, чтобы его слово было последним и окончательным. Он снисходительно похлопывает по плечу Маркса и других титанов, бестактно поправляет даже тех авторов, которых высоко ставит и охотно публикует» (С. Г. Кара-Мурза).
Впрочем. вы, Юрий Игнатьевич, не только бестактно поправляете, а то и препарируете лучших авторов газеты, но иной раз оскорбляете их самым похабным образом. Причем не всегда сразу поймешь, почему именно то или иное лицо так отвратительно Вам, и Ваши нападки порой кажутся своеобразным проявлением «немотивированной преступности», поток которой в современном мире все нарастает. Так, в статье «Студенту — о государственном управлении» ведете речь об этом самом управлении и вдруг — яростный бросок на человека, не имеющего никакого отношения к теме статьи, а просто попавшегося Вам на глаза: «Какого-нибудь (!) Смоктуновского, всю жизнь тупо повторявшего „Быть или не быть — вот в чем вопрос!“ — можно было использовать только где-нибудь на конвейере и то на элементарных операциях. К токарному станку его поставить уже опасно — ума не хватит». В чем дело? Это же не копеечный хохмач Хазанов, не злобный оборотень Марк Захаров, не бывший член Идеологической комиссии ЦК Михаил Ульянов, неуемный говорун на партийных форумах, наконец, это не Людмила Зыкина, отказавшаяся вместе с доблестным генералом Громовым от своей подписи под знаменитым «Словом к народу» и помчавшаяся услаждать своим пением убийц. Иннокентий Смоктуновский — большой русский актер, не запятнавший свое имя лобзаниями с предателями родины, хотя, как и все, надо думать, имел человеческие слабости…
А родился он в сибирской деревне, в семье рабочего, возможно, сельского механизатора; детство и юность провел в Красноярске. В восемнадцать лет оказался на фронте. Попал в плен. Бежал. Примкнул к партизанам, потом, видимо, опять служил в регулярной части, войну закончил в Берлине. С войны вернулся с медалями «За отвагу», «За победу над Германией» и «За взятие Берлина». Что Вам еще надо, дорогой редактор? Почему бы этот солдат Смоктуновский, выросший в деревне, сын рабочего, не мог работать на токарном станке? С чего Вы взяли, что он глупее Вас? Что сами-то делали, чем занимались в 18–20 лет? Какие медали получали? Вы же завзятый патриот да еще, как сами сказали мне при знакомстве, «красный, как помидор». Откуда же у Вас такая злоба на фронтовиков, даже на почивших?
Смоктуновский был не только большим талантом, но и великим тружеником. Он сыграл более восьмидесяти ролей в кино и на телевидении да еще свыше пятидесяти в театре, за что был удостоен звания народного артиста СССР, лауреата Государственной премии, Героя Социалистического Труда и получил два ордена Ленина и Ленинскую премию — за презираемую Вами роль Гамлета. И многие сыгранные им роли незабываемы, хотя бы — тот же Гамлет, князь Мышкин, царь Федор, чеховский Иванов, Чайковский, Порфирий Головлев да, наконец, Деточкин из фильма «Берегись автомобиля». Сыграть любую из этих ролей, Юрий Игнатьевич, это совсем не то, что накатать четыре полосы поносных измышлений о Жукове…
Так за что же Вы так злобствуете на покойного солдата и артиста, получившего Золотую Звезду и медаль «За отвагу» не за газетную брехню. Я думаю, что Вы ненавидите его только за то, что он — одно из ярких явлений высокой и утонченной русской культуры, восприятие которой несколько затруднено у Вас избыточным чтением мемуаров битых немецких генералов и регулярным сочинением «огрызух». Я уж не касаюсь здесь того, что ведь Вы глумитесь и над Гамлетом, и над самим Шекспиром, создателем этого глубочайшего образа мировой литературы. Все это, опять-таки, и есть маргинальщина…
А вот статья «Туземный кретинизм». Она не подписана, но по одному заголовку можно догадаться, что ее автор Вы, Юрий Игнатьевич. Пишете: «Когда-нибудь, в дальнейшем понятия „кретин, идиот, дебил, придурок“ будут прочно связаны с понятием „демократ“». Допустим. Но эти самые слова да еще «козлы», «бараны», «подонки», «мразь», «дерьмо», «проститутки» и т. п. не «в дальнейшем», а уже теперь прочно связаны с Вами, маэстро, с Вашим литературным стилем.
Иногда мне кажется, что смысла некоторых особенно любимых Вами слов Вы просто не понимаете. И это действительно так. Например, если бы по образцу известного «Словаря языка Пушкина» был создан «Словарь языка Мухина», то одно из первых мест по частоте употреблений в нем наверняка заняло бы слово «придурок». Вы всегда употребляете его в смысле «полудурак». Так употребляют это словцо все глуховатые или безразличные к родному языку люди, даже некоторые литераторы и профессиональные писатели. Но ведь это же совершенно неверно! Расхожее ныне словцо имеет лагерно-блатное происхождение, потом оно проникло в армейскую среду и всюду означало вовсе не глупца, а, наоборот, человека ловкого, шустрого, пронырливого, — такой, который сумел пристроиться на не пыльную, но сытную должностишку, знает, как увильнуть от тяжелой работы, притвориться больным и т. п. Я-то привык к этому слову с фронтовых времен, а Вам, редактор, полезно приобрести «Словарь тюремно-лагерно-блатного жаргона», хотя бы тот, что в 1992 году выпущен издательством «Края Москвы», кажется, уже несуществующим.
Вы видите, что в этом письме я тоже не стесняюсь в выражениях и не намерен сдерживать себя дальше, хотя едва ли достигну Ваших высот. И Вы должны понимать, что если пишете «марксов бред», «энгельсова чушь», «дилетантская глупость Ленина», «хам, дебил, наглец Жуков» и т. п., — то есть если Вы позволяете себе так говорить о крупнейших фигурах истории, о всемирно известных людях, которые к тому же давно не могут себя защитить и ответить Вам, как Вы того заслуживаете, то вполне закономерно, если Вам, всего-то навсего редактору «Елабугских ведомостей», но молодому и здоровому, это варево-жарево возвратят по личному адресу целиком и предложат съесть вместе со сковородкой. Вы даете полное моральное право назвать Вас, допустим, «газетным дебилом».
Выслушав однажды мой решительный протест против Вашего словесного буйства, Вы спросили: что ж, совсем нельзя прибегать к таким выражениям? Нет, можно, но в исключительных случаях, в редких обстоятельствах, где это должно быть либо скрашено остроумием, либо оправдано гневом. Вы же делаете похабщину повседневным обыкновением, что, между прочим, лишает ее и всякой экспрессивности. Без малейшего сомнения Вы даже передовой статье даете заголовок «Россия в дерьме». Это недалеко лежит от известного изречения покойного А. Синявского «Россия — сука» или от афоризма Ю. Карякина «Россия, ты очумела!». Вот в какой компании оказываетесь Вы.
Я говорил Вам, что сейчас для похабщины и непристойности открыты все пути, и тут не требуется ни знаний, ни опыта жизни, ни даже смелости, тем более, для главного редактора, над которым никто не стоит. За похабщиной нет ничего, кроме самой похабщины и хамства, бескультурья и полного неуважения к людям.
Пожалуй, болезненное пристрастие к указанным уродствам нашло наиболее полное выражение в вонючих статьях «Все на горшок!» и «Сексопатология власти». Первая статья, подписанная «Н. В. Лихин», посвящена нашему телевидению. Автор задался справедливой целью предать его позору, но решил сделать это посредством уподобления работы всех каналов и программ функционированию кишечно-желудочного тракта вплоть до последней заключительной фазы, имеющей место быть в уборной. И тут пущено в ход все от «кишечных рулад» и «седалищного выхлопа» до момента использования туалетной бумаги. А между этими крайними точками — слабительное, «снятие штанов», клизма, унитаз, толчок, мочеиспускательный канал, промежность, анус, канализационная система, «коровьи лепешки», «козьи какашки», рвотный порошок, глисты, блевотина, опять слабительное, опять клизма… Дальше цитировать просто не могу, а за приведенный набор прошу читателей извинить меня.
Автор явно свихнулся на кишечно-фекальной теме. Об этом свидетельствует не только общий смысл статьи, но также поразительная осведомленность несчастного психа в данном вопросе, знание им мельчайших подробностей темы, коими нормальный человек просто не интересуется. Так, едва ли кто, кроме специалистов, конечно, знает, что такое сфинктер. Мне лично при моих двух институтах пришлось лезть в словарь иностранных слов. А наш сортирный эрудит орудует этим словцом запросто.
Будучи человеком эстетически малограмотным, он не понимает, что средства осмеяния и проклятия могут быть сами по себе настолько омерзительны или страшны, что приобретают самодовлеющий характер, а когда, как здесь, выходят на первый план, то все подавляют, и сам объект осмеяния или проклятия за ними просто теряется. Между прочим, этого никогда не понимал человек, чей портрет висит у Вас в кабинете, — Александр Невзоров, в чем убеждает и его фильм «Чистилище».
Автор статьи, естественно, не останавливается и перед тем, чтобы, путем погружения в словесные нечистоты, сделать предметом скудоумного пошлого зубоскальства в духе Жванецкого или Петросяна известные лозунги, афоризмы, крылатые выражения советской эпохи. Так, знаменитый сталинский афоризм «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять трудящиеся, большевики», подтвержденный не только свержением капитализма, не только взятием Берлина, явился для автора поводом для зловонной сортирной хохмочки: «Нет таких нечистот, которые были бы не по плечу (!) пламенным телереволюционерам». И вот так, сам фабрикуя пошлости, он уверен, что бесстрашно воюет с пошляками.
Автор не подозревает, что существует контекст, в котором слова эстетически и эмоционально взаимодействуют, он уверен, что достаточно усмехнуться, скорчить рожу, и тотчас приобретут обратный или нейтральный смысл такие, например, сочетания слов, как «социалистические нечистоты», «мразь советских достижений», «свинцовые мерзости социализма», «кошмарный вождь Октябрьской революции»… И опять: распространяя заразу, автор мнит себя начальником санэпидемслужбы.
Или вот шедеврик: «Кажется, Дарвин установил, что у человека задница круглая, чтобы удобно было сидеть на толчке». Кто тут высмеян — Дарвин? Весь род людской? Зачем?.. Это просто развязность, словесное недержание, абсолютная глухота к слову и полное литературное убожество. В итоге автор не высмеял наше телевидение, а вызвал отвращение к своей непотребщине и «шутливой антисоветчине», видимо, подсознательно заимствованной у того же телевидения. И становится ясно, что на деле он прямой пособник телевидения, как и «Московского комсомольца».
Во второй статье, подписанной уже не «Лихин», а «Ли Хин» (дескать, «китаец из Гонконга») предпринята опять же как бы комическая, а по существу убогая и снова явно болезненная попытка изобразить отношения между властью и страной, народом, как половое партнерство. Тут уж такая зловонная мерзость, что я не решаюсь привести ни одной выдержки. И опять «газета для тех, кто любит думать» выступает в роли бездумной, даже безмозглой пособницы телевидения, «МК», а через них — режима. И конечно, не случайно эти статьи как высшее достижение журнала в деле пособничества нравственной диверсии против своего народа и холуйства перед Западом напечатаны были в газете дважды.
Такого же уровня непотребством отличаются иные публикации газеты на исторические и философские темы. Так, Ваша статья «Является ли государство продуктом классовых противоречий» своим глумлением отвращает с первых же строк: «Надо сказать, что „вечно живая“ марксистская теория очень напоминает по форме выступление (!) юродивого у Казанского вокзала». Ну, конечно, Вы тут же присовокупляете: «Я не хочу этим оскорбить или унизить Маркса, поймите меня правильно». Да ведь все демагоги, приступая к своему любимому занятию, твердят именно эту просьбу: «Поймите меня правильно!»
Обратитесь к сочинениям Солженицына, Волкогонова, Радзинского — Вы обнаружите эту сердечную просьбу не раз. Да вот и совсем недавно, скорчив страшенную рожу, изрыгая свирепые угрозы Думе, если она при первом же голосовании не утвердит на пост премьера его очередного еврейского ставленника, уже согласованного с Западом, Ельцин тут же промурлыкал: «Поймите меня правильно! Я никого не запугиваю…»
Да, Ваш любимый жанр — глумление. Это Вы показали с первых строк и здесь. И после этого повернулся язык сказать, что «Ленин, как всегда (!), начинает полемику с унижения того, с кем спорит». Как говорится, уж чья бы корова мычала, уж чей бы козел блеял…
И в этой статье Вы задались целью осмеять сразу трех великих людей — Маркса, Энгельса и Ленина. Выскочил из-под арки на Николоямской и хвать всех троих одной лапой за бороды: «марксизм ужасен своим примитивизмом»… «убогие марксовы идеи»… «марксов бред»… Удивительно, почему Ельцин до сих пор не выдал Вам медаль.
Пропустим пока Энгельса, перейдем сразу к Владимиру Ильичу. «Я представил Ленина чуть ли не придурком… С ним расхожусь принципиально. Образно говоря, я утверждаю, что молния — это электричество, а он — что стрела пророка Ильи».
Ну, допустим, никаких стрел у Ильи-пророка вроде бы на вооружения никогда не было. Но интересней другое: себя автор уподобил человеку ученому, допустим, Бенджамину Франклину, а Ленина — страннице Феклуше из Островского. Встретив образное выражение у Ленина, Вы негодуете: «Вся пакость философов-теоретиков в том, что они образно говорят, не понимая, о чем». Но мне сомнительно: сам-то философ-практик понимает, что говорят, когда Ленина уподобляет Феклуше, верившей не только в Илью-пророка, но и в то, что есть люди с песьими головами.
С особым рвением Вы ополчаетесь на кабинетность Маркса, Энгельса, Ленина: «Марксизм хорош для кабинетной болтовни…» Но так ли уж Вы лично превосходите их всех своим опытом? Допустим, Маркс, работая, как и Вы, главным редактором, не раз привлекался к судебной ответственности за публикацию в своей «Новой Рейнской газете» антиправительственных корреспонденций. Один процесс длился несколько дней. Маркс выступил там с блестящими речами и выиграл дело! Так что у него-то Ваш редакторский опыт был, а у Вас его судебного опыта нет. Вашу газету, слава богу, не привлекали к ответу, а если привлекут, то еще неизвестно, как Вы будете держаться, и сомнительно, сможете ли выступить там столь же бесстрашно и блистательно, как Маркс. А Энгельс? В 28 лет он участвовал в революции с оружием в руках. А Вы в 28 лет в какой войне участвовали? А в 38 где сражались? А в 48?.. Ах, в этом возрасте Вы зовете на бой других? Ну, это несколько иное дело, чем идти самому.
Так с чего бы, спрашивается, Вам задирать нос перед этими двумя мужами? А какое основание твердить о кабинетности третьего, который-де «из-за отсутствия личного опыта не способен понять» множество вещей, вполне доступных Вашему пониманию.
Раз уж коснулись опыта, то могу заметить, что у Вас тут немало странного. Пишете, например, о каком-то «формальном опыте». Что это такое? Опыт — вещь реальная. Или он есть, или его нет. Далее Вы утверждаете: «Любой (!) руководитель, получая новую должность, является неопытным». Это почему же любой? Конечно, если человек всю жизнь занимался металлургией, а потом вдруг сел в кресло редактора газеты, то у него опыта нет. Но если начальника цеха назначили директором завода или командира полка — командиром дивизии, то у них уже есть необходимый им опыт руководства или командования, и надо лишь обогащать, расширять его. Неужели это непонятно для человека, который всесветно объявил своим девизом любовь к шевелению мозгами?
Итак, третий муж. Трудно назвать в XX веке политика, на долю которого выпало бы столько труда, скитаний, трагедий. В ранней юности пережил смерть отца и казнь любимого брата. В семнадцать лет — первый арест и исключение из Казанского университета, ссылка. Самостоятельно получает высшее образование, работает помощником присяжного поверенного. Переезжает из города в город: Симбирск, Казань, Самара, Петербург… В двадцать четыре года, а не в тридцать восемь, как Мухин, пишет свою первую книгу, острую, смелую, потом — вторую, в двадцать пять лет впервые едет за границу, которую Юрий Игнатьевич увидел только в сорок. В этом же году создает в столице политическую организацию («Союз борьбы за освобождение рабочего класса»), чего товарищу Мухину до сих пор не удалось. Снова арест и ссылка в Енисейскую губернию, чего главный редактор «Дуэли», слава Богу, еще не изведал. После ссылки Ленин уехал за границу и в тридцать лет вместе с Плехановым начал издавать первую общерусскую политическую газету «Искра». Хлопот с ней было больше, чем с «Дуэлью», хотя бы потому, что она была нелегальной, печатать ее приходилось то в Лейпциге, то в Мюнхене, то в Лондоне, то в Женеве, т. е. в трех разных странах. И переправлять нелегальную газету в Россию, распространять ее было очень трудно и опасно, совсем не то, что «Дуэль», которую можно получать по подписке или совершенно свободно купить в самом центре столицы. Что касается тиража, то он составлял всего 8 тысяч экземпляров, но с учетом времени и обстановки это примерно то же самое, как если бы «Дуэль» имела сейчас тираж не в 15–20, а в 150–200 тысяч.
В эти же годы одна за другой выходят новые книги Ленина, и они, между прочим, не лежали горой в редакции, как лежат в «Дуэли» сочинения некоторых ее активных авторов.
В тридцать три года Ленин создает партию большевиков. А ныне есть люди, которые и в пятьдесят все еще только грозятся создать что-то вроде партии. Некоторые авторы, как, например, Николай Павлов в «Московском литераторе», а за ним Владимир Бондаренко в «Завтра» уверяют, что партия большевиков была никому неведомой кучкой заговорщиков, которые в октябре 17-го года просто подняли власть, валявшуюся на земле. Ничего себе кучка! Когда Ленин привел свою партию к власти, в ее рядах было 240 тысяч человек, и за плечами у многих, как у ее создателя, — годы тюрем, ссылок, скитаний, что у членов мухинской Армии Воли Народа едва ли обнаружится.
Надо ли говорить о том, какая сложная, опасная жизнь началась у Ленина на посту председателя Совнаркома. Может, достаточно напомнить, что на него было совершено шесть бандитских налетов и покушений, одно из которых едва не стало роковым…
И вот этого-то человека, знавшего и тяжкий труд, и горечь эмиграции, и превратность подполья, всю жизнь руководившего острейшей политической борьбой, дышавшего воздухом Петербурга и Москвы, Берлина и Лондона, Парижа и Стокгольма, Женевы и Кракова, Таммерфорса и Цюриха, Шушенского и Поронино, владевшего несколькими иностранными языками, в сорок семь лет ставшего создателем и главой государства совершенно нового типа, изведавшего пули, отравленные ядом, наконец, оставившего 50 томов сочинений — вместо того, чтобы научиться чему-нибудь из богатейшей жизни этого человека, наш благоденствующий современник над ним глумится, именует «кабинетным теоретиком». Да ведь после этого Вас, Юрий Игнатьевич, уверенно можно назначать на место Сванидзе. А те трое были настоящими мужами, а не телевизионно-газетными сотрясателями атмосферы.
Ленин в «Государстве и революции» приводит цитату из Энгельса об отношении в обществе между классами угнетателей и угнетенных, с которой он целиком согласен, а Вы, имея в виду обоих, пишете: «Как-то еще понятна мысль кабинетного теоретика, что, дескать, угнетенные хотят „пожрать“ угнетателей, убить их, уничтожить». Поразительно! Красный, как помидор, защитник угнетенных выговаривает через губу, что ему «еще как-то понятно» стремление рабов Рима, крестьян и рабочих России, обездоленных Англии, отверженных Франции к свободной и достойной жизни, что, увы, невозможно без свержения угнетателей. Снизошел до кабинетного теоретика… Однако еще удивительней дальше: «Но почему угнетатели хотят „пожрать“ угнетенных? Это им зачем?» Уж тут Вам, любителю думать, видится полная бессмыслица, абсолютная блажь ума: «Такие тексты понимать невозможно». На Ваших глазах беспощадные угнетатели с помощью чрезвычайно разнообразных средств — от невыплат пенсий и зарплат до неизбежных при их правлении аварий да катастроф и прямых расстрелов — «пожирают» в год по миллиону угнетенных и обездоленных, и не австралийцев или полинезийцев, а Ваших сограждан и кровных соплеменников, а Вы не видите этого и не желаете верить, что так может быть: «Это зачем?» Ведь угнетателям, дескать, нужна рабочая сила. Правильно, нужна. Но, во-первых, милостивый государь, им не нужна лишняя рабочая сила, ибо каждый работник ведь еще и едок, еще и место на земле занимает. И вот, будучи людьми весьма деловыми, они уже подсчитали, сколько рабочей силы им необходимо для полного благоденствия. Под мурлыкание Зюганова о том, что «для России лимит революций исчерпан», они установили, что хватит 50 миллионов рабов. Остальным надо помочь освободить занимаемое на русской земле место. Опыт здесь богатейший: испанских конкистадоров в Южной Америке, американских первопроходцев в Северной, английских лендлордов хотя бы в самой Великобритании («овцы съели людей»), наконец, ничем не заменим гитлеровский опыт…
Именно о таких страшных делах и писали как Энгельс, так и Ленин. Разумеется, у них речь шла о прошлом, но вот мы то же самое видим на родной земле ныне, и для всякого, «кто любит думать», картина ясна. А Вы продолжаете глумиться: «Энгельс при написании этих строк мозгами отдыхал»… «Что Ленину здесь ясно, то мне „в упор“ непонятно». «Тут что ни слово, то и недоумение». Вот таков уровень Вашей критики марксизма, такова сила Вашей мозговой атаки на него? Пожалуй, теперь уже нетрудно понять, кто настоящий ученый и подлинный защитник трудящихся, а кто — интеллектуальная килька пряного посола из консервной банки, только что открытой Ельциным после стаканчика «нового мышления»…
В марте 1914 года Ленин написал статью «Либеральный профессор о равенстве». Она начиналась так: «Господин либеральный профессор Туган-Барановский отправился в поход против социализма». Конечно, этот либеральный Мальбрук был далеко не первым, кто, наевшись кислых щей, в поход собрался против социализма, против марксизма. И орудовал он по примеру своих многочисленных предшественников: «Г. Туган повторяет старый прием реакционеров: сначала извратить социализм, приписав ему нелепость, а потом победоносно опровергать нелепицы!»
Мальбрук-Барановский приписал марксизму такую нелепость: люди по своим физическим и духовным данным явно не равны, а марксизм основывает свой идеал на равенстве. Какая, мол, дичь! Какие марксисты придурки, как сказали бы Вы, маэстро.
Ленин терпеливо разжевал азбучную истину: марксисты под равенством в области политической разумеют равноправие, а в области экономической — уничтожение классов. Об установлении же человеческого равенства в смысле равенства физических сил и душевных способностей они отродясь не помышляли. И пояснял тут же: «Равноправие есть требование одинаковых политических прав для всех граждан государства, достигших известного возраста и не страдающих ни обыкновенным, ни либерально-профессорским слабоумием».
Прошло почти 100 лет, а поход против марксизма все продолжается. Но удивительно не это, а то, что новые мальбруки, отправляясь в поход, по-прежнему трескают кислые щи, забыв о конфузе Мальбрука Первого, и пользуются тем же самым старым оружием реакционеров: оглупить марксизм, приписать ему нелепости и доблестно опровергнуть их! Именно так действуете Вы против марксизма всегда, Юрий Игнатьевич, и в частности там, где обвиняете его в кабинетности, в отрыве от жизни и тому подобных грехах.
Вот уже лет двадцать газетно-телевизионные олухи демократии уверяют православных, что Ленин, имея в мозгу столько же извилин, как они, считал, будто управлять государством может любая кухарка. Вам одного Ленина мало. Вы приплетаете сюда и другие великие имена, за что ждете от зачатого и рожденного Вами ельцинского двойника еще одну большую медаль. Вы, синьор помидор, прямо-таки упиваетесь своим краснобайством расширенного диапазона: «Маркс, Энгельс, Ленин уверены, что любой (!) „горожанин“ запросто может управлять чем угодно(!)». «Ленин, тупо упершись в марксову форму классовой борьбы, отвергал профессионалов»… «Маркс учил Ленина поставить к зубоврачебному креслу вооруженных рабочих, те будут стоять рядом и учить: „Тяни зуб влево! Тяни вправо!“(?!)»… «Ленин со смелостью, на которую способен только ничего не соображающий дилетант, призывает убрать всех(!) руководителей и заменить их „объединенными рабочими“», «Ленин и Маркс заставляют (!) водителя автобуса (хоть взял бы в толк, что во времена Маркса были кэбы, омнибусы, а не автобусы. — Автор) еще и управлять страной, как своим автопарком» (?!) и т. д. Ничего подобного никогда не говорил ни один даже самый лютый и бесстыжий враг марксизма, включая Геббельса, который был все-таки достаточно образованным человеком, чтобы уж так-то врать.
Вот что на самом деле писал ничего не соображающий дилетант еще до Октябрьской революции: «Мы не утописты. Мы знаем, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством…» Вы слышите, маэстро? Не спо-соб-ны!.. И дальше: «Но мы… требуем немедленного разрыва с тем предрассудством, будто управлять государством… в состоянии только богатые или из богатых семей взятые чиновники… Мы требуем, чтобы… к обучению этому немедленно начали привлекать всех трудящихся, всю бедноту» (Собр. соч., т. 34, с. 311–315).
Вам, спаситель отечества, так почему-то не нравится это четкое заявление, что Вы о нем промолчали. Это тем более странно и неожиданно, что ведь оно чрезвычайно актуально и сейчас, ибо нам уже несколько лет опять твердят, что управлять государством могут только чиновники из богатых семей вроде двукратного писательского внука и адмиральско-докторского сына Гайдара или богачи вроде Березовского да Чубайса.
С другой стороны, Ленин писал, что механизм управления «вполне могут пустить в ход сами объединенные рабочие, нанимая техников, надсмотрщиков, бухгалтеров». Пустить в ход это еще не значит управлять, руководить, и объединенные рабочие это не любой, не каждый отдельно взятый рабочий, а коллектив, в котором всегда найдутся люди, талантливые, расположенные и к управлению, на помощь к которым подоспеют и техники. Вы помните народного депутата СССР Леонида Ивановича Сухова? Он был одной из самых светлых голов среди всех депутатов и уж наверняка — самым горячим и честным сердцем среди них. Когда стало известно о смерти маршала С. Ф. Ахромеева, Сухов предложил съезду народных депутатов почтить память маршала вставанием. Ни одна интеллягушка не встала… А ведь Сухов — простой шофер из Харькова.
Возвращаясь к вопросу о кухарках в управлении государством, нельзя не заметить, что если даже в относительно спокойную пору в органах власти необходимы такие, как шофер Л. И. Сухов, то уж в пору войн и революций конкретные обстоятельства и вовсе могут потребовать назначения на самые высокие посты таких лиц, у которых самым ценным и нужным будет не образование, не звание, не компетентность, даже не ум, а преданность идее, решительность, готовность идти до конца. В статье, пошло озаглавленной «Лягание марксят», Вы напоминаете, что в 1919–1924 годы Главнокомандующим Вооруженными силами республики был царский полковник С. С. Каменев. Верно. И на этот высокий пост он был назначен, надо полагать, не без участия ничего не соображавшего дилетанта, который одновременно был еще и председателем Совнаркома. Но что же Вы умолчали, что до Каменева Главнокомандующим был Н. В. Крыленко, человек образованный, умный, но — имевший звание всего лишь прапорщика. Для тех, кто назначал его на этот высокий пост, главным была беззаветная преданность пролетарской революции. Ну, а позже нашелся Каменев, военный специалист высокого класса.
И так в переломные моменты поступают всегда. Полюбуйтесь на сподвижников Ельцина — сплошь бездари и невежды. Олух на олухе сидит и олухом погоняет. Но все они бешено преданы ельцинской идее уничтожения России посредством своих людоедских реформ. И больше от них ничего не требуется.
Разница с большевиками лишь та, что большевики со временем выдвигали таких, как полковник С. С. Каменев, полковник Б. М. Шапошникова, генерал А. А. Брусилова, находили общий язык с академиком И. П. Павловым, патриархом Тихоном, уговорили вернуться из эмиграции Горького, Алексея Толстого, Сергея Прокофьева, Александра Куприна и многих других, а нынешний режим с каждым годом деградирует по всем направлениям дальше и дальше. А кого он соблазнил вернуться из-за границы? Солженицына да Войновича…
И Вы продолжаете арию о кухаркиных детях и идиотах у власти, об ответственности за это марксизма и лично Ленина: «Сколько тупости полезло в кресла директоров после революции с благословения Ленина и Маркса!..» Увы, тупость в высоких креслах, в том числе и редакторских, всегда встречалась и встречается, но если после революции это было уж столь массовым явлением, если даже, по Вашим словам, и осенью 1941 года «на руководящих постах в системе управления СССР сидела революционная ленивая тупость», то, во-первых, объяснил бы, прозорливец, как же при таком засилье руководящей тупости стране удалось всего через пятнадцать лет после окончания Гражданской войны выйти по экономическому развитию на второе место в мире и на первое в Европе. Во-вторых, привел бы, мудрец, хоть один примерчик, когда советская власть или сам Ленин лично благословляли бы тупость на руководящих постах. Увы, таких примеров у Вас нет.
Но зато, видимо, в состоянии некоторого беспамятства, нередкого у Вас, Вы с избытком даете примеров совершенно иного, прямо противоположного смысла, которые напрочь опровергают Вашу собственного изготовления рениксу. Таковы телеграммы Ленина в 1919 году, в одной из которых он грозит арестом, судом и даже расстрелом Симбирскому губпродкомиссару за «нераспорядительность» и «неуспешность» в организации помощи голодающим, в другой «за формальное и бюрократическое отношение к делу», за неумение помочь голодающим требует от ЧК города Курска «немедленно арестовать Когана, члена Курского центрозакупа», и предупреждает, что за такое нерадение «репрессия будет суровая, вплоть до расстрела» (т. 50, с. 238). Если такие угрозы и распоряжения Вы называете благословением тупости, то, надо полагать, расстрел назовете наградой.
И вот что еще крайне характерно для Вашего метода фальсификаций: «Обратите внимание, за что Ленин стал (!) расстреливать — „ЗА НЕУМЕНИЕ“!.. Ленин впал в управленческий маразм. Ведь и дураку понятно, что „неумение“ лечат не расстрелами, а обучением. Тупость государственных идей Маркса была подтверждена большевиками блестяще!» Нет, дорогой шеф, здесь подтверждены не тупость идей Маркса, не маразм Ленина и большевиков, а некоторые аналогичные свойства совсем другого персонажа нашего повествования.
Во-первых, Ленин не «стал расстреливать», а только грозил и судом и расстрелом. Замечу здесь, что ни у Солженицына, ни у Волкогонова, ни у Радзинского, ни у других гиппопотамов антикоммунизма я не нашел ни одного факта, когда по телеграмме, по приказанию Ленина кого-то расстреляли бы. Подобно тому, как, оказавшись на фронте вскоре после сталинского приказа № 227, по которому создавались заградотряды, я не только не видел, но и не слышал, а потом и не читал ни об одном случае, когда эти отряды действовали бы.
Во-вторых, у Ленина перечисляется целый набор безобразий, за которые он грозит репрессиями: бюрократизм, формализм, нераспорядительность, неуспешность и, наконец, в последнюю очередь, неумение, которое, конечно же, могло появиться у него только в обстановке спешки, напряженности, драматизма тех дней Гражданской войны. Достаточно сказать, что лишь в том самом январе, когда были посланы те две телеграммы, Ленин отправил всего 39 телеграмм. А сколько было еще писем, распоряжений, докладов, речей!.. Полистайте хронику его жизни хотя бы за тот же январь 1919 года.
«2 января. Руководит заседанием Совнаркома… Руководит заседанием Совета Обороны…
3 января. Подписывает телеграмму в Реввоенсовет республики…
8 января. Рассматривает донесение Сталина и Дзержинского о положении на фронте под Пермью…
12—21 января. Пишет „Письмо к рабочим Европы и Америки“.
17 января. Выступает в Большом театре на Объединенном заседании ВЦИК, Моссовета и Съезда профсоюзов…
18 января. Выступает на заседании Московской конференции РКП(б)… Выступает на Всероссийском съезде учителей…
19 января. Выступает с балкона Моссовета…
20 января. Выступает с речью в Колонном Зале на съезде профсозов…
24 января. Выступает на совещании по внешкольному образованию… Дает директиву Реввоенсовету…
26 января. Пишет обращение „Все на работу по продовольствию и транспорту“…
27 января. Руководит заседанием Совета Обороны…»
И это только то, что потом, спустя немало лет, удалось документально зафиксировать. У Вас, Юрий Игнатьевич, был в жизни хоть один такой месяцок? Или один денек, когда Вы руководили бы заседаниями Совнаркома и Совета Обороны, а потом еще и речь толкнули в Большом театре? Между прочим, тогда после покушения Каплан прошло всего четыре месяца.
Ведь и дураку понятно, говоря Вашими словами, что в обстановке января 1919 года, при такой перегруженности работой, при решении столь важного вопроса, как спасение голодающих, у главы правительства могло вырваться невзвешенное гневное словцо по адресу тех, кто не справлялся с решением этого вопроса. Да, всем дуракам понятно, а одному — нет.
А что Вы еще проделываете с этим злосчастным словцом «неумение». Вытаскиваете с самого конца набора и ставите в центр обвинения как единственное. Везде, всегда это называлось жульничеством…
В другом месте в качестве вопиющего примера «марксистской тупости» в высоких креслах, якобы процветавшей даже в конце 1930-х годов, Вы приводите чей-то рассказ о директоре одной ленинградской верфи. Да, судя по всему, это был тупица да еще подхалим. Но оказывается, как только нарком судостроительной промышленности И. Ф. Тевосян убедился в этом, так тотчас чуть не взашей выгнал его с работы. «Вон отсюда! — прошипел он директору. — Чтобы ноги вашей здесь не было!» Ей-ей, поразительно, как устроено Ваше зрение: что работает на Вас (в данном случае — тупица в директорском кресле), это видите, а что против Вас (борьба советской власти против тупиц), Вы этого не замечаете и понять не можете, хотя оно тут же, рядом!
А уж особенно содержателен и колоритен третий примерчик, относящийся тоже к концу 1930-х годов: «А в это время в авиастроении должность наркома занимал верный ленинец, старый большевик Л. Каганович, который требовал от конструктора Яковлева изменить „мордочку“ самолета, т. е. не знал не только технологии, но даже терминологии, принятой в его министерстве». Ужасно!.. Но что сказать о критике невежд и тупиц, если, во-первых, он не знает, что «нарком» и «министерство» — это разные эпохи советской истории. Тем более если он не знает, что верный ленинец и старый большевик Каганович Лазарь Моисеевич никогда авиационной промышленностью не ведал. Допустим, Вы много пишете о Второй мировой войне, но вдруг встречаешь у Вас такое, например, заявление: «После войны французам пришлось расстрелять, как изменника, маршала Петена». На самом деле Петена никто не расстреливал, он дожил чуть не до ста лет и тихо скончался, окруженный внуками и правнуками. Видимо, Вы спутали Петена с Лавалем, которого действительно расстреляли. Что ж, не будем строги, это чужая история. Но Каганович-то! Долгие десятилетия он входил, пожалуй, в пятерку самых главных руководителей нашей страны: секретарь ЦК, член Политбюро, член Государственного комитета обороны, многолетний нарком железнодорожного транспорта… Как можно автору, так много пишущему о советской истории, спутать его с братом Михаилом, который и был недолгое время наркомом авиационной промышленности, но опять же, как тот директор верфи, смещен Сталиным за нерадивость. Право, тут как критик марксизма Вы оказались не в лучшей позиции, чем такой же универсальный критик всего советского Э. Радзинский, который, накатав в книге «Сталин» множество страниц об Отечественной войне, не знает даже, кто тогда был наркомом обороны. Он уверен, что Жуков.
Итак, три большевика-марксиста — Ленин, Сталин и Тевосян — бьют критика и по физиономии и под дых, а он все свое: «Взгляд у большевиков на государство исключительно дурацкий… марксов бред… марксова дурость…» Какая выносливость! Как у верблюда…
Между прочим, Юрий Игнатьевич, как много у Вас общего с Солженицыным. То же верхоглядство, та же самовлюбленность, та же мания величия и ненависть к марксизму и персонально к Ленину. Тот, например, встретив где-то выражение «бытие определяет сознание», аж завизжал и затрясся: «Низкий закон!.. Свинский принцип!..» Примерно то же самое случилось и с Вами. Но ведь не где-нибудь, а в «Дуэли» (№ 30). Ваш покорный слуга и любимый автор писал, а Вы, надо полагать, читали (или заняты были подготовкой разоблачения Жукова), что Солженицын, как и нынешний академик Яковлев, изучал марксизм по цитатам из газет и по надписям на памятниках. Например, Хрущев приказал выбить на памятнике Марксу на Театральной площади: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно. Ленин». Это, конечно, чушь, дискредитация сразу двух основоположников марксизма, ибо, во-первых, допустим, таблица умножения, как и многое другое, тоже верна, но разве всесильна? Во-вторых, на свете вообще нет ничего всесильного, в известном смысле это можно сказать только о смерти. В чем же дело? А в том, что иные коммунисты большие мастера по дискредитации марксизма. Вот и здесь: вырвали из контекста фразу, превратили этим в нелепость и разукрасили ею памятник в самом центре коммунистической державы. Скорей всего, именно по этой цитатке Солженицын, Яковлев, а потом и Вы пришли к выводу, что марксизм это «шедевр идиотизма».
А ведь я писал в том номере газеты, что грамотные марксисты никогда не говорят, что бытие конкретного человека железно определяет его сознание. Это было бы вульгаризацией и примитивщиной. Они всегда ведут речь об общественном бытии и общественном сознании, подчеркивают, что взаимоотношения между ними не прямолинейны, а сложны, подвижны, что это бытие воздействует на сознание людей через множество промежуточных звеньев — через государственный строй, правовые и политические отношения и т. д. Общественное сознание имеет относительную самостоятельность и в определенных обстоятельствах оно само воздействует на общественное бытие. Я приводил слова Ленина: «Личные исключения из групповых и классовых типов, конечно, есть и всегда будут». Сам Ленин — живой тому пример. Да взять хотя бы и Вас лично. Уж такой патриот и живете среди патриотов, а вот, поди ж ты, Гитлер для Вас гений и «титан XX века», а Жуков — «абсолютный творческий ноль», у которого на даче висит портрет голой бабы, что предельно ясно характеризует его полководческие данные.
У Вас и Маркс и Ленин — жалкие недотепы: «Особенно убого идеи государственного управления Маркса выглядят, если сравнить малоосмысленные метания Ленина с тем, как Гитлер поставил государственный аппарат на службу своему социалистическому (!) государству. Там все чиновники от почтальона до бывшего канцлера Папена стали немедленно служить новому социалистическому (!) государству, удваивая национальный доход каждые 4 года, а у нас Сталину потребовались десятилетия, чтобы подготовить управленцев». Так и хочется сказать словами бессмертного Петьки: «Непостижимый вы для моего ума человек, Василий Иванович!» В самом деле, если смогли в наше время создать газету, значит, Вы человек крутой практической хватки, но рассуждения Ваши, мысли — это полный отрыв от реальности, сплошная абстракция и схоластика.
Вы изображаете дело так, словно Ленин и Гитлер пришли к власти и действовали в совершенно равных условиях, так же в другом месте ставите на одну доску комфронта Жукова и командарма Кулика. Но кто же, кроме пациентов Кащенко, не знает, что Ленин взял власть в результате переворота, революции, за которой последовала Гражданская война, и в ней все рябушинские и путиловы, потерявшие свои заводы и земли, были против Ленина. А Гитлер получил власть тихо, плавно, посредством избирательных бюллетеней, при активнейшей поддержке помянутого Вами канцлера Папена и непосредственно из рук президента Гинденбурга, поручившего ему после победы НСДАП на выборах в ноябре 1932 года формирование правительства. А все круппы и тиссены Германии не только сочувствовали Гитлеру, но и некоторые из них были знакомы с ним лично (Фриц Тиссен, например, еще с 1923 года), и оказывали мощную финансовую помощь нацистской партии (тот же Тиссен отвалил 1 миллион марок!), и даже становились членами партии еще до прихода ее к власти. Можете представить, чтобы, допустим, в 1916 году русские промышленники и помещики пригласили бы Ленина выступить в их элитном клубе с докладом о программе и целях большевистской партии? Смешно подумать! А вот немецкие промышленные воротилы и денежные мешки пригласили Гитлера в свой «Клуб индустрии», находившийся в Дюссельдорфе, и 27 января 1932 года, еще за год до прихода к власти, он произнес там двухчасовую речь. И все это потому, что капиталисты увидели в Гитлере заслон против коммунизма, нараставшего в Германии. Он и не думал отбирать у них заводы, концерны или латифундии. Тиссен еще в 1932 году говорил о Гитлере: «Я твердо убежден, что он единственный человек, который может и хочет спасти Германию от крушения и позора».
Между прочим, в приходе Гитлера к власти нет ничего загадочного, как и в приходе Ельцина. Первый объявил немцам, униженным разгромом в войне и Версальским договором, что они — высшая раса и достойны великой участи, прекрасной жизни, которую он им даст, и это было уж очень лестно и соблазнительно для немцев. Второй со своим обещанием обновить, возродить Россию и заодно ликвидировать партпривилегии выглядел на фоне горбачевско-рыжковского шамкания не менее притягательно. Гораздо загадочнее другое: почему первого не свергли хотя бы в те дни, когда Красная Армия уже вступила в Германию, и почему второго вновь избрали президентом, хотя он не принес родине и народу ничего, кроме крови, нищеты и слез.
Потешив себя и своих козлов-баранов мыслью, что Ленин по сравнению с Вашим титаном был никудышным кадровиком, в сотни раз повторив для своих баранов-козлов, что «тупым следованием Марксу большевики отрезали себе пути для использования профессионалов, которым они из-за собственной глупости верить не могли», Вы вдруг тут же объявляете: «В годы революции большевики привлекали к управлению все (!!!) царские кадры, но на ответственные посты ставить их боялись, что правильно и естественно». Ну тут уж, как сказал поэт, «изумленные народы не знают, что им предпринять?»… Правильно и естественно? Да Вы же только что сказали, что это большевистская глупость! Привлекали все царские кадры? Да Вы полстатьи доказывали обратное!.. Интересно, существует ли еще знаменитая «Канатчикова дача»?..
Разрушители нашей страны начинали с того, что на XX съезде опорочили Сталина, противопоставив ему как бы безупречного Ленина, а потом и его превратили в чудище. Вы изобретательней: Ленина превратили в чудище сразу, затем додумались побить его Гитлером и, наконец, опороченному Ленину противопоставили как бы безупречного Сталина. Например: «Ленин пишет: „Новичкам в нашей партии мы не даем ходу“. А Сталин давал ответственнейшие государственные и военные посты и очень молодым коммунистам и просто беспартийным». И опять — по всем направлениям — вздор! Но мне уже осточертело копаться в этом. Пошевелите сами умом любителя думать.
Однако нельзя пройти мимо еще одного уж вовсе замечательного Вашего открытия. Вы уверяете своих козлов и баранов, что Ленин придумал и объявил классовую борьбу, о которой до него, знать, никто и не слыхивал, даже Маркс. Так и пишете: «Не объяви Ленин классовую борьбу…» Сидел-сидел в своем кремлевском кабинете, дело было вечером, делать было нечего, взял и объявил, дабы не скучать. А до этого Вы писали по данному вопросу еще интересней: «Ну, что стоило большевикам, взяв власть, не объявлять классовую борьбу, а сказать, что они строят царство справедливости. Не было бы ни разрухи, ни гражданской войны». Ах, Вашими устами да мед бы пить… Что до разрухи, то, увы, в октябре 1917 года она уже была в стране ужасная, это знает любой козел. А вот насчет справедливости все обстояло замечательно. Со всех трибун, на всех перекрестках большевики только о ней и надрывались. И даже песни пели:
Вышли мы все из народа, Дети семьи трудовой. «Братский союз и свобода» — Вот наш девиз боевой.Чего же лучше? — братство и свобода! Но при этом, правда, большевики по рассеянности, что ли, национализировали фабрики, заводы, железные дороги, банки, отобрали у помещиков землю, — все, дескать, это создано руками народа, пусть ему по справедливости и принадлежит. Но прежние владельцы этих несметных богатств имели по данному вопросу несколько отличное мнение. Они сказали: «Нет, справедливость — это когда все наше, а у рабочих — только руки». И они захотели вернуть себе отобранные богатства. А народ не пожелал отдавать. И тут почему-то началась Гражданская война. Откуда взялась — неизвестно! Скорее всего, из головы Ленина выскочила…
* * *
На протяжении всего письма я сравнивал Вас то с Ельциным, то с Чубайсом, обнаруживая черты сходства. Но больше всего Вы похожи, конечно, на Жириновского. Вот уже несколько лет он беснуется, вопит, скандалит, устраивает дебоши аж в президиуме Думы, и однако же по всем самым важным, насущным для режима вопросам он всегда голосует так, как режиму нужно, как ему выгодно. То же самое и Вы. Режим делает все, чтобы оскотинить народ, приучить его к языку бардаков и вокзальных сортиров, лишить людей уважения друг к другу. Это для него чрезвычайно важно. И тут Вы его неутомимый оголтелый пособник. Лакеи режима поносят советскую историю, глумятся не только над Лениным, но и над Марксом, над Энгельсом. И это понятно, ибо режим — злобно-антисоветский, фанатично антикоммунистический — только благодаря мощной клевете на наше прошлое, на социализм еще и держится. И в этом вопросе жизни и смерти для него Вы опять вместе с ним, в рядах самых неутомимых его приспешников. И можете делать свое антинародное дело спокойно и дальше — Вас никто не тронет. Ответ на эту загадку подсказывает все тот же Ленин: «Общественное положение профессоров в буржуазном обществе таково, что пускают на эту должность только тех, кто продает науку на службу интересам капитала, только тех, кто соглашается против социалистов говорить самый невероятный вздор, бессовестнейшие нелепости и чепуху. Буржуазия все это простит профессорам, лишь бы они занимались „уничтожением“ социализма» (ПСС, т. 20, с. 129).
Вы хоть теперь-то поняли, в каком облике корячитесь перед фигурами Маркса, Энгельса и Ленина? А тут еще — и перед великим полководцем Жуковым на горшок сели, но об этом в другой раз. И уж тут как один из последних уходящего племени фронтовиков права щадить я не имею.
Троянский конь в осажденном городе
Академик И. Р. Шафаревич, математик, много пишет о художественной литературе и истории, особенно — об истории предвоенного времени и Второй мировой войны. Как правило, его публикации и размышления имеют общую унылую направленность — против коммунизма, против Советской власти, против здравого смысла. Такова и недавняя большая статья «Зачем нам сейчас об этом думать?», обнародованная в газете «Завтра», № 29. По счету это уже 67-я агрессивная вылазка академика в таком роде. Казалось бы, по причине рутинности и скукоты можно молча пройти мимо.
В самом деле, что нового способен добавить автор к своему прочно сложившемуся облику после того хотя бы, как в 1991 году не только приветствовал запрет Ельциным компартии, но и с нетерпеливой досадой со страниц журнала «Наш современник» корил благодетеля в мягкости и недостаточности сей прогрессивной меры: «Несерьезно останавливаться на запрете, несерьезно…» Тем более, говорит, что тут же создается КПРФ, то бишь «наследница КПСС, претендующая на украденные той у народа деньги». Что ж, мол, бывший политбюрошник, ты не знал, что ли, что КПСС — это партия-воровка? Словом, не миндальничай, а помни: «Ведь последствия коммунистической идеологии не могут быть ликвидированы административными мерами». И в целях быстрейшей ликвидации указанного зла ученый предлагал Ельцину не останавливаться, а решительно идти дальше и дополнить долгожданный указ более серьезными и надежными мерами: «Есть у нас Антифашистский комитет. Он кажется затеей довольно академической. А вот Антикоммунистический комитет действительно необходим!» Прямо-таки жить без него дальше невозможно демократии… И тут же подбрасывается такой дьявольский пассажик: «Солженицын подсчитал, что в ФРГ на процессах по денацификации осуждено 86 тысяч человек, а если это перевести на нас по пропорции, то получится четверть миллиона» — он уж сам потрудился, подсчитал. Ученому-патриоту легко и просто, даже необходимо фашистских грабителей его родины, убийц его сограждан «перевести по пропорции» на коммунистов, под руководством которых фашизм был разгромлен, родина освобождена, а три миллиона из них сложили головы за это. Не «перевести» ли их на убитых эсэсовцев? Ученый пока молчит. Но дайте срок…
Так вот, после такой затеи в гиммлеровском духе о чем спорить с ее автором? Обращать ли внимание на очередной приступ его антикоммунистической чесотки? Тем более что легко представить, с каким ликованием встретил он в свое время блажной вопль Ельцина в конгрессе США: «С коммунизмом в России покончено навсегда!» (Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают.) Ведь сам-то затейник еще раньше не мог нарадоваться: «Призрак, о котором писали Маркс и Энгельс, больше не „бродит по Европе“. И нашел он свой конец там же, где и армия Гитлера, — на русских просторах». И тут он тщился в духе Ельцина и Новодворской представить коммунизм и коммунистов «красно-коричневыми» родственниками фашизма.
А какое удовольствие доставил академику Степашин, самый развеселый наш премьер за последние двести лет. Не предвидя своей собственной печальной судьбы, там же, в США, на встрече с представителями Американо-российского делового совета он с улыбочкой неунывающего брандмайора взялся предсказывать будущее коммунизма: «Я открою вам главный государственный секрет, самую главную государственную тайну: коммунисты никогда больше в России не победят, никогда не вернутся. Никто этого не допустит. Я говорю вам это как бывший руководитель контрразведки и бывший министр внутренних дел». Кстати сказать, это во многом объясняет, почему за время пребывания Степашина в названных им высоких должностях преступность в стране с каждым днем росла: вместо борьбы с ней он занимался коммунистами. Возможно, с помощью негласного Антикоммунистического комитета, который все-таки тайно был создан. Открывая «секрет», Степашин, конечно же, рассчитывал на содействие таких, как Шафаревич. В качестве главы названных им ведомств он, разумеется, был и вообще осведомлен о коммунофобских страстях столь видной фигуры, как наш академик, и знал о его конкретном предложении создать Антикоммунистический комитет. Еще бы! Ведь это было не на кухне сказано, а напечатано как передовица в журнале, тираж которого тогда превышал 200 тысяч экземпляров. Так что обошлось без сексотов. Не приходится сомневаться и в том, что по своему положению пресловутого коня внутри осажденной коммунистической Трои академик представлял и представляет особый, высшего разряда интерес для ФСБ, МВД и других любознательных структур…
Наконец, Шафаревич наверняка с восторгом прочитал в «Независимой газете» рассказ бывшего министра внутренних дел А. Куликова о том, как в марте 1996 года Ельцин решительно намеревался осуществить застарело-голубую мечту академика о полном и окончательном запрете компартии, причем даже с некоторым превышением по части арестов членов ЦК, против чего ученый как гуманист, возможно, и протестовал бы. Только здравомыслие и хладнокровие, твердость и мужество Куликова предотвратили тогда катастрофу с непредсказуемыми последствиями: он первым поднялся против уже готового указа и увлек за собой других. Но Шафаревич, конечно, все равно ликовал: значит, идея-то о запрете жива!
Как видим, ученый-гуманист, поборник справедливости и свободы предлагал создать конкретные организационные формы пособничества режиму в искоренении коммунизма и намечал главное направление пособничества. Никто до этого не додумался — ни покойный пародист Александр Иванов, который прямо объявил, что его идеологическое кредо — «зоологический, пещерный антикоммунизм» («Провинциал», № 19, 30 мая 1993, Тверь), ни бесноватая Новодворская, ни на черта похожий Глеб Якунин — никто! А вот Шафаревича осенило! На то и ученый с мировым именем, на то и почетный член едва ли не дюжины иностранных академий. И то сказать, как можно было мыслителя с такими задатками и поползновениями не пожаловать, например, званием члена Национальной академии наук и искусства США.
Возглавить Антикоммунистический комитет ученый, вероятно, предполагал сам — кто же лучше дело знает! А заместителями взял бы, возможно, помянутого пародиста, тогда еще живого, или Глеба Якунина, тогда еще не лишенного сана священника. Над входом в комитет хорошо было бы повесить плакат: «Наша цель предельно ясна: коммунизм должен быть уничтожен. Геббельс». Но, увы, тогда все это осуществить не удалось: даже Ельцин брезгливо отшатнулся…
Да, вроде бы уже давно ясно, что за фигура Шафаревич, и однако же пройти молча мимо его новой коммунофобской вылазки невозможно. Дело в том, что эту вылазку, как и ту, в 1991 году, математик рассчитал точно: она приурочена к дням, когда, с одной стороны, разворачивается кампания по выборам в Думу, с другой — все чаще и настойчивее опять раздаются призывы не допустить до власти, запретить компартию, ликвидировать Мавзолей В. И. Ленина. В этих условиях вылазка академика может оказаться весьма эффективной. И есть основания полагать, что за ней последуют другие его акции того же пошиба. Поэтому пора, наконец, сказать о нем кое-что вполне внятно. Тем паче, что не кто-нибудь, а сама патриотическая пресса охотно публикует об академике статьи, одни заголовки которых способны остановить иное критическое перо: «Мыслитель», «Век Шафаревича», «Рыцарь Истины», «Наша совесть», «Наш свет»… Не за горами, видно, и такой: «Лучший мыслитель всех времен и народов».
Провинциально благоговея перед обилием почетных званий, орденов и премий, включая Ленинскую, наша оппозиция не смеет сказать о Шафаревиче хоть одно внятное критическое словцо. Как можно-с! Он же почетный доктор Парижского университета, член Лондонского королевского общества… Даром, что родом из Житомира… Исключение составили тут лишь статьи неутомимой и непреклонной Татьяны Глушковой «Труден путь к большому народу» («Молодая гвардия», № 9, 1993), «Элита» и «чернь» русского патриотизма. «Авторитеты измены» (там же, № 11, 1994 и № 1, 2, 3, 1996) и некоторые другие публикации талантливой писательницы.
Т. Глушкова вспоминает, что впервые услышала имя Шафаревича в 1979 году, когда из уст закордонных радиовещателей оно всплыло «звездой первой величины в гордом, мрачном созвездии академика Сахарова», высланного тогда из Москвы и «не прекращавшего в „горьковском захолустье“, как выражались вещатели, свою борьбу против „империи зла“» — моей родины. Это новое имя оказалось тесно сплетено еще и с именем Елены Боннэр, «великой женщины современности».
Я услышал о Шафаревиче лет на сорок раньше, и его имя сияло в созвездии совсем ином — вундеркиндов и юных гениев довоенной поры. В моей памяти имя чудо-математика оказалось сплетено с именем чудо-скрипача Бориса Гольдштейна (в газетах и по радио его называли просто Буся). Эти два вундеркинда, не ведая о том, были кошмаром моего детства и отрочества, ибо моя матушка, листая мой школьный дневник, то и дело с горечью говорила: «Нет, из тебя не получится Буся Гольдштейн…» Или: «Ах, если бы ты был хоть немного похож на Игорька Шафаревича!»
Потом Борис Гольдштейн был у всех на виду, а о втором невольном своем мучителе я ничего долгое время не слышал. Но вот настали эти страшные годы, и с ними появились его многочисленные публикации. Слов нет, с иными его суждениями, взглядами, оценками нельзя не согласиться, но в большинстве своем они имеют характер общих мест, а несогласие с академиком все росло и множилось.
Изумляет та уверенность, с какой Шафаревич обильно высказывается по самым различным вопросам, о которых имеет смутное представление, в частности, как уже отмечалось, о минувших войнах. С этого можно и начать…
15 июля в «Советской России» он заявил, например: «Англичане из всех европейцев во Второй мировой войне участвовали самым косвенным образом». Спору нет, вклад англичан в победу над германским фашизмом несоизмерим с нашим, и возмутительно, что ныне на Западе приуменьшают наш вклад и раздувают вклад союзников. Но все же — разве четверть миллиона англичан вместе с французами и бельгийцами не сражались против немцев в мае — июне 1940 года во Франции? Разве не Англия целый год противостояла Германии один на один? Разве не на английские города фашисты совершили до мая 1941 года 46 тысяч самолетовылетов, сбросили 60 тысяч тонн бомб, некоторые города (например, Ковентри) превратили в развалины и убили, ранили 86 тысяч человек? Разве, потеряв в этой воздушной битве за Англию свыше 900 самолетов, не англичане сбили свыше 1500 немецких машин? Разве не они еще осенью 1940 года бомбили Берлин, а в январе — мае 1941 года изгнали итальянцев из Восточной Африки?.. И все это, повторяю, в ту пору, когда Англия противостояла Гитлеру один на один. Какая другая страна, кроме СССР, конечно, таким же «косвенным образом» участвовала в войне? Неужели все это новость для ученого человека?
Видимо, так и есть, ибо он продолжает столь же уверенно и решительно: «Да, вся (!) война для англичан заключалась в том, чтобы вовлечь (?) в войну какую-то другую страну: Голландию, Данию, Швецию (?), Францию, Грецию, Югославию…» Вовлечь? Как это понимать — перечисленные им страны напали на Германию? Да это не что иное, как оправдание Гитлера, ибо все названные страны, кроме Швеции, были не «вовлечены» Англией в войну против Германии, а оказались жертвами агрессии гитлеровского вермахта.
И дальше: «Можно вспомнить речи Черчилля того времени. В них он клятвенно уверял своих сограждан, что их жертвы будут минимальны». Лидер любой страны обязан думать о том, чтобы жертвы его сограждан были минимальны. Но речей Черчилля на сей счет я не помню. Всем известно другое. Когда 10 мая 1940 года он стал премьером, то в обращении к нации сказал: «Я не обещаю вам ничего, кроме пота, слез и крови…»
А по поводу того, как англичане вели войну, главным образом по поводу затяжки с открытием второго фронта, советская сторона высказала немало самых решительных суждений еще и во время войны (смотри переписку Сталина и Черчилля) и после. Но достойно ли, порядочно ли перечеркивать сейчас все трагическое и мужественное, что было в борьбе английского народа?! Неужели это на пользу «русскому национализму» и он без этого не может? Опасаюсь, что если в Лондонском королевском обществе станет известно о приведенных высказываниях Шафаревича, то при случае в ресторане общества его русскому члену не подадут даже рюмку коньяка. А мне мой русский патриотизм ничуть не мешает признать мужество и жертвы англичан, да еще и заставляет отринуть оскорбления в их адрес.
Свои, мягко выражаясь, недобросовестные рассуждения автор закончил так: «Вот и теперь потери англичан оказались минимальными, несопоставимыми с объемом нанесенного Югославии ущерба». Большого ума человек, а не видит хотя бы даже элементарной логической несообразности: раньше он противопоставлял роль (и потери, конечно) Англии роли других государств-союзников в войне против агрессора, а теперь сравнивает потери Югославии, оказавшейся жертвой агрессии со стороны Англии и других стран НАТО, с потерями агрессора. А я-то думал, что сила логики — первое качество любого математика…
Давая оценку агрессии против Югославии, академик Шафаревич все с той же уверенностью утверждает: «Не так еще видна всемирно-историческая поворотная роль этих событий. Действительно, у нас на глазах человечество как бы обрушилось лет на двести, если иметь в виду процесс культурно-правового строительства. Мы куда-то почти в средневековье провалились… Ведь в течение этих двухсот лет строилось международное право, формулировалась идея о том, чтобы зло войны как-то локализовать…»
Да, право строилась, идея формулировалась. И, что же, все эти двести лет воюющие государства следовали сим гуманным предписаниям — «вычленяли» войны и локализовали их? Представьте себе, читатель, академик уверяет, что именно так замечательно все и было: «воевали, как правило, люди в мундирах — и только (?) против людей в мундирах… Гражданское население как бы выделялось из рамок войны…» и вот, говорит, только в агрессии против Югославии ныне, только «сейчас все эти правовые скрепы совершенно разрушены. О какой уж там войне людей в мундирах против людей в мундирах можно говорить… Было убийство невоюющих граждан… Новая мировая власть не связывает себя никакими правовыми и моральными ограничениями, стремясь подчинить себе весь мир».
Такое впечатление, право, словно человек только что катапультировался с Луны. Вы что ж, Игорь Ростиславович, ничего не слышали хотя бы о немецко-фашистской агрессии против нашей с вами Родины? Почему даже не упомянули о ней? Или полагаете, что, стремясь подчинить себе весь мир, Гитлер связывал себя какими-то правовыми и моральными ограничениями? И война немецких фашистов против нас была войной людей в мундирах против людей в мундирах?..
Как известно, захватчикам не все удалось осуществить из приказов и требований своего начальства, ибо под напором Красной Армии часто приходилось удирать слишком поспешно, но и то, что они все-таки успели натворить, в мировой истории не имеет прецедента. И если наши общие людские потери в войне составили 27 миллионов жизней, то около 20 миллионов из них — это гражданское население… Впрочем, справедливости ради надо заметить: академик признает, что в отмеренные им двести лет, увы, не всегда люди в мундирах воевали против людей в мундирах, но вместо того, чтобы напомнить как о самом вопиющем примере этого об ужасах, творимых немцами не так уж давно на его родине, он вдруг неизвестно о ком заявляет: «Конечно, бывали и в XIX веке такие действия, они назывались „дипломатией канонерок“. Это когда негритянскую деревню канонерка сносила с лица земли». Уму непостижимо! XIX век он помнит, а середина XX с фашистскими зверствами выпала из памяти. О неведомых неграх скорбит, а о родном народе — ни слова! А ведь ходит в фирменных русских патриотах. Как видно, не поворачивается язык еще раз осудить своих единомышленников по ненависти к коммунистам.
Из всего сказанного напрашивается вывод, что «всемирно-историческая поворотная роль» агрессии против Югославии состоит вовсе не в отказе американцев и их пособников от правовых и моральных ограничений. Они отказались от них давным-давно — раньше и войны во Вьетнаме, во время которой погибло около трех миллионов мирных жителей, раньше и авиационных налетов на Дрезден во Второй мировой, стоивших жизни 135 тысячам людей без мундиров, раньше и атомных бомбардировок Хиросимы да Нагасаки, когда погибли сотни тысяч мирных японцев… В этих варварских акциях англичане и американцы ничем не отличались от фашистов, а даже превосходили их: они использовали такие огромные силы (в трех сокрушительных налетах на музейный Дрезден участвовало 1400 англо-американских бомбардировщиков), которым немцы не могли противостоять, и такое оружие, какого у противника не было. И тут ничего нового сейчас не произошло. А истинная поворотная роль не в отказе от моральных ограничений, а в том, что ныне нет силы, которая могла бы противостоять наглому разбою, как это было всего десять лет назад — до того, как Солженицын, Сахаров и Шафаревич развернули вовсю свою деятельность по разложению общества и страны.
Дело, однако, не только в исторических штудиях академика, к которым мы по необходимости еще вернемся. В начале статьи мы упоминали еще и о литературных изысканиях Шафаревича. Неужели и они имеют ту же оголтелую направленность? Увы… Вот при всей его ненависти к коммунистам вынужденный признать, что при них были и для народа великие блага — «бесплатное образование, бесплатная медицина, дешевые квартиры и лекарства, издания Пушкина миллионными тиражами и по всем доступным ценам», тут же присовокупляет, что «под конец» стали издавать «даже и Достоевского». По поводу этого нельзя не заметить, что, во-первых, образование было не только бесплатным — студентам, учащимся техникумов, различных училищ еще и платили стипендии, на которые можно было худо-бедно жить. Во-вторых, квартиры и лекарства были не просто, а сказочно дешевые. В-третьих, огромными тиражами издавали не только Пушкина, а всех классиков русский и мировой литературы.
Что же касается Достоевского, то здесь академик, как обычно, лишь плетется в хвосте вслед за своим другом Солженицыным. Тот еще в своем известном письме IV съезду советских писателей в мае 1967 года неистовствовал: «У нас одно время не печатали, делали недоступным для чтения Достоевского». Это в какое же время? Молчок… И когда же — «под конец»? В 85-м году, что ль?
Достоевский — писатель сложный и трудный, такого полюбить не так-то просто. Его не принимали многие крупные художники. Не любил Чайковский, терпеть не мог Бунин и т. д. Он был сторонником самодержавия, иные его взгляды и произведения, так сказать, не соответствуют идеям коммунизма. Поэтому наивно было бы ожидать, что сразу после революции он привлекал бы такое же большое внимание и его издавали бы так же широко и охотно, как, допустим, Горького и Маяковского. И, тем не менее, 23-томное собрание его сочинений, начатое еще до революции издательством «Просвещение», не было ни прервано, ни заброшено — последние тома беспрепятственно вышли в советское время отнюдь не «под конец» его. В 1926–1930 годы издано первое советское собрание сочинений писателя на научной основе. К нему примкнуло 4-томное издание писем. В эти же годы в столице на Божедомке был открыт государственный музей Достоевского и установлен ему памятник. А всего после революции, по данным на ноябрь 1981 года — 160 лет со дня рождения писателя — вышло в нашей стране 34 миллиона 408 тысяч экземпляров его произведений. Это получается в среднем 540 тысяч ежегодно. Это же все знать надо, прежде чем визг поднимать.
Т. Глушкова замечает о литературных изысканиях Шафаревича: «Автор не знаком с предметом, о котором ведет речь». Действительно, к примеру с Достоевским можно добавить много образцов неосведомленности в области уже советского искусства. Так, академик пишет: «Это было время Булгакова и Платонова… Тогда танцевала великая Уланова и слава Большого театра гремела по всему миру… Прокофьев и Шостакович были тогда вершиной мировой музыкальной культуры». Прекрасно! И что же дальше? Оказывается, «почти вся эта культура противостояла официальной идеологии и делам (!) тогдашней жизни». Вы только представьте себе степень человеческого лицемерия, глубину душевной низости этих корифеев: Шостакович, шестикратный сталинский лауреат, а потом — и Ленинской премии, и премии мира, Герой Социалистического Труда, только и думал о том, как бы ловчее противостоять коммунизму — так, чтобы никто не заметил. А Уланова, дважды Герой Социалистического Труда, такая же многократная лауреатка, оказывается, из кожи лезла, чтобы только своими фуэте, своим полетом, «как пух из уст Эола», выразить протест таким «делам тогдашней жизни», как индустриализация страны, перелет Чкалова в Америку, разгром фашизма, отмена карточной системы, прорыв советского человека в космос… Умри, Денис, и не воскресай…
Между прочим, Шостакович был еще и членом партии. Нынешние толкователи композитора, вроде Е. Пастернака, твердят: «Заставили! Силой затащили! Угрозами принудили, когда он стал первым секретарем Союза композиторов России». И не соображают, как выглядит в таком случае великий композитор: первого секретаря Союза писателей России Леонида Соболева не смогли заставить, председателя Союза писателей СССР Константина Федина не сумели затащить, вице-президента Всемирного совета мира Илью Эренбурга не удалось принудить, Леонида Леонова — не вышло, а вот Шостакович, выходит, смалодушничал, струсил, а еще гений…
Но что же это все-таки такое — просто затмение ума? Нет. Будучи патологическим антисоветчиком, академик не может себе представить, что другой человек — талантливый, известный — не разделяет его пещерных убеждений. «Спорить на таком интеллектуальном уровне не представляется возможным», — пишет Т. Глушкова. Но мы все же рассмотрим еще один свежайший образчик литературоведческих изысканий ученого. Трудно удержаться. Уж очень характерен…
Шафаревич решил внести вклад в пушкиноведение и с этой целью опубликовал свои комментарии к знаменитому стихотворению поэта «Клеветникам России». Там есть такие строки, обращенные к Западу:
И ненавидите вы нас… За что ж? Ответствуйте: за то ли, Что на развалинах пылающей Москвы Мы не признали наглой воли Того, под кем дрожали вы?..И вот что обнаружил ученый — внимание! — в словах «под кем»: «Конечно, Пушкин использует здесь, можно сказать, очень грубый образ, на грани пристойности». Вы, читатель, догадались, на что намекает академик? И дальше: но этот очень грубый, на грани пристойности образ, «с одной стороны, почти не замечаемый читателем, а с другой — поразительно точный, подтверждаемый всей историей взаимоотношений России и Запада».
Тут много загадок, ну, во-первых, непонятно, почему столь колоритный образ остается почти не замечаемым читателем. Да и что это значит — «почти незамечаемый»? Во-вторых, мог ли великий мастер рассчитывать, что восхитительный образ почти не заметят, мог ли желать этого, если сознательно избрал его? Наконец, какое касательство этот «поразительной точности» образ имеет к России, к характеристике ее взаимоотношений с Западом, если в нарисованной пушкинистом картине «под», то есть внизу, лежит Европа, а «над», то есть сверху, лежит Наполеон?
Ответа нет, но есть дальнейшее литературно-историческое умствование сексуально-патриотической озабоченности: «Сложившиеся на Западе нации оказывались слабыми перед лицом завоевателя, которого удавалось остановить лишь России. И в неприязни Запада к России заметную роль играл стыд немцев, „дрожавших под Наполеоном“, и французов, „дрожавших под Гитлером“». Иначе говоря, эти нации, выражаясь по-простонародному грубовато (извиняюсь, конечно, но не мы же начали это эстетическое исследование!), — эти нации, как говорится, «слабоваты на передок».
А уж если говорить всерьез, то рассуждения нашего пушкиниста — это поразительный до неправдоподобия пример самоуверенности и эстетической глухоты, оторванности от живой жизни и незнания родного языка. Неужели человек никогда не слышал, чтобы кто-то сказал, допустим, так: «Наш край три года был под немцем». Даже Черномырдин, уж на что оратор, но сказал: «Мы не должны быть под НАТО». У Пастернака одно стихотворение начинается так: «Я под Москвою эту зиму…» Есть все основания думать, что Шафаревич считает, что поэт жил в метро или в какой-то подмосковной пещере.
И вот при такой-то оснащенности, при такой амуниции академик Шафаревич бесстрашно бросается в бой против коммунизма. Его омерзительный облик он начинает малевать аж с Томаса Мора и Кампанеллы, через Морелли и Мабли доходит до Сен-Симона, Фурье, Роберта Оуэна, добирается до Маркса, Энгельса, до Ленина и Сталина и, наконец, дотягивается до Зюганова и КПРФ. Смотрите, говорит, какую дичь проповедовали уже самые первые коммунисты, требовали, например, обобществления жен!..
Действительно, в многовековой истории становления коммунизма случалось немало наивного, ошибочного и даже преступного, как, впрочем, например, и в истории христианской церкви с ее благословением крестовых походов, кострами инквизиции, жестоким преследованием раскольников и т. п. Но даже у первых коммунистов-утопистов и сейчас есть чему поучиться. Что это были за люди! Какая чистота помыслов, сколь пленительны их бескорыстие, самоотверженность, преданность идее, до чего твердым было у них единство слова и дела, убеждения и личного поступка.
А какая трагическая судьба у многих из них! Все они, кроме Роберта Оуэна, прожили жизнь гораздо более короткую, чем их нынешний разоблачитель. И что это была за жизнь, что за планида… Сен-Симон родился в богатой и знатной графской семье, а умер нищим; Кампанелла 27 лет просидел в тюрьме; Томас Мор, воспитанник Оксфорда, крупный государственный деятель, казнен в возрасте на двадцать лет моложе Шафаревича… А если вспомнить русских предшественников коммунизма, наших революционных демократов? Белинский умер от чахотки, на сорок лет моложе Шафаревича; Добролюбов трагически погиб, на пятьдесят лет моложе; Чернышевский в 33 года арестован, пережил каменный мешок Петропавловки, позор публичной гражданской казни, более двадцати лет сибирской каторги и ссылки… И при этом какое мужество и величие духа! Кампанелла пишет в тюрьме сочинение «Город Солнца», оставшееся в веках знаменитым. Там он разоблачает эксплуататорское общество, где «крайняя нищета делает людей негодяями, ворами, лжецами, а богатство — невеждами, рассуждающими о том, чего они не знают, обманщиками, хвастунами, эгоистами». Ведь это как будто написано сегодня, и не в Италии, а в России…
Чернышевский в камере Петропавловской крепости пишет великий роман «Что делать?», который более ста лет будоражит умы и сердца людей, а в Сибири — роман «Пролог»… И невольно задумываешься, глядя на разоблачителя коммунизма: а сам он мог бы написать свою «Русофобию» не на даче в академической Жуковке или где там, а в «Матросской тишине» или в сибирской ссылке? И мог ли сыскаться столь восхищенный им человек, который поехал бы на перекладных в Сибирь, чтобы устроить побег автора «Русофобии», как это было с Чернышевским? Увы, неизвестно, ибо разоблачитель не сидел даже 15 суток, не попадал даже в вытрезвитель за все 68 лет своей советской жизни и остальные годы.
И Томас Мор, и Сен-Симон, и Фурье, и Оуэн, и даже Кабэ, принимавший активное участие в июльской революции 1830 года во Франции, — все они были принципиальными противниками насильственного перехода к новому обществу. Но все были одновременно и гуманистами, и подлинными интернационалистами. Это Томас Мор, проклиная английских лендлордов, которые в целях наживы сгоняли крестьян с их земли и устраивали на ней пастбища для овец, воскликнул: «Овцы пожрали людей!» Картина была не менее страшной, чем у нас, когда людей пожрали чубайсовские ваучеры… Это Томас Мор первым провозгласил требование 6-часового рабочего дня, которое до сих пор не выполнено нигде в мире. Это из-под его пера вышла знаменитая «Золотая книга, столь же полезная, как и забавная, о наилучшем устройстве государства и об острове Утопия». Право, до сих пор она гораздо интересней и полезней, чем творение писучего друга Шафаревича «Как нам обустроить Россию», сочиненное за океаном. Во всяком случае, нет в солженицынском сочинении ни проклятия демократам и их пожиранию людей, ни требования человеческих условий работы для трудящихся.
Оуэн писал: «Какое безумие, что эта огромная сила (трудящаяся беднота) так плохо направлена при существующей неразумной социальной системе, что производит нищету и преступления вместо богатства и добродетели». И там, где мог, где было в его силах, ученый старался облегчить участь трудящихся. Он почти тридцать лет, с 1800 до 1829 года, управлял крупной фабрикой и многое сделал для улучшения условий труда и быта рабочих: снизил рабочий день с 14, как было всюду, часов до 10, создал прекрасную школу для детей рабочих, ясли, детский сад. А на старости лет отправился в Америку и попытался организовать там коммунистическую колонию. Увы, неудача…
Человеком такой же деятельной любви к народу был и Сен-Симон. Энгельс писал о нем: «Всегда и всюду его в первую очередь интересовала судьба самого многочисленного и самого бедного класса». Это графа-то! На содействие этому классу он и потратил все свое графское состояние. А еще раньше, когда в 1789 году пришла революция, молодой граф отказался от своего пышного титула… И опять приходит мысль: Шафаревич стал антисоветчиком еще в молодые годы — как же он согласился получить премию, носящую имя ненавистного ему создателя Советской власти? Ну а если взял ее «по ошибке» или по минутной человеческой слабости, то почему по примеру утописта-графа не отказался от нее за минувшие сорок лет или хотя бы уже теперь, когда объявил Ленина таким же изменником родины, как генерал Власов? («Завтра», № 29).
Сен-Симон был несгибаемым борцом за свободу человека и подлинным интернационалистом. Это он первый провозгласил: «Все люди — братья!» Наивное заблуждение? Ошибка? По поводу некоторых теоретических положений английского экономиста Уильяма Петти тщательно изучавший его Маркс с восхищением воскликнул: «Даже заблуждения Петти отмечены гениальностью!» Такого же высокого полета и заблуждения Сен-Симона, и неудачи Оуэна.
Тем более что свои «заблуждения» Сен-Симон не просто изрекал на страницах «Завтра» или «Нашего современника», а отвечал за них поступками, жизнью. Именно из такого побуждения он принял участие в войне американцев за независимость… И когда думаешь об участии коммуниста-утописта в войне за свободу чужого заокеанского народа, невольно вспоминаешь тех, кто, пребывая в цветущем солдатском возрасте, не принял участия в великой войне за свободу и само существование своего родного народа, а теперь учит нас патриотизму. А уж побывав три-четыре дня в Приднестровье с целью «посмотреть своими глазами», и вовсе считают себя героями, которые имеют право корить других: «Сколько у нас патриотов, которые любят ходить в форме, поиграть мускулами, показать, какие они здоровые парни, а почему-то ни один из них не сражается в Приднестровье» («Литературная Россия», 5 июня 1992). Да, таких патриотов у нас немало, но они же могут ответить: «А где ты, батя, был если уж не в июне сорок первого, то хотя бы в мае сорок пятого? Ведь болезненностью вроде не отличаешься, горнолыжным спортом занимался, почти до восьмидесяти дожил…»
А тут еще вопрос об интернационализме, отчасти уже затронутый выше… В семидесятые годы Шафаревич вошел в Комитет прав человека — просто человека, независимо от его национальной, религиозной или партийной принадлежности. Это был тот комитет, в который входили также А. Солженицын, А. Сахаров, А. Галич, А. Вольпин, Б. Цукерман и другие близкие им по антисоветским убеждениям лица. Похоже, что важную роль в Комитете играли диссиденты-евреи, и защищал Комитет многих диссидентов-евреев: А. Амальрика, В. Буковского, А. Гинзбурга… Шафаревич подписывал все обращения и другие документы в защиту этих лиц. Прекрасно! А защитил ли комитет хоть одного русского коммуниста? Или сам Шафаревич лично хотя бы позже, когда Ельцин развернул репрессии против коммунистов, против их газет, выступил когда-нибудь в их защиту? Увы, вспоминаются факты совершенно обратного характера. Вот, например, академик пишет: «Когда произошло настоящее чудо: раздался голос владыки Иоанна, митрополита Петербургского и Ладожского, приобщавшего нас к самым глубоким — православным — корням русского патриотизма, тут „Советская Россия“ сочла своевременным обрушиться на него с грубыми и злобными нападками как раз незадолго до его кончины» («Наш современник», № 7, 1996, с. 109).
Хоть стой, хоть падай! Да ведь все наоборот! Именно «Советская Россия» пригласила митрополита на свои страницы, он стал ее активным автором, потом здесь же с его благословения была учреждена газета-вкладыш «Русь православная», существующая доныне. И вот за все это — вельможный гнев академика вдобавок к гонениям властей. Это тем более недостойно, что газета как раз и защищала митрополита от литератора, который возражал ему по некоторым историческим вопросам… Здесь опять-таки не просто ошибка. Дело в другом: представление автора о коммунистах столь заскорузло, что он не в силах поверить, как это так в газете, где печатают достойные статьи о Ленине и Сталине как о великих строителях великого государства, дали слово священнослужителю и обильно печатают его. Этого не может быть, потому что не может быть никогда! Факты у него перед глазами, они вопиют, а он не верит, он видит их вверх ногами. И хочется сказать: «Если, друг милый, уже не видишь и не понимаешь факты у себя под носом, то чего ж в этой же статье морочишь людям головы цитатами из Полибия и Светония, ссылками на Адриана и Веспасиана!»
Главное обвинение, которое математик-патриот бросает коммунистам всех времен и народов, — антипатриотизм или, в лучшем случае, полное безразличие к своему народу. Но вот же опять Кампанелла. В его время Италия находилась под испанским гнетом. И что же коммунист-утопист? Он создает тайную организацию для борьбы против иноземцев и сам возглавляет ее. Факт, а не утопия!
С Марксом и Энгельсом как с вопиющими антипатриотами академик расправляется очень просто — с помощью одной цитатки из «Коммунистического манифеста»: «Коммунистов упрекают, будто (!) они хотят отменить отечество, национальность. Рабочие не имеют отечества. У них нельзя отнять того, чего у них нет». Но где же тут антипатриотизм? Он опровергается даже всего лишь одним словечком «будто», ведь в противном случае было бы сказано «что»: «Коммунистов упрекают, что они хотят отменить отечество». Впрочем, и это еще не было бы доказательством, ибо упрекать-то, особенно идейные противники, могут в чем угодно. Но дело не в этом только, а в том, что академик все понимает прямолинейно, плоско, как мы уже видели в его рассуждениях о Европе, которая «дрожала под Наполеоном», а потом «под Гитлером». Чехов однажды сказал: «В детстве у меня не было детства». Видимо, Шафаревич понимает это так: писатель родился сразу юношей со всеми вторичными половыми признаками. А писатель хотел сказать то, что всем понятно: его детство было ужасным, совсем не таким, допустим, как у графа Толстого. Обычная гипербола. Так же надо понимать и слова «Рабочие не имеют отечества». Не имеют отечества, где они могли бы жить достойно человека труда. Ведь здесь же, буквально в этом же абзаце, сказано, что пролетариат «национален, хотя совсем не в том смысле, как понимает это буржуазия». Я не знаю, приходилось ли Шафаревичу когда-нибудь стоять у станка. Если приходилось, то ведь не больше 8 часов, а потом шел домой, принимал душ, играл в футбол, слушал радио, читал книги. А вот если бы выпало ему простоять на фабрике в духоте и грязи 14 часов, как в пору «Манифеста» заведено было на всех фабриках мира, а потом добрался бы он, шатаясь от усталости и голода, до своей койки в казарме, если койка не занята, — тогда, глядишь, понял бы, какова разница между отечеством пролетария и отечеством буржуа.
Но и это еще не все! Данный раздел «Манифеста» построен так: авторы приводят особенно характерные обвинения в адрес коммунистов и опровергают их. Буквально перед вопросом об отечестве и национальности читаем: «Вы, коммунисты, хотите ввести общность жен, — кричит нам хором вся буржуазия… Нет ничего смешнее высокоморального ужаса наших буржуа по поводу мнимой официальной общности жен у коммунистов». В ряду таких опровержений стоит в «Манифесте» и рассуждение о национальности, об отечестве, в этом ряду его и надо толковать. А Шафаревич вырвал по обыкновению цитатку из контекста, обрубил все связи и жилы и мчится с кровоточащим обрубком на суд цивилизованного сообщества.
Из-за чужой спины
Диву даюсь, до чего резвы, неутомимы и вездесущи все эти антисоветчики — от полнометражной Валерии Новодворской и широкоформатного Радзинского до малогабаритного Владимира Бондаренко! Круглые сутки бдят, как бы да где бы пнуть советское время, советских людей. И пинают даже там, где и ожидать невозможно.
Вот исполнилось восемьдесят лет Юрию Бондареву. Естественно, в патриотических газетах были юбилейные статьи, поздравления, телевидение расщедрилось на пару фильмов по книгам юбиляра, отбил телеграммку даже президент.
Так вот, казалось бы, в юбилее Бондарева абсолютно нечем поживиться антисоветчику, негде ему разгуляться. И, однако же, Бондаренко изловчился, нашел.
В своей газете «День литературы» (№ 3) тоже напечатал статью о юбиляре. В ней, прежде всего, удивляет какой-то совершенно неуместный в праздник слезливо-жалостливый тон разговора о фронтовиках как о каких-то несчастных «солдатиках», «лейтенантиках», «студентиках»… Отличительной чертой так называемой лейтенантской прозы автор считает то, что она повествует «о студентиках, попавших (!) на фронт взводными да ротными и погибших там в первом же бою». Это, мол, мы видим, например, в произведениях Бондарева и Бакланова.
Какая неопрятность мысли и слова! Во-первых, как понимать «попавшие на фронт» — случайно, что ли? Вовсе нет — согласно указу о мобилизации, а кто и добровольно. Во-вторых, взводами и ротами командовали не «студентики», а офицеры, как правило, имевшие за плечами военное училище, подобно тому же Бондареву, летом 1942 года окончившему артиллерийское училище, и Бакланову — тоже артиллерийское в августе 1942-го. В-третьих, первый провоевал до октября 1944 года, второй дошел до Венгрии.
Что же касается гибели в первом бою, то, конечно, случалось такое. Даже и в тылу были жертвы войны. Так, за первые полгода войны или, точнее, за пять месяцев налетов немецкой авиации в Москве погибло 1327 человек, в Московской области — 1275, да еще в несколько раз больше — ранено. («Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне», М., 2000, т. 2, кн. 2, с. 351–352). Но герои произведений Бондарева и Бакланова, как и создатели их, тоже, слава Богу, не погибают в первом бою — иначе, о чем было бы писать молодым авторам? А «студентиками» оба они стали только в сентябре 1946 года, но тогда уже никем не командовали.
О непременной гибели в первом же бою любит почесать язык Ал. Яковлев, академик в особо крупных размерах. Кстати, ровесник Бондарева и Бакланова, он тоже оказался на фронте летом 1942 года после окончания военного училища и пробыл на войне два-три героических месяца.
Продолжая свои сопоставления, Бондаренко пишет, что вот, мол, у В. Богомолова «была смершевская закваска, и как бы правдиво ни превозносил (!) подвиги смершевцев Юрий (?) Богомолов, высшая правда войны все-таки остается не за ними, а за миллионами таких, как Юрий Бондарев, за безусыми солдатиками, лейтенантиками, добровольно шедшими в бой и умиравшими за Родину».
Тут опять много удивительного. Начать с того, что добровольно можно идти в армию, на фронт, а в бой идут не когда кому вздумается, а по приказу командования: хочешь не хочешь, а иди. К тому же автор странным образом не знает, что вторичные половые признаки, в том числе усы, появляются у мужчин гораздо раньше, чем он думает: в солдатском возрасте усы может иметь любой. И хорошо помню, как на первом курсе мы бубнили в коридорах Литинститута стихи фронтовика-старшекурсника Немы Рамбаха, ставшего позже Наумом Гребневым, гениальным переводчиком гениальных гамзатовских «Журавлей» и других советских поэтических шедевров того времени:
Мы не бреем усы, Мы гвардейских значков не снимаем, Мы на сердце храним фотографии наших отцов…Но гораздо важнее, чем усы и старые фотографии, постоянное хобби Бондаренко: искать, у кого правды больше, у кого меньше, кто выше и главнее, а кто так себе. Что ж, это занятие интересное. Но беда, что обладателем вершинной правды Бондаренко вместе с Радзинским и Немцовым объявил антисоветчика № 1 Солженицына: «Главное уже навсегда останется за ним — народная правда!» («Завтра», № 47, 2003). Народная! Что может быть выше? Вот и теперь, столкнув недавно почившего Богомолова и благополучно здравствующего Бондарева, объявляет: у второго — высшая правда, надо полагать, почти солженицынская.
Более того, о первом, как мы уже видели, сказано, что он при его «смершевской закваске» «правдиво превозносил подвиги смершевцев», которые в отличие от героев Бондарева будто бы и не умирали за Родину. Здесь уже не только в слове «превозносил» (ведь о правде так не скажешь) проклюнулось главное — то, что малотиражный антисоветчик намерен далее сказать о советской военной контрразведке, о смершевцах. Вот это: «Я знаю резко отрицательное отношение героев прозы Бондарева, да и других фронтовиков, Виктора Астафьева и Евгения Носова, — к местным армейским смершевцам, которые не врагов ловили, а среди своих врагов находили и весьма успешно».
Да, случалось, находили. Но что значит «я знаю»? У меня нет возможности верить Бондаренко на слово. Если знаешь, то приведи примеры, а там разберемся. Зачем прятаться за три широкие спины и лаять из-за них на чекистов? И тут приходится разъяснить критику, что «среди своих», увы, враги были. Да и почему им не быть? Ведь армия — это сколок всего общества, а в обществе враги Советской власти имелись. Уж если ныне выползли орды горбачевых, ельциных, чубайсов, то шестьдесят-то лет назад… А при мобилизации учитывались только возраст и здоровье, о политических взглядах никто не спрашивал.
Да взять хоть и самого Бондаренко. Когда в День Советской Армии 23 февраля 1992 года он поместил в «Дне» под заголовком «Витязи России» рядом с портретами Александра Невского и маршала Жукова фотографию американского наймита Колчака, я сперва думал, что это по причине плохого образования и убогой осведомленности. Ведь он же при этом еще что-то там и о России декламировал, о народе… Когда принялся исступленно защищать Солженицына, я поначалу решил, что это из-за слабого соображения. И лишь когда он, продолжая превозносить (тут это слово уместно) Солженицына, начал восхищаться народностью Бродского, обещавшего маршалу Жукову и всем советским солдатам ад на том свете, да еще стал употреблять в своих писаниях такие словечки, как «советчина», «голь перекатная» и т. п., — только тогда стало вполне ясно, что есть Бондаренко как явление духа. Такие были и до войны, и в войну.
И как им не быть! У кого-то в революцию народ отобрал фабрику или поместье, кого-то раскулачили справедливо или не очень, кто-то за дело, а случалось, и за пустяк отсидел срок, кого-то исключили из партии и лишили важного поста… Да мало ли что могло быть в бесконечно разнообразной жизни!.. На этом фоне генезис нынешнего Бондаренко весьма загадочен. Ведь поместья у него вроде не отбирали, сенаторской должности не лишали, не высылали, как того же Бродского, даже 25 % зарплаты за опоздание на работу не вычитали. В чем же дело? Естественно предположить, что его вражда к советскому времени чисто книжно-парникового происхождения. Знать, шибко начитался белогвардейщины, перебрал. Что ж, это случается. Еще когда о таких людях говорили:
Что ему книга последняя скажет, То ему на сердце сверху и ляжет.И вот представьте себе подобного человека на фронте. Таким «своим», конечно же, сразу заинтересовались бы смершевцы.
Утверждать, что во время войны «среди своих» не могло быть врагов и контрразведка «весьма успешно» фабриковала их из честных солдат и офицеров, — это почти то же самое, что уверения в духе иных «демократов», будто у России не было и нет врагов, что все ее безумно любят и желают ей лишь добра да процветания.
Но отнюдь не только среди своих работали наши контрразведчики. Уже 9 июля 1941 года Государственный Комитет Обороны принял за подписью Сталина постановление «О мероприятиях по борьбе с десантами и диверсантами противника в Москве и Московской области» (т. 2, кн. 1, с. 222). А 11 июля НКВД и НКГБ издали директиву «Об усилении борьбы с диверсантами, забрасываемыми противником» (т. 2, кн. 1, с. 229). 18 июля НКГБ Белоруссии сообщал: «Органы немецкой разведки широко практикуют обработку и вербовку пленных красноармейцев, переодевают их в гражданскую одежду и направляют в районы расположения воинских частей для ведения разложенческой работы в Красной Армии, агитации красноармейцев, толкать их к переходу на сторону немцев». И тут же приводились конкретные факты, назывались имена завербованных немецких агентов, получивших задание проникнуть в свои прежние части и сеять там панические слухи, вести пораженческую пропаганду (т. 2, кн. 1, с. 353).
Мало того, нашим контрразведчикам приходилось иметь дело и с агентами наших драгоценных союзничков, в частности Англии. Вот поразительный, ярко характеризующий дело документик. 23 июня 1941 года состоялось заседание начальников штабов всех родов английских войск. И читаем: «Начальник штаба ВВС Великобритании сэр Чарльз Портал в связи с нападением Германии на Россию предложил послать телеграмму командующим войсками в Индии и на Ближнем Востоке с запросом, когда будет закончена подготовка к бомбардировке нефтяных промыслов в Баку.
Комитет постановил: предложение утвердить и просить военное министерство послать такую телеграмму» (т. 2, кн. 1, с. 61). Вот чем были озабочены, чего хотели иные высокопоставленные головы за Ла-Маншем на второй день после нападения Германии на СССР. Им не терпелось помочь агрессору.
Неудивительно, что в директиве НКВД от 20 августа 1941 года говорилось: «Установлено, что английские разведывательные органы, используя существующие отношения между СССР и Англией, намерены развернуть в СССР работу по созданию шпионской сети и диверсионных групп в важнейших центрах страны под предлогом необходимости продолжения борьбы с немцами в случае поражения СССР.
С этой задачей, в состав прибывшей в СССР английской военно-экономической миссии, введены специалисты по разведке и диверсии». Далее приводятся конкретные имена (т. 2, кн. 1, с. 492). Подобных фактов и имен в цитируемом издании множество. Вот бы почитать такие интересные анналы нашему президенту…
Этот сборник документов издается с 1995 года. Пока вышли три тома в шести книгах, а всего должно быть восемь томов. Замечательное издание! И оформлено отлично, и прекрасный научный аппарат. Но главное — большой коллектив редколлегии трудится весьма плодотворно. В научный оборот введено множество новых и очень ценных исторических документов. На страницах книг оживают десятки, сотни новых имен истинных героев нашей контрразведки. Читатель узнает документально о коварстве и беспощадности врага, его приемов и методов. Но там можно прочитать и гневные строки из приказа Сталина № 0391 «О фактах подмены воспитательной работы в Красной Армии репрессиями»: «Самосуды, рукоприкладство и площадная брань, унижающая звание воина Красной Армии, ведут не к укреплению, а к подрыву дисциплины и авторитета командира и политработника. Надо самым решительным образом, вплоть до предания виновных суду военного трибунала, бороться со всеми явлениями незаконных репрессий, рукоприкладства и самосудов».
Но Бондаренко, начав с «местных смершевцев», т. е., надо полагать, с таких случаев, что подобны упомянутым в приказе, тут же опять-таки за чужой спиной перешел к безответственному обобщению: «Для Юрия Бондарева „смершевец“ (в отличие от В. Богомолова) — скорее отрицательное явление. Близкое к фашисту». Ничего себе юбилейный комплимент… Советский контрразведчик близок к фашисту! Так, дескать, считает уважаемый юбиляр. А у юбиляра, между прочим, родной отец был в армии следователем…
Поздравляя прославленного однокашника с большой датой, я спросил: что он думает о таком юбилейном комплименте? Юра выразил величайшее изумление…
Если Бондаренко так пишет кривой ручкой из-за чужой спины о смершевцах, то что же он изобразит (если еще не сделал этого) о заградчиках? Если все-таки еще не изобразил, то хорошо бы ему задуматься хотя бы вот над этими строками из докладной записки начальника 3-го отдела КБФ дивизионного комиссара Лебедева о действиях в начале войны флотского заградотряда в Эстонии: «В разгар сражения за Таллин заградотряд работал особенно интенсивно. Под давлением противника защищавшие город части в некоторых местах отступили. В этой обстановке заградотряд не только останавливал и возвращал на фронт отступающих, но и удерживал оборонительные рубежи.
Особенно тяжелое положение сложилось днем 27 августа. Отдельные части 8-й армии, потеряв руководство, оставив последнюю линию обороны, обратились в бегство. Для наведения порядка был брошен не только заградотряд, но и весь оперативный состав отдела. Отступающие под угрозой оружия остановились и в результате контрудара отбросили противника на 7 километров. Эта операция имела решающее значение в эвакуации Таллина.
В ходе боев и эвакуации заградотряд потерял свыше 60 % личного состава, одного оперуполномоченного (до 1943 года так называли смершевцев. — В. Б.) и почти весь командный состав роты».
Да, под угрозой оружия… Да, свыше 60 %… Да, почти весь состав… Это война, а не рейды Радзинского по тылам, не метания от Солженицына к Бондареву и обратно.
Статья Бондаренко заканчивается так: «Юрий Васильевич, я равняюсь на Вас».
Да в чем же Бондаренко равняется на Бондарева? И сколь успешно? Бондарев одним из первых раскусил Солженицына в статье «Злоба съедает талант». Вот и последуй ему в этом хотя бы теперь. Нет, это для него немыслимо, и он, наоборот, пытается подравнять большого писателя под свои малотиражные взгляды. Пустые хлопоты…
В защиту большевика
Не раз мне приходилось сталкиваться с неприязненным, даже враждебным отношением наших выдающихся патриотов к Луначарскому. Чем не угодил им Анатолий Васильевич? Что раздражало их в нем? Казалось бы, уж одно то, как много сделал он почти за двенадцать лет на посту наркома и за тридцать лет литературной деятельности для сбережения русского реалистического искусства, должно бы укоротить иные языки. Ведь это он еще в пору бума Пикассо и Шагала сказал до сих пор не устаревшие, даже как никогда злободневные ныне слова: «Шутовство и щегольство — самая гибельная эпидемия среди современных художников». И нет оснований думать, что сейчас он отрекся бы, как Солженицын от «Пира победителей», от такой, допустим, оценки: «Претенциозным кривлянием и какой-то болезнью вкуса веет от работ Шагала» (Об искусстве. М., 1982, с. 207). Это он в дни разгула театрального модернизма выдвинул дерзкий лозунг: «Назад к Островскому!», что тотчас вызвало язвительный отклик Маяковского «К мамонту! К Островскому! Назад». Уж не говорю о том, что в молодости Луначарский знавал и Лукьяновскую тюрьму в Киеве, и знаменитые Кресты в Петербурге, и ссылку в Вологде, и бегство от преследования властей за границу…
Так нет же, злые языки не устают! Видимо, больше всего не по душе знаменитым патриотам сама фамилия Луначарский. Действительно, в ней есть нечто уж больно красивое: и луна, и чары, и Чарская… Но чем лучше, хотя бы, допустим, фамилии Мухин, Блохин, Тараканов? Или Волков, Лисицын, Бобров?.. Еще когда Сергей Михалков писал:
А Пушкин, Глинка, Пирогов Прославились навеки. И вывод, стало быть, таков: Все дело в человеке.И Луначарский был прекрасным человеком.
Тогда, может быть, большим патриотам не нравится имя жены наркома — Н. А. Розенель? Но это его вторая жена, а первый раз он женился в 1902 году на А. А. Малиновской, сестре известного философа, писателя, директора Института переливания крови А. А. Богданова, настоящая фамилия которого тоже Малиновский. С другой стороны, тогда у многих наших наркомов жены непостижимым образом имели фамилии того же происхождения, что и Розенель: У Рыкова — Нина Семеновна Маршак (тетка бывшего драматурга М. Шатрова), у Бухарина — Эсфирь Исааковна Гурвич, потом — Анна Михайловна Лурье, у Молотова — Полина Семеновна Жемчужина-Карповская, у Калинина — Екатерина Ивановна Лоорберг, у Кирова — Мария Львовна Маркус, у Куйбышева — Евгения Самойловна Коган, у Андреева — Дора Моисеевна Хазан, даже у Ежова жену звали Суламифь Израилевна, и даже у сталинского секретаря Поскребышева — Бронислава Соломоновна… Я уж не говорю, на ком были женаты Троцкий, Каменев, Зиновьев, Каганович, Ягода, Литвинов (Валлах), Ярославский (Губельман), редактор «Правды» Мехлис, редактор «Известий» Стеклов (Нахамкис), начальники ПУРа Иван Сергеевич Гусев (Яков Давидович Драбкин) и Ян Борисович Гамарник… Так что Розенель отнюдь не выглядела в этой большой одноцветной стае белой вороной. Пожалуй, только жены Ленина да Сталина были тут досадным сепаратистским исключением. В чем же, наконец, дело?
Неужели вражда к Луначарскому объясняется просто элементарной неосведомленностью? Очень на то похоже… Вот пример. Известный поэт и публицист Александр Бобров, лауреат премии им. Фатьянова, в статье «Рвачи на кормлении» («Советская Россия») высказал, на мой взгляд, справедливые суждения о Викторе Ерофееве, который, оказывается, в перерывы между своими явлениями на телеэкране прочитал все тридцать томов Достоевского, и о Алексее Фатьянове. Очень хорошо. Но вдруг ни с того ни с сего между этими двумя именами вставляет такое странное суждение: «В летние дни 1921 года Максим Горький написал Ленину пространное письмо, где настаивал на том, чтобы Блоку разрешили выехать лечиться за границу. Вот его аргумент: „Честный писатель, неспособный на хулу и клевету по адресу Совправительства“». Нет, это не совсем так: письмо действительно пространное, но главный аргумент был иной: «А. А. Блок умирает от цинги и астмы…»
Читаем Боброва дальше: «Но письмо попало к почитаемому либеральной интеллигенцией наркому просвещения Луначарскому, который резко воспротивился отъезду Блока, наплевав на уверенность Горького в благородстве поэта». Вот ведь как! Резко воспротивился да еще смачно наплевал и на Горького, и на Блока. Странно. Ведь Луначарский любил Горького, высоко ценил и много писал о нем, как и о Блоке. Выходит, Луначарский и виноват в смерти поэта. Но прежде хотелось бы знать, с одной стороны, какая такая «либеральная интеллигенция» почитает большевика Луначарского, — Швыдкой? Радзинский? Хакамада?.. Молчание… С другой стороны, если я почитаю, то — «либеральный интеллигент» из названной компании? Ну, спасибо, Александр Бобров.
Однако почему же Луначарский так подло вел себя по отношению к Блоку, не говоря уж о Горьком? Ведь и того и другого, повторяю, он очень высоко ценил. Чего хотел теперь? Какую цель преследовал? Боброву это не известно. Или знает, но боится сказать: страшно…
А вот Владимир Солоухин, тоже писавший об этом, не только знал, в чем дело, но в свое время на страницах антисоветской «Литературной России» и открыл секрет. Оказывается, это Ленин не хотел выпускать больного, а не Луначарский. Почему? А потому, говорит, что «испугался нелояльности поэта». Какая нелояльность? Откуда взялась? В чем проявилась? Это Солоухину было неизвестно. Да разве не Блок написал первую поэму о революции, осенив ее образом Христа? Разве не он возглашал там: «Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!» Разве не он писал: «Может ли интеллигенция работать с большевиками? Может и обязана»? И личным примером своего активного сотрудничества показывал, как это надо делать. И всем этим вызывал бешеную злобу эмиграции. Одна фурия Гиппиус Зинаида чего стоила. Почище Хакамады и Новодворской, вместе взятых. Ей, давным-давно имевшей квартиру в Париже, где уже в 1920 году и оказалась ее трехчленная семья, ужасно хотелось, чтобы в квартиру Блока определили на постой взвод красноармейцев.
Ну а если все-таки тогда в микроскоп обнаружили нелояльность, то чего уж так-то пугаться ее именно в то время и в данном конкретном случае? В книге «При свете дня» (на сей «свет» в 1992 году деньги предоставила американская фирма Belka Traiding Corporation) Солоухин писал: «К этому времени Ленина не очень заботила лояльность к большевистскому режиму какого-нибудь отдельного интеллигента. В конце концов, уже находились в эмиграции и вовсе не были лояльны к большевикам десятки русских интеллигентов (Бунин, Куприн, Мережковский, Ив. Шмелев, Шаляпин, Цветаева), и от их нелояльности большевистский режим не рушился». Это не совсем так: к тому времени, к лету 1921 года, из названных шести уехали за границу лишь трое первых, а трое остальных пребывали на родине. Но это несущественно.
Важно, как Солоухин думал: «Выиграна Гражданская война, бояться было уже нечего. Не случайно легко выпустили Ходасевича и два десятка ученых-философов». Это не совсем так: война продолжалось еще целый год, Ходасевич тоже еще год оставался в России, и «философский пароход» с учеными тоже отчалит на следующий год.
Так почему же при столь надежной, по мнению любимца фирмы Belka Traiding Corporation, обстановке Ленин все-таки не хотел выпускать Блока за границу? Хотите верьте, хотите нет: Солоухин божился, что Ленин приказал отравить поэта, и теперь пугала не его нелояльность за границей, а то, что тамошние врачи установят факт отравления. Да почему же Ленин не опасался, что сей злодейский факт мог установить — ведь не такой уж трудный случай! — хотя бы доктор А. Г. Пекелис, лечивший Блока, и даже целый консилиум известных врачей Петрограда, состоявшийся 18 июня 1921 года? Неужели Владимир Ильич так высоко ставил иностранных врачей и так низко — русских? На это у Солоухина ответа опять не было.
Но главное-то вот в чем: с какой стати Ленин приказал отравить Блока? Даже если согласиться, что после исторического бабаха «Авроры» никаких нравственных соображений уже не существовало, — зачем? Почему? С какой целью? Уж ежели кого надо было тогда во имя мировой революции травить мышьяком, так это прежде всего Максима Горького. Именно в ту пору, когда Блок призывал к революционной бдительности и осенял Октябрьскую революцию именем Христа, Алексей Максимович на страницах своей газеты «Новая жизнь» являл по отношению не только к новой власти, но и лично к Ленину уж такую «нелояльность», что хоть святых выноси. А у него, в отличие от Блока, великая слава, мировая известность. Тут действительно можно было испугаться отъезда за границу. Вот его и мышьяком бы!.. Но ничего подобного! Наоборот, Ленин советует своему недавнему ненавистнику поехать за границу. А 21 декабря 1921 года Политбюро ЦК («Предложение т. Ленина») принимает постановление: «Включить т. Горького в число товарищей, лечащихся за границей, и поручить т. Крестинскому проверить, чтобы он был вполне обеспечен необходимой для лечения суммой» (Власть и художественная интеллигенция. М., 1999. с. 30).
Нет, уверял Солоухин, до убийства Горького очередь дойдет лет через пятнадцать, его уморит мышьяком Сталин, а сейчас подлежал истреблению именно Блок, он по алфавиту раньше. И представьте себе, ему было даже точно известно, кто именно отравил поэта, — коварная красавица Лариса Рейснер, жена Федора Раскольникова, пламенная публицистка, которой было тогда двадцать пять лет. Есть доказательства? Еще бы! «Блок бывал несколько раз у нее дома, обедал и ужинал». Слышите? У-жи-нал! Разве это не доказательство? Действительно, в январе 1921 года поэт, которому предстояло несколько выступлений здесь, приехал из Петрограда в Москву, поужинал у Ларисы, а в августе, через восемь месяцев, умер — вот какой ужасный яд красавица Лариса сыпанула ему в тарелку или в бокал.
О, это была та еще штучка!! В книге Солоухина «Последняя ступень» (М., 1995), где он в аннотации назван «писателем-самородком» (с дипломом Литинститута за голенищем!), очень осведомленный персонаж по имени Кирилл, в котором почему-то некоторые разглядели Илью Глазунова, многолетнего друга самородка, говорит о ней: «Сука, жила в особняке, держала слуг, в шампанском купалась…» И еще: «жила, занимая особняк с прислугой, принимала ванны из шампанского». Между прочим, Глазунов едва ли мог это сказать: поди, сам живет ныне в особняке и купается уж если не в шампанском, то в кока-коле.
Очень основательно просветила Солоухина об этой роковой женщине покойная Надежда Мандельштам. В ее воспоминаниях он прочитал и вставил в свое криминальное исследование: «Лариса была способна на многое. Все, кого она знала, погибли, не прожив своей жизни». Жуткое дело и очень убедительно. Правда, не совсем ясно, что значит «прожить свою жизнь» — шестьдесят лет? восемьдесят? сто? И откуда Мандельштам знала, кому какой век отмерен? С другой стороны, если «все (!), кого она знала, погибли (!)» раньше времени, то почему бы не назвать двух-трех? Наконец, знакомыми Рейснер, как известно, были, например, Вера Инбер, Корней Чуковский, Рюрик Ивнев, Виктор Шкловский, мой сосед по даче Оскар Курганов… Так вот, никто из них не погиб, а тихо умерли своей смертью, при этом первая прожила 82 года, второй — 87 лет, третий — 90, четвертый — 91, пятый — 92. Интересно, как им удалось избежать преждевременной гибели и так долго держаться?
Да, много было в этой женщине таинственного, говорил Солоухин. Еще и умерла в тридцать лет. Надо же! Ну кто из порядочных людей с чистой совестью умирает в таком возрасте! И в подтверждение загадочности Солоухин опять цитировал Н. Мандельштам: «Мне не верится: неужели обыкновенный тиф мог унести эту полную жизни красавицу?» Действительно, обыкновенный тиф косил тогда тысячи и тысячи обыкновенных людей, но тут-то была необыкновенная красавица! Известно же, что на них, на таких красавиц, абсолютно не действуют ни тиф, ни чума, ни сибирская язва, а может, и атомная бомба. И совершенно ясно, что Лариса Рейснер нарочно, целенаправленно умерла, мерзавка, чтобы унести в могилу тайну смерти Блока и ответственности за нее Ленина; а может, и Луначарского. Пастернак, у которого Андрей Вознесенский перенял склонность к погребальным одам, писал о смерти Ларисы:
Бреди же в глубь преданья, героиня. Нет, этот путь не утомит ступни. Ширяй, как высь, над мыслями моими: Мне хорошо в твоей большой тени.По-моему, первая и последняя строки тут вполне вразумительны.
Теперь вернемся на землю и обратимся к документам. Так вот, сперва не Горький писал Ленину о Блоке и не Луначарский перехватил письмо да наплевал на него, как уверяет А. Бобров, а сам Луначарский еще 8 июля 1921 года направил письмо наркому иностранных дел Г. В. Чичерину, в Особый отдел ВЧК В. Р. Менжинскому и управляющему делами Совнаркома Н. П. Горбунову. Сразу по трем высоким адресам! Поскольку обвинения Боброва слишком тяжкие, придется дать это письмо достаточно полно: «Общее положение писателей в России чрезвычайно тяжелое. Вам, вероятно, известно дело об отпуске за границу Сологуба и просьбы о том же Ремизова и Белого; но особенно трагично повернулось дело с Александром Блоком, несомненно, самым талантливым и наиболее нам симпатизирующим из известных русских поэтов. Я предпринимал все зависящие от меня шаги, как в смысле разрешения Блоку отпуска за границу, так и в смысле его устройства в сколько-нибудь удовлетворительных условиях здесь». Из последних слов видно, что это письмо не первая попытка Луначарского помочь поэту.
Дальше: «Блок сейчас тяжело болен цингой и серьезно психически расстроен, так что боится тяжелого психического заболевания. Мы в буквальном смысле слова, не отпуская поэта и не давая ему вместе с тем необходимых удовлетворительных условий, замучили его <…> Я еще раз (еще раз! — В.Б.) в самой энергичной форме протестую против невнимательного отношения ведомств к нуждам крупнейших русских писателей и с той же энергией ходатайствую о немедленном разрешении Блоку выехать в Финляндию для лечения» (там же, с. 22).
Интересно знать, писал ли когда-нибудь Бобров с такой же энергией подобные письма хотя бы в райком партии. Ведь дело не в должности, а в любви к родной культуре, в желании защитить ее…
Через два дня, 11 июля, Луначарский направил письма по этому же вопросу еще выше — уже в ЦК и лично Ленину: «Поэт Александр Блок, в течение всех этих четырех лет державшийся вполне лояльно по отношению к Советской власти и написавший ряд сочинений, учтенных за границей как явно симпатизирующие Октябрьской революции, в настоящее время тяжело заболел нервным расстройством. По мнению врачей и друзей, единственной возможностью поправить его является временный отпуск в Финляндию. Я лично и т. Горький об этом ходатайствуем. Бумаги находятся в Особом отделе ВЧК. Просим ЦК повлиять на т. Менжинского в благоприятном для Блока смысле» (там же, с. 24).
В этот же день Ленин, прочитав письмо Луначарского, пишет на нем: «т. Менжинскому! Ваш отзыв? Верните, пожалуйста, с отзывом» (там же). Солоухин в своем пронзительном изыскании о мышьяке особенно подчеркивал то обстоятельство, что Ленин запросил не Наркомздрав, а именно ВЧК, Менжинского: они, мол, травили, они и знают, когда наступит конец, и, значит, сколько надо еще помурыжить с решением, чтобы дождаться кончины поэта здесь, а не за границей. Баловень фирмы Belka писал крупными буквами: «БОЛЕЗНЬ БЛОКА ПРОХОДИЛА ПО ВЕДОМСТВУ МЕНЖИНСКОГО. Другого объяснения этому (письму Ленина в ВЧК) нет». О такой простоте нельзя воскликнуть: «О, святая!» А дело-то действительно простое: тогда ВЧК, как позже КГБ, принимала участие в решении вопроса о выезде граждан за границу, в том числе — всех писателей. Что же до Наркомздрава, то обращаться туда не было никакой необходимости: Ленин верил Луначарскому и Горькому, что Блок болен.
В этот же день Менжинский пишет Ленину: «Уважаемый товарищ! За Бальмонта ручался не только Луначарский, но и Бухарин. Блок натура поэтическая; произведет на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать не стоит, а устроить Блоку хорошие условия где-нибудь в санатории» (Там же).
На другой день, 12 июля, Политбюро решило: «Ходатайство тт. Луначарского и Горького об отпуске в Финляндию А. Блока отклонить. Поручить Наркомпроду позаботиться об улучшении продовольственного положения Блока» (там же, с. 25).
Понять такое решение нетрудно, ибо незадолго до этого, 19 апреля, Дзержинский докладывал в ЦК: «До сих пор ни одно из выпущенных лиц (как, например, Кусевицкий, Гзовская, Гайданов, Бальмонт) не вернулись обратно, некоторые — в частности Бальмонт — ведут злостную кампанию против нас <…> ВЧК просит Центральный комитет относиться к этому вопросу со всей серьезностью» (там же, с. 15). А через месяц, 18 мая, секретарь ЦК В. М. Молотов получил новое сообщение из ВЧК: «Из числа выехавших за границу с разрешения Наркомпроса вернулось только 5 человек, остальные 19 не вернулись, 1 (Бальмонт) ведет самую гнусную кампанию против Советской России» (там же, с. 18). Действительно, стоит лишь вспомнить, как пламенно Константин Бальмонт даже здесь, на родине, прославлял тех, кто покушался на Ленина и убил Урицкого:
Люба моя мне буква «К». Вокруг нее сияет бисер. И да получат свет венка Борцы — Каплан и Канегиссер!Как известно, оба покушения произошли в 1918 году, тогда же были написаны и эти стихи. Так что А. Н. Яковлев вводит в заблуждение читателей, публикуя комментарии к приведенному выше документу, в которых утверждается, будто Бальмонт «проявлял лояльность к Советской власти вплоть до кронштадтских событий марта 1921 года, когда поэт выступил с резкой антибольшевистской статьей» (там же, с. 734).
А что вытворяла в Варшаве, Берлине и Париже дружная трехчленная семейка Мережковского — Гиппиус — Философова, удравшая на Запад безо всякого разрешения… «Царство Антихриста!» — в три глотки вопили они на всю Европу о Советской России.
Наконец, 28 июня Молотов получает новое письмо из ВЧК, где говорилось: «В ИноВЧК в настоящий момент имеются заявления ряда литераторов, в частности Венгеровой, Блока, Сологуба — о выезде за границу.
Принимая во внимание, что уехавшие за границу литераторы ведут самую активную кампанию против Советской России и что некоторые из них, как Бальмонт, Куприн, Бунин, не останавливаются перед самыми гнусными измышлениями — ВЧК не считает возможным удовлетворять подобные ходатайства» (там же, с. 20–21).
Из процитированных документов видно, что поначалу Советская власть давала разрешение на выезд за границу довольно просто, но реальность, увы, заставила ее стать строже. Именно в этом конкретном историческом контексте и следует рассматривать вопрос об отказе Блоку. Впрочем, на том же заседании Политбюро почему-то было дано разрешение Сологубу.
И Горький и Луначарский не прекращают своих усилий. Первый пишет Ленину то самое большое письмо, о котором упомянул Бобров: «Честный писатель, не способный на хулу и клевету по адресу Совправительства, А. А. Блок умирает от цинги и астмы, его необходимо выпустить в Финляндию, в санаторию. Его — не выпускают, но, в то же время, выпустили за границу трех литераторов, которые будут хулить и клеветать — будут. (Имелись в виду Ф. К. Сологуб, К. Д. Бальмонт и, вероятно, М. П. Арцибашев. — В.Б.). Я знаю, что Соввласть от этого не пострадает, я желал бы, чтобы за границу выпустили всех, кто туда стремится, но я не понимаю такой странной политики: она кажется мне подозрительной, нарочитой. Невольно вспоминается случай с Щпицбергом, „коммунистом“ и следователем ВЧК по делам духовенства. Этот Шпицберг во времена царского режима был мелким гнусненьким адвокатом по бракоразводным делам. Человек темный, он даже в Духовных консисториях вызывал презрительное отношение к себе. После Октября он объявил себя „богоборцем“ (как ныне вчерашние богоборцы объявляют себя воинами Христа. — В.Б.), выступал на митингах с А. В. Луначарским, редактировал с Красиковым журнал „Церковь и революция“, наконец — проник в ВЧК и, работая там в качестве следователя, совершил бесчисленное количество всяких мерзостей, крайне вредных для престижа Совправительства. Я слышал, что его, наконец, выгнали из ВЧК, да, кстати, и из партии. Это — хорошо, но не осталось ли там еще одного Шпицберга?» (там же, с. 26).
Сохранилась записка Ленина: «Из ЧК выгнали: Шпицберг выгнан из партии месяца три назад (Сволочь определенная)» (там же, с. 734). А на вопрос Горького, не осталось ли в ЧК еще одного Шпицберга, увы, приходится ответить, что не только осталось, но там со временем шпицберги невероятно еще и расплодились.
А что Луначарский? 16 июля он опять пишет в ЦК РКП: «Решения ЦК по поводу Блока и Сологуба кажутся мне плодом явного недоразумения. Трудно представить себе решение, нерациональность которого в такой огромной мере бросалась бы в глаза. Кто такой Сологуб? Старый писатель, не возбуждающий более никаких надежд, самым злостным и ядовитым образом настроенный против Советской России, везущий с собой за границу злобную сатиру под названием „Китайская республика равных“. И этого человека, относительно которого я никогда не настаивал, за которого я, как народный комиссар просвещения, ни разу не ручался (да и было бы бессовестно), о котором я говорил только, что поставлен в тяжелое положение, ибо ВЧК не отпускает его, а Наркомпрод и Наркомфин не дают мне средств его содержать, этого человека вы отпускаете. Кто такой Блок? Поэт молодой, возбуждающий огромные надежды, вместе с Брюсовым и Горьким главное украшение всей нашей литературы, так сказать, вчерашнего дня… Человек, о котором газета „Таймс“ недавно написала большую статью, называя его самым выдающимся поэтом России и указывая на то, что он признает и восхваляет Октябрьскую революцию.
В то время как Сологуб попросту подголадывает, имея, впрочем, большой заработок, Блок заболел тяжелой ипохондрией, и выезд его за границу признан врачами единственным средством спасти его от смерти. Но вы его не отпускаете. Накануне получения вашего решения я говорил об этом факте с В. И. Лениным, который просил меня послать соответствующую просьбу в ЦК, а копию ему, обещая всячески поддержать отпуск Блока в Финляндию. Но ЦК вовсе не считает нужным запросить у народного комиссара по просвещению его мотивы, рассматривая эти вопросы заглазно и, конечно, совершает грубую ошибку. Могу вам заранее сказать результат, который получится вследствие вашего решения. Высоко даровитый Блок умрет недели через две, а Федор Кузьмич Сологуб напишет по этому поводу отчаянную, полную брани и проклятий статью, против которой мы будем беззащитны, т. к. основание этой статьи, т. е. тот факт, что мы уморили талантливейшего поэта России, не будет подлежать никакому сомнению и никакому опровержению.
Копию этого письма я посылаю В. И. Ленину, заинтересовавшемуся судьбой Блока, и тов. Горькому, чтобы лучшие писатели России знали, что я в этом (пусть ЦК простит мне это выражение) легкомысленном решении нисколько не повинен» (там же, с. 28). Не знаю, сбылось ли предсказание о статье Сологуба, но Блок умер именно через две недели…
Прошло 82 года, и один из лучших писателей России на страницах одной из лучших газет России твердит: «виноват Луначарский!».
Через несколько дней член Политбюро Л. Б. Каменев писал Молотову: «Я и Ленин предлагаем:
1. Пересмотреть вопрос о поездке за границу А. А. Блока. На прошлом ПБ „за“ голосовали Троцкий и я, против — Ленин, Зиновьев, Молотов. Теперь Ленин переходит к нам» (там же, с.29). Судя по всему, Ленин изменил свою точку зрения под влиянием именно Луначарского.
На заседании 23 июля Политбюро постановило: «Разрешить выезд А. А. Блоку за границу» (там же).
Так что Андрей Турков ошибается, уверяя, что «попытки Горького и др. добиться разрешения на выезд поэта за границу для лечения остались безрезультатными» (Русские писатели XX века. М., 2000, с. 98–99). Другое дело, что Блоку было уже так плохо, что воспользоваться разрешением он не мог. 7 августа 1921 года поэт умер. Ему было сорок лет.
Луначарский умер в 1933 году. Ему было пятьдесят восемь. Александр Бобров, слава Богу, благополучно здравствует. Ему скоро шестьдесят…
В предвидении того, что я могу быть приглашен на юбилей Боброва, заранее дарю ему на память еще один драгоценный факт из жизни Луначарского — его «весьма срочное» письмо В. И. Ленину от 13 января 1922 года. Анатолий Васильевич писал:
«Дорогой Владимир Ильич, тов. Енукидзе вчера сказал мне, что на последнем заседании Политбюро вновь решено закрыть Большой театр <…> Я протестую самым категорическим образом <…> Центральный Комитет собирается внезапно, не уведомляя меня ни одним словом и не заслушав ни одного компетентного лица, делает жест, который, как я сейчас докажу Вам, является компрометирующим его абсурдом.<… > Я формально протестую против решения Центрального Комитета, принятого без меня, и категорически требую пересмотреть это решение по заслушивании моих аргументов против него. Об этом я посылаю заявление и секретарю ЦК» (В. М. Молотову).
Письмо длинное. В нем автор рассмотрел и эстетическую сторону вопроса, и экономическую, и чисто человеческую: «Мы лишили бы куска хлеба полторы тысячи людей с их семьями, быть может, уморили бы голодом несколько десятков детей. Вот что значит закрытие Большого театра».
Кончалось письмо так: «Если законы конституции не распространяются на ЦК, то законы разумности безусловно распространяются. Как тут быть и кому жаловаться?
Уверенный в том, что Вы, Владимир Ильич, не рассердитесь на мое письмо, а, наоборот, исправите сделанный промах, крепко жму Вашу руку».
Луначарского энергично поддержал, возможно, по его просьбе, председатель ВЦИК (как бы президент) и член ЦК Михаил Иванович Калинин. Накануне окончательного рассмотрения вопроса в Политбюро его членам была роздана записка, в которой тверской крестьянин вразумлял партийных интеллигентов: «Мне кажется, прежде чем разрушать огромную, накопленную целыми поколениями культурную ценность в лице оперных и балетных артистов, их профессиональную спаянность — необходимо предварительно решить: кто же должен занять их место, т. е. какой вид искусства займет место уничтоженных оперы и балета. <…> Разве этот вид искусства несовместим с Советским строем? Или зрительные залы бывают пусты?.. Большой театр, несомненно, играет не меньшую воспитательную роль для своих посетителей, чем публичная библиотека. Неправда, что Большой театр посещают одни спекулянты. <…> Я надеюсь, что Политбюро пересмотрит и отменит свое решение» (там же, с. 735).
И что же? Политбюро пересмотрело свое решение и отменило его.
И невольно приходит на ум: а что было бы, если наркомом просвещения тогда работал культурный революционер Швыдкой, а президентом — лошкарь Ельцин?
P. S. Между прочим, мать Луначарского — Александра Яковлевна Ростовцева, дворянка, отец — Александр Иванович Антонов, действительный статский советник, то бишь гражданский генерал. А фамилию он носил Василия Федоровича Луначарского, статского советника, с которым мать состояла в официальном браке, и даже отчество у него взял. Анатолий Васильевич был человеком огромной культуры, пользовался в стране большим уважением и авторитетом. Он никогда не мог бы, например, как некоторые нынешние его ненавистники, стихи Алигер приписать Эренбургу, да еще обвинить того в плохом звании русского языка.
Это был человек стасовского кругозора, стасовских интересов, стасовского темперамента. Он писал об искусстве прошлого и современности — и о литературе, и о живописи, и о ваянии. Если вспомнить хотя бы наиболее крупные имена русской литературной классики, блиставшие под пером Луначарского, то это будут Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, Гоголь, Герцен, Некрасов, Достоевский… Из его современников, из советских писателей — Короленко, Горький, Блок, Маяковский, Есенин, Леонов, Фурманов, Шолохов, Фадеев… Из мировой классики — Шекспир, Свифт, Гёте, Шиллер, Флобер, Диккенс, Золя, Ибсен, Франс… Я думаю, что нынешний «нарком просвещения» иные из этих имен и не слышал… В 1930 году Луначарский был избран действительным членом Академия наук, — не той, «Славянской», что сгондобил энтузиаст Исхаков, а которую с 1917 года двадцать лет возглавлял Александр Петрович Карпинский, знаменитый основатель русской геологической научной школы, академик еще с царских времен, с 1896 года.
Как неутомимому защитнику русской культуры Луначарскому давным-давно надо бы поставить памятник. И если Союз писателей поручит при его открытии произнести речь Александру Боброву, который к радости сфер так обильно уснащает свои публикации именами отцов церкви, святых и великомучеников, то, надеюсь, он исправит свою ошибку и вспомнит, что это памятник одному из мучеников, который смело шел на святой подвиг обережения русской культуры.
Соблазн прокукарекать первыми
Недавно в «Правде» Станислав Куняев объявил, что стоит на консервативных позициях. Очень хорошо. Я тоже консерватор. Может быть, даже мракобес. Предполагаю, что именно так меня и понимают, допустим, М. Шатров и Е. Евтушенко. Ну как же! Ведь я против столь любезных им бесконечных революций, тем паче, если революцию возводят в квадрат и радостно сообщают с пригорка: вот вам «революция в революции», ликуйте! Не могу ликовать… Я против бесчисленных встрясок во всех областях жизни. Я, постепеновец, за осмотрительность и взвешенность, за сбережение ценностей, добытых народом веками. Как же не мракобес! Словом, вроде бы мы со Ст. Куняевым соседи, стоим рядом, и даже плечом к плечу. И должен бы я, как мракобес мракобеса, во всем его понимать и поддерживать. Должен. Но…
Вот его статья «Человеческое и тоталитарное». Не имея намерения давать ей здесь общую характеристику, не могу пройти мимо некоторых суждений и оценок критика в главе «О революционной законности и большом терроре». В ходе своих изысканий в данном вопросе автор в частности заявляет: «Не будем делать из Бухарина крестьянского заступника, чем занимаются сегодня многие средства массовой информации. Не случайно, что именно Бухарину, своему единомышленнику по отношению к русскому крестьянству как реакционной силе, М. Горький в 1925 году пишет письмо-совет или даже письмо-инструкцию со следующим содержанием…» Максима Горького критик рисует в образе главного ненавистника русского крестьянства, дающего инструкции своим подручным в Политбюро. К тому же инструкции тайные, поскольку письмо имело личный характер и 65 лет не публиковалось.
Вот текст этой тайной инструкции, почему-то не зашифрованный: «Надо бы, дорогой товарищ, Вам или Троцкому указать писателям-рабочим на тот факт, что рядом с их работой уже возникает работа писателей-крестьян и что здесь возможен, даже неизбежен конфликт двух „направлений“. Всякая „цензура“ тут была бы лишь вредна, заострила бы мужикопоклонников и деревнелюбов, но критика — и нещадная — этой идеологии должна быть теперь же.
Талантливый трогательный плач Есенина о деревенском рае — не та лирика, которой требует время и его задачи, огромность которых невообразима».
Отношение Горького к деревне вопрос очень сложный. Кое в чем весьма существенном великий писатель был здесь не прав. Пока отметим только для никогда не ошибающихся дистиллированных праведников, что это отношение определялось во многом тревогой за малочисленный тогда русский рабочий класс. В письме от 23 июня 1925 года тому же Бухарину он писал: «Нет, дорогой Николай Иванович, я не боюсь, что „мужик съест“. Однако же когда представишь себе всю огромность всемирной русско-китайско-индусской деревни, а впереди ее небольшого, хотя и нашедшего Архимедову точку опоры, русского коммуниста, то, всматриваясь в соотношение сил, испытываешь некоторую тревогу». Горький был обеспокоен не вообще работой писателей-крестьян, не произведениями о деревне как таковыми, — писатель считал нужным выступить против «возрождающегося сентиментализма» в изображении деревни, против попыток представить ее безмятежным «раем», против бездумного поклонения идеализированному мужику, — идеализация вредна и опасна в любом деле. В только что цитированном письме Горький продолжал: «И когда я вижу, что о деревне пишут — снова! — дифирамбы гекзаметром, создают во славу ее „поэмы“ в стиле Златовратского, — это меня не восхищает. Мне гораздо более по душе и по разуму солененькие рассказы о деревне старого знакомого моего Пантелеймона Романова».
В письме, превращенном С. Куняевым в «инструкцию», как и во втором, речь шла о вопросе чисто идеологическом, и важно подчеркнуть, что Горький считал совершенно недопустимой всякую цензуру в отношении авторов чуждого ему направления. И как бы то ни было, а идейное расхождение в литературе, конфликт, самое резкое противостояние он, в отличие от некоторых тогдашних и нынешних «прорабов», считал возможным решать только средствами критики, то есть спора, дискуссии, а не печатной угрозы, допустим, при встрече съездить литературному противнику по салазкам, как мы видим это в наши дни. (Смотри «Московский литератор», № 42, 1989.) Нельзя не отметить и того, что, считая в ту пору лирику Есенина несвоевременной, Горький тем не менее давал ей высокую оценку. Много ли может указать нам С. Куняев подобных жестов в наши дни?
Все эти непустячные достоинства позиции писателя не заинтересовали Ст. Куняева, он продолжает высвечивать роль Горького в «большом терроре», пока — идеологическом: «Жаль, что это письмо опубликовано лишь сегодня („Известия ЦК КПСС“, 1989, № 1), иначе давно стало бы ясно, что Бухарин в „Злых заметках“ с вдохновением выполнил пожелание Горького». Почему же пожелание? Инструкцию!
Об этих «Заметках» Ст. Куняев писал в 1989 году так: «В них Бухарин издевается над поэзией Тютчева, над расстрелянными дочерями (девочками!) последнего царя („которые в свое время были немного перестреляны, отжили за ненадобностью свой век“) и, в первую очередь, над великим русским народным поэтом Сергеем Есениным: „Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого „национального характера“, все это наше рабское историческое прошлое, еще живущее в нас, воспевается, возвеличивается, ставится на пьедестал лихой и в то же время пьяно рыдающей поэзии Есенина“; „с мужицко-кулацким естеством прошел по полям революции Сергей Есенин“; „причудливая смесь из „кобелей“, „икон“, „сисястых баб“, „жарких свечей“, березок, луны, сук, господа бога, некрофилии… и т. д. — все это под колпаком юродствующего квазинародного национализма — вот что такое есенинщина“». Да, все это в бухаринской статье есть. И вот теперь Ст. Куняев уверяет, что вдохновителем всего этого был не кто иной, как Максим Горький…
Нашего критика не смутило ни то, что между письмом Горького и статьей Бухарина пролегло полтора года; ни то, что изображать Бухарина простачком, жившим чужими мыслями и легко управляемым тайными «инструкциями», значит, ничего не знать о Бухарине; ни то, наконец, что не прошло и двух месяцев после статьи «Злые заметки», напечатанной в «Правде» 12 января 1927 года, как пятого марта в «Красной газете» появился знаменитый очерк Горького о Есенине, пронизанный такой болью за его судьбу и таким восхищением его поэзией!.. Ст. Куняев, стремясь убедить нас в полном единомыслии и четкой согласованности действий Горького и автора «Злых заметок», порой прибегает к неосновательным намекам и слишком вольным допущениям: «не случайно»… «понятно» и т. п. Но ему почему-то не пришло в голову, что, может быть, очерк Горького появился не случайно, может быть, это сознательный и намеренный ответ на «Злые заметки».
Вспомним хотя бы несколько фраз из этого очерка: «его размашистые яркие, удивительно сердечные стихи»… «изумительный рязанский поэт»… «Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью»… «Взволновал он меня (чтением монолога Хлопуши. — В.Б.) до спазмы в горле, хотелось рыдать. Помнится, не мог сказать ему никаких похвал»… «Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой „печали полей“, любви ко всему живому в мире и милосердия, которое — более всего иного — заслужено человеком»… И этот влюбленный почитатель, так писавший о Есенине, под пером моего единомышленника предстает ныне как инструктор и организатор разносных статей против поэта, как вдохновитель его посмертной травли!
Но читаем статью дальше: «Весьма любопытно, что „нещадную критику“ крестьянской литературы Горький считает по плечу лишь двум идеологам — Троцкому и Бухарину, признавая их настоящими „мужикоборцами“».
Ни о каких «мужикоборцах» в письме не упоминается. И неизвестно, откуда автор знает, что писатель рассчитывал лишь на двоих. Может, он подобные тайные инструкции рассылал во все концы страны пачками? Но гораздо важнее то, что здесь до предела выправлены и упрощены отношения Горького не только к Бухарину, но и к Троцкому. Напомним лишь один эпизод.
Горький вскоре после смерти В. И. Ленина опубликовал в «Русском современнике» (№ 1, 1924 г.) воспоминания о нем. Троцкий, который в это время сам работал над книгой о Ленине, немедленно отозвался в «Правде» статьей «Верное и фальшивое о Ленине». И для тона и для сути статьи характерно сочувствие, с коим автор вспоминал слова какого-то безымянного «питерского рабочего», который-де когда-то предлагал «без слезливой сентиментальности» в случае чего «подвезти под Петроград динамиту да взорвать все». Видя в этом «настоящее отношение к культуре». Троцкий, по его словам, смотрел на динамитчика «любящими глазами». И революционером именно такого толка, «революционером без оглядки», он пытался представить Ленина. И потому язвительно иронизировал над тем, что писатель видел в жизни Ленина «подвижничество честного русского интеллигента-революционера, непоколебимо убежденного в возможности на земле социальной справедливости», посмеивался над словами о том, что Ленину приходилось иногда «держать душу за крылья». В Институте мировой литературы хранится письмо Горького, где в частности сказано: «Суждение Льва Троцкого по поводу моих воспоминаний о Ленине написаны хамовато по моему адресу и с неожиданным для меня цинизмом демагога». Сказано точно, а дальше — и прозорливо: «Не хочет ли Троцкий, рисуя Ленина таким топором, таким „революционером без оглядки“, взвалить на него всю тяжесть ответственности перед историей за „разбитые горшки“?.. Похоже. „Революционер без оглядки“ — это был тип, презираемый Ильичем, враждебный ему». И, наконец: «Если бы я хотел, я мог бы возразить Троцкому, опубликовав письмо Ильича о Зиновьеве: там очень веско говорится о людях „без оглядки действующих со страха“, о „лакеях революции“ и вообще о лакеях».
Готовя очерк для отдельного издания, а позже существенно перерабатывая его, Горький игнорировал все суждения и претензии Троцкого. Что касается упомянутой книги Троцкого о Ленине, то она вышла в мае 1924 года. В письме Горького А. И. Рыкову из Сорренто 24 декабря 1924 года упоминается о ней: «Книгу его я не читал, эмигрантская печать обрадована ею, как жирной купеческой милостыней за упокой родителей». Между прочим, в том самом номере «Известий ЦК КПСС», на который ссылается Ст. Куняев, об этой книге Троцкого сказано: «В ней была искажена роль В. И. Ленина в Октябрьской революции». Даже меньшевистский «Социалистический вестник» отметил, что Л. Д. Троцкий «издевается над памятью В. Ленина». Вот такие случались эпизоды между Горьким и Троцким. О некоторых других упомянем ниже.
Всего этого Ст. Куняев либо не знает, либо не желает принимать в расчет. И продолжает искать о Горьком что-нибудь еще поскосительней. И представьте себе, находит! Притом опять в сфере «большого террора», но уже не идеологического, а террора в прямом смысле: «Понятно (так и видится мне, как автор при этих словах потирает руки. — Автор), почему при таких убеждениях (по крестьянскому вопросу. — Автор) десятилетие спустя М. Горький не заступился ни за Клюева, ни за Клычкова, ни за Платонова, ни за Павла Васильева».
Выказанная здесь «понятливость» изумляет и удручает. Да неужели сам Куняев, имея на то возможность, не попытался бы помочь в лихой беде, допустим, своему литературному противнику, но все же тезке Ст. Рассадину? Не могу поверить. Я лично помог бы. Хотя он мне совсем не тезка, и не раз писал про меня нечто весьма прискорбное. Или вот В. Лакшин. Я не раз спорил с ним, и он отвечал мне достаточно резко. Но в журнале «Москва» могут подтвердить, что в одной статье за участие в создании цикла телепередач о Чехове я предлагал выдвинуть его на Государственную премию. И сделал это, право, не только потому, что мы тезки. Увы, статью М. Алексеев не напечатал… Сократили эти строки и в «Коммунисте Вооруженных сил». А ведь здесь-то речь шла совсем не о лихой беде! Если будет за что, с легким сердцем выдвину я и Рассадина.
Да, не могу поверить, что Ст. Куняев отрицает приоритет общечеловеческих ценностей. И непонятно мне, откуда эта убежденность в том, что всемирно прославленный и влиятельный писатель не пожелал спасти от гибели младших собратьев по литературе исключительно только из-за расхождений во взглядах по крестьянскому вопросу. Черт с вами, мол, пусть вас сажают и расстреливают, коли вы со мной не согласны! Так, что ли?
В куняевском обвинении непонятно мне и еще многое. Например, как оказались у критика в «крестьянской литературе» и даже в числе «писателей-крестьян» П. Васильев и А. Платонов? А принимает ли автор в расчет, что все названные им писателя пережили Горького, кто на год-полтора, кто лет на пять, а кто и на все пятнадцать? И как можно ставить в один ряд, на одну доску, допустим, того же П. Васильева, который действительно был расстрелян в 1937 году, и А. Платонова, литературная судьба которого была очень трудной, но все-таки уголовным репрессиям он не подвергался? Ну, а ведомо ли автору, что П. Васильев был арестован в 1937 году весной, а С. Клычков — в ночь на первое августа 1937 года, когда Горького уже год с лишним не было в живых? Или ныне, в эпоху всеохватных разоблачений, можно и покойника обвинить в том, что он из могилы не помог живому?
Из всего списка остается один Николай Клюев. Он действительно был арестован при жизни Горького — 2 февраля 1934 года. Но, во-первых, при всей его влиятельности писатель вовсе не был всемогущим. Во-вторых, неужели трудно представить себе хотя бы житейскую (болезнь, отсутствие и т. п.) или еще какую-то более вескую причину, которая могла бы помешать вступиться? Наконец, кто сказал критику, что Горький не пытался помочь Клюеву? В том самом журнале, который Ст. Куняев ныне редактирует, в двенадцатом номере за 1989 год, на странице 185 читаем: «3а смягчение участи Клюева ходатайствовали в Москве его друзья, А. М. Горький, П. А. Обухова. Их хлопоты, как сообщает журнал „Дружба народов“ (1987, № 12, с. 137), увенчались успехом…» Если журнал редактируешь, то хорошо бы иногда еще и почитывать его. А сообразить, чей именно ходатайский голос звучал тогда особенно веско, совсем не трудно.
В чем же, однако, состоял успех ходатайства? Н. Клюева сослали в Нарымский край, в поселок Колпашев. Вот как он сам писал о нем: «Это бугор глины, усеянный почерневшими от бед и непогодиц избами, дотуга набитыми ссыльными. Есть нечего, продуктов нет или они до смешного дороги. У меня никаких средств к жизни, милостыню же здесь подавать некому, ибо все одинаково рыщут, как волки, в погоне за жраньем». И вот благодаря хлопотам в Москве поэта переводят из этой страшной дыры в Томск, в университетский город. «Это на тысячу верст ближе к Москве», — радовался Клюев. Там, в конце концов, ему удалось довольно сносно устроиться в доме сердобольной русской женщины Марии Алексеевны Балакиной. А погиб он в октябре 1937 года. Как и Васильев, как и Клычков — уже после смерти Горького.
Поэтесса Наталья Сидорина в статье «Меня хотят убить» («Слово», № 10, 1989) рассматривает обстоятельства смерти Сергея Есенина. В статье немало странного. Например, она начинается так: «Поэты сами предсказывают свою судьбу». Сергей Есенин писал:
…И вновь вернуся в отчий дом, Чужою радостью утешусь. В зеленый вечер под окном На рукаве своем повешусь.Казалось бы, здесь предсказано самоубийство, но как ни странно, отталкиваясь от этих строк, автор статьи ведет речь об убийстве поэта.
Но нас интересует в статье другое: в меру сил ее автор тоже пытается связать имя Максима Горького с «большим террором». Она пишет: «Мягко говоря, негативное отношение к поэтам есенинского круга появилось и даже получило теоретическое оформление задолго до сталинских репрессий. Об этом, в частности, свидетельствует…» И дальше цитирует уже цитированные Ст. Куняевым строки из письма Горького Бухарину. Но этим Н. Сидорина не ограничивается, она несет черную эстафету дальше. Если Ст. Куняев изобразил Горького инспиратором статьи «Злые заметки», то поэтесса исследует, что же было потом с горьковской «подачи». А вот что, оказывается: «В 1926 году из-под пера А. Крученых, вдохновленного „Злыми заметками“, вышли одна за другой книги…» И приводит большой перечень книг, направленных против Есенина. Очень веско! Выходит, Горький несет ответственность и за эти книги Крученых. Очень убедительно! Если бы не одна деталь: статья Бухарина не могла вдохновить на книги, вышедшие в 1926 году, по той досадной причине, что появилась она, как свидетельствует тот же Ст. Куняев в том же «Нашем современнике», 12 января 1927 года.
Много преуспел на интересующей нас тучной ниве доктор филологических наук Вадим Баранов. Он в своих беспощадных глубинных изысканиях дошел до установления факта семейного родства между Горьким и Ягодой. И то сказать, Генрих Ягода был женат на племяннице Якова Свердлова, а Горький имел когда-то неосторожность усыновить брата Свердлова — Зиновия, дал ему свою фамилию Пешков. В. Баранов замечает по этому поводу: «Хоть и седьмая вода на киселе, а все же…» Все же, все же. Поистине ни одно доброе дело, даже такое, как усыновление сироты, не остается в этом мире безнаказанным. Особенно, если засучивают рукава ученые люди.
В подобного рода публикациях более всего поражает легкость, с какой авторы подходят даже к такой огромной и сложной фигуре, как Горький. Человек, который олицетворяет собой одно из самых ярких и убедительных свидетельств талантливости их народа, для этих критиков лишь подпорка сфабрикованных ими концепций. А ведь они ходят в мундирах патриотов… Ст. Куняева не остановило и то, что на обложке журнала, который он ныне возглавляет, портрет Горького. Один из недавно привлеченных к сотрудничеству в журнале авторов как-то сказал мне, мечтательно прикрыв глаза: «Убрать бы этот портретик-то с обложки!..» Судя по фактам, это соответствует желанию и главного редактора. Кого же он водрузит на освободившееся место? Скорее всего, кое-кого из учителей своей молодости… Есть люди, которые никак не могут преодолеть соблазн первым прокукарекать.
Есть основания полагать, что, прихлестывая Максима Горького к «большому террору», Ст. Куняев не читал не только его «Несвоевременные мысли», но даже и те письма писателя, что опубликованы в том самом номере «Известий ЦК КПСС», откуда критик выудил нужные ему цитатки — они «просто попались под руку» в какой-то другой публикации.
Поскольку эти письма еще мало известны широкому читателю, я позволю себе привести несколько выдержек из них.
В 1919 году Горький писал Г. Е. Зиновьеву, бывшему тогда председателем Совнаркома коммун Северной области, по поводу ареста ученых, принадлежавших ранее к партии кадетов: «…Аресты не могут быть оправданы никакими соображениями политики, если не подразумевать под ними безумный и животный страх за целость шкуры тех людей, которые производят аресты.
Сегодня арестована целиком составленная мной по поручению А. В. Луначарского коллегия <…> Вместе с этой коллегией должен быть арестован и я как организатор и председатель оной <…> Я покорно прошу освободить арестованных экспертов, ибо их арест или глупость, или нечто худшее.
Дикие безобразия, которые за последние дни творятся в Петербурге, окончательно компрометируют власть, возбуждая к ней всеобщую ненависть и презрение ее трусости».
3 июня того же года, ходатайствуя за арестованного сына журналистки Э. К. Пименовой, Горький писал тому же адресату: «Аресты производятся крайне обильно и столь же нелепо, следовало бы соблюдать в этом деле осторожность, всегда и везде полезную».
По этим письмам 11 сентября Политбюро приняло решение «пересмотреть списки и дела арестованных во время последних массовых арестов». В результате многие были освобождены, среди них — писатель Иван Вольнов.
Позже Горький обращается с подобными письмами к В. И. Ленину, а 6 октября — к Ф. Э. Дзержинскому, в последнем письме он, в частности, решительно подчеркивал: «Сообщаю Вам, что смотрю на аресты как на варварство, как на истребление лучшего мозга страны, и заявляю в конце письма, что Советская власть вызывает у меня враждебное отношение к ней. М. Горький».
В письме Н. И. Бухарину от 1 июня 1922 года есть такие строки: «Вопрос о жестокости — мой мучительнейший вопрос, я не могу отрешиться от него. Всюду наблюдаю я бессмысленное озверение…»
Через месяц — А. И. Рыкову в связи с процессом над 34 активными деятелями партии эсеров: «Если процесс социалистов-революционеров будет закончен убийством — это будет убийство с заранее обдуманным намерением — гнусное убийство.
Я прошу Вас сообщить Л. Д. Троцкому и другим это мое мнение. Надеюсь, оно не удивит Вас, ибо Вам известно, что за все время революции я тысячекратно указывал Советской власти на бессмыслие и преступность истребления интеллигенции в нашей безграмотной и некультурной стране.
Ныне я убежден, что если эсеры будут убиты, — это преступление вызовет со стороны социалистической Европы моральную блокаду России».
Горький попросил еще и Анатоля Франса обратиться к Советскому правительству «с указанием на недопустимость преступления». «Может быть, писал он, — Ваше веское слово сохранит ценные жизни революционеров». Это письмо была опубликовано 20 июля 1922 года в упоминавшемся «Социалистическом вестнике».
На письме Рыкову наложил резолюцию Троцкий: «Предлагаю: поручить ред. „Правды“ мягкую статью о художнике Горьком, которого в политике никто всерьез не берет; статью опубликовать на иностранных языках». И уже 18 июля в «Правде» появилась «мягкая» статья с издевательским заголовком «Почти на дне». Автор ее некто О. Зорин писал, что «своими политическими заграничными выступлениями Максим Горький вредит нашей революции. И вредит сильно».
А по поводу письма Горького Франсу В. И. Ленин писал 7 сентября 1922 года Н. И. Бухарину: «Я читал (в „Социалистическом вестнике“) поганое письмо Горького. Думал было обругать его в печати (об эсерах), но решил, что, пожалуй, это чересчур. Надо посоветоваться…»
Так вот я хочу спросить у вас, герои-прорабы перестройки, рыцари плюрализма, адепты дозволенной гласности, — есть у вас за душой хоть одно письмо, подобное горьковским, хоть один похожий поступок?
Прозревший и упертый
К критике относятся по-разному. Это естественно и зависит от многих причин, прежде всего — от характера критики, а также от личности и самого критика, и того, кто оказался предметом его внимания.
Не так давно в «Завтра» у меня была большая статья «Почему безмолвствовал Шолохов». В ней я оспаривал некоторые суждения о великом писателе ряда авторов — Ф. Кузнецова, В. Осипова, С. Семанова, И. Жукова… И что же? Иные вообще прошли молча мимо моей критики, другие, как двое первых, кратко возразили мне в этой же газете. Ф. Бирюков, хоть и не был даже упомянут в моей статье, опубликовал целую полосу, где возражал мне по одному частному вопросу. Но никто не кинулся к Большой Берте и не начал палить. А один из них, которого, кажется, я задел чувствительней других, при первой же встрече в Союзе писателей России кинулся ко мне с распростертыми объятьями, — неужто так ему понравилась моя статья в целом? Впрочем, это не помешало мне тут же высказать огорчение по поводу того, что он написал о шолоховской Аксинье. И только один Виктор Кожемяко прислал в «Завтра» гневное письмо и решительно настаивал, чтобы газета перепечатала его статью из «Правды», которую я будто бы злонамеренно и бесстыдно исказил. И вот характерно: он вовсе не шолоховед, и я упомянул-то его в статье раза два-три мельком, по частным вопросам, при этом кое в чем охотно и даже благодарно соглашаясь с ним, даже величая «дорогим собратом» и т. д. Так нет, он оскорблен, пишет, что Бушин — шулер, который не только его лично лишил чести и достоинства, но «припечатал и самого Шолохова». Мало того, Бушин — страшный литературный потрошитель, «одним махом уничтоживший семь серьезных исследований о великом писателе». И подумать только, так пишет обо мне младший товарищ по партии, который не так давно на страницах трижды орденоносной «Правды» превозносил меня до небес.
А ведь я с тех пор не изменил своих политических убеждений, не стал троцкистом или ельцинистом, не сжег свой партбилет, не спрятался под юбку Хакамады, не стал печататься в «МК», никого не обокрал, не убил и даже не увел жену у соседа, допустим у Анатолия Приставкина. В чем же дело? Да вот только в этом: я всего-навсего лишь кое в чем не согласился со своим младшим товарищем и позволил себе с высоты несколько большего жизненного и литературного опыта покритиковать его. И тотчас — шулер! убийца! И это мы слышим от ведущего сотрудника двух главных газет ЦК КПРФ! Да, идет обновление… Тов. Зюганов говорит: «Мы должны придать партии вид, привлекательный для молодежи». Очень привлекателен ваш вид Кожемяка, очень… Эти люди взросли в обстановке такой благости и непогрешимости, что любое слово несогласия для них как чаша с цикутой.
А еще раньше была у меня статья, в которой довелось сурово покритиковать аж самого Анатолия Ивановича Лукьянова, в не столь уж далеком прошлом второе лицо в государстве, ныне члена Президиума ЦК КПРФ, депутата Госдумы. По выражению тов. Зюганова, «нашего Дэн Сяопина». И что же? Недавно в День Победы на демонстрации, увидев меня невдалеке, «дядя Дэн» выбежал из своей шеренги и тоже кинулся с объятьями. А следом за ним подбегает и — то же самое… Кто бы вы думали? Не поверите — председатель Союза писателей России товарищ Ганичев, орденоносец, профессор, наперсный друг патриарха. А ведь я своими статьями и ему персонально нервы потрепал, причем последний раз — совсем недавно. Спустя недолгое время с дачи звоню дочери в город, она дрожащим голосом говорит: «Папочка, родненький, тебе правительственная телеграмма». Что такое? Я — по стойке «смирно». Не иначе, думаю, как президент переложил на меня обязанности главнокомандующего. Что ж, если надо… Как Пушкин писал о Кутузове: «Иди спасай. Он встал и спас». Прочитай, говорю. Дочка читает. Оказывается, не от президента, он, видно, еще размышляет. Это было сердечное поздравление председателя Комитета Госдумы по связям с общественностью и члена Президиума ЦК КПРФ товарища Зоркальцева. Очень, видите ли, по душе ему моя статейка «Черное и красное», напечатанная в «Завтра» и в «Правде», полностью опубликованная, кстати, в газете «Патриот», в попытке удушения которой, будучи председателем Исполкома НПСР, Виктор Ильич принимал самое активное участие. Что ж, спасибо, тов. Зоркальцев. Но представьте себе, я ведь и его успел ужасно огорчить. Он напечатал в «Правде» большую и как бы программную статью «КПРФ и религия». Я сочинил ответ, в котором во многом не согласился с автором. «Правда» не пожелала его напечатать, тогда напечатал в своей «Молнии» бесстрашный трибун и рыцарь революции Виктор Анпилов. Мне известно, что статью т. Зоркальцев читал еще в рукописи. И вот… Как всему этому не порадоваться со слезами на глазах!..
Могу привести, если Кожемяко опять не обвинит меня в жутком самовосхвалении, несколько примеров терпимости к критике из собственной жизни. Так, упомянутому шолоховеду Ф. Бирюкову я позвонил и поблагодарил его. А однажды я высказал несогласие по некоторым вопросам советской истории с покойным митрополитом Иоанном (царство ему небесное!). Сам он не ответил, но со страниц «Аль-Кодса» (царство ему небесное!) на меня обрушился Юрий Лощиц: «Какое издевательство в духе Ярославского-Губельмана — Бушин живого человека называет святым отцом!» В таком духе целый подвал напечатал в родимой «Завтра» Николай Котенко (царство ему небесное!). Но всех превзошел в «Советской России» Душенов, спичрайтер митрополита: «Такие, как Бушин, расстреливали священников!..» Вот такие страсти, извольте радоваться. И на это отвечать? Ну, разве что, по поводу «святого отца».
Есть высокая церковная процедура причисления к лику святых — это одно. А есть житейское обыкновение, в соответствии с коим так обращаются едва ли не ко всем священнослужителям. Писатель должен знать это различие. В те дни вместе с Евгением Карповым меня пригласил в гости отец Дудко. В беседе я говорил ему «святой отец»…
Как же объяснить все эти отрадные факты спокойного, а то и любезного отношения к критике? Да просто люди понимают, что жизнь неостановима, и у Бога всего много, нельзя зацикливаться на одном чувстве, пусть даже и очень горьком, надо вместе с жизнью идти вперед.
И вот на фоне примирительных объятий, дружелюбных поздравлений, правительственных телеграмм — все же свои! — возникает Виктор Кожемяко. Вроде бы тоже свой, но с ним ничего не поделаешь, это minuteman, человек, готовый к беспощадному ответному огню на поражение в любую минуту дня и ночи. Он, поди, смотрит на это и дивуется: как деградировало человечество! Перед ними Джек-потрошитель, а они с объятьями… И продолжает свое: если по поводу моей статьи о «Тихом Доне» писал, что я «припечатал самого Шолохова» и «уничтожил» семь книг о нем, то в связи с более поздней статьей «Билет на лайнер» заявил в «Советской России», что я пошел в своем озверении еще дальше и «буквально изничтожил» уже не литературное произведение, а самого «писателя патриота Распутина». И сделал я это едва ли не по заданию известного агента влияния Александра Яковлева, то ли друга, то ли учителя своего. Казалось бы, чего проще, если критика несправедлива, приведи доводы против нее, защити любимого писателя. Увы, доводов у него нет. Зато есть пыл и страсть. И вот совсем недавно, 19 июня, народный мститель Кожемяко опять объявился в той же «Советской России» и заявил по поводу моей статьи о Вадиме Кожинове в «Завтра», в которой я остерегал его, Кожемяку, от поспешных публикаций о творческом наследии усопшего: дескать, Бушин «отрекомендовался другом Кожинова», даже в подтверждение фотографию и автограф кожиновский предъявляет. А для чего? Чтобы на газетной полосе свести какие-то мелкие счеты, выискать, что и где он не так написал — словом, учинить разборку над свежей могилой. И это не в каком-нибудь «МК» — в патриотической газете… «Да, конечно, не все у Кожинова так, как хотелось бы этому „другу“, но должен же быть у любого ненавистника и завистника хоть какой-то нравственный закон…» Нет его у Бушина!
Вот такие пошли защитники коммунизма… Правда, на сей раз есть кое-какие доводы. Однако же, во-первых, правдист-мститель не может сообразить, что далеко не всякая фотография, запечатлевшая лишь миг жизни, может свидетельствовать о дружбе. И та, о которой он говорит, подтверждает это: стоим мы с Вадимом и, улыбаясь, смотрим в разные стороны — где тут дружба? Во-вторых, правдист не способен представить себе, что фотография не моя вовсе. У меня ее не было и нет. Впервые, видимо, из редакционного фотоархива она появилась в номере «Дня литературы», в котором отмечалось 70-летие Кожинова. Тогда, поздравляя Вадима с днем рождения, я спросил, что это за фото — где мы и когда? Он не знал, не знаю и я. В-третьих, дарственную надпись Кожинова на его книге действительно «предоставил» я сам, дабы защититься ею от ожидавшихся нападок, но и она никак не свидетельствует о том, что я был другом Кожинова: в ней есть лишь признание моих заслуг, как они ему виделись, и только.
В-четвертых, другом Кожинова я и в тексте статьи опять же не «отрекомендовывался» (каким надо быть глухарем, чтобы употреблять такие слова…). Я писал: «Мы познакомились в самом конце пятидесятых… И с тех почти мифических пор наши добрые отношения с Вадимом ничем не омрачались». И все. Добрые отношения это, тов. Кожемяко, еще не дружба. Такие отношения были когда-то у меня даже с вами. «При встречах и по телефону, — продолжал я, — мы нередко делились впечатлением о прочитанном, спорили о самых разных разностях, дарили друг другу книги…» И это еще не дружба. Делиться впечатлением и спорить можно с кем угодно, даже со случайным попутчиком в метро. Да и книги дарить — это так распространено среди пишущей братии. Нам же интересно, чтобы прочитали знакомые. Например, свою книгу «Ничего, кроме всей жизни» (1971 г.) я когда-то подарил более чем ста знакомым, «Эоловы арфы» (1982 г.) — более чем пятидесяти и т. д. Слышу негодующий голос мстителя: «Но ведь в статье было ясно сказано „дарили друг другу“, — какие еще нужны доказательства!» Ему действительно невдомек, что это выражение означает «взаимно», и не более того. Ведь можно сказать даже и так: «Они друг друга ненавидели», то есть была взаимная ненависть.
И еще одна пуля народного мстителя: Бушин — завистник Кожинова! Конечно, завистью можно объяснить все. Почему, например, СССР первый послал человека в космос? А потому, что завидовал США: там растут бананы, а у нас только огурцы. Так хоть в космосе утереть нос этим америкашкам! Очень правдоподобно, но все-таки нельзя же злоупотреблять этим доводом… Вот и Станислав Куняев объявил в своих воспоминаниях, что Татьяна Глушкова всю жизнь завидовала Кожинову, а Бушин исходит зеленой завистью и черной ревностью к нему, Куняеву, несмотря на то, что он, как увидим дальше, живет на таблетках, а Бушин, слава Богу, пока обходится без них. Все тот же известный жэковский уровень.
Что же касается уверений Кожемяко, будто я хотел «на газетной полосе свести какие-то мелкие счеты», то ничего нового тут нет: люди, впитавшие в себя дух 100-процентного единогласия, всякое расхождение, критику, полемику рассматривают именно как склоку, мелкую разборку, как сведение каких-то личных и чаще всего конъюнктурных, даже корыстных счетов, — ничто другое, кроме этого жэковского уровня, им просто недоступно.
Был такой случай. В «Правде» шла моя статья, в которой я неодобрительно писал об известном фильме по повести Б. Васильева «А зори здесь тихие»: уж такую гору немцев отборной егерьской части наколошматили там в лесном бою златокудрые наши девушки, распевая при этом лихие песенки и сигая с пенька на пенек, что просто непонятно становится, как же эти самые немцы доперли до Москвы и до Волги? Звонит мне Кожемяко: «Ведь вы не думали так раньше. Но вот Васильев оказался демократом, и вы сводите счеты…» Я ответил: «Нет, всегда так думал, но высказаться не было возможности. Царил всеобщий восторг по поводу этого фильма, он получил множество всяких премий и т. д.»
И в случае с В. Кожиновым речь шла отнюдь не о сведении личных счетов. С радостью воздав должное тому, что он успел сделать, я не счел возможным пройти мимо и того, например, что совсем недавно, в последней прижизненной публикации в «Завтра», он сказал не «не так», а не то, совсем не то, и не о пустячке, а о нашей Родине. Вот эти слова: «Россия такая страна, которая всегда надеялась на кого-то: на батюшку-царя, на „отца народов“, на кого угодно». Вдумайтесь: на кого угодно! Для меня здесь неприемлемо все, даже иронические кавычки. Дальше: «Именно поэтому (то есть по причине такого национального захребетничества. — В.Б.) у нас чрезвычайно редок тип человека, который может быть настоящим предпринимателем. Либо это человек, который ждет, что его накормят, оденут, дадут жилье и работу, либо это тип, стремящийся вот здесь и сейчас что-то урвать для себя — чтобы не работать» («Завтра», январь 2001). И это сказано не о каких-то отдельных личностях, группах или слоях, а о всем русском народе, о всей стране в целом на всем протяжении ее истории. Как тут не вспомнить Толстого, о непатриотизме которого любят побалакать иные наши суперпатриоты. Он писал: «Читаю историю Соловьева. Все, по истории этой, было безобразие в допетровской России: жестокость, грабеж, грубость, глупость, неумение ничего сделать… Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершалась история России. Но как же так ряд безобразий произвел великое единое государство? Но кроме того, читая о том, как (безобразно) грабили, правили, воевали (только об этом и речь в истории), невольно приходишь к вопросу: а что грабили и разоряли? А от этого вопроса к другому: кто производил то, что разоряли?» (ПСС. М., 1952, т. 48–49, с. 124). В таком точно духе в 1934 году Сталин писал о статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма».
Разве и в нашем случае не приходишь невольно к вопросу: если Россия всегда надеялась на кого угодно, если русский человек способен только ждать, как бы его накормили, одели и дали жилье, если он думает лишь о том, где бы что здесь и сейчас урвать для себя лично, только бы не работать, то кто же произвел великое единое государство, кто создал такие богатства, что вот уже пятнадцать лет их не могут разворовать самые прожорливые кровососы в истории?.. И вот задавать такие вопросы, уверяет Кожемяко, значит заниматься сведением личных счетов, мелкими разборками, плясать на свежей могиле. Поищите, Виктор Стефанович, дураков в другой деревне…
А вот еще такая странная мысль В. Кожинова: «Тот факт, что Троцкий (и, конечно, другие большевики еврейского происхождения) по-разному относились к своим одноплеменникам и, с другой стороны, к остальному населению России (евреи и остальные! — В.Б.), вызывает сегодня у многих русских людей крайнее негодование. Но такая — чисто эмоциональная — реакция едва ли сколько-нибудь основательна и справедлива. Ведь те, кто безоговорочно осуждают еврейскую солидарность в условиях жестокой революционной эпохи, вместе с тем готовы восхищаться проявлениями русской солидарности, которые — пусть и в гораздо более редких случаях (ибо русские никогда не обладали той сплоченностью, которая присуща рассеявшимся по миру евреям) — все же имели место в то время… И негоже по-различному оценивать еврейскую и русскую солидарность, согласитесь» (Россия. Век XX. 1901–1939. М., 2001, с. 257–258).
Нет, согласиться и с этим и со всем остальным здесь я, видимо, в отличие от В. Кожемяко, никак не могу. Не вижу здесь «широкого и возвышенного взгляда на явления», обещанного мне в аннотации книги. Автор употребляет здесь высокие слова — «солидарность», «сплоченность», но к чему он их относит, к каким делам и свершениям, — неизвестно. А тут не обойтись еще и без словца «спайка» или, как у В. В. Шульгина, «сцепка». Так вот, рассеянные по всему миру евреи как отдельные личности совершили немало выдающихся деяний, но уже в силу этой рассеянности и сравнительной малочисленности не могли как народ, проявив при этом сплоченность и солидарность, совершить акции большого исторического значения, но они всегда обнаруживали спайку, сцепку в делах локального характера, представляющих для них интерес. Вот один из примеров этого.
В исследовании Н. Петрова и К. Скоркина «Кто руководил НКВД. 1934–1941» (М., «Звенья», 1999) приведены такие, допустим, данные: в 1934 году, когда наркомом внутренних дел был еврей Ягода, из 96 руководящих работников комиссариата 37 были евреями, 30 — русскими, а к моменту снятия Ягоды 26 сентября 1936 года из 110 руководителей 43 — евреи, 33 — русские (с. 146). Таким образом, среди высшего руководства НКВД евреи составляли тогда почти 40 процентов, превысив долю русских, украинцев и белорусов, вместе взятых. И при чем тут солидарность? Это именно спайка, сцепка. Да, русские никогда не обладали этим еврейским качеством в способствовании друг другу. Но мы всегда являли изумленному миру величайшую национальную сплоченность в таких исторических деяниях, как всестороннее возрождение и расцвет родины, ее защита и спасение, восстановление народного хозяйства и т. п.
Имея в виду разного рода беззакония и жестокости в первые годы Советской власти, В. Кожинов далее уверял: «Поскольку большевики-евреи были „чужаками“ в русской жизни, их ответственность и их вина должны быть признаны безусловно менее тяжкими, нежели ответственность и вина тех русских людей, которые действовали рука об руку с ними» (с. 258). Вот так-так — безусловно менее! Это с какой же стати? Автор явно путает здесь совершенно разные вещи: чувства, эмоции и законную вину, ответственность. Мне, русскому, трудно сказать, кого я глубже презираю и сильней ненавижу, ибо, с одной стороны, русские преступники вдвойне заслуживают этих чувств, поскольку орудовали против своего народа, но, с другой стороны, чего евреи лезли в чужие дела — разве за это они не заслуживают тройное презрение и тройную ненависть? Но законная вина, юридическая ответственность тех и других, конечно, должны быть одинаковы.
А Кожинов еще и так вот обосновывает свою двойную бухгалтерию: «В связи с этим следует со всей определенностью сказать, что среди евреев-большевиков было очень мало таких, которые к 1917 году более или менее приобщились к русской культуре и быту. Те евреи, которые становились большевиками, начинали свою жизнь в собственно еврейской среде, где все русское воспринималось как чужое или даже прямо враждебное, а также как заведомо второсортное либо вообще примитивное» (с. 258–259). И тут же автор приводит конкретное свидетельство такого отношения евреев к русским из воспоминаний «видного филолога» М. С. Альтмана (1896–1986), родившегося и выросшего в уездном городке Витебской губернии: «Русские у евреев вообще не считались „людьми“. Русских мальчиков и девушек называли „шейгец“ и „шикса“, т. е. нечистью… Для русских даже была особая номенклатура: он не ел, а жрал, не спал, а дрых, даже не умирал, а издыхал. У русского, конечно, не было души, душа была только у еврея…» (с. 260).
И вот все это, по убеждению Кожинова, должно смягчать, уменьшать в глазах русских вину и ответственность тех евреев, которые чем-то нам нашкодили. И это проповедуется в дни, когда самое большое зло творят бесчисленные кровососы именно еврейского происхождения. Русские люди, видите ли, должны быть к Березовскому и Гусинскому более снисходительны, чем к Черномырдину и Вяхиреву, поскольку первые выросли в среде, в которой русские считались нечистью, а вторым в детстве читали «Сказку о рыбаке и рыбке». Но почему же свой суперноваторский этически-правовой постулат Кожинов прилагал только к евреям? А немцы, например, во время Великой Отечественной? Ведь они тоже считали все русское примитивным, называли нас «унтерменшами» (недочеловеками) и т. д. Вот же и сам он приводил строки из приказа начальника штаба Верховного главнокомандования вермахта генерал-фельдмаршала Кейтеля от 16 сентября 1941 года: «Следует учитывать, что на указанных территориях (на нашей земле. — В.Б.) человеческая жизнь (прежде всего жизнь русских. — В.Б.) ничего не стоит». Право, по объявленной логике оккупанты заслуживали еще большего снисхождения, а мы с ними так невежливо обошлись. Не за это ли извинялся перед ними наш патриарх?
Продолжая размышление на тему вины и ответственности, В. Кожинов вспомнил четырех выдающихся военачальников Гражданской войны: И. Л. Сорокина, Б. М. Думенко, Ф. К. Миронова и Н. А. Щорса. Как можно понять из его рассказа, все они в той или иной мере выступали против того, что творил в армии Троцкий, в том числе против самоуправства комиссаров, многие из которых были евреями. Так, командарм Второй Конной армии Миронов писал 31 июля 1919 года Ленину: «Социальная жизнь русского народа должна быть построена в соответствии с его историческими, бытовыми и религиозными традициями и мировоззрением, а дальнейшее должно быть предоставлено времени» (там же, с. 280). Ленин два часа беседовал с Мироновым. Но еще до этого, пишет Кожинов, 13 сентября 1919 года Троцкий издал приказ: «Как изменник и предатель Миронов объявлен вне закона. Каждый гражданин, которому Миронов попадется на пути, обязан пристрелить его как собаку» (там же). Хотя существование приказа именно в такой форме довольно сомнительно, но как бы то ни было, а в 1920 году Миронов оказался в Бутырской тюрьме, и там 2 апреля 1921 года его расстреляли. По обвинению в том, что он «проводил юдофобскую и антисоветскую политику, обзывая руководителей Красной Армии жидами» (там же, с. 281). 24 февраля 1920 года были арестованы, а 11 мая расстреляны командующий Первым конным корпусом Думенко и его штаб. 30 августа 1919 года во время боя пулей в затылок был убит и комдив Щорс. Доказывается, что убил его политинспектор Реввоенсовета еврей П. С. Танхиль-Танхилевич. И мы узнаем, что ранее Троцкому было доложено, что «в частях дивизии развит антисемитизм» (там же). Сорокин, командующий войсками на Северном Кавказе, сам 13 октября 1918 года арестовал председателя ЦИК Кавказской республики еврея Рубина и трех его заместителей, из которых двое тоже евреи, и 21 октября расстрелял их. За это 1 ноября и сам был расстрелян.
И вот что пишет обо всем этом Кожинов: «Необходимо вдуматься в объективный смысл этой трагической ситуации». Вот он вдумался. И что же? «Во-первых, при беспристрастном размышлении становится ясно… (а как остаться беспристрастным при виде таких жутких дел? — Автор) что такие люди, как Сорокин, Думенко, Миронов и Щорс, если бы даже они свергли стоявших над ними „чужаков“ (т. е. евреев), едва ли смогли в тогдашних условиях создать и удержать власть» (там же). Позвольте, главное тут, какова оценка автора этих кровавых расправ, а он переводит речь совсем на другое, на вопрос о власти. Но раньше не было сказано ни слова о том, что эти военачальники хотят свергнуть «чужаков» и взять власть. А уж если он завел об этом речь, то на чем основано его предположение, что эти военные оказались бы совершенно беспомощны перед проблемой власти? Троцкий, всю жизнь только писавший трактаты да произносивший речи, смог властвовать, а из этих четырех, имевших конкретный опыт руководства тысячами и тысячами людских масс, не смог бы никто! Да вспомним хотя бы парочку их коллег, так далеко отстоящих и друг от друга, и от этой четверки: капитан артиллерии Бонапарт становится императором, генерал де Голль — президентом, генерал Эйзенхауэр — тоже президентом…
Но читаем дальше: «Во-вторых, „на стороне Троцкого“ было преобладающее большинство русских военачальников» (там же). Мы уже отмечали, что В. Кожинов любил брать иные слова и речения в кавычки, и этим порой затуманивал их смысл, становилось не ясно, как же их конкретно понимать. Здесь как раз такой случай: что значит военачальники были в кавычках «на стороне Троцкого» — в каком смысле, в чем именно? И конкретные имена, которые тут же следуют, ничего не проясняют: «Так, С. М. Буденный самым активным образом выступал и против Миронова, и против Думенко, „разоблачал“ (опять кавычки! — Автор) Думенко и командир Первого конного корпуса Д. П. Жлоба» (там же, с. 281–282)…
Но главное вот: «Нельзя не признать, что „вина“ (кавычки! — Автор) этих „одноплеменников“ (кавычки! имеются в виду названные военачальники. — Автор) уж по крайней мере более непростительна, чем тех или иных „чужаков“ (евреев. — Автор), с которыми застреленные военачальники к тому же вступили в противостояние сами, первыми…» (там же). То есть патриот Кожинов опять на стороне «чужаков». Непостижимым образом главным для него оказывается не то, где правда и кто прав, а то, кто первым пошел на противостояние. И ведь оно ж бывает разное. Если Сорокин, не имея ни оснований, ни права, расстрелял четырех человек, то, конечно, оправданий ему нет. Но за остальными-то тремя ничего подобного не числится, они лишь были недовольны политикой Троцкого, лишь протестовали. И были убиты. И нам говорят, что они больше виноваты, чем те, кто их убил…Чудны дела Твои, Господи…
Нельзя тут не вспомнить одно весьма примечательное место из книги А. Солженицына «Двести лет вместе» (М., Русский путь, 2001), посвященной русско-еврейским отношениям. Речь идет о переселении в начале XIX века евреев из Белорусских губерний в Новороссию, т. е. в Херсонскую губернию и в другие районы Причерноморья. В Белоруссии евреи занимались главным образом винокурением в деревнях, чем разлагали и доводили до нищеты крестьян, и арендным промыслом. Арендовали все, что удавалось, в том числе имения помещиков-католиков и православные церкви, находившиеся на их земле. Автор книги цитирует В. В. Шульгина: «В качестве арендаторов евреи считали себя вправе взимать деньги с посещающих храм и совершающих требы. Чтобы окрестить, обвенчаться или похоронить, надо было получить разрешение „жида“ за соответствующую мзду».
И вот, получив льготные ссуды, а на месте и скот, сельскохозяйственный инвентарь, семена, тысячи еврейских семей хлынули «из земли халдейской в землю ханаанскую». Ссылаясь на «кропотливый труд» еврея В. Н. Никитина, Солженицын пишет: «Цель правительства была, признает Никитин, кроме государственной задачи освоения обширных ненаселенных земель — расселить евреев просторнее, чем они живут, привлечь их к производительному физическому труду и удалить от „вредных промыслов“, при которых они „массами, волей-неволей отягощали и без того незавидный быт крепостных крестьян“.
Что же получилось? „К поселенцам, „не знающим, как что начать и кончить“, наняты для обучения их — государственные крестьяне; так, распашку производят большей частью наймом русских“. Засевают лишь незначительную часть отведенной земли». А давали по 40 десятин на семью, в то время как по средней России земельный надел был лишь несколько десятин, редко за 10. «Используют для посева не лучшие семена, а некоторые, хотя и получили лучшие семена на посев, вообще не пашут и не сеют… По неопытности ломают, а то и продают инструмент». «Режут скот на пищу, а после жалуются на неимение скота», другие — продают полученный скот… Домов, приходящих в упадок, не поправляют. Не сажают огородов… По неумению жать, косить и молотить поселенцы не могут и наняться на работу в соседние селения, их не берут. От нечистоты содержания жилищ — болезни. Они «отнюдь не ожидали, что их самих будут принуждать непременно заниматься сельскими работами». Очевидно, они понимали — хлебопашество наемными рабочими, а когда скот размножится — торговать и по ярмаркам. Жалуются, что доведены до самого жалкого положения, что износились до лохмотьев, но — возражает инспекция — «не имели одежды по лености, ибо не держали овец, не сеяли льна и конопли», и женщины не пряли, не ткали… Евреи не справлялись с хозяйством «по привычке к беззаботной жизни, малой старательности и неопытности к сельским работам».
Что же дальше? «К 1812 году открылось, что из вышедших уже на поселение 848 семейств осталось налицо 538, в отлучках 88 семейств (уходили на промысел в Херсон, Николаев, Одессу, даже в Польшу), а остальных — вовсе нет, исчезли». Вот такие целинники, первопроходцы. А самое интересное — «Правительство находило теперь, что по „узнанному их (евреев) отвращению к земледелию, по незнанию, как за него приняться и по упущению смотрителей“ переселение это „произвело немалое расстройство и потому евреи могут быть признаны заслуживающими снисхождения“». Русские смотрители, т. е. те, кто евреям всячески содействовал обустроиться на новом поселении, виноваты, а евреям — снисхождение. Вот когда еще этот дух витал над Россией, чтобы дожить до Вадима Кожинова…
Я для того так подробно рассказывал о народном мстителе из «Правды», чтобы переход от объятий и правительственных телеграмм к главному объекту повествования не оказался слишком резким. Дело в том, что товарищ Кожемяко это лишь слабая тень господина Куняева… Недавно в газете «Патриот» мне довелось напечатать статью «Как на масленой неделе я гостей ждал». Статья огромная и труднопереваримая: в трех номерах по три полосы. Я и не рассчитывал, что кто-то из истинных интеллигентов, особенно из тех, что живут на таблетках, сможет одолеть ее до конца. Но вот Кожемяко и Куняев одолели. В статье речь идет главным образом о В. Распутине, В. Бондаренко и М. Назарове. Мимоходом упомянут, как уже отмечалось, еще В. Ганичев. И никто, кроме Кожемяко, не кричал «убийца!». А Куняеву посвящено десятка два неласковых строк. И, Боже милосердный, тут началось такое, чего ни я, ни вы, читатель, никогда в жизни не видывали…
29 мая в пятом часу пополудни в прекрасном по случаю получения Шолоховской премии настроении я пришел в «Наш современник» за майским номером журнала, в котором напечатано мое сочиненьице о Э. Радзинском. Решил заглянуть к заместителю главного редактора Геннадию Гусеву. В его кабинете оказалось все руководство, видимо, что-то обсуждали. Я сразу с присущей мне наглой ухмылочкой вякнул: «Что ж, собратья, в прошлом году вы на страницах журнала поздравили Валентина Распутина с получением премии антисоветчика Солженицына. Надеюсь, теперь вы готовитесь поздравить вашего давнего автора с премией имени писателя-коммуниста». Раздались изумленные голоса: «Как с премией?.. Ничего не знаем!.. Когда было?.. Сколько долларов?» Я ответил: «Мы люди советские, и получаем в рублях… А как же вы могли не знать — что вы читаете?» — «Как что! „Советскую Россию“, „Правду“, селезневскую „Россию“, бабуринское „Время“…» — «В „Правде“, — с привычным для меня высокомерием ответил я, — где главным специалистом по вопросам литературы известный вам Кожемяко, вы могли не заметить куценькую информашку, она подверстана к непримечательной рецензии на одну сомнительную книгу. В „Советской России“, где по вопросам литературы просвещает читателей тот же самый неутомимый Кожемяко, вообще не было ни словечка, даже в ежемесячном обзоре Александра Боброва, который так любит писать о славянских праздниках, а уж это ли не повод!
Но тут дело не только в Кожемяке, сам главный редактор вот уже лет восемь при имени Бушина если не падает в обморок, то хватается за пистолет. Сообщить читателям, что этот гусь получил такую почетную премию, он не в силах.
Я, видите ли, будучи членом ЦК КПРФ, однажды на пленуме ЦК посмел покритиковать его газету за малограмотные антисоветские публикации. В обновленной компартии товарища Зюганова такое критиканство не прощается. Моим статьям тотчас был закрыт доступ на страницы „Сов. России“. А я, к слову сказать, лауреат обеих главных комгазет…»
«Но ты же не один получил сейчас Шолоховскую!» — удивленно воскликнул кто-то. В том-то и дело! Вместе со мной нас пять человек: президент Приднестровской Республики Игорь Смирнов, народный художник СССР Виктор Иванов, хорошо известный вам замечательный писатель и критик Владимир Гусев и украинский поэт Борис Олейник. Словом, настоящий праздник славянской культуры. И ведь каков престиж премии! Она имеет статус международной. В свое время ее получили Фидель Кастро, Радован Караджич, патриарх Алексий, писатели Бондарев, Проскурин. А им, патриотам с коммунистическими билетами, наплевать на все это. Лишь бы негодяю Бушину фитиль вставить!..
Они озабочены не такой премией, не такими лауреатами.
Вот вручил Солженицын свою премию Распутину, тот благодарственную речь произнес — «Правда» первой эту речь публикует. Получил ту же премию из тех же рук Евгений Носов — «Правда» опять первой («Литературка» — потом!) тут же печатает обширную беседу с ним неизменного марксиста Кожемяки. Много у них забот и о других мастерах культуры. «Правда» решила, например, защитить такое сокровище, как Наташа Королева: ее, бедненькую, мерзкие продюсеры заставляют отмачивать на сцене похабные коленца. И вообще не дают прохода. Однажды летом 1996 года во время агитвояжа по плану избирательного штаба Ельцина во главе с Чубайсом милое дитя (это был как раз день ее рождения, и Ельцин поздравил ее, прислал цветы) предалось утехам любви прямо на палубе корабля. Но тут же возник фотокор, зафиксировал момент экстаза, и снимок появился в «Московском комсомольце» с его миллионным тиражом. Как не защитить прелестную Хлою! Защитили. Говорят, после этого она подала заявление в КПРФ: «Товарищ Зюганов, прошу принять. Отдам любимой партии все, что имею…»
Очень любят иные из этих газет оживлять свои страницы бросающими в дрожь картиночками. Например, удав заглатывает кролика или цапля — лягушку, змею, рыбу. Ведь у нормального человека от таких картиночек с души воротит, а они ликуют: «Приятного аппетита!» Или вот: то молодой мужчина, то молодая красавица, а вся голова их, лицо и даже рот облеплены скорпионами. Подпись: «Дружба». Разве не ясно, что людям, помещающим такие картиночки в массовых газетах, давно пора на Канатчикову дачу, они социально опасны. Чем в смысле психическом отличаются они от тех психов, которые смастачили торт в виде фигуры Ленина и показали по телевидению пожирание этого торта? По-моему, тех и других вполне можно поместить в одной палате с общей парашей… Так что этим коммунистам не до шолоховских лауреатов, и не те газеты читаете вы, милые.
«А где же было объявлено о премии?» — спрашивают «наши современники». — «Ну, по радио, например. Как ни странно, еще и в „Литературке“. Очень достойная публикация с коллективным портретом всех лауреатов. Не пожалел места для статьи и большой фотографии даже „Коммерсант“. Правда, статью написала некая Лиза, уж совсем бедная и малограмотная газетная бацилла, но как бы то ни было, а не утаили же, подобно „Сов. России“, и читатель получил информацию, а уж как он ее поймет — это его дело». А из патриотических изданий обстоятельно и наиболее полно рассказала об этом событии только газета «Патриот».
Примерно в таком духе шел разговор, если память не изменяет… Вдруг Куняев, глядя на меня волком, ласково говорит: «Значит, как Распутин, как я, ты огреб премию. Так?» — «Нет, — отвечаю, — не совсем так. Вы-то своим премиям в рублях и долларах счет потеряли, а у меня — первая в жизни, если, конечно, не считать газетно-журнальных, почти или совсем символических. К тому же в моем случае никак не подходит слово „огреб“, и по той причине, как уже сказал, что это первая высокая премия за 55 лет литературной работы, и по той, что дали мне ее после девяти лет борения страстей: Бондарев и Викулов, как мне известно от них самих, выдвигали меня еще в 1992 году, а последние три года, правда, уже другие выдвигали каждый раз. Куняев же огреб за свои воспоминания хорошую кучку долларов с ходу, с лету, с пылу, с жару: книга еще печатается, должна быть третья часть, а премия уже вот она, шелестит в кармане „зелененькими“».
Вдруг Куняев совсем о другом: «Я написал тебе „Открытое письмо“. Скоро оно будет напечатано». Батюшки, страсть-то какая — «Открытое»! Пострашней правительственной телеграммы. Это вместо поздравления-то… Робко спрашиваю: «Об чем же-с письмецо? По какому вопросу? Неужто нельзя было по телефонцу?» — «Ты написал в „Патриоте“, что я здоровый мужик. А ты что, мой личный врач? Ты в мою медицинскую карточку заглядывал? Может, ты знаешь, какие операции я перенес, на каких таблетках живу? (Вот они, таблетки-то!) Или в 1998 году ты навещал меня в кардиологическом центре? Пишешь о том, чего не знаешь! И не стыдно?»
Мне, конечно, сразу стало жутко стыдно. Он-то всегда точно знает, о чем пишет, а я, конечно, в карту не заглядывал, ни о каких таблетках ничего не ведаю, в больнице не был. Да ведь и он, хоть я лет на десять старше, не навещал меня в больнице, где лежал по поводу полостной операции. Но я попытался оправдаться тем, что, дескать, судил о здоровье поэта по образу его жизни. В самом деле, у него с юных лет прекрасная спортивная закалка, был чемпионом Калуги по плаванию, охотник — соболю дробинкой под хвост попадает, рыбак — вот фотография в его воспоминаниях, где он в болотных сапогах то ли осетра, то ли акулу одной рукой на весу держит. Но мало того, лет десять был рабочим секретарем Союза писателей, вот уже двенадцать лет — три президентских срока! — тянет воз толстого журнала, много пишет, издает книги, широко справляет юбилеи — журнала и свои собственные, устраивает большие литературные вечера, грандиозные презентации, часовые передачи по радио… Я и думал в простоте душевной: какой двужильный старик!.. И ведь это не все!
Еще Куняев объездил весь мир. Так, с благословения Мэтлока, посла США у нас, и друга Кожинова целый месяц гулял на дармовщинку по Америке, таким же макаром объездил Китай, Австралию, видел там кенгуру (вот чему я завидую!), купался в Арафурском море, кажется, даже созерцал идолов на острове Пасхи… А Франция, Польша, Швеция, Афганистан, ГДР, Куба, Чехословакия, Югославия… Это ж какое здоровье нужно для такой бурной жизни! Я-то из перечисленных стран лишь в одной Польше побывал, и то — в 1944 году, как солдат Красной Армии.
И тем не менее, я решился назвать Куняева здоровым мужиком только после того, как прочитал его воспоминания. Ведь там еще и бесчисленные застолья, выпивки, кутежи, потасовки… То и дело читаешь; «Я взял бутылку водки»… «выпивая с ним или играя в бильярд»… «Мы обмывали книгу в шашлычной»… «Развели костер и выпили по первой»… «Пойдемте-ка в „Националь“», «Естественно, выпили»… «Ну, конечно, выпили»… «Осушая бокалы пурпурного „оджалеши“»… «Мы пили горилку и закусывали салом»… «Несколько часов за „смирновской“»… «Мы с Бобаевичем выпили за дружбу народов»… «Каково! — кричал я, захмелев от тутовой водки»… «Нам захотелось водки» (по-русски говорят: «захотелось выпить»)… «Мы разлили водку»… «Много раз, сидя у меня на тахте за бутылкой вина»… «Мы очутились рядом в застолье»… «Митрополит Алексий поднял бокал… Кто-то тут же снова наполнил мою стопку»… «Я налил себе очередную стопку»… «После каждого тоста разбивали вдребезги тарелку»… «Кто-то вытащил пару бутылок украинского первача»… «Мы загремели пивными кружками»… «Мы уютно устраивались в мастерской, а пока потомки „жидов-арендаторов“ скульптор Флит и его жена Мина священнодействовали с глиной над нашими головами, мы потягивали красное вино, запасенное Флитом для натурщиков»… «Аркадий Львов (тоже потомок) зачастил в журнал, приходя, как правило, с бутылкой хорошей водки и закуской. Мы садились с ним в моем кабинете и размышляли»…
Читатель мог заметить, что лишь изредка дело ограничивается такими щадящими напитками, как, «оджадеши», чаще всего фигурируют московская горькая, армянский коньяк, тутовая водка, вульгарный самогон, а то кое-что и позабористей. Я думал, что передо мной как бы современный вариант Вани Дылдина, героя Маяковского. Помните?
Силища! За ножку взяв, поднял раз железный шкаф… Выйдет, выпив всю пивную, — переулок врассыпную!..Вот заурядная сценка. Дело происходит в ГДР в поезде. «Я вытащил из чемодана бутылку армянского коньяка и предложил попутчику выпить за встречу… Немец, видимо, потрясенный щедростью, с которой известный (как он догадался? — В.Б.) советский поэт распил с ним, маленьким госслужащим, бутылку дорогого коньяка, робко предложил мне пойти в поездной буфет и намекнул, что там мы выпьем за его счет знаменитого баварского пива. Пивом, конечно, не обошлось, я потребовал бутылку какого-то напитка под названием Doppel (т. е., видимо, двойной по убойной силе. — В.Б.). Напиток был отвратительный, и чтоб сгладить впечатление от него, я предложил залакировать все то, что произошло, бутылкой вина „Milch Lieben Frau“ („Молоко любимой женщины“). После всего, поддерживая спутника под мышки, я привел его в купе».
Каково! В короткий срок три бутылки на двоих, не считая пива, — и ни в одном глазу! Уж не говорю о сердце, но какой надо иметь мочевой пузырь… Он еще и собутыльника поддерживает, приводит в купе, а потом, когда поезд прибыл на станцию, на плечах выносит его на платформу, как тот железный шкаф. Силища! Если не Микула Селянинович с мочевым пузырем, как у быка, то уж Ваня Дылдин — непременно!.. И вот так на протяжении двух томов воспоминаний автор убедительно являет нам свою постоянную готовность пить что угодно, с кем угодно, когда угодно, где угодно. И это все при жизни на таблетках?!
— Ха! — презрительно воскликнул Куняев. — Это когда было! Чемпионом Калуги по плаванию в среднем весе я стал в пятнадцать лет… Демагогия!
— Не скажите, Станислав Юрьевич, — робко возразил я. — Вот весьма свеженький эпизодик из жизни бурного гения: «Летом 1999 года… (то есть, может, через пару месяцев после выхода из кардиологического центрума…) вдруг вошел в мой редакторский кабинет грузинский поэт, которого я с трудом вспомнил.
— Батоно Станислав! — сказал он, раскрывая объятия. — Вы издаете лучший журнал в России, вы написали изумительную книгу о Есенине. У меня есть стихотворение, посвященное вам, есть статья о вашем изумительном творчестве. Вот они! — и он протянул несколько листочков с грузинской вязью.
Я растрогался».
Еще бы!.. А что было дальше? Главред немедленно посылает кого-то из работников журнала за бутылкой, и с этим незнакомым пустобрехом на глазах всей редакции в рабочем кабинете в рабочее время главред устраивает очередную попойку. И что после этого я должен думать о нынешнем состоянии его здоровья?
А тот кацо еще и посулил перевести и напечатать в лучшем грузинском журнале изумительную книгу о Есенине. Тут главред уж так рассиропился, что дал прохвосту на прощание 200 долларов (правда, не своих, а редакционных). С тех пор этого горца в Москве никто не видывал…
Но, как уже сказано, дело не только в путешествиях да кутежах. А потасовки! Опять же как Ваня Дылдин:
Ходит весел и вихраст, Что ни слово — «в морду хряст». Не сказать о нем двояко, Общий толк один — вояка!Вот изящный сюжетец о пощечине критику Рассадину. Потом — драка Куняева и Передреева в ресторане ЦДЛ с иллюзионистом Кио и его помощником. А вот уже драка с мил-дружком Передреевым, вчерашним единомышленником по великой русской идее. А в Тбилиси на каком-то юбилее еще одна драка — с Василием Аксеновым, очередным «потомком жидов-литераторов». И тут, как всегда и во всем, мемуарист оказался победителем: «Когда грузинские друзья разняли нас, синяков и ссадин на его лице все-таки было больше, чем на моем». Это ли не новое торжество великой русской идеи! Правда, не совсем ясно, как победителю удалось тут же рассмотреть свои синяки, подсчитать их и подвести радостный баланс.
Впрочем, он всегда и везде все фиксирует, подсчитывает, хранит, а потом вставляет в мемуары. Двадцать лет хранил и теперь напечатал даже огромную речь Татьяны Глушковой на его юбилее: «Живой, абсолютно живой, интересный поэт… Вижу заслугу Куняева… Один из уроков Станислава Куняева… Он обрел право говорить о народе…
Интереснейший и прекраснейший цикл…» Пятнадцать лет хранил и теперь напечатал свою собственную надгробную речь о Слуцком… У него такой творческий принцип: «Не пропадать же добру!» Именно так поэт сформулировал его в связи с трагическими событиями в Останкино 3 октября 1993 года. В этот день он должен был выступать по телевидению в передаче о Есенине. Но, как известно, у телестудии творилось такое…
«Вдруг меня осенила мысль, — рассказывает он, — а почему бы не пробиться к мегафону и не прочитать две странички из моих размышлений о Есенине». Вы только подумайте, тут вот-вот кровь рекой польется, а он со своими размышлизмами о поэзии! И уверен, что это и к месту, и ко времени: «Не худо напомнить мятущейся толпе, что завтра день рождения ее великого поэта». Чтобы отметили они завтра знаменательную дату. И ведь полез, попер!
«— Куда лезешь?
— Я слово хочу сказать!
— Какое слово? Кто ты такой?
— Я главный редактор „Нашего современника“, у меня есть небольшое слово о Есенине…»
Через двадцать минут полилась кровь… А размышлизмы остались. «Вот они, эти странички. Не пропадать же им». И мы читаем: «Советский или антисоветский поэт Есенин — решайте сами». Вот какую загадочку хотел Куняев предложить людям, восставшим против антисоветского режима…
Примерно такие содержательные картины и мысли пронеслись в моей голове, и кое-что из них я напомнил Станиславу Куняеву, добавив при этом, что если со здоровьем все-таки ужасно плохо, если Ваня Дылдин уже не тот, не может выпить всю пивную, то надо срочно сделать по крайней мере две вещи: перестать бражничать и уйти из журнала на заслуженный покой, попутно вернув в редакционную казну 200 грузинских долларов. Но Ваня мой жалкий оправдательный лепет решительно отверг. «Хорошо, — капитулянтски сказал я, — теперь, если придется, буду писать не „здоровый мужик“, а „тяжело больной поэт“. Идет? Как известно, самый тяжелый больной на свете — это Карлсон, который живет на крыше. Пусть Куняев будет вторым».
Он продолжал смотреть на меня свирепым леопардом и отвергал все, что я говорил. А я, оправившись от первого удара, уже наседал: «Да это же мелочь — здоровый или хилый мужик. Зачем все сводить к жэковскому уровню? Вспомни, что ты написал в своих воспоминаниях о многих писателях — от Шевченко до Сельвинского… даже до Владимира Соколова. Вот ты на украинской земле, поэт Микола Петренко пригласил тебя в гости, поит горилкой, угощает салом, а ты поносишь его национального кумира: „Я хотел подразнить или чуть-чуть поставить его на место и нарочно равнодушным голосом заводил речь о том, что, да, Шевченко великий украинский поэт, но повести и дневники писал на русском. Мыкола слушал со страдальческим выражением лица… Его воловьи глаза наполнялись слезами. А я еще щадил его…“ Да это же просто изуверская пытка! Вот пришел бы к тебе в гости украинец и, напившись да нажравшись, стал бы читать статью Писарева о Пушкине. Понравилось бы?.. И как же ты „щадил“ бедного Петренко? А вот: „У Мыколы текли слезы. Он ничего не мог сказать, кроме как „давай лучше выпьем за гениального Тараса!“ — „За гениального?!“ — взвивался я…“ Хоть пожалел бы человека за то, что он в немецкой неволе был. Нет! И ведь какие доводы!
„Шевченко оскорбил помазанника Божьего и его супругу. Вот читай, как царь по залам
Прохаживается важно С тощей, тонконогой, Словно высохший опенок, Царицей убогой…Это — благородно? Поэма ходила по рукам. Царь ее знал, но и пальцем не пошевелил, чтобы приструнить хама!“ Великий Шевченко — хам… Это его любимое словцо. У него и Смеляков хам, которого он за хамство однажды „послал куда подальше“».
Куняев смотрел на меня тигром, а я продолжал: Что ж, вчера нельзя было тронуть членов Политбюро, а сегодня — помазанников Божьих?.. А вот это — благородно?
Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь, враг труда, Нечаянно пригретый славой, Над нами царствовал тогда…Это почище высохшего опенка. Так Пушкин изображал одного помазанника Божьего, которому к тому же, как писал Жуковскому, «подсвистывал до самого гроба». А вот как о помазаннице:
Старушка милая жила Приятно и немного блудно. Вольтеру первый друг была, Наказ писала, флоты жгла И умерла, садясь на судно…Куда Шевченко до таких перлов! А что писал Пушкин об этой помазаннице в прозе! «Униженная Швеция и уничтоженная Польша — вот великие права Екатерины на благодарность русского народа. Но со временем История оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия, — и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России». Сурово, а? Но у Пушкина ты этого даже не замечаешь, а украинец, в сущности, за подражание русскому собрату у тебя хам… Прочитав еще в журнале твои «Споры хохла с москалем», я позвонил тебе и сказал, что это глумление над национальными чувствами украинцев. Что ты ответил? «А так было в жизни». Да мало ли что было чуть не сорок лет тому назад, когда ты в один присест выдувал, как бурсак, сразу три бутылки. А теперь ты главный редактор столичного журнала, большой государственный человек, и обязан не тащить все, что было в твоей многогрешной жизни, в журнал, а думать, как твое слово отзовется всюду, в том числе и среди братского народа. Куняев смотрел на меня разъяренным носорогом, готовым растоптать супостата, как болотную лягушку.
— Пушкин писал и то и другое…
— Правильно. «Плешивый щеголь» и — «Дней Александровых прекрасное начало…» Но это не может служить обвинением для Шевченко… А что ты написал о Сельвинском! Ты же угодничал перед ним, а теперь поносишь!
И тут Куняев взорвался: «Ты не литературный критик, а литературный хам!..» Потолок не обрушился, никто из сотрудников не кинулся к шефу со смирительной рубахой и даже ни один не молвил ни словечка. «Будь здоров!» — я встал и вышел. Да, тяжело больной человек… Может, вызвать «скорую»?..
Спускался по лестнице со второго этажа и думал: что ж, компания хама Шевченко и хама Смелякова меня вполне устраивает. Да и не одни мы оказались в литературной резервации больного поэта. Тут и Герцен, у которого «понятие чести было полностью разрушено»; и Лев Толстой: он, видите ли, достукался до того, что Ленин назвал его зеркалом русской революции; и Куприн, который «разлагал армейский менталитет»; и Горький: он до того отвратителен Куняеву, что, придя в основанный им же, Горьким, журнал, первым делом приказал убрать его потрет с обложки; тут и Маяковский, о котором прямо однажды сказал: «Я его ненавижу!»… Откуда такая злобность в чемпионе по плаванию, а? И что далась ему классика! Возился бы со своим напарником Евтушенко, с которым столько лет бежал ухо в ухо. Нет!..
На этом запас желчи не иссяк, и списочек продолжается уже только о советской литературе, причем порой сразу пачками: «людьми крайне тщеславными, напыщенными, разыгрывавшими из себя классиков были Шкловский, Маршак, Сельвинский, Вера Инбер»… «глуповатые стихи Асеева»… «скучнейший Федин»… Хоть бы один довод привел! Хоть бы единый пример. Нет, он убежден, что ему верят на слово. Да с какой же стати!.. И опять: «заслуженно забытый любой из романов Кочетова»… «демагог и циник Кожевников»… «никудышный поэт Озеров»… Боже милостивый, и Озерова пнул! Тишайший человек был. Работал добросовестно, обожал русскую классику. «Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами». Вот попробуй, Куняев, выразить мысль так сжато и точно… Между прочим, Озеров дал рекомендацию в Союз писателей Татьяне Глушковой, многолетнему куняевскому другу. Он там писал: «Родниковая русская речь, крепкий стих, восходящий к самым славным нашим традициям, знание культуры веков, внимание к душевному миру современника, — таковы характерные особенности молодой поэтессы, молодого мастера, не побоюсь сказать, ибо перед нами человек работящий, взыскательный, скромный».
Удивительно, что брань, оплеухи и подзатыльники больной поэт то и дело пересыпает, с одной стороны, библейским поучением «не судите, не судимы будете», с другой — уверениями в том, что его всегда уважали за редкостную «интеллигентность и терпимость». Или это тоже признак болезни? Во всяком случае, вот что мы видим и дальше: «Петрусь Бровка, Расул Гамзатов, Давид Кугультинов — фанерные, наспех сколоченные классики»… «ходульный Евгений Винокуров»… «феноменально бездарный Владимир Савельев»… Стихи покойного Савельева я не знаю, кроме его единственной эпиграммы на меня в связи с моей статьей в защиту Павлика Морозова, которую он сам прислал мне, но неужели хотя бы мимо одного покойника нельзя пройти без плевка? Нельзя же злоупотреблять своим долголетием. Это так не по-русски…
Дальше тоже почти сплошь о покойниках: «С молчаливым презрением прослушал я речь поэта Алексея Маркова… Алеша опростоволосился»… «Я всегда имел право с брезгливой усмешкой глядеть на Межирова, Шкляревского, Преловского»… Откуда у человека столько высокомерия — от наград? премий? должностей? А ведь о Межирове как о старшем друге-фронтовике больной поэт когда-то восторженные рецензии и даже стихи слагал:
Не жесток он и не желчен, просто знает про войну, мой товарищ любит женщин, Блока, Библию, весну… и т. д.Зачем теперь-то эти стишки здесь? Да и можно ли валить в одну кучу такие «объекты любви», как Библию и женщин? Но — не пропадать же добру…
И вот после очередного припадка злобы опять уверенно заявляет: «Во мне всегда было некое объединительное, дружелюбное, спокойно-доброжелательное свойство». Вы когда-нибудь встречали дружелюбие и доброжелательство такого рода? Шкляревский? «Он предал меня так, как не предавал никто»… Глушкова? «Склочный характер и мелкое интриганство»… Владимир Соколов? «Предатель… предатель… предатель»… Передреев? «Безнадежный друг… жену чеченку привез из Грозного, может быть, только для того, чтобы его роман походил на историю любви Печорина и Бэлы или чтобы написать стихи о Кавказе…»
Хоть бы кого-нибудь из этих четверых обошел молчанием. Ведь все они тоже были его друзьями-ровесниками. Что, если Шкляревский за почившего Передреева ответит ему так: «А ты почему женился на девушке по имени Галя? Да не потому ли только, чтобы походить на Евтушенко, тогдашнюю жену которого тоже звали так?»… Но, Боже, среди каких ужасных людей прошла его литературная жизнь. Его обманывали, предавали, покидали… Был среди них только один порядочный человек, да и то, если сказать по совести…
Особого внимания мемуариста удостоился Константин Симонов. Однажды, говорит, за то, что он не согласился принять участие в литературном вечере, врезал ему почище, чем Смелякову: «Баба с возу — кобыле легче!» Ну, что ж, если это и впрямь было, считай, что доказал свое превосходство, и до конца дней гордись этим. Но ему этого мало, и приводит еще письмо поэта Федора Сухова, не отличавшегося стабильностью психики, где тот писал: «Все эти эренбурги, симоновы, полевые — преступники…» Сюда же подверстан и Светлов. Преступники!.. Да еще бы, ведь Симонов во время войны призывал советского солдата, шедшего в бой против оккупанта:
Так убей же хоть одного! Так убей же его скорей, Сколько раз увидишь его, Столько раз его и убей!В те же дни Светлов писал:
Я не дам свою родину вывезти За простор чужеземных морей. Я стреляю. И нет справедливости Справедливее пули моей.А оказывается, как прозрел после войны Сухов, надо было вот в каком духе писать:
Не хвастайся, что убивал врага, — Ты убивал обманутого брата…Вот оно что! Грабители, насильники и убийцы, в современнейшем всеоружии нагрянувшие к нам отнять родину и истребить нас самих, были, оказывается, совершенно в духе Светланы Сорокиной — нашими братьями, а мы по серости своей не поняли их. Ну, жалко, что они не добрались до его нижегородской деревни, как доползли до моей тульской… Названные писатели лишь пером воевали против захватчиков, и то уже преступники. А ведь миллионы солдат, вся Красная Армия истребляла немцев в прямом смысле, силой оружия. Понимает ли патриот Куняев со своим Суховым, что из этого следует по их гуманистической классификации?
Тут же мемуарист, и в армии-то не служивший, с уже известным нам презрением и брезгливостью упомянул «всех (!) корреспондентов фронтовых газет», т. е. сотни советских писателей, иные из которых головы сложили за Родину, «всех (!) политруков», в том числе, естественно, и Героя Советского Союза панфиловца Василия Клочкова, который в страшный для Родины и в свой смертный час бросил боевой клич: «Велика Россия, а отступать некуда, позади — Москва!» Чем еще и они все провинились перед бурным гением?..
Прочитав это еще в журнале, я тотчас позвонил мемуаристу: «Что ты себе позволяешь! Ведь этот Федя был блаженный. Статьями Эренбурга мы на фронте всю войну зачитывались; Симонов был тогда самым смелым, энергичным и популярным писателем, побывал на всех фронтах от Черного до Баренцева моря, его стихи жены переписывали и посылали на фронт мужьям; Полевой всю войну был военным корреспондентом, а потом написал замечательный роман о Маресьеве…» «Да, Федя был блаженный, — согласился Куняев, — но он имел в виду не только военное время, а всю литературную деятельность этих писателей в целом». «Еще того чище! Преступна не только военная пора их жизни — вся их жизнь преступна! Да ты соображаешь, что говоришь?..»
Видимо, под влиянием этого разговора в книжной публикации своих воспоминаний он вставил: «Погорячился Федя, называя „преступниками“ Эренбурга, Толстого, Симонова…» Ну а если тебя назовут в журнале, а потом в книге хотя бы, допустим, редактором-взяточником, потом промурлыкают: «Ну, погорячились…» Доволен будешь?
В «списке Куняева» еще и Алексей Толстой, названный авантюристом; и Катаев. Опять заявив, что он «всю жизнь старался быть посредником, послом, глашатаем примирения», Куняев пишет о них: «Не зря (!) была сочинена в 1920-е годы хлесткая эпиграмма:
Я человек простой, Читаю негодяев, Таких, как А. Толстой И Валентин Катаев.»Да, был когда-то пародист-юморист Арго (Абрам Маркович Гольденберг, 1897–1968). Это он специализировался на фабрикации таких милых побрехушек, которые ныне поддерживает и пропагандирует больной русский патриот Куняев. Прочитав это еще в журнале, я опять подумал, а как бы наш любитель старых еврейских эпиграмм встретил, допустим, в воспоминаниях коллеги такую запись: «Не зря, не зря после публикации мемуаров Куняева появилась хлесткая эпиграмма:
Я слезы лью рекой… О время негодяев! — Таких, как М. Швыдкой И Станислав Куняев.Не зря!..» А ведь рядом с тиражированием первой эпиграммы это выглядит просто шуткой, поскольку Толстой и Катаев, как и подавляющее большинство других писателей, оплеванных Куняевым, ответить и защитить себя уже не могут, а тут у одного из названных в руках телеканал «Культура», газета «Культура», у другого — свой журнал и даже свое издательство…
На старом друге Евтушенке, которого не так уж давно он считал великим поэтом и готов был поднять за это бокал, Куняев, похоже, совсем, надорвался и потерял управление собой. Вот ведь какой извергает фонтан желчи: «выкормыш социалистических джунглей (А самого где вскормили?)… подкидыш (Чей и кому?)… цирковой пудель… дворняшка… кабысдошек… собаченыш… сволоченыш… зверек… хищник… волчонок… волчушок… волченыш… охвостыш… сталиненыш… гибрид собаки и волка… помесь либеральной болонки и тоталитарной овчарки… шакал… сука…» Я вовсе не против крепкого словца в иных случаях, и Евтушенко вызывает у меня сейчас только неприязнь, но ведь здесь дело не в нем. Дело в литературе, в культуре. Весь «список Куняева» и, в частности, этот последний букет о Евтушенке находятся уже вне литературы, вне культуры, и прежде всего — вне русской культуры. Ведь и гнев, и брань имеют свою эстетику. Должны иметь! Впрочем, что ж это я? Ведь и Евтушенко вон что лепит в глаза тем, кто ему не по нраву: «евнух»… «труп»… «питекантроп»… «предатель»… «убийца»… «палач»… «козлы»… «стадо»… «навоз»… и т. д. Так что стоят они здесь друг друга, два сапога — пара…
До пророка Солженицына такое полоумное кабацкое буйство было совершенно немыслимо не только в литературе, но и просто в печати. Но ему запали в душу слова одного бандюги: «Я освобождаю человека от унизительной химеры, называемой совестью». И вот появились его полубессмертные труды «Архипелаг» да «Теленок», и оттуда о всей нашей истории и жизни, о советских писателях поперло: «слюнтяй и трепач»… «шавка»… «дрянь»… «эти хари, эти мурлы»… «туполобая дремучесть»… «лысый, изворотливый, бесстыжий»… «проходимец»… «ископаемый догматик»… И все это дано не так, как я привожу, а с конкретными именами живых и почивших.
Подумал бы: может, это и ко мне приложимо? Нет, он знай наяривает дальше: «мракобес»… «душитель»… «палач»… «мертвец»… «лицо, подобное холеному заду»… Это все об отдельных писателях, а вот коллективные портреты: «бездари»… «шельмецы»… «паразиты»… «шкодники»… «плесняки»… «плюгавцы»… «сволота»… «шайка»… «балаганные хари»… «огородные пугала»… И подумать только, такое пугало получило Нобелевскую премию да еще наши ученые мужи избрали его в Академию наук вместе с Яковлевым!..
А вот особая, чисто зоологическая часть солженицынского арсенала: «кот»… «собака»… «сукин сын»… «волк»… «хваткий волк»… «порочный волк»… «яростный кабан»… «ревущий буйвол»… Нетрудно видеть, что Куняев для своего исследования личности и творчества Евтушенко черпал именно отсюда. Но надо честно признать, что Станислав Юрьевич еще не дошел до таких вот солженицынских красот из мира рептилий и насекомых: «пьявистый змей»… «широкочелюстный хамелеон»… «разъяренный скорпион на задних ножках»… и т. п. Видимо, отсюда он позаимствует сокровища для третьего тома своих воспоминаний…
Да, родоначальник всех мерзостей нынешней жизни, в том числе и пьяной распущенности языка, — Солженицын. Ведь «Архипелаг» — это 1973 год. А ныне его последователей, учеников можно встретить там, где совершенно не ожидаешь… Куняев рассказывает, что однажды в «Знамя», где он работал, зашел Виктор Ефимович Ардов и, приглядевшись к нему, вдруг при всем народе брякнул: «А вы, милейший, не полужидок?» Очень правдоподобно. Именно таким предстает он в воспоминаниях хорошо знавшей его Э. Герштейн: «развязный, охальный анекдотчик-юморист» (Мемуары, с. 428). И я запомнил его таким же. Когда я в конце 1950-х годов работал главным редактором Литературной редакции нашего зарубежного радио, он приходил с ворохом неряшливых слепых экземпляров своих юморесок и совал их мне в руки, бесцеремонно приговаривая: «Это можно вещать сразу. Сразу!» Помнится, мне ничто не подошло…
Непостижимым образом Ардов, писавший для цирка, для эстрады, для «Крокодила», был долгие годы в приятельских отношениях с Ахматовой. Бывая в Москве, она часто останавливалась в доме Ардовых на Большой Ордынке и подолгу там живала. Есть человеческие сочетания, которые поражают воображение: Шолохов и Шахмагонов… Ахматова и Ардов… Впрочем, в последнем случае, с одной стороны, надо принять во внимание, что со временем, как свидетельствует Э. Герштейн, «Анна Андреевна стала холодно относиться к Виктору Ефимовичу… В конце концов она потеряла к нему доверие» (с. 485). С другой стороны, Ахматова очень любила его жену — Нину Антоновну Ольшевскую, артистку МХАТа. Это многое объясняет. Судя по всему, та действительно была очень обаятельным человеком. Э. Герштейн представляет ее нам «красавицей смешанных кровей, — аристократической польской, русской и татарской». Ну сам-то Ардов был красавцем одной крови… Э. Герштейн пишет со слов Льва Гумилева: «Дом Ардовых импонировал ему своей, как ему казалось, артистической светскостью. Там бывают только блестящие женщины: Вероника Полонская (последняя любовь Маяковского, красавица), или дочь верховного (?) прокурора, или жена Ильфа… Над тахтой Нины Антоновны портреты влюбленных в нее знаменитых поэтов, например Михаила Светлова… а в ногах вот сидит Гумилев…Нина Антоновна кокетничала с Левой, и он откровенно признавался: „Я не могу оставаться равнодушным, когда она лежит с полуоткрытой грудью и смотрит на меня двоими блестящими черными глазами“» (с. 230)…
Первым браком Ольшевская была замужем за Владимиром Петровичем Баталовым, тоже артистом, но мало известным. Их сын — Алексей Баталов, знаменитый ныне народный артист СССР. У Владимира был родной брат Николай Баталов, прославившийся участием еще в немых фильмах «Путевка в жизнь» и «Мать». Его очень любил Сталин, то и дело отправлявший его в санатории лечиться от туберкулеза. Увы, в 38 лет он умер…
Так вот, зафиксированный Куняевым интерес Ардова к «полужидкам» объясняется, вероятно, тем, что в его семье их было двое — Миша и Боря, братья Алексея Баталова по матери. Нас интересует первый — Михаил. Окончив в том самом 1960 году, когда его папа пытал Куняева, факультет журналистики МГУ, он работал на радио, возможно, где-то в соседней комнате со мной. Может быть, именно этим и объясняются вторжения его папы ко мне: «Это можно вещать сразу!»… Будучи выходцем из артистическо-писательской богемной среды, «полужидок» Михаил по прошествии времени стал протоиереем, настоятелем одной из церквей в районе Речного вокзала. Что ж, исполать!
Но к чему я это все? А к тому, что все хорошо бы, но протоиерей-«полужидок» не только вопит с телеэкранов «Мы никогда не признаем бандитское Красное знамя!», но еще и книги сочиняет, в направленности коих есть нечто существенно общее с тем, что пишут Солженицын и Куняев о русской литературе. Последняя из них называется «Возвращение на Ордынку» (Л., Инкапресс, 1998). Там можно прочитать такое, например: «Еще полтораста лет назад полуграмотному Белинскому было известно»… «начиная с неуча Белинского и кончая чудовищным монстром Лениным»… «нравственный урод и графоман Чернышевский»… «памятный нам персонаж, любимец палачей Шолохов»… В последнем случае Ардов несколько уступает Солженицыну, который писал не о «любимце палачей», а прямо — о «палаческих руках» Шолохова. Но зато батюшка превзошел всех в своей проповеди, обращенной к «чрезмерно горячим поклонникам Пушкина»: «Этот человек почти всю жизнь прожил кощунником, развратником, дуэлянтом, картежником, чревоугодником…» В частности, кощунственными сын юмориста объявил стихотворения Пушкина «Мадонна», «Бесы», «Жил на свете рыцарь бедный». Не соответствуют-де они букве Святого Писания. Да если так, то почему не зачислить в кощунники, допустим, и Лермонтова еще. Это же он писал:
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, И звезда с звездою говорит…Выходит, звезды-то не внемлют Богу, а о чем-то своем лясы точат. А дальше?
В небесах торжественно и чудно Спит земля в сиянье голубом…Спит! Значит, тоже не внемлет Божьему гласу. А в последних строфах и вовсе неверие в загробную небесную жизнь. Автор мечтает о бессмертии на земле:
Я б хотел забыться и заснуть! Но не тем холодным сном могилы… Я б желал навеки так заснуть, Чтоб в груди дремали жизни силы, Чтоб дыша вздымалась тихо грудь…И все это не на небесах, а на земле:
Надо мной чтоб, вечно зеленея, Темный дуб склонялся и шумел.Дубы, как известно, на небесах не растут… Кто же Лермонтов после этого? Несомненный кощунник, а то и воинствующий безбожник… Так вот, Станислав Куняев, поцелуйтесь с батюшкой Ардовым. Вы идете в одном направлении, вам светят одни и те же звезды…
Я вышел из редакции, перелез два зелененьких заборчика Цветного бульвара и нетвердой от возбуждения походкой направился в одноименное метро. Вдруг — милиционер, молодой парень: «Пройдемте, гражданин». Что такое? Зашли в комнатку. «Дыхните!» — «Да вы что, товарищ милиционер! Я чай не из кабака, а из журнала иду, из интеллектуального очага, так сказать» — «Из „Нашего современника“?» — «Да. А как вы угадали?» — «Вчера один из этого очага так хорош был, что мы его не пустили в метро. И у вас походочка нетвердая. А потом нам отвечать. Документы есть?» Я достал из бумажника красную книжечку, протянул. Парень долго пялил глаза на обложку, потом развернул и так же долго изучал там фотографию, подписи, печать. И глаза у него лезли на лоб. «Что-то подпись не разберу», — сказал он. Я наклонился и обмер. Оказывается, вместо ветеранского я сослепу предъявил «Удостоверение гения», которое за двадцать рублей купил у одного предприимчивого шутника на Арбате. А там все чин-чинарем: печать какая-то была, а старую фотографию я сам наклеил и расписался за Ганичева. «Подпись? — переспросил я. — Это подпись председателя Союза писателей. Он у нас прекрасно разбирается, кто гений, кто нет» — «А что-то фотка непохожа», — сказал милиционер. «Да это я молодой, только что с войны пришел». — «Что, уже и молодой гением был?» — «Да. Мы все, кто вернулся с войны живым, гении. Ведь за скольких товарищей, что не вернулись, мы обязаны думать и действовать» — «Что ж, — сказал милиционер, — гения штрафовать неудобно. Инструкции такой нет. Вот ваше удостоверение. Можете быть свободны». Я поблагодарил и направился к эскалатору, торопясь домой…
По дороге из редакции домой я подумал о том, что, видимо, в расчете подкрепить в глазах читателя свои пещерные чувства ко многим писателям и русской классики и советской литературы Куняев напечатал воспоминания Бунина о Горьком и Маяковском. Господи, лучше бы никогда я не знал об этих «воспоминаниях»… Они — поразительный пример того, как злоба съедает не только талант, не только разум, но и простую рассудительность.
Вот какие портретные детали дает Бунин для создания образа молодого Горького: «Ражий детина… сутулый ражий парень с быстрыми и уклончивыми глазами, с утиным носом в веснушках…» Точности ради замечу, что в таких случаях лучше говорить о взгляде, а не о глазах. Как сидящие в глазницах глаза могут быть уклончивы? А что касается утиного носа, то я перебрал десятка два портретов Горького и нигде его не обнаружил. А что, если бы и нашел? Чем утиный нос хуже длинного гусиного носа, с каким всю жизнь проходил Бунин? Уж не говорю о великом Гоголе…
Дальше: «в выражении лица нечто клоунское… комически глупая улыбка… небольшой лоб, низко заросший волосами, был морщинист, как у обезьяны»… Это уж уровень Роя Медведева, который писал, будто у Сталина был такой низкий лоб, что Политбюро приняло решение: на всех фотографиях под страхом смерти увеличивать его на два сантиметра. Правда, до уподобления обезьяньему лбу даже Медведев не доходил… Дальше: «воровская походка… я немало видел таких походок в одесском порту… хмурился свирепо, кашлял по-солдатски». Бунин в армии не служил, солдатом не был, а я был, и не нахожу, что тогдашний мой, как и моих товарищей, кашель изменился после демобилизации и стал у меня совсем другим, когда я сделался профессиональным литератором.
Вот такая была отталкивающая внешность. Манеры тоже ужасны. Чего только стоит, что «курил папиросу за папиросой, тянул красное вино, выпивал всегда полный стакан, не отрываясь, до дна…», то бишь залпом. Этому несколько противоречит другое наблюдение: «Вино пил со вкусом и с наслаждением», то есть смакуя, что невозможно при питье залпом. И тут же: «У себя дома — только французское вино, хотя превосходных русских вин было в России сколько угодно». Это, видимо, намек на непатриотичность.
Ну, хорошо, допустим, что портрет хотя бы отчасти, хотя бы в отношении веснушек на носу справедлив. Что же из этого следует? Какое отношение все сказанное имеет к литературному творчеству Горького, к его таланту? Бунин пока молчит.
Он продолжает и добирается до гонораров: «Я сперва сотрудничал в его журнале „Новая жизнь“, потом стал издавать свои первые книги в его издательстве „Знание“… „Знание“ сильно повысило писательские гонорары. Мы получали кто по 300, кто по 400, а кто и по 500 рублей с листа, он — 1000: большие деньги он всегда любил». Во-первых, не сам же Горький выписывал себе гонорар. Кому сколько платить, решает издатель, ему видней, чьи книги лучше раскупаются и приносят больше дохода. А сам Бунин признает: «Его книги расходились чуть не в сотнях тысяч экземпляров». О своих книгах Иван Алексеевич сказать этого не может. Да, Горький был тогда самым знаменитым писателем. Замечательный художник М. В. Нестеров писал в 1901 году: «Какой вихрь успеха у нас и за границей переживает сейчас Горький. Это один из популярнейших писателей Европы. И все это в пять-шесть лет!»
Во-вторых, а разве сам Бунин не любил большие деньги? А к тому же Горький и любил их весьма своеобразно. Сколько народу вокруг него кормилось, и как бесшабашно раздавал он их всем, кто просил! Это видел своими глазами несколько лет живший у Горького со своей женой Ниной Берберовой поэт Ходасевич: «Отказа не получал никто. Горький раздавал деньги, не сообразуясь с действительной нуждой просителя». А кому помог Бунин?
Но он продолжает обличение: «У него был снят целый дом в Нижнем Новгороде, была большая квартира в Петербурге». Вообще все, что Бунин пишет о Горьком с целью очернить его, не внушает никакого доверия. Но почему бы и не иметь две квартиры, если, с одной стороны, он, по признанию Бунина, так много работал: «Я всегда дивился — как это его на все хватает… Спит не больше пяти, шести часов — и пишет роман за романом, пьесу за пьесой!» С другой стороны, ведь это были не абы какие романы и пьесы. По тому же признанию, «каждое новое произведение Горького тотчас делалось всероссийским событием». Отсюда и гонорары. А о своих замечательных произведениях Бунин, опять же, сказать не может, что они были событиями. Поэтому, если бы Иван Алексеевич тоже спал по пять-шесть часов, то все равно едва ли имел бы тогда дом в Нижнем и квартиру в Петербурге. Вот в советское время — вполне.
Как видим, Бунин не отрицал, что Горький был знаменитейшим писателем. Он повторяет это то и дело: «Многие зачитывались и „Макаром Чудрой“, и последующими созданиями горьковского пера: „Емельян Пиляй“, „Дед Архип и Ленька“… Уже славился Горький и сатирами… Слава его шла уже по всей России. Потом она только продолжала расти… Восторг публики перед ним… Всюду, где он появлялся, набивалось столько народу, не спускающего с него глаз, что протолкнуться было нельзя…» Уже сколько лет и мировой славы… Но все это Бунин объявил «совершенно беспримерным по незаслуженности». Вот если бы он, то — да, а тут…
Как же так? Ведь похоже на то, что и сам Иван Алексеевич был среди народа, не спускающего с Горького восторженных глаз. Не об этом ли свидетельствует то, что, спустя много десятилетий, он в подробностях помнил даже, как Горький одевался: «Крылатка, и вот этакая шляпа, и дубинка. Под крылаткой желтая шелковая рубаха, подпоясанная толстым шелковым жгутом кремового цвета, вышитая по подолу и вороту…» А? Даже цвет подпояски запомнил!.. И опять:
«В темной блузе, подпоясанной кавказским ремешком, в каких-то особенных сапожках с короткими голенищами, в которые вправлял черные штаны…» Не синие, не серые, а черные!..
И тем не менее: «Слава, совершенно беспримерная по незаслуженности…» Как же она могла возникнуть и так долго жить? Ведь до сих пор и книги его издаются, и пьесы ставятся. Да если бы даже Горький не написал больше ничего, кроме «На дне», он и тогда, как Грибоедов, навсегда вошел бы в нашу литературу. И тут талантливейший Бунин предстает перед ними в таком жалком виде, что просто плакать хочется от жалости.
Он лепечет, что слава Горького основана «на безмерно счастливом для него сочетании не только политических, но и весьма многих других обстоятельств…» Позвольте, но, во-первых, политические и всякие другие обстоятельства с 1892 года, со дня появления первого рассказа Горького, так много раз и столь решительно менялись, а слава его все живет. Во-вторых, никакие политические обстоятельства не могут сделать настоящего писательского имени. Неужели, дожив тогда почти до семидесяти лет, Бунин этого не понимал?
А дальше — еще ужасней для него. Говоря о «других обстоятельствах», которые-де явились основой горьковской славы, Бунин в первую очередь, надо полагать, как одно из самых важных, если не решающих, называет «неосведомленность публики в его биографии». Боже милостивый, и это сказал не Лев Колодный (он лишь повторил), а Бунин! А много ли мы осведомлены в биографии Гомера? А в биографии Шекспира? О первом мало что известно, кроме того, что был слепым. О втором до сих пор спорят: он автор пьес или кто другой. Я лично поверхностно знаю биографию самого Бунина, но это не мешает мне ценить и его прозу, и его стихи.
И цветы, и шмели, и трава, и колосья, И лазурь, и полуденный зной…Слушайте дальше, если вы еще не упали в обморок: «Все повторяют: „босяк, поднялся со дна моря народного…“ Но никто не знает строк, напечатанных в словаре Брокгауза: „Горький-Пешков Алексей Максимович родился в 1868 году в среде вполне буржуазной: отец — управляющий большой пароходной конторы, мать — дочь богатого купца“…» Ну, во-первых, почему же «никто не знает», если это напечатано, притом — в популярнейшем словаре. Во-вторых, подумать только: ведь Бунин большой писатель, но и яростный антисоветчик, а тут — самый махровый вульгарный социологизм рапповского закваса: Горький, дескать, не из глубин народа, а из буржуазный среды, и следовательно, его слава дутая. Не может быть талантлив человек из буржуазной среды. А ведь Иван-то Алексеевич тоже был не со дна моря народного.
Нет, вообще-то Бунин не отрицает одаренности Горького, но пишет, что это «примитивные литературные способности, как нельзя более подходящие для вкусов толпы». Но сам же пишет: «Уже давно шла молва о Горьком по интеллигенции». Разве это толпа? Или сообщает, что иные писатели так полюбили Горького, что даже, «подражая ему в „народности“ одежды, Андреев, Скиталец и прочие „подмаксимки“ тоже стали носить сапоги с голенищами» (между прочим, без голенищ сапог не бывает. — Авт.). Разве упоминавшийся художник Нестеров или Леонид Андреев — толпа? А великая Ермолова! По словам самого Бунина, она так волновалась, сердечно приветствуя Горького.
Иван Алексеевич уж совсем не щадит свою писательскую репутацию, когда от общих слов вражды и ненависти переходит к конкретной критике произведений Горького. Например: «В 92-м году Горький напечатал в газете „Кавказ“ свой первый рассказ „Макар Чудра“, который начинается на редкость пошло…» Ну, допустим, так и есть. Но ведь это же только начало рассказа, а он довольно большой. А вот к лицу ли старому писателю писать прозу в рифму: Кавказ — рассказ? Кроме того, ведь это же рассказ первый, и автору всего 24 года. Можно бы взглянуть и поснисходительней. Ведь история литературы, в том числе и русской, знает немало ужасных неудач с первыми публикациями: поэма «Ганц Кюхельгартен» Гоголя, драма «Дмитрий Калинин» Белинского, сборник стихов «Мечты и звуки» Некрасова… Иные из них бегали по магазинам, скупали свои творения и сжигали. А тут… Рассказ был напечатан 12 сентября 1892 г. В этот день Горький проснулся знаменитым. И, по точному замечанию Троцкого, — «колоссальная, выросшая в 24 часа популярность».
В другой раз Бунин обрушился на «Песню о соколе»: «Песня о том, как совершенно неизвестно зачем „высоко в горы вполз уж, а к нему прилетел какой-то ужасно гордый сокол“». Неизвестно зачем?.. Уж — тварь свободная, куда хочет, туда и ползет. А таким подходцем можно всю мировую поэзию раздраконить. «Выхожу один я на дорогу…» Зачем выходит? Чего ему дома не сидится у телевизора? Почему один, а не с подружкой? Ведь с ней веселее. А куда ведет эта дорога? Далеко ли по ней идти поэту?..
Но возникает вопрос. Если Горький обладал таким пошлым талантом и был так неприятен даже внешностью и манерами, то ведь тонкий писатель Бунин, эстет, стилист, должен был почувствовать это сразу и сразу должен бы отвернуться от вульгарного писателя с носом уточкой и воровской походкой. Что же заставляло на протяжении двадцати лет много раз встречаться с ним в Москве, Петербурге, Нижнем, в Крыму, а на Капри, говорит, «лет пять подряд мы с Горьким встречались каждый день, чуть не все вечера проводили вместе, сошлись очень близко». Что заставило потом распространять сплетню, что Горький «пишет совершенно безграмотно, и его рукописи кто-то поправляет». Это уж на уровне солженицынских писаний о Шолохове…
Да, лучше бы я никогда не знал ваши воспоминания, Иван Алексеевич, не видел вас в таком облике. Тем более что ведь написано это было вскоре после смерти Горького, т. е. это как бы некролог. Даже упомянутый Троцкий, написавший статью о Горьком тогда же, не исключено, в один день с Буниным, закончил статью так: «Мы провожаем его без нот интимности и преувеличенных похвал, но с уважением и благодарностью: этот большой писатель и большой человек навсегда вошел в историю народа, прокладывающего новые исторические пути».
А воспоминания о Маяковском! Это такое злобное убожество, что невозможно читать. Всем, кто не по душе, приписывает все, что угодно. Например, Ленину: «Писатели должны непременно войти в партийные организации». Какая чушь! У нас даже руководители Союзов писателей России и СССР — Леонид Соболев и Константин Федин — были беспартийными. О Маяковском так: «Он писал, что имя Есенина „публикой оскоплено“». Я, конечно, не одобряю подобное словотворчество, но у Маяковского все-таки по-другому: «Ваше имя в платочках рассоплено». Есть разница!
И вот до каких пределов доходит ненависть: «Маяковскому пошло на пользу даже его самоубийство». Что такое? Оказывается, Пастернак написал на его смерть стихи. Если так, то можно сказать, что и Есенину пошло на пользу самоубийство: Маяковский написал об этом замечательные стихи. И Пушкину пошла на пользу его смерть: Лермонтов написал незабываемые стихи… Но вот Бунину, кажется, не удалось извлечь пользу из своей смерти, хоть она и пришла в 83 года, а не в 38.
Но в одном Бунин честен: он прямо говорит, что в 1917 году Горький «вдруг оказался для меня врагом». Тогда все понятно. Но Куняев-то!.. На что ему соли насыпали Шевченко и Герцен, Горький и Маяковский, Асеев и Кочетов, Федин и Сельвинский?.. Зачем, как Бенедикт Сарнов, он и Бунина использует, как бульдога? А затем, что цель одна: участие в швыдковском погроме русской и советской культуры.
В этот же день часов в семь вечера у меня раздался телефонный звонок: «Владимир Сергеевич?..» Куняев! Я был уверен, что он позвонит, и думал, конечно, что станет извиняться за публичную истерику в служебном кабинете. Куда там!..
— Ты двурушник! — Он, видите ли, недолаял. — Расхвалил в газете работу моего сына о Павле Васильеве, звонил мне, что понравились воспоминания моей матери, а теперь написал в «Патриоте», как я мог их напечатать…
— Да, я дважды похвалил работу твоего сына, он собрал большой материал, и уже одно это радует, но у него много лишнего, работу надо сократить хотя бы за счет бесчисленных и непримечательных стихов давно и заслуженно забытых поэтов, за счет несуразных рассуждений о Горьком. Дай Бог твоему сыну усердия и удачи в дальнейшем, но кое в чем его надо и поправить… Нельзя же, например, писать о Горьком в духе своего отца — как о соседе по коммуналке, который на кухне бросил тебе в кастрюлю с супом таракана. Или вот он в совершенно издевательском духе пишет о Первом Всесоюзном съезде писателей, глумится даже над такими словами, прозвучавшими с его трибуны: «Первая рабочая республика — единственная вещь в мире, за которую я хотела бы жить и умереть». Что тут смешного? Прошло семь лет, и люди действительно умирали за эту республику. А автор ухмыляется: «Вдохновленные такими речами, отечественные делегаты заходились в ораторском экстазе». Или: «Посылая громы и молнии в адрес мировой буржуазии, „инженеры человеческих душ“ не забывали также о бдительности в своих рядах». Увы, как обнаружилось через пятьдесят лет, слишком часто забывали. Автору смешны и такие речи: «Внутри страны уцелели еще остатки капитализма, с которыми нужно бороться, которые нашептывают отсталой части рабочего класса и крестьянства свои старые песни. В самой партии есть еще чуждая мещанская засоренность». Над чем тут смеяться? Время показало, что именно так и было, ныне эти «старые песни» гремят на всю страну. Вон обновленное НТВ вопит: «Дайте волю своей алчности!..»
Автор покатывается со смеху над «зажигательными речами», в которых говорилось, что «надо держать лирический порох сухим». Понять смешливость автора просто невозможно. Как и то, что большевиков, сохранивших нашу Родину от развала и уже к тому времени выводивших страну на передовые позиции в Европе, он называет «племенем разрушителей». Ну, это родовая закваска… Дальше автор переходит к самозабвенно выразительной декламации в духе Роя Медведева, Радзинского и подобных им светочей: «Абсолютное большинство делегатов XVII съезда партии пошло под нож. Подобно ему не уцелела треть делегатов писательского съезда. Будущие историки, надеюсь, проследят их судьбу…» Чего ж кивать на будущих историков? Прошло уже почти семьдесят лет. Вот сам и займись. Молодой, здоровый… Или тоже не очень?.. Когда я занялся проверкой того, что об этом же писал известный Антонов-Овсеенко, то оказалось, что он не знает даже даты XVII съезда и сколько было делегатов. А ведь тоже: «Под нож!..» Как ножи-то у них близко — за голенищем… Молодой автор не побрезговал воспользоваться даже доносами тайных агентов о кулуарных разговорах делегатов. Да мало ли что мы говорим в буфетах и курилках. Вот агент доносит, что Бабель, может быть, выходя из уборной, сказал кому-то: «Посмотрите на Горького и Демьяна Бедного. Они ненавидят друг друга, а на съезде сидят рядом, как голубки». Так и поступают элементарно воспитанные люди. А Бабель что, хотел, чтобы они склоку устроили в президиуме?.. Так что твоему сыну, Станислав, есть о чем подумать. Это моему думать уже не о чем…
Да, я хвалил воспоминания и твоей матери. Я хвалил тебе по телефону и некоторые места твоих собственных воспоминаний, например, рассуждение о трусоватых литературных генералах. Да, да, да! Но все это никак не значит, что главному редактору можно в двадцати номерах своего журнала печатать свое сочинение, в десяти — родного сына, да тут еще и родная матушка. Во что превращается журнал?.. Как об стенку горох…
Переубедить Куняева хоть в чем-нибудь дело безнадежное. За долгие годы мне не удалось это, кажется, ни разу, если не считать его вставочки «Погорячился Федя…». И не только мне, как увидим дальше. Он прет против самых очевидных фактов. Лет десять тому назад я однажды напомнил, что подлинную суть позорно знаменитой статьи Александра Яковлева «Против антиисторизма» в свое время не раскусили многие писатели, а иные и поддержали, например Станислав Куняев. Тот немедленно взвился: «Неправда! Я не поддерживал. Наоборот, я был против!» — «Позволь, — сказал я, — но вот же „Литературная Россия“ за 8 декабря 1972 года. В ней, на шестой странице, отчет о работе пленума Московской писательской организации, который был целиком посвящен обсуждению статьи Яковлева». И здесь напечатано: «С. Куняев на конкретных примерах показал несостоятельность поэзии, „проливающей слезы над обломками старых храмов, убегающей от жизни под сень хат, крытых соломой, под своды церквей и мечетей, за частокол языка, на котором не говорят ни в городе, ни в деревне“». Именно об этом писал и Яковлев. «Ложь! — снова, как пламя из Этны, взметнулся поэт, — У меня было совершенно противоположное. Меня извратили, мне приписали!» — «Да кто же этому поверит? — недоумевал я. — Пятнадцать человек выступили в поддержку, и только один бесстрашный бунтарь — против. И что ты был за птица, чтобы тебе приписывать чего не говорил?» Ведь гораздо проще было в отчете просто замолчать твой бунт с помощью такой, допустим, фразы: «В обсуждении приняли участие также С. Куняев, Ф. Кузнецов и другие». На крайний случай возможен был и такой вариант: «Странным диссонансом прозвучало выступление поэта С. Куняева, к сожалению, не понявшего важности и актуальности проблем, поднятых в статье А. Н. Яковлева».
«Меня извратили! Меня изнасиловали — продолжал оратор. — Подними архив, найди стенограмму!» — «Нет, сударь, это была твоя забота — потребовать публикации по стенограмме или хотя бы пустить ее по рукам, как делал в других случаях. Ведь трудно поверить, что человек, который десятилетиями хранит даже свои надгробные речи, не сберег текста своего выступления на столь важном пленуме хотя бы в дневниковой записи, коих так много в воспоминаниях». Но, увы, ни тогда, по горячим следам, ни позже — ни слова протеста. Даже и теперь в воспоминаниях ни звука об этом, хотя статья Яковлева упоминается не раз. А ведь такой подходящий случай рассказать о грубом насилии над вольным поэтом в подтверждение того, что он, как гордо заявляет сейчас, «к идеологии не подлаживался». И наконец, почему «Литературной России» верить нельзя, а Куняеву при полном отсутствии доводов — надо? Выходит, или никакого героического бунта бесстрашной одиночки не было, или в интересах карьеры устраивало, что изнасиловали. Потому и молчал тридцать лет.
А вот один из недавних примеров. Уж очень разителен… После смерти Вадима Кожинова я написал о нем статью. Краткий вариант напечатала «Завтра», а полный предложил «Нашему современнику». Куняев энергичнейшим образом отверг его. Почему? А потому, что я исказил образ, напомнив, что в свое время Кожинов был диссидентом. «Нет! Это неправда! — негодовал Куняев. — Он никогда не был!» — «Да ведь сам в этом признавался, и неоднократно, и не где-нибудь, а на страницах „Нашего современника“, даже называл исходный толчок, источник своего диссидентства — беседы с Бахтиным». — «Нет! Нет! Ложь! Не был!» — «Он не был антисоветчиком, т. е. человеком, который в той или иной форме выступает против Советской власти, советской идеологии, как Солженицын или Шафаревич. Но что такое диссидент? Это слово пришло к нам из истории церкви и означает „инаковерующий, инокомыслящий“. Это, так сказать, „вещь в себе“. И таким вот диссидентом в себе Кожинов был». — «Нет! Нет! Нет! Клевета!»
Господи, ну какая упертость!..
Уже после смерти Кожинова вышел его двухтомник «Россия, век XX». Он и там оставил покаяния о своем диссидентстве: «Многое из того, что произошло в 1929–1933 годы, мне стало известно (прежде всего, из бесед с М. М. Бахтиным) еще в начале 1960-х годов, и должен признаться: я пришел тогда к полнейшему „отрицанию“ послереволюционного пути страны» (т. 1, с. 190). Здесь удивительна прежде всего неадекватность: из-за 4 «нехороших» лет человек отвергал почти 50 лет советской истории родной страны. Но он настаивал: «В свое время я безоговорочно „отрицал“ все то, что свершилось в России с 1917 года. Это было как раз в „разгар“ хрущевского правления, а к середине 1960-х годов сравнительно краткий период моего радикальнейшего „диссидентства“ уже закончился» (т. 2, с. 366). Чего еще надо? «Безоговорочно „отрицал“»… «Радикальнейшее „диссидентство“»! Как уже отмечалось, в своем письме Кожинов злоупотреблял кавычками, тем самым придавая иным речениям двусмысленность, даже неясность. Думаю, что в данном случае кавычки означают именно невысказанность диссидентства, сугубо внутренний характер радикальности, т. е. публичных выступлений и поступков такого рода у него не было.
Но вот что с гордостью поведал в прошлом году Г. Ганичев в беседе с В. Бондаренко в «Завтра». Несколько московских литераторов летели из Тбилиси в Москву. И когда пролетали над донской землей, В. Кожинов и С. Семанов встали и предложили почтить молчанием память погибшего в этих краях генерала Л. Корнилова, руководителя первого мятежа против революции, одного из главных организаторов Белой армии. Все встали. В. Ганичев был тогда главным редактором «Комсомольской правды». А на дворе стоял 1972 год.
В другом месте он уточняет и даже «оправдывает» ту пору своего развития: «В первой половине 1960-х годов (это на четвертом-то десятке жизни! — Автор) я проникся „диссидентскими“ воззрениями и, в сущности, вообще „отрицал“ всю советско-социалистическую систему. Полагая, что и у меня и у других людей моего поколения и круга это был своего рода неизбежный и по-своему нужный этап развития» (там же, с. 336). И опять, уже прямо-таки навязчиво: «Я пережил период (правда, не очень долгий) полнейшего „отрицания“ Революции — то есть всего происходившего в стране после 1917 года. Теперь я понимаю, что эта „стадия“ отрицания была по-своему оправданной или даже необходимой» (там же, с. 377).
В. Кожемяко по своему обыкновению пытается смягчить: «Кожинов шел к пониманию этих 70 лет не так-то просто. Был у него период, когда у него было отрицание многого (!) из этих лет». Да не многого, Виктор Стефанович, а «всего, что произошло после 1917 года», «всей советской системы». Но, слава Богу, что Кожемяко хоть частично-то признает кожиновское диссидентство и даже призывает Куняева: «Согласитесь, что он шел к пониманию непросто…» Но куда тем! Собеседник и бровью не повел, и словечка согласного не молвил. Какая бульдозерная твердость русского духа!..
У Кожинова было любимое выражение: «Ведь если вдуматься…» Так вот, ведь если вдуматься, его диссидентство — поразительная и загадочная вещь. Да, безоговорочно, радикальнейшим образом он полностью отрицал все! Что же именно? Напомним только главное: спасение большевиками Родины от развала и гибели в 1918–1922 годах, возрождение и расцвет экономики и культуры страны в 20—30-е годы, «Клима Самгина», «Тихий Дон» и «Хождение по мукам», Прокофьева и Шостаковича, всемирно-историческую Победу над германским фашизмом в 1941–1945 годы, «Василия Теркина», послевоенное восстановление народного хозяйства, овладение атомной энергией, превращение отсталой России во вторую супердержаву мира, пуск в 1954 году первой в мире АЭС, вывод в космос в 1957 году первого в мире спутника Земли и постройку первого в мире атомного ледокола, доставку в 1959 году на Луну Государственного герба страны, а затем первого в мире лунохода, первый в мире полет советского человека в космос в 1961 году, полет первого в мире трехместного космического корабля в 1964 году… И обо всем этом и о многом сверх того начитанный и любознательный Кожинов прекрасно знал, а то, что было с конца тридцатых годов, и видел собственными глазами… И был он не студентиком, когда его хватил удар диссидентства, ему шел четвертый десяток, — взрослый зрелый человек. Так в чем же дело? Где разгадка?
Думаю, разгадка в том, что психологическая и душевная предрасположенность к диссидентству была у Кожинова с юности. Вот он рассказывает об одном эпизоде своей только что начавшейся студенческой жизни: «В первые дни сентября 1948 года Игорь Виноградов, впоследствии один из ведущих сотрудников „Нового мира“, был избран „комсоргом“ группы. Произнося полагающуюся по этому поводу речь, Игорь восторженно процитировал высокоидейные „строки Маяковского“». Даже теперь Кожинов писал об этом довольно странно. Почему комсорг опять же в кавычках? Это было живое, реальное, конкретное по смыслу слово. Что за «полагающаяся речь»? Меня избирали комсоргом и в школе, и на фронте, и в Литинституте, и я не помню, чтобы произносил при этом какие-то «полагающиеся» речи. Наконец, почему прочитанные стихи Маяковского названы высокоидейными в кавычках? Надо думать, они такими и были. Другое дело, может, здесь не очень уместны.
Но главное дальше: «Отведя Игоря в сторону, я спросил: неужели он считает, что строки эти были написаны „от души“, а не ради денег и почестей? И в ответ Игорь долго и горячо убеждал меня в обратном, притом было совершенно ясно, что он говорит с полнейшей искренностью». Да, Виноградов, впоследствии диссидент, тогда думал и чувствовал, воспринимал стихи Маяковского как большинство нормальных советских людей, в частности, его сверстников-студентов, никому из них и в голову не приходили деньги. А Кожинов, в противоположность им, был убежден, что советский поэт не может написать высокоидейные патриотические стихи от души, а только — ради денег. Это и есть фундамент, основа, почва диссидентства. И всего в восемнадцать лет! Так что на четвертом десятке жизни слова М. М. Бахтина упали в почву, давно и хорошо унавоженную антисоветизмом.
Слава богу, Вадим Кожинов довольно быстро прозрел и никаких, так сказать, целостных диссидентских публикаций у него не было, но следы прошлого нередко давали о себе знать в иных его рассуждениях до самой последней поры. В упоминавшейся последней книге крайне удивляет рассказ, связанный с Евтушенко: «На студенческом фестивале в Хельсинки в 1962 году имел место неприятный эпизод: молодые финны — как тогда сообщалось, потомки погибших на советско-финской войне — бросали камни в автобус с делегацией СССР». Та война была в 1939–1940 годах. Интересно, а что делали в это время на фестивале «потомки» участников немецко-финской агрессии против СССР в 1941–1944 годы? Но читаем дальше: «Вернувшись в Москву, Евтушенко опубликовал об этом стишки „Сопливый фашизм“. Встретив его в ЦДЛ, я сказал, что стыдно писать подобное; вспомни, что Твардовский назвал эту войну „незнаменитой“, то есть недостойной славы…» Это поразительно…
Какая литературщина! Какой догматизм! Лауреат Ленинской премии Твардовский сказал — и не смей по-другому. Вы подумайте только: за границей, на чужбине во время прекрасного всемирного праздника на глазах множества иностранцев негодяи забрасывают камнями наших ребят, нашу национальную делегацию. Это государственное оскорбление, а для русского патриота всего лишь — «неприятный эпизод». Евтушенко встал на защиту своих, негодует против наглой вылазки, возможно, даже опасной для жизни наших ребят, а этот патриот целиком на стороне оскорбивших его Родину подонков, он считает своим долгом еще и отчитать поэта, вступившегося за честь родной страны: «Стыдно!..»
Да ведь здесь вражда к литературному противнику затмила чувство к Родине. И человек не понимал этого в тридцать лет, не понял и в семьдесят. В таких случаях невольно хочется защищать даже Евтушенко тех времен. Точнее говоря, не его, а саму родную страну. В других случаях у патриотов такого рода чувство к Родине столь же решительно оттесняется и литературной симпатией, как у того же Кожинова — почтением к Солженицыну, попыткой оправдать даже его грязную возню против Шолохова, как это было в беседе с В. Кожемяко в «Советской России» 3 декабря 1998 года. Надо отметить, что для кружка этих патриотов крайне характерно главенство литературных страстей над всем остальным.
А слово «незнаменитый», кстати, вовсе не означает «недостойный славы». В числе многих толкований, которые Даль дает слову «знаменитый», есть и такие: «великий», «весьма известный», «прославленный». А мало ли солдат даже и Великой Отечественной осталось непрославленными, хотя и достойны этого. Ныне же говорят еще и так: «печально знаменитый» и даже «позорно знаменитый»… Да, финская война не была великой, это локальная война. Да, о ней многое оставалось неизвестным. Да, она не была прославлена, она померкла в великой трагедии и великой славе тут же грянувшей Отечественной войны. Но тысячи солдат и офицеров, сложивших головы тогда, заслужили славу и нашу вечную благодарность. Они прорвали линию Маннергейма, заставили финнов просить мира, выполнили все задачи, которые ставились в этой войне: в условиях уже бушевавшей в Европе мировой войны отодвинули границу от Ленинграда, завоевали необходимые для нашей обороны базы и тем самым предотвратили захват летом 1941 года второй столицы нашей Родины. Кожинов словно и не ведает, что ведь финны, как немецкие прихвостни, воевали против его Родины еще и в «знаменитой» войне…
Уже не раз так или иначе была затронута военная тема. В. Кожинов и С. Куняев по возрасту не могли быть на войне, и в армии они не служили. Что ж, это выпадает не всем. Они были на военных сборах: первый, кажется, всего разок, второй — два. Один из своих сборов, проходивших во Львове, Куняев описывает так: «Мы в ту золотую осень 1965 года то коротали время в окружной военной газете, то читали стихи студентам, то позировали скульптору Флиту, потягивая красное вино…» То, как помним, в гостях у Петренко под водочку глумились над Шевченко, закусывая украинским салом… Словом, человек пороху не нюхал, портянки сушил недолго, и вдруг читаем, что, попав второй раз на сборы, он писал жене: «Ненавижу армию. Если б ты знала, как эта организация не считается с человеком, с его привычками, настроениями, способностями, как она обстругивает каждого человека…» Ну, еще можно понять, если это писал бы вчерашний восемнадцатилетний школьник, как мои ровесники, оказавшиеся в 1941–1942 годах в армии, а вскоре и на фронте. Но Куняеву здесь уже без малого 25 лет, почти ровесник Андрея Болконского в Аустерлицком сражении, окончил институт, работает, женат. А в ту пору в армии еще служили участники Великой Отечественной, и никакой дедовщиной пока и не пахло… Мемуарист поведал нам, что в десять лет прочитал все четыре тома «Войны и мира» вместе с двумя эпилогами, в которых я лично до конца еще не разобрался. Так вот, во втором томе есть описание того, как Николай Ростов возвращается из отпуска в свой полк: «Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство, подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому (т. е. к родному дому на Поварской улице в Москве. — Авт.). Когда он увидел первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал своему барину: „Граф приехал!“ — и лохматый Денисов, спавший на постели, выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, — Ростов испытал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский». В десять лет Куняев не мог понять чувство Николая Ростова. Но он не понимал их и в двадцать пять, не понимает и под семьдесят… Конечно, у него не было Лаврушки, но, как видно, не было и друга Денисова: «Я проклинал армию, ее режим, ее бесчеловечность в негодующих письмах матери, жене, друзьям, плакал и вздыхал о свободе личности, а вернувшись после службы (аж двухмесячной?! — Автор) домой, с жадностью записывал рассказы тети Поли, только что вернувшейся из Магадана после 17 лет тюремной и ссыльной жизни». В другом месте об этой тете Поле сказано, что сидела она не в тюрьме, а в лагере, и лишь пять лет, а двенадцать как вольнонаемная работала на швейной фабрике, и «вернулась в 1956 году в Калугу весьма богатой по тем временам женщиной». Но как примечательно, что сразу после «службы» в ненавистной организации, где не считаются с привычками и настроениями, кинулся к бывшей заключенной, в надежде, надо полагать, на антисоветские рассказы о том, как и в лагерях тоже не считаются с настроениями… С чем сравнить такое отношение к армии? А. Солженицын в упоминавшейся книге цитирует «Записки русского еврея» Г. Б. Слиозоерга: «По отсутствию товарищества и вечной обособленности еврейского солдата военная служба представлялась для евреев самою грозною и тягостною из всех повинностей» (с.150).
Могут сказать: «Что ж, Николай Ростов! Гусары, графы, денщики, дом на Поварской — все это слишком давно было!» Правильно. Но вот прошло почти 140 лет, и 29 марта 1945 года я, не гусар и не граф, а сержант Красной Армии в Восточной Пруссии под Кенигсбергом записываю в своем дневнике: «Сегодня ночую последнюю ночь в роте. Посылают на курсы зенитчиков. Прощай, рота! 27 месяцев протекло здесь. Как я ко всему и ко всем привык! Ухожу с таким же чувством, с каким уходил из дому…Итак, мой путь лежит в деревлю Вилау километрах в восьми от Тапиау…О чем я жалею в роте? Единственно о друзьях. Как я привык к Адайчику, Райсу, Шуре Бароновой, ко всем. А как трудно будет привыкать ко всему новому… Итак, в путь. Прощай рота!» Тогда я еще не читал «Войну и мир», но посмотрите: граф Ростов возвращался в свою часть, как в родной дом на Поварской, и я, комсомолец, покидал свою часть, как родной дом в Измайлове… А вот запись 3 апреля: «Напрасно я прощался с ротой, видно, здесь и войну кончать придется. Подполковник Лантух дал мне неверный адрес: курсы не в Вилау, а в Швиндау. Я два дня проблуждал, устал, как черт, и пропала всякая охота идти на эти курсы. И потом, серьезно-то говоря, ведь так хочется встретить окончание войны в своей родной роте, среди старых друзей… Дома (!) меня ждали два письма от Нины, одно от мамы и одно от капитана Шевцова из „Разгромим врага“»…
Дня через два начался штурм Кенигсберга… После его взятия нашу часть уже летом перебросили на Дальний Восток, в Куйбышевку-Восточную. Там мы приняли участие в скоротечной войне против Японии, в разгроме Квантунской армии на территории Маньчжурии. Не помню, почему, из Маньчжурии я возвращался не со всей частью. В дневнике за 21 сентября 1945 года читаю: «От Амура мы с Потеминым поехали одни. Доехали довольно хорошо… Как приятно было идти по темным, но знакомым улицам Куйбышевки».
И в этот же день позже: «Сейчас демобилизационная лихорадка: старики и девушки-связистки уже сдают оружие, готовятся. А ей-богу грустно расставаться с некоторыми девчатами, и не только с девчатами… Сегодня им, демобилизующимся, выдали медали „За Победу“. 26 сентября: „Вчера проводили стариков и девчат. Я и не представлял, что так грустно будет расставаться!
На студебеккерах в две очереди отвезли их на станцию. Ждать там пришлось недолго. Штурмом взяли вагон, втиснули всех, усадили… Я забрался в вагон, несмотря на страшную тесноту, сквозь мешки, сидора, пассажиров. Добрался до самого конца вагона, где за горой мешков сидела Саня Баронова. Попрощался с ней, крепко пожал ей руку. Она как-то жалко улыбалась. А потом пошел обратно к выходу, пожимая руки, прощаясь, желая счастья и доброго пути. Мне отвечали тем же. Все были возбуждены, взволнованы — и старики и девушки. Ведь три года прожили вместе!.. Наконец, свистки. Поезд пошел…
Как сразу пусто, тихо стало в казарме. Раньше шум надоедал, а теперь мы были бы рады этому шуму, суматохе, толкотне… А вчера было просто невыносимо. Захотелось напиться, чтобы потерять ощущение времени. Но не удалось, несмотря на все старания Адайчика“.
Какова суть этих давних записей? Она та же, что у Николая Ростова: сослуживцы — самые близкие и дорогие люди, своя часть — родной дом.
Куняев пишет: „Два месяца сборов были для меня хорошей школой… Я почувствовал, что нащупал какое-то необходимое понимание хода истории“. Это остается декларацией, и трудно понять, как из ненависти к армии, проклятий ее и тоски по „правам человека“ может родиться понимание „хода истории“. Понятно, конечно, что за два месяца далеко не для всякого казарма станет родным домом, но зачем сейчас-то, когда в армии так тяжело, рисовать картину, будто бы так и всегда было? Разве трудно понять, какое впечатление производят слова „я ненавижу армию…“ в устах главного редактора патриотического (да?) журнала?
В нашем первом телефонном разговоре возникла и военная тема. Я сказал:
— Ты стыдишь других за то, что не знают, какой скорбный у тебя анализ урины. А сам не знаешь вещи поважней. Вот у тебя встретились два фронтовика. „Ты где воевал?“ — „На Центральном фронте. А ты?“ — „И я на Центральном! В какой армии?“ — „В Тридцать восьмой“. — „И я в Тридцать восьмой! Калугу брал?“ — „Брал“. — „Давай выпьем!“ Прекрасная встреча. Только мы о наших и союзных городах говорили не „брал“, а „освобождал“. Так и на наших медалях выбито: „За освобождение Варшавы“, но — „За взятие Кенигсберга“… А ты знаешь, когда освободили твою родную Калугу?
— В конце декабря.
— Правильно, тридцатого. Так вот, никакого Центрального фронта тогда не было, его расформировали еще в августе.
— Я верю этим фронтовикам с десятого года рождения, а не тебе. Они так говорили.
— Да мало ли что люди говорят, особенно когда перед ними бутылка, да еще старики под восемьдесят. И 38-я армия никакого отношения к освобождению Калуги не имела, она воевала на Украине. А освободила город подвижная группа генерал-майора Попова войск 50-й армии Западного фронта, в рядах которой, кстати, я прошел путь от твоей Калуги до Кенигсберга.
— Не верю!
— Ну зайди ко мне, покажу книги, карты, красноармейскую книжку, воспоминания моего командарма Ивана Васильевича Болдина. Пятидесятая армия! Могу и состав этой ПГ назвать: 154 сд, 112 тд, 31 кд… Между прочим, командиром этой кд — кавалерийской дивизии был подполковник Михаил Дмитриевич Борисов, мой родственник…
— Не верю!
И здесь — все та же упертость!
А что его старички-фронтовички дальше плетут под водочку! „Взяли в плен двести пятьдесят эсэсовцев и тут же на путях порешили“. И у поэта-гуманиста ни малейшего сомнения, никакого вопроса. Словно ему достоверно известно, что в Красной Армии так именно заведено было — расстреливать пленных. Его другое интересует: „А дезертиры из ваших деревень были?“ Так ты на кого работаешь, патриот?.. Оказывается, этот текст входил в его книгу „Огонь, мерцающий в сосуде“, за которую в 1987 году получил Государственную премию им. Горького. И тогда еще директор издательства „Современник“ Николай Елисеевич Шундик — царство ему небесное! — уговаривал опустить это место: „Немецкая волна“ найдет время повозиться, целую передачу устроит. Зачем это нам?»
Но дело не только в этом — зачем? Шундик на войне не был и, возможно, тоже принимал брехню за чистую монету. Но это же именно брехня, ложь! Клевета на родную армию! И с какой легкостью, не приводя никаких доказательств, сует он ее в свою Книгу Жизни! С какой свирепостью, как за великую драгоценность, держится за нее зубами пятнадцать лет!.. Вот и Феликс Чуев, не тем будь помянут, еще круче брал, уверяя, например, что на Ленинградском фронте Жуков «батальонами расстреливал своих». Знать, и ненужны ему были для обороны города солдаты…
Вот такие патриоты… Хоть на иностранцев посмотрели бы! Незадолго перед отставкой Клинтона по одной телепрограмме проскочил такой антиамериканский сюжетик. Во время войны в Корее (1950–1953 гг.) при паническом отступлении американских войск они должны были пройти через довольно узкий тоннель, который оказался забит корейскими беженцами. И что же? Американцы огнем проложили себе дорогу к бегству среди сотен трупов. И вот сейчас нашлись люди, которые провели расследование, разыскали живых свидетелей, составили надлежащие документы и потребовали от США извинения и материальной компенсации. И как же поступил душка Клинтон? Он ответил: «Да, расстрел был, отрицать невозможно, но нет доказательств, что огонь по беженцам солдаты открыли по приказу командования. Следовательно, это было не что иное, как стихийное бедствие, ответственность за которое не может нести никто». И все! Шиш вам, а не извинение. Получите плевок, а не компенсацию… А тут — сами своими руками взваливают на свою армию, на свою родину страшенное преступление. И красиво объявляют это «полнотой картины жизни»… Почему не последовал совету старшего товарища? Чхал он на все советы.
И тут же устами одного из собутыльников в сотый раз повторена едва ли не самая грязная побрехушка всех волкогоновых и сорокиных, всех антисоветчиков: «Да жить и в лагере по-разному жили. Помню, рядом с нами французский барак стоял — они на простынях спали! В волейбол играли! Им Красный Крест помогал… А мы в Красный Крест не входили». Потому, дескать, и морили русских голодом, потому и погибли в плену 3 миллиона… Французы, говоришь? Да откуда же у немцев могло быть особенно враждебное чувство к ним, если они в 1940 году не пожелали и не смогли сопротивляться вторжению вермахта даже половину того срока, что продержалась одна наша Брестская крепость, а объявили свою столицу открытым городом и через несколько дней капитулировали. Чего ж после такого подарка не снабдить французских пленных простынками, даже если их оказалось там 1 миллион 547 тысяч. А когда в конце 1942 года американские войска под командованием Эйзенхауэра высадились в Северной Африке, им там пришлось сражаться не с немцами, а с 200-тысячной французской армией под командованием самого военного министра профашистского петеновского правительства Франции адмирала Жана Дарлана, и хотя эта армия тоже вскоре капитулировала, но ей удалось все-таки истребить 584 американца и 597 англичан. Чего ж после такой поддержки немцам не разрешить французским пленным играть в волейбол!
И вот что еще интересно. В. Кожинов приводит данные: из общего количества 3 770 290 вражеских солдат, взятых нами в плен, 464 147 — французы, бельгийцы, чехи. Надо полагать, что основную часть составляли здесь именно французы. И ведь это только пленные! А сколько всего их воевало против нас? По подсчетам дотошного демографа Б. Урланиса, воюя на стороне Германии, погибло от 40 до 50 тысяч французов, а защищая свою родину, погибло 84 тысячи. Как видим, цифры сопоставимые. И Кожинов глубоко прав, когда пишет, что пока многонациональная армия под немецким командованием «одерживала победы на русском фронте, Европа была в общем и целом на ее стороне». Именно этим, а не Красным Крестом определялось положение пленных в немецких лагерях. Такое впечатление, что вот это Кожинов написал специально для своего друга Куняева: «Виноват, мол, опять Сталин, не подписавший в 1929 году Женевскую конвенцию о военнопленных. Эта версия давно и убедительно опровергнута, но тем не менее доверчивым читателям продолжают внушать, что в уничтожении миллионов действительных и мнимых военнопленных виноваты-де не враги, а свои» (Цит. соч., т. 2, с. 122). Да чего тут доказывать! Если немцы разорвали в клочки, так сказать, персональный договор о дружбе, то с какой стати стали бы они считаться с какой-то коллективной конвенцией.
С отменным тщанием доносит до нас Куняев из уст то ли упившихся собутыльников, то ли Валерии Новодворской еще и такую подлую дичь о Красной Армии и о Сталине: «В госпитале работал. Выхожу раз в коридор — стонет раненый. Смотрю, у него нет одной руки до локтя, другой до кисти, и ног нету выше колена… Вроде был приказ Сталина усыплять таких: да потом, говорят, отменили…» И у автора опять — ни удивления, ни вопроса, ни протеста. Словно так и надо. Воспитали демократы…
Весьма примечательны сильнопатриотические размышления С. Куняева об известной книге маркиза де Кюстина (1790–1857) «Россия в 1839 году», которые увязаны им, как ни странно, тоже с военным вопросом. Он пишет: «Аристократ Кюстин был в одном стане с „революционерами“ всех мастей (свежо сказано, правда? — В.Б.). Лишь бы против России. Он даже в любви к декабристам объяснялся: „Мы, люди Запада, революционеры и роялисты, видим в русском государственном преступнике невинную жертву абсолютизма“. Ну, прямо-таки говорил, как Ленин или Троцкий с Луначарским, а не как французский аристократ!» Во-первых, заметим, неужто Куняеву неизвестно, что «в любви к декабристам объяснялись» очень многие замечательные люди, и в частности, поэты — от великого Пушкина («Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье…») до знакомого ему Асеева («Голубые гусары»), которого он объявил «сапогом». Тем более что на вопрос Николая, где бы он был, если 14 декабря находился бы в Петербурге, Пушкин, не колеблясь, ответил: «Ваше величество, на Сенатской!» Так что Ленин (Троцкий меня тут не интересует, и его высказываний о декабристах я не знаю) в данном вопросе оказался в весьма достойной компании. А для апологетов «божьих помазанников» декабристы, конечно, преступники.
Читаем дальше: «Многие великие люди прошлого отозвались о книге Кюстина с презрением». Следуют имена: Тютчев, Жуковский, Вяземский — и подтверждающие оценку цитаты из них… «Один только Герцен приветствовал антирусскую эпопею». Почему приветствовал? А потому, что, как помним, «понятие чести у него было полностью разрушено». Допустим. А почему же нет цитаты, как в остальных случаях? Минутку…
«Книга Кюстина была издана во Франции в 1843 году, — пишет Куняев, — за десять лет много раз переиздавалась на французском, английском, немецком, шведском и прочих языках. Общий ее тираж был по тем временам огромен, более 200 тысяч. И когда за десять лет она обработала умы и души миллионов европейских обывателей и их правительственных элит, когда вся читающая Европа пришла к выводу, что такая Россия недостойна существования, то армада англо-франко-турецких кораблей появилась в Черном море, и началась Крымская война…» Вот он, военный аспект темы. Итак, виновники войны наконец установлены: Кюстин и его злокозненная книга. Прочитали ее в Европе и ахнули: ба! Россия-то, оказывается, империя зла, надо ее уничтожить! Но тут возникают вопросы. Во-первых, чего полезли турки, ведь они, судя по всему, не читали книгу. Во-вторых, с другой стороны, почему прочитавшие книгу немцы и шведы, давние противники России, не ринулись вместе с начитанными французами и англичанами против империи зла? В-третьих, войну начали не англо-французы, направившие корабли в Черном море, а турки, и не на Черном море, а на Балканах. Когда же, в-четвертых, эти корабли появились в Черном море, то сама Россия объявила войну Англии и Франции, видимо, с целью отомстить за книгу де Кюстина. Как известно, Крымскую войну еще называют Восточной. Странно. Надо бы назвать Литературной.
Однако закончим о книге француза. Почему же все-таки Куняев не привел в нужном месте суждения Герцена о ней? Да просто потому, что они не оставляют камня на камне от новаторской концепции литературного происхождения Крымской войны. Отношение Герцена к этой книге было не однозначным, не прямолинейным. Он, в частности, писал: «Без сомнения, это самая занимательная и умная книга, писанная о России иностранцем. Есть ошибки, много поверхностного, но есть истинный талант путешественника, наблюдателя, глубокий взгляд, умеющий ловить на лету… Всего лучше он схватил искусственность, поражающую у нас на всяком шагу, и хвастовство теми элементами европейской жизни, которые только и есть у нас для показа». Да не об этом ли писал хотя бы и Грибоедов: «Ах, Франция! Нет в мире лучше края…» Да не об этом ли и ныне надо ежедневно на площади в рельсу бить при виде хотя бы повсеместного у нас американского холуйства… Еще: «Несмотря на свое положение, русский крестьянин обладает такой ловкостью, таким умом и красотой, что возбудил в этом отношении изумление Кюстина». Или: «Он оценил национальный характер — это большое достоинство. Он сумел в грубой, дикой и рабством искаженной физиономии разглядеть черты высоких свойств, прекрасных надежд и намеков… Теплое начало его души и добросовестность сделали особенно важной эту книгу, она вовсе не враждебна России, напротив, он с любовью изучал нас и, любя, не мог не бичевать многого, что нас бичует». И однако же: «Тягостно влияние этой книги на русского человека, голова склоняется к груди, и руки опускаются; и тягостно оттого, что чувствуешь страшную правду, и досадно, что чужой человек дотронулся до больного места, и миришься с ним за многое, и более всего за любовь к народу». И наконец: «Книга эта действует на меня как пытка, как камень, приваленный к груди; я не смотрю на его промахи, основа воззрения верна, и это страшное общество, эта страна — Россия. Его взгляд оскорбительно много видит» (Собр. соч., т. 3 и 9). Как мы видели, Куняев может говорить все, что хочет, но утверждать, что Герцен — человек, «родившийся эмигрантом», человек, у которого «понятие чести полностью разрушено», что он в приведенных строках «приветствовал антирусскую эпопею», значит нарушать приличие в особо крупных размерах. И что это за садистский патриотизм — не читая, вытаптывать писателей родной литературы!
А между тем книга Кюстина чрезвычайно привлекает внимание Куняева еще и с другой стороны. Он пишет: «Многие годы я неторопливо разгадываю „историческую основу“ лермонтовского стихотворения „Родина“. Конечно же, его можно понимать, как некий ключ к спорам между славянофилами, западниками и идеологами официальной государственности. Но, лишь внимательно прочитав маркиза де Кюстина, я предположил, что „Родина“, может быть, является косвенным или даже прямым откликом Михаила Юрьевича на сочинение французского литератора». Тут мы вынуждены спустить исследователя с литературоведческих заоблачных высот, где звезда с звездою говорит, на грешную землю, где шумит темный дуб: книга Кюстина опубликована в 1843 году, а Лермонтов погиб, как должен знать великий русский патриот, в 1841-м. Так что, ни прямого, ни даже косвенного ответа маркизу поэт никак не мог дать. Лучше бы аналитик сопоставил книгу де Кюстина не со стихотворением Лермонтова, а с сочинениями Солженицына. Они были изданы не только в Европе — во всем мире, и не в 200 тысяч, а миллионными тиражами, и сыграли, реальную роль в холодной войне с горячими последствиями против России. И в тиражировании этих сочинений г-н Куняев принял прямое, непосредственное и чрезвычайно энергичное участие. Но об этом — потом…
И последняя закавыка с книгой де Кюстина. Вот цитата: «Поскольку широкое распространение получили лишь ее значительно и тенденциозно сокращенные переводы на русский язык, она считается „антирусской“, всячески, мол, дискредитирующей Россию. В своей статье под названием „Маркиз де Кюстин как восхищенный созерцатель России“ (журнал „Москва“, 1999, № 3) я стремился показать, что в действительности этот весьма наблюдательный француз был (при всех возможных оговорках) потрясен мощью и величием России; в частности, на него произвел огромное впечатление факт создания столь могучей державы на столь северной территории: „Эта людская раса оказалась вытолкнута к самому полюсу. Война со стихиями есть суровое испытание, которому Господь пожелал подвергнуть эту нацию-избранницу, дабы однажды вознести ее над многими иными“».
Откуда эти возвышенные слова? Представьте себе, из статьи Вадима Кожинова «Россия как цивилизация и культура». Где эта статья была напечатана? Представьте себе, в журнале «Наш современник» (№ 5, 2000), который г-н Куняев столь многоуспешно редактирует вот уже двенадцать лет, иногда отвлекаясь на выпивки, дебоши и юбилеи. Когда я ему еще тогда в редакции сказал о статье Кожинова, он, конечно, как всегда, стал решительно отвергать: «У него совсем не о том, о чем у Герцена!» Да как же не о том? Сличи цитаты… Я книгу де Кюстина не читал, но что-то подсказывает мне, что в суждении о ней правы Герцен и Кожинов, а не Вяземский и Куняев.
К сожалению, в раздумьях о Великой Отечественной войне, как порой и о Великой Октябрьской революции, на Вадима Кожинова не всегда можно опереться, как это удалось нам в вопросе о книге де Кюстина… Вот рассуждая о том, что-де после каждой революции рано или поздно происходит реставрация, он пишет: во Франции после революции 1789 года реставрация наступила довольно скоро, а у нас «нечто подобное реставрации началось только в 1991 году, т. е. не через четверть века, а через три четверти». Это не так. У нас было не «нечто подобное реставрации», а отказ от многих революционных крайностей, излишеств, и началось это еще в 1934 году с решительной критики Сталиным статьи Энгельса «Внешняя политика русского царизма». Вслед за этим с разумной постепенностью были возвращены звания маршала (1935), генерала (1940), офицера (1941–1942)… Впрочем, еще в 1920-е годы мы напевали: «Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер…» Уже в войну были учреждены ордена Суворова, Кутузова, Александра Невского (все три — в 1942 г.), орден Славы на георгиевской ленте (1943), введены погоны (1943), ордена Ушакова, Нахимова (оба — в 1944 г.), в 1943-м была поддержана церковь, разрешен колокольный благовест, избран патриарх. Вскоре после войны Красная Армия стала Советской и т. д. — вплоть до восстановления еще в 1936 году новогодней елки, запрещенной, между прочим, вовсе не большевиками в 1917-м, а царским правительством еще в 1914-м как «католической затеи»….
Но читаем дальше: «Быстрая реставрация во Франции определялась, конечно же, ее военным поражением в 1812–1814 годы. И если бы в 1941–1945 гг. мы потерпели поражение, у нас произошло бы то же самое» (цит. соч., т. 2, с. 381). Что — то же самое? Во Франции вернули Бурбонов, и сделали это сами французы. А у нас немцы вернули бы Романовых и весь прежний строй? Примерно так думал когда-то и Солженицын: «Что за беда, если бы победили немцы! Справляли елку на Новый год, стали бы, как при царе, на Рождество». Но даже он не думал, что немцы вернут Романовых, ибо тут же добавлял: «Вешали портрет с усами, стали бы вешать с усиками», т. е. портрет того самого, кто еще до нападения на нас изрек: «Россия должна быть уничтожена!» Со всеми ее Романовыми в прошлом и большевиками в настоящем, со всеми орлами и красными знаменами…
Можно привести еще немало таких странностей в сочинениях В. Кожинова. Так, в книге «Россия, век XX. 1939–1964», являющейся продолжением той, о которой только что шла речь, в главе «Итоги войны» он писал: «Наших воинов погибло в боях в 1,7 раза больше, чем вражеских, и это объясняется главным образом (!) более высоким уровнем выучки, дисциплины и технической оснащенности армии врага» (с. 128). Тут все неверно. Во-первых, не в 1,7 раза больше, а в 1,3. Это сейчас общепризнано. Во-вторых, автор говорит о войне так, словно она была 3-4-месячным блицкригом, как и планировали немцы. А она длилась почти четыре года. И если в начальную пору, примерно до конца 1942 года, вермахт действительно имел более высокий уровень выучки (опыт двух лет войны в Западной Европе!) и технической оснащенности, то ведь потом все изменилось: мы решительно превзошли врага и в том и в другом. Однако автор настаивает на постоянном и всестороннем превосходстве немцев: «Чтобы убедиться в превосходстве германского воинского мастерства (!), достаточно (!), полагаю, знать следующее. Наши наиболее „результативные“ истребители трижды герои Советского Союза (в таких случаях у нас принято писать Герои. — В.Б.) И. Н. Кожедуб и А. И. Покрышкин сбили соответственно 62 и 59 вражеских самолетов, а в авиации врага имелись 34 летчика, сбивших более 150 („корифей“ — Эрих Хартман — сбил 352)». Это поразительно во многих отношениях! В. Кожинов очень привержен цифрам, его сочинения испещрены ими, он любит их анализировать, сопоставлять, вычислять процент и т. п. Так, говоря о нашем и вражеском наступлении и отступлении, он непременно вычислит и сообщит нам среднюю ежедневную скорость движения. Например, мы узнаем, что от границы до Москвы немцы наступали со скоростью 7 километров в день. Но это не все. Кожинов вычел время, когда враг вынужден был останавливаться, и у него получилось, что наступал он со скоростью 16–17 км в день.
А тут аналитик встретил цифровые показатели одного и того же рода воинского успеха, и видит, что показатель вражеского летчика почти в шесть раз — поразительно! — превосходит показатели наших, и он не говорит свое обычное «необходимо вдуматься», не сомневается, не проверяет, а тотчас принял за истину. У Кожинова была «Энциклопедия Третьего рейха» (М., Локид-Миф, 1996), он неоднократно ссылается на нее. Так вот, даже там статья о Хартмане заканчивается так: «Многие военные историки подвергают сомнению количество сбитых им самолетов» (с. 493). Многие!.. Русского патриота Кожинова, увы, среди них не оказалось…
А ведь следовало бы задуматься хотя бы о том, что, когда началась война, Покрышкину было уже под тридцать — лучший для воина возраст, — он имел немалый летный опыт и воевал с первого дня. А двадцатилетний юнец Хартман попал на войну прямо из училища лишь в августе 1942 года. Но главное в другом: у нас и у немцев были разные системы подсчета побед. Если немецкий летчик сбивал трехмоторный бомбардировщик, ему засчитывалось три победы; если такой бомбардировщик сбили совместными усилиями пять немецких истребителей, каждому летчику засчитывалась победа; засчитывались также самолеты, уничтоженные на земле… Ничего этого у нас не было. Кроме того, у нас требовалось подтверждение и фотоконтроля и очевидца, а если сбитый самолет падал на территории, занятой врагом, то это не засчитывалось. У немцев в начальную пору фотоконтроля не было, и победа записывалась со слов летчика. Все это достаточно хорошо известно. Но ведь вот что самое-то удивительное: уверив себя в том, что немецкие летчики невероятно превосходили наших, Кожинов из этого, так сказать, единичного заблуждения относительно одного-единственного рода оружия сделал вывод о всестороннем и общем превосходстве «германского воинского мастерства», в том числе, разумеется, и полководческого. И вот всему этому верить, не сметь этому возразить?.. Нет, товарищ Кожемяко, это не для нас…
Дальше в этой же книге, произведя ряд сомнительных манипуляций с рядом сомнительных данных, Кожинов делал вывод: «На основе этих цифр сторонний эксперт мог бы прийти к выводу, что в 1941 году имела место не столько война, сколько капитуляция наших войск…» (с. 94). При чем здесь какой-то «сторонний эксперт»? Капитуляция?.. Даже иностранные, даже немецкие генералы и историки ничего подобного не говорили. А как сам-то автор думает? Да точно так же, как придуманный им «сторонний эксперт»: для него вне сомнения «тот факт, что в 1941 году не менее трети наших тогдашних вооруженных сил так или иначе „сдались“ врагу…»
Сдача в плен? Капитуляция? Это произошло 28 сентября 1939 года в Варшаве, 9 апреля 1940 года — в Дании, 3 мая 1940 года — в Норвегии, 14 мая 1940 года — в Голландии, 28 мая 1940 года — в Бельгии, 22 июня 1940 года — во Франции, 8 мая 1945 года — в Берлине. И каждый раз все было по полной форме — с делегациями обеих сторон, с подписанием соответствующих актов о безоговорочной капитуляции. А у нас ни одна дивизия, ни одна армия не капитулировали, не подписывали никаких актов. Они не сдались, а были взяты в плен — это большая разница.
Но если даже, как пишет Кожинов, «не менее трети наших сил сдались», то ведь оставалось еще две трети. Что же делали эти силы, весьма немалые? Исследователь пишет: «Нередко утверждают, что „остановки“ германских войск, наступавших в направлении Москвы (в конце июля и второй раз — в середине октября), были обусловлены непреодолимостью сопротивления наших войск. Но это едва ли верно» (с. 94). Какая уклончивая форма — «едва ли». По такому вопросу уж в наше-то время историк обязан иметь ясную и твердую точку зрения. Впрочем, мы тут же видим, что это «едва ли» как бы минутная слабость, на самом деле у Кожинова именно твердая точка зрения: «В начале войны наши войска в количественном отношении не уступали германским, но смогли только в очень (!) небольшой мере задерживать продвижение врага на восток» (там же). Так в чем дело? У Кожинова ответ такой: «В августе — сентябре враг перенес центр тяжести своих сил на Украину. В частности, туда переместились (!) танки Гудериана, а с середины октября ему пришлось пережидать распутицу» (там же). Ах, вот оно что! Мешала им только распутица, и ничего больше. Раньше битые немецкие воители дурили головы всему миру: «В сорок первом русским помог генерал Мороз!» А теперь русский патриот завербовал в наши союзники еще и генерала Распутицу. Да разве распутица, как и мороз, не мешали и Красной Армии, допустим, маневрировать и подтягивать свежие силы? Это исследователя не интересует. А что касается Гудериана, о котором у нас почему-то ужасно любят говорить, словно он был единственный в танковых войсках вермахта, то его 2-ю танковую армию действительно «переместили» на Украину, но как только 19 сентября немцы захватили Киев, эту армию опять «переместили» в группу армий «Центр», которой командовал генерал-фельдмаршал фон Бок, и в декабре она была разбита под Тулой. В своих «Воспоминаниях солдата» он писал: «Наступление на Москву провалилось. Все жертвы и усилия наших доблестных войск оказались напрасны. Мы потерпели серьезное поражение».
Кожинов уверяет нас, что все усилия доблестных войск были направлены на преодоление только распутицы. Но Гудериан поправляет его: «У нас недооценили силы противника, и за это пришлось расплачиваться» (с. 249). И первыми пришлось расплатиться как раз Гудериану и Боку. «Мощное контрнаступление Красной Армии, начавшееся 5 декабря, — констатирует „Энциклопения Третьего рейха“, — поставило группу армий „Центр“ перед угрозой уничтожения» (с. 82). За разгром их войск под Москвой Гитлер сместил обоих генералов и к серьезной работе уже не привлекал, маринуя в резерве.
Вадим Кожинов любил сокрушать разного рода устоявшиеся мифы. И это было весьма плодотворно, полезно, когда он пускал по ветру действительные мифы — о мракобесии и ангисемитизме черносотенцев, о развале царской армии большевиками, о расстреле ими министров Временного правительства, о небывалой в истории кровопролитности и односторонней жестокости Октябрьской революции и Гражданской войны, о патриотизме и благородстве Колчака, о том, что Ленин будто бы сказал: «Пусть погибнет 90 процентов русского народа, лишь бы 10 процентов дожили до мировой революции», о том, что на Ленина было будто бы лишь одно покушение, — на самом деле с полдюжины, о сильно раздутом европейском, в частности французском, сопротивлении нацизму, о невероятных многомиллионных потерях Красной Армии в войне против Германии, о государственном антисемитизме в СССР и т. д. Все это было замечательно.
Или вот недавно созданный или, вернее, эксгумированный и клонированный из праха Гитлера и Геббельса миф о том, что Советский Союз сам планировал нападение на Германию, а Гитлер, мол, всего лишь опередил. Наши честные историки без устали твердят, приводя убедительнейшие свидетельства: не было и не могло быть такого плана. Но их старания, право же, не совсем понятны. Сколько сил и времени доктора-профессора потратили на опровержение малограмотных вымыслов психопата Резуна!.. Да ведь если бы возможности разгромить Германию были бы у нас еще в 1939 или 1940 году, то этим непременно надо было бы воспользоваться. Какова была обстановка? Фашистская банда Гитлера с ее людоедской идеологией высшей расы поработила всю Европу, изгоняла, преследовала, истребляла в концлагерях всех инакомыслящих и всех представителей «низшей расы». Она являла собой величайшую угрозу для всей мировой цивилизации. И разгром этой банды по собственному почину, избавление человечества от фашизма не могло быть не чем иным, как величайшим и благороднейшим подвигом в истории. Советский Союз и совершил его в 1945 году, но — в ходе разгрома фашистской агрессии. А — ведь еще лучше было бы — в 1939-м или в 1940-м. Но, увы, мы не могли это сделать, не было необходимых сил и политической возможности. Об этом можно лишь сожалеть, но стесняться этого, оправдываться за это — уму непостижимо!.. Ведь среди благородных мыслителей, что поносят нас за мнимый план превентивной войны против фашизма, много и тех, кто если не аплодировали, то молча взирали, как уже после Второй мировой Америка в надежде расправиться вторгалась в Корею, Вьетнам, Иран, Ирак, Югославию, которые никого не поработили и не насаждали фашистскую идеологию, но, видите ли, «представляют опасность для интересов Америки».
Разумеется, В. Кожинов выступил против и этого мифа, который точнее было бы назвать просто клеветой, он свою статью озаглавил «Миф о 1941 годе» («Завтра», № 4, 2001)…
Однако, человек увлекающийся, он порой и сам создавал мифы. Так случилось и в процессе опровержения названной клеветы… Главный документ, которым манипулируют клеветники, это написанные от руки «Соображения по плану стратегического развертывания сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками». Автор документа будто бы А. М. Василевский, который в звании генерал-майора был тогда заместителем начальника Оперативного управления Генерального штаба. Примечательно, что сей документ пустили в оборот лишь теперь, когда самого Василевского давно нет в живых. Я не буду здесь повторять доводы, опровергающие клевету. Это уже сделали Кожинов и, как уже сказано, многие другие. В данном случае любопытен миф, созданный самим мифоборцем.
В. Кожинов пишет: «Стоит сказать, что составитель документа А. М. Василевский, генерал-майор к началу Отечественной, через две недели после победы под Сталинградом 16 февраля 1943 года был удостоен звания маршала». Можно подумать, что из генерал-майора Василевский сразу стал маршалом. На самом деле 28 октября 1941 года он получил звание генерал-лейтенанта, 21 мая 1942-го — генерал-полковника, 18 января 1943-го — генерала армии и уж потом — маршала. Это несколько отличается от карьерного пути, допустим, Степашина или Шапошникова (не того, а этого). Но как бы то ни было, а взлет действительно стремительный. Кожинов пишет: «Во время войны немного ранее — 18 января — получил звание маршала один только Г. К. Жуков, который к тому же в начале войны был уже генералом армии».
В чем же видит Кожинов причину такого взлета? Оказывается, в тех самых написанных от руки «Соображениях», ибо «Московская битва, явившаяся первой сокрушительной победой над врагом, осуществлялась в полном соответствии со словами из „Соображений“… Так же осуществляются через год Сталинградская победа, а еще через полгода — Курская, после которой враг уже только отступал до самого Берлина. Словом, составленный 15 мая 1941 года документ, который иные историки толкуют как программу нападения СССР на Германию, в действительности закладывал основы победоносной стратегии в великой войне с напавшим на нас врагом».
Прекрасно! За такой вклад в военную науку и в победу действительно можно генерал-майору сразу дать маршала. Но что же это за магические слова из «Соображений»? Кожинов приводит их дважды, вот они: «прикрыть сосредоточение и развертывание наших войск и подготовку их к переходу в наступление». Видимо, Кожинов очень удивился бы, но пленивший его «рецепт победы» — это азбучная истина, всем известное первое правило любой наступательной операции: тайно произвести подготовку, скрытно сосредоточить силы и неожиданно ударить в неожиданном месте… Именно так старались и стараются действовать всегда со времен Ганнибала или раньше. Что ж тут нового? И все мастерство полководца на первой стадии наступления состоит именно в том, чтобы жестко выполнить это правило. Так что, все-таки не за написание от руки мудрых слов в «Соображениях», а за конкретное участие в разработке и проведении многих конкретных операций А. М. Василевский получил звание Маршала Советского Союза.
Остается лишь добавить, что «во время войны» вовсе не только Жуков и Василевский стали маршалами. За ними 6 марта 1943 года третьим маршалом военных лет стал Верховный Главнокомандующий И. В. Сталин. Потом, уже в 1944 году, это звание получили шесть генералов: 22 февраля — И. С. Конев, 18 июня — Л. А. Говоров, 29 июня — К. К. Рокоссовский, 10 сентября — Р. Я. Малиновский, 12 сентября — Ф. И. Толбухин и 25 октября — К. А. Мерецков. Кроме того, три генерала стали Главными маршалами родов войск, а 12 генералов — «рядовыми» маршалами родов войск. Так что всего было 24 маршала. Что ж, армия большая, а война была долгая… И были эти маршалы в большинстве своем лет сорока пяти, а то и сорока: А. Б. Голованов, Н. С. Скрипко, И. Т. Пересыпкин… Обе ошибки В. Кожинова тут — и в отношении «рецепта победы», и в отношении звания маршала — представляются мне даже загадочными…
Между тем разговор с Куняевым по телефону продолжался. Я не знал, что вскоре он засыплет меня звонками, записочками и восхищенными посланиями читателей.
— А что ты устроил с письмами! — сказал я. — С чужими, личными, написанными вовсе не для печати, — взял и опубликовал! Да неужто не понимаешь, что это неприлично, непорядочно, за это можно к суду привлечь. И ведь печатаешь-то не для «полноты картины жизни», а главным образом, чтобы уязвить, а то и опорочить вчерашнего друга, приятеля, знакомца…
Действительно, вот письма Игоря Шкляревского. Они были большими друзьями, Куняев гостил у него в Белоруссии, он писал размашистые безоглядные письма, предназначавшиеся только для друга, и вот эта беззащитная душевная открытость выставлена на всеобщее обозрение… Разве получил его согласие? Да как же ты смеешь! Одна читательница прямо предупреждает: «Мое письмо носит сугубо личный характер. Публикация его равносильна моей гибели». И все-таки он печатает, а по тем данным, которые в письме, не составляет никакого труда, не выходя из дома, по телефону «вычислить» автора. Оказывается, получая письма, Куняев хранил их, как возможных в будущем заложников. Как хранил он текст речи Глушковой на своем юбилее и даже текст своей собственной надгробной речи на похоронах Слуцкого. И вот теперь — пожалуйста, у нас гласность, открытое общество, мы за прозрачность личной жизни…
Но что там друг-ровесник или безвестная читательница! Куняев пренебрег волей даже покойного Георгия Свиридова. И тот его прямо просил: «Не показывайте моих замечаний никому». Никому! А теперь их может прочитать всякий… Да тут же еще и «монологи Свиридова», т. е. беседы с ним, записанные неизвестно когда и как. Вот один известнейший русский композитор, ныне покойный, назван в них «слабеньким», другой, еще более известный, здравствующий ныне, — «опереточным», покойная поэтесса — «противной» и т. д. Почему я должен верить, что это Свиридов, а не Куняев продолжает свой «список»? Тем более что в иных случаях я точно знаю: Свиридов не мог этого сказать. Например, он у Куняева говорит, что вот, мол, такая была беспросветная русофобская обстановка, созданная коммунистами в стране, что «во время войны в эвакуации, когда на каком-то плакате я встретил слова „Россия, родина, русский“, у меня слезы потекли из глаз». Это упертые глаза Куняева. Это он, а не Свиридов рисует лживую картину, в которой нет места тому, что задолго до войны у нас выходили огромными тиражами романы, поэмы, во всех театрах шли фильмы, спектакли об Александре Невском, Дмитрии Донском, Кутузове, Суворове, Петре Первом… Или во всех этих произведениях не допускались слова «Россия», «родина», «русский»? Космическими тиражами издавалась и русская классика. Так что, эти слова там были вычеркнуты? А оперы «Князь Игорь», «Иван Сусанин», «Хованщина», которые ставились не только в Большом, — это что, из китайской жизни?
А в конце разговора я сказал:
— Но самое удручающее в твоих воспоминаниях о столь сложном времени то, что в них нет ни сомнений, ни признания каких-то ошибок, ни сожалений, — ты всегда победитель, везде на коне, во всем прав!
Действительно, прочитал недавно воспоминания Виктора Петелина «Счастье быть самим собой» (М., «Голос», 1999). Они почти ровесники с Куняевым, примерно в одно время начали литературный путь. Не все кажется мне здесь нужным и интересным. Так, книга явно перегружена письмами, но среди них нет ни одного, которое так или иначе порочило бы адресанта, было бы сведением счетов с ним. А главное — автор нередко признается в ошибках, сожалеет о робком поведении в сложной ситуации, раскаивается… Здесь же — абсолютная непогрешимость! Но все-таки то, что я услышал в трубке, поразило меня:
— Приучайся к мысли, что я всегда прав!..
Я надеялся, что после всех этих милых бесед в редакции и по телефону Куняев все-таки задумается и не станет печатать свое «Открытое письмо» в бондаренковском «Дне». Нет, бульдозер, неколебимый в сознании своей правоты, продолжал работу. Ведь сейчас эпидемия открытых писем. Она захватила и «Наш современник». В майском номере письмо аж самому президенту. Ну, это, впрочем, самый любимый и самый безнадежный ныне адресат. Раскройте любую газету, письма ему только ленивый не пишет. Это «Письмо» начинается так: «Высокочтимый Президент!» А все его содержание убеждает, что столь возвышенного обращения сей президент никак не заслуживает. К тому же, перейдя на лакейский язык и на лакейскую орфографию, автор семьдесят раз восклицает: «Господин Президент!»
Но каково же письмо Куняева ко мне? Очень сумбурное. Видно, что написано в панике. С одной стороны, вроде бы есть признаки раскаяния. С другой — автор повторяет печатно все, что в припадке дамской истерики уже огласил в своей редакции. С одной стороны, «твоя темная ревность ко мне», с другой — «поздравляю тебя с замечательной статьей о Радзинском в „НС“ № 5». И тут лицемерие! Ни шагу без него. Если «замечательная», так надо было печатать сразу, тем более это же всего несколько страниц, а он мариновал статью два года и вот теперь поздравляет. С одной стороны, божится, будто ужасно рад, что я получил Шолоховскую премию, с другой — и тут изрыгает: «литературный хам»! Ну где ж это видано — радоваться успеху ненавистного хама? Ведь все понимают, что и это не что иное, как убогое номенклатурное лицемерие. А я прямо скажу: совсем не рад, что за свои воспоминания Куняев отхватил премию. Больше того, считаю это профанацией литературы и позором для тех, кто за премию голосовал.
Да, в «Письме» такого героического жанра, увы, уж очень много достослезного… В моей статье говорилось, что Куняев бесцеремонно напечатал в своем журнале 16 хвалебных писем о своих воспоминаниях. Он даже этого не понимает: «Опубликованных писем о моей книге могло быть много больше, поскольку (!) журнал получил около 300 положительных откликов». Не понимает, что тут вопрос не в количестве полученных писем, а в элементарном чувстве приличия. У меня говорилось, что свои воспоминания главред напечатал в 15 номерах журнала, что похвалам в свой адрес отвел там же 11 страниц. Куняев язвит: «Как все точно ты подсчитал — чистый бухгалтер! Как Солженицын». Но нетрудно представить, какую сцену закатил бы Куняев, если я, как плохой бухгалтер, подсчитал бы кое-как и написал, например, что номеров не 15, а 20, полос не 11, а 25, откликов не 16, а 30. Но вот ведь в чем штука-то: бухгалтер я хороший, а провидец плохой.
Коли мемуарист завел речь о бухгалтерии, что ж, придется посчитать еще раз. Вскоре после моей статьи в «Патриоте» вышел майский номер «Нашего современника», и там главред с присущей ему широтой русского патриота под похвалы себе еще 15 авторов отвел еще 14 полос. Кроме того, к первому тому книжного издания воспоминаний под грифом «Вместо послесловия» приложил 9 восторгов на 8 страницах и ко второму тому — 11 восторгов на 14 страницах. А воспоминания все печатаются, они уже в 18 номерах, и указано «Продолжение следует», значит, будут они по меньшей мере в 20. Да что там! Будет третий том. Самый плохой бухгалтер теперь может подсчитать: всего — уже не 15 номеров, а 20, не 11 полос, а 47, не 16 восторгов, а 50. Вот этого я никак предвидеть не мог. Надеялся, что возвышенный поэт поймет все-таки: и в саморекламе, как в поэзии, должно быть «чувство соразмерности и сообразности». А ведь если бы печатал воспоминания не у себя, а в «Москве» или «Слове», как при Советской власти водилось, то ведь не было бы этой восторженной свистопляски «с топаньем и свистом под говор пьяных мужичков».
Трудно понять, на каких напуганых идиотов рассчитывал автор, когда писал: «Ты прямо намекаешь, что „антикоммунист“ Куняев (заметьте, он сам себя так именует. — Авт.) узурпировал власть и сместил в „Нашем современнике“ коммуниста Викулова». И чуть не плачет: «Зачем же так, Володя? Викулов сам предложил мне взять журнал, причем долго уговаривал».
Вот так иные умельцы шили и шьют дела: придумывали преступление и объявляли его доказанным! Я не знал, конечно, как в данном случае новый редактор «взял» журнал, ибо не был близок делам журнала. Но мне давно и хорошо известно, что это всегда делалось через секретариат Союза писателей, решение которого утверждалось в ЦК, а прежний редактор мог тут лишь содействовать, протежировать. Поэтому «намекать» на «узурпаторство» Куняева в 1989 году мне просто не могло прийти в голову. Да ведь он сам же об этом поведал, а я прочитал: «В то время главных редакторов утверждали на Политбюро ЦК КПСС, и мои друзья В. Распутин и В. Белов потратили немало сил убедить генсека не возражать против моего назначения… В августе 1989 года С. В. Викулов окончательно решил: „Приходи в мой кабинет и принимай журнал, а в ЦК утвердят“. Так мы и поступили. Позже состоялось и заседание Политбюро. (Ему откуда-то известен даже разговор будто бы состоявшийся там. Правда, он сильно попахивает липой. Трудно поверить, чтобы Горбачев на заседании сказал Яковлеву: „Ну давай бросим кость русским писателям“. — В.Б.) Через месяц-полтора меня пригласил секретарь ЦК по идеологии В. Медведев, чтобы сообщить, что мое утверждение состоялось…» В эти же дни позвонил еще и Е. К. Лигачев: «Поздравляю с утверждением. Надеемся, что журнал будет вести литературную политику в интересах партии и народа»… Ах, Егор Кузьмич, откуда вам, добрая душа, было знать, что совсем скоро Куняев запишет в дневнике: «На КПСС надели намордник. Да, это победа. Но… сегодня Ельцин, а если завтра Лигачев?» Предатель Ельцин для патриота Куняева — сбывшаяся мечта, а коммунист Лигачев — кошмарный ужас. И можно представить себе, Егор Кузьмич, что испытали вы, когда вскоре, раскрыв журнал, увидели там лучезарное имечко Солженицына, а попозже — передовицу с призывом создать в помощь Ельцину для расправы над коммунистами «Антикоммунистический комитет»…
Так вот, повторяю: все это — роль и названных друзей, и Викулова, и секретарей ЦК, и Политбюро — все это я знал еще по публикации воспоминаний в «НС» № 7 за 1999 год (с. 137). Так, спрашивается, как же я мог, вместе со всеми читателями журнала зная это, намекать на захват, на узурпацию, на оккупацию!.. Господи, и соврать-то правдоподобно не умеют, а всегда только с солженицынским бульдозерным напором… Это сейчас с помощью наглости, ловкости рук или ОМОНа захватывают что угодно, а тогда была Советская власть, существовал закон. Куняев, как видно, все это уже забыл. Головокружение от перманентных триумфов!.. Да ведь мог бы подумать еще и о том, с какой стати буду я стеснительно «намекать», коли не робею молвить прямо и ясно. Намек — это не мой жанр… А вообще-то именно так и произошло: место коммуниста занял антикоммунист с партбилетом. Но если его так долго уговаривали «взять», то непонятно, почему он сидит на этом месте и не может отвалиться вот уже двенадцать лет. Понравилось? Но опять — а как же хлипкое здоровье?
Автор «Письма» и дальше использует тот прием: выдумает обвинение и гвоздит. Пишет, например, что дорогой Володя «недавно похвалил» и его воспоминания, и работу сына о П. Васильеве, но другой Владимир Сергеевич резко сменил милость на гнев. В чем дело? Спятил, что ли? Нет, говорит, гораздо хуже: «душа его отравлена завистью», «сердце его свербит от ревности», «темной ревности ко мне и „Нашему современнику“, причем еще с 1989 года…»
Очнись, Куняев, ну каким твоим духовным сокровищам и доблестям я могу завидовать — пронзительному уму? блистательному таланту? обширной эрудиции? наконец, твоей ослепительной красоте? Что, разве очаровательного Стасика и теперь обожают самые элегантные женщины Москвы, Парижа и Оклахомы, а меня и в молодости презирали красотки Измайлова и Благуши?.. Как уже говорил, я завидую Куняеву только в одном: он был в Австралии и видел, как там на зеленой лужайке кенгуру делает антраша… О таких, как Куняев, писал еще Анакреон в пятом веке до нашей эры в стихотворении «Зависть»:
В моих объятьях вновь ты, Хлоя… О Зевс! Какой блаженный миг!.. Вдруг — стук в окошко… Что такое — И в час любви нам нет покоя! Стучит один поэт, старик. Он страстно шепчет: «Нимфа! Детка! Хоть я вчера ходил к врачу, Хоть и живу лишь на таблетках, Но все ж тебя хотя бы редко, Хотя бы раз обнять хочу!..» Он шепчет, а она не слышит. И я-то знаю, почему: Пыл старца Хлою не колышет. А он, плебей, в эклогах пишет, Что я завидую ему!Так писал Анакреон, но ведь и сам Куняев вполне разумно отвечал Евтушенко на такое же обвинение: «Он всю жизнь считал, будто я завидую ему. Наивный человек. Как будто у людей нет других, более серьезных причин для отторжения, нежели зависть!» Золотые слова. Хотя в данном случае зависть поэта, имеющего журнально-цэдээловскую известность, к поэту-ровеснику, получившему известность всероссийскую и даже шире, не так уж невероятна. Вот сценка из воспоминаний. После выступления на литературном вечере Евтушенко, Куняев и Олег Чухонцев оказались за одним столиком в кафе. «К нам тут же подлетел поклонник, — пишет Куняев. — Вернее, не к нам, а к нему». Вот именно — к нему. «Подпишите! — задыхаясь от удачи, он протянул своему кумиру его же книгу». Естественно, что его книгу, а не куняевскую. И вот приходится гадать, чего больше — яда или зависти — в нарисованной дальше картине: «Кумир, не прерывая разговора с нами, вытащил авторучку — и не то чтобы спросить поклонника, как зовут или что другое, — повернулся к нему лишь настолько, чтобы не промахнуться золотым пером „паркера“ мимо обложки, и коряво черканул на ней что-то отдалено похожее на свою фамилию». А? И золотое перо «паркера» тут!.. А дальше уже просто умопомрачительно: «Молодой человек, — обратился я к поклоннику, — вот, — показал на истинного, но малопопулярного поэта Чухонцева, — возьмите и у него автограф, он тоже пишет замечательные стихи…» По-моему, только при помрачении ума можно давать советы любителям поэзии, у кого им брать автографы. Чем же ум Куняева был помрачен в этой сцене?
Вот вопрос…
А Чухонцев, увы, как был малопопулярным, так и остался.
Да, зависть среди писателей, пожалуй, особенно среди стихотворцев, дело не редкое, о чем честные среди них свидетельствуют сами. Вот Блок:
Там жили поэты, и каждый встречал Другого надменной улыбкой…А вот Дмитрий Кедрин:
У поэтов есть такой обычай: В круг сходясь, оплевывать друг друга…Наконец, Леонид Мартынов:
Я жил во времена Шекспира, И видел я его в лицо. И говорил я про Шекспира. Что пьесы у него — дрянцо И что заимствует сюжеты Он где попало без стыда, Что грязны у него манжеты И неопрятна борода… Но ненавистником Шекспира Я был лишь только потому, Что был завистником Шекспира И был соперником ему.И Куняев был соперником Евтушенко хотя бы в издании своих сочинений, о чем еще будет сказано. Но я-то никогда ни в чем соперником Куняева не был. Ну, может быть, всего разок в анакреоническом сюжете… А вообще-то у него свои цацки, у меня — свои. И все-таки он уверен, что черная зависть и зеленая ревность снедают Бушина с 1989 года. Да почему же именно с той поры? А потому, оказывается, что именно тогда я предложил «Нашему современнику» статью об академике Сахарове, а Куняев ее не напечатал. Вот и охватила «ранимую психику» черно-зеленая пагубная страсть. Это все тот же самый жэковский уровень мысли, вроде бы отринутый им в случае с Евтушенко. Но нет, представить себе в подобной ситуации что-то иное он все-таки не в силах. Но, во-первых, статья-то тогда же была напечатана в «Военно-историческом журнале» — чего ж мне ревновать? А во-вторых, меня в жизни столько не печатали, зажимали, отвергали, что если бы я хоть в одном случае из пяти предавался черно-зеленой страсти, то уже давным-давно не помогли бы мне никакие таблетки…
В «Письме» заслуживает внимания еще вопрос о печатании в журнале целый год «Красного колеса» Солженицына. Я слышал от Куняева несколько объяснений этого поразительного факта, подобно тому, как читал у Солженицына разные версии его ареста. Однажды Куняев сказал, что тогда просто нечего было печатать, вот и катили весь 1990 год это повапленное «Колесо». Но я сразу же назвал ему несколько достойных произведений, которые можно было бы поместить вместо «Колеса», поскольку в свое время их напечатали скупо и они подзабыты. Как поступил в ту пору, например, Михаил Алексеев в «Москве»? Стал печатать не Солженицына, а «Историю» Карамзина. И все были рады.
В другой раз Куняев объяснил свой выбор тем, что в главах, которые они печатали, обстоятельно рассказано о масонах, а читатель, мол, тут осведомлен слабо. Замечательно. Теперь мы все знаем об этих проклятых масонах. И вот третье объяснение уже в «Письме»: «Печатали мы не все „Колесо“, а лишь одну часть „Октябрь Шестнадцатого“, и выбрали этот сюжет лишь потому, что в центре там мерзкий и влиятельный еврейский авантюрист Парвус (Березовский той эпохи), который пытался подчинить своей воле Ленина, и от интриг и пут которого Ленин судорожно желал освободиться».
Великолепно! Значит, это была публикация с целью показать, как трудно приходилось Ленину под еврейским напором, и защитить, поддержать его в глазах читателей? Солженицын и Куняев — в роли защитников Ленина? Это надо запомнить. И дальше: «Журнальная жизнь, дорогой Володя, имеет свою логику. Имя Солженицына в те времена притягивало читательскую массу, в том числе и патриотическую. И когда мы объявили, что в 1990 году будем печатать „Октябрь Шестнадцатого“, наш тираж вырос почти вдвое и достиг 480 тысяч». Уточню: даже 490 тысяч. Только произошло это лишь в малой степени из-за Солженицына. Все-таки у «Современника» была своя «читательская масса». Двадцать лет журнал воспитывал ее под руководством коммуниста С. В. Викулова, наращивая тираж с 11 тысяч в 1968 году до 240 тысяч в 1988-м. Трудно поверить, что эта «масса» так уж клюнула на Солженицына. В 1989 году тираж продолжал не так-то быстро, но уверенно расти: 245, 247, 249, 252 тысячи. А осенью того года вдруг произошел скачок — 313 тысяч. Рост на 60 тысяч. Куняев до сих пор твердо уверен, что это произошло только «благодаря Солженицыну». Очень сомнительно-с, ибо его «Колесо» было обещано лишь с нового, 1990 года. Тогда, с января, тираж снова подскочил до уже названных 490 тысяч. Но опять нет уверенности, что из-за «Колеса». Почему нет? Да потому, что это была краткая пора всеобщего и невероятного журнального бума. Мемуарист, как видно, это уже не помнит. У него с памятью, увы, совсем плохо стало. Пишет, например, тут же, что в 1990 году заодно с истинным антисоветчиком Шафаревичем «пригласил в редколлегию истинного коммуниста Ивана Васильева». И ведь уверен! А на самом-то деле Иван Афанасьевич на десять лет раньше самого Куняева стал членом редколлегии. Его пригласил Викулов. В таких случаях Василий Иванович рубил с плеча: «К чужой славе хочешь примазаться?!»
Так вот, на рубеже 1980—1990-х годов примерно в одно и то же время тиражи подскочили почти у всех журналов, в том числе у тех, которые и не думали печатать Солженицына. Например, у «Молодой гвардии» в 1989 году было 630 тысяч, и вдруг в 1990-м — 725. «Москва» в 1987 году имела 490 тысяч, а в 1988-м — 680, в 1989 — 775. Тираж «Знамени» в 1988 году — 516 тысяч, в 1989—1990-м — 1 миллион! Как видим, скачки гораздо более крупные, чем у «Современника» — аж до 500 тысяч и, повторяю, без Солженицына. Вызвано это было всем известной причиной: колоссальным вбросом ранее недоступных литературных материалов и забытых или запретных имен преимущественно антисоветского характера. Имя Солженицына оказалось тут одним из типичнейших, но далеко не определяющим.
Куняев поучает, дает мне задание: «Что касается Солженицына, то „Новый мир“ опубликовал чуть ли не полное собрание его сочинений, а „Молодая гвардия“ — ни строки, воюя с ним. А теперь и у „НМ“ и у „МГ“ читателей значительно меньше, чем у „Нашего современника“. Подумай, почему». Вот манера — сваливать на другого свои обязанности. Но я все-таки подумал и вижу: он хочет сказать, что тогда выбрал такую мудрую дипломатически-тонкую среднюю линию в отношении Солженицына, что это до сих пор вот уже второе десятилетие сказывается на его тираже самым благотворным образом: находясь на уровне 1968 года, он все-таки тысяч на шесть-семь опережает «Молодую гвардию», которая вместе с «Новым миром» горит сейчас синим огнем из-за их крайности в отношении того же великого писателя земли русской.
Подумай же и ты, Куняев, как выглядел этот писатель на страницах «Нашего современника», который читатели считали журналом советским, патриотическим, основанным Горьким, где в редколлегии во главе с главным редактором было много коммунистов, да еще и фронтовиков. К тому же при проводах Викулова вы клялись на партбилетах: «Редколлегия во главе с новым главным редактором будет бережно хранить и развивать традиции, заложенные в эти два десятилетия…» И вот вместо того, чтобы во имя этих традиций неустанно разъяснять читателю истинную роль Солженицына, пойти наперекор таким журналам, как «Новый мир», ты пристроил свой журнал им в хвост. О таком поведении говорят: «цыпленок тоже хочет жить»…
Принципиальность по отношению к Солженицыну была тем более необходима, что ведь он — и это не трудно было предвидеть — до сих пор ничуть не изменился: злобно лжет о нашем прошлом всегда, во всем, даже там, где вроде бы никакой нужды нет, даже в торжественных случаях, даже при вручении своей собственной самодельной премии. И тут он ничем не отличается от какого-нибудь Чубайса или Новодворской.
Вот при вручении в прошлом году своей Солжпремии Валентину Распутину объявил, что тот «выделился в 1974 году внезапностью темы — дезертирством с фронта, — до того запрещенной и замолченной, и внезапностью трактовки ее». Тут такой же, как у Куняева, расчет на девственных идиотов. Разумеется, тема эта не была ни замолченной, ни запрещенной. Еще в 1941–1942 годах в многомиллионной «Правде», в «Красной звезде» и других газетах безо всякой «внезапности» печатались и передавались по радио, ставились в театрах произведения, в которых были и дезертиры, и предатели. Таков, например, сильный рассказ Александра Довженко «Отступник». Тогда же шла в театрах пьеса Леонида Леонова «Нашествие», в которой целая галерея предателей и фашистских прихвостней. А едва ли не за пятнадцать-двадцать лет до Распутина появились на эту же тему повести Ч. Айтматова «Лицом к лицу», писателя-фронтовика Юрия Гончарова «Дезертир», стихи Евгения Винокурова того же названия… И это вовсе не полный список, а только то, что сразу вспомнилось. Так обстоит дело с враньем нобелевского лауреата о «запрете» и «внезапности» темы. Но еще отвратительней, просто как провокатор, он лжет о «внезапности трактовки»: изображает дело так, будто Распутин сочувствует дезертиру, жалеет его. Да ничего подобного. Тогда Распутин столь же сурово осудил своего героя, как и писатели, упомянутые выше. Но сейчас он ни словечка не возразил благодетелю… В этом году новое присуждение Солжпремии — дележ ее между покойным Константином Воробьевым и здравствующим Евгением Носовым. И опять речь благодетеля в том же самом духе… Повесть К. Воробьева «Это мы, Господи!» опять объявил «первой, да и последней в советской литературе о немецком плене».
Ну хоть бы сменил пластинку! Ведь и тут можно назвать целый ряд произведений от «Судьбы человека» Шолохова, «Молодой гвардии» Фадеева, двухтомника «Пропавшие без вести» Злобина до «Альпийской баллады» Быкова, до автобиографической повести «Все это было!» Юрия Пиляра, узника Маутхаузена. Во всех этих произведениях речь идет и о плене, и об оккупации, и о борьбе против немцев.
Сам К. Воробьев еще в декабре 1941 года лейтенантом попал в плен. Солженицын негодует, что, мол, после освобождения — «недоверие и допросы». А ты как думал, дядя? Конечно, допросы. Так во всех армиях мира. Вон совсем недавно сербы сбили американский бомбардировщик и взяли двух летчиков в плен. Они пробыли там всего несколько дней, и сербы их отпустили. И тогда сообщалось, что ими сразу занялись американские спецорганы: проверка! А тут человек был в плену почти два года! Конечно, допросы.
Вот «Сообщение НКВД № 2926-Б в ГКО об аресте группы агентов германской разведки» от 29 ноября 1941 года. Речь идет о задержании при переходе линии фронта 17 вражеских разведчиков. Среди них три финна, поляк, латыш, серб, шесть цыган, но, увы, есть и русские офицеры, побывавшие в плену. Все они признали, что перешли фронт для выполнения разведзаданий (там же, с. 367).
А что касается недоверия, то надо заметить, что еще и в первой молодости Воробьева случалось немало такого, что, по уверению Солженицына, должно было окружить его стеной сплошного недоверия. Так, он был уволен из редакции, потом даже исключали из комсомола. Однако в том самом 1937 году он приехал из Курской области в Москву и стал ответственным секретарем заводской газеты, закончил вечернюю среднюю школу. Надо полагать, в комсомоле его восстановили. Отслужив два года в армии, с 1940-го работал редактором в газете не где-нибудь, а в Военной академии им. Фрунзе, откуда был направлен в Высшее пехотное училище им. Верховного Совета. Где же тут недоверие? Совсем наоборот! В октябре 1941 года в составе роты кремлевских курсантов Воробьев оказался на фронте, в декабре попал в плен…
И после плена из биографии не видно, что недоверие преследовало Воробьева. В самом деле, он был оставлен в армии при своем звании и сразу, как только 27 июля 1944 года освободили Шауляй, его назначили там начальником городского штаба МПВО. И еще прослужил в армии года три, до 1947-го. А в 1956 году вышел первый сборник рассказов «Подснежник». И вскоре талантливый писатель стал заведующим отделом литературы и искусства газеты «Советская Литва». А это не рядовая газетка, это орган ЦК компартии республики. Какое же недоверие?..
Тут уместно вспомнить о судьбе Степана Злобина. Он попал в плен еще раньше — в октябре 1941 года — и пробыл там еще дольше — до января 1945-го, т. е. почти всю войну. И что же? Надо полагать, и у него были допросы, проверка. Но сразу после этого, как и до плена, стал сотрудником дивизионной газеты. И дошел со своей дивизией до Берлина. Получил орден Отечественной войны II степени, медали «За победу над Германией», «За взятие Берлина». После войны Злобин был председателем секции прозы Союза писателей. А в 1952 году за роман «Степан Разин» получил Сталинскую премию первой степени. Вот как это описывает именной марксист-ленинец Марлен Кораллов в новейшем биографическом словаре «Русские писатели XX века» (М., 2000 / Составитель и редактор П. Николаев): «Руководство СП не включило автора „Степана Разина“, чья анкета была „запятнана“, в список кандидатов на Сталинскую премию». Сразу вранье. О какой «запятнанности анкеты» можно лепетать, если человек состоит в Союзе писателей, работает, издает книги да еще и живет в столице в роскошном высотном доме — последний крик! — на Котельнической набережной? Но слушайте дальше: «Однако Сталин нередко заводил в тупик свой аппарат, сам игнорируя правила, за нарушение которых строго наказывал. Так, трижды удостаивалась Сталинской премии Вера Панова, вдова „врага народа“, застрявшая с детьми на оккупированной немцами Украине. Получил премию и Юрий Трифонов, чей отец был расстрелян, а мать отбывала срок».
Очень содержательно! О Трифонове можно бы еще добавить, что, будучи призывного возраста, он почему-то и на фронте не был, и даже в армии не служил. Однажды еще в Литинституте я спросил его: каким же образом? Он ответил: «Я же близорук, очки ношу». И это он мне, очкарику с шестого класса школы, сказал! А сейчас в его биографии читаю: «В начале войны Т. уезжает в Среднюю Азию. Вернувшись в 1944 году в Москву, поступает в Литинститут». Конечно, в Средней Азии военкомат мог его и не сыскать, приезжего москвича…
Завел Сталин в тупик свой аппарат и на сей раз: «Собственноручно дополнил фамилией Злобина список кандидатов в лауреаты». Антисталинист не соображает, какую замечательную черту вождя тут показал: он был так внимателен к литературе, что читал отнюдь не только то, что в «списках»… И вот исследователь Кораллов привел четыре конкретных примера того, как Сталин в интересах литературы «заводил в тупик свой аппарат», и в то же время — ни одного примера, как он «строго наказывал» за нарушение правил! А ведь «тупиковые примеры» можно приводить долго. Да взять хотя бы Твардовского. Еще в 1939 году он был награжден орденом Ленина, потом — еще двумя, да Отечественной войны обеих степеней, да Красной Звезды, да множеством медалей. А тут же еще и три Сталинских премии. Ну и членом партии был с 1940 года, а после войны — чуть ли ни членом ЦК. А ведь у него — «кулацкое происхождение», вся семья была сослана. Вы что, Марлен Кораллов, не слышали об этом? Чего ж тогда лезете в историки литературы, в энциклопедическое издание?..
Дальше: «На этот раз Сталин расхвалил „выдающееся“, „талантливое“ сочинение Злобина. Роман был выгоден режиму и лично вождю». Без уверенности в личной выгоде эти марлены не могут взглянуть ни на одно событие, ни на один поступок…
Завершается этот умственный фейерверк так: «Звание лауреата вывело Злобина из-под ударов огранов безопасности». Ну назвал бы хоть один удар! Да уж не было ли таким ударом бесплатное получение квартиры в высотном доме? И наконец: «Впервые появилась возможность, прежде всего материальная, работать над давними замыслами». А до этого что, нищенствовал в своей роскошной квартире? Да как же «Степана Разина»-то написал? Ведь роман огромный. А до него были написаны «Остров Буян» и первый вариант «Пропавших без вести»…
Но вернемся к Воробьеву. И жизнь, и литературная судьба талантливого писателя были не из легких, но — не без радостей… Повесть «Это мы, Господи!» автор послал в «Новый мир». Солженицын пишет: «Она была, конечно, отстранена: власть победителей не хотела знать, кому и во сколько досталась победа. Повесть отбросили»… Не иначе как именно «отбросили». Каждую клетку этой скорбной твари Божьей распирают ложь и демагогия. Любой пустяк он может раздуть до немыслимых размеров и убийственного обличительного значения. В самом деле, при чем тут «власть победителей», ненавистных ему? Разве не естественней другая версия: попался неопытный рецензент или редактор — только и всего. Обычное дело литературной жизни. Легко теперь Солженицыну валить на власть, когда его «Один день» Лев Копелев вручил лично Твардовскому. А еще более вероятно другое: ведь это первая повесть совсем молодого автора, и писалась она в оккупации, на конспиративной квартире, «в нервности», по выражению Солженицына, и притом всего месяц. Может быть, это был лишь первый вариант, над которым еще предстояла работа. Что ж удивительного, если он не удовлетворил редакцию? Я бы, например, будучи редактором, тоже не напечатал «Красное колесо». И власть была бы тут совершенно ни при чем. Дело в самом сочинении: скукотища, несъедобщина, тягомотина.
Да ведь Солженицыну самому приходилось получать отлуп. И от кого! Аж от Твардовского. Он говорил ему о «Раковом корпусе»: «Даже если бы печатание зависело целиком от одного меня, я бы не напечатал. Там — неприятие советской власти. У вас нет подлинной заботы о народе! Такое впечатление, что вы не хотите, чтобы в колхозах стало лучше. У вас нет ничего святого». Впечатление было совершенно правильное, но, к сожалению, запоздалое.
В 1962 году Воробьев напечатал в «Неве» повесть «Крик», а в 1963 году в том же «Новом мире» — повесть «Убиты под Москвой». Солженицын уверяет, что вторая повесть вызвала «бешеную атаку на уничтожение». Очередное бешеное вранье. И откуда только в старом человеке столько силы на это дело? Талантливого писателя заметили и оценили сразу. Еще в 1960 году не кто-нибудь, а тогда уже прославленный Юрий Бондарев и не где-нибудь, а в «Литгазете» напечатал о нем статью «Новый писатель», другая его статья о нем называлась «Талантливый писатель», была и третья. Горячо поддержал Воробьева также Виктор Астафьев в 1965 году и еще два раза — позже. Весьма одобрительно писали о нем известные критики Олег Михайлов, Юрий Томашевский, Игорь Золотусский, Игорь Дедков и другие. И опять же не где-нибудь, а в столичных газетах и журналах — в «Москве», «Нашем современнике», «Литературной России», опять в «Литгазете», не прошли мимо даже «Литературная учеба» и «Литература в школе». Так что из всех упомянутых выше лиц бешеный здесь только один.
И ведь такое глумление над фактами, над правдой — во всех его писаниях, включая полубессмертный «Архипелаг». И при этом, вручая в апреле свою премию, не моргнув глазом, опять затянул свою любимую песню: «Человеку, жаждущему правды, невозможно брести в реке лжи».
Это он-то жаждет правды, не может жить без нее, ночей не спит! А дальше о своем лауреате: «Воробьев читал, что полилось в печати о фронте, о войне, и приходил в ярость от перекажения (!), от облыгания (!)». Ведь словечка без выверта не молвит, а хоть бы один примерчик «облыгания» привел. Разумеется, появлялись халтурные и книги, и фильмы, как появлялись они во все века, но «Василий Теркин» Твардовского — это «перекажение»? «Они сражались за Родину» и «Судьба человека» Шолохова — это «облыгание»? «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова — это что? «Батальоны просят огня» и «Горячий снег» Бондарева — это как? Фильм «Летят журавли» Калатозова — какое тут «перекажение»? «Враги сожгли родную хату» Исаковского — в чем тут «облыгание»?..
Перечень может быть долгим, но старый бесстыдник все равно до последнего дня будет лгать на своем выморочном языке. И вот что при всем этом особенно хотел бы Солженицын видеть в литературе о войне, в частности, о плене: «Кто расскажет о жестокой борьбе между пленными за выживание на краю гибели и сколько зла и низости обнаружилось при этом?» Не о борьбе с фашистами, а между пленными! Не о мужестве и благородстве, а о зле и низости среди пленных!.. Наши люди боролись против фашистов и в оккупации, и в лагерях смерти, как рассказали об этом, в частности, Степан Злобин, сам возглавлявший подполье в лагере Цейтхейн, и Юрий Пиляр, участник такого подполья в лагере Маутхаузен. Узники лагерей поддерживали друг друга, создавали тайные организации, устраивали побеги, и сколько при этом было явлено отваги, высоты духа, благородства! И Злобин организовывал побег, а Воробьев бежал из плена, создал партизанскую группу, которая влилась в большой отряд… Но все это абсолютно не интересует свистуна Нобелевской премии, всю жизнь всегда и во всем его интересует только зло, только низость, только ложь. С этим скоро и столетний юбилей отметит.
Сейчас, когда жизнь его, как догадался, «на исчерпе», он, видите ли, вдруг начал жутко страдать за фронтовиков: «Больно, когда невежественная молодежь высмеивает боевые ордена никому уже не нужных ветеранов, израненных, больных и нищих». Ему больно, ему жалко… Так ведь есть два огромных поместья с дворцами — в Троице-Лыкове и за океаном в штате Вермонт. Вот вместо лицедейства и устроил бы там дома отдыха для фронтовиков. Ну — как Толстой помогал голодающим и духоборам, как Чехов и Короленко строили больницы, как Горький спасал обреченных, как Шолохов вытаскивал невиновных из тюрем, спасал от голода, а потом построил школу и больницу… Ну, вперед!.. Тебя же Бондаренко в один ряд с ними ставит… Вперед, живой классик!..
Я ему тогда написал письмо насчет Эдуарда Лимонова. Дескать, сидит мужик уже несколько месяцев ни за что. Родине не изменял, не убил никого, ничего не украл. Так вы, говорю, чаи с президентом распиваете, — замолвите в любой удобной для вас форме словечко о собрате, поддержите хлопоты Союза писателей о смягчении его участи. Стояла как раз дикая жара, я и на это налегал: «Вы-то лучше других представляете себе положение узника. В эти несносные дни мы и на лоне природы от жары места себе не находим, а он там в каменном мешке». Как же он ответил? И не ворохнулся…
А когда вышло в «Завтра» окончание моей статьи «Черное и красное», — в десятом часу утра телефонный звонок. Не называясь, не здороваясь — Куняев:
— Прочитал твою статью. Поздравляю. Вот видишь, как я, а ты оскорбил меня в «Патриоте».
— Оскорбить можно лишь возведением лжи, неправды, — ведь так? — ответил я. — Чем же ты так оскорблен? Я писал, что главред печатает в 15 номерах свои воспоминания. Где тут неправда? Может, только в пяти? Нет, все верно, больше того, оказывается, имел право написать, что в 20. Дальше: «перемежая свои воспоминания главами из сочинения родного сына». Где тут неправда? Может, это не твой сын, а Евтушенки? Дальше: «а также воспоминаниями родной матушки». Где тут неправда? Может, твоя родная матушка не Александра Никитична Железнякова, а Мариэтта Сергеевна Шагинян или Розалия Самойловна Землячка? Тогда прими извинения… Дальше: «Еще не окончилась публикация, как уже хор поет аллилуию: „Хочется низко поклониться“». Что тут неправда? Может, хор пел не «Хочется поклониться», а «Хочется материться»? Нет, все точно. Дальше: «И тут же А. Бобров возглашает в „Советской России“: „Духовный подвиг!“» Что тут неправда? Может, не поэт Бобров, а Починок? Нет, все верно. Больше того, Бобров не один раз возгласил «Подвиг!». Да еще в той же «Советской России» Гусев заливался: «Книга-событие… С безоглядной смелостью, с подкупающей искренностью… Его острое, как пика, перо… Автор убеждает читателя: предательство и лицемерие, политиканство и двоедушие несовместимы с талантом, как гений и злодейство..» Что за Гусев? Может, тот, чья настоящая фамилия Драбкин? Нет, это Геннадий Михайлович, первый заместитель по журналу да заодно и редактор книги. Сам отредактировал, сам и расхвалил. Тут и Бондаренко: «Книга-событие… Книга-явление… Книга-объедение…» Что за Бондаренко? А Владимир Григорьевич, член редколлегии «Нашего современника», безотказный человек… Вот это все и есть, по слову Константина Леонтьева, «смесительная простота». Вы же его читаете, а ведь еще и понимать надо…
Конечно, я сказал немало язвительных слов, но они же все правдивы и потому не могут считаться оскорблением. Надо уметь держать удар, Станислав Юрьевич. Ну вот «здоровым мужиком» назвал по ошибке. Прими извинения.
— Нет, ты меня оскорбил. Никто не смел так сказать обо мне…
— Лучше посчитай, скольких оскорбил ты своими уничижительными ярлыками, разухабистыми оценками, высокомерием… А опять же публикация писем! Тут твой грех тяжелей все го перед Татьяной Глушковой…
— Она изменница!
Но чем так уж особенно-то доняла Глушкова мемуариста? Он жалуется сквозь слезы: «Я стал для нее „адвокатом измены“, „партрасстригой“, „лжекоммунистом“, „державопевцем“, „известным стихотворцем“»… Да ведь здесь все — святая правда. Сам себя мемуарист называет даже авантюристом, но тогда что обидного, оскорбительного в глушковском «державопевце»? И разве не правда, что Куняев известный стихотворец? Конечно, известный, даже излишне. Столько книг навыпускал, что от некоторых даже открещивается: «Глушкова объявляет, что за 22 года работы, с 1960 по 1982 год, я издал 29 книг. Сообщаю: в это число она включила 12 книг национальных поэтов, в которых я участвовал порой всего лишь несколькими переводами». Глушкова не выдумывала, она взяла данные из известного справочника «Писатели Москвы» (1987 г.). Эти данные писатели представляли в редакцию справочника сами. И 8 книг (а не 12!) обозначены там как переводы Куняева. Так зачем же представил эти книги как свою работу, если там «всего лишь», — хотелось выглядеть еще грандиозней?.. Но что же в итоге? 29 — 8 = 21. Тоже неплохо. Каждый год — книга. Как у Евтушенки. А в упомянутом «Биографическом словаре» указано: «В 1980-е годы у С. Куняева вышло в свет более 10 книг» (с. 392). Более! Значит, и тут каждый год — книга, да иной раз и не одна. Так ли проворен Евтушенко? Тут же говорится, что книги Куняева издавались не только в родной Калуге и в Москве, но еще и в Туле, Иркутске, Тбилиси, Душанбе, Фрунзе, опять в Душанбе… Вся держава хотела читать поэта-авантюриста!
Да, да, все — святая правда! Если человек печатает сочинение повешенного изменника родины, то кто же он, как не «адвокат измены»? Если после тридцати лет пребывания в партии он ликует в 1991 году: «На КПСС надели намордник. Победа!», то кто же он, как не «партрасстрига и лжекоммунист», очень мягко выражаясь? Тем более что тут же сказано: «Сегодня Ельцин, а если завтра Лигачев?» Тут перед нами уже не просто партрасстрига и лжекоммунист, прикрывавшийся партбилетом, а прихвостень ельцинского режима, дрожащий за его судьбу, как до сих пор дрожат Явлинский, Немцов, Новодворская при виде победы или просто успеха коммунистов в Туле, в Молдавии, в Нижнем Новгороде, в Иркутске… Есть основания думать, что вместе с ними синхронно дрожит и наш великий борец за русскую идею…
В литературном и житейском плане Татьяна тоже стала критиковать недавнего приятеля, и тут не во всем была права, не всегда справедлива, но суть не в этом, а в решительном политическом противостоянии. Куняев же все сводил к ее скверному характеру, личным счетам, зависти и тому подобным кожемякизмам.
— Ты все меряешь на свой персональный аршин и объявляешь изменниками тех, кто разошелся лично с тобой. У тебя и Шкляревский, и Соколов изменники… Нет, не Татьяна, а ты изменник. Она до конца дней осталась советским человеком, а ты стал антисоветчиком.
— Я?!.. Антис?.. Я?!!.. Я никогда не был антисоветчиком!..
Тут — вершина лицемерия Куняева. Ведь он все время изображает себя провидцем, прозорливцем, который все видел в будущем и все понимал. С этого и книга начинается величественным заявлением: «Я имею честь принадлежать к той породе русских людей, о которых Аллен Даллес, изложивший в конце Второй мировой войны программу уничтожения России, писал: „И лишь немногие будут догадываться или понимать, что происходит…“» И еще: «Я предчувствовал великую катастрофу, которая произошла. И видит Бог, я боролся с ее приближением всеми силами души!»
И еще: «Я чувствовал приближение грозных времен»… И снова: «Мною все чаще овладевали предчувствия грядущей катастрофы… Я с ужасом чувствовал, что устои нашего советского государства шатаются…» и т. д.
Но вот усилиями всех даллесов, горбачевых и ельциных катастрофа Советского государства под видом перестройки началась. И что же делает наш провидец? У него даже есть раздел, так и озаглавленный «Мое сопротивление „перестройке“». Какое сопротивление? В чем оно? Когда?.. Подлинная суть Куняева раньше была незаметна, но когда он пришел в журнал, получил власть и стал принимать конкретные решения, сразу все обнаружилось. Какие были самые первые шаги в журнале? Прежде всего, запустил на целый год роман Солженицына, антисоветчика № 1. Это сопротивление? Тут же ввел в редколлегию академика Шафаревича, антисоветчика № 2. Это противостояние? Одновременно, конечно, под благовидным предлогом, зарезал мою уже одобренную С. Викуловым, В. Распутиным и В. Кожиновым, статью об ак. Сахарове. А кто такой Сахаров? Совесть ельцинской интеллигенции. Может, и это борьба против перестройки? Потом стал печатать сочинения генерала Краснова, дважды с интервалом лет в двадцать пять воевавшего вместе с немцами против Советской России, за что и был своевременно повешен. Затем один из идеологов журнала проф. Гулыга, член редколлегии, умильно и радостно провозгласил бандитскую перестройку, длившуюся уже пять лет, долгожданным «промыслом Божьим». А вскоре со страниц передовой статьи журнала раздался зычный призыв помянутого академика ликвидировать «Антифашистский комитет» и вместо него создать в помощь предателю родины Ельцину комитет «Антикоммунистический»… А разве можно забыть собственный ликующий вопль Куняева: «Пусть теперь Евтушенко едет один защищать Кубу — последний бастион социализма!»… Ельцин и Козырев подло предали Кубу, бросили ее на произвол судьбы под носом у Америки, и он рад, он с ними заодно… Даже с ходу и язык их перенял, стал публиковать в печати письма: «Господин Дорошенко!..» Сыскались господа… Я уж не говорю о том, как резво принялся писать стихи о святых мощах, о которых, поди, впервые услышал… Словом, со всей прытью, на какую способен, провидец Куняев кинулся на помощь разрушителям советского государства…
— Не случайно, — сказал я, — твой журнал не громили, не тащили в суд, не закрывали… И в перечне тех газет, закрытия которых 5 октября 1993 года требовали от властей 42 сбесившихся служителя муз, «Нашего современника» тоже не было. Зачем его закрывать, когда там такие авторы, как повешенный генерал Краснов и нобелевский антисоветчик Солженицын? Зачем, когда с его страниц раздаются такие полезные для власти и для всех демократических прохвостов призывы, как создать «Антикоммунистический комитет»? Зачем, если там можно прочитать о Ленине такой, например, бунинский афоризм: «косоглазый, картавый, лысый сифилитик…» Между прочим, научно доказано, что Ленин умер вовсе не от сифилиса. Почитай-ка не так давно вышедшую книгу академика Ю. М. Лопухина «Болезнь и смерть Ленина». И уж молчал бы Иван Алексеевич, на глазах жены лет десять живший с лесбиянкой.
Но дело не в этом, а в том, что основатель Советского государства, ближайшие его сподвижники постоянно поносились на страницах журнала и куняевских воспоминаний. Сифилитика ему мало. Он еще пишет о «ленинском черепе» одного ненавистного ему писателя. Или: «Мы (?), как бы мстя истории за то, что она не оправдала наших надежд, будем требовать вынесения из мавзолея Ленина, потерявшего ореол святости…» Кто это «мы» — семья Куняевых, редколлегия «НС»? Стихи о Ленине он ставит в тяжкий грех своим литературным противникам, лицемерно умалчивая при этом, что стихи о нем есть у множества наших поэтов — от Пастернака и Есенина до Твардовского и Смелякова. Впрочем, нет, о Смелякове не умолчал, но вот как подал: «В состоянии „амортизации сердца и души“ (!) он написал множество стихов о Ленине, о комсомоле, о советской власти, о дружбе народов, чреватых многословием и политической риторикой». Какой эстет вдруг выискался… Но ясно же, что дело для него не в многословии и риторике, ни единого примера чего не привел, а в самих темах.
А в другом месте, назвав имена некоторых руководителей строительства Беломорканала, за которыми они с Солженицыным числят сотни тысяч жертв, Куняев восклицает: «Вот они, настоящие сталинисты! Что бы он делал без Ягоды, Бермана, Френкеля, Фирина, Раппопорта, Шкловского, Безыменского, Инбер, Авербаха, Багрицкого!» Все евреи… Такой видится Куняеву опора Сталина. Не Молотов и Киров, не Жуков и Василевский, не Королев и Курчатов, не Шолохов и Твардовский, а именно эти. И так он пишет о человеке, избавившем страну от Троцкого, Зиновьева, Каменева, поднявшего множество русских людей к вершинам власти, науки, искусства. Словом, и тут, и опять все та же еврейская, вернее, жидоедская призма, о которой еще будет речь.
И дальше: «Нацисты изобрели свои лагеря смерти после Глеба Бокия, Нафталия Френкеля (т. е. после нашей страны. — В.Б.), возможно, опираясь на их разработки». Разве под этим не подписался бы Яковлев? С радостью!.. Да вот недавно в связи с десятой годовщиной ГКЧП он то же самое по духу и сказал в «Российской газете»: «С 1933 года до начала Второй мировой войны Гитлер уничтожил 10 тысяч своих политических противников. Сталин — около 20 миллионов… Если это не фашизм, то видимо, еще более страшное преступление». Кому не ясно, что оба автора, Куняев и Яковлев, считающие себя в разных, даже противоположных лагерях, делают одно общее дело: обеляют фашизм. И не как-нибудь, а за счет своей родины, путем чудовищной клеветы на нее.
А что касается именно лагерей, то вот что пишет знаток этого вопроса В. Зеленков из Минска: «Впервые концлагеря создали на Кубе американцы во время их войны с Испанией в 1898 году. Потом их друзья англичане в ходе англо-бурской войны 1899–1902 годов. Третьими немцы — в Первую мировую войну» (Спецвыпуск «Правды», сентябрь 2001). Ну конечно, Куняев с Яковлевым этому не поверят…
Казалось, после того, как мы узнали, что этот патриот лет пятнадцать из газеты в журнал, из журнала в книгу, из одной книги в другую таскает, как любимую драгоценность, клевету на нашу армию, которая будто бы запросто расстреливала сотни пленных немцев, — казалось бы, удивляться уже нечему. И все-таки…
— «Наш современник» тоже преследовали. Разбили вывеску журнала у входа, — отчаянно защищался Куняев.
— Да это Солженицын и разбил ночью за то, что малыми инъекциями давал в журнале его «Колесико». Если не сам, то подослал Бондаренку… Так вот, Глушкова по идейным патриотическим соображениям порвала с тобой и стала выступать в «Русском соборе», в «Молодой гвардии» с резкой критикой твоих авторов и собратьев по журналу — Солженицына, Шафаревича, Кожинова и тебя самого. Ты отвечал ей в газетах, но это ее не остановило. Тогда ты пригрозил, что опубликуешь ее старые письма. В надежде урезонить тебя и предотвратить публикацию она обратилась в Союз писателей. Но это не помогло.
— Изменница! — не находил других слов Куняев…
Да, ее обращение в Союз не помогло. И в августе 1995 года в «Завтра» № 34 Куняев напечатал статью, в которой привел выдержки из пятнадцати писем Глушковой аж за семнадцать лет дружбы. Разумеется, это были строки, так сказать, наиболее «порочащие» адресанта, но при том публикатор еще и корчил мину благородного негодования: «Неужели слова, мысли и чувства этих писем были продиктованы всего лишь расчетливой корыстью, возможностью использовать мое служебное положение в своих интересах?» Эта мина выглядела очень выразительно вслед за пушкинским эпиграфом статьи: «Что ты, баба, белены объелась?» Куняев ведь очень любит Пушкина…
Можно было допустить, что публикация предпринята в раздражении, вгорячах, в затмении разума. Не мог же человек не понимать, что за такие вещи не подают руки, отказывают от дома, а когда-то вызывали на дуэль. Нет, никакого затмения. Статья тут же появилась в журнале, а теперь и в книге. Так что это обдуманная, спокойно рассчитанная трехкратная акция. А ведь Куняев, как и все мы, к тому же прекрасно знал, что Татьяна давно и безнадежно больна…
В литературной среде хорошо известна острая переписка по еврейскому вопросу, имевшая место в 1989 году между литературоведом Натаном Эйдельманом и писателем Виктором Астафьевым. Куняев пишет: «Эйдельман, действуя, как профессиональный провокатор, пустил частную переписку по белу свету и вскоре опубликовал ее за рубежом». Смотрите-ка, оказывается, понимает: да, как провокатор. Но не приходит в голову сердцеведу, что он действует гораздо постыдней…
Во-первых, Эйдельман придал гласности лишь одно письмо одного человека, а Куняев — много писем многих людей. Во-вторых, Эйдельман и Астафьев не были друзьями-единомышленниками и даже знакомыми, а Куняев опубликовал в числе иных и письма недавних очень близких друзей. В-третьих, Эйдельман и Астафьев — мужики, а Куняев напечатал письма и женщин. В-четвертых, Астафьев имел полную возможность дать ответ на публикацию, принять меры вплоть до привлечения провокатора к суду, а что ныне могут ответить Куняеву безмолвные могилы?.. В-пятых, Эйдельман пустил переписку по рукам, но это выглядит жалко по сравнению с трехкратной многотысячной куняевской публикацией. Разве можно сопоставить число читателей там и здесь. В-шестых, Эйдельман будто бы напечатал переписку за рубежом. Где? Когда? Кто ее видел? Но если и напечатал, разве это может сравниться по эффективности с публикацией дома?.. Так вот, если Эйдельман профессиональный провокатор, то как же рядом с ним назвать Куняева?..
И ведь вот что особенно-то грустно тут. Не может того быть, что товарищи из редколлегии и редакции, назову хотя бы особенно близких: Викулов, Распутин, Бондаренко, Ганичев, Гусев, Крупин, Сегень, Семанов, Стрелькова да и все остальные, — не может быть, чтобы никто из них не понимал совершенно ясно: печатать чужие письма — подонство, письма женщины — подонство вдвойне, письма обреченной больной… Тут я просто не нахожу слов. На их глазах начальник бьет женщину, и никто из них не посмел заступиться! В том числе и те, конечно, кто без конца о православии лепечут. Вот какую атмосферу создал Куняев в редакции…
Показанная выше способность мемуариста видеть соломинку в чужом глазу и не замечать бревно в своем характерна для него всегда. Так, в упомянутой статье он ударил не только по Татьяне Глушковой, а заодно и по Анатолию Иванову, главному редактору «Молодой гвардии», дерзнувшему напечатать ее статьи, и притом вот как: «Ведь именно в эпоху застоя А. Иванов стал Героем Соцтруда, кавалером орденов Ленина, Октябрьской революции, Трудового Красного Знамени, лауреатом всех (?) Государственных премий, бессменным секретарем Союза писателей и т. д.». Вот пригвоздил, а?.. Но — поразительно!
А сам-то когда получал раз за разом то ордена, то премии — во время войны? За создание новых самолетов или танков? Сам-то когда влезал на высокие должности — в первую послевоенную пятилетку восстановления? Да нет же, все он получил в ту же самую «эпоху застоя». Только ордена — помельче, должности — пониже да премии — пожиже. В этом вся и разница… Хоть бы после смерти Анатолия Иванова в мае позапрошлого года не вставлял в воспоминания очередной образец своего лицемерия. Куда там! «Не пропадать же добру…»
Но вот, что еще ужасно обидело Куняева: «Я стал у Глушковой „человеком средним“, „достаточно ординарным“»… Тут Татьяна Михайловна была не права. Я лично в литературном мире не встречал людей более экстраординарных, чем Куняев. И едва ли встречу. Судите сами, читатель… Помните вот это место в начале моей статьи? «А что ты написал о Сельвинском! Ты же угодничал перед ним, а теперь поносишь!» И тут Куняев взорвался: «Ты не литературный критик, а литературный хам!!!»
Потолок не обрушился, — сказал я тогда, — никто из присутствующих сотрудников журнала не кинулся к начальничку со смирительной рубахой…
Оказывается, я ошибся: потолок-то обрушился, только не сразу… 22 августа взял я в руки «Завтра» и обомлел: «В ночь с 16 на 17 августа, здание, в котором расположена редакция журнала „Наш современник“ было разрушено в результате падения стены соседнего шестиэтажного дома». Неужели правда?! Бегу с газетой к жене: «Таня, посмотри, какой кошмар!» Она взглянула и рассмеялась: «Да это же хохма. И поместили в их постоянной юмористической рубрике „Агентство „Дня““. И сверху надпись шуточная: „На Куняева упала Стена плача“». Конечно, хохма, только не шибко умная. Так и уверила она меня, что это — тяжелый черный юмор. А то ведь я собрался бежать на почту и дать телеграммку соболезнования…
Но прошло три недели, встречаю одного члена редколлегии «Современника», и он, к моему изумлению, все подтверждает: действительно, на здание редакции рухнула стена, и больше всего пострадали кабинет главного и его заместителя — тот самый кабинет, в котором Куняев закатил свою истерику. Я уверен, что именно это и спровоцировало стену: главред на роковом тринадцатом году правления сам сокрушил редакцию своим воплем. А стена просто выжидала: может, что-то посветлеет в нем? Может, раскается? Она ждала два с половиной месяца и не дождалась ничего, кроме новых приступов беснования. И терпение ее иссякло, и, несмотря на Успенский пост, обрушилась она на обиталище Куняева… Так вот, разве можно считать ординарным человека, способного своим воплем сокрушить стену и собственную редакцию.
Спустя несколько дней после «Открытого письма» получаю по почте большой конверт. Что такое? Куняев! Я, конечно, опять ожидал, что это если уж не извинение за дамскую истерику и за психическое «Письмо», то какое-то хотя бы частичное, хотя бы придуманное объяснение. Ну, например, перед встречей с тобой в редакции мы с Гусевым раздавили бутылочку Doppel, так что я плохо соображал. Или, скажем, у меня недавно вырезали мозжечок, и я утратил координацию движений… Ничего подобного! В пакете — куча бумаг:
1. Письмо Стасика на бланке главного редактора (на этот раз закрытое).
2. Газета «Ветеран» со статьей о презентации его воспоминаний в Краснознаменном зале Дома Советской Армии.
3. Копия его же 12-летней давности письма ко мне.
Все очень содержательно. Первое письмо начинается обращением «Володя!», а кончается пожеланием «Всего доброго». И представьте себе, никакой эпилепсии. Словно и не он еще вчера устно и письменно вопил благим матом в страшных корчах всякие непотребства. Из «Ветерана» можно было узнать, что на презентации автор книги в обычном для себя духе объявил: «Я показал тайны русской судьбы с ее героическими взлетами и трагическими падениями». Это не очень внятно. Неужели так-таки и показал всю тайну? А потом, ведь книга главным образом о самом себе. Что же именно автор считает своим «героическим взлетом»? На войне не был. БАМ не строил. «Тихий Дон» не написал. Так, может, взлет в кресло главного редактора? А что для него «трагическое падение» — отставка из секретарей Союза писателей? Пьяная потасовка с Аксеновым? Увлечение грузинским прохвостом, который не вернул 200 долларов?.. Тут же приведено замечательное антиалкогольное изречение автора: «Культура — это Бог в душе, а не пиво в банке». Конечно. И не самогон в бутылке. И не водка в стопке. И даже не «оджалеши» в бокале… А еще на презентации прозвучал проникновенный голос Геннадия Гусева: «Да, абсолютно правомерно назвать книгу великим произведением о любви поэта к русскому народу, к России и ее замечательной поэзии». Прекрасно! И как, я думаю, отрадно служить под началом творца великих произведений! Мне лично не доводилось… Заканчивается отчет о презентации в таком же возвышенном духе: «Книга Куняева — событие в нашей литературе и истории. Она для каждого человека русской души и ума, для всей России». Для всей… Очень великолепно! «Правда» в сокращенном виде перепечатала сей отчет под оригинальным заглавием «Станислав Куняев — о времени и о себе».
Наконец, я взял в руки две страницы густого машинописного письма 12-летней давности. Оно начинается так:
«Очень жаль, что мне приходится тратить время на бесплодные споры. Ты думаешь о Горьком так, а я иначе». Как иначе? Да, оказывается, это не великий и самый знаменитый писатель XX века, а «русофоб» и «сионист». Грехов за ним — ни словом сказать, ни пером описать. Допустим, статью о Есенине он написал неплохую, но еще обязан был опровергнуть все до единой гадости о поэте Бухарина, Безыменского, Заславского и других «распоясавшихся русофобов». А он не опроверг! Почему? Потому именно, что был оголтелым русофобом. Ну а сам-то Куняев, опять спросим, кого защитил? А если и защитил, то не больше ли оказалось оплеванных?..
«Не случайно же, — читал я, как еще 12 лет тому назад Куняев в одной артели с Львом Колодным и Федором Бурлацким поносил Горького, — он был вдохновителем, редактором и шефом страшной книги о Беломорканале, не случайно через два года после этого он в сущности (!) определил судьбу Павла Васильева, назвав его фашистом и антисемитом». По прошествии стольких лет Куняев мог бы сейчас признаться, что, дескать, тогда я ошибся: ни антисемитом, ни фашистом Горький не называл Васильева, а писал о его хулиганстве, чем тот на самом деле и отличался, мог бы признать, что совсем не он «определил судьбу» молодого поэта, т. е. обрек его на гибель. Но куда там!
Барон фон Гринвальюс, Великий пиит, Все в той же позицьи На камне сидит.Статья Горького о Васильеве появилась 14 июня 1934 года, но вот что еще в апреле 1933 года, то есть за год с лишним, говорил в редакции «Нового мира» на вечере Васильева очень тогда известный и высокопоставленный Иван Михайлович Гронский, бывший одновременно главным редактором «Нового мира», «Красной нови» и ответственным секретарем правительственных «Известий»: «Это не крестьянская, а кулацкая поэзия… Возьмите творчество Клюева, Клычкова и Павла Васильева за последние годы. Что из себя представляет это творчество? Каким социальным силам оно служило? Оно служило силам контрреволюции… Это резко, это грубо, но это правда… Васильев развился в сторону не революции, а контрреволюции…» В таком же смысле высказывались и другие участники вечера. Остается лишь добавить, что и сам Васильев обрушился на своих друзей, присутствовавших здесь же: «Разве Клюев не остался до сих пор ярым врагом революции?.. Теперь выступать против революции и не выступать активно с революцией — это значит активно работать с кулаками и фашистами».
Вот оно, петушиное-то словцо. И разве у Горького оно слетело с уст?.. Васильев продолжал: «Сейчас Сергей (Клычков) выглядит бледным, потому что боится, что его не поймут, его побьют. Но, к сожалению, должен сказать, что я желаю такого избиения камнями… Клычков должен сказать, что он на самом деле служил, по существу, делу контрреволюции, потому что для художника молчать и не выступать с революцией — значит выступать против революции». Хорош Васильев: молчишь — значит, враг революции. И ведь это же о друзьях, это подобно тому, как Куняев — о Соколове, Передрееве или Глушковой… Впрочем, тут еще позорней: о покойниках же…
Позже Клычков и Клюев были арестованы. Последний писал своему другу художнику Анатолию Кравченко: «Вот тебе еще пример из книги жизни: ты жадно смотрел на Васильева, на его поганое дорогое пальто и костюмы — обольщался им, но эта пустая гремящая бочка лопнула при первом ударе». И позднее, уже из ссылки — жене Клычкова: «Как живет П. Васильев? Крепко ли ему спится?» Наконец, после того как второй раз арестовали и Васильева: «Жалко сердечно Павла, хотя и виноват он передо мной черной виной»… Первый раз его арестовали вскоре после того, как 24 мая 1935 года в «Правде» появилось письмо группы писателей, предлагавших «принять решительные меры против хулигана». Горький был уже смертельно болен. По ходатайству Гронского, которому Васильев был свояк (женаты на родных сестрах), весной 1936 года по решению Политбюро поэта освободили. Но 6 февраля 1937 года арестовали вторично. Горького уже не было в живых… Все эти сведения я взял из содержательной, но далеко не безупречной работы Сергея Куняева («Наш современник», № 7, 2000 г.). Мемуарист мог бы знать это и как редактор журнала, и как отец молодого литературоведа. Увы, бульдозеры неколебимы…
Но хочу спросить еще вот о чем: почему книга о Беломорканале названа «страшной»? Что там такого страшного, что ни один ельцинский прихвостень не преминул воспользоваться ею как дубиной против Советской власти? И первый — конечно, Солженицын… Советские заключенные, трудясь, как трудятся заключенные во всем мире, в короткий срок построили очень важный и нужный для страны водный канал длиною в 227 километров при 19 шлюзах, который соединил Белое море с Волгой, продлив старинную Мариинскую водную систему. Благодаря ему водный путь из Ленинграда в Мурманск сократился в четыре с лишним раза. В 1983 году в связи с пятидесятилетием канал был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Что же в этом плохого или даже страшного? «Как?! — визжат обличители. — Там же погибли тысячи и тысячи!» Куняеву, оказывается, известна почти точная цифра: «Там полегло костьми более 70 тысяч». Да откуда же известно-то? А это несколько приглаженное солженицынское вранье.
Ему же ничего не стоит метнуть хоть в ту, хоть в другую сторону не только тысячи, но и миллионы. Вот в своем «Архипелаге» пишет, что к концу 1941 года под властью немцев было уже «60 миллионов населения из 150», т. е. потеряли, мол, за такой короткий срок уже едва ли не половину населения. Но ведь обе цифры — вранье. Наше население составляло тогда около 195 миллионов.
В другой раз пишет о 1928 годе, о поре индустриализации: «Задумано было огромной мешалкой перемешать все 180 миллионов». А в действительности население было около 150 миллионов. Как видим, в одном случае ему надо было сгустить краски путем уменьшения цифры, и он запросто уменьшает ее на 45 миллионов; в другом — для этой же цели надо было цифру увеличить, и он без колебания увеличил ее на 30 миллионов. Так что плюс-минус 30–45 миллионов для этого математика-правдолюба никакая не проблема. А уж ошарашить читателя уверением, что при строительстве Беломорканала погибло 100–200—300 тысяч, ему легче, чем плюнуть…
Так же он все наврал и о строительстве канала, и о посещении его Горьким, и о книге. Как весь вонючий «Архипелаг», это написано по слухам, по антисоветским россказням, по уголовным байкам. А уж за Солженицыным, конечно, Радзинский: «Кровь и трупы на строительстве Беломорско-Балтийского канала, воспетого писателями Сталина…» Тут же и тот самый Ардов. Он возмущается, что Михаил Зощенко в своем очерке о поездке на канал писал о его строителях-уголовниках. «Ну что же 58-я статья? — негодует батюшка Ардов. — Ведь мы знаем, кто составлял подавляющее большинство заключенных „каналоармейцев“. А о них что написано?» То есть этот знаток в рясе хочет сказать, что подавляющее большинство составляли политические заключенные осужденные по 58-й статье. Это надо думать, процентов 90–95. Однако же вот что читаем в новейшем исследовании И. В. Пыхалова «Сталин и его время» (Ленинград, 2001). Приведя соответствующую таблицу официальных цифр, он делает вывод: «Таким образом, среди заключенных, содержавшихся в лагерях ГУЛАГа, большинство составляли уголовники, а „политических“, как правило, было менее 1/3… Еще меньше было „политических“ в исправительно-трудовых колониях» (с. 24). Внял, батюшка?
Теперь о смертности в лагерях и тюрьмах. Это уж специально для Солженицына с Радзинским и Куняева: в пору строительства канала она, по официальным данным, была такова: в 1931 году — 3,03 %. в 1932-м — 4,40, в 1933-м, в год открытия канала, по причине голода — 15,94 %. Миновал голод, и в следующем 1934 году резкое снижение до прежнего уровня — 4,26 %. За 1945–1952 годы, когда сидел творец «Архипелага», смертность в лагерях снизилась с 6,66 % (еще шла война) до 0,80 %. Того ниже была смертность в тюрьмах и колониях, редко превышая 2–3 %. Вывод автора: «Таким образом, как свидетельствуют факты, вопреки уверениям „обличителей“, смертность заключенных при Сталине держалась на весьма низком уровне» (с. 25). Едва ли этот уровень так уж превышал общий уровень по стране. И специальный довесок для Главного Обличителя: «Даже в самые тяжелые 1942 и 1943 годы смертность заключенных составляла около 20 % в год в лагерях и около 10 % в тюрьмах. В год! А не в месяц, как утверждает, к примеру, А. Солженицын» (с. 26). Как видим, врал Главный Обличитель, преувеличивая в 12 раз. Это ему просто…
Впрочем, И. Пыхалов, видимо, не заметил или не обратил внимания на следующие строки Солженицына о смертности на Беломорканале: «Говорят, что в первую зиму строительства, с 1931 на 1932 г., вымерло сто тысяч строителей-заключенных. Отчего ж не поверить?» Вот его главный творческий принцип: «Говорят. Отчего не поверить?» И дальше: «Скорей эта цифра даже преуменьшенная: в сходных условиях в лагерях военных лет смертность один процент в день была заурядна, известна всем. Так что на Беломорканале сто тысяч могло вымереть за три месяца с небольшим». Так было в парижском издании Ymca-press (1974). А в московском издании «Советского писателя» (1989) автор приписал: «Без натяжки можно предположить, что и триста тысяч вымерло». Это рассчитано на полных идиотов да на стеснительного Куняева, который уменьшил эту цифру до 70 тысяч. Он горестно восклицает ныне о 1956 годе: «Как мы в то время верили любому демократическому краснобайству!» Так ведь и сейчас веришь столь же оголтело, и не пытаясь даже проверить краснобайство элементарным практическим соображением. Ну хоть бы, если уж отбросить всякие соображения гуманности, подумал бы о том, как схоронить, куда деть триста тысяч трупов, кто заниматься этим мог? Вон в Доме Советов оказалось тысячи две-три убитых, так ведь в распоряжении Ельцина были отряды милиции, ОМОНа, мощнейшая техника. А там?.. И потом человек не лопата. Та сломалась в некий миг, и можно выбросить, взять новую, если есть. А люди умирают чаще всего не сразу, а медленно, болеют, постепенно доходят до полной неработоспособности. Так подумал бы и об этом: как с ними-то быть? Кто за больных выполнял норму выработки на ударной стройке?
А кроме того, надо бы знать, что статистика таких явлений, как смертность, периодизируется не днями, а годами. Как указано выше, смертность в лагерях в те самые военные годы, о которых упомянул Солженицын, составляла около 20 процентов в год. А если, как он уверяет, она была один процент в день, то значит, в год — 365 процентов, т. е. врет уже не в 12 раз, а почти в двадцать, и у него получается, что в год лагерь вымирал три с половиной раза с лишним. Лихо, правда?
И вот что проделывает дальше прохиндей Нобелевской премии. Во французском издании он называет восемь фамилий руководителей строительства канала и пишет, что «за каждым следует записать тысяч по тридцать жизней» (т. 2, с. 99). 30 тыс. × 8 = 240 тысяч. Маловато. Не хватает еще 60 тысяч душ. Обнаружив это, в московском издании прохвост уже накинул: «за каждым следует записать тысяч по сорок (!) жизней» (т. 2, с. 93). 40 тыс. × 8 = 320 тысяч. Вот это в самый раз, даже, как говорится, с доходом в 20 тысяч. Чай теперь его душенька довольна…
Куняев, радуясь сравнительно приличному по нынешним временам тиражу «Нашего современника», внушает мне: «Подумай, почему». Я уже подумал. А вот ты подумай, почему Солженицын врет в таких масштабах, почему заодно с ним врут Радзинский, Ардов, а ты, защитник великой русской идеи, оказавшись в этой компашке, книгу о строительстве канала называешь «страшной», коллективизацию — «кровавой», русофобию — «коммунистической», злобу — «чекистской» и т. п.
Михаил Зощенко, по определению Радзинского, — один из «писателей Сталина», в этой книге, столь страшной для Куняева, писал: «В дни, когда я был на Беломорском канале, в одном из лагерей был устроен слет ударников этого строительства. Это был самый удивительный митинг из всех, которые я когда-либо видел.
На эстраду выходили бывшие бандиты, воры, фармазоны и авантюристы и докладывали собранию о произведенных работах… Это были речи о перестройке всей своей жизни и о желании жить и работать по-новому… Я на самом деле увидел перестройку сознания, гордость строителей и желание жить иначе, чем прежде…»
И кому же я должен верить — одряхлевшему профессиональному лжецу, бесстыдно жонглирующему цифрами мнимо погибших, трепачу в рясе, называющему Зощенко «пособником палачей и тюремщиков», своре их малоумных, злобных прихвостней, просто обиженных Богом, или Зощенко — полному Георгиевскому кавалеру, штабс-капитану в Первую мировую войну, добровольцу Красной Армии в Гражданскую, писателю, который после известного постановления ЦК партии 1946 года, подвергшего его резкой несправедливой критике, был исключен из Союза писателей, но в этот же день написал письмо:
«Дорогой Иосиф Виссарионович!
Я никогда не был антисоветским человеком. В 1918 году я добровольно пошел в Красную Армию и полгода пробыл на фронте, сражаясь против белогвардейских войск.
Я происходил из дворянской семьи, но никогда у меня не было двух мнений — с кем мне идти — с народом или с помещиками. Я всегда шел с народом. И этого у меня никто не отнимет…
Прошу мне поверить — я ничего не ищу и не прошу никаких улучшений в моей судьбе. А если и пишу Вам, то с единственной целью: несколько облегчить свою боль. Я никогда не был литературным пройдохой или низким человеком… Это ошибка. Уверяю Вас».
Позже, после смерти Сталина и восстановления Зощенко в Союзе писателей, он высказался более определенно: «Основное обвинение в докладе Жданова в том, что я не советский писатель. Не могу согласиться!.. Я никогда не был непатриотом своей страны. Не могу согласиться с этим. Не могу!..» А когда нашлись охотники вторично проработать писателя, он встал и сказал: «Что вы хотите от меня? Чтобы я признался, что я трус? Вы этого требуете? Вы!.. Не надо мне вашего снисхождения… Я больше, чем устал. Я приму любую иную судьбу, чем та, которую я имею». Вот, Станислав Куняев, что такое гражданский поступок, а не байки о драке с Аксеновым…
Прошло еще недолгое время. Опять пакет! Опять от Куняева! Он начал почтовую войну. Раньше вот так же донимал меня пакетами Валентин Оскоцкий. Как напечатают в своих «Литературных вестях» (тираж 3000) гадость обо мне в стихах или прозе, так непременно шлют парочку экземпляров. Но тут я опять в лучших надеждах. И, увы, опять ошибся. В пакете оказалась газета «Российский писатель» № 10 (14) с упомянутой в «Открытом письме» статьей Михаила Чванова «Три подвига Станислава Куняева». Сразу вопрос: почему не двенадцать, как у Геракла? Газетка с милой дарственной надписью мемуариста: «На память Владимиру Бушину, чтобы прочитал и успокоился…» Здесь, мол, истина в последней инстанции, заткнись.
Как помним, В. Бондаренко ожидал, что я буду с негодованием писать о премии Е. Носову. Нет, не буду, ибо в ней ничего принципиально нового, просто Солженицын вколотил еще один клин в содружество русских писателей, и я лишь высказался о его речи. А С. Куняев — они с Бондаренко во многом очень схожи — ожидал, что за хвалебную статью о нем я буду «проклинать Мишу Чванова, хорошего писателя, русского патриота». Нет, разумеется, никаких проклятий. Но кое-что сказать, пожалуй, небесполезно.
М. Чванов живет в Уфе. Свой двухтомник Куняев прислал ему тоже с дарственной надписью: «Дорогому Михаилу Чванову — главную книгу моей судьбы и русской жизни». Последние слова озадачивают: это — главная книга русской жизни? Позвольте, а книги Пушкина и Толстого, Достоевского и Шолохова?.. Судя по всему, автор сказал именно то, что хотел сказать. Помните? «Я всегда прав!»
Михаил Андреевич Чванов о себе говорит так: в прошлом — «неискушенный провинциал», ныне — «истинный патриот». Да, так и говорит: истинный. А сами мы можем догадаться, что он человек еще и весьма впечатлительный, эмоциональный, как и его кумир. В статье, которую так украшают два портрета мемуариста, то и дело читаешь: «я буквально оторопел»… «мне до слез обидно»… «я был потрясен»… «резанули по сердцу строки»… «у меня перехватило горло»… «эта глава была для меня потрясением»… «и еще горло перехватило»… и т. д. Этими качествами души, видимо, и объясняются некоторые важные особенности его статьи. Например, в ней есть досадные фактические ошибки. Эмоциональному человеку наводить справки некогда!
Вот, скажем, он перечисляет поэтов: «Бродский, Маршак, Светлов, Сельвинский, Юнна Мориц, Наум Лейкин…» Весьма сумбурная последовательность, тем более что поэт Наум Лейкин никому не известен. Так звали ответственного секретаря «Литературы и жизни», или автор, возможно, имел в виду поэта Наума Коржавина, если не покойного Наума Гребнева. В одном он здесь не ошибся — все евреи.
В другом месте автор уверяет, что Виктор Астафьев «единственный из русских писателей, подписавший в октябре 1993 года гнусное письмо в поддержку палачей русского народа». Это не так. Из 42 авторов письма человек 12–13, больше четверти, были русские: Герои Соцтруда М. Ананьев, М. Дудин, Д. Лихачев, а также С. Каледин, Ю. Карякин, А. Приставкин, Р. Казакова, еще кто-то. Такие всегда находятся. Не надо приукрашивать соплеменников. Кроме того, это было не просто письмо в поддержку палачей, это был призыв к новым расправам, даже требование их. Так «Известия» и подали его: «Писатели требуют от правительства решительных действий».
Интересно проследить судьбу этих служителей муз. Человек пятнадцать из них, к сожалению, ушли в лучший мир. Даниила Гранина НТВ тоже похоронило, показало кого-то в гробу, усыпанном цветами, и объявило, что это именно Гранин, член КПСС с 1942 года, но, к счастью, он жив. Виктора Астафьева от перенапряжения страстных антисоветских речей, увы, разбил паралич. Григория Поженяна, как сообщали по телевидению, недавно избил и ограбил шофер такси, с которым поэт не пожелал расплатиться. Юрию Карякину, кажется, тоже лежащему в постели, президент недавно выделил какую-то правительственную премию. А вот старушка Белла Ахмадулина недавно заявила в «Литературной России» № 32: «Я абсолютно нищий человек». Абсолютно!.. Это довольно загадочно. Ведь у нее муж есть, весьма преуспевающий народный художник Борис Мессерер, академик, лауреат. Как рядом с таким человеком под одной крышей родная жена могла оказаться или хотя бы чувствовать себя абсолютно нищей? Но как бы то ни было, а со слезами вспоминается старинный романс «Нищая»:
Сказать ли вам, старушка эта Как двадцать лет тому жила? Она была мечтой поэта, И слава ей венок плела. Когда она на сцене пела, Париж в восторге был от ней. Она соперниц не имела… Подайте ж милостыню ей!..Старушка рассказала, что живет, «благодаря ПЕН-клубу, в центре Москвы в цивильном (?) доме по соседству с Искандером, Приставкиным, Битовым и весьма зажиточными бизнесменами». И, судя по всему, никто из них ни разу не подал милостыни нищей… Позор!.. Может, объявим благотворительную подписку среди читателей «Патриота»?..
А Римма Казакова, член КПСС с 1977 года, стала первым секретарем Союза писателей Москвы, среди членов которого, как она уверяет, «многие с именами мирового значения». Это кто же? Она называет: два тех самых подписанта — Борис Васильев и Татьяна Бек, а также Фазиль Искандер, Андрей Битов, Андрей Вознесенский, Владимир Войнович, Владимир Корнилов. Конечно, среди них есть и талантливые, и известные писатели. Но интересно, кто из читателей слышал хотя бы о таких фигурах мирового значения, как Бек или Корнилов?.. Но не в этом дело, пусть себе забавляются, у нас демократия. Ведь в сущности это даже занятно.
Занятно и то, что Римма Федоровна принялась доказывать, что она не еврейка. Я лично никогда об этом не думал, хотя знал, что один из ее мужей был еврей Радов-Вельш. Но довод, который она привела, честно скажу, заставил меня усомниться. Вот: «Дед мой по отцу был Лазарь Никандрович. Вы где-нибудь видели еврея Никандра?»
Матушка, мы видели кое-что и поинтересней! Например, когда-то начальником Политуправления Красной Армии был Сергей Иванович Гусев, каковым он стал в одночасье из Якова Давидовича Драбкина. Но Казакова не слушает, и вот ее новый резон: «А что в таком случае делать одной значительной литературной личности с отчеством Исаевич?» Опять пальцем в небо, драгоценная, ибо Исай довольно популярное когда-то у русских имя. А отчество помянутой значительной личности не Исаевич, а Исаакиевич. В этом можете убедиться, раскрыв упоминавшийся биографический словарь «Русские писатели XX века» на 656-й странице. А что делать этой личности? Лучше всего убраться бы ему в штат Вермонт и, как уже говорилось, открыть там в своем роскошном поместье дом отдыха для фронтовиков.
Национальная проблема ужасно волнует Казакову-Драбкину. Она дает решительный отпор всем, не согласным с ней: «Чего стоят рассуждения поэта Юрия Баранова об „антирусском правительстве“». Даже драгоценнейший Шандыбин радовался, что у нас наконец-то президент русский, и жена у него русская, и, добавлю, собака у президента тоже русская! За Шандыбина говорить трудно, он из тех патриотов, что даже Евгения Киселева защищал только потому, что тот русский. Но читаем дальше: «По крайней мере, во власти большинство представителей этнического большинства России». Правильно, мадам Драбкина, но 51 процент это уже большинство, а русские составляют в стране 85 процентов. Что же касается правительства или, точнее говоря, власти, то если принять во внимание хотя бы только то, что до них население страны неуклонно росло, а при них народ вымирает по 750 тысяч и больше в год, можно было бы поначалу допустить, что это честные люди, но просто малограмотны и бездарны, но поскольку вымирание длится уже десять лет, страна гибнет, они же не уходят, а, наоборот, все держатся зубами и когтями за свои кресла и продолжают реформы, показавшие всему миру свою гибельность для страны, — если все это, говорю, учесть, то такую власть нельзя назвать иначе, как именно антинародной, оккупационной, враждебной народу. Даже по Уставу ООН против такой власти народ имеет право на восстание. А вам, как видно, хватает для радости столичных фейерверков, презентаций да разного рода эксгумаций. Что ж, наслаждайтесь…
Вот вы еще и философствуете о том, что такое демократ: «Он-то и есть подлинный патриот, потому что (!) не способен оскорблять людей другой национальности». Это, во-первых, да? Но при чем здесь патриотизм? Это элементарная вежливость, воспитанность, и только. А вообще-то таким людям другой национальности, как, допустим, еврей Ягода, немец Геббельс, англичанин Чемберлен, француз Даладье, американец Даллес, — всем им убежденный русский националист имеет право сказать: «Подонки!» Во-вторых, «демократ разбирается в истории». И опять: это образованность, а не патриотизм. Но вот вам супердемократы Чубайс, Сванидзе, Сорокина, Киселев, Новодворская да и сам Ельцин — ведь круглые невежды. Нужны доказательства? В-третьих, «демократ граждански и творчески профессионально судит о жизни».
О, судить они могут о чем угодно! Возьмите Немцова или Явлинского. Даже сверхтерпеливый наш президент недавно посоветовал одному из них перестать мельтешить на политической сцене страны со своими «творческими суждениями». Так вот эти-то люди, которых вы, сами не зная почему, именуете патриотами, и довели страну до того положения, о котором сказано выше.
Но вот что самое-то примечательное в статье Драбкиной. Будучи членом той самой вымирающей шайки ельцинских прихвостней, которая 5 октября 1993 года требовала от правительства расправы над неугодными писателями, она сегодня жалуется, что с ней «полемика ведется далеко не элегантно», «лексика оставляет желать лучшего», а кто-то сказал даже, что в свои 70 лет мадам «вышла в тираж». Ах, ах! Она затосковала об элегантности. Обратитесь за ней, мадам, к генералу Евневичу, такому же, как вы, элегантному демократу, который расстреливал Дом Советов…
Однако вернемся к статье М. Чванова. Отмеченные ошибки — не главное в ней. Дело гораздо серьезней, когда от Наума Неизвестного автор переходит ко всем известному Льву Толстому и с решительностью своего столичного друга возглашает, что великий писатель «абсолютно справедливо был отлучен от церкви», поскольку «нанес великий вред России, как террористы-революционеры (например, эсеры, да?). На книгах Л. Толстого взросло и воспиталось несколько поколений как мягкотелых бездеятельных русских интеллигентов и циников-атеистов, отчего само понятие „интеллигенция“ стало чуть ли не ругательством». Закономерным выводом из таких суровых суждений был бы призыв сжечь книги Толстого, но истинный патриот почему-то пока воздержался от этого. Непонятно и то, почему не названы книги Толстого и их герои, воспитавшие несколько поколений хлюпиков и циников. «Севастопольские рассказы»? «Казаки»? Оленин? Ерошка? «Война и мир»? Князь Андрей? Княжна Марья? Наташа Ростова? Ее брат Николай? Анна Каренина? Катюша Маслова?..
Кого из них автор уподобляет пуле или бомбе террориста, убивающей наповал? Что первым бросать в костер?.. Неизвестно. Но вот завотделом прозы «Нашего современника» Александр Сегень, правая рука Куняева, тут конкретен. В газете «Десятина» он решительно заявил: «Человек, написавший „Хаджи-Мурата“, — враг русского народа». Коли враг всего народа, а не только отпетых идиотов с русскими и нерусскими фамилиями, то, конечно, книги его надо уничтожить…
Но прежде чем чиркнуть спичку, хочу заметить вам, литературные пироманы, что среди верующих и даже пишущих стихи о святых мощах циников не меньше, чем среди атеистов. Или у вас в Уфе не так?
Переходя от литературы к жизни, автор обнаруживает язвительно-ироническое отношение к советскому времени, к «почти уже сказочной социалистической действительности», видя в советских людях «специально обманутых, замордованных желтой прессой» существ. И невдомек истинному патриоту, что ныне советское время с его великими благами для народа, с мощью державы действительно вспоминается как сказочное. Невдомек даже то, что советская пресса сеяла добро, достоинство, гордость за свою страну, а мордуют-то людей именно сейчас на его глазах, но он, талантливый писатель, этого не видит или видит, но талантливо молчит.
М. Чванов уверяет, что советское время — это «эпоха мифотворчества». Мифов, говорит, было больше, чем в Древней Греции. Коли речь завел об эпохе, то и мифы называй эпохальные. Еще перед войной мы стали первой промышленной страной Европы — это миф? Наши летчики и летчицы восхищали мир своими фантастическими перелетами — это миф? Наш народ и его армия разгромили силы всей Европы, брошенные на нас Гитлером, — это миф? Вскоре после войны мы стали сверхдержавой мира — это миф? Первыми в мире мы отправили в космос человека — это миф? Первыми в мире забросили свой герб на Луну — это миф? Бесплатное образование, медицина, копеечная квартплата и транспорт — это миф?..
Оказывается, истинный русский патриот Чванов имеет в виду факты совсем не такого масштаба. А что же? Да вот, говорит, был миф о Корнее Чуковском как о добром сказочнике и великом гуманисте. А он написал однажды Сталину письмо, предлагая создать для «социально опасных» детей трудколонии с военным режимом, но его продолжали считать великим гуманистом…
В этих истинных патриотах меня больше всего поражает их полная оторванность от реальности, от живой действительности. Во-первых, при чем здесь советская эпоха, если какие-то критики писали о Чуковском как о великом гуманисте? Да и кто писал? Ведь ни одного не назовет. А я назову, кто боролся против Чуковского. Например, Троцкий, а с другой стороны — Ленин. Во-вторых, о письме к Сталину стало известно только теперь. Как же оно могло повлиять на «миф»? Ну вот, теперь считайте, что миф рухнул. Пошли дальше.
Второй миф — о плагиате «Тихого Дона». Позвольте, тов. Чванов, но опять же, какое отношение к подлой проделке негодяев имеет советская эпоха? Советская власть в лице «Правды», наша литературная общественность в лице известных писателей еще в 1929 году, а потом уже и в наши дни, например, Константин Симонов, разоблачила этот «миф». Вновь же возродил его Солженицын, которого вы считаете великим писателем, вот с ним и разбирайтесь.
Третий миф советской эпохи — «миф о шовинизме и антисемитизме Станислава Куняева». А вот это не миф. Если человек верит, что Максим Горький «русофоб» и «сионист», то, сколько ни рассказывай он о своих друзьях среди евреев, как это делает Куняев, сколько ни пиши стихов о Межирове, совершенно ясно: мыслитель свихнулся на жидоедстве. Да, у Горького были благожелательные высказывания о евреях, есть рассказ «Каин и Артем», есть еврейка Рашель в «Васе». Ну и что? Вон С. Семанов насчитал в «Тихом Доне» 16 евреев. Можно добавить, что отношения Горького с такими известными и могущественными евреями, как Троцкий и Зиновьев, были враждебные, еврей Парвус его обобрал. Мало того, Зиновьев, будучи всевластным главой Северо-Западной коммуны, учинил обыск в квартире писателя на Кронверкском, что и послужило последним поводом к эмиграции. А вот у Лермонтова, допустим, есть две «Еврейские мелодии» — и что, тоже сионист?
Имея в виду, конечно же, патриотизм казенный, Горький писал: «Совершенно чуждый национализма, патриотизма и прочих болезней духовного зрения, все-таки я вижу русский народ исключительно, фантастически талантливым, своеобразным… Я уверен, что по затейливости, по неожиданности изворотов, так сказать, по фигурности мысли и чувства русский народ — самый благодарный материал для художника». Это что, признание русофоба вроде Новодворской? И еще: «Даже дураки в России глупы оригинально». Это и сейчас подтверждают, в частности, иные публикации: да, у нас и литературные дураки глупы оригинально. Возьмите критика О. или поэта С.
Дорогого стоят и такие строки Горького о Ленине: «Глядя на меня азиатскими глазками, спросил:
— Кого в Европе можно поставить рядом с Толстым?
Сам себе ответил:
— Некого.
И, потирая руки, засмеялся, довольный…
Я нередко подмечал в нем черту гордости Россией, русскими, русским искусством. Иногда эта черта казалась мне странно чуждой Ленину и даже наивной, но потом я научился слышать в ней стыдливый отзвук глубоко скрытой, радостной любви к своему народу. На Капри он, глядя, как рыбаки осторожно распутывают сети, изорванные и спутанные акулой, заметил:
— Наши работают бойчее.
А когда я выразил сомнение по этому поводу, он не без досады сказал:
— Гм-м, а не забываете вы Россию, живя на этой шишке?»
Русофобы о таких вещах не пишут, ибо просто не замечают их.
А вот еще что сказал сионист Горький о своем народе: «Я думаю, что когда этот удивительный народ отмучается от всего, что изнутри тяготит и путает его, когда он начнет работать с полным сознанием культурного и, так сказать, религиозного, весь мир связующего значения труда — он будет жить сказочно героической жизнью и многому научит этот и уставший, и обезумевший от преступлений мир».
В 2000 году в издательстве «Вагриус» вышла редким по нынешним временам тиражом в 10 тысяч экземпляров «Книга о русских людях» Горького. Это воспоминания. И Куняев первому тому своих воспоминаний дал подзаголовок «Русский человек». Явная перекличка. Вот и сопоставить бы персонажей этих книг не только по их значительности, но и по тому, как они написаны. Допустим, Блок и Слуцкий, Есенин и Самойлов, Чехов и Вассерман, сам Горький и Куняев… Проделав эту работу, автор «воспоминаний и размышлений» значительно расширил бы и углубил свое представление о многом, в частности и о литературном таланте. А вот эти слова, вынесенные на обложку, надо бы переписать и как плакат повесить в редакторском кабинете «Нашего современника»: «Предпринимаются попытки „сбросить Горького с парохода современности“. Однако не будем забывать, что в начале века то же самое пытались проделать с Пушкиным и Достоевским». Не надо забывать и то, что Горький с его двухклассным образованием да Шолохов с четырехклассным — самые яркие в XX веке свидетельства глубинной талантливости русского народа.
Я вспоминал злобную статью Бунина о Горьком. А вот Горький не сказал о Бунине ни одного худого слова. Наоборот, например, защищал его «сильный суровый талант» от нападок Леонида Андреева. И когда в 1933 году Бунин получил Нобелевскую премию, видимо, сыгравшую в его жизни плохую роль, это не вызвало у Горького никаких недобрых чувств. А вот Марина Цветаева, жившая тогда в Париже, заранее досадуя, что ей придется по этому случаю «сидеть на эстраде», заметила: «Я не протестую, я только не согласна, ибо несравненно больше Бунина: и больше, и человечнее, и своеобразнее, и нужнее — Горький. Горький — эпоха, а Бунин — конец эпохи».
Куняев слишком часто смотрит на вещи сквозь еврейскую призму и наряду с правильными суждениями порой извергает такую чушь, что уши вянут. Вот, допустим, вспоминает, как Павел Антокольский выступал у них в МГУ на собрании литобъединения: «Хорошие времена наступают, многие неизвестные имена писателей вам предстоит для себя открыть — Бабеля, Мандельштама, Ясенского, Марину Цветаеву… А из молодых читайте Межирова и Гудзенко!» Трудно поверить, чтобы вот так на подбор Антокольский рекламировал сплошь еврейские имена, кроме Цветаевой. А потом, сообщает мемуарист, появился альманах «Литературная Москва» и там — стихи Цветаевой с предисловием Эренбурга. И он приходит к выводу: «Я предполагаю, что Антокольский и Эренбург вспомнили в 1956 году Цветаеву в первую очередь еще и потому, что знали одно ее до сих пор мало известное стихотворение 1916 года „Евреям“».
Ну разве это не сдвиг по фазе? Или просто гэпэушный склад ума? Разве это не того же сорта предположение, что и об ответе Лермонтова на книгу Кюстина? Во-первых, откуда ему известно, что Антокольский и Эренбург знали и помнили об этом сорокалетней давности стихотворении? Во-вторых, Цветаева — столь яркая поэтесса, что ее, как и Лермонтова, могут любить и евреи безо всяких стихов о евреях. В-третьих, сам же Куняев обвиняет Цветаеву в том, что она «могла быть и антисемиткой». Если так, то не естественнее ли допустить, что именно это было известно евреям Антокольскому и Эренбургу, именно эту обиду они помнили, а не то, что предполагает Куняев… Глядя на вещи через ту же призму, Куняев объявил, что ему «только сейчас открылось», что в выступлении Константина Паустовского на обсуждении романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» в 1956 году «одна фраза стала ключевой, обеспечившей Паустовскому неожиданную (!) славу и популярность». Подумать только, всего одна-единственная фраза, и на тебе — слава и популярность! Да что же это за волшебная фраза? А вот: «Циники и мракобесы, не стесняясь и не боясь ничего, открыто вели погромные антисемитские речи». Сказал, выступил против антисемитизма — и слава в кармане!
Да знает ли Куняев, что тогда замечательному писателю было уже 65 лет, за плечами у него — множество таких прекрасных книг, что Михаил Пришвин однажды записал в дневнике: «Не будь я Пришвиным, я хотел бы писать в наше время, как Паустовский». Уже давно он был и популярным и прославленным писателем. А слышал ли Куняев о писателе Григории Свирском, авторе романа «Университет»? Он только тем и занимался, что днем и ночью произносил речи против антисемитизма. Да еще какие свирепые! Но где же его слава? Почему не нагрянула популярность? Не обнаружив их, он от огорчения укатил в Израиль. Но там — с кем бороться? Только с арабами. Неизвестно, борется ли он с ними…
Через ту же мутную призму смотрит Куняев и на псевдонимы. В свое время в связи со статьей Михаила Бубенного, затронувшего этот вопрос в «Комсомольской правде», острая полемика состоялась между Константином Симоновым, дважды выступившим в «Литгазете», где он тогда был главным редактором, и Михаилом Шолоховым, ответившим ему в той же «Комсомолке». Подоплека была, конечно, национальная: псевдонимами явно злоупотребляли писатели еврейского происхождения. И однако же при всей блистательности шолоховской небольшой статьи «С опущенным забралом» великий писатель был не прав, нельзя же запретить псевдонимы, существующие во все века во всем мире: Мольер, Вольтер, Стендаль, Жорж Санд, Новалис, Руставели, Навои, Пабло Неруда… Их брали многие и русские замечательные писатели, артисты: от Пушкина («Повести Белкина») и Гоголя до Чехова и Горького, включая таких, как Ахматова, Андрей Белый, Федор Сологуб, Демьян Бедный, Фадеев, и от Василия Ивановича Качалова (Шверубовича) до ныне здравствующего народного артиста СССР Владимира Михайловича Зельдина (В. М. Попова).
Куняев почему-то умолчал о знаменитой полемике. Видимо, и тут хотел представить себя первопроходцем. А начал тему с того, что вот Николай Заболоцкий, Ярослав Смеляков, Леонид Мартынов, Борис Ручьев «хлебнули свою долю лагерной и ссыльной баланды и были запуганы на всю оставшуюся жизнь». Да, хлебнули, но запуганы не были и до конца жизни плодотворно работали, писали прекрасные стихи, первый из них получил орден Трудового Красного Знамени, остальные стали еще и лауреатами Государственных премий. А продолжение такое: «Ну как было на этом трагическом, ущербном для русской поэзии фоне не разыгрывать из себя классиков Кирсанову, Багрицкому, Шкловскому, Сельвинскому, Безыменскому с их ручными псевдонимами?» Во-первых, странно, что русская поэзия представлена патриотом лишь фоном для писателей-евреев, да к тому же и «ущербным». Во-вторых, Шкловский, Сельвинский, Безыменский — это вовсе не псевдонимы, а вот Ручьев — это псевдоним Б. А. Кривощекова. Знать надо родную литературу. В-третьих, пора наибольшего успеха всех названных писателей-евреев, когда они могли бы разыгрывать из себя классиков, приходится еще на то время, когда перечисленные русские писатели не хлебали баланды, а Багрицкий и вовсе умер за несколько лет до этого. Наконец, в таком псевдониме, как «Кирсанов», я, например, ничего «звучного» не нахожу. Вот имя Станислав — это действительно звучно, и надо было беречь щедрый подарок родителей, а не превращать его в кукольного Стасика. Так о чем же речь? Кто на чьем фоне фигурировал?
Но Куняев продолжает свое и, как ныне заведено у них, притягивает религиозный авторитет: «Поразительно глубоко и точно сказал о сущности псевдонимов религиозный философ Сергей Булгаков: „Псевдоним есть воровство, как присвоение не своего имени, гримаса, ложь, обман…“» Через его призму Куняеву не видно, ему и в голову не приходит, что ведь псевдонимы брали и русские писатели. Он видит только евреев: «Все „псевдонимы“ ходили с гордо задранными подбородками… Посмотрите, к примеру, на Бенедикта Сарнова или Евгения Рейна…» И опять — пальцем в небо: и Сарнов и Рейн — не псевдонимы, а фамилии, полученные от родителей. Но вот что самое-то комическое: ведь Стасик, как Куняев и сам себя называет до семидесяти лет, и других приучил, — это и есть проклятая Булгаковым «гримаса».
Уверяя, что Цветаева «могла быть сегодня страстной юдофилкой, а завтра антисемиткой», мемуарист, как мне сдается, сам такой. Вот факты. Он приехал из Калуги учиться в Москву. Принят в МГУ, но общежитие почему-то не дали. Столица велика — ищи жилье, где хочешь. Но он поселяется у старого еврея Максима Семеновича. Кто его неволил? Никто. Надо полагать, все дело во взаимной симпатии. Затем решил найти себе литературного наставника, покровителя. В Москве около двух тысяч таких покровителей любой нации. Но Куняев, вначале примерившись к Василию Федорову и Льву Ошанину, в конце концов, выбирает еврея Слуцкого. Почему? Видимо, по взаимному влечению. Надо устраиваться на работу. В Москве были редакции по составу сплошь русские, например «Молодая гвардия» или «Октябрь», где только один Идашкин разнообразил картину. Нет, Куняев поступает в «Знамя». И там видит: «Отделом критики заведует „полужидок“ Самуил Дмитриев, его помощник Лев Аннинский, тоже полукровок. В отделе публицистики сидят Александр Кривицкий, Миша Рощин (Гибельман) и Нина Каданер. Секретарь редакции — Фаня Левина». Что ж, это угнетало юную душу русского патриота? Отнюдь! Закончив приведенное перечисление сотрудников, он радостно восклицает: «Это все наши!» Совершенно как Янкель в «Тарасе Бульбе». Он только что вернулся из города, осажденного запорожцами, и Тарас его спрашивает: «Видел там наших?» — «Как же! — радостно восклицает Янкель. — Наших там много: Ицка, Рахум, Самуйло…»
Хочет издать в Калуге первую книгу. Естественно, в издательстве есть свои редакторы, но дебютант настаивает на привлечениии редактора со стороны, из Москвы. Кого? Того же еврея Слуцкого. Книга вышла. Кому он дарит эту первую драгоценную книгу прежде всего? Еврею Илье Сельвинскому, с которым даже незнаком, причем — через посредство Григория Левина, тоже, разумеется, еврея. Почему дарит? Надо полагать, по причине большого уважения, если не расчета. Книжечка не так уж впечатляюща, но молодому таланту не терпится прорваться с ней в Союз писателей, стать профессионалом.
Вступление в Союз важная веха в жизни литератора. Как обстоятельно рассказывает об этом в своих воспоминаниях Виктор Петелин! Прежде всего, называет всех, у кого взял рекомендации. Первым был известный прозаик Кузьма Горбунов. Он сказал: «Я-то дам, но моя рекомендация может повредить. Возьмите еще и кого-нибудь менее окрашенных в русские патриотические тона. Я для нынешней комиссии, как красный цвет для быка». Еще бы! Ведь ее председателем был тогда Анатолий Наумович Рыбаков.
Вторую рекомендацию дал критик Борис Иванович Соловьев. И опять: «Моя рекомендация только помешает вступить в Союз…» Петелин вспоминает: «Итак, две рекомендации есть. Для укрепления своих позиций попросил еще у двух моих друзей, слывших в то время либералами, — у Валерия Осипова и Олега Михайлова, которые тоже не замедлили…» (с. 176). Вот как обдуманно и взвешенно…
А Куняев о своем вступлении сообщает мельком и как-то очень невнятно: «Перебирая свой архив, я нашел недавно четвертушку бумаги, на которой было несколько строк: „На днях бюро секции поэтов приняло в СП Станислава Куняева. Он человек одаренный, а в его книге „Землепроходцы“ есть немало хороших современных стихотворений…“ Еще несколько малозначащих фраз и подпись — Я. Смеляков.» Что за «бумажка»? Видимо, это непонятным образом оказавшееся у Куняева письмо председателя бюро секции поэтов Я. Смелякова («хама», как помним) в приемную комиссию, ибо именно ей принадлежало решающее слово при приеме, а бюро секции, в сущности, лишь еще раз рекомендовало, оно было промежуточной инстанцией. Почему не указана дата «бумажки»? Судя по всему, она относится к той же рыбаковской поре.
Но интереснее другое: а кто рекомендатели? почему о них ни слова? Может быть, они окрашены не в столь яркие «русские патриотические тона», как Кузьма Горбунов и Борис Соловьев, и русский патриот стесняется?.. Судите сами, прежде чем ринуться на штурм Союза писателей, он первую рекомендацию добыл у старого еврея Сельвинского, вторую — у еврея средних лет Слуцкого, и третью — у молодого полуеврея Винокурова. Расчет был более точный, чем у недотепы Петелина, и в 29 лет Стасик влетает в Союз как снаряд, в отличие, например, от меня, имевшего уже 15-летний стаж литературной работы, которого принимали пять лет и приняли на пятом десятке.
На этом еврейская одиссея Куняева не кончается. Работая в журнале завотделом поэзии, кого он печатает? Сельвинского! Едет к нему на дачу, беседует, а, выйдя на улицу, садится на скамеечку и, как Эккерман за Гёте, как Маковицкий за Толстым, тщательно записывает беседу… Потом мчится аж во Псков к вдове Мандельштама, чтобы раздобыть стихи еще одного еврея, хоть и покойного. Одновременно заводит близкое знакомство, дружескую переписку с Давидом Самойловым, Александром Межировым… И после этого поворачивается язык сказать: «Кумирами Т. Глушковой в 1976 году были Сарнов, Урбан, Аннинский, Роднянская», т. е., мол, все евреи. Да оглянулся бы на себя-то. Нет, он на это неспособен…
В эту пору (1960–1965) печатаются воспоминания Эренбурга «Люди. Годы. Жизнь». Сейчас Куняев пишет об этой книге: «Она определила в 60—70-е годы читательское понимание 20—30-х годов. И мне бесконечно жаль, что мы понимали эту эпоху „по Эренбургу“, поскольку ни Шолохов, ни Леонов, ни Алексей Толстой не оставили мемуаров!» Вот ему бесконечно жаль, а сам строит заголовок своей Книги Жизни точно по эренбурговской трехсоставной схеме — «Поэзия. Судьба. Россия».
Увы, Куняев действительно понимал и понимает советскую действительность «по Эренбургу», и это неудивительно, если учесть, что свою жизнь он совершенно добровольно превратил в некое подобие еврейского гетто! Есть у него даже признание в том, что прежде чем «по-настоящему» прочитать Пушкина и Некрасова, он читал Багрицкого и Светлова. Непостижимо! Я о них в детстве и не слышал… А что значит прочитать Пушкина «по-настоящему»? Первое, в детстве и юности, прочтение его и есть самое настоящее. Что дает для понимания, допустим, стихотворения «Я помню чудное мгновенье» знакомство с обстоятельствами отношений Пушкина и Анны Керн? Абсолютно ничего.
О причудливости духовной жизни мемуариста «по Эренбургу» свидетельствует, например, его дневниковая запись 1991 года: «Дорогие мои коллеги из „Огонька“, „Литературной газеты“, „Московских новостей“!..» Уже одно это обращение очень выразительно. Ведь там тогда сидели певцы и пособники ельцинского режима Коротич, Бурлацкий, Карпинский… У меня никогда не повернулся бы язык назвать их «дорогими моими коллегами» даже в шутку, и, в отличие от Куняева, я ни у кого из них не печатался.
Но дальше: «Я-то, наивный человек, читая ваши размышления о том, что бедному еврейскому мальчику было в сталинские или брежневские времена получить высшее образование столь же трудно, как верблюду пролезть в игольное ушко, а потом столь же трудно устроиться на работу, одно время верил в то, что они были забиты и подвержены такой же дискриминации, как индейцы в XIX веке в США…»
Что значит «одно время» верил? Поскольку названы брежневские времена, то, выходит, верил этим басням и в 80-е годы, т. е. до пятидесяти с лишним лет. Уму непостижимо! Работал в редакции, где, по его же словам, были «все наши» и все с высшим образованием, — и вот своим глазам он не верил, а над их россказнями едва ли не рыдал… Представляю себе, как ошарашат Куняева некоторые цифры, что приводит Солженицын в своей последней книге (уж тут-то ему можно верить, это не безнаказанное вранье о русских). Так, в 1915 военном году (это при черте оседлости-то!) в Варшавский университет, эвакуированный в Ростов-на-Дону, было принято евреев на физико-математический факультет 54 %, на медицинский — 56, на юридический — 81 % (с. 505).
О Евтушенке, которому Лев Озеров будто бы помог издать первую книгу, Куняев пишет: «Ему бы благодарить услужливого старика-еврея, ан нет — до сих пор недоволен». Всего лишь недоволен! А сам как отблагодарил евреев, которые едва ли не всю жизнь помогали ему, поддерживали во всем — от крова над головой до приема в Союз писателей, до многолетнего покровительства?
Все они, кроме Межирова, умерли. И что же теперь говорит о них питомец? Теперь его многолетнее юдофильство (как у Цветаевой?) показало обратную сторону: он поносит своих благодетелей, забыв даже Максима Семеновича, который теперь у него Мордух Стихович, — отталкивающей внешности красноносый хвастливый старикан, к тому же еще и принимавший у себя проституток. Но с чего это взял мемуарист, неизвестно. Разве в начале 60-х годов проституция в Москве была таким заурядным делом, как сейчас? Не путает ли автор эпохи? Почему не допустить более приличный вариант: да, была у него женщина, которая к нему приходила, и у них, как у многих, были известного рода отношения. При чем здесь проституция? Вот уж действительно каждый понимает жизнь в меру своей испорченности.
Когда Куняев заведовал отделом поэзии в «Знамени», и Сельвинский предложил журналу пять своих вещей подряд, главный редактор Кожевников говорил ему, что все нравится, но ничего не было напечатано. И когда, возможно, не знавший об этом молодой завотделом обратился к маститому поэту за стихами, то в письме тот высказал свою обиду. На его месте обиделся бы любой, но стихи он все-таки дал, и они были напечатаны. А теперь состарившийся завотделом пишет о том письме, начинавшемся, между прочим словами «Милый товарищ Куняев!»: «Каждая буква этого жалкого и глуповатого письма кричала о том, что не ценят великого поэта… В нем Сельвинский выглядит демагогом, глупым человеком, который уже не понимает, в какую эпоху он живет». И тут же: «еврейское высокомерие», «сапог». Русское высокомерие, особенно лауреатско-номенклатурное, не лучше… А мне заявил, что «Сельвинский предлагал графоманские вещи!» Вранье, притом сознательное, ибо из того письма (Куняев его, разумеется опубликовал, не соображая, что оно невольно разоблачает его) известно что это были патриотические драмы о русской истории: «От Полтавы до Гангута» и другие. И все они потом были напечатаны, поставлены на сцене, неоднократно переизданы. А если имеются в виду лишь стихи, то зачем же графоманские печатал? И при чем тут высокомерие, если известный автор выражает обиду на то, что отвергнуты, повторяю, пять его вещей подряд?.. Но вот что особенно интересно: что стоит за словами, будто старый поэт не понимал новую эпоху? Уж не то ли, что в журнал надо приходить с выпивкой и хорошей закуской для главреда, как ныне заходят порой в «Наш современник», о чем поведал сам Куняев… А что касается «сапога», зачем же великий русский патриот брал рекомендации у высокомерного еврейского сапога? Чай, поступал не в сапожную мастерскую…
Так обстоит дело у Куняева с еврейским вопросом. А как с шовинизмом? М. Чванов пишет: «Я не сторонник тех, кто пытается примирить правых и левых и серо-буро-малиновых тоже, оправдывая себя сомнительным, как раз, может, шовинистическим лозунгом: все же мы русские люди, надо прощать друг друга». Что ж, по-моему, правильно. Но вот ведь что опасливо пишет Куняев-то, высказав кое-какие критические соображения о Владимире Солоухине: «Не подумал бы только читатель, что я чуть ли не политический противник Солоухина. Мы оба — русские люди, и перед этим обстоятельством меркли все наши частные разногласия». И опять лицемерие! А разве Симонов не русский? Разве Глушкова — армянка? Разве Владимир Соколов — перс? Почему же не померкла вражда к ним даже после их смерти?.. Мы с Солоухиным однокашники по Литературному институту, приятели, но он стал антисоветчиком, и с тех пор мы оказались политическими противниками.
Покончив с мифами советской эпохи, М. Чванов оценил книгу: «Перед нами несомненное явление в русской литературе и общественной мысли». И самого автора: «Станислав Куняев литературно-общественное явление нашего времени». И тут же явление времени объясняется, например, так: «Куняев не поднялся до высоты Пушкина или Есенина (В скобках замечу, что ведь при всем при том и Есенин не поднялся до высоты Пушкина. — В.Б.), но даже сам факт, что он в свое время бесстрашно решился сказать в своих стихах о том, о чем большинство боялось говорить даже под одеялом, равен подвигу». Это подвиг № 1. Прекрасно. Но что же именно столь пододеяльное поэт бесстрашно сказал в стихах? Чванов не объясняет, примеров не приводит. Жаль. Но, к счастью, досадный пробел восполняет сам поэт. Как образцы, надо полагать, своей уж самой жуткой «крамольности и недопустимости» он приводит строки, которые, мол, если вырвать из контекста или крикнуть хотя бы ночью из-под одеяла-то — кранты! Вот они: «Мчатся кони НКВД…». Хорошо. Но что ж тут крамольного? Были войска НКВД, во время войны сформировано 15 дивизий НКВД, возможно, имелись там и кавалерийские части. И можно подумать, что дальше речь в стихах как раз о том, что такая часть мчится в атаку на врага.
Я один, как призрак коммунизма, по пустынной площади брожу…Тоже прекрасно. Только что тут недопустимого? Наоборот! Стихи написаны в 1964 году, Куняев не так давно вступил в партию, здесь описывает свое пребывание в Стокгольме, в городе, в котором бывал основатель партии Ленин. Вполне естественно, что в такой зарубежной ситуации молодой коммунист остро ощутил себя представителем коммунистической родины, вестником, «призраком коммунизма».
Наконец:
Церковь около обкома приютилась незаконно…Тут я и комментировать не хочу.
Вот и вся куняевская печатная «крамола», им самим объявленная в воспоминаниях. И не правильнее ли сказать, что в приведенных примерах он не крамольничал, а прилежно «обслуживал идеологию», от чего на словах решительно открещивается?
М. Чванов продолжает: «А постоянно быть в ожидании быть срубленным, как его предшественники, — разве это не подвиг?» Подвиг № 2… Однако… О каких предшественниках тут речь? О Клюеве, Клычкове, Васильеве? Да, они были «срублены». Но дело-то уж очень давнее, 30-е годы. А Куняев начал литературную деятельность в 60-е. Кто из писательской братии в ту пору и позже был «срублен»? Ну, кое-кто, конечно, пострадал, отведал лагерной баланды, был выслан или уехал сам: Андрей Синявский, Леонид Бородин, Владимир Максимов, Александр Зиновьев… Но у Куняева-то все было не так, как у них. Например, в 1965 году, когда, скажем, Синявский был арестован, Куняев отмечал пятую годовщину пребывания в КПСС и выход десятой по счету своей книжки; в 1967 году, когда, допустим, Бородин получил шесть лет лагерей строгого режима, Куняев отмечал выход пятнадцатой книжки и составлял коллективный юбилейный сборник, посвященный 50-летию Октябрьской революции и Советской власти; в 1974 году, когда Бородин радовался обретенной свободе, а исключенный из Союза писателей Максимов сушил сухари, собираясь на Запад, Куняев стал секретарем Союза писателей; в 1979 году, когда, лишенный всех званий и наград, Зиновьев вынужден был уехать в ФРГ и искал там способ выжить, а меня Баруздин и Оскоцкий вышибли из «Дружбы народов», Куняев отмечал в «Национале» выход своего «Избранного» и получение ордена «Знак Почета»; в 1983 году, когда Бородин вновь получил 10 лет лагерей и 5 лет ссылки, а я уже пять лет не мог напечатать ни одной новой строки, Куняев обмывал в ЦДЛ выход двадцатой книги и орден Дружбы народов; в 1987 году, когда Бородин досрочно был освобожден, а меня вышибали, но не вышибли из партии, Куняев ликовал по поводу выхода двухтомника «Избранного» и Государственной премии имени Горького; в 1989 году, когда прошел только год, как я начал снова печататься, коммунист Куняев стал главным редактором «Нашего современника» и надолго прекратил мое печатание там… Так обстоит с подвигами Куняева № 1 и 2. Подвиг № 3 — сами воспоминания…
Служебные пакеты от Куняева пошли косяком. Вот работа почте! А от его подъезда до моего — двадцать метров. И ведь каждый пакет — рублей десять казенных денег, но — широка душа русского патриота!.. В пакетах — письма читателей и его собственные «сопроводиловки». Зачем это? Я уже и так прочитал с полсотни читательских писем и кучу рецензий самого неопровержимого свойства. В первой «сопроводиловке» пишет: «Я больше не хочу печатать отзывы читателей (насытился, выходит, от пуза), но они все идут и идут. Если надо, пришлю еще». Мне совсем не надо, я тоже сыт по горло, и, затаившись, в ужасе молчу. А он все шлет… Видимо, рассчитывал массой бумаги заткнуть мне рот…
Одна дама, видимо, работающая в администрации области, извещает Куняева: «Экземпляр, предназначенный для нашего губернатора, передан ему лично. Он также благодарит Вас… Совершенно необходимо, чтоб Ваша книга была во всех библиотеках города, в вузовских и в центральных биб-ках всех 39 районов области… Ведь это учебник для любого честного человека, руководство к действию… Это надо в срочном порядке читать по всей России!.. Я подам губернатору докладную записку о необходимости приобретения книги… Вы — реальный лидер патриотических сил России, причем лидер, нигде не проигрывающий». Последнее замечание особенно глубокомысленно: именно нигде не проигрывающий, везде побеждающий, в том числе в драке с Аксеновым.
Другой из Москвы: «Станислав Юрьевич! Вы умный человек. Подумайте, как совершить еще один подвиг (видимо, в дополнение к трем, о которых писал М. Чванов. — Автор) во имя спасения родины».
Неожиданные строки встретились в письме одного сталинградца, тоже получившего книгу в подарок: «Большой прозы и тем более поэзии в „Нашем современнике“ не было. Все ваши гении, великие, выдающиеся и замечательные похожи на кобылу деда Щукаря, купленную по сходной цене на базаре у цыгана. Вспомните, что стало с ее надутостью…»
Очень живописное письмо прислал из Архангельска старый знакомый мемуариста Федулов: «Ай да Куняев!.. Вот это автор! Всем по мордасам надавал, никого не пожалел: ни демократов, ни коммунистов, ни евреев… Вот это книга!.. Ай да Куняев! Ай да молодец!.. Вроде давно знакомы, а такого не ожидал…» Кто же он такой, этот старый куняевский дружок Федулов? О себе пишет: «Образование — ноль. В каждом слове у меня три ошибки. В голове — каша. Ни одной ясной мысли». И наконец, совсем просто о себе: «Я — мудила». Однако же смотрите, какая решительность суждений: «Чем отличается коммунизм от фашизма? Да ничем!..» А какая политическая осатанелость: «Коммунистов с фашистами — ненавижу». А Куняева обожает! Таков воспитанный им читатель…
И вот именно к этому письму мемуарист приклеил свою «сопроводиловку»: «Бушин! Сколько бы ты ни злобствовал, в жизни ты не получишь таких писем, как я». Ну, правильно, не получал и не получу. И опять он мне навязывает зависть…
Тут мы подошли к очень важному и интересному вопросу, поднятому в воспоминаниях С. Куняева. Он говорит о себе: «Известный поэт и энергичный независимый человек, „вольный охотник“ и авантюрист», — кое-что схвачено метко. Дальше: «За все сорок лет творческой жизни я к власти не подлаживался, идеологию не обслуживал». Прекрасно. Но если такое величественное отношение к идеологии, то зачем же еще в юные годы в партию вступил и, говорят, даже аккуратно платил взносы, которые шли все-таки на обслуживание идеологии? Или вот, например, как упоминалось, был составителем сборника, посвященного 50-летию Октябрьской революции. Это не обслуживание идеологии? Нет, говорит, это чистая поэзия. Замечательно.
А вот я обслуживал идеологию, точнее сказать, так или иначе выражал и отстаивал советскую идеологию, которая есть и моя личная идеология. Что теперь со мной делать? Пока неизвестно…
Однако пойдем дальше: «Я всегда был свободен и независим как поэт. В отличие от многих я, сделавший ставку на независимость, старался никогда ничего ни у кого не просить. Понадобилась квартира — купил, появилась нужда в даче — приобрел… Я никогда не занимался переводами ради денег…» Замечательно. А я, грешник, всегда только ради них: не было бы нужды, занимался бы только своими литературными делами, а не переводами. «Мне, — продолжает мемуарист, — цензоры и редактора почти не мешали…» Ах, как красиво!.. И ведь подумать только, цензоры и редакторы мешали Радищеву и Новикову, Пушкину и Лермонтову, Толстому и Горькому, Маяковскому и Шолохову, Есенину и Булгакову… Да еще как мешали-то, иным — вплоть до Петропавловки, Омского острога, Вилюйской каторги. Да и совсем недавно, — Виктор Петелин рассказывает, например, как из «Привычного дела» Василия Белова редакция выбросила два листа. А вот авантюристу Стасику — хоть бы что! Так тут не я один, а вся русская литература может ему позавидовать. Но это почему же не мешали? А потому, говорит, что в своих сочинениях я всегда владел «всей полнотой картины жизни», и ее, дескать, невозможно было уколупнуть. Интересно! А Пушкин и Лермонтов, а Толстой и Шолохов, а Шукшин и Белов, выходит, владели только кусочками картины, и их можно было колупать вволю. Интересно! А не есть ли такое объяснение — ловкий ход авантюриста? Не в том ли правда, что писал он всегда так, что это никого не задевало, и все шло как по маслу? Примеры этого приводились.
Читатель, видимо, уже понял, что куняевская демоническая «ставка на независимость» мне лично совсем не по плечу. Он, вишь ты, всю жизнь никого ни о чем не просил, никуда с просьбами не обращался, а я — много раз в разные инстанции с самыми разными просьбами. Так, умолял Союз писателей дать мне квартиру — не дали; постоянно обращался в Литфонд за путевками в Дома творчества — всегда получал; просил Иностранную комиссию СП о заграничных командировках — два раза дали; просил В. Ганичева издать мою книгу в «Роман-газете» — обещал, но прошло уже двенадцать лет; на протяжении 35 доперестроечных лет предлагал статьи и рецензии «Правде», «Новому миру», «Вопросам литературы», «Знамени», «Москве», «Нашему современнику», «Северу», «Байкалу», «Неману», «Литературной Грузии» — напечатали две рецензии; за последние 10–15 лет просил издательства «Современник», «Воениздат», «Советская Россия» издать книги моих критических работ — не издали… И был период с 1979 года по 1987-й, когда редактора так мне «мешали», что за эти восемь лет — вся творческая жизнь Добролюбова! — я не смог напечатать ни одной новой строки.
И не только в этом уступаю Куняеву. А еще и в том, например, что если бы я был главным редактором и написал мемуары, то, конечно, не смог бы поместить там вот такие восторги: «Вещь Ваша — гимн»… «Документ огромной силы!»… «О Вашей книге можно говорить только в превосходной степени»… «Как само Откровение»… «Солнца стало больше»… «Переживаю просто бурю чувств»… «Без Вашей книги теперь не обойдется ни один историк литературы»… «Такое испытывал только, когда читал „Бесов“ Достоевского»… «Ваш подвиг сродни подвигу американского адмирала Коллэхена»… «Гениально!.. Люблю тебя. Игорь Шкляревский»… «Статья написана блестяще… Я Вас люблю. Татьяна Глушкова» и т. п. Едва ли я вынес бы похвалы еще и такого рода: «Это подлинная художественная панорама литературной и общественной жизни России второй половины XX века… Пожалуй, после „Былого и дум“ Герцена книги такого рода в нашей литературе не было». И это кто же превозносит сочинение Куняева до высот презираемого им Герцена, участвуя в небывалой рекламной кампании? Человек, который по своей должности обязан заботиться и о чести русских писателей, и о достоинстве русской литературы, — сам председатель Союза писателей России Валерий Ганичев.
Не смог бы я еще и сам живописать свои триумфы столь выразительно: «Закончив чтение, под бурные восторги слушателей я выпил и хотел было сесть, но увидел, что митрополит Алексий поднял бокал с шампанским и пригласил меня жестом подойти к нему… Поздравил меня со стихами, сказал какие-то одобрительные слова и даже пригубил, чокнувшись со мной, глоток шампанского… А у входа в монастырскую гостиницу стоял оживленный шум. Я увидел молодых иподьяконов, которые одобрительными знаками приглашали меня. Я вышел, и они чуть не на руках затащили меня в свою компанию.
— Станислав Юрьевич, читайте стихи!
После каждого стихотворения подвыпившие молодцы в двадцать луженых глоток пели мне „многая лета“, да так, что крыша у дома чуть ли не приподнималась, а в главной горнице вздрагивали иконы…» Я думаю, что иконы вздрагивали от стыда и от страха за русскую литературу…
В воспоминаниях упомянуты известные слова Пушкина из письма Чаадаеву: «Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя… но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». Позволю себе воспользоваться как схемой этим признанием, наполнив ее другими словами: «Я далеко не восторгаюсь всем, что было в моей жизни, но клянусь честью, что ни за что на свете не хотел бы переменить свою трудную биографию на секретарско-номенклатурную и орденоносно-лауреатскую, — пусть моя жизнь останется такой, какой мне Бог ее дал».
В 1987 году Станислав Куняев, как уже говорилось, побывал в Австралии. Что это была за поездка, кто ее организовал, в каком качестве он ездил — не объясняет. Тайна. Трудно предположить, что австралийцы сами персонально пригласили поэта, поскольку обожали его не меньше, чем жители Калуги и Тулы, Иркутска и Душанбе, где издавались куняевские книги. Впрочем, рассказывает, что после одного литературного вечера в Мельбурне «был окружен толпой поклонников и поклонниц». Не просто людьми, которым интересно было посмотреть на советских русских и послушать их, а именно скоропостижными поклонниками и поклонницами. Кто еще из писателей был в поездке и, допустим, выступал на этом вечере, неизвестно. Ни о ком не упоминает, кроме своей жены и безымянных «солистов Большого театра», — что за солисты, какое он имел к ним отношение? Впрочем, это-то должно нас удивлять меньше всего, если вспомним, что автор двенадцать лет возглавляет журнал, а в двух томах мемуаров почти не упоминает никого из товарищей по работе, — всюду он, он и только он! Всюду его личные успехи и персональные победы. Так что, вполне возможно, что, кроме солистов Большого, были и другие писатели, но они просто недостойны его внимания.
Как бы то ни было, а Куняев с супругой побывали в Мельбурне, Сиднее, Аделаиде и встречались со многими русскими людьми, по разным причинам оказавшимися в Австралии. Многие из них были настроены очень пророссийски и даже просоветски. Так, некто Иван Иванович Гуменюк, отсидевший десять лет в лагерях, рассказывал, что после освобождения приехал сюда к сестре, а она «оказалась такой антисоветчицей, что плюнул и подался на черные работы в рудники… Потом вернулся в город. Отношения с эмиграцией не сложились: и антисоветчики есть, и русофобы». А об одном литераторе-эмигранте сказал так: «Да он же антисоветчик! Вы слышали, как он заявил: „Ленинград? Такого города нет, есть Петроград!“» Как отрадно!.. А ведь ныне даже в наших газетах, считающих себе коммунистическими, уже забыли и Ленинград и Сталинград. Недавно аж сам тов. Зюганов пылко приветствовал намерение коммунистов Сталинграда добиваться возвращения городу этого имени, а сам тут же, в этой же речи именует город Волгоградом. Они не сопротивляются даже там, где это им ничем не грозит и ничего не стоит… Но бедный Иван Иванович Гуменюк! Знал бы он, перед кем исповедуется, перед кем душу изливает… А другой собеседник бросил Куняеву такой афоризм: «Американцы так же, как и советские, крушить все любят». И что же советский поэт? Ничего, проморгал. А ведь мог бы ответить: «Да, русские любят крушить. Например, сокрушили фашизм»… В то же время была встреча и с таким эмигрантом, который «уже тогда писал стихи, проклинающие Ельцина». Подумать только: черт знает где, на краю света безвестный человек уже раскусил предателя, а московский писатель, как помним, изображающий себя провидцем, увидел в приходе этого предателя к власти свою победу!..
Однако глава о путешествии в Австралию заканчивается очень правильным умозаключением: «Кровь русская будет течь до тех пор, пока „русские бояре“ пытаются заставить народ поклониться теням Андрея Курбского, Андрея Власова и Андрея Сахарова». Очень великолепно! Однако, кто же эти «бояре»? А вот: Курбского превзносил в «Юности» тот самый «истинный, но малопопулярный поэт Олег Чухонцев, пишущий замечательные стихи», брать автографы у коего Куняев предлагал любителям поэзии: Власова нахваливал Солженицын, которого «Наш современник» сперва превознес до небес устами своих членов редколлегии и авторов, а потом целый год печатал; Андрея Сахарова защитил от критики на страницах журнала сам главный редактор в содружестве с ак. Шафаревичем… Умри, Денис, о «боярах» лучше не напишешь!
Летом 1990 года Куняев совершил поездку в США. О ней он рассказывает гораздо обстоятельней, даже с предысторией, что делает еще более загадочной поездку в Австралию.
Рассказ начинается так: «Приглашение это было необычным потому, что до сих пор в Америку и другие страны Европы Иностранная комиссия Союза писателей посылала, как правило, узкую группу одних и тех же писателей, выражавших интересы еврейско-либерального крыла русской литературы». Верно, верно, однако не совсем. Хотя бы потому, во-первых, что буквально за несколько месяцев до этого ездила в Канаду делегация Союза писателей в таком составе: Егор Исаев (глава делегации), Василий Белов, Ольга Фокина, Виктор Петелин и переводчик Александр Ващенко. Кто из них выражал интересы еврейско-либерального крыла — уж не Вася ли Белов? Во-вторых, на этот-то раз не Комиссия посылала, а приглашали сами американцы.
Дальше следует список русских писателей, которые «и мечтать не могли посмотреть мир. Они были настоящими невыездными». Да, были такие. Но, с одной стороны, были и другие. Владимир Солоухин, например, при всех его фигах в кармане Советской власти, не раз был во Франции, Италии, США. Поездили и другие. Я лично ездил от Инокомиссии дважды. В ГДР — персонально, в ФРГ — в составе делегации. Да ведь и сам Куняев едва ли помнит все страны, где побывал. А с другой стороны, хотелось бы знать, обращались ли в Инокомиссию, допустим, названные в списке невыездных Николай Тряпкин или Федор Сухов? Если бы автор представил их заявления с отрицательными резолюциями, как представил заявления евреев с положительными, тогда вопрос был бы предельно ясен. А так есть веские основания полагать, что люди десятилетиями сиднем сидели на завалинке, а теперь радетель справедливости, объехавший весь мир, гневно вопиет: «Невыездные!» Да не по своей ли вине? А евреи энергичны, настойчивы, упрямы, как Станислав Куняев, — они и ездили, не ушами хлопали. Этому у них учиться надо, а не хныкать о «еврейском засилье». Розанов еще когда говорил: «Не в силе их натиска дело, а в том, что нет сопротивления им».
Мемуарист негодует: «Пушкину, чтобы написать „Маленькие трагедии“, не нужно было писать заявление Николаю Первому, чтобы его за казенный счет послали в Испанию, Англию и Францию, а вот они не могли, видите ли, создавать свою нетленку, не побывав на берегах Гудзона, на Елисейских Полях, в Монте-Карло». Неверно все это!.. Да, с «Маленькими трагедиями» дело обошлось без «творческой командировки». А вот поэма «Цыганы» родилась именно из царской «командировочки» за казенный счет в Молдавию. Стихотворение «К морю» («Прощай, свободная стихия…») — из «командировочки» в Одессу. Поэма «Бахчисарайский фонтан», стихотворения «Калмычке», «Кавказ подо мною…», «Обвал», «Монастырь на Казбеке», «Делибаш» написаны на Кавказе. И создание «Истории Пугачева» не обошлось без поездки в Оренбург и по другим «пугачевским местам». К слову сказать, на издание «Истории» тиражом в три тысячи экземпляров по указанию царя казна выделила Пушкину 20 тысяч рублей. Да, может быть, Пушкин и не писал «заявление Николаю», может, тот догадался сам, но как бы то ни было, казенный счет налицо. А уж надо ли говорить, как создавались «Путешествие в Арзрум» и «Путешествие из Москвы в Петербург»? Да ведь, наконец, многие и стихи, и главы воспоминаний самого Куняева есть результат не чего иного, а именно его заграничных вояжей, как платных, так и за казенный счет. Опять не видит он бревна в своем глазу, но других не щадит…
Автор назвал невыездным и Владимира Крупина. Да как же так? Достоверно известно хотя бы о том, что осенью 1990 года, когда Куняев после США поехал на родину Вольтера, Крупин побывал на родине Данте. Он участвовал там во встрече советских писателей с писателями-диссидентами, укатившими на Запад. Мемуарист пишет теперь, что «цель этой встречи была подлой: расколоть ряды патриотической интеллигенции, получить от нее одобрение на развал „империи“, скомпрометировать известных всему народу писателей Астафьева, Залыгина, Солоухина, Крупина в глазах русских патриотов».
И что же, удалась подлая цель? Еще бы, коли вся эта четверка сломя головы помчалась на встречу. Как же! Их Европа приглашает. Вот и нагрянула Дунька в Европу. А Куняев этих мелких старых тщеславцев изображает обманутыми детишками, которым вместо конфетки всучили в красивой обертке бяку: «К сожалению, ни один из них не разгадал подлый замысел, и все они попались в коварную ловушку, когда вместе с такими русофобами, как Иосиф Бродский, Анатолий Стреляный, Эрнст Неизвестный, Григорий Бакланов, Владимир Буковский, подписали позорное „Римское обращение“… Я не знаю, кто тут русофоб, но твердо можно сказать: никакой ловушки, никакого коварства не было, а просто поманили пальчиком — и те примчались: „Подписать? Это можно…“ Как Солженицын, когда его опер вербовал в сексоты. Но у него есть хоть та отговорка, что дело было в лагере. А у этих?
Куняев вдруг опомнился: „Я должен быть справедлив и потому свидетельствую, что точнее всех нас смысл зловещего римского фарса разгадала Татьяна Михайловна Глушкова“. Да что тут было разгадывать, когда перед глазами стояла отчетливо ясная подлость: писатели заживо хоронили свою родину. Заслуга Глушковой здесь не в том, что разгадала, а в том, что все молчали, а она поднялась на трибуну VII съезда писателей России и сказала: „Меня покоробило „Римское обращение“, которое подписали четыре известных русских писателя — Астафьев, Залыгин, Крупин, Солоухин… Это обращение демонстрирует такое отношение к нашей стране, которое до сих пор было свойственно только ее врагам, только клеветникам и злопыхателям России…“ „Заканчивается существование одной из величайших империй в истории человечества“, — пишут наши российские „римляне“.
Нетвердо помнят они эту „историю человечества“. Ибо как можно назвать нашу страну империей. Империя предполагает господство одной из наций, объединенных в империю. Чье же имперское господство они подразумевают? Конечно же, русское! Так и только так понимается это на Западе и среди наших сепаратистов… И да будет стыдно тем, кто клевещет на русский народ!»
Было ли им стыдно? Едва ли. Во всяком случае Залыгин и Солоухин умерли вскоре не от стыда, и Астафьева паралич разбил не от этого… А из всех четырех мемуарист обрушился сейчас как раз только на Астафьева, «приближенного к власти корыстного старика», хотя ему-то и можно было оказать снисхождение: все-таки он единственный из них на войне был, ранен…
Таково было как бы предисловие к рассказу о поездке в США. А дальше так: «Американцы, видимо, решив всерьез поглядеть, что из себя представляет „патриотическая элита“, пригласили группу известных писателей, публицистов и редакторов на целый месяц в Америку». Что за американцы? Да, конечно же, прежде всего ЦРУ через подставные организации и лица.
Об этой поездке Куняев рассказывает довольно подробно. Начинает с ее формирования. Кто этим занимался? «Помимо Союза писателей, принимали участие работники посольства США. С одним из них, Фишером, я постоянно встречался у Вадима Кожинова. Фишер все время консультировался с моим другом, кого пригласить».
О роли Союза писателей дальше ни слова, и есть все основания полагать, что практически формированием делегации занимался именно Кожинов. И кого же наш патриот насоветовал американцам? Всего восемь человек. Ну, переводчицу Татьяну Ретивову как представительницу «патриотической элиты» можно не считать, А семь элитариев таковы: во-первых, критик Олег Михайлов, прозаики Виктор Лихоносов, Святослав Рыбас и Павел Горелов. Всех четверых Куняев называет монархистами. О Михайлове присовокупляет: «При наших встречах он с удовольствием артистически юродствовал:
— Я, братец, только что из дома творчества. Помыл спинку Мише Алексееву, на очереди Юрий Бондарев, за ним Ваня Стаднюк.
Так он говорил о своих статьях и даже монографиях о творчестве этих писателей». Следовало бы уточнить, что это были скучные статьи и угоднические монографии о литературном начальстве. Чего стоит хотя бы его книга о Бондареве!..
Есть приписка и о Горелове, только что принятом в Союз писателей: «талантливый молодой человек, в недавнем прошлом боксер, которого за выправку и стать я звал юнкером». Конечно, иметь боксера при поездке в страну гангстеров весьма желательно, но еще-то что за ним? Сейчас юнкера-боксера вы можете часто лицезреть по телевидению в деликатных беседах с антисоветчиком Лужковым. Кто еще? Разумеется, сам Станислав Куняев, а также прозаик Леонид Бородин и критик Светлана Селиванова, сотрудница «Литгазеты». Двое первых — истовые антисоветчики. Бородин даже два срока отсидел в лагере. Однажды, как рассказывает мемуарист, на беседе за «круглым столом» в редакции журнала «Москва», который Бородин в 1992 году возглавил, «каждый по-своему стал размышлять о том, что борьба с советской цивилизацией неизбежно должна была повлечь за собой разрушение России.
— Так неужели я зря два срока отсидел? — вспылил вдруг Леонид Иванович.
Кажется, и тогда никто и Куняев теперь не сказали ему: „Не только зря, Леонид Иванович, но и мало“».
Итак, из семи человек шесть антисоветчиков, ибо монархисты, конечно же, как говорится, таковы по определению. А насколько все они известны и элитарны, судите сами. Вот такую делегацию сформировал патриот Кожинов, чтобы она представила в США советскую литературу. Как известно, в любой делегации бывает глава. Судя по всему, тут главой назначили именно Куняева хотя бы как единственного среди всех главного редактора толстого журнала, лауреата Горьковской премии, не говоря уж о партбилете с аккуратно уплаченными взносами. Однако он, умалчивая о своей роли, выставляет на первый план Михайлова как главную фигуру. Дает такие, например, образцы его витийства на встречах с эмигрантами: «Господа! Мы создаем общество „Россия“ по связям с подлинно русскими людьми зарубежья. Мы предполагаем осенью созвать Всемирный Собор, куда хотим пригласить всех русских людей, включая великого князя Владимира Кирилловича. С нами Бог, господа!» Странно, что не добавил: «С нами Христос, дамы!» Видимо, это магнитофонная запись. Или вот еще: «Он заливался, как соловей, на наших встречах и пресс-конференциях, то сообщая, что советская власть вот-вот рухнет, то, к восторгу высшего слоя американских русских, заявлял: „Главным дьяволом был не еврей, а Ленин“».
И автор подчеркивает, что в насквозь еврейской газете «Новое русское слово» (кстати сказать, упоминавшиеся позорные воспоминания Бунина о Горьком и Маяковском появились именно там) репортаж на шести страницах о их вечере в каком-то очередном Центре был озаглавлен «именно этой михайловской сакраментальной фразой о Ленине». Что значит «сакраментальной»? Sacramentalis — священный. Обратите внимание и на попытку представить нам каркающую ворону поющим соловьем.
Автор вроде бы кое-что кумекал: «Американцам надо было узнать наши убеждения, поглядеть, способны ли мы на всяческого рода компромиссы и уступки, изучить весь (!) спектр наших патриотических убеждений — от монархических до коммунистических (?). Словом, как я понимаю, уже тогда (!) в Америке складывался план грядущего разрушения Советского Союза, который начал осуществляться в августе 1991 года, и американскому истеблишменту вкупе со спецслужбами надо было уяснить, кто в какой степени будет им противостоять, есть ли за нами общественные и политические силы и надо ли с нами считаться»!
Да, кое-что соображал. Но, во-первых, о каком же «всем спектре» патриотических убеждений вплоть до коммунистических можно говорить, если Кожинов не включил в делегацию ни единого коммуниста, а только одного партбилетчика? Во-вторых, план разрушения нашей страны не тогда «начал складываться», а сложился уже давно. Сам же мемуарист начинает книгу с известного плана Даллеса, относящегося к 1946 году. И осуществляться он начал не с 1991 года, а с прихода к власти в 1985 году Горбачева. Наконец, американцам надо было уяснить не только то, кто будет им противостоять, но, в соответствии с планом Даллеса, кто будет и содействовать. И они получили от этой делегации вдохновляющие данные.
Да и как могло быть иначе, если о морально-политическом багаже, с которым бригада Куняева явилась в США, он сам пишет: «Мы были готовы к тому, чтобы воспринимать Октябрьскую революцию во многом как антирусскую… Наши взгляды на антирусскую сущность государства и власти в ленинскую эпоху почти совпадали, что позволяло нам искренне и откровенно вести вольные беседы и радоваться друг другу…» Он и до сих пор не устает радовать американских русских: недавно заявил в «Советской России», что Октябрьская революция была еврейской, на что его собеседник В. Кожемяко не возразил. Все тот же сдвиг по фазе…
А тогда гости начали радовать хозяев сразу и старались не упустить ни одной возможности. Так, американская пресса встретила гостей градом лжи и оскорблений. И что же глава предпринял в ответ? А он не нашел ничего лучше, как на первой же пресс-конференции «съязвил», говорит, — уподобил эту грязную прессу нашему ТАССу.
В чей же адрес «съязвил»? Да еще по этому же адресу бросил вздорную выдумку, будто «ТАССовские материалы обязаны были печатать все газеты от центральных до районных». Вот, мол, какой был зверский режим. А чего стоит, видимо, тоже высказанная там публично уверенность, что «голливудские мифы о „дружбе черных и белых“ похлеще наших „Кубанских казаков“». Похлеще!.. Такая же, дескать, это показуха, вранье, бездарная разлюли-малина.
У демократов-антисоветчиков существует определенный «джентльменский набор» антисоветских штампов — советской поры имена, книги, фильмы, факты, даже отдельные цитаты, слова, над которыми они глумятся особенно сладострастно. О некоторых речь уже шла: наше неучастие в Женевской конвенции как причина истребления фашистами советских пленных; десятки, сотни тысяч жертв строительства Беломорканала; «разрушим до основанья»… Но немало и других. Например, Ленин и Сталин, Чапаев и Павлик Морозов, «Песня о буревестнике» и «Как закалялась сталь», советская школа, «кровавая коллективизация», фронтовой клич «За Родину! За Сталина!» и, конечно же, от 95 (И. Хакамада) до 110 миллионов (А. Солженицын) ни в чем не повинных жертв коммунистического террора и т. д.
Есть у демократов «набор» и противоположного смысла: Пастернак, Мандельштам, Бродский, эпиграмма «Мы живем, под собою не чуя страны», «Архипелаг ГУЛАГ» и т. д. Тут у них полагаются одни восторги. Так, Немцов и Явлинский периодически попеременно взывают по телевидению ко всему народу: «Читайте Солженицына!!!»
Так вот, Куняев многое из этого штампованного набора усвоил самым органичным образом: издевательство над Лениным и Сталиным, «до основанья», ненависть к Горькому, «Эта штука посильнее, чем „Фауст“ Гете», глумление над Павликом Морозовым, «кровавая коллективизация», горы жертв Беломорканала и т. д. 16 сентября даже Солженицын признал по телевидению, что советская школа была выше американской. А наш герой? «Школьные учебники уродовали мой вкус…» Да при чем тут школа? От любой школы каждый получает столько, сколько сумеет взять. Я знаю людей, окончивших, допустим, Литературный институт или филологический факультет МГУ, но так и не усвоивших даже простейшие правила литературного письма, не понимающих, например, даже того, что на письмах следует ставить дату, а воспроизводя живую речь, нелепо писать с прописной буквы — Вы, Вам, Вами… Если у Куняева вкус изуродован, виновата не школа, а, скорее всего, то, что он в десять лет одолел все четыре тома «Войны и мира» вперемешку с двухтомником Багрицкого (ГИХЛ, 1938)…
И не только усвоил он демократические антисоветские штампы. Порой даже вырывается вперед, отстаивает первенство в антисоветчине и личное, и своих любимых поэтов. Так, в связи с широко известной, но вполне бездарной эпиграммой Мандельштама на Сталина «Мы живем под собою не чуя страны» он пишет: «Мандельштам прочитал стихи о кремлевском горце в узкой дружеской компании, пришедшей в ужас от дерзости поэта. А даже раньше русские поэты Сергей Клычков, Николай Клюев, Петр Орешин, Василий Наседкин на всех углах поливали последними словами вождя народов. Клюев в разных домах читал совершенно антисоветский цикл „Разруха“ и „Погорельщину“. Павел Васильев написал убийственную оскорбительную эпиграмму на Джугашвили и, не таясь, читал ее где угодно. Так что русские поэты в начале тридцатых годов вели себя куда более вызывающе и дерзко, нежели Осип Эмильевич».
И нет предела гордости этим русского патриота Куняева, гневно отрицающего, что он антисоветчик. Но нельзя не спросить: люди оголтело, нагло «на всех углах» и «во всех домах» да еще коллективно занимались антисоветской агитацией «последними словами», — что же удивляться, что они загремели.
Вот и брезгливо-высокомерную насмешку демократов над фильмом Ивана Пырьева «Кубанские казаки» Куняев подхватил. Воспитанный на диссидентщине он не способен понять, что это прекрасный, насквозь русский фильм советской эпохе о радости жизни, о верности, о красоте родной земли, о любви к ней. Он красивый, лиричный, веселый. А какие там артисты — Лукьянов! Лучко! Ладынина! Какие прекрасные песни Дунаевского они поют на слова генииального Исаковского! И там именно народ впервые увидел ансамбль «Березка». С трудом достав билеты, мы попали на этот фильм первый раз с другом юности Володей Белошицким (царство ему небесное!) в кинотеатре «Ударник». Этот фильм был так нужен в 1950 году, и скольким из нас поднял он дух в то трудное время. И подходить к нему надо не с теми мерками, с какими подходим, например, к «Станционному смотрителю» Пушкина или «Бедным людям» Достоевского, а как подходим к искрометным «Вечерам на хуторе близ Диканьки» Гоголя… И в нынешнюю-то пору, когда все экраны страны залиты американским кинодерьмом, возвышенный поэт презрительно поносит в своем журнале и в своей книге истинный шедевр отечественного кино! Да ведь одного этого факта достаточно, чтобы понять и его вкус, и его патриотизм, и его человеческую значимость.
Но кого же именно радовала кожиновская бригада в поездке по городам Америки? Прежде всего, конечно, ЦРУ: «Мы, ничтоже сумняшеся, уже заявляли, что с Прибалтикой, видимо, придется расстаться, что Закавказье — тяжелая гиря на ногах России…» И это еще в 1990 году! Все по плану Даллеса… Шибко радовали они и русских антисоветчиков Америки: «Мы порой желали понравиться им, забывая многое и умалчивая о многом, о чем не должны были молчать. Но так хотелось почувствовать себя одним народом с ними! Так не хотелось омрачать их радость и огорчать наших гостеприимных собеседников!» И тем самым провоцировали такие ответные речи вовсе не соотечественников, а лишь соплеменников: «Мы жили в разных мирах, мы знали, как страдал, как был уничтожен, угнетен наш русский народ, но не могли помочь ему… Русский народ просыпается…»
И картина этого просыпания: «Нами и нашими хозяевами произносились потоки восторженных, искренних и сентиментальных слов, признаний во взаимной любви, клятв о том, что мы будем вместе возрождать грядущую Россию (под водительством Ельцина, как мы знаем. — Авт.)… Все эти речи сдабривались рукопожатиями, объятиями, улыбками, стопками смирновской водки, грудами пельменей… И все это повторялось в Русских центрах, в частных особняках, в номерах наших гостиниц, куда нас провожали жаждущие продолжить эйфорию общения… Эта эйфория была сродни той, которую испытывала русская либеральная интеллигенция во время „бархатной“ Февральской революции, приветствуя свободу и демократию». Однако опять напомню: это 1990 год, никакой «революции» еще не было. Кожиновская компашка бежала по Америке «впереди паровоза прогресса» и во главе с Куняевым, который, как рассказывает, бегал многие километры еще и «по зеленым лужайкам Белого дома»…
И вся эта водочно-пельменная антисоветская эйфория продолжалась до конца поездки, несмотря на то, что они получали от разумных русских эмигрантов немало записок и писем, полных негодования их провокаторским поведением. Например: «Дорогие писатели! Не приуменьшайте благородства русских людей на Родине. Мы слышали, что вы за сепаратизм, т. е. за отделение Украины и Беларуси. Этого не может быть, развейте этот навет!» Но как мы видели, это был вовсе не навет. Или: «Почему русские поддерживают Ельцина, который за расчленение страны? Почему русские кричат „Свободу Литве!“. Неужели русские заинтересованы в распаде Великой России?..» Или: «Меня убивает настроение русских в Вашей стране — обожают США. Не за что! Убийства, аморальность, читать нечего, смотреть — тоже, цензура страшная…»
В чем же дело? Ведь приехали образованные люди, писатели, иным из них было под шестьдесят, а некоторым и того больше. Куняев оправдывается так: «Мы тогда еще не прочитали книги Солоневича „Великая фальшивка Февраля“». Вот она — самая характерная черта этих картонных патриотов: все представления о жизни, о живой реальности у них из книг. Тут одна книга. А вот и другая: «Мы несли этот умозрительный бред, — вдруг теперь прорвалось у путешественника, — почерпнутый в основном из брошюры Солженицына „Как нам обустроить Россию“». Так же и Кожинов впал в лютое диссидентство после бесед с Бахтиным и вопреки всему, что было перед его глазами.
Но вот что дальше после плача о книге Солоневича: «Мы еще не задумались о том, что многие из тех, с кем мы обнимаемся и обмениваемся тостами, бывшие солдаты и офицеры власовской армии, мы еще не подозревали, что рано или поздно они потребуют от нас проклясть Победу в Великой Отечественной, отречься от крови, пролитой нашими отцами, и склонить голову перед лживым мифом о том, что Советский Союз победил Германию только потому, что Сталин забросал телами солдат жерла немецких орудий…» В шестьдесят лет они не задумывались, не подозревали! Господи, да есть ли предел короткоумию и безответственности этих пельменных патриотов и лампадных неофитов…
А что касается перечисленных требований власовцев к ним, то ведь в этом и нужды-то не было: патриоты спешили упредить эти требования. Вот Михайлов в доме какого-то русского богача сам безо всяких требований и даже просьб «с талантом (!) и вдохновением (!) стал своим красивым (!) баритоном исполнять советские песни о Сталине». Он пел, фиглярствуя и глумясь над ними. Какие песни? «В бой за Родину, в бой за Сталина», «Артиллеристы, Сталин дал приказ», «От края до края». И что же? Куняев тут все понимает: «Это было не просто веселым хулиганством. Бывшие власовцы и старики из первой эмиграции встретили его артистическое кощунство с восторгом и бурными аплодисментами… Они почувствовали в этот момент свою историческую правоту в противостоянии „Совдепии коммунистов“, Сталину… Да, да, ему. Имя, которое несколько десятков лет повергало их души в мистический ужас, ныне на их глазах высмеивалось не кем-нибудь, а представителями той державы, с которой они вели борьбу не на жизнь, а на смерть. „Наше дело правое“, — можно было прочитать на их старческих вдохновенных лицах». Задумайтесь: как на наших молодых лицах в июне сорок первого…
Михайлов был, конечно же, представителем не державы, а этой компашки, сформированной Кожиновым и Фишером, этого ублюдочного патриотизма. Все они были вместе, и как раз тут-то и мог пригодиться боксер, но никто из них не только не подошел и не заткнул вороне горло, но и не перебил, не помешал довести концерт до конца. Пожалуй, вместе с власовцами и аплодировали. Ведь сказано же не «представитель державы», а «представители». Да совершенно ясно, что глава делегации и сам не мог наглядеться на ворону и наслушаться ее. Ведь какие слова у него срываются с языка: талант… вдохновение… красивый баритон… артистичность… Словно не сбрендивший пошляк фиглярствовал в угоду предателям родины, а Дмитрий Хворостовский пел арию княза Игоря…
В главе есть подзаголовок: «Олег Михайлов как зеркало советской горбачевщины». То есть автор вроде бы осуждает «зеркало». Но одновременно так изощряется, чтобы сие «зеркало» приукрасить: «Олег Николаевич не был фанатичным крамольником, скорее, главным свойством его талантливой натуры было то, что выражено в народной пословице: „Ради красного словца не пожалеет ни мать, ни отца“. Вот он и заливался, как соловей… Пожилой бонвиван, седовласый, хмельной и, наверное, потому трогательный и артистичный…» В прошлом году, прочитав какую-то мою статью, этот уже не пожилой, а старый бонвиван позвонил мне и, пьяно всхлипывая, лепетал, что готов идти на баррикады защищать Советскую власть. Кинулся по первому снегу за грибами. Или лучше сказать, потеряв голову, захныкал о волосах…
После возвращения в Москву путешественник получил большое письмо от старой американской украинки Надежды Ковтуненко. Она писала: «Была на собрании в Нью-Йорке, где все вы выступали. Многие были разочарованы. Оказывается, вы не прочь, чтобы Советская страна была расчленена. Удивляюсь, как могут об этом даже думать российские патриоты. Сколько крови пролили наши предки, собирая отечество, отстаивая его от врагов. А теперь вы сами хотите развала… До Горбачева русское советское общество было морально здоровым. Не было проституции, наркомании. Ученики в школах были замечательные. А молодежь! Я же помню те времена. Горбачев помог Западу развратить общество…
В некоторых ваших выступлениях идеализировалась монархия. Живя в России до войны, я симпатизировала монархии. Но в Штатах много прочитала о ней и пришла к выводу, что революции не быть не могло. Почему были побеждены белые в Гражданскую войну? Потому что народ не хотел монархии. А вы ее сейчас захотели… Кто-то из вашей делегации сказал: „Историю народа не писали после 1917 года“. Неправда! Я училась на историческом факультете и свидетельствую — в общих чертах история преподавалась правильно… Я хочу, чтобы была Великая Россия».
Мемуарист обильно цитирует переписку со многими читателями. Этому посвящена целая глава да еще письма разбросаны по всей книге. Сколько места отвел, например, переписке с каким-то Вассерманом! Но что он ответил на письмо русской патриотки Ковтуненко и ответил ли вообще, неизвестно. А что стал делать после всех американских впечатлений, после таких вот писем, как это? Продолжал печатать Солженицына, клеветать на Ленина, поносить Горького и Маяковского…
А в августе 1991 года в Москве проходил Всемирный русский конгресс, видимо, тот самый, который в США обещал Михайлов. В эти дни как раз и произошел ельцинский переворот. Запахло жареным. И вот, что-то сообразив, Куняев и его дружок Владимир Бондаренко кинулись искать помощи. У кого? У делегатов этого конгресса, расположившихся в гостинице «Россия». Почему? Да как же! Ведь это были «старики из первой эмиграции и их дети, власовцы и энтээсовцы, о судьбах которых не раз писал Бондаренко, а главное, многие из них были читателями, поклонниками и даже авторами „Нашего современника“ и газеты „День“». И вот два друга решили спасать родину с помощью власовцев и всей этой публики, своих читателей и почитателей. Дальше градус идиотизма подскакивает еще выше: «Мы полагали, что, симпатизируя нашим изданиям, любя творчество Распутина, Белова, Солоухина, Шафаревича, Бородина, эти люди помогут нам связаться с газетами, журналами и радиостанциями Запада, чтобы рассказать о первых русофобских шагах нового режима…» Господи, какая беспросветная оторванность от реальности, какая убогая книжность! Они искали помощи не только у власовцев, но еще и у западной прессы, в целом у Запада, во многом руками которого этот «новый режим» и был установлен. Они намерены были спасать родину с помощью читательской конференции. Сейчас Куняев восклицает о себе и своем друге: «Наивные люди!» Нет, любезный, наивность в шестьдесят лет столь же маловероятна, как девственность. Особенно — среди тертых литературных калачей.
Как и следовало ожидать, от своих читателей и почитателей, а именно от лидера антисоветского НТС Романа Редлиха два патриотических Аякса или, лучше сказать, мини-Минин и микро-Пожарский получили ясный ответ: «Поздно вы, патриоты, спохватились! Надо было раньше возглавить восстание против коммунистов!» Он точно понял, что к нему приперлись антисоветчики.
Казалось бы, на этом можно было успокоиться. Но нет! Ведь они горели страстью спасти родину, и мини-микро помчались дальше, стали искать… Кого бы вы думали? Еще одного участника конгресса — Александра Киселева, духовника власовской армии. «Слушая наши негодующие и сбивчивые речи, — рассказывает мини-Минин, — отец Александр молчал, теребил бороду, опускал глаза. На прощанье сказал: „Оставьте надежду на Запад… Да храни вас Господь!“ — и осенил нас крестным знамением». Так и живут эти патриотические микроорганизмы, осененные дланью власовца. И если бы после этого Киселева они помчались за помощью к другому Киселеву, к известному всем Евгению, то никто бы не удивился. Таков их патриотизм….
Уже после того, как все это было написано, я с удивлением узнал, что в делегации был еще один человек, о котором мемуарист не упомянул ни словом, — покойный писатель Эрнст Сафонов, тогда — главный редактор «Литературной России». Мало того, он-то, как мне сказали, и возглавлял делегацию, и во время всей поездки Эрнст Иванович глубоко возмущался поведением иных коллег, горячо протестовал против их провокаторских антисоветских заявлений. Потому-то Куняев и нарисовал картину, в которой не нашлось места для Сафонова, который к тому же один изо всех уже и умер. Что может возразить могила?
Очень странно, что во всем обширном рассказе о поездке в США автор ни словом не упомянул предшественников — русских писателей, побывавших в этой стране раньше. А ведь их немало, и все фигуры-то крупные. В 1893 году — Владимир Короленко, в 1906-м — Максим Горький, в 1922-м — Сергей Есенин, в 1926-м — Владимир Маяковский, в 1935-м — Илья Ильф и Евгений Петров… Уже один этот перечень — неплохая иллюстрация в «железному занавесу», по поводу которого опять же вместе с Немцовым и Новодворской так негодует наш Куняев. Но сейчас важно обратить внимание на другое: все русские писатели, побывавшие в Америке, написали об этом очерки, повести, стихи, пьесы, и при этом, как до революции, так и после, в главном все они были очень единодушны — в осуждении американского делячества, бездуховности, культа доллара, жестокости. Короленко писал об этом в повести «Без языка». А в одном из писем оттуда признавался: «Только здесь чувствуешь всем сердцем и сознаешь умом, что наш народ, темный и несвободный, все-таки лучший по натуре из всех народов! Это не фраза славянофила. Нам недостает свободы, и мы ее достойны». Горький написал широко известный памфлет «Город Желтого Дьявола», Есенин — очерк «Железный Миргород», где уверял: «Лучше всего, что я видел в мире, все-таки Москва. В чикагские „сто тысяч улиц“ можно загонять только свиней… При всей культуре „железа и электричества“ здесь у каждого полтора фунта грязи в носу». В. Маяковский — цикл стихов «Мое открытие Америки», суть которого такова:
Я б Америку закрыл, слегка почистил, А потом опять открыл — вторично.В одном из писем, которыми Куняев заваливал меня в эти дни, он продолжал, как и раньше, в припадке антисоветской падучей поносить Илью Эренбурга и Константина Симонова. Так вот, эти писатели, объявленные в воспоминаниях преступниками, в 1946 году тоже предприняли поездку в США и Канаду. Тоже много выступали на вечерах, проводили пресс-конференции, отвечали на вопросы. Только не было водочно-пельменной эйфории, слюнявых целований и пьяных клятв в вечной дружбе. Было нечто совсем другое.
После одного выступления писателей окружили участники встречи и стали просить автографы. Один был особенно настойчив. Эренбург дал ему автограф. «Напишите что-нибудь еще!» — потребовал он. Эренбург написал. «Мало! Напишите еще, — настаивал тот, — я во время войны внес в фонд помощи России двадцать пять долларов. Так что имею право». — «Ах, двадцать пять? — переспросил Эренбург, доставая бумажник. — Вот вам пятьдесят, только чтобы я больше не слышал о вашей помощи!»… Кто из куняевской компашки был способен на подобный жест?..
Симонов на митинге в Сан-Франциско сказал: «За три недели в Америке мне уже несколько раз приходилось выступать на митингах; но мне всегда хочется говорить о трех вещах: во-первых, о необходимости дружбы между нашими народами, во-вторых, о необходимости дружбы между нашими народами, в-третьих, о необходимости дружбы между нашими народами». Но это не помешало оратору сказать и о журналистах, «не понимающих, что такое ответственность за свои слова. В России есть поговорка: слово — не воробей, вылетит — не поймаешь… А сколько этих непойманных грубых, несправедливых, жестоких слов о России по милости журналистов летают теперь по миру!..
Что пишут о России иные журналисты, побывавшие там месяц или три? Пишут, что большинство русских семей в Москве живут в одной комнате. Правда ли это? Да, правда. Пишут, что люди в России плохо одеты. Правда ли это? Да, правда. Пишут, что в иных деревнях землю пашут на коровах, и целые семьи живут в землянках. Правда ли это? Да, правда… Да, это так, это горькая правда! И на то, что журналисты пишут об этом, мы не может ни обижаться, ни сердиться… Но ответьте мне, почему в этих книгах и статьях я слишком часто читаю непонятное для нормального человека злорадство? Чему вы радуетесь, господа? Тому, что семьи теснятся в одной комнате, потому что половина России сожжена немцами? Вы этому радуетесь? Почему вы радуетесь, что дети ходят в рваных пальто? Потому что мы не были так богаты, чтобы делать сразу и новые пальто и новые пушки?
Почему вы радуетесь, что у женщин заплаканные глаза и в деревне редко увидишь мужчин, потому что эти мужчины пали на окровавленных улицах всех городов от Сталинграда до Берлина? Почему вы радуетесь, спрашиваю я вас?! Если б американский народ постигли такие бедствия, какие постигли наш народ, мы бы не радовались, мы бы плакали вместе с вами… Мои дорогие друзья! У каждого народа есть сердце. И каждый народ болезненно чувствует, когда его задевают за сердце. Так не позволяйте это делать никому, несмотря на вашу свободу печати, потому что сердце легко ранить, но трудно вылечить»…
Как видим, все это было очень далеко от пельменно-смирновской эйфории. А вернувшись в Москву, Симонов написал знаменитое стихотворение «Митинг в Канаде»:
Я вышел на трибуну, в зал. Мне зал напоминал войну, А тишина — ту тишину, Что обрывает первый залп. Мы были предупреждены О том, что первых три ряда Нас освистать пришли сюда В знак объявленья нам войны. Я вышел и увидел их, Их в трех рядах, их в двух шагах, Их — злобных, сытых, молодых, В плащах, со жвачками в зубах… И я не вижу лиц друзей, Хотя они, наверно, есть, Хотя они, наверно, здесь. Но их ряды там, где темней… Но пусть хоть их глаза горят, Чтоб я их видел, как маяк! За третьим рядом полный мрак. В лицо мне курит первый ряд. Почувствовав почти ожог, Шагнув, я начинаю речь. Ее начало — как прыжок В атаку, чтоб уже не лечь: — Россия! Сталин! Сталинград! Три первые ряда молчат. Но где-то сзади легкий шум, И прежде чем пришло на ум, Через молчащие ряды, Вдруг как обвал, как вал воды, Как сдвинувшаяся гора, Навстречу рушится «ура!»… Уж за полночь, и далеко, А митинг все еще идет, И зал встает, и зал поет, И в зале дышится легко. А первых три ряда молчат, Молчат, чтоб не было беды, Молчат, набравши в рот воды, Молчат — четвертый час подряд!..А был тогда Симонов в два раза моложе путешественника из «Нашего современника». Вот какие писатели жили на русской земле в советское время, вот кого нынешние номенклатурные лауреаты называют преступниками. А с теми, что сидели в первых трех рядах, эти патриоты нашли бы общий язык…
Религиозное раболепие
В четырех номерах «Правды» была напечатана статья члена Президиума ЦК партии Виктора Зоркальцева «КПРФ и религия». Надо полагать, ей придавалось принципиальное значение. Об этом свидетельствуют и сан автора, и размер статьи, и место ее публикации, и характер формулировок. Что ж, время…
Автор назидательно внушает: «Нам в России пора по-настоящему осознать, что мы живем в принципиально ином обществе». И мы сразу ошарашены. Во-первых, кто же это до сих пор не осознал, что произошло, если жизнь каждый день бьет по головам? Да как! Во-вторых, «в ином обществе», чем какое? Почему автор стесняется сказать «в ином, чем социалистическое, в котором мы жили совсем недавно»? Хотя и это было бы лишь полуправдой, ибо на самом деле мы живем в обществе не просто ином, а прямо противоположном социалистическому, — в таком, где трудящиеся бесправны, народ ограблен кучкой кровососов, подобных Чубайсу, где идет интенсивное обнищание и вымирание населения. Автор констатирует: «страна лежит в развалинах, ее на глазах всего мира добивают, народ бедствует». Но вместо того, чтобы внятно сказать, по чьей вине это происходит, он опять напускает тумана: «Это типичное переходное общество». Откуда — куда переходное? Сказать это член Президиума ЦК не смеет. Так скажу я, рядовой коммунист: общество переходит, вернее, власть и помянутые кровососы насильно перетащили общество из социализма в бандитскую хазу, а теперь те же кровососы тащат его в разбойничью пещеру, чтобы там прикончить.
И вот в пору таких-то гибельных для народа и государства событий член Президиума умиляется и не может нарадоваться тому, что «после устранения бессмысленных административных запретов и идеологических табу начался религиозный ренессанс». В этом он и видит инакость общества, его новизну, этим и умиляется. Вот, мол, раньше, в эпоху запретов и табу, люди ночами стояли за билетами в Большой, во МХАТ, в Малый, тянулись длинные очереди в Третьяковку, в Музей изящных искусств, в Ленинку, а теперь, в пору ренессанса, обнищавшим и голодным согражданам не до этого, зато «видишь десятки тысяч людей, простаивающих по 6–8 и более часов у храма Христа Спасителя, чтобы поклониться мощам святого Пантелеймона, умершего без малого 1,7 тысячи лет назад». Так и написано: «1,7 тысячи лет». При виде этих «десятков тысяч» пламенное сердце коммунистического идеолога млеет… И одновременно, опять-таки не решаясь говорить прямо, открыто, он молча отвешивает здесь поклоны Ельцину и его режиму, ибо, конечно же, имеется в виду, что это они устранили запреты и табу, благодаря им начался сей ренессанс с хвостами очередей к мощам.
Но о каких, собственно, запретах речь? Бывали, конечно, дуроломы, подобные Хрущеву, зело огорчавшие верующих. Так от них страдало все — и сельское хозяйство, и оборона, и литература, и изобразительное искусство, и верующие, и неверующие. Хрущев крушил как Христа и его приверженцев, так — да еще с большим рвением! — и Сталина с его последователями. Но вот уже много лет никаких запретов не было. Ведь действительно, «партия в целом боролась не с религией, а с вредными предрассудками и антигосударственной деятельностью некоторых религиозных организаций». Автор далее тут же и напоминает о многих веских решениях партии и правительства 20–30—40-х годов, подписанных Сталиным, Орджоникидзе, Кировым и направленных на обережение интересов церкви и верующих. А с 1943 года руководители партии и государства принимали священнослужителей в Кремле, отмечали их государственными наградами, они приглашались на правительственные приемы и так далее. И после этого, как о чем-то небывалом, член Президиума вдруг заявляет, что сейчас «государство тонко учитывает это (помянутый ренессанс. — Автор) и активно вовлекает духовные авторитеты в решение светских проблем. Многие из них удостоены государственных наград».
Очень хорошо. Но хотелось бы знать, почему ни слова о том, сколь «тонко учитывает» государство бедствие народа, созерцающего церковный ренессанс. Что, коммунисту об этом запрещено говорить? Кем — Президиумом ЦК? Священным Синодом? Не дает ответа, но зато опять млеет от восторга по поводу того, что на церемонии передачи президентской власти, состоявшейся, по его мнению, будто бы «в канун Нового года», присутствовал сам «глава Русской православной церкви. И это было знаковым явлением (!) для общества». Прекрасно! Но хочется напомнить трубадуру ренессанса, что во время войны и вскоре после нее патриарх-орденоносец Сергий и другие священнослужители участвовали в решении таких «светских проблем», как, например, сбор средств в Фонд обороны, а как члены государственных комиссий — в расследование немецко-фашистских злодеяний на нашей земле. А патриарх-орденоносец Пимен еще в 1963 году стал членом Всемирного совета мира и Всесоюзного комитета защиты мира. Из времен сравнительно недавних можно вспомнить хотя бы известное письмо тогда еще митрополита Алексия генсеку Горбачеву с благодарностью за его «титанический труд на благо Родины», — оно было написано после высокого совещания в Кремле, в котором будущий патриарх принимал участие…
О каких же недавних запретах и табу толкует высокопоставленный идеолог? Встречал ли он их за всю свою жизнь?.. Другое дело, что Ельцин создал для церкви как для своего прямого союзника, так сказать, режим наибольшего благоприятствования: приблизил к трону, обласкал, освободил от обременительных налогов, предоставил телевидение и т. п. Однако мы полагаем, что участие в работе упомянутых выше фондов, комиссий и советов было поважней для истории и нужней для народа, чем лобызание патриарха с президентом или «знаковое присутствие» на разухабистом игрище, устроенном в Кремле на золоте, бархате и атласе под елейные речи и колокольный звон с пушечной пальбой и фейерверком.
В чем же т. Зоркальцев и его Президиум видят тот самый ренессанс? Прежде всего, конечно, в том, что «процесс создания религиозных общин нарастает. Конфессии России бурно развиваются, в них вовлечены миллионы граждан…» Сколько же именно миллионов? А вот: «По данным социологических исследований, не менее 60 процентов жителей России признают себя верующими». Не менее! А может, и более. Это выходит, все взрослое население поголовно, включая Президиум ЦК КПРФ, то есть миллионов 100–110. Ого!
Пожалуй, такого процента нет даже в столь религиозных странах, как Испания, Италия или Израиль. А кто же проводил социологическое исследование? Как зовут этих энтузиастов? И где они трудились? Когда? Какой метод использовался? Опять нет ответов!.. Видимо, то была тайная подпольная акция, и она стала общим секретом Президиума КПРФ и Священного Синода, Зюганова и патриарха.
60 процентов были названы в первой части статьи, но вот мы открываем вторую часть и читаем: «По данным переписи населения 1939 года две трети жителей СССР считали себя верующими». Тут уж получается не 60, а 66 процентов. Но и этого члену Президиума в его рвении мало, в четвертой части статьи он уверяет, что «подавляющая масса граждан СССР» были верующими. Подавляющая!.. Это уж, поди, процентов 90. И он ликует! Несмотря на то что вроде бы ясно понимает болезненные причины «бурного роста» и ренессанса: «Страдания, выпавшие на долю наших граждан в годы войны, увеличили число верующих». И сознает, что верующие ныне принадлежат «в основном к обездоленным слоям общества». Коли так, то чего ж тут, спрашивается, ликовать? Да это не ренессанс, а декаданс!.. Но дело не только в этом. Вы уверены, т. Зоркальцев, что при переписи 1939 года задавали вопрос о вероисповедании? Мои ровесники помнят эту перепись, но сколько я ни напрягал память, сколько ни расспрашивал, все говорят: «Чушь! Не было такого вопроса». В самом деле, с какой стати? — ведь церковь отделена от государства… Словом, есть основание полагать, что все эти 60, и 66, и 90 процентов добыты «способом открытого бурения» там, где источник подобных данных неиссякаем, — в залежах коксующихся домыслов. Эти ваши миллионы и миллионы, т. Зоркальцев, еще более эфемерны, чем 20 миллионов членов КПСС до 1991 года, когда они при первом шорохе моментально разбежались, оставив 2,5 процента. Так что, как горбачевское Политбюро жило в выдуманном им эфемерном мире, так и нынешние идеологи КПРФ обретаются там же… Но спрашивается: зачем член Президиума ЦК жонглирует несуразно раздутыми цифрами? Ответ на этот вопрос имеет кардинальное значение: чтобы понравиться церковникам. И в этом вся суть статьи. Она сплошь состоит из комплиментов в их адрес, из угодничества перед ними, из прямого раболепия путем искажения действительных исторических фактов.
Впрочем, нельзя исключать того, что цифра «не менее 60 процентов» действительно была где-то получена в результате какого-то хитрого опроса. Дело в том, что вот уже немало лет, как в обществе создана атмосфера если не террора, то злобного остракизма против неверующих, глумления над ними. И активнейшим помощником ельцинского режима в этом богопротивном деле оказалась КПРФ и ее лидеры. В. Зоркальцев пишет: «Ошибка КПСС, руководства страны того (?) времени состояла в том, что культивировалось искусственное разделение людей по вере, что религия признавалась наследием феодализма». Во-первых, а что, разве религия это наследие Октябрьской революции или первой пятилетки? И о каком времени тут речь? И о каком «разделении по вере» (судя по контексту, имеется в виду разделение верующих и неверующих. — Автор) говорит автор, если сам же, опровергая себя, утверждает, что «в партии в 1922 году партперепись выявила 10 % верующих»? В партии! А в середине 20-х годов, например, в компартии Бухарской республики более 60 % были верующие, «причем мусульманские священнослужители во многих случаях возглавляли партячейки». Куда уж дальше! Имея в виду более поздние времена, Зоркальцев, не называя, правда, конкретных имен, рисует такую картину: «Немало верующих являлось депутатами Советов, занимало командные посты в армии, вело научную и преподавательскую работу, ярко проявляло себя в сфере экономики и культуры». Все это не оставляет камня на камне от собственного угодливого мифа «разделения по вере».
Так было. А что теперь? Теперь-то и насаждается настоящее разделение, притом — самыми варварскими способами. Вот хотя бы всем известный Никита Михалков, лауреат премии Ленинского комсомола Казахстана. Этот Михалков уже много лет буквально терроризирует неверующих — и по телевидению на всю страну, и в таких злобных, ельцинско-раболепных газетах, как «Не дай Бог!». Так, 29 июня 1996 года, изо всех сил помогая Ельцину вторично стать президентом, он писал в помянутой грязной газетенке: «Большевизм ничего не может принести ни миру, ни народу. Большевизм построен на учении, которое рождено не в России. И уже это (!) говорит о том, что оно никак не может быть связано с истинно корневой системой страны…» В угодническом экстазе он не соображает даже, что его слова о чужеродности и корневой связи могут быть с еще большим основанием отнесены к христианству вообще и в частности к православию, которые ведь тоже родились не в Новгороде или Рязани, не в Мытищах или Елабуге, а гораздо дальше от России, чем марксизм, — аж за синими морями, за высокими горами. И дальше: «Только с Ельциным сегодня может связать свое будущее, свой расцвет (то бишь ренессанс. — Автор) православие…» И, наконец: «Русский человек без веры — не человек. Достоевский сказал еще жестче: животное. А я не хочу быть животным, я не хочу жить в мире животных». Раньше, видите ли, жил и шибко преуспел среди животных, а теперь почему-то не хочет. И такие речи Михалков не раз повторял как раньше, так и после по телевидению. А Достоевский, на которого оголтелый лауреат комсомола постоянно ссылается, конечно же, ничего подобного не говорил. Церковь должна бы сама решительно осудить такие широковещательные заявления всем известного невежды, но святые отцы молчат. Что, так по душе? Ведь как говорится, молчанье — знак согласия. А разве можно вообразить, чтобы коммунисты промолчали в ответ на такое, допустим, заявление одного из своих собратьев: «Русский человек без веры в марксизм-ленинизм — не человек, а животное». Вон стоило только генералу Макашову молвить что-то дискуссионное о евреях, которых в сто раз меньше, чем неверующих, как Зюганов тотчас кинулся к Кобзону с извинениями от имени всей партии. Но за все годы человеконенавистнического беснования Михалкова КПРФ, как и церковь, ни разу не посмела дать отпор наглецу, не решилась защитить от его гнусных оскорблений миллионы и миллионы неверующих.
Больше того, теперь и член Президиума ЦК заявляет в таком же оскорбительном духе: «Человек без веры — как птица без крыльев! У него нет ни будущего, ни прошлого, да и настоящее его плачевно». Коммунистический идеолог выступает в роли подпевалы певца ельцинизма. А ведь не только Михалков не желает быть животным, не только Зоркальцев не хочет слыть птицей без крыльев да еще не иметь ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, — этого не хочет никто, поэтому при желании можно получить невиданные проценты верующих. Заверив нас в том, что перед войной 66 процентов населения СССР были верующими, автор торжествующе восклицает: «Какой же крепко верующей была Россия, если даже в той (?) ситуации люди не боялись официально записать, что они верующие!» О какой ситуации тут речь? Ведь мы только что слышали от автора, что верующие люди были всюду, занимали и ответственные должности в партии, и командные посты в армии, руководили народным хозяйством и успешно работали в науке, в искусстве, в литературе. А кроме того, да разве можно сравнить, допустим, убогий довоенный журнальчик «Безбожник», который, кстати, когда началась война, был закрыт, с таким оружием массового идеологического поражения, как телевидение, как упоминавшаяся 10 000 000-тиражная на шести полосах в цвете газета «Не дай Бог!» с постоянным пребыванием там Михалкова, Броневого, Джигарханяна и даже Брижит Бардо, с пеной на губах цитирующих несуществующие тексты Достоевского? Вот в обстановке такого террора действительно надо иметь мужество, чтобы открыто заявить о своем атеизме… Судя по всему, Президиум ЦК КПРФ не дает себе отчета, до какого мракобесия дошло дело, в котором он принимает столь деятельное участие…
Поэтому можно посоветовать т. Зоркальцеву проделать такой эксперимент. Перепишите-ка, уважаемый, на машинке пушкинскую (не говорю уж «Гавриилиаду»), «Сказку о попе и о работнике его Балде» да подите в любую московскую редакцию. Во многих из них ныне сидят люди, отродясь Пушкина не читавшие. Поэтому можно будет смело сказать: «Вот взбодрил я на досуге сказочку, напечатайте». И что тут произойдет? Не только вас, т. Зоркальцев, не только т. Зюганова, но и самого Пушкина с такой сказочкой сегодня спустят с лестницы, да еще и физиономию набьют…
Тов. Зоркальцев пишет: «Настало время серьезного пересмотра политики КПРФ в отношении религии… В Программе КПРФ указано, что в национально-освободительной борьбе за спасение России союзниками КПРФ могут быть и „религиозные объединения всех традиционных конфессий“». Конечно, могут. Какие разговоры! И дальше: между церковью и КПРФ «необходимо единение для спасения России… Поддержка православия, других конфессий — наша важная задача».
Итак, союзники и заединщики во имя великой цели. Что ж, замечательно! Никто не против. И еще Маркс да Энгельс клеймили общество, которое «священный трепет религиозного экстаза утопило в ледяной воде эгоистического расчета…» Но важно, как строятся отношения между союзниками. Прежде всего, они должны быть равноправными. Так? Богатую пищу для размышлений на эту тему дают, например, наши отношения с союзниками во Второй мировой войне. Тут есть две стороны — слово и дело. Нельзя сказать, что союзники скупились на похвальные слова и комплименты в наш адрес. Так, Черчилль сказал однажды о нашем Верховном Главнокомандующем: «Великий воин Сталин…» Верховный ответил несколько более сдержанно, но тоже возвышенно: «Черчилль? Старый боевой конь…» Но если судить не по словам, а по делам, то нельзя не видеть эгоизма наших западных союзников, их постоянного стремления грести жар нашими руками.
Не поступает ли сейчас церковь по отношению к КПРФ в некотором смысле так же, как во время войны западные демократии — по отношению к нашей стране? Судите сами. Статья т. Зоркальцева дает об этом ясное представление. Во-первых, странно, что, объявив свою партию со ссылкой на ее Программу союзником церкви, автор почему-то скрывает от народа, когда, где, чьими устами церковь в свою очередь объявила себя союзником компартии. Однако, несмотря на очевидное отсутствие изначальной взаимности автор неистощим в комплиментах и похвалах односторонне объявленным союзникам: «В современной России религиозные деятели — общепризнанные авторитеты. К их голосу прислушиваются миллионы граждан… Духовные пастыри отстаивают насущные интересы мирян, резонируют настроения большинства населения, отстаивая его жизненно важные повседневные чаяния». Очень отрадно. Но хорошо бы привести конкретные примеры. Вот, допустим, миряне Владивостока и чуть ли не всего Приморского края сейчас мерзнут и голодают, поскольку нет ни топлива, ни зарплаты, а духовные пастыри, дескать, уже тут как тут, уже резонируют. Интересно узнать бы, какой именно пастырь резонирует точнее и громче всех. Ведь миряне эти, разуверившись во власти, уже обращались со своими чаяниями тепла и пищи, лекарств и денег к самому патриарху. Но что-то не слышали мы, чтобы он прорезонировал, допустим, посредством посылки туда денег из патриаршего фонда…
Между тем, именно по этому адресу автор оглашает особенно проникновенные похвалы: «Весомо и набатно, когда этого требуют интересы России, звучит голос патриарха Алексия»… Да, весомо и набатно, но в интересах ли России прозвучал его голос в США, где он призывал американских раввинов к совместной борьбе против русского антисемитизма. Весомо и набатно, но в интересах ли России прозвучал его голос в Германии, где он от имени русского народа, который его об этом не просил, принес немцам извинение неизвестно за что. Не за освобождение ли от фашизма? Не за сотни ли тысяч жизней наших солдат, погребенных в немецкой земле?.. Весомо и набатно, но в чьих интересах прозвучал его голос, когда в день рождения могильщика России он, преподнося ему в подарок золотую статуэтку Владимира Святого, возгласил на всю страну: «Вы, Борис Николаевич, Владимир Святой наших дней!» Наконец, весомо и набатно прозвучал его голос и в октябре 1993 года: «Кто первый откроет огонь, тот будет предан анафеме!» Давно известно, что первый открыл огонь Ельцин и по его приказу были расстреляны сотни мирян. И что же Святейший Резонатор с его анафемой?
И вот что, между прочим, приходит на ум, когда размышляешь об отношениях коммунистов и церкви. Ленин не объявлял компартию союзником церкви, однако патриарх Тихон, сперва отвергнув советскую власть, потом призвал мирян к сотрудничеству с ней и высказал свое восхищение Лениным. Сталин тоже не объявлял компартию союзником церкви, но патриарх Сергий, а потом и патриарх Алексий Первый глубоко чтили вождя советского народа, о чем Зоркальцев почему-то умалчивает… Так было. А что теперь?
Лидеры КПРФ и ее идеологи, объявив РПЦ союзником, нахваливают и саму религию, и церковь, и призывают помогать ей, и превозносят ее иерархов, но что слышат в ответ? Кто из святых отцов молвил хотя бы одно доброе словечко о компартии в прошлом и теперь? Кто назвал Зюганова хотя бы резонатором народных чаяний или рубильником социального прогресса? Нет таких голосов… В. Зоркальцев называет конкретные имена коммунистов, помогавших церкви и верующим в прошлом и в настоящем: Сталин, Калинин, Орджоникидзе, Киров… Василий Стародубцев, Татьяна Астраханкина, Александр Шульга… А где созвучные этим имена союзников?..
Автор цитирует Программу КПРФ: «добиваться уважения к православию». Замечательно, хотя и не совсем понятно, ибо добиваться уважения к себе всякий должен, прежде всего, сам, в частности, соблюдением своих собственных решений. Но интереснее другое: а кто из нынешних священнослужителей добивается уважения к коммунизму и к коммунистам? Опять повторим: союзники же!.. Больше того, а какова была позиция церкви на президентских выборах 1996 года? Эта позиция вынудила тогда трех верующих русских патриотов — В. Мяло, В. Осипова и Н. Павлова выступить в «Нашем современнике» № 7 с письмом «Не сейте распри». Они писали, что Архиерейский собор вынес решение «о непредпочтительности для церкви какого-либо государственного строя, какой-либо политической доктрины, каких-либо общественных сил и их деятелей, в том числе находящихся у власти». Решение ясное и твердое. Но не прошло и двух лет, с тревогой писали автор, «как первое лицо нашей церкви публично заявляет о предпочтительности существующего политического режима, существующей „стабильности“ и — по сути — действующего президента». Это было сказано в Сыктывкаре, а затем в Перми. К священникам на местах обращен прямой призыв вести работу с верующими в преддверии выборов. Духовенству поручено подсказывать мирянам, что они «должны идти на выборы и поддержать власть». Миллионы верующих как бы обязаны теперь голосовать за Ельцина. Попутно было объявлено, что, если оппоненты режима придут к власти, «они могут вновь разрушить храм Христа Спасителя…».
Мы уже отчасти видели, как т. Зоркальцев добивается уважения к религии и РПЦ, но полезно кое-что и добавить, ибо тут его рвение и его арсенал поистине неисчерпаемы. Он объявляет, например: «Религия сейчас во всем мире меняет свой облик, приспосабливаясь к реалиям современности». Как церковные деятели хотя бы в лице патриарха приспосабливаются к таким, скажем, реалиям современности, как Ельцин, мы только что видели сами. Но как православие меняет свой облик, что появилось в нем нового, автору следовало бы рассказать, ибо это не очень-то ясно. Дальше: «Когда идеологический аппарат КПСС окончательно рухнул, лишь церковь громогласно отстаивала принципы народной жизни». Горбачевский идеологический аппарат во главе с Яковлевым никому не жалко, но где и когда т. Зоркальцев видел и слышал эту церковную громогласность? Какие принципы народной жизни она отстаивала? Ну назвал бы хоть один случай, хоть единый принцип! Может, «всякая власть от Бога»?
И снова: «Церковь и аккумулятор и хранительница исторического и культурного наследия нашей страны». Да, так было когда-то, о чем свидетельствует, в частности, упомянутый в статье образ летописца Пимена из пушкинского «Бориса Годунова». Но что сейчас? Что аккумулирует и сохраняет церковь ныне? Где ее голос в защиту школ, библиотек, музеев, давних строений нерелигиозного характера? Правда, автор с радостью сообщает, что издана 12-томная энциклопедия РПЦ. Очень хорошо. Но млеющему от восторга члену Президиума тут почему-то не приходит в голову пожалеть о том, что коммунисты не имеют до сих пор хотя бы 2-томную энциклопедию ВКП(б) — КПСС — КПРФ. А еще, оказывается, началось издание крупноформатной 25-томной Православной энциклопедии. Тоже прекрасно! Но какова ее цена? На кого она рассчитана? Нам-то по бедности хотя бы 5-томную Коммунистическую энциклопедию издать. Разве не досадно, что у коммунистов нет средств даже для скромных изданий, а их любимый союзник, которого они превозносят до небес, вон что закатывает! Уж не попросить ли помочь, как помогали нам все же во время войны союзники самолетами, автомашинами, тушенкой? Или пусть бы церковь опять же из благородных союзнических чувств выступила с требованием возвратить коммунистам их имущество. Почему бы не поставить этот вопрос перед патриархом, а он — перед президентом?
Ведь сама-то церковь вон как благоденствует: у нее «крепкая материальная база… тысячи храмов, монастырей, мечетей, синагог, духовных академий, семинарий, медресе, издательств, газет, журналов…» Один храм Христа Спасителя, этот, по выражения нашего марксиста-ленинца, «венец религиозного ренессанса», по данным прессы, обошелся в 60 миллионов долларов. Так кто же кому из союзников должен помогать? Богатый — бедному или бедный — богатому?..
В неусыпной заботе об авторитете союзника т. Зоркальцев доходит до утверждения, что «былого противостояния религии и науки сейчас нет!». Слава тебе, Господи! Но куда ж оно девалось? Ведь столько веков люто враждовали! Дело доходило, помнится, до сожжения ученых живьем на кострах. Еще на моей памяти они непримиримо противостояли, допустим, в вопросе происхождения человека. Так кто же к кому приспособился? Наука ли к религии, прокляв Дарвина и согласившись, что человека можно создать из ребра и даже из простого фу-фу, или религия к науке, объявив Дарвина равноапостольным святым чудотворцем и осудив печально знаменитые аутодафе, «обезьяньи процессы» в Америке и тому подобные святые штучки? И тут нет ответа!.. Вот сейчас, в декабре этого года, палеонтолог Пикфорд раскопал в Кении останки человекообезьяны, жившей 6 миллионов лет тому назад. Интересно, что скажут об этом как священнослужители, так и марксистская наука в лице т. Зоркальцева.
В поисках дополнительных доводов в пользу союзника член Президиума ЦК обращается и в прошлое — к его событиям и выдающимся деятелям. Например: «Старшее поколение помнит, как многих потрясло обращение И. В. Сталина в июле 1941 года к народу. Его пастырские слова „братья и сестры“ нашли глубокий отклик в сердцах верующих и озадачили догматиков». От лица старшего поколения могу сказать вам, т. Зоркальцев: вы глубоко ошибаетесь. Никого эти слова не озадачили. Они вовсе не воспринимались тогда как церковные, каковыми они вовсе и не являются. Это обычные русские слова, к которым лишь часто прибегают в церковных проповедях и писаниях, о чем молодое поколение тогда уже и не знало, но никакой монополии на них у церкви нет. Слова эти в гениальной речи Сталина не стояли одиноко. В тот страшный час он говорил как отец нации:
«Товарищи! Граждане!
Братья и сестры!
Бойцы нашей армии и флота!
К вам обращаюсь я, друзья мои!..»
И все это вместе, в неразрывном единстве было пронзительным зачином великой речи, нашедшей глубокий отклик в сердце всего народа, а отнюдь не только верующих. И лишь такие бесстыжие оборотни, как Солженицын или Никита Богословский, могли потом глумиться над ней. Но и нахваливать ее за церковный будто бы колорит тоже нет никаких оснований: первым в этой речи было слово «товарищи».
Между прочим, в своем непомерном усердии восхваления церкви и ее деятелей коммунист Зоркальцев добрался и до слова «товарищ». Вы, говорит, думаете, что это «укоренившееся у нас слово» ввели в «гражданский оборот» Маркс и Энгельс или Ленин и Сталин, что его первыми воспели Пушкин и Гоголь? Ничего подобного! Это сделал в 1539 году основатель ордена иезуитов Игнатий Лойола. Ну, знаете, товарищи из Президиума, это дорогого стоит. Даже и не знаешь, что сказать при виде такого рвения: прочь с дороги, Лойола идет!.. Товарищ Зюганов, вы доктор наук, объясните своему кадру, что за тыщу лет до всех иезуитов, включая хромоногого Лойолу, слово «товарищ» имело все права гражданства во всех славянских языках. И не у Лойолы взял это слово для своего «Хождения за три моря» тверской купец Афанасий Никитин, современник Лойолы, не у него…
Особого внимания заслуживает такая похвала Зоркальцева: «В годы Отечественной войны, как известно (!), чудотворными иконами обносились позиции советских воинов». Это, мол, и победу принесло… «Как известно!»… Это откуда ж известно-то? На каком фронте, в какой армии, какой генерал хоть разочек приказал прибегнуть к этому победоносному оружию? Не путаете ли вы, товарищ коммунист, Великую Отечественную с русско-японской войной, когда бесталанный, но набожный царь, к позору церкви оглашенный ныне святым, действительно слал вагонами на фронт иконы при нехватке снарядов? Чем это кончилось, всем хорошо известно…
Вот когда грянула великая трагедия подлодки «Курск», погибли 118 сынов родины, и тотчас какой-то костромской богомаз проворно намалевывал икону новоиспеченного квазисвятого Николая, и тут как тут нагрянул с ней в Видяево. Стыдно было смотреть по телевидению, как, переминаясь с ноги на ногу, стояли вокруг здоровенной иконы боевые каплейты и каперанги со смущенными лицами, и никто не посмел сказать богомазу слов, которые он заслуживал… Неужели святые отцы не понимают, что это профанация религии, унижение церкви — проворно лезть везде и всюду, быть каждой бочке затычкой. Чем это лучше усердия тех коммунистических долдонов, которые лезли всюду с «Кратким курсом истории ВКП(б)», а потом с «Моральным кодексом строителя коммунизма», как с такой же затычкой? Абсолютно ничем!.. Вот и подсказали бы вы, певец ренессанса, тут святым отцам, если они сами не понимают своего положения, — это и была бы живая забота о достоинстве церкви.
Нельзя с огорчением не заметить, что т. Зоркальцев с его раболепно-хвалебными акафистами не одинок среди коммунистов, у него есть единомышленники. Да еще какие! Один из них еще три года тому назад о той же знаменитой речи вождя говорил в том же церковном духе: «Сталин обратился к народу, как исстари водилось на Руси: „Братья и сестры!“ И ему поверили, за ним пошли». То есть два «пастырских слова» сотворили чудо. Ну, а за кем же раньше-то, после смерти Ленина, шли — за Троцким, что ли, а потом за Бухариным или Каменевым? Это партийная тайна…
Надо ли удивляться тому, что у коммунистического авангарда есть последователи! Таков, например, беспартийный подвижник веры Юрий Юрьев. В статье «Победа минувшая и грядущая», напечатанной в газете тоже патриотической, он рисует такую картину нашей победы в Отечественной войне. Оказывается, решающую роль в этом сыграл некий «митрополит гор Ливанских» (он же патриарх Антиохийский) по имени Илия. Из глубины этих гор он слал Сталину письма и телеграммы, что и как делать. Сразу же после первой телеграммы, уверяет Юрьев, «Сталин вызвал митрополита Ленинградского Алексия (Симанского) и митрополита Сергия (Старгородского) и обещал исполнить все, что передал Илия, ибо не видел никакой возможности спасти положение: враг подходил к Москве».
Нельзя только не заметить, что, во-первых, фамилия митрополита Сергия была не Старгородский, а Страгородский, что подвижнику православия надлежало бы знать, тем более что ведь Сергий стал патриархом. Во-вторых, в ту пору, когда немцы рвались к Москве, т. е. в ноябре — декабре 1941 года, Алексий, тоже будущий патриарх, еще не был митрополитом Ленинградским, он стал им в 1943 году. В-третьих, именно тогда, в 43-м, а не в 41-м, состоялась встреча Сталина с иерархами церкви. Как видим, наш подвижник, как и учитель его, не слишком осведомлен в предмете своих умствований, но, тем не менее, уверенно пишет, что Илия, должно быть, с пометкой «срочно» шлет телеграмму: для спасения Москвы надо совершить «вокруг позиций» крестный ход с Тихвинской иконой Божьей Матери. Сталин переспрашивать не стал, почему именно с Тихвинской, а не с Казанской, согласился. Но, говорит подвижник, стояла ужасная оттепель, слякоть, поэтому ограничились тем, что обнесли икону вокруг Москвы на самолете По-2. Замечательно! Но вообще-то говоря, самолет — тогда назывался У-2, только в 1944, году после смерти Героя Социалистического Труда Н. Н. Поликарпова, он стал По-2 в честь своего создателя. Как видим, познания Ю. Юрьева в военной сфере не тверже, чем в сфере церковной. Но тут важнее другое: неужели история не сохранила имена если уж не тех, кого испугала слякоть, то хотя бы имя бесстрашного летчика? Ведь в те дни облететь на утлом У-2 прифронтовую Москву было ох как не просто!
«Сразу после воздушного крестного хода, — повествует Юрьев, — ударили морозы такой невиданной силы, что не только встала бронетехника врага, клинило даже затворы. Главная сила немцев была „заморожена“. Исход битвы за Москву был решен…» Великолепно! Потрясающе! Чудо великое! И все благодаря иконке!.. «Именно об этом чуде, — ликует Юрьев, — вспоминали немецкие историки, говоря, что войну выиграл генерал Мороз»… А теперь скажите, т. Зоркальцев, кто этот Юрьев — ваш малограмотный блаженный ученик или сознательный пособник битых фашистских генералов и немецких историков, изобразивших дело так, будто мороз, который действительно был той зимой, ударил только по их войскам, а нам было нипочем. Для вашего совместно с Юрьевым сведения сообщаю: в ходе наступления на Москву вермахт потерял более 500 тысяч солдат и офицеров, 1300 танков, 2500 орудий, более 15 тысяч автомашин и много другой техники. И почти все это еще до морозов. Так что хотя действительно был момент, когда силы защитников Москвы оказались невелики, но и у немцев иссякли силы для нового удара — их истребила Красная Армия. Как видите, ваш ученик занимается не чем иным, как принижением подвига нашей армии и величия нашей победы. Таковы ныне пошли патриоты…
Разумеется, такие же постыдные байки рассказывает этот Юрьев и о нашей Сталинградской победе, об обороне Ленинграда, о штурме Кенигсберга. Все решали те же иконы, только разные. Вот Кенигсберг. Там, говорит, «наши войска уже совсем выдохлись, а немцы были все еще сильны, потери были огромные, и чаша весов колебалась, мы могли потерпеть там страшное поражение…». Он, как видно, и не знает, когда дело было. В апреле 45-го! Какое могло быть поражение, когда наши войска уже устремились на Берлин… Я участник штурма Кенигсберга. Получил за это благодарность Верховного Главнокомандующего и две медали — «За взятие Кенигсберга» и «За отвагу». Так вот, никакая чаша там не колебалась — мы с самого начала взяли немцев за горло. И потери там были минимальные, ибо четыре дня перед штурмом окруженную крепость неустанно громила наша артиллерия и авиация, причем не только своя, но и привлеченная с соседних фронтов. А когда 9 апреля на город обрушили всю свою мощь сразу полторы тысячи самолетов, да последовал еще один массированный удар артиллерии, то немцам ничего не оставалось, как пойти на безоговорочную капитуляцию.
Но Юрьев продолжает малевать свою картину, будто бы предоставив слово какому-то безымянному офицеру: «Приехал командующий фронтом, много офицеров и с ними священник». Он не знает даже, кто там был командующим. Сообщаю: маршал А. М. Василевский. А уж как звали офицера-рассказчика и священника пусть сам скажет. Дальше: «Командующий приказал всем построиться, снять головные уборы. Священники (Ведь только что был всего один. Сколько же их стало, откуда взялись? Военная тайна! — Автор) отслужили молебен и пошли с иконой к передовой. Мы с недоумением смотрели: куда они идут во весь рост?.. От (!) немцев была такая стрельба — огненная стена! Но они спокойно шли в огонь. И вдруг стрельба прекратилась. Тогда был дан сигнал — и наши войска начали штурм. Немцы гибли тысячами и тысячами сдавались в плен!..»
Представьте себе, в обширных воспоминаниях Василевского «Дело всей жизни» — почти 550 страниц! — об этом великом чуде ни слова! Мало того, ведь свидетелями чуда были тысячи и тысячи людей с нашей и с немецкой стороны, — и все молчали и молчат почти шестьдесят лет. И вот только теперь выискался вдруг один-единственный очевидец, да и тот боится назвать себя. Какая досада!.. И тут надо напомнить, что статья-то Юрьева озаглавлена «Победа минувшая и грядущая», то есть автор настаивает, чтобы мы и впредь в трудном положении действовали так же, как тот неведомый священник в Кенигсберге: с иконой — на пулеметы… Вот, т. Зоркальцев, что вы взращиваете и поддерживаете. Так будьте последовательны: примите постриг и возглавьте партячейку КПРФ в Госдуме. То-то обрадуется ваш воспитанник Юрьев!..
Митрополит Иоанн и коммунисты
Ныне, в пору всепроникающего благоухания демократии, во многих газетах и журналах самой разной направленности и умственного уровня, таланта и приличия, от анемичной правительственной «Российской газеты» до яростно антиправительственной «Завтра» и «Правды», украшенной двумя орденами Ленина и орденом Октябрьской революции, до махрово антикоммунистического «Нашего современника», — всюду постоянно печатаются статьи, стихи, поэмы и даже рекламные объявления религиозного характера.
В чем дело? Ведь ни одно из этих изданий за долгие десятилетия их существования в религиозности замечено не было. Совсем наоборот! Сколько печаталось фанатически антирелигиозных статей, допустим, в той же «Правде». Так неужели достаточно было Ельцину и Старовойтовой, Лужкову и Новодворской появиться на экранах телевизоров со свечками в руках и с выражением святости на будках, как тотчас вслед за ними ринулась целая орда во главе с марксистами-ленинцами.
Иные из религиозных публикаций просто ошарашивают своей неожиданностью. В самом деле, кто бы мог помыслить, например, что «Правда», бодро звякнув своими славными орденами, вдарится однажды рекламировать бесплатную брошюру «Христианство: опиум или истина?» И мы прочитаем на ее страницах, от коих уже веет ладаном: «Христианство — это личная встреча с живым Христом, Спасителем нашим. Он пришел в этот мир, погрязший во грехе, чтобы мы имели жизнь с избытком. Он пришел, чтобы свидетельствовать об истине». Кто бы мог вообразить, что Николай Доризо, член КПСС с 1947 года, автор возвышенной поэмы «В России Ленин родился» и греховной песенки «А я люблю женатого», на 73-м году жизни, отринув свое порочное прошлое, сочинит исповедальную поэму «Ночные разговоры с Богом», а та самая трижды орденоносная «Правда» на 83-м году своей марксистской жизни обнародует эту экстраординарную поэму 7 июля с. г., в Международный день кооперации, сопроводив сей «Разговор» глубокомысленным портретом одного из собеседников. Кому могло присниться в самом фантастическом сне, что богомерзкий «Московский комсомолец» заведет постоянную рубрику «Верую», а его сотрудники будут названивать в комитет «За нравственное возрождение Отечества» и божиться, что все они, от старого холостяка Гусева (русского) до молодого женолюба Минкина (еврея) — первосортные служители Христа… Вот мир, читатель, в который мы ныне попали!
Однако есть на этой ниве факты другого рода — вполне естественные и закономерные. Так, нет ничего удивительного в том, что авторами религиозных публикаций часто выступают священнослужители и активисты церковной жизни. Статьи многих из них содержат интересные мысли, верные суждения, справедливые оценки, а главное — патриотичны, и это, конечно, радует. Как не приветствовать, скажем, статью дьякона Михаила Номнонова «Тайна Беззакония», где, в частности, дана достойная оценка упомянутой рубрики в богопротивном «МК»: «Если бы даже ее содержание было безупречным, то чего бы стоила проповедь христианства на одних страницах с развратнейшими статьями и объявлениями, где половые извращенцы ищут себе подобных».
Но, к сожалению, встречаются среди этих публикаций и такие, где нет ни доброты, ни правды, ни ума, а лишь злобность, мстительность, клевета. Так, некая церковная активистка А. Полднева, не сумев ничего придумать сама, повторяет замшелые белогвардейские байки о том, что Вильгельм Второй «осыпал золотом большевиков и привел их к власти». Только и забот ему было накануне собственного свержения, что он, терпя жестокие беды на фронтах, не знал, куда ему золото девать, кроме как большевикам сунуть. Мадам активистка проливает горькие слезы: «Ленин в 20-х годах ограбил дворян и промышленников, Сталин в 30-х годах до нитки обобрал крестьян», но молчит о том, как же ограбленная страна вдруг стала сверхдержавой, да такой богатой, что вот уже десять лет ее разворовывают доморощенные и заезжие бандюги и все не могут разворовать… Другая активистка Н. Нарочницкая, набравшись ума в Америке, тоже твердит о России, «дотла сожженной в 1917 году большевиками», тоже льет слезы: «малоэффективная и фальшивая система власти и организации общества»… Скушно это, дамы и господа, аж скулы ломит.
Митрополит Ленинградский и Ладожский Иоанн (Снычев) был до своей смерти одним из самых активных авторов нашей периодики. Его статьи-проповеди за подписью «смиренный Иоанн» печатались во многих и разных изданиях от занудной правительственной «Российской газеты» до оппозиционной «Советской России». Конечно, нельзя не одобрить те его выступления или их фрагменты, где автор гневно обличал антинародный режим и его создателей. Однако патриотизм, излюбленный предмет размышлений св. отца, порой представал в его проповедях в довольно странном обличье и удивительных очертаниях. Так, он постоянно твердил лишь о десяти веках русской государственности и даже нашей истории, нашего существования как народа вообще: «В течение десяти веков русский человек был бессменным стражем российской государственности»… «Многие напасти и беды сумела одолеть наша страна за десять веков своей истории»… «Путь, пройденный Россией за десять столетий своего существования»… «Русский народ в течение десяти веков своей истории…» и т. д.
Как же так? Давно известно и общепризнано, что наша государственность идет с 862 года, то есть одиннадцать с лишним веков. Это закреплено памятником «Тысячелетие России», что был установлен в Новгороде в 1862 году. Не был же Александр Второй фальсификатором истории вроде Александра Яковлева.
Невиданное дело! В других царствах-государствах патриоты всеми правдами и неправдами стараются хотя бы чуть-чуть удлинить историю своего народа, а тут патриот укорачивает родную историю почти на полтора века. А другие патриоты, например, члены КПРФ, не смели возразить даже в виде суперделикатного вопроса: «Владыко, так ли?» Мало того, они подхватывают Иоанново речение и несут его даже в своей «Предвыборной платформе», где говорят о намерении направить на службу Родине «все лучшее, что накоплено тысячелетней историей России».
Ведь при таком раскладе за пределами родной истории остается множество славных и достопамятных имен и свершений. Например, князь Олег-Правитель, более известный у нас по Пушкину как Вещий Олег. Он перенес престол из Новгорода в Киев, в 907 году прибил свой «щит на вратах Цареграда» и заключил с Византией выгодный для Руси договор. Вычеркивается также великий князь киевский Игорь, дважды в 941 и 944 годах, ходивший походом на Византию и тоже добившийся нужного договора. Выбрасывается и великий воин Святослав, сын Игоря, опять же воевавший Византию и другие племена, а в 965 году разгромивший Хазарский каганат. Я уж не говорю о святой княгине Ольге…
А между тем ларчик открывается просто. Вся суть в том, что «отправной точкой в жизни державы» митрополит считал не первых русских князей, не зачатки и укрепление государственности, а крещение Руси, имевшее место действительно десять веков тому назад. Он не желал признавать, что наш народ и наша государственность довольно долго существовали и вне христианства, что «державными стражами» сперва были почитатели Перуна, а уж потом — Христа. С великой убежденностью возглашал: «Кто на протяжении тысячи лет ковал державный дух русского патриотизма? Православная церковь!.. Кто вдохновлял на дела защиты Отечества как на личный религиозный долг? Православная церковь!.. Кто научал русского человека быть верным? Православная церковь!..»
Выходит, до крещения в 988 году русским людям неведомы были ни верность, ни любовь к родной земле, и почему они защищали ее от хазар да печенегов, зачем гибли за нее, как Святослав, совершенно непонятно. Словом, не было у русских никакой истории до 988 года. Как тут не вспомнить тех суперкоммунистов, которые отрицали нашу историю до октября 1917 года. Иные из них, по словам И. Сталина, после революции даже требовали уничтожить царские железные дороги и проложить новые, коммунистические. Сталин называл их комтроглодитами. Слава Богу, были коммунисты и другого закваса. А Горбачев, между прочим, до последних дней своего правления твердил: «Все мы родом из Октября».
Митрополит упрямо продолжал противопоставлять церковь всему: «Церковь осталась последним оплотом духовности, последним бастионом нравственности, последним выразителем русского самосознания». Все остальное — ничто!
Не углубляясь в далекое прошлое, хочется спросить: где же была «духовная энергия» церкви, когда в центре Москвы, в окружении златоглавых храмов Ельцин расстреливал сотни мирян? Или это, по разумению святого отца, не зло? Наконец, почему не проявила себя все та же прекрасная «энергия», когда Горбачев развалил Варшавский Договор, а НАТО продолжало укрепляться и всем нормальным людям было ясно, что это — великая угроза для России вместе с православной верой?
А между прочим, у проклинаемых «сергианцев» вовсе не было такой категоричности в вопросе о роли церкви. Патриарх Тихон, например, говорил о ней не как о главном центре, последнем бастионе, единственной надежде, а как о помощнице народа.
«Патриотизм, — пишет митрополит, — это священный долг благочестивого христианина». Прекрасно! Но неужели только благочестивого? А если оный христианин, допустим, слаб по женской части, то есть грешен, тогда, что ж, он не может быть патриотом или даже не допускается в их ряды? И неужели только христианин? Да, уверяет проповедник. И еще, оказывается, имеет в виду при этом не всякого и христианина-то, а лишь православноверующего. «Многие ли из нас, — вопрошал он, уверенный в отрицательном ответе, — могут припомнить хоть один (!) случай, когда иноверцы — будь то католик или иудей — в трудный для России час делом доказали ей свою верность (имеется в виду — доказали свою верность ей. — Автор), до конца разделив ее неласковую судьбу. Зато противоположных примеров (то есть шкурничества и предательства с их стороны. — Автор) — сколько угодно!» И это он говорил, живя в многонациональной и многоконфессиональной стране, человек, который одновременно вроде бы призывает «к достижению столь желанного всеми межнационального согласия и гражданского мира».
Если он был на войне, неужели не мог припомнить «хоть один случай», когда католик или иудей принял судьбу еще более неласковую, чем судьба Родины, — отдал за нее жизнь?.. Я назову не один, а для начала три случая. В сорок первом году со мною вместе окончили 437-ю школу Сталинского района Москвы мои старшие погодки Костя Рейнветтер, Фридрих Бук и Леня Гиндин — два католика и иудей. Все трое добровольно ушли на фронт, и все трое погибли.
Впрочем, мои одноклассники были иноверцами, как принято говорить, по рождению, но едва ли считали себя кто католиком, кто иудеем. Скорее всего, они не задумывались над проблемой веры. Но и это не меняет отношения к ним Иоанна, ибо, по его убеждению, «полноценным» патриотом может быть только верующий: «Любовь к Отечеству лишь тогда плодотворна и по-настоящему тверда, когда она опирается на прочный духовный фундамент, на многовековые народные святыни, на традиционные религиозные ценности». Это с одной стороны, а вот что с другой: «Все „патриоты“, клянущиеся в любви к России и одновременно отвергающие Православие, любят какую-то другую страну, которую они сами себе выдумали». Так автор с присущей ему решительностью отлучил от патриотизма миллионы иноверцев и неверующих. Я не встречал и за всю жизнь даже не слышал о таких суперкоммунистах, которые отказывали бы в патриотизме людям, не имеющим партбилета.
Не только на заре нашей истории в IX–X веках, но и через тысячу лет, в XIX–XX веках, и в предоктябрьскую пору на Руси далеко не все было так прискорбно, как порой говорили об этом иные авторы в советское время. Мы дали миру несравненные образцы духовного мужества на поприще ратном, гражданском и интеллектуальном. Создали своеобразнейшую культуру мирового уровня. Нашей литературой зачитывался весь белый свет, а имена Толстого, Достоевского, Горького соперничали в популярности с именами Данте, Шекспира, Мольера. Музыка русских гениев завоевывала концертные залы всех континентов. Наша живопись всегда жила жизнью народа. Русская наука и техника, наша философская мысль изумляли прорывами в будущее. Темпы промышленного развития в конце прошлого — начале нынешнего века, пожалуй, не знали себе равных… Здесь и в других подобного рода обстоятельствах, фактах, именах, а не в препарированных стихотворных цитатках, не в ссылках на высокие темпы рождаемости открывается подлинное величие Родины.
Разумеется, есть свои достоинства, есть исторические заслуги перед народом у Русской православной церкви. Но для ее восхваления митрополит Иоанн порой прибегал к доводам того же уровня, как ссылка на темпы рождаемости. Писал, например: «Разве католические прелаты поднимали новгородцев на брань с псами-рыцарями?.. Разве протестантские пасторы вдохновляли Дмитрия Донского на поле Куликовом?.. Разве мусульманские муллы удержали Отчизну от распада в годину Смуты?.. Разве иудейские раввины поднимали в атаку роты под Мукденом и Порт-Артуром?.. Разве кришнаиты и буддисты возносили молитвы о Земле Русской?..» Нет, разумеется, писал автор, все это делали русские православные священники.
Право, очень странная логика и удивительная похвала. Это все равно, если бы я в патриотическом запале стал заливаться в таком духе: «Разве мексиканцы разбили немцев под Москвой?.. Разве норвежцы выстояли в Сталинграде?.. Разве бразильцы выиграли Курскую битву?.. Разве датчане взяли Берлин?.. Нет, все это сделали советские воины!» Несуразно и смешно!
Но о. Иоанн, уверенный, что под Порт-Артуром солдат поднимали в атаку не командиры, а священники, продолжал с новым приливом сил: «Во всех (!) войнах рядом с русским солдатом шел русский священник». Это уже подгонка ее под догму, во имя чистоты коей с одного конца отсекаются походы и войны князей Олега, Игоря, Святослава, где, разумеется, не могло быть православных священников, с другого — сражения самой страшной войны в истории Родины. Она тоже обошлась без священников, но завершилась, слава богу, полным разгромом, изгнанием врага и его безоговорочной капитуляцией в Берлине. Подобным успехом, увы, не были отмечены наши сражения под Мукденом, Порт-Артуром, а раньше — под Севастополем, где, судя по словам Иоанна, священник стоял рядом с воином. Увы… И лучше бы не трогать эту тему.
Глядя в прошлое, о. Иоанн ликует: «Дореволюционная Россия имела самые высокие в мире темпы роста населения. Иметь 8—12 детей считалось у русских делом естественным и нормальным» («СР», 30.04.93). Ну, во-первых, и сейчас есть многодетные семьи. Могу привести конкретный пример: У писателя Дмитрия Балашова было как раз 12 детей. Но, разумеется, этот подвиг был предпринят в расчете на советский уровень и образ жизни. А потом писатель был доведен до такого бедственного положения, что заявил: «У меня шестеро сыновей и четверо из них уже в том возрасте, когда мужчина может взять в руки оружие. И я, старик, возьмусь за автомат. Когда начнется, я пойду драться сам и пойдут мои мальчики. Нас окажется не так уж мало. И тогда никакие спецназы и омоны пусть не становятся на нашем пути. Сметем». Вот такой неожиданный поворот получают ныне темы благоденствия и демографии.
Во-вторых, до революции, и в советское время иметь 8—12 детей вовсе не было заурядным делом. Недаром же в 1944 году учредили звание «Мать-героиня», которое Ельцин — хоть бы тут-то церковь подала голос протеста! — упразднил, поскольку почетное это звание было связано с некоторыми льготами и ассигнованиями. А ведь деньги так нужны этой орде для роскошной жизни!
О. Иоанн говорит: вспомните семьи, в которых выросли ваши родители, — какие они были большие. Вспоминаю: моя мать, родившаяся в 1896 году, выросла в семье, где было пятеро детей, а в семье отца, ее ровесника, — трое, причем первый от предыдущего брака матери.
В-третьих, высокая рождаемость отнюдь не является показателем благоденствия народа. Совсем наоборот! В Китае, в Индии рождаемость, пожалуй, превосходила российскую, но эти страны, как и наша Родина, были тогда беднейшими в мире.
«Кто сегодня может позволить себе иметь десять детей, дать им образование и вывести в люди?» — вопрошал о. Иоанн, стараясь внушить нам, что до революции это тоже было «естественно и нормально». Сегодня можно иметь десять детей лишь в надежде на них как на вооруженную силу. В советское же время матери-героини не были великой диковиной, и детей своих они выводили в люди. Что же касается дореволюционной поры, то, поскольку о. Иоанн не требует других свидетельств, кроме семейно-родственных, то могу поведать и на сей раз: родители моей матери были неграмотны, а пятеро их детей получили до революции лишь начальное образование в объеме четырех классов. У отца неграмотной была мать, старший ее сын сгинул в тюрьме (столяр, он запустил табуреткой в портрет царя), и лишь один из трех, мой отец, получил уже в советское время высшее образование.
Но св. отец был еще более нетверд в фактах и событиях советской эпохи и дней нынешних. Писал, например, что 70 лет назад, то есть в 1925 году, «в результате революции и Гражданской войны Россия оказалась на грани полного развала» и тогда, мол, патриарх Тихон провозгласил: «Церковь, искони помогавшая русскому народу, не может оставаться равнодушной при виде его гибели и разложения». Да, церковь не раз помогала народу, но в 25-м году, в год своей смерти, Тихон ничего подобного сказать не мог. Хотя бы по той причине, что в ту пору угрозы разложения, развала, гибели страны уже не было: под руководством большевиков народ преодолел эту угрозу, государство крепло, экономика под парусами нэпа шла вперед, страсти, бушевавшие в годы Гражданской войны, утихали.
По поводу согласия патриарха Тихона с Советской властью о. Иоанн заявляет, что «любому здравомыслящему исследователю сегодня ясно: Тихон вынужден (!) был проводить линию на примирение с новой властью, как вынужден был продолжать ее и преемник — патриарший местоблюститель митрополит Сергий, впоследствии патриарх» («СР»,09.09.93). Никаких доказательств вынужденности автор не привел. Но что же это в таком случае за высокопреосвященнейшие предстоятели церкви и архипастыри великого народа, если они совсем не в дряхлом возрасте — шестидесяти не было! — без тюрьмы и ссылки, без мучительства легко пошли на примирение с властью, которая, по убеждению Иоанна, была сатанински враждебна им. Ведь сам же он напомнил им о подвиге их далекого предшественника патриарха Гермогена в годину шляхетской интервенции: «Седой, немощный, умирающий от голода в шляхетском застенке старик своим властным архипастырским призывом поднял с колен погибавшую от склок и междоусобиц страну». Поднял, а сам умер, заточенный в Чудовом монастыре, и было герою-патриарху уже за восемьдесят…
Нет, дело совсем не в вынужденности и не в малодушии патриархов Тихона и Сергия, — сама жизнь, ход времени убеждали их в правоте новой власти, как убеждали они тогда очень многих и очень разных людей. Прославленный генерал Брусилов, знаменитый физиолог Нобелевский лауреат Павлов, великие композиторы Рахманинов и Прокофьев, выдающиеся скульпторы Коненков и Эрьзя, цвет предреволюционной литературы — Горький, Бунин, Алексей Толстой, Куприн и другие — почти все они встретили Октябрь враждебно, многие эмигрировали, но ход вещей, движение истории, кого очень быстро, кого в те же самые годы, что Тихона и Сергия, кого еще позже — примирили с Советской властью, и они пошли на разные формы сотрудничества с ней. Уж на что непримиримым ее врагом был Бунин, а в 1943 году он признавался в письме: «Вот до чего дошло! Сталин летит в Персию, а я в тревоге: не дай Бог, с ним что-то случится в пути». И любому здравомыслящему исследователю ясно: Тихона и Сергия, их поведение надо рассматривать в ряду названных имен.
Когда в марте 1953 года бунинская тревога оправдалась самым прискорбным образом, патриарх Алексий Первый, преемник Сергия, обратился к правительству с сердечным словом сочувствия:
«От лица Русской Православной Церкви и своего выражаю самое глубокое и искренне соболезнование по случаю кончины незабвенного Иосифа Виссарионовича Сталина, великого строителя народного счастья.
Кончина И. В. Сталина является тяжким горем для нашего Отечества, для всех народов его. Кончину И. В. Сталина с глубокой скорбью переживает вся Русская Православная Церковь, которая никогда не забудет его благожелательного отношения к нуждам церковным.
Светлая память о нем будет неизгладимо жить в сердцах наших. С особым чувством непрестающей любви Церковь наша возглашает ему вечную славу».
Из всего этого следует, что о. Иоанн сражался не против отдела пропаганды ЦК КПСС, как, вероятно, думал, а против трех патриархов сразу — Тихона, Сергия, Алексия. А это были умные, образованные люди, честные граждане своей страны.
«Официальное отношение власти к народу и стране, — писал митрополит о советском времени, — было яснее ясного выражено лозунгом Троцкого: „Будь проклят патриотизм!“ И вот, мол, в полном соответствии с этим лозунгом „все (!) большевистские вожди наперегонки хаяли русский народ“» («СР». 10.02.94). Очень интересно! Но, во-первых, в доказательство, что «все», приведено высказывание лишь Бухарина, а остальные представлены цитатами не о русском народе, а о шовинизме.
Но, во-первых, для нас шовинизм и родной народ не одно и то же. Во-вторых, где, на каком съезде партии или пленуме ЦК, в каком официальном документе помянутый «лозунг» был провозглашен, утвержден или хотя бы написан? Не было таких съездов и документов. В-третьих, зачем же автор умалчивает, что еще в 1927 году Троцкий был исключен из партии, снят со всех постов и вскоре выдворен из страны со всеми своими лозунгами.
Но главное, вот что мы читаем дальше: «Сразу после революции сложились две фракции, две различные партии, непримиримые по своему отношению к стране. Одна часть ненавидела Россию, ее народ.
Вторая все же (!) радела об интересах народа и страны. Борьба между этими партиями не прекращалась ни на миг». Так неужели и те большевики, которые радели о народе, тоже под диктовку Троцкого хаяли его? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы понять: на самом деле далеко не «все большевики» хаяли русский народ, а сам автор хает всех большевиков.
А главным хулителем русского народа изображен Сталин, который где-то, когда-то сказал: «Решительная борьба с пережитками русского шовинизма является первой задачей нашей партии». И был совершенно прав, если сказал. Любой шовинизм, то есть ненависть к другим народам и оголтелое превознесение своего, отвратителен и опасен, особенно — шовинизм великой нации в многонациональной стране.
Еще более странная картина нашей жизни рисуется дальше. Иоанн уверяет, что вплоть до самой войны русские история и литература были «объектами глумления и тяжких оскорблений». Кто глумился? Где оскорбляли? Неизвестно… И вот, мол, только в разгар войны, когда встал со всей остротой вопрос о физическом выживании русского народа и существовании государства, в национальной политике советского руководства произошел настоящий переворот. «Наша история и культура превратились в объект почитания… Ученые вдруг (!) заговорили о том, что насмешки над варварством русского народа антинаучны… Вдруг (!) оказалось, что на подобные обвинения у России есть достойный ответ…» Все это решительно не соответствует действительности. Никакого «вдруг» не было. Наша история и культура уже давно перестали подвергаться глумлению.
Более того, еще в 1930 году ЦК партии резко осудил стихотворные фельетоны Демьяна Бедного «Слезай с печи!» и «Без пощады» за «охаивание России и русского», за попытку представить «сидение на печи национальной чертой русских». Сам Сталин в ответе на жалобу Д. Бедного возмущенно писал о его «клевете на СССР, на его прошлое и настоящее». А когда за несколько лет до войны Бедный в пьесе «Богатыри» попытался снова предпринять что-то подобное, то получил такую отповедь от большевистской «Правды», что надолго замолчал. С другой стороны, в 20—30-е годы появилось множество произведений искусства патриотического и ярко-национального характера: романы «Тихий Дон» Шолохова, «Петр Первый» А. Толстого, «Севастопольская страда» Сергеева-Ценского, поэма Симонова «Ледовое побоище», фильм «Петр Первый» и т. д. Разве после всего этого, в частности, после фильмов «Александр Невский», «Суворов», «Кутузов» могли оказаться неожиданностью, допустим, ордена, названные именами этих полководцев и «вдруг» учрежденные во время войны.
А ведь надо учесть еще и то, что для характеристики 30-х годов очень подходят слова К. Леонтьева, что напомнила нам неутомимая умница Татьяна Глушкова: «Национального не искали тогда сознательно, но оно само являлось путем исторического творчества». Национально-русское и советское сливались тогда воедино. Действительно, выйдя в те годы, допустим, по многим показателям экономической и культурной жизни на первое место в Европе и на второе место в мире, разве мы, как и все на свете, не понимали, что это достигнуто, прежде всего, благодаря усилиям русского народа. Читая «Тихий Дон» или слушая новую симфонию Шостаковича, разве кто-то не сознавал, что это творения русских гениев. Аплодируя невероятному перелету Чкалова через полюс в Америку, разве весь мир не твердил завороженно: «О, эти русские!» Словом, повторяя «Вдруг… вдруг… вдруг», о. Иоанн говорит о вещах, о коих имеет весьма смутное представление.
Еще один выразительный пример этого дает опять же тема прошлого России. Митрополит уверял нас: «Власть на Руси всегда (!) осознавалась не как предмет тщеславных вожделений, награда самым наглым, хитрым и беспринципным бойцам политического ринга, не как бездушная кормушка для чиновников и бюрократов, но как религиозное служение заповедям справедливости и добра, как „Божье тягло“» («СР» 14.11.92). Кем «осознавалась» — неизвестно. Да уж, видно, всеми, кто у власти, коли сказано всегда. А коли «осознавалась», то значит ли это, что и воплощалась? Судя по тексту, неукоснительно!
Словом, не государство это было, а рай земной, которым управляли в полном соответствии с «Поучением» Владимира Мономаха одни лишь белокрылые ангелы и серафимы.
Что ж, мы этому хотели бы поверить. Но, Боже милосердный, если в России, в отличие от всех царств-государств мира, у власти никогда не находились наглецы и хитрецы, а народное богатство никогда не было кормушкой для чиновников и они являли собой беспорочные образчики добродетели, то чем же объяснить такое обилие у нас бунтов и мятежей, восстаний и революций? Бунты и мятежи медные, хлебные, картофельные, соляные, холерные… Восстания Булавина, Болотникова, Разина, Пугачева, декабристов, «Потемкина»… Революции 1905 года, Февральская, Октябрьская… Есть ли на свете другой народ, который так часто и решительно выступал против своего «Божьего тягла»? Молчит о. Иоанн…
Продолжая настойчивое исследование темы «КПСС и проблемы русского патриотизма», автор находит кое-что неутешительное для себя. Например, как всегда, весьма уверенно объявляет, что секретарь ЦК и член Политбюро А. Жданов «был главой фракции внутрипартийных русофилов» и делает удивительное открытие: «В 1946 году Жданов выступил с резким осуждением „безродных космополитов“, что означало признание глубинных национальных корней русского самосознания». Главой космополитов и главным противником Жданова объявлен не Шкловский или Антокольский, не Юзовский или Борщаговский, как можно было ожидать, помня публикации той поры, а… Кто бы вы думали?.. Берия! Лаврений Павлович! Одному Богу известно почему.
Дальше «Центральный Комитет в том же 1946 году принял ряд постановлений, канонизировав, таким образом, процесс „разоблачения и полного преодоления всяких проявлений космополитизма и низкопоклонства перед реакционной культурой буржуазного Запада“».
Конечно, от человека церкви нельзя требовать, чтобы он точно знал, чем занимались те или иные члены Политбюро или когда именно была «какая-то там кампания против космополитизма», но все же мы вынуждены выразить удивление и кое-что уточнить.
Во-первых, Жданов никогда не был главой какой бы то ни было фракции. Во-вторых, в 1946 году ни Жданов, ни кто-либо другой о «безродных космополитах» ничего не говорили. Лет за сто до этого говорил о них Виссарион Белинский, в КПСС не состоявший. В-третьих, «резкое осуждение космополитизма» произошло не в 1946-м, а в 1949 году, и к Жданову это не имело никакого отношения: в это время его уже не было в живых.
Что же касается 1946 года, то Жданов тогда действительно выступил с резким осуждением, но не космополитов, а журналов «Звезда» и «Ленинград», да двух прекрасных русских писателей — Анны Ахматовой и Михаила Зощенко. И было тогда постановление ЦК, отмененное позже. Вот такие пироги…
В свое время между Лениным и Сталиным возникло важное расхождение по вопросу об административно-государственном устройстве страны. Ленин был за союз равноправных республик, Сталин — за автономизацию, за Российскую Советскую Социалистическую Республику. Победила точка зрения Ленина: был создан СССР.
Не могу не процитировать здесь один архивный документ той поры, который уж очень живо перекликается с днем нынешним, — письмо К. Е. Ворошилова, командовавшего тогда войсками СевероКавказского военного округа, И. В. Сталину от 21 января 1923 года:
«Дорогой Иосиф Виссарионович!
Поздравляю тебя еще с одной автономией! 15 февраля в ауле Урус-Мортан, что в 24 верстах от Грозного, на съезде представителей аулов при торжественной обстановке провозглашена автономия Чечни. Выезжали в Чечню Микоян, Буденный, Левандовский и я. Впечатление: чеченцы, как все горцы, не хуже, не лучше. Муллы пользуются неограниченным влиянием, являясь единственной культурной силой. Свое положение служители аллаха используют со всем искусством восточных дипломатов. Население пребывает в первобытной темноте и страхе божием. Наши велеречивые и многомудрые коммунисты, работающие в Чечне, по-моему, ничему не научились и не могли ничему научить. Расслоение „опора на бедняцкие элементы“, „борьба с муллами и шейхами“ и прочие прекрасно звучащие вещи служили им удобной ширмой для прикрытия собственного убожества и непонимания, как подойти к разрешению стоящих на очереди вопросов».
Такие кадры, такие работники, о которых мечтал Ворошилов, совсем недавно в Чечне были, и под их руководством республика превратилась в цветущий край России, но президентские советники по национальным вопросам вроде Старовойтовой, министры национальных дел вроде Шахрая, советники по безопасности вроде Батурина не поехали в Чечню, когда там назрел конфликт, как поехали Ворошилов, Микоян и Буденный, а для «прикрытия своего убожества и непонимания проблем» наговорили в московских кабинетах с мягкими креслами столько вздора, и по причине собственного убожества их так внимательно слушали отцы отечества, что, в конце концов, знающие, преданные кадры оказались дискредитированы, все запуталось, смешалось, и в результате пролились реки русской и чеченской крови.
В своих страстных газетных проповедях святой отец порой сам себе решительно противоречил, причем по вопросам отнюдь не пустячным, да иной раз на той же самой странице. И нередко это приводило к опровержению самого себя.
Так, в одной проповеди он убежденно заявил, что ему «насущнейше необходимой представляется разработка и официальное провозглашение государственной идеологии российского патриотизма». Что ж, прекрасно. Только, честно говоря, сомнительно, чтобы официальный документ сразу наплодил миллионы его приверженцев, в данном случае — патриотов. Были же у нас подобные документы, например, «Кодекс строителя коммунизма». Провозгласили его официально. И что?
Однако и в другой проповеди о. Иоанн повторил с той же уверенностью: важнейшая, мол, задача — «оформить русскую идеологию», доходчиво сформулировать ее, потом, как ни странно, «осознать самим (!) и донести до людей»… Замечательно! Допустим, мы все это сделали: сформулировали, оформили и даже осознали. Но вот что, ушам своим не веря, услышали мы в третьей проповеди: «Всем, кто любит Россию, пора прекратить (!!!) поиски „современной русской идеологии“, искусственное конструирование идеологических систем „для русского народа“». Вот так да! Читатель в полном недоумении.
Далее: «Безответственное экспериментирование поставило нашу родину на грань государственной, экономической, политической и духовной катастрофы». Через месяц: «Россия на краю гибели — этот факт уже не требует доказательств… Невероятным напряжением сил она еще удерживается над бездной, еще дышит…». Еще через два месяца: «Россия — во мгле… Ее ждут ужасы гражданской войны и окончательного государственного распада». Однако у отца Иоанна мы тут же видим нечто неожиданное. Дело в том, что свои страшные пророчества о государственной катастрофе, экономической бездне и духовном распаде проповедник регулярно перемежывал столь же уверенными пророчествами совсем иного рода — полными надежды, оптимизма, восторга.
Например: «Россия очнулась и встала на путь здорового национального развития». Или: «Уверенно можно сказать: процесс русского возрождения сегодня идет бурно». Правда, проценты роста, в отличие от Чубайса, не называл. Было даже и такое, уж вовсе грандиозное пророчество: «Мы сегодня стоим на пороге чуда — чуда воскресения Святой Руси». Но этого мало! Святой отец был готов предать анафеме всех нытиков и маловеров, каким сам только что представал перед нами: «Громогласные стоны „Россия гибнет!“, „Пропала Русь!“ и им подобные есть свидетельство или духовной слепоты, слабости, неверия и уныния, или злонамеренного желания посеять в сердцах русских людей панику»…
Многие страсти бушевали в груди смиренного Иоанна, но даже невнимательный читатель, вероятно, понял, что самые сильные из них — это неутолимая жажда предать анафеме Октябрьскую революцию, ненависть к Советской власти и социализму, злоба на коммунистов.
Действительно, Октябрьская революция для св. отца — это не освобождение трудового народа от капиталистического ярма, которое ныне снова напяливают, а «жестокий эксперимент», «трагедия» и даже «катастрофа». Не созревшая в недрах России жажда новой справедливой жизни без эксплуатации и насилия, без нищих и безработных, а плод сатанинских происков «интеллектуальной мировой элиты». Иоанн внушал людям, что ленинско-сталинская революция и горбачевско-ельцинская «перестройка» — это одно и то же, точнее, две фазы одного чудовищного замысла, поскольку, дескать, задача революции состояла в том, чтобы «умертвить, уничтожить Россию», а настоящая цель «перестройки» — «заменить исчерпавшую свои разрушительные силы коммунистическую доктрину на новую, демократическую, которая должна довершить разгром России», начатый в 1917 году. Тот непреложный факт, что при коммунистах страна каждый год неуклонно восходила на новую ступень могущества, благоденствия и славы, а при демократах каждый день все глубже погружается в болото деградации и позора, — сей факт он просто игнорировал.
При этом наш церковный исследователь уверял, что мощнейшая держава была построена «вопреки всему» — и Советской власти, и социализму, и коммунистам. А победа в Великой Отечественной войне одержана «несмотря на все» — на Советскую власть, социализм и коммунистов. Это, говорит, были дьявольские препятствия на пути народа… Он уверяел далее, что после Хрущева «дряхлеющий колосс СССР существовал уже по инерции», то есть вполне благополучно мог бы скончаться еще в те годы. Однако «инерции» хватило еще аж на тридцать лет, и только тогда «его путь закономерно завершился развалом». Слава тебе, Господи! Но почему же закономерно? Как же! Ведь СССР был хотя и сверхдержавой, но — «атеистической» да еще «денационализированной». Эти два тяжких греха и сделали неизбежным и закономерным крах страны, чему о. Иоанн не мог не радоваться вместе с Шеварднадзе и Ландсбергисом, Кравчуком и Черновилом, Шушкевичем и Позняком… Правда, в таком случае хотелось бы знать, почему же рухнула царская Россия, такими грехами, по уверению автора, вовсе не отягощенная. Неужто происки «мировой элиты» сильнее Божьего благоволения? Молчок…
Полагаю, что из всего сказанного антисоветско-коммунофобская концепция покойного о. Иоанна вырисовывается достаточно отчетливо.
Здесь уместно напомнить справедливый вывод, к которому пришел известный религиозный мыслитель и публицист Михаил Антонов: «Сегодня антикоммунизм есть крайняя форма русофобии». Даже если подходить к делу только с количественной стороны. Через Коммунистическую партию прошло свыше 40 миллионов человек, в большинстве это русские, вместе с семьями тут, по меньшей мере, миллионов сто, то есть огромная часть народа.
Измена. Знаем всех поименно!
Как с такой рожей перед Господом нашим стоять будете…
Максим ГорькийАлександр Николаевич начинал так…
Когда 21 февраля 1990 года на фестивале «Российские встречи» в ленинградском Дворце спорта «Юбилейный» один оратор заявил, что ответственность за некоторые драматические события лежит на А. Н. Яковлеве, то зал стал скандировать: «Долой Яковлева!» Не кучка хулиганов, а пять тысяч ленинградцев разных возрастов, профессий, национальностей. Показательная реакция на его имя…
А. Н. Яковлев мне лично дал много высококалорийной пищи для размышлений еще и в своей большой беседе «Синдром врага; анатомия социальной болезни» («ЛГ», 14. 02. 1990 г., с. 10). Сколько там метких замечаний, глубоких суждений, благородных призывов! Вот читаем: «Мы говорим: перестройка принесла свободу». Кто «мы»? Думаю, что, например, Виталий Коротич поддержал бы целиком тезис об обретенной свободе. Но поддержали бы его тысячи турок-месхе-тинцев, десятки тысяч русских, сотни тысяч армян и азербайджанцев, ставших в родной стране беженцами? Или это надо понимать так, что они обрели одно из основополагающих прав человека — право свободного передвижения и выбора места жительства?
Дальше автор кого-то нахваливает, а кому-то пророчит беды: «Но свобода — дар лишь для тех, кто умеет использовать ее для созидательной реализации самого себя (В. Коротич? — Автор). А если нет, то свобода может обернуться для человека (уже обернулась! — Автор) наказанием, дестабилизировать его внутренний мир». И внешний тоже.
Да, в приведенных примерах автор несколько отступил тогда от своих принципов ясности, спокойствия и взвешенности. Но тем не менее, как было не откликнуться всем сердцем на его призыв к «большей терпимости, готовности уважительно дискутировать», как не принять всей душой напоминание о том, что отсутствием терпимости «в обществе воспитываются не только ненависть и разобщенность, но и равнодушие, беспринципность…». Все это прекрасно, замечательно, духоподьемно!
Но меня отчасти смущало (а у кого-то могло вызвать и более сильные чувства) некоторое несоответствие между этими благородными призывами, гуманнейшими принципами и языком, лексикой статьи. В частности, я был несколько огорчен определенной перенасыщенностью языка довольно неласковыми эпитетами, не слишком деликатными определениями, не очень-то корректными образами в таком духе: «кликушество», «клоунада», «глупость, недомыслие, чванство», «избыточное самолюбие, самомнение, чванство»… Едва ли обращение к оппонентам на таком языке свидетельствует о «готовности уважительно дискутировать».
Дальше: опять «кликушество», «свары», «мелкая суетность», «доносы» «доносительство», «идеологические доносы»… Таким языком охотно пользовались для прославления своих литературных противников некоторые авторы «Огонька», но, право же, это не могло помочь тому, кто призывал к «самой широкой общественной консолидации», кто искал «возможность широчайшего конструктивного диалога», кто звал других «научиться сотрудничать со всем обществом, взаимодействовать со всеми его частями», кто, наконец, славил «искусство компромисса»!
И опять: «эта возня», «вся эта возня», «политическая возня», «возня в литературных подъездах»… Ну с каких это пор русские профессора и академики стали изъясняться на такой манер? Можно ли представить себе академика Б. А. Рыбакова или доктора исторических наук Л. Н. Гумилева с подобными речениями на устах!
Еще: «низменные инстинкты», «догматические спекуляции», «темные инстинкты», «нравственная ущербность», «духовное растление», «распад личности», «комплекс неполноценности»… И ведь это все о живых людях, соотечественниках, с коими автор намерен был «взаимодействовать» и «сотрудничать». Откуда такой набор? Из ярославской глубинки? Едва ли. Из канадской столицы? Совсем невероятно! Увы, скорей всего из возни в литературных подъездах.
Еще? Пожалуйста: «авантюристы», «ничтожества», «осенние мухи», «околовертящиеся», «подлые и злые», «ленивые и безвольные», «неумение и нежелание работать», «кто зол, ленив и завистлив», «непомерные амбиции на гениальность»… Ей-ей, это даже загадочно. Неужели профессор Яковлев надеялся, что после таких аттестаций хоть кто-то из самых ленивых и безвольных протянул бы ему руку и вместе с ним продекламировал: «Развернемся в сторону культуры — общей и личной культуры человеческих отношений!»
И вновь: «злые духи», «интеллигентствующие холопы застоя», «охотнорядство», «гробокопательство»… Тут уж пена видна на губах демократии.
Профессор был неутомим: «омерзительно», «гнусность», «гомо сапиенс», «мерзопакостные формы», «не тявкнешь — не заметят»… И ведь все это, повторяю, на страницах писательской газеты, то есть предназначено было прежде всего для потребления творческой интеллигенцией, литераторами. Кажется, с августа 1946 года никто из секретарей ЦК и не говорил с литераторами на таком языке. А среди пишущей братии, как известно, нередко встречаются персоны весьма чувствительные.
Можно было бы сменить пластинку, но нет: «подлая жажда власти», «топтание неугодных», «растоптать любого», «готовность изничтожить оппонента», «с дубинкой охотиться на других»… Господи, да что же это за напасть! Не позволял же себе т. Яковлев ничего подобного ни в «Правде», ни в «Московских новостях», ни на Пленуме ЦК, ни на Съезде народных депутатов. Почему в писательской газете так? Неужто думал, что иного языка мы не поймем да и не заслуживаем? Его арсенал поистине неисчерпаем: «есть люди, как бы обреченные жить в пещерах», «охота за черепами», «жажда крови», «параноическая жажда крови близких», «садистское сладострастие»… Все-таки в известном докладе о журналах «Звезда» и «Ленинград» таких стилистических взлетов, кажется, не было…
Могут сказать: да, конечно, но в том докладе подобные словеса адресовались конкретным лицам, а здесь они как бы распыляются в пространство, как бы в пустоту, как бы в эфир… А по-моему, такая анонимная распыленность еще хуже, ибо создавала атмосферу всеобщих подозрений с возможностью ссылки на члена Политбюро. Кого автор обрек жить в пещерах? Одни скажут, что Вадима Соколова. Другие возразят: нет, Валентина Оскоцкого! А у кого «омерзительные формы»? У Аллы Гербер? У Юрия Идашкина? У Татьяны Толстой? Кто в параноической жажде крови охотится за черепами? Бенедикт Сарнов? Владимир Бушин?..
Мне кажется, что лексика и фразеология т. Яковлева работала порою против него самого. Причем в иных случаях — с особой силой. Например, он гневно проклинал «подлую жажду власти». Очень похвально! Однако нельзя же не понимать, как это звучало в устах человека, который за два года из «рядового» директора института стал секретарем ЦК и членом Политбюро, то есть проделал головокружительную карьеру, достиг высших ступеней власти. Поистине, «потеря чувства юмора, а вместе с ним и стыда всегда ведет к конфузу».
В его биографии читаем: «С 1946 года на партийной и журналистской работе: инструктор, заместитель заведующего, заведующий отделом Ярославского обкома партии. С 1953 года в аппарате ЦК КПСС: инструктор, заведующий сектором, первый заместитель заведующего Отделом пропаганды». В аппарате ЦК проработал до 1973 года — двадцать лет, и на важных должностях. Позже оставался членом ЦРК.
Но тут от Яковлева-литератора мы уже переходим к Яковлеву-политику. Мы слышали от него назидательные поучения в таком роде: «Тот, кто не знает азбуки и арифметики политики, ее логики, не может рассчитывать на успех». Сам он, видимо, «азбуку и арифметику» знал, но до поры знания свои не показывал.
С именем Яковлева, в частности, было связано обострение обстановки в Литве. «Само по себе в этой жизни, в этом мире ничего не происходит. Многое лежит в нашем прошлом. Однако главное, думается, все же в том, в чьих руках находится важнейший рычаг, влияющий на формирование общественного мнения. Я имею в виду средства массовой информации. Кто владеет ими, тот и влияет на настроение и поведение людей… И давайте спросим себя. Если изо дня в день в течение года или двух (а если пяти? — Автор) идет охаивание ценностей социализма по радио, телевидению, на страницах печати, останутся ли равнодушными люди? Конечно, нет. В особенности, если делается это профессионально, четко и организованно», — так говорил в то время секретарь временного ЦК Компартии Литвы (на платформе КПСС) В. И. Швед. Вопреки ему Александр Николаевич Яковлев высказал мнение, что средства массовой информации только объективно отображают те процессы, которые протекают в реальной жизни.
Но разве не очевидно, что изображать прессу всего лишь бесстрастным зеркалом жизни и есть незнание азбуки? Однако трудно все-таки допустить, что человек, дошедший до таких заоблачных вершин политической иерархии, не знал бы слов В. И. Ленина о том, что печать — самое сильное, самое острое оружие партии, что печать не только коллективный пропагандист и агитатор, но и коллективный организатор.
Уж Александр Николаевич должен был это знать, ведь он, как известно, являлся секретарем ЦК по идеологии, и наша пресса, в которой тогда произошли большие кадровые перемены, являлась прямым результатом неусыпных его забот!
27 ноября 1989 года, выступая по Центральному телевидению, т. Яковлев между прочим сказал: «Мы исповедовали двойную и тройную мораль». В этой коротенькой фразе было две большие неясности. Во-первых, кто это «мы» — члены ЦК? работники нашего посольства в Канаде? сотрудники Института мировой экономики? лично т. Яковлев? Во-вторых, когда это было — в тридцатых годах? в октябре 1987 года? 26 ноября 1989-го? Я думаю, Александр Николаевич Яковлев как был, так и есть человек, исповедующий и двойную, и тройную мораль. И именно благодаря этому он и вознесся и парит то ли над Иваном Великим, то ли над статуей Свободы.
Москва 1991
А так он заканчивает…
На первой полосе «Московских новостей» помещен скорбный портрет Яковлева в полный рост. Ну такой скорбный, что сразу невольно вспомнились строки классика:
Прибежали в избу дети, второпях зовут отца: Тятя! Тятя! Нам в газете притащили мертвеца…Да, именно мертвеца. Ведь над портретом для ясности еще и написали аршинными буквами: «НИКОМУ НЕ НУЖЕН». Ведь о живом человеке так не скажешь. И тут вспоминается другой классик:
Как тяжко мертвецу среди людей Живым и страстным притворяться! Но надо, надо в общество втираться, Скрывая для карьеры лязг костей…Вглядываешься в портрет, и тебе мерещится: вот сейчас сделает он шаг, или поднимет руку, или обернется, и ты услышишь этот лязг, эту похоронную музыку демокрадии…
Тут же редакция язвительно корит кремлевских чиновников, которые-де «считают себя свободными от исторических и человеческих обязательств» перед отцом русской демокрадии, т. е. не помогают ему втираться в общество, а, наоборот, препятствуют, не считаясь с тем, что ему скоро восемьдесят…
Продолжение темы на восьмой странице. Шапка: «В год 80-летия „архитектора перестройки“ выяснилось: симпатий к идеологу новой России у сегодняшней власти резко убавилось». Здесь же еще два портрета отца-архитектора. Один веселенький, с улыбочкой: беседует с Путиным. Видимо, запечатлен момент, о котором он ниже рассказывает корреспонденту газеты Михаилу Гохману. Меня, мол, как бездомную дворнягу, без конца обижают кремлевские чиновники: лишили «вертушки», содрали правительственный номер с моей машины, их телефонистки мне хамят, но «когда речь зашла о моем „откреплении“ от поликлиники (лучше бы сказать „откремлении“, поскольку речь идет о Кремлевке. — В.Б.), я сказал об этом Путину. Он возмутился, дал выволочку управляющему делами». Вот по причине такой победы Яковлев на фотке и улыбается, лязгая костями. Но под фоткой опять укоризненная надпись: «Владимир Владимирович раньше благоволил к Александру Николаевичу». А теперь?..
Второй портрет — справа на отлете. Это обложка книги Яковлева «Сумерки»: мрачнейший, изрезанный морщинами, бледный лик как бы вылезает из «Черного квадрата» Малевича. Это надо понимать так: вот, мол, каким стал отец демокрадии, после того как президент-де-мокрад перестал ему благоволить.
Над фотографиями и текстом беседы с Гохманом как бы заголовок, что ли: «Моя-то судьба — хрен с ней…» Это собственные слова Яковлева из беседы. Согласитесь, странно видеть академика с такими простецкими речениями, как «хрен», на устах. Но тут невольно вспоминается, что Отец и раньше не отличался изяществом слога, а уж теперь-то, когда Путин и Швыдкой довели культуру страны до такого уровня, что гомик Борис Моисеев (сам не видел, рассказывала Галина Вишневская) прямо на сцене скинул штаны и показал телезрителям державы все свое обветшалое единоличное хозяйство, — уж теперь-то…
В принципе я вовсе не против острого словца, порой и сам к нему прибегаю. Это дало основание чувствительному Евгению Лесину сказать недавно в «Независимой газете» по поводу моей новой книги «Гении и прохиндеи» (издательство «Алгоритм», 2003 г.) даже так примерно (цитирую по памяти): «Владимир Бушин — фигура грандиозная во всех отношениях. Поэт, критик, фронтовик. По сравнению с ним Проханов и Бондаренко — образцы галантности и толерантности. Бушин ругается со всеми… Бушин — злой человек…» и т. д. Ну правильно. Только не очень. Во-первых, не ругаю же я, допустим, хотя бы Макаренко, Шолохова, Леонида Соболева. И не ругаюсь с Михаилом Алексеевым, Расулом Гамзатовым, Юрием Бондаревым… Не ругал я Молотова, Косыгина, Громыко. И не ругаюсь с Александром Лукашенко, Фиделем Кастро, Владиславом Ардзинбой… Совсем наоборот! Во-вторых, ну какой же я злой? Вон же Станислав Куняев, лучший инженер человеческих душ Цветного бульвара, как мог видеть Лесин в предисловии, признается: «Всегда, когда читаю статьи Бушина, я хохочу, негодую, печалюсь…». Прежде всего — хохочет! Но разве при виде злости хохочут? А что писал незабвенный Коля Глазков?
Ты, Володя Бушин, мудр. Мысль твоя — как перламутр!..Уж Коля — царство ему небесное — зря не сказал бы. А где ж в перламутре злоба?..
В-третьих, если серьезно, то были в моей-то жизни блаженные времена, когда я писал уж такие разлюбезные статьи о многих — о Николае Ушакове, Юрии Трифонове, Семене Шуртакове, Светлове, Симонове, Анатолии Калинине, Владимире Карпеко, Михаиле Алексееве, Василии Федорове, Сергее Викулове… Это очень разные писатели, но все они — советские патриоты. А о ком я пишу сейчас? О мерзких оборотнях, о злобных клеветниках, о прохиндеях. И нет таких слов, которые для их характеристики были бы чрезмерны.
И потом, надо учиться у смеляковского мальчика «гнев от злобы отличать». И тут Глазкова хорошо дополнил Сергей Михалков:
Попал Бушину на суд — Адвокаты не спасут!От чего не спасут? От того самого, что только внешне похоже на злобу. Да как же не обрушить его, допустим, на парникового гения Гайдара хотя бы только за то, что у моего фронтового товарища и однокашника, у старика, у инвалида войны Эдуарда Асадова, как корова языком, слизнул Гайдар со сберкнижки 300 тысяч советских рублей, в том числе похоронные — все сбережения слепого поэта лет за сорок каторжного труда. Как не излить гнев, как не плюнуть на телеэкран при виде обкомовского алкаша хотя бы только из-за того, что он лишил мою родину Крыма, а недавно, гостем Назарбаева нагрянув в Казахстан, рыгнул с ухмылкой олигофрена на всю страну после выпивки: «Я счастлив!» Как не проклясть до седьмого колена Чубайса, рыжего ангелочка, хотя бы только за то, что однажды он заявил своему сослуживцу по Госкомимуществу: перестань, дескать, хныкать, ну вымрут скоро миллионов тридцать, так они же сами виноваты — не вписались в наши прогрессивные демократические реформы! А русские бабы, мол, еще нарожают.
Или вы хотите, Евгений Лесин, как и П. Басинский в «Литгазете», чтобы с грабителем я разговаривал так, допустим: «Уважаемый Егор Тимурович, позвольте вам заметить, что вы не совсем правы и кое-что недоглядели, пустив по миру миллионы русских людей». Или вам желательно, чтобы к этой кровавой образине я обращался бы на такой манер: «Любезный Борис Николаевич, как жаль, что из ваших мудрых державных рук уплыл Крым. Бог вам судья. Но нельзя ли его вернуть? Попробуйте. Ну пожалуйста!» Или вы считаете, что с самым вонючим клопом мировой истории я должен объясняться в таком духе:
«Ваше степенство! Однажды вы по телевидению заявили, что до войны наши оборонительные сооружения на границе были обращены не вовне, т. е. не в сторону вероятного противника, а внутрь страны — дабы предотвратить поголовное бегство за рубеж населения, которое только об этом и мечтало. Не будете ли вы, Толик, против, если я, основываясь на этом замечательном заявлении, выдвину вашу кандидатуру в Книгу рекордов Гиннесса как непревзойденного мудреца и правдолюба всех времен и народов?»
Нет, товарищ Лесин, нет, мусье Басинский, я на такие речи с могильщиками моей Родины неспособен. А Яковлев — один из них и, пожалуй, работал самой широкой лопатой. И он навешивает свои ярлыки не на друзей-могильщиков, а на тех, кто им сопротивляется, кто защищает страну. И у него не гнев, а именно злоба, и самая лютая, не игра ума, не остроумие, а плоская вульгарная непотребщина. И потом, если уж сопоставлять его и меня, то — кто я? Вольный стрелок! А он? Архитектор! Лидер! Реформатор! Фундатор!.. Имитатор! Да еще и президент фонда «Милосердие»… Ну милосердно ли это — с садистским сладострастием дубинкой загонять современников в пещеры, а самому красоваться в кресле то члена Политбюро и друга президента, то академика, то члена Союза писателей им. Оскоцкого?
И вот прошло почти пятнадцать лет. Отец вдрызг состарился, в прах одряхлел, плохо соображает, а стиль все тот же — обретенный как бы в результате черепно-мозговой травмы: «политическая шпана», «большевистское стадо», «Ленин был первым фашистом», «Сталин предал армию»…
И по-прежнему грамотность его на таком уровне, что порой употребляет не те слова, которые требуются по смыслу. Например: «У Брежнева хорошо работал инстинкт». Какой? Они бывают разные, их много. Есть, например, инстинкт продолжения рода. Об этом, что ли? Да нет, просто тут по смыслу, по контексту надо было сказать не «инстинкт», а «интуиция». Увы, возраст… Еще хорошо, что не написал «рефлекс».
Под замечательными своей выразительностью фотографиями помещена беседа отца демокрадии с журналистом Гохманом. Того, естественно, прежде всего заинтересовало, почему новая книга Отца при нынешнем триумфе этой самой демокрадии названа не «Рассвет», не «Забрезжило», не «Утро красит нежным светом власти лысину в Кремле», а — «Сумерки». Я, признаться, думал, что автор имеет в виду свои персональные малогабаритные сумерки, на эту мысль наводит не только его возраст, но и жуткий портрет на обложке. Да к тому же, оказывается, у него еще и «вертушку» кремлевские чиновники отобрали. Какая после этого жизнь? Только доживание, только сумерки. Ан нет, ничего подобного! Ответ совершенно неожиданный: «А у нас в стране и есть сумерки. С контрреволюции в октябре 1917 года. А может быть, и с убийства Столыпина».
То есть уже без малого сто лет все сумерки, сумерки и сумерки. В сумерках народ России совершил Октябрьскую революцию, в сумерках советский народ разбил белогвардейцев и интервентов, в сумерках уничтожили мы германский фашизм, грозивший весь мир погрузить в ночь, в сумерках создали мировую державу, в сумерках Шолохов написал «Тихий Дон», а Шостакович — Седьмую симфонию, в сумерках парила над страной божественная Уланова, в сумерках первыми в мире мы построили атомный ледокол и создали водородную бомбу, в сумерках Гагарин первым в мире вырвался в космос… Этот перечень можно продолжать долго. А закончить его следует так: не в сумерках, а темной глухой ночью 1952 года молодой Яковлев, напялив маску патриота, с дубинкой за пазухой, из Ярославского обкома пробрался в ЦК. Кости тогда еще не лязгали…
Все остальное в беседе на уровне этих сумерек в черепной коробке. А главное во всей публикации — письмо двух деток демокрадии президенту. Оказывается, уже давно создан то ли Комитет, то ли Комиссия, то ли Департамент по празднованию Восьмидесятилетия Отца. Разработан план юбилейных мероприятий. Надо думать, предусмотрены торжественное заседание в Большом театре или в Большом Кремлевском дворце, демонстрация демокрадов на Красной площади, праздничный салют (80 залпов из 224 орудий) и фейерверк на Васильевском спуске с бесплатной раздачей пива и сочинений юбиляра, в том числе «Хомута памяти». А еще будет издан сборник воспоминаний об Отце. Тут уже проделана огромная работа. Запланировано, что в сборнике примут участие «видные политики современности, известные ученые, писатели, выдающиеся мастера культуры». Уже получены статьи от всем известного ученого Виталия Коротича, от очень видного писателя Михаила Горбачева, от выдающегося мастера культуры Михаила Швыдкого, представьте себе, даже от покойного Василя Быкова. Когда ж успели ухватить? Может, была эксгумация?.. Составляет сборник видный, известный и выдающийся Валентин Оскоцкий.
Что ж, прекрасно! За дело, выдающийся Оскоцкий! Я первым побегу искать ваш дивный сборничек. Но нет, оказывается, тут им чего-то не хватает. Да чего же? Столько блистательных имен живых и мертвых! Даже бывший первый секретарь ЦК и бывший президент Литвы товарищ Бразаускас, даже бывший зав. отделом ЦК и нынешний президент Киргизии аксакал Акаев, которого, как говорят, Ельцин однажды в застолье по сверкающей лысине ногтем щелкнул. Да и сам Ельцин, кажется, уже представил рукопись на заданную тему. Чего еще? Неужто и от меня статью ждете? Да возьмите хотя бы фолиантик «Лучший идеолог всех времен и кагалов» из моей книги «Честь и бесчестие нации».
Нет, оказывается, они мечтают о «небольшом вступительном слове, которое открыло бы книгу в качестве предисловия» от президента Путина. С просьбой на сей счет к нему и обратились два крупнейших демокрада — Председатель Совета Конгресса Интеллигенции Российской Федерации С. А. Филатов (не путать с В. И. Филатовым, певцом генерала Власова!) и упомянутый В. Д. Оскоцкий, секретарь СП Московский и Коломенский. Это будет книга, извещали они президента, «посвященная нравственному примеру и нравственному уроку», что дал нам всем Александр Николаевич. Урок состоит в том, как известно, что в отличие от библейского Савла, оголтелого гонителя христиан, превратившегося в христианского апостола Павла, Яковлев из коммунистического Павла превратился в оголтелого коммунофоба Савла. Сами-то авторы письма давно уже последовали этому нравственному уроку, но шибко хоцца, чтобы и другие тоже, чему и должен споспешествовать сборничек.
В конце пишут: «Будем рады Вашему согласию. Желаемый (т. е. желательный) срок получения текста — в течение июля. С глубоким уважением».
С глубоким? Нет, драгоценные, им здесь и не пахнет. К президенту-то надлежало обратиться в первую очередь, а вы сделали это лишь 26 июня, после смерти Быкова, да еще даете срок всего месяц, — это не глубокое уважение, это, как сказал бы сам Яковлев, «охота с дубинкой за черепами».
Вполне естественно, что с ответом на вашу дубинку никто не спешил, и вы получили его лишь через месяц от чиновника кремлевской администрации с очень подходящей в данном случае фамилией Кара. Да, всех бесцеремонных охотников за черепами должна непременно постигнуть кара. Достойный носитель этой фамилии не отрицает великих заслуг отца демокрадии перед человечеством, но поскольку, говорит, мы с президентом уверены, что «крупные государственные деятели, видные политики, известные ученые, деятели культуры максимально отразят (иначе какие же они крупные, видные, известные? — Автор) весомый вклад АНЯ в современную жизнь страны, мы считали бы возможным воздержаться от размещения (!) вступительного слова Президента в сборнике».
Вот так да! Словом, коли будут в сборнике «размещены» статьи таких крупных, видных да известных, то чего ж вам еще надоть? Хватит! Знайте меру… Выходит, следовало не только обратиться своевременно, но еще и не хвастаться своими знаменитыми авторами, а, наоборот, изо всех сил прибедняться. Дескать, дорогой и несравненный президент, задумали мы почтить корифея АНЯ сборником статей по случаю двадцатилетия его пенсионного возраста, но никто не желает писать. Так, может, вы черкнете пару строк? Ведь если бы не АНЯ, разве вы могли бы из подполковников КГБ сигануть в президенты. А мы вас хорошо отблагодарим. У вас, оказывается, как пишут в газетах, есть кобыла по кличке «Челси». Так мы подарим вам жеребца по кличке «Абрамович»… Вот, глядишь, и отозвался бы… Уметь, где нужно, прибедниться — высокое искусство. Им в совершенстве владеет Солженицын. Однажды его пригласил секретарь ЦК по культуре П. Н. Демичев. И он явился — в валенках с разноцветными заплатками, в пиджаке с оторванным воротом, в косоворотке без единой пуговицы, небритый… Тогда в ЦК и решили: гений! Как же гения не печатать!
Секретарь Московский и Коломенский, как видно, не выдержал Кары и отвалился. Но Председатель Конгресса Интеллигенции решил и дальше выкручивать руки: 28 июля написал послание руководителю администрации президента А. С. Волошину. Начал довольно странно: «Я просил разговора с Вами». Этот Филатов, он русский? Дальше следовали опять великие похвалы великому Яковлеву: «Он один из первых внес в наше общество элементы демократии и нравственности».
Элементы! Ну, как он еще на рассвете всей заварушки вносил эти «элементы», мы видели хотя бы в цитированной выше его статье в «Литературке»: «ничтожества»… «холуи»… «шпана»… «ведьмы»… А кто же внес в наше общество «элементы» безнравственности и бандитизма — порнографию, проституцию, грабиловку, убийства? АНЯ не имеет к этому никакого отношения?
Дальше еще круче: АНЯ — «человек, сделавший очень много для демократических и общечеловеческих преобразований в России». Ну, что такое демокрадические преобразования силами Яковлева и его подручных, это теперь знает каждый бомж, любой туберкулезник, всякий инвалид, выживший после теракта. Но что такое «общечеловеческие преобразования»? Не превращение ли это живых людей в покойников? В этом демокрады преуспели больше всего.
Прокукарекав хвалу Яковлеву, Председатель Интеллигенции продолжал: «Я обращался к президенту В. В. Путину с просьбой, чтобы он своим вступлением открыл сборник, который мы назвали „Ученый. Политик. Гражданин“, в котором будут собраны статьи для сборника…». Черт знает, что такое! Во-первых, почему «я обращался»? Ведь обращались вдвоем. Куда же дел Оскоцкого? Отшил! Украл его славу. Демокрад всегда демокрад. Во-вторых, кто же из потомственных интеллигентов так говорит: «сборник, в котором собраны статьи для сборника»? Да еще «который… в котором». Что бы сказал о таком косноязычии сыночка его папа, покойный поэт Александр Филатов?
Дальше в письме опять идет твердолобое перечисление тех же выдающихся политиков, известных писателей, видных деятелей культуры во главе в покойным Быковым. Но — странно! — из перечня исчез выдающийся писатель Коротич. Куда делся? Неужели сбежал, почуяв, что пахнет жареным? Ведь в первом письме говорилось, что статья от него уже получена. Что, схватил рукопись и скрылся, или ему отказано в звании выдающегося и он переведен в разряд «многих других»? Загадка…
Читаем: «Зная отношение В. В. Путина к АНЯ, о его высокой оценке деятельности АНЯ, мы считали логичным его выступление в этом сборнике». А какое у Путина отношение к АНЯ? Где и когда он высказал свою высокую оценку ему? Все знают, как он относится, допустим, к Ельцину: вывел его вместе со всей родней из конституционного поля, оградил на всю жизнь от Уголовного кодекса, дал роскошную резиденцию, снабдил бесчисленной охраной с локаторами и ракетами, выписал пожизненное содержание в 20 миллионов долларов ежегодно, наградил высшим орденом страны и до сих пор целуется с ним. Хорошо известна и его высокая оценка Чубайса, которого никогда не посмеет прогнать с высокого поста. Все видят, как любы ему Грызлов, тайный Герой России Рушайло, Матвиенко и т. д. Ради последней 2 сентября, в день, когда подписал указ о выборах в Думу, пошел даже на грубое нарушение закона: еще и срок не настал для агитации, а он на глазах всей страны пожелал ей стать мэром Ленинграда. Тут все ясно, но как Путин относится к АНЯ, это, по-моему, большая государственная тайна.
Филатов недоумевает: «Однако мне передали…» Почему «передали» и кто, когда имеется ясный письменный ответ тов. Кара? «… Передали, что есть другое мнение и что якобы не было прецедента, чтобы президент это делал в отношении прижизненных изданий». Председатель Интеллигенции явно не читал карательный ответ: там нет ни слова о каких-то прецедентах. Видно, секретарь Московский и Коломенский, получив ответ, утаил его от Председателя Интеллигенции, предвидя, что тот в свою очередь лишит его соавторства в отношении первого исторического письма к президенту.
Председатель не может скрыть раздражения: «Я удивлен такой постановкой вопроса и считаю такой ответ неправомерным». Он считает! А кто ты есть? Двух слов складно сказать не можешь.
Председатель в гневе: «Меня интересует один вопрос — соответствует ли действительности эта инфомация и если да, то знает ли об этом сам В. В. Путин». Да ведь тут не один, а два вопроса! Хотя бы на этом-то уровне соображать надо.
Председатель Интеллигенции переходит к прямым угрозам, к запугиванию Кремля: «В этом случае (т. е. если президент знает, что они с Оскоцким получили отлуп от Кары) при ближайшей возможности я вынужден буду (опять „я“. А где Оскоцкий?) огласить это решение Кремля»… Возможность представилась, и они огласили. Боже мой, до чего крепка в этих демокрадах советская закваска! Он думает, что как в старые добрые времена можно угрозой своей огласки («В „Правду“ напишу!») припугнуть Кару, Волошина и даже самого президента, можно заставить их выполнить твое желание. Да плевали они на все конгрессы и их председателей, на всех секретарей Московских и Коломенских. Ему пишут открытое письмо пятьдесят лучших интеллигентов страны — академиков, генералов, адмиралов, Героев Советского Союза, лауреатов Государственной и Нобелевской премий — он и на них начхал. А тут какой-то Председатель Интеллигенции оскоцкого уровня, плохо владеющий русским языком… О, род людской, достойный слез и смеха!
Москва 2003
Пожар в бардаке во время наводнения
Наводнение
Такого замечательного бардака нет нигде в мире. И не было — со времен вакханок, куртизанок и гетер Древнего Египта, Греции и Рима. И никогда не будет. Здесь (некоторые называют это общественно-политической жизнью России) на любой вкус — политические проститутки, экономические шлюхи, философские потаскухи, литературные лахудры, телевизионные курвы и т. п.
Впрочем, есть и такие, кому видится здесь не бардак, не «Наш дом с фонарем», а бандитско-воровская хаза. Так, Александр Солженицын, столь долго, вдохновенно способствовавший приходу эпохи этих кокоток, лореток да шлюшек, однажды вдруг возопил с телеэкрана: «Черная банда!»
Прозрел милостивец… Ну, натурально, на другой же день человек с ангельской фамилией Благоволин лишил писателя, которого обожают даже на острове Занзибар, возможности еженедельно поучать и наставлять с телеэкрана свой любимый народ, о чем он мечтал всю жизнь в России и двадцать лет в Америке. И пусть лишенец еще скажет спасибо Лужкову и Тяжлову, что за оскорбление лучезарной демократии у него не отключили в городской квартире свет, а на даче — канализацию.
У них это просто! В России любой дом — это их дом, даже вся Россия — их дом с прихожей, кухней, клозетом. Где захотят, там и развалятся, там и зачавкают, там и в пляс пустятся…
Вот уже несколько лет вокруг бардака-хазы бушует наводнение народного гнева. Я вижу это не только на улицах или по телевидению, но и в письмах, которые получаю со всех концов страны.
Да, это грозное наводнение. И обитатели бардака-хазы все больше нервничают.
А тут вдруг еще и пожар полыхнул — Дума признала недействительным Беловежский сговор одного алкаша с двумя язвенниками о ликвидации нашей великой Родины.
Пожар
Ах, как при первых же признаках пожара засветились, заметались, заверещали они!.. Первой бросилась грудью навстречу огню, конечно же, всем известная Галина Васильевна Старовойтова, оренбургская казачка петербургского разлива. О, эта дивная женщина заслуживает большого внимания и сострадания. За последние годы ей столько пришлось пережить! Чего стоит хотя бы одна лишь неудачная попытка стать министром обороны. А ужасное коварство президента по отношению к милой политикессе! Когда-то, на заре своего правления, он привлек ее, обласкал и сделал советницей по важнейшим вопросам. За что вознес так высоко? За великий ум, редкое обаяние и левантийский профиль. А потом ни с того ни с сего бесцеремонно отринул, бросил в бездну без стыда, как бросил туда же, лишив кабинетов, машин и дружеских пошлепываний по разным местам телес, множество своих самых верных и свирепых прихлебателей — от Бурбулиса и Полторанина до Попцова и Чубайса. А что пережила Галина Васильевна совсем недавно за своего друга Сергея Станкевича! Ведь он был знаменем всего демократического лагеря! Действительно, молодой, на лице — выражение святости, на языке — чувствительнейшие речи о любви к народу, к прогрессу, к общечеловеческим ценностям, особенно — к высокой нравственности. Как вдохновенно говорил он обо всем этом хотя бы на похоронах академика Сахарова: «Мы никогда больше не допустим, чтобы в стране властвовала чиновничья рать. Мы никогда не допустим поругания нравственных и демократических принципов. Мы никогда не позволим, чтобы бесценные достояния нашего народа разворовывались. Мы обязательно, обязательно вернем нашей стране, нашему народу то величие, которого они заслуживают… Прощай, Андрей Дмитриевич!» Прекрасно! Великолепно! Ослепительно!.. И вот теперь этого бесстрашного борца за величие России, этого безупречного прохиндея первого призыва обвинили во взяточничестве! Ему грозит 15 лет на нарах. Когда выйдет на свободу, будет под шестьдесят, а Галине Васильевне — под восемьдесят, она уже не сможет резво броситься ему навстречу и пламенно прижать облысевшую голову страдальца к своей левой груди. Разве не горько сознавать это!
Тогда, на похоронах, она тоже произнесла незабываемую речь. В частности, сказала: «Сахаров демонстрировал всей своей жизнью, что русский человек, сознание русского человека может быть не шовинистическим». Может быть… Вот уж спасибо-то! Среди чуть ли не 150 миллионов нашла-таки одного нешовиниста. Как же было Ельцину не взять такую светлую голову в советники по национальным проблемам!.. А закончила она так:
«Он был совестью русского народа. Ни один народ не может долго жить без совести». Возможно, Галина Васильевна имела здесь в виду, что после смерти Сахарова должность совести русского народа займет именно Сережа Станкевич, а он — ax! ax! ax! — протянул свою благородную длань за долларами. И вот его разыскивают, он забился в какую-то иностранную щель и вынужден там вести свою титаническую борьбу за величие России. Сердце Галины Васильевны разрывается от отчаяния, а тут еще пожар!.. Вслед за ней кинулся тушить пламя беглый марксист Юшенков.
Кто вставил Беляеву?
Но вот на думскую трибуну взлетел лидер фракции «Наш дом» Сергей Беляев. Мне кажется, он очень похож, и внешне, и характером, и умом, на несчастного прокурора Ильюшенко, томящегося ныне в темнице сырой. В бардаке и прокурор взяточником оказался! Брал с клиентов, говорят. Беляев был в состоянии крайнего возбуждения. Губы трясутся, руки дергаются, живот ходит ходуном, речь затруднена…
— Тут есть люди, — воскликнул лидер правительственной партии, — которые хотят мне вставить!..
Дума взорвалась хохотом. Вроде бы никто не имел столь криминального намерения.
— Не смейтесь! — продолжал бушевать Беляев, похожий на Ильюшенко. — Вам не удастся мне вставить! Вы смеетесь плохим нервным смехом! Потому что боитесь президентских выборов!
Зал снова засмеялся. Ну действительно, разве не смешно: человек, чья компашка, затратив миллиарды и не вылезая из телеэкранов, собрала на предыдущих выборах с грехом пополам всего 10 процентов голосов, обвинял в боязни новых выборов тех, кто получил в два-три раза больше. Вот уж в самом деле, кого Бог обрекает на гибель, того он наделяет умом Ильюшенко.
Но несмотря на самоотверженные старания неукротимой Старовойтовой, унылого Юшенкова, пламенного Беляева и некоторых других депутатов, вопрос о непризнании Беловежского сговора все-таки включили в повестку дня и началось голосование. Его итог всем известен: за — 250, против — 98, то есть в два с половиной раза меньше. И стало совершенно очевидно, что Беляеву все-таки вставили. И не только ему лично, но и Старовойтовой, и Юшенкову, и остальным почитателям — непризнание и отмену Беловежской государственной мудрости. На всех с лихвой хватило.
Но этим дело не ограничилось. Еще более выразительную картину видим, всматриваясь в поведение депутатов разных фракций. Так, из 147 коммунистов по тем или иным причинам не участвовало в голосовании лишь трое, то есть менее 2 процентов. Какая уверенность в своей правоте, какая сплоченность! Из 37 аграриев не участвовали тоже трое, что составляет лишь 8 процентов. Тоже отменно! Во фракции ЛДПР из 51 депутата не голосовали 8, т. е. 15 процентов. Словом, из 270 с небольшим депутатов фракций и групп, поставивших вопрос о Беловежском сговоре и проголосовавших за его отмену, лишь 25 человек, менее 10 процентов, не приняли участия в голосовании, что вполне может иметь уважительную причину: болезнь и т. п. И трое голосовали против: А. Лебедь, С. Н. Федоров («Народовластие») и аграрий М. П. Кошкин. Это никакого значения иметь не могло. Все остальные были решительны и единодушны.
Что же мы видим, обратившись к фракциям и группам почитателей сговора? О, нечто совсем иное!.. Во фракции «Яблоко» из 46 депутатов не голосовали 9, т. е. почти 20 процентов. Сомнительно, чтобы все они вдруг занедужили, сомнительно. В черномырдинско-ельцинской фракции «Наш дом», возглавляемой самим Беляевым, из 66 депутатов не голосовали 30, т. е. почти половина. Ну тут уж никак невозможно поверить, что беспощадная хворь внезапно одолела столь могучих воинов демократии. Скорее всего, струхнули и смылись, бросив на съедение «красно-коричневым» своего упитанного вождя. И пусть еще он вместе с Ельциным и Черномырдиным благодарит небеса, что в их фракции никто не проголосовал вместе с этими монстрами реваншизма. В других-то группках нашлись такие переметчики, даже несколько.
А полюбуйтесь на группу «Российские регионы». Из 42 депутатов не голосовали 27. Это ж почти 65 процентов. Вот сколько драпанули! А ведь какие среди них закаленные бойцы прогресса! Чего стоит один лишь реанимированный Гдлян! А Лахова! Даже сам Шахрай улизнул!.. Честь группы с равным пылом старались спасти две, казалось бы, столь не похожие депутатки — пышная, как бы кустодиевская красавица Памфилова, непревзойденный мастер дамских причесок и париков, и Хакамада — женщина, словно сошедшая в Охотный ряд с полотна Иеронима Босха «Сад наслаждений». Увы, их старания остались втуне… Из всего этого воочию видим, что Сергею Беляеву вставили даже не один раз, а два: как лихие супостаты — своим дружным голосованием, так и милые друзья — не менее дружным бегством от голосования. И он еще кого-то пугает победой на предстоящих президентских выборах!.. Лучше бы передачку отнес невольнику коррупционного промысла Ильюшенко. Ну там полкилишка бананов, баночку простокваши, свеженький огурчик. Уж как бы порадовал узника…
Сразу после голосования в Думе на тушение пожара в бардаке были брошены все средства, в том числе самое мощное — телевидение. Оно срочно мобилизовало огромные силы — от рядовых пожарников, вроде Шараповой, до знаменитых брандмейстеров и брандмайоров, вроде вытащенных из нафталина Бурбулиса и Горбачева… Не так давно, ища виновных за позорный провал своего «Дома» на выборах в Думу, Ельцин обвинил теленачальника Попцова и его подручных в том, что они постоянно лгут. Тогда на экране появилась кто-то из рядовых пожарниц, кажется, Сорокина, и тоном предельного отчаяния захныкала: «Да, мы лгали, когда освещали события в Первомайском, опираясь на официальную информацию! Да, мы лгали, когда вслед за правительством говорили о стабилизации! Да, мы лгали…» Словом, попыталась все свалить на власть и улизнуть от ответственности. Ну, песенка-то известная:
Мы только мошки, Мы ждем кормежки. Закройте, время, вашу пасть. Мы обыватели. Нас обувайте вы — И мы уже за вашу власть.Телемошка делала вид, что ей позволительно жить и работать, опираясь только на официальную информацию. Словно до сих пор неведомо, что эту информацию дают отпетые лжецы. Она прикидывалась, будто не понимает, что правительство — всего лишь отдельный кабинет высшего разряда во всероссийском бардаке.
Будто у нее нет глаз и ушей, чтобы самой лично видеть и слышать, как под бесстыжую болтовню Черномырдина о стабилизации горит и стонет ее Родина, хрипят умирающие от ран, рыдают их несчастные матери. Только сегодня, 21 марта, когда я пишу эту статью, в Чечне погибло 27 и ранено 86 наших ребят. Только наших!.. А Сорокину, награжденную орденом за ежедневное спасительное для режима вранье, 8 марта пригласили на праздничный бал в кремлевские палаты, и она, млея от избытка нежных чувств, на глазах всей страны долго жала руку и сладостно улыбалась убийце этих 27-ми и многих тысяч других своих сограждан, соплеменников, земляков, может быть, даже родственников. Неужели после этого, мадам, ваша правая рука не стала багровой? Подождите, еще станет. И, как от проказы, набрякнет ладонь, и кожа сойдет с запястья, и темные пятна пойдут по телу.
Вы будто не понимаете, что, ежедневно сообщая о все растущем числе голодающих и ограбленных, убитых и изнасилованных, неизвестно куда бегущих от родного разоренного очага и все это подслащивая, приукрашивая мармеладными словесами о стабилизации, о верном курсе, о рассвете над джунглями, вы тем самым ежедневно идете на профессиональное, т. е. особо тяжкое преступление, на предательство родного народа. Нет, мадам Сорокина, это не о вас или Сванидзе, не о Шараповой или Худобиной, не о прожженных лахудрах телеэкрана сказано: «Отче! Отпусти им, не ведя бо, что творят». Таких выродков история человечества просто не знала. Вы все ведаете, но лгали, лжете и будете лгать даже в день Страшного Суда. А пока — все силы на тушение пожара!
Как в камере княжны Таракановой
Но что же, однако, говорили Бурбулис и Горбачев? Господи, да все они талдычили одно и то же. И эти два гроба повапленные, и поднятые по тревоге взвод президентских советников, рота его помощников во всем диапазоне — от котенкоподобного Медведева до медведеобразного Котенкова — все бесчисленные сатаровы да лившицы, рюриковы и Красновы, батурины да Халтурины… Явился и скучающий от безделья Чубайс. Странное дело! Президент выставил его со всех должностей, обвинил в том, что он оттолкнул от «Нашего дома», сожрал 10 процентов избирателей, а теперь ему поручают агитацию против Думы и коммунистов. Да он одним видом своим толкает 20 процентов избирателей в жаркие объятия коммунистов!.. Примчался и председатель Центризбиркома Рябов. Уж этому-то что за дело? Ведь у него, в отличие от праздношатающегося Чубайса, сейчас своей работы невпроворот, ан нет, прискакал! Надо отметиться… Тут же вылезли и самые грандиозные представители русской культуры — вездесущий Марк Захаров, всенепременнейшая Элина Быстрицкая, лучший артист быстрого реагирования Басилашвили. Представьте себе, все лауреаты, орденоносцы, все народные артисты Советского Союза — и все — против воссоздания Союза! Интересно, что они ответили бы, если всемогущий Бог спросил бы их: «Чада мои, хотите я воскрешу любого из ваших предков, включая родителей?» Очень вероятно, что ответили бы вопросом из стихов Вознесенского: «А на фига?»
Вскоре подтянулась и тяжелая артиллерия — непотопляемые политбюрошники, а ныне «отцы народов» — Алиев, Назарбаев, Шеварднадзе в сообществе со Снегуром, Тер-Петросяном, Кучмой. Они так перепугались за свои президентские кресла, что ринулись против Думы, даже не прочитав ее решение. А Шушкевич ради десяти минут в передаче «Герой дня» не поленился прилететь из Минска. Ну, ему-то особенно печет…
Так вот, все они долдонили одно и то же. С одной стороны, горестное сожаление, покровительственные ухмылки, снисходительные усмешки: «Решение Думы не имеет никакой юридической силы»… «Предвыборная листовка»… «Не влечет никаких последствий»… «Юридическое значение ничтожно»… «Перл юридической словесности»… «Юридическая пустышка»… Казалось бы, самое разумное в этом случае — пройти мимо «пустышки» молча.
Но нет! С другой стороны тут же — визг, вопли, зубовный скрежет: «Провокация!»… «Диверсия!»… «Вызовет непредсказуемые последствия!»… «Смертельно для СНГ!»… «Прямая помощь НАТО в его стремлении на Восток!»… И в итоге впечатление такое, словно уже весь бардак охвачен пламенем, рушатся стропила, горящие балки бьют по головам, а воды уже — как в камере княжны Таракановой на картине Флавицкого. Если сейчас где-то на территории СНГ произошло бы землетрясение, в этом, конечно же, обвинили бы «предвыборную листовку» Думы. Если свалился бы огромный метеорит, вроде Тунгусского, да прямо угодил бы на Завидово, где дача Ельцина, то уверенно объявили бы: «Вот к чему привел перл юридической словесности!» Если весной, как предсказывают, будет грандиозный паводок, то наверняка возгласят: «Это прямое следствие думской юридической пустышки!» Голенькие.
Примечательно, что в самоотверженном сражении против «пустышки» с небывалой ранее ясностью раскрылась подлинная суть иных деятелей, словно в пожаре сгорели все их одеяния. Что знали мы раньше, допустим, о Сатарове, кроме его способности говорить во славу президента сколько угодно и по любому вопросу, перемежая свою слащавую речь циничными жирными ухмылками заросшей физиономии? Почти ничего. А тут тележурналист Лобков, от души признав, что через решение Думы он ощутил прикосновение к той эпохе, когда мы были гражданами великого Советского Союза, одной из двух супердержав мира, и это вызвало теплое чувство, спросил: «А у вас? Ну, по-человечески?» И кремлевский служка отвечает человеческим голосом, что да, конечно, прошлое и у него вызывает теплое чувство, ибо, во-первых, он был тогда моложе и, следовательно, весь организм функционировал гораздо эффективней — без головных болей, перепадов давления и дискомфорта в области кишечно-желудочного тракта. Как не жалеть об этом! Во-вторых, советская культура достигла тогда таких сияющих вершин, как песни Окуджавы и Галича, — «прощаться с этим, конечно, тяжело!..» Весь он тут, как на ладони. И сверх этого — ничего не ищите.
А как обнажились «отцы народов»! Некоторые из них, признаться, казались мне людьми с каким-то весом, значением, самобытностью. Но вот все они принялись рвать на части «юридическую пустышку», и стало совершенно ясно: да это же люди масштаба Нуйкина! И повадка у них, и доводы, и пристрастия, и страхи — все нуйкинское! Как Нуйкину мерещится, что коммунисты, придя к власти, заставят его, парникового интеллектуала, работать каменотесом или сошлют на галеры, так и «отцам» блазнится, будто бы Дума силком тащит их республики во внезапно воскресший Советский Союз, на галеры. «Господа бывшие товарищи, — ответили им в эти дни, — во-первых, неужели вы до сих пор не поняли, кто на помянутых галерах больше всех работал веслами? Во-вторых, успокоитесь, охолоньте. Никто вас никуда не тащит. В новый Союз будут принимать только добровольно, только после всенародного волеизъявления по обе стороны границы. Вон 82 процента белорусов высказались за интеграцию, и русских будет не меньше, — как же теперь можно противиться их взаимному братскому тяготению? А вы можете похрапывать, но очередь на всякий случай займите. Дайте ладошки, мы вам номерки напишем чернильным карандашиком. Ну, кто первый — за Белоруссией?»..
А как показал себя Горбачев! Он всегда был великим оптимистом. Помните, как только стал генеральным секретарем, поехал в Тольятти, собрал там митинг на автозаводе и говорит его работникам: «Почему бы вам не стать законодателями моды в мировом автостроении? Надо лишь захотеть. Попробуйте, и вас горячо поддержит весь лагерь социализма!» По своей оголтелой оптимистичности это сопоставимо разве только с тем, что мы слышали недавно от его собрата Ельцина при посещении им московского кафе «Русское бистро»: «Почему бы вам не наладить производство обедов из трех блюд стоимостью в две тысячи рублей? Надо только захотеть. Попробуйте, и вся Россия поддержит ваш почин!»
Да, величайшие оптимисты. Но даже зная это, многие изумились и ахнули от неожиданности, когда увидели, что сразу, как только его рейтинг от 0,6 вырос до 1,0, — Горбачев тут же объявил о намерении баллотироваться в президенты и ринулся в избирательную кампанию, начав ее, как сказал, «в городе Петра Великого и Ленина». Такого жалкого и комического шага не одобрила даже Раиса Максимовна. На все увещевания и соболезнования Горбачев отвечает одно: «А Черчилль? А де Голль? Они тоже уходили, но возвращались!» Никакой разницы между прошедшим огни и воды докой Черчиллем и парниковым огурцом, между бесстрашным воином де Голлем и капитулянтом, сдавшим страну и партию без боя, он не видит. Мало того! Твердит еще и о своем превосходстве над ними. Как же! Де Голль стал президентом в 68 лет, Черчилль третий раз был назначен премьером и вовсе в 77 лет, а ему, Михаилу Сергеевичу, пока только 65 — совсем зелененький политогурчик! Да ведь есть вдохновляющие образцы и в родной истории. Когда в 1914 году царь во второй раз назначил главой правительства Горемыкина, тому было 73 года. А как окрыляет, надо думать, Горбачева нынешний пример Роберта Доула, в возрасте Горемыкина успешно начавшего борьбу за кресло президента США. Правда, он участник Второй мировой воины, был ранен, а Михаил Сергеевич уж до того робок, что, будучи президентом и главнокомандующим, не решился отдать приказ арестовать в Беловежской пуще трех государственных преступников, покусившихся на целостность страны. А ведь Конституция требовала от него именно этого…
Это сладкое слово «реванш»
Но вот настал черед и прессы. Тут следует отметить прежде всего, конечно, «Московский комсомолец». В понедельник он украсил первую полосу трудами своих лучших асов, имена которых в совокупности образуют замечательный букет: Зверев, Рогожин, Меринов и Тетерин. Среди них выделяется эрудицией Зверев. Очень любит просветить читателей газеты байками о том, например, как Сталин любил ходить в Центральный дом литераторов покалякать за стаканчиком «Цинандали» с пишущей братией. Не читали? Уморительно!
На этот раз, уж не зная, как выслужиться перед властями, они поместили портреты Зюганова и Тулеева, а под ними статью, озаглавленную так: «Зюганов хочет в президенты. А тюрем у коммунистов хватит». Ну правильно, Зюганов хочет, как хочет Ельцин, Явлинский и еще, кажется, сорок человек. А вот тюрем, боюсь, не хватит, ибо если Зюганов назначит министром внутренних дел или Генеральным прокурором меня, то я непременно добьюсь соответствующего закона и пересажаю всех пишущих идиотов. А ведь их сколько расплодилось! И между прочим, это будет лишь развитием великой идеи Льва Толстого, который мечтал, как известно, о законе, по которому такую публику можно было бы публично сечь розгами. И начал бы я, конечно, с «Московского комсомольца», с Рогожина и Тетерина. А потом — как у классика:
Эй, вы, сонные тетери! Отпирайте брату двери!И ввалились бы с котомками и подшивками «МК» Зверев с Мериновым. И обязал бы я их лет десять читать друг другу свои публикации. Думаю, что такой пытки ни один из них не вынес бы, совсем спятили бы.
Сбоку от портретов Зюганова и Тулеева аршинными буквами — «РЕВАНШИСТЫ». Будучи существами одномерными, плоскоумными, совершенно не способными держать в уме хотя бы две мысли, два оттенка слова, они уверены, что «реваншист» — это страшенное оскорбление и ругательство. В их тощем мозгу это слово связано только со словом «фашист». А я впервые услышал это слово в далеком детстве, и оно было связано с одним из самых дивных впечатлений. Еще бы! Мой кумир Алехин вызвал на матч-реванш Макса Эйве и, блистательно победив его, вернул себе звание чемпиона мира. То-то было радости русским людям от этого реваншиста!
Но что Алехин! Потом-то я узнал, что вся русская история кишмя кишит отъявленными реваншистами. Например, Дмитрии Донской взял у Мамая блистательный реванш на Куликовом поле за разорение русской земли. А какой отменный реваншик учинил Петр Великий шведам сперва под Лесной, а потом под Полтавой! А разве не реваншистами были Кутузов и его сподвижники, заставившие французов есть конину и за сожжение Москвы взявшие Париж? Великий исторический реванш устроили трудящиеся России в 1917 году своим многовековым кровососам и душителям. А уж такого грандиозного реванша, как разгром фашистского нашествия и взятия Берлина в 1945 году, мир до той поры не знал. И свержение ельцинско-гусевского режима будет вполне в духе нашей истории. Бесспорно, тех, кто об этом ничего не слышал или не понимает, что тут уместно слово «реванш», надо сажать. Так что ждите, полупочтеннейшие, сушите сухари, переписывайте на подставных лиц свою недвижимость. Честно предупреждаем: начнем с «Московского комсомольца», со Зверева, Рогожина, Тетерина и Меринова.
Москва 1996
Переписка скорпиона с тарантулом
Тарантул ельцинской породы Вячеслав Костиков выпустил в столичном издательстве «Вагриус» тиражом в 10 тысяч экземпляров свои инъекционные воспоминания «Роман с президентом». Какой гонорар он получил, неизвестно. Скорпиону той же ельцинской породы Борису Немцову за побрехушки под названием «Провинциал» объемом в 150 страниц это издательство отвалило 100 тысяч долларов, что вызвало среди членистоногих массовый мор по всей стране от зависти. Костиков высидел аж 350 страниц, но ему едва ли заплатили и десятую часть немцовского куша. Дело в том, что Борис Ефимович — активно действующий и особо ядовитый скорпион, а сочинитель «Романа с президентом» — тарантул в отставке.
Буквально через несколько недель следом за книгой Костикова в издательстве «Интербук», разумеется, тоже столичном, выскочило сочинение скорпиона Александра Коржакова «Ельцин: с рассвета до заката», написанное в том же самом жанре инъекционных воспоминаний. Тут убойная сила гораздо больше — тираж 150 тысяч.
Членистоногий писатель Костиков почти три года был пресс-секретарем Верховного скорпиона державы, а паукообразный писатель Коржаков — его главным членохранителем. И поскольку имя Верховного вошло в заголовки обеих книг, то это многих ввело в заблуждение: решили, что тут он и есть главный герой. Глубочайшее заблуждение! В этом можно убедиться хотя бы по составу и характеру фотографий, вошедших в книги. У тарантула Костикова 31 черно-белая фотография, и лишь на 12 из них перед нами солнцеликий Верховный, а на 28 видим бесовскую мордашку отставного тарантула. В книге скорпиона Коржакова в три с лишним раза больше картиночек — 110 и почти все цветные, но Верховный лишь на 52, а на 69 сам паукообразный сочинитель. Какие же после этого могут быть сомнения? Главными героями книг и есть сами членистоногие авторы.
К сожалению, никто не заметил и того, что эти литературные инъекции, в сущности, представляют собой не что иное, как слегка закамуфлированную переписку между их творцами. Нам не составило большого труда извлечь ее из текстов обеих книг и придать ей надлежащую форму. Известно, что существованием вещь обязана форме. Плоды наших извлечений и предлагаем вниманию благосклонного читателя. В скобках мы указали страницы, откуда эти извлечения сделаны.
Тарантул — Скорпиону
21 февраля 1996 г.
Ватикан.
Любезный Александр!
Давненько мы с Вами не виделись, не обменивались дружескими инъекциями. Как дела? Что новенького на Семи Холмах? Как здоровье нашего Верховного Скорпиона?.. Вот уже немалый срок я пребываю в Вечном городе в качестве Чрезвычайного и Полномочного посла России при Святом Престоле. Это Вам известно. Но едва ли Вы знаете, что я послан сюда не только согласно Указу президента, но и с благословения Патриарха. Вот передо мной на столе его фотка с дарственной надписью: «Многоуважаемому Вячеславу Васильевичу Костикову с пожеланием благословенных успехов на новом дипломатическом поприще. С уважением. Патриарх Алексий II. 12. 05. 1995. День Св. Духа».
А рядом — не менее драгоценная фотка, на которой я запечатлен плечом к плечу с нашим Всенароднообожаемым. И опять же — трогательная дарственная надпись: «Вячеслав Васильевич — спасибо за все. Верховный Скорпион. 14. 03. 95 г.» (1-я стр. вкладки). Да, вот так он написал мне незадолго до моего отъезда, взвесив все pro et contra, т. е., как Вы понимаете, все «за» и «против». Действительно, ему есть за что меня благодарить… Согласитесь, дорогой Александр, что такие подарочки дорого стоят. У кого еще из кремлевских членистоногих и паукообразных есть нечто подобное?..
И вот я оказался здесь, в Вечном городе. Папа Римский полюбил меня с первого взгляда. Да и как меня не полюбить! Конечно, я далеко не красавец, иные злопыхатели утверждают даже, что в моем облике есть что-то от орангутанга, но, в конце концов, не страшнее же я, допустим, сколопендры Сванидзе, который постоянно красуется перед всей Россией, или болотной кикиморы Бурбулиса, тоже постоянно рвущегося на телеэкран… Да и не в этом дело! Папа не мог не полюбить меня, поскольку я был ближайшим сподвижником Виталия Коротича по «Огоньку» в самую буйную пору антисоветского беснования журнала (с. 31). Я уж не говорю о том, что у меня за плечами три года каторжной работы в Кремле, который за это время мы при Вашем посильном участии, Александр, можно сказать, превратили в Новую Имперскую канцелярию. Наконец, как же меня не любить, если я известный писатель, чьи книги имели огромный, оглушительный резонанс в кабинете Людмилы Григорьевны Пихоя, главного спич-райтера президента и темпераментной женщины (с. 274). Надеюсь, Вы читали хотя бы мой «Диссонанс Сирина»? Когда Полторанин проталкивал меня на должность пресс-секретаря президента (с. 31), я пришел на первую беседу с первым помощником главы государства Илюшиным с этой книгой и, надеясь «показать товар лицом», подарил ее всесильному царедворцу. Был уверен, что он тут же все бросит и кинется читать ее, но, увы, книга была отложена в сторону, и я не помню, чтобы перпом хоть раз упомянул о ней (с. 34). Потом я подарил ее и самому президенту, и его лечащему врачу А. М. Григорьеву, и личному повару Диме Самарину, и парикмахерше, и массажистке, даже мозолисту… Никто не прочитал! Да, не флорентийцы… И я понял, что литературные достоинства в Кремле не в цене, и больше не утруждал себя (с. 34). А ведь если президент хотя бы перелистал мой «Диссонанс», то министром иностранных дел был бы сейчас не Примаков, а Ваш покорный слуга, Александр! Это вне сомнений…
Так вот, Папа Римский Души во мне не чает. Как сказал поэт, «яичко испечет да сам и облупит». И его фотка тоже красуется у меня на столе, даже две. На одной из них он дружески жмет мою неутомимую руку, написавшую «Диссонанс» и много чего еще.
Дипломатическая служба в ранге Чрезвычайного и Полномочного посла мне чрезвычайно по душе. Еще бы! Во-первых, как Вы понимаете, совсем не тот харч, что был у меня, допустим, в «Огоньке» и даже в Новой Имперской. А кроме того. Вам известно, я же вовсе не роййса! ашпа! (230), т. е. не «политическое животное», как Вы понимаете, и мне совершенно чужда libido dominandi (307), т. е. «страсть власти», как Вы понимаете. По натуре своей я вольный художник, артист, питомец Аполлона. И как раз в Ватикане я нашел нишу и крышу для своей артистической натуры.
В этой нише под этой крышей я и заканчиваю новую книгу. О, это будет вещь! На последней странице так и напишу: «Я старался сделать книгу максимально правдивой» (с 349). Вероятно, Вас это не удивит, Александр. Ведь Вы знали, что я хочу написать такую книгу. На том прощальном мальчишнике, который я закатил в своем кремлевском кабинете, Вы с Барсуковым отозвали меня в сторону и, уставясь на меня взглядом Малюты Скуратова (с. 13), Вы, Александр, сказали мне:
«Мы знаем, что ты собрал четыре коробки материалов и уже пишешь книгу». Я, бросив на Вас взгляд Девы Марии, ответил: «Да, хочу написать книгу о работе с президентом, которая должна представлять интерес и через десять лет. Она не будет против президента» (с. 3). Надеюсь, Вы помните этот разговор.
Но почему я рассказываю все это Вам? Да как же, Александр Малютович! По многим причинам. Прежде всего, когда меня бросили в кремлевскую реку, не сказав, как грести (с. 36), Вы были одним из первых, если не самый первый, кто через пару дней после моего появления за кремлевской стеной по собственной инициативе позвонили мне, а затем и зашли в мой кабинет, где я еще только осваивался (с. 36). И я это оценил высоко. Ведь даже сам кабинет внушал мне мистический трепет. И это понятно! До меня здесь сидел выдающийся мыслитель XX века Александр Николаевич Яковлев. Он был душой «перестройки», ее идеологом, и потому с полным правом его можно назвать русским Дэн Сяопином (с. 270). И подумать только! Мои ягодицы теперь беззвучно млели в том же кресле, где совсем недавно потел высокоинтеллектуальный зад корифея «перестройки».
Во-вторых, Вы однажды подарили мне пистолет Макарова (с. 258), с которым я всегда ходил на пресс-конференции, чтобы в случае чего укокошить на месте журналиста из газеты «День», «Советская Россия» или «Правда». Не верите, что я способен на это? Но ведь указ президента, в сентябре 1993 года, которым была предпринята попытка укокошить эти мерзкие газеты, составлял я лично! (с. 221–227). Наконец, разве можно забыть Ваш прощальный подарок на том мальчишнике с участием девочек — фигурку францисканского монаха, у которого, если чуть приподнять сутану, тотчас выскакивал огромный, ярко окрашенный, радостный penis (127), т. е. детородный член, как Вы понимаете (с. 15). Милая кремлевская шутка ельцинской эпохи.
Здесь, вблизи Святого Престола, когда мне становилось особенно грустно без верных друзей — Гайдара, Старовойтовой, Филатова, Памфиловой и других — я частенько беседовал с монахом: «Что, брат, тоже скучаешь вдали от Кремля?» Он безмолвствовал. Тогда я понуждал его сделать тот самый сакраментальный жест. Он делал. У меня светлело на душе, и всегда при этом приходил на память наш драгоценный шеф в дни борьбы против Горбачева — он был тогда таким же решительным, мощным и неколебимым.
Что мне делать с монахом, когда придется уезжать? На таможне второй раз (когда ехал сюда, мне повезло) могут не пропустить, а бросить на чужбине того, кто так поднимал и укреплял мой дух, будил столь отрадные воспоминания, я не могу. Может, привести в подарок президенту, сказать, что это от Папы? Посоветуйте, Alexandr!
В надежде на Вашу помощь добрым советом, как в былую пору, посылаю второй экземпляр почти всей рукописи моей книги, а также фотографии, которые в ней будут помещены. Заранее благодарен.
Примите уверения в моем совершенном почтении.
Вяч. Костиков,
Чрезвычайный и Полномочный тарантул при Святом Престоле.
Скорпион — Тарантулу
Славик! Наше — вам с кисточкой!
Получил твое письмо. Смеялся и плакал, хохотал и рыдал. Чего смеялся? Да над тем хотя бы умирал со смеху, что ты в подарок прислал мне рукопись. Она же давно лежит у меня на столе. Или ты думаешь, что этот пентюх Бакатин действительно задушил КГБ? Ха! Остались у Нас свои людишки и около Святого Престола. А ты шлешь мне, генерал-лейтенанту этого бессмертного ведомства, свою писанину! Я уже и прочитал ее. Сейчас читает Берта, потом будет читать Фил, за ним занял очередь Красе. Ты думаешь, поди, что это клички наших агентов? Да нет, Берта — моя овчарка (с. 147), Фил — кобель известного тебе Валентина Юмашева (с. 148), сочинителя президентских мемуаров, а Красе — родной брат моей сучки Берты, которого я подарил тоже известному тебе Льву Суханову, помощнику Всенароднообожаемого. Мы же все живем в одном «Президентском доме» на Осенней улице (с. 134–150). Захочет ли читать твою писанину еще какой кобель или сука, не уверен.
Еще я хохотал, что хвастаешься фотками, на которых ты рядом с президентом, патриархом и папой римским. Видал я тебя в гробу с этими фотками в белых тапочках. У меня их четыре чемодана. Я там именно с теми же самыми папами, да еще и с мамами, которые тебе и не снились — с царицей Наиной, с королевой Елизаветой и даже с великой княгиней Леонидой, скалящей зубы на русский престол.
Что же касается дарственных надписей тебе, то они буквально рассыпаются в прах перед тем, что написал обо мне наш несравненный вождь и владыка, и не на фотке, а в изданной по всему миру книге «Записки президента». Он там заявил на весь Божий свет примерно так: «Коржаков Александр Васильевич никогда не расстается со мной, как блоха с дворовой собакой. Он очень порядочный, невероятно умный, необычайно сильный и потрясающе мужественный человек, хотя внешне кажется простым, как амеба, и даже тупоумным, как баран. Но за этой простотой — невероятно острый, острее, чем у Гайдара, ум, отличная от еринской голова, пронзительная, как у Берты, сообразительность». А?! То-то, Чрезвычайный.
Еще о фотках? С кем из звезд художественного мира тебе удалось сфотографироваться? Ах, вот — с разжиревшим Андреем Вознесенским и с его длинноносой женой, никому неведомой писательницей не то Зоей Богословской, не то Музой Богомильской. Да их же обоих повесить мало! Он всю жизнь сочинял стихи и поэмы о Ленине, а она, литературная вобла, таскала эти холуйские сочинения в редакции. Их дачу в Переделкине не так давно обокрали безвестные патриоты. Все унесли, кроме рукописей поэта. И поделом! Но и повесить не мешало бы.
Вижу еще фотку, на сей раз даже с дарственной: «Славе Костикову — замечательному спикеру Президента от Славы Ростроповича — спикера виолончели». Не скромно, но думаю, что вы оба хороши!!! Слава, и тебе не стыдно эту убогую похвальбу тащить в книгу?
Ни вкуса у тебя, Костиков, ни такта. Помещаешь фотографию, на которой стоят рядом Галина Вишневская и Зоя Богуславская. На месте Вознесенского я вызвал бы тебя на дуэль. Вишневская-то хоть и змеюка, но действительно бабец хоть куда, а что такое Зоечка эта? Ей семьдесят лет, но Вишневская и в восемьдесят пять будет выглядеть краше.
А есть у тебя фотки с зарубежными деятелями искусства? Ни одной! Действительно, разве мыслимо представить такую образину рядом с Джейн Фонда! Эта изысканная женщина упала бы в обморок от соседства с твоей будкой. А я с ней, пожалуйста, — чуть не в обнимочку, в руках у нас бокальчики с винцом не худшей марки, а с другой стороны от меня сам Тэд Тернер, о котором ты и не слышал, небось. А вот мы с Майклом Джексоном жмем друг другу руки. Я ему саблю подарил. Правда, сейчас жалею. Прочитав твою книгу, понял, что сабля могла бы пригодиться при встрече с тобой, ущербный ты человек (с. 255). Да, подарил драгоценную саблю. А ты, недоносок, хоть кому-нибудь что-нибудь когда-нибудь дарил? Кроме своих тщедушных книг, конечно, которые только и читать моей Берте и ее брату.
У меня просто пруд пруди этими фотками, где я с артистами, художниками, режиссерами, спортсменами. Разумеется, все это прихвостни режима: Абдулов, Винокур, Волчек, примкнувший к ним Илья Глазунов и т. п. Я ведь, между прочим, тоже книгу пишу, и всех туда втисну. Будь спок!
Читатель увидит там, к слову сказать, как я целуюсь с народной артисткой Надеждой Бабкиной, как сижу в вальяжной позе один среди четырех баб, и подпись — «Наш Сашка-бабник». А ведь ты, пожалуй, и не знаешь или давно забыл, как это обнимать бабу. Ведь ты свою пресс-команду набирал в основном из гомосексуалистов. Разве не так? Я прямо пишу об этом в своей книге, глава о тебе так и названа будет — «Голубая команда» (с. 251–256), Ты же помнишь, как одного твоего сотрудника во время гомосексуальной оргии выбросили в экстазе из окна с третьего этажа (с. 253). Едва жив остался, и после все рассказал про эту оргию. Твою собственную голубую природу изобличает даже само название книги. Понятно, когда писательница Лилия Беляева свою статью в «Правде» озаглавила «Мой роман с Ельциным». Но когда ты, мужик, называешь книгу «Мой роман с президентом», то это понимается совсем иначе, особенно в свете твоей кадровой политики.
И вот ты поместил групповую фотографию всей своей пресс-команды. Боже, что за хари! Одна порочнее другой. На их фоне даже ты при всей своей ущербности выглядишь пристойней. И потом, чем объяснить, что из 12 человек тут 9 в очках? Интеллигентность выдаете? Ха! А вот у меня на 110-ти фотках только один Ельцин будет в очках, и то — в солнцезащитных на пляже. Почему? Да потому, что герои моей книги — цвет нации, истинные представители народа, а не гомики, как у тебя, не интеллигушки.
Посмеялся я и над тем, что ты назвал Людмилу Григорьевну Пихоя «темпераментной женщиной». Ничтожество! Что ты в этом понимаешь! У тебя во всей книге на 350 страниц с десяток женщин, а у меня — больше полусотни, не считая Козырева. И какие дамы! В каких позах и ситуациях! Одна с рюмочкой (как Джейн Фонда), другая в умопомрачительном неглиже (как Наина), третья помирает со смеху (как жена Грачева и Ерина) и т. п. Вот она, новая возрождающаяся Россия во всей своей густопсовой красе!
Из десяти женских фоток две ты посвятил своей жене, на одной она даже с папой римским. Какая самореклама!.. Кстати, кто она у тебя по национальности? Очень на Новодворскую смахивает.
Хочу еще сказать, Костиков, что я никогда не заблуждался относительно количества и качества твоих мозговых извилин, но когда прочитал, что ты Яковлева считаешь «русским Дэн Сяопином», я просто свалился со стула от смеха. Они, дескать, оба были идеологами реформ! На таком основании можно поставить в один ряд, например, моего тезку Александра Васильевича Суворова и Антона Ульриха Брауншвейгского, отца самого краткосрочного русского царя Ивана Шестого. Оба были генералиссимусами! Или — Иосифа Виссарионовича Сталина и Джохара Дудаева. Тоже оба генералиссимусы!.. В твою чрезвычайную и полномочную голову и мысль не приходит сопоставить результат реформ Яковлева и Дэн Сяопина. Так я тебе напомню хотя бы то, что ты сам пишешь:
«Реформы разорили значительные слои населения» (с. 200)… «Когда чаша терпения переполнилась и А. Я. Лившиц рассказал президенту о безобразных злоупотреблениях, творившихся под прикрытием президентских указов, Ельцин сам был шокирован» (с. 216)…
«Общее нарастание житейских трудностей в стране» (с. 313)… «Нынешний общий политический пейзаж — это мятежные регионы и орды беженцев. Это миллионы русских, оказавшихся в ближнем зарубежье и рассчитывающих на защиту Москвы. Это вопиющий аморализм политиков и депутатов. Это развалины и овраги между соседями» (с. 348) и т. п. Вот твой Яковлев, с которым ты сидел задница в задницу. Вот его реформы. Это не только грязный карьерист, приспособленец, лжец и предатель, но еще и элементарно невежественный болван в прямом, безаллегорическом смысле этого слова. Но ведь ты не упомянул о множестве других страшных бедах его реформ. А что мы видим ныне в Китае? Там темпы экономического роста — почти 12 процентов в год. Это первое место в мире! Имея лишь 7 процентов мировых сельскохозяйственных земель, Китай вышел на первое место по производству зерновых, хлопка, мяса, яиц, масличных культур, и в итоге, нигде ни у кого не попрошайничая, кормит четверть населения планеты. Он вышел на второе место в мире по добыче угля, выплавке стали, производству цемента и химических удобрений, по выработке электроэнергии. Вот что такое Дэн Сяопин и его реформы! Это не только глубокий мыслитель, проникновенный знаток жизни, но и беспредельно честный и бескорыстный человек, а главное — великий патриот Китая. Он не лез, как эта бурая свинья из-под векового дуба, ни в Академию Наук, ни в Союз писателей, ни на теплое местечко начальника телевидения, не цапал все, что плывет в руки, в том числе ордена. Великого Дэна, как и великого Ленина, великого Сталина — надо же иметь мужество признавать историческое значение этих фигур! — выковала сама жизнь. Он знал скитания по Европе и Китаю, испытал горе, невзгоды, но остался человеком чести, беззаветно любящим свою родину. И вот ты вопишь на всю страну: «Яковлев — это русский Дэн!» Да ведь на это способен только тот, у кого на плечах не голова, а кочан капусты. И ты со своим кочаном был правой рукой президента!
Когда вам в начале этой катавасии говорили: «Посмотрите на Китай!» — вы косорылились. Твой дружок Гайдар, такой же безмозглый прохвост, однажды на это ответил: «Действительно, в Китае наличествуют кое-какие положительные тенденции, но мы же выбрали парадигму свободы! Следовательно, тоталитарный Китай ни в каком смысле не может служить для нас примером». Да, свободу вы подарили России. Свободу голодать, свободу нищенствовать, свободу подыхать в канаве. И это не мешает вам, что ни день, закатывать юбилеи, празднества, карнавалы, презентации…
Обвиняя противников в догматизме, вы сами и есть замшелые догматики, долдоны, тупицы. Это ж уму непостижимо! Весь мир изумляется китайскому чуду, а вы до сих пор уверены, что там ничего, кроме марширующих синих штанов, нет. И вот такая скудоумная бездарь, как ты, заполнила все коридоры власти. И ничего, кроме гибели страны, от вас ждать нельзя. Недавно в одной африканской республике президента отстранили от власти с такой формулировкой: «Не способен заниматься государственной деятельностью по причине слабоумия». Так прямо и сказали. Вот и вас всех надо убрать к чертовой матери с такой же формулировкой.
А ты не ограничиваешься идиотскими похвалами Яковлеву, ты всю полоумную шайку превозносишь.
Ельцин спросил меня, хорошо ли это, что Гайдар будет нашим соседом. Конечно, ничего хорошего не было в том, что этот жиртрест придется видеть каждый день, но я ответил: «Ну что ж, раз мы все в одной лодке гребем, давайте и жить вместе» (с. 143). Так вчерашний ответственный работник «Правды» и журнала «Коммунист», а ныне страстный теоретик и беспощадный практик рыночных отношений получил бесплатно роскошную квартиру и был от этого в восторге! (с. 146). Всю жизнь эта личность паразитировала на имени знаменитого деда-писателя и на идее коммунизма, а теперь — на антикоммунизме. Между прочим, ему уже написана эпитафия:
Замри, прохожий! Ты перед Гайдаром. При жизни был он родины кошмаром. Никем не будет превзойден Егор, Как балаболка и ученый вор.Вот и о тебе, Чрезвычайный и Полномочный, напишут что-нибудь подобное.
Я глазам своим не поверил, когда увидел, что ты еще и Бориса Федорова именуешь «экономистом с мировой репутацией» (с. 281). Еще и Бориску Федорова, давнего царского выкормыша, такого же, как Гайдар, самодовольного и жирного. Был же он министром финансов — и что? Укрепил рубль? Изгнал доллар? Нет, он довольно быстро сообразил, что финансами ведать — это не анекдоты травить в коридорах ЦК, и под благовидным предлогом недовольства президентом, прихватив под ручку пышнотелую Памфилочку, министра соцобеспечения, сбежал из правительства. А потом со своей мировой репутацией, кажется, в президенты лез.
А уж вконец ты меня сразил, Костиков, своим заявлением, что Сергей Филатов «крупный государственный деятель» (с. 273). Господи! Да моя Берта гораздо крупнее, если мерить от носа до конца хвоста.
Но ты врешь еще даже и о живом трупе Бурбулисе. Когда, мол, Ельцину сказали, что от него надо избавиться, то Борис Николаевич ответил: «Почему его так не любят? Умный же человек. Геннадия Эдуардовича мне отдать трудно» (с. 138). До чего же ты бестыж!
Ведь вот что, шельмец, пишешь: «Гайдар — это личность!.. Он будет, как и в предыдущей своей деятельности, исходить из высших интересов служения России» (с. 280). Уж я-то доподлинно знаю, например, как эта личность, исходя из своих высших интересов солитера, паразитирующего в чреве государства, пролезал, извиваясь, в Президентский дом на Осенней улице. Сперва под видом курьеров с важными бумагами прислал своих шпионов все разнюхать. Потом на весьма важном совещании сам подошел ко мне и стал жалобным голосом, словно я генералиссимус, просить: «Александр Васильевич, голубчик, нельзя ли поговорить с Борисом Николаевичем насчет квартирки для меня в вашем уютном домике. А то я живу на первом этаже, мне так опасно!» (с. 143). Пули ему при таком слое жира не страшны, раны сразу затягиваются, но он опасался, что его могут выкрасть и потребовать у государства в виде выкупа шапку Мономаха, а то и собор Василия Блаженного. Ельцин же сам назвал его умнейшим среди всего кагала!
Я ему тогда ответил: «Ваше желание естественно, вы же исполняете обязанности премьер-министра» (с. 143). Действительно, как же не желать бандиту, ограбившему 43 миллиона вкладчиков сберкасс, а потом и весь народ, жить в бронированном доме под усиленной охраной!
Вот что сказал шеф, когда ему предложили на выборах взять Геннадия в вице-президенты: «Ну, как я возьму Бурбулиса? Если он появляется на телеэкране, то его лицо, глаза, манера говорить отталкивают потенциальных избирателей!» (с. 121). Конечно, и Козырев отталкивал, и Филатов, и Грачев, и ты, — у всех у вас будки на подбор, — но крокодил Гена отталкивал всех больше. Сейчас могут с ним конкурировать только Чубайс, Немцов да сексот Евгений Киселев.
Кстати, о Чубайсе. Ты там, в Ватикане, поди, всю американскую прессу читаешь. Не пропустил в «Вашингтон пост» статью аж самого Питера Реддвея «Дела „молодых реформаторов“ вызывают вопросы»? Ее перепечатала наша «Независимая газета». Американец прямо пишет, что самые выразительные качества Чубайса «авторитарность и нечистоплотность», т. е. это реформатор с большой дороги. И вот представьте себе, что некто Ульян Керзонов на страницах той же «НГ» в статье, точно озаглавленной «Анатолий Чубайс стремится к полному контролю над Россией», вдруг обнаружил тот же склад ума, как у тебя, Чрезвычайный недотыка. Ты пишешь, что «Яковлев это русский Дэн Сяопин», а Керзонов уверяет, что Чубайс это Ленин сегодня: «Как и Ленин, Чубайс — беспощадный прагматик. Как и Ленин, он не „слюни о демократии пускает“, а „дело делает“. Как и Ленин, он понимает это дело просто: надо игнорировать болтовню о морали и, не брезгуя никакой грязью, строить экономическую основу нового общества».
Ведь это же, Костиков, совершенно на том же самом мыслительном уровне, что твой Яковлев-Дэн. И ведь кто-то подумает, что похоже на правду, ибо Ленин действительно был реалистом, если угодно, прагматиком. Отстоял целостность страны и советского строя от хищников Антанты, и реваншистов-белогвардейцев, и всех националистов. Ввел нэп, поднял народное хозяйство страны, укрепил новую власть. А чего добился прагматик Чубайс и вся эта чубайсятина? Великую Россию-СССР развалили, экономику довели до 60-процентного падения, с 1992 года, вот уже семь лет обещают курвецы стабилизацию и подъем, а их все нет и нет. Зато в сфере личного благоденствия Чубайс действительно доходит до «беспощадного прагматизма». Когда Ельцин назначил его первым вице-премьером, тележурналист спросил его, сразу ли он согласился на такую трудную и ответственную должность. И Толя ответил на всю страну спокойно, уверенно и беспощадно: «Да, сразу, потому что мне надоело жить в двухкомнатной квартире». Хочет из пяти комнат. Ты можешь себе представить, Славик, чтобы Ленин на вопрос, охотно ли он согласился стать главой правительства страны, лежавшей в развалинах, ответил бы: «Да, охотно, потому что мне надоело скитаться по меблированным квартирам в эмиграции, тем более — тайно жить в Разливе в одном шалаше с Гришкой Зиновьевым, который по ночам храпит, как паровоз, а вскоре вместе с Каменевым окажется еще и предателем. Надоело! Хочу в Смольный! Хочу в кремлевские палаты! Хочу в Горки!». Как видишь, Костиков, ты в своей дремучести не одинок, есть у тебя верные последователи и адепты в «Независимой».
Ну, а уж до самой-то сияющей вершины тупоумия ты, болезный, дошел там, где заявил, что «Сталину, позднее Горбачеву править было значительно легче, чем Ельцину» (с. 199). Когда я вслух прочитал это своей Берте, она хотела бежать в Ватикан, чтобы откусить у тебя самые чувствительные члены: язык и так далее. Это ж каким надо быть олухом и холуем, чтобы, с одной стороны, поставить в один ряд гениального строителя державы, его великого защитника и — безмозглого предателя, продавшего родину, а с другой — над этим строителем и защитником превознести другого скудоумного предателя и американского прихвостня!
«Сталину было легче»! Как известно, чванливое и бездарное польское правительство бежало из Варшавы на десятый день после германского нападения 1 сентября 1939 года, а 16 сентября оно уже удрало в Румынию. Но вся ваша кодла во главе с Верховным главнокомандующим уже на третий день оказалась бы в родном Свердловске, а на десятый — в Хабаровске… Впрочем, что ж, Сталину действительно было легче, ибо за ним стоял весь народ, готовый защищать родину, у него под рукой была первая в Европе и вторая в мире по мощности экономика, а сам он был гений. Понял, Славик? Гений! Рядом с которым умственные способности вашей банды грабителей просто невозможно разглядеть.
Наконец несколько слов о проказнике-монахе. Даже здесь ты обнаружил такое несравненное тупоумие, замешанное на трусости, что просто в голове не укладывается. На мальчишнике-девишнике я подарил тебе монаха от души. Душа у людей существует, понимаешь? Неужели не слышал? А что тебе померещилось в моем добродушном подарке? Вот: «Сначала я посмеялся вместе с дарителями. Но дома до меня дошел другой, весьма зловещий смысл этого сувенира. Мне давали понять, что если я буду в своей книге критиковать президента, то никаких приличий в отношении меня соблюдаться не будет» (с. 15). Иначе говоря, тебе померещилась смертельная опасность. Господи, и такой зловещий дристун ходит в ранге Чрезвычайного и Полномочного поела России!..
Советую привезти шутника-монаха в Москву и подарить его в свою очередь Верховному в день его рождения 1 февраля. Сей монах — достойный символ всех его реформ. От них народ только то и получил, что у монаха под сутаной.
Будь здоров, Славик, и постарайтесь хоть немного развить свои извилины.
Привет папе!
А. Коржаков, генерал-скорпион.
Москва 1997
Гробокопатели
Вот уже который раз наши правители пичкают народ так называемым праздником так называемой «независимости». Какой независимости? От кого независимости? Почему независимости? Неизвестно… Просто они хотят, чтобы в нашей стране все было, как в Америке. Будучи беспросветными провинциалами местечкового закваса, они мечтают, чтобы у них все было, как в Вашингтоне. Там полосатый флаг — и они себе придумали полосатый флаг; там флаг натыкан в каждой забегаловке — и они суют в каждую забегаловку; там есть «День независимости» — и они изобрели себе «День независимости»… Но будучи людьми малограмотными и умом зело скорбными, они не знают даже, что в Америке это действительно праздник, наполненный конкретным историческим содержанием. Америка была колонией Англии, и в 1775 году 13 штатов под руководством Вашингтона восстали против английского колониального ига и свергли его, и провозгласили «Декларацию независимости», и учредили великий праздник «День независимости» — от Англии.
Такого праздника нет, например, в той же Англии, в Германии, во Франции, потому что иные из них, хотя и знали вражеское нашествие, но никогда не были колониями. Ну при большом желании мы тоже могли бы учредить «День независимости», например, после изгнания поляков в 1612 году, или после выдворения французов в 1812 году, или после разгрома Третьего похода Антанты в 1920 году, но — не учредили. Видимо, именно из-за того соображения, что мы никогда не были колонией.
Однако поскольку наши правители уж так из кожи лезут, чтобы не отстать от своих американских наставников, то можно им помочь и наполнить этот праздник, который они так пышно отмечают, конкретным историческим содержанием. Например, один раз можно было объявить его «Днем независимости России от Крыма» — с его лучшими в мире курортами и важнейшими для обороны страны военными базами.
7 июня был я в Ленинграде. Сошел с поезда, иду по Невскому проспекту… Что такое? Дух какой-то тяжелый в городе, смердит чем-то.
Я спрашиваю у товарища, который меня сопровождал: что случилось? Он говорит: да как же! Ведь вчера в Ленинграде был Ельцин, вот он и испортил атмосферу. Ну, атмосферу-то он испортил во всей стране, но в тот день это особенно чувствовалось в Ленинграде. И вот почему. Он взял туда свой Совет по культуре и искусству, хотя почти все его члены живут в Москве: Быстрицкая, Захаров, Хазанов, Рязанов… А ведь они, поди еще, и на самолете летели — каким-нибудь спецрейсом, бесплатным для них, но не для государства, не для нашего с вами кармана. И надо было всех этих гавриков поместить в пятизвездочном отеле, поить пятизвездочным коньяком, кормить и так далее… Это в какую же копеечку влетело народной казне данное заседаньице высококультурного Совета? Однако главное не в этом. По расчетам Ельцина, удар по Ленину, который он решил нанести во исполнение объявленного им «Года согласия и примирения», будет особенно эффективен, если звездануть именно здесь, в городе, который носит имя Ленина. И звезданул! Этим-то, видно, и отравил атмосферу.
На совете Ельцин объявил, что Ленина надо похоронить, как он, мол, завещал, — в Ленинграде, на Волковом кладбище, там, где лежит и мать. Как всегда, врал всенародноизбранный, подобно нашкодившему гимназисту: никакого завещания о том, где его похоронить, Ленин не оставил, иначе бы ельцинисты уже тысячу раз его опубликовали. Не было такого завещания. Гаврики, разумеется, встретили заявление своего благодетеля бурей восторга.
Назавтра он повторил свою эксгумационную идею уже в Москве при раздаче в Георгиевском зале своим прислужникам очередных премий. Те же лица… И встретили они эту идею опять аплодисментами, хотя открыто никто, как и в Ленинграде, в поддержку не выступил.
Ленин причинил много бед России, сказал Ельцин. Тот самый Ельцин, который уж столько горя принес России, сколько не принесли ей Батый, Наполеон и Гитлер вместе взятые. Ленин спас Россию от распада. Бывали такие дни, месяцы, когда противник занимал три четверти территории России, однако те, кем руководил Ленин, сумели разгромить и Антанту, и белогвардейцев, отстоять целостность России. И вот теперь человек, который как был, так и остался прорабом домостроительного комбината, что-то несет о «бедах», причиненных Лениным…
На том же заседании Совета Ельцин предложил осенью провести референдум о судьбе Мавзолея… Президенту идет уже 67-й годок. Пора бы подумать о собственном упокоении. Что ж, давайте проведем референдум. Но я предлагаю вопрос о Мавзолее дополнить еще одним вопросом: «Где нам хоронить президента России — во дворе американского посольства или в Вострякове на Еврейском кладбище?»
Некоторые из вышеприведенных мыслей автор высказывал на митинге у памятника Юрию Долгорукому в Москве 12 июня сего года. Как раз в это время Ельцин выступал по телевидению с обращением к народу. В нем он, между прочим, сказал, что отныне праздник будет называться не «Днем независимости», а «Днем России». После семи лет напряженных раздумий доперло, наконец, что «День независимости» — полная нелепость! Но ведь и «День России» — такая же чушь. Как это: Россия будет отмечать «День России»? Не в такие уж давние времена на нашей прекрасной Всесоюзной выставке достижений народного хозяйства отмечали дни разных республик: «День Грузии», «День Молдавии», «День России» — это было закономерно и понятно. А тут? Словом, опять — хотели, как лучше, а получилось, как всегда. Никак не могут они найти приличное слово для того паскудства, которое натворили со страной. И не найдут — ибо нет таких слов.
И еще о бедах, которые Ленин, по Ельцину, «принес России». Кругом такие трусливые холуи, что никто не смеет сказать: «Батя, полно врать-то! Белены, что ль, объелся?» А между тем недавние дни сами собой приводят на ум одно весьма выразительное сопоставление. При Ленине советская власть во главе с коммунистами, и прежде всего ВЧК и ее руководитель Ф. Э. Дзержинский, в кратчайшие сроки резко снизили уровень преступности в стране, только что вышедшей из тяжелой войны, и полностью ликвидировали такие трагические последствия войны, как эпидемии и беспризорщина. А ныне, как поведал 13 июня на заседании президиума правительства министр внутренних дел А. Куликов, за пять лет преступность возросла на 95 процентов, то есть почти в два раза, в стране орудуют свыше 9 тысяч вооруженных преступных группировок, в которых до 100 тысяч человек (восемь-десять дивизий военного времени!), 750 убийств остались нераскрытыми. Все это, разумеется, лишь учтенные данные. А кто скажет, сколько преступлений осталось «за кадром»?.. Да еще и рядом с преступностью шагают туберкулез, сифилис, холера, СПИД, которых мы почти уже и не знали при советской власти.
И что же это за «пять лет», которые потрясли мир и превратили процветающую сверхдержаву в преступную и заразную клоаку? Это именно годы президентства Ельцина. И у него еще повернулся язык в недавней беседе с одним из своих бессловесных сатрапов заявить с улыбкой на задубевшем лице: «Обстановка в стране хорошая. Все спокойно…»
Я назвал наших правителей «беспросветными провинциалами местечкового закваса». Имелись в виду правители не только нынешние, но и совсем недавнего прошлого. Дело не в том, конечно, что, допустим, Горбачев — ставропольский колхозник, Яковлев — ярославский колхозник, Ельцин — обитатель села Будки Свердловской области, Черномырдин — из оренбургской деревни, Чубайс, кажется, из Бердичева, Немцов вроде бы из Сочи, Ясин — из Одессы, Лившиц, говорят, из деревни Простоквашино Еврейской автономной области и т. д. Беда не в этом.
Провинциализм — понятие не географическое, а духовно-интеллектуальное.
Ленин тоже был из провинции, а Сталин вообще «иностранец» с окраины империи, но в них и намека не было на тот убогий провинциализм, что так и прет из каждого слова и жеста, поступка и шага не только названных провинциалов по рождению, но и такой, например, столичной штучки, как Гайдар.
Особенно крепко шибает в нос амбре провинциализма от всего плутоватого облика Немцова, смахивающего на бесенка из сказки того же Пушкина о Балде. Чего стоит хотя бы одна лишь его шуточка на юбилее Аллы Пугачевой: вы, дескать, Алла Борисовна, потому ложитесь в постель с Киркоровым, что он ужасно похож на меня… Это даже пересказывать-то неудобно, а он брякнул на всю страну. Первый вице-премьер! Все они, начиная с Ельцина, просто не понимают ни нашей страны, ни народа, ни должностей, на которые их взметнул всероссийский хаос. В любой другой стране — от США до Верхней Вольты — политическая судьба Немцова после такой хохмочки была бы решена бесповоротно, а у нас смеялись ей заливистым смехом козлов все гости юбилея, ибо дух пошлого провинциализма проник всюду и все подчинил себе.
И последнее. Ельцину, Яковлеву, Лужкову и всем, кто вместе с ними добивается уничтожения Мавзолея Ленина, полезно бы принять во внимание вот что.
Первым с этой идеей еще на I съезде народных депутатов СССР выступил известный профсоюзный деятель и менее известный литературовед Юрий Карякин. И что? Мавзолей стоит, а Карякина сразила тяжелая болезнь. Одновременно столь же яростно, с апоплексической натугой, ратовал за перезахоронение Ленина писатель Алесь Адамович. И что? Мавзолей стоит, а где Адамович?
Потом, став мэром Ленинграда, гробокопательскую эстафету подхватил всем известный пустопляс Анатолий Собчак. И что? Мавзолей стоит, а Собчака не только десница Немезиды вышибла из кресла мэра, но еще и Генеральная прокуратура, как сообщил 13 июня министр внутренних дел А. Куликов, занялась изучением образа жизни Анатолия Александровича и источниками его доходов.
Лютую ненависть к Ленину разжег в себе неутомимый писака Волкогонов, тоже вопивший: «На Волково кладбище его!» И что? Мавзолей стоит, а Волкогонов коротает время в обществе Адамовича.
Одним из самых оголтелых хулителей Ленина, отказывавшим ему даже в праве на погребение, был популярный пародист Александр Иванов. И что? Мавзолей стоит, а Иванов уже никогда не напишет ни одной пародии: ТАМ газеты и журналы не выходят.
Можно продолжить трагический назидательный списочек, но ведь и этот должен бы заставить задуматься вас, Борис Николаевич, Александр Николаевич, Юрий Михайлович. А?
Москва 1997
Лампадным маслицем — по костерку
В нынешнюю пору сильно возросло внимание общества к жизни нашей церкви, в частности, к поступкам и заявлениям ее высших иерархов. Надо полагать, что это объясняется надеждой и упованием на то, что церковь сможет сыграть важную роль в вызволении народа из той зловонной пропасти, в которую загнали его невежественные и бесстыдные, злобные и прожорливые горе-реформаторы во главе с достойным их президентом по имени Минотавр-пожиратель. Однако до сих пор эти упования, увы, не сбываются…
Высшие иерархи напоказ предстают перед народом в облике больших друзей и великих почитателей да хвалебщиков разрушителя страны. Разве можно забыть, что ведь не где-нибудь, а находясь в патриаршьей обители, заявил на всю страну: «Только Бог может отстранить меня от власти!» Ну, разумеется, все под Богом ходим. Однако есть еще для всех смертных, в том числе и для властителей, законная Конституция, а для президента — процесс отрешения. Так вот, субъект на все это наплевал. И что сделал патриарх в ответ на такое наглое заявление отца-реформатора, сделанное с балкона его обители? Скромно опустил очи долу и промолчал.
Что ж, не будем строги. Может, долг гостеприимства обязывал Его Святейшество смиренно терпеть непотребство на государственном уровне? Но вот в день тезоименитства Минотавра Святой отец сам припожаловал к нему в гости. И не с пустыми руками. Преподнес отменный подарочек — статуэтку равноапостольного святого князя Владимира, похоже, что золотую. И при этом, сияя дружеской улыбкой, восхищением и умилением, изрек слова, которые даже перевешивали золотую статуэтку: «Вы, Борис Николаевич, поистине наш новый Владимир Святой». И это было уже после расстрела Дома Советов, после позорной чеченской бойни, после новых капитуляций перед США и НАТО… Святой правитель благоденствующей державы!.. И все, разумеется, передавалось по телевидению. Как же тут было не подумать, с каким чувством слушали эти запредельные восторги и смотрели всю эту умильную сцену хотя бы те, трупы чьих сыновей и братьев, жертв чеченской бойни, числом до 270-ти, до сих пор хранятся неопознанными в рефрижераторе № 24 города Ростова. Я уж не говорю о миллионах сирых и страждущих…
Вспоминается, что когда представители Чечни находились на переговорах в Москве и могли быть взяты в любой момент в заложники, Минотавр тайно и трусливо слетал на полчаса в Грозный, точнее, на грозненский аэродром. Там по какому-то поводу обратился к рядовому солдату с вопросом. Тот ответил: «Так точно, товарищ главнокомандующий!» Минотавр, проигравший войну, представьте себе, рассердился на солдата и злобно буркнул: «Не главнокомандующий, а верховный главнокомандующий!» Теперь мог бы сказать и так: «Верховный и святой!»
Трогательное единство было явлено и в вопросе об антисемитизме. Ельцин, постоянно окружая себя весьма недоброкачественного свойства евреями в роли то министров, то советников, помощников, частенько твердит о борьбе против антисемитизма как о важнейшей задаче времени, да уж не важнее ли, чем восстановление разрушенной экономики, укрепление обороны или борьба с туберкулезом и сифилисом, набирающими массовость. И вот в свое время из сообщений прессы мы узнали, что и наш Предстоятель, явившись в США вслед за Г. Старовойтовой, предпринял там шаги в любезном Ельцину направлении: призвал американских раввинов к совместной борьбе против русского антисемитизма… И это в ту пору, когда включи один канал телевидения — и к тебе в квартиру с воплем «Евреи — самая талантливая в мире нация!» вламывается малограмотный хам Жириновский; включи другую — и вприпрыжку вбежит Познер с рассуждениями о том, что Россия ничем не отличается от Гватемалы: у нее такая же судьба, для нее обязательны те же законы истории; включи третью — бочком войдет Ноткин, ведя за руку какого-нибудь Льва Борисовича или Наума Ефимовича; включи четвертую — вползет нестерпимо слащавая Дубовицкая… Уж не говорю о прочих сванидзах…
Все помнят, что когда наши войска уходили из Германии, наш главнокомандующий ликовал так, словно это было не перенесение линии нашей обороны на сотни верст к Востоку, ближе к Родине, а наоборот, на сотни верст к Западу, чуть ли не к Рейну. Мало того, что он заставил наших солдат, маршировавших на Родину, спеть песню на немецком языке, еще и сам пустился в пляс да, к изумлению Европы, впервые в жизни стал дирижировать в припадке экстаза… Картину этого национального унижения и фарса опять же весьма согласно дополнил патриарх: прибыв в Германию, он принес немцам извинение… От чьего имени? Кто его уполномочил? За что извинение? За то, что наш народ, потеряв миллионы своих лучших сыновей, принес немцам освобождение от фашизма и сотни тысяч наших солдат полегли как раз на немецкой земле? Или за то, что после войны они пятьдесят лет жили раздельно в двух государствах? Да они веками жили до Бисмарка в бесчисленных крошечных княжествах!.. А главное, кто из светских или церковных лидеров Германии принес извинение России за весь тот трехлетний кровавый кошмар и грабеж вплоть до вывоза трамвайных контактных проводов и платформ чернозема из Воронежской и других благодатных областей? Может, еще на Нюрнбергском процессе извинился Геринг? Или потом — Аденауэр? Или Брандт? Или хотя бы собирается извиниться Шредер?.. И это унизительное для всех нас, оскорбительное для памяти павших в Великой Отечественной войне извинение приносится в то самое время, когда со всех церковных и нецерковных амвонов льются речи о возрождении национального самосознания народа, о взлете духовности и т. п.
Но время идет и приносит все новые свидетельства дружбы и единения двух больших сердец. Ельцин вот уже много лет носится с идеей перезахоронения тела В. И. Ленина. Как вспоминает сейчас «Московский комсомолец», эту грандиозную мысль еще в 1989 году на I съезде народных депутатов СССР подбросил Минотавру известный страдалец советской эпохи Марк Захаров, за что, видимо, и стал вскоре членом президентского совета. Впрочем, по другим сведениям, первым сказал «Э!» другой страдалец и член — Юрий Карякин, автор афоризма «Россия, ты одурела!»
Последний раз Ельцин публично высказал свое заветное желание два года назад во время пребывания в Ленинграде. Но тогда его уже никто не поддержал, кроме певички Пугачевой, что было вполне объяснимо: большинство прихлебателей власти поняли, наконец, всю глупость и мерзость затеи, а Пугачева только что на престижном европейском конкурсе песни получила 17-е место и находилась в полном трансе, могла сказать что угодно.
На днях выскочил на телевидение, уже совсем с крышей на боку, Жириновский и предложил Ельцину назначить его председателем комиссии по перезахоронению В. И. Ленина. Видимо, рассуждал при этом так: если председателем по захоронению екатеринбургских останков был сын юриста Немцов, то почему в данном случае не стать председателем другому сыну юриста. Ну, болтовню Ельцина уже все забыли, Жириновского давно принимают за парламентского дурачка и, казалось бы, дело заглохло.
Но вот его решил оживить сам патриарх. В день святых Кирилла и Мефодия, во время крестного хода он под наставленной на него телекамерой вдруг предался размышлениям на давно заданную и любезную президенту тему: «Красная площадь — значит красивая. Она самая главная, центральная. А здесь устроили погост деятелей революции. Я надеюсь, со временем будет создан Пантеон. Потому что это аморально, когда здесь устраиваются рокконцерты. Это же пляски на костях…»
Мягко выражаясь, здесь много неточностей. Во-первых, не знаю, как в Эстонии, где Его Святейшество провел изрядную часть лучших дней своей жизни, а у нас на Руси погостом принято называть не любое кладбище, а сельское. Так, Пушкин писал: «Тело Татищева предано земле в погосте, состоящем в одной версте от его деревни». Сказывают, что Его Святейшество большой почитатель Лескова. У того в «Соборянах» можно прочитать: «В углу этого погоста мостилась едва заметная хибара церковного сторожа, а в глубине ютился низенький трехоконный домик просвирни…» Тоже речь идет о кладбище сельском. А на Красной площади — государственный мемориал выдающихся сынов Отечества. И слово «погост», где хоронят всех окрестных жителей деревни, звучит здесь уничижительно.
Во-вторых, на Красной площади похоронены вовсе не одни только «революционные деятели», Да и что такое «революционные деятели»? Они были ими в основном до октября 1917 года, а потом, за известным исключением, революционеров перманентных, кстати, конечно, на Красной площади и не нашедших места, они стали, государственниками, строителями державы, ее защитниками. Здесь похоронены великие ученые, знаменитые полководцы, пионеры космоса… Его Святейшеству не по душе, что здесь покоится прах И. В. Курчатова, С. П. Королева и Ю. А. Гагарина, маршалов Г. К. Жукова и К. К. Рокоссовского? Да уж не потому ли, что все они были членами Коммунистической партии Советского Союза? Или главная печаль Его Святейшества — могилы В. И. Ленина и И. В. Сталина?.. Тогда тут уместно сказать, что наша Родина остается пока независимой не благодаря его перманентно хмельному другу, сидящему в Кремле, а благодаря великому труду, неусыпной заботе как раз тех, чей прах в кремлевской стене и около нее. Названный друг только разорял страну, разрушал своей бездарностью и сумасбродством ее могущество и славу, а те возвели ее до уровня сверхдержавы, вручили атомное оружие, которое сейчас только и уберегает нас от судьбы Югославии, в чем сомневаться могут только такие олухи царя небесного, как Грызлов или Слиска.
Кроме того, полезно напомнить, что весь «погост» занимает лишь узкую полосу у стены, это малая часть огромной площади.
Заявление Патриарха не было образцом прямоты и ясности. С одной стороны, он явно выражал недовольство тем, что на красивейшей и самой главной площади похоронены «деятели революции», а с другой — возмущался, что «на их костях», то есть на костях именно их, устраивают пляски. С одной стороны, не упоминал конкретно Ленина и Сталина, — а с другой, говорил о всех «деятелях», а значит и о них.
Сразу после смерти И. В. Сталина, 6 марта 1953 года, было принято решение ЦК КПСС и Совета министров СССР о строительстве Пантеона, куда предполагалось перенести прах всех похороненных на Красной площади. Но, думается, что в те траурные дни это решение было принято в спешке, во всяком случае, его широкого предварительного обсуждения не было. И не случайно в последующие лет тридцать пять советской власти никто о Пантеоне не вспоминал. И вот теперь вспомнили и поддержали решение коммунистов Марк Захаров, Ельцин, Пугачева, Жириновский и, увы, патриарх.
Что ж, пантеоны есть в некоторых странах. Так, в Вестминстерском аббатстве покоится прах Ньютона, Диккенса, Дарвина… Почему в благоденствующей стране и не обсудить такую проблему в тихое благополучное время. Но ведь Его Святейшество не может не знать, что вопрос о Мавзолее превратился в нынешнее взрывоопасное время в предмет острейшей борьбы между силами патриотическими и антирусскими. И вот, проходя по Красной площади, Предстоятель взял и плеснул лампадным маслицем на готовый вспыхнуть костерок, который может стать пожарищем… И ведь не скажешь: «Прости их, Отче, ибо не ведают, что творят…»
Москва 1998
Стая ельцинских оводов
4 октября в гневной, взволнованной речи на митинге у Дома правительства по случаю пятой годовщины расстрела кровавой ельцинской бандой сотен москвичей генерал А. Макашов употребил слово «жиды». На другой же день в программе новостей, министр юстиции П. Крашенинников пригрозил генералу санкциями по обвинению в разжигании межнациональной вражды.
Какая оперативность! Но где ж были вы или ваши коллеги, мусье, когда, скажем, московские евреи благодаря содействию тогдашнего министра иностранных дел А. Козырева, еврея по происхождению, широко справляли свой религиозный праздник в Кремле близ религиозных святынь русского народа, его древнейших соборов? А ведь это не слово, это оскорбление действием, что, как вы должны знать, гораздо более серьезно. А неужели вы не видели ту знаменитую телепередачу, в которой при участии евреев на глазах зрителей зарезали свинью, на которой было намалевано имя нашей Родины? Или вы считаете, что это всего лишь юмор, который способствует пищеварению и укрепляет дружбу народов? А не приходилось ли вам слышать о книге группы соавторов-евреев, озаглавленной ими «Распродажа Российской империи»? Или взять примеры совсем свежие. Еврей Сванидзе объявляет в своем «Зеркале»: «Сегодня — день памяти жертв фашистского террора». А дальше идет телесюжет, в котором жертвами представлены только евреи, одни евреи, никто, кроме евреев. И никаких других сюжетов. Так Сванидзе почтил память многих миллионов людей разных национальностей. Вот вам тепленький еврейский националист, разжигающий межнациональную вражду, ежедневно входя в каждый дом. И все это зная, все это видя, вы ловите на слове Макашова! И вы сидите в кресле министра юстиции?..
А. Макашов, конечно, не первый, кто публично употребил крамольное словцо. Известно, что Пушкин не на митинге, не вгорячах, а в своих гениальных произведениях, написанных не спеша и обдуманно, употребил слово «жид» 41 раз, да еще есть на его бессмертных страницах слова «жидовка», «жиденок», «жидок». У Лермонтова «жид» встречается 30 раз, «жидовка» — 9, есть еще и «жидовин», «жидовский», «жидомор»… Разумеется, все это не дает никаких оснований считать великих поэтов антисемитами. Чтобы увериться в этом, достаточно прочитать две «Еврейские мелодии» Лермонтова или его конгениальный перевод «На севере диком» из Гейне.
К тому же эти слова часто употреблялись ими совсем не в национальном смысле. Так, Пушкин писал: «Читал стихи и прозу Кюхельбекера, — что за чудак. Только в его голову могла войти жидовская мысль воспевать Грецию, где все дышит мифологией и героизмом, — славянорусскими стихами». Как известно, Кюхельбекер вовсе не еврей. Здесь слово «жидовский» означает «идущий вразрез с общепринятыми взглядами, представлениями». Или вот:
Оставь Петрополь и заботы. Лети в счастливый городок. Зайди к жиду Золотореву, В его всем общий уголок.Едва ли человек по фамилии Золотарев — еврей. Пушкин знавал четырех Золотаревых: Алексея Михайловича, Ивана Федоровича, Василия Васильевича и Матвея Алексеевича — все они русские. Здесь имеется в виду последний из них — помощник надзирателя по хозяйственной части Царскосельского лицея.
И словом «жид» лицеист Пушкин, приглашая в гости друга, шутливо назвал человека, у которого, попросту говоря, можно пображничать, шинкарь, что ли:
Мы там, собравшися в кружок, Прольем вина струю багрову…В советское время не только слово «жид», но и «еврей», и всякое негативное упоминание о евреях стали преследовать и решительно изгонять даже из произведений русских классиков.
В 1897 году Чехов записал в дневнике:
«Такие писатели, как Н. Лесков и С. В. Максимов, не могут иметь у нашей критики успеха (так как наши критики почти все евреи, не знающие, чуждые русской коренной жизни, ее духа, ее форм, ее юмора, совершенно непонятного для них, и видящих в русском человеке ни больше, ни меньше, как скучного инородца). У петербургской публики, в большинстве руководимой этими критиками, никогда не имел успеха Островский, и Гоголь уже не смешит ее». (Собр. соч.: В 30 т. М., Наука. 1980. Т. 17. С. 224). Можно спорить с таким взглядом классика, но наши литературоведы, те же критики и издатели на протяжении долгих лет просто выбрасывали строки, что взяты в скобки и подчеркнуты.
А что на протяжении десятилетий они вытворяли с Блоком! Например, в его известном синем восьмитомнике приводится такая дневниковая запись поэта, сделанная 27 июля 1917 года: «История идет, что-то творится; а… они приспосабливаются, чтобы не творить…» Что за чушь? Кто приспосабливается? Опять вырван кусок! И сделал это литературовед Шапиро, проживший всю жизнь под красивым псевдонимом Владимир Орлов. На самом деле, у Блока так: «История идет, что-то творится; а жидки — жидками: упористо и умело, неустанно нюхая воздух, они приспосабливаются, чтобы не творить (то есть, так как — сами лишены творчества; творчество — вот грех для еврея)». Да ведь это точно о недавнем окружении Ельцина на все буквы алфавита от Авена до Ясина! Уж мы нагляделись за эти годы, как они, нюхая воздух, упористо и умело болтая о возрождения России, приспосабливались к тому, чтобы не созидать, а разрушать экономику, нравственность, наш образ жизни.
И я хорошо понимаю людей, по образцу которых сам никогда не сумею и не захочу поступить и которые поступают так: слыша за спиной эти неотступные дробные шажки — обернуться, размахнуться и дать в зубы… Вот генерал Макашов и размахнулся, и дал. И великий Блок его хорошо понимает. Так что если вам, господин министр, вздумается посадить генерала на скамью подсудимых, то не забудьте посадить рядом Чехова, друга Левитана, и Блока, почитателя Гейне.
Да уж заодно не забудьте и Куприна, автора «Гамбринуса», который писал Ф. Д. Батюшкову еще в 1909 году, в пору «черты оседлости» и прочих кошмаров: «Все мы, лучшие люди России (себя я к ним причисляю в самом-самом хвосте), давно уж бежим под хлыстом еврейского галдежа, еврейской истеричности, еврейской повышенной чувствительности, еврейской страсти господствовать, еврейской многовековой спайки, которая делает этот избранный народ столь страшным и сильным, как стая оводов, способных убить в болоте лошадь. Ужасно то, что все мы осознаем это, но в сто раз ужасней, что мы об этом только шепчемся в самой интимной компании на ушко, а вслух сказать никогда не решимся. Можно печатно иносказательно обругать царя и даже Бога, но попробуй-ка еврея! Ого-го! Какой визг поднимется среди этих фармацевтов, зубных врачей, докторов и особенно громко среди русских писателей, — ибо… каждый еврей родился на свет Божий с предначертанной миссией быть русским писателем». Свидетелями именно такого очередного визга, но уже не фармацевтов, а депутатов Госдумы и тележурналистов, мы и оказались ныне, министр.
«Мы, русские, уж так созданы нашим Богом, — продолжал Куприн, — что умеем болеть чужой болью, как своей… Тверже, чем в мой завтрашний день, верю в великое мировое загадочное предназначение моей страны, и в числе всех других ее милых, глупых, грубых, святых и цельных черт — горячо люблю ее за безграничную христианскую душу. Но я хочу, чтобы евреи были изъяты из ее материнских забот…» Думаю, что Куприн, конечно, имел в виду не всех, ну не таких же, хотя бы, как герой его «Гамбринуса», но по отношению к таким, как любимые ельцинские вице-премьеры да министры, советники да помощники, Чубайсы да Немцовы, — по отношению к этим оводам, загнавших Россию в болото, мысль писателя изъять их из материнских забот Родины, представляется мне недостаточной.
Если бы вы, министр, были честным и смелым человеком, то давно бы увидели, поняли и объявили: никто столько не сделал для раздувания межнациональной вражды, как сам Ельцин. Это он постарался поссорить Россию и Украину, с кровью оторвав у русского народа Крым. Это он три года молча смотрел пьяными глазами, как чеченские националисты глумятся над русскими, а потом, не умея и не желая найти мирное решение проблемы, бросил на Чечню неподготовленные русские полки во главе с кучкой малограмотных бездарных вояк: Грачева, Куликова, Степашина… Река крови на долгие десятилетия разделила русских и чеченцев… Это он не пошевелил пальцем, чтобы защитить и поддержать русских в бывших республиках Союза, где их превратили в людей второго сорта, и тем самым провоцировал дальнейшее глумление над ними и, естественно, взаимную вражду народов.
Особые заслуги у Ельцина в раздувании антисемитизма. Он окружил себя отбросами еврейской нации — людьми злобными и невежественными, бездарными и наглыми, хищными и беспощадными.
Они и без того вызывали отвращение. Навязанный Западом «курс реформ» был чужд России и вел только в болото, а ельцинские выдвиженцы умели только болтать и разрушать, их руками Ельцин выполнял самые грязные и подлые дела — вроде приватизации. И народ возненавидел их люто. Этого русофоба и антисемита, проклинаемого всей страной, вы и обязаны, господин Крашенинников, привлечь к ответственности. Но вы этого не сделаете, ибо вы — трус и раб.
Москва 1998
Харяограф
Вы обратили внимание? Гайдар разбушевался. Да как!.. Недавно на каком-то демократическом симпозиуме, коллоквиуме, саммите или сходке забрался на трибуну или на ящик из-под пива и все ахнули: лицо бледно-зеленое, пудовые щеки трясутся, шесть волосиков на темечке — дыбом, стеклянный взгляд уперся в какую-то невидимую ненавистную точку, пальчики-сардельки нервно шевелятся, с носа капает… Ужас! Последний день Помпеи… И начал он речь. О том, конечно, что вот когда он возглавлял правительство и проводил свои мудрые реформы, Россия процветала, народ ликовал, мировая демократия не могла на нас налюбоваться и без конца слала свои бескорыстные транши, а вот теперь, когда Ельцин в страхе и отчаянии призвал в правительство одного бывшего, как сам он, кандидата в члены Политбюро и одного члена коммунистической фракции Думы, теперь великие труды Гайдара и гайдарьянцев идут прахом, мировая демократия скорбит, траншей не шлет, народ начал негодовать и скоро страна погибнет.
А закончил оратор так: «Из-под красных знамен КПРФ все чаще вылезает коричневая морда!» О, что тут началось!..
Вся сходка завизжала от восторга. Как обобщенно сказал классик:
Кричали женщины «ура!» И в воздух чепчики бросали.Мелькнули чепчик Эллы Памфиловой, туфелька Екатерины Лаховой, очки Ирины Хакамады и бюстгальтер Валерии Новодворской. И понять это ликование можно. Ведь как емко сказано! Какая пронзительная образность! Сразу видно, что гены у оратора не какие-нибудь, а именно писательские: «коричневая морда»… Этому может позавидовать даже известный сын юриста.
Правда, когда бледно-зеленого оратора сняли с ящика из-под пива, утерли, дали таблетку валидола, причесали, а потом начали расходиться, кто-то сказал: «Неужели Егор Тимурович, наша гордость и краса, никогда не смотрелся в зеркало?» И кто-то добавил: «Да, в доме повешенного не принято говорить о веревке, — об этом надо помнить всем, в том числе бывшим премьерам». Действительно, ведь на его «морду» любой может ответить: «От морды слышу». Но коммунисты деликатно промолчали.
Минул короткий срок, и вот вам, пожалуйста, — 30 января в Измайлове очередной долгожданный VII съезд «Демократического выбора России». Опять собрались лучшие умы страны вокруг ящика из-под пива. У некоторых умов, однако, торчала из кармана вобла. Причем это были не делегаты, избранные от местных организаций, а весь «Выбор» целиком. И набралось аж человек двести.
Доклад, разумеется, делал фундатор и вождь — Егор Гайдар. Вдохновленный успехом у дам своего недавнего афоризма насчет морды, он решил повысить градус своей ненависти к коммунистам и брякнул с ящика: «Из-под красных знамен КПРФ все чаще вылезает коричневая харя!» Чуете? Уже не морда, а… Дамы пришли в еще большее неистовство, чем первый раз, начали было стаскивать кто чепчик, кто лифчик, кто колготки, но не успели. В задних рядах вдруг вскочили человек двадцать «лимоновцев» и дружно принялись орать: «Сталин! — Берия! — ГУ-ЛАГ!» По-моему, тут было некоторое излишество. Я бы лично предпочел более краткую формулу: «Гайдар! — ГУ-ЛАГ!»
Впрочем, это дело вкуса.
Но оставим в покое буйных «лимоновцев». Нас больше интересует фундатор и вождь. Чем объяснить, что он так беснуется? Доктор наук, видите ли, а на тебе — морда, харя… Тут русский язык богат, как никакой другой, и есть все основания ожидать, что мы услышим от фундатора: «Из-за красных знамен КПРФ вылезает коричневая рожа… коричневая ряшка… коричневое мурло… рыло… образина… коричневая мордуленция… физиомордия… моська… будка…» В чем причина такого словесного недержания? По-моему, чтобы разгадать загадку, надо бросить общий взгляд на всю жизнь этого человека…
Великую судьбу обещала ему наследственность: родился внук сразу двух замечательных писателей, и отец у него, хоть и не крупнокалиберный, но тоже писатель. Конечно, знатное происхождение — это не всегда полная гарантия жизненного успеха или хотя бы человеческой порядочности.
Такое происхождение имеет большое влияние на судьбу человека. Перед Егором Гайдаром оно, с одной стороны, открывало самые высокие и заманчивые двери, с другой — заботливо хранило от трудностей, опасностей, даже от неприятностей, кроме таких, конечно, как ожирение и облысение.
Вот, допустим, окончил он среднюю школу, малый здоровый, отменно упитанный, в классе не зря звали его Жиртрест. По закону полагалось идти в армию. Тем более, что оба деда служили в свое время. Дедушка Паша Бажов, хотя и окончил духовную семинарию, но как только а 1918 году началась гражданская война, трижды перекрестился и вступил добровольцем в Красную Армию, там и большевиком стал. А дедушка Аркаша Голиков был тогда еще молод для службы в армии, но он прибавил себе года и тоже пошел добровольцем. В шестнадцать лет, то есть моложе, чем его внук окончил школу, он, говорят, уже командовал полком на фронте борьбы за советскую власть. И осенью 1941 года погиб в борьбе за нее же. А отец (разумеется, член партии с двадцати лет) вообще всю жизнь проходил в погонах и дослужился аж до адмирала. Казалось бы, все предки, мертвые и живые, взывали: «Егорушка, надень шинель, исполни гражданский долг!» Но тут началась великая суета, раздались возмущенные голоса: «Как, внук классика детской литературы Аркадия Гайдара будет ходить в кирзовых сапогах? Как, внук лауреата Сталинской премии Павла Бажова станет хлебать щи из общего котла? Как, сын адмирала будет проходить форму № 20 (осмотр на вшивость)?» И неведомые, но могущественные силы спасли Жиртреста от армии.
Это, как сказано, с одной стороны.
А с другой, внук классиков легко поступил на экономический факультет МГУ, окончил его. Должны были по распределению направить в какой-нибудь Тайшет. Но как можно! Мальчик не вынесет тамошнего климата, не приспособлен он к общежитию, к коммунальному сортиру, к малым габаритам. Пусть Станислав Куняев едет в Тайшет. И Куняев поехал, а Егорушку направили в аспирантуру, где он начал читать антисоветские книги на английском языке.
Впрочем, эти книги не помешали ему написать кандидатскую диссертацию на тему «Экономика социализма — превыше всего». Защита прошла на «ура». Оппоненты даже плакали от умиления: «Ничего в жизни не видел, а как складно написал стервец!» Тут же сочинил и докторскую на еще более острую тему «Превыше всего — экономика социализма». Тут уж многие просто рыдали при виде такого грандиозного вклада в науку человека, который, казалось бы, умеет только чмокать. После этого перед ним с легким шелестом по очереди распахивали двери Всесоюзный НИИ системных исследований, Институт экономики и прогнозирования научно-технического прогресса Академии Наук, Институт экономической политики Академии народного хозяйства, редакция «Правды», редакция журнала «Коммунист».
И везде, овеваемый именами и духом своих живых и почивших предков, Гайдар оказывался то ведущим, то ответственным сотрудником, то заведующим, а то и вовсе директором или президентом.
В этом триумфальном шествии примечателен переход Гайдара из «Правды» в «Коммунист». Казалось бы, какой смысл? Ведь то и другое были органами ЦК, условия и там и там отменные. Но нет! «Носом, хорошеньким, как построчный пятачок, обнюхал приятное газетное небо» и понял: есть существенная разница. «Правда» выходила ежедневно, тут надо было вкалывать. А «Коммунист» — один раз в три недели, объем — чуть побольше «Мурзилки», работников же там держали чертову пропасть. Словом, это была контора «Не Бей Лежачего». Туда доктор социалистических наук и подался. Приняли, как всюду, с распростертыми объятьями, с пением «Интернационала», хотя сам Жиртрест уже мурлыкал под нос чужой гимн «Боже, храни короля», причем на языке оригинала «God, save the king».
Там, в этой философской «Мурзилке» и разыскали Гайдара кадровые ищейки Ельцина с отрубленными хвостами. Они его схватили, оторвали от очередной антисоветской книжки на английском и приволокли к президенту. Тот, как сам потом поведал, страшно обрадовался, когда ему сказали, что это внук Бажова и Гайдара одновременно. Вот кто спасет Россию! И сразу: «Хочешь кресло премьера?» Тот мгновенно: «Еще как! Я для этого кресла и рожден. Посмотрите, ваше высокопревосходительство!» И повернулся к президенту задом. Тот похлопал и остался очень доволен. «Хорошо! — говорит. — Вот тебе вся Россия, оставь мне только Барвиху, ну еще десяточек резиденций, и крути, как знаешь». «Умнее меня вы никого на найдете, — радостно ответил Жиртрест, — я шесть книг на английском прочитал. И теперь твердо знаю: экономика капитализма — превыше всего! Отпущу цены, и через полгода Россия будет полная чаша!»
И начал крутить с командой таких же докторов-белобилетников да заморских прощелыг. Ну, чем это кончилось, все знают. Вскоре дедушка Павел голосом Хозяйки Медной горы из его «Малахитовой шкатулки» вопросил с того света: «Что, Данила-мастер, не выходит твоя чаша?» — «Заткнись, дед!» — огрызнулся реформатор-эксгуматор. Но тут подал голос и другой дедуля: «Заслужил ты, позорник, чтобы тебя, как Тарас Бульба — предателя-сына: „Я породил, я и убью…“».
А тут и Ельцин допер, наконец, что за мыслителя ему подсунули из «Мурзилки». «Пошел вон! — заорал. — Цены отпустить я и без тебя мог. В крайнем случае Грачеву поручил бы. Чтоб глаза мои больше тебя не видели!» Говорят, при этом даже Пушкина процитировал, которого, как известно, знает отменно:
Твоя торжественная рожа На бабье гузно так похожа, Что только просит киселей…По-нынешнему — просит пинков. Что ж, и цитатка, и вышибон вполне в духе всенароднообожаемого… Эта «рожа» из пушкинских стихов показалась Гайдару едва ли не обиднее самого вышибона.
А дело тут вот в чем. Ясно понимая, что приведенные выше строки Пушкина имеют к нему некоторое, не совсем косвенное, отношение, Гайдар, услышав или прочитав любой из синонимов слова «рожа» неположительного характера, всегда вздрагивает и впадает в депрессию, а то — в неистовство. Вот такая повышенная чувствительность.
Это сделало его жизнь ужасной. Бедняга, например, ни разу не смотрел спектакля по пьесе Лермонтова «Маскарад» и даже не мог дочитать пьесу, хотя великий поэт, как то и дело твердит об этом реформатор, еще один его знаменитый предок. Почему не смотрел? Да потому, что там в самом начале Арбенин говорит своему приятелю Казарину о таинственном Адаме Петровиче Шприхе:
Он мне не нравится… Видал я много рож, А этакой не выдумать нарочно; Улыбка злобная, глаза… стеклярус точно.Уже тут, при слове «рож», у Гайдара начинается нервный тик. Но слушайте дальше:
Взглянуть — не человек, а с чертом не похож.С чертом Гайдар тоже не похож фигурой, поскольку черти, как правило, бывают либо вовсе тощие, либо, в крайнем случае, средней упитанности. Но улыбка, глаза, вся рожа, — когда он говорит о коммунистах, о патриотах, — точно, как у Адама Петровича!..
Казарин отвечает:
Эх, братец мой — что вид наружный; Пусть будет хоть сам черт!.. да человек он нужный. Лишь адресуйся — одолжит. Какой он нации, сказать не знаю смело: На всех языках говорит. Верней всего, что…Точно о Гайдаре! Сколько он одолжил разным отечественным и зарубежным прохвостам — еще предстоит выяснить. И говорит почти на всех языках — на русском, английском, на языке злобы, на языке наглости, на языке лжи, на языке высокомерия…
Со всеми он знаком, везде ему есть дело, Все помнит, знает все, в заботе целый век…Скажите, с кем Гайдар не знаком? Даже с тещей Сысуева! Где ему нет дела? Включите любую программу телевидения. Он всегда там и весь в заботе, в хлопотах, как бы вас научить жить по его рецептам. А не помнит он только одно: в доме повешенного не говорят о веревке.
Был бит не раз, с безбожником — безбожник, С святошей — езуит, меж нами злой картежник…Был бит? Гайдара били, так били по всей России, что он не смог даже доползти до Думы в Охотном Ряду, как и весь его «Демократический выбор», который ныне при последнем издыхании. А уж в оборотливости Егор явно превосходит Шприха: с коммунистами он был певцом коммунизма, с антикоммунистами стал антикоммунистом, с патриотом он хочет быть патриотом, с идиотом — полным идиотом.
Помимо лермонтовского «Маскарада» немало у Гайдара и других огорчений с русской литературой, плотью от плоти которой он, казалось бы, является. Вот, допустим, пошел он в Малый театр на спектакль по пьесе Островского «Свои люди — сочтемся». А там один персонаж говорит: «Еще рылом не вышли-с в собольих-то салопах ходить». Рылом? И у реформатора сразу мысль: «Это не обо мне ли, когда я сидел в кресле премьера?»
Вот захотел он полистать кое-что из литературы прошлого века, решил начать аж с «Юрия Милославского» Загоскина и вдруг читает: «— Эй, боярин! Посмотри хорошенько на эту рожу. Ну можно ли с такой образиной не быть разбойником?» Тотчас бросает книгу, бежит к зеркалу и с ужасом думает: «Неужели и обо мне так говорят?..» Берет «Капитанскую дочку» Пушкина. И что же? «Пугачев, не посмотрев, сказал: „Много перевешал я вашей братии, но такой гнусной образины, признаюсь, не видывал“». Б-р-р… И дальше:
«За столом Пугачев и человек десять казацких старшин сидели в шапках и цветных рубашках с красными рожами». Ну если рожи красные, то, можно предположить, это были члены КПРФ. Но даже такое спасительное допущение не успокоило Гайдара, он решил, что тут намек на заседание политсовета «Демократического выбора».
В надежде на утешение кинулся бедняга к Гоголю, взял «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», читает: «Ступайте! да глядите не попадайтесь мне: а не то я вам, Иван Иванович, всю морду набью». Боже! Да ведь это совсем, как ныне красно-коричневые орут на своих митингах о Гайдаре!.. А что еще у Гоголя? Вот «Вечер накануне Ивана Купалы». И нате вам: «Петро оглянулся: Басаврюк! У! Какая образина! Волосы — щетина, очи — как у вола». Это Гайдара не задело: во-первых, у него на голове не щетина, а мох, во-вторых, очи не как у вола, а как у барана, так все говорят. А тут еще в «Мертвых душах» некоторое утешение попало на глаза: «Чичиков слегка трепнул себя по подбородку, сказавши: „Ах ты, мордашка эдакой!“» Да еще оказался под рукой «Хлеб» Мамина-Сибиряка, где один персонаж говорит другому: «— Посмотри, какая у него умненькая мордашка». К тому же, благодарение небесам, подвернулся рассказ Алексея Толстого «Мечтатель», где в разговоре персонажей есть такая замечательная фраза: «— Ваша физиомордия мне понравилась». Понравилась. Мало того, в «Энергии» Гладкова лидер демократии обнаружил вот что: «— Говоришь ты красноречиво, товарищок. А физиономию мою назвал мордой. Оно верно, морда у меня неискусная. Но морду свою я уважаю, друг». Гайдар понимал, что и у него тоже неискусная до слез, но он тоже хотел ее уважать. Он опять побежал к зеркалу и, похлопывая себя по мордасам, пританцовывая, ласково залепетал: «Ах ты, мордашка демократическая!.. Ах ты, физиомордия реформаторская!.. Ах ты, моська либеральная!.. Ты мне нравишься!»…
Но — недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Вскоре попали фраеру в руки «Губернские очерки» Щедрина: «— А харя-то какая! Словно антихрист с сотворения мира престол на ней имел». С сотворения мира или с начала реформ? За ним — «Очарованный странник» Лескова: «Одна рожа твоя богопротивная чего стоит!» Потом — «Суходол» Бунина: «Ты вот мурло какое наел, тебе хорошо брехать!» И ведь все здесь, как говорится, ни убавить, ни прибавить. А «Детство» Соколова-Микитова? «— Отвяжись, черт косой, вон ряжку какую наел, скоро в дверь не пролезешь! — огрызалась Кулинка». О, как возненавидел Гайдар эту Кулинку. Хоть он и не косой, но ведь ему тоже говорят: «Скоро с такой ряжкой в телеэкран не влезешь!»
Недавно, когда приезжала в Москву мадам Олбрайт, особенно задело Гайдара вот это место из «Вертела» Мамина-Сибиряка: «— Ты рыло-то вымой, — наказывал он Прошке еще с вечера. — Понимаешь? А то придешь к барыне черт чертом». На всякий случай вымыл рыло, но барыня его не вызвала, перед ней предстали только мордоворот Лебедь да моська Явлинский.
И ведь надо же было так случиться, что когда на свой съезд в Измайлово съехались демороссы, в руках у Гайдара оказалось письмо Белинского Бакунину: «Что за лица, что за рожи съехались в Пятигорск!» А потом — Писемский: «Этакий здесь народец… Какие у всех рожи-то нечеловеческие: образина на образине». Где — здесь? Да в Измайлове, конечно. И тут же — горьковский Егор Булычев: «Как с такой рожей перед господом нашим стоять будете!» Ну в самом деле, представьте себе перед ликом Божьим хотя бы Немцова или Грызлова. Отвернется Господь и плюнет…
А когда Гайдар вскарабкался на ящик и начал говорить, то пришли ему на память строки из гончаровского «Обломова»: «Еще разговаривает, образина! — сказал Терентьев и поднял ногу, чтобы сзади ударить Захара». И тут же — из «Горькой судьбины» Писемского: «— Ты у меня, рожа твоя подлая, сегодня последний день не в кандалах, и одно твое спасение, если станешь говорить правду». Но говорить правду эта подлая рожа ни при каких обстоятельствах не способна, и потому не удивительно, если завтра она и впрямь окажется в кандалах.
Впрочем, возможны варианты и покруче, например, тот, о котором мечтал один из героев «Братьев Карамазовых» Достоевского: «— Хоть и запрещены мордасы (то есть битье по морде), а сделал бы я из твоей хари кашу». Или вот чеховский вариант: «— Еще немного, и я не только бить по мордасам, но и стрелять буду!» Наконец, прекрасен и горьковский вариант: «Исчезни, морда! — приказал слуге Лютов» — из «Жизни Клима Самгина».
Поняли вы теперь, в чем причина беснования Гайдара?.. Да очень просто! Видя, что вся русская литература изобличает «жирную морду», «подлую рожу», «сытую харю» и т. п., понимая, что завтра его закуют в кандалы или сделают из него кашу, или сам он грохнется, как статуя, с высоченной колонны в страшной картине Брюллова «Последний день Помпеи», он пытается к нему лично относящимися кличками забросать своих противников, чтобы все запутать, перемешать, сбить с толку и в конце концов в этом хаосе улизнуть. Но нетушки!.. Иван Андреевич Крылов в бессмертной басне «Свинья и Дуб» сказал о первом из этих персонажей:
Когда бы вверх могла поднять ты рыло…Но бледно-зеленое рыло, вылезшее на свет Божий из-под эмблемы «Демократического выбора России», не в силах сделать это, оно может только хрюкать да чмокать.
Москва 1999
Осанка благородства
Поэт однажды воскликнул:
Льстецы! Льстецы! Старайтесь сохранить И в подлости осанку благородства…Но разве этот совет полезен только льстецам?.. За последние годы на политической сцене перед нами прошла длинная вереница персонажей, чрезвычайно озабоченных осанкой благородства. Вспомните, допустим, Сергея Станкевича. Ведь сам лик его излучал святость. И кто бы мог подумать — его обвинили в мелких взятках!.. А Собчак? Сама принципиальность, сама справедливость, сама боль за народ. И вдруг при первом намеке прокуратуры на то, что он не всегда чистит по утрам зубы, он то ли наклеивает бороду, то ли наряжается в изящные одежды своей супруги и на спортивном самолете «Сессна», на котором в 1986 году Руст приземлился на Васильевском спуске, летит в Париж, приземляется чуть ли не на крыше Елисейского дворца и долго-долго сидит там голодный… А Березовский? Всегда прав, во всем прав, ни в чем не виноват, как ангел, чист, а его почему-то никто не любит, даже Сорос, распространяют сплетни о каких-то его счетах в каких-то банках какой-то Швейцарии… Я уж не говорю о таких поистине корифеях благородства, как Горбачев и Яковлев. И все-таки даже на таком фоне Григорий Явлинский выделяется своей постоянной озабоченностью осанкой благородства. Это можно было видеть совсем недавно.
Накануне рассмотрения в Думе кандидатуры В. Путина как главы правительства, на РТР состоялся примерно такой, как я его запомнил, разговор Г. Явлинского с Н. Сванидзе: «Многие члены нашей фракции „Яблоко“ будут голосовать против». — «Вы говорите об этом с пониманием и даже сочувствием. Но почему против?» — «Да ведь подполковник Путин — дитя спецслужб. Он оттрубил там пятнадцать лет». — «Хорошо. Но ведь это наша, а не иностранная спецслужба, она стоит на страже интересов России, а не США». — «Все равно — низ-зя! Только при лишенных малейшего понятия о благородстве коммунистах во главе правящей партии мог быть поставлен председатель КГБ Андропов. Низзя!» — «Позвольте, но в США, которые для нас, демократов, остаются немеркнущим маяком, президентом был Буш, такой же кагэбешник». — «США очень далеко. И потом это особый случай». — «Допустим. Но вот же совсем недавно вы сами выдвинули на тот пост, что сейчас предложен Путину, Примакова, который еще вчера возглавлял разведку и, кажется, был прямым начальником Путина». — «Примаков? Это особый случай. Он консолидировал общество». — «Консолидировал, т. е. делал доброе дело? Тогда, во-первых, зачем же вы так рьяно выступали против его правительства, а самого изображали слепцом, не видящим у себя под носом взяточников и ворюг? Во-вторых, почему не допустить, что и Путин сделает что-то путное? Ведь сама фамилия внушает надежду». — «Низзя!» — «А до этого аж в самом Совете безопасности у нас сидел человек с двойным гражданством. И вы, Григорий Алексеевич, помнится, не шумели по этому поводу». — «С двойным? Это особый случай…»
Каков же итог беседы? Да, видимо, Явлинский уверен, что осанку благородства удалось сохранить…
В последовавшей затем истории со Степашиным осанка была еще благородней… Вскоре после своей трагикомической отставки тот предпринял попытку войти в «Яблоко», но она не удалась. Вполне возможно, по той причине, что Степашин хотел возглавить избирательный список, что было бы вполне естественно: ведь все собратья по отставному премьерству возглавили — и Гайдар, и Черномырдин, и Кириенко, и Примаков. А что Степашин — рыжий? Мало того, ведь он самый свеженький из премьер-отставников, и если те, кроме Примакова, даже не входят уже ни в какие рейтинги, то у него, наоборот, что-то там зашевелилось между 5-ю и 10-ю. И потом, он не был главой и ФСБ, и министерства юстиции, и МВД, и даже самого правительства, — в нашей истории тут может, соперничать только Керенский! Но не так прост и Явлинский! Он первое место в списке и самому господу Богу не уступит. Так и повелит начертать в списке: 1. Явлинский Г. А. 2. Саваоф; 3. Иваненко… и т. д. Осанка благородства! Но он объяснил размолвку совсем не так и, разумеется опять весьма благородно. Видите ли, говорит, как обнаружилось, Степашин — генерал, и верховный главнокомандующий всегда имеет возможность оказать на него какое-то давление, и может случиться так, что ему придется выйти из первой тройки, а тогда Избирком вправе все объединение снять с выборов. Вот и пришлось расстаться…
Очень убедительно! Но все же есть вопросики. Во-первых, что, разве Степашин в политике и во власти единственный генерал? Да их там ныне как сельдей в бочке: Руцкой, Лебедь, Николаев, Семенов. И никого из них главковерх не терзает. Во-вторых, разве главковерх вправе вторгнуться в совершенно не военную сферу и зычным голосом приказать: «Генерал Степашин, из списка „Яблока“ бегом марш!» Очень сомнительно. В свое время даже патриарх не смог запретить Глебу Якунинну стать депутатом.
В-третьих, ведь Степашин такой же кагэбешник, как Андропов и Примаков, Буш и Путин. Опять особый случай? В чем его суть? И наконец, если Степашин так дорог «Яблоку», то почему нельзя поставить его имя в списке четвертым? Ведь тогда зычная команда главковерха, буде она прогремит, не имела бы для объединения трагических последствий.
А дальше события развивались уж совсем красиво. Вдруг объявляют: пакт Явлинский — Степашин заключен! Отставник идет вторым номером!.. Как так — разве он уже не генерал? За что разжаловали? Неужто, как бедолагу Ковалева, засекли в бане с наядами? А кагебешное прошлое, то есть служба в ФСБ? Или выяснилось, наконец, что это ФСК — Федеральная служба кролиководства? А бездарное участие на высокой должности в бездарной чеченской войне? Ведь именно по этому единственному пункту Явлинский голосовал за отставку Ельцина при попытке импичмента! Что ж, забыто? Отринуто? Предано?.. И наконец, как это голосование за отставку Ельцина, возмущение «безумным стилем» работы и руководства страной, уподобление им кремлевской Семьи — Семье свергнутого индонезийского президента Сухарто, в страхе ждущего возмездия народа, — как все это совместить с неизменными клятвами Степашина в верности Ельцину с заверениями «идти с им до конца»? Как негодование Явлинского по поводу того, что Ельцин «всех нас считает за мусор», увязать с нежными благодарностями ему Степашина «за все», в том числе и за то, что «он ввел меня, мальчишку, в большую политику»?
Нет, оказалось, что в бане с наядами никто Степашина не заставал, он остается генералом, и от пламенной любви к Ельцину не отрекся, наоборот, живет трогательными воспоминаниями их последнего, как признается, «просто замечательного для меня разговора с Борисом Николаевичем (мы давно так не говорили и давно так не понимали друг друга)». Но теперь Степашин почему-то вдруг перестал опасаться команды «Бегом арш!» и не ожидает ее. А Явлинский столь же неожиданно почему-то вдруг перестал замечать пылкую любовь генерала и брезговать его прошлым, даже тем зафиксированным в его биографии фактом, что на посту директора ФСК он без ведома армейских командиров позволил своим подручным вербовать добровольцев в Чечню. «А когда те попали в плен, он отрекся от них». «Что же касается вообще войны в Чечне, то здесь пошли на компромисс, объявили: „Степашин признал ее ошибкой“». Десятки тысяч погибших, сотни тысяч беженцев, разорение цветущей республики — и даже спустя три года это не признается кровавым государственным преступлением огромного масштаба, в котором принимал самое активное участие, а названо всего лишь ошибкой, оказывается, и раскаяния не заслуживающей, поскольку оно не последовало. Ну а уж если только ошибка, то чья? Неизвестно… Осанка благородства не позволяет назвать имена… Вот на такой сговор с такой фигурой, не скупясь и не привередничая, пошел Явлинский в расчете на большую выгоду…
Впрочем, ничего нового в этом лицедействе нет, и гораздо примечательней другое — восторг и ликование, эйфория и экстаз, охватившие души участников пакта. Явлинский радостно возопил: «Настало наше время!» И тут же придался мечтаниям в духе известной героини Островского: «Вот если бы к степенности Серапиона Мордарьевича прибавить развязность Балтазара Балтазаровича»… — «Вот если бы к моему рейтингу прибавить рейтинг Степашина!..» И что? «Получилось бы 15». А сам генерал и вовсе оборзел. В разговоре со Сванидзе он решительно заявил, что начинает «бег на дистанцию в 800 метров», — т. е. борьбу за президентское кресло. И добавил: «Я! Мы! Готовы взять ответственность за страну!»
Боже мой, и это говорит человек, который, как упоминалось, отрекся от попавших в плен солдат, незаконно завербованных его ведомством! 13 августа в интервью «Комсомольской правде» он допытывался у своего собеседника Александра Гамова: «Для кого я ненадежный, Саш? Для власти? Для страны? Для президента? Для губернаторов? Для зарубежных партнеров?..» Остановись, генерал соломенный! Ты ненадежен и проклят хотя бы уж теми солдатами, если они живы, от которых отрекся.
И тут есть одна жутковатая подробность:
«Я не стал обслуживать интересы определенной группы, которая и посчитала, что в этой ситуации я ненадежен». Так что лично для президента генерал, может быть, и надежен и мил, но есть «определенная группа», которой он не по нраву, и она столь могущественна, столь вездесуща, что в силах по своей прихоти заставить президента, невзирая на вселенское позорище для него, выставить главу правительства, не проработавшего даже трех месяцев. И храбрый генерал, то и дело толкующий о своей офицерской чести («Я ответил: „Борис Николаевич, я ни в какой другой команде не состою, а с вами я остаюсь, это факт“. И сказал, как положено офицеру: „Честь имею!“»), сей храбрый генерал не только трусит назвать хоть одно имя из таинственной «определенной группы», но даже намекнуть, что это такое, откуда она. А ведь ясно же, что это противозаконная антигосударственная сила, которая делает все, что хочет. Степашин обязан был знать о ней еще на своих прежних должностях директора ФСК, министра юстиции и МВД. И не только знать, но и объявить о ней народу и вести с ней борьбу. А он и теперь трусит.
Степашин продолжает упоенно нахваливать себя: «Я никого обслуживать никогда не хотел, меня никто никогда не покупал. Не все же продаются и не все же покупаются в нашей стране». Да, вполне возможно, что тебя и не купили, генерал. Но ведь есть более эффективный способ заставить молчать — угроза. Вот тебя и запугали, и не смеешь открыть рот, и есть основания полагать, что генеральские штаны с лампасами несколько отяжелели… Таков мир, что создан демократами и их отцом избранником: президент действует по указанию какой-то темной силы, министры, отвечающие за безопасность страны, глава правительства знают эту силу, но не смеют ее даже назвать, а тихо и послушно уходят в отставку и по ее требованию рассыпаются в благодарностях тому, чьими руками та сила вышибла его вон. И после этого он еще уверяет, что придет первым в беге на дистанцию 800 метров и готов взять ответственность за страну. Да ведь если та группа помыкает спесивым матерым политбюрошником, то что ей помешает еще бесцеремонней помыкать скороспелым генералом в тяжелых штанах?
Среди похвал Степашина своей неподкупности и принципиальности, честности и «если угодно, порядочности» одна похвала, пожалуй, превосходит все: «Меня просто нельзя переделать!» Просто!.. Он, что, нас за дураков держит или у самого крыша поехала? Да кто же не знает, что в двадцать лет он вступил в партию, в двадцать два года окончил Высшее политическое училище МВД, в двадцать четыре закончил Военно-политическую академию им. Ленина. Аспирантуру там же. В тридцать защитил кандидатскую диссертацию «Партийное руководство противопожарными формированиями»… Это был путь самого завзятого партийно-политического функционера, и дальше все шло бы в этом духе, но вдруг выскочил из преисподней Ельцин со своими демократами, и — просто! — вдруг поворот на 180 градусов: сделался врагом коммунизма, разоблачителем социализма, верным слугой ельцинизма… И тем не менее — «Меня не сломать! На этом и стою, и стоять буду, сколько смогу».
Ведь и озаглавлено интервью в этом величественном духе: «Меня убрали, потому что я не продаюсь!» И не соображает, в каком свете таким заголовочком представил своего друга-преемника Путина.
Значит, искали на пост премьера такого, который продается, и нашли: Путин Владимир Владимирович. Ура!.. Вот, Явлинский, какого интеллектуального Голиафа вы имеете у себя за спиной. Ведь при случае он и вас может осветить не менее ярко, чем Путина. Так что свои рейтинги вы хоть складывайте, хоть умножайте, хоть возведите в куб, а ничего хорошего вас не ждет. На вопрос, с кем бы он хотел работать, Степашин ответил: «Прежде всего с людьми, которые понимают, что происходит в нашей стране…» Есть известные основания полагать, хотя бы по его неколебимо страстной любви к президенту, что сам он ничего не понимает, а коллега по пакту, при всей неприязни к президенту, едва ли имеет возможность поделиться знаниями.
Москва 1999
Два оплеушника
Недавно и почти одновременно два самых тертых политических калача державы — А. В. Руцкой и В. С. Черномырдин — получили по крепкой оплеухе, звон от которых не утих до сих пор. Первый схлопотал свою от избирателей Курской области. К нежным ланитам второго длань дотянулась аж из-за океана: Джордж Буш-младший обвинил Виктора Степановича в игривом обращении с субсидиями Международного валютного фонда нашему правительству. Оба оплеушника страшно оскорбились, заверещали и пригрозили судом. За что? Разберемся по очереди.
Витя из станицы Черный Острог
Первым заверещал Виктор Степанович:
— Кто — я? Украл?.. Уворовал?.. Прикарманил?.. Слямзил?.. Буш меня оскорбил, а я не привык. Правда, в 1990 году на выборах в народные депутаты РСФСР меня оскорбил генерал Волкогонов, не дав возможности прорваться в депутаты. Но где теперь этот книжный генерал, я Вас спрашиваю?.. Потом однажды Борис Николаевич оскорбил. Указал пальцем на дверь и рявкнул: «Пшел вон, дубина!» И что? Посадил на мое место Кириенко, а тот быстренько спроворил ему дефолт. Так он сам прибежал ко мне в спальню, упал на колени: «Витюша, спасай Отечество! Только на тебя, понимаешь, надежда!» Я встал и спас. Как Кутузов… И опять же: где сейчас Борис Николаевич? Укатали сивку крутые горки… Потом меня тут же оскорбила Дума, не утвердив в должности Кутузова. Словом, как видите, были отдельные досадные случаи, но я все равно не привык… И вдруг слышу из-за океана: «Стянул!.. Увел!.. Стибрил!.. Сбондил!».. «А главное, да кто он такой, этот Буш? Я так ему влеплю, так врежу, так вмажу, что долго он будет помнить Витю из станицы Черный Острог Оренбургской области. Я, если угодно, казак. У меня над кроватью шашка висит, а в чулане — пика. У нас не заржавеет! Это ж подумать только: Витя слимонил у МВФ! Что, у нас больше негде? Слава Богу, страна простерлась от Курил до Калининграда. Семнадцать миллионов квадратных километров. И на любом километре воруй — не хочу. Если с каждого украсть по рублю — уже семнадцать миллионов рублей. Состояние! А если по доллару?.. Нет, я ему долбану, я звездорезну… Ему Белый дом зеленым покажется… Он, что, хорошо меня знает, что говорит такие вещи? Нет, уж я дербулызну…»
И Виктор Степаныч полетел в США, чтобы там взять Буша за грудки. Но Буш был ужасно занят выборной свистопляской, и его грудки оказались труднодоступны. Однако, по слухам, Витюше удалось прорваться в его избирательный штаб с воплем: «Он что, хорошо меня знает?!» Но его тут же вышибли из прихожей. Он помчался за поддержкой и защитой в штаб Гора. Как раньше не сообразил!.. Но Гор, чтобы отвлечься от мрачной перспективы провала на выборах, играл с тещей в футбол и не принял. Однако удалось где-то ухватить за лапсердак Либермана, напарника Гора в претензиях на Белый дом. В эти дни в Москву прилетел с целью просветить нас по телевидению о положении в мире вообще, а в палестино-израильном конфликте и на выборах в США особенно, израильский министр Натан Щаранский (бывший советский энтузиаст свободы и арестант Дубровлага). Раньше о таких вещах нас просвещали свои, а не импортные мыслители: Генрих Боровик, Валентин Зорин, Александр Бовин и другие. Так вот, Щаранский-то, между прочим, сказал, что Либерман — ума палата, гордость конгресса США, все конгрессмены бегают к нему таблицу умножения узнавать. И впрямь, на вопли Черномырдина «Он меня знает?», мудрый Либерман ответил очень основательно, примерно так: «Ви-тю-ша, кто ж тебя не знает!» Любознательные люди взяли тебя на заметку сразу, как только ты вышел в лаптях из деревни Черный Острог в большой мир. Ведь такая личность! А уж как в двадцать два года вступил ты в партию, потом стал инструктором ЦК, допер до министра — тут уж тебя любознательные люди из Лэнгли то в лупу, то в телескоп рассматривали. Ты шумишь: «Что Буш обо мне знает!» Да он, милок, все о тебе знает. Откуда? Да очень просто! Когда ты работал в ЦК, Буш-старший был директором ЦРУ. Уже тогда как перспективный кадр ты был «взят в разработку» — так они выражаются. И вот бывало приходит Буш-старший домой, а младший к нему с расспросами: как, мол, там наш будущий кадр Витюша? Ну и старший рассказывал: Витя стал замминистра… Витя уже министр… Витя где-то что-то слямзил… Витя обожает неярких блондинок… Витя на охоте в Костромской области убил двух медвежат-сосунков, мерзавец, и так далее…
Виктор Степанович вспылил:
— Не убивал я сосунков в Костромской области! Не убивал!
— Извини, друг мой, — мудро улыбнулся Либерман, — ошибся, не в Костромской, а в Ярославской. Или лучше сказать, в той области, где губернатором Лисицын. Так?.. Ну вот. Да, оба Буша знают о тебе многое. Но уж лучше-то всего знают тебя твои соотечественники. Еще бы! Ведь как только в 1992 году Ельцин поставил тебя во главе правительства, так в России началась катастрофическая убыль населения. В 1994 году, как пишет профессор МГУ Борис Хорев, демограф, превышение умерших над родившимися уже составило по стране 893 тысячи человек. Это в том самом году, когда ты, прохвост, медвежат стрелял. Сейчас уже и президент ваш признает, что население страны убывает на 750 тысяч человек в год. И так было все шесть лет твоего премьерства. А взять рост в стране заболеваний, например, сифилисом. К 1990 году он был у вас практически ликвидирован, если сказать точно, насчитывалось лишь 8 тысяч больных. А в 1997-м, на пятый год твоего премьерства, их было уже 405 тысяч. Это какой же получается рост? В 50 с лишним раз! А?.. Тебе самому-то удалось избежать?.. Вы с Ельциным сознательно вымаривали русский народ. Если бы не сознательно, то, видя, к чему приводит ваша безмозглая политика, вы на другой же год либо изменили бы ее коренным образом, либо ушли в отставку. Нет! Не смея и намекнуть об истинном положении дел, вы руками и зубами держались за свои кресла, чтобы успеть побольше отправить русских на тот свет. Попробовал бы такой выродок в Америке или в Израиле пробраться к власти! Да его через полгода в лучшем случае кастрировали бы… А ты, мудрила, вздумал еще царские долги французам отдавать. Весь мир со смеху помирал!.. Да за одно это тебе и Ельцину, кабаны шунтированные, без суда и следствия можно одну осину выделить… Вот есть у нас штат Флорида, тот самый, где сейчас то бушуют, то горюют избиратели Буша и Гора. Ведь эта благодатная земелька когда-то принадлежала Испании. Но мы, американцы, всегда любили делать приобретения то с помощью долларов, как Шейлок, то без помощи долларов, как Эрнан Кортес. У французов хапнули по дешевке Западную Луизиану, у одного русского пентюха — Аляску с ее несметными сокровищами и славные Алеутские островочки, у мексиканцев безо всяких долларов отхватили половину их земли, что теперь именуется Техасом. А испанскому королю мы в 1819 году сказали по поводу Флориды: «Ваше величество, отдай, а то потеряешь!» Тот не захотел терять. Так вот, можно ли себе вообразить, Витюша, чтобы Клинтон или кто из его предшественников, или из его преемников сказал бы американцам: «Соотечественники, а ведь мы в свое время объегорили Францию, облапошили Испанию, околпачили Россию, взяли на пушку Мексику. Но мы же теперь, как уверяют весь мир наши друзья Явлинский и Киселев, Новодворская и Сванидзе, самые великие и бескорыстные гуманисты в мире. Так давайте доплатим Франции 50 миллиардов долларов, Испании — 75, России — 200, а Мексике вернем половину Техаса. Лады?».. «Как ты думаешь, Витя, какова была бы судьба такого гуманиста? В лучшем случае… Ты думаешь, у нас нет Канатчиковой дачи? Еще какая! Еще сколько! И он быстренько оказался бы именно на Канатчиковой… А ты грозишь судом Бушу! Да видал он тебя в гробу в белых тапочках и с уголовным кодексом в руках. Ты благодари небеса, что до сих пор тебя самого твои соотечественники почему-то еще не приговорили к достойной каре… Но, как у вас говорят, еще не вечер. Успеют… Слышал я, будто бы ты, Витя, отмусолил деньжат на издание Пушкина и даже собственноручно предисловие написал. А еще вроде бы даешь на издание рукописи Тихого Дона»?.. Пушкин и Черномырдин! «Тихий Дон» и Газпром! Сюжеты, достойные кисти Айвазовского… Надеешься, учтут, смягчат? Напрасно! Все же в России понимают, что это за деньги. И какие это крохи по сравнению с хапнутым у народа!.. И напишут на твоей могиле: «Он хотел, как лучше, а получилось, как всегда…»
Мудрый человек Либерман, истинно патриотический ум!..
Кто ж тогда антисемит?
Теперь вернемся ко второму оплеушнику, к Руцкому. В биографическом справочнике «Кто есть кто в России», вышедшем в издательстве «Олимп», о нем сказано немало правильного: «Отсутствие важнейших для политика качеств. Чрезмерно амбициозен, конфликтен, ухитряется рассориться со всеми, кто его окружает… Быстрота изменения его политических взглядов уникальна, груб на язык, а главное — крайне ненадежен. То он клянется в верности Ельцину, то предает его. Опять клянется и опять предает. Так же поступает с соратниками по различным партиям и движениям, которые без конца создает… Называет себя верующим, православным. Держит мюстерлендскую легавую собаку по кличке Арон, пять попугаев, экзотических кур и рыбок. Почти не пьет. В любую погоду бегает босиком в сопровождении Арона. Среди журналистов получил прозвание Сапог с усами…» (с. 558–559).
Этот справочник был издан в 1997 году, когда Руцкой незадолго до этого стал курским губернатором. За минувшие три-четыре года жизнь во многом подтвердила правильность данной ему характеристики, а некоторые черты, указанные в ней, получили не только подтверждение, но и дальнейшее развитие. Так, поскольку долги Курской обрасти выросли за это время в 58 раз, то у нас есть основание говорить, что и амбициозность, то бишь зазнайство Руцкого, выросла тоже в 58 раз. В самом деле, все ему мало было! Греб и греб. А кто отдавать будет? Конфликтность, то есть занудство и склочность Руцкого, возросли до того, что из 28 глав администраций городов и районов области он сменил 26. Переменчивость политических взглядов получила развитие в переменчивости матримониальной: обретя сан губернатора, Руцкой женился третий раз. При этом попутно дважды угодил в книгу рекордов Гиннесса: во-первых, как до того пылкий жених, что распорядился хижину своей возлюбленной в день свадьбы завалить с вертолета розами; во-вторых, как зять, который старше своего предпенсионного тестя. Правда, по второй номинации Руцкой стоит в книге рекордов строчкой ниже знаменитого писателя-демократа Леонида Жуховицкого, который недавно так изловчился жениться в какой-то раз, что не только теща, но и тещина мать, то есть бабушка жены, моложе его. Вот что такое истинная демократия!.. Отмеченная в книге «Кто есть кто» любовь Руцкого к экзотическим птицам, в частности, к попугаям, тоже развилась дальше. Как помним, их у него пять. Он по-прежнему не чает души в милых друзьях, целые дни проводит в беседах с ними о смысле жизни. Научил их встречать себя дружными возгласами. Один кричит: «Сава Ирою Советского Союза!» Второй пищит: «Да здавствует утший губернатор Кукской кубернии!» Третий надрывается: «Хай живе генерал Куцкой и его кусская матушка Зоя Иосифовна!» Четвертый вопит: «Куряне! Туже ремни, но не падайте духом! Производство мяса в области упало в два раза, но страусы нас спасут!» Пятый заливается: «Привет, страусу — лучшему другу курянина!..»
Тут многие удивятся, но вот в чем дело: страсть Александра Владимировича к экзотическим птицам доросла до любви к страусам. Он одержим идеей завезти их из Африки, чтобы летом бегали они по всем курским лесам, полям и буеракам. Три страуса, говорит, равны в мясном отношении быку, а одно страусиное яйцо больше, чем сто куриных. Вот и решение продовольственной проблемы! Со временем, говорят злые языки, мечтает вывести морозоустойчивую породу страуса путем скрещивания его с медведем, волком или в крайнем случае хотя бы со своей собакой по кличке Арон. Эти медведаусы или страуроны будут на четырех лапах, с короткой шеей и покрыты не перьями, а густой шерстью, одни из них обретут способность лаять, другие — на зиму впадать в спячку. Пока же такая порода не выведена, он планировал с наступлением осени угонять страусов обратно в Африку, а в апреле — опять на курские просторы. Для этого требуется много погонщиков. Прекрасно! Новые рабочие места. Таким образом, здесь на страусиной основе как бы мимоходом решается и проблема занятости населения. Никакой безработицы!.. Вот от каких грандиозных планов вы оторвали новатора Руцкого.
Что сказать еще? Руцкой по-прежнему в любую погоду бегает босиком, по-прежнему называет себя верующим. Правда, после того, как он, имея квартиры в Курске и в Москве общей площадью в 600 с лишним квадратных метров, во время выборов больше половины площади — 350 метров — скрыл, многие усомнились в его религиозности и поверили газетам, которые писали, что у него есть еще и два дома — в подмосковных Раздорах и в Испании. Как не поверить! Тем более, что даже в семье этот человек установил рыночные отношения: одну из своих машин продал родной жене. Когда это водилось на святой Руси? Жене!.. Да ведь даже если бы и не скрыл квартиры, зачем семье из двух или трех человек — верующих! — такая прорва хоромов? Если даже только 600 метров, это же 30 комнат по 20 метров… Говорят, когда один приятель выложил ему однажды эту арифметику, Александр Владимирович согласился, что да, площадь аэродромная, однако тут же присовокупил: «Но учтите, как у истинно верующего человека у меня в каждой комнате висит икона: в одной — Божья Матерь, в другой — Спас Нерукотворный, в третьей — Всех скорбящих радость и другие. А кое-где целый иконостас. К тому же все мои обиталища окроплены святой водичкой, чтобы не заводились домовые…»
После выборов, от которых суд его отшил, Руцкой обрушился по телевидению сперва на генерала Суржикова, занявшего второе место: «Он подкупал избирателей! Откуда у него деньги?» Я надеюсь, что все, как и я, слышали раздавшийся в сей момент за экраном голос архангела Гавриила: «А у тебя, шельмец, откуда деньги на все эти дома-квартиры, на джип „лендровер“, на „линкольн навигатор“, на мюстерлендских легавых, на заморских попугаев и страусов, — из губернаторской зарплаты?» Руцкой стыдливо промолчал…
А знаете ли вы, какова была участь мюстерлендского кобеля Арона? Бедный Арончик!.. Он, говорят, не вынес унижения и утопился после того, как его насильно принудили оплодотворить страусиху. Но генерал на этом не успокоился. Купил за пять тысяч долларов ньюфаундлендскую сучку, назвал ее Сарой и теперь пытается заставить страуса оплодотворить ее… Был когда-то у нас фильм «Ко мне, Мухтар!» Фильм неплохой, но я помню, как однажды на пленуме Союза кинематографистов товарищи из наших среднеазиатских республик возмущались его названием: ведь Мухтар — священное у мусульман имя!.. А что мы видим тут?
Человек дает своим собакам популярнейшие еврейские имена да еще принуждает их к противоестественным отношениям… На это способен только лютый антисемит! А чтобы прикрыть свой пещерный антисемитизм, он то обвиняет в нем других, то зачисляет в евреи таких великих людей, как Энгельс и Ленин, которые даже до крещения евреями не были…
Генерал Варенников, чего вы смотрите? Возглавляя Ассоциацию Героев Советского Союза и России, вы обязаны поставить вопрос перед президентом о лишении Руцкого звания Героя. И пусть это будет только началом возмездия. Ему еще предстоит ответить за свои дела 3 и 4 октября 1993 года. Объявив себя президентом вместо преступника Ельцина, он возглавил народное восстание. Ему поверили: ведь он был в Афганистане, стал там Героем, потом окончил академию Генерального штаба, значит, соображает, что к чему, будет умело руководить. А он показал полную бездарность, безответственность и трусость. Не зная обстановки, не имея никакой поддержки армии, он вопил с балкона Дома Советов: «Вперед на Кремль! Возьмем мэрию! Даешь Останкино!!!» И послал тысячи безоружных людей на смерть… А после того, как они полегли под пулями и снарядами евневичей, он показывал всей стране свой автомат: «Я не стрелял! Смотрите, на автомате еще заводская смазка…»
А пока я бы назначил его директором первой в стране фермы по выведению морозоустойчивой породы страусов. Уж это-то он заслужил!
Москва 2000
Разгром НТВ под Москвой
На страстной неделе некий литературный недоносок по имени Пьецух заявил по телевидению: «Русские — аморальная нация!» Если бы писака сказал то же самое о евреях, то это была бы его последняя речь не только по телевидению. А тут никто из русских участников передачи не подошел и не врезал мерзавцу по вывеске. Наши писатели-патриоты порой бьют по физиономии своих противников, но всегда, увы, — лишь за личные оскорбления в свой адрес. Так в свое время поступил однажды Владимир Солоухин, Станислав Куняев и даже, говорят, Петр Палиевский. Но никто не поступил так же с негодяями, оскорбляющими Родину.
«Я помню, что ты возмущался, — писал в свое время Куприн Батюшкову, — когда я, дразнясь, звал евреев жидами. Я знаю также, что ты самый корректный, нежный, правдивый и щедрый человек во всем мире — ты всегда далек от мотивов боязни, или рекламы, или сделки. И уж если ты рассердился на эту банду литературной сволочи — стало быть, они охамели от наглости. И так же, как ты и я, думают — но не смеют сказать — сотни людей. Я говорил с очень многими из тех, кто распинается за еврейские интересы, ставя их куда выше народных, мужичьих. И они говорили мне, пугливо озираясь по сторонам, шепотом: „Ей-богу, как надоело возиться с их болячками!“».
Конечно, все это не ново. Сей трудной темы так или иначе касались многие русские писатели: от Пушкина, Тургенева, Чехова и Блока до Валентина Катаева, Ярослава Смелякова и Бориса Слуцкого. Даже Юнны Мориц, которая горько тоскует:
Как мало в России евреев осталось. Как много жида развелось…О нем именно и идет здесь речь.
Куприн пишет: «Целое племя из десяти тысяч человек где-то на крайнем севере перерезали себе глотки, потому что у них пали олени. Стоит ли о таком пустяке думать, когда у Хайки Мильман в Луцке выпустили пух из перины? (А ведь что-нибудь да стоит та последовательность, с которой их били и бьют во все времена, начиная со времен египетских фараонов!) Где-нибудь в плодородной Самарской губернии жрут глину или лебеду — и ведь из года в год! — но мы испускаем вопли о том, что ограничен прием учеников зубоврачебных школ. У башкир украли миллион десятин земли, прелестный Крым обратился в один сплошной лупанал, разорили хищнически древнюю земельную культуру Кавказа и Туркестана, устроили бойню на Дальнем Востоке — и вот, ей-богу, по поводу всего этого океана зла, несправедливости, насилия и скорби было выпущено гораздо меньше воплей, чем при „инциденте Чириков — Шолом Аш“, выражаясь жидовским газетным языком. Отчего? Оттого, что и слону и клопу одинаково больна боль, но раздавленный клоп громче воняет».
Воистину, верхушка НТВ, раздавленная и изгнанная Газпромом, так воняла и вопила на всю страну, что заглушала треск автоматных очередей, сразивших в эти дни в Грозном трех русских женщин, а потом заместителя прокурора Чечни Владимира Мороза, хлопок снайперского выстрела и предсмертный крик русского солдата Михаила Шуйцына в Косово, шум пожара в Марьиной Роще, речь президента в Федеральном собрании и все остальное, что происходило в стране.
Можно ли забыть вопли и рыдания раздавленного клопа, его махинации и сенсации! Еще 3 апреля в передаче «Глас народа» Евгений Киселев возопил, рыдая: «С антисемитизмом вынуждены бороться только сами евреи». Иначе говоря, с одной стороны, требование Газпрома к еврею Гусинскому вернуть долг преподнес как чисто антисемитскую акцию. С другой, это был призыв к жидовствующим во Христе русским поддержать бедных евреев, встать на их защиту. И мы видели, что те встали стеной.
Бесы гласности, ведьмы свободы слова и чертенята общечеловеческих ценностей несколько дней подряд утром, днем и вечером слетались вместе и на глазах всей страны устраивали шабаш то в эфире, то на площадях Москвы и Ленинграда. О, то было почище, чем ночь на Лысой горе или пиршество на Брокене… Как много удивительного, поучительного и такого, что будит мысль, увидели и услышали мы на этих игрищах. Прежде всего поражало разнообразие участников — от безымянной двадцатилетней студентки до 107-летнего Ясена Засурского, который был (и остается!) деканом факультета журналистики МГУ еще со времен моего студенчества, от упитанной дамы с нестандартной психикой Новодворской, известной в Москве любой дворняжке, до никому неведомого чернокожего студента из Камеруна. Заскорузлый Засурский мурлыкал: «НТВ — прекрасный канал!». И, видимо, уже плохо владея собой, вспомнил 70-летней давности «шесть условий Сталина». К чему? Ведь ни одно из этих условий не предусматривало существования в советской столице вражеского пропагандистского центра.
Примчался с погоста даже махинатор Горбачев: «Закрыть НТВ? Я поражен! Это вызов всему обществу! Унижение всего народа!..» Наплевать на всенародный референдум, отдать националистам Прибалтику, Украину, даже Крым, это для прохвоста было не унижением всего народа, а торжеством демократии, но раздавить вонючего американского клопа — унижение!
Примечательно, что как только бесам прищемили хвост, они тотчас вспомнили язык времен Отечественной войны и прибегли к возвышенной патриотической лексике. Корреспондент Хабаров голосом Молотова уверенно бросил в эфир: «Наше дело правое! Победа будет за нами!» Григорий Явлинский со сталинской твердостью заявил: «Мы сорвали блицкриг! Блицкриг у них не получился! Мы не позволим глумиться над нами! Мы защищаем то, что нам дорого!» И тут же пустил в оборот любимый лозунг Виктора Анпилова: «Нас много. Вместе — победим!» Шендерович уточнил: «Мы, русские патриоты…» Юрий Соломонов посредством махинации с известными словами Андрея Платонова развил мысль друга: «Без меня и без Шендеровича русский народ не полный!..» Тотчас выскочила помянутая дама с нестандартной психикой и стала читать стихи военных лет Анны Ахматовой:
Мы знаем, что ныне лежит на весах И что совершается ныне. Час мужества пробил на наших часах — И мужество нас не покинет…Интересно, если положить на весы, на сколько она потянет… Лет двенадцать тому назад на таком же примерно шабаше эти стихи читало известное лицо греческой национальности по имени Гавриил. Где теперь его карманные часы? Где теперь его захребетное мужество?.. Где сам Гавриил?.. А дама тут же возгласила: «Путин вводит в стране сталинизм! Путин вводит в стране крепостничество. Сегодня он продает целый коллектив журналистов НТВ американцу Иордану, а завтра обменяет меня на борзую суку в коммунистическую Молдавию, где уже построили мыловаренный завод для переработки демократов».
Вот уже несколько лет куда-то задвинутый журналист Александр Шашков вдруг вспомнил патриотический клич, сотрясавший в советские времена весь мир, и рявкнул: «Иордан, гоу хоум!» Сенсация! И он тут же ласково промяукал: «Я знаю Киселева пятнадцать лет, и ни разу мне за него не было стыдно». О, святая простота! Ведь все поняли, что сей факт характеризует моральный уровень не Киселева, а твой собственный… О верности вождю решительно заявила и беленькая парламентская мышка Мацкявичус: «У нас хотят отнять нашего капитана. Мы его не сдадим. Костьми ляжем!». Признаться, у меня такое впечатление, что капитана хотят не отнять для дальнейшего использования, а просто выбросить за борт, как старую ненужную калошу… «У Киселева масса недостатков, — продолжал о том же коллега Кондулуков, — но последний год он не гнется. В Кремле существует проблема несгибаемого Киселева». Ну, во-первых, за эти годы Киселев уж так наизгибался перед бандитским режимом русофоба Ельцина, окруженного хайками, что если еще раз согнется, то уже не разогнется. Во-вторых, проблема Киселева существует не только в Кремле, но, по некоторым данным, и в Бутырках тоже. А как показало дорожно-транспортное происшествие с коллегой Доренко, возможны и другие варианты. Впрочем, не о Киселеве ли в том числе напевал свою милую рекламную песенку генерал Чарнота, торгуя на стамбульском рынке самодельными куклами: «Не гнется, не ломается, а только кувыркается…»
Подхваченная вихрем энтэвэшного патриотизма выскочила изготовительница сенсаций, уже седенькая, но способная, пожалуй, на все Политковская, которую теперь, после ее поездки в Чечню и наглого выступления в «Гласе народа», русские офицеры зовут Хавроньей из «Новой газеты». Казалось, и она вот-вот разрыдается: «Я — женщина, а не газетная свинья! Меня зовут Анна, а не Хавронья!.. Я — женщина. Можете проверить. Я боюсь закомплексованных мужчин. У меня никаких комплексов. Пусть мужчины меня боятся. Наше поголовье огромно. Победа будет за нами!»
А ведущий передачи «О, счастливчик!» так зашелся в патриотическом экстазе, что брякнул: «Я говорю от имени Льва Толстого!» И вот, мол, Толстой требует, чтобы Киселев остался генеральным директором НТВ. Ну вы только подумайте… Нет для этой публики никаких препон!.. Да это же все равно, как если бы от имени Толстого заговорил князь Ипполит из салона Анны Павловны Шерер. Его главная особенность состояла в том, что «он так же, как другие, не понимал того, что значили сказанные им слова». Это все равно, как если бы сам Евгений Киселев объявил, что Лермонтов именно в его защиту написал:
Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свобод, Евгения и славы палачи…Тут внезапно возникла активнейшая Ирина Петровская из прогрессивнейших «Известий» и возгласила здравицу: «Хай живе НТВ!» Прекрасно! Но я уточнил бы:
Хай живе НТВ! — Только лучше не в Москве, Не на нашей русской ниве, А в любимом Тель-Авиве.Вскоре на Лысой горе обявилась и сама Хайка Сорокина с таким словами на устах: «Есть что-то, черт возьми, что отличает нас от других, — чувство локтя, товарищества!» Конечно! Вот, допустим, Киселев к радости Альфреда Коха малограмотно и упоенно лжет в своем фильме о Ленине. И вы, мадам, стоя локоть к локтю с ним, из чувства товарищества и к восторгу того же Коха малограмотно и упоенно лжете в своем фильме о Великой Отечественной войне. А рядом с вами, локоть к локтю, стоит Татьяна Миткова и тоже из чувства товарищества и к ликованию Коха малограмотно и упоенно лжет по любому поводу, включая праздники, юбилеи и даже похороны. Умер, например, академик Лихачев, и она вещает: «На долю этого великого ученого выпало двадцать лет страшных сталинских лагерей…» А на самом деле он отбыл в Соловках около трех лет. И порядок в этом страшном сталинском лагере был такой, что когда у молодого ученого возникала потребность поработать в библиотеке, он писал прошение начальству, и его на нужный срок отпускали в Ленинград. Об этом он рассказывал по телевидению сам, но, конечно, в советское время, а не в пору благоухания демократии.
Шабаш не мог, конечно, обойтись без еврейской красавицы Евгении Альбац, именующей себя независимой журналисткой, но носящей в себе ту же заразу, что все НТВ. Она, как Явлинский, взрывалась, словно атомная бомба, несколько раз: «Отнимают не НТВ — отнимают свободу, дыхание, будущее наших детей, внуков, правнуков и родственников в Израиле. Но они нас боятся!..» Действительно, не бояться ее, даже на экране, невозможно…
Появился вездесущий perpetuum-пустопляс Борис Немцов. Как известно, в прошлом году он провозгласил: «В XXI век — без коммунистов и СПИДа!» Русские коммунисты ответили: «Вперед — без Немцова и сифилиса!» Так вот, он изрек: «Россия без НТВ жить не может!» Его клич тотчас подхватил, наращивая общий галдеж, Игорь Яковенко из Союза журналистов: «Россия без НТВ — это другая Россия. Не надо россиян считать быдлом». Святая правда, если только после слов «не надо» вставить «Киселеву и его кагалу». Это вдохновило на очень решительное признание телезрительницу Татьяну Тарасову: «Я верю НТВ на сто процентов. Если НТВ не будет, мы здесь жить не будем!» Интересно, где она со своими процентами сейчас? Не в Оклахоме ли? А может быть, имелось в виду самосожжение? Не она ли потом под именем Юлии Григорович устроила в парламенте Украины замедленную инсценировку самосожжения? Неизвестно…
Венедиктов с «Эха Москвы», алча наших долгих рыданий по поводу его страданий, взвизгнул: «Это бандитский передел собственности!..» А ты, милок, чего ожидал, на что надеялся, всеми силами способствуя созданию бандитского строя?.. Протоиерей Михаил Ардов, сын натужного юмориста Виктора Ефимовича Ардова, тоже решил ударить по бандитизму: «Мы никогда не признаем бандитский красный флаг! Мы всегда будем сидеть при звуках александровского гимна!» Академик Сахаров, если кто помнит, тоже не вставал при исполнении гимна на съезде народных депутатов. Не за это ли Бог вскоре прибрал его?
Вдруг перед глазами мелькнул в руках какого-то энтузиаста свободы плакат: «Россия! Разве Альфред Кох лучше ящура?» Замечательно! Разумеется, Кох ничуть не лучше. Но как уместны были бы еще и такие плакатики: «Россия! Разве Сорокина лучше, чем коровье бешенство?» «Разве Шендерович полезней холеры?» «Разве Миткова приятней хронической диареи?..» В их отношении к Альфреду Коху особенно ярко обнаружилось нутро киселевских журналистов. Евгений Кириченко теперь вдруг вспомнил, что Кох — гнусный русофоб. «Он ненавидит Россию! — надрывался оратор. — Он сказал, что наша родина сырьевой придаток». Правильно, сказал, и не как-нибудь, а похахатывая. И не кому-нибудь, а корреспонденту радио Израиля, тень которого ежедневно и ежечасно витает над вашим экраном, с которого даже прогноз погоды объявляет родич Хайки Мильман. Разве вы не помните, Кириченко, беседу Киселева с Ясиром Арафатом? Ваш с потрохами запроданный шеф так яростно защищал интересы Израиля, что Арафат остолбенел: «Где я нахожусь? Это Москва или Тель-Авив? С кем я беседую? Кто вы по национальности? Кому вы служите?» И Киселев ответил: «Я служу своей фирме». Не родной стране, а фирме, которую содержит обворовавший вашу родину кровосос Гусинский, гражданин Израиля, заместитель председателя Всемирного еврейского конгресса. Для вас это все новость?..
А сказал Кох не только, что Россия — сырьевой придаток, как сдержанно заметил Кириченко. Прошло уже два с половиной года с того интервью, а русские люди забывчивы на зло, так что есть смысл кое-что напомнить из высказываний этого фашистского недобитка: «Народ не был ограблен приватизацией… Россия получила… э… э… э… порядка 20 миллиардов долларов, и этого достаточно… Будущее России — сырьевой придаток. Далее — развал, превращение в десяток маленьких государств… В мировом хозяйстве нет для нее места… Россия только мешает. Участь ее безусловна печальна… Россия никому не нужна (смеется), не нужна Россия никому (смеется), как вы не поймете!..» Дальше он слово в слово повторял упоминавшегося Пьецуха: «Я не понимаю, чего такого особого в этой России?.. Никаких перспектив у нее нет (смеется). Ну, Примаков, если видит, пускай работает (смеется)… Как ни верти, это обанкротившаяся страна. Любые методы хозяйствования здесь бесполезны… Русские до сих пор восхищаются своим балетом и своей классической литературой XIX века, они уже не в состоянии ничего нового сделать… Да, безрадостная картина. А почему она должна быть радостной? (смеется)… Этот народ по заслугам пожинает то, что он плодил…»
И ведь все это разнес по миру не какой-нибудь курвец с нестабильной психикой, а совсем недавний — девяти месяцев тогда не прошло! — вице-премьер ельцинского правительства. Если он так думал, считал, был уверен, то и безо всяких документов, без следствия и суда можно понять, как, в чьих интересах он орудовал на своем высоком посту. И за такую работенку предатель Ельцин, естественно, выразил ему благодарность.
Наглой выходкой Коха были тогда возмущены не только коммунистические и оппозиционные газеты. Так, Александр Минкин писал в «Новой газете»: «Вот единомышленник Чубайса и Гайдара. Вот кого Ельцин назначил заведовать Госимуществом, точнее, распродавать все имущество России… С высокомерным презрением Кох говорит: „они“, „русские“. Не говорит „русише швайн“, но он так думает. Не может думать иначе… Если любишь или хоть уважаешь, обворовать совестно. Но если презираешь, если не считаешь за людей… Человек с таким образом мыслей не может не воровать…» А хайкин внук Чубайс, конечно, всегда был в восторге от негодяя: «Я знаю Коха десять лет. Честнее Коха в мире нет. Не один год был на одном из самых тяжелых и неблагодарных постов. Спасибо ему вместе с нами сегодня должны сказать тысячи и тысячи людей…» Вы подумайте, мы должны еще и спасибо сказать хаму и ворюге! Это какое-то невиданное в истории состязание прохвостов…
А как же к подлой выходке Коха отнеслось тогда НТВ, которое ныне вдруг проснулось? Забыл, мусье Кириченко? Так я напомню. Вы, как обычно, с жадностью подхватили русофобское дерьмо, как подхватываете всегда и юдофильское. Стоило одному известному еврейскому полудурку возгласить с трибуны Госдумы, что евреи — самая талантливая нация в мире, как ваша Сорокина, такого же градуса интеллектуалка, тотчас затащила олуха на свою передачу «Герой дня» и предоставила ему полную возможность повторить и обосновать то, что он брякнул в Думе. И этот свистун в доказательство еврейской суперталантливости назвал академика Сахарова: смотрите, мол, Цукерман и трижды Герой. Сорокина должна бы сказать ему: «Чучело огородное, очнись! Никакой он не Цукерман, у него жена — и то лишь наполовину еврейка, но у нее никакие таланты, кроме пустозвонства, до сих пор не проклюнулись. А сам академик не был евреем даже под одним одеялом с супругой, а разве что только в ее снах». Нет, она промолчала, боясь, что тогда немедленно 206 тысяч долларов вырвут из-под локотка… Так проделала и с Кохом. Едва он успел навалить свою кучу, как она, разумеется, по согласованию с Киселевым и Гусинским, немедленно дала ему возможность порусофобствовать еще раз, теперь уже не для Израиля, а на всю Россию, на весь мир огласить свои измышления о русском народе, в которых превзошел и Геббельса и Розенберга. И русская мадам ни словечком не возразила… А что же вы тогда промолчали, патриот Кириченко? Ведь в таких случаях порядочные люди или бьют мерзавцев по физиономии, или уходят с работы. Но вы ничего не сделали, и потому вам та же цена…
Но представьте себе, когда проснувшиеся патриоты НТВ стали потешаться над фамилией Коха, выискался на склоне Лысой горы и такой энтузиаст свободы, который возвысил голос в его защиту: «Не забывайте, Роберт Кох был великим ученым, Нобелевским лауреатом, он открыл возбудителя туберкулеза — „палочку Коха“!» И не один участник шабаша не сказал ему, что был еще один Кох — Эрих, в 1941–1944 годы рейхскомиссар Украины. И Альфред, похоже, ведет свой род именно от Эриха. Ибо тот именно так и говорил: «Россия никому не нужна… Россия только мешает… Что в ней такого особенного?.. Никаких перспектив у нее нет… Обанкротившаяся страна… Советский человек работать не хочет, а рот у него все время раскрывается… Надо увеличить количество и пропускную способность душегубок…»
Так он говорил и посмеивался голосом то Адольфа, то Альфреда… И совершенно справедливо подчеркнул Дибров: «У нас с Кохом общий враг — большевики». Но для полноты картины следовало бы сказать «У нас с Адольфом, Эрихом и Альфредом…»
Однако ради справедливости надо заметить, что 8 апреля в ночной передаче Владимира Познера фашистский недобиток сказал одно словцо правды. Он, будучи сам членом русофобской агитбригады, назвал и НТВ агитбригадой. Познер, конечно, вознегодовал: как это так? что это такое? они журналисты — и только!.. А на другой день в «Известиях» появилось письмо Олега Добродеева своему в прошлом коллеге по НТВ Киселеву. Суть письма такова: «Любезный друг, перестань изображать себя девственницей из Орлеана. Все же давно знают, что ты и вся твоя команда были долгие годы наложницами Кремля и помогали Ельцину грабить и душить Родину в соответствии с замыслом Вашингтона».
Говоря о характере работы НТВ, Добродеев употребил точный образ — «информационная заточка». Да, именно так. Оружием уголовников пользуется киселевская агитбригада. Это нечаянно признал сейчас и он, Киселев, когда сказал во время шабаша: «Наша профессия — делать новости». Не сообщать, не передавать, не тиражировать, а именно делать, изготовлять, фабриковать, как изготовляют и запасают заточки уголовники, готовясь к бунту в тюрьме, к побегу или к захвату заложников.
Вот, например, как злобно бьет острой информационной заточкой сам пахан Киселев: «Дума приняла музыку старого советского гимна. Но что было хорошего в советское время, если до сих пор идут споры даже об авторстве „Тихого Дона“». Спрашивается, какое его щенячье дело до Тихого Дона, тем более после того, как найдена рукопись. Никакого. Но ему хозяин приказал из Испании: «Ударь, Женя, по русской душе и в это место заточкой!» И он, стервец, бьет. В свою очередь сам приказывает Сорокиной: «Хаечка, вдарь! За красивые глаза тебе можно заплатить тридцать долларов, а ведь ты получила 206 тысяч! Надо отрабатывать». И Хайка варганит несколько серий малограмотного и подлого фильма «Победа. Одна на всех». Он сам по себе заточка. Но для показа надо выбрать денек, чтобы удар получился особенно хлестким и болезненным. И они выбирают: первый раз показывают так, что последняя серия идет 8 мая, в канун Дня Победы; второй раз приурочили к дате начала войны.
Честь открыть фильм предоставила героическим евреям — Даниилу Гранину, Александру Володину, Владимиру Этушу. Позже приходит на помощь журналист Виктор Фридман. Гранин начинает так: «По всем данным, мы войну должны были проиграть». Ничего себе старт! Однако же по каким это данным? По данным освобождения от татаро-монгольского ига? Или разгрома польской агрессии XVII века? Или изгнания двунадесяти языков во главе с Наполеоном? Или вышибона войск Антанты?.. Гранин обо всем этом словно и не слышал. Ему дали заточку и он бьет еще раз: «Войну выиграла не армия, а народ». Видно, старичок просто спятил. Что, народ с вилами, топорами, гаечными ключами поднялся и прогнал немцев и взял Берлин? Да был ли этот Гранин на войне? Говорит, был. А что делал? Заточку…
Немец Курт Винер цитирует на экране приказ по 6-й немецкой армии: «Я приказываю не обращать внимания ни на школы, ни на больницы, ни на музеи, ни на театры, — все разрушать». Хайка в штанах тут как тут: «Но не все военачальники соглашались брать на себя карательные функции, даже когда получали соответствующие приказы. Так было с новым командующим 6-й армии генерал-лейтенантом Паулюсом». Вот ее забота! Выискать что-то такое, что обеляло бы фашистское нашествие. Но вы, мадам, должны все-таки соображать, что исключения могут быть всегда и не они определяют общую картину. Даже у вас на НТВ, где всего лишь сотни три сотрудников, есть честные люди. Тем более возможны исключения в многомиллионной армии. К тому же, во-первых, когда в январе 1942 года Паулюс стал командующим 6-й армии, он был уже генерал-полковником, а не генерал-лейтенантом. А главное, ведь он был одним из основных разработчиков плана «Барбаросса», — плана не просто войны против России, а уничтожения ее вместе со всеми школами и музеями, больницами и театрами, русскими и евреями.
Вдруг из Финляндии, что ли, на помощь Сорокиной кидается Василь Быков: «На Украине в 42-м году Паулюс получил приказ Верховного командования уничтожить всех евреев и коммунистов. Паулюс этот приказ из Берлина в своей армии отменил своим приказом». Неужели в немецкой армии это было так просто — отменить приказ Гитлера? Это только у нас Ельцин мог провозгласить верховенство своих полоумных указов над идиотскими указами Горбачева. А кроме того, сударь, говоря о таких невероятных вещах, надо указывать номера приказов, дату и т. д. Словом, заточка ваша такая же тупая, как у агитаторши Сорокиной. Старый человек, а ведет себя, как Пьецух…
А тут раздались стенания Познера: «Где президент, почему он молчит? Убивают свободу слова, это главное завоевание реформ, а он — ни гу-гу! Ждем его заявления!» И действительно, молчание президента выглядело странно. Уж он ли не рассыпался мелким бесом перед ними!.. И школу еврейскую еще в Ленинграде по указанию Собчака открывал, и на торжестве по случаю открытия Еврейского общественного центра в Марьиной Роще трогательную речь произнес, и в гости к Хазанову ходил, и Райкина-младшего с юбилеем поздравлял, и мелкокалиберных писателей-евреев приветствовал, и министром культуры хайкина внука держит, и прохвосту Чубайсу глубочайшее уважение принародно выразил, и перед Жириновским за то, что тот в списке удостоенных звания «заслуженный юрист республики» оказался последним, нижайше извинился, и по первому требованию Сорокиной, отклонив просьбу нобелевских лауреатов о встрече по вопросу судьбы космической станции «Мир», принял Хайку вместе со всем энтэвэшным кагалом и три часа с ними лясы точил, и побрехушки Радзинского он может слушать по телевидению без конца… Ну что еще можно придумать? И вдруг — молчание… Неужто что-то понимать начал?
Сомнительно. Слаба надежда на человека, который, будучи офицером, издевается над «Интернационалом» — песней, что почти тридцать лет была гимном его Родины; который, едва ли понимая значение этих слов, клянет «имперское сознание», требует «деидеологизации» наших международных отношений, объявляет «демилитаризацию» страны, как видно, погрязшую в милитаризме; человек, в президентство которого враги потопили «Курск» и который сам по требованию врагов потопил «Мир»… Но как бы то ни было, а Путин на сей раз отмолчался. Он надеется перехитрить время, провести народ, облапошить историю. Это еще никому не удавалось. Неутомимый крот знает свое дело…
Вдруг объявилась сухопарая мадам Шевцова, постоянная участница энтэвэшных камланий. Всегда такая аккуратненькая да разумненькая, тут она тоже ударилась в истерический пафос: «Борцы за свободу, вы посмотрите на свои лица! Они прекрасны! Они великолепны! Это лица победителей!»
Я вгляделся: Шендерович… Максимовская… Дибров… Очень однообразные лица у этих звездных людей, каждый день маячащих на экране, хотя сами они, как Максимовская, твердят: «Мы — команда индивидуальностей!». А вот когда на другой день дали передачу из внутренних помещений студии, показали технических работников — координатора съемок, диспетчера транспорта, организатора связи и т. п. — то это были совсем-совсем другие лица: Виктория Новикова, Филипп Трофимов, Елизавета Листова, Вячеслав Кураш… И тут со всей ясностью предстала картина устройства жизни, о которой мечтают Мильманы и какую на НТВ уже устроили: «Наше призвание — звездить, ваш удел — побегушки». И сотни русских людей работали на НТВ, судя по всему, даже не замечая, в какое положение их определили. Интернационализм!.. Русская всечеловечность…
Мое созерцание прервал вопль Киселева к собравшимся на площади в Останкине: «Свободу Антону Титову, узнику совести!..» Кто такой Титов? Оказалось, главбух НТВ, которого уже упекли в кутузку. Первая ласточка подлинной демократии…
Но вот и финал. Киселевскую зондеркоманду вышибли с НТВ. Группенфюрер полетел в Испанию к своему хозяину: «Что делать, ваше гусиное благородие?» У хозяина, как известно, такая вражда с Березовским, что кто-то из них планировал убить другого, но, как у Диброва с Кохом, как у Киселева с Иорданом, как у Сванидзе с Осокиным, враг у них общий. И договорились перебросить зондеркоманду Киселева с гусинского НТВ на березовское ТВ-6, оккупировать его. Сказано — сделано. Большинство прежних сотрудников ТВ-6, естественно, не пожелали жить и работать в оккупации. Теперь беженцев и безработных в России стало на пятьдесят человек больше.
И вот тогда-то произошло самое знаменательное. Ни Союз журналистов со своими правдолюбами Яковенко и Симоновым, ни думские фракции «Яблоко» и СПС в лице неутомимого Явлинского и вездесущего Немцова, ни «известинские» журналисты Петровская и Янов, ни адвокаты Резник и Любарская, ни утомленное солнце русской поэзии Евтушенко, ни писатели Борис Васильев и Александр Володин, ни кинорежиссер Смирнов, ни актер Кваша, ни милашка Новодворская с негром из Камеруна, ни Лацис и Черкизов, которые в характеристиках не нуждаются, ни даже 107-летний Засурский и воинствующий протоиерей Ардов, — никто из них, дравших глотки, строчивших письма и слагавших гневные стихи в защиту свободы слова, демократии и равенства всех перед законом, теперь не молвили ни единого словечка против оккупации ТВ-6 и разгрома его творческого коллектива звездной зондеркомандой Киселева. Так почему же? Да все очень просто: там, на ТВ-6, совсем другие имена: Александр Пономарев, Анна Павлова, Михаил Пономарев… Ни одного Мильмана!..
А НТВ Гусинский думает продать собрату Вадиму Рабиновичу, председателю Всеукраинского еврейского конгресса. И не думайте, будто на НТВ что-то изменилось. Что там может измениться, если Миткова, прибежавшая обратно, получила повышение, стала главным редактором последних известий. К тому же Гусинский и Киселев слишком долго и старательно воспитывали холуев, натаскивая их на антисоветчине. Так что и после вышибона главарей на НТВ по-прежнему в полном ходу все те же заточки. Вот 21 апреля в Москве прошел субботник по уборке города. Уж как целых пятнадцать лет вся эта безмозглая банда издевалась над прекрасным народным делом. Но ведь ничего другого придумать не смогли, а горы мусора растут, убирать надо. И вот возродили субботник, дав ему какое-то длинное несуразное наименование, что-то вроде «Дня добровольной уборки города во имя санитарного торжества демократии». Казалось бы, ну и радуйся, и работай молча граблями да лопатой. Нет! Фирменная умница Наталья Ильина продолжает потешаться и орудовать заточкой: «Раньше это было идеологическое мероприятие в честь вождя мирового пролетариата, теперь — торжество свободного труда. Раньше было стыдно выходить на субботник, теперь — радостно!» Ну разве может такой человек выздороветь? Никогда! Так и умрет гусинско-киселевской подпевалой…
А вот образец работы энтэвэшника Зимина на новом месте, на ТВ-6. 22 апреля он передавал из Тулы новости о губернаторских выборах. И не мог, верный прислужник, обойтись без гадостей по адресу коммуниста В. Стародубцева: его, дескать, здешняя темнота считает героем не за то, что честный человек и прекрасный хозяйственник, а за то, что сидел в «Матросской тишине». Ах, бесстыжий! Ведь еще молодой мужик, а какой безнадежный лжец. Как дальше жить-то будет? 70 процентов голосов, полученных Стародубцевым, отменно хлестнули этого бездарного лжеца по физии вместе с его студией.
И еще об НТВ. Накануне дня рождения Ленина новый губернатор Ульяновской области генерал Владимир Шаманов устроил благотворительный бал, билет на который стоил 10 тысяч рублей. Что ж, прекрасно. Думаю, и Ленин одобрил бы это: хоть так содрать деньжат с богачей на добрые дела. Вроде бы придраться не к чему. Как тут найти заточку для удара по прошлому? Представьте себе, сыскали! Не впустую прошла гусинско-киселевская выучка. И вот мы слышим: «Губернатор возродил балы с прекрасной музыкой и танцами, а прежний губернатор предпочитал сельскую самодеятельность». Вот! Высмеять в гусинском духе сельскую самодеятельность. И не понимают полудурки, в какое положение себя ставят, какое убожество показывают. Ведь графиня Наташа Ростова и ее создатель граф Толстой тоже отдавали предпочтение «сельской самодеятельности» даже перед оперой в Большом театре. Вот смотрит молодая графиня на сцену… «После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, все это было дико и удивительно ей… Все это было так вычурно-фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене, и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение». Дело в том, что вокруг сидели сплошь сотрудники НТВ…
Русской пляской Наташи Ростовой, описанной Толстым, вот уже почти сто пятьдесят лет любуется весь мир. На НТВ тоже без конца танцуют и пляшут. И если бы они, являя свой дух и свои приемы, танцевали «семь сорок», многие были бы довольны. Но они исполняют на экране уныло-однообразный агитационно-пропагандистский «танец с заточками». И он так же далек от пляски Наташи Ростовой и враждебен ей, как НТВ, новое ТВ-6, да и все российское телевидение далеко от народа России и враждебно ему.
Москва 2001
В США или в Самару, к теще Сысуева…
События развивались с ошеломительной быстротой и крайне драматично. Вездесущий и еще вчера всемогущий магнат Березовский по кличке Вурдалак, видя, что в правительстве из 37 его членов не осталось почти ни одного преданного человека и нет надежды на внедрение таковых в структуру, возглавляемую чекистом; узнав, что Дума единогласно проголосовала за вышибон его лучезарной личности с поста исполнительного секретаря СНГ; сообразив, наконец, что никто, кроме, как пишут газеты, «преступной группировки Березовского», не желает превращения России в Абрамию; словом, почувствовав, что почва под ногами горит и уже сильно пахнет жареным, бывший всемогущий пришел в неистовство.
Супруга Галина Алексеевна пыталась образумить его:
— Боря, ты занимаешь в жизни нашего любимого народа больше места и времени, чем когда-то Горбачев, а теперь — Моника Левински в Америке. Но ведь эта сексуальная террористка — сдобная милашка. На нее можно посмотреть. А ты? Сухопарый, лысый, долгоносый да еще заикаешься, двух слов не можешь сказать плавно, все «э-э-э» да «мэ». А какой у тебя взгляд! Взор Медузы, все обращавший в камень, был дружелюбней. У тебя взгляд Эллы Памфиловой, когда она смотрит на Макашова.
Боря! Твои блестящие, как унитаз, речи, решительные, как веревка удавленника, заявления, чистосердечные, как понос, признания всем обрыдли. А твои бесконечные скандалы! Тебя подозревают в грязных махинациях, экономическом прохиндействе и даже в убийствах. Где Влад Листьев? Бесстрастный справочник «Кто есть кто в России», и тот пишет: «Березовский сумел ловко воспользоваться лазейкой в законе и нажил большие деньги. Затея создания „народного автомобиля“ с треском провалилась, но Борис Абрамович в убытке не остался». А ведь ты, Боря, отец четырех детей! И они все это слышат, видят — не только Сема и Софа здесь, в Москве, но и Катенька с Лизонькой, которых ты отправил учиться в Кембридж… Ты, как Горбачев, остоефенил людям… Утихомирься, займись чем-нибудь тихим, душеспасительным. Начни разводить кактусы, поезжай в Самару проведать тещу Сысуева, отвези ей баранок и халвы. Она поставит тебе пиявки, они отсосут испорченную прохиндейством кровь, и тебе станет легче… А еще перестал бы ты, мой ангел, трезвонить всюду о своем иудействе, принял бы, как Старовойтова, православие. Единоверца сердобольные русские пожалеть могут в суровый час…
— Нет! — взвился Абрамыч. — Не хочу к теще Сысуева. И не нужны пиявки тому, кто сам из их породы. И от иудейства своего никогда не откажусь!.. Ты лучше скажи мне, почему эти большевики не желают преобразовать свою несуразную Россию в благоденствующую Абрамию или, если угодно, в Абрамцево. Есть же такое местечко под Москвой. Когда-то Абрамцевом владели Аксаковы, потом — Мамонтовы. А теперь Абрамией стал бы владеть Абрамыч. Это же так логично!
— Повторяю, Боря: ты, родной мой кровосос, всем остоефенил. Я не ручаюсь даже за себя и наших милых деток…
Береновский и Жиризовский размечтались…
Несмотря на все уговоры и мольбы жены, Борис Абрамыч решил предпринять еще один, последний отчаянный штурм правительственной крепости. Для начала на всю страну заявил:
— У меня с коммунистами идеологические противоречия. Они не понимают великие либеральные ценности и не могут их понимать. А я всегда понимал и понимаю. Поэтому коммунистическую партию надо запретить. И немедленно! Тем более что в этой партии состоит генерал Макашов, употребляющий по праздникам слово «жид». В русском языке давно уже нет этого слова. Да, в словаре Даля, который так ценил коммунистический вождь Ленин, оно было. И примерчики к нему давались: «Родом дворянин, а делами жидовин», «За компанию и жид удавился» — и тому подобные мерзости. Но в советское время умные и образованные люди из Одессы, Жмеринки и Бердичева решили, что это очень обижает евреев. Ведь мы такие чувствительные, деликатные, тонкокожие! И нехорошее слово убрали. А вот слова «кацап», «москаль», «хохол» из уважения к Далю оставили. Они и сейчас там. И примерчики к ним: «С москалем дружи, а камень за пазухой держи», «Хохол глупее вороны, но хитрее черта» и т. п. Это вполне допустимо: ведь русские и украинцы совсем не такие чувствительные, как мы. Вот и КПРФ по своей чувствительности мы не переносим. Значит, ее надо запретить. И Макашова — тоже запретить!
Первым на помощь Березовскому выскочил из-за угла Жириновский, лидер могучей партии 2-процентной поддержки населения. Он завизжал на всю страну, что надо запретить и компартию, и даже слово «коммунистический», как запретили слово «жид». Кроме того, потребовал расстрелять всю коммунистическую фракцию в Думе, показав тем самым, что его настоящее отчество не Вольфович, а Адольфович. Хотя Владимира Адольфовича давно уже считают не лидером партии, пусть и двухпроцентной, а пресс-секретарем Новодворской, но все равно Борис Абрамович слушал его с искренним сочувствием: действительно, вот оно, «окончательное решение» проблемы коммунизма!
Тут же выскочила и «Банда Четырех» — Гайдар, Чубайс, Немцов, Явлинский, — а также примкнувший к ним Черномырдин. У меня такое впечатление, что все члены «БЧ» давно переведены на казарменное положение и находятся где-то поблизости от Останкине в бункере. По первому сигналу тревоги они мчатся на любой канал, в любую студию телевидения и мощно сотрясают эфир своими воплями о том, какие они сами умные, честные и патриотичные, и какие безмозглые губители России — члены правительства Примакова. По другой версии, они живут не в бункере, а прямо под письменными столами у Швыдкого, Шабдурасулова, Сванидзе и Киселева.
Тем в нужный момент стоит лишь пнуть их ногой и дать команду: «Фас!» И они, щелкая зубами, мчатся к камере: «Гав! Гав! Гав!»
Конечно, вся «БЧ» тоже давно остоефенила и телезрителям, и избирателям, и — подозреваю — маме родной. Действительно, от этого свихнуться можно: в любое время суток какой канал ни включит бедная мама кого угодно из них, обязательно там маячит Егорушка или Толик, Боренька или Гришенька, а то и все вместе во главе с Витюшей. И не просто маячат, а поучают, пророчествуют, разоблачают… Недавно одного известного человека спросили, что он думает о Егорушке и Толике. Тот ответил: «Гайдар — это особый случай, это патология. Чубайс пришел в руководство страной из финансово-экономического института, имея за плечами небольшой преподавательский опыт. Гайдар, Чубайс и другие „реформаторы“ — это люди, которые до начала своих головокружительных карьер ничего в жизни не сделали». Не один Гайдар, а все они — именно патология. Экономическая, политическая и человеческая патология, и притом страшная. В самом деле, всякий сколько-нибудь нормальный человек, в чем-то опозорившись, провалившись, старается уйти в тень, затеряться в толпе, как сделали это, например, Силаев, Грачев, Ерин и другие. А эти! Их выгнали в дверь, а они, как навозные мухи, летят в окно; их выгнали в окно, а они, как крысы, лезут из подпола; их загоняют обратно, а они, как черти, проникают в телестудии и в другие важные места через дымоход…
Но кто же этот человек, который так точно назвал Гайдара, — Анпилов, Зюганов, Илюхин, Макашов? Нет, это вице-президент Академии наук, ученый с мировым именем, лауреат Ленинской и Государственной премий, член научного совета при Совете безопасности Жорес Иванович Алферов, ленинградец. А другой ленинградец — Алексей Юрьевич Кошмаров, известный политолог, добавил: «Гайдара и Чубайса очень жалко. Они стали заложниками ситуации, которую сами создали. Сейчас у них нет ни правительственных должностей, ни запроса в обществе. Их забудут через три-четыре недели и даже не вспомнят… 80 миллионов избирателей сейчас голодают и связывают такое положение с Чубайсом и Гайдаром». А где это напечатано — в «Советской России», в «Завтра», в анпиловской «Молнии»? Нет, в претендующей на респектабельность «Независимой газете», которой не все же поносить новое правительство, надо порой и объективность выказать по отношению хотя бы к живым трупам.
Вот сейчас Совет Федерации принял решение перекрыть для чертей и дымоход — обратился к президенту, правительству, к органам власти на местах с просьбой лишить права занимать ответственные должности лиц, подготовивших и принявших решение от 17 августа 1998 года, которое обошлось стране потерей 300 миллиардов рублей, — Гайдара, Чубайса, Немцова, Кириенко, Дубинина, его заместителя Алексашенко и Задорнова. Казалось бы, после этого, например, Чубайс непременно рванет, допустим, в Данию, где, как сообщила газета «Информашон», еще в 1996 году положил в банк 728 тысяч долларов неизвестного происхождения. А с тех пор минуло уже три года, да и кроме Дании, есть еще Швейцария, Франция, Англия, США… Казалось бы, и другие грабители Родины должны последовать примеру Чубайса: рвануть и в Копенгагене, Берне, Париже открыть свои шинки, парикмахерские, подпольные абортарии. Но нет, никуда они не рванут, ибо Россия еще жива, еще не совсем ограблена, и они еще попьют ее кровушки, поскольку бояться абсолютно нечего — всякая попытка власти защитить народ от грабителей тотчас пресекается аборигеном ЦКБ.
Как бы то ни было, а шорох, произведенный в эфире Жириновским и «Бандой Четырех», несколько приободрил Бориса Абрамовича, и несколько дней он провел в блаженном состоянии духа. Но вот однажды за окном своего роскошного кабинета в роскошном офисе на Новокузнецкой улице, 40 он услышал громкий шум. Подошел к окну. Перед домом буйствовала толпа молодежи. У нее в руках были плакаты: «Вор должен сидеть в тюрьме!», «Всех кровососов в одну банку со спиртом!», «Абрамыч, скинь штаны на ночь, а как день, так опять надень!» Березовскому стало не по себе. Своей таинственностью особенно встревожил последний плакат. «При чем здесь штаны? — недоумевал магнат. — Неужели они считают меня таким идиотом, который спит в штанах? Зачем напоминают, что утром надо надевать штаны? Разве кто-нибудь видел меня днем без штанов?» Словом, Борису Абрамовичу стало очень неуютно в Москве, на Новокузнецкой, 40.
От Эдуарда к Роберту
А тем временем в южных республиках СНГ начиналась весна, и Борис Абрамович, натянув штаны, решил отправиться туда. Хотел отдохнуть душой и успокоиться под веткой зацветающей глицинии. Тем паче что в Москве намечалась в ближайшие дни некая сокрушительная газетная акция, во время которой всем кровососам разумнее быть подальше, в тени, чтобы не говорили об их причастности к ней.
И вот он у Шеварднадзе, которого зовут Эдуард, у президента благоухающей независимой Грузии. Между прочим, как много у этого президента в истории знаменитых тезок. От английского короля XI века Эдуарда Исповедника до нашего телебарона Эдварда Радзинского, так и рвущегося прямо с экрана в XXI век. К слову сказать, редкий правитель, носивший это имя, был удачлив и счастлив, во всяком случае в Англии, не чуждой Шеварднадзе: там его наградили премией «Факел Бирмингема». В самом деле, помянутый Эдуард Исповедник в 1053 году, за тринадцать лет до смерти, был отстранен от власти. Эдуарда Второго в 1327 году не только низложили, но еще и укокошили. Эдуарда Пятого в 1483 году — то же самое. Эдуард Восьмой, не просидев на троне и года, в 1936 году отрекся от престола ради брака с незнатной женщиной. И тут нельзя не заметить, что этот последний Эдуард прожил на белом свете 78 лет — гораздо больше, чем все предыдущие Эдуарды. Вот сколь благодетельна любовь!.. Герою Социалистического Труда Шеварднадзе сейчас семьдесят. Надо полагать, он не против того, чтобы побить рекорд долголетия среди Эдуардов. Конечно, для этого следовало бы подать в отставку еще с поста первого секретаря ЦК комсомола Грузии или хотя бы министра внутренних дел республики. Но, может быть, еще не поздно и сейчас, если не водить дружбу с кровососами? Ведь одно покушение уже было. Зачем ждать второго?
Не исключено, что именно о таких интересных вещах беседовали за бутылкой легкого цинандали тбилисский владыка и московский гость. Не удивлюсь, если узнаю, что гость делился своим планом преобразования отсталой России в благоухающую Абрамию и просил содействия в этом: повлияйте, мол, на нашего президента, чтобы вернул он в правительство Чубайса, Немцова, Лившица, Ясина, Кириенко — ведь какие светлые головы, какие титаны духа! Хоть святых выноси!.. Вволю побалакав, исполнительный секретарь СНГ полетел от Эдуарда к Роберту, который Кочарян, президент благоухающей независимостью Армении.
Москва 2002
C’est plus gu’infame, c’est ridicule
По каналу НТВ известный Савик Шустер дал в программе «Свобода слова» большую телепередачу на тему «Роль спецслужб после 11 сентября сего года». Разве это не тот случай, когда и мне можно вставить словцо?
Передача была увлекательной. Главных действующих лиц по сценарию в ней было четыре, но я начну не с первого, не с Геннадия Зюганова, а с появившегося позже персонажа по фамилии — не уловил по тугоухости — то ли Похмелкин, то ли Похлебкин, а звать его Виктором. Он молод, статен, уверенно держится, но говорит убогим языком всех демократов. Будучи депутатом Госдумы, до недавних пор состоял во фракции СПС и вдруг сбежал оттуда в какую-то новую партию Либеральная Россия. С чего — ума не приложу. СПС возглавляет Немцов, а этой будет руководить Березовский. Так в чем разница? По-моему, это почти то же самое, что в годы гражданский войны от батьки Махно перебежать к генералу Шкуро. Впрочем, не совсем точно: ведь Махно иногда выступал на стороне Красной Армии. Пожалуй, точнее сказать — как от Зиновьева к Троцкому. Тем более, что Зиновьев, подобно Немцову, руководил своими единомышленниками здесь, в России, и порой открыто, а Троцкий в 30-е годы тайно дирижировал российскими троцкистами из-за моря, как будет делать это и объявленный в розыск Березовский. Сам Похмелкин в ответ на упреки ему как перебежчику сказал: «Я не понимаю, почему быть в одной партии с Березовским хуже, чем в партии с Немцовым». Конечно. Хрен редьки не слаще.
Отмеченное различие в характере дирижирования не столь существенно — гораздо более важное, определяющее значение имеет общая для Немцова, Березовского и Похмелкина ненависть к недавнему прошлому своей страны, ненависть к Советской власти, к коммунизму, как и полное невежество во всем этом, что не мешает им то и дело с важным видим толковать о профессионализме. На самом деле настоящий профессионал в законе только один из них.
Для исчерпывающей морально-политической характеристики В. Похмелкина вполне достаточно того, что в этой передаче он заявил:
«Фашистская Германия и Советский Союз унесли миллионы жизней». Попытался поставить на одну доску гитлеровский расистский рейх, стремившийся поработить весь мир и в первую очередь истреблявший коммунистов, и его, Похмелкина, соплеменников, и — свою Родину, разгромившую фашизм, спасшую мир от порабощения, а миллионы его, Похмелкина, соплеменников — от уничтожения.
Разного рода, даже частного характера, похмелкинские сопоставления и параллели между фашизмом и коммунизмом, нацистской Германией и Советским Союзом, Гитлером и Сталиным подлы и омерзительны в устах любого человека, а особенно — еврея, которому веки вечные полагается молиться на Советскую власть и Красную Армию. Увы… А вот, например, некий А. Н. Гордиенко в своей плюгавой книжонке «Иосиф Сталин» (Минск. 1996) пишет: «В отличие от Гитлера, добровольцем ушедшего на фронт, провоевавшего на передовой всю войну и заработавшего два Железных креста, Джугашвили никогда не служил в армии и, несмотря на упорное самообразование, имел о ней весьма смутное и дилетантское представление». Как превознесен Гитлер и как оплеван Джугашвили! Но когда началась Первая мировая война, Гитлеру было 25 лет — самый солдатский возраст! И был он свободный гражданин. А Сталин на десять лет старше, и был он в далекой Туруханской ссылке как осужденный по политической статье противник царского режима. Такого направить на фронт не могли, как во время Великой Отечественной и у нас не посылали на фронт политических. По российским законам Сталина не должны взять в армию и как единственного сына, единственного кормильца старой матери. Не могли взять еще и потому, что левая рука была у него с детства покалечена. Однако в декабре 1916 года, после отбытия ссылки, когда ему было уже 37 лет, Сталина все-таки мобилизовали и по этапу направили в Красноярск, затем в Ачинск. Но тут грянула Февральская революция. Армия развалилась, как развалилась и германская армия после революции в ноябре 1918 года. А сказать, что Гитлер «всю войну провоевал на передовой», может только воспитанник гитлерюгенда, ибо, с одной стороны, он воевал далеко не всю войну, с другой — вся его та война — это работа сперва в качестве санитара, а потом — связного, доставлявшего приказы из штаба полка. Конечно, это важно и сопряжено с риском, но разве не ясно, что связной должен постоянно находиться не на передовой, а при штабе полка, лишь время от времени отправляясь в штабы батальонов, где в свою очередь тоже имелись связные, которых посылали в роты. За время гражданской войны Сталин побывал на многих фронтах и на ответственных должностях, где при его уме и способностях, конечно же, набрался богатого военного опыта. И когда этот почитатель Гитлера, да еще и Троцкого, пишет, что «в годы Гражданской войны неудачи Сталина исправлял Троцкий», то ведь ни единого примера гениальности Троцкого привести не может — их нет. Но, к слову сказать, Сталин не отрицал способностей Троцкого в противоположность тому, что тот писал и говорил о Сталине. После Гражданской войны в качестве Генерального секретаря ЦК партии Сталин постоянно и дотошно занимался делами армии и ее вооружения. А уж насколько он в этом разбирался и какую роль как военный руководитель сыграл он в Великой Отечественной войне, на сей счет есть достойные и высокие высказывания лучших полководцев Второй мировой войны — Г. К. Жукова, А. М. Василевского, К. К. Рокоссовского, Д. Эйзенхауэра и других. Есть несколько большее основание доверять им, а не пламенному певцу Гитлера. А первый Железный крест Гитлер получил как санитар. Что ж, ничего удивительного. На фронте получают награды и работники банно-прачечных отрядов. «Провоевав всю войну на передовой», Гитлер дослужился только до ефрейтора, а Джугашвили стал генералиссимусом. Говорят, между этими званиями есть некоторая дистанция. И вот в 1941 году оба возглавили свои армии в качестве Верховных главнокомандующих. Так кто же лучше командовал — ефрейтор или генералиссимус, если армия первого, разорвав договор, темной ночью обрушилась на армию второго и, пользуясь великим преимуществом внезапности, уже накопленным опытом двух лет войны и поддержкой, ресурсами всей Европы, доперла до Москвы, до Волги, до Кавказа — но армия второго выстояла, вышвырнула армию ефрейтора со своей земли, загнала ее в Берлин и там заставила подписать Акт о безоговорочной капитуляции. Так кто же, говорю, лучше командовал армией и руководил страной, чья армия оказалась сильней — ефрейтора с двумя Железными крестами или генералиссимуса с двумя орденами Победы?.. Этот Гордиенко, предав даже смысл, заложенный в его собственной фамилии, так самозабвенно ползает на брюхе перед тенью Гитлера, что забыл, чем все это кончилось-то: не нашим поражением, а разгромом Германии и персональной порцией крысиного яда для нутра ефрейтора в сочетании с персональной пулей для его же собственного лба.
Здесь к месту будет заметить, что кокетливое заигрывание с тенью Гитлера становится модным среди иных демократов. Недавно в программе «Итоги» ведущий Е. Киселев предложил четырем своим собеседникам высказать новогоднее пожелание президенту. И вот до чего додумался известный столп демократии Сатаров. Не пожелание, говорит, скажу, а задам загадку. Кто сказал: «Я не знаю, что такое свобода слова, но мне известно, что олигархи пользуются ею для обделывания своих делишек». Если трудно, говорит, могу подсказать дату: 1941 год. У Киселева от любопытства аж волосы бороды зашевелились: кто же? кто же? И Сатаров ответил: Гитлер. Вот, мол, какие мы, демократы, широкие люди, и Гитлера знаем и цитировать его на всю страну можем.
Отменно. Начало положено. А не пойти ли вам дальше, полупочтеннейший? Задайте, например, своим друзьям Немцову, Явлинскому, Хакамаде да и тому же Похлебкину такую загадочку. Угадайте, кто сказал: «Евреи всегда сами разжигали антисемитизм. На протяжении тысячелетий все народы мира реагировали на них одинаково. Неизбежно наступает время, когда люди начинают осознавать, что они подвергаются безжалостной эксплуатации со стороны еврейства. Народы пробуждаются и встряхиваются подобно животному, которое пытается отделаться от паразитов». Если друзья ваши затруднятся с ответом, то подскажите: это слова из завещания, написанного в апреле 1945 года в Берлине…
Был на той передаче у Шустера и председатель Совета ветеранов КГБ В. Величко, который в целом, по-моему, достойно держал удары и парировал их. Его не смутил, например, вопрос какого-то вдумчивого эколога о нескольких одновременно идущих процессах по обвинению в шпионаже и предательстве Родины. Два во Владивостоке, три в Воронеже! Как, дескать, это возможно? Это пахнет 37-м годом! — стращал граждан эколог-патриот. Величко объяснил, что в результате предательства таких глубинных олухов демократии, как председатель КГБ Бакатин, с согласия Горбачева и Ельцина выдавшего в свое время за здорово живешь американцам наши государственные секреты и до сих пор, вот уже двенадцатый год, ждущего, что те перестанут, наконец, хохотать и ответят адекватно полоумным жестом, наши органы госбезопасности оказались страшно ослаблены, а натиск иностранных разведок многократно возрос. И в обстановке, когда враг народа № 1 и получает Нобелевскую премию, а столь же известному губителю Родины и врагу народа № 2 сам нынешний президент на глазах всего народа навешивает на шею высший орден державы, а не заслуженную пеньковую петлю, — как в такие подлые времена не заподозрить в предательстве, если есть к этому какие-то основания, безвестного морячка Григория Пасько, которому вдруг взбрело на ум кое в чем просветить японцев нашими секретными документами? Вдумчивый эколог и его собратья на телевидении подняли шум: «Нарушают права человека! Лишают свободы слова! Опять преследуют журналиста!» Генерал Зданович ответил им: «Пасько судили не как журналиста, а как офицера, принявшего присягу, которая обязывала его хранить государственную тайну». Мозгами шевелить надо, вдумчивый эколог!..
На сей раз не ударил лицом в грязь и Геннадий Зюганов. Против него сразу вылезла такого рода личность, судя по всему, весьма близкая к известному А. Н. Яковлеву, которому, между прочим, Наталья Морозова недавно в «Правде» дала наконец замечательно точное определение: alte Madchen fur alles. Я бы уточнил только одно: alte Madcheh — старая политдевушка, б/у политдевушка… Возникшая личность заявила, что я, мол, не только бывший коммунист, но и работник Отдела пропаганды ЦК, мне, дескать, все доподлинно известно. Сей Отдел в свое время та самая alte Madchen fur alles и возглавляла. Очень похоже, что он, б/у девушка, и подослал помянутую личность на эту передачу, распорядившись, чтобы ее посадили в первый ряд: скажи, мол, правду-матку, известную тебе изнутри коммунизма. И тот со свирепым видом даже, кажется, щелкая зубами, понес такую ахинею… Когда он наконец замолчал (не потому, что понял свою несуразность, а просто иссяк), Зюганов резонно ответил под аплодисменты участников передачи и всей страны: «Из-за таких работников ЦК, увы, КПСС и потерпела поражение». Я думаю, что в сей момент у Яковлева, конечно, смотревшего передачу и возлагавшего убойную надежду на своего агента, случился заворот кишок. А сама гоголевская личность в течение всей передачи больше и словечка не вякнула и в кадре не появлялась.
Потом на трибуне возник телевизионноизвестный Владимир Лукин, депутат фракции «Яблоко» и, кажется, даже в компании с Жириновским и мадам Слиской. Лукин напрямую связан с темой КГБ. Его родители были репрессированы, но за что и как именно — нам неизвестно. Для простоты рассуждения будем считать, что были они честными гражданами и строителями социализма, а пострадали ни за нюх табака. Что ж, случалось. Мой дед Федор Григорьевич Бушин — царство ему небесное! — тоже отсидел некоторый срок в товарковской тюрьме, а когда мой отец (к слову сказать, бывший царский офицер) добился его освобождения, деда избрали председателем колхоза в деревне Рыльское Куркинского района Тульской области, что на Непрядве, недалеко от Куликова поля.
Но дело не только в родителях. Оказывается, Владимир Петрович, как пишет его биограф, «поддерживал дружбу с известными диссидентами. Ясно, что имея таких друзей, он находился в поле зрения КГБ». Ну, в поле зрения КГБ находилась и должна была находиться вся страна — он же ее оберегал. И весь мир должен был находиться, как находится он и ныне в поле зрения ЦРУ. Этого, к сожалению, не понимал тов. Крючков, сделав исключение для таких высокопоставленных личностей, как Горбачев. Ведь подумать только, он к нему, как раз к предателю, являлся с оперативными материалами о другом предателе Яковлеве, но получил указание «Не трогать девушку! Она невинна». — «Так точно! Будет исполнено». И не тронул, и справку о невинности не потребовал…
Странно, что в такой передаче Лукин не последовал недавнему примеру И. Хакамады, закатившей истерический припадок по поводу будто бы 65 лет тому назад репрессированного дедушки, — он ни слова не сказал как о своих, может быть, действительно пострадавших родителях, так и о том, что вроде бы сам был «под колпаком» КГБ. Несмотря на собственный «колпак» и на родителей, «тем не менее», как элегически замечает биограф, никто не помешал Лукину проделать головокружительную карьеру: нормально окончил школу, где был принят в комсомол; из далекого Омска прикатил в Москву и стал студентом столичного вуза; вступил в партию, а в армию, как Новодворская, почему-то не вступил; после вуза несколько лет работал в Музее революции, изучал и популяризировал великие блага для страны и человечества, принесенные Октябрьской социалистической революцией. Вдруг — аспирантура и работа в элитном Институте мировой экономики и международных отношений Академии Наук. Как из скромных музейных работников Лукин на четыре года попал в этот главный антисоветский серпентарий страны, который позже возглавлял все тот же Madchen fur alles, — загадка. После этого — Прага, журнал «Проблемы мира и социализма» (выходил с 1958 года), блатная должность старшего референта, то есть младшего бездельника, а старшими-то бездельниками там были известный Арбатов, Бовин, могли быть и Явлинский, и Юшенков… Читаем в биографии: «В 1968 году вместе со всем коллективом редакции Лукин подписал письмо с протестом против ввода советских войск в Чехословакию». Кому письмо? Кто его видел? Где оно напечатано? И что же дальше? А вот: «Всю редакцию срочно погрузили в военный самолет и вывезли в Москву». И тотчас всех бунтарей тут же на московском аэродроме расстреляли? Конечно! В живых остались только Лукин да Арбатов. Владимир Петрович прямо с аэродрома попадает в Институт США и Канады, второй главный серпентарий страны социализма, где уже сидел директором, обогнав Лукина, недорасстрелянный Гоша Арбатов. Уже этот карьерный путь нашего омича ослепителен. А дальше и того пуще.
Дальше происходит просто чудо. Читаем: «В 1985 году в самом начале перестройки Лукину неожиданно поручают сделать доклад о реформах в Китае на Политбюро ЦК КПСС». Кто поручает? Почему? Какое отношение сотрудник института США и Канады имеет к Китаю? Ведь это все равно, что египтологу поручить доклад о работе газеты «Завтра». Гораздо резоннее, логичнее, если доклад о реформах в Китае сделал да хотя бы я. Во-первых, пусть и давно, еще во время войны, но я был в Китае. Во-вторых, я уже начал писать, обращаясь в перестройщикам: смотрите, что происходит в Китае, берите с него пример, а не с ФРГ или Швеции, о которых нам тогда все уши прожужжали, — ведь мы соседи, и у нас много общего в географических условиях, мы сравнимы по территории, по людским ресурсам, у нас много общего в системах, есть похожее в историческом прошлом… Так нет же, поручают доклад пражскому бунтарю Лукину, который отродясь ни одного живого китайца не видел. Каков же результат? Сногсшибательный: «Доклад понравился. И это определило мидовскую карьеру Лукина. Он становится завотделом МИДа». Вот его Тулон! Один доклад — и рядовой безвестный кандидат наук становится завотделом МИДа. Кому же понравился его доклад? Прежде всего, конечно, директору ЦРУ и генеральному секретарю Горбачеву. И Лукина двигают дальше, вот он уже и руководитель блатной «группы анализа и прогнозирования при Секретариате Верховного Совета СССР». А вскоре — председатель Комитета по иностранным делам Верховного Совета России. И в этом качестве он делает незабываемый подарок Родине: рекомендует на пост министра иностранных дел уроженца Брюсселя Андрея Козырева, небольшого чиновника МИДа, но ближайшего советника сбежавшего к тому времени министра Шеварднадзе. Козырева все знают лучше, чем Лукина, писать о нем скучно. Но этот подарочек (Козырев — министр иностранных дел) Россия никогда Лукину не забудет… Не забыл этого и сам Козырев: в феврале 1992 года Лукин становится послом в США, в земле обетованной всех антисоветчиков и коммунофобов. Мог ли мечтать об этом очкарик из Омска, бедный отпрыск репрессированных родителей!.. Пробыл он там недолго, меньше двух лет, но и за это время сильно укрепился в своем, может быть, генетическом антикоммунизме.
Из деятельности Лукина в должности посла достоин внимание такой эпизод. Александр Солженицын, находившийся тогда в США, обратился к нему с каким-то вопросом. И в своем ответе писателю тот, между прочим, жаловался: я-то думал, что должность посла — это лишь приемы, парадные завтраки, файв-о-клоки, брифинги, посещение театров да художественных выставок, а оказывается, надо работать!.. И это говорил 45-летний человек, воспитанник трех институтов, все-таки поработавший в МИДе, один из столпов российской демократии… А ведь после двадцати пяти лет люди не умнеют. Что же можно от него ждать теперь, когда ему под 60, хотя бы в этой телепередаче! Как можно было верить тому, что он упрямо, но жалко лепетал: «Путин правильно выбрал союзников — США, Запад… Правильно выбрал Путин союзников — Запад, США… Выбрал Путин союзников правильно — США, Запад…»
В тот же день в программе «Постскриптум» была передана беседа с министром иностранных дел Игорем Ивановым, преемником Козырева. Сразу замечу, что он употреблял очень странные выражения, например, «афганский эпизод» — это о погроме, устроенном на афганской земле американцами в поисках бен Ладена. Это совершенно в духе НТВ, которое назвало «неприятным инцидентом» убийство в тот день американцами с воздуха 65 старейшин разных родов, ехавших в автобусах на торжество в Кабул по случаю прихода к власти нового правительства. В духе и самих американских псов войны, как они сами себя нарекли, назвавших это же массовое убийство почтенных старцев, спешивших на государственный праздник, «сопутствующими потерями» — не своими, а чужими потерями. Министру иностранных дел надлежит говорить все-таки иным языком, чем псам.
Корреспондент спросил: «Американские войска уже получили базы в республиках Средней Азии, на недавней советской территории, в близости от границы России. Это как?»
«А все предельно ясно, — с резвой готовностью ответил министр. — Наш президент с самого начала четко и внятно заявил, что среднеазиатские республики — самостоятельные государства и сами решают все вопросы».
Интересно! Вот оно, горбачевско-ельцинское «новое мышление». Не умерло, а живет и побеждает в черепных коробках наших новых отцов Отечества. Но ведь если так, то чего же тогда рыпаться против продвижения НАТО на Восток и возможного вступления в него Прибалтики или Украины — они ведь тоже самостоятельные государства! Создается впечатление, что министр, говорящий языком псов войны, просто и не слышал никогда, что у стран существуют сферы интересов. Так взял бы консультацию у американского коллеги.
А как ликовал Иванов по поводу того, что мы при нашей на ладан дышащей армии готовы сократить число боеголовок до 1200, а душки-янки сулят сократить аж до 1700–2200. Разве можно сомневаться, что если они пойдут на сокращение, то, конечно же, оставят 2200, то есть почти в два раза больше, чем у нас. Чего ж ты ликуешь, дядя?
В общем и целом министр Иванов твердил то же самое, что Лукин: «Мы должны дорожить тем единством, что сложилось в сообществе на базе борьбы против терроризма… На Кубе, в Камрани — всюду мы руководствовались только национальными интересами России, нигде мы не действовали под давлением США или Запада…»
В этот момент я заметил слева от министра что-то темное. Пригляделся… Это была, видимо, отлитая из чугуна небольших размеров копия знаменитой скульптурной группы, изображающей гибель Лаокоона. Ее изваяли родосские скульпторы I века до нашей эры.
Беседа с Ивановым проходила, судя по всему, в его рабочем кабинете в министерстве. Что ж, это было принято всегда — украшать столь важный государственный чертог произведениями или хотя бы достойными копиями высокого искусства. Министерство иностранных дел России хорошо бы, правда, украсить произведениями прежде всего русского искусства. И если бы министр Иванов работал, допустим, в присутствии и под взорами «Трех богатырей» Васнецова, то это ему наверняка помогало бы. Ведь Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович стояли на страже национальных интересов и сфер влияния Руси, как обязан к этому же и должностью, и национальностью, и фамилией министр Иванов. Каким бы глубоким и прекрасным символом была эта великая картина в его державном кабинете! Вот явилась бы к нему, скажем, старушка Олбрайт, с которой он так любит целоваться взасос. Она, конечно, поинтересовалась бы: «Что это за русские мужички на коняшках и зачем-то с оружием? И чего высматривает вдали из-под ладони тот, что в середине, на черной коняшке?» И министр Иванов, прежде чем кидаться взасос, ответил бы: «А это, матушка Мадлен, художественное выражение доктрины внешней политики России. Мужичка этого, что в середине на вороном коне, зовут Илюша, высматривает он врагов Отечества, чтобы огреть их семипудовой палицей, а также — все ли в порядке на наших далеких военных базах, в частности, на Кубе. А этот, что с луком на игреневой лошадке, заметьте, косит глазом в сторону нашей вьетнамской базы в Камрани. И встали эти русские мужички на свой пост лет за пятьсот до открытия вашей Америки, и никак иначе они не могут». Ну а после таких слов и взаимного созерцания картины можно и взасос со старушкой Мадлен, если у нее не пропал бы интерес.
Впрочем, никто не против и того, чтобы в министерстве наряду в произведениями русского искусства были шедевры мастеров не только, естественно, других народов России, но, конечно, и иностранных, в том числе древних. Как отрадно смотрелась бы над письменным столом министра, допустим, картина английского художника Джошуа Рейнолдса «Младенец Геракл, удушающий змей, подосланных Герой». Эта картина была написана по заказу Екатерины II. Пользуясь правом выбора сюжета, предоставленного императрицей, Рейнолдс так объяснял свой выбор: «Я избрал темою сверхъестественную силу Геракла еще в младенчестве, ибо сюжет этот допускает аналогию (по крайней мере, отдаленную) с недетской, но столь же известной мощью русской империи». Даже и отдаленную аналогию русская императрица оценила высоко. В ленинградском Эрмитаже есть и мраморные скульптуры младенца Геракла, удушающего змей, подосланных Герой.
Так с какой же стати у Иванова едва ли не на письменном столе — Лаокоон? Да уж и не мадам ли Олбрайт и подарила эту скульптуру разлюбезному коллеге? Может быть, министр не знает легенду о Лаокооне и думает, что он, как младенец Геракл, задушил змей, которых тоже было две? Тогда напомним…
Десять лет безуспешно осаждали греки Трою. И взяли ее на десятый год не силой, как, скажем, немцы пытались завоевать Россию, а хитростью, как поступили США, Запад и наши демократы. Греки-данайцы по совету хитроумного Одиссея, прародителя Аллена Даллеса, разработали ловкую программу взятия Трои изнутри: на берегу моря недалеко от города построили огромного деревянного коня, разместили в нем много своих беспощадных воинов вроде Ельцина и Чубайса, а сами удалились на ближайшие острова. Добродушные троянцы не разгадали коварного замысла противника, решили, что он полюбил общечеловеческие ценности, прекратил войну и снял осаду. А коня приняли за подарок себе, на который боги надоумили греков перед их отбытием, и втащили его в город, для чего потребовалось разрушить часть крепостной стены. Ночью древнегреческие ельцинисты вылезли из коня, перебили лучших троянцев, и город был взят.
Что ж, история, увы, прекрасно нам знакомая. И мы слышали голоса: Америка стала другой! Запад совершенно переродился! У нас нет врагов! Кругом одни друзья, желающие нам только добра! Вот французы, например, они нас так любят. Давайте вернем им с процентами царские долги столетней давности, это будет красивым жестом в духе нового мышления… Демократия, верещали, это дар Божий, давайте затащим кобылу демократии в наш дом!.. И стали тащить. Дряхлая кобыла не влезала. Тогда принялись разрушать крепостную стену — все, что мешало ей пройти: компартию, госконтроль, КГБ, монополию торговли… Тащили задом наперед, удалось втащить только круп, и из него полезли всегда гнездившиеся там бурбулисы, гайдары, немцовы, сванидзы, явлинские, хакамады, киселевы, новодворские… И город был взят.
А Лаокоон был троянским жрецом, он своевременно пытался остановить сограждан, предсказывал, что деревянный конь принесет им горе. Но поскольку заоблачная олимпийская закулиса уже предопределила судьбу Трои, то бог моря Посейдон послал двух чудовищных морских змеюк, которые, несмотря на отчаянную борьбу жреца и его сыновей, задушили всех троих. И у нас был Лаокоон, даже не один, и тоже были удушены министр Пуго, маршал Ахромеев, генерал Рохлин… И как за Лаокооном встает вся Троя, так за упомянутыми жертвами — вся Россия. Но змей в нашем случае тоже было не две, а две вышеназванных главных да еще целый выводок помельче… Если министр Иванов, украшая свой кабинет скульптурой Лаокоона, не понимает столь явной аналогии, то, Боже милосердный, как же деградировали отцы нашего Отечества со времен Екатерины. Если не понимает таких простых вещей, то где ж ему решать проблемы глобального масштаба…
А Лукин, если к нему еще раз вернуться, человек ужасно образованный — воспитанник трех институтов — и очень любит это показать. То стишок Ахматовой ввернет наизусть, то философскую цитатку сунет нам под нос, то просто изобразит мину большо-о-го эрудита. Видно, очень нравится ему известный афоризмик, принадлежащий не то Талейрану, не то Фуше, не то Булэ, а, может, и самому Наполеону: «Это хуже, чем преступление, это ошибка». Афоризмик предельно циничный, безмерным цинизмом и отличались все названные выше его возможные авторы. В самом деле, ведь преступления и ошибки могут быть совершенно разные и никак несопоставимые. Чубайс морозит города, из-за отключения им электроэнергии на операционном столе умирают люди — это преступление. А я ушел из гостей в чужой шапке — это ошибка. Так чем же моя ошибка «хуже» преступления Чубайса? Зубрила Лукин не соображает этого. Видимо, не знает он и того афоризма, который я сделал заголовком этой статьи. Он переводится с французского так: «Это хуже, чем подло, это смешно». Именно так хотелось мне сказать, когда я слушал в этой телепередаче Похлебкина, Лукина, гоголевского героя из яковлевского отдела ЦК, вдумчивого эколога и кого-то еще.
Москва 2002
«В этой речке утром рано…»
Агрессия зажравшихся англо-американиев против нищего Ирака показала миру прежде всего бездарность, малоумие и лживость агрессора, не говоря уж о его зверской жестокости. Малоумным было само изначальное его представление об Ираке: паркетные военно-политические мудрецы Вашингтона и Лондона были уверены, что стоит им только подтянуть к границам Ирака огромные силы, дать своему бандитскому налету, с одной стороны, устрашающее название «Шок и трепет», а с другой, — объявить его «битвой за свободу Ирака», нанести первый удар, и тут же в стране начнется антиправительственное восстание, армия будет сдаваться и переходить на сторону оккупантов, режим рухнет, и освобожденные иракцы кинутся с цветами и помидорами обнимать и целовать толстопузых освободителей. Именно такой уверенностью объясняется поведение Буша: как сообщалось, он отдал приказ о начале вторжения и пошел спать. Посол Ирака в Москве Аббас Халаф сказал об этом; «Буш был убежден, что когда проснется, то ему подадут в постель кофе и доложат, что Багдад взят». Но после этого Буш ложился и просыпался пять раз, десять, пятнадцать, но военный министр Рамсфелд не доложил ему о взятии ни одного иракского города.
Все агрессоры мировой истории во многом схожи. Вот так и немецкие фашисты были уверены, что после первых же ударов народы нашей многонациональной страны передерутся и Советская власть рухнет. Уже заготовили и пригласительные билеты на парад своей победы в Москве. Генерал-фельдмаршал Клейст, выступавший на Нюрнбергском процессе в качестве свидетеля, показал: «Надежды на победу основывались главным образом на том, что вторжение произведет политический взрыв в России и что Сталин, если последуют тяжелые поражения, будет свергнут своим собственным народом». Тяжелые поражения были, но всем известно, чем дело кончилось. Ведь точно так же, как Гитлер, буквально один к одному думали Буш и окружающие его бездари. Даже видя в течение первой недели интервенции крах своих блицнадежд, Рамсфелд, все еще пребывая в состоянии глубокого малоумия, заявил: «Мы можем поручить свержение Хусейна жителям Багдада». Гитлер признался в конце войны: «Мы распахнули дверь, но не знали, что за ней находится». Стеснительно, робко, но все же следует Буш примеру Гитлера. Проснувшись после первой ночи и не получив сообщения о взятии Багдада, он не признался, что распахнул дверь в неведомый ему мир, но сказал, однако: «Война продлится четыре дня». А когда миновали и четыре дня, изрек: «Война продлится столько, сколько потребуется для победы». Ну наконец-то! Теперь еще узнать бы, чья будет победа. Это большой вопрос, особенно когда видишь, как спали с лица еще недавно такие веселенькие министр обороны Рамсфелд, министр иностранных дел Пауэлл и сам президент Буш.
Нельзя не заметить, что сильно погрустнели мордашки и у некоторых наших телевизионных угодников прогресса — Т. Митковой, В. Суханова, В. Кондратьева и др. Вообще-то это первостатейное свинство — показывать войну по телевидению. Но кое-кому нравится. Какой-то безвестный английский военный обозреватель Хастингс поведал миру, что для него бомбежки и пожары такое же увлекательное зрелище, как футбольный матч. Этому обозревателю надо бы поставить в Лондоне памятник, подобно тому, как Путин уже поставил памятник нашему доморощенному гуманисту Окуджаве, признавшемуся, что он смотрел расстрел Дома Советов как финал увлекательного детектива — с наслаждением.
Т. Миткова, с резвостью знаменитой Трындычихи тараторя о кровавой трагедии как о веселой ярмарке или о том же футбольном матче, вдруг переходит на печальный полушепот. Что такое? А это настала пора сказать о потерях интервентов. Но вдруг опять затараторила. В чем дело? А это рассказывает, будто американцы выливают на землю вино, привезенное из ненавистной Франции, посмевшей возразить Америке. И добавляет, как опытная провокаторша: «Сведений о том, что американские патриоты выливают и русскую водку, пока не поступало». Пока! Как ловко они жонглируют этим словцом…
А тертый калач Кондратьев, который сейчас в Вашингтоне? В первый день он уверенно заявил, что война продлится два-три дня, т. е. в жизнерадостно-оголтелом американском патриотизме превзошел самого Буша. И присовокупил: «Американцы дают более правдивые сведения о событиях на фронте, чем иракцы». Это почему же? Сколько раз они пламенно уверяли весь мир, что у Ирака есть оружие массового поражения. Послали туда многочисленную международную инспекцию, но она ничего не нашла. Когда уже вторглись, радостно прокукарекали, что случайно набрели на завод, изготовляющий ядовитые вещества. Но этим кукареканием все и кончилось.
А сколь гневно они клялись, что Ирак угрожает существованию Америки! Как? Каким образом? Эта небольшая, истощенная блокадой страна ведь на другой стороне земного шара. А мы помним, что американцы и раньше клялись, что им угрожают со всех сторон, со всех углов планеты — и Северная Корея, и Вьетнам, и Иран, и Сомали, и даже Панама. После вторжения вранье получило особый размах.
В первый же день интервенции, после первой же бомбежки объявили, что Саддам если не убит, то уж точно ранен. Через несколько часов весь мир увидел бодрого покойника на телеэкранах.
Во второй день американские Геббельсы сотрясли эфир заявлением о том, что вице-премьер Тарик Азиз в страхе бежал из Багдада на север страны к туркам, потом добавили, что при этом он был убит. Через несколько часов улыбающийся покойник тоже появился на экранах. Тогда Геббельсы с Потомака заверещали: «О, вы не знаете этот преступный режим! Там у каждого руководителя по три двойника. Вот они и красуются на телеэкранах. А Саддам Хусейн умер от рака еще в 1999 году». Поверил этому, пожалуй, один только во всем мире Юрий Мухин. Он обожает такие басни и твердо уверен, что и Ельцин давным-давно умер, а фигурирует до сих пор его двойник.
На третий день с восторгом огласили на весь белый свет: «Нам сдались в плен 10 тысяч иракских солдат». И стали показывать группы каких-то мужчин в гражданской одежде, спокойно сидящих на земле и о чем-то мирно беседующих. Журналисты, конечно, стали спрашивать: «А почему они все в гражданском?» В ответ услышали: «О, вы не знаете этот преступный режим! Там каждый солдат всегда имеет за пазухой гражданскую одежду и может в любой момент переодеться». Хорошо, но ведь тут не десять тысяч, а несколько меньше, человек 20–30. Как же так? Вместо ответа на такое недоумение американцы объявили, что им в плен сдались еще две тысячи иракцев.
Сделав небольшую паузу, принялись за Басру, крупнейший город страны, в которой в 1943 году предполагалась встреча «большой тройки», но Сталин настоял на Тегеране. Объявили, что Басра взята доблестными войсками прихвостней-англичан. Но быстро выяснилось: ничего подобного. Вскоре опять ликовали: «Над Басрой водружен флаг Британии!» Русские журналисты опровергли и эту лажу. И так о взятии Басры объявлялось девять раз. Интересно: какому по счету из этих объявлений поверил наш мыслитель Кондратьев? Тогда, видя, что со взятием города ничего не выходит, соперники Геббельса стали уверять мир, что в городе наконец-то началось восстание против Саддама: мусульмане-шииты жутким образом потрошат мусульман-суннитов. Однако никто не обнаружил и восстания. Затем мы услышали, что Хусейн бежал в Иорданию. И такое вранье каждый день, каждый час.
А тут еще обнаружилось, что американские и английские бомбы и ракеты, которые посылают на голову иракцев, почему-то частенько попадают то в Турцию, то в Иорданию, то в Саудовскую Аравию, а то и вовсе по своим войскам. К тому же в небе сталкиваются и гибнут вместе с экипажами свои самолеты и вертолеты. Вот так организация, вот так оружие, вот так вояки! Помните, как в 1980 году во время десанта на землю Ирана с целью освобождения своих дипломатов, блокированных в посольстве, американские самолеты и вертолеты передавили друг друга? Прошло столько лет, и они за это время ничему не научились! Бестолочью были, бестолочью и остались. Мало того, не смогли наладить даже нормальное питание своих солдат, кормят их, как собак, один раз в сутки. Это при таком-то обилии техники, средств связи и т. п.
Примечательно, что по поводу гибели своих самолетов и вертолетов оккупанты обычно говорят: «Они не сбиты противником, а стали жертвами технических неполадок». Не соображают, что погибнуть в бою — это достойная смерть, а если вы губите солдат «по техническим причинам», то вы вообще дерьмо, такое же пахучее, как наш Ельцин с его знаменитыми 38-ю снайперами… Гитлер после провала немецкого наступления на Москву отправил в отставку 35 генералов, в том числе командующего сухопутными войсками Браухича, командующего группой армий «Центр» Бока, командующего Второй танковой армии Гудериана и др. В США пока отставили одного только разработчика операции «Шок и трепет». Получил он обратно свой шок, получит и трепет.
Когда я читаю или слышу: «Столыпин сказал: „Вам нужны великие потрясения“»… или: «Сталин говорил: „Нет пленных, есть предатели“»… или: «Черчилль однажды заметил»… или: «Это хуже, чем преступление, это ошибка»… или: «Политика дело безнравственное, грязное», — когда мне встречается нечто подобное, я тотчас напяливаю противогаз, ибо понимаю, что передо мной или думский Лукин, или телевизионный Познер-Шустер, или какой-то еще такого же пошиба вояка из спецназа демократии. А от них можно ожидать всего, вплоть до газовой атаки.
Вот 22 марта этот шустрый Савик и начал передачу «Свобода слова» именно так: «Черчилль однажды сказал: „У Британии нет друзей, у Британии есть союзники“». Своим шустерским умом Шустер, увы, не понимает, что ныне на телевидении имя Черчилля, ссылка на него стали верным клеймом невежества и плоскоумия. И приведенные слова — нелепость. Ведь у Англии много друзей: живущие там Березовский, Резун-сочинитель, тутошние Ходорковский, тот же Познер, сам Шустер и т. д. А США уж такой друг Англии, что они готовы вместе хоть в пекло, хоть в лужу, как мы это и видим сейчас в Ираке. И сказано-то было, славный Савик, совсем не так, а вот как: «У Англии нет друзей, у нее есть интересы». И сказал это, милок, вовсе не Черчилль, кроме которого вы с Познером едва ли знаете еще хоть одного западного политика, а Пальмерстон (1784–1865). Слышал о таком? Последние десять лет жизни он был английским премьером. А интересы Англии, как ныне американцы, находил всюду, нашел даже в нашем Крыму и стал одним из главных организаторов Крымской войны против России, Маркс о нем писал: «Принадлежа по происхождению к тори, он все же сумел ввести в управление иностранными делами весь тот клубок лжи, который составляет квинтэссенцию политики вигов». Вот кого хоть и неграмотно, однако весьма почтительно цитирует бедный Савик, плохо учившийся в школе.
Но у Савика есть одно бесспорное качество — безмылапролезаемость. И среди спецназовцев демократии Шустер один из самых неутомимых. Он и «Свобода слова», он и «Влияние», он и о спорте вас просветит… Но сейчас, в дни англо-американской агрессии против Ирака, у дивного Савика неожиданно прорезалось еще одно замечательное свойство — высокое уважение к нравственности, страстная любовь к морали. В его передаче «СС» 22 марта Виктор Илюхин сказал, что хорошо бы помочь оружием небольшой слаборазвитой стране, подвергшейся бандитскому нападению мирового жандарма и его карманного прихвостня с хвостом льва. Нежный Савик вскинулся: «Как можно! О чем вы говорите! Как на вас не обрушилось небо! Во всем мире Саддама Хусейна считают диктатором, а вы хотели бы ему помогать. Это не этично, это аморально, это безнравственно!»
Ах какая трогательная замшелость! Ведь еще в начале всей нынешней катавасии, еще при Советской власти, но уже при Горбачеве савиковы предшественники исступленно тыкали нам в нос: «Советский Союз торговал оружием. Стыд! Ведь оно попадало в руки кого угодно. Позор! Для вас деньги выше морали. Империя зла!» Мы долго терпели их скулеж, но в конце концов не выдержали и привели факты: на первом месте в мире по размаху торговли оружием стоят разлюбезные им США, на второй — не чуждый им Израиль. Только после этого они заткнулись, скулеж на данную тему прекратился. И вот Савик вдруг опять заскулил.
А предложение В. Илюхина, конечно же, очень гуманное. Если бы в свое время наша страна помогла Югославии оружием, которое позволило бы дать надлежащий отпор заокеанским наглецам, то нынешней агрессии могло не быть. Но российское руководство струсило, выражаясь по-французски, обкакалось. Оно по своему историческому невежеству и отсутствию всякого государственного опыта было уверено, что наша помощь приведет к войне против нас. Откуда им, воспитанникам Собчака, знать, что еще до Второй мировой войны и оружием, и советниками, и специалистами мы помогали Китаю, Монголии, республиканской Испании, а после Второй мировой — Северной Корее, Вьетнаму, — и ни к какой войне это не привело. Да о чем толковать! Оглянулись бы американцы на свое прошлое.
Когда в 1775 году 13 североамериканских колоний Англии поднялись на войну за независимость от нее, Франция заключила с ними, еще никем в мире не признанными, военный союз и прислала в помощь целую эскадру, а Россия объявила «вооруженный нейтралитет», который был направлен против Англии. Надо знать и уважать свою историю… С другой стороны, кто во время нашей Гражданской войны помогал Деникину, Врангелю, Колчаку и другим врагам молодого государства не только деньгами, оружием, техникой, амуницией, но и прямым вторжением на нашу землю? Помогали многие, но больше всех — беспорочные американцы во главе со своим президентом Вудро Вильсоном и белокрылые англичане, вдохновленные военным министром Черчиллем. Это тоже надо помнить. А что касается «диктатора Хусейна», то ведь Сталина многие важные лица на Западе тоже считали диктатором, однако это опять же не помешало им после нападения на нас фашистской Германии оказывать нам помощь.
Но вот что любопытно. Я, признаться, считал, что Шустер и Познер — это «близнецы-братья». Порой я говорил себе, как сказал бы великий поэт:
Мы говорим «Шустер» — подразумеваем «Познер». Мы говорим «Познер» — подразумеваем «Шустер».Мысленно я даже называл их обоих одним именем — то Шузнер, то Постер. И как я ошибся! Представьте себе, в эти драматические дни между ними обнаружилось расхождение. И какое глубокое! И по какому важному вопросу! Подумайте только: если Шустер обожает мораль и требует, чтобы политика была на высочайшей нравственной высоте, то Познер буквально в один день с Шустером заявил, что политика и нравственность абсолютно несовместимы, что политика всегда аморальна и предъявлять к ней тут какие-то требования совершенно бессмысленно и безнадежно. Ну, разумеется, мы это много раз уже слышали от Е. Киселева и других титанов философской мысли в штатском, но в данной ситуации при столкновении буквально лоб в лоб двух телевизионных баранов дело обретает особую выразительность и требует внимания. Помните детский стишок о незавидной участи двух баранов, столкнувшихся на узком мостике?
В этой речке утром рано Утонули два барана.А тут ни один баран не утонул, оба продолжают функционировать и учить нас, как надо жить. Поэтому приходится напомнить, что почти любое действие или бездействие, суждение или позиция, взгляд или оценка могут быть нравственными или безнравственными. И политика тут не исключение, тов. Познер.
Взять, допустим, политику западных демократий в тридцатые годы минувшего века. Она была не просто безнравственной, а подлой, предательской. Лидеры Франции и Англии, все эти Чемберлены и Галифаксы, Рейно и Даладье, надеясь, что Гитлер не тронет их, а со временем ринется против СССР, спокойно смотрели, как фашистская Германия поглотила Австрию, растерзала Чехословакию, задушила Польшу. А ведь существовали международные договоры, согласно которым они обязаны были выступить в защиту жертв агрессии. Но вместо этого господа демократы в иных случаях даже помогали Гитлеру, как это было с Чехословакией.
А какую политику проводила в это время наша Родина? Она многократно, настойчиво и неустанно призывала к созданию системы коллективной безопасности против агрессора, она готова была прийти на помощь Чехословакии и уже выдвинула к границе войска, но, во-первых, по договору мы должны были выступить одновременно с Францией, а она струсила и отказалась; во-вторых, Польша и Румыния не разрешили проход наших войск через свою территорию, наконец, сама Чехословакия испугалась принять нашу помощь и предпочла сдачу без единого выстрела.
Так вот, сударь, политика ваших любимых западных демократий была не чем иным как политическим подонством, а наша Родина проявила ответственность, показала верность своим международным обязательствам, и не ее вина, что фашизм не получил тогда своевременный и дружный отпор. Иначе говоря, наша политика была в высшей степени нравственной.
А возня с открытием Второго фронта! Твердо обещали в 1942 году — надули, решительно гарантировали в 43-м — надули, категорически сулили в начале 44-го… Открыли только в июне 44-го, когда уже всему миру было ясно, что мы можем добить фашизм и без союзничков. Только из боязни остаться на бобах они и открыли…
В исторических работах о Великой Отечественной войне нередко приводят сделанное в самом начале ее заявление сенатора Г. Трумэна, будущего президента США: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно больше друг друга, хотя я не хочу победы Гитлера ни при каких обстоятельствах». Конечно, победы Гитлера американские и английские политики не хотели и помогали нам. Но главным в заявлении Трумэна было желание, чтобы обе стороны убивали как можно больше друг друга. И это не только личная позиция будущего президента США. Ведь мы тогда не знали, что 6 октября того же 43-го года Черчилль сказал своему министру иностранных дел Идену: «Мы не должны ослаблять Германию до крайней степени — она может потребоваться нам против России». Уж надо ли повторять общеизвестное: весной 1945 года, когда немецкие дивизии на Западном фронте оптом сдавались союзникам, а на Восточном продолжали яростное сопротивление Красной Армии, Черчилль распорядился складировать и держать наготове трофейное оружие, дабы в случае необходимости вновь раздать его немцам для борьбы против русских. Таковы были наши драгоценные союзнички — с ножом за голенищем.
А теперь вспомним, как наша страна смотрела на свои отношения с ними. Напомню только два факта. В декабре 1944 года немцы нанесли страшный удар по войскам союзников в Арденнах, и те бросились наутек. Положение критическое. И Черчилль взывает к Сталину: «Маршал, погибаем. Выручай!» Тот мог бы ответить: «Ты, гад ползучий, водил меня за нос со Вторым фронтом три года. Вот теперь и спасайся, как можешь». Но товарищ Сталин не пожелал так отвечать: союзники ведь! И приказал ускорить начало Висло-Одерской наступательной операции. И она началась на восемь дней раньше первоначально намеченного срока. Восемь дней для такой масштабной операции — это огромно. И союзники были спасены.
Второй факт. На Ялтинской конференции мы обещали выступить против Японии через три месяца после окончания войны против Германии. Ведь можно было выдвинуть множество очень веских отговорок: войска устали, измотаны, против Японии их надо перебросить за тысячи верст, техника износилась и т. д. Но мы, своевременно денонсировав договор с Японией о ненападении, вступили в войну против нее день в день через три месяца, как обещали, — 8 августа 1945 года. Я предоставляю возможность тов. Познеру своим умом дойти, какую нравственную оценку заслуживают намеченные здесь пунктирно две политические линии.
Впрочем, оставим историю и, чтобы далеко не ходить, подумаем, каков нравственный уровень самого тов. Познера. Не будем здесь повторять всем хорошо известное, но уже несколько отдаленное: когда-то тов. Познер беспощадно разоблачал капитализм, в особенности американский, и оголтело восхвалял социализм, в особенности советский, а потом, когда власть захватил кровавый прохиндей Ельцин, стал столь же беспощадно разоблачать социализм и восхвалять капитализм. Нет, не будем в этом копаться. Обратимся к его новейшим высказываниям, рекомендациям, оценкам, обнародованным на всю страну в связи с англо-американской агрессией против Ирака.
Так вот, любезный, каждая ваша тирада, реплика и даже слово, сказанные по телевидению в эти дни, беспощадно обнажали перед страной облик абсолютно аморального американского прихвостня.
Чего стоит хотя бы ваш вопрос, обращенный 23 марта в самом начале передачи «Времена» к Андрею Кончаловскому: как же, мол, будет теперь с церемонией вручения киношного «Оскара», намеченной в Голливуде на этот день, не сорвется ли? В этом вопросе вся ваша человеческая суть. Идет война, под американскими бомбами, под английскими ракетами рушатся дома, полыхают пожары, льется кровь, гибнут люди, стонут раненые, стирается с земли одна из древнейших культур мира, а вы в тревоге за «Оскара», за эту цацку для честолюбцев… Вы были уверены, что раз перед вами кинорежиссер, к тому же работавший в Голливуде, то он непременно разделит с вами вашу подлую тревогу и, может быть, всю передачу удастся свести к обсуждению проблемы не американской агрессии, а американского «Оскара». Но это было так дико слышать и видеть, что Кончаловский весьма непарламентским образом тотчас послал вас куда подальше.
Но вам это как слону — дробинка, как носорогу — щелчок по носу, как бегемоту — Нагорная проповедь, как крокодилу — Кодекс строителя коммунизма. Вы тут же пустились в похвалы бандитским бомбам и ракетам: подумать только, была грандиозная бомбежка Багдада, и только один убитый! какая точность! какое совершенство! какой гуманизм!
Вашего восторга, естественно, никто не разделил, ибо в лучшем случае это был восторг идиота. Не можете ж вы не знать о таких образцах американской точности и гуманности, как в том же Багдаде во время войны из-за Кувейта попадание американской бомбы в убежище, где погибло около 400 женщин и детей; или — разрушение в Югославии здания китайского посольства и гибель нескольких журналистов; или — уничтожение ракетой в Афганистане людей, съехавшихся со всей округи на свадьбу; или… Да ведь этому конца нет!
Надо заметить, что поначалу среди наших телевизионных угодников прогресса словно началось соревнование за наиболее деликатное словцо о разбое. В. Кондратьев, находясь в эти дни там, в США, и Т. Миткова, пока остающаяся здесь, в России, твердили о «точечных ударах»; В. Сухой, гуляя в Вашингтоне вокруг Белого дома, измыслил «хирургические»; а Е. Андреева, у которой буквально все и даже кое-что сверх того написано на лице, видимо, по аналогии с адресной материальной помощью, о которой у нас ныне много говорят, пустила в оборот даже «адресные удары» ракет и бомб. Интересно, по какому адресу живет она сама. Если узнаю, непременно сообщу американскому министру Рамсфелду и его генералам…
Однако дня через два, когда все увидели, что заморские вояки сбивают свои вертолеты и порой не могут попасть не только в Багдад, но даже в Ирак и шлют свои ракеты и бомбы в соседние страны, тогда упомянутые спецназовцы прекратили наконец свою хирургически-терапевтическую болтовню.
Но нет никакой уверенности, что прекратит и обвиняемый Познер, ибо его полная аморальность самым достослезным образом усугубляется еще и просто неспособностью соображать. Судите сами. Он сказал: вот в свое время отрекся от престола царь Николай, ушел со сцены Горбачев. Так почему бы не уйти и Саддаму Хусейну? Первое, что тут хочется сказать: «А почему бы вам, обвиняемый Познер, не показать пример Хусейну? Ведь его, как мы теперь воочию видим, многие глубоко уважают. А кто уважает вас? Назовите хоть кого-нибудь». Не соображает, что ведь названные им события происходили совершенно в иной обстановке.
Николай двадцать лет вел страну дорогой позора: довел до двух войн, бездарно проигранных, до двух революций, а половину его царствования составили голодные года. Его отречения требовали даже ближайшие родственники. Что же ему оставалось, как не уйти?! После этого и английские родственники отказались его принять. А Горбачев? Да если бы он не сгинул, Ельцин назначил бы его директором «уголка Дурова» и заставил бы выступать перед школьниками вместе с учеными петухами и дрессированными морскими свинками.
Нет, товарищ Познер, все убеждает в том, что вам вслед за Шустером пора в отставку. Да не забудьте взять с собой Сванидзе, а он подхватит Миткову.
Москва 2003
Зубы дракона
11 декабря прошлого года (накануне Дня ельцинской конституции) в телепередаче, где принимали участие в числе других Г. Зюганов и Л. Слиска, эта думская дама сказанула: «Сейчас, при Путине, простому народу живется куда лучше, чем при любом Генеральном секретаре ЦК КПСС во времена Советской власти». Почему тотчас после этих слов не появилась в студии тень хотя бы Константина Устиновича Черненко и на глазах всего народа не задушила думскую даму, остается загадкой. Как непонятно и то, почему после признания этой же Слиски «Буш нравится мне как мужчина», сделанного с трибуны Думы в разгар бандитской расправы англо-американцев над Ираком, в зал заседаний не ворвался Аяцков и на почве ревности не задушил эту политикессу вторично. Как видите, в жизни немало загадок.
Гораздо больше, чем ситуация вокруг Ирака и Слиски, меня удивили участники имевшей место 13 мая телепередачи «Основной инстинкт», посвященной терроризму. Не самый борзый из них, Александр Асмолов, призывавший и законопослушных граждан, и убийц к толерантности, то бишь к взаимной терпимости и просвещению. И не Александр Змеевский, убеждавший нас начать «битву за умы» террористов, то есть опять же просвещать их в духе гуманизма. И не Олег Миронов, считающий, что терроризм — это результат некоторых явных упущений воспитательной работы, в частности, весенней посевной кампании, когда следовало гуще сеять разумное, доброе, вечное. И не Арон Гамбург, прискакавший из Тель-Авива, умильно и назидательно просвещавший нас, что в Израиле отменена смертная казнь для террористов. Ну с ним-то я бы поспорил, но за меня это сделал генерал МВД Аркадий Баскаев. Он сказал примерно так: «Какая смертная казнь, какая отмена ее, если, во-первых, палестинские террористы сами взрывают себя, т. е. сами вершат над собой смертную казнь; во-вторых, на другой же день или даже через несколько часов после теракта, как это было вчера в ответ на ранение трех израильтян, вы обрушиваете против палестинцев самолеты, танки, бульдозеры, и они „точечными ударами“ крушат все — и виновных, и невинных, и их жилища. И это неизмеримо больше человеческого и материального урона, который нанесен вам». Арон не был, естественно, смущен разоблачением своего лицемерия, но возразить ему было нечего. Ему оставалось только в конце передачи отрадно провозгласить: «За мир во всем мире!»
Конечно, достойны великого изумления эти уже весьма пожилые, местами и облысевшие люди — бывшие министры, депутаты Думы, директора каких-то важных учреждений, просто профессиональные мудрецы первой гильдии, считающие, что терроризм — результат плохого воспитания и непросвещенности, что террористы — это люди, не прочитавшие в свое время «Аленький цветочек» Аксакова. Хоть бы помозговали: разве плохо был воспитан и образован, допустим, сын действительного статского советника и кавалера Станислава Первой степени Александр Ульянов, принимавший участие в подготовке покушения на Александра Третьего? Мыслители! Терроризм — это политическое явление, его организаторы ставят перед собой политические цели. Тот же Ульянов в последнем слове на суде сказал: «В России всегда найдутся люди, для которых не составляет задачи пожертвовать своей жизнью ради блага народа». А вы изображаете какой-то абстрактный, неизвестно как, почему, откуда и зачем возникший «мировой терроризм»! Вернее, вам навязали, что совсем не трудно при вашей умственной слабосильности, такое представление о нем американцы, которые сами «всю дорогу» занимались не чем иным, как политическим террором во всем мире.
Достаточно одного факта, о котором на митинге 1 Мая в Гаване напомнил великий борец Фидель Кастро: нападение США на Вьетнам, где они «убили четыре миллиона вьетнамцев, не считая раненых… Предлог: Вьетнам — бедная, отсталая страна в 10 тысячах километров от США, она представляла-де угрозу для безопасности этой страны». Миру был явлен классический и грандиозный, хотя и позорно провалившийся, пример государственного терроризма, который мог бы навсегда излечить от СШАлюбия души Слиски, Явлинского, Чубайса, Немцова, Новодворской и Федулова, если бы души у них были.
Вот такой гостерроризм США и вызвал ответный терроризм против них во всем мире. А в России терроризм породили государственный переворот 1993 года и Ельцин — своей малограмотной, шкурной, злобной политикой против всего советского народа и, в частности, против чеченского, за что и получил от Путина пожизненное обитание в раю в окружении ангелов с «калашниковым» за плечами и высшую государственную награду.
Итак, злой дух выпущен из бутылки и умножился в огромных размерах, распространился на неоглядных просторах — пропорционально наглости, бесстыдству и невежеству правителей США и России. Вот почему гораздо больше, чем сюсюканье лысеньких умников о толерантности, меня изумило, что на вопрос «Боитесь ли вы оказаться жертвой террора?» 36 процентов участников передачи бодро ответили: «Нет!» Чем это объяснить? Ведь совсем недавно, можно сказать, на их глазах погибло в театральном центре на Дубровке 129 человек — не политиков, не чиновников или дельцов, ворочающих деньжищами, не солдат, не милиционеров, а просто любителей эстрады. Чуть позже, год назад, на демонстрации в День Победы в Каспийске — 47 человек. Потом разбились несколько вертолетов — и никто не доказал, что тут виновата техника. Уже после в якутском приюте и в Махачкале в школе живьем сгорели 52 ребенка — и никто не доказал, что это были случайные пожары. Накануне передачи в чеченском селе Знаменское в результате теракта погибло 59 соотечественников, а в самый день передачи в Эр-Рияде, столице Саудовской Аравии, по одним сведениям, погибло от взрыва 34 человека, по другим — 90… Неужели эти 36 процентов оптимистов не способны представить себя в доме на Каширке, в захваченном террористами театре, в сбитом самолете или даже заложником в обычном рейсовом автобусе?..
Да, не понимают, не осознают они, какая туча, насыщенная грозой, нависла над Родиной.
Как только телевидение сообщило об убийстве депутата Госдумы Сергея Юшенкова — царство ему небесное! — на экраны ворвались его собратья, единомышленники и заголосили: «Политическое убийство!.. Какой яркий был политик!.. Ярче красавицы Новодворской!.. Ни финансов, ни балансов… Святой был человек. Как мать Тереза. И до чего был страшен для реакционеров!.. Страшнее Федулова!.. Политическое убийство!.. Политическое!..» И тут же следовали горестные аналогии: великая Галина Старовойтова… бесподобный Владимир Головлев… несравненный Александр Яковлев… Правда, последнего во время презентации его очередного нетленного сочинения одна милая девушка всего лишь отхлестала по физиономии букетом цветов, предназначавшимся как бы для подношения, но все равно — жертва террора.
Ах, как избирательна у них память! Только своих и помнят. А ведь первыми-то жертвами террора пали коммунисты. Еще в советское время в кабинет главного редактора Калужской областной коммунистической газеты Фомина ворвался мерзавец и выстрелом из обреза убил честного человека. А из депутатов Госдумы одним из первых убили незабвенного Валентина Семеновича Мартемьянова, тоже коммуниста.
Эти убийства имеют свое гнусное, но вполне логичное объяснение. Демократы во главе с «лучшим немцем», а потом — с «лучшим американцем» развернули во всех захваченных ими СМИ такую яростную и злобную травлю коммунистов, валили на них столь тяжкие преступления, что иные простодушные люди, по советскому обыкновению привыкшие верить любому слову из громкоговорителя, с телеэкрана или в газете, приходили в неистовство, теряли разум и самообладание от посеянной и взращенной в их душах ненависти к коммунистам. Вспомните хотя бы Е. Альбац. Она истошно и неутомимо верещала: «Большевики уничтожили 66 миллионов!
Почитайте Солженицына, этого святого пророка»… Но сам пророк в это время добрался уже до 110 миллионов. А неужели забыли вы передачку по радио, в которой ведущая спрашивает девочку: «Сонечка, ты могла бы выбить табуретку из-под ног коммуниста с петлей на шее?»
И Сонечка, наслышанная, что коммунисты уничтожили 110 миллионов ни в чем не повинных людей, отвечала: «Конечно, тетя. И с большой радостью». Можно понять и калужского убийцу с обрезом: отомщу, мол, я за десятки миллионов любимых соотечественников!..
Альбац куда-то исчезла с экранов телевидения, по слову поэта, «скрылась, смердя впустую», но дело ее живет. Совсем недавно, в середине апреля, депутат Госдумы Райков, примечательный только тем, что вместо «родина» говорит «лодина», а вместо «Россия» — «лоссия», на всю страну опять брякнул: «Коммунисты уничтожили столько народа, что еще удивительно, как сохранился генофонд». Еще удивительней, как в генофонде сохранился такой экземпляр, как Райков.
Ах, нет Райкина на этого Райкова! Героя Социалистического Труда Аркадия Райкина. Этот, с присущим ему изяществом, показал бы все умственное величие думского мудреца. Может быть, Райкин спросил бы Райкова: «Когда коммунисты пришли к власти, население страны составляло примерно 150 миллионов человек, что зафиксировано, кстати, знаменитой поэмой Маяковского, которая так и называлась — „150 миллионов“. А через семьдесят лет было уже около 300 миллионов, т. е. за это время население увеличилось в два раза. Как вы это объясните, если коммунисты уничтожили 110 миллионов?»
Так вот, когда убивали коммунистов, когда в Кишиневе убили русского школьника Диму только за то, что он говорил на родном языке, когда лилась кровь в Сумгаите, в Нагорном Карабахе, вы молчали, иные из вас потирали ручки, ибо уверены были, что вас, таких кудрявых, интеллигентных и прогрессивных, это никогда не коснется.
Вы раскололи общество на нищих и кровососов с мошной за рубежом, вы перессорили народы, создали в стране хаос, ваши президенты, министры и губернаторы, ваши касьяновы и грызловы оказались бездарны и беспомощны, невежественны и тупоумны, трусливы и бесстыдны, но вы, возведя трехметровые заборы вокруг своих особняков, наняв охрану, устроив сигнализацию по последнему слову шкурной техники, продолжали думать, что вас кошмар не затронет. И даже убийство Листьева, Старовойтовой, Маневича — это ведь ваши — не образумило вас, не заставило прекратить бесчисленные юбилеи, презентации, «юморины» и начать работать на благо страны.
Вот ваш любимец Задорнов, сын достойных и уважаемых родителей, которых я близко знавал по Коктебелю, хохмит и потешается по поводу того, что по каким-то его данным в какой-то срок в стране снизилось-де число изнасилований: «В чем дело? Неужто сдают позиции русские мужики?» Ах, слышала бы эту шуточку его матушка, если память не изменяет, Фаина Львовна… А вы хохотали, слушая его, опять-таки уверенные в своей неприкасаемости. Но что-то перестал Задорнов шутковать на тему изнасилований. Неужто попали в лапы насильников его жена или дочь и он наконец что-то понял? Ведь только так вы и способны соображать.
Теперь этот юморист вслед за покойным Амлинским и здравствующим в Америке Альперовичем (Дружников) принялся с улыбочкой поносить Павлика Морозова. Опять не соображает, что зверюги, зарезавшие в лесу отрока и его младшего брата за то лишь, что Павлик встал на защиту родной матери, над которой глумился негодяй-отец, что той же самой породы зверюги могут хоть сегодня зарезать, пристрелить или взорвать и задорновских детей, и его самого, причем не в темном лесу, не в подворотне, а на сияющей огнями улице Горького или в «Президент-отеле».
Разве ничего не слышал о 129 убитых в театре на Дубровке? В театре!
Плохо соображая, что творится в стране, вы лишь давали обещания да клятвы по случаю убийств. Плюшевый Степашин клялся, давал слово офицера освободить похищенного генерала Шпигуна, Чубайс торжественно обещал над гробом Маневича найти его убийц, Новодворская божилась, что сохранит и себя, и демократию в нетронутости.
Никто не сдержал слово: Шпигун погиб, убийцы Маневича не найдены, и Новодворская, говорят, уже утратила то единственное, что сближало ее с Жанной д’Арк…
Вы бросили в лагерь Эдуарда Лимонова, схваченного по обвинению в организации заговора с целью воссоединить братские народы России и Казахстана. Но я скажу вам прямо: если бы мог, я организовал бы такой заговор с такой именно целью.
Кто такие Кох, Чубайс, Немцов?
Однажды в телевизионном споре со Светланой Горячевой этот Чубайс заявил, что французская «линия Мажино», немецкая «линия Зигфрида», финская «линия Маннергейма», естественно, были обращены вовне, т. е. в сторону предполагаемого противника, а вот, мол, «линия Сталина» — не вовне, а внутрь страны.
Что такое? Почему? Зачем? А затем, говорит, чтобы население не убежало за границу. И гневно воскликнул: «Что ж это была за страна!» Ну ведь полный Митрофан! И что ж это за власть, при которой такие делают карьеру И какую! Не соображает даже того, что позорит и выставляет на посмешище своего восьмидесятипятилетнего папашу, Бориса Матвеевича. Тот служил в армии, был политруком, участвовал в войне, дослужился до полковника. Ведь люди могут подумать, что именно он втемяшил сыночку мысль о «линии Сталина», обращенной внутрь страны. Горячева должна была срочно вызвать «скорую» и отправить Чубайса в психушку, а она оторопела от его наглости, и только.
А совсем недавно, 10 апреля, Чубайс выступал на одном совещании в Красноярске и между прочим сказал: «Десять лет назад мы выглядели полными идиотами». Кто оспорит? Он сам тут же дал и веские доказательства этого. Вот расхвастался:
«За эти 12 лет мне не раз приходилось начинать делать то, о чем все в один голос говорили: „В России это невозможно. Частная собственность в России? Нет, нет, нет. Приватизация? Нет, нет. Энергетика? Да вы что! Это же святая святых. Да никогда в жизни… Я начинал. Я делал“».
Конечно, это человек уникальный в своей наглости. О разбое, об ограблении народа, о разрушении экономики, о глумлении над страной говорит как о великих победах гуманизма. Ну создали вы с дружком Гайдаром частную собственность с помощью жульнической приватизации — и в чьих она руках оказалась? Березовского да Ходорковского, Гусинского да Свинского, Абрамовича да Шулеровича… За бесценок они расхватали колоссальные богатства державы, как данные нам Богом, так и созданные народом почти уже целиком за годы Советской власти. Чем же ты хвастаешься?
Дальше: «Прилетел я в Красноярск. Встречают меня в аэропорту два десятка трудящихся с плакатом „ЧУБАЙС — ПАЛАЧ РОССИИ!“ Все правильно, все на месте, все как надо. Однако это уже не массы. Ведь я помню десятки и сотни тысяч протестующих. До 400 тысяч! Полные площади!.. Россия сейчас — другая страна»…
Все видит, все помнит — и ничего не соображает. Да, выходили по 400 тысяч. Почему? Да потому, что верили правителям, надеялись, что они обратят внимание на такие массовые манифестации, помогут, защитят, призовут кого надо к ответу. Не могли и подумать, что у власти — ничтожества, предатели страны, враги народа. Теперь наконец поняли это. Потому и выродились многотысячные митинги в пикеты из двадцати человек. В самом деле, чего шуметь в 400 тысяч глоток: «Чубайс — убийца!», если сам президент публично заявляет о своем «глубоком уважении» к прохвосту. Значит, убирать надо обоих. Как? Об этом народ и размышляет ныне…
А Немцов? В декабре 2000 года он на всю страну прокукарекал по телевидению: «В XXI век — без СПИДа и коммунистов!» Это не факт наглого экстремизма? Это как же он мечтает освободиться от коммунистов? Куда их деть — выслать, расстрелять, перевешать, уморить голодом? Президент или прокурор, или кто-то из министров обязаны были привлечь к ответу провокатора за оскорбление миллионов граждан страны, за призыв ликвидировать их. А что они, отцы Отечества? Они точили лясы об экстремизме, о законодательной базе для борьбы с ним и, как всегда, хлопали ушами, делали вид, что ничего не произошло, что никакого Немцова они не знают и о подлой выходке его они не слышали. Не дождавшись, пока они проснутся, я от имени коммунистов ответил: «В XXI век — без Немцова и сифилиса!» Мой призыв несопоставим с немцовским по гуманности: я имел в виду лишь одного красавца Борю, а он призывал к ликвидации тысяч и миллионов сограждан. Так вот, я, твердокаменный коммунист, чтущий устав партии, сумел обуздать свои чувства, дать, как говорится, адекватный ответ — и этим ограничился, но ведь могут найтись люди, которые не сумеют совладать с охватившей их ненавистью к оскорбителю. И что тогда с красавчиком может случиться? А очень опасных людей из-за хаоса жизни, личного неустройства, непрекращающегося издевательства над народом с каждым днем все больше, и они все решительней, все безрассудней, все отчаянней. «Демократы» посеяли зубы свиньи, а взошли зубы дракона.
За их грязную клевету на наш народ, за ограбление Родины я с удовольствем и Коха, и Немцова, и Чубайса отдал бы в День Победы на съедение крокодилам Московского зоопарка. Пусть в этот день порадуются и они. Ах, каким наслаждением было бы видеть, как уже почти проглоченный Чубайс еще дрыгает ногами в пасти уроженца Лимпопо!.. Но, увы, это могли бы расценить как индивидуальный террор, а мы, коммунисты, не признаем такую тактику борьбы. Будем искать что-то другое…
Недавно в одной газете я прочитал:
«У телевизионного кривляки Андрея Малахова — оклад 5 тысяч долларов». Это раз в сорок больше, чем получаю я — фронтовик, инвалид, имеющий шестьдесят лет трудового стажа. Какие чувства я могу испытывать к этому пустозвону и к его начальству? Для большого, для подлинного таланта, для таких, допустим, людей, как Шолохов и Шостакович, Курчатов и Королев, Павел Корин и Уланова, Жуков и Рокоссовский, Райкин и Евгений Леонов, Ботвинник и Карпов, — для таких людей ничего было не жалко. Но Малахов? Что за фигура? Какой у него рост? Какой вес? Да и не только в его мизерности дело, главное-то — все наше телевидение прислуживает людоедскому режиму.
И ведь этот Малахов — самый низкооплачиваемый — получает всего пять тысяч долларов. А вот сколько тысяч долларов получают другие телекровососы: Галкин, Максимовская, Миткова и Осокин — 10–12, Михаил Ширвиндт и Якубович, которого президент сделал народным артистом, поставив его в один ряд с Шаляпиным и Качаловым, — 15–20, Шустер — 25, Сванидзе — около 30, Сорокина — 30, Познер — 35, Киселев — 50–55… Я бы их всех собрал в одну кучу и под угрозой расстрела на месте загнал в Останкинскую башню, а там, постепенно поднимаясь на лифте, стал бы поштучно сбрасывать с высоты, соответствующей их окладу. Но, увы, коммунистическая идеология запрещает мне такую жестокость.
Однако вернемся к Сергею Юшенкову. 23 апреля по телевидению радостно объявили: «Пойман предполагаемый убийца! У него имелась мотивация. Его отец судился с Юшенковым и получил полгода срока. Вот сынок и отомстил». Что-то уж очень быстро поймали, подозрительно. Даже сын убитого — Алексей высмеял грызловских молодцов: «Им надо было поставить галочку к заседанию Думы, посвященному борьбе с преступностью. Вот и поставили». И потом, что за мотивация? Какое низкое представление о человеческой природе! Подумаешь, полгода посидел. И за это убить можно?… Меня, например, Валентин Оскоцкий, ныне лютый «демократ», а тогда — парторг журнала «Дружба народов», выпер с работы. Я оказался буквально на улице без копейки. А у меня жена беременная, за кооперативную квартиру платить надо… Так что ж, имелась мотивация укокошить Оскоцкого?.. Недавно встретил его у нашего дачного родника, за водичкой приперся ангел подколодный. И что же? Следуя коммунистической идеологии, я сказал ему дружелюбно: «Добрый день, Лев Давидович!»
Нет, торопыга Грызлов, ваша версия с самого начала шибала в нос липой. Моя гораздо правдоподобней. Дело в том, что не так давно, но раньше, чем Слиска, Юшенков решительно заявил по телевидению: «Люди стали жить лучше, чем при Советской власти». В год вымирает по миллиону, в стране тьмы и тьмы нищих, бомжей, беспризорников, ежегодно 14 тысяч убийств, возродились туберкулез, сифилис, холера, бушуют пожары, неистовствуют наводнения, рушатся жилища… А он уверяет: лучше! Представьте себе, что это слышит больной или безработный, или несколько месяцев не получающий зарплату, или человек, потерявший в наводнение все имущество, да еще у него только что отравился на Дубровке газом или сгорел в Махачкале ребенок… Что этот человек может испытывать, когда ему депутат Думы с телеэкрана говорит: «Жизнь стала лучше, господа!» Прокурор Москвы Михаил Авдюков заявил, что убийцей Юшенкова мог быть просто «неуравновешенный человек».
Что же вывело человека из равновесия? А вот это самое все, о чем шла речь…
Бывший председатель Совета Федерации, а ныне губернатор Орловской области Егор Строев недавно сказал: «Если мы пойдем (точнее, по-прежнему будем шагать. — В.Б.) по пути, предложенному правительством, завтра нас крестьяне топорами порубят».
Конечно, советник президента Глеб Иванович Павловский может сказать: «А-а, Строев! Подумаешь, мудрец из орловской деревни».
Хорошо, отвечу я, но вот что, Глеб Иванович, тоже недавно сказал несомненно ценимый вами мыслитель Борис Немцов, человек совсем иной породы и ориентации: «Россия беременна революцией!» А?.. Павловский и от этого может отмахнуться:
«Борис Ефимович — человек слишком эмоциональный, чтобы заниматься пророчествами». Я опять соглашусь: допустим, что так, хотя дельфийская Пифия тоже, помнится, не отличалась кротостью нрава. Но вот вам третий пример, уж совсем отличный от двух первых: не политик, не губернатор, не думский балабон, а женщина, поэтесса, жрица Афродиты и Аполлона, дитя добра и света Людмила Щипахина.
И вот что мы услышали от нее опять же совсем недавно, 13 мая: «Недалеко до взрыва. Жду всенародного возмущения. Надеюсь, оно близко:
И верю: в вихре алом От Пресни до Тверской С Интернационалом Воспрянет род людской».Это сказано, конечно, условно-поэтически: «От Пресни до Тверской». А если деловой прозой, то — «от Владивостока до Калининграда».
Вот, Глеб Иванович, перестаньте-ка фиглярствовать на телеэкране, это в передаче 17 мая покоробило даже Ирину Хакамаду, а лучше немедленно сообщите президенту: уже взошли зубы дракона, и их видят, и об этом предупреждают самые разные люди, обитающие и в губернской глубинке, и в Государственной думе, и на московском олимпе. А то ведь, знаете, как случается порой среди рода людского на исторических перекрестках…
…Утром 14 июля 1789 года, увидев из окна перед своим дворцом толпу, Людовик XIV, позевывая, удивленно воскликнул: «Что за толпа? Это бунт?!» Министр двора ответил ему: «Ваше величество, это революция». Лимит на нее во Франции не исчерпан… Через три года голова Людовика, а за ней и голова Марии-Антуанетты покатились в корзину… А ведь и Людовик и супруга его были не глупей нынешних обитателей Кремля, хотя он не служил в КГБ, а она не работала стюардессой…
Москва 2003
При слове «русский» он хватается за пистолет
21 января, выступая на заседании Думы, депутат от КПРФ Виктор Тюлькин обозвал президента трусом. Нет, нет, если точно, то не обозвал, а выразился достаточно деликатно: «президент играет роль труса». Играет! Должны же депутаты соображать, что это иносказание, аллегория…
Но все-таки Грызлов, Слиска, Жириновский и другие пламенные путинисты вздумали наказать депутата Тюлькина, невзирая в данном случае даже на то, что он ленинградец, земляк их обожаемого босса. Сперва предложили отправить Тюлькна в наручниках и с кляпом во рту на две недели в вытрезвитель. Наручники у Слиски в ридикюле нашлись, народный заботник Исаев из газет с текстом закона № 122 — навык! школа! — изготовил отличный кляп. Но тут кто-то сказал, что вытрезвители в процессе демократических реформ ликвидированы как пережиток, как символ сталинизма и переоборудованы под квартиры для депутатов фракции ЛДПР. И тогда Тюлькина на месяц лишили слова в Думе. Вот уж и не знаю точно, то ли на трибуну запрещено ему подниматься с речами, то ли даже и в буфете обязан он молчать, а имеет право, допустим, после яичницы со стаканом пива только блаженно крякнуть.
Но я бы лично и в Думе надел на него смирительную рубашку, наручники, вставил бы кляп и запретил крякать. В самом деле, да неужто государственный муж не понимает, что сомнительные аллегории в отношении президента недопустимы, что даже слова «президент» и «трус» в любой их комбинации непозволительно ставить в одной фразе, даже на одной странице. Ах, Виктор Аркадьевич, как же не учитывать подобные вещи! Только слепой может не видеть, только тупой не понимать, что президент наш герой, рыцарь, богатырь. Это можно было уразуметь с первых дней его правления.
Вспомните, подумайте… На его месте какой-нибудь мямля, став президентом, под напором темных сил ограбленного народа первым делом в страхе перед гневом соотечественников отдал бы под суд кровавую образину из Свердловска. А он? И не дрогнул. Смело пошел против народа, и не только грудью своей закрыл образину, но еще и Указом № 1 обеспечил ему и его родственникам, включая внуков, пожизненную неподсудность, неприкасаемость и обеспечил их резиденциями, дачами, машинами, охраной, если бы мог, даровал бы всему их кагалу даже бессмертие. И на все это он ежегодно и аккуратно выкладывает полтора миллиона долларов. (Правда, по рассеянности не из своего кармана, а из нашего).
Разве вы, Виктор Аркадьевич, способны были бы на такой безоглядно отчаянный и бескорыстный жест? Да ни за что! Вы послушно выполнили бы волю серых народных масс. Вы упекли бы образину в каталажку, а родичей выслали бы на Мадагаскар.
А как Путин поступил с Черномырдиным, которого даже нынешний американский президент всесветно объявил взяточником, над которым хохотала вся Европа, Америка и Африка, когда он вернул французским гобсекам 400 миллионов долларов царских долгов позапрошлого века? Этого балаганного шута, которому как раз заведовать бы вытрезвителем (конечно, после отбытия срока с конфискацией всего наворованного имущества), он, ничего не боясь, упрятал, скрыл от народа: направил Чрезвычайным и Полномочным послом на Украину, в республику, отношения с которой для нас важнее, чем с Америкой. Незаменимый, видите ли, дипломат выискался. Разглядеть в вороватом хмыре нового Чичерина, а то и князя Горчакова наших дней, — разве это не прозорливость ума, разве не душевная отвага? Такое назначение по смелости можно сопоставить разве что только с поступком патриарха Алексия II, в свое время назвавшего Ельцина не как-нибудь, а Владимиром Святым, Владимиром Красное Солнышко новой России. Или с откровением Марка Захарова, уподобившего писания этого «солнышка» романам Льва Толстого. Путин — из этой плеяды храбрецов.
Столь же бесстрашно укрыл президент и Павла Бородина, на которого в США в виде прикидки разок уже надевали наручники и приковывали к тюремной коечке. Его Путин отправил на кормление и для сохранности в Белоруссию. Помните, как он лез в мэры Москвы? «Да я! Да мы!..» Но оказался в спасительном Минске.
Перед поездкой в Китай беседовал Путин с журналистами. Они спросили: «Что вы считаете основным, главным, определяющим в деятельности политика?» Он, не моргнув глазом, ответил: «Главное, основополагающее — не врать!» Так и сказал: не следовать правде, не признавать ошибки, а именно не врать. Ах, как красиво! Но Боже милостивый, какая нужна еще и безумная отвага, чтобы на весь мир объявить это! Ведь все годы, что мы его видим и слышим (кажется, уже лет восемь), он только и делает, что напропалую врет как прямо, так и путем умолчаний, — и в мелочах, и в частностях, и в большом.
Вспомните хотя бы, что он сказал, когда чеченцы вторглись в Дагестан? «Они там бегают, как зайцы, но мы их быстро загоним куда надо». И куда загнал? В старинный Московский манеж и там всех зайцев до единого живьем зажарил. Правда, после этого зайцам удалось растерзать президента Кадырова, а позже кто-то устроил кровавое побоище в Беслане. Конечно, тут больше хвастовства и незнания дела, чем чистого вранья, но бесспорно то, что слабый духом человек не назвал бы чеченцев зайцами, не посмел бы.
А заметили вы, что Путин очень любит побалакать о прозрачности. Власть, политика, принимаемые решения — все, говорит, должно быть абсолютно прозрачно. Ну, как детская слеза, как речь того самого Черномырдина. И однажды, когда посадили в кутузку Гусинского, а президент был в Испании, его журналисты спрашивают, как, мол, и что. Он мог послать их ко всем чертям, не президентское, мол, это дело — сажать в тюрягу, но перед лицом цивилизованного сообщества опять не дрогнул и ответил так: «Я не могу связаться с генеральным прокурором». Ну, на кого это было рассчитано? Если уж прокурор, допустим, наклюкался до положения риз и лыка не вяжет, то ведь у него, как во всем мире, поди, полдюжины осведомленных замов, и это все знают. Где же прозрачность? Ее нет, но президента это не испугало, он смелый.
Нельзя забыть и такое: перед упомянутой поездкой в Китай взял и подарил китайцам 302 квадратных километра на Амуре. А с кем посоветовался? Кого хотя бы заранее известил? Думу? правительство? органы власти края? местное население? Три адмирала шлют ему открытое письмо: «Кто вам дал право? Как вы смеете? Это нарушение Конституции! Это предательство!» А он? Наплевал он самым героическим образом с Ивана Великого на всех, включая трех адмиралов, и поступил так, словно это не земля, оставленная нам предками, политая их потом и кровью, а его родовое поместье. Вот это прозрачность! Перед ней бледнеет мрак, под покровом которого Хрущев, потом Горбачев и Ельцин отдали Украине жемчужину Российской короны — Крым, опять же неоднократно омытый кровью наших дедов и отцов, а позже опять Горбачев, Ельцин и приблудный шельмец Шеварднадзе подарили Америке кусок шельфа Берингова моря размером с Францию, богатейший ископаемыми и рыбой? Хруща-мазницу и кацо иностранных дел понять еще можно, но ведь эти-то все трое — русские. И теперь жители Хабаровского края, у которых оттяпали указанные 302 кв. километра, негодуют, пишут гневные письма, выходят на митинги: у них там угодья, покосы, грибные и рыбные места, но демократское телевидение не смеет сообщать об этом: запрет! Да. телевидение у нас трусливое, но президент — храбрец!
А ведь эту территорию, между прочим, можно было бы в крайнем случае использовать для захоронения останков российских демократов во главе с их президентами, гайдарами-чубайсами и вдохновителями солженицынского образца. Какой роскошный погост мог бы получиться на берегу Амура! Там можно было бы и групповой памятник соорудить в виде хоровода. Вот взялись за ручки Хрущев, Горбачев, Ельцин, Шеварднадзе, Чубайс, Швыдкой, Путин, Солженицын и пляшут на русских косточках, и пляшут…
Как известно, от прямых открытых встреч с оппонентами Путин решительно увиливает, храбро плюет на вызовы. За пять лет президентства ни одного поединка даже во время выборной кампании! В Америке такого обмочили бы и заморозили. Но зато он обожает отеческие «беседы с народом», подстроенные прохиндеями телевидения, знающими, что надо отсеять и отобрать из множества тысяч вопросов. И вот во время последней задушевной беседушки с виртуальными ходоками какой-то безымянный дагестанец сказал ему, что в ходе думской предвыборной кампании кто-то по телевидению провозгласил: «Россия для русских!» Президент тут же вскинулся: «Безобразие! Как посмели? Я укажу прокуратуре!» Сказано было очень решительно, однако странно. Он же разведчик, да и любой руководитель, если считает такой лозунг недопустимым, должен бы спросить: «А кто так говорил? Представитель какой партии? По какому каналу телевидения?» Ведь, может быть, его просто шантажируют перед лицом всего народа. Но президент-разведчик не спросил даже имени этого дагестанца, а сразу, как известный титулярный советник Макар Девушкин, чиновник 9-го класса, известный своим простодушием, все принял за чистую монету, всему поверил. И хотя признался, что сам не слышал злокозненный лозунг (я, кстати, тоже), но уже смело и сурово грозит прокуратурой. Какая быстрая и нервная реакция при слове «русский». В США таких называют minuteman, т. е. человек ежеминутной готовности к подвигу отпора.
А между прочим в тех же разлюбезных США не какой-то безвестный телеоратор, а президент Джеймс Монро (1758–1831) в 1823 году не в пивной в Оклахоме, не в письме к возлюбленной, а в послании конгрессу провозгласил вот какую доктрину своей внешней политики: «Америка для американцев!» Видимо, в тогдашней конкретно-исторической ситуации это было разумно.
А какова ситуация ныне у нас? Фабрики, заводы, в том числе военные, целые отрасли хозяйства захватывают иностранцы, евреи и русские, потерявшие все русское и советское, как бывший космонавт, а ныне банкир Леонов или бывший хоккейный вратарь Третьяк, проголосовавший, пащенок, в Думе за отмену 7 ноября, праздника наших отцов и дедов!
Более четырехсот жителей деревни Давыдово Орехово-Зуевского района Московской области (Московской! Столичной!) криком кричат со страниц «Советской России»: «На территории обанкроченного завода сельхозмашин появилось несколько новых иностранных предприятий (ООО „Мишлен“, „Реквис“, „Акватон“, „Тегола Руфинг“ и др.), но устроиться на работу там смогли только пятьсот человек местных, остальные — иностранцы». Вот в чем дело-то, Макарушка: родину закабаляют и грабят чужеземцы. А ты протестующим против этого храбро грозишь прокуратурой. Значит, ты подручный этих пришельцев-захватчиков, проводник закабаления родины. И обрати внимание, что уже довел русских людей до того, что многие, как упомянутые жители деревни Давыдово, смирились с закабалением и возмущаются только тем, что нет рабской работы.
Кстати, в отмене праздника великого Октября уж особенно ясно обнаружилось невежество, тупоумие и холуйство всех этих думских «слизок». Призывают к единству народа, а сами же раскалывают его по самым болезненным линиям вплоть до оплаты за проезд в городском транспорте: москвич-фронтовик может не платить, а приезжий туляк-фронтовик плати. И отец народа с теми, кто это устроил! Ведь даже русское православие не запретило в свое время языческую масленицу, даже французы чтят свою Великую революцию, хотя она была гораздо более кровава, чем наша, даже Гитлер не запретил Первое мая, а объявил его Праздником труда. Но где им до Гитлера! Они соревнуются с ним только в одном: в истреблении народа России.
Ко всему этому не так давно показали по телевидению беседу президента с группой полярников. В ней участвовал Герой Советского Союза заместитель председателя Думы А. Н. Чилингаров. Рассказывая об одном мужественном эпизоде на Северном полюсе, он заметил: «Это только мы, русские, могли выдержать, выстоять и одолеть». И как опять взвился, как вскинулся Путин: «Почему русские? Кто вам сказал, что только они могут?» Прочитал Герою нотацию и чуть ли не обвинил в национализме. Видно по всему, что он всегда настороже по этому вопросу и в любой момент готов его задушить. При слове «русский», как Геббельс при слове «культура», тотчас хватается за пистолет.
Дорогой Артур Николаевич, неужели вам, Герою, выслушав эту нотацию, не захотелось послать учителя куда Макар телят не гонял? А еще лучше — прочитать бы ему наставление в таком духе: «Да, сударь, представьте себе, история свидетельствует, что именно только русские оказались способны устоять против иных вихрей и бурь ее, совершить то, что другим было не по силам. Неужели не слышали, что именно русский народ спас Европу от орд потомков Чингисхана и полчищ Наполеона. В последнем случае великий поэт сказал Европе:
Мы не признали наглой воли Того, под кем дрожали вы.И как дрожали-то во главе с папой Римским! А русские-то топ-топ и до Парижа дошагали. Неужели не слышал?»
А советский народ, стержнем которого, извините за грубость, был русский народ, разгромил Гитлера, под которым опять распростерлась та же прогрессивная Европа со всею музыкой своей? А посмотрите в другую сторону. Только советские русские в 30-е годы прошлого века, ошарашив весь мир, сумели сигануть из Москвы через Северный полюс в Америку.
А уж дальше на вашей памяти было, могли бы хоть это знать… Русский парень на космическом корабле, построенном советскими учеными и инженерами, первым вырвался в космос. И советские люди первыми в мире смастачили водородную бомбу, а потом первыми построили атомоходы «Ленин» (1959), «Арктика» (1975), «Сибирь» (1977), «Россия» (1986). Хватит? А то можно напомнить еще о многом. И все это было результатом того, что русский народ первый в мире совершил социалистическую революцию и в союзе со всеми народами страны мы построили социализм, в удушении коего вы со шкурником Собчаком и полоумным Ельциным приняли посильное участие.
В прошлом году на моем юбилейном вечере в ЦДЛ (между прочим я посылал Путину пригласительный билет на два лица в третьем ряду — не снизошел, ему важнее сбегать на могилу того же Собчака или нагрянуть в гости к Хазанову) меня спросили: «Вы уверены, что Путин русский?» Я ответил, что уверен: у Бога всего много. Уверен, хотя он за все время не сказал ни одного доброго слова о русском народе и советском времени с его великими свершениями. Наоборот, то и дело поносит. И не может сообразить, что ведь до сих пор и дышит свободно вместе с супругой, дочками да собачками только благодаря атомному оружию, созданному советской властью, коммунистами.
Не только, говорю, не соображает это, но недавно еще и заявил, например, что хватит, мол, болтать о нашей тысячелетней истории (которую он знает на уровне Хакамады), а надо добиваться конкурентоспособности каждого города, каждого предприятия, каждого отдельного человека, т. е. призвал нас стремиться не к содружеству, не к единению, не к взаимопомощи, а только к конкуренции, к тому, как обогнать, а то и задушить другого. Иначе говоря, русский по духу коммунистический девиз «человек человеку друг, товарищ и брат» Путин смело хочет заменить и решительно заменяет девизом капиталистических джунглей: «человек человеку — волк».
А раньше он вырвал из контекста статьи и контекста истории слова Ленина «русский человек плохой работник» и сунул народу под нос. Понюхай, мол. А это все равно, что взять слова Пушкина «черт догадал меня родиться в России» и на этом основании великого национального поэта объявить русофобом. У Ленина речь о том, что в развитых странах работают лучше, т. е. эффективней, ибо там высокая техника, которой не было в царской России. Хоть почитал бы воспоминания Горького о Ленине, узнал бы, как он действительно думал о русском человеке.
Но где там читать Горького, он Грызлова слушает, а это думское чучело вслед за Троцким долдонит: «Ленин был за поражение России в Первой мировой войне». В августе 1915 года, когда война уже разразилась, Ленин специально для Троцкого и Грызлова писал: «Во всех империалистических странах пролетариат должен теперь желать поражения своему правительству». Не в России только, а ВО ВСЕХ! Такое решение было принято социал-демократическими партиями воюющих стран. В конкретных исторических условиях того времени это было формой борьбы против мировой войны. И Ленин настаивал на последовательном выполнении всеми этого решения, но, увы, в Европе нашлись отступники и ренегаты.
А в другой раз, выйдя на международную орбиту, Путин заявил, послушно повторяя антисоветский вздор Буша, что после войны Советский Союз так напугал своей мощью бедненький Запад, что тот вынужден был создать военный блок НАТО. Это не просто глупость и невежество, а злобная клевета обезумевшего от храбрости президента на свою страну. У Запада во главе с Америкой было тогда огромное военное преимущество. Достаточно сказать, что США уже имели атомную бомбу и показали ее страшную разрушительную мощь в Хиросиме и Нагасаки, а их военные базы, как и сейчас, окружали нашу страну, и был у них разработан план атомной бомбардировки ста советских городов. И несмотря на все это они создали в 1949 году блок НАТО, еще больше усиливавший Запад. А мы ответили на это Варшавским Договором лишь в 1955 году. Причем только после того, как Запад нарушил имевшуюся договоренность о ФРГ и принял ее в НАТО.
Конечно, есть вещи, которые Путин хотел бы сделать, но не может; и есть вещи, которые он не хотел бы делать, однако вынужден. Но зачем клеветать-то на свою родину? И не думаю, что Буш заставил его отменить праздник 7 ноября. Нет, такие вещи он делает по зову собственной души.
Вот еще пример такого же следования зову души. Недавно на встрече с президентами республик СНГ Путин сурово и смело отчитал одного русского министра. заикнувшегося было о лидерстве России на постсоветском пространстве. И думать, дескать, не смейте!.. Можно ли найти в мире еще хоть одного президента, который и сам не желал бы лидерства своей страны в том или ином регионе, в той или иной области, но еще и осмелился бы запретить своим министрам думать об этом? Такое впечатление, что в припадке храбрости просто не соображает, что лепечет при всем народе. Но хочет того Макар Девушкин или нет, а с нашими 17 миллионами квадратных километров территории и их недрами, с населением под 150 миллионов человек, с нашим духовным потенциалом, с нашей культурой и наукой Россия была в СССР и осталась в СНГ ли-де-ром. Хоть ты лопни, Макар!
Путин не знает ни прошлого страны, ни настоящего. Потому и речи его всегда пусты, в них ничего конкретного, одни поучения, прописные истины, призывы да обещания. Сравните их с речами Лукашенко. У того всегда упоминаются конкретные предприятия, заводы, колхозы, учреждения, имена руководителей. Это речи хозяина и работника, а тут — ходока по ковровым дорожкам.
Был еще и такой умопомрачительный факт. Когда в 2001 году после воздушных атак в Нью-Йорке и Вашингтоне американцы вздумали устроить военные базы в бывших среднеазиатских республиках СССР, то туда поехал Путин. Естественно, все нормальные граждане России были уверены, что их любимый президент хочет поддержать эти республики в их сопротивлении американской наглости. Оказалось, совсем наоборот! Об этом, будучи позже в США, заявил сам министр обороны Иванов, такой же тертый смельчак. По одному вопросу у него тогда зашел спор с американцами, и он брякнул прямо в телевизионную камеру: «Эх, вы! А ведь наш президент уговаривал и уговорил президентов Узбекистана, Киргизии и Таджикистана предоставить вам базы!» Значит, те сопротивлялись и ждали поддержки от Путина, а тот… Да ведь это же прямое предательство своей страны, интересы которой он клялся защищать.
Но каков уровень и министра! Он и не понял, что сморозил, что проболтался о предательском лакействе своего президента, которое от граждан родной страны да и от всего мира лучше бы скрыть.
Вообще министр Иванов и его генералы поражают воображение. В середине февраля Иванов объявил, что у нас создано какое-то чудо-оружие, которое полностью обеспечивает безопасность нашей страны. Раньше разным видам оружия давали русские имена: «катюша», «ишачок», «кукурузник», а теперь вдруг — «искандер». С какой стати? А главное, если, оружие создано, то зачем об этом шуметь на весь белый свет? Тем более, что оно, оказывается, еще даже не прошло испытание? Знает ли военный министр, что существуют военная тайна, военная хитрость, что есть оружие дезинформации и т. д.? Ты прежде изготовь оружие, поставь его в войска, обучи управлять им, а уж потом звони. Но Иванов или, как Путин, считает, что во всем с самого начала должна быть прозрачность, или как Новодворская, думает, что главное в жизни — гласность? Известно ли ему, когда Трумэн сообщил Сталину об атомной бомбе и как тот принял эту угрожающую новость? Запишите, Иванов: это произошло на Берлинской конференции 2 августа 1945 года за четыре дня до бомбежки Хиросимы.
Сталин же так встретил новость, что олух Трумэн остался в уверенности, будто Иосиф Виссарионович ничего не понял. А у нас в это время полным ходом шла работа над созданием бомбы, и через четыре года мы ее получили. Вот что такое военная тайна и политика, министр Иванов. Или вы рассчитывали своим сообщением подкрепить Путина на предстоящих переговорах с Бушем в Братиславе? Лучше приказали бы с помощью «искандера» разбомбить Коха за то, что этот подонок призывал Запад послать несколько дивизий и захватить наше атомное оружие. А заодно — и дом телевизионной стервы Сорокиной, которая тут же предоставила этому фашистскому недобитку эфир, и он повторил свои русофобские бредни на весь белый свет.
У такого храброго министра и генералы храбрые. 21 февраля генерал Шабалкин известил по телевидению, что в Дагестане идет преследование нескольких групп чеченских боевиков, сообщил, их численность, их путь, и что бандитов ждут засады. Гласность превыше всего! Президент поздравил генерала. А на другой день в схватке с чеченцами погибло девять наших солдат, они же потеряли одного.
10 февраля при вручении фронтовикам Великой Отечественной войны советских наград, по разным причинам неполученных своевременно, Путин сказал: «Мы будем давать отпор любым попыткам исказить правду о войне, оболгать ее героев». Очередное храброе вранье. То же самое он говорил еще 22 июня 2001 года. Прошло почти четыре года, поток лжи об Отечественной войне, клеветы на ее участников все нарастал и нарастал в виде бесчисленных публикаций и целой орды таких фильмов, как «Штрафбат», «Диверсант», «Враг у ворот», «Московская сага», «Дети Арбата» и т. д. И что же президент или члены его правительства, что военный министр Иванов или начальник Генштаба Балуевский? Все они мужественно молчат, словно, как граждане какой-то другой страны, словно это их и не касается. А ведь время от времени и все чаще что-то лепечут о патриотическом воспитании. Если верховный главнокомандующий, военный министр и начальник Генштаба не смеют вступить даже в словесное сражение для защиты армии и истории, чего от них ждать в случае настоящей войны! Обдрищутся — и все!
Мало того, президент сам принимает участие в кампании клеветы на Великую Отечественную войну, как и в защите иностранных захватчиков нашей экономики. Это же он, храбрец, назвал великую Сталинградскую битву «эпизодом Второй мировой войны». Это же он, бесстрашный, заявил, что в Великую Отечественную солдаты шли в бой и на подвиг только под дулами заградотрядов. То же самое мы видим в малограмотном и лживом фильме «Штрафбат». Так вот, разве не требуется смелость, чтобы на глазах всего народа выступить подпевалой клеветника?
Но Путину и этого показалось мало. Он, как рассказал недавно Валентин Распутин, бесстрашно добрался и до Куликовской битвы. Заявил, что там «не все так просто», что, оказывается, решающую роль в нашей победе сыграла татарская конница, а вовсе не воины Дмитрия Донского. Почти семьсот лет никто, включая Татищева, Карамзина, Соловьева, не мог это установить, и вот только Путин со своими советниками, вроде Павловского и Радзинского, докопались до истины. И потому перестаньте, мол, вы, русские пентюхи, гордиться этой победой. Дайте срок, он храбро доберется и до Ледового побоища 1242 года и объяснит нам, что этой победой над немецкими захватчиками мы обязаны не нашим предкам, воинам Александра Невского, а чуди белоглазой. Ничего удивительного! Упразднили же они орден Александра Невского, как и ордена Суворова, Ушакова, Кутузова, Нахимова…
Президент Путин не только не знает и не понимает роли русского народа в стране и в мире, он не понимает, не знает и того, какой была страна, в которой он прожил большую часть жизни. Это уж так наглядно показал закон № 122 о монетизации льгот. Путин заявил, что в советское время льготами пользовались лишь 10 % народа, остальные не имели никаких льгот, и вот, дескать, мы, народные радетели, восстанавливаем справедливость. Академик Д. С. Львов крикнул ему со страниц «Литературной газеты»: «Это неверно! 100 процентов населения России и СССР были льготниками. Льготы имели все. Для всех было бесплатным медицинское обслуживание, все бесплатно получали образование. К тому же на Западе всегда удивлялись нашему крайне низкому уровню оплаты жилья, проезда в общественном транспорте и т. д.». Сама система социализма благодаря своим великим созидательным возможностям — это система льготной жизни для всей страны, для всего народа.
Путин теперь уже немало поездил по белу свету. Пусть бы указал нам хоть одну страну, где бесплатно лечат и бесплатно учат. Пусть назвал бы хоть один город, где плата за жилье составляет 3–5 процентов дохода семьи, как было в стране социализма. У нас за пять копеек можно было весь день кататься в метро и сделать сколько угодно пересадок. Может быть, в Нью-Йорке или Лондоне тоже так? Пошлите туда директора ФСБ Патрушева, пусть разведает. Но и без разведчиков известно, например, что там при каждой пересадке взимается новая плата — и не пять копеек.
Академик Львов говорит: «Оставлена советская зарплата, а на все товары и услуги цены отпустили, и они тут же устремились к мировым. А это означает разорение большей части народа (Не забудьте первограбителя: малограмотный прохвост Гайдар. — Авт.). В этих условиях проводить монетизацию льгот — преступление. В нашей экономической политике все вверх ногами. Люди, принимающие решения, ничего не читают и не желают ничего знать».
Да, именно такие люди окружают президента и проводят преступную политику, но он этого не видит. Почему? Да потому, что сам такой.
22 февраля перед отъездом в Братиславу в беседе с журналистами Путин гордо и смело заявил: «Четырнадцать лет тому назад мы выбрали демократию и никуда с этого пути не свернем». Сударь, вы не демократию выбрали, а пучину говна. Фигурально выражаясь, перед вами был величайший в мире, но в последние годы несколько засоренный водоем, допустим, некий Байкал. Надо было заняться очисткой, чтобы вернуть воде кристальную чистоту. Работа предстояла трудная, хлопотная, долгая. Но вы к ней неспособны, не умеете, не знаете ее. Но вам во что бы то ни стало хотелось чего-то нового, притом тотчас. И вот вместо очистки с помощью своих реформ вы принялись гадить в Байкал. Теперь он уже полный. И в своем говне вы пытаетесь утопить великий советский народ, прежде всего — русских. Спросил бы в Братиславе у Буша об этом. Он подтвердил бы.
Но это Путина не беспокоит, дни и ночи барахтаясь в загаженном Байкале, он думает о другом. Об этом «векам, истории и мирозданью» он поведал на недавних международных церемониях в Освенциме: «Мы обязаны в один голос заявить нынешним и будущим поколениям: никто не может и не имеет права быть равнодушным к антисемитизму, национализму, ксенофобии расовой и религиозной нетерпимости» (ЛГ № 4’05). Антисемитизм у него на первом месте, как главная опасность в родной стране, где евреи за спинами русских олухов сыграли важнейшую роль в невиданном ограблении народа. Антисемитизм главная забота Путина, он ему спать не дает, а для русофобии и места в речи не нашлось.
Валерий Бурт, из статьи которого я взял приведенную цитату, в ужасе: «По данным социологов, 15–16 % опрошенных считают погромы необходимыми, а 45 % верят в антисемитские мифы и сочувственно относятся к националистическим лозунгам».
Во-первых, что это за социологи? Ведь принято указывать: ВЦИОМ и т. п. Почему же здесь не названы? Во-вторых, кто эти опрошенные? Может, палестинцы? В-третьих, сколько их было и когда проводился опрос? В четвертых, неужели так и было сформулировано: «Считаете ли вы погромы необходимыми?» Наконец, что такое националистические лозунги? Если я скажу «Убрать бы из телевидения Познера, Сванидзе, Миткову, Якубовича, Ноткина, Дубовицкую, Осокина, Толстую, Соловьева, Суханова!» — это национализм?
Но Бурт продолжает нагнетать кошмар: «День ото дня множится число гонителей евреев». Но назвал бы хоть одного гонителя? И откуда таинственные гонители выгнали евреев — с того же телевидения и радио? из кино и театров? из газет и журналов?
Так вот, не сложилось ли у президента мнение по еврейскому вопросу по статям В. Бурта? Похоже…
Впрочем, всего этого можно было и не говорить. Для исчерпывающей в этом вопросе характеристики Путина достаточно назвать лишь одно имя из его правительственного окружения: Швыдкой. Этого невежественного наглеца, постоянно оскорбляющего русский народ и разжигающего антисемитизм, Путин много лет держал на посту министра культуры, да и теперь вместо того, чтобы посадить прохвоста на скамью подсудимых вместе с Кохом, как во Франции собираются посадить за антисемитизм Жан-Мари Ле Пена, Швыдкому предоставили еженедельную часовую программу на телевидении, где он продолжает свое подлое русофобское дело.
Нет, Виктор Аркадьевич, Путин не трус, он — бесстрашный швыдковский прихвостень. Так и останется в истории.
Москва 2004
Комментарии к книге «На службе Отечеству!», Владимир Сергеевич Бушин
Всего 0 комментариев