«Немецкий Орден»

Немецкий Орден (fb2) - Немецкий Орден [Двенадцать глав из его истории] (пер. Вера Ивановна Матузова) 4585K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Хартмут Бокман

Хармут Бокман НЕМЕЦКИЙ ОРДЕН Двенадцать глав из его истории

Герману Хеймпелю к 19 сентября 1981 года

Об авторе

Хартмут Бокман — один из выдающихся историков-медиевистов Германии и Западной Европы XX века, автор талантливых исторических исследований, университетский лектор и наставник молодых ученых, организатор науки, участвовавший в работе немецких и международных объединений историков. Наследие Бокмана представлено десятком монографий и множеством статей, большинство из которых переведены на другие европейские языки. Его работам свойственны точность научного языка и предельная ясность изложения.

Хартмут Бокман родился 22 августа 1934 года в Мариенбурге (Пруссия) и умер 15 июня 1998 года в Гёттингене. В 1944 году его родители переселились в Бабельсберг (близ Потсдама), где в 1953 году он с отличием окончил полную среднюю школу. В 1954 году его семья переехала в Штутгарт. Там он сначала получил профессию книготорговца, а в дальнейшем изучал историю и германистику в университете Тюбингена. С 1956 года учился в Гёттингенском университете, который окончил в 1961 году, защитив докторскую диссертацию на тему «Лаврентий Блуменау: княжеский советник — юрист — гуманист»[1]. Там же в 1974 году он получил звание профессора, выступив с работой «Иоганнес Фалькенберг, Немецкий орден и польская политика»[2]. В 1975 году Бокман был приглашен заведовать кафедрой истории средних веков в Кильском университете, а с 1982 года работал в родном Гёттингенском университете. В 1992–1995 годах, после объединения Германии, он трудился в Берлинском университете, где много сделал для развития новой медиевистики.

Его формирование как ученого прошло в Гёттингене под руководством видного немецкого историка Германа Хеймпеля (ему посвящена эта книга). Участвуя в работе руководимого Хеймпелем Исторического коллоквиума, Бокман постиг особенности работы с историческими источниками, научился давать им исчерпывающее толкование. Как и его наставник, Бокман специализировался в области позднего Средневековья. Средоточием его научных интересов стал XV век. Хеймпель учил своих студентов не пренебрегать в исследовательской работе даже мелочами, ибо и самые, казалось бы, незначительные факты свидетельствуют о породившей их эпохе. Историк-медиевист, более чем специалист в области новой или новейшей истории, связан с теми материальными реликтами, которые доносят живое дыхание прошлого. О своем учителе Бокман написал небольшую книгу[3]. Свидетельством верности Бокмана заветам учителя была уже одна из его ранних работ — «Иллюстрированный атлас немецкой истории»[4]. Помещенные в нем репродукции картин и рисунков, фотографии памятников и реалий предстают не просто иллюстрациями, а историческими источниками, каждый из которых по-своему ценен. В том, что ученый сохранял такое отношение к источникам, читатель сможет убедиться, читая «Немецкий орден». Более сорока иллюстраций не просто прилагаются к научному тексту — они, как и письменные источники, фрагменты которых цитирует автор, являются историческим наследием, но наследием визуальным, зримо воссоздающим картину жизни Немецкого ордена на разных этапах его бытия. В этом качестве они заслужили не только подписей под ними, но и развернутого научного толкования.

Внимание Бокмана к историческим деталям проявлялось в его статьях, докладах и в его работе в экспертной комиссии Немецкого исторического музея. В 1990 году он принимал активное участие в создании экспозиции выставки, посвященной 800-летию Немецкого ордена, в Нюрнберге.

В 60-е годы Бокман обратился к истории реставрации замка верховных магистров Немецкого ордена в Мариенбурге (Мальборке), убедительно доказав, что охраняемые исторические памятники всегда зависят от политических взглядов тех, кто их охраняет. Свое исследование он представил на суд общественности в виде книги «Мариенбург в XIX веке»[5]. Интерес к реставрационным работам побудил его заняться историей искусства. Несколько работ Бокмана посвящены иконографии Немецкого ордена.

В сферу научных интересов ученого входило немецкое Средневековье, и потому его обращение к Немецкому ордену, особенно к истории ордена в Пруссии, вполне естественно. Для Бокмана история Пруссии и Силезии была неотъемлемой частью немецкой истории. Именно эти земли он объединял общим названием «Восточная Германия» и именно поэтому возражал против приложения этого названия к бывшей ГДР, поскольку это, по его мнению, искажало историческую реальность.

Так случилось, что с 1953 года Прусский государственный архив из Кёнигсберга некоторое время хранился в Гёттингене. Значительную его часть составляли документы Немецкого ордена. Имея доступ к архиву, Бокман использовал эту возможность для создания подлинного образа Немецкого ордена. Следуя избранным путем, он многого достиг, сотрудничая с немецкими коллегами старшего поколения, К. Форстрейтером и Г. Кёппеном, а также с польскими коллегами в рамках немецко-польской комиссии по школьным учебникам.

Нет ни одной серьезной научной работы по истории Немецкого ордена, библиография к которой не включала бы длинного перечня трудов Бокмана. Назовем темы лишь некоторых: студенты-правоведы Немецкого ордена[6], исторические источники Немецкого ордена[7], Немецкий орден в истории Восточно-Центральной Европы периода позднего Средневековья[8]. Над созданием исторического образа Немецкого ордена он интенсивно работал до конца жизни, одним из первых обратившись к изучению такого уникального письменного памятника, как «Мариенбургская книга казначея 1399–1409 годов». Истории Пруссии посвящены многие работы Бокмана. Одна из важнейших — «Начало сословного представительства в Пруссии и соседних землях»[9].

Впрочем, Немецкий орден — это лишь один из объектов его научной деятельности. Его привлекал средневековый город с его институтами и повседневностью; ученые советники, которые новыми средствами пролагали путь княжескому государству; ученый мир XV века и т. д. По этой тематике он написал немало научных работ, а также составил хрестоматию средневековых текстов[10]. Работы Бокмана по истории средневекового города были собраны в объемистом томе «Город в позднее Средневековье»[11]. К истории повседневности позднего Средневековья он обратился в книге «Князья, бюргеры, знать. Картины жизни позднего Средневековья»[12].

Выдающийся медиевист, он не замыкался в границах изучаемой эпохи, которая оставалась для него не менее живой, чем современность. Он осмысливал события далекого прошлого в их неповторимости, как если бы был их современником. Являясь человеком XX века, он не мог не видеть определенных последствий некоторых исторических событий для последующих веков вплоть до современности. Свободно владея фактическим материалом и будучи человеком остроумным, он мог как бы «мимоходом» провести параллели между явлениями прошлого и настоящего, тем самым «приближая» прошлое к своей аудитории. В то же время он противился использованию исторических фактов Средневековья в политических целях, стараясь отмежевать науку от политики.

Бокман участвовал в создании десятитомной «Истории Германии», взяв на себя работу над томом, посвященным эпохе Гогенштауфенов и позднего Средневековья[13]. К общим проблемам истории средних веков он обратился в книге «Современность Средневековья»[14]. Ему принадлежит объемистый труд «Восточная и Западная Пруссия»[15], выдержавший на протяжении 90-х годов три издания и увидевший свет как первый том серии «Немецкая история в Восточной Европе». Это случилось уже на волне политических перемен в мире на рубеже 80—90-х годов.

Бокман был не только ученым и преподавателем, но и организатором науки. С 1977 года он принимал участие в работе Исторической комиссии по изучению Восточной и Западной Пруссии, а в 1985 году стал одним из учредителей и активным членом Международной исторической комиссии по изучению Немецкого ордена. В 1987 году он был избран в Гёттингенскую Академию наук, где его роль особенно заметна в работе Комиссии по изучению культуры позднего Средневековья. Он осуществлял большую работу в качестве члена редакционных коллегий нескольких научных периодических изданий: «История в науке и преподавании» («Geschichte in Wissenschaft und Unterricht»), «Гёттингенский научный вестник» («Göttingische Gelehrte Anzeigen»), «Журнал по истории искусства» («Zeitschrift für Kunstgeschichte»).

Работы Хартмута Бокмана получили высокую оценку профессионалов и любителей Средневековья во многих странах Европы. Теперь к его научному наследию может приобщиться и отечественный читатель.

От переводчика

Перед вами русский перевод последнего издания книги Хартмута Бокмана «Немецкий орден: двенадцать глав из его истории». Первое издание увидело свет в 1981 году, последнее — в 1999-м, уже после смерти автора. Общий тираж этой книги достиг в Германии 23 тысяч экземпляров, что говорит о ее востребованности. Она переведена на польский и литовский языки. По замыслу автора, «Немецкий орден» — научно- популярное издание. Однако он верит в возможности своего читателя и не допускает упрощений и вульгаризации. Язык книги прост, но вместе с тем поднимаемые в ней проблемы трактуются всесторонне и серьезно. Бокман говорит с читателем на равных, открывая ему не только историю Немецкого ордена, но и трудности, встающие перед учеными, занимающимися ею, не скрывая и того, что в ней немало «белых пятен».

Со времени выхода в свет первого издания «Немецкого ордена» прошло более 20 лет, на протяжении которых картина современного мира стремительно менялась. Возможно, общественно-политические перемены, происшедшие с середины 80-х годов, вынудили бы иного автора переосмыслить написанное им в недавнем прошлом и внести соответствующие поправки. Но Бокман не принадлежал к таким авторам. Его позиция ученого-историка оставалась незыблемой. Как источниковед он и свои труды справедливо считал историческими источниками, которые появились на свет в конкретно-исторических условиях и свидетельствуют о времени их создания. Поэтому «Немецкий орден» ни в коем случае не следует воспринимать как «устаревшее» издание. Эта книга сама по себе — исторический документ, исторический памятник, если угодно.

Изучение истории Немецкого ордена в России не имеет глубоких корней. По ходу работы переводчику приходилось решать некоторые терминологические проблемы. Требует пояснения само название книги. В отечественной науке сосуществуют понятия «Немецкий орден» и «Тевтонский орден». Последнее (как самоназвание) более употребительно для раннего Средневековья. В современной немецкой научной литературе преобладает название «Немецкий орден», возникшее в Новое время и распространенное с некоторыми оговорками на орден в целом, на всех этапах его истории. Именно поэтому кажется вполне приемлемым сохранить в книге название ордена как Немецкого, тем более что этот вопрос подробно обсуждается Бокманом.

Читатели старшего поколения не встретят в книге памятных с прошлого века выражений типа «Дранг нах Остен». На смену последнему пришло «движение на Восток», т. е. переселение части немцев на завоеванные Немецким орденом земли. По сути, шла колонизация Пруссии, но Бокман сознательно отказывается от этого термина, впервые появившегося в трудах немецких историков конца XIX — начала XX века, когда Германия переживала стадию своего империалистического развития. Всего единожды автор употребляет международное понятие «Kolonisation», повсюду заменяя его немецким «Besiedlung» («заселение»). Поскольку текст недвусмысленно свидетельствует о том, что речь идет не просто о заселении, но о существенных социально-политических и экономических изменениях в жизни Пруссии XIV–XV веков, то, вслед за автором избегая использования термина «колонизация», переводчик счел приемлемым заменить его более нейтральным понятием «освоение».

Пояснения к конкретным случаям читатель найдет в постраничных примечаниях переводчика.

В. Матузова

Введение

Память о Немецком ордене жива во всей Европе. В Южной Германии до сих пор стоят принадлежавшие ему замки в стиле барокко — например, на острове Майнау, близ Констанца. Замок был построен Немецким орденом в XVIII веке, а остров принадлежал ему с конца XIII века до 1805 года. Ныне Майнау с разбитым на нем парком — владение шведского князя Бернадотта и место проведения международных научных конференций.

В Марбурге студенты-географы работают в здании, построенном по заказу Немецкого ордена в эпоху Возрождения на земле, во владение которой он вступил еще в начале XIII века. Этот памятник архитектуры близ воздвигнутой Немецким орденом церкви Святой Елизаветы получил название Немецкого дома. Известный из биографии Гёте и его романа «Страдания юного Вертера» Немецкий дом в Вецларе назван так потому, что когда-то, как и многие другие Немецкие дома, принадлежал Немецкому ордену. Многие, но не все, ибо название «Немецкий дом» в XIX веке носил любой дорогой ресторан, особенно на севере Германии. Если такое название не было дано без особой причины в новейшее время, но существовало издревле, то, значит, упомянутое здание или земля, на которой оно стоит, прежде принадлежали Немецкому ордену.

Относится это и к такому, казалось бы, символическому месту, как Немецкий Угол при слиянии Мозеля и Рейна, где в самом конце XIX века в честь объединения Германии была поставлена конная статуя императора Вильгельма I. После Второй мировой войны на восстановленном цоколе памятника по указу федерального президента выбили новую надпись: «Памятник единой Германии». Памятник немецкого единства в Немецком Углу: исполненная исторического смысла символика названия, изначально говорившего лишь о землевладельце, возникла совсем недавно.

Впрочем, Немецкий Угол близ Кобленца не имеет отношения ко множеству немецких домов, ранее принадлежавших ордену; на нем стоит один, но самый известный немецкий дом — резиденция верховного магистра Немецкого ордена. За многовековую историю ордена его верховные магистры не раз меняли место своих резиденций, но самая известная — это замок, служивший резиденцией верховным магистрам ордена в 1309–1457 годах: Мариенбург в Пруссии, у самого устья Вислы, близ Гданьска.

Если вписать Немецкий Угол у Кобленца в данный контекст, то возникнут ассоциации, сравнимые с патетикой упомянутой выше конной статуи времен Вильгельма. Можно было бы привести слова императора Вильгельма II, который не раз бывал в Мариенбурге, жил в нем и стремился поставить своеобразно понимаемую им историю замка Немецкого ордена, историю как традицию, на службу своей политике. В XIX веке Мариенбург превратился в национальный памятник, подобно тем архитектурным творениям древности, которые (например, Кёльнский собор) навсегда вошли в политическое и историческое сознание.

Впрочем, Мариенбург памятен еще и тем, что в 1937–1944 годах там проходил торжественный прием молодежи в национал- социалистическую молодежную организацию; радио вело прямую трансляцию этого мероприятия на весь рейх. По словам современника этих событий, «от Мариенбурга к Фельдхеррнхалле (т. е. к месту гитлеровского путча 1923 года. — X. Б.) ведет прямой путь, отмеченный верностью, самопожертвованием и героической гибелью». О том, куда привел этот путь, можно узнать, посетив Мариенбург в наши дни, — стоит только получить польскую визу[16].

Имея визу, можно побывать не только в Мариенбурге, но и в древней столице Польши Кракове[17], где тоже есть сооружение, являющееся своеобразным напоминанием о Немецком ордене, — мост. Он перекинут через Вислу ниже старого королевского замка Вавель и близ церкви, где покоится великий польский хронист Ян Длугош; мост построен недавно и носит название Грюнвальдский (Most Grunwaldski). Это памятник в честь победы, монумент, воздвигнутый в память о разгроме Немецкого ордена польско-литовскими войсками в 1410 году в битве при Танненберге, или, если следовать польской исторической традиции, при Грюнвальде.

Название краковского моста говорит о том, что Немецкий орден вошел не только в немецкое, но и в польское историко-политическое сознание, заняв при этом в последнем гораздо большее место, чем в немецком. Едва ли какая-либо новая массовая политическая организация в Германии вознамерится присвоить себе название «Танненберг», а вот в Польше в наши дни возникло объединение «Грюнвальд».

Что же связывает барочный замок на Боденском озере, Немецкий дом в Марбурге, Немецкий Угол близ Кобленца, Мариенбург в Пруссии и мост над Вислой в Кракове? Можно было бы ответить лаконично.

Немецкий орден, основанный в 1190/1198 годах и ставший третьим крупным орденом крестоносцев в Святой Земле после тамплиеров и иоаннитов, как и прочие духовно-рыцарские ордены крестоносцев, владел многими землями, пожалованными ему вдали от Палестины, где начиналась его история. Множество орденских владений, нередко приобретенных за деньги, со временем разрослись; среди них были и вышеупомянутые: на Боденском озере, в Марбурге и близ Кобленца. Они вели хозяйственную деятельность, поддерживая то, ради чего и был основан орден, т. е. войну с язычниками — сначала в Святой Земле, а впоследствии — на северо-востоке Европы[18]: в Пруссии и Ливонии.

С 1231 года орден воевал с язычниками в Восточной Прибалтике, где достиг того, чего не добился в Святой Земле, — надолго установил свое господство. Когда в 1291 году крестоносцы утратили Святую Землю, возглавлявшему орден верховному магистру вскоре пришлось перенести свою резиденцию в Пруссию, ставшую отныне центром военной мощи и владений Немецкого ордена. В 1309 году резиденцией верховного магистра и средоточием властной системы, известной как государство Немецкого ордена, стал Мариенбург, хотя использовать возникшее в Новое время понятие «государство» в данном контексте не совсем верно.

Несмотря на своеобразие структур и то, что сначала орден должен был вести войну с язычниками и поддерживать миссию военными средствами, государство Немецкого ордена в Пруссии со временем сравнялось с прочими государствами Восточной Европы, что породило типичные противоречия с соседними странами, тоже претендовавшими на новые земли. Эти противоречия, особенно с Польшей, послужили основной, но не единственной причиной того, что государство ордена в конце концов распалось. Сначала, в 1466 году, орден уступил львиную долю своих прусских владений Польше, а в 1525 году государство Немецкого ордена в Пруссии исчезло с лица земли. Именно тогда его остатки подверглись секуляризации, и последний верховный магистр ордена Альбрехт Бранденбургский получил титул герцога, став ленником короля Польского. В 1561 году орден утратил и Ливонию.

Владения за пределами Пруссии орден удерживал до эпохи Наполеона, свидетельством чему являются вышеназванные архитектурные памятники. Часть ордена и его владений сохранились до наших дней. Видоизмененный орден и поныне существует в Австрии, Германии и Южном Тироле, а в Нидерландах он стал евангелическим орденом.

Зато благодаря тому, что последний верховный магистр происходил из рода Гогенцоллернов, бывшее государство ордена в Пруссии, секуляризованное Прусское герцогство, стало главной составной частью бранденбургско-прусской монархии. В XIX веке прусские власти силились вписать память о средневековом прошлом тогдашних провинций Восточной и Западной Пруссии в традицию своего государства. После Первой мировой войны сначала в Пруссии, а затем в Германии история Немецкого ордена и его государства в Пруссии заняла центральное место в немецкой исторической памяти, тогда как в Польше память о Немецком ордене была преимущественно негативной, что подкреплялось историко-политической традицией. Вспомним название упомянутого выше моста.

Замысел изложить в двенадцати главах всю историю ордена осложняли трудности, о которых следует сказать, ибо некоторые из них оказались непреодолимыми.

Немецкий орден имеет многовековую историю, события которой развивались на обширном пространстве: возникнув около 1200 года, орден существует по сей день, связав свою судьбу со многими областями Германии, а также со Святой Землей, Польшей, Литвой и другими странами, где находились его владения. Случалось, ряды ордена пополнялись людьми из этих стран. И значит, чтобы не быть голословным, чтобы выразить свою точку зрения, следует идти по пути отбора. Нижеследующие главы будут посвящены истории Немецкого ордена в Пруссии. В связи с этим возникает опасение, как бы не продолжить традицию XIX — начала XX века, в русле которой Немецкий орден представал преимущественно феноменом прусской истории.

С традицией XIX, равно как и XX века, связана еще одна сложность. В XIX веке Немецкий орден стал излюбленной темой не только исторической науки, но и популярной литературы. И в наши дни, хотя гораздо реже, раздаются голоса, превозносящие прусский период его истории, но не меньше и осуждающие его, — и не только в Польше. Со смешанным чувством взирает историк на свою тему как на предмет актуальной историко-политической дискуссии. С одной стороны, страшат голословные как позитивные, так и негативные суждения и то, что далеко не всегда пространные рассуждения приводят к конкретным ответам. С другой, что бы то ни было, — восхваление или суровый приговор, для обоснованного историко-политического суждения обращение к прошлому жизненно необходимо. Если это не удается, то историки сетуют на «утрату истории» в сознании.

Современное состояние вопроса характеризует и другая особенность. С одной стороны, того, кто хотя бы прикасается к истории региона, прежде принадлежавшего немцам, а ныне — полякам, с одной стороны, начинают подозревать в том, что он злоумышляет против урегулирования отношений между ФРГ и Польшей, но, с другой, — встает вопрос, применимы ли его рассуждения в споре о границах 1937 года. И все же такие чаяния и опасения не осложняют ситуацию. Если историк осознает свои профессиональные обязанности, то не будет питать надежду на то, что его высказывания смогут однозначно использоваться в современных политических дискуссиях. Поскольку нижеследующие главы написаны с учетом современной политической дискуссии, в них подспудно присутствует полемика с точкой зрения, что история отошедших в 1945 году исконно немецких земель к Польше и Советскому Союзу[19] стерлась из исторического сознания немцев. Равным образом в них содержится и полемика с тем мнением, что история этого региона изучается с единственной целью — стереть границы 1945 года и восстановить прежние — правда, уже не 1914, а 1937 года.

К решению вопроса о границах 1914, 1937 или 1945 года история Немецкого ордена не имеет ни малейшего отношения, но способствует пониманию того, почему в период Высокого Средневековья границы между Германией и ее восточными соседями стали иными и почему о них ведется спор в XX веке.

Однако это лишь малая толика того, о чем пойдет речь. Эта книга повествует в основном о Немецком ордене в средние века, и, значит, в ней поднимаются вопросы социальной истории, преимущественно (но не только) истории знати. Далее, ее тема — это особая глава в истории Церкви, а также (и не только в связи с Пруссией) властных и государственных структур в период раннего и позднего Средневековья.

Итак, книга посвящена преимущественно истории ордена в Пруссии, но в ней даются и краткие сведения обо всех регионах, в которых находились орденские владения на протяжении долгих веков его существования. Впрочем, в данной работе вы не найдете систематизации и полноты, присущих справочным изданиям. Так, почти или совсем в ней не говорится о своеобразной духовности Немецкого ордена, о его культурно-исторической роли, о его замках.

Эта книга задумывалась не как пособие для школьных учителей — оно потребовало бы усилий не одного автора и иного построения материала. Нижеследующие главы не могут служить справочным изданием. Они рассчитаны не на специалистов, а на тот круг читателей, которого, если верить широко распространенной теории культуры, уже нет, но который в действительности, судя по интересу к истории, к так называемой научно-популярной литературе, все еще существует. Возможно, леденящая душу мысль о научно-популярной книге, посвященной Немецкому ордену (к счастью, еще не написанной) и созданной по образу и подобию уже существующих опусов о германцах, средневековых императорах или ганзейских купцах, подвигла меня на то, чтобы изложить историю Немецкого ордена не в виде обычного скрупулезного исследования, представляющего узкоспециальный интерес, а в форме сочинения, приближенного к более широкому кругу читателей. Так родились избранные главы из истории ордена, совокупность которых, быть может, создаст верное представление о его истории в целом.

Глава первая Учреждение духовно-рыцарских орденов и Немецкого ордена в Святой Земле

В ходе первых крестовых походов в Святой Земле были основаны три крупных духовно-рыцарских ордена: Орден тамплиеров, вслед за ним Орден иоаннитов и, наконец, Немецкий орден, таково краткое содержание данной главы. Но такие лаконичные ведения, в целом непогрешимые, способны сбить с толку. Может создаться впечатление, что в то время в Палестине духовно-рыцарские ордены учреждались планово, а потом на протяжении дальнейших десятилетий и столетий шло их развитие. Но, хотя вязь между крестовыми походами и духовно-рыцарскими орденами, основанными в Святой Земле, кажется такой логичной, из того вовсе не следует, что крестовые походы послужили причиной основания духовно-рыцарских орденов.

Три крупных духовно-рыцарских ордена вписываются в более обширную группу монашеских братств, основанных в Палестине о время первых крестовых походов; одни из них возникли впервые, другие были ответвлениями уже существующих в Европе монашеских братств. Почти все они остались мелкими, иные достигли средних размеров, а три упомянутых духовно-рыцарских ордена весьма разрослись, но, разумеется, не сразу; процесс развития шел медленно и не был гладким, борьба разгоралась не только между язычниками и рыцарями, но и между самими монашескими братствами. И ничто не предвещало того, что Немецкому ордену суждено обрести силы для долгой жизни.

Когда участникам 1-го крестового похода (1097–1099 гг.) удалось завоевать большую часть Святой Земли, а под конец и сам Иерусалим, они стали формировать в завоеванном регионе властные структуры. Так возникло Иерусалимское королевство и прочие государства крестоносцев. Организация Церкви была проведена по европейскому образцу, хотя церкви в Святой Земле уже были. Считалось, что крестоносцы освободили Святую Землю из рук неверных; однако в ней жили не только неверные, но и христиане, и имелись церковные приходы. Там еще встречались последователи византийской Церкви, но наряду с ними было немало прихожан и монахов восточных церквей, которые в период поздней античности оказались за пределами Римской империи и с тех пор жили в государствах, исповедовавших ислам (например, иаковиты и несториане)[20]. Вопреки данным крестоносной пропаганды христианские подданные исламских государств, как правило, не испытывали никаких притеснений. Да, правящий в 996—1021 годах халиф Хаким[21] безжалостно преследовал их, но это было скорее исключением, причем жестокость закомплексованного религиозного фанатика распространялась и на последователей Мухаммеда.

Это случилось задолго до крестовых походов. С тех пор положение исправилось, и потому крестоносцы встретили в Святой Земле не только язычников, но и православных и восточных христиан. Восточные церкви, равно как и византийские христиане, были чужды и непонятны крестоносцам. Раскол византийской и римской Церквей (1054 г.) сыграл в этом отчуждении решающую роль. Так что необходимость создания в Святой Земле собственной Церкви диктовалась конфессиональными причинами.

Отныне в Палестине возникли «латинские» архиепископства, а также патриархии, епископства, приходские церкви, монастыри и коллегии, по образу и подобию европейских, но они же породили и те политические проблемы и конфликты, с которыми сталкивалась Церковь в Европе. Так называемая борьба между Церковью и государством, которую правильнее было бы назвать борьбой между церквами и светскими властями, изначально пронизывала религиозно-политическую жизнь в государствах крестоносцев. Светские правители старались поставить вновь основанные церкви себе на службу, а церкви всячески добивались светской власти и политической самостоятельности. В этом, как и в отношении других структур, государства крестоносцев точно отражали происходившие в то время в Европе процессы.

Но церковные общины и организации в Святой Земле не только повторяли то, что уже существовало на родине крестоносцев, но и отличались своеобразием, порожденным специфическими особенностями жизни крестоносцев в Святой Земле, прежде всего тех, которые не задерживались на Востоке, но спустя год-другой возвращались на родину.

Наконец, крестоносцам, или пилигримам, требовалось то, что и поныне требуется чужестранцам, — кров и пища, но при этом нужны были люди, которые помогли бы им достичь цели их паломничества, выражаясь современным языком, наставники, которые советовали бы, например, сколько молитв прочитать и в каких церквах, где встречаться со своими единоверцами, которых они оберегали бы от угроз извне.

Так, наряду с епископствами и монастырями в Святой Земле, как и в Европе, возникли госпитали и монашеские братства; но в Святой Земле их было гораздо больше, чем в Европе, и потому церковная жизнь множества пилигримов весьма отличалась от жизни на родине.

Когда французский рыцарь Гуго де Пэн (?—1136), основатель первого в то время духовно-рыцарского ордена — Ордена тамплиеров[22], сплотил вокруг себя в 1119 году друзей-единомышленников, готовых вместе с ним вести одновременно мирской и монашеский образ жизни, то есть, с одной стороны, соблюдать три главных монашеских обета (нищеты, целомудрия и послушания), а с другой — помогать пилигримам, защищая их с оружием в руках на всем пространстве от Яффы до Иерусалима, то этот союз ничем не отличался от других, ему подобных. Монахам вообще пристало помогать ближним и в то же время, соблюдая обеты, заботиться о собственной душе. Но до той поры помощь монашеских братств состояла, как правило, в уходе за больными, в заботе о странниках, но никак не в служении с оружием в руках. Воинская служба, которую несли миряне, ведущие монашеский образ жизни, была чем-то новым, немыслимым еще столетие назад.

В прежние времена христианское вероучение и Церковь порицали тех, кто бряцал оружием. Убить врага в битве, пусть даже с целью самозащиты, считалось грехом и требовало покаяния.

На рубеже XI–XII веков отношение Церкви к войне изменилось. Возникло представление, что война не только не противоречит христианской этике, но даже может служить религии, может быть Священной войной. Все это способствовало оправданию крестовых походов и привело к ним. Картина изменений в мышлении и религиозном сознании развернута в известной работе К. Эрдмана «Возникновение крестоносного мышления».

Если война может быть священной, если она служит религии, если Церковь призывает к войне и благословляет воинов, то до появления воинского монашеско-рыцарского братства — рукой подать, и сделать это тем проще, что перемена в отношении христианской религии к войне превращала воинское ремесло в ремесло христианское, порождала новое рыцарство с одному ему присущей этикой. Похоже, переход от рыцаря-христианина к рыцарю-монаху, соблюдавшему монашеский устав, но взявшему в руки оружие, уже назрел. И все же не следует недооценивать трудности, с которыми столкнулся не только Гуго де Пэн со своими рыцарями, но и значительно позднее уже сложившиеся духовнорыцарские ордены. Свидетельство тому — история Немецкого ордена.

Немногочисленное братство Гуго де Пэна (в нем было, вероятно, не более десяти братьев) прекратило свое существование в результате гонений. Их упрекали в недозволенном сочетании монашеского образа жизни и военного дела. Должно быть, Гуго опасался, что основанный им орден продержится недолго, — как и множество других недолговечных монашеских братств, о которых нам ничего или почти ничего не известно.

Нетрудно понять, что породило вставшие перед Гуго трудности. Во-первых, переоценка роли воинов не так легко внедрялась в сознание христиан, чтобы воины-монахи не вызывали чувства протеста. Время, когда борьба с оружием в руках почиталась за грех, еще не ушло в прошлое, и богословская литература, на которой воспитывались и которую творили образованные монахи, отражала былые ценности. Духовно-рыцарский орден неминуемо должен был встретить отпор.

Во-вторых, таково было отношение к любому вновь основанному ордену, так как он вызывал недоверие уже существовавших братства. Если он добивался успехов, то неизбежно навлекал и нападки. Мало того, мыслилось, что лица, не вступившие в братство монахов или в монастырь, но желавшие участвовать в его религиозном служении и приносить ему пожертвования, станут учредителями новых братств и перестанут оказывать благодеяния прежним подопечным.

Итак, Гуго де Пэн не встретил одобрения. Основанный им орден ожидала верная гибель на глазах своего создателя. В этом нелегком положении ему удалось привлечь на свою сторону Бернара Клервоского, авторитет которого был огромен.

Лучшего нельзя было и желать, ибо Бернару удалось превратить небольшое братство в один из крупнейших орденов христианского мира, правда, монашеский[23]. В возрасте двадцати двух лет он с тридцатью знатными французами, среди которых были и его родные братья, вступил в только что основанный монастырь, обитатели которого, ведя новый образ жизни, бросали вызов монашеству своего времени, и поэтому сталкивались с трудностями, типичными для вновь основанных братств. В 1153 году, когда Бернара Клервоского не стало, монастырь не только не распался, но стал центром ордена, которому в то время в Европе принадлежало триста крупных монастырей. В основанном Бернаром Клервоским ордене насчитывалось до 700 братьев.

Бернар пользовался авторитетом далеко за пределами обширных владений его родного ордена. В 1146 году, в период подготовки 2-го крестового похода, именно его проповедь вдохновила на участие в нем немцев и их короля Конрада III. Благодаря Бернару крестовый поход распространился на земли язычников, граничившие с Северной Германией; это был так называемый поход против венедов[24]. И он же напутствовал крестоносцев, выступавших против язычников, лаконичным призывом: «Обращение или смерть».

В конце 20-х годов XII века Бернар употребил свой возросший к тому времени авторитет во благо новому Ордену тамплиеров, написав сочинение, озаглавленное им «De laude novae militiae» — о похвале нового рыцарства, нового воинского братства.

Поскольку Бернар Клервоский, основывая монашеский орден, выступал против роскоши и богатства, считая упадок нравов следствием излишеств, то и здесь он противопоставлял рыцарей богатых и избалованных истинным рыцарям, сочетавшим аскетизм с воинским рвением. Бернар порицал рыцарей за то, что они покрывают своих коней попонами, а оружие и шпоры усыпают драгоценными каменьями. Такие украшения, писал Бернар, не на пользу военному делу, но, напротив, вредят ему. И совершенно ни к чему, обращается Бернар к горе-рыцарям, отращивать волосы, как у женщин, носить просторную, ниспадающую до земли одежду, затрудняющую движения, и прятать холеные руки в непомерно длинные рукава. Тамплиеры ему нравятся, он хвалит их за то, что они дисциплинированны и послушны, и называет их nova militia (лат. новое воинство. — В. М.). И значит, им следовало расстаться с роскошью, ибо, полагал Бернар, каждый должен носить выданную ему одежду, нельзя ни есть, ни одеваться на свой вкус. Следует иметь все одинаковое, самое необходимое, и избегать излишеств. Новое воинство, говорит Бернар, послушно, рыцари не имеют жен и детей; это воинское братство бедных и равных, суровых и несколько запущенных товарищей по оружию, ибо автор хвалит новых рыцарей за то, что те не имеют запасной одежды и редко моются. Они грязны, их обветренные лица заросли бородами, а тела потемнели от кольчуг.

В этом сочинении, которое, впрочем, сохранило не слишком лестный портрет участников крестового похода (в подаче Бернара они напоминают уголовников), тамплиеры провозглашаются подлинными крестоносцами, которым не возбраняется использовать в своих интересах всю динамику крестоносного движения, в ту пору еще только зарождавшегося. Тогда же при участии Бернара был принят устав тамплиеров (тот самый закон, который в конце XII века позаимствует Немецкий орден), чем и увенчалось создание нового братства. С этих пор орден стал быстро развиваться наряду с другими духовно-рыцарскими орденами, появление которых было обусловлено требованиями времени. Быстрое развитие тамплиеров сравнимо лишь со стремительным ростом цистерцианского ордена, ордена Бернара.

Формы развития обоих орденов были идентичны: новые братства обретали сторонников и земельные владения. В ордены вступали представители знати, но еще больше знатных людей жаловали им землю и собственность. По всей Европе, как впоследствии и в Немецком ордене, создавались хозяйственные центры тамплиеров. Так было в Германии, причем не только в ее западных и южных, но и в восточных регионах, где только что осуществилась христианизация и появилось немецкое население. Примером тому — место, название которого доносит имя своих основателей и владельцев: Темпельхоф, деревня под Берлином, где еще недавно был аэропорт; ныне это один из районов Берлина.

Стремительное обогащение Ордена тамплиеров еще в период его становления служило его назначению: ведению войны с неверными в Святой Земле. Второй крестовый поход (1147–1149 гг.), в организации которого Бернар Клервоский принимал деятельное участие, стал боевым крещением учрежденного им ордена. Если бесплодный до тех пор крестовый поход наконец-то дал результаты, то только благодаря тамплиерам; отныне они завоевали авторитет во всех европейских странах, что обеспечило ордену дальнейший рост и прочное место в церковной иерархии.

Только получив самостоятельность, Орден тамплиеров обрел ту организационную структуру, которая изначально привлекала Немецкий орден и которая вскоре стала его отличительной чертой.

В данном случае встает вопрос, касающийся не только духовнорыцарских орденов, но и новых церковных общин в целом: их место в церковной иерархии и прежде всего — их отношения с настоятелем, епископом.

В средние века одна только Церковь строилась по строгой схеме, в которой не было ничего лишнего: земли христиан делились на диоцезы, в которых высшая духовная власть, и прежде всего высший церковный суд, принадлежала епископу. Но даже такую систему можно было порушить, и тогда отдельные монашеские общины или братства повиновались непосредственно Папе, который становился для них не последней, а первой инстанцией, выводя их из сферы компетенции епископа.

Причиной так называемой экземпции (exemptio) могла быть какая-нибудь политическая или церковно-политическая ситуация. Например, устранения безнравственного или сребролюбивого епископа мог потребовать недавно реформированный монастырь. Нередко бывало и так, что братство, желавшее сместить епископа, было разбито на многие диоцезы, что мешало четкой организации.

Итак, духовно-рыцарские ордены все больше стремились к самостоятельности, обрести которую было непросто, ибо каждый подобный случай умалял власть епископа, лишая его компетентности и права взимания поборов. Что касается тамплиеров, равно как и иоаннитов[25], вышедших из-под власти епископов, в частности, патриархов Иерусалимских, то им достались крупные владения и мощный потенциал власти в Святой Земле, где духовно-рыцарские ордены были единственным постоянным военным контингентом. Они не являлись из Европы по первому зову, но были наготове всегда. Для патриарха Иерусалимского утрата власти над ними ощущалась как невосполнимая потеря. Какой шанс предоставлял патриарху Иерусалимскому, какому-либо епископу или светскому правителю духовно-рыцарский орден, если этим лицам удавалось привлечь его на свою сторону! И, напротив, сколь велика была угроза, если этот потенциал доставался противнику! Именно так обстояли дела в Пруссии, когда там утвердился Немецкий орден. Подобно епископу Христиану в Пруссии, патриарх Иерусалимский в Святой Земле пытался заставить новый духовно-рыцарский орден, Орден тамплиеров, служить себе, превратив его в орден диоцеза, но это ему не удалось. Орден тамплиеров стал вселенским, перестав служить патриарху Иерусалимскому и прочим епископам, что, в свою очередь, вызвало бесконечную череду внутрицерковных конфликтов.

Итак, во второй половине XII века Орден тамплиеров утвердился как братство монахов, члены которого выполняли монашеские обеты и несли воинскую службу. Их делом была война с язычниками, которую они вели как вселенская церковная организация, владения которой были разбросаны по всей Европе, а укрепленный центр находился в Святой Земле, где шла война с неверными. Вскоре в Святой Земле на основе госпиталя для пилигримов возник второй крупный духовно-рыцарский орден, Орден иоаннитов. Его первейшей задачей был уход за больными и, по примеру тамплиеров, война с неверными. Между орденами было немало общего.

Когда в конце XII века возник третий духовно-рыцарский орден, Немецкий, то ему уже было с кого брать пример. Поэтому путь Немецкого ордена от небольшого союза мирян к крупной корпорации был короче, чем пройденный тамплиерами и иоаннитами. Но история основания этого ордена во многом напоминает историю становления Ордена тамплиеров: новое братство ожидало множество препятствий, и прежде всего соперничество подобных ему объединений.

Начало Немецкому ордену, как и Ордену иоаннитов, положил госпиталь для пилигримов в Святой Земле. Впрочем, о каком именно госпитале идет речь, сказать трудно. Созданию Немецкого ордена могли послужить два госпиталя.

Первый из них был создан в Иерусалиме в середине XII века тевтонами и для тевтонов. Госпиталь быстро вырос и окреп. У него была своя церковь, и заботу о больных взяло на себя братство мирян. В этом он ничем не отличался от прочих госпиталей в Святой Земле и в Европе.

Трудно сказать, насколько быстро вошел в силу этот госпиталь, — возможно, уже вскоре после его основания, ибо из двух папских булл 1143 года, в которых он впервые упомянут, известно, что госпиталь претендовал на владения иоаннитов в Иерусалиме и Германии. Итак, немецкий госпиталь столкнулся с соперником, — ведь в то время иоанниты были еще не духовно-рыцарским орденом, а госпиталем. Причину конфликта легко понять. Оба госпиталя жили на подаяние, а все, просящие милостыню, непременно конкурируют между собой.

Это первое упоминание немецкого госпиталя в Иерусалиме могло бы стать и последним, ибо тогда, в 1143 году, Папа поддерживал госпиталь иоаннитов, которые только и думали, как бы объединить под своим началом госпитали в Святой Земле, но мысленно они стремились и в Германию, где у них еще не было земельных владений. Довольно быстро набиравший силу немецкий госпиталь в Иерусалиме мог помешать проникновению иоаннитов в Германию, поскольку, естественно, имел на то гораздо больше шансов.

Что случилось с этим немецким госпиталем в дальнейшем, подчинился ли он Ордену иоаннитов, и если да, то каким образом, — неизвестно. Во всяком случае, госпиталь существовал, но неясно, в каком виде. Достаточно сказать, что в 1187 году, когда Иерусалим вновь перешел к мусульманам, это уже не имело значения. Христианский культ в Иерусалиме сохранился, но христианский госпиталь для крестоносцев прекратил свое существование. И все же поражение 1187 года не означало конец немецкого госпиталя, ибо, как свидетельствует булла 1143 года, немецкий госпиталь имел владения и в Германии. Таким образом, вытесненные из Иерусалима братья не были неимущими. Их жизнь продолжалась, пусть даже под главенством иоаннитов, которым братья немецкого госпиталя, должно быть, подчинились в 1143 году.

Какова на самом деле судьба этого немецкого госпиталя, можно выяснить, только приняв во внимание новое монашеское братство, тот вышеупомянутый второй госпиталь, из которого действительно вышел Немецкий орден; но неясно, какова его связь со старым немецким госпиталем, прекратившим свое существование в Иерусалиме в 1187 году.

Основание второго госпиталя относится, вероятно, к 1189/1190 году. В ходе битв, которые велись после падения Иерусалима с целью отвоевания святого города и вылились в 3-й крестовый поход, последний поход императора Фридриха Барбароссы, в Акре, близ поля брани, был организован так называемый полевой госпиталь. Инициаторами снова были немцы — купцы из Любека и Бремена.

Купцы вернулись на родину, а госпиталь остался. Оно и понятно, ведь война продолжалась и необходимость в нем существовала. Но случилось так, что им заинтересовался некто из королевской династии Штауфенов. И вновь госпиталь еще более окреп, вновь возникло обслуживающее его братство мирян.

Похоже, новый госпиталь, неизменно пользуясь поддержкой немецкой знати и князей, быстро обрел владения в Святой Земле, а император Генрих VI и династия Штауфенов в целом придавали ему огромное политическое значение, особенно в Средиземноморье. Уже в 1196 году госпиталь удостоился папской привилегии, которая освобождала его от власти епископов и, что особенно важно, предоставляла свободу выбора своего главы — магистра.

Что касается огромного значения, которое имела в данном случае экземпция (см. с. 23–24), то, надо сказать, новое братство за считанные годы (1189/1190—1196) прошло долгий путь, превратившись в орден. За этим процессом угадываются серьезные политические интересы.

Впрочем, вскоре смерть императора Генриха VI внесла существенные коррективы. Политика Штауфенов в Святой Земле, равно как в Германии и Италии, потерпела крах. И все-таки кажется, что в то время новый госпиталь несколько упрочил свое положение. В марте 1198 года в Акре состоялся Собор высших духовных лиц Палестины и знатных немецких крестоносцев, которые, получив известие о смерти императора, желали поскорее вернуться на родину. Они обратились к Папе Целестину III с прошением поручить братству, до тех пор занимавшемуся только уходом за больными, войну с неверными. Папе пришлось превратить основанное в 1189/1190 году братство в рыцарский орден по образу и подобию тамплиеров. Новый орден, которому отныне поручалось вести войну с неверными, получил устав тамплиеров, то есть те правила, которые оформились в первый устав духовно-рыцарского ордена при участии Бернара Клервоского (см. с. 21–22). Что касается ухода за больными, то в этом братьям предписывалось соблюдать устав иоаннитов. В 1199 году Папа Иннокентий III удовлетворил эту просьбу. Так возник Немецкий орден.

Пожалуй, только это можно уверенностью сказать о начале нового духовно-рыцарского ордена, ибо источники малочисленны, а их подлинность сомнительна.

Письменные источники вызывают недоверие, так как их авторы, обращаясь к событиям былых времен, часто не имели о них ясного представления, более того, преследовали определенные цели, так, например, автор освещавшего ранний период истории ордена сочинения, появившегося в середине XIII века и известного как «Narratio de primordiis ordinis Theutonici». «Рассказ о начале Немецкого ордена» появился в период ожесточенной борьбы с иоаннитами. Его сведения настолько отфильтрованы, что в результате не осталось ничего, что говорило бы не в пользу Немецкого ордена.

Не менее проблематичен актовый материал, относящийся к раннему этапу истории ордена. Среди грамот имеются фальсификаты, которые на начальной стадии их изучения таковыми не читались. Но и подлинные грамоты не могут служить вполне достоверными источниками. Этому часто не придавали значения не только в связи с историей Немецкого ордена, но именно его история полнится особыми проблемами, в решении которых подлинные средневековые акты играют особую роль.

Например, когда к Папе обращался проситель из Святой Земли или из Пруссии, то проверить мотивацию данного запроса не всегда удавалось. А из этого следует, что грамотодатель, будь то Папа или кто иной, не мог вполне ручаться за ее содержание. Конечно, можно было бы связаться с просителем, написав ему, но процедура переписки тянулась месяцами. Поэтому, если Папа или иной грамотодатель имел основания выдать грамоту просителю, то должен был или доверять запросу, или подавлять свои сомнения.

Ведь грамота не только содержит решение выставившего ее лица, но и доносит то, что привело к этому решению, и поэтому положение дел должно быть представлено так, как о том докладывал проситель. И это не просто мнение постфактум — все это было хорошо известно всякому, кому требовалась грамота. Лицу, от которого ожидали получить грамоту, не следовало сообщать заведомую ложь, но лишь такую, которая не поддавалась разоблачению. Впрочем, не исключено, что издавший искомую грамоту старался исказить положение дел, которое могло запечатлеться в ней, так чтобы оно не подлежало проверке. Во всяком случае, очевидно, именно на то и рассчитывал Немецкий орден, составляя первые грамоты.

Примером тому — грамота короля Венгерского Эндре II от 211 года (см. с. 58–59). В этом документе решению короля предшествует краткий экскурс в историю Немецкого ордена. В грамоте говорится о рыцарях-крестоносцах (cruciferi) из немецкого госпиталя Девы Марии, который прежде находился в Иерусалиме, а ныне — в Акре. Таким образом, грамота подтверждает, что основанный в 1189/1190 году в Акре немецкий госпиталь, превращенный в 1198/1199 году в Немецкий орден, идентичен старому немецкому госпиталю Девы Марии в Иерусалиме, основанному в 1187 году. Кстати, в грамоте говорится о том, что возникший в 1189/1190 году в Акре новый госпиталь был продолжением старого и что Немецкий орден или его непосредственный предшественник основан не в конце XII века, а раньше — около 1143 года.

Одни современные историки признают сведения, содержащиеся в этой грамоте, достоверными, другие — нет и, пытаясь выяснить, каким образом этот рассказ попал в грамоту короля Венгерского, приходят к выводу: кто-то из рыцарей Немецкого ордена поведал ему эту историю, поскольку орден был заинтересован в том, чтобы его считали идентичным былому немецкому госпиталю в Иерусалиме.

Причину такой заинтересованности нетрудно понять, ибо немецкий госпиталь, разумеется, не исчез вместе с падением Иерусалима в 1187 году. Кое-кто из братьев пережил катастрофу, и владения братства за стенами святого города, и прежде всего в Германии, выстояли. Немецкому ордену хотелось чувствовать себя в этих владениях полноправным хозяином, и это ему удалось. Впрочем, самостоятельность давалась нелегко, ибо старый госпиталь (см. с. 25) подчинялся Ордену иоаннитов. Если бы Немецкий орден утверждал, что он — лишь продолжение старого госпиталя, то иоанниты, и так с подозрением относившиеся к новому сопернику, сразу же приняли бы его в штыки. Будь новый госпиталь просто продолжением старого, это пошло бы им на руку. Поэтому если Немецкий орден рассчитывал получить владения старого госпиталя, то должен был действовать осмотрительно. Исходя из этого, становится ясно, почему король Венгерский в вышеприведенной и в некоторых других грамотах отождествлял Немецкий орден со старым госпиталем: с одной стороны, иоанниты ни о чем не догадывались (согласно грамоте короля Иерусалимского дело обстояло иначе), с другой — Немецкий орден обретал некое документальное оправдание своим притязаниям на случай, если в будущем возникнут правовые затруднения при передаче владений старого иерусалимского госпиталя.

Имеются и другие свидетельства, равно требующие толкования, далеко не однозначного. Ситуация прояснилась только спустя несколько десятилетий — в 1229 году, когда император Фридрих II как король Иерусалимский пожаловал Немецкому ордену дом, которым, как говорится в грамоте, еще до утраты Святой Земли, владели тевтоны в Иерусалиме. Итак, Фридрих II пожаловал новому Немецкому ордену в Акре старый тевтонский госпиталь в Иерусалиме, тот самый, из которого, если верить королю венгерскомy, вышел Немецкий орден. То, чем орден занимался в 1143 году так осторожно и втайне ото всех, теперь стало явным, неужели он уже не опасался притязаний иоаннитов? А следовало бы, и иоанниты не заставили себя ждать. Не успел император пожаловать старый госпиталь Немецкому ордену, как иоанниты предъявили на него свои права, обратившись к Папе. Они ссылались на буллу 1143 года (см. с. 25), согласно которой иерусалимский госпиталь входил в Орден иоаннитов, и требовали права надзора за Немецким орденом. Последний мог теперь не обращать внимания на эту угрозу, ибо политическая ситуация за последние годы изменилась, да и сам он стал другим.

Братство, ставшее в 1199 году духовно-рыцарским орденом, судя по всему, жило в последующие годы весьма скромно, понемногу разрастаясь территориально и численно. Причина этого: своим состоянием новый орден был обязан борьбе за престол, разгоревшейся после смерти Генриха VI, и неокрепшей династии Штауфенов.

Период слабой королевской власти завершился в 1212–1215 годах, когда Фридриху II удалось одолеть своих соперников. С этого момента, когда речь идет о Немецком ордене, встает только проблема письменных источников, но и реальных событий. Несомненно, именно тогда, спустя годы застоя, начался подлинный подъем Немецкого ордена, расширившего свои владения и возросшего численно, не в последнюю очередь благодаря правлению династии Штауфенов. Как и в первые годы существования нового ордена, Штауфены попытались поставить рыцарское братство на службу своей многогранной политике в Средиземноморье. Но не только это было на руку Немецкому ордену. Он воспользовался и тем, что его верховный магистр Герман фон Зальца (1210–1239 гг.) числился другом императора Фридриха II и одним из его лучших советников, но при этом встречал благосклонный прием и при Папской курии. Он нередко мирил Папу Григория IX с императором, причем во благо своему ордену.

При Германе фон Зальца завершается период становления Немецкого ордена. Новый духовно-рыцарский орден отныне возымел надежду справиться с иоаннитами, и это ему действительно удалось, как удалось одолеть и своих былых соперников — тамплиеров, у которых он заимствовал изрядную часть своего устава.

Однако причиной распрей Немецкого ордена и его давнего соперника стало то, что он заимствовал не только устав, но и облачение тамплиеров — белый плащ с черным крестом. Разумеется, тамплиеры ополчились против этого: ведь если в сражении одного рыцаря не отличить от другого, то всякий может покуситься на чужую славу и успех и предъявить права на львиную долю чужой добычи. Но тамплиеры не смогли переубедить рыцарей Немецкого ордена, и его священники по сей день носят белые плащи с черными крестами.

Упрочение ордена послужило и закреплению за ним его названия. Каково было самоназвание Немецкого ордена на раннем этапе его истории, установить невозможно. Ясно одно: ни в те времена, ни позже он не назывался так, как принято в современной историографии, — Немецкий орден, или по-латыни: ordo equestris, ordo militaris Theutonicorum или вроде того. Он никогда не был Немецким орденом, и его не следовало бы называть так потому, что Немецкий рыцарский орден появился позднее: на закате эпохи Наполеона Немецкий орден был вновь основан, вернее, реорганизован в Австрии и стал именоваться Немецким рыцарским орденом. Это название правомерно для периода с 1835 года и до конца Первой мировой войны.

В средние века из титула ордена явствовало, что прежде он был госпиталем. Формулировки его различны, но содержание неизменно. Например, братья назывались так: Fratres hospitalis sanctae Mariae Theutonicorum Ierosolimitanorum — Братья госпиталя тевтонов в Иерусалиме, посвященного Пресвятой Марии. Примерно таким было его полное название и впоследствии, когда братья ордена давным-давно утратили свои владения в Иерусалиме и Палестине. В это время и начиная с 20-х годов XIII века название было предельно ясным. Напротив, на более раннем этапе оно двусмысленно, так как это название, напоминающее о госпитале Девы Марии в Иерусалиме, предполагает, что старый госпиталь был поглощен орденом, основанным в Акре. По мере того как основанный в Акре орден постепенно вписывался в традицию старого госпиталя и занимал его владения, он присвоил себе и его название.

Кроме полного названия госпиталя Девы Марии в Иерусалиме в менее торжественных случаях орден использовал более лаконичные формулировки. Они соответствовали современному точному названию (Немецкий орден), а по-латыни Ordo Theutonicorum (лат. Тевтонский орден. — В. М.) или вроде того.

Наконец, утверждение на церковном праве, т. е. (см. с. 23–24) независимость от епископа. Ее Немецкий орден наполовину обрел еще в 1196 году (см. с. 26). Епископ окончательно утратил свои полномочия в 1221 году, при Германе фон Зальца. По просьбе верховного магистра Папа Гонорий III пожаловал Немецкому ордену полный правовой статус наравне с первыми духовно-рыцарскими орденами — тамплиеров и иоаннитов. Все их привилегии, известные Немецкому ордену, распространялись и на него. Один только Папа Гонорий III за время своего понтификата (1216–1227 гг.) издал в адрес Немецкого ордена 113 булл.

Среди этих привилегий две гарантировали отпущение грехов покровителям ордена, оказывавшим ему материальную помощь, и, таким образом, отпущение грехов за участие в крестовых походах было выгодно Немецкому ордену, доходы которого возросли.

За понятием отпущения грехов стоит учение о способности Папы или его уполномоченных приобщать верующих к благодати Церкви, к заслугам святых. В частности, заслуг святых во благо религии, согласно этому учению, гораздо больше, чем требуется для спасения их душ. Значит, они обладают избытком благодати, которым распоряжается Папа, делясь ею с некоторыми верующими. Каждое отпущение грехов приравнивалось к одной епитимье на Страшном суде, которую должен был понести грешник.

Но, разумеется, такое приобщение к благодати не давалось задаром. За него следовало платить служением Церкви, например, участием в крестовом походе. Крестовый поход и учение об отпущении грехов появились одновременно. Крестовый поход как массовый феномен немыслим без отпущения грехов, ибо верующие в своем большинстве понимали отпущение грехов не в духе вышеизложенного, а гораздо более примитивно. Данное нами толкование отпущения грехов возникло не сразу. Многие верующие и крестоносцы наивно полагали, что, сделав доброе дело — приняв участие в крестовом походе, они не только совершат нечто, равное покаянию, но что им простятся все грехи, а получивший отпущение грехов будет чист пред Богом и попадет в рай, минуя чистилище. Почти так же говорил великий проповедник крестовых походов и покровитель Ордена тамплиеров Бернар Клервоский: «О мужественный рыцарь, ныне лишь одна битва безопасна для тебя, та, в которой победа принесет славу, а смерть — победу. Если ты умный купец, умножающий свое богатство в этом мире, то пред тобой — огромный торг. Смотри не опоздай. Возьми крест (т. е. дай обет участия в крестовом походе. — X. Б.), и все грехи, в которых ты исповедуешься с покаянной душой, простятся тебе. Товар недорог, а если цена ему — благочестие, то, он, несомненно, достоин Царства Божия».

Чтобы понять, почему отпущение грехов могло принести Немецкому ордену, как и прочим орденам крестоносцев, немалую выгоду, следует ввести один термин: коммутация, или обмен. То есть проделанная работа, в данном случае участие в крестовом походе, предполагала некое вознаграждение, а именно финансирование каждого второго крестоносца. Оно вовсе не означало равного распределения между крестоносцами, но распространялось и на их сообщества: духовно-рыцарским орденам жертвовались деньги или ценности. Отсюда ясно, почему отпущение грехов, а значит, и свобода принимать такие дары и выдавать индульгенции, имело такое огромное значение для Немецкого ордена.

Может показаться, что позднее, в самом начале XVI века, в канун Реформации, когда отпущению грехов придавалось немаловажное значение, торговцы индульгенциями, запугивая верующих муками ада, прежде всего пеклись о спасении душ знати. Но это было бы упрощением. Утверждать такое — значит расписаться в незнании исторических реалий. Гораздо важнее постараться разобраться в таких религиозных представлениях, как благочестие, простодушие, отрешенность, несомненно, присущих верующим людям; не менее важно понять, что такие люди, как Бернар Клервоский, порой использовали религию и религиозные представления в интересах дела, что с трудом укладывается в современном сознании. Очевидно, что для средневекового верующего Бог был, с одной стороны, Вседержителем, перед которым простирались ниц, Христом, вместе с которым испытывали крестные муки, нередко вплоть до появления стигматов[26], а с другой — деловым партнером, каким он виделся Бернару Клервоскому и с которым вели торг. Не стоит забывать об этом мнимом противоречии. Только так можно хотя бы отчасти понять нечто столь непостижимое, как орден крестоносцев.

Глава вторая Начало истории Немецкого ордена в империи

Быстро окрепнув, Немецкий орден так же быстро обрел право на свои владения и владычество: сначала в Палестине, затем на родине рыцарей ордена и их близких, пожаловавших им землю и право господства, то есть в Германии, далее там, где верховный магистр Герман фон Зальца думал найти поле деятельности для своего ордена, — на Балканском полуострове и в Бурце, о чем речь пойдет ниже (см. с. 58–59), и, наконец, в Пруссии. Подчеркну, что территории за пределами Германии, где действовал орден, представляли собой некую целостность. Каждый из упомянутых регионов Герман фон Зальца пытался превратить в огромное замкнутое владение ордена, короче говоря, — в государство; такое государство недолго просуществовало в Палестине, но оказалось более масштабным и долговечным в Пруссии. Все три региона следует рассматривать как единое целое (см. там же).

Но сначала — о первых владениях ордена в Германии, о тех властных комплексах, старейшие из которых возникли за пределами Германии и которые, как и у других духовно-рыцарских орденов (см. с. 20), служили успешному выполнению их главной задачи — ведению войны с неверными.

Как всегда, когда речь идет о начальном периоде истории ордена, нам придется решать проблемы, которые возникают из-за отсутствия источников. Уже на ранних этапах истории ордена постепенно вырисовываются те его формальные признаки, которые станут присущи ему впоследствии. Еще очень не скоро превратится он в ту систему, где мелкие владения и отдельные дома ордена под властью комтуров (Komtur) сольются в баллеи (Ballei) под властью ландкомтура (Landkomtur), а баллеи оформятся в союз, во главе которого встанет магистр немецких земель, или немецкий магистр (Deutschmeister). Но не будем задерживаться на организационном становлении ордена — оно основательно изучено в новейших работах.

Точно так же можно оставить без внимания вопрос об отношениях вступившего в должность главы владений Немецкого ордена в Германии с главой ордена в целом — то есть об отношениях немецкого и верховного магистров.

Гораздо важнее показать, какие социально-политические реальности скрываются за ростом численности и расширением владений ордена в империи. Конечно, можно было бы сделать поспешный вывод, что решения о пожалованиях ордену или о вступлении в него диктовались, с одной стороны, благочестием, с другой — расчетом, но это было бы слишком просто. Интереснее выяснить, что за люди выступали спонсорами Немецкого ордена или пополняли его ряды и почему. То есть перед нами два вопроса, настоятельно требующих ответа от тех, кто занимается историей Средневековья. Один из них — социально-исторический, ибо, обращаясь к основателям и членам ордена, не в последнюю очередь думаешь о том, а не принадлежат ли они к какому-то особому слою населения. Да, принадлежат. Ответ на данный вопрос проливает свет на историю социального развития Высокого Средневековья.

Не менее важен в общеисторическом плане и другой вопрос. Как объяснить, что в Средневековье такие огромные владения доставались монашеским братствам; в данном случае — Немецкому ордену, а вместе с тем в разное время и другим монашеским орденам или же епископам и приходским церквам? С одной стороны, это, несомненно, диктовалось благочестием и страхом перед преисподней. Не будет преувеличением сказать, что образ последней, ставший намного более чуждым современному человеку, руководил поступками человека Средневековья. Но и в средние века можно было так заботиться о спасении души, чтобы еще на земле получать за это практическую выгоду; и действительно, церкви, а в данном случае — Немецкий орден, обретали огромные пожалования. Церкви богатели с каждым годом. Но ведь и лица, отдававшие богатства в распоряжение церквей, всего лишь делились с ними своей личной собственностью и, в конце концов, получали небывалую прибыль от этих богатств.

Так что же за люди покровительствовали Немецкому ордену, чем они руководствовались? Ответ на эти вопросы труден, поскольку источников мало.

Почти все лица, что-либо жаловавшие Немецкому ордену на раннем этапе его существования или становившиеся его членами, как правило, упомянуты лишь по имени, и потому их невозможно ни идентифицировать, ни причислить к тем или иным родам или общественным группам. Нет прямых указаний и на мотивы поступков этих людей, хотя жалованные грамоты, как и многие другие средневековые документы, содержат их в так называемой «arenga», дававшей более или менее формальное обоснование правового акта, а в данном случае — акта дарения. Но arenga, или общее обоснование, к сожалению, не содержит конкретных данных.

Возьмем в качестве примера одну довольно раннюю грамоту, изданную в 1207 году, согласно которой группа графов дарит Немецкому ордену один храм в Райхенбахе (Северный Гессен), то есть передает ему права на эту церковь. Arenga такова: так как мы в житейской суете день за днем грешили, нам требуется искупить немало грехов, чтобы в конце концов Творец наш через многих заступников ниспослал нам свою благодать.

Разумеется, в этой фразе нашли отражение мотивы дарителя, но не все. Узнать остальные можно, если попытаться выяснить по другим источникам, каковы были статус дарителя и характер его дарения. В данном, исключительном, случае это возможно. Храм, который группа дарителей передавала Немецкому ордену, вовсе им не принадлежал. Оказывается, вычурная arenga прикрывает сомнительное дельце.

В отдельных случаях удается немного больше приоткрыть политические условия развития Немецкого ордена и получить сведения об участниках этого процесса. В конце концов, многие из них поддаются идентификации, что позволяет сделать выводы из области социальной истории. Нам предстоит обратиться к ранней истории Гессена, баллея Немецкого ордена, а также к тем группам лиц, которые в начале существования орденского баллея Тюрингии выступали дарителями и членами Немецкого ордена.

В обоих случаях речь идет о феномене, который в том или ином виде встречался в других частях империи, на ранних этапах истории других баллеев ордена. Но члены и основатели ордена в балл ее Тюрингия изучены лучше, чем в других регионах. Следует обратиться и к баллею Гессен, поскольку он неплохо документирован и изучен лучше других. Интересен он и тем, что здесь заметно участие Штауфенов в истории Немецкого ордена, проявившееся уже в Палестине (см. с. 26) и обнаружившееся в дальнейшем (см. с. 56–57). Кроме того, здесь мы встречаем такую незаурядную женщину, как святая Елизавета, что придает особый колорит истории этого региона.

История Немецкого ордена в Гессене начинается с упомянутого пожалования ему райхенбахской церкви в 1207 году, то есть тогда, когда орден был едва различим, — прежде всего по причине слабости династии Штауфенов. В то время в Германии о Немецком ордене почти ничего не было известно, и непонятно, почему графы Гессенские решили пожаловать церковь именно ему, а не какому-либо другому монашескому ордену.

Возможно, мысль о пожаловании возникла в среде королевских приближенных. Акт дарения состоялся в присутствии короля Филиппа Швабского, в собрании, на котором было принято решение о подати в пользу тамплиеров и иоаннитов, сражавшихся с неверными в Святой Земле. В 1206 году Филипп Швабский повелел, чтобы Немецкий орден отдал пожалования в имперский лен, и взял орден под свою защиту. Ландграф Герман Тюрингский, брат дарителя, упомянутого первым в грамоте 1207 года, был в числе тех князей, которые в марте 1198 года на съезде в Акре обратились к Папе с просьбой превратить иерусалимский тевтонский госпиталь в духовно-рыцарский орден (см. с. 26). Ландграф Герман назван и среди свидетелей в грамоте 1207 года.

Но кое-чем эта жалованная грамота внушает сомнение, на которое наталкивает решение, принятое архиепископом Майнцским. Поскольку Райхенбах входил в его диоцез, Немецкий орден обратился к архиепископу с просьбой подтвердить пожалование, что тот и исполнил 25 февраля 1211 года, сразу же поняв, однако, что лучше бы ему этого не делать. Сохранилась изданная на другой день грамота архиепископа, где в пространном Narratio, то есть в той части грамоты, которая дает детальное обоснование содержащегося в грамоте решения, сообщается, что графы, пожаловавшие ордену в 1207 году райхенбахскую церковь, ранее преобразовали ее в женский монастырь. Правда, во время войны монастырь был до основания разрушен, но право распоряжаться церковью и ее собственностью принадлежало ныне архиепископу. По этой причине он не признал пожалования графов, что, впрочем, не помешало архиепископу даровать церковь Немецкому ордену от своего имени.

Дарители 1207 года, хотя и дезавуированные в 1211 году, могли оказывать содействие новому ордену. По крайней мере, мы встречаемся с еще одним представителем знати как со свидетелем пожалования ордену. Известно, что в 1219 году в Райхенбахе жили два брата ордена. Контекст довольно типичен для духовно-рыцарского ордена. Горожанин Фрицлара (что в нескольких километрах от Райхенбаха) подтверждает в грамоте, что занял деньги у братьев Немецкого ордена в Райхенбахе, отдав им в залог два дома во Фрицларе, и если не вернет долг через несколько недель, то дома отойдут к ордену.

Такой контекст весьма показателен для духовно-рыцарских орденов, нередко игравших роль кредиторов. Это удивительно, так как в средние века денежные ссуды под процент были строго- настрого запрещены Церковью, авторитетом для которой в этом служил Ветхий Завет. Но возможности обойти этот запрет были, и наиболее частым обходным маневром служил залог земельных владений в обмен на кредит. Прибыль, полученная от земельного залога, переходила к кредитору, выступая в качестве процента. В период Высокого Средневековья функционировал весьма оживленный рынок капитала, и имевшие достаточно денег (или земельных участков) могли выходить на него. Духовно-рыцарские ордены, пользуясь этим, продавали освобождение от крестовых походов, нередко за крупные наличные, что обеспечивало им активную роль на кредитном рынке. Поэтому неудивительно, что основанный в Райхенбахе дом Немецкого ордена уже в 1219 году выступает как кредитор и покупает землю.

Через полгода, летом 1219 года, а затем в 1220 году наблюдается дальнейший рост этого орденского дома, приумножившего свои богатства и пополнившегося новыми членами. Граф Генрих фон Райхенбах, вышеупомянутый даритель 1207 года, сам вступил в орден и при этом, с согласия троих сыновей, пожаловал ему шесть деревень. Через год один из сыновей графа последовал примеру отца и, вступая в орден, пожаловал ему две деревни. Итак, дом Немецкого ордена в Райхенбахе имел теперь восемь деревень и получил право пользования доходом с этих деревень и право власти над их обитателями.

Такой процесс неоднозначен. С одной стороны, можно думать, что даритель до самого последнего момента управляет своим пожалованием и монашеское братство служит ему, как Богу. С другой — не исключено и то, что даритель, вступая в монашеское братство, вновь обретает способность пользоваться пожалованной собственностью. А в случае если учредитель уже стар, то такой поступок вполне мог быть продиктован желанием обеспечить заботу о себе в преклонном возрасте.

Впрочем, даже если в подобном случае руководствовались не Расчетом, а искренним благочестием, о пожаловании надо было заботиться; по крайней мере, по немецкому обычному праву земельная собственность (в нашем случае пожалованные деревни) не считалась личной собственностью и, следовательно, не могла быть пожалована. Обе грамоты доносят и то, что дарители заручались согласием ближайших родственников. Старший граф говорит, что он получил согласие жены и обоих сыновей, не вступивших в орден. Один из них, Готфрид, был, вероятно, еще очень юн. В первой грамоте он назван scolaris, то есть школяр; возможно, графский сын посещал монастырскую школу. Если так, то не исключено, что отец думал посвятить его Церкви.

Но граф Готфрид фон Райхенбах монахом не стал, и пожалование 1219/1220 года, похоже, было оставлено на произвол судьбы. Когда scolaris вырос, возникла распря между ним и его братом-мирянином. Старший брат упрятал младшего, бывшего школяра, в тюрьму, но тому удалось бежать и найти приют в доме Немецкого ордена в Райхенбахе. Значит, бывали иные способы использования обителей монахов их благодетелями. Затем Готфрид фон Райхенбах пытался оспорить пожалование 1219/1220 года, ведь тогда он был еще ребенком. Как развивались события, неизвестно, ибо уцелел всего один документ, подытоживающий данную распрю, — грамота от 1243 года, в которой говорится, что пожалование было совершено без согласия графа и потому силы не имеет, но что теперь он дает свое согласие. Интересно было бы узнать мотивировки его поступка, шла ли речь о взаимных обязательствах и каких, но об этом грамота молчит. Arenga и в данном случае сформулирована изящно: «Поскольку мы ищем мира и спасения для себя, то стараемся положиться на силы других, прежде всего — монахов». О том, что побудило его к этому, грамотодатель не говорит.

Но умолчание источника не так уж и важно, ибо орденский дом в Райхенбахе так и не смог окрепнуть. Его росту помешало то, что поблизости возникло новое владение Немецкого ордена, которое благодаря необычайным обстоятельствам стремительно развивалось. Это владение ордена в Северном Гессене, баллей Марбург, привлекало благотворителей, которые, не будь его, направили бы свои усилия на Райхенбах.

Дом Немецкого ордена в Марбурге — это уже иной в общественно-историческом плане регион. В Райхенбахе мы имели дело с незавершенной благотворительностью аристократического, но не слишком влиятельного графского рода. В Марбурге нам становится известно о связях ордена с одной из величайших имперских династий. Марбург — это творение ландграфов Тюрингских, той династии, с которой мы уже мельком встречались в Райхенбахе. Насколько высоким был их статус, можно судить по тому, что одна из сестер императора Фридриха Барбароссы была женой кого-то из графов Тюрингских, а один из внуков этой супружеской четы был избран антикоролем в пику Фридриху II.

Ландграфы Тюрингские не только принимали личное участие в основании Немецкого ордена в Святой Земле, но и первыми пожаловали ему земельные владения в Тюрингии, подав пример другим князьям и аристократам. Величайшим среди них был император Фридрих II.

Тесная связь ландграфов со Штауфенами и династические традиции, но прежде всего взаимодействие с Немецким орденом привели к тому, что ландграф Людвиг IV участвовал (или порывался участвовать) в крестовом походе, к которому готовился император Фридрих II, дав в 1225 году письменное обязательство Папе. Император обещал до 1227 года выступить в крестовый поход, снарядив на свои средства 1000 рыцарей.

Генеалогическая таблица

Объединить этих рыцарей стало задачей верховного магистра Немецкого ордена Германа фон Зальца. Ему, представителю рода тюрингских министериалов, удалось заполучить ландграфов Тюрингских, самых блистательных светских князей, принявших наконец участие в крестовом походе, — удалось, впрочем, не только с помощью красноречия. Ландграф позволил себе заплатить крупную денежную сумму, обеспечив наследственное право на маркграфство Мейссен. Но это был не единственный договор, заключенный правителем перед выступлением в поход, и не единственная выгода, которую он из него извлек. Ведь, согласившись выступить в крестовый поход и взяв крест, он, так сказать, парализовал своего опаснейшего территориально-политического соперника, архиепископа Майнцского. Став крестоносцем, ландграф снискал защиту церковного права. Архиепископ Майнцский не мог его одолеть, лишаясь и возможности во время отсутствия ландграфа взимать подати с тюрингских монахов. Ландграф позаботился о том, чтобы это право Папа передал проповеднику крестовых походов Конраду Марбургскому, с некоторых пор жившему при графском дворе.

Ландграф Людвиг IV, как и тысячи других крестоносцев, умер в Южной Италии во время одной из эпидемий, которые в антисанитарных условиях нередко вспыхивали в морских портах, местах скопления множества людей. После его кончины Конрад Марбургский стал духовником и политическим советником вдовы ландграфа Елизаветы Венгерской, дочери того короля, о котором уже говорилось как о благодетеле ордена (см. с. 27–28). Пройдет несколько лет, и Елизавету причислят к лику святых.

Елизавета по-женски старалась внести свою лепту в успех крестового похода. Она поклялась в случае гибели супруга больше не выходить замуж, а также дала обет строгого поста. Этот обет свидетельствует и о многом другом, — о том, что Елизавета не чуждалась новых для того времени форм благочестия, интенсивной религиозности, неведомой поколениям знати прошлого. Нелегко доказать это на фактическом материале, поскольку авторы источников уже знали о дальнейшей судьбе Елизаветы, о том, что вскоре после смерти ее канонизировали. Не исключено, что они пытались действовать как пророки наоборот, изначально подгоняя жизнь графини под ее канонизацию. Но важно не только сказать о необычайном благочестии этой женщины, но и о том, к чему оно привело в сфере политики.

Узнав о смерти ландграфа, Елизавета не только дала обеты, но и решилась на нечто большее. Она отказалась от блеска княжеского двора, слывшего в произведениях куртуазной литературы раннего Средневековья средоточием рыцарской культуры. Она хотела стать монахиней, помогать бедным и вести аскетический образ жизни. Ее духовником был Конрад Марбургский, который, между прочим, запретил ей владеть землями, которые достались незаконным путем. Ее семья не имела об этом ни малейшего представления, и она произвела перерасчет доставшегося ей от мужа имущества, но, видимо, в разумных пределах, ибо крестовый поход погибшего ландграфа подорвал благосостояние его семьи. Вполне вероятно, в этих обстоятельствах благочестивая дама растратила часть фамильного состояния (по крайней мере, на свое усмотрение: на бедных); досадно, что, несмотря на это, согласно правовым нормам того времени (см. с. 37) земельная собственность не была личной, и Елизавета обладала только правом пользования доставшимся ей от мужа наследством, но не могла раздать его бедным.

В конце концов, Елизавета в знак протеста переселилась из Вартбурга в соседний городок Айзенах. Конечно, городская жизнь ее не прельщала, поскольку она искала способ жить в гармонии со своими религиозными запросами — в монастыре или отшельницей, но это решение ей не суждено было реализовать: ее дядя, епископ Бамбергский, взял над ней опеку с целью снова выдать замуж. Впрочем, вскоре ей удалось бежать, улучив момент во время захоронения останков ее мужа.

Наконец был достигнут компромисс. Ее родственники выделили ей часть наследства ее мужа (наличными и недвижимостью) — землю к северу от Марбурга.

Теперь Елизавета могла оказывать еще большую помощь беднякам и отверженным. На свои средства она основала госпиталь и, приняв монашество, стала его сестрой; ее примеру последовали две придворные дамы. Вероятно, возглавлял госпиталь Конрад Марбургский. В то время в городах или пригородах возникло немало таких госпиталей, но госпиталь Елизаветы заметно отличался от ему подобных.

Госпиталь в Марбурге был посвящен Франциску Ассизскому, основоположнику нового течения в христианском благочестии, который в июле 1228 года был причислен к лику святых. Церковь госпиталя в Марбурге стала, насколько известно, первым храмом к северу от Альп, который был посвящен основателю Ордена францисканцев[27]. Разумеется, выбор покровителя был не случаен, ибо Елизавета, подобно Франциску Ассизскому, хотела отказаться от унаследованного ею положения в обществе, избрать нищету и помогать бедным из тех денег, которые отныне раздавались в Марбурге при огромном стечении народа, и ухаживать за больными, чем, к удивлению современников, Елизавета занималась лично.

Впрочем, будет ли основан госпиталь, еще трудно было сказать. Наличные, полученные Елизаветой, ушли на строительство или на милостыню. Неизвестно было, как долго просуществует госпиталь. Быть может, следует прислушаться к словам близких Елизавете женщин, озабоченных будущим ее госпиталя; их слова донесли до нас написанные вскоре агиографические сочинения. Елизавета, говорили они, стяжала свои заслуги за счет тех, кого привлекла к служению вместе с ней в марбургском госпитале. Ведь, как только ее не стало, явились ее родственники и прогнали соратниц Елизаветы как приживалок. И правда, судьба госпиталя была под вопросом: суждена ли ему долгая жизнь, или он запомнится как эфемерное творение беспримерного благочестия высокородной дамы?

Елизавете не суждено было этого узнать. Она умерла в 1231 году в возрасте двадцати четырех лет, прожив в Марбурге всего три года.

Но когда ее родственники решились на действия, которые им приписали соратницы Елизаветы, обладавшей лишь правом пользования (см. с. 41) марбургской землей, на которой стоял госпиталь, то столкнулись с неимоверными трудностями. Бросить госпиталь на произвол судьбы было, очевидно, уже невозможно.

Возникла угроза, что к выполнению поставленной задачи приступят иные силы — иоанниты. Владения иоаннитов находились недалеко от Марбурга, и, вероятно, Елизавета собиралась доверить им госпиталь, что было бы вполне разумно, ибо духовно-рыцарский Орден иоаннитов, будучи ранее Орденом госпитальеров, все еще имел в своем распоряжении немало госпиталей.

Но укрепить Орден иоаннитов ландграфам не удалось. Проводя проимператорскую политику, они не могли содействовать этому ордену, кроме того, их собственные интересы не позволяли им укреплять этот не зависимый от них орден, тем более что иоаннитов поддерживал вышеупомянутый территориально-политический соперник ландграфов архиепископ Майнцский. Архиепископы Майнцские и ландграфы Тюрингские и Гессенские создавали свои владения в затяжной междоусобной борьбе. Так было в Тюрингии, так было и в Северном Гессене. Стоило кому-то построить замок, как его соперник возводил свой замок на соседней горе. Стоило одному основать город, как другой в пику ему основывал свой в надежде, что его город послужит гибели города соперника или же представится возможность разрушить его, что нередко случалось. Так, в 1223 году ландграф Конрад, деверь святой Елизаветы, дотла спалил город архиепископа Фрицлар.

Итак, иоанниты не достигли желанной цели, но их притязания говорили, скорее, не о перспективе упразднения марбургского госпиталя, а о том, что он достанется иному монашескому братству.

Об упразднении марбургского госпиталя не могло быть и речи, тем более что к могиле Елизаветы сразу же потекли толпы больных и убогих. Несчастные молились в ожидании чуда, и оно нередко свершалось. Марбургский госпиталь и могила Елизаветы стали местом паломничества. Голоса, призывавшие канонизировать покойную, звучали все громче.

В начале XIII века причисление мертвых к лику святых уже не мыслилось как награда за благочестие, и толпы паломников не могли служить подтверждением святости. В то время был выработан формальный процесс канонизации. Решение о канонизации святых выносил Папа.

Конрад Марбургский, духовник Елизаветы и глава ее госпиталя, хлопотал в Риме о канонизации своей подопечной, но безуспешно. Трудно сказать, почему ему не удалось достичь поставленной цели. Возможно, он неумело вел это дело. Но не исключено, что ему помешал архиепископ Майнцский, который в 1233 году стал инквизитором, вернее, первым, кому поручили вести борьбу с еретиками в Германии; однако, когда его гонения затронули знать, он пал жертвой группы именитых заговорщиков.

Канонизировать Елизавету удалось только ее деверю, территориально-политическому сопернику архиепископа Майнцского, вышеупомянутому ландграфу Конраду Тюрингскому. В начале лета 1234 года он посетил Италию и там провел переговоры с Папой, императором и верховным магистром Германом фон Зальца. В итоге марбургский госпиталь, который ландграф еще ранее вверил Папе, с соизволения последнего перешел к Немецкому ордену. Более того, в конце года сам ландграф с девятью знатными людьми и двумя монахами вступил в Немецкий орден. Случилось это накануне дня погребения Елизаветы, состоявшегося в 1231 году; отныне этот день вошел в святцы. В 1235 году Елизавету канонизировали: на Троицын день Папа причислил ландграфиню к лику святых; участником пышной церемонии был и ее деверь, ныне брат Немецкого ордена, Конрад. Орден взял на себя немалые расходы по организации торжества.

Разумеется, все было спланировано и подготовлено. Тогда родственники Елизаветы решили не только сохранить госпиталь, но и, по мере вложения новых финансовых средств, расширить его. Вступление в орден ландграфа согласно смете расходов тоже стоило денег, поскольку Конрад должен был рассчитаться по долгам. Устав ордена, вполне понятно, запрещал вступление в него лиц, опутанных долгами.

Довольно долго считалось, что вступление ландграфа в орден было актом покаяния за разорение Фрицлара и что его посещение Папской курии летом 1234 года было своего рода паломничеством во искупление совершенного греха. Едва ли это верно. Нельзя утверждать и то, что ландграф Конрад к тому же прибыл в Рим, влекомый желанием вступить в Немецкий орден. И все же следует отметить, что на его орденской печати был изображен Савл, будущий апостол Павел, и начертаны обращенные к нему слова Христа: «Saule quid me persequeris?» («Савл, что ты гонишь меня?»)[28] В 1238 году Конрад в знак покаяния подвергся публичному бичеванию, и на его надгробии в церкви Святой Елизаветы в Марбурге он изображен с бичом в руке, хотя и это еще не свидетельство религиозного обращения. Но пусть даже так, — были и другие причины участия ландграфов Тюрингских в судьбах марбургского госпиталя и Немецкого ордена.

Полагают, что вступление графа в орден было взаимосвязано с имперской политикой, что император Фридрих II пытался воспрепятствовать зависимости ордена от Папы, который как раз в 1234 году объявил орденские владения в Пруссии своими (см. с. 75–76). Во всяком случае, через год после канонизации Елизаветы император проявил нескрываемый интерес к новой святой, ландграфу Тюрингскому и Немецкому ордену. Первого мая 1236 года мощи Елизаветы, покоившиеся в Марбурге, были подняты, то есть извлечены, из могилы и помещены в раку для всеобщего поклонения.

Такая церемония в средние века никогда не была исключительно религиозным актом. Свидетельством тому — список участников перенесения мощей Елизаветы: кроме тысяч неизвестных нам людей, там присутствовало немало князей, в числе которых были архиепископы Кёльнский, Майнцский, Трирский и Бременский, — и это лишь самые именитые из духовных лиц. Среди представителей высшей светской знати был сам император Фридрих II, который весной 1235 года, после долгих лет жизни в Италии, где он был нужен как политик, наконец появился в Германии. Он прибыл для подавления мятежа своего сына Генриха, впрочем, без войска, но в окружении придворных, и блеск императорского двора привел в восторг хронистов — современников этого события: вот Фридрих в окружении эфиопов и сарацин, вот он с дикими зверями, причем не только с оленями и медведями, которых могущественные правители северных стран держали в крепостных рвах для демонстрации своей силы, но и с леопардами, верблюдами и слонами.

Марбург был одним из пунктов триумфального шествия императора по Германии. Фридрих II, самый высокопоставленный участник церемонии, поднес святой Елизавете, точнее — сокровищнице ее церкви, драгоценные дары — золотой кубок и свою корону. Это был, с одной стороны, акт смирения: властитель слагает корону перед святой, но, с другой, — политическая демонстрация во благо церкви, где покоятся мощи святой, во благо ее хозяина, Немецкого ордена, и во благо ландграфов Тюрингских.

Нетрудно домыслить дальнейшее: именно тогда Немецкий орден начал обживаться в Пруссии, создавая там новый центр своего владычества. Император приложил к этому не меньше стараний, чем Папа, да и ландграфы Тюрингские тоже. Несколько ранее Фридрих II пожаловал им в лен кое-какие прусские земли; к сожалению, об этом сообщает только одна, зато достоверная, хроника.

Перед столь грандиозными перспективами следует быть особенно внимательным. Примеры того, как историк, сидя за письменным столом, делает далеко идущие выводы, располагая лишь отрывочными фактами, нередки. И все же несомненно, что ближе к середине XIII века Немецкий орден едва не стал имперско- тюрингским орденом, что император и ландграфы единодушно решили поставить растущий потенциал этого монашеского братства на службу своим династиям и способствовать его развитию, с тем чтобы полнее его использовать.

Похоже, ландграфы не ошиблись в расчетах. Марбург обещал стать центром ордена. Множество паломников приходили туда еще до канонизации Елизаветы. Теперь они все чаще посещали Марбург, принося много пожертвований. Свидетельством того, что привнесли в Марбург паломники, которым Папа обещал отпущение грехов, и поныне является церковь Святой Елизаветы — величественное сооружение с двумя башнями в раннеготическом стиле, подобные которому в Германии встречаются, пожалуй, только в Трире. Строительство таких готических храмов в Германии растягивалось на долгие годы, и в конце концов сооружение представало далеким от замысла, но иное дело — Марбург. Церковь Святой Елизаветы — не только одна из самых ранних великих готических церквей Германии, но и одна из тех, что были воздвигнуты в кратчайшие сроки. Освящение ее состоялось в 1283 году. Тогда оставалось достроить только башни. Таким образом, церковь есть свидетельство масштаба паломничества в Марбург и того, что знать прилежащих земель, по примеру ландграфов, организовывала сбор средств, да и сами ландграфы не скупились. По случаю вступления в орден Конрад пожаловал марбургскому госпиталю средства на содержание тринадцати монахов. Это необычное для орденских владений число наводит на мысль, что здесь планировалось создание как центра паломничества, так и центра Немецкого ордена.

Действительно, в 1236 и 1237 годах в Марбурге состоялись два генеральных капитула[29] ордена. На них были приняты важные решения, касавшиеся наступления ордена на Ливонию и его объединения с Орденом меченосцев.

Через два года умер верховный магистр Герман фон Зальца, который, напомним, тоже был выходцем из Тюрингии и министериалом ландграфов. Его преемником, пятым верховным магистром Немецкого ордена, был избран Конрад, известный под именем Конрад Тюрингский, тот самый деверь Елизаветы и ландграф Тюрингский, который вступил в орден в 1234 году. Тот же путь прошли и двое родовитых людей, вступившие в орден вместе с ним.

Первый, Гартман фон Гельдрунген, тоже стал верховным магистром (1274–1283 гг.), второй, Дитрих фон Грюнинген, — магистром в Ливонии, то есть в том регионе, который орден обрел благодаря выработанным в Марбурге решениям. Впоследствии Дитрих фон Грюнинген стал немецким магистром, или главой владений ордена в империи, и, наконец, прусским магистром.

Кажется, без преувеличения можно сказать, что Немецкий орден превращался в домашний, или родовой, орден ландграфов Тюрингских, но в этом направлении он развивался недолго. Верховный магистр Конрад Тюрингский умер уже в 1240 году, через год после своего избрания. Через десять лет скончался и император Фридрих И, и тогда династия Штауфенов угасла. Правда, Немецкий орден выстоял в этих перипетиях, но его тесная связь с ландграфами и с королевско-императорской династией оборвалась, а Марбург утратил особое положение в ордене. Он остался одним из крупнейших орденских владений, а также местом паломничества, хотя начало его истории было гораздо более многообещающим. Очевидно, имелось некое несоответствие между возможностями, которые вымолила для Немецкого ордена его «собственная» и в то же время быстро обретавшая популярность святая, и местом, которое Елизавета реально занимала в ордене. Похоже, она не стала святой, превосходящей всех остальных, ибо соперницей ее была сама покровительница ордена, Дева Мария, но, возможно, еще и потому, что Немецкий орден, как и другие духовно-рыцарские ордены, в то время не слишком усердно вырабатывал и насаждал особую, свойственную только ему религиозность.

Связи ордена с ландграфами Тюрингскими наконец ослабли, но ни Папе, ни императору не удалось превратить его в орудие своей политики. Не преуспели в этом и династии. Но, с другой стороны, он, как и всякое монашеское братство, служил тем родам, представители которых в него вступали. Обратимся же к ним, к тем социальным слоям, которые способствовали становлению ордена, а значит, — вновь к Тюрингии.

Быть может, излишне задавать вопрос о том, кто поддерживал орден своими пожалованиями и участием. Кто же как не рыцари, представители знати, были заинтересованы в его становлении?

Но уже из этой главы явствует, что орден поддерживали лица самого разного социального статуса: земельные князья наподобие Конрада Тюрингского, властительные князья вроде графов Цигенхайн, представители знатных ленников, которых нетрудно назвать, и, наконец, выходцы из низших слоев, каким, насколько известно, был верховный магистр Герман фон Зальца.

Герман фон Зальца был министериалом[30], то есть, по меркам того времени, одним из зависимых людей, представителем слоя, который в период, когда возникло новое представление о рыцарстве, быстро преобразовывался в низшую знать.

Ведь рыцарями в новом смысле, носителями особой этики, жившими по особому кодексу чести и долга, становились не только знать и князья, но и многие министериалы. Посвящение в рыцари, равно как и принадлежность к Немецкому ордену, объединяло князей, знать и выходцев из министериалов, благодаря чему границы между общественными слоями размывались. Пример Германа фон Зальца и других верховных магистров, которые, выйдя из министериалов, достигли положения князей, свидетельствует, что в духовно-рыцарском ордене былые сословные различия исчезали особенно быстро.

Но не был ли взлет Германа фон Зальца и ему подобных всего-навсего исключением из правил? В таком случае следовало бы уточнить, откуда, из каких слоев, из каких родов вышли члены Немецкого ордена.

Если бы этот вопрос касался последних десятилетий Средневековья, начала XVI века, то на него было бы нетрудно дать, по крайней мере, общий ответ, ибо на рубеже XVI века, чтобы стать рыцарем ордена, а значит, знатным, надо было доказать, что ты этого достоин, и таких доказательств сохранилось очень много. Но такие формальные доказательства, так называемое генеалогическое древо, или клятвенное подтверждение знатности предков вступающего в орден другим лицом впервые зафиксированы в XV веке, когда к ним прибегали везде, — и в Немецком ордене, и в других монашеских братствах, а главное, при кафедральных соборах и монастырских церквах. Ранее таких формальностей не было, и поэтому не стоит надеяться на появление какого-либо источника с точными данными о происхождении вступавших в Немецкий орден.

Значит, на вопрос о происхождении рыцарей Немецкого ордена в XIII–XIV веках можно ответить только проведя анкетирование всех известных рыцарей ордена, чтобы выявить их происхождение, то есть надо заняться историей индивидуумов.

Такая задача не слишком вдохновляет. Историческую науку, особенно немецкую, упрекают в том, что она сосредоточена на жизни людей, делавших историю, и им подобных. Но даже если тот упрек не относится к современной исторической науке, еще меньше он относится к так называемой истории индивидуумов, ибо под ней, или, выражаясь языком антиковедов, просопографией, подразумевается не собрание биографий и не сосредоточенность на выдающихся личностях. История индивидуумов занимается не только теми немногими, о ком известно многое по имеющимся источникам, но и массой других. Впрочем, их изучают овсе не для того, чтобы во всех подробностях воссоздать их биографии. Эта дисциплина изыскивает вполне конкретные биографические данные с целью статистической обработки. Короче, история индивидуумов — это нечто вроде ретроспективной переписи населения.

Такое намерение кажется очень простым и не требующим особой методологии. Однако исследование человеческих групп в эпоху Средневековья — на редкость трудная задача, поскольку источники (если они вообще имеются) совершенно не пригодны для подобной постановки вопроса. Нельзя сказать, сколько братьев ордена находилось в тот или иной период в том или ином регионе. Источники доносят лишь имена отдельных рыцарей, впрочем, разные источники порой сохраняют довольно много имен рыцарей ордена, вышедших из одного и того же региона, — например, из Тюрингии.

Как известно, в империи региональные организации ордена складывались постепенно. В Тюрингии этот процесс завершился в 30-е годы XIII века. В 1236 году в орденском баллее Тюрингия имелся ландкомтур, под началом которого находилось 17 комтурств, или домов, Немецкого ордена.

Можно назвать поименно 340 рыцарей ордена, живших в этих домах до конца XIII века. Впрочем, около половины их оставили ишь свое имя, и известны только как Конрад, Иоганн или Генрих без какого-либо уточнения, которое позволило бы причислить их к определенному роду или общественному слою. Поскольку невозможно согласиться с тем, что рыцари ордена из знатных семей могли величаться только по имени и что такие рыцари происходят из низших социальных слоев, то, значит, почти половину из 340 носителей этих имен следует отбросить, так как идентифицировать их невозможно.

Остается еще 176 братьев ордена, то есть немногим более половины, которые имеют добавление к своему имени и которые, говоря современным языком, известны по фамилиям, но и от этого не легче. Пусть даже рыцарь ордена назван не просто Конрад, а Конрад Шунеман, — что с того? Необходимо, чтобы это второе имя было упомянуто в ином источнике, и тогда (как в нашем примере) станет ясно, что речь идет о семье советника в Мюльхаузене, и, значит, братом монастыря Немецкого ордена в Мюльхаузене был выходец из семьи советника этого города.

Во многих случаях мы не располагаем источниками, которые позволяют осуществить идентификацию, и потому некоторые из упомянутых 176 имен приходится отсеять, поскольку они не подлежат даже социальной идентификации. Нельзя сказать, что наименее документированные имена принадлежали выходцам из низшего социального слоя. Остальные в источники не вошли, а их — большинство. Можно установить социальное происхождение только 105 братьев ордена.

Девять братьев — выходцы из 5 графских фамилий (то есть примерно по два рыцаря на семью). 11 братьев вышли из 9 знатных семей (то есть, по крайней мере, один рыцарь ордена на семью). 18 братьев принадлежали к 13 семьям имперских министериалов (из них пятеро — выходцы из двух семей, но в среднем на каждую семью приходится по одному рыцарю ордена). 56 братьев — выходцы из семей министериалов земельных князей (при этом на каждую семью приходится всего один рыцарь ордена). 10 братьев вышли из семей бюргеров.

В итоге имеется 104 брата. Сто пятый рыцарь ордена — это Бурхард фон Шванден, верховный магистр в 1283–1290 годах, бывший прежде ландкомтуром Тюрингии. Он родился в семье городского советника в Берне, и, значит, его можно причислить к последней группе. Но известно, что его семья была знатной, значит, он относится и ко второй группе. На его примере видно, что границы между социальными слоями были подвижными.

Наконец, приведенные цифры говорят не только о разнородном происхождении рыцарей ордена, но и кое о чем еще. В последнее десятилетие XIII века более 50 % тюрингских рыцарей ордена, судя по их именам и социальному происхождению, принадлежали к территориальным министериалам. Но не следует проводить резкую границу между этой группой и имперскими министериалами. И в какой-то степени к ним можно отнести и бюргеров, поскольку они не были знатны и поскольку во многих городах семьи советников относились к министериалам. Уже первый верховный магистр Немецкого ордена (с 1198 года) Вальпот фон Бассенхайм был выходцем из такой семьи. Таким образом, на 20 (с Бурхардом фон Шванденом 21) братьев ордена, имевших знатное происхождение, приходится 84 незнатных, в большинстве своем выходцев из числа министериалов. Итак, согласно этим данным, Немецкий орден, по крайней мере в Тюрингии второй половины XIII века, предстает как институт, питаемый министериалами, то есть низшей знатью.

Но ведь, могут возразить, этот результат получен на основании 105 имен из группы, включавшей 340 имен, и без учета тех братьев ордена, имена которых источники не сохранили. Равным образом можно сказать, что эти данные отражают реальное соотношение. В противном случае следовало бы признать, что большинство неизвестных или неидентифицированных рыцарей ордена относилось к знати или даже к княжескому роду. Или же можно было бы сказать, что большинство неидентифицированных рыцарей ордена принадлежало к иным общественным группам. И то, и другое не соответствовало бы действительности.

Конечно, может быть высказано мнение, что семьи бывали более или менее знатные, более или менее княжеские, и поэтому, само собой разумеется, среди братьев ордена существовало социальное расслоение. Но отсюда следует, что членами Немецкого ордена становились выходцы из среды министериалов и что рыцари ордена, имевшие знатное или княжеское происхождение, воспринимали их как равных, как pares, как пэров. Разумеется, так быть не могло, но по нашей статистике в Немецком ордене, похоже, дело обстояло именно так, и это имеет огромное общественно-историческое значение.

Впрочем, можно возразить, дело не только во вступлении в орден, но и в том, что, как представляется, братья ордена, вышедшие из министериалов, занимали низшие позиции, тогда как братья знатного или княжеского рода дорастали до высших должностей. Однако это не было правилом, о чем свидетельствует пример верховного магистра Германа фон Зальца, а он — не исключение. В настоящее время неизвестен социальный статус двух из десяти тюрингских комтуров, известных нам до 1300 года. Из восьми остальных двое были знатного рода, шестеро — из министериалов. Среди комтуров, глав отдельных домов ордена, 28 были выходцами из семей министериалов, двое — из семей знати, Двое — из графских семей.

Обобщим данные, полученные для Тюрингии. Братья Немецкого ордена были не только из министериалов, то есть представителями низшей знати, но и они достигали высокого положения в ордене; все зависело от их активности. Ту же картину наблюдаем и в других регионах, например, в комтурстве Майнау. Там братья ордена были преимущественно министериалами монастыря Райхенау и епископа Констанцского, то есть слугами старинных земельных феодалов. Епископство и монастырь возникли еще в докаролингскую эпоху. Основанное в XIII веке комтурство Майнау было намного моложе, но быстро развивалось, и рыцарям Немецкого ордена вскоре удалось выкупить древний и некогда богатый монастырь Райхенау. Сразу же вспоминается яркий пример такого быстрого социального развития: бывшие зависимые люди, министериалы монастыря Райхенау, стали членами братства и не только обрели независимость, но все вместе поднялись на ту социальную ступень, которую занимал их бывший хозяин. Ныне они превосходили его в экономическом и политическом отношении.

Немецкий орден как домен низшей знати, или министериалов, и, в известной мере, правящих бюргерских фамилий, тоже в основном происходивших из министериалов, выступает таковым не только в Тюрингии и в Юго-Западной Германии, но повсюду, где имел владения, то есть на широком пространстве Германии, правда, не везде.

В Германии есть регионы, где орден пополнял свои ряды и где находились его владения, а есть такие, где его присутствие почти незаметно. Орден владел землями прежде всего в Тюрингии, Франконии, Юго-Западной Германии и в Рейнской земле — по среднему и нижнему течению Рейна. Взглянув на карту, мы не увидим орденских владений на востоке и на севере Германии, разве что скопление их в районе нынешних Нидерландов. Владения ордена на севере Германии не выходят за пределы Брауншвейгской Марки и Мюнстера в Вестфалии, кроме одного небольшого монастыря в баллее Вестфалия в Бремене, который смог удержаться, несмотря на противодействие архиепископа Бременского, в отличие от орденского владения в Любеке, которое не выдержало давления со стороны епископа Любекского. Бюргеры Любека охотно передали ордену только что основанный госпиталь Духа Святого, чтобы вывести его из-под надзора епископа, но епископ этого не позволил.

Эта сосредоточенность ордена в Средней Германии, в Рейнской земле и на юго-западе проясняет происхождение верховных магистров, прусских комтуров и высших должностных лиц (см. с. 154–155). До 1525 года насчитывалось в общей сложности 452 рыцаря ордена. Происхождение 94 из них неизвестно. 358 были выходцами из:

Саксонии-Тюрингии — 121.

Франконии — 61.

Рейнской земли — 53.

Юго-Западной Германии — 42.

Итого — 277.

81 рыцарь из числа этих должностных лиц были родом из других земель.

Естественно, встает вопрос, насколько показательны эти данные и можно ли вычислить, сколько должностных лиц приходилось на общее число рыцарей ордена, не разделяя их по социальному признаку. Похоже, на этот вопрос следует ответить утвердительно. Нет оснований считать, что происхождение должностных лиц в ордене было иным, чем рыцарей, не достигших высокого положения. Если обратиться к уставу (основному закону) ордена, то все сомнения рассеются. Согласно уставу, никто не имел права своевольничать. Группы, имевшие общее происхождение, не могли выдвигать отдельных должностных лиц, — это исключалось уставом, так как нарушало требование послушания. Впрочем, реальность была иной. Упрямо вставал вопрос, не стремились ли группы рыцарей ордена, имевших общие корни, занять руководящие позиции. Ответ на него проясняет ситуация в Пруссии XV века. Здесь выходцы из Северной Германии выступали против выходцев из Южной Германии, и в конце концов было достигнуто пропорциональное распределение должностных лиц (см. с. 153).

Но есть основание полагать, что эти группировки играли не столь важную роль в Немецком ордене, как в других подобных братствах, что подтверждают вышеприведенные цифры.

Если мы захотим проверить частоту упоминаний 452 высокопоставленных должностных лиц, то окажется, что их имена распределяются среди немногих семей:

1 семья — пятикратно.

3 семьи — четырехкратно.

11 семей — троекратно.

37 семей — двукратно.

По другим подсчетам, 452 рыцаря ордена, занимавших высокие посты, вышли из 380 семей.

Надо учитывать и то, что, разумеется, имелись родственники, известные под другими именами. В общем, количество семей, к которым принадлежали упомянутые рыцари, велико, и родословная не имела особого значения, — во всяком случае, меньшее, чем в подобных монашеских братствах, в соборных и монастырских капитулах.

В Немецком ордене такое соотношение было иным, особенно в тех регионах, из которых вышло большинство его рыцарей, — например, во Франконии. Во франконских епископствах Вюрцбург, Бамберг и Айхштет канонические должности в основном занимали члены немногих семей; судя по наблюдаемому порядку вещей, — сыновья родовитых учредителей монастыря. В каждом поколении таких семей по крайней мере один член семьи входил в соборный капитул; так что капитул как бы принадлежал семейной группировке.

В Немецком ордене положение было иным. Он находился в руках не конкретных семей, а, грубо говоря, всей низшей знати конкретного региона, но при этом не было господствующих семей. Здесь мы видим общественно-исторические феномены, нередко встречавшиеся в сфере средневековой немецкой аристократической Церкви, но они отличаются своеобразием.

Вероятно, это объясняется тем, что Немецкий орден был крупным братством, владельцем собственности, превосходившей собственность соборного капитула, и тем, что братья Немецкого ордена в этих владениях, должно быть, сменяли друг друга, не засиживаясь на одном и том же месте, и при этом всегда заручались поддержкой родственников, как при соборном капитуле. И все же это лишь норма, которая не совпадала с реальностью. Очевидно, ротация должностных лиц ордена с самого начала осуществлялась иначе, чем то предписывалось уставом, и особенно в немецких областях (баллеях) братьев ордена, тогда как в Пруссии избрание должностных лиц уже долгое время проводилось согласно нормам. Возможно, в Германии, где вступление в орден наверняка осуществлялось на тех же основаниях, что и прием в соборный капитул, то есть с целью пристроить младших сыновей и в интересах семьи, то для рыцарей весьма соблазнительно было жить так, как могли бы жить каноники, как знать, владевшая общей собственностью. И пусть то была духовная знать, имя ей было: феодалы.

Это явствует при внимательном прочтении жалованных грамот; доходам, поступавшим от собственности учредителя, не следовало уплывать в чужие земли (в Палестину или в Пруссию), туда, где орден обычно занимался своим главным делом — воевал с язычниками. Правда, иногда это относится к более позднему, более документированному, периоду; известно, что иных братьев ордена в наказаний отправляли из имперского баллея в Пруссию.

Итак, происхождение братьев ордена, исполнявших в Пруссии административные функции, вообще показательно для областей, откуда шло пополнение рядов ордена. Кроме того, в этих областях, как правило, оседали должностные лица ордена, и именно в них находились его основные владения в империи.

Как объяснить такое разделение? Почему владения ордена концентрировались главным образом в Средней, Западной и Юго-Западной Германии? Почему у него почти не было владений в Северной и Восточной Германии, да и в Южной и Юго-Восточной Германии не густо? Ответом на это служит социальное происхождение рыцарей ордена.

Области, откуда выходили рыцари ордена и где концентрировались его владения, — это те регионы, где было особенно много имперских министериалов, где у них были шансы на продвижение и где землевладение развивалось не слишком быстро. То, что Немецкий орден имел сравнительно небольшие владения в Баварии и Австрии, очевидно, объясняется тем, что Виттельсбахи или Бабенберги уже давно смогли создать здесь замкнутые территории, внутри границ которых не было места крупным монашеским территориям, а потому не было и многообещающих перспектив для развития Немецкого ордена.

Глава третья Начало владычества в Пруссии

Государство Немецкого ордена в Пруссии начало складываться в годы правления верховного магистра Германа фон Зальца (1209–1239 гг.). Он неизменно привлекал к себе внимание историков как бесспорный основатель государства ордена и как немаловажный посредник между императором Фридрихом II и Папством.

И, правда, впечатляет, что Герману фон Зальца удалось во время жестоких распрей между императором и Папой превратиться в ближайшего сподвижника императора и в одного из ведущих политиков среди его приближенных, и одновременно в партнера Папы в переговорах и его доверенное лицо. Именно Герман фон Зальца собрал в Германии то войско, которое должен был повести в Святую Землю Фридрих II вопреки Папе (см. с. 39); с этой целью верховный магистр привлек на свою сторону Людвига Тюрингского, супруга впоследствии канонизированной Елизаветы (см. с. 39–40). Герман фон Зальца был одним из тех политиков, которые советовали заболевшему императору отложить крестовый поход.

Под этим предлогом Папа отлучил императора от Церкви. Лишившись поддержки Церкви, Фридрих II все же предпринял крестовый поход в 1229 году, но, должно быть, встретил в Святой Земле, как и следовало ожидать, отпор преданных Папе представителей клира, иоаннитов и тамплиеров, но не Немецкого ордена. Последний был, скорее, главной опорой императора в Святой Земле, и император его возвысил.

Вступая в переговоры, Фридрих II добился того, что христиане передали ему священные места в Иерусалиме, а также Назарет, Вифлеем и некоторые другие. Восемнадцатого марта 1229 года Фридрих II был коронован в храме Гроба Господня и стал королем Иерусалимским, — в 1225 году он женился на наследнице королевства. По воле Папы Герман фон Зальца готовил этот брак.

Именно Герман фон Зальца в марте 1229 года не только приветствовал на коронации в Иерусалиме, но и не допускал обострения конфликта между Папой и императором, предусматривая возможность их примирения. Фридрих хотел отслужить мессу в раме Гроба Господня; это был дерзкий вызов Папе и общепринятым нормам ввиду отлучения императора. Возможно, он добился бы своего, если бы не Герман фон Зальца, которому удалось его отговорить. Итак, коронация прошла без одного из священных ритуалов, утратив зрелищность обычной для того времени коронации, совершавшейся как торжественная литургия.

Небезынтересно, что в исторической науке лишенная сакральности коронация императора Фридриха II порой преподносится не как средневековый ритуал, а как действо секуляризированного Нового времени, как шаг к освобождению от церковных условностей, а император подается как первый современный человек, еще нередки случаи, когда выпячивают что-то новое, якобы предвосхищающее будущее, в ущерб тому, что реально присуще изучаемой эпохе. В случае Фридриха присутствует явное заблуждение: император охотно короновался бы по обычаям своего времени, о этого не позволило его отлучение.

Верховный магистр Немецкого ордена все время находился ядом с императором, став свидетелем ожесточенной политической борьбы, самого яростного противоборства между императором и Папой, какое знала эпоха Средневековья. Вот почему источники без устали описывают и анализируют его образ и деятельность, хотя источники почти ничего не сообщают о личности этого человека. О планах магистра документы умалчивают. Источники содержат почти исключительно намеки на его присутствие участие в великих событиях того времени. Впрочем, этих свидетельств так много, что политический ранг верховного магистра не вызывает сомнений. Он, разумеется, был в числе тех, кто почти три десятка лет пользовался доверием императора и делал ля него политику. И потому быстрый подъем ордена, его упрочение в Германии и в других регионах и, наконец, в Пруссии, при поддержке императора Фридриха II, нередко приписывают прежде всего рангу и политической роли верховного магистра, безусловно, Герман фон Зальца сумел употребить авторитет, которым он пользовался при дворе императора и при Папской курии, в интересах ордена. Однако он делал это совсем не так, как главы прочих духовно-рыцарских братств, думавших только о материальной выгоде. В те годы для ордена и верховного магистра материальная выгода была чем-то особенным: речь шла о завоевании обширного владения, о создании орденского государства (хотя это анахронизм).

Как отмечалось выше (см. с. 33), эти усилия были направлены сначала на Юго-Восточную Европу. Король Венгерский Эндре II, отец святой Елизаветы, пожаловал ордену владения на границе Венгрии в Бурце (Трансильвания). Орден должен был защищать границу христианской Венгрии от язычников-куманов. С этой целью орден воздвиг шесть замков, но и эти замки, и особенно попытка ордена укрепиться и отстоять полученные им земли от королевских чиновников, а более всего — от епископа, проводя типичную для духовно-рыцарского ордена политику (см. с. 22–24), послужили причиной неприязни. В 1224 году по просьбе ордена Папа сделал Бурцу своей, то есть святого Петра, собственностью, таким образом, поддержав орден в его поползновениях отобрать у Венгрии этот регион и превратить его в свое автономное владение. Но эта попытка не удалась. Мало того, в 1225 году король Венгерский, применив военную силу, изгнал братьев Немецкого ордена из Бурцы. Королю были нужны помощники, но, оказалось, что помощники жаждут независимости, и это ему не понравилось. Через несколько лет игра повторилась в Пруссии, но с иным результатом, ибо там орден имел дело не с королем Венгерским, а с князем Мазовецким.

Изгнанных из Бурцы рыцарей сразу же отправили в Пруссию, так как уже зимой 1225/26 года польский князь Конрад Мазовецкий обратился к Немецкому ордену с просьбой защитить его границы от язычников. И точно так же, как прежде орден согласился защищать венгерские земли от кочевников, так и теперь дал согласие защищать границы Мазовии от пруссов. Орден, то есть Герман фон Зальца, ухватился за новое приглашение. В марте 1226 года он получил в Римини от императора Фридриха II грамоту, скрепленную золотой печатью (поэтому она известна как «Золотая булла»), в которой тот жаловал ордену в полное распоряжение земли, полученные рыцарями от польского князя, а также все завоеванные орденом земли язычников, приравнивая орден к имперским князьям. Но орден не сразу воспользовался этой грамотой.

Причину нетрудно понять: не желая повторения венгерской авантюры, орден хотел вначале подстраховаться. Но, возможно, он не спешил и потому, что рассчитывал обрести независимое владение в Палестине. Уже в 1220 году орден приобрел обширную территорию близ Акры. Герман фон Зальца воспользовался крестовым походом Фридриха II (1228–1229 гг.), чтобы закрепить за собой эти земли. В ближайшие годы в землях ордена в Палестине выросла крепость Монфор (по-немецки Штаркенберг), развалины которой и по сей день напоминают о том, что здесь планировался центр ордена.

Палестина, Бурца, Пруссия… В то время орден обосновался одновременно (или последовательно) в трех местах, не считая Кипра, который во время крестового похода император пытался подчинить себе и именно поэтому отказал ордену в земельных владениях на Кипре. Но остров недолго оставался потенциалом власти Фридриха II и служил ордену «неприкосновенным запасом». Из четырех регионов, в которых в 20-е годы XIII века будто бы имелся шанс основать государство, оставались только Палестина и Пруссия.

Орден попытался использовать оба шанса, но столкнулся в Палестине с трудностями, всегда подстерегавшими европейцев в Святой Земле. Поэтому там орден не задержался, пробыв в Палестине не более полувека. В 1291 году пала Акра, последний оплот европейцев в Святой Земле. Таков конец истории Немецкого ордена в Палестине. Впрочем, еще полвека он оставался одной из главных сил в Святой Земле, на которую была направлена его политика.

Гораздо более многообещающими были владения, приобретенные в Пруссии. Ведь здесь перед орденом открывалось поле действий для выполнения главной задачи — войны с язычниками, хотя боевые рубежи между христианами и язычниками пролегали не только в Пруссии.

Чтобы понять, почему орден искал себе фронт военных действий, надо четко различать повод и причину.

Непосредственным поводом была просьба князя Мазовецкого о помощи. Правитель пограничного с Пруссией христианского государства польский князь Конрад Мазовецкий рассчитывал на помощь Немецкого ордена в случае столкновений с язычниками. Причина же заключалась, во-первых, в том, что в XII веке возобновилась начатая в X веке экспансия христиан в Северо-Восточную Европу, а, во-вторых, ей способствовала динамика переселения народов. В начале XII века наблюдается усиленная экспансия из Центральной Европы на север и восток. С одной стороны, это было освоение земель на Востоке (см. с. 95–98), с другой — новые попытки насаждения христианства. Обращение инаковерующих было одной из главных заповедей Христа своим приверженцам, но требование миссии соблюдалось не всегда. Времена Карла Великого ушли в прошлое, и с тех пор попытки насадить христианство в языческих землях почти не предпринимались, а если и предпринимались, то безуспешно. В 997 году Адальберт, епископ Пражский[31], попытался проповедовать пруссам христианскую религию, но был убит ими то ли близ Эльбинга, то ли в Самбии. Та же судьба постигла в 1009 году в Южной Пруссии немецкого священника Бруно Кверфуртского[32].

После этого в течение двух столетий никакие миссионеры не, беспокоили пруссов. Впрочем, христианское учение упрочилось в непосредственной близости от них, в Польше, уже с конца X века находившейся под властью христианских правителей, а также в Западном и Восточном Поморье. Были христианизированы и другие прибалтийские земли: Дания и Швеция; в Ливонии, Эстляндии и Курляндии христианство было насаждено уже в XIII веке. Язычниками в этом регионе оставались только литвины и пруссы.

Область их заселения была не так мала, чтобы назвать ее языческим островом в христианском море, но тем не менее христианские соседи оказывали определенное влияние на эти языческие народы, которые неминуемо ожидала христианизация.

Причиной тому была прежде всего неразрывно связанная с христианским вероучением тенденция миссии, объяснить которую совсем не просто. Большинству религий эта тенденция чужда; таковы языческие культы, когда члены племени идентичны поклонникам культа. Культ объединяет членов политической общности, и потому его изменение, переход к иному культу возможны лишь в случае изменения политического порядка. Христианская же религия — религия универсальная. Тому, кто ее исповедует, совсем не обязательно порывать с политическим порядком, представителем которого он являлся, не будучи христианином, и подчиняться власти христианского правителя.

Впрочем, приверженцам языческого культа в средние века, а стало быть, и пруссам, такой взгляд был чужд. Признавая религией только племенной культ, они в любом миссионере видели, думается, врага их общественно-политического устройства. Следовательно, миссионеры встречали такой отпор не только по религиозной причине. Впрочем, оказываемое им сопротивление они не воспринимали в религиозно-феноменологическом духе, а скорее видели в нем выражение свойственной язычеству косности. Тот, кто считает себя носителем абсолютной истины, редко проявляет терпимость к сторонникам иной точки зрения, полагая, что выступает не против иного мнения, а против заслуживающей искоренения лжи. Средневековые миссионеры ставили целью искоренение чуждых культов, что почти означало обретение новообращенных, ибо чуждые культы оскорбляли Христа.

Невозможно во всех деталях представить себе столкновение двух религиозных, общественных и культурных систем, и не будет преувеличением сказать, что порождаемые им конфликты были неизбежны.

Язычники, принявшие христианство, должно быть, понимали, что поклонение новому Богу не только не украсит жизнь, но, напротив, приведет к изменению общественного уклада. Так, пруссам были свойственны иные формы брака, чем те, которые im навязывали. Многоженство, купля жен и умыкание невест не отвечали церковному вероучению. Возможно, и в этом таилась причина вероотступничества. Совершивший его оказывался, по христианским нормам, в плачевном состоянии: вероотступник был хуже язычника и даже хуже еретика, его можно было сравнить разве что с собакой (вспомним библейский образ), ибо он так же возвращался к своему неверию, как и пес «на блевотину свою»[33]. С такими людьми следовало вести войну.

Но в таком случае неизбежно требовалась военная сила, и не только здесь. Христианские миссионеры были готовы прибегать к помощи мирян, правда, обычно не для того, чтобы насаждать христианство с оружием в руках, а чтобы пресечь противление слову Божьему.

Впрочем, мирская помощь заключалась не только в этом. Светлая длань, то есть призванные на помощь знать и рыцари, старались выполнить обязанности защитников, а значит, — получить право собственности и на власть в подвергавшихся опасности регионах, — так поступал и Немецкий орден. Миссия и владычество тесно связаны между собой — это не новость. Классический пример — покорение саксов Карлом Великим. Но имелись и вполне реальные причины конфликтов на христианско-языческом пограничье. Их невозможно отмежевать от внутреннего расслоения языческих народов. Вождь языческого племени, которому угрожал языческий противник, питал надежду упрочить свое положение в политической сфере, приняв христианство. Так поступали впоследствии литовские князья (см. с. 126–127). Тогда традиционный внутренний конфликт приобретал иное измерение — по крайней мере, с точки зрения христианина. Он превращался в конфликт между христианством и язычеством. Тем самым существование более сильного христианского соседа почти всегда вело к внутренним конфликтам между языческими вождями, способствуя изменению их политического уклада.

По этим причинам в период Высокого Средневековья на христианско-языческом пограничье редко царил мир, а монахи-хронисты усердно подчеркивали эту враждебность. То, что на расстоянии представляется нормальным для этого времени, то есть возможность пограничной войны, набеги с целью грабежа и разорения в духе викингов, для монахов и миссионеров вырастало в яростное противоборство христианства и язычества, что оправдывало призыв к воинам-христианам одолеть язычников, не останавливаясь и перед физическим уничтожением.

С другой стороны, несовместимость миссии и владычества видится не только в ретроспективе. Имеются и современные свидетельства того, что эти феномены уживались с трудом. То язычники ополчались против миссии, боясь попасть под власть христианских вождей, то светская длань не столько помогала, сколько мешала миссии (в чем нередко обвиняли Немецкий орден в Пруссии), то рвавшиеся поработить язычников знать и князья не воевали с ними, а завязывали мирные контакты, взимая с них подати. На это сетовал гольштейнский священник Гельмольд из Босау в замечательной «Славянской хронике» (кон. XII в.).

Итак, христианизация Пруссии в XIII веке была неизбежна. Почти так же неизбежно за миссией должно было последовать порабощение. Неясно было только, кому это удастся.

Ведь рядом с пруссами жило немало христиан: на юге — поляки, на севере — датчане, на западе — немцы. В то время все они, можно сказать, вели наступление на Северо-Восточную Европу: на Ливонию, Эстляндию, Курляндию, Литву и землю пруссов — среди них были миссионеры, правители и, наконец, купцы. Это период торговой экспансии, начало истории Ганзы, продвижения немецкого купечества в Восточную Прибалтику.

Тогда же из Палестины в Северо-Восточную Европу перекочевала идея крестового похода, идея оборонительной, служащей религии войны с язычниками. Впервые это случилось в 1147 году, когда в процессе вербовки участников 2-го крестового похода возникла мысль, что знать с севера Германии может вместо Палестины сражаться с язычниками на своей границе. Впоследствии то же самое произошло в Бранденбургской Марке, в Мекленбурге и на Поморье.

Но если крестовый поход можно было осуществлять и здесь, за пределами Святой Земли, то не за горами было время, когда сюда проникнут и новые братства, духовно-рыцарские ордены, созданные в Святой Земле специально для войны с язычниками. Немецкий орден не первым обосновался в Северо-Восточной Европе. До него иоанниты имели владения в Польше, а в начале XIII века в Ливонии был основан новый духовно-рыцарский орден по образу и подобию тамплиеров — fratres militiae Christi de Livonia, более известный как Орден меченосцев. Это было небольшое рыцарское братство, состоявшее почти исключительно из выходцев из Вестфалии; оно должно было способствовать начавшейся христианизации Ливонии. Здесь тоже (так вел себя и патриарх Иерусалимский по отношению к тамплиерам и иоаннитам) епископ Рижский пытался привлечь духовно-рыцарский орден на свою сторону в качестве военной силы. Но и здесь духовному князю это не удалось. Через несколько лет Орден меченосцев заявил о своих правах на господство и вступил в ожесточенную борьбу с епископом.

Итак, в Польше действовали иоанниты, а в Ливонии — меченосцы. Но и в вожделенных для Немецкого ордена местах уже появились рыцари других орденов. Крестоносцы шли в Пруссию еще до появления там Немецкого ордена. Как при основании духовно-рыцарского ордена, так и в организации крестового похода инициативу проявляла польская сторона.

Возникшее в конце X века на волне христианизации, Польское государство в XII веке распалось на несколько тесно взаимосвязанных княжеств. Все польские князья принадлежали к династии Пястов и обычно управляли своими владениями сообща, соблюдая при этом сениориат, — то есть старший по возрасту был главой над остальными. Но на деле возникли независимые друг от друга княжества: Силезия, Великая Польша с центром в Познани и Малая Польша с центром в Кракове. Эти княжества через некоторое время снова распались. Так, Малая Польша в 1194 году раскололась на два княжества: на Малую Польшу, которая лет через двадцать снова разделилась, и на Мазовию, первый князь которой, Конрад, призвал Немецкий орден в Пруссию. На севере Мазовия граничила с Пруссией.

Польские княжества были сравнительно слабыми структурами. Междоусобная борьба правителей истощала их силы, которые и так были невелики. Поэтому Конраду Мазовецкому не удавалось одолеть пруссов в типичном конфликте, возникшем на христианско-языческом пограничье, не удавалось ему и раздвинуть границы своих владений на север. С другой стороны, не мог он устоять и против очень сильного противника в Пруссии.

Пруссы, как и соседние с ними литвины, курши и лэтты, принадлежали к балтской группе народов. Они не были ни славянами (как еще нередко считают), ни финно-уграми, как жившие севернее эсты. Пруссы заселяли обширный регион (практически всю будущую Восточную Пруссию), но плотность населения в нем была невелика. Полагают, что в этих краях проживало около 170 000 человек. Столь малое даже по тем временам население не было политически единым, оно состояло из племен. Имена этих племен сохранились до Нового времени в названиях земель и епископств, а некоторые дошли и до наших дней.

Тем не менее в бесконечных войнах Мазовия не смогла одолеть пруссов; и наконец в начале XIII века конфликты до того обострились, что возникла мысль о миссионерской деятельности в Пруссии.

Важную роль в этом сыграл монастырь цистерцианского ордена в Лекно. Этот стремительно набиравший силу нищенствующий орден XII века (см. с. 21–22) стал, так сказать, классическим орденом, обосновавшимся в Восточной Европе. Монахи-цистерцианцы заняли земли, на которые вскоре устремятся крестьяне и горожане с Запада. В 40 км севернее Познани и Гнезно, в 80 км от прусской границы монахи-цистерцианцы из Альтенберга, что в Рейнской земле, основали монастырь Лекно.

В начале XIII века монахи этого монастыря стали предпринимать попытки христианизации пруссов. По-видимому, первым озаботился этим аббат Готфрид. Известна папская булла от октября 1206 года, в которой Иннокентий III поручал аббату, посетившему в то время Рим, осуществление миссии среди пруссов. Тем самым аббат получал поддержку в лице Папы, а значит, и преимущество перед теми, кто задумал бы то же самое.

Конечно, одна такая булла еще не провозглашала миссию, не решала она и того, чтобы отныне миссию действительно возглавил адресат буллы. Все время что-то мешало. Готфрид, аббат сильного ордена, равно как и другие аббаты этого ордена, не могли совершать поездки, пусть даже с целью миссии, по собственному желанию. Похоже, трудностей у цистерцианцев было немало; быть может, поэтому Готфрид сложил с себя обязанности аббата и нарекся Христианом, но не исключено, что Христиан, осуществлявший миссию, был совсем другим лицом. Ему сопутствовал успех. Известны имена прусских вождей, которых он обратил в христианство. Он нес Благую весть политическим вождям народа, который надлежало крестить; так было и столетие тому назад, когда миссию вели среди германцев. Оно и понятно, ибо религия, от которой здесь надлежало отказаться, была языческой (см. с. 61), а изменение религии без учета политических условий при проведении миссии едва ли мыслимо. Здесь, как и при христианизации земель в Северных Альпах, языческое население принимало христианство, когда миссионер убеждал в необходимости крещения языческих вождей.

Миссия Христиана шла успешно, но не слишком гладко; по крайней мере, польские и поморские князья пытались распространить свою власть на новообращенных, что было причиной сопротивления пруссов. Обращенные пруссы отступали от христианской веры и становились (см. с. 61–62) вероотступниками.

Но, как известно, то было время светской длани — впрочем, еще не длани Немецкого ордена. Тогда была предпринята попытка привлечь других представителей светской власти, которую по тогдашним условиям можно назвать современной. Против пруссов было организовано два крестовых похода.

В 1216 году польское духовенство и князья, а также Христиан, уже ставший к тому времени епископом Прусским, обратились к Папе за разрешением участвовать в крестовом походе в Пруссию тем, кто принес обет похода в Иерусалим (см. с. 31). Папа удовлетворил просьбу, то есть даровал участникам прусских крестовых походов то же отпущение грехов, что и идущим в Иерусалим.

В 1218 и 1221–1223 годах войска крестоносцев сражались с пруссами. Крестоносцы были выходцами из соседних земель — из Германии и Польши. Особое значение имело прежде всего участие князя Силезского Генриха Бородатого, недвусмысленно свидетельствующее о том, что в этом крестовом походе немалую роль играли распри между князьями из династии Пястов. Победа над пруссами и упрочение своего господства должны были обеспечить превосходство в борьбе за власть польских соперников. По- видимому, в данном случае таковыми выступали Конрад Мазовецкий и Генрих Силезский. Кроме того, среди крестоносцев князя Силезского были и члены духовно-рыцарского ордена тамплиеров, а может быть, и Немецкого ордена, который в то время обосновался на его земле.

Итак, вслед за Орденом меченосцев, а затем иоаннитов, которые появились в Силезии еще в XII веке (см. с. 63), теперь выступили и тамплиеры. Они нашли прием в Западной (Великой) Польше в качестве защитников ее границы, тогда как в Поморье, похоже, обосновался другой духовно-рыцарский орден — орден Калатрава[34], то есть один из возникших на испанско-мусульманской границе, особой задачей которых была Реконкиста, или отвоевание для христиан Пиренейского полуострова.

То, что вслед за этими орденами в Северо-Восточной Европе появился Немецкий орден, привело к неудаче обоих походов. Когда натиск крестоносцев отбили, пруссы усилили сопротивление, ибо стало ясно, что дело не просто в их обращении, но и в их порабощении.

Об этом свидетельствует не только вторжение крестоносцев, но и современные ему папские буллы. Папа Иннокентий III еще в 1212 году сделал попытку возложить на новообращенных мирские повинности, заставив их платить подати феодалам-христианам. В 1218 году Папа запретил крестоносцам вторгаться в Пруссию и покорять язычников без позволения епископа Христиана. Постарайтесь, обращался Папа к крестоносцам, обратить язычников в христианство, а не поработить их. Наконец, в 1221 году Папа повелел крестоносцам передать пленных язычников епископу, чтобы тот их крестил.

Таковы были требования к епископу Христиану, содержащиеся в папских буллах. Таковыми здесь ясно представали его главные цели. Разумеется, Христиан не хотел допустить того, чтобы его деятельность способствовала упрочению господства светских вождей. Возможно, он мечтал стать единственным владыкой, чего в это время добился епископ Рижский в Ливонии.

Впрочем, вскоре пруссы взялись за оружие. После отступления крестоносцев они не только отвоевали прежде занятые ими земли, но и продвинулись дальше на юг. Под натиском пруссов успехи миссии пошли прахом, их жертвой стала и сама Мазовия. Вот при этих-то обстоятельствах и обратился к Немецкому ордену князь Конрад. Орден откликнулся на просьбу князя, но военный контингент был отправлен в Пруссию не сразу.

Очевидно, верховный магистр Герман фон Зальца хотел иметь надежную гарантию того, что вторжение в Пруссию принесет его ордену прочный успех. Несомненно, верховный магистр и его орден воспринимали приглашение князя Мазовецкого как позволение надолго подчинить своему господству тот регион, в котором им предстояло вести войну с язычниками. Несомненно и то, что князь Мазовецкий мечтал об ином: о распространении своей власти на Пруссию и о том, чтобы в этом ему помог Немецкий орден. Намерения князя и ордена взаимоисключали друг друга. Было неясно, кто же добьется успеха. Через несколько лет победителем стал Немецкий орден, а князь Конрад не получил и клочка прусской земли.

Успех Немецкого ордена был предрешен дипломатически и юридически. Его обеспечила быстрая военная победа, которую закрепило движение на Восток.

Стремясь получить правовое оправдание вторжения в Пруссию, орден добился того, что в марте 1226 года была издана грамота императора Фридриха, которая по месту составления и благодаря роскошной печати известна как Золотая булла из Римини.

Композиционно булла ничем не отличается от других средневековых грамот. Вначале говорится о намерениях грамотодателя. Мы узнаем, что Господь создал империю, которая превыше всех земных монархий, чтобы проповедовать язычникам Евангелие и чтобы их покорить и обратить в христианство. Далее следует изложение непосредственной причины сформулированного в ней решения: говорится, что Герман фон Зальца сообщил императору о намерении Конрада Мазовецкого пожаловать верховному магистру и братьям ордена Кульмскую землю и земли близ Пруссии, чтобы орден мог выступать против пруссов. Далее грамота гласит, что магистр просит императора признать и утвердить обещанное Конрадом.

За этим изложением следовало решение императора. Поскольку эта земля принадлежит империи (monarchia imperii), то он, император, утверждает за орденом все означенные земли со всем к ним принадлежащим со всеми правами и освобождает их от всех повинностей. В грамоте перечисляются привилегии землевладельца, которых тем временем стало немало; первая половина XIII века — это время, когда набирало темпы становление территориальных государств. Поэтому упомянуты таможенное право, право чеканки монет, рыночное право, так называемые суверенные права, право верховного суда и прочие. Наконец, подводился итог: верховный магистр и его преемники обладают такой же судебной и политической властью на своих территориях, как и любой имперский князь на своей земле.

Золотая булла из Римини — сложный документ, и хотя во многих научных работах делались попытки ее интерпретации, понятнее от этого она не становится. Почти все авторы признают, что в грамоте идет речь об основном законе государства, о базисе, на котором будет зиждиться государство ордена. Полагая так, они вписывают грамоту в широкий контекст.

Допустим, что грамота императора свидетельствует о грандиозной политической концепции, что император стремился проводить собственную политику на севере Европы или в Прибалтике. На самом деле в этом регионе в 20-е годы XIII века наблюдалось своего рода изменение политического климата. Перед тем в данном регионе проводил активную деятельность король Датский. В 1214 году Фридрих II официально лишил его земель к северу от Эльбы. И все же тогда дело дошло до антидатской коалиции князей севера Германии, а кроме того сыграла роль и случайность. В 1233 году король Датский Вальдемар II оказался в плену у своих противников и вынужден был пообещать им вернуть завоеванное. Датская экспансия на север Германии закончилась в 1237 году битвой при Борнхёведе.

Наконец, в 1225 году к антидатской коалиции присоединился город Любек, чтобы использовать сложившуюся ситуацию в своих интересах. В предшествующие этому десятилетия город быстро развивался и обрел значительную самостоятельность. Похоже, существовала опасность, что графы фон Гольштейны, бывшие хозяева Любека, вновь предъявят на него права. Очевидно, чтобы не допустить этого, император Фридрих даровал в 1226 году горожанам Любека две привилегии: во-первых, городское право, вернее, так называемое городское право, ибо то, что горожане представили императору для утверждения, было отчасти фальшивкой; во-вторых, статус имперского города, каковым император объявил Любек своей грамотой, и потому Гольштейнам пришлось отказаться от претензий на него.

Вторая грамота, полученная горожанами Любека, была составлена всего через три месяца после Золотой буллы из Римини, и имя верховного магистра Германа фон Зальца, который время от времени выступал представителем императора в переговорах между королем Датским и его противниками с севера Германии, стоит среди свидетелей в обеих грамотах. Из этого можно сделать вывод, что привилегированное положение Немецкого ордена зависело от Любека, так как Герман фон Зальца и император целенаправленно проводили политику территориального расширения на восток и так как они одновременно перебросили Немецкий орден в Пруссию и создали крупный порт для его материального обеспечения.

Думается, история следующих столетий говорит в пользу такой интерпретации. Действительно, впоследствии Любек играл важную роль для государства ордена в Пруссии. Приморские города в Пруссии стали ганзейскими. Они, как и ливонские города, получили любекское городское право, хотя, возможно, это не планировалось. Абстрагируясь от позднейших событий и сосредоточившись на ситуации 1226 года, увидим не слишком много свидетельств в пользу того, что в это время Фридрих II выработал серьезную политическую концепцию относительно Прибалтики или Пруссии, — и это несмотря на вышеупомянутые грамоты и даже несмотря на грамоту 1224 года, в которой император в духе чаяний епископа Христиана требовал, чтобы новообращенным в Пруссии и Ливонии сохраняли свободу.

Поскольку долгое время эти грамоты считались неопровержимыми свидетельствами далеко идущих политических намерений императора, то следует остановиться на том, чем была в средние века грамота правителя. Значение такой грамоты зачастую сравнимо с постановлением современного государственного учреждения. Во множестве случаев действительно может показаться, что правитель, выносящий в грамоте то или иное решение, хочет и может его осуществить, но нередко бывает и так, что грамотодатель абсолютно не причастен к тому, что в ней содержится, что он доверяет своей канцелярии, доложившей ему содержание грамоты, и что грамота не противоречит его воле, хотя он и не думает осуществлять это решение. В таком случае эта задача возлагалась на адресата. Если бы задача не была выполнена, авторитет грамотодателя не пострадал бы, а в случае ее реализации только упрочился бы. Ведь власть средневекового правителя не замкнута в рамках его территории, так как он правит не землей, а людьми, и правление нередко начинается с того, что люди просят его о помощи.

Что касается Золотой буллы из Римини, то уже давно считается, что ее текст действительно составлен по желанию Германа фон Зальца, о чем свидетельствует ее лексика. Некоторые речевые обороты, как вышеупомянутый monarchia imperii, не являются канцелярскими, то есть в грамотах Фридриха II нет параллелей этому словосочетанию. Это наводит на мысль, что грамота (по крайней мере в ее сути) была составлена не в имперской канцелярии, а возможно, самим Германом фон Зальца или кем-то из назначенных им клириков. И все же считается, что в ней отчетливо выражены намерения императора. А так как сохранились и папские буллы о миссии в Пруссии епископу Христиану (см. с. 65) и Немецкому ордену, то полагают, что император и Папа вели ожесточенную борьбу за Пруссию и что Герману фон Зальца удалось, несмотря на этот мировой конфликт, основать орденское государство.

Такие умозаключения заставляют задуматься, почему же все- таки император издал Золотую буллу и почему он распорядился теми землями, которые обещал ордену Конрад Мазовецкий, и включил их во владения monarchia imperii. Разве Пруссия и Кульмская земля принадлежали империи? Да, если учесть, что грамота, как известно, приравнивает верховного магистра к имперским князьям. Значит, верховный магистр был имперским князем? Так, например, считал известный историк права Э. Э. Штенгель. Прочие полагали, что imperium в данном случае следует понимать широко, как те владения, которые включали до сих пор три королевства — Германию, Италию и Бургундию и к которым вскоре должна была присоединиться Пруссия. Новейшая интерпретация такова: imperium, или monarchia imperii, означает в данном случае мировую империю, состоящую из четырех частей, подлинным правителем которой является Папа: верша политику, он пользуется светской дланью в лице императора.

Другие ученые считали, что в данной грамоте (как и в прочих) не содержится концепция, но довольно туманно говорится о том (и это спорно), что даже такие выдающиеся личности, как Фридрих II и Герман фон Зальца, не внушают доверия. Однако даже такие всесильные правители, как император и верховный магистр, не могли не понимать, как нелегко реализовать свои намерения. К тому же многие современники относились к ним не с таким пиететом, как позднейшие сочинители. У них имелись противники, и это создавало немалые трудности.

Вероятно, Герман фон Зальца и Немецкий орден опасались повторения фиаско, которое они потерпели в Бурце. Им хотелось встретиться с Конрадом Мазовецким во всеоружии. Именно поэтому они обратились не только к императору, но и к Папе. Впрочем, об этом станет известно только через несколько лет, возможно, потому, что прежде Папа содействовал миссии епископа Христиана. Быть может, поэтому он еще не был готов предоставить ордену такие же привилегии, как император. Но у последнего не было оснований не издать для Германа фон Зальца буллу, подобную Золотой булле из Римини, и не поддержать его попытку овладеть Кульмской землей невзирая на Конрада Мазовецкого. Фактически император не имел права распоряжаться этой землей, но потенциально он занимал место мирового правителя, да и предки Фридриха II всегда, по крайней мере на словах, считали себя таковыми. В словесных притязаниях на земли, которые не относились к Германии, но принадлежали императору, а значит, — его всемирной империи, не было ничего необычного. Необычным было, пожалуй, лишь то, что мировой правитель (monarchia imperii) занимается конкретными правовыми вопросами Германской империи, о которых говорится в Золотой булле из Римини. Особенность этой грамоты в некой подтасовке понятий. Используя политическую ситуацию, орден мог за нее ухватиться. Так он впоследствии и поступил. Он мог целиком заручиться поддержкой императора или пользоваться правами земельных феодалов, но мог и уклониться от несения повинностей в пользу империи, ибо в грамоте не говорится, что верховный магистр — имперский князь и что, таким образом, он обязан платить подати и нести воинскую службу. Грамота лишь сравнивает его с имперским князем.

Впрочем, все это обретает политический интерес только тогда, когда орден действительно вступает в права феодала и действительно получает Кульмскую землю и Пруссию. В этом роль буллы императора невелика — она всего лишь программа-максимум. Для ее осуществления верховному магистру нужен был Папа; ведь без него не появились бы крестоносцы. В те годы крестоносны, по крайней мере довольно много немецких рыцарей, воевали в Палестине, к чему приложил старания и верховный магистр (см. с. 40). Но, по-видимому, в то время, когда была издана Золотая булла из Римини, Немецкий орден еще не мог склонить Папу на свою сторону, ибо того больше привлекал епископ Прусский Христиан.

По этой причине после издания грамоты императора ни один рыцарь не отважился отправиться в Мазовию или в Пруссию, и князю Мазовецкому пришлось искать иное решение проблемы.

В 1228 году князь Конрад Мазовецкий и епископ Плоцкий основали духовно-рыцарский орден, который, как говорилось в уставной грамоте, должен был защищать Мазовию.

Новый орден в современных источниках называется по-разному. В конце концов, он стал повсеместно известен как Добжиньский, от названия стоящего на Висле города Добжиня, центра владений ордена. Добжиньский орден просуществовал недолго, но о нем следует сказать хотя бы потому, что через несколько лет после основания он был интегрирован в Немецкий орден. Его создание вновь свидетельствует о том, что в то время в данном регионе назрела потребность в духовно-рыцарском ордене и что утверждение здесь позиций Немецкого ордена было вполне в духе времени. Кроме того, основание Добжиньского ордена являло пример восточноевропейским князьям, всячески старавшимся привлечь силы с Запада. Среди переселенцев были крестьяне, знать и горожане. Немецкая знать была представлена в основном выходцами из Мекленбурга, которые вместе с епископом Шверинским выступили в крестовый поход на Кульмскую землю. Именно они и стали членами нового ордена. И наконец, основание Добжиньского ордена проливает свет на политику епископа Прусского Христиана, которого можно считать одним из основателей ордена наряду с князем Мазовецким и епископом Плоцким. По-видимому, Христиан надеялся превратить орден в орудие политики, с помощью которого ему легче будет доказать свое превосходство перед Немецким орденом.

Но чаяниям епископа Христиана не суждено было сбыться, ибо по окончании крестового похода в Святую Землю верховный магистр Герман фон Зальца вернулся к планам завоевания Пруссии. Детали, ход и продолжительность переговоров нам неизвестны. Известен лишь итог: грамота князя Мазовецкого и папская булла.

Согласно грамоте князя Мазовецкого от 1230 года, он жаловал Немецкому ордену Кульмскую землю и все, что тот в дальнейшем завоюет в Пруссии, при этом князь отказывался от своих прав. Эта грамота, известная как Крушвицкий договор, подтверждала то, что в 1226 году император включил в Золотую буллу из Римини.

Литература о договоре так же необозрима, как и о булле. Впрочем, в данном случае спорно не толкование Крушвицкого договора, спорна его подлинность. Эта проблема возникает и при изучении Золотой буллы из Римини. Сохранившиеся рукописи обоих документов, вероятно, были выполнены вскоре после 1226 года. Однако решение этой проблемы в случае Крушвицкого договора приобретает особое значение.

В 1886 году немецкий историк М. Перльбах оспаривал подлинность договора, и его поддержали польские ученые. Впрочем, другие историки, и прежде всего А. Зерафим, нашли немало подтверждений аутентичности Крушвицкого договора. Но вопрос подлинности этой грамоты, как научная проблема, занял ведущее место в дискуссии польских и немецких историков. Ведь если Крушвицкий договор — фальсификат, то политическое существование ордена в Пруссии и дальнейшая история государства ордена есть правонарушение, обман и заслуживает в целом негативной оценки.

Этой дискуссии стоит уделить более пристальное внимание — и не только потому, что она еще актуальна. Гораздо интереснее то, что здесь угадывается образ мыслей, то и дело заявляющий о себе в политических спорах, использующих исторические аргументы, — к сожалению, то же наблюдается и в работах самих историков, хотя последние вынуждены признать, что это — не способ обретения достоверного знания о прошлом.

Здесь, как и в других подобных случаях, история предстает как умозрительный процесс, обязывающий историка выносить приговор о виновности или невиновности, правоте или неправоте тех или иных людей или государств, то есть в первую очередь усердно доказывать, был ли, скажем, Крушвицкий договор фальсификатом, или было ли изгнание немцев из восточных земель в 1945 году законным или нет. Ответы на такие вопросы в высшей степени ангажированы. Не мудрствуя лукаво, можно сказать, что такое обращение к истории развивает сознание правоты или неправоты именно в том, в чем конкретная нация понесла урон. Что касается современной истории и особенно пресловутого изгнания немцев из немецких земель на востоке в 1945 году, то она дает на редкость мало для немецкой исторической науки в отношении политики власти, — одну лишь иллюзию, что можно поступиться историческими фактами, усматривая в происшедшем только неблагоприятное стечение обстоятельств.

Обратившись к Крушвицкому договору, увидим обратное: польская историческая наука традиционно и без обиняков выносит суровый приговор: «незаконно». Фактически вопрос о том, исходит ли известный нам ныне текст грамоты из канцелярии князя, упирается в сравнительно незначительное содержание.

Несомненно, согласие польского князя пригласить рыцарей ордена не отвечало его изначальным намерениям. Разумеется, в лице Немецкого ордена он рассчитывал получить инструмент для реализации своих политических планов. Однако теперь об этом не могло быть и речи. Орден был полон решимости создать автономное владение в Кульмской земле и в Пруссии, что он и сделал. Если грамота подлинная, то, значит, польский князь уже в 1230 году понял, что просчитался, и вынужден был издать грамоту. Выпустил ли орден эту грамоту или фальсифицировал ее для предъявления Папе, но через несколько лет князь понял, что орден не так служит ему, как хотелось бы, поскольку он, как явствует из грамоты, активизировался в Пруссии в военно-политическом отношении.

И то, и другое вполне возможно, хотя возможности эти, как и следует ожидать, противоречат друг другу. Подтверждением тому — текст данного документа.

Лексика грамоты со ссылками на римское право, с формулировками, не встречающимися в других грамотах князя Мазовецкого, и с определением пруссов как сарацин, недвусмысленно говорит о том, что над ним поработала не только княжеская канцелярия. Несомненно, грамота была составлена одним из писцов Немецкого ордена. Вынужден ли был польский князь подписаться под этим, не им составленным документом (тогда грамота подлинная), или ему пришлось согласиться с политическими фактами, не отвечавшими его грамоте (в этом случае грамота является фальсификатом), — разница невелика. Кроме резкого контраста между подлинным и фальшивым имеются промежуточные формы, и они точно так же, как и фальсификаты, принадлежат к инструментарию средневековой политики, которым пользовался и Немецкий орден, — было бы странно, если бы он этого не делал. А раз так, то вопрос о том, является ли конкретная грамота подлинной или фальшивой, не имеет принципиального значения. И то, что он стал кардинальным вопросом в диалоге польских и немецких историков — факт истории этого диалога и пример весьма распространенной ошибки в обращении с прошлым, но это имеет весьма отдаленное отношение к тому, что происходило в XIII веке.

Гораздо важнее вопрос о том, почему польский князь так доверял Немецкому ордену, что не воспротивился его политике с оружием в руках. Во-первых, несомненно, угроза со стороны пруссов. Не меньшее значение имели и распри между польскими князьями. В те годы Конрад Мазовецкий добивался гегемонии среди польских князей. Мазовецко-прусская граница имела для него второстепенное значение.

В вышеупомянутой булле, изданной в Риети в 1234 году, Папа берет земли, которые орден отнимет у язычников-пруссов, под свою защиту как собственность святого Петра и отдает их в держание Немецкому ордену. В булле говорится, что только орден должен владеть Пруссией и никому ее не уступать. Таким образом, булла исключает как власть польского правителя, так и власть императора.

Но затем следуют поправки. Папа оставляет за собой учреждение епископств и снабжение их всем необходимым. Таким образом, ордену вменялось в будущем уступить епископам часть отданной ему в держание земли. Этот пассаж скрывает не только обычную проблему снабжения епископств. За ним проглядывает и «забота» Папы о попавшем в беду епископе Христиане. Отношения между Христианом и Немецким орденом оставались напряженными. До сих пор он находился под протекцией Папы, и удивительно, что Христиан не упомянут в булле 1234 года и что речь идет о будущих прусских епископах, а не о реальном епископе Христиане. Дело в том, что в 1233 году Христиан, осуществляя миссию, попал в плен к пруссам. Орден (и впоследствии Христиан упрекнет его в этом) не сделал ничего, чтобы выкупить или освободить его. Напротив, он воспользовался сложившейся ситуацией, а Папа, наверно, счел, что Христиан исчез навсегда, и больше о нем не думал.

Вторая поправка — подчинение пожалованных ордену земель Папе. Если, с одной стороны, отчетливо предъявлялось требование никому не уступать Пруссию, то столь же отчетливо была означена верховная власть Папы. Орден выплачивал ему ежегодно особый чинш, то есть подать, в знак признания Папы единственным правителем этого края.

Наконец, в-третьих, Папа заявлял, что обязуется заботиться о том, чтобы соглашения и договоры, которые заключил или заключит орден с тогдашним населением Пруссии, имели силу и в будущем. Это кажется невероятным, но это так.

Данная поправка свидетельствует о том, что христианизация влекла за собой политическое подчинение и что крещеные могли потерять свободу. Имеются заявления Папы и императора от того времени, в которых категорически запрещается осуществлять миссию на таких условиях. Впрочем, трудно сказать, кто стоял за этими заявлениями и насколько они были продиктованы политикой Папы или императора. Вполне возможно, в них нашла отражение и политика епископа Христиана и одного сановитого клирика из Италии, епископа, а впоследствии кардинала, Вильгельма Моденского, который в те годы неоднократно посещал Ливонию и Пруссию в качестве папского легата.

Хронист и современник описываемых событий Генрих Латвийский, сопровождавший Вильгельма Моденского в Ливонии, сообщает, что последний не только нес язычникам слово Божие, но и без устали призывал немцев заботиться о новообращенных. Легат повелел братьям Ордена меченосцев и другим немцам наставлять новообращенных в христианской вере и возложить на их выи приятное ярмо Иисуса Христа, но не слишком усердствовать при взимании с них десятины и прочих податей, а то они (в ответ на притеснения) отступят от веры.

Трудно сказать, в какой мере в данном случае мы действительно имеем дело с намерениями епископа Христиана и легата. Так или иначе, легат Римской курии был важной фигурой и постоянно интересовался миссией в Северо-Восточной Европе. Впоследствии он побывал в Пруссии и способствовал нелегкому делу учреждения церковной организации.

Может быть, третью поправку папской буллы 1234 года следует понимать таким образом, что Папа внял своему легату. Во всяком случае, он требовал от Немецкого ордена внимания к новообращенным, и мы увидим, что рыцари приняли это к сведению.

Итак, ведя переговоры с императором, Папой и князем Мазовецким, Немецкий орден всерьез готовился обосноваться в Пруссии. Он сумел с самого начала отказаться от роли, которую отводил ему князь. Конрад мечтал с помощью Немецкого ордена завоевать Пруссию, но орден стремился к самостоятельности и в конце концов добился своего, быть может, не без согласия на то князя и, во всяком случае, не встретив сопротивления с его стороны. Трудно сказать, как ордену удалось провести князя.

Еще раньше в булле император пожаловал Немецкому ордену широкие возможности; с помощью буллы орден смог обрести владычество над всей землей. Император поддерживал его своим авторитетом, но не более. Золотая булла из Римини была путевкой в будущее, но творить это будущее орден должен был своими руками, используя военно-политические средства.

Орден достиг политического согласия с Папской курией. Оно царило до 1234 года. Именно тогда Папа решился, со своей стороны, предоставить ордену полномочия, впрочем, ограниченные. Согласно папской булле, новые земли ордена становились собственностью святого Петра. Что из этого получилось бы на деле — папское церковное государство или всего лишь шаткое владение — должно было показать будущее. Впрочем, булла сохраняла за Папой право тщательного контроля, что очень быстро приобрело вполне реальное значение. Но затем или, вернее, незадолго до того начался стремительный захват языческих земель. Как только Папа издал буллу 1234 года, рыцари ордена переправились через Вислу и заложили первые города, получившие привилегии.

Глава четвертая Завоевание Пруссии

То, что Немецкий орден вторгся в Пруссию и утвердился в ней, объясняется прежде всего тем, что в начале XIII века туда проникли переселенцы и миссионеры с Запада, что в то время миссия и покорение сомкнулись теснее, чем в раннее Средневековье, и что для крещения и порабощения духовно-рыцарские ордены мыслились самым подходящим орудием. В войне с прусскими язычниками Немецкий орден был не одинок.

Впрочем, Немецкий орден заявил о себе как о военной силе еще и потому, что он, в лице верховного магистра Германа фон Зальца, стремился обрести такие владения, где был бы предоставлен сам себе. В Бурце это не удалось. Орден отстаивал свои притязания на Пруссию в бесконечных переговорах с императором, Папой и князем Мазовецким. Несомненно, такой опыт вызрел в контакте с королем Венгерским.

Переговоры продолжались, а рыцари ордена уже приступили к завоеванию Пруссии, длившемуся почти полстолетия.

В 1231 году небольшой отряд рыцарей переправился через Вислу и основал на другом берегу временное укрепление, получившее название Торн (Торунь), — вероятно, в честь Торона, замка ордена в Палестине. Через год был основан замок Кульм, а еще через год — Мариенвердер. Рыцари шли по течению Вислы и в 1237 году вышли к морю. В 1255 году была завоевана Самбия; рыцари овладели морским побережьем. Впрочем, тогда же начался и захват удаленных от моря территорий, а после объединения с Орденом меченосцев (см. с. 46) в 1237–1242 годах среди завоеванных земель оказалась и Ливония.

Завоевание Пруссии в 1283 году еще не означало, что орден одолел всех язычников в Северо-Восточной Европе. Совсем рядом была языческая Литва, западная часть которой, Жемайтия, простиравшаяся почти до моря, врезалась клином между прусскими и ливонскими владениями ордена. Ее географическое положение мешало стратегии (и не только) ордена, но ему не удалось овладеть ею, хотя в XIV веке крестоносцы не раз выступали против жемайтов и литвинов (см. с. 124–125).

Впрочем, вскоре орден несказанно преуспел в Пруссии. Памятуя о неприятностях, которые доставляли пруссы князю Мазовецкому, их покорение орденом за полвека можно считать явным успехом.

Имела значение не только военная мощь ордена; сыграли свою роль и крестоносцы, откликнувшиеся на призыв Папства к крестовому походу и сражавшиеся ныне против пруссов под водительством Немецкого ордена, — прежде всего немецкие князья и знать, а также представители правящей польской династии и польской знати. Несомненно, в первые полвека орден использовал мощный потенциал крестоносцев.

В чем причина? Да в том же, что влекло крестоносцев в Святую Землю, но в обоих случаях однозначного ответа нет. Благочестие, возможность обрести земельные владения, политические цели… Источники не дают ответа на эти вопросы, и, обдумывая их, можно лишь высказать свои соображения. Нам неизвестны мотивации действий крестоносцев. Далеко не все известны поименно, а потому невозможно определить их численность. Во всяком случае, их было так много, что сначала орден не встретил решительного отпора со стороны пруссов.

Ордену доставлял беспокойство только епископ Христиан (см. с. 65–66), который не оставлял попыток превратить его в орудие своей политики. В 1231 году Христиан, мысля себя хозяином нового региона, пожаловал Немецкому ордену треть еще не завоеванной земли. Выходит, Немецкий орден считался вассалом епископа, наравне с детищем епископа — Добжиньским орденом (см. с. 72).

И все же Христиан и Немецкий орден не дошли до открытой вражды лишь потому, что в 1233 году епископ попал в плен к пруссам и вышел на свободу только через пять лет.

Тем временем война Немецкого ордена с пруссами принесла первые ощутимые успехи, а Папа, объявив в булле из Риети будущее государство ордена собственностью святого Петра (см. с. 75), ни словом не обмолвился о притязаниях Христиана. К тому же в 1235 году добжиньцы интегрировались в Немецкий орден.

Основа владычества епископа Христиана была подорвана. Однако новая расстановка сил еще не утвердилась на церковном праве; не было в Пруссии и другого епископа.

Христиан попытался овладеть ситуацией правовыми средствами. Он подал жалобу на Немецкий орден в Папскую курию, обличая его в том, что он не только лишил его, епископа, собственности и расстроил его миссию, но главное в том, что препятствует насаждению христианства: не только угнетает язычников, но активно мешает их обращению, попустительствуя нарушению ими церковных норм. А орден обличал епископа в растрате средств, отпущенных на крестовый поход.

Трудно сказать, насколько правомерны были взаимные упреки; ни о чем не говорит и то, что на протяжении следующих двух столетий они не раз высказывались в адрес Немецкого ордена.

Впрочем, расстояние между миссией и порабощением огромно. Возведение замков на завоеванных землях, а значит, использование рабского труда покоренных пруссов не могло способствовать миссии. Такой труд мог бы принести пользу только в одном владении — владении епископа Христиана. В общем, епископ Христиан и другие податели жалоб на Немецкий орден в то время имели те же виды на пруссов, что и орден, но обстоятельства мешали их реализации.

Жалоба Христиана осталась без ответа. Папа решил поделить Пруссию на несколько епископств, и Христиану не удалось склонить на свою сторону папского легата Вильгельма Моденского (см. с. 76), который занимался созданием новых диоцезов. Тем не менее ему предложили выбрать себе одно из четырех новых епископств: четвертую часть того, чем он некогда владел и что еще надеялся вернуть.

Владельцы сравнительно небольших диоцезов почти не имели шансов осуществлять власть, способную конкурировать с властью ордена, не удалось им это и в дальнейшем. Христиан так и не выбрал себе ни одного из новых диоцезов. Он исчезает из источников. Вероятно, он смирился со своей участью и вскоре умер.

У ордена стало одним конкурентом меньше. Оставались (не могли не остаться) другие противники. Ведь чем больше преуспевал орден, тем ощутимее менялось соотношение сил в Северо-Восточной Европе, тем более беспокоило соседей Пруссии появление рядом с ними новой власти.

В первые годы завоевания это были прежде всего герцоги Восточного Поморья[35] — правители региона, примыкавшего к Пруссии, то есть к будущему государству Немецкого ордена, с запада.

В этом регионе (и не только к востоку от Вислы) жили славяне, родственные по языку (кашубскому) соседним полякам. Вопрос о том, насколько близким было это родство, то есть было ли Поморье составной частью Польши или лишь ненадолго вошло в число польских княжеств, — классическая тема немецко-польской полемики.

В то время, когда Немецкий орден в Пруссии одерживал первые победы, герцоги Поморские были, по крайней мере в политическом отношении, совершенно независимы от Польши. Давние тесные связи с Польшей были разорваны. Поморье посещали миссионеры, приходившие из не слишком удаленной Германии, откуда шли и переселенцы. Основанные, обновленные и разросшиеся в связи с притоком населения города (прежде всего Данциг), не только получали немецкое право, но и их жители были в основном немцами.

Конфликт между герцогами Поморскими и Немецким орденом назрел вовсе не потому, что к востоку от Вислы образовалось государство, в котором господствовали немцы. Скорее, конфликт породили изменения в расстановке политических сил, что мешало герцогам Поморским вести собственную экспансию. Мешала этому и борьба между представителями поморской династии за наследство. В таких случаях, как правило, одна из сторон ищет союзника за рубежом; им оказался Немецкий орден. Конечно, последний не был заинтересован в укреплении кого бы то ни было в долине Вислы и потому живо вмешался в распри.

Неизбежным следствием этого стал союз герцога Поморского Святополка с пруссами, что в 1242 году вылилось в так называемое восстание пруссов, которое на самом деле было попыткой оказать сопротивление. В союзе с герцогом Поморским пруссам удалось отвоевать свою землю, но замки ордена устояли. Герцог Поморский попытался переправиться через Вислу, но безуспешно, так как на помощь ордену пришли крестоносцы.

Понятно, что Папа и на этот раз встал на сторону ордена и обратился к герцогу Поморскому в резких выражениях, ибо по церковным канонам пособничество язычникам, с которыми воевали остальные христиане, было самым предосудительным действием христианского правителя. Впрочем, союз христиан и язычников сложился на языческо-христианском пограничье; нечто подобное повторилось и в период господства Немецкого ордена в Пруссии и Ливонии, за что его порой упрекали.

Но Папа и не помышлял во всем поддерживать орден, — возможно, в связи с острым конфликтом между Папой и императором в последние годы правления Фридриха II (Немецкий орден все еще считался одним из сторонников императора), а возможно, из-за недоверия, которое Римская курия проявляла к попытке ордена сочетать завоевание, миссию и основание государства. Папская курия не отмежевывалась от ордена и даже принимала немало решений в его пользу, но недоверие не исчезало.

Недоверие проявлялось уже в том, что папский легат получил задание, в случае если его усилия ни к чему не приведут, пригласить стороны в Рим. Таким образом, с орденом и с оказывавшими ему сопротивление пруссами обращались на равных; пруссы не считались (что было бы естественно) вероотступниками и, следовательно (см. с. 61–62), не мыслились чем-то злейшим, чем язычники и еретики. Кроме того, Папа Иннкентий IV наставлял не лишать свободы крещеных пруссов; он занял позицию своих предшественников, не в последнюю очередь отвечавшую интересам епископа Христиана.

Посредничество Папы послужило заключению двух договоров. Первый касался отношений герцога Поморского и Немецкого ордена, вынося решение в пользу последнего. Во втором урегулировались спорные вопросы между орденом и пруссами. Это удивительный договор.

Христбургский мир 1249 года удивляет тем, что в этом договоре орден и пруссы формально выступают как равные стороны, согласно заявлению Римской курии. Было бы понятно, если бы по церковным нормам пруссов сочли вероотступниками, которые должны были бы радоваться, что их оставили в живых и не посягнули на их права. Но в Христбургском договоре не говорится о вероотступничестве. Напротив, в нем детально оговаривается положение пруссов. К тому же не следует забывать, что к этому добавлено всего одно слово: свобода.

По меркам Средневековья «свобода» — непростое слово. В средние века свобода могла означать не что иное как подчинение власти всесильного господина, но также и независимость или отсутствие господства и принуждения. Последний смысл вложен в слово «свобода» в Христбургском договоре. Папский легат действительно гарантировал пруссам свободу в общепринятом смысле этого слова.

Представитель Папства гарантировал пруссам право собственности, наследства и судопроизводства наравне с немецкими поселенцами (см. с. 100–101). Особенно красноречив тот пункт договора, согласно которому пруссы могут быть клириками.

Нет нужды вникать, насколько это входило в жизнь, ибо данный пункт и без того есть показатель личной свободы, так как средневековая Церковь постоянно заявляла и в конце концов постановила, что несвободный лишь тогда может стать клириком, когда его господин откажется от всех притязаний на него и предоставит ему свободу. Следовательно, если в нашем случае пруссам безоговорочно предоставляется возможность обрести духовный сан, то тем самым предполагается их личная свобода. Папский легат, должно быть, счел, что о свободе пруссов достаточно сказано в прочих статьях Христбургского договора.

Таков же смысл и следующего пункта, согласно которому пруссы, вышедшие из знатных семей, могут быть посвящены в рыцари. Если бы этот договор претворился в жизнь, то в государстве ордена исчезло бы различие между немецкими и прусскими крестьянами (см. с. 101): первые получали земельные наделы в гуфах (Hufen), последние — в гакенах (Haken). Пруссы в большинстве своем не были бы обделены землей. Впрочем, в Христбургском договоре предусматривалась и такая возможность.

Свобода пруссов оговаривается в нем одним условием, а именно: тот, кто совершит вероломство, то есть предаст Немецкий орден, лишится свободы. Итак, свобода согласно договору предоставлялась только пруссам, которые приняли христианскую веру и не восставали против ордена.

Казалось бы, это могло спровоцировать восстание против ордена, но этого не произошло. Лишь одиннадцать лет спустя, в 1260 году, пруссы поднялись против его владычества, но не Христбургский договор был тому виной, а двойной гнет, испытываемый пруссами, и их положение. Следовало отделить вероотступников от верноподданных и вернувшихся под власть ордена. Последние должны были получить свободу, обещанную в Христбургском договоре, остальные свободу теряли (см. с. 101–102). Так во владениях ордена и в землях епископов были заложены основы будущей социальной структуры.

Восстание пруссов длилось 14 лет. В 1274 году оно было подавлено. Вскоре были захвачены и те земли, на которые до восстания власть ордена не распространялась. Так продолжалось до 80-х годов XIII века. После этого Немецкий орден правил своим государством в мире — пока в середине XV века против него не поднялось немецкое население (см. с. 169).

Особенно ожесточенная (можно сказать, жестокая) борьба велась во время второго восстания пруссов. О нем пишет Петр из Дусбурга, чья составленная в 20-е годы XIV века «Хроника земли Прусской» является главным источником по истории завоевания Пруссии орденом. Почти все, что нам известно о первых десятилетиях господства ордена в Пруссии, содержится только в этой хронике, но ее достоверность зависит от возможностей и намерений ее автора.

Хотя Петр из Дусбурга описывал события более чем полувековой давности, по средневековым меркам они были почти современными и информация о них достаточно достоверной. Этому способствовала и близость хрониста к местам описываемых событий. Иных источников о Петре из Дусбурга, кроме его хроники, нет, да и в ней он скупо говорит о себе. Известно, что он был священником Немецкого ордена и жил в его монастыре в Кёнигсберге, то есть именно в той части Пруссии, где война с пруссами была особенно затяжной и ожесточенной. Несомненно, в Кёнигсберге Петр из Дусбурга немало почерпнул об этих событиях из устной традиции. Война ордена с пруссами — вот основное содержание его хроники. Стоит лишь взглянуть на заголовки самой объемной, третьей, книги его хроники. Вот названия глав, начиная с 1234 года:

11. О победе христиан, когда было убито пять тысяч пруссов.

12. О сооружении замка Редин и чудном видении там одного брата (см. с. 86).

13. О приходе маркграфа Мейссенского (выдающегося крестоносца. — X. Б.).

14. О разрушении многих (прусских. — X. Б.) замков и о покорении помезан (племени в Западной Пруссии. — X. Б.).

Или о завершающем этапе этой войны (1280 г.):

209. О разорении волости Судовии, называемой Красима.

210. О первом пленении брата Людвига фон Либенцель.

211. Об обращении Скуманда, вождя судовов, в христианство.

212. Об опустошении волости Судовии, называемой Силия, и о втором пленении брата Людвига.

Поистине, эти сведения образуют хронику военных действий. Так, в 209-й главе (о разорении судовской волости Красимы, расположенной на северо-востоке Пруссии) говорится:

Брат Манегольд, магистр (магистр Немецкого ордена в Пруссии Манегольд фон Штернберг. — X. Б.), чтобы война судовская, мужественно начатая его предшественником, не затихла в его время, но ширилась бы всякий день, собрал всю силу войска своего и в день Сретения Господня (2 февраля. — X. Б.) вошел в волость Судовии, называемую Красима, опустошая ее огнем и мечом[36].

Следует пояснить, что выражение «огнем и мечом» означало обычные военные действия (см. с. 89), а начало войны потому связано с одним из великих церковных праздников, что так было заведено в эпоху Средневековья; к тому же этот праздник был связан с Богородицей, покровительницей Немецкого ордена. Петр из Дусбурга продолжает:

А дом этого могущественного человека Скуманда, вождя упомянутой волости, он обратил в пепел и, взяв в плен и убив 150 человек, возвратился с великой добычей. Когда это войско готово было войти в упомянутую волость, оно сбилось с пути и в этом блуждании, случившемся по провидению Господа, которым ничто не совершается беспричинно, оно рассеялось и, так войдя, заняло и разорило всю волость. В этом сражении пали брат Ульрих Баувар, комтур Тапиова, и четыре человека, а брат Людвиг фон Либенцель был взят в плен[37].

Продолжение содержится в 211-й главе («Об обращении Скуманда, вождя судовов, в христианство»):

Этот Скуманд был могучим и богатым человеком в волости Судовии, называемой Красима, и поскольку он не мог сопротивляться постоянным нападениям братьев, то со всей челядью и друзьями ушел из земли своей в землю Руссии. Прожив в ней некоторое время, утомившись изгнанием, он вернулся в землю родины своей. Узнав об этом, братья снова пошли на него войной, столько раз тревожа его, что он наконец со всеми чадами и домочадцами подчинился вере и братьям[38].

Отсюда ясно, что война шла до тех пор, пока язычники не принимали христианство и не покорялись ордену. А вести войну, как явствует из многих глав, значит: разорять и жечь дома, уводить в плен женщин и детей, убивать мужчин.

Так, по крайней мере, повествует Петр из Дусбурга, а он был не настолько далек от описываемых событий, чтобы не помнить, как они развивались. Однако степень достоверности подобного текста зависит не только от памяти автора. Не менее важен и его замысел.

Замысел творца орденской хроники прост. Он полагал, что через полвека после описанных событий в ордене уже не было прежней дисциплины, а образ жизни его членов не соответствовал уставу. Петр из Дусбурга хотел явить своим современникам образец для подражания. Поэтому в его хронике рассказы о битвах с участием братьев ордена сменяются то чудесами, то удивительными событиями, через которые Бог ниспосылает братьям свою благодать или в которых (например, при завоевании Красимы) сам участвует.

Об одном чуде повествует Петр из Дусбурга в 12-й главе («О сооружении замка Редин и чудном видении там одного брата»):

В этом замке был один брат, который, будучи обманутым кознями диавола, воистину полагал, что в ордене дома Тевтонского он не может обрести спасения души, затаив в сердце своем желание вступить в более строгий орден.

После этого он увидел во сне святых Бернарда, Доминика, Франциска, Августина (основатели и патроны орденов цистерцианцев, францисканцев, доминиканцев и отшельников св. Августина. — X. Б.), шедших во главе своих братьев, и он, обращаясь к ним, слезно просил, чтобы они приняли его в братство, а они один за другим отказывали. Самой же последней шла Пресвятая Дева Мария (патронесса Немецкого ордена. — X. Б.) со многими братьями дома Тевтонского; он начал смиренно умолять ее, прося, чтобы она позволила ему, по крайней мере, остаться в товариществе братьев своих. Сказала ему Пресвятая Дева: «Это невозможно, ибо тебе кажется, что орден твой настолько нестрог, что нет в нем ничего, что ты согласно желанию твоему мог бы претерпеть». И, снимая плащи с каждого из братьев, она показала раны, которые были нанесены язычниками и от которых они погибли ради защиты веры, и сказала: «Разве не кажется тебе, что эти братья твои претерпели нечто во имя Иисуса Христа?» И с этими словами видение исчезло.

И этот брат, проснувшись и придя в себя, пошел в собор, где собрались братья, и то, что раньше легкомысленно открыл им о намерении своем, теперь как мудрый и искушенный, смиренно отвергая как ошибочное, всем поведал о видении, явившемся ему. Этот брат, следуя по пути служения Богу (то есть в войне с язычниками. — X. Б.), вскоре после того был убит язычниками[39].

Как видим, эта история выполняет двойную функцию. Она увещевает братьев ордена заботиться о спасении души. Пусть даже брат, о котором идет речь, заблуждается, пусть он поддался козням дьявола, но в том, что он заботится о своей душе, есть нечто положительное. И его намерение перейти из родного ордена в другой, более строгий, вызвано заботой о спасении души, и потому его следует оценить как положительное.

Впрочем, в данном случае налицо ошибка. Немецкому ордену хватало сил, чтобы обеспечить освящение своим членам, что подтверждала сама Богоматерь, — правда, это касалось не времени автора хроники, а недавнего прошлого, когда братья ордена, на которых указывала Мария, умирали за веру. Поэтому данная история внушает братьям такое поведение, при котором патронесса ордена могла бы, указывая на их раны, вновь призвать к войне с язычниками, называя ее в конце концов служением Богу.

Итак, понятно, почему Петр из Дусбурга повествует о войне с язычниками. Грамотный клирик, работающий над созданием письменной традиции, он всеми силами укреплял боевой дух в неграмотных рыцарях. Рыцари и священники ордена выполняли разные задачи. Орденский священник Петр из Дусбурга взялся написать историю.

Но это не ответ на вопрос, что делать с такими повествованиями историку новейшего времени. Вопрос непростой. Можно предположить, что эти сообщения предназначены для благочестивых бесед на основе реальных событий, или же утверждать, что братьев ордена учили понимать истребление язычников как служение Богу, — вот и все; но этого мало. Нелегко понять, насколько здесь заявляет о себе своего рода идеолог, который превозносит и возвеличивает былые деяния рыцарей ордена, воодушевляя на подобные подвиги своих невежественных братьев. В таком случае следовало бы заподозрить Петра из Дусбурга в том, что он сильно преувеличил, живописуя целые моря крови, которых на самом деле не было.

Так или иначе, но было бы неверно утверждать нечто подобное: если этот брат ордена сам приписывает такие зверства своим братьям, то, должно быть, совершались и многие другие, о которых он умалчивает, — наши представления не идут ни в какое сравнение с представлениями хрониста. То, что нам видится зверствами, для него — служение Богу. Война с язычниками, включая разрушение их жизненных основ, их истребление — это в глазах Петра из Дусбурга (и большинства его современников, придерживавшихся единого мнения) нечто угодное Богу, а значит, молчать незачем. Напротив, хронист не прочь преувеличить количество убитых.

С другой стороны, если принять во внимание дидактику, гиперболизация истинного положения вещей даже ради нее имеет смысл лишь в разумных пределах. Составные части повествования должны отражать реальность. И потому не исключено, что мы найдем в хронике немало событий истории завоевания Пруссии орденом.

Подтверждением тому служит хроника о завоевании Ливонии Генриха Латвийского, который точно так же описывал войну с язычниками (см. с. 76).

В этом повествовании о войнах, которые велись в Ливонии до 1227 года, описаны войны не Немецкого, а другого ордена, впоследствии слившегося с ним, — Ордена меченосцев. И так же, как впоследствии в Пруссии, вместе с духовно-рыцарскими орденами сражались крестоносцы.

Походы против язычников, о которых повествует Генрих, весьма похожи на описываемые Петром из Дусбурга. Примером служит поход против Виронии в Северной Эстонии на южном побережье Финского залива в 1219 году (кн. 23, гл. 7):

Вирландцы между тем ничего не слышали о приближении ливонского войска, и все были в своих деревнях и домах. С наступлением утра разослали войско по всем округам, отдав одни на разграбление гервенцам, другие унгавнийцам, третьи ливам и лэттам (то есть войско было смешанным, в него входили и христианизированные туземные элементы. — X. Б.).

И застали они народ во всей Виронии по деревням и поразили людей от мала до велика; мужского пола не щадили никого (то есть убивали мужчин и подростков. — X. Б.), женщин забирали в плен, угоняли много коней и скота и взяли большую добычу.

И далее:

После того, как страна в течение пяти дней подверглась тяжкому разгрому и перебита была масса народа, к нам пришли наконец спасшиеся бегством старейшины областей (то есть уцелевшие политические вожди. — X. Б.) умолять о мире.

И сказал магистр братьев рыцарей Родольф: «Неужели вы еще хотите мира, после того как столько раз нарушали его войною? Не будет вам мира, кроме мира того истинного миротворца, который из двух создал одно, соединяя в союзе мира земное с небесным, кто сошел с небес желанным царем народов, надеждой и спасителем, кто велел ученикам своим: „Идите, учите все народы, крестя их“. Итак, если вы захотите креститься и чтить вместе с нами единого Бога христиан, то мы дадим вам мир, который дал Он нам и оставил, уходя, своим почитателям, а также навсегда примем вас в братское с нами общение».

И им понравились эти слова, и они тотчас обещали искренне принять все христианские обязанности, крещение от (священников. — X. Б.) рижан[40].

И здесь все то же: война до полной капитуляции противника, уничтожение мужчин, угон в рабство женщин и детей, разграбление. Впоследствии точно так же велись крестовые походы Немецкого ордена на Литву, да и не только они.

Чем-то подобны им и действия, сопровождавшие распри между христианами. В средние века война — это неизменно нанесение противнику материального ущерба, разорение его угодий и деревень, разграбление крестьян. Массовые сражения или дуэли — исключение.

Впрочем, в Ливонии и в Пруссии нанесение противнику материального ущерба не столь важно, как истребление мужского населения, — цель, которая, как правило, отсутствовала в войне между христианами; ведь за мертвого противника не получишь выкуп. А здесь в обычный тип войны в средние века привносятся и элементы войны с язычниками. В данном случае мужчин уничтожают потому, что они — язычники, а значит — враги христианской веры. Те, кто оправдывал эти войны и настаивал на уничтожении противника, считали, что шла война не на жизнь, а на смерть между христианством и язычеством. Решался вопрос жизни или смерти христианской религии.

Для тех, кто знаком с событиями того времени, такое утверждение абсурдно. Мы знаем, что язычники, с которыми сражались войска христиан, и не помышляли, что сражаются с христианством вообще и уничтожают христианскую религию. Правда, они сражались с христианами и вели войны, обычно разгоравшиеся на христианско-языческом пограничье, на границе двух культур (см. с. 61–62). Те, кто намечал политические цели с христианской стороны, полагал, что эти пограничные столкновения складываются во всемирную битву между христианством и язычеством; местные культы соседних с христианами народов вырастали до размеров всемирного язычества по образу и подобию христианской религии, то есть превращались в религию, готовую обратить в свою веру всех людей, не проявляя терпимости к другим религиям. Христиане были далеки от языческих культов и не понимали, что те, кто их исповедует, и не думают покушаться на чуждую им веру, но воспринимали эти культы как всемирную религию с вселенскими притязаниями по образу и подобию христианской.

Только такое толкование языческих культов и следующего из этого вывода, что христианская религия ведет беспощадную войну с язычеством, объясняет альтернативу «Смерть или крещение», которую, если верить Генриху Латвийскому, поставил магистр Ордена меченосцев перед эстами, и оправдание этой альтернативы с призывом к миссии: «Идите, научите все народы» (Мф. 28: 19).

То, что такое толкование Евангелия от Матфея есть крайняя противоположность тому, что подразумевается в Новом Завете, так же очевидно, как и то, что призыв к крещению оставался неизменным не дольше тысячелетия с начала христианской эры. Во всяком случае, историк изменил бы своему ремеслу, если бы просто противопоставил изначальный (узкий) смысл призыва к крещению вооруженной миссии XIII века и осудил бы эту миссию, ссылаясь на призыв к крещению.

Историк должен задать вопрос: «Действительно ли события происходили так, как их описывает хронист?» Ответ должен быть чем-то средним между содержащей цитаты из Библии и Псалтыри речью магистра ордена, известной лишь в подаче хрониста, и самим событием, — принудительным крещением под угрозой смерти. Такое вполне могло произойти и в Ливонии, и в Пруссии, тогда как в других случаях принуждение было не таким жестоким или вообще отсутствовало, — вот почему во владениях Немецкого ордена жили и язычники. Впрочем, это не столько говорит о терпимости, сколько о халатности. Тому немало более поздних свидетельств, и в этом упрекают орден его критики.

Далее следует задать вопрос, бывали ли такие принудительные миссии в других местах и в другое время. Да, бывали, хотя подобных примеров немного. Самый известный — покорение и крещение саксов[41] при Карле Великом. Современники осуществлявшейся в то время миссии дали ей название «проповедь железным языком».

Такую проповедь могли подкреплять христианские нормы поздней античности или церковное право, которое, правда, предписывает, чтобы обращение в христианство было добровольным, но это касается только позитивной стороны события. Святой Августин, который особенно настаивал на добровольном крещении и служил авторитетом по данному вопросу в средние века, отмежевывал от этого позитивного акта акт негативный — упразднение языческого культа. Это, писал Августин, вменяется в обязанность христианским владыкам. И упразднение языческого культа может совершаться насильственно, посредством вооруженной миссии, так как эта война служит прологом к позитивному обращению.

Августин оправдал принудительные меры, ведущие к праведной вере, в дальнейших рассуждениях, которые порой служат оправданием насилия и в наши дни. Суть не в том, что кого-то принуждают, а в том, к чему принуждают — к добру или к злу. Папа Григорий I (590–604 гг.) развил, так сказать, эти соображения. Он писал, что на крестьянина, который не желает прийти к Богу, надо возложить такое бремя, чтобы ему пришлось побыстрее обратиться в праведную веру. Эти высказывания содержатся в «Декрете Грациана», самом известном своде законов Церкви, получившем широкую известность в XIII веке, тем более что в то время знатоки церковного права вели спор по вопросу о том, могут ли язычники иметь государственное право.

В Христбургском договоре (ср. с. 73), кажется, и речи нет о такой вооруженной миссии. Правда, в нем говорится, что принятие христианства дает социальные преимущества, но нет и намека на принудительный разрыв с язычеством.

Впрочем, далее из текста договора следует, что у пруссов не было выбора между христианством, сулящим социальные привилегии, и приверженностью к старой религии, к которой относились терпимо. Христбургский мир, скорее, обязывал пруссов забыть своих богов; советы по этому поводу настолько подробны, что могут служить ценным источником по религии пруссов. Пруссы должны были отказаться от всех компонентов своего социального порядка — полигамии, покупки жен (см. с. 61), — которые не отвечали моральным представлениям христиан.

Далее говорится, что пруссы, которые не примут крещения сами и не крестят своих детей в течение месяца, лишатся имущества и будут изгнаны из страны. Такое условие могло бы действительно служить примером косвенного принуждения к обращению, как того хотел Григорий Великий. Но на самом деле пруссов не принуждали к крещению. Они могли уйти.

Прямое принуждение, не признаваемое церковным учением, произошло тогда, когда магистр ордена, как говорилось в Хронике Генриха Латвийского, был готов заключить мир с истерзанными войной вождями эстов лишь при условии их крещения.

Спрашивается, велика ли разница между обеими ситуациями. Во всяком случае, понятие вооруженной миссии используется не для того, чтобы затушевать прикрываемое им насилие. С другой стороны, следует признать, что Христбургский договор действительно предлагал альтернативу тем, кто не хотел принимать крещения: немало пруссов ушли в языческую Литву.

Прочие пали жертвой войны ордена с язычниками. А немногие оставшиеся в живых были сильно ущемлены в своем праве на существование. Орден истребил население в пограничных областях завоеванной земли и насильственно переселил многих пруссов.

Впрочем, многие пруссы выстояли в нелегких условиях и впоследствии даже неплохо зажили под властью ордена. Наиболее обоснованные демографические данные таковы: ко времени вторжения ордена прусское население составляло 170 000, на рубеже XIV века — 90 000, а на рубеже XV века — 140 000 человек.

Имеются в виду неассимилированные пруссы, то есть пруссы, жившие в своих поселениях и на собственном праве (см. с. 101–102), которые в их большинстве продолжали поклоняться старым богам.

Христианизация замкнутых, удаленных от оживленных путей районов расселения пруссов осуществилась в период после Реформации, когда государство Немецкого ордена уже прекратило свое существование.

В начале XV века орден упрекали в том, что он мешал истинной христианизации своих прусских подданных. Эти упреки, конечно, справедливы. Но орден несправедливо обвиняли в том, что с подданных, оставшихся язычниками, он взимал более высокие подати. Нет, с прусскими крестьянами обращались так же, как и с христианами — хозяевами типичных для переселенцев дворов (см. с. 102).

Причина халатности — нехватка священников. Да, в ордене были братья священники, но их первейшей заботой были члены ордена. Разумеется, имелись и священники, служившие в городских и деревенских приходах, но миссионерством они не занимались. В XIII–XIV веках это было делом монахов, прежде всего — нищенствующих.

В качестве миссионеров в Пруссии преуспели немногочисленные доминиканцы. Старейшие монашеские ордены, бенедиктинцы и цистерцианцы, не имели монастырей в Пруссии, не было их и у премонстрантов, развивших бурную деятельность в других регионах. Они не только помогали Немецкому ордену, но и были его конкурентами, и он позволял основывать монастыри далеко не всем (см. с. 105). В Пруссии, государстве духовно-рыцарского ордена, гораздо меньше монастырей, чем на других немецких территориях. Этим и объясняется недостаток священнослужителей, которые могли бы крестить и наставлять крещеных. Орден не мог христианизировать языческую землю в одиночку.

Священнослужителей не хватало, и, значит (с другой стороны), сохранялись условия для язычества, которыми пользовались прежде всего несвободные прусские крестьяне, но также и те, кому орден даровал свободу (см. с. 103–104).

Среди них был и прусский вождь Скуманд, о принудительном крещении которого повествует Петр из Дусбурга (см. с. 85). Еще раз мы встречаем Скуманда в 224-й главе третьей книги Хроники. В ней говорится, что Скуманд умер как христианин и что перед смертью он поведал одному орденскому священнику о своем крещении.

Когда его спросили, чем он заслужил благодать Божью, превратившись из необузданного гонителя Церкви (относительно Скуманда у Церкви было свое особое мнение, см. с. 90. — X. Б.) в ревнителя веры и славного вождя народа христианского, Скуманд ответил: «До обращения моего я никогда не сделал ничего доброго, кроме того только, что, когда язычники похитили в Польше образ Пресвятой Девы Марии с Сыном ее и разрубили пополам, я поднял его с земли и вытер одеждой моей и поставил в надлежащее место». С этими словами (продолжает хронист) Скуманд счастливо почил в Бозе[42].

Это, можно сказать, топос в миссии Средневековья: усердный гонитель превращается в ревнителя веры. У этой истории вполне может быть реальная основа, ибо Скуманд после своего крещения жил не в отдаленном, заселенном пруссами регионе, где почти или совсем не было священнослужителей, но вблизи немецких городов и деревень. Скуманд, как и многие его соплеменники, переселился, но оказался в лучших, чем они, условиях. 18 апреля 1285 года он, как известно из жалованной грамоты, получил свободное владение (см. с. 102–103) на обычных условиях, то есть с правом суда и несением воинской службы и с правом наследования (впоследствии это место получило название Гросс-Штенген), а до ближайшей приходской церкви не было и пяти километров. Орденский священник Конрад из Балги, который, согласно Петру из Дусбурга, находился у смертного одра Скуманда и передал его последние слова, был старым знакомым бывшего вождя язычников. Его имя стоит среди свидетелей той самой жалованной грамоты от 1285 года.

Спустя 76 лет, в 1361 году, потомок Скуманда Дитрих Скоманд (имя предка стало фамильным) получил от ордена в держание 50 гуф земли, на которых основал деревню Дитрихсдорф. В 1398 году его вдова Елизавета получила право патроната над приходской церковью этой деревни, то есть право избирать приходского священника и взимать часть церковных поборов. Все говорит о стремительном процессе ассимиляции; этот случай — лишь один из многих.

Впрочем, он хорошо документирован. Если бы не грамота 1361 года, то кто бы мог подумать, что деревня с немецким названием основана пруссом. А то, что предки патрона церкви этой деревни были не немецкими поселенцами, а враждебными ордену пруссами, известно из аутентичного источника. Во множестве других случаев источники молчат — естественно, особенно тогда, когда ассимиляция протекает не на столь высоком социальном уровне. Сколько крестьян было в деревне Дитрихсдорф, сколько их вело родословную от пруссов, — неизвестно.

Скуманд и его потомки смогли сохранить свой статус; они принадлежали к прусскому правящему слою и быстро заняли место среди зарождавшейся элиты орденской Пруссии, образовав слой Великих Свободных (см. с. 102), то есть будущего дворянства. Вместе с другими прусскими родами они осваивали эту землю, и, похоже, владычество ордена пошло им на пользу — судя по росту прусского населения (см. с. 92).

Впрочем, это голословное утверждение. В противном случае следовало бы добавить, что этот процесс предполагает насильственный конец истории пруссов как таковой. Иными словами: процессы ассимиляции в их совокупности привели к ликвидации целого народа. После Реформации и по окончании господства ордена в Пруссии ассимиляция сравнительно быстро закончилась. В XVI веке Катехизис был еще напечатан на прусском языке. В XVII веке язык вышел из употребления (сохранились лишь отдельные топонимы и имена собственные, а также отдельные слова в ныне вымирающем восточно-прусском языке), вместе с этим исчезла и память о самих пруссах и о том, что почти все жители этой земли ведут начало не только от немецких переселенцев, но и от пруссов.

Глава пятая Освоение Пруссии

Освоение Пруссии в период владычества Немецкого ордена, изменение былых связей среди местного населения и появление переселенцев — это составная часть немецкого движения на Восток в средние века. И поэтому для того, чтобы разобраться в вопросе освоения Пруссии в указанный период, следует учитывать его трактовки.

Мы обращаемся к теме, которая долгое время подавалась по- разному: для немцев это был героический эпос, для поляков — совсем наоборот. Ныне эти диссонансы уже в прошлом, во всяком случае, когда о движении на Восток говорится языком науки. Впрочем, если средневековому движению на Восток уже не даются диаметрально противоположные оценки (что зависит от того, на каком языке говорит тот или иной ученый), то это объясняется не столько событиями новейшей немецкой истории, то есть не тем, что немецкие авторы (по крайней мере их большинство) всецело утратили вкус к героическому эпосу, сколько тем, что за последние десятилетия были получены новые научные данные, а значит, достигнут научный прогресс.

Наши знания о движении на Восток по сравнению с первыми десятилетиями XX века стали иными в трех аспектах:

1. Гораздо яснее, чем в предшествующие десятилетия, мы понимаем ныне, что движение на Восток не было изолированным проникновением немцев в землю варваров, по природе своей не способных создать собственную культуру. Движение на Восток захватило не только немцев и их восточных соседей; это скорее часть широкого процесса экспансии, охватившего в XII–XIV веках почти все европейские страны. В это время, особенно в XII–XIII веках, в Европе произошли такие грандиозные перемены, что неспроста возникают сомнения, а возможно ли объединить предшествующие и последующие века общим понятием «Средневековье».

Радикальные преобразования, особенно произошедшие в XII–XIII веках, нагляднее всего проявляются в росте численности населения. В Германии, Скандинавии, Франции и на Британских островах на рубеже X–XI веков проживало 12 миллионов человек, около середины XIV века население составляло 35,5 миллиона, в середине XV века, после войн и потрясений, эпидемий и голодных лет XIV века, — 22,5 миллиона.

Быстрый рост населения сопровождался основательными преобразованиями населенных пунктов и экономики. До 1000 года население занималось исключительно сельским хозяйством. Неаграрных поселений немного, и они невелики. Их хозяйство настолько экстенсивно, приносит столь мизерную прибыль, что численность тех, кто не участвует в сельскохозяйственном производстве, весьма мала. Но в XII веке производительность труда быстро повышается. Растет не только число населенных пунктов и численность крестьян, но и появляется довольно много людей, которые могли позволить себе не заниматься сельским хозяйством, то есть возросло число ремесленников и мест их концентрации — городов.

Сельским хозяйством не занимались также клирики, монахи. Многие братья новых орденов, например цистерцианцы, сыгравшие важную роль в истории Восточной Германии, не прокормились бы, если бы не рост производительности сельскохозяйственного труда. То же можно сказать и о министериалах, новой социальной группе, из которой вышло немало братьев Немецкого ордена. Они не прожили бы без нового сельского хозяйства. А на появление этой социальной группы повлиял демографический рост, ибо до коренных перемен в период Высокого Средневековья, в условиях малой плотности населения, число военно-административных дел (попросту говоря) было невелико и не требовало множества министериалов. Итак, министериалы, как и Немецкий орден, — это дважды продукт перемен в эпоху Высокого Средневековья.

2. Такие изменения происходили во всех европейских странах, в том числе и в Восточной Европе. Поэтому целью движения на Восток было не только приобщение той или иной страны к более высокой, доныне неведомой ей цивилизации. Всеобщий процесс развития в период Высокого Средневековья протекал неравномерно. Некоторые регионы вступили на путь развития раньше: западные регионы опережали восточные, а восточные и южные — северные. Но все же нынешние представления существенно отличаются как от старых представлений о культуртрегерах[43], так и о не имевших культуры славянах или народах Восточной Европы. То, что эти старые представления могут быть ошибочными, явствует из того, что области, бывшие объектами движения на Восток, не стали колониями наподобие колоний Нового времени, где новоселы и переселенцы не смешивались с коренным населением.

Средневековое движение на Восток не было колонизацией в том смысле, какой вкладывался в это явление в Новое время, ибо в новых или преобразованных населенных пунктах Восточной Европы не только оседали переселенцы, но и жило коренное население. Например, когда основывались деревни на новом праве, то есть деревни с налоговыми и хозяйственными структурами, появившимися в Восточной Европе вместе с переселенцами, то это вовсе не означало, что все жители данной деревни были немцами. Так, в новых или преобразованных по западному образцу городах могли селиться и местные бюргеры, независимо от права, на котором были основаны эти города и которое в Восточной Европе получило название немецкого. К этому, в частности, добавились многочисленные случаи ассимиляции. Зачастую не только по прошествии времени, но и в период движения на Восток было неясно, кем является тот или иной человек, — немцем или поляком. В наше время подобные примеры можно найти среди тех, кто, живя в Верхней Силезии или Восточной Пруссии, размышлял, не покинуть ли ему родину и не переселиться ли в ФРГ. Для многих из них вопрос, кто они — поляки или немцы, столь же животрепещущ, как и для людей, населявших эти регионы столетия назад.

3. Долгое время картина движения на Восток основывалась на представлении, что в период Высокого Средневековья немецкий народ чрезвычайно разросся и многие тысячи людей отправились на поиски нового жизненного пространства, которого не хватало на родине. Народ без пространства — таково было представление о немцах в XIX веке, в период проведения империалистической внешней политики. Неудивительно, что в то время нечто подобное приписывалось и Высокому Средневековью; в этом усматривали причину движения на Восток или, как тогда говорили, восточной колонизации.

Но этого не могло быть уже потому, что движение на Восток и освоение прежде не заселенных районов на родине переселенцев проходило синхронно. Заселение горных районов почти совпало с движением на Восток. Вместе с городами в будущей Восточной Германии поднимались города на родине переселенцев. Новые города в Южной, Западной и Средней Германии свидетельствуют о притоке населения. Тот, кто в XIII веке искал жизненное пространство в Германии, находил его быстро: стоило только отыскать участок, требующий раскорчевки, или отправиться в ближайший город. До того и до другого было рукой подать. Чего не хватало, так это людей. Вот почему тот, кто основывал города или предлагал участки для раскорчевки, создавал благоприятные условия для новоселов. Но следует признать, что тот, кого устраивали такие условия не где-то на Востоке, а по соседству, не решался идти на Восток, а оседал неподалеку. Таких было большинство.

И все же движение на Восток шло, и не только как миграция права, но и как миграция людей. В итоге миллионы немцев оказались в тех местах, которые до 1945 года были Восточной Германией.

Сопоставляя два внешне противоречивых обстоятельства — не избыток, а нехватку человеческой силы, с одной стороны, а с другой — наличие обширного, освоенного немецкими переселенцами региона, — нельзя не задать вопрос: сколько же людей отправилось на Восток?

Вопреки устаревшим представлениям их было поразительно мало. Ведь очень немногие решались расстаться с насиженными местами и переселиться далеко на Восток. Движение на Восток протекало в несколько этапов. Приток населения в восточные районы и в освоенные позднее регионы шел не из родных мест, но чаще из тех краев, которые движение на Восток затронуло раньше. Почти все переселенцы на Восток были отпрысками себе подобных.

Эти утверждения гипотетичны, ибо статистические источники, списки, по которым можно было бы судить, сколько людей покинули родину, отсутствуют. Однако нечто подобное случалось и позднее, и статистические данные от тех времен сохранились. Так, в 1763 году около 30 000 немцев переселились в Поволжье. Их число по целому ряду причин вскоре сократилось до 23 154 человек. В 1857 году численность этих поселенцев, то есть их потомков (притом, что за три четверти века нового притока извне не было), достигла 198 000 человек. Значит, население увеличивалось вдвое каждые 26,4 года.

Такой рост населения возможен только непродолжительное время — в противном случае неизбежен демографический взрыв. Он реален, и не только потому, что характерен для определенных регионов и периодов. Можно вычислить, скольких детей должна вырастить одна супружеская чета, чтобы это обеспечило рост населения: 5 детей, которые, вступив в брак, тоже должны вырастить 5 детей; тогда лет за 25 население удвоится.

Пятеро детей в нынешних условиях — внушительная цифра, но еще за два поколения до нас все было иначе, так же как в доиндустриальную эпоху и в Средневековье. Детей в семьях в средние века и в раннее Новое время было значительно больше, но многие погибали от болезней, голода и эпидемий. Очевидно, что при благоприятных материальных условиях детей выжило бы больше, а значит, было бы больше семей, чем существовало в средние века в реальности, когда по материальным или социальным причинам многие люди не могли вступить в брак.

И даже не имея статистических данных, удается достаточно обоснованно оценить число переселенцев, например подсчитать, что в первые десятилетия движения на Восток, до 1200 года, когда переселенцы осваивали прежде всего Гольштейн, Бранденбургскую Марку и Рудные горы, появилось примерно 51 000 новых дворов. Допустим, что в среднем это были малые семьи, то есть семьи из четырех человек. Тогда число переселенцев в XII веке составит 200 000 человек. Это немного даже по сравнению с численностью населения в то время. Каждый год на новое место переселялся 1 % населения.

Но и данная, особенно интересная сторона жизни Немецкого ордена свидетельствует, что переселенцы были в основном отпрысками переселенцев. Например, первые немцы, отправившиеся в Пруссию, были выходцами из окрестностей Любека, из Бранденбургской Марки и из Силезии — то есть из областей, на которые распространялось движение на Восток. Напротив, в появившихся в XIV веке в Пруссии деревнях уже селились преимущественно люди из тех прусских земель по Висле, которые были первыми завоеваны и первыми заселены.

Средневековое движение на Восток, начавшееся с переселения небольшого количества людей, представляло собой процесс, в котором участвовали не только переселенцы и не только немцы, процесс, который вписывался в общеевропейское ускорение культурного развития в период Высокого Средневековья. Это феномен, заслуживающий, скорее, вдумчивого осмысления и оценки экономических, правовых и политических причин, чем переноса в Средневековье национально-политических дискуссий Нового времени.

Но, вполне понятно, политические изменения в Восточной Европе то и дело порождали анахроничные воззрения на средневековое движение на Восток. Ведь именно из-за этих изменений установились границы, существовавшие до последнего времени; из-за них в Восточной Европе границы государств не совпадают с границами населения. Движение на Восток — это ключевой процесс в истории Германии и Восточной Европы, чему свидетельством государство Немецкого ордена, ибо установившиеся там в 1230–1350 годах международные связи впоследствии существенно видоизменились, но сохранили свою суть на протяжении семи столетий, вплоть до 1945 года. Именно поэтому предпринимались попытки использовать картину освоения для обоснования современных территориальных притязаний: немецкая сторона без устали выискивала чисто немецкое население, польская старательно сводила его численность к минимуму, не учитывая изменений, вызванных движением на Восток. Так, нередко считалось, что новоселы лишь реорганизовывали польские города; тем самым оспаривался факт создания в корне нового типа города и возникновения множества новых городов.

Переселенцев в государстве Немецкого ордена в Пруссии можно разбить на три группы: (1) поселившиеся в сельской местности крестьяне, (2) владельцы усадеб и (3) бюргеры.

Крестьяне, как правило, имели дворы в две гуфы — немногим больше 33 га. Они владели ими на основе обычного права, то есть были обязаны платить подати землевладельцу, прежде всего ордену, но, случалось, — одному из епископов или хозяину лена (см. с. 103); далее, они должны были платить подати суверену, то есть ордену, но не несли почти никаких повинностей и могли наследовать свои дворы и продавать их. Владельцы таких крестьянских хозяйств очень напоминают собственников Нового времени. Кажется, размер податей не был слишком обременительным; впрочем, точно неизвестно, какая часть урожая отчислялась. Во всяком случае, право этих крестьян было типичным для новоселов того времени, правом, на котором жили в районах подсечного земледелия в Южной и Западной Германии. В средние века это право было наиболее благоприятным для зависимых крестьян.

Право переселенцев во многом отличалось от права, на котором жили прусские крестьяне. Земельные угодья прусских крестьян измерялись не в гуфах, а в гакенах. Немецкое слово «гакен» (Haken) значит «мотыга», древнее пахотное орудие, которое, в отличие от плуга, не проводило борозды, а лишь царапало почву; на смену ему к началу движения на Восток почти повсеместно пришел плуг. Хозяйства местных крестьян измерялись в гакенах не только по причине использования древних сельскохозяйственных орудий, но и по причине применения архаичных методов обработки почвы. За основу расчетов податей принималась не конкретная площадь (гуфы), а рабочая сила того или иного человека или площадь, которую он может вспахать своим орудием труда. В древности можно было поступать только так, поскольку земля еще не измерялась, да это и не требовалось: из-за малой плотности населения ее хватало.

Движение на Восток послужило переходу от старых расчетов к новым как в Пруссии, так и в Восточной Германии и Восточной Европе. Теперь измерялась земля, и гакен неожиданно стал своеобразной единицей земельной площади. В первых грамотах Немецкого ордена гакен еще остается единицей произведенной работы. Так, в 1280 году некоторые пруссы получали в держание наделы такой величины, какие могли обработать мотыгой. Позднее гакен был принят за единицу измерения. Как правило, гакен — это 10 га, а надел прусского крестьянина составлял не более двух гакенов, то есть 20 га, тогда как немецкий надел составлял 33 га. Но не только гакены уступали гуфам, но и владельцы их находились в менее благоприятных условиях. Это касалось не столько податей, сколько трудовых повинностей. Их труд был в основном подневольным.

Значит, прусские крестьяне были менее свободны, чем немецкие. Правда, в отношении Средневековья нелегко определить, насколько свободен человек в социальном или правовом отношении, но все же подневольный труд — непременный показатель несвободы. Другой показатель — право собственности. Немецкие крестьяне имели право продавать и наследовать свои земельные угодья. Владельцы гакенов могли передавать их по наследству только взрослому сыну, то есть их наследственное право было более ограниченным, чем у немецких крестьян. Прусским крестьянам было не так-то просто покинуть свой надел: требовался денежный выкуп. Впрочем, они это делали нередко, чтобы занять более удобные земельные участки или переселиться в город. Но даже если имелось заметное различие в праве собственности немецких и прусских крестьян, это вовсе не означало, что такое положение устанавливалось раз и навсегда. Нет, оно быстро менялось. Немало прусских крестьян обретало свободу.

В источниках свободными называют обычно владельцев усадеб, а среди них различают крупных и мелких.

Мелкие собственники среди свободных — это люди, чьи земельные владения по площади не превышают крестьянские, а если и превышают, то не более чем в два-три раза. Мелкие собственники отличаются от крестьян тем, что платят лишь небольшие подати. Зато они несут воинскую повинность в пользу ордена, в случае войны образуя легкую конницу орденского войска. Почти все они были пруссами и с полным основанием назывались свободными, поскольку свобода прочих пруссов, владельцев гакенов, как известно, была ограниченной.

Итак, орден относился к пруссам по-разному — лучше к тем, кто не бунтовал, чем к тем, кого приходилось усмирять. Многие мелкие собственники покорились ордену и поэтому сохранили свой былой статус, который можно было даже повысить. Наконец, социальный статус приобретался посредством выкупа. Владельцы гакенов могли выкупить себя, и многие это делали, после чего вступали во владение недвижимостью как мелкие собственники.

Крупные собственники, владеющие большими земельными наделами, несли воинскую повинность и платили скромные подати (это роднит их с мелкими собственниками). В войске ордена они выступали как тяжелая кавалерия, а так как их земельные владения были достаточно обширны, то и служили они не в одиночку, а сообща.

Владельцы крупных земельных наделов были феодалами, которые не обрабатывали землю собственноручно, а использовали для этого труд крестьян, чьи наделы измерялись в гуфах или гакенах. Они являли собой нечто вроде деревенской аристократии — ратники и помещики, они обладали правом суда над зависимыми крестьянами, то есть во всем походили на феодалов у себя на родине.

Вообще потомки многих из них в конце XV века стали аристократами. Но сначала крупные собственники не причислялись к знати, да ею и не были. Четкую границу между знатными и незнатными в средние века провести нелегко. Ясно одно: знать в то время должна была владеть землей или в форме свободного держания (аллод), или в форме лена. Ни того, ни другого в Пруссии не было. Земельная собственность и землевладение не были свободными, поскольку земля в Пруссии принадлежала ордену и епископам. Не были эти владения и ленами крупных собственников, поскольку они получали их почти так же, как получали земельные наделы крестьяне, то есть в обмен на подати и повинности. Требование в первую очередь выполнения повинностей (воинская служба) и сведение податей к формальному чиншу в знак признания феодальных отношений свидетельствует о том, что перед нами — лен, не приносивший ощутимого материального дохода. Напротив, знатный ленник[44] не был обязан регулярно платить подати своему господину.

Слой этих знатных свободных или, как их еще называют, добропорядочных людей, владевших землей в обмен на службу, сыграл важную роль в дальнейшей истории государства ордена в Пруссии, ибо в XV веке именно они, независимо от правящей верхушки крупных прусских городов, восстали против ордена и заключили союз против него с королем Польским. Поэтому следует обратить внимание на их собственность и происхождение.

В 1236 году, через пять лет после вторжения в Пруссию, орден пожаловал 300 гуф Дитриху фон Депенову, выходцу из Нижней Саксонии, который продал свои земли на родине и основал в Пруссии новое владение с замком в центре. Но, хотя были и большие по размеру пожалования (род Штанге получил 1200, а род Хезелихта целых 1440 гуф), в данном случае налицо нечто исключительное. Крупные пожалования характерны для начального этапа истории ордена, и они не были долговечными. Дитрих фон Депенов пал в войне с пруссами, а два других крупных владения раздробились. Зато род Штанге основал в Пруссии собственный город Фрайштадт, но и это столь же нетипично, как и размеры подобных владений.

Чем больше становилось свободных собственников, тем меньше были их владения. В среднем их площадь составляла около 15 гуф. Значит, мы уже не имеем дела со знатными переселенцами. Многие из них, как и рыцари ордена, были выходцами из семей министериалов, а также представителями бюргеров, причем многие — прусского происхождения. Заметим, что среди свободных собственников пруссов было немало, но, разумеется, крупные собственники быстро ассимилировались, а мелкие столетиями ощущали себя пруссами и говорили на родном языке. Но и в данном случае дело с источниками обстоит не лучшим образом (ведь в государстве ордена не взимали плату за язык), хотя случается найти надежные сведения, приводящие к обобщениям.

Так, комтур ордена доносит в 1454 году верховному магистру, что зачитал послание магистра свободным людям своего комтурства, сначала — крупным собственникам, затем — мелким, но в последнем случае текст потребовал перевода. Значит, тогда, по прошествии двух столетий со времени основания государства ордена, мелкие собственники не только продолжали говорить на прусском языке, но и сохраняли свою идентичность.

Итак, крупные собственники из числа пруссов в отличие от простых крестьян могли повысить свой статус, но в таком случае условия существования крупного собственника прусского происхождения оставались теми же, что и до вторжения ордена: они и ранее занимали высокое положение в обществе и тогда были крупными землевладельцами, знатью, если угодно.

Третья группа населения во владениях ордена в Пруссии, наряду с крестьянами и свободными, — горожане. Едва начав наступление на Пруссию, орден заложил первые города: Торн и Кульм. Их бюргерам адресованы древнейшие правовые документы в Пруссии — грамоты, служившие образцом не только другим прусским городам, но и прусскому праву вообще.

Речь идет о так называемой Кульмской грамоте (Kulmer Handfeste) — немецкое Handfeste соответствует латинскому «привилегия» (manu firmata), то есть имеется в виду скрепление правового акта прикосновением рук, что характерно для древнего права.

Сохранившийся текст Кульмской грамоты относится к 1251 году, времени ее обновления, но основные положения восходят к первой Кульмской грамоте 1233 года. Таким образом, он относится к начальному периоду государства ордена в Пруссии. Но так как эта грамота служит образцом почти для всех прусских городов, то мы узнаем и о правовом положении прусских бюргеров в целом.

В данной грамоте, как и в других, речь идет о бюргерах того типа, который встречается в городах, основанных в Восточной Европе, на волне движения на Восток, равно и в новых, и в старых городах империи, которые в то время добились городского права в пику хозяину города. Итак, появляются свободные бюргеры, которые платят лишь скромные подати хозяину города (в Пруссии это орден и епископы) и имеют самоуправление.

Прежде всего орден предоставляет бюргерам право избрания судьи, сохраняя за собой только право на согласие, и делит судебные штрафы между собой и городом. С этого начинается, как обычно в истории города, становление сугубо городских органов управления: ратуша, судебная коллегия и бургомистр. В то же время орден оставляет за собой право патроната над городским приходом и вместе с тем возможность назначать приходского священника. Так же обстояло дело и во многих других прусских городах, очевидно потому, что приходские священники назначались из числа священников ордена, как нередко бывало в дальнейшем. Такова роль хозяина в прусских городах — от остального он отказывался наотрез. Так, орден давал обязательство не приобретать в городе домов. Если же он получал дом в дар (что в таком духовно-рыцарском братстве, как Немецкий орден, случалось не часто), то этот дом должен был служить как и прежде, и на прежнем праве. Значит, орден обязывался не разрушать гомогенную структуру города, чтобы его собственность не стала чем-то чужеродным городу и не испортила его вид. Тем самым орден пытался решить проблему, нередко игравшую немаловажную роль в истории города: проблему собственности так называемой «мертвой руки», то есть собственности монашеских братств в городе. В других записях городского права в Пруссии собственность иных монашеских братств изначально исключалась. Впрочем, в Пруссии их и так было меньше, чем где бы то ни было. Немецкий орден очень редко впускал их, и в Пруссии почти не было монастырей. Напротив, в империи владения Немецкого ордена, будь то городские земли или дома, то и дело вызывали бурные столкновения.

И вновь вопрос происхождения — на этот раз бюргеров. И вновь на него нелегко дать ответ. В первых городах никто не занимался пропиской; не помогает и язык городских жителей, во всяком случае в то время. Немногочисленные источники XIII–XIV веков написаны по-латыни. Впрочем, тогда же появляются документы на немецком языке, но ни одного на прусском. И все же не исключено, что за два-три поколения до появления подобных документов пруссы селились в городах и постепенно ассимилировались. Если доверять языку источников, то пруссы в нижних и средних слоях городского населения едва различимы.

Состояние источников порождает гипотезы, а они — противоречивые ответы, тем более что здесь вновь встает вопрос, вокруг которого кипят современные национально-политические споры.

В немецкой традиции города в сфере движения на Восток принято считать новообразованиями в строгом смысле этого слова и, следовательно, признавать всех их жителей без исключения переселенцами немецкого происхождения и носителями немецкого языка. Похоже, новые города являют образец того, что движение на Восток несло в Европу нечто новое и доселе не веданное. Долгое время считалось, что прежде, до начала движения на Восток, в Восточной Европе городов не было.

Это суждение вызвало возражения (особенно в Польше) по причине как политической, так и методической. Политическая причина ясна. Что касается методики, то это возражение было в основе своей критикой односторонней истории города, ориентированной на городское право, что было характерно для изучения не только восточно-немецких и восточноевропейских городов. При изучении истории имперских городов долгое время тоже преобладал историко-правовой подход; о городах говорилось только тогда, когда имелся в виду их правовой статус, то есть когда бюргеры воспринимались как коммуна, заявлявшая о своих политических правах, что нашло отражение в Кульмской грамоте. Но такая история начинается лишь в XII веке, вследствие чего поселения ремесленников и купцов, возникшие столетиями раньше, городами не признавались. А раз так, то вполне логично считалось, что города в Восточной Европе возникли только благодаря движению на Восток, ибо прежде городов как политических образований не было. Однако, как и в Германии, здесь издревле существовали поселения ремесленников и купцов.

Справедливости ради добавим, что столетие назад это было не так заметно, как ныне. Если письменные источники немногословны об этих поселениях в Германии, то что же сказать о Восточной Европе? Важнейшие данные по истории этих первых городов покоятся в земле. Раскопки городов раннего Средневековья приобрели систематический характер не более полувека тому назад, например, в Хедебю (Шлезвиге), а также в Восточной Европе.

Благодаря раскопкам было выявлено немало центров торговли, прежде всего в Прибалтике: от Хедебю до Советского Союза. Раскопки в Польше показали, что движение на Восток внесло кое- какие изменения в давно существовавшие города, но что его нельзя считать началом истории городов. Впрочем, таково было мнение не всех польских историков, дискуссия которых постоянно порождала противоречивые точки зрения, пока наконец споры не утихли. Почти все польские историки ныне согласны с тем, что движение на Восток действительно принесло в Восточную Европу новый тип города; в свою очередь, немецкие историки перестали проводить резкое разграничение между старыми городами, которые еще не были бюргерскими, и городами в правовом смысле, и полагают, что многие города в Восточной Европе были не только новообразованиями, но и создавались на основе городов ремесленников и торговцев, причем достаточно крупных, что также помогает ответить на вопрос о населении новых городов. Чем значительнее были старые города, тем вероятнее, что жителями новых городов были не только немецкие переселенцы.

Впрочем, Пруссии это касается гораздо меньше, чем соседнего с нею Поморья. Здесь было намного больше крупных городов старого типа, игравших роль не только торговых, но и развитых ремесленных центров. Напротив, в Пруссии известно только два подобных места — Трусо да еще, пожалуй, Вискиаутен в Самбии. Во всяком случае, Трусо был центром торговли, игравшим немаловажную роль. Это место известно из письменных источников, прежде всего из донесения английского купца и путешественника Вульфстана, который в конце IX века проделал путь из Хедебю в Трусо. Однако и по сей день это место не локализовано. Не помогли и раскопки. Ясно одно: оно находилось вблизи основанного впоследствии орденом города Эльбинга, а археологические находки свидетельствуют, что в этом районе в период раннего Средневековья оживленную торговлю с Прибалтикой вели викинги. Прибывали сюда на судах и прусские купцы. Любопытно, что прусских поселений здесь было значительно больше и, следовательно, этот регион был довольно неплохо развит еще до появления ордена.

Впрочем, ко времени начала завоевания Пруссии орденом положение Изменилось. Очевидно, после христианизации соседних Польши и Поморья отношения пруссов с ними ухудшились, а политическая атмосфера отразилась и на торговле. Поэтому кажется невероятным, чтобы основанный в 1237 году город Немецкого ордена Эльбинг, быстро превратившийся в один из крупнейших городов Пруссии, был тесно связан с Трусо, как, например, отстоявший на несколько километров западнее Данциг (Гданьск), основанный на волне движения на Восток (правда, не Немецким орденом), был напрямую связан с древним славянским торговым центром. Но проводить такое различие между Эльбингом и Данцигом не следует, так как в отличие от Эльбинга в Данциге после 1945 года велись серьезные археологические изыскания.

Полагают, что города в Пруссии до вторжения ордена имели форму небольших поселений, «лишки» (Lischken) ремесленников с одним или более трактиров в центре, которые обслуживали время от времени проходивший здесь торг. Но хотя о происхождении этих поселений говорит их название, возникшее задолго до прихода ордена (Lischke восходит к прусскому licis — «стоянка»), все же сомнительно, что мы имеем дело со столь древними поселениями. В новейших работах по данному вопросу выдвигается гипотеза, что «лишки» относятся только к периоду господства ордена над пруссами и служат примером того, как в то время развивались и видоизменялись поселения пруссов.

В конце XIV века в городах появились не просто источники на немецком языке, но документы, доносящие до нас имена бюргеров, правда, только переселенцев, говорящие об их происхождении.

Впрочем, они не слишком проясняют ситуацию, ибо многие бюргеры имели только имя, а этого недостаточно, чтобы понять, был ли его носитель поляком, пруссом или немцем. Не помогают и фамилии, ибо фамилии в позднее Средневековье были скорее прозвищами, и неясно, кто присвоил их поименованным людям, — они сами или другие бюргеры. В 1446 году в списке новых горожан Гамбурга упоминается человек; подлежавший исключению из числа бюргеров, поскольку был славянином. Имя у него вполне немецкое — Ганс, а прозвище еще более немецкое: Свинегель (Swinegel). Если этот бюргер славянского происхождения был исключен немецкими горожанами, вероятно, по причине его неподходящего имени, то так же могли поступить и со многими другими, имевшими прозвища Шварц, Вейс, Гросс или Клейн[45].

Однако были прозвища, ясно говорившие о происхождении их носителя, — например, Доринг (Döring) свидетельствует о том, что обладатель этого имени — выходец из Тюрингии, или что Тюрингия — родина его предков. Таких имен много, но от этого не легче.

Так, в 1365 году в Эльбинге стал бюргером человек по имени Томас Вестефаль Полонус (Thomas Westefal Polonus): Томас из Вестфалии, поляк. Это составное имя можно объяснить тем, что предки этого человека вышли из Вестфалии и осели в каком-то восточно-европейском городе, находившемся в Польском государстве. Когда их потомок Томас пришел в Эльбинг, то там его прозвали Поляком, хотя по этническому происхождению и по языку он был немцем. Это ясно хотя бы из того, что бюргер назван и Вестефаль, и Полонус. Не исключено, что его называли только Вестефаль или только Полонус, игнорируя другие имена типа Гросс, Клейн, Шварц или Вейс. Отсюда следует, что и такие, казалось бы, говорящие имена, как Полеман (Polemann), Полонус или Поле (Pole), не редкие в прусских городах, не проливают свет на происхождение их носителей.

Иное дело, если человек именовался Прусс (Pruss) или Прейссе (Preuße). Если так звали кого-то в Любеке, то он вполне мог быть немцем из государства Немецкого ордена. В собственно Пруссии такие имена принадлежали отпрыскам прусских родов. Они встречаются в прусских городах, хотя и не часто. Известный пример относится к раннему периоду истории Кёнигсберга.

Здесь в 1285 году среди свидетелей в одной грамоте назван член городского совета по имени Хеннико Прутен (Henniko Prutenus), то есть Хеннико Прусс. Это навело на мысль, что орден на раннем этапе своей истории в Пруссии предоставлял бюргерство и пруссам, тогда как в XV веке пруссы обычно бывали его лишены. Однако Хеннико Прутен свидетельствует о быстром процессе ассимиляции. Несомненно, этот человек стал членом городского совета Кёнигсберга, потому что не только принял христианство (это само собой разумеется), но и настолько забыл о своей этнической идентичности, что стал своим для правящей верхушки города.

Итак, мы располагаем письменными свидетельствами, из которых исчезает латынь, то есть городскими документами на немецком языке. Несомненно, в городах орденской Пруссии языком почти всех бюргеров, и особенно городской элиты, был немецкий. Ассимиляция пруссов и поляков проходила, как правило, быстро. На это указывает одно положение, встречающееся почти во всех прусских грамотах о городском праве. Оно гласит, что в компетенцию городского судьи не входят правонарушения, которые совершают пруссы или, в иной формулировке, пруссы, поляки и все ненемцы. Полагали, что в этом пункте речь идет о городском населении, не являвшемся немецким, но это не так. Если учесть все прусские грамоты о городском праве, содержащие этот пункт, то станет ясно, что одни грамоты дают развернутую формулировку, другие — краткую. Более подробные грамоты свидетельствуют о том, что под пруссами, поляками и прочими ненемцами подразумевается не городское, а сельское население, приезжавшее на городской рынок. Грамоты постановляют, что власть городского судьи не распространяется на них даже тогда, когда возникают правовые конфликты на торге. Значит, грамоты служат урегулированию проблемы, не имевшей никакого отношения к особенностям этнической структуры в Пруссии. Ведь если бы какой-то несвободный крестьянин затеял потасовку на городском рынке и за это должен был бы предстать перед городским судьей, то хозяин крестьянина мог счесть, что суд посягает на его права.

И все же эти положения небесполезны. Поскольку в них, как правило, подразумевалось, что пруссы, поляки и другие ненемцы жили не в городе, то ясно, что обычно пруссов и поляков в только что основанных городах не было, во всяком случае, они не были бюргерами.

Не каждый постоянный житель средневекового города являлся полноправным бюргером. Были жители с ограниченными правами, по своему социально-экономическому положению принадлежавшие к низшему слою населения, — например, наемные рабочие и подмастерья. Неясно, насколько многочисленным в прусских городах становится отныне такое население. Однако в любом случае оно состояло далеко не только из немцев. На рубеже XIV–XV веков источники доносят более подробные сведения о низших слоях населения, представители которого не были немцами.

Не в последнюю очередь встречаются они в упомянутых городских постановлениях, отказывающих чужакам, прежде всего пруссам и полякам, в праве на бюргерство. Такие же пункты вошли и в уставы ремесленных гильдий. Ремесленникам надлежит иметь правопослушных родителей, состоящих в законном браке; в гильдию не принимают отпрысков так называемых нечестных людей (палачей или шпильманов)[46] и, наконец, родители должны быть немцами. Известно, что в XV веке такие требования распространяются на все движение на Восток, а также на города, не входившие в эту сферу (например, Гамбург) (см. с. 108–109).

Из этих положений следует, что ранее поляки и пруссы могли беспрепятственно становиться бюргерами или членами гильдий. Но можно предположить и то, что прежде не многие из них пытались стать бюргерами или войти в гильдии, и потому такой запрет не требовался. И то, и другое, скорее всего, ошибочно.

Ведь желание перебраться в город зависело от экономической ситуации, а она во второй половине XIV века стала заметно иной. В середине XIV века, когда долгий период становления и экспансии завершился, многие люди потянулись в города, которые их отвергали, — и не только на пространстве движения на Восток. Впрочем, здесь, а значит, и в Пруссии, типичная проблема нарастающего притока сельского населения в город приобрела этническую окраску.

Вполне допустимо, что в Пруссии до середины XIV века отдельные представители местного населения становились городскими жителями и даже бюргерами. Они быстро ассимилировались и забывали родной язык или же, не ассимилируясь, беспрепятственно поступали в услужение. Ограничения появились только в конце XIV века.

Такое мнение гипотетично, но подобное положение вещей наблюдалось и в других северо-восточных владениях ордена, — чуть более наглядно в Ливонии. Положение здесь было иным, ибо в деревне почти не было немецких крестьян, и в город тянулись в основном эсты и иногда шведы. Городских жителей из местного населения там было гораздо больше, и поэтому ассимиляция не была такой основательной, как в Пруссии, и еще перед Второй мировой войной в городах Латвии и Эстонии проживало этнически разнородное население. В прусских городах положение, очевидно, было иным.

В корне иным было оно в деревне, где жили как немецкие переселенцы, так и пруссы, к которым (например, в Кульмской земле) примешивались поляки. Немцы, пруссы и поляки имели разные права, но границы между этническими группами не были непреодолимыми. Иными многообразные процессы ассимиляции, приведшие к исчезновению прусского народа, и быть не могли.

Как явствует из Кульмской грамоты, изначально не были непреодолимыми и границы между городом и деревней. Ведь в этом документе, который составил фундамент права оседлости в Пруссии, не оговаривается правовое положение бюргеров в узком смысле этого слова.

Скорее Кульмская грамота детально толкует право собственности бюргеров, владевших землей: собственники платили скромные подати, но несли воинские повинности, каждый в зависимости от площади земельного надела. Значит, речь идет в данном случае о праве свободных (см. с. 101–102). Очевидно, орден полагал, что многие свободные достойны жить в городах. И действительно, семьи советников в крупных городах Пруссии нередко владели свободными наделами; разницы между высшими слоями города и деревни в Пруссии почти не было.

Сюда же следует вписать и еще одну фигуру, игравшую важную роль в процессе движения на Восток: локатор (Lokator), так сказать, распорядитель, занимавшийся вопросами расселения, направлявший этот процесс; он вербовал некую группу переселенцев, ссужая им в зависимости от обстоятельств начальный капитал.

Должно быть, локатор имел немалые средства; в этой роли нередко выступали бюргеры и представители высшего слоя землевладельцев. Локатор исполнял свои обязанности не задаром: ему полагались земельные владения, — как правило, согласно грамотам, десятая часть гуфы, или десятая часть деревни. В зависимости от размера деревни это составляло 4–6 гуф, или 2–3 двора, которыми локатор владел на том же праве, что и свободные, то есть выплачивая скромные подати и неся воинские повинности.

Впрочем, получив деревню, локатор становился сельским старостой, то есть наместником землевладельца в деревне, и занимался главным образом судебной деятельностью, что сближало его с крупными землевладельцами.

Границы между городом и деревней не были непреодолимыми не только для представителей высшего слоя и не только для тех, кто оставил земледелие и переселился в город. Не было резкой границы и между мелкими бюргерами и крестьянами. Почти все города, поднявшиеся по ходу движения на Восток, имели крупные земельные владения, и едва ли не каждый бюргер занимался земледелием.

Глава шестая Немецкий орден и Польша в XIV веке

В четвертой главе не говорилось об отношениях между орденом и Польшей, хотя польское княжество Мазовия граничило с государством ордена в Пруссии, а его правитель принимал активное участие в создании орденского государства и в конце концов остался в проигрыше. И все же до начала XIV века серьезных конфликтов между орденом и Польшей не было. Напротив, польские князья и знать участвовали в крестовых походах на пруссов.

Этим то дружеским отношениям, то нейтралитету между поляками и орденом пришел конец, когда в 1308 году рыцари переправились на левый берег Вислы и заняли Восточное (Гданьское) Поморье. Экспансия государства ордена породила его многолетний, можно сказать вековой, конфликт с Польшей, и все же она имеет огромное значение.

Оккупация Гданьского Поморья коренным образом отличалась от завоевания Пруссии. Хотя вопрос, имел ли орден право основать в Пруссии государственную структуру на века или на время миссии, рождает споры, но, так или иначе, рыцари вели войну с язычниками. Но на левом берегу Вислы правил христианами князь-христианин. Воевать с ним не входило в задачу Немецкого ордена. Только если бы поморские князья поддерживали язычников, как это случилось в середине XIII века (ср. с. 72–73), орден имел законное право вести с ними войну. Но об этом в начале XIV века и речи не было. И все же орден не только воевал с Гданьским Поморьем, но в 1308–1309 годах захватил эту землю.

В каком-то смысле нынешняя ситуация ничем не отличалась от ситуации вековой давности. Вновь шла борьба за власть между представителями польской династии, и вновь в эту борьбу волей-неволей включились и их соседи. Политическую активность проявлял теперь не только орден, но и граничащая с Поморьем на юге Великая Польша и его западный сосед — Бранденбургская Марка. Итак, все три соседа Поморья были сильнее него, а один, Великая Польша, или собственно Польша, тоже мог заявить о своих правах на него.

Это объясняется тем, что в конце X века; вскоре после образования Польского государства, Западное и Восточное Поморье вошли в сферу его интересов. Польские князья пытались подчинить себе обе земли и проводить там миссию. И здесь христианизация и господство были неразрывно связаны, но в начале XI века политика Польши потерпела крах: население Поморья осталось языческим, сохранив политическую независимость.

Только в начале XII века королю Польскому Болеславу III[47] удалось захватить Западное и Восточное Поморье. Тогда же они были христианизированы. Вскоре после этого в Западном Поморье было основано епископство: Влоцлавек (Леслау) на Висле. Это епископство, как и прочие польские епископства, было подчинено архиепископству Гнезненскому. В 1309 году Гданьское Поморье было занято Немецким орденом, но сохранило свою связь с Влоцлавеком и с Гнезно. Уже те полвека, на протяжении которых Восточное Поморье принадлежало государству Немецкого ордена, свидетельствуют, что Церковь имела политическое значение, сохраняя память о том, что некогда эта земля, пусть и недолго, принадлежала Польше.

После смерти Болеслава III в 1138 году Польское государство распалось на княжества, и удельным князьям не удалось удержать власть над Западным и Восточным Поморьем. В обеих землях возникли свои династии.

Сначала независимость от Польши обрели князья Западного Поморья. В 1181 году князь Богислав I стал ленником императора Фридриха Барбароссы. Ленниками оставались и его потомки; так, в 1181 году Поморье вошло в состав империи. Это было тем проще, что Церковь Западного Поморья не была связана с Польшей. Епископство Воллин (позднее Каммин) не подчинялось ни архиепископу Гнезненскому, ни кому другому. Оно было независимым.

В Восточном Поморье все было иначе, чем в Западном, в том числе и политическое развитие. Династия Самборидов вскоре признала власть над собой польских правителей. Но уже в 1227 году они обрели независимость, величаясь с тех пор герцогами (Dux).

После смерти герцога Святополка в 1266 году разгорелась борьба за власть между его братьями, Самбором II и Ратибором, и сыновьями, Мествином II и Варциславом И. В борьбе против Варцислава Мествин заручился поддержкой маркграфа Бранденбургского. В 1269 году он стал ленником маркграфа, как некогда герцог Поморский, подчинившийся Фридриху Барбароссе. Правда, в последнем случае ленные отношения не были столь продолжительными.

Маркграфы пришли на помощь Мествину, но после смерти его брата они остались в Данциге, и тогда Мествин вступил в союз с князем Великопольским Болеславом и выступил против своего сюзерена. Вдвоем они захватили Данциг. Но ленные отношения сохранились, а вместе с ними и возможность того, что Поморье, за исключением находившегося под властью Самбора II Диршау, вновь отойдет к маркграфам Бранденбургским, если Мествин умрет, не оставив наследника. Самбор, как до него Ратибор, вступил в союз с орденом. Оба уступили ему принадлежавшие им части Восточного Поморья. Мествин же в 1282 году даровал свою территорию князю Великопольскому Пшемыслу II, чтобы родные владения не достались маркграфам Бранденбургским. Князь Великопольский в 1295 году стал королем Польским и предпринял попытку нового объединения Польши, но через несколько месяцев был убит, возможно, при участии маркграфов Бранденбургских. Наследника он не оставил, и началась многолетняя борьба за наследство и за Польскую Корону, в которой участвовали не только польские удельные князья, но и король Чешский Венцеслав II. Он посадил в Данциге городского главу по имени Свенца, причем с согласия Немецкого ордена. Род Свенцы уже задолго до того весьма возвысился в Восточном Поморье.

Но Венцеславу не удалось утвердиться в Польше. Зато это сделал один из польских удельных князей Владислав Локетек. В 1320 году он был коронован как король Польский, и ему посчастливилось привлечь на свою сторону немало представителей поморкой знати. Впрочем, ему не удалось лишить власти потомков Свенцы. Они обратились за помощью к маркграфу Бранденбургскому, который по договору о лене с Мествином имел право на Восточное Поморье. В 1308 году в страну вторглось бранденбургское войско и захватило город Данциг, но польский гарнизон данцигской крепости продолжал оказывать сопротивление.

Гарнизон обратился за помощью к Немецкому ордену, и тот, по-видимому, не заставил себя ждать, вынудив маркграфа отступить. Но тут завязался бой между союзниками. Войско ордена оказалось сильнее польского гарнизона, и последний отступил. Вскоре капитулировал и город. Одни представители поморской знати, с оружием в руках оборонявшие Данциг, пали, других казнили после капитуляции. Данциг был почти полностью разрушен, возможно, по настоянию его ближайшего соперника, прусского города Эльбинга. В считаные недели орден овладел Восточным Поморьем, довершив его завоевание в 1309 году.

Орден попытался юридически закрепить свой военный успех. Он выкупил право на Восточное Поморье у маркграфа Бранденбургского, но с королем Польским это не прошло. Владислав и его преемник не допустили господства ордена над Поморьем.

Итак, орден обошел своих противников и соперников. В 1955 году верховный магистр ордена Мариан Тумлер писал: «Терпеливое выжидание и молниеносный захват Восточного Поморья были политическим шедевром, но едва ли это приличествовало духовно-рыцарскому ордену».

Таких оговорок в позитивной оценке этого события в немецкой исторической науке больше нет. Так, в 1932 году X. Крольман писал: «Только теперь (то есть после захвата Восточного Поморья. — X. Б.) была достигнута подлинная цель орденской политики — основание автономного, полагавшегося только на себя государства». Здесь идет речь исключительно об интересах государства, получивших геополитическое обоснование. Крольман пишет: «Итак, орден стал единственным хозяином Восточного Поморья и одновременно нижнего течения Вислы с портовым городом Данцигом, что открывало ему прямой выход в Балтийское море. Ведь другие портовые города, Эльбинг и Кёнигсберг, были отделены от моря заливом. Не менее важно было и то, что теперь владения ордена примкнули к империи».

Такая историческая оценка вполне типична для начала 20-го столетия, для позиции, которая решительно порывала с историей власти и династий, надеясь найти подлинно исторические факторы в политической географии, в том пространстве, которым народы владели или за которое боролись и завоевывали, если обладали военно-политической силой или превосходящим культурным или биологическим потенциалом.

Ныне нетрудно заметить, что в данном случае вовсе не были открыты вневременные факторы истории, что и здесь время определяет позицию. Кроме того, можно обойтись и без геополитических моментов Крольмана.

Правда, путь кораблей, направлявшихся в Эльбинг и Кёнигсберг, был длиннее, зато безопаснее. В Вислинском заливе, куда они заходили, не было ни зловещих штормов, ни пиратов: побережье принадлежало ордену. Вслед за Данцигом Эльбинг и Кёнигсберг превратились в крупнейшие города и порты Пруссии.

Владения ордена примкнули к империи, но это было не столь важно, как казалось Крольману в период Веймарской республики[48]и борьбы с созданным в Версале коридором[49]. В средние века географические границы выглядели иначе, чем после 1918 года. Крестоносцы, шедшие в Пруссию, и посланцы ордена, которым приходилось следовать обходными путями, и не думали, что в империи они в большей безопасности, чем в Польше или в Поморье. Безопасность или угроза зависели от разных обстоятельств — враги и внезапные нападения подстерегали везде. Сюда относится и важнейший путь, связывавший государство ордена с Западом и Югом, минуя Поморье. Таких путей было два: один шел через Поморье и Новую Марку, другой, главный, пролегал через Торн на юг, по Польше и далее в Чехию, а оттуда — в Южную Германию, Австрию и Италию.

Таким образом, нельзя утверждать, что орден был вынужден завоевать Восточное Поморье под давлением обстоятельств, — точно так же вовсе не обязательно оно должно было принадлежать Польше. Впрочем, польская историческая традиция допускает подобную точку зрения. В 1973 году М. Бискуп выразил ее на польско-немецком коллоквиуме, посвященном школьным учебникам. Во-первых, говорил он, при захвате Данциг орден вел себя вероломно и учинил побоище. Во-вторых, подкреплял он свое утверждение, Польша имела «незыблемое право» на Поморье, особенно на устье Вислы, и, в-третьих, почти вся поморская знать была за короля Польского, и Поморье роднили с центральными районами Польши «один и тот же язык и обычаи».

В каком-то смысле эти аргументы являются зеркальным отражением традиционных немецких оценок. Ведь и в них присутствует геополитическая аргументация: если устье Вислы необходимо для Польши, то, с немецкой точки зрения, оно так же необходимо для государства Немецкого ордена. И даже утверждение о близости населения Поморья с поляками имеет немецкий аналог. Крольман писал: «Немецкие монастыри, немецкое сельское и городское население проложили путь немецкому племенному господству». Пусть что-то выражено нескладно (Немецкий орден ведь не племя), но смысл ясен: отныне Поморье в процессе колонизации подверглось германизации, за которой последовало немецкое господство, несмотря на «один и тот же язык и обычаи», согласно польской оценке, хозяев и подданных.

Конечно, такая аргументация доносит уровень знаний того времени о языке и обычаях, но, судя по состоянию источников, нетрудно догадаться, что полными они не были. Однако историки всеми силами к тому стремятся. Современные национально-политические споры уже не грешат односторонними взглядами, скажем, на движение на Восток. Но и здесь проблемы исторического прошлого то и дело служат актуальным политическим нуждам.

Во избежание подобных толкований следует решиться на нечто как будто простое, но на самом деле сложное: постараться абстрагироваться от последующих событий и реконструировать ситуацию прошлого. И тогда станет ясно, что незыблемое право Польши на Восточное Поморье весьма сомнительно. Ведь лишь дальнейшие события говорят о том, что Польша не была навсегда отрезана от Поморья после его захвата орденом и что в конце концов ей удалось отвоевать эту землю, а значит, впоследствии, когда Польша утратила политическую мощь и была раздроблена, возникло политическое мнение, что все те районы, которые на рубеже XI века и вновь в XII веке входили в сферу владений короля Польского, должны были навсегда стать польскими: так завоевания раннего Средневековья создавали своего рода вневременное право. Такова политическая идея Польши Пястов, отвечающая нынешнему состоянию польских границ. Впрочем, в новейшей польской истории присутствует не только эта историко-политическая идеология, но и конкурирующее с ней представление о Польше Ягеллонов, то есть о Польше, возникшей благодаря Польско-литовской унии 1386 года (см. с. 140)[50]. Это представление совершенно не соответствует тому, как выглядит Польша в ее нынешних границах.

Итак, с одной стороны, бытует мнение, что Польша обладает незыблемым правом на Восточное Поморье, с другой — мнение, высказанное Крольманом, что орден не просто захватил Поморье, но имел на то право, поскольку маркграф Бранденбургский был законным владельцем Поморья, а орден выкупил у него эти владения. По содержанию эти мнения взаимоисключающие, но структурно схожие. Ведь их сторонники выхватывают из противоречивых правовых положений исследуемого периода какое-то одно и выдают его за единственно верное. Выходит, что историк призван решать, кто прав, а кто виноват (как будто он — судья), а не анализировать события прошлого и объяснять их неповторимость.

В нашем случае анализ привел бы к банальному выводу: правовые притязания и военная мощь. Правовые притязания оспаривают друг друга: на Восточное Поморье имеют право и маркграф Бранденбургский, и поляки. Вопрос, чьи права более законны, был бы наивным и, во всяком случае, не предполагал бы однозначного ответа. Были ли права ленной зависимости Мествина от маркграфа Бранденбургского законное прав его держания от князя Великопольского? Этот вопрос обсуждали юристы уже в XIV веке, но безрезультатно. Самый ход их дискуссий направлялся заинтересованными сторонами, и в конце концов возобладал орден. Он мог проигнорировать приговор, даже не разделяя власть и право. Во всяком случае, историку не стоило бы по прошествии веков вновь включаться в этот процесс.

Чтобы укрепить свое положение, герцог Поморский попытался сделать вид, что покоряется своему могущественному соседу, хотя на деле они были настроены друг против друга. Для этого он использовал разные правовые приемы: ленную зависимость и пожалование. Ныне тому, кому захотелось бы уяснить, какой из приемов был решающим, пришлось бы выступить адвокатом той или иной стороны. Историк должен был бы, скорее, разъяснить, что существуют открытые политические ситуации, не скрывая, что история не всегда есть процесс, развивающийся по правовым нормам, и не замалчивая того, что в нем играет роль и власть. Наконец, в 1309 году орден одержал победу.

Однако победа была недолгой. Орден владел Восточным Поморьем всего 150 лет. В 1466 году, по Второму Торуньскому миру, он его утратил, но не потому, что полвека тому назад пошел против закона, а потому, что таков был приговор всемирной истории. Путь от завоевания Поморья до распада государства ордена в 1525 году не был ровным и гладким. Было бы неверно думать, что более двух столетий единственной политической задачей Польши являлось отвоевание Поморья и ликвидация государства ордена. Впрочем, эта задача то и дело всплывала, в зависимости от ситуации в Польше или в ордене.

В связи с этим не последнюю роль играло то, что одновременно с борьбой за Поморье орден был втянут и в другие конфликты, прежде всего в борьбу, которую вели с ним архиепископ Рижский и город Рига.

Последнему конфликту предшествовала долгая история; он возник в те годы, когда в Ливонии утвердился Орден меченосцев. Это был в известной степени классический конфликт между епископом и духовно-рыцарским орденом: так случалось еще в Святой Земле. Победителем в Ливонии не вышел никто — ни епископ, ни орден. Власть над Ливонией поделили, и Немецкий орден стал преемником Ордена меченосцев; его власть в Ливонии была иного характера, чем в Пруссии, где епископы не имели политической самостоятельности (см. с. 150). Поэтому неудивительно, что орден пытался и в Ливонии по возможности воссоздать прусские властные структуры, то и дело вступая в яростное противоборство с архиепископом Рижским. Архиепископ Фридрих почти все время своего правления (1304–1341 гг.) провел в изгнании, при Папской курии, находившейся тогда в Авиньоне.

В то время, как орден вел борьбу за Поморье, архиепископ подал на него жалобу. В 1311 году в Ливонию прибыл известный; церковный деятель, итальянец Франческо де Мольяно с поручением выслушать свидетельства по жалобам на Немецкий орден. При нем был список из 230 жалоб. Предметом некоторых из них, например 25-й, было завоевание Поморья.

До сведения Папы доводилось, что братья ордена вероломно напали на землю князя Краковского и Сандомирского, то есть короля Польского, а в Гданьске убили более 10 000 человек, в том числе и грудных младенцев, которых щадили даже враги веры — язычники.

Впрочем, эта жалоба не усугубила положения ордена, но дала ясно понять, какая вполне реальная опасность подстерегает его, ибо в те годы был упразднен Орден тамплиеров, по образу и подобию которого был некогда создан Немецкий орден. Когда в 1291 году пал последний оплот крестоносцев в Святой Земле, политической целью французского двора стал захват бывших владений упраздненного духовно-рыцарского ордена в Европе. Король Французский порывался объединить все духовно-рыцарские ордены под своим началом, но безуспешно. Зато под его давлением Папа упразднил Орден тамплиеров, рыцари которого во Франции были объявлены еретиками, подвергнуты пыткам и многие сожжены как вероотступники; сам орден был упразднен 3 апреля 1312 года.

Известно, что Немецкий орден в то время не был упразднен, хотя, судя по источникам, такие планы строились, но с позиций той эпохи все виделось иначе. Когда папский судья прибыл в Ливонию, со времени инквизиционного процесса над французскими тамплиерами минуло четыре года. Подобная судьба могла постичь и Немецкий орден.

Однако у Пруссии и Ливонии было то преимущество, что рядом не было ни Папы, ни какого бы то ни было (и это главное) властного, подобного королю Французскому светского князя. В то время духовно-рыцарский орден в Пруссии чувствовал себя в большей безопасности, чем в Италии или во Франции. Не исключено, что именно поэтому верховный магистр перенес тогда место своей резиденции в Пруссию. После падения Акры он сначала пребывал в Венеции. В 1309 году орден стал управляться из Мариенбурга.

Только тогда Пруссия стала подлинным центром ордена. По прошествии веков процесс кажется вполне логичным: от Золотой буллы из Римини до Мариенбурга — так его нередко представляет. Но с точки зрения современников все выглядело иначе. Перенос резиденции верховного магистра в Пруссию сопровождался серьезным кризисом. Незадолго до того в орденский устав было включено положение, запрещавшее верховному магистру самовольно менять место своей резиденции. Внутри ордена возникли разногласия. Избранный в 1311 году верховный магистр Карл Трирский вскоре вынужден был сложить свои полномочия. Он вернулся на родину и там вновь вступил в должность верховного магистра, до самой смерти (1324 г.) управляя орденом не из Мариенбурга, а из Трира. Новая резиденция верховных магистров не стала в то время центром ордена.

Впрочем, ни новая резиденция, ни далекий Мариенбург не гарантировали свободы от папских притязаний. Туда добрался папский судья, а вместе с ним и папское отлучение. Франческо де Мольяно немедленно отлучил верховного магистра и братьев Пруссии и Ливонии от Церкви.

С другой стороны, вопрос о численности папского батальона, сформулированный одним известным политиком XX века, мог быть поставлен уже в то время. Папское отлучение едва ли было бы возможно, если бы Папа не мог настоять на нем и если бы не было заинтересованного в том властного князя, который предоставил бы Папе необходимое силовое средство. Мог ли орден проигнорировать Папу и его судью? Разумеется, нет, ибо существовал и король Польский, и его интересы вполне могли совпасть с интересами Папства. Когда вышеупомянутый процесс благодаря поездке верховного магистра Карла Трирского в Авиньон завершился в пользу ордена, король Польский обратился к Папе с жалобой на него. Общность интересов короля и Папской курии объяснялась тем, что население Польши платило Папе особую подать — пфенниг святого Петра[51]. Когда король Польский пожаловался Папе на то, что орден отнял у него Поморье, то встал вопрос, будет ли спорный район продолжать платить пфенниг святого Петра.

Решение во втором судебном процессе было вынесено в пользу Польши. Впрочем, отвечающие за это папские судьи являлись все без исключения высокопоставленными духовными лицами и поляками; орден имел все основания апеллировать к Папе о пересмотре этого решения. Последний промолчал, и все осталось по-прежнему.

Дело было опять возбуждено в связи с новой жалобой польской стороны. Два папских судьи, оба французы, в 1339 году вынесли приговор, согласно которому у ордена отобрали не только Поморье, но и земли, которые он к тому времени завоевал. Между орденом и Польшей возник военный конфликт. К Польше должны были отойти не только завоеванные районы и Восточное Поморье, но и Кульмская земля. Кроме того, орден должен был выплатить и репарацию.

Пусть даже решение не было проведено в жизнь, оно представляет интерес. Ведь если король Польский претендовал на Кульмскую землю, некогда пожалованную Конрадом Мазовецким (см. с. 72–73), это свидетельствует о его притязаниях на государство Немецкого ордена.

Пока что орден был достаточно крепок и мог проигнорировать такое решение, ибо истинное решение о том, кому принадлежит Поморье, выносил ныне не судья, — оно вытекало из соотношения сил, в расстановке которых решающую роль играли не Польша и Немецкий орден, а соседние государства, прежде всего Чехия. Кроме того, оно зависело от отношений германского короля с Папой.

В конце концов король Польский и орден объединились. В Папской курии было достигнуто согласие, а король Польский проявил еще больший интерес к экспансии на Восток. В 1343 году был заключен Калишский мир. Орден отказался от завоеваний последних лет, а король Польский — не только от Кульмской земли, но и от Поморья. Следующие шестьдесят лет Польша и Немецкий орден жили в мире.

Глава седьмая Крестовые походы Немецкого ордена на Литву

В ближайшие столетия орден проявил особую активность в двух сферах. Во-первых, он сражался с литвинами; во-вторых, расширял свои прусские владения на запад, покупая земли и получая их в залог.

Последнее в данном случае не так интересно, поскольку, будучи следствием материальных возможностей ордена, является продолжением политики, направленной исключительно на создание государства и обеспечение его безопасности. Несомненно, итогом этой политики стало завоевание Восточного Поморья, но зарождалась она еще в Святой Земле, ничем не отличаясь от политики других духовно-рыцарских орденов.

Воюя с литвинами, орден выполнял то, для чего и пришел в этот регион: сражался с язычниками. Однако XIII век, когда приходилось подавлять восстания пруссов, минул, и ныне действия ордена были безуспешны, хотя в XIV веке он пускал в ход все свои военно-политические силы и сражался уже не в одиночку. С каждым годом все больше знати и князей из Германии и стран Западной и Южной Европы прибывали в Пруссию, чтобы участвовать в походах на Литву. Литовские «рейзы» (Reise тогда означало «борьба, бой») стали в XIV веке неотъемлемой частью жизни рыцарства и знати. Таким образом, литовские войны Немецкого ордена — это и глава из истории рыцарства позднего Средневековья, и часть политической истории Северо-Восточной Европы того времени.

В середине XIII века литовский князь Миндовг выступил против враждующих князей и добился политического объединения Литвы, — так за семь столетий до него объединил франков Хлодвиг[52].

Создание столь крупной политической структуры было не под силу ни пруссам, ни куршам, ни лэттам, ни эстам, и поэтому ордену не составляло труда справиться с ними. Напротив, Литва, можно сказать, в последний момент достигла такого могущества, что смогла оказать отпор ордену.

Политические изменения в Литве не происходили сами по себе. Миндовг вступил в более тесный контакт с орденом. Он попытался использовать его мощь в своей борьбе за власть в Литве и поставил условием крещение — свое и литвинов. В 1253 году он крестился. За это ордену было обещано владычество над всей Литвой (если соответствующие грамоты (что сомнительно) подлинны), а также над Жемайтией — той частью Литвы, что лежит между Ливонией и Пруссией.

Но орден не получил этой земли ни тогда, ни в ближайшие полвека, хотя всячески этого добивался. Миндовг был не так могуч, чтобы осуществить дарение, а ордену не удалось заполучить Жемайтию даже с помощью военной силы. Миндовг расторг свой союз с орденом, но и это его не спасло. В 1263 году он пал жертвой своих литовских соперников. На ближайшие полвека единое Литовское государство прекратило свое существование.

В 1293 году к власти в Литве пришел другой литовский князь — Витовт. Его брат Гедимин (1316–1341 гг.) превратил Литву в великую державу. Годы его правления совпали с началом свержения татарского ига на Руси; крепло Великое княжество Московское. Однако у Москвы были соперники, и главный из них — Литва. Литовское государство быстро расширялось на юг и на восток. В конце XIV века восточные границы Литвы проходили всего в 200 км от Москвы. На юге его границы почти вплотную подступали к Черному морю. Литва занимала едва ли не всю нынешнюю Украину. Она превратилась в великую державу, занимающую пространство между государством Немецкого ордена, Польшей, Золотой Ордой и древнерусскими княжествами.

Великое княжество Литовское территориально оказалось между двух конфессий. Его соседями были христиане: католики на Западе и православные русские на Востоке. Уже это было нелегко, так как в представлении европейцев православные были схизматиками, вероотступниками и ничем не лучше язычников. Ближайшими к Литве язычниками были татары, да и сама Литва была еще языческим государством. Впрочем, по мере расширения южных границ она превратилась в языческое государство с православными подданными.

Однако христианские подданные, скорее, были бы помехой в христианизации Литвы, если бы она того захотела. Ведь если бы литовские князья решились принять католичество, это осложнило бы их отношения с православными подданными.

Итак, население Литовского государства было конфессионально разнородным, что вскоре распространилось и на членов правящей династии. Почти все они были язычниками, но кое-кто принял православие, а дочь Гедимина, став женой польского князя, перешла в католичество.

Когда вся династия приняла католичество, вести войну с Литвой как с языческой страной не мог уже не только Немецкий орден, но и Польша, хотя и по иной причине. Литва и Польша мешали друг другу расширяться на юг. В 1323 году на Руси пресеклась династия галицко-волынских князей. Их преемником стал племянник последнего правителя, женатый на дочери Гедимина. Когда в 1340 году Гедимина убили, соседи Литвы вступили в яростную борьбу за нее. Против Литвы ополчились Венгрия и Польша. С тылов ей угрожали татары. Если бы король Польский задумал овладеть Галичем, то ему следовало обеспечить себе свободу действий. Поэтому в 1343 году он заключил Калишский мир (ср. с. 123)[53].

Тем самым король Польский обрел не только свободу действий, но и поддержку Папской курии, что придало его войне с Югом статус крестового похода и позволило ему обложить податями польский клир. Впрочем, вскоре король заключил союз с литвинами-язычниками.

Такая ситуация типична для того времени и для данного региона. В конце концов впечатляет, как здесь, на границе трех конфессий, трех религий процветал макиавеллизм[54]. Если бы папские привилегии крестоносцам, проделав долгий путь из Авиньона, наконец достигли польско-литовской границы, то тот, кто ныне пожелал бы сразиться с язычниками и схизматиками, заключить с кем-то из них или с обоими союз, вопреки ожиданию увидел бы, что противником нового союза был христианин. Христианский правитель, который объединялся с язычниками против христианского же противника, навлекал на себя крестовый поход — по крайней мере теоретически. На практике в таком крестовом походе были заинтересованы все.

Литовские князья были в этой игре непревзойденными мастерами. Язычество предоставляло им огромные возможности. Смотря по обстоятельствам, они то были язычниками, то крестились по православному или католическому обряду, принимая то одно, то другое, хотя повторное крещение было Церковью строго запрещено. Впоследствии Витовт (см. с. 142) превзошел в этом всех литовских князей: он крестился в XIV веке пять раз, то по католическому, то по православному обряду, временами возвращаясь к язычеству — в зависимости от ситуации.

При этом Немецкий орден мог оставаться на высоте положения. Обретя господство в процессе войны с язычниками и с помощью крестовых походов, он накопил богатый опыт. Правда, иногда эти же методы оборачивались против него самого. Например, король Польский пригласил его в 1355 году участвовать в походе на язычников в его же зоне экспансии, а затем обвинил его перед Папой Иннокентием VI в отказе вести войну с язычниками. Однако в случае согласия орден оказал бы помощь своему противнику. Но не это послужило причиной его отказа. Ведь в таком случае можно было бы подумать, что орден считал свое государство в Пруссии государством среди государств, но, конечно, это было не так. Просто ему хотелось самому вести крестовый поход против язычников, используя его для расширения своих владений.

Через несколько лет положение ордена еще больше осложнилось. Летом 1358 года один из великих князей Литовских через посла сообщил императору Карлу IV, что хочет креститься, разумеется, по католическому обряду и в присутствии самого императора. Таким образом, получалось, что не Немецкий орден, а император убедил его принять христианство.

Ситуация становилась для ордена все более угрожающей, и не только потому, что христианизация Литвы устраняла необходимость войны с язычниками. Расширять свои владения за счет Литвы стало невозможно, но большая опасность заключалась в том, что теперь могли сказать, что Немецкий орден в Пруссии вообще не нужен. Его могли заставить отправиться воевать туда, где еще были язычники.

Это была не просто угроза экстраполяции. Насколько можно уяснить из этих, впрочем, весьма запутанных и весьма ненадежных сведений, князь Литовский не только предвидел эти последствия, но и вел к ним. Во-первых, одним из условий своего крещения он ставил передачу ему части государства ордена, а во-вторых, — перевод ордена на границу с язычниками, на границу Монгольской империи.

Впрочем, до этого император не дошел. Политическая сделка не состоялась. И все же стоит отметить, что Карл IV со свитой отправился во Вроцлав (Бреслау) и там ожидал литвинов. Император, который, как король Чешский, занимал место, благодаря которому почти столетие состоял в тесной связи с орденом, все же был готов вступить в сговор с литвинами против ордена. Между прочим, незадолго до того он вступил в такой союз с королем Польским.

В немецкой историографии о Немецком ордене, даже в новейшей, нередко его положение и положение его государства описывается так, что создается впечатление, будто обе власти средневекового мира неизменно были на его стороне, словно он олицетворял собой единство средневекового Запада. В XIII веке об этом не могло быть и речи, как, впрочем, и ныне. И все же: то, что чешский и германский король из династии Люксембургов повел политику против ордена, было чем-то новым. Это создавало новую угрозу для ордена, опасность, которая через 30–50 лет стала реальной.

Пока последствия не заявляли о себе, пока между орденом и Литвой существовала все та же многовековая военно-политическая реальность: постоянные войны с литвинами, походы с целью грабежа и разорения с немецкой стороны и ответные походы литвинов — с другой, нередко даже в Пруссию. В XIII веке войны велись так, как их описали Генрих Латвийский и Петр из Дусбурга. Но подобные сообщения сохранились и от XIV века. В них тоже говорится о том, как контингенты ордена вторгались в землю язычников, пытаясь ослабить противника, уничтожая крепких мужчин, уводя остальных в плен и грабя.

В книгах по истории войны в средние века, изданных на рубеже XIX–XX веков, войны редко предстают в подобном виде. Авторов, описывавших войны прошлого, интересовали прежде всего битвы, а не ход войны, не позволявший провести анализ стратегии и свидетельствовавший только о том, что урожай был сожжен, скот угнан, дома разрушены, а люди убиты.

О том, насколько в то время отсутствовал интерес к ходу войны, свидетельствует «История военного искусства» Г. Дельбрюка, где этот вопрос вообще не ставится. Ведь в то время в Европе благодушно считали войну делом противоборствующих сторон, а не всего населения, в котором различали воюющих и невоюющих, военных и гражданских. Между тем мы сделали шаг вперед или, если угодно, назад. Нам известна тотальная война, которая затрагивает гражданское население наравне с военным, а порой даже больше, и потому нам известен тот тип войны, который орден и его гости вели с литвинами.

Ежегодно в Пруссию прибывали гости Немецкого ордена — правители и знать из Германии, Западной и Южной Европы. Дальние путешествия стоили огромных денег, на пути подстерегали опасности, и угроза исходила не только от литвинов, но и от христиан, по чьим владениям проезжали гости ордена. Некоторые из этих рыцарей, еще не дойдя до Пруссии, попадали в плен к польским или поморским князьям, которые требовали за них выкуп.

Но большинство все-таки добирались до места и принимали участие в войнах с литвинами. Если находились воины, еще не посвященные в рыцари, то по окончании похода совершался ритуал посвящения, обязательный для каждого уважающего себя аристократа. Его цена повышалась, если он совершался в одном из классических мест истории рыцарства: в Иерусалиме, во время паломничества или же в Ливонии. Возникли и другие рыцарские ритуалы, например, стол почета — праздничное пиршество, которое устраивали в Мариенбурге после походов.

Нередко на вопрос, отчего же европейская знать шла на эти тяготы и расходы, отвечают так: во-первых, здесь собиралась элита, здесь европейское рыцарство выступало на защиту Западной Европы; во-вторых, здесь можно было проявить себя в турнирах и в войне с язычниками.

Но лучше не слушать эти ответы, а пристальнее всмотреться в происходящее. Разумеется, путешествие в Пруссию и война с литвинами в XIV веке были до некоторой степени стандартными испытаниями для рыцаря. Об этом писал Освальд фон Волькенштейн, один из многих представителей тирольской знати, посвятивший свою жизнь служению правителю и объездивший весь мир. Но, с другой стороны, Освальд фон Волькенштейн — незаурядная личность: он был, бесспорно, величайшим немецким поэтом своего столетия. Положением и славой он обязан одному феномену, который небезынтересен и для историков: почти во всех стихотворениях он гораздо откровеннее многих современных ему авторов поведал о себе и о своей жизни; отсюда — субъективный взгляд на жизнь знати, к тому же в поэтической форме.

Одно стихотворение Освальд посвятил своим странствиям по свету. Во время путешествия он якобы говорил на десяти языках и состоял на службе у королей — Рупрехта[55] и Сигизмунда[56]. Он начинает с перечисления земель, по которым пролегал его путь:

В Пруссию, Литву, Татарию, заморскую Турцию, во Францию, Ломбардию, Испанию вместе с двумя королями влекла меня любовь к моим собственным деньгам[57].

В первой строке названы страны, где идет война с язычниками и где обязан побывать средневековый рыцарь: Пруссия, Литва, Татария и Святая Земля. Наряду с перечнем мест, которые должны были посетить благочестивые паломники (Рим, Иерусалим, Сантьяго, Ахен), имелся и другой — для рыцарей.

Посещение этих мест было в XIV веке рыцарской нормой. Уважающему себя рыцарю следовало хотя бы раз совершить такое путешествие, а иные проделывали это неоднократно, особенно те, которые подавали пример другим или, выражаясь современным языком, диктовали моду.

Таков король Чешский Ян Люксембургский, отец Карла IV. Его династия с давних времен была тесно связана с Немецким орденом. Уже его предки ходили в крестовые походы в Пруссию, в том числе — король Отакар, в честь которого в середине XIII века был назван прусский город Кёнигсберг.

Король Ян трижды участвовал в «рейзах» на Литву, последний раз зимой 1344/45 года вместе с сыном, будущим императором Карлом IV. Современные историки недолюбливали короля Яна, так как он совсем не походил на ответственного правителя Нового времени. Таково же отношение к нему и некоторых современников, например, его сына, которому пришлось немало потрудиться, чтобы вновь собрать то, что отец щедрой рукой раздавал в держание и собственность. Но для большинства знатных современников король являл собой положительный пример, тип рыцаря, который неустанно странствовал в поисках приключений и, наконец, погиб, как герой. Король Ян, уже ослепший, в начале Столетней войны выступил со своим войском на помощь королю Французскому Филиппу VI. В 1346 году он пал в сражении при Креси, форма ведения которого отличалась от преобладавшей упомянутой формы ведения войн в средние века; это действительно было сражение, имевшее эпохальное значение. В нем англичане одержали победу над численно превосходившим их французским войском, при этом не сражаясь врукопашную, а окружив французов и осыпав их дождем стрел. «Цвет французского рыцарства», по выражению английского короля-победителя, был наголову разбит. Это была одна из тех битв, которые знаменовали конец рыцарства в его классической форме, и король Ян, трижды ходивший в Пруссию, был представителем этого рыцарства и погиб.

Но дело не только в этом. Ведь то, что, с одной стороны, выглядит как действительность, облеченная в стихи, имеет реальную сторону, и участие короля и его сына в сражении при Креси связано с династической борьбой за политическое превосходство в Германии. Политика в Европе XIV века была масштабной — события на Западе и на Востоке Европы, например экспансия Польши на юго-восток, были взаимосвязаны.

Уже по этой причине неверно по инерции классифицировать литовские походы ордена и его гостей то как рыцарский спорт, то как настоящую войну с этической и политической подоплекой. Как будто из такого события, в котором участвует множество людей и которое повторяется год за годом, можно исключить спорт или политику, жажду приключений и религиозные или политические мотивы. Стоит только проанализировать хотя бы один литовский поход, чтобы понять это, — например, упомянутый зимний поход 1344/45 года.

Во многих отношениях этот поход необычен и тем не менее типичен. Типичным было прежде всего участие выдающихся политических деятелей, пусть даже на этот раз гораздо более выдающихся, чем обычно. В нем участвовали король Чешский Ян с сыном Карлом, будущим императором, король Венгерский, граф Голландский, герцог Бурбонский, бургграф Нюрнбергский, граф Шварцбургский, граф Гольштейнский и многие другие. Об этом походе известно особенно много, поскольку он не удался, — именно поэтому о нем говорят хронисты. Подвела погода: зима была слишком теплой, и потому выступить в поход было невозможно — из-за болотистой почвы.

Наконец, 10 февраля отправились в путь, но через четыре дня войско вернули в Кёнигсберг. Оставшийся в городе верховный магистр опасался контрудара литвинов. Войско рыцарей ордена и его гостей вернулось, а литвины вторглись в беззащитную Ливонию, поскольку магистр Ливонского ордена повел рыцарей в поход на остров Эзель.

Гости ордена не только потерпели поражение в Ливонии, но им было отказано и в том рыцарском приключении, ради которого они пришли в Пруссию, ибо выступить в новый поход на Литву помешала погода. Уже 26 февраля граф Вильгельм Голландский отбыл на родину.

Мы имеем такие точные сведения, потому что в данном, редком, случае сохранились счета, из которых явствует, что могло понадобиться столь именитому крестоносцу, — например, мази и пластыри, купленные накануне выступления 10 февраля, и, как оказалось, совершенно напрасно. В конце февраля, перед отъездом, граф рассчитался за ларчик, в котором хранил, пребывая в Кёнигсберге, свои драгоценности, — то есть арендовал своего рода сейф.

Из счетов можно узнать и то, как некоторые высокопоставленные крестоносцы проводили время в ожидании морозов. Они играли в кости, то есть занимались тем, что запрещала Церковь и что, следовательно, никак не подобало крестоносцам, особенно если ставки были очень высоки. Под конец граф Голландский Вильгельм выиграл у короля Венгерского крупную сумму — 600 гульденов. Вполне понятно, почему другой крестоносец, будущий император Карл IV, это запомнил. Впоследствии в своей автобиографии он поведал об этом азарте и о гневе проигравшего, совсем юного короля Венгерского — обыгравший был намного старше и уже дважды ходил в литовские «рейзы». «О царственный господин, — сказал, если верить Карлу IV, граф Голландский королю Венгерскому, — поразительно, что Вы, властелин, чья земля, как говорят, изобилует золотом, так переживаете и бередите душу из-за такой суммы».

Итак, граф Голландский дает королю урок рыцарской этики, но ведет себя как сноб, ибо 600 гульденов и для государя немало, и граф, по словам Карла IV, продолжал в том же духе, а тем временем выигрыш поделили игроки. Впрочем, легче от этого королю Венгерскому не стало, ибо теперь он навсегда простился со своим золотом и еще больше разгневался, как пишет Карл IV, но не подал виду.

И в конце концов все было напрасно. Надежды разбились о неудавшийся поход. Рыцарей постигло разочарование. Именитые крестоносцы винили верховного магистра в том, что он нарочно испортил им поход. Не только высокие и знатные гости, но и рыцари ордена стали вовсю поносить верховного магистра, и ему пришлось отказаться от своего поста.

Вероятно, кризис этого похода был связан с политическими осложнениями, вызванными участием в нем правителей, политические отношения между которыми были непростыми. Для представителей династии Люксембургов, короля Яна и его сына Карла, главный политический интерес представлял вопрос: кто станет королем в Германии? Коронация Людовика Баварского в 1314 году была спорной, поскольку он занял престол при разделении голосов, и до 1330 года его соперником, а затем сторонником был антикороль. В указанные годы династия Люксембургов долго и тщательно готовила вторую коронацию, или, иными словами, возвращение династии на трон. Предшественником Генриха VII, отца короля Яна, на германском престоле был в 1308–1313 годах Людовик Баварский. В июле 1346 года, через полгода после неудавшегося похода на Литву, Карла IV должны были избрать антикоролем, поскольку Людовик Баварский был еще жив.

Замысел этого избрания, о котором поведал правящий тогда в Авиньоне Папа, осуществился, несомненно, в марте — апреле 1344 года, когда Ян и Карл пребывали в Авиньоне; одновременно Прага, столица Чехии, стала центром архиепископства. Разумеется, в то время о литовском походе говорили и как о демонстрации силы против поляков, как о попытке привлечь короля Венгерского на сторону династии Люксембургов, а также поддержав политику, проводимую Папой, который задумывался о наследнике престола для Неаполитанского королевства. Вопрос о престолонаследнике занимал и брата короля Венгерского Эндре. Не в последнюю очередь в виду перспективы двойного правления Люксембурга хотели привлечь на свою сторону Немецкий орден, до сих пор сохранявший нейтралитет в борьбе за Германскую Корону.

Такие намерения поставили орден в неловкое положение. Ведь его владения раскинулись по всей империи, и в случае двойного правления он не мог позволить себе занять сторону одного из королей без нанесения непоправимого ущерба его владениям на территории противника. Можно предположить, что появление обоих Люксембургов в Пруссии заставило орден задуматься. Как следовало поступить его руководству? В конце концов можно было бы выдворить именитых крестоносцев, но это повлекло бы за собой большие осложнения. Впрочем, позднее, в 1394 году, орден так решительно отказал в приеме отряду английских крестоносцев, что они остались на родине. Причиной послужили столкновения между английскими и шотландскими рыцарями в литовских «рейзах» 1391–1392 годов, жертвой которых в 1391 году пал зять короля Шотландского, а в следующем году английские крестоносцы убили одного знатного прусса и его слугу. Из этого можно вынести представление о спеси английских крестоносцев, особенно самого знатного из них, принца Генриха Дерби, ставшего в 1399 году королем Генрихом IV. Очевидно, руководство ордена сочло, что политические разногласия между крестоносцами разных стран вредят крестовому походу. Поэтому в 1394 году они навсегда исключили англичан из числа участников походов на Литву.

Проделать то же самое с чешским (и, возможно, с будущим германским) королем не удалось. Поэтому зимой 1344/45 года руководство ордена проявляло особое гостеприимство, а это было нелегко еще и потому, что в Пруссию прибыли сторонники противной стороны — Виттельсбахов. Среди них находился и граф Голландский, которому так повезло в игре с королем Венгерским. Он был зятем императора Людовика Баварского.

Раздражение, о котором говорят источники, объяснялось, конечно, не только отчаянием в связи с затянувшимся ожиданием войны и последующей ее отменой, но и тем, что в Кёнигсберге на протяжении долгих недель представителям двух враждебных группировок приходилось сидеть за одним столом.

Ситуация сказалась и на дальнейшем. Еще в ожидании похода император Людовик заключил союз с королем Польским. Последний не позволил, чтобы демонстрация, какой должен был стать, но не стал, литовский поход, нарушила его планы. Он попытался взять в плен обоих представителей династии Люксембургов по пути на родину, чтобы, как вспоминал Карл, отобрать у них все до последнего пфеннига. Люксембургам стало известно об этом плане, и Ян предусмотрительно отправился в обход, а путь Карла пролегал через Моравию, и он не смог миновать Польшу. В Калише он действительно попал в плен, но через несколько дней всеми правдами и неправдами вышел на свободу.

Об этом походе немало говорится в источниках, но имеются сведения и о других крестовых походах ордена на Литву, поскольку они были событиями для большинства их участников; соблюдался рыцарский этикет и рос престиж рыцарей в глазах общественности. Поэтому отдельные именитые крестоносцы заботились о том, чтобы об их участии в прусских походах стало широко известно и чтобы их воспели в рыцарской поэзии.

Впрочем, вышеупомянутый лирик XV века Освальд фон Волькенштейн не может служить примером, ибо не придерживался традиционных форм и тематики. Полной противоположностью ему был герольд Петер Зухенвирт, можно сказать, профессиональный пропагандист рыцарских подвигов. В его задачу входило следить за строгим соблюдением церемонии во время турниров и прочих рыцарских празднеств, объявлять о прибытии гостей, славить их. Он был кем-то вроде заведующего протокольным отделом. В задачу герольда входило и воспевание славы своего заказчика в стихах, написанных на определенный случай. Известно 20 таких стихотворений Петера Зухенвирта, в одном из которых он воспевает прусский поход герцога Альбрехта III Австрийского в 1377 году. Оно посвящено исключительно литовской войне, к тому же с точки зрения живого свидетеля, ибо, естественно, такой могущественный правитель, как герцог Австрийский, включил герольда в сопровождавшую его в Пруссию свиту.

В стихотворении 500 строк. Вначале сообщается, что герцог Альбрехт отправился в Пруссию стяжать рыцарскую славу, а для этого окружил себя весьма почтенной свитой:

Все видели, как ехали верхом пятьдесят достойных, роскошно одетых слуг; они выступили с ним в Пруссию. Среди множества рыцарей было пять гордых и храбрых графов, которые не пожалели бы ни жизни, ни добра ради Бога, чести и рыцарства; в их сердцах жили сострадание и благочестие…

Ну, и так далее. Здесь собрано все, что должно отличать истинного рыцаря, весь арсенал соответствующих представлений и понятий.

Далее поименно названы самые выдающиеся участники похода — поэт выполняет свои обязанности герольда, а затем переходит к событиям, причем то и дело, как положено автору, обращает особое внимание на церемониал и празднества во время пути. Так, мы узнаем кое-что о приеме сиятельных гостей в Торне, первом городе в Пруссии, где на пир были приглашены даже жены и дочери советников города:

Учтиво пригласили женщин; повсюду можно было видеть губки и щечки; на женщинах были украшения из жемчуга, платья с оборками и пряжками; радостно было от этого…

Однако о совсем иных женщинах узнаем мы, когда речь заходит собственно о походе, о войне с язычниками. Сначала Зухенвирт рисует вторжение войска в Литву. Прежде всего зрелищность этого события: впечатляющая картина того, как роскошно одетые правители и рыцари едут по дремучему лесу. На ветру развеваются знамена и:

на головах многих гордых героев были шляпы со страусовыми перьями…

В Жемайтии состоялась первая встреча с врагом:

там играли свадьбу; нагрянули незваные гости! Сплясали они с язычниками так, что шестьдесят их упали замертво; а потом и деревня была объята пламенем, языки которого вздымались высоко в небо. Правду сказать, не хотел бы я быть на месте невесты.

А после того, как первые язычники были убиты и деревня сожжена, о чем иронично поведал поэт, пришло время главной церемонии — посвящения в рыцари.

Граф фон Цилли по имени Герман вынул меч из ножен, и высоко поднял его и сказал герцогу Альбрехту: «Рыцарь лучше кнехта!» — и нанес почетный удар. В тот день стали рыцарями семьдесят четыре человека… во славу и честь Пречистой Девы Марии.

Церемония завершилась, а война продолжалась. Бог ниспослал рыцарям благодать, как пишет Зухенвирт, и они внезапно вторглись в Жемайтию, не встретив серьезного сопротивления. Язычники пытались нападать лишь ночью, и поэтому война рыцарей с ними шла гладко:

То, что им было бедой, нам — благом! Земля полнилась людьми и добром, и мы радовались, христиане побеждали, язычники бежали…

Далее Зухенвирт описывает, как войско, разбившись на небольшие отряды, преследовало язычников:

но язычники рассеялись по пуще, куда бросились уцелевшие в побоище; женщин и детей брали в плен; а сколько было челяди! Многие видели женщину с двумя детьми, которых она привязала к себе,— одного спереди, другого сзади; она прискакала сюда верхом босая и без шпор!

Как видим, поэта, как и тех, для кого он пишет, забавляет то, как литовская женщина в отчаянии вышла из пущи, привязав одного ребенка на грудь, а другого — на спину. Картина страдания для него всего лишь повод иронически противопоставить ее житейской мудрости, которую ему надлежит проповедовать: исключительно дикий народ, который выходит из лесной чащи, да к тому же они сидят на лошадях без шпор.

Такое отношение встречаем не только здесь. Оно типично для куртуазной литературы, в которой мир крестьян выступает как антимир и живописуется во всей его мерзости, и на этом фоне мир рыцарства кажется еще лучезарней. Мир крестьян — это мир грязи, мир гротесковый и некуртуазный, таким видится он герольду герцога Австрийского, созерцающему гонимых и пленных язычников.

Встает вопрос, действительно ли подобный текст передает реальность войны с язычниками. Разумеется, это не простое свидетельство, хотя бы отдаленно напоминающее репортаж с места событий. Конечно, оно не воспроизводит субъективные впечатления автора. Это стихотворение — в высшей степени массовая литература. Оно отражает желания и представления его слушателей. Само собой разумеется, герцог Альбрехт и его спутники видели жемайтов совсем не такими, какими их описал Зухенвирт, но, вероятно, ждали, что их наделят подобным видением, и поэтому здесь предстает и ментальность знатного крестоносца XIV века.

Литовские войны Немецкого ордена, как говорилось, были неотъемлемой частью европейской рыцарской культуры позднего Средневековья, как ее описал И. Хёйзинга в известной книге «Осень Средневековья». Правда, в ней отражены прекрасные стороны рыцарской культуры, стилизация любви и тому подобное. Но рыцарству позднего Средневековья присуща и реальность войны, которую вел любой истинный рыцарь, и такой способ ее ведения выступает в литовских войнах в концентрированной, но и самобытной форме. Ведь это были войны с язычниками; противник, с которым сражались рыцари, ничего не смыслил в рыцарском этикете.

Литовские войны имеют большое значение для истории Немецкого ордена в XIV веке. Они свидетельствуют о том, что орден и его государство в Пруссии достигли предела своих возможностей, ибо ежегодные крестовые походы ордена заканчивались ничем. Ни вторжения в Литовскую землю, ни пограничные крепости, воздвигнутые орденом против восставших, не способствовали решительному натиску.

Напротив, вскоре после крестового похода 1377 года, в котором Альбрехт III Австрийский был посвящен в рыцари, случилось то, что как смутная угроза брезжило еще в середине XIV века, — крещение литовских князей. То, к чему их безуспешно принуждал орден, неся войну, они совершили добровольно, во всяком случае, без его участия. Так Немецкий орден оказался не у дел.

Глава восьмая Немецкий орден и Польско-литовская уния

В 1370 году умер король Польский Казимир III Великий, тот, что в 1343 году заключил Калишский мир (см. с. 123), пытался взять в плен короля Чешского и его сына, когда они возвращались на родину из литовского похода (см. с. 134), и направил польскую политику экспансии на юго-запад. Наследника он не оставил. На нем пресеклась правящая династия Пястов. Преемником был уже не представитель иной линии Пястов, а сын старшей сестры короля: король Венгерский Лайош (Людовик) Великий из Анжуйской династии, правитель, уже успевший познакомиться с Немецким орденом. Это он в литовском походе зимой 1344/45 года проиграл в кости крупную сумму графу Голландскому (см. с. 132). Когда король Лайош занял польский трон, то был уже не молод, и в 1382 году вновь встал вопрос о преемнике. Наследника мужского пола не оказалось и на этот раз, но у Лайоша было две дочери, Мария и Ядвига. Обе были помолвлены: Мария — с сыном императора Карла IV Сигизмундом, а Ядвига — с Вильгельмом Австрийским.

По смерти отца обе принцессы были коронованы; и в Польше, и в Венгрии предусматривался порядок наследования по женской линии, но это не было решением вопроса о будущих правителях обоих государств. Не могли бы ими стать будущие мужья Марии и Ядвиги? Само собой разумеется, этот вопрос решали не принцессы. В первую очередь речь шла о том, кого выберут королем сословия обеих стран. Немаловажно было и отношение к этому их соседей.

На Ядвигу и Польскую Корону кроме герцога Вильгельма Австрийского претендовали и другие, в том числе нареченный Марии Сигизмунд, ставший впоследствии королем Венгерским и Германским. Впрочем, все попытки Сигизмунда обрести Польскую Корону не удались, и одной из причин был отказ Немецкого ордена помочь ему в этом. Он благоволил герцогу Мазовецкому, и это оказалось ошибкой. Ведь знать Малой (то есть Южной) Польши, от которой прежде всего и зависело решение, выдвинула своего кандидата на брак с Ядвигой и на польский трон: литовского князя Ягелло.

Четырнадцатого августа 1385 года был заключен договор, согласно которому Ягелло, чтобы получить руку Ядвиги и Польскую Корону, обязался принять христианство и крестить всех еще не крещенных литвинов, навечно присоединить свои земли к Польской Короне и постараться вернуть те земли, которые она утратила. Так возникла не только христианская Литва, но и двойное польско-литовское государство. С Польшей и Литвой орден в Пруссии до сих пор вступал в серьезные военные конфликты, а ныне обе страны превратились в более сильное государство. Из текста договора неясно, в каком направлении предстояло разрастись этому государству, так как земель, ранее принадлежавших Польской Короне, было немало. Во всяком случае, среди них были Восточное Поморье и Кульмская земля, поскольку на них претендовали польские короли в процессах первой половины XIV века (см. с. 123). Через несколько лет об этих притязаниях было вновь заявлено, а в 1415 году на Констанцском соборе ученые юристы короля Польского потребовали, чтобы орден и его государство были упразднены на правовой основе, как поступили с Орденом тамплиеров столетие назад.

Поэтому и польские, и немецкие историки утверждают, что в XV веке свершилось то, что только намечалось в 1385 году. Считали, что третье обязательство нового короля Польского изначально ставило целью уничтожение государства ордена. Впрочем, такой вывод вытекал из позднейших событий и не давал однозначного ответа, ибо остается неясным, имелись ли в виду в 1385 году вполне конкретные земли, и если да, то следует в первую очередь подумать о том регионе, в направлении которого в последние десятилетия шла экспансия Польского государства, то есть на юго-восток. Недаром Ягелло взошел на польский престол при поддержке знати Южной Польши.

Договор 1385 года был немедленно претворен в жизнь. Крещение, женитьба и коронация литвина, нареченного христианским и польским именем Владислав (это второй король Польский с таким именем)[58], состоялись уже в начале 1386 года. Ягелло пригласил верховного магистра в качестве крестного отца.

Однако верховный магистр и орден, очевидно, не сочли это событие подходящим для полюбовного окончания войны с язычниками. От приглашения не просто отказались — в те дни, когда в Кракове совершались крещение и коронация нового короля, войска ордена вторглись в Литву. Война с язычниками продолжалась. Орден не был готов воспринимать Литву как христианское государство, о чем вскоре решительно заявил. Он все еще считал ее языческой страной и организовывал против нее крестовые походы. Впрочем, такая политика стала бы перспективной только в случае, если бы орден обрел сторонников в Северо-Восточной Европе и если бы ему удалось расторгнуть союз Польши и Литвы.

И то, и другое было достижимо, ибо сторонники уже имелись. Например, герцог Вильгельм Австрийский, бывший возлюбленный Ядвиги, ставшей теперь женой князя Литовского. В последний момент австриец пытался помешать польско-литовскому брачному союзу. Он отправился в Краков, но получил отказ. Тогда он стал распускать слухи, что Ягелло прелюбодей, и пожаловался на него Папе, но в конце концов остался ни с чем.

Дело в том, что Папа не считал крещение князя Литовского и христианизацию Литвы мнимыми. Уже в 1388 году в Вильне было основано епископство Литовское, и Папа признал брак Ягелло с Ядвигой законным, а короля Польского — передовым борцом с язычеством. Через год папские легаты стали очевидцами успехов в деле христианизации Литвы, и в их донесениях звучала удовлетворенность. Они требовали, чтобы орден заключил мир с Литвой, но война продолжалась. В сентябре того же года орден штурмовал Вильну.

Позднее, в 1404 году, Папа категорически запретил ордену вести войну с Литвой и с язычниками вообще. В 1395 году этот запрет уже высказывал германский король Венцеслав.

Могло бы показаться, что оба эти запрета лишали орден привилегий, предоставленных ему в XIII веке императором и Папой, но все не так просто, ибо ни Папа, ни король не были равнодушными третейскими судьями, выносившими объективное решение. И тот, и другой действовали в конкретной политической обстановке и в собственных интересах. Но, несмотря на это, имел значение и их авторитет. Поэтому их решение поставило Немецкий орден в щекотливое положение. Впрочем, он вновь проигнорировал папский приговор. Решение Папы и короля не означало краха ордена, — во всяком случае, пока он мог защитить себя с оружием в руках. А это он умел, и дошло до того, что Польско-литовская уния обнаружила некую слабину. Орден делал все возможное, чтобы приблизить ее распад.

В то время Литва превратилась в глазах своих соседей в великую державу, но ее внутреннее положение было чрезвычайно нестабильным. Ею правили преемники Гедимина (см. с. 125–126), своеобразный клан множества правителей. Чтобы не ходить далеко за примером, можно сказать, что со всеми необходимыми поправками это напоминало Саудовскую Аравию. Во всяком случае, такое сравнение правомерно постольку, поскольку в обоих случаях возникали (или возникают) разногласия внутри правящей династии.

Ягелло еще до своего крещения не был единственным и бесспорным правителем Литвы; не стал он таковым и приняв христианство и воссев на польский престол. У него имелись соперники среди родичей, самым властным из которых был его двоюродный брат Витовт.

Уже в начале 80-х годов XIV века, то есть еще до крещения Ягелло, оба вели кровопролитную борьбу, в которой участвовал и орден, сначала на стороне Ягелло, а потом — Витовта. Братья соперничали и после коронации Ягелло, так что орден имел шанс.

Ведь хотя Ягелло и крестившийся тем временем Витовт достигли как бы соправления (Витовт правил в Литве, а Ягелло — в Польше), Польско-литовская уния оставалась уязвимой. Поэтому положение ордена вовсе не было безнадежным, пусть даже, судя по карте, небольшое государство противостояло колоссу: Литва раскинулась от побережья Балтийского моря на севере до Черного моря на юге. Объединившись с Польшей, она стала больше, чем Германия и Франция вместе взятые. Но политическая мощь Польши-Литвы отнюдь не отвечала ее размеру по причине слабого экономического и политического развития, а также из-за напряженности между Польшей и Литвой, которая была вызвана несовпадением экспансионистских интересов государств: Литва рвалась еще дальше на юг и восток, чем Польша.

Политическая ситуация в те годы менялась стремительно, но не буду вдаваться в детали. Однако стоит упомянуть 12 октября 1398 года, когда орден и Витовт заключили всестороннее соглашение — Салинский договор. Витовт отказался от Жемайтии, западной части Литвы между Пруссией и Ливонией, за которую десятки лет боролся орден и которая то и дело становилась целью крестовых походов. В свою очередь, орден отказался от части пограничных с Пруссией земель. Прусская восточная граница выравнивалась. Но эта уступка была ничем по сравнению с достигнутым. Салинский договор означал успех ордена.

По той же причине полвека назад Польша отказалась от Восточного Поморья. Как прежде Польша, так ныне Литва хотела обезопасить тылы, чтобы беспрепятственно расширяться в ином направлении — на юг и юго-восток. На рубеже XIV–XV веков юг представлял для Витовта тем больший интерес, что распри внутри Золотой Орды открывали возможности для его завоевания другими. Похоже, Витовт пытался так же использовать конфликты внутри Монгольской империи, как орден использовал распри между Витовтом и Ягелло.

Немецкий орден делал все от него зависящее, чтобы поддержать Витовта в его продвижении на юг. Вероятно, уже незадолго до заключения Салинского мира рыцари ордена сражались в литовском войске. После заключения договора орденский контингент официально участвовал в баталиях литвинов на юге. При этом рыцари сражались не только в союзе с бывшими (совсем недавно) язычниками, которых они продолжали считать таковыми, но и вместе с восточными христианами, то есть, используя западную терминологию, со схизматиками, и, что самое поразительное, в союзе с татарами, с теми татарами, которые отпали от Золотой Орды. Христиане, схизматики и язычники вели совместную борьбу, но не в смысле вышеупомянутого (см. с. 127) макиавеллизма, а при поддержке Папы, который пожаловал христианско-еретическо-языческому войску привилегии, полагавшиеся крестоносцам.

Впрочем, ситуация разрешилась в пользу противников. 12 августа 1399 года объединенное войско было наголову разбито на Ворскле, притоке Днепра. Это сражение имело огромное историческое значение, ибо Литве пришлось отказаться от планов гегемонии в Восточной Европе. Оно оказалось судьбоносным и для Польско-литовской унии.

По этой же причине уже не было речи и об уступках, обещанных Витовтом Немецкому ордену по Салинскому договору. Орден сразу же утратил Жемайтию. Эта земля могла бы принадлежать ему, только если бы Витовт его поддерживал или по крайней мере не помогал борющимся с орденом жемайтам. Но теперь в связи с изменившейся расстановкой сил Витовт встал на сторону жемайтов. Итак, орден не смог удержать Жемайтию и вернулся к прежней политике: Витовт, в союзе с которым он воевал, и двоюродный брат Витовта Ягелло снова стали для ордена вождями язычников, и война с ними, как провозгласил орден, стала решающей битвой христианского и языческого миров. Задача, ради которой орден пришел в Северо-Восточную Европу, еще не была выполнена, и он доводил это до всеобщего сведения.

В те годы в империю и прочие западноевропейские страны регулярно направлялись посланцы Немецкого ордена; они имели при себе детальные пропагандистские разработки, но разъясняли позицию ордена и устно. Они говорили, что Ягелло и Витовт — вожди язычников, что орден имеет законное право вести с ними войну и что все христианские правители должны оказывать ему поддержку. В свою очередь, король Польский утверждал, что орден превратился во врага христианского мира, что он не признает его как христианский король и не просто будет с ним воевать, но станет еще более грозным его врагом, чем был до крещения. В конце концов польские аргументы возобладали. Король Польский заявил, что, если орден упрекает его в том, что после крещения он мало сделал для христианизации Литвы, то не спросить ли сначала, что же сделал орден за двести лет своего пребывания в Пруссии для обращения Литвы в христианство. Аргументы обеих сторон по ходу пропагандистской войны все более уподоблялись. И та, и другая упрекали друг друга в завоевании земель под видом христианизации; и та, и другая утверждали, что каждый раз во время войны церкви и священнослужители ни во что не ставились и против них совершались самые чудовищные преступления.

Никогда прежде ни орден, ни Польша не вели такой пропагандистской войны, никогда прежде не было такой упорной и всесторонней апологии собственной политики, но понять причины появления этой новой формы политической пропаганды можно. Речь идет о политике, внешне напоминавшей макиавеллизм и зависевшей от тенденции и ситуации. В конце концов решающую роль играли не только деньги и мощные военные контингенты. Вполне понятно, что самые справедливые правовые аргументы ничего не решают, если они не подкреплены силой, но очевидно и то, что влияние их огромно. Как орден, так и Польша рассчитывали на союзников и делали ставку на то, что служат якобы добру и справедливости, понимаемым в духе времени, подобно тому, как понималась и война.

В войне, как и в междоусобицах, от правителя нисколько не зависело, когда он применит силу, когда начнет распрю. Распря была скорее связана с нормами обычного права, что позволяет отличить справедливую, честно ведущуюся междоусобицу от нечестного разбоя. Прежде всего согласно этим нормам распря была справедлива только тогда, когда правовое решение ни к чему не привело, то есть когда противник проигнорировал приговор третейского суда или нарушил его. Спорные случаи, когда было неясно, соблюдает ли договор та или иная сторона, выполняет ли она решение третейского суда или по праву отклоняет его, в период позднего Средневековья порождали в случае войны и междоусобиц крупные пропагандистские акции, какую мы видим и здесь, в противостоянии ордена и Польши-Литвы.

Впрочем, последняя отличалась особым размахом — таково пространство региона, где орден мог найти военных союзников. Участники крестовых походов на Литву прибывали не только из Германии, но и из других стран Западной и Южной Европы. Чтобы привлечь крестоносцев, орден должен был вести в этих странах оживленную пропаганду. Но речь шла не только о совместных действиях крестоносцев, но и о вербовке наемников, о знатных и незнатных воинах, получавших деньги за участие в войне. В конце XIV века число наемников в войске ордена резко возросло. И все же при этом важна была не только плата за службу — во всяком случае, знатные наемники до какой-то степени соблюдали рыцарские нормы. Они думали о чести, и потому для них было важно, чтобы дело, за которое они воюют, было праведным. Таким образом, орден должен был в их кругу публицистически представлять свое дело, тем более что в тех регионах, откуда приходили наемники (из Силезии и Чехии), вербовались рыцари и для короля Польского. Такая конкуренция служила не последней причиной пропагандистской деятельности ордена и Польши.

В начале XV века военные столкновения ордена и Польши- Литвы то и дело прерывались краткими перемириями. Наконец 15 июля 1410 года польско-литовское войско одержало победу над орденом в великом сражении в Юго-Западной Пруссии, близ деревни Танненберг, неподалеку от деревни Грюнефельде — в битве при Танненберге, или, согласно польской исторической традиции, — в Грюнвальдской битве.

Это сражение, которое по численности участников принадлежит к величайшим сражениям Средневековья, едва не привело к краху ордена. На поле битвы пал не только его верховный магистр, но и почти вся правящая верхушка. В ближайшие недели польское войско почти безо всякого сопротивления заняло владения ордена; епископы и города подчинились полякам, бюргеры не раз осаждали замки ордена, уцелевшие небольшие гарнизоны бежали.

Впрочем, орден сохранил свою резиденцию Мариенбург. Комтуру Свеча Генриху фон Плауену, не принимавшему участия в битве при Танненберге, удалось спешно привести Мариенбург в боевую готовность и целых два месяца выдерживать польско-литовскую осаду. Когда осада была снята, достигнутого в битве при Танненберге как не бывало: Пруссия вновь отошла к ордену, и по Торуньскому миру, заключенному 1 февраля 1411 года, был восстановлен status quo (лат. существующее положение. — В. М.) территориальных владений.

Впрочем, орден должен был выплатить военные репарации, и это занимает в немецкой исторической науке, так сказать, почетное место среди унижений, которые испытал немецкий народ за свою историю. Торуньский мир сравним только с Версальским мирным договором 1919 года[59]. Однако такие оценки нередко, как и в данном случае, сомнительны, ибо шесть миллионов грошей, которые уплатил орден, были, конечно, весомой суммой, но ее есть с чем сравнить. Когда-то орден выкупил Новую Марку у маркграфа Бранденбургского за 150 000 гульденов. Через 10 месяцев после заключения Торуньского мира он выдал 300 000 гульденов королю Сигизмунду в качестве субсидии на случай, если он будет сражаться на стороне ордена против Польши. Репарации ордена по Первому Торуньскому миру представляли собой нечто среднее между этими двумя суммами: 260 000 гульденов.

Поэтому было бы неправильно полагать, что военные репарации послужили главной причиной трудностей государства ордена в Пруссии в 15-м столетии и его крушения. Причин много, но лишь малую их часть можно считать внешними. Государство ордена прекратило существование вовсе не по причине превосходства единого Польско-Литовского государства. Причины его краха следует искать прежде всего в самой Пруссии.

Причиной поражения государства ордена в 1410 году послужили не столько описанные выше внешнеполитические события, сколько события более широкого масштаба: крещение Ягелло и Витовта в 1386 году имело поистине эпохальное значение, ибо отныне орден не мог вести войну с язычниками, хотя отказывался принимать это крещение всерьез и делал все возможное, чтобы Литву и впредь считали языческим государством. Но, как бы то ни было, положения дел в Литве это не меняло. Папа и король Римский вскоре признали Литву членом христианского сообщества. Так государство ордена в Пруссии утратило свою законность.

Но, главное, внутреннее развитие государства ордена тем временем достигло такого уровня, что прежняя государственная форма устарела. Именно это послужило причиной кризиса государства ордена в XV веке и его крушения в 1525 году.

Глава девятая Внутренние структуры государства Немецкого ордена в Пруссии в XIV — начале XV века

В населении государства ордена различаются три группы: горожане, сельское население и свободные землевладельцы. Все группы состоят из немцев и ненемцев (прежде всего пруссов), социальный уровень которых неоднороден. Среди крестьян наблюдается различие между сравнительно зажиточными немецкими крестьянами, чьи наделы измерялись в гуфах, и менее зажиточными прусскими крестьянами, владеющими наделами, измеряемыми в гакенах. Подобно этому, в городах ненемцы принадлежат в основном к низшим слоям, тогда как владельцы земельных наделов могли быть и немцами, и ненемцами.

Итак, изначально переселенцы и местное население не отделялись друг от друга кастовыми перегородками, да и в дальнейшем непреодолимых границ не возникало. Скорее речь идет об ассимиляции. Социальные преобразования совершались легко. Правда, имелись регионы подобные Самбии, где концентрировались закрытые прусские поселения и где поэтому ассимиляция была почти невозможна. Но такие регионы — скорее исключение. На протяжении XIV–XV веков население страны все больше выравнивается, несмотря на гетерогенное происхождение. Возникает, во всяком случае в тех слоях, которые заявляют о себе политически, единое сознание, или, если использовать модное ныне понятие, новая идентичность. Однако это, как вскоре оказалось, не пошло на пользу хозяевам страны.

Впрочем, вскоре процесс слияния населения и становления общего сознания затронул столь многих, что ордену удалось основать государство, — и это не только мнение постфактум, ибо в одном из оправдательных документов ордена, вписывающихся в традицию пропагандистских заявлений, которые он распространял с конца XIV века (см. с. 144) и которые предъявил Констанцскому собору (см. с. 166–167), имеется похвала основанию государства ордена в Пруссии на латинском языке, а также ее перевод на немецкий язык, частично стихами.

Под их (братьев ордена. — X. Б.) защитой земля Прусская быстро разрослась и владела другими землями мирно и праведно на зависть остальным. Сколько свободы для всех, сколько счастья, сколько богатства — никто и нигде не испытал подобного блаженства. Свидетельством тому прекрасные города, дивные замки и множество крепостей, возведенных с Божьей помощью для защиты от язычников. Вот как воспевали эту землю на народном языке: «Честь, мир, радость процветают в Пруссии, строгость, закон, правосудие, порядок. Воистину, нет таких стран, которые бы в столь краткий срок достигли такого процветания».

Приведенный текст на деле вовсе не то, за что себя выдает. Это голос не населения страны, а ее хозяина, ордена. Но он, как явствует из текста — и в данном случае это важно, — считает своим главным достижением создание государства, а в это понятие входит и слияние населения страны или какой-то ее части, и осознание этого процесса.

И все же новая идентичность не только сплотила страну, но и угрожала ее хозяину. Политическое самосознание, пронизывавшее все более широкие слои населения, могло обернуться против хозяев земли, в том числе против того хозяина, который был не князем, а духовно-рыцарским орденом. Чем в большей степени население, уже не одно поколение жившее в Пруссии, отождествляло себя со страной, тем более вызревало его сознание, тем большую враждебность в конфликтной ситуации вызывала непреходящая инородность коллективного хозяина страны. Почти все рыцари ордена пришли в Пруссию как чужаки, что особенно обостряло конфликты, то и дело возникавшие между правителями и населением.

Тем не менее понятия «хозяин страны» и «орден» не являются идентичными. В обычной картине структуры государства ордена, а также в изложении, которое простоты ради говорит об ордене как о хозяине земли, отсутствует упоминание о том, что он вовсе не был единственным хозяином в Пруссии. Хозяевами земли, кроме него, были четыре епископа.

После того как сопернику ордена, епископу Христиану, не удалось создать единое епископство Прусское (см. с. 72), в 1243 году папские легаты учредили четыре епископства: Кульм, Помезанию, Вармию и Самбию. При этом каждое епископство получило свою территорию — треть епископского округа — диоцеза. В этой трети диоцеза хозяином был не орден, а епископ или соборный капитул, ибо епископы делили владычество с капитулами. Поэтому на деле Пруссия состояла из девяти территорий: четыре принадлежали епископам, четыре — капитулам и одна — ордену. Последняя была самой обширной: ордену принадлежало две трети земель.

Впрочем, в политическом плане орден пользовался правом не только в своей части владений, поэтому бытующее мнение, что орден — единственный хозяин в Пруссии, если и не совсем верно, то все же понятно и небеспочвенно. Орден пользовался правом на территориях епископов и капитулов по двум причинам. Во- первых, изначально в его задачу входило защищать также и области епископов и капитулов. Правда, подданные епископов и капитулов несли воинскую повинность, как и владельцы земель, пожалованных орденом. Но в случае войны те и другие формировали единое войско на территории ордена. Исполняя данную военную задачу, орден имел право, как и на других территориях, взимать соответствующие подати. Впрочем, епископы и капитулы взяли на себя защиту собственных территорий. Когда незадолго до битвы при Танненберге верховный магистр по совету своих служащих, то есть высшей администрации ордена, объявил войну, то это относилось не только к территории ордена, но и к Пруссии в целом. Епископы и подумать не могли о том, чтобы проводить собственную внешнюю политику. Такое бывало лишь в исключительных случаях, например после битвы при Танненберге, когда они подчинились королю Польскому.

Итак, военную самостоятельность, полученную с оговорками, и отсутствие внешнеполитической самостоятельности прочих территорий невозможно уяснить с помощью законов, договоров и иного актового материала. О них свидетельствуют факты, в частности тот (это вторая главная причина господства ордена и на остальных прусских территориях), что капитулы Кульма, Помезании и Самбии были инкорпорированы в Немецкий орден. Каноники были братьями священниками Немецкого ордена, как и епископ, если на то не было возражения Папы. Тем самым епископы и капитулы были дисциплинарно подчинены верховному магистру. Верховный магистр и орден могли в известной мере определять, кому в этих трех (или шести) землях должна принадлежать высшая власть. Кроме того, орден мог присваивать земли, назначая церковных фогтов, то есть тех должностных лиц, которые на других территориях принадлежали семьям местной знати и служили созданию их собственных владений, а нередко и других территорий.

Фактически какое-то время орден занимал известное место и в неинкорпорированном епископстве Вармия. Кафедру в Вармии иногда занимал доверенный верховного магистра. И все же это епископство обладало большей самостоятельностью, чем остальные. Это проявилось в середине XV века, когда Немецкий орден добивался хотя бы частичной инкорпорации капитула. Верховному магистру удалось получить от Папы Николая V право назначать двух из 24 вармийских каноников, но эта привилегия не осуществилась. Капитул и епископ Франц Кушмальц, между прочим тесно сотрудничавший с орденом, сумели постоять за себя.

Значит, не следует недооценивать самостоятельности епископств. С другой стороны, в первой половине XV века наблюдается слияние территорий епископств и капитулов с орденскими владениями. В противостоянии с прусскими сословиями верховный магистр, должностные лица ордена и епископы обычно действовали сообща. Но и сословия начинали управлять страной совместно. Темы, которые они обсуждали с хозяевами земли во время переговоров, нередко касались всей страны, независимо от того, чья это была территория. И только проводя внешнюю политику, выступая против Польши и Литвы, Пруссия представляла единство. И все же территории епископов и капитулов продолжали существовать особняком от территорий ордена. Впрочем, на вопрос, кто же был реальным хозяином последних, ответить не просто. Кто правил в Пруссии: верховный магистр, все рыцари ордена или часть их?

Однозначного ответа нет, хотя в распространенном представлении о системе правления в государстве ордена в Пруссии присутствует мнимая ясность. В отличие от прочих немецких территорий позднего Средневековья, Пруссии были присущи стройные политические структуры, единое правление и весьма четкое распределение служебных обязанностей. Говорят даже, что многое из этого служило прообразом форм правления Нового времени. Такое мнение порождают письменные нормы, которые на деле являлись или должны были являться составной частью жизни братьев ордена: устав и дополнения к нему.

Устав ордена старше его государства в Пруссии; поэтому он не соответствует новой действительности. Но, с другой стороны, он имеет значение для управления страной, ибо, как и устав ордена бенедиктинцев, к которому в конечном счете восходит, он создает основу общежития членов монашеской общины. Он регулирует отношения между братьями и их предводителями, отвечая таким образом на вопрос, кого следует считать хозяином земли — верховного магистра или коллектив братьев ордена.

В отличие от бенедиктинского устава, согласно которому аббат, несмотря на поставленное перед ним условие советоваться с братьями, является их всемогущим отцом, верховный магистр Немецкого ордена не занимает столь выдающегося положения. Исполняя свои обязанности, он весьма зависит от воли генерального капитула, от собрания всех братьев ордена. Так, в компетенцию капитула входили все вопросы купли-продажи земли.

Впрочем, одно это уже говорит о том, что буква устава ордена не соблюдалась, по крайней мере, с тех пор, когда дома ордена заняли более обширное пространство. Немыслимо, чтобы генеральный капитул мог войти во множество деталей; к тому же со временем его перестали созывать регулярно.

Так что уже в отношении центральных правящих органов политическая реальность оказывалась иной, чем это предписывалось нормой, не говоря о том, что и сама норма изменялась или, по крайней мере, дополнялась другой письменной нормой, отвечавшей новым условиям. На деле соотношение между обязанностями верховного магистра и контролем, осуществлявшимся генеральным капитулом, регулировал обычай. И генеральный капитул занимал прочное положение, хотя о его составе нет точных данных. Даже если капитул не вмешивался в текущие дела правления, его вмешательство было возможно в кризисных и конфликтных ситуациях. Как часто это случалось и каковы были действия, до конца не ясно.

Однако вполне ясны смещения и отставки верховных магистров, например, в связи с переносом центральной резиденции ордена в Мариенбург (см. с. 121–122) или в связи с неудавшимся походом на Литву, что имело особое политическое значение (см. с. 132–133).

Отставка верховного магистра Лудольфа Кёнига в 1345 году была не последней. Вскоре ушел в отставку и его преемник. Следующие верховные магистры оставались на посту до самой смерти; среди них — Винрих фон Книпроде (1352–1382 гг.). Вторая половина XIV века — это не только время, когда орден не знал серьезных внешних конфликтов; признаваемое периодом расцвета государства ордена в Пруссии, оно было отмечено усилением верховных магистров. Только избранный в 1411 году верховный магистр, которому после поражения при Танненберге удалось удержать Мариенбург (см. с. 145–146), был отрешен от своей должности через два года после избрания, в 1413 году. Источниковая база этого периода полнее, чем в XIV веке, лучше известны и обстоятельства смещения верховного магистра, и мотивы его противников. Решающим было то, что верховный магистр вершил политику как независимый правитель и был глух к советам высокопоставленных рыцарей ордена.

Оба преемника Генриха фон Плауена тоже были отстранены при жизни, хотя, в отличие от него, спустя сравнительно продолжительный период правления и без принуждения. К тому же при последнем из них, Пауле фон Русдорфе, находившемся у власти в 1422–1441 годах, совершенно очевидно, что его не в последнюю очередь ослабила борьба за власть, которую вели в государстве ордена соперничающие группировки.

В то время группировки конституировали выходцы из одной и той же земли. В 30-е годы XV века в Пруссии шла борьба за власть между рыцарями из Рейнской земли и Вестфалии и рыцарями из Южной Германии. Тогда же немецкие магистры вели борьбу с верховным магистром за второе место в иерархии ордена, вновь пустив в ход такое средневековое оружие, как фальсификат. Немецкий магистр, обосновывая свои притязания, ссылался на фальсификат статутов ордена, изданных якобы в 1329 году, при верховном магистре Вернере фон Орзельне.

Ранее размежевание внутри ордена не так заметно. Исключение представляет период правления верховного магистра Генриха фон Плауена, который восстановил против себя чуть ли не весь орден. В отношении остальных магистров неясно, на какие группировки они опирались, существовали ли вообще подобные группировки и повлияли ли они на их отставку. Но вполне очевидно, что ни один магистр не мог удержаться длительное время без согласия на то ордена.

Впрочем, что значил орден в данной ситуации? Как выражала корпорация братьев свою политическую волю? Конечно, не в генеральном капитуле, что исключено по причине географического разброса домов ордена и их количества. Точных данных о численности братьев нет, но только в Пруссии перед битвой при Танненберге их насчитывалось около 700.

Но если на капитул ордена собирались не все братья, он тем более не мог противостоять верховному магистру как их представитель. К тому же собирался он редко. Похоже, это был чрезвычайный орган ордена.

В какой форме противостоял орден верховному магистру? Это можно описать весьма расплывчато, поскольку источники говорят лишь о единстве верховного магистра и ордена, упоминая при этом должностных лиц, с которыми совещался верховный магистр.

Должностные лица — это пять традиционных высших после верховного магистра постов в ордене: великий комтур, верховный маршал, верховный госпитальер (Spitler), верховный интендант (Trapier) и главный казначей (Tressler). Нередко пишут, что эти высокопоставленные рыцари были как бы министрами государства ордена в Пруссии: маршал — военный министр, госпитальер — министр здравоохранения, интендант отвечал за снабжение, а казначей был министром финансов. Это, конечно, неверно, но причина появления подобных аналогий ясна: когда-то в Палестине название этих должностей отвечало их назначению. Лица, занимавшие данные посты, выполняли соответствующие функции в управлении главной крепостью ордена. Но в Пруссии все было иначе: госпитальер и интендант были всего лишь почетными должностями, и их носители пребывали обычно в комтурствах Эльбинг и Христбург, тогда как маршал находился в комтурстве Кёнигсберг. Впрочем, в этом был некий практический смысл, ибо именно комтур Кёнигсберга координировал действия против Литвы: маршал ордена выполнял задачу военного командования. Наконец, великий комтур был заместителем верховного магистра, а казначей единственным должностным лицом, выполнявшим свои прямые обязанности: заведовал главными кассами государства ордена.

Но независимо от того, соответствовали ли титулы пяти высокопоставленных должностных лиц их деятельности или нет, все пятеро играли ведущую роль в прусской политике. Именно с ними прежде всего советовался верховный магистр. Вместе с главами крупных комтурств, комтурами Данцига и Торна, и с епископами они составляли совет верховного магистра. Насколько известно, именно этот совет должностных лиц в основном определял политику верховного магистра — это был орган, не упомянутый в письменных нормах ордена.

Совет определял и кадровую политику ордена, то есть решал, какой пост займет тот или иной брат ордена, кто станет комтуром.

Как уже говорилось (см. с. 33), организация ордена была такова, что в каждом доме ордена определенная группа братьев жила под началом одного комтура. Такая организация сохранилась и в Пруссии, впрочем, с некоторыми изменениями: на двух третях принадлежавшей ему земли орден создал замкнутое владение. Здесь не было ни земель знати, ни имперских свободных городов. За исключением Восточного Поморья, не было владений ни других князей, ни церковных феодалов. Поэтому прусские комтуры ордена отличаются от имперских комтуров тем, что владения последних не были такими компактными, как комтурства в Пруссии. Пруссия, по крайней мере там, где земли принадлежали ордену, была, как государства Нового времени, поделена на округа или административные районы — комтурства. Комтур был представителем ордена в своем комтурстве, осуществляя правление от лица верховного магистра и при поддержке его собрания (Konvent), братьев ордена, живших вместе с ним в крепости комтурства или занимавших посты в иных местах. Подчиненные комтуру, они были попечителями (Pfleger) или фогтами (Vögte), которые, например, в приморских комтурствах надзирали за рыбной ловлей и потому назывались фишмейстерами (Fischmeister) или как лесничие (Waldmeister) контролировали доходы с леса.

Пруссия была поделена на комтурства, а также на фогтства и попечительства (Pflegämter). Ведь области, завоеванные орденом в конце XIV века, подчинялись уже не комтурствам, а фогтам или попечителям, подчиненным непосредственно верховному магистру, от которого зависели больше, чем комтуры. Такие административные изменения были произведены для усиления верховного магистра.

Владения ордена в Пруссии были разбиты на мелкие региональные единицы, наподобие государств Нового времени. Возможно, здесь и проявляется та современность административных структур государства ордена в Пруссии, о которой так часто говорят. Но это не совсем верно, ибо такое деление владений встречается и на других территориях, где землевладельцы для защиты своих прав также сажали фогтов, попечителей и прочих служащих. И все же разница есть.

Административные структуры Пруссии кажутся прогрессивнее почти всех других территорий того времени, поскольку в государстве ордена осуществлялось управление замкнутым регионом. На других немецких территориях права собственности и власти живописно перемешивались, и даже права землевладельца были, как правило, не оговорены. Далее, различны были и лица, отвечавшие за правление землевладельца. Фогты, попечители и служащие на других территориях — это в основном знать, имевшая право управлять и занимавшая прочное положение в стране, то есть люди, с которыми владелец земли не мог обращаться как угодно. Напротив, в Пруссии комтур, фогт или попечитель назначались на срок. Согласно уставу ордена, они должны были ежегодно отчитываться о своей работе. К тому же каждый рыцарь ордена был человеком, привыкшим к бедности и не имевшим семьи, которая требовала бы его заботы. И хотя это касалось всех членов ордена, то есть каждого монаха, все же в Средневековье монахи, особенно вышедшие из знати, не могли порвать с интересами рода. В Пруссии все было иначе по причине тривиальной и в то же время немаловажной: почти всегда рыцарей ордена отделяло от их сородичей расстояние в несколько сотен километров — так что пребывание рыцарей на чужбине имело и свою положительную сторону.

Такой рыцарь ордена, как комтур или фогт, был гораздо менее скован семейными узами, чем доверенное лицо иного территориального князя. В отличие от подобного доверенного лица он не питал надежд добиться власти с помощью связей с влиятельными людьми вверенного ему района и потому стремился быстро занять новый пост. Устав ордена предписывал постоянную ротацию должностных лиц. Каждый брат, за исключением верховного магистра, исполнял свои функции лишь временно. Разумеется, поэтому члены ордена были менее коррумпированы, чем должностные лица князей.

Насколько известно, ротация должностных лиц действительно имела место до середины XIV века. Правда, братья ордена меняли посты не каждый год, а через сравнительно краткие промежутки времени. Впрочем, это не означало, что нынешний комтур Кёнигсберга станет завтра фишмейстером Путцига, затем комтуром Эльбинга, а потом — надзирателем за конюшнями и транспортными средствами (Karwansherr) какой-нибудь крепости.

Различаются должности низшего, среднего и высшего ранга, и достигший высшего уровня обычно на нем и оставался. Вступив в одну из пяти главных должностей или став комтуром Данцига или Торна, он мог рассчитывать на то, что в дальнейшем займет подобающее ему место, а в перспективе, во время ближайших перевыборов верховного магистра, станет кандидатом в его преемники.

Впрочем, однозначного плана продвижения по службе не было. Имеются примеры того, как члены правящей группы снова опускались на низший уровень. Упомянутое смещение верховного магистра Лудольфа Кёнига в 1345 году, бывшее следствием с треском провалившегося крестового похода на Литву, привело к смене почти всего правительственного аппарата. Однако в связи с политической обстановкой посты более высокого ранга могли занять другие должностные лица. Такова, например, карьера, проделанная в XV веке одним рыцарем ордена, который после смещения Генриха фон Плауена занял его место. Новый верховный магистр Михаэль Кюхмейстер совершил не такую уж блестящую карьеру. Сначала он стал великим шеффером (Großschäffer) Кёнигсберга, то есть одним из двух лиц, которые вели торговлю ордена. Позже он стал фогтом Жемайтии, а затем — фогтом Новой Марки. Традиционно эти посты не относились к высшему рангу, но в те годы, когда их занимал Михаэль Кюхмейстер, их политическое значение было весьма велико, и поэтому они служили ступенями карьерной лестницы.

Карьера братьев ордена обычно начиналась с того, что отпрыск знатного рода (как правило, из министериалов), нередко из горожан (см. с. 50–51), вступал в один из домов ордена в империи, в тот, что был ближе к его родным местам. Затем рыцари отправлялись в Пруссию, где сначала жили как простые братья монашеской общины, а впоследствии занимали должностные посты и при случае становились комтурами сначала мелких, а затем более крупных округов. При благоприятном стечении обстоятельств они наконец входили в узкий круг лиц, занимавших высшие руководящие посты.

Впрочем, в орден вступали и отпрыски прусских родов, представители свободных или знати (см. с. 101–102), а также городского патрициата. Но в основном это были братья священники, мечтавшие о том, чтобы когда-нибудь стать канониками и епископами инкорпорированных соборных капитулов. То, что хозяева страны были иноземцами, как это с конца XIV века все больше ощущало местное население, касалось только территории собственно ордена, но не территорий епископов и капитула, которые управлялись почти исключительно пруссами. Напротив, на территории ордена чужеродность его глав становилась все заметнее, поскольку с конца XIV века число пруссов, вступавших в орден как братья рыцари и принимавших участие в управлении страной, стало убывать. С конца XIV века орден все больше отчуждался от местного населения.

Не исключено, что положение изменилось после битвы при Танненберге, ибо тогда почти все рыцари ордена погибли и он должен был пополниться новыми членами. И все же местное население нисколько не решило эту задачу, вероятно, потому, что пруссы все еще редко принимались в орден как рыцари и их карьера в нем была чем-то исключительным. Впрочем, не имея точных данных, можно лишь предполагать, что, судя по всему, численность рыцарей ордена в Пруссии в XV веке убавилась. До битвы при Танненберге в нем было около 700 рыцарей. В 1437 году, от которого сохранились точные данные почти для всей Пруссии, орден насчитывал около 400 рыцарей, а в 1453 году их численность снизилась до 300. Соответственно уменьшилось число членов ордена и в империи.

Надо думать, что причиной этого в Пруссии были изменения в составе войска. С конца XIV века в войске ордена быстро росло число наемников. Но, похоже, гораздо важнее был отток средств, вследствие чего, по-видимому, уменьшилось и число рыцарей.

Однако такого объяснения недостаточно. Как можно понять указания на то, что на средства хозяина Пруссии кормилось 700 или 300 рыцарей? Но речь в то время шла не о хлебе насущном, а, в отличие от предшествующего периода, также и о том, что рыцари ордена вопреки их жизненным нормам стали богатыми собственниками и поэтому заботились о том, чтобы их не стало слишком много. Снижение их численности и кризис государства ордена в XV веке — это и нравственная проблема. В манкировании уставом долгое время видели главную причину крушения ордена в XV веке. Впрочем, воссоздать подлинную картину очень нелегко. Основным источником, свидетельствующим об упадке нравов, служит преимущественно современная явлению критика, которая к тому же утверждает, что не преувеличивает недостатки. Таким образом, отвечая на вопрос о состоянии ордена в XV веке, мы сталкиваемся с теми же методическими проблемами, что и при решении вопроса о религиозных движениях перед Реформацией. Описанные по высказываниям современных критиков или носителей старой веры, они, как это нередко случается при изложении на бумаге причин Реформации, превращаются в карикатуру.

В случае ордена источниковая база XV века гораздо лучше, чем в предшествующий период. Общепризнанно, что в XIV веке орденская дисциплина была значительно крепче, чем позднее, и все потому, что орден в то время процветал, а это, как считают, объясняется упорядоченным образом жизни; к тому же источники настолько скудны, что узнать о нарушении устава едва ли возможно. О жизни братьев ордена в XIV веке известно на редкость мало. Иное дело XV век.

Прекрасно известно, что монашеские братства Средневековья в целом, не только рыцарские ордены, но и монастыри и монашеские ордены, испытывали такие огромные трудности в поддержании первоначально присущей им дисциплины, что им то и дело требовалась реформа. Было бы невероятно, если бы Немецкий орден тоже не испытывал этого. Впрочем, во второй половине XV века все очень быстро изменилось, в том числе и орденский устав, — упадок не состоялся. Немногочисленные рыцари ордена, еще жившие в урезанном, согласно Второму Торуньскому миру, государстве ордена в Пруссии, управляли своими крепостями почти как частными владениями (см. с. 175).

В начале XV века появилось слово, которое удивительно подходит этому, хотя и не новому, но все более стойкому положению вещей. В пропагандистской литературе, в которой орден обращался за помощью против Польши и Литвы (см. с. 144–145), иногда говорится, что на выручку ему приходили немецкие князья и знать, а орден стал местом, куда они стекались, — госпиталем немецкой знати. Это новое понятие, Немецкий орден как госпиталь, как приют немецкой знати издали может показаться спорным. Ведь изначально он не мыслился таковым, тем более что на раннем этапе Немецкий орден особенно поддерживали семьи низшей знати (см. с. 37–38). Впрочем, не только. В данном смысле Немецкий орден стоит в одном ряду с капитулами мужских и женских монастырей. Так что новое выражение начала XV века возникло не случайно, а свидетельствует о некоем изменении.

Причиной этого изменения было не только ослабление дисциплины, но и прекращение войны с язычниками в Пруссии. Изменение зависело от перемен в экономике, от снижения доходов ордена, — одним словом, причиной был аграрный кризис позднего Средневековья. Сдвиг в ценообразовании в середине XIV века, особенно снижение цен на зерно, и, как компенсация, повышение цен на продукты ремесленного производства, затронул всех потребителей сельскохозяйственной продукции. Разумеется, это особенно коснулось Немецкого ордена в Пруссии, поскольку его богатство в немалой степени зависело от продажи излишков зерна.

К кризису рыночной конъюнктуры присоединился и политический: сначала христианизация Литвы, а затем огромные военные расходы и контрибуции после битвы при Танненберге. Немецкий орден, который в XIV веке так разбогател, что мог бы скупить своих более слабых соседей, вплоть до приобретения Новой Марки у маркграфа Бранденбургского, слухи о чьих неизмеримых запасах благородных металлов и золота ходили в Мариенбурге, ныне сам нуждался в деньгах и должен был увеличить поборы со своих подданных. Верховный магистр, который в XIV веке в связи с ослаблением ордена в империи поддерживал его дотациями из богатых прусских доходов, теперь попытался покрыть прусский дефицит из излишков баллеев. Не в последнюю очередь по этой причине в XV веке отношения верховного магистра и прусско-ливонских филиалов ордена с его монастырями в империи были чрезвычайно натянутыми. Все большее обременение прусских подданных денежными податями привело, как на стадии ранней истории сословий в других регионах, к сплочению подданных, к появлению сословного представительства, жертвой чего едва не стало государство ордена в 15-м столетии.

Глава десятая Немецкий орден в XV веке

Сословия складывались в Пруссии почти так же, как и на других немецких территориях или в соседней Польше. Сословия, с одной стороны, и знать, то есть свободные владельцы держаний (см. с. 101–102), — с другой, действовали сообща, поскольку имели общие интересы и поскольку ордену было на руку согласие между ними и он способствовал их объединению. Средневековые феодалы всегда стремились к согласию со своими подданными, пусть даже не со всеми и не с избранными, а скорее с теми, с кем можно было проводить политику, — то есть в первую очередь со знатью, затем с монашескими братствами, а в позднее Средневековье — с представителями крупных городов. Определить время возникновения сословного представительства в Пруссии так же непросто, как и в иных местах. Но в Пруссии конца XIV века, несомненно, протекал процесс становления сословий, то есть той части населения, которая заявляла о себе политически.

Сначала этот процесс затрагивал или города, или знать. Бывало, что верховный магистр встречался с представителями городов для обсуждения интересующих обе стороны проблем, например, дальнюю торговлю. Бывали встречи и с представителями знати в разных частях государства ордена в Пруссии по вопросу податей. По отдельности и те, и другие проводились издавна. Первое известие об одном таком собрании знати относится к 1255 году. Из него мы узнаем, что епископ Кульмский при посредничестве прусского магистра, то есть заместителя верховного магистра в Пруссии, совещался с жителями Кульмской земли о податях в пользу епископа. Самое раннее свидетельство о таких совещаниях ордена с сословиями относится к 90-м годам XIII века. Это грамота, в которой тогдашний прусский магистр доводит до сведения городов Ростока, Грайфсвальда и Штральзунда, что он обсудил конкретные вопросы торговли Ганзы с крупнейшими из прусских ганзейских городов. К ним относились старейшие города государства ордена в Пруссии: Кульм, Торн, Эльбинг и Кёнигсберг, а также город Браунсберг во владениях епископа Вармийского. После завоевания Восточного Поморья в 1309 году к этой пятерке прибавился Данциг. Отныне процесс становления сословий продолжался в шести крупнейших городах страны, являвшихся одновременно ганзейскими городами.

Нетрудно составить представление об этом процессе из сохранившихся свидетельств. Первый том актов сословий или только подписи под отдельными актами дают понять, по какому поводу встречались знатные горожане с орденом. В ретроспективе, как и на других территориях, акты отражают предысторию сословных представительств. Таков, например, съезд 1335 или 1336 года, имевший огромное значение для городов, разумеется, всей страны, то есть ордена, епископов и соборного капитула. Кроме того, собрания созывались и по поводу прихода к власти нового верховного магистра. Подданные, то есть представители городов и свободных, собирались для принесения клятвы верности. Самая ранняя из известных клятв верности была принесена верховному магистру Винриху фон Книпроде (1352 год): впервые сословия заявляют о себе и о своих притязаниях. В XV веке представители городов и знати сочетают присягу на верность с требованиями, которые они предъявляют верховному магистру.

Но важным и неизменным поводом к собраниям сословий являются прежде всего распоряжения; это касается и съезда 1335 или 1336 года. В 70-х годах XIV века таких распоряжений, или, как их отныне стали называть, земельных уложений (Landesordnungen), становится все больше. Этот период документирован лучше. Мы располагаем не только отрывочными сообщениями, но и протокольными записями, к тому же не только данными об отречениях или отставках, подкрепленных подписями, но и свидетельствами о переговорах, о требованиях одной стороны и ответах другой, из которых становится ясна причина отставки.

Не случайно источники говорят теперь о борьбе ордена и сословий. Источников сохранилось больше, поскольку в конце XIV века орден и сословия выражают каждый свои интересы и конфликты возникают все чаще. Это достаточно нормальное противоборство, типичное для сословных собраний на раннем этапе их истории и на других территориях. Это прежде всего противоречие между финансовыми интересами ордена и стремлением сословий добиться минимальных поборов и участия в управлении.

В центре борьбы ордена и сословий в Пруссии — еще два момента, свидетельствующие о социально-экономических изменениях. Первый касается конфликта между орденом и городами, второй — прусской знати как контрагента ордена.

В первом случае сталкиваются торговые интересы городов и ордена. Перед нами конфликт, характерный только для данной территории, ибо ни один немецкий феодал не вел на исходе Средневековья такую оживленную торговлю, как орден. Среди должностных лиц верховного магистра были два, типичных только для Пруссии: великий шеффер Кёнигсберга и великий шеффер Мариенбурга (см. с. 157). Напомним также и о монетном магистре Торна, который не только заведовал чеканкой монет в Пруссии, но и совершал от имени ордена кредитные операции, и о янтарном магистре в Лохштедте, ведавшем сбором янтаря на побережье Самбии. Янтарь с глубокой древности, еще до вторжения ордена, был одной из важнейших статей экспорта Пруссии.

Но еще серьезней, чем конфликт с городами, был конфликт между великими шефферами и их подчиненными, осуществлявшими экспорт и импорт. В крупных городах государства ордена в Пруссии, а также в центрах торговли, например, в Любеке и Брюгге, великие шефферы имели лавки (Lieger), функционировавшие как торговые представительства, которые вели куплю-продажу от лица ордена. Представительство в Брюгге связывало орден с международным, прежде всего итальянским, денежным рынком того времени. Так, если верховному магистру было угодно перечислить деньги своему агенту в Риме, то это обычно осуществлялось по безналичному расчету через представителей в Брюгге, которые в свою очередь сотрудничали с крупными итальянскими банками.

Экспорт избыточных продуктов и импорт недостающих на других территориях осуществляли исключительно купцы. Напротив, в Пруссии эту задачу брал на себя сам орден, что уже создавало конфликтную ситуацию. Но в Пруссии сложилось так, что с Ростом страны расширялась и экономическая сфера, управляемая орденом, и орден благоприятствовал своей торговле. Наконец, следует принять во внимание и высокие финансовые потребности ордена (см. с. 146). Развитие собственной торговли требовало новых, повышенных податей, которые были не под силу городам. Споры разгорались из-за торговли зерном, которую орден временно монополизировал.

Отсюда еще один конфликт. Временная монополия ордена на торговлю зерном обернулась не только против купечества прусских городов, но и против англичан и голландцев, закупавших зерно в Пруссии, — по мере проникновения западноевропейских купцов в Прибалтику, что типично для времени краха ганзейской торговой монополии. Запрещая закупку зерна английским и голландским торговцам, орден едва ли мог рассчитывать на поддержку прусских городов. Недовольны были и производители зерна, то есть прежде всего сельская знать.

Но чаще всего противоречия между знатью и орденом заявляли о себе в иной сфере. Орден старался преобразовать сельскую администрацию, сложившуюся во время освоения страны переселенцами (см. с. 101–102), не в пользу знати.

Представители знати, то есть владельцы пожалований, почти не платили податей, но должны были нести воинскую повинность. Однако в XV веке она стала лишней, так как войско ордена росло за счет наемников. По мере возрастания их численности росла и потребность ордена в деньгах; тем больше пользы было не от владельцев держаний с их воинской повинностью, а от крестьян, плативших немалые подати. В этой ситуации орден попытался преобразовать держания в крестьянскую землю или, по крайней мере, в собственность, рассчитанную на предельно узкий круг наследников, чтобы иметь больше шансов вернуть эти владения. Владельцы держаний ополчились против такой политики ордена еще и потому, что в них тем временем вызрело самосознание — самосознание знати. На собраниях сословий кипели страсти. Вероятно, комтуры ордена не раз использовали право, находившееся на стадии становления, в своих интересах, не учитывая сложившихся условий.

Акты сословий первой половины XV века содержат немало жалоб на то, что рыцари ордена злоупотребляют властью. К тому же нередко говорится о том, что не наносило ощутимого материального ущерба, но порождало враждебность. Орден и его представители чувствовали себя ущемленными в правах, тогда как сословиям казалось, что от них требуют слишком многого. Как и на других территориях, не в последнюю очередь во время Крестьянской войны 1524–1525 годов оспаривались права на рыбную ловлю и охоту. За орденом обычно оставалось право на рыбу и дичь, но он почти полностью отказался от него в пользу подданных, чтобы те могли охотиться и рыбачить для себя. В первой половине XV века не раз доходило до яростных столкновений, поскольку подданные превышали свои права и ловили рыбу не для собственных нужд, а на продажу, тогда как рыцари ордена старались отобрать у подданных право рыбной ловли на собственные нужды еще и потому, что оно, как и право охоты, имело один принципиальный аспект: соблюдение его означало бы для подданных чуть больше свободы, а для ордена — еще больше власти.

Насколько стремительно такое противоборство обретало принципиальное звучание и могло по малейшему поводу привести к осложнениям, явствует из актов сословий с репликами сторон.

Так, фогт Лейпе сообщает верховному магистру о собрании владельцев держаний его области, на котором один из присутствующих сказал о нем, должностном лице ордена: «Möcht mir ein stück von ym werden in einer schüssel, so wird ich fröhlich» («Я был бы рад, если бы кусок его подали мне на блюде»). Потом разговор зашел о рыбной ловле. Один спросил другого: «Was freyheit hat dir der meister geben?» («Какую свободу дал тебе магистр?») Последовал саркастический ответ, умаляющий и без того ограниченное право рыбной ловли: «Czu fischen mit hewleittern» («Ловить рыбу удочкой»). Другому представителю знати верховный магистр якобы сказал: «Dyweyl ich meister bin, so solt du nicht in dem see fischen» («Пока я магистр, не ловить тебе рыбу в море»). А еще кто-то утверждал следующее: «Ya der meister will mir mein garn dein genug machen» («Да, магистр велит мне сплести совсем крошечные сети»). Впрочем, это разговоры людей, уже готовых взяться за оружие. Шел декабрь 1453 года, когда большая часть сословий готова была порвать с орденом (см. с. 169).

В актах сословий начала XV века предстают не только бурные споры по таким частным вопросам, но и уязвимость права вообще — с одной стороны, его нарушение, с другой — узурпация. Так, например, в том же, 1453 году комтур Остероде пишет верховному магистру, что разговаривал с некой группой знати, не по праву, как он говорит, вершившей суд, принадлежавший ему:

Тогда один выступил перед ними; он уже три четверти года, женившись, жил в его деревне, будучи выходцем из Кульмской земли. Тогда я спросил его, кто дал ему такое право тогда, когда здесь были переселенцы, и прибавил, что моим людям запрещено отнимать у меня право суда, и пусть знает, что в противном случае я отправлю его в тюрьму.

Трудно сказать, насколько типичной для должностного лица ордена того времени была угроза заточения, прозвучавшая в ответе представителя орденской администрации подданным, покусившимся на его привилегии. И все же в одной, сделанной в 1428 году, записи нарушений в государстве ордена, где должностное лицо ордена обращается к представителю служилых людей в типичных выражениях, жалуясь точно так же, как и собеседник комтура Остероде в 1453 году, встречаем полемический вопрос: «Was ist Culmysch recht?» («Что есть Кульмское право?») И ответ: «Wir sint euer recht» («Мы — ваше право»). Таким образом, типичный представитель ордена отменяет право привилегий, заменяя его новым решением. Далее следует, что в суде представителям подданных, которые ссылаются на писаное право, запрещено говорить, что господство, как им кажется, стесняет, так что старое право теряет силу: «Ouch weis imant ein recht, das doch ein recht ist nach dem rechtes beschribenen rechte, ist es den gebittigern zcuwiddern, so vorbeut men den vorsprochen, das sy is nicht müssen tegedyngen, also bleybet is vorswegen» («Также каждый знает одно право, которое является правом, описанным в праве, и которое противно должностным лицам, поэтому оно запрещено и потому на него нельзя ссылаться, а следует молчать»).

Но сословия крепли не только по причине все растущих требований ордена к подданным и все большего злоупотребления властью. На превращение сословий в политически дееспособную корпорацию повлияли и внешнеполитические трудности государства ордена.

Торуньский мир 1411 года решил только часть спорных проблем между государством ордена в Пруссии и Польшей-Литвой. Отношения между обеими сторонами оставались напряженными. Правда, война, начатая в 1413 году верховным магистром Генрихом фон Плауеном, закончилась вместе с его отставкой. Но уже в ближайшие годы война вспыхнула вновь, развязанная на этот раз Польшей и Литвой. Ей положил конец король Сигизмунд; обе стороны примирились на соборе, где король выступил третейским судьей.

Итак, представители ордена и короля Польского ожидали судебного решения в Констанце. Но так как в Констанце судьей был не только король, но в полной готовности был и собор как международный слушатель или же как решающий орган, то документы процесса с обеих сторон выглядят иначе. Представители короля Польского и ордена уже не бросали друг другу в лицо, как прежде, в процессах XIV века (см. с. 120–121), мнимых или реальных обвинений. Ныне улаживание конфликта было значительно ускорено благодаря науке, так как с каждой стороны выступали знатоки канонического права. Представители Польской Короны в конце концов заявили, что орден в Пруссии не имеет права власти и его следует упразднить, тогда как представители ордена продолжали настаивать на праве вести войну с язычниками, объявив всех противников ордена врагами веры, уничтожить которых, как велеречиво разъяснялось, есть задача каждого христианина. Однако реального политического значения эти документы не имели. На практике отношения государства ордена с его противниками продолжали регулироваться не теоретико-правовыми выкладками, но средствами, которые использовались в межгосударственных отношениях; к ним относились война, перемирие и мир.

В 1422 году, после очередного возобновления войны, орден заключил с противниками Мельнский мир[60], согласно которому он уступал Жемайтию и ряд других областей Литве. Очерченная тогда граница сохранялась до 1919 года. И все же этот мир имел не менее важное значение для внутриполитического развития Пруссии, ибо, в отличие от прежних договоров, он был заключен не только между орденом и королем Польским или великим князем Литовским. Мельнский мир гарантировали и сословия обеих сторон. В случае его нарушения они считали себя свободными от обязательств. Тем самым как противники ордена, так негласно и сам орден признавали участие во власти прусских сословий.

И хотя вскоре началась новая война и мощь орденской Пруссии убывала, в чем не последнюю роль сыграло гуситское войско, Мельнский мир сохранял силу. В 1435 году его статьи были повторены в Брестском мире. Но и теперь орден имел дело не со сверхсильным противником. Как и прежде, Польско-литовская уния являла собой рыхлую структуру, которую все так же можно было сломить или временно обескровить. Отныне владычеству ордена в Пруссии угрожали не внешние силы, а сословия.

Участие прусских сословий в заключении Мельнского мира укрепило их самосознание, но не их положение в стране. Как и прежде, сословия имели право голоса лишь тогда, когда того требовал орден. Сословия могли время от времени принимать участие в совещаниях и назначениях на должность. В отдельных случаях они выступали на стороне городов или знати, находившихся в разладе с орденом. Однако все зависело от обстановки в стране, которая часто менялась. Поэтому сословия требовали права участия во власти, прежде всего — права верховного суда, который состоял бы из представителей ордена и сословий, собирался бы дважды в год и представлял бы собой высший орган, выносящий решения в борьбе за привилегии (см. с. 164–165). Для учреждения суда и осуществления прочих требований представители прусской знати в 1440 году заключили союз с городами.

Возникновение этого Прусского союза не сразу привело к конфликту, поскольку избранный в 1441 году верховный магистр Конрад фон Эрлихсхаузен еще был готов удовлетворить отдельные требования сословий, кроме главного — верховного суда. И союз 1440 года все так же существовал — не на радость ордену. Как братья ордена, так и епископы и члены соборного капитула были монахами, послушными каноническому праву, в свете которого и Прусский союз, и требование сословиями верховного суда означали ограничение церковной свободы, но это не было непреодолимым препятствием к согласию сословий, о чем свидетельствовал процесс их становления по всей империи. Но в случае ордена ситуация сложилась иная, так как здесь сословия противостояли не просто сюзерену. В Пруссии сюзереном была корпорация: орден, епископы и соборный капитул (см. с. 150), причем орден не отождествлялся с верховным магистром. Согласись верховный магистр уступить сословиям, и в ордене возникло бы недовольство, — не в Пруссии, так в империи, со стороны немецкого магистра и глав баллеев, да и не только их. Ведь Немецкий орден был «госпиталем немецкой знати», а значит, ответственность за него несли и представители немецкой знати, желавшие проводить его политику, не говоря уже об императоре и Папе, с самого основания ордена претендовавших на то, чтобы вершить его судьбу. Поэтому для верховного магистра политика, игнорировавшая букву церковного права и шедшая на компромиссы с сословиями, была возможна только тогда, когда проводилась в ордене, причем теми, кто признавал эту политику как право.

Верховному магистру Конраду фон Эрлихсхаузену такая политика до некоторой степени удалась, хотя при нем предпринимались попытки поставить Прусский союз и основные требования сословий вне закона. Избранный после смерти Конрада в 1450 году новый верховный магистр Людвиг фон Эрлихсхаузен не был готов к компромиссу с сословиями. Он и его советники склонялись к кардинальному решению: устранить сословную организацию согласно юридическому составу и с помощью лиц, стоявших на защите церковного права, — Папы и императора. И действительно, ордену удалось склонить Папу и императора на свою сторону с помощью изощренной политики, использовавшей научные достижения своего времени. В начале столетия, на Констанцском соборе, орден не лучше своего польского противника понимал, как поставить науку себе на службу, но в борьбе с сословиями он вполне осознал необходимость этого, так как и сословия искали помощи ученых (в Польше и в империи). И все равно политические конфликты не разрешились правовыми средствами.

В третейском суде, перед которым в конце концов предстали орден и Прусский союз, победил орден. В декабре 1453 года император, избранный обеими сторонами третейским судьей, объявил Прусский союз вне закона и потребовал его роспуска.

Однако, когда 7 февраля 1454 года представитель ордена на суде вернулся в резиденцию верховного магистра, то Прусский союз в ответ на свое поражение в процессе уже объявил войну. 4 февраля 1454 года сословия отказались повиноваться ордену, а 6 марта король Польский признал их своими подданными. Вскоре почти вся страна оказалась во власти мятежников.

Все это послужило причиной Тринадцатилетней войны, в ходе которой страна подверглась чудовищному разорению. Война завершилась в 1466 году Вторым Торуньским миром, по которому орден должен был уступить самую обширную и плодородную часть страны по обоим берегам Вислы, в том числе Данциг и Мариенбург. Ордену оставалась лишь будущая Восточная Пруссия. Столицей и резиденцией верховного магистра отныне стал Кёнигсберг. Утраченные части государства ордена были инкорпорированы Польской Короной как автономные области, ибо в Тринадцатилетней войне против ордена сражались не только прусские сословия, но и король Польский Владислав V. Впрочем, в ней участвовали не только рыцари ордена, с одной стороны, и прусские рыцари и Польша — с другой, но и множество наемников. Исход войны решал тот, кто мог платить наемникам высокое жалованье, и здесь преимущество было на стороне противников ордена, с их экономически развитыми городами, особенно Данцигом. Недаром к падению Мариенбурга, главной резиденции ордена, привела не успешная осада замка противником, что едва не случилось после битвы при Танненберге. Осажденный и в этот раз, Мариенбург пал потому, что орден отдал его в залог своим наемникам под невыплаченное жалованье, и, когда все сроки истекли, замок был продан.

Борьба прусских сословий с орденом в союзе с Польшей и последующая инкорпорация почти всей Пруссии в Польскую Корону виделась большинству историков XIX–XX веков предательством по отношению к нации. Ныне никто не будет возражать против неисторичности этого приговора. В данной войне противниками не были две нации. Впрочем, речь шла и не о борьбе сословий против ордена, и не о злоупотреблении правом сопротивления. Однако для Польши союз с прусскими сословиями объяснялся длившимся десятки и сотни лет противоборством Польши и Немецкого ордена. Борьба Польши с орденом и Второй Торуньский мир оправдывали былые притязания, о которых заявила Польша в XIV веке государству ордена и которые достигли кульминации на Констанцском соборе (см. с. 167), где выдвигалось требование упразднить государство ордена в Пруссии. Кое-кому из кульмской знати были на руку и тесные связи со знатью соседних польских регионов. Привилегии польских сословий вызывали желание обрести такие же привилегии и в Пруссии. Но, по сути, в Тринадцатилетней войне с породившим ее противоборством и ее итогом, Вторым Торуньским миром, мы имеем дело с типичным для Средневековья конфликтом между сословиями и сюзереном, что, впрочем, учитывая границы данного региона и тот факт, что сюзерен был не князем, а духовно-рыцарским орденом, имело свои особенности. Не стоит упрекать сословия в предательстве нации, равно как не стоит испытывать к ним сочувствие, порожденное современными представлениями о демократии. Сословия представляли для ордена, как и для любого сюзерена того времени, группу олигархов, богатых и властных лиц города и деревни. Впрочем, орден не раз использовал это в своих интересах. Бывало так, что орден объединялся с представителями низших слоев какого- либо города против правящей в нем олигархии, в которую входили представители выступавших против него сословий.

Прусскими противниками ордена были самые могучие подданные, которые скорее всего могли заявить о своей политической воле и заключить союз с другими. Поэтому они занимали преимущественно самые развитые регионы с крупными городами, где знать была сильна и где они могли моментально удовлетворить свои притязания. И потому уже упомянутый территориальный итог Торуньского мира не случаен. Орден должен был уступить наиболее развитые регионы, в которых сословия оказывали особенно упорное сопротивление.

Положение государства ордена в Пруссии после Второго Торуньского мира было неустойчивым. Он потерял не только большую, но и лучшую часть былых владений. К этому присовокуплялись и новые условия мира. Ордену пришлось не только возместить убытки региона, но и признать власть короля Польского над тем, чем орден еще владел. Он был обязан в оговоренных случаях оказывать военную помощь королю Польскому, а также изменить свою структуру. По Второму Торуньскому миру предусматривалось, что в будущем орден едва ли не на 50 % будет состоять из поляков.

Правда, такое условие противоречило основному закону ордена. Немецкий орден, как его называют ныне и как называли уже в XV веке, по уставу вовсе не был обязан принимать только немецких рыцарей. Однако на деле прием ненемцев, чему до конца XIV века было немало примеров, с тех пор почти прекратился. Пополнение Немецкого ордена польскими рыцарями существенно изменило бы положение, но до этого не дошло. Второй Торуньский мир не претворился в жизнь ни в этом отношении, ни, в общем, и в других, ибо Папа, чье согласие было необходимо, не ратифицировал Второй Торуньский мир. Впрочем, территориальные условия его реализовались и были действительны до самой секуляризации остатков государства ордена в 1525 году.

Государство ордена в Пруссии до этого года стремительно менялось, что повлекло упразднение структур, отличавших государство ордена от княжеских государств того времени. Если бы прусские сословия еще в первой половине XV века предпочли, чтобы их сюзереном был не орден, а князь, то есть верховный магистр (см. С. 168), то конституционные и социальные преобразования пошли бы именно в данном направлении. Поэтому можно считать, что целенаправленный процесс завершился секуляризацией 1525 года. В прусско-немецкой историографии нарушение права и удар по государству, которые преобразовали государство ордена в светское герцогство, представлены так: последний прусский верховный магистр не был ни преступником, ни авантюристом, но скорее движущей силой, если не всемирного духа, то, по крайней мере, естественного хода национальной истории. Однако верховный магистр, будущий герцог Альбрехт, таковым не был.

И все же нельзя не признать, что особые правовые и общественные структуры остатков государства Немецкого ордена стремительно исчезали. Наконец, дело довершила война. Орден задолжал не только вожакам наемников, которым отдал в залог Мариенбург (см. с. 170), но и тем, кто продолжал сражаться на его стороне. О денежном погашении этих долгов нечего было и думать. Итак, орден должен был рассчитаться своими правами на господство, и значительную часть принадлежавшей ему земли он отдал или в залог командирам наемников, или в держание. Так в Пруссии возникло то, что имело ключевое значение для дальнейшего социально-политического развития страны, то, что изначально встречалось лишь в исключительных случаях, — крупное землевладение. Многие известные династии, впоследствии сыгравшие яркую роль в истории Восточной Пруссии и Бранденбурга до 1945 года, обрели тогда землю и получили документы на недвижимость вместо невыплаченного жалованья: Дона, Шлибен, Эйленбурги и т. д.

Так что под конец существования своего государства, где города теряли былые позиции, а Великих Свободных (Grossen Freien) становилось все меньше и где влияние сословий в первой половине XV века стало слабее, чем в районах, утраченных в 1466 году, орден все еще имел дело с сильными сословиями, и былые конфликты возродились. Впрочем, на этот раз требования новой знати были удовлетворены. В начале XVI века, в 1506–1507 годах, был учрежден верховный суд, в который кроме членов ордена и светских советников верховного магистра вошли и представители сословий, хотя нормы церковного права были все так же противоречивы, как и шестьдесят лет тому назад, поскольку такой разноликий суд отвечал гем требованиям сословий, которые орден и не помышлял удовлетворять.

Теперь верховный магистр зависел не только от сельской знати и городов. Его заставили уважать должностных лиц ордена. Подчинение верховного магистра Немецкого ордена воле корпорации отвечало уставу и было реальностью (в разные времена разной) с самого основания ордена. Но ныне речь шла об ином: должностные лица ордена выступали против верховного магистра, как представители привилегированного сословия против территориального князя.

Комтуры, фогты и попечители ордена превратились из назначаемых на срок должностных лиц, преобладавших в первой половине XV века, в людей, наживающихся на своих должностях. В конце XV века бывало, что должности покупались. Соответственно должностные лица ордена обращались с верховным магистром не так, как их предшественники десятки и сотни лет назад, доходы которых доставались верхушке ордена или его государству в целом; ныне они помогали кредитами, получали залоги от верховного магистра, облагавшего их земельным налогом, — как если бы это была светская сельская знать.

Понятно, что новое восприятие должностей сравнительно быстро залечило раны войны. У должностных лиц Немецкого ордена появились излишки. Однако положение верховного магистра не было прочным, что любопытно, если иметь в виду как невыясненные отношения ордена с Польшей, так и его иерархические структуры.

Тринадцатилетняя война и сужение территории государства Немецкого ордена в Пруссии породили еще большее отчуждение ордена в империи от государства ордена. Возвратить былое положение вещей не удалось, — иначе говоря, попыткам верховного магистра привлечь, как прежде, владения Немецкого ордена в империи для покрытия прусского дефицита не суждено было реализоваться. Оно и понятно: экономическое положение баллеев было таково, что добиться от них субсидирования ордена в Пруссии можно было бы только неимоверными усилиями, но для этого братьям ордена в империи и их родственникам следовало бы обладать иной ментальностью, да и обстановка в Пруссии должна была бы быть иной.

Судя по всему, орден старался создать впечатление, что его стратегия и задачи в Пруссии оставались теми же, что и в XIII веке. Новые призывы, раздававшиеся в Регенсбурге на рейхстаге 1454 года, внушали мысль о судьбах немецкого народа. Так, по крайней мере, повествуют источники. Невероятно, чтобы рыцари ордена, которые в середине XV века шли из Франконии или с Нижнего Рейна в Пруссию, были движимы теми же чувствами, что и большинство братьев ордена, отправлявшихся в Пруссию сражаться с язычниками в XIII веке.

Несомненно, здесь мы имеем дело с тем, что историки по примеру тогдашних критиков, ничтоже сумняшеся, называют первоначальной идеей. Вряд ли, впрочем, здесь уместно такое выражение. В истории монашеских братств это норма. Их размеренная жизнь, если в нее не вторгается нечто новое, какая-либо реформа, может продолжаться долгие годы. С трудом верится, что Немецкий орден в XV веке ничем не отличался от ордена крестоносцев, каким он был в 13-м столетии: слишком велики были его успехи и вызванные ими изменения в сфере его активности. Рыцари ордена (а вслед за ними переселенцы) во многом изменили Пруссию; поэтому исключено, чтобы во второй половине XV века рыцарей ордена могли вдохновлять призывы двухсотлетней давности.

С другой стороны, верховный магистр и все те, кто закладывал основу его политики и облекал ее в слова, не могли (и в этом историки, кажется, единодушны) до конца осознать, что государство Немецкого ордена в Пруссии превратилось меж тем в Государство среди государств, что Немецкий орден за пределами Пруссии тоже превратился в государство, отношение которого к Пруссии было подобно отношению других государств к тому или иному традиционно дружественному государству.

Такой оценке ситуации, сложившейся в конце XV века, мешает лишь то, что братья ордена и тогда шли из империи в Пруссию и что, стало быть, в то время былое состояние поддерживали юные новобранцы. Но, самое главное, отношения верховного магистра и Немецкого ордена в Пруссии с Польшей, и без того натянутые, намного осложнились бы, если бы исчезла основа, заложенная в XIII веке. Отсюда ревизия Второго Торуньского мира вновь стала одной из задач политики ордена. Иначе и быть не могло.

Поэтому на Познанском сейме 1510 года, где посредниками между орденом и Польшей выступали представители Папы, императора и короля Венгерского, повторились старые положения, еще в XIV–XV веках сформулированные представителями ордена и Польши. Впрочем, правовые основы, ставившие задачей создание ордена, посредством которых его представители пытались доказать, что мир 1466 года недействителен, не нашли подтверждения в актах и писаных нормах ордена. О том, чтобы орден, состоявший из немцев, не подчинялся любому другому народу (в том числе и полякам), речи не было. Но следующее положение, гласившее, что немецкая знать не будет повиноваться иноземному сюзерену, что орден в условиях продления Второго Торуньского мира больше не получит подкрепления из империи, ясно свидетельствует, что в данном случае мы имеем дело с новой, можно сказать, имперско-патриотической политической пропагандой, заявившей о себе еще в 1454 году на Регенсбургском рейхстаге и типичной для времени правления императора Максимилиана I.

На самом деле орден подчинялся Папе Юлию II и потому не нуждался в светских сюзеренах. Однако это противоречило тому, что подвластные немецкому магистру Андреасу фон Грумбаху баллеи фактически уже с начала XV века подчинились империи и что на протяжении 15-го столетия шел процесс интеграции баллеев в империю, завершившийся в 1494 году. Тогда король Максимилиан пожаловал немецкому магистру регалии, благодаря чему и вопреки основным нормам ордена, исключавшим светские пожалования, магистр стал одним из светских князей империи.

Далее, юристы ордена справедливо указывали на то, что он обязан вести войну с язычниками, но это положение было чревато тем, что Немецкому ордену действительно потребуются поля сражений для выполнения этой задачи, чем еще в первой половине XV века смутил орден король Сигизмунд и на чем ныне пытались поймать поляки. Уже на Констанцском соборе представитель ордена заметил, что попытки перебросить орден туда, где действительно следовало вести борьбу с язычниками, диктовались не ex fonte caritatis (лат. из источника любви. — В. М.), а стремлением изгнать его из Пруссии или, по крайней мере, обескровить. Только такие политические цели и сопутствовали войне с язычниками, — пока орден сохранял свои былые позиции, убедительного аргумента против требования вести борьбу с язычниками не было. Оставалось одно: решительный отказ от целей ордена и самоотречение, то есть секуляризация Пруссии, предпринятая верховным магистром Альбрехтом.

Секуляризация Немецкого ордена в Пруссии протекала как ряд изменений, которые это событие не готовили и нисколько не обусловливали, но из которых становится ясно, почему тому, кто пел к краху, он казался вовсе не таким полным, каким оказалось превращение территории ордена в государство светского князя.

Знаменательной датой в этом отношении было избрание верховного магистра в 1498 году. Когда верховный магистр Ганс фон Тифен умер на пути к месту соединения с войском короля Польского, выступавшим против турок (значит, в данном случае действия ордена были обусловлены и Торуньским миром, и его исходной задачей), его преемником стал представитель герцогской династии Фридрих Саксонский, которого с детства готовили к служению Богу. В двадцать пять лет он был избран верховным магистром.

Само по себе избрание светского князя верховным магистром не было бы чем-то новым, но на практике оно уже давно не осуществлялось. В середине XIII века (ср. с. 46) верховным магистром стал ландграф Конрад Тюрингский, в 1330–1335 годах им был герцог Лютер Брауншвейгский из династии Вельфов. А ныне герцог Фридрих Саксонский занял пост верховного магистра в надежде, что могущество его рода послужит ордену. Он вступил в орден с единственной целью стать верховным магистром и занял эту должность, рассчитывая при иной расстановке сил одновременно стать и архиепископом Магдебургским. Так пост верховного магистра превратился в духовный сан, на который могли рассчитывать представители княжеских династий, предназначенные для служения Церкви.

Надежды, возложенные Немецким орденом на Фридриха Саксонского, не оправдались. В 1507 году верховный магистр из герцогской династии покинул Пруссию и с тех пор пребывал в Саксонии. Еще в 1505 году он порывался стать коадъютором архиепископа Магдебургского, чтобы занять, таким образом, все церковные должности, как поступали представители его сословия, посвященные в церковный сан. В 1510 году он умер.

Его преемник Альбрехт Бранденбургский был родом из ветви южнонемецкой династии Гогенцоллернов, которые как бургграфы Нюрнбергские занимали скромную территорию во Франконии и стали в 1415 году маркграфами Бранденбургскими. Альбрехт (род. в 1490 году) был из тех младших княжеских сыновей, которых с детства предназначали для Церкви. Когда иные юношеские мечты не сбылись, он в 15 лет стал клириком в Кёльне, но вскоре оказалось, что и здесь быстрая карьера невозможна. 1508–1510 годы Альбрехт провел в военных походах то с отцом, то с братом в Венгрии, надеясь обрести право на наследство.

После смерти Фридриха Саксонского начались переговоры саксонских советников покойного и его семьи с семьей маркграфа о том, кто из родственников придет на смену верховному магистру. Вскоре сошлись или, вернее, сторговались на 20-летнем Альбрехте. Будущий верховный магистр был всего лишь предметом политических торгов.

В феврале 1511 года он вступил в Немецкий орден. Само посвящение гарантировало ему место верховного магистра, но формально он был избран только через четыре месяца. Между этими событиями произошло еще одно; и, хотя его политическое значение не слишком велико, все же оно проливает свет на происходящее. Отец верховного магистра пожаловал сыну цепь ордена династии, ордена Лебедя, и через одиннадцать лет верховный магистр Альбрехт был запечатлен на портрете как рыцарь Лебедя.

Быть кавалером такого династического рыцарского ордена тогда, в конце XV века, имело меньшее значение, чем быть членом духовно-рыцарского ордена в XIII веке, но большее, чем, например, обладать орденом Красного Орла в 18-м столетии. Орденская цепь на рубеже XVI века — это нечто иное, чем ордена XVIII или же XIX веков, ибо в конце XV века кавалеры ордена были в известной мере рыцарями этого ордена, и поэтому рыцари Немецкого ордена (и тем более верховный магистр) не имели права быть рыцарями Лебедя. Когда через 250 лет в Немецкий орден вступал будущий верховный магистр эрцгерцог Максимилиан Франц, ему пришлось снять ордена, которые он до тех пор носил, хотя императрица-мать Мария-Терезия сочла смехотворным, что столь высокий правитель обязан соблюдать диктуемые орденом нормы. Но ничего не поделаешь. Однако в начале XVI века все воспринималось не так серьезно: орден Лебедя или Немецкий орден — не все ли равно? Император Максимилиан превратил рыцарский орден в своего рода предмет политического прожекта, и потому ему нелегко было решить, принимать ли орден всерьез или не принимать. Причиной того, что Альбрехт стал преемником некоего Германа фон Зальца (о котором, впрочем, он тогда и не знал), послужило прежде всего его кровное родство с польским королевским родом. Впрочем, все участники вели азартную игру — в том смысле, какой придавался тогда, в эпоху императора Максимилиана, господствующему политическому стилю.

Можно ли было предвидеть, что молодой человек (на тот момент самый юный верховный магистр в истории Немецкого ордена) со временем станет опытным правителем среди себе подобных, хозяином земли, радеющим о стабилизации своих владений, превратившихся в герцогство? И даже первые годы правления нового верховного магистра не позволяли поверить в реальность таких ожиданий.

Верховный магистр Альбрехт, питая напрасную надежду на помощь императора, давшего согласие на его вступление в должность, довольно-таки легкомысленно пытался проводить политику ревизии своего предшественника, а спровоцированная им война с Польшей потребовала больших затрат, чем те, на которые он рассчитывал, и едва не погубила его. Тем не менее при поддержке императора ему долгие годы удавалось сохранять перемирие. Впрочем, легче от этого не стало. Надежды на помощь со стороны империи не оправдались.

Чтобы выбраться изданной ситуации, верховный магистр вернулся во Франконию и, живя там на скудные доходы, использовал разные возможности добывания средств, в том числе и свою роль высокопоставленного командира наемников на службе Папе или императору, прибегая также (но безуспешно) к азартным играм. Он уже помышлял о том, чтобы отречься от своего поста и стать командиром наемников на службе у короля Франции, но как раз тогда узнал о новом учении Мартина Лютера. Он искал контакта с реформатором и передал ему устав своего ордена с просьбой дать предложение по его реформе.

В ответ Лютер обратился к братьям ордена с посланием, в котором увещевал их отказаться от обета безбрачия, распустить орден и секуляризовать их владения. Вскоре, в ноябре 1523 года, верховный магистр встретился с Лютером. Согласно посланию Лютера от 1524 года реформатор и Меланхтон посоветовали верховному магистру преобразовать Пруссию в княжество или герцогство. На что верховный магистр лишь молча улыбнулся.

Тогда Лютер при согласии верховного магистра направил проповедника своего учения в Кёнигсберг, где в ближайшие месяцы Реформация пошла быстрым ходом. Проповедники Лютера должны были подготовить почву для крушения государства. Одновременно Альбрехт вел переговоры с королем Польским. Все усилия, направленные на ревизию Второго Торуньского мира, ни к чему не привели. Тем не менее верховный магистр отклонил требование эрцгерцога Фердинанда возглавить императорское войско в войне с Италией. Одолеваемый королем Польским, грозившим новой войной, он приготовился принять status quo ante (лат. положение, существовавшее до определенного момента. — В. М.) и принести клятву королю, что противоречило букве Торуньского мира и связывало его еще большими обязательствами, чем клятва 1466 года. В апреле 1525 года Альбрехт (при поддержке представителей ордена в Пруссии и самой Пруссии) заключил в Кракове не только мир с королем Польским, но и стал ленником последнего, причем как светский князь. С этих пор началось превращение Пруссии в наследственное светское герцогство.

В самой Пруссии этот удар по государству, учитывая изменения конфессии, постоянные перемены в структуре правления в последние годы, а также благодаря выгодам, которые новый герцог предоставил братьям ордена при условии, что они выйдут из ордена и станут его должностными лицами, никого не озадачил. Превращение государства верховного магистра в герцогство произошло стремительно, поскольку было на руку и главному противнику ордена в Пруссии — Польше. И если раньше орден за пределами Пруссии, в империи и Ливонии, не был в состоянии действительно защищать Пруссию, то теперь он собрался с силами и отменил санкции верховного магистра. Императору было все равно. Несмотря на протесты и на то, что Немецкий орден впоследствии так и не признал свержения верховного магистра и утраты важнейших территорий ордена, в 1525 году государство пало окончательно и бесповоротно. Правда, в империи Немецкому ордену удалось сплотиться, но Пруссию он потерял, — сначала она превратилась в ленника Польши, затем, в XVII веке, в суверенное герцогство курфюрстов Бранденбургских, которые в 1701 году получили королевское достоинство, отчего в XVIII веке укрепленное и разросшееся государство стало называться Прусским.

Избрание маркграфа Альбрехта верховным магистром и его выход из Немецкого ордена знаменовали важное начало новейшей истории Пруссии в границах бранденбургско-прусского объединенного государства, но все же их нельзя считать этапами одного последовательного, целенаправленного процесса. Избрание сына маркграфа преемником Фридриха Саксонского было событием случайным, равно как и его решения о новой конфессии и против ордена были обусловлены обстановкой и вовсе не обязательно взаимосвязаны. Изменение конфессии не служило причиной выхода из ордена — в балл ее Утрехт, и не только в нем, жили впоследствии и рыцари-некатолики.

Глава одиннадцатая Немецкий орден в XVI–XX веках

Крушение государства верховного магистра Альбрехта в Пруссии надолго ослабило Немецкий орден в Европе и поставило под угрозу само его существование. Немало бед принесла ордену Крестьянская война. Самые крупные владения ордена в империи находились в регионах, охваченных крестьянским восстанием. Через несколько недель после заключения Краковского акта (см. с. 178), 23 апреля 1525 года, восставшие крестьяне разорили резиденцию немецкого магистра, замок Хорнек-на-Некаре, последствия чего еще долго давали о себе знать. Именно тогда был уничтожен архив немецкого магистра, и поэтому так нелегко ответить на вопрос о значении политики немецкого магистра в XV веке.

И все же, несомненно, в XV веке немецкий магистр преуспел в объединении части подвластного ему региона, распространив на нее свою власть, и в создании собственного «государства», замкнутого владения, которое было во многом (кроме размеров) подобно государству верховного магистра. Но обратимся к раннему этапу истории Немецкого ордена. То, чем должны были стать немецкие владения ордена в духе довольно-таки абстрактной постановки главной задачи в пору его основания, — оплотом борьбы с язычниками, изначально были таковыми лишь отчасти. Уже в XIII веке стало очевидно, что владения ордена в империи, на родине его учредителей и членов, походили на прочие монастырские владения, независимо от их целей, — будь то владения епископа, соборного капитула, женского или мужского монастыря, церковного прихода или большого госпиталя: их картину создавало переплетение господствующих в регионе политических отношений и интересов.

К началу XIII века относятся сведения о высших должностных лицах ордена в империи — о немецких магистрах. Эта должность сохранилась после падения Акры и последних владений в Святой Земле в 1291 году, когда резиденция верховного магистра уже не была так далеко, чтобы оправдать необходимость должности собственного немецкого магистра. Не исключено, что перенос в 1309 году резиденции верховного магистра из Венеции, где она находилась несколько лет, в Мариенбург связан с тем, что тогда еще сохранялась должность немецкого магистра. Вероятно, этим объясняется и дополнение к уставу ордена, датируемое временем правления верховного магистра Зигфрида фон Фейхтвангена (1303–1311 гг.), согласно которому немецкие (а также ливонские и прусские) магистры вступали в должность с ведома верховного магистра. Теперь они избирались из числа кандидатов, выдвигаемых высшими чинами ордена по два человека от каждого региона. Похоже, что процесс укрепления и отмежевания крупных владений ордена зашел уже далеко, и поэтому следует признать, что ожесточенная борьба в ордене за власть в начале XIV века была связана с упрочением ключевых позиций.

Постепенное развитие самостоятельности немецкого магистра и его владений не удается проследить за неимением необходимых источников, часть которых — например, архив немецкого магистра — была утрачена, а иных никогда и не было: например, собственной историографии ордена в империи, или прусской хронистики, или хронистики ордена в целом, которая, выйдя за границы Пруссии и Ливонии, уделила бы внимание ордену в империи. И все же отдельные яркие свидетельства самостоятельности — например, фальсификат статутов Вернера фон Орзельна (см. с. 153) — позволяют ясно представить себе долгий, упорный путь к имперскому, фактически независимому от верховного магистра положению, который прошел немецкий магистр с конца XV века до времени секуляризации Пруссии.

Орден был не в силах вернуть Альбрехта, да и политическое положение императора или иного правителя, который был бы заинтересован в исполнении вынесенного Альбрехту императорского приговора, не было таким, чтобы попытаться всерьез предотвратить крушение государства бывшего верховного магистра. Секуляризация Пруссии была неотвратима, и ей не помешали никакие протесты Немецкого ордена. Тем не менее орден все так же претендовал на Пруссию, но об осуществлении этих притязаний нечего было и думать даже тогда, когда известные события, и прежде всего коронация прусского короля в 1701 году, вновь вызвали протесты со стороны ордена.

Напротив, Немецкому ордену удалось предотвратить разграбление Пруссии, а затем и Ливонии, где владения ордена были секуляризованы в 1561 году. Кроме того, когда прочие владения — в частности, в Южной Европе — были утрачены, ордену все же удалось сохранить и упрочить их большую часть в империи. Орден был реорганизован. Положение по окончании кризиса позволило Немецкому ордену в империи под руководством правящих из Мергентхайма верховного и немецкого магистров не только сохранить свои владения до секуляризации в эпоху Наполеона. Владения ордена, как и прочие владения монастырей и знати, были неотделимы от империи, и после преодоления последствий Тридцатилетней войны его экономика, как и многих упомянутых мелких владений, успешно развивалась. Барочные замки ордена в Майнау, Альтсхаузене, Эллингене, Мергентхайме и прочих центрах — зримое подтверждение его благоденствия. Когда эти территории были секуляризованы и объединены с Баденом и Вюртембергом, то, естественно, стерлись политические границы, которые в XIX веке могли бы помешать социально-экономическому развитию. Но во время секуляризации исчезли не политические границы, а господствовавшие политические отношения.

И все же эволюция с 1525 года и до эпохи Наполеона кажется такой убедительной, что вполне объясняет дальнейшее пребывание ордена в том регионе, который традиционно давал почти всех его магистров, тем более при поддержке императора из династии Габсбургов. На самом деле положение ордена после секуляризации 1525 года было на редкость шатким, и его вполне могли упразднить, — к тому же его владения были разбросаны по всей империи.

Лишь одна их часть в Европе была подвластна немецкому магистру и являла собой его «государство». Напротив, управляемые земельными комтурами баллеи продолжали сохранять самостоятельность, тем более что традиционно пополнявшие орден сыновья аристократов привычно взирали на соседние дома ордена как на коллективную собственность и что в XV веке соседним территориальным князьям удавалось присоединять баллеи к своим компактным территориям, так что земельные комтуры в конце концов стали не столько ответственными лицами ордена в его регионах, сколько прелатами территорий. Порой с ними обращались как с представителями сидящего на земле рыцарства. Примером тому — включение баллея Боцен (Больцано) в графство Тироль, результатом которого стало ограничение возможностей не только немецкого магистра, но и самого верховного магистра, ибо Боцен, как и Кобленц, Австрия и (с конца XIV века) Эльзас-Бургундия принадлежали к так называемым камер-баллеям верховного магистра, занимая третье место среди владений Немецкого ордена в империи после государства немецкого магистра и баллеев.

Стремление к консолидации ордена имело не в последнюю очередь цель сохранить для себя баллеи в империи, до тех пор подвластные верховному магистру. Но прежде следовало ответить на вопрос, кто же займет место ушедшего верховного магистра. Немецкий магистр потребовал, сославшись на (фальсифицированные) статуты Вернера фон Орзельна, признать себя временно исполняющим обязанности главы ордена. Представители подвластных верховному магистру баллеев выступали за избрание нового верховного магистра, исполняющего свои обязанности наряду с немецким магистром. Но избрание нового верховного магистра означало бы признание утраты Пруссии. Однако избранному в 1526 году новому немецкому магистру Вальтеру фон Кронбергу лишь с большим трудом удалось обрести то, чего добивался еще его предшественник, — быть признанным орденом и империей в качестве главы ордена на посту верховного магистра. При этом все решила не столько расстановка сил внутри ордена, сколько то, что в 1527 году император Карл V оказался готовым порекомендовать Вальтера фон Кронберга на руководящий пост. Впрочем, он получил императорскую грамоту только через девять месяцев. Споры о том, на что будут направлены средства, обещанные императором и находившимся при принятии решения посредником, затянулись по причине затруднительного финансового положения немецкого магистра.

На Франкфуртском капитуле в августе 1529 года внутри ордена возникла новая расстановка сил. Было решено передать баллеи, до тех пор подвластные верховному магистру, в руки немецкого магистра и исполняющего обязанности верховного магистра. Согласно решению капитула на Аугсбургском рейхстаге 1530 года Карл IV пожаловал немецкому магистру регалии верховного магистра и Пруссию. Таким образом, отношения Немецкого ордена с империей, вновь усложнившиеся, особенно при императоре Сигизмунде, были урегулированы, — хотя и на основе отказа ордена от одной из основных своих привилегий — свободы от ленной зависимости. И все же акт 1530 года не означал, что конституционный процесс прервался. Немецкий магистр признал ленную зависимость еще в 1494 году. И даже в 1524 году, за год до своего ухода, верховный магистр Альбрехт просил императора пожаловать ему Пруссию в лен. И то, что ему не удалось ее получить, объясняется прежде всего тем, что непосредственно за этой попыткой последовало признание ленной зависимости в Кракове.

И если эти решения и правовые акты 1529–1530 годов заложили конституционную основу Немецкого ордена до эпохи Наполеона, то тогда, в 1530 году, весь орден и его владения вовсе не подчинялись немецкому магистру и исполняющему обязанности верховного магистра или — такова была ныне неофициальная титулатура — верховному и немецкому магистру. Последний продолжал поддерживать связи с региональными баллеями и комтурствами. Так, баллей Эльзас-Бургундия воспользовался всецело противоречащим уставу ордена правом, полученным от верховного магистра в 1522 году за крупную денежную сумму, чтобы избрать земельного комтура. Швабские рыцари ордена ополчились на одного, назначенного верховным магистром иноземного комтура. Точно так же территориальная знать какого-нибудь княжества выступала против назначения иноземных должностных лиц князя и, поднимая восстания сословий, добивалась у князя уступки (Indigenat) назначать только должностных лиц соответствующего региона. Как и в Пруссии (см. с. 173), рыцари ордена по отношению к главе ордена и здесь, и в других местах вели себя как знатные сословия по отношению к территориальному князю. Если в Пруссии сословия обрели силу в лице великих курфюрстов[61] лишь во второй половине XVII века, то швабские рыцари уже в 1601 году пользовались правом главы ордена против тогдашних верховного и немецкого магистра, чтобы самим поставить земельного комтура (впрочем, из двух избранных баллеем кандидатов).

Еще опаснее «древнего партикуляризма»[62] было для ордена то, что традиционные тенденции комтурств и баллеев к автономии, равно как и обычная угроза со стороны территориально-княжеской политики, усугубились в условиях Реформации. Новую конфессию принял не только Немецкий орден в Пруссии и Ливонии и не только отдельные братья, вышедшие из ордена. Похоже, что все братство порвало со старой конфессией, впрочем, не заявляя при этом о своем выходе из ордена, а иные братья, не принявшие новой конфессии, хотели выйти из ордена, но сохранить все то, что им принадлежало. Итак, ордену и в империи угрожала секуляризация, и вставал вопрос, найдется ли в нем место братьям, поддержавшим Реформацию Лютера.

Знатные лютеране и (в небольшом количестве) католики жили бок о бок, например, в баллее Марбург, после того как ландграф Филипп подверг насильственной религиозной реформе эти владения ордена. Благодаря щедрым пожалованиям в XIII веке (см. с. 43–44) они уже в период Реформации считались богатейшими областями, но по ходу административно-финансового развития Филипп отнял их у ордена, присоединив к своей территории. Как и в других регионах, орден и его владения подчинялись в то время праву и обычаям, как привилегированные подданные сюзерена. За пределами данной территории они фактически не зависели от ордена, так что для них разница между таким положением и секуляризацией была невелика. Но в данном случае она была ощутима для тех семей гессенской знати, которые продолжали посылать своих сыновей в баллей Марбург. Они все еще служили ему, но покончили бы с этим в случае секуляризации владений ордена.

Напротив, в Саксонии и Тюрингии большая часть земельных владений Немецкого ордена в XVI веке была отчуждена. Здесь феодалы в связи с территориальной церковной политикой уже задолго до Реформации ограничили автономию монастырских владений. Однако Реформация стала причиной коренного преобразования: в Тюрингии и менее заметно в Саксонии члены ордена все чаще становились братьями священниками. В Тюрингии в канун Реформации проживали 6 рыцарей и 92 брата священника, в Саксонии 4 (или 6) рыцарей и 16 (или 14) братьев священников. Поскольку отношения между теми и другими до Реформации не были гладкими и поскольку к братьям священникам относились плохо, как в то время обычно относились рыцари ордена, кичившиеся своим статусом, к членам ордена низкого ранга, то они не могли противостоять быстро охватившей Саксонию и Тюрингию Реформации.

Здесь священники ордена быстро расстались со старой верой и орденом, и на этом он, во всяком случае в Тюрингии, так сказать, развалился. Вместе с братьями священниками исчезли получаемое за мессы и исповеди доходы, на которые орден в Тюрингии в основном и жил. В 1539 году тюрингский капитул ордена решил отказаться от «глупых (орденских) обетов». У ордена осталось только три комтурства в Тюрингии и шесть в Саксонии, в которых ютилось небольшое число рыцарей евангелической Церкви. К концу 1801 года, то есть незадолго до почти полного упразднения ордена, в Тюрингии жил один рыцарь, а в Саксонии их было шесть. Впрочем, тогда это были не самые низкие показатели и Саксония была еще одним из крупных баллеев. Во всем ордене насчитывалось всего 60 рыцарей.

Позволим себе лишь наметить путь, пройденный с XVI до начала XIX века и закончившийся роспуском ордена в эпоху Наполеона.

Несмотря на потери, которые после утраты Пруссии и Ливонии давали знать о себе и в XVI веке, ордену удалось сплотиться и реорганизоваться. Это особенно заметно в приобретении франконским комтурством Мергентхайм статуса резиденции верховного магистра и главного города региона, непосредственно подчиненного верховному магистру, а также (в иной степени) центра ордена. Хотя неизменные притязания на Пруссию, а значит, и на резиденцию верховного магистра в Кёнигсберге, долгое время не позволяли объявить Мергентхайм резиденцией верховного магистра и он был чем-то вроде Бонна, на время ставшим столицей ФРГ, это ни в коем случае не мешало учреждению необходимых центральных ведомств, но в Мергентхайме, естественно, в скромных размерах, как и пристало малой территории начала Нового времени.

Таким образом, в Мергентхайме точно так же, как и на других территориях того времени, действовали в качестве высших ведомств надворный совет и надворная палата со своими функционерами. Эти светские должностные лица повсеместно захватывали управление территорией Немецкого ордена, в чем и заключалось отличие власти Мергентхайма от управления владениями ордена самими братьями. И все же уже в Пруссии, по крайней мере с начала XV века и прежде всего при дворе верховного магистра, то есть в центральной администрации, оплачиваемые функционеры светского или духовного происхождения, которые вовсе не были братьями ордена, начинали все более активно участвовать в его управлении. В Мергентхайме духовными делами ордена в инкорпорированных и свободных от надзора епископов приходах занимался монастырский совет — третье центральное ведомство. Это была не только простая необходимость, но и признак того, что консолидация власти ордена проходила как во внутриполитической, так и в церковной сфере. Не забудем, что Немецкий орден затронула католическая реформа второй половины XVI века. В 1606 году в Мергентхайме была открыта семинария.

В каком-то смысле возврат к монашеским обычаям несравним с реформой ордена, возвращавшей его тогда же к изначальным военным задачам. Правда, как и в XV веке, орден порывался укрепиться на границе с язычниками, чтобы постоянно вести оборону каждого участка боевых рубежей. И все же в 1606 году новый устав ордена делал упор на срочную воинскую службу молодых рыцарей, которым полагалось прослужить три года на венгерской границе или в других местах. Только тогда им могли доверить комтурство и предоставить достойное их социального статуса довольствие, что ныне, как и десятки лет назад, было целью вступавших в орден братьев рыцарей. Как и в XV веке, Немецкий орден стал поистине «госпиталем немецкой знати», и, как и тогда, эта формулировка не содержала никакого пересмотра ранней истории ордена, но констатировала неизменный, безусловный порядок вещей, оправдывавший действия ордена в критической ситуации. В 1696 году был учрежден собственный полк верховного и немецкого магистров, в котором рыцари Немецкого ордена, естественно, служили только как офицеры. Нередко они несли службу в иностранных военных подразделениях, а некоторые выступали администраторами правителей, главным образом — императора.

В 1590 году эрцгерцог Максимилиан стал первым Габсбургом на посту верховного магистра. С 1641 года этот пост занимали преимущественно представители императорской династии. В 1732–1761 годах во главе ордена стоял Климент Август: епископ Падерборна, Мюнстера, Хильдесхайма и Оснабрюка и одновременно архиепископ Кёльнский. Как и при Фридрихе Саксонском и Альбрехте Бранденбургском, верховный магистр вновь стал одним из Духовных князей. Этот пост занимали предназначенные к служению Церкви представители знатных правящих династий, тем самым обретая возможность дорасти до высшего духовного сана.

Это проявилось особенно наглядно, когда Максимилиан Франц, младший сын императрицы Марии-Терезии, родившийся в 1756 году, стал сначала коадъютором верховного магистра, то есть его заместителем и правопреемником, а затем и верховным магистром. Хотя императорский двор тщательно готовился к его избранию, императрицу не слишком заботили законы ордена. Ей представлялось, что ее сына избрал коадъютором не капитул ордена, а «любезный зять», верховный магистр Карл Александр из Лотарингской династии. Это и понятно, если вспомнить, что генеральный капитул ордена собрался в Брюсселе, где пребывал верховный магистр как наместник габсбургских Нидерландов, и там заочно принял эрцгерцога в орден. Его последующее избрание верховным магистром было исключением из правил не только по причине возраста (тринадцать лет), но и потому, что пришлось пренебречь требованием принадлежать только к немецкой знати, которое издревле предъявлялось будущим рыцарям Немецкого ордена и которому не отвечал представитель династии Габсбургов, чьи матримониальные связи объединяли правителей разных стран. Разумеется, Габсбург был освобожден и от годичного новициата[63], его великодушно избавили и от клятвы соблюдать три орденских обета[64]. Оставалось дождаться, когда ему исполнится двадцать лет. Сочетать династическую политику Габсбургов с требованиями ордена было нелегко лишь тогда, когда эрцгерцог находился в торжественном облачении, а также при посвящении его в рыцари и при решении вопроса о том, не вступит ли его членство в Немецком ордене в противоречие с орденом Золотого Руна и прочими орденами, которые он носил (см. с. 177). В конце концов был достигнут компромисс, и императрица смогла внушить сыну, что причин для недовольства нет:

Должность верховного магистра Немецкого ордена — это приятная обязанность и весьма высокое положение. Всегда полезно обладать чем- то таким. На что вообще мог бы надеяться восьмой эрцгерцог? Чем выше ты по рождению, тем уязвимей. Поэтому почитай твое высокое положение за великое счастье и никогда не отрекайся от него по недомыслию, разве что это случится с санкции или по повелению главы твоей династии.

Такое высказывание кажется шаржированным. Но действительно, Максимилиан Франц, будучи уже архиепископом Кёльнским и епископом Мюнстерским (его матушка была настроена слишком пессимистично), стал в 1780 году верховным магистром и оставался им до самой смерти (1801 г.). Он играл свою роль территориального князя и главы ордена, к которой себя постепенно подготовил, с большой ответственностью и не без успеха.

Несмотря на успешное правление и неожиданно полные кассы (что касается финансов, орден, как и раньше, нередко выступал в качестве кредитора), государство ордена и его корпорация оставались теми же, что и при избрании этого верховного магистра, то есть объектом политики Габсбургов. Поэтому военно-политические просчеты династии Габсбургов в эпоху Наполеона отразились на жизни ордена. Родственные связи с императором верховного магистра Максимилиана Франца и обоих его преемников, тоже эрцгерцогов, не помешали тому, что великие перемены в империи, когда в 1801 году левый берег Рейна отошел к революционной Франции, сказались на ордене. Как почти все владельцы мелких светских и монастырских территорий, он пал жертвой того «среднего государства», которому благодаря связи с Наполеоном удалось получить немалую компенсацию за утрату левого берега Рейна, а затем и все, что осталось от уничтоженных монастырских и мелких светских владений. В случае Немецкого ордена немало выгадали Вюртемберг, Бавария и, наконец, Пруссия. Когда в 1791 году маркграф Карл Александр отрекся в пользу своего прусского родственника, в сферу южнонемецкого маркграфства Гогенцоллернов с будущим государственным канцлером Гарденбергом[65] во главе вошли прусские владения. Почти сразу соседние владения духовно-рыцарского ордена были оккупированы войсками маркграфа. В 1796 году среди них оказался весь баллей Франкония. Уже через десять лет этот регион вместе с маркграфством отошел к Баварии.

В 1809 году Наполеон упразднил Немецкий орден в государстве Рейнского союза[66] и передал остатки его владений своим союзникам, немецким князьям. За несколько дней до того вюртембергские войска заняли Мергентхайм.

С одной стороны, это означало конец того Немецкого ордена, каким он был до тех пор. Эпоха его суверенного господства безвозвратно ушла в прошлое. Отныне орден владел лишь землями, разбросанными по монархии Габсбургов. После свержения Наполеона секуляризация и былая посредническая роль отступили на задний план, и орден не смог удержать множества отнятых у него владений, восстановленных лишь в нынешних Югославии и Тироле.

С другой стороны, орденское братство все же выстояло. Когда в 1835 году умер правивший с 1804 года верховный магистр эрцгерцог Антон Виктор, его место не только занял эрцгерцог Макс Йозеф, но состоялась и реорганизация ордена. Немецкий рыцарский орден (таково теперь стало его официальное название) оставался и далее орденом династии Габсбургов. Согласно новым статутам братьям ордена вменялось в обязанность избирать верховным магистром принца из династии Габсбургов, что они и делали. До 1923 года пребывавшие в Вене верховные магистры Немецкого ордена были Габсбургами. Однако теперь орден предстал в новом обличье, напоминавшем орден первых лет его истории, поскольку занялся благотворительностью, заботой о школах и больницах, основал институт сестер Немецкого ордена, а также реформировал жизнь братьев священников по примеру регулярных клириков.

После падения монархии Габсбургов орден был вновь реорганизован. Связи с династией Габсбургов порвались, и в 1929 году Немецкий рыцарский орден снова стал Немецким орденом, который впервые за свою историю был уже орденом не рыцарей, а священников. При национал-социализме Немецкий орден, как и прочие католические ордены, был запрещен и возродился только после войны в Австрии, в Южном Тироле и в ФРГ.

Немецкий орден наших дней настолько не похож на тот духовно-рыцарский орден, который просуществовал со времени крестовых походов до эпохи Наполеона, что, кажется, пока он мало привлекает занимающихся его историей ученых. Однако между континуитетом и разрывами нет четких границ. Если политики и предприниматели средней руки, вроде фамилиаров[67] Немецкого ордена, ныне облачаются в те плащи, которые некогда носили Герман фон Зальца и Альбрехт Бранденбургский, то историк мыслит по-иному. Его более впечатляет то, как нынешний Немецкий орден печется не только о спасении душ паствы и заботится о больных, но и радеет о том, чтобы сберечь свою историю, историю Немецкого ордена в средние века и раннее Новое время.

Глава двенадцатая Немецкий орден в исторической науке и в историческом сознании XIX–XX веков

В конце XVIII века история Немецкого ордена в средние века, и особенно история его государства в Пруссии, была открыта как бы заново. Правда, о Немецком ордене помнили и раньше, но эта память была смутной и в основном негативной.

В землях, которые уже по Второму Торуньскому миру 1466 года отошли от Немецкого ордена, то есть в будущей Западной Пруссии и Эрмландии[68], где победили взбунтовавшиеся сословия, восстание XV века покончило с доброй памятью об ордене и поставило его вне закона. В XVI веке население Западной Пруссии стало протестантским, что дало лишний повод осуждать орден за измену былой конфессии.

Когда эти решительно отколовшиеся в 1466 году от государства ордена земли подпали под власть короля Польского, то в XVI–XVII веках окрепла их связь с Польшей. Западная, или, как тогда говорили, Королевская Пруссия, до первого раздела Польши входила в состав Польского государства. В XIX веке считали, что ее население находится под властью чужеземцев, подвергается дискриминации и потому тоскует по временам Немецкого ордена, но это неверно. Королевская Пруссия была частью Польши, но почти все ее население, особенно городское, говорило по-немецки, и ничто не мешало им ни говорить на родном языке, ни вести хозяйство.

Преимущественно негативной была память о Немецком ордене в покинутой им в 1466 году части Пруссии, ставшей в 1525 году герцогством, то есть в будущей Восточной Пруссии с главным городом Кёнигсбергом. Позитивная память о нем подорвала бы здесь государственные устои и поставила бы под сомнение неизбежность его крушения в 1525 году. Но крушение государства, должно быть, казалось правомерным не только по причине легитимной памяти, а главным образом потому, что Немецкий орден за пределами Пруссии и не помышлял принимать произошедшее в 1525 году. Он вел судебные тяжбы с герцогством Прусским, а впоследствии с Бранденбургско-Прусским государством за принадлежавшие ему ранее владения.

В 1701 году, когда маркграф Бранденбургский и герцог Прусский, курфюрст Фридрих III стал королем, никто и не думал ретроспективно представлять средневекового верховного магистра ордена королем. Мысля таким образом, можно было бы очутиться в более глубокой древности: если у нового прусского короля и был предшественник, то никак не верховный магистр ордена, а легендарный король пруссов Вайдевут, правивший еще до вторжения ордена.

В XVIII веке возникла еще одна причина неприятия ордена. Эпоха Просвещения в общем не слишком одобряла Средневековье, и, похоже, Немецкий орден немедленно стал воплощением всех дурных сторон того времени. В 1797 году, когда негативная оценка понемногу изживалась, историк из Кёнигсберга Л. фон Бачко снова без обиняков выразил традиционное мнение.

Он исходил из эстетической оценки замков ордена, которую считал «неубедительной» и, во всяком случае, «предвзятой». Страсбургский или Ульмский соборы можно назвать прекрасными, но замки ордена, утверждал он, достойны признания только как технические достижения. Однако положительной оценке противоречат обстоятельства их возведения. Бачко продолжает:

Удовольствие от созерцания их исчезнет у знатока прусской истории при мысли о том, что эти груды камней сложили несчастные рабы… и что эти несчастные повинны только в том, что веровали в те незримые существа, от которых зависела их жизнь и которым они желали служить в своих рощах, а не по велению Немецкого ордена в храмах.

Бачко подразумевал, что Немецкий орден поработил местное, языческое население, не приемля их религию. Сам Бачко не видит разницы между язычеством и христианством, но, если судить по лексике, он больше симпатизирует носителям языческого культа. Точно так же в 1822 году Г. Луден говорил в своей «Всемирной истории» о «гордыне, своенравии и презрении к людям», свойственных рыцарям ордена.

Негативная оценка ордена сохранилась и тогда, когда в 1772 году по разделу Польши[69] бывшие орденские владения, с 1466 года входившие в Польское королевство, отошли к Пруссии. В XIX веке, а порой и в наши дни, это толкуют так, будто восстановилось былое положение, подобно тому, как Фридрих Великий мыслил себя преемником верховного магистра и требовал пересмотра Второго Торуньского мира. Однако разделы Польши решались в кабинетах политиков, и прусский король выбирал лучшую, на его взгляд, из имевшихся в его распоряжении земель. Исторические реминисценции были здесь ни причем.

Понятно, что прусский режим обращался с реликтами времени ордена, замками, о которых говорил Л. фон Бачко, и практично, и грубо. Одни были снесены, другие уцелели лишь потому, что превратить такой замок в зернохранилище казалось дешевле, чем его разрушить. Так было с Мариенбургом, который в то время основательно перестраивался, то есть, мы бы сказали, уродовался. Замку грозил снос.

И если до этого не дошло, то по чистой случайности, а также по причине стремительно и кардинально изменившихся представлений о Средневековье, массового интереса к нему на рубеже XVIII–XIX веков. В Пруссии, как и во всей Германии, наступила эпоха Наполеона, эпоха чужеземного владычества и борьбы с ним — освободительная война.

Средневековые крестоносцы теперь не казались спесивыми и жестокими, но даже служили образцом, причем не только военным. Государство ордена получило положительную оценку еще и потому, что не было одним из множества государств князей, но имело принципиальные устои, ибо виделось воплощением государственной идеи, которая равным образом была заложена и в Прусском государстве того времени. Возникло мнение, что между государственной идеей древнего государства ордена и идеей нынешнего Прусского государства было нечто общее.

Это явствует на примере ордена Железного Креста, учрежденного в 1813 году, в период освободительной войны. Железный Крест был почти полной копией символа средневекового Немецкого ордена, того черного креста, который братья ордена носили на своих плащах. Но это парадоксальное сходство, ибо Железный Крест, несмотря на то, что внешне напоминал о прошлом, был орденом Нового времени. Им награждались все отважные воины, независимо от звания, тогда как существовавший до тех пор орден, прототипом которого был символ рыцарского ордена позднего Средневековья, приберегался только для знатных офицеров.

Известный поэт времени освободительной войны М. фон Шенкендорф воспел связь нового ордена с былым рыцарским орденом в стихотворении, посвященном учредителю нового ордена, королю Фридриху Вильгельму III:

Эта орденская лента обвивает души отважных героев, и ее магистр — король, отыскавший этот старый символ.

Выражаясь прозой, современный прусский король, который вновь стал почитать былой орденский символ, — это новый верховный магистр, а современное Прусское государство — возобновление средневекового государства ордена.

В связи с этим в восстановленном замке Мариенбург спустя несколько лет появился витраж, на котором слева был изображен средневековый рыцарь ордена, а справа ополченец (Landsturmmann), иначе — доброволец, участвовавший в освободительной войне. Из писем тех, кому был посвящен витраж, становится ясно, что означало такое сочетание. Добровольцы 1813 года виделись преемниками рыцарей ордена, а в известном смысле их повтором на более высоком уровне, ибо пруссакам начала XIX века, в большинстве своем протестантам, претило, что средневековый рыцарь ордена был монахом.

Новая оценка Немецкого ордена, чему свидетельством — Железный Крест, означает, что в исторической науке возник новый, живой интерес к ордену. И новым был не только он и не только положительная оценка, но и обращение к рукописным источникам.

В предшествующие десятилетия историческая наука занималась преимущественно печатными материалами, литературными источниками: хрониками, анналами и т. д. Старинные актовые материалы и грамоты изучали не столько историки, сколько правоведы. Рукописные акты воспринимались как правовые документы, и они действительно имели практическое значение. Средневековые грамоты Немецкого ордена были правовыми документами не в последнюю очередь потому, что Немецкий орден и Прусское государство все еще протестовали против секуляризации 1525 года, что подтверждали грамоты Кёнигсбергского архива. Поэтому немыслимо было отдать их в распоряжение первого встречного.

На рубеже XVIII–XIX веков в Германии произошли кардинальные перемены, причины которых были как материальными, так и духовными. Материальные причины заключались в преобразовании государственных устоев. Поскольку в то время возникало множество немецких государств, а уже существовавшие государства меняли свои границы, то тысячи средневековых грамот уже ничего не подтверждали. Они превратились лишь в источники для историков или в обветшавшую бумагу, в ни на что не годный пергамент. Поэтому тогда рукописи, акты и грамоты уничтожались тоннами, но то, что уцелело, досталось историкам. Архивы, бывшие до тех пор хранилищами государственных документов, превратились в место исследований, но не сразу. В Кёнигсбергском, некогда орденском, а в то время прусском Тайном государственном архиве в 1822 году был открыт доступ ко всем архивным материалам, изданным до 1500 года. Год спустя хронологическая граница продвинулась до 1525 года. Теперь ученые могли обращаться, по крайней мере, к древнейшим источникам, тогда как раньше это разрешалось только в исключительных случаях. Например, такое исключение было сделано для знаменитого писателя А. Коцебу, но до грамот ордена он все же не добрался, ибо помещение, где они хранились, служило одновременно практическим нуждам, и полки с грамотами были загорожены мощными сейфами, в буквальном смысле перекрывавшими доступ к источникам.

Наконец сейфы убрали. Но теперь историки интересовались старыми документами не только потому, что получили к ним доступ, но и потому, что возрос интерес к старине. Яркое свидетельство тому — «Monumenta Germaniae Historica», многотомное собрание источников по истории Средневековья. На титуле каждого тома изображен дубовый венок со следующим девизом: Sanctus amor patriae dat animum, — Святая любовь к отчизне окрыляет дух.

Этот девиз лаконично выражает то, что вдохновляло собравшихся в те времена под руководством первого реформатора Прусского государства, барона фон Штейна[70]. Работа над источниками была для них служением отчизне. Чем лучше знание истории, тем успешнее политика будущего.

Работа над «Monumenta» немедленно отразилась на краеведении, причем быстрее всего на краеведении в Пруссии, где через некоторое время появилось солидное издание источников, основанное преимущественно на материалах Кёнигсбергского архива, а также обстоятельное описание истории Пруссии с древнейших времен до 1525 года, выполненное профессором истории И. Фойгтом, в то время директором Кёнигсбергского архива. Он был первооткрывателем. Фойгт использовал в своей «Истории Пруссии» множество архивных материалов, которые он впервые упорядочил и некоторые идентифицировал, что можно видеть, когда работаешь в систематизированном им архиве. То и дело на бумажных конвертах с вложенными в них грамотами и актовыми материалами встречаешь немного корявый почерк Фойгта. На конвертах он описывал содержание документов в виде регест.

Несмотря на почтенный полуторавековой возраст, эти регесты почти не устарели. То же можно сказать и о девятитомном исследовании Фойгта. После него средневековая история Пруссии уже никогда и никем не излагалась с такой полнотой, и уже поэтому его книга является классикой и представляет интерес не только как справочное издание, но и как документ своего времени, дающий ответ на вопрос, каким виделся орден историку начала XIX века.

В предисловии к последнему тому Фойгт говорит о пиетете и восхищении, с каким он относится к ордену времени его расцвета, но сразу же, и не без оснований, ограждает себя от упреков в пристрастии. Ведь, принадлежа к поколению, по-новому, позитивно, оценившему орден, Фойгт не мог удержаться от критики предшественников. В нем все еще жива симпатия к коренному населению — пруссам, и это выдает не только первый том, посвященный древнейшей истории пруссов. В предисловии к нему он делится желанием написать не историю государства или династии, а историю народа, в чем ясно проявляется прямое или косвенное влияние, оказанное на него И. Г. Гердером, который впервые заговорил о народах, прежде всего Восточной Европы, как об исторической силе. О язычниках-пруссах, по словам Фойгта, всегда писали другие: «иноземцы, инородцы и христиане». Разве они «были способны» «с почтением относиться к духу, к самому существу этого народа»? В этом вопросе отражена одновременно и Цель, которую Фойгт не только преследовал, но в чем-то и достиг, например, рисуя верховного магистра Винриха фон Книпроде.

Время правления этого верховного магистра (1352–1383 гг.) не без оснований видится Фойгту временем расцвета ордена, и потому верховный магистр — его герой, хотя и не безупречный. К его недостаткам Фойгт причисляет крестовые походы, которые тот, как и прочие верховные магистры, вел в XIV веке против язычников-литвинов. Фойгт писал, что современники-хронисты славили верховного магистра, но современным историкам не следует им подражать. В его время «могло бы показаться дерзким и едва ли не безбожным по примеру былых поколений превозносить его (верховного магистра. — X. Б.) как неутомимого борца с язычниками-литвинами, который разорял их земли, обездоливал их, вдохновлял крестоносцев на убийство многих тысяч людей, павших от их меча».

Спросим себя, а не опускался ли Фойгт со своими рассуждениями ниже методического уровня своего времени. Не пытался ли он судить верховного магистра по законам не его, а более позднего времени, и не нарушал ли он тем самым основное правило впервые заявившего о себе историзма? Нет. Фойгт не скрывал, что верховный магистр действовал в духе своего времени. Тем не менее он считал необходимым упомянуть о «грудах тел безвинных людей», которые устилали путь этого верховного магистра. Не надо об этом забывать, ибо историки, пришедшие за ним, или замалчивали этот факт, или приветствовали его.

Этим особенно грешит тот историк, который, в отличие от Фойгта, выступает не только как фигура региональной истории, а как человек национального масштаба, один из влиятельнейших университетских деятелей и историко-политический писатель своего времени. Речь идет о Г. фон Трейчке, обладавшем недюжинным талантом. После выхода в свет первого тома собрания «Писатели прусской истории» («Scriptores rerum Prussicarum»), содержащего хроники и анналы, он откликнулся на него рецензией в солидном историко-политическом журнале «Прусские ежегодники» («Preussischen Jahrbücher»). Поскольку Трейчке не слишком разбирался в истории средневековой Пруссии и Немецкого ордена, то читатели журнала не многое почерпнули о содержании указанного тома. Зато он вдался в общие рассуждения о государстве Немецкого ордена в Пруссии в эссе под заголовком «Пруссия, земля Немецкого ордена» («Das deutsche Ordensland Preussen»), которое появилось в 1862 году, а впоследствии неоднократно переиздавалось в избранных статьях Трейчке, а также вышло отдельным дешевым изданием, — и наконец в 1955 году было опубликовано в одной из справочных серий. Оно особенно повлияло на немецкую оценку Немецкого ордена.

У Трейчке, в отличие от Фойгта, и следа не осталось от просвещенного гуманизма XVIII века. Зато появилось нечто новое — агрессивный национализм. Время, когда Западная Пруссия входила в состав Польши (1466–1772 гг.), подается как пример «противоестественного состояния, когда славяне правили немцами». В одном письме Трейчке, описывая работу над эссе, говорит о том (в чем-то соглашаясь с оценкой Фойгта), что в Немецком ордене «нашло воплощение развитие немецкого характера, который редко понимают правильно, — агрессивная сила и властная, беспощадная жесткость». Разумеется, в данном случае это положительная оценка.

Такую оценку в конце XIX века выносил не только Трейчке. Несколько упрощая, можно было бы сказать, что с середины XIX века до конца Второй мировой войны Немецкий орден в Германии воспринимался с позиций Трейчке. Впрочем, присмотревшись внимательнее, можно найти различия. Чересчур острыми, тенденциозными оценками скорее грешил автор эссе, чем те, кто пользовался его работой. Общение с источниками чаще всего отучает от кратких формулировок. Обратившись к публикациям многих добросовестных ученых, понимаешь, что и в этом столетии были разумные исследования. Они публиковались и изучались, но все же гораздо охотнее люди читали такие небольшие работы, как эссе Трейчке и множество популярных брошюр. В них звучал еще более суровый приговор, чем в научной литературе. Так обстоит дело и в наши дни, но в то время, на рубеже 19—20-го столетий, причины были иными: политическая обстановка, быстрое изменение отношений между Прусским государством и его польскими подданными, а также между Польшей и тремя державами, в состав которых она входила, — Пруссией, Россией и Австрией.

В первые десятилетия XIX века польское население относившихся к Прусскому государству областей бывшего королевства Польского не испытывало почти никаких притеснений со стороны режима и государственных властей. Прусские власти клятвенно обещали своим польским подданным не ущемлять их ни в отношении религии (поляки были католиками в протестантском государстве), ни в отношении языка и сдержали слово. Серьезных национальных конфликтов не возникло. Напротив, в первой половине XIX века в Западной Европе, и, в частности, в Германии, во всяком случае среди интеллигенции, Польша снискала всеобщую симпатию, особенно после подавления восстания 1830–1831 годов[71] и начавшегося вслед за ним так называемого Великого Исхода.

Во второй половине XIX века конфликты между Польшей и державами, в состав которых она входила, назревали все чаще, особенно между Польшей и Пруссией, ибо здесь противостояли друг другу не только гомогенное население и небольшое бюрократическое государство иной национальности, как, например, в России. В относящихся к Пруссии частях бывшей Польши, то есть прежде всего в Познанском великом княжестве[72], часть населения составляли немцы.

По мере дальнейшего развития Западной Польши — в том числе и школьного образования — наблюдался сравнительно быстрый рост национального самосознания. В 1870–1871 годах эти поляки стали гражданами Германского рейха, а еще раньше они наряду с другими народами были подданными Прусского государства. В новом рейхе поляки все более ощущали себя чужаками. К тому же первые годы рейха были отмечены борьбой культур, в результате чего поляки-католики и были заклеймены как враги рейха.

Растущее отчуждение спровоцировало обе стороны на действия, обострившие противоречия. С польской стороны предпринимались попытки утвердиться с помощью организаций, путем создания объединений и товариществ. Правительство же издавало дискриминирующие поляков указы и законы, пытаясь с помощью школьного образования добиться ассимиляции польского населения. В то же время оно стремилось стабилизировать или даже повысить процент немецкого населения путем проведения государственной политики оседлости, ибо этот процент в данном регионе в конце XIX века действительно снизился — по причине оттока немцев в быстро развивающиеся западногерманские промышленные зоны. Впрочем, в то время такое переселение народа толковалось как вытеснение немцев поляками.

Итак, немцы, дискриминируя поляков, чистосердечно полагали, что они лишь защищаются. Возможно, именно это происходило во времена движения на Восток и господства Немецкого ордена. Популярная историческая литература особенно агрессивна, трактуя события, произошедшие после 1466 года, когда часть государства ордена принадлежала Польше, а стало быть, «предкам тех поляков, которые сегодня вытесняют немцев из Западной Пруссии и Познани». В 1886 году один депутат прусского ландтага заявил в связи с затратами на реставрацию Мариенбурга: «Этот орденский замок был в средние века оплотом немцев на Востоке. Восстановленный и сохраненный, он и впредь будет оплотом немецкой самобытности, немецкого национального самосознания и немецкой культуры, защищая их от любых происков иных народов в нашей Восточной Марке». В протоколе зафиксировано: «Браво! Аплодисменты справа».

Очень скоро действующая политика и соответствующая оценка прошлого вывела на сцену того, в ком воплотилось все происходившее в то время в Германии, — императора Вильгельма II. В 1902 году, во время празднества в Мариенбурге, на котором прошлое предстало в типичном для той поры костюмированном шествии с участием прусских гренадеров в плащах рыцарей ордена, император, как водится, выступил с речью, связав в ней прошлое ордена и политическую реальность: «Так и ныне. Польская спесь вплотную подступила к немецкому характеру, и я призываю мой народ встать на защиту своих национальных ценностей».

Окончание Первой мировой войны не способствовало ревизии таких оценок и настроений, ибо возникло многоэтничное Польское государство, в котором жили и немцы. Части Западной Пруссии, то есть бывшего государства ордена, вновь отошли к Польше. Немецкая сторона пыталась пересмотреть Версальский договор и, в частности, изменить немецко-польскую границу в пользу Германии, ссылаясь прежде всего на историю Немецкого ордена. Память о Немецком ордене и его еще уцелевших замках, прежде всего, естественно, Мариенбурге, стала тогда своего рода гарантом политических надежд. Аналогом современности служили столетия, когда Западная Пруссия входила в состав Польши, то есть 1466–1772 годы.

Это явствует, например, из высказываний одного дрезденского учителя, который в 1930 году записал воспоминания о поездке за границу, во время которой побывал в Восточной Пруссии и Данциге. И хотя саксонский учитель наверняка ехал поездом, он озаглавил свою статью так: «Поскачем на Восток» («Nach Ostland wollen wir reiten»). Таково начало одного, сочиненного в позднее Средневековье стихотворения на нижненемецком языке, которое в 30-е годы было переведено на литературный язык и распевалось почти во всех школах. Впрочем, это была довольно-таки пустая песенка, где говорилось только о вине и пиве, которыми встречают гостей на Востоке, да еще о возлюбленной, которая там живет. Но она пелась потому, что ее первая строка могла вызвать и иные ассоциации, если к ней кое-что добавить, — как и поступил тот учитель. Вот кульминация путешествия — посещение Мариенбурга: «Святыня немцев на Востоке — так называют Мариенбург, таким он для нас и останется, особенно теперь, когда он стоит как страж границы, отражая неослабевающий натиск славян».

За таким высказыванием скрывается не только представление о немецко-польском политическом противоборстве; в нем не только сталкиваются политические противники, но идет борьба между истиной и ложью, добром и злом: священный замок, возвышенный, светлый и готовый отразить грозный натиск дьявольских сил. Образы и метафоры политического языка говорят порой больше, чем связный текст. Славяне сравниваются с потоком, рекой и потопом не только в данном случае. В то время такое сравнение не было редкостью; причем характерно, что немцы противостоят не полякам, а именно славянам. Таким образом, они имеют дело не с конкретным народом, не с конкретной нацией, а с некой безликой массой. И эту безликость подчеркивает образ потока или наводнения.

Немцы, согласно вдохновившей эти образы исторической концепции, имели в Центральной Европе дело с людьми, которые нуждались в сильной руке, в доброжелательном носителе культуры (Kulturträger), во всяком случае, в ком-то, кто был бы выше них. Поэтому средневековое движение на Восток понималось не как ускорение (выражаясь современным языком) культурного развития посредством внедрения все более тонких культурных методов, не как ускорение издревле идущего процесса, но и как тотальное преобразование жизни, которой якобы без посторонней помощи не подняться на высшую ступень.

Тысяча девятьсот тридцать третий год не внес особых изменении в оценку средневекового государства Немецкого ордена. Правда, национал-социалистическая партия вскоре организовала учебные центры (называемые орденскими замками) для своих высокопоставленных функционеров, а выдающийся идеолог национал-социализма на ранней его стадии А. Розенберг не раз пытался приспособить Немецкий орден к национал-социализму.

Это явствует из речи, с которой Розенберг выступил в Мариенбурге в апреле 1934 года и в которой, как отметил его издатель, НСДАП получила «в собственность германское содержание Средневековья». Розенберг объединил прошлое ордена с настоящим национал-социализма, приписав Герману фон Зальца борьбу за жизненное пространство, а правившего в начале XV века верховного магистра Михаэля Кюхмейстера, свергшего своего предшественника Генриха фон Плауена, чтобы заключить мир с Польшей, назвал «Эрцбергером своего времени»[73], подразумевая окончание Первой мировой войны. Однако главным было не сходство событий, а структурные совпадения. Розенберг считал, что бюрократическое государство не для немцев. Им больше подходят отношения верноподданничества, отношения вождя и войска. Так было при Фридрихе Великом, который едва ли потерпел бы сравнения с каким-то средневековым вождем. Таким вождем был Гинденбург[74], а по-настоящему, конечно, Гитлер. Ну, а дальше? Вождь, по мнению Розенберга, имеется не всегда. И вот его рассуждения: «Тогда», то есть если вождя нет, «как продолжение и развитие представления о вожде выступает принцип рыцарского ордена». Розенберг развивает свой тезис. Он создает нечто, по его мнению, вроде ордена мелкой элиты, которой, образовав своего рода конклав, следовало бы избрать нового вождя.

Эти размышления даже в свое время были весьма туманными. И все же о них следует сказать, ибо после 1945 года на уподобление национал-социализма и истории Немецкого ордена нередко ссылались, причем так, как будто между Розенбергом и орденом действительно было нечто общее. Рядом с известными параллелями между Лютером и Фридрихом Великим, Бисмарком и Гитлером, проведенными национал-социалистами, а затем заимствованными их противниками, но уже с негативной оценкой, занял свое место и Немецкий орден.

Но, пожалуй, слишком много чести для Розенберга. Мариенбургский оратор никоим образом не был главным идеологом, хотя очень этого хотел. После 1933 года он быстро превратился в фигуру среднего ранга, а элита, о которой он говорил, выдвинула другого — Г. Гиммлера[75]. Последний, правда, тоже думал о Средневековье, но не о Немецком ордене, а о Генрихе Льве[76] и о первом саксонском короле Генрихе I[77]. Места их погребения, Бранденбургский и Кведлинбургский соборы, он превратил в места поклонения национал-социалистов.

Розенберг с его гротесковыми идеями пребывал в традиции подлинно политической организации, окрепшей во времена Веймарской республики, то есть в традиции, которую писатель А. Мёллер ван ден Брук отразил в своей книге о прусском стиле и в еще одном сочинении под названием «Третий рейх правил» («Das Dritte Reich führte»). Другой консервативный публицист того времени основал в 1920 году некий Новый Немецкий орден (Jungdeutschen Orden)[78], в котором, как в собственно Немецком ордене, имелись баллеи, капитул и комтуры. Поскольку экстремистские политические организации, имевшие сходные цели, нередко вступали в ожесточенную борьбу друг с другом, то Новый Немецкий орден и НСДАП были злейшими врагами, имея между собой немало общего.

Если вообще существовала некая национал-социалистическая идеология, то Немецкому ордену отводилось в ней весьма скромное место. Даже Розенбергу пришлось в конце концов констатировать, что их многое разделяет. Поскольку рыцари ордена были монахами, то не заботились о подготовке элиты, и в этом заключалась, по мнению Розенберга, их «трагическая ошибка».

С 1933 года господствовало то представление об истории ордена, которое выработалось в середине XIX века, главным образом усилиями Трейчке. Орден виделся объединением основателей государства, завоевателей жизненного пространства, борцов за чистоту немецкого характера и врагов славян. Правда, в национал-социалистическом периодическом издании «Шулюнгсбрифен», служившем идеологическому воспитанию членов партии, можно найти и мелкие статьи о Немецком ордене, который авторы этих статей пытались поставить на службу национал-социалистическому настоящему и близкому будущему. Но в сфере исторической науки и исторических представлений в целом господствовала традиция, возникшая в конце XIX века.

Поэтому и после 1933 года развивалось то, что легко упустить, если увлечься политическими речами и популярными брошюрами, — собственно наука, причем не только незаметная источниковедческая работа и поиск деталей, но и наука, открытая для общественности. Такова «История Восточной и Западной Пруссии» Б. Шумахера, вышедшая в 1937 году. Эта книга в наше время производит несколько неприятное впечатление, а последняя, посвященная современности глава отвечает господствующей в то время интерпретации. Оно и понятно, если учесть обстоятельства, при которых издавался этот труд. Во всяком случае, банально упрекать автора в том, что тогда он не был готов к отпору. Зато для страниц, которые ныне неприятно читать, характерна консервативная, так сказать, черно-бело-красная картина истории, также унаследованная от конца XIX века. Но это не касается книги в целом, ибо местами Шумахер не согласен с господствующим в то время мнением. Так, он пишет:

Созданное Немецким орденом в Пруссии заставляет видеть в основании государства и в руководстве им чуть ли не его собственную «идею». Подобная мысль отрицает восходящее к философии Августина состояние духа средневекового человека, его глубокую убежденность в том, что христиане обязаны приближать «град Божий», — выполняют ли они церковные обеты, посвящают ли Богу жизнь в братствах (монашество), ведут ли — и это рыцарско-германский вариант основной мысли Августина — войну с «неверными» (идея крестовых походов). Только претворяя в жизнь эти идеалы, — а не путем освоения новых земель и основания государства, добавили бы мы, — рыцарские ордены могли оправдать свое существование и притязания на те или иные привилегии перед сообществом средневековой христианской Европы.

Ныне такие сентенции не совсем понятны, но все же не случайно они увидели свет в 1937 году в Кёнигсберге. Встает вопрос: что же было типично для этих лет — подобные сентенции или положения какого-нибудь Розенберга?

И все же трудно сказать, занимал ли средневековый Немецкий орден какое-то место в представлениях тех, кто, скажем, в 1939 году проводил в Польше немецкую оккупационную политику, и оправдывала ли тех, кто совершал насилие, память о средневековом ордене. Однако следует констатировать, что в ту пору Немецкому ордену уделялось немалое внимание, когда речь шла о Средневековье, и что частичная адаптация ордена национал-социализмом вошла между тем в традицию воззрений, насчитывавшую уже несколько десятилетий.

Это явствует не только из научных работ и из публикаций, рассчитанных на широкую публику, но и из романов, а также пьес. Распространенное представление о Немецком ордене в XIX — начале XX века гораздо яснее, чем в речах и газетных статьях, предстает в художественной литературе. То, о чем пишут ныне авторы так называемых научно-популярных книг, прежде было темой пьес и романов. Поэтому количество произведений о средневековом Немецком ордене довольно-таки велико — как немецких, так и польских.

Образ Немецкого ордена в польской и немецкой литературе внешне удивительно схож, но оценки его совершенно различны. Чем более безупречными героями выступают рыцари ордена в немецких романах, тем более зловещими предстают они в произведениях польских авторов, в том числе в романе «Крестоносцы» Г. Сенкевича (1897–1900).

В отличие от второстепенных немецких авторов, обращавшихся к Немецкому ордену, Сенкевич был знаменитым писателем. В 1905 году за роман «Quo vadis?» («Камо грядеши?»), посвященный гонениям на ранних христиан, он был удостоен Нобелевской премии. Этот роман и по сей день пользуется известностью во многих странах мира, не в последнюю очередь благодаря фильму. Особенно популярен в Польше роман «Крестоносцы». Там эта книга послужила основой двухсерийного и весьма кассового фильма, и совсем недавно некоторые польские историки утверждали, что Сенкевич верно отразил особенности жизни Немецкого ордена.

Используя средства, заимствованные из традиции готического романа конца XVIII века[79], Сенкевич выводит крестоносцев законченными садистами. Книга слегка напоминает некоторые нынешние комиксы, особенно распространенные во Франции и Италии, в которых во всех подробностях смакуются зверства СС.

Крестоносцы в этом романе, как и в других книгах того времени, сравниваются с проказой, чумой и германским потопом — опять метафора потока, применявшаяся с немецкой стороны к славянам. Рыцари закабаляли население Пруссии, обрекая его на рабское существование, а если в их руки попадал противник, то он подвергался истязаниям садистов. Образы рыцарей омерзительны, их черты искажены гордыней и ненавистью.

Читателю, воспитанному на традиции немецкой исторической школы, такая книга, вероятно, была непонятна. В немецких романах описывалось прямо противоположное. В них мерзкие кретины и садисты говорили по-польски, но уж если речь о садизме, то его больше в польской литературе. Однако польские романы отвращали немецкого читателя, должно быть, и потому, что в немецких исторических повествованиях не было тех заимствованных из источников достоверных деталей, которые использовали в своих произведениях польские писатели. Когда Сенкевич описывает, как крестоносцы напали на какой-то город, спалили его, порубили мужчин, женщин и детей, а младенцев бросили в огонь, то это не так уж и неправдоподобно. Ибо война в позднее Средневековье повсеместно велась самым жестоким образом, жестоким даже для тех из нас, кто прошел через войну. Во всяком случае, она могла быть такой, и гражданскому населению, говоря современным языком, приходилось несладко. Несомненно, в Восточной Европе зверств было предостаточно, что нашло отражение, между прочим, в современных событиям источниках, но, как правило, их приписывали враждебной стороне. О войне с язычниками, которую вел орден и которая так огорчала Фойгта, о жестоких, по нашим понятиям, методах ее ведения повествуют немецкие источники, и наоборот, — о том, что претерпело прусское население от польско-литовских войск, особенно в той войне, кульминацией которой стала битва при Танненберге, сообщают также и современные польские источники.

Но оттого, что польские романы в известной мере построены на достоверном материале, их содержание не становится яснее- Не проясняется оно и тогда, когда немецкая картина истории несколько автоматически дополняется польской. Но с середины XIX века это является следствием не автоматизма, а общей причины — национально-освободительной борьбы.

Однако в этой борьбе польские и немецкие авторы не были на равных. Какой-нибудь Трейчке, полемизируя, не опасался цензуры, а любой польский писатель, живший не в Польском государстве, а бывший подданным русского царя, австрийского кайзера или прусского короля, испытывал нечто иное.

Впрочем, положение польского писателя было не таким, каким можно его представить в связи с методами подавления, практикуемыми государством Нового времени. Да, в Польше появлялись наряду с романом Сенкевича многие подобные ему сочинения, воспевавшие польскую историю. Но труды, посвященные злободневным политическим вопросам, подвергались изрядной правке, особенно в той части Польши, которая входила в состав России, где применялись изощренные методы цензуры. Поэтому польские авторы высказывались относительно политики настоящего и будущего в исторических романах о прошлом, в до некоторой степени романах-аллегориях.

Примером тому — вышедшая в 1827 году эпическая поэма А. Мицкевича «Конрад Валленрод». Заглавный герой — верховный магистр ордена, который в поэме имеет литовские корни — крестоносцы выкрали его еще ребенком. Конечно, это художественный вымысел, но абсурдом его не назовешь, поскольку детей уводили в качестве заложников, или, используя современную лексику, перемещенных лиц; и в описываемое поэтом время это действительно было одним из обычных политических средств. Но дело не в этом и не в полном абсурда описании жизненного пути героя, который выстраивает автор, а в том, что данная книга — яркий пример актуальных воззрений, закодированных в повествовании. Под Немецким орденом Мицкевич подразумевал Россию своего времени, и русские чиновники это понимали. И хотя появлению поэмы не препятствовали, любая дискуссия о ней была под запретом.

Немецкие романы и пьесы на эту тему ныне почти забыты. Едва ли кто-либо читает сегодня некогда весьма популярный роман Э. Вихерта о Генрихе фон Плауене или роман «Замок на Востоке» В. Котцде-Коттенродта. Иное дело — Польша. Здесь еще в 20-е годы века появлялись исторические романы, тоже несколько сомнительные, но немецкая политика оккупации во время Второй мировой войны позволяла традиционно осмысливать ее и поднимать дух, хотя многое из того, что испытывала оккупированная страна, приписывалось в романах рыцарям Немецкого ордена. Понятно, что в польских подпольных школах и университетах возрождались национальные и националистические традиции.

После 1945 года в Польше не было повода для доброжелательного изображения Немецкого ордена, ибо настало время заняться новыми границами и представить их в свете многовековой истории. В то время польские писатели создали много такого, что в современной Польше уже никто не воспринимает всерьез. Точно так же в Западной Германии после 1945 года нередко писали об утраченных территориях на Востоке единственно с целью вернуть эти регионы. Как и в XIX веке, картины прошлого в подаче полемизирующих сторон совпадали: выделение элементов национальной истории, акцент на более чем семисотлетний континуитет, сближение средневекового Немецкого ордена и прусской монархии Нового времени. Но и здесь за недолговечной публицистикой не следует упускать из виду собственно историческую науку, как польскую, так и немецкую, причем не только ученых, занимающихся историей Восточной Германии. В настоящее время Немецкий орден все чаще привлекает внимание немецких историков, и не только в связи с историей Пруссии. Думается, причиной тому не только изменившиеся после 1945 года границы, но и, смею надеяться, умудренность.

Верховные магистры Немецкого ордена[80]

Генрих Вальпот 1198–1200

Отто фон Керпен 1200–1208

Генрих Барт 1208–1209

Герман фон Зальца 1209–1239

Конрад Тюрингский 1239–1240

Герхард фон Мальберг 1240–1244

Генрих фон Гогенлоэ 1244–1249

Гунтер фон Вюллерслебен 1249–1252

Поппо фон Остерна 1252–1256

Анно фон Зангерхаузен 1256–1273

Хартман фон Хельдрунген 1273–1282

Бурхард фон Шванден 1282–1290

Конрад фон Фейхтванген 1291–1296

Готфрид фон Гогенлоэ 1297–1303

Зигфрид фон Фейхтванген 1303–1311

Карл Трирский 1311–1324

Вернер фон Орзельн 1324–1330

Лютер фон Брауншвейг 1331–1335

Дитрих фон Альтенбург 1335–1341

Лудольф Кёниг 1342–1345

Генрих Дуземер 1345–1351

Винрих фон Книпроде 1352–1382

Конрад Цёлльнер фон Ротенштейн 1382–1390

Конрад фон Валленроде 1391–1393

Конрад фон Юнгинген 1393–1407

Ульрих фон Юнгинген 1407–1410

Генрих фон Плауен 1410–1413

Михаэль Кюхмейстер 1414–1422

Пауль фон Русдорф 1422–1441

Конрад фон Эрлихсхаузен 1441–1449

Людвиг фон Эрлихсхаузен 1450–1467

Генрих Рейсс фон Плауен 1469–1470

Генрих Реффле фон Рихтенберг 1470–1477

Мартин Трухзесс фон Ветцхаузен 1477–1489

Иоганн фон Тифен 1489–1497

Фридрих Саксонский 1498–1510

Альбрехт Бранденбург-Ансбахский 1511–1525

Вальтер фон Кронберг 1527–1543

Вольфганг Шутцбар (Мильхлинг) 1543–1566

Георг Хунд фон Венкхейм 1566–1572

Генрих фон Бобенхаузен 1572–1590/1595

Максимилиан Австрийский 1590/1595—1618

Карл Австрийский 1619–1624

Иоганн Евстахий фон Вестернах 1625–1627

Иоганн Каспар фон Штадион 1627–1641

Леопольд Вильгельм Австрийский 1641–1662

Карл Йозеф Австрийский 1662–1664

Иоганн Каспар фон Ампринген 1664–1684

Людвиг Антон фон Пфальц-Нейбург 1684–1694

Франц Людвиг фон Пфальц-Нейбург 1694–1732

Климент Август Баварский 1732–1761

Карл Александр Лотарингский 1761–1780

Максимилиан Франц Австрийский 1780–1801

Карл Людвиг Австрийский 1801–1804

Антон Виктор Австрийский 1804–1835

Максимилиан Йозеф Австрийский (Эсте) 1835–1863

Вильгельм Австрийский 1863–1894

Евгений Австрийский 1894–1923

Норберт Клейн 1923–1933

Пауль Хейдер 1933–1936

Роберт Шэльцки 1936–1948

Д-р Мариан Тумлер 1948–1970

Ильдефонс Паулер 1970–1988

Д-р Арнольд Виланд 1988–2000

Д-р Бруно Платтер 2000 —

Иллюстрации и пояснения

Ил. 1. Развалины Монфора, главной крепости Немецкого, ордена в Палестине.

См. с. 59 наст. изд.

Фото: Государственный пресс-центр правительства Израиля.

Ил. 2. Церковь Святой Елизаветы в Марбурге.

См. каталог: Sankt Elisabeth: Fürstin — Dienerin — Heilige. Marburg, 1981. См. также c. 45–46 наст. изд.

Фото: Марбург. Архив фотодокументов.

Ил. 3. Щит ландграфа, верховного магистра Конрада Тюрингского. Марбург. Университетский музей.

Этот и еще 28 щитов висели в церкви Святой Елизаветы в Марбурге как надгробные щиты. Но здесь перед нами не просто надгробный и гербовый щит (см. ил. 8), а один из военных щитов: он раскрашен и с оборотной стороны и имеет скобы, на которых крепились металлические петли. Лицевая сторона деревянного щита обтянута кожей и раскрашена. В голубом поле щита идущий красно-белый полосатый лев. Крест Немецкого ордена (внизу слева), вероятнее всего, был пририсован лишь в XV в. Во всяком случае, уже тогда владельцем щита мыслился Конрад Тюрингский.

О Конраде Тюрингском см.: с. 43–44; о щите см.: Himmelein V. Die Zeitder Staufer: Katalog. Tübingen, 1977. Bd. 1. № 315.

Фото: Марбург. Архив фотодокументов.

Ил. 4. Надгробие верховного магистра Конрада Тюрингского в церкви Святой Елизаветы в Марбурге.

См. каталог: Sankt Elisabeth… См. также с. 43–44 наст. изд.

Фото: Марбург. Архив фотодокументов.

Ил. 5–6. Навершия ограды на могиле Елизаветы и церкви Святой Елизаветы в Марбурге.

Судя по изображенным людям, ограда была сооружена в память об их встрече на могиле святой Елизаветы в 1326 г., то есть о церковной мессе политического значения, подобной отслуженной в 1236 г. (см. с. 43–44). Представлены (начиная с верхнего левого угла): Иоганн фон Дембах, бургграф Фридрих IV Нюрнбергский, музыкант с духовым инструментом, ландграф Отто Гессенский, музыкант с волынкой, комтур Немецкого ордена в Марбурге Куно фон Дудельсдорф, музыкант с духовым инструментом, ландграф Генрих Гессенский, маркграф Людвиг Бранденбургский, король Людвиг Баварский, музыкант с двумя духовыми инструментами, король Фридрих Красивый и граф Иоганн I фон Цигенхайн. Иоганн фон Дембах был в 1326 г. гессенским должностным лицом в Марбурге, бургграф Нюрнбергский оказывал всестороннюю помощь королю Людвигу, ландграф Отто сначала стоял на стороне соперника Людвига, короля Фридриха Красивого, но впоследствии перешел на сторону Людвига. Генрих Гессенский был сыном Отто, а маркграф Бранденбургский — сыном короля Людвига. Король Фридрих с 1325 г. был признан соправителем короля Людвига — вероятно, именно поэтому он изображен на ограде, хотя в 1326 г. в Марбурге его наверняка не было. Граф фон Цигенхайн был племянником ландграфа Отто по материнской линии. В 1323 г. он встал на сторону короля Людвига, но в конце 1326 г., как и ландграф Отто, переметнулся на сторону Папы. Визит короля Людвига все же не обеспечил королю прочного союза с участниками встречи. Рыцари Немецкого ордена в XIII–XIV вв. носили плащи с изображением небольшого креста на левом плече (ил. 4). Напротив, комтур Немецкого ордена изображен с большим крестом на груди. Необычно то, что концы креста изогнуты.

Об ограде см.: Brockhusen H.J. v. Eine religiös-politische Demonstration am Grabe der heiligen Elisabeth beim Deutschen Orden zu Marburg im Jahre 1326 // Studien zur Geschichte des Preußenlandes: Festschrift für Г Keyser. Marburg, 1963. О роли духовых инструментов во время торжеств в средние века см.: Zak S. Musik als «Ehr und Zier» im mittelalterlichen Reich // Studien zur Musik im höfischen Leben, Recht und Zeremoniell. (s. 1.), 1979.

Фото: Марбург. Архив фотодокументов.

Ил. 7. Триптих в честь учреждения комтурства Хорнек-на-Некаре (близ Гундельсхайма). Нюрнберг. Германский национальный музей.

В период между 1254 и 1258 гг. vir nobilis (лат.; благородный муж. — В. М.) Конрад фон Хорнек с сыном Вернером пожаловали ордену свое владение, а сами вступили в орден. Они стали первыми комтурами Хорнека, служившего резиденцией немецкого магистра; замок был разрушен во время Крестьянской войны 1525 г. Дарение Хорнека стоит в одном ряду с акциями ландграфов Тюрингских Конрада и Генриха в Марбурге (см. с. 40–41) и трех братьев Гогенлоэ, в 1219 г. основавших комтурство Мергентхайм. При этом учредители, по крайней мере некоторые из них, вступают в орден. Хозяева Хорнека были последними в династии представителями мужского пола, и она угасла.

Творение сер. XV в. предназначалось не для надгробия или алтаря, а для краткой хроники, повествующей об основании городской капеллы. Церемония запечатлена очень точно. В центре — даруемая ордену крепость Хорнек и принимающая дар покровительница ордена Дева Мария. На правой створке изображены оба дарителя, на левой — заказчик картины, немецкий магистр Ульрих фон Лентерсхфайм (1454–1479).

Boockmann Н. Das Hornecker Stifterbild und die Anfänge der Deutschordenskommende Horneck // Horneck, Königsberg und Mergentheim / Hg. U. Arnold. Lüneburg 1980; Idem. Über Schrifttafeln in spätmittelalterlichen deutschen Kirchen // Deutsches Archiv. 1984. Bd. 40. S. 211–212.

Фото: Нюрнберг. Германский национальный музей.

Ил. 8. Гербовый щит Пауля Пфинтцинга из церкви Святого Иакова в Нюрнберге.

Как и в прочих церквах Немецкого ордена того времени в нюрнбергской церкви Святого Иакова (см. ил. 9) рядом с надгробными (см. ил. 3) висели и гербовые щиты, которые, вероятно, служили свидетельством родовитости при вступлении в орден (см. ил. 25) и хранились в память о церемонии в той церкви, где рыцарь был принят в орден. Пауль Пфинтцинг был выходцем из одной из тех семей нюрнбергских советников, которые издревле были имперскими министериалами. Геральдические символы на щите впоследствии претерпели изменения.

Фото: Служба наземных сооружений города Нюрнберга.

Ил. 9. Нюрнбергское комтурство Немецкого ордена с церковью Святого Иакова. Рисунок Ганса Бина. 1625. Нюрнберг. Германский национальный музей.

В 1209 г. король Оттон IV, проезжая через те земли Германии, которые до смерти его соперника, короля Филиппа Швабского, в 1208 г., были для него закрыты, пожаловал Немецкому ордену церковь королевского двора в предместье Нюрнберга. Имперские владения продолжали раздариваться и распродаваться, так что здесь быстро возникло крупное комтурство и большой, посвященный Елизавете госпиталь. Рисунок дает прекрасное представление о дворе крупного городского монастыря. Внизу справа церковь Святого Иакова, сооруженная в XIV в., а за нею — госпиталь и капелла, а также жилые дома и хозяйственные постройки. Впрочем, из рисунка неясно, что с ростом города с кон. XIV в. Нюрнбергское комтурство, словно анклав, оказалось внутри городских стен. Оно было защищено церковными привилегиями, что, как водится, породило конфликты между городским советом и монастырем, обладающим иммунитетом. В нач. XV в. городу удалось выкупить у ордена дома за пределами анклава и его право на Нюрнбергский замок, но само комтурство устояло; оно пережило даже Реформацию и сохранилось до 1809 г., когда было секуляризовано.

Schrötter G. Das Deutschordenshaus in Nürnberg 1209–1500 // Festgabe für H. Grauert. (s. I), 1910; Ulrich K. Die Nürnberger Deutschordenskommende in ihrer Bedeutung für den Katholizismus seit der Glaubensspaltung: Diss. theol. Würzburg, 1935; Boockmann H. Der Deutsche Orden in Nürnberg // Ordines… Bd. 3 (cm. № 3).

Фото: Нюрнберг. Германский национальный музей.

Ил. 10. Вюрцбургское комтурство Немецкого ордена. Фрагмент вида Вюрцбурга из «Топографии Франконии» Маттеуса Мериана. 1648.

Вюрцбургское комтурство так же, как и Нюрнбергское (см. ил. 9), восходит к королевскому двору. После того как оно перешло к епископу (событие не датировано), тот пожаловал его в 1219 г. Немецкому ордену. На плане (владения ордена помечены цифрой 3) хорошо видно местонахождение бывшего королевского двора на пути от моста через Майн до замка епископа. Вюрцбургское комтурство было тем владением Немецкого ордена, которое постепенно интегрировалось в одну территорию (см. с. 182–183). Рыцари Немецкого ордена в Вюрцбурге преданно служили епископу. Еще в XV в. в этом владении жил один-единственный рыцарь Немецкого ордена (комтур), а в то время, к которому относится рисунок, в Вюрцбурге пребывало должностное лицо франконского комтура. Вюрцбургский дом, говорилось в 1621 г., уже не мог «подобающим образом содержать ни одного рыцаря».

Herzig А. Die Deutschordenskommende Würzburg im Mittelalter (1219–1549): Ihre Stellung als bischöfliche «Hauskommende» und Komturspfründe // Mainfränkisches Jahrbuch. 1966. Bd. 18. S. 110; Schick W. Würzburg im Mittelalter: Studien zum Verhältnis von Topographie und Bevölkerungsstruktur. (s. 1.), 1977. S. 23.

Ил. 11. Вюрцбургское комтурство Немецкого ордена.

На переднем плане построенная во второй пол. XIII в. церковь. В башне находится освященная в 1226 г. капелла. Примыкающие здания комтурства относятся к кон. XVII в., т. е. к тому времени, когда рыцари ордена уже не проживали здесь постоянно.

Фото: Вюрцбург, Гундерман-Ферлаг.

Ил. 12. Мастер Штауфенбергского алтаря. Рождество Иисуса с фигурой заказчика — священника Немецкого ордена. Нюрнберг. Германский национальный музей.

Творение неизвестного художника на основании стилистического анализа приписывается мастеру с Верхнего Рейна (нач. XV в.). В качестве заказчика, судя по тонзуре и отсутствию бороды и родового герба, изображен священник Немецкого ордена — комтур одного из комтурств на юго-западе Германии.

Stange А. Kritisches Verzeichnis der deutschen Tafelbilder vor Dürer. München, 1970. Bd. 2. № 67. См. также: Turnier M. Der Deutsche Orden…

S. 374–375 (см. № 1). Изучая средневековые материалы, М. Тумлер не нашел подтверждения тому, что братья священники могли носить белые плащи (Op. cit. S. 375. Anm. 14). Данная картина говорит об обратном. Еще одно воспроизведение см. в изд.: Reallexikon zur deutschen Kunstgeschichte. Stuttgart, 1954. Bd. 3. Sp. 1313.

Фото: Нюрнберг. Германский национальный музей.

Ил. 13. Вильгельм Плейденвурф. Створка алтаря Марии церкви Святого Иакова в Нюрнберге. 1490. Нюрнберг. Германский национальный музей.

Представлен эпизод легенды, где ангел прикрывает обнаженные руки святого Мартина, поднимающего гостию. Епископ отдал свой плащ бедным. Текст в верхней части картины гласит: Hie heit sant Mertin meß. Da wurden im sein arm bedeckt von dem engel Gottes (ср. — нем.; Святой Мартин служит мессу. Ангел Божий прикрывает его руку. — В. М.). Внизу слева — заказчик алтаря, рыцарь Немецкого ордена Мельхиор фон Нейнек, в 1463–1489 гг. ландкомтур баллея Франкония. Надпись, начало которой находится на не изображенной здесь, левой створке алтаря: Melchior von Neuneck lant kumeter hat dise tafel lassen machen 1490 (ср.-нем.; Комтур Мельхиор фон Нейнек заказал эту картину в 1490 г. — В. М.).

Stange А. Kritisches Verzeichnis der deutschen Tafelbilder vor Dürer. München, 1978. Bd. 3. № 163.

Фото: Нюрнберг. Германский национальный музей.

Ил. 14. Копия надгробия немецкого магистра Эберхарда фон Зейнсхайма. Замок Хорнек-на-Некаре близ Гундельсхайма.

В замке Хорнек-на-Некаре (см. ил. 7) до его продажи в 1896 г. хранились надгробия пяти погребенных в капелле немецких магистров. Ныне здесь выставлены только гипсовые копии, судя по которым надгробия стоили недешево и были выполнены на совесть. Эберхард фон Зейнсхайм был немецким магистром в 1420–1443 гг. Он пытался возвысить немецкого магистра над верховным с помощью фальсификата так называемых статутов Орзельна (см. с. 153). Усопший (как прочие немецкие магистры Хорнека и как заказчик на ил. 13, но в отличие от рыцарей ордена в раннее Новое время) изображен в наглухо застегнутом плаще, скрывающем рыцарское оружие.

Boockmann Н. Das Hornecker Stifterbild… S. 24. Anm. 6 (см. пояснение к ил. 7).

По фотографии из Центрального архива Немецкого ордена в Вене (Album betr. die Wiederherrstellung der Marienburg. (s. 1. n. d.), Bd. 1908. S. 16).

Ил. 15. План города Торна (нач. XIX в.).

План, рисующий картину разрушений, причиненных войнами 1807–1825 гг., в который внесены современные названия торуньских улиц, дает представление о типичной застройке городов в Пруссии, преимущественно на пути движения на Восток, а также и в империи с XII в. Левую половину плана занимает Старый город, правую — более юный, но в 1264 г. получивший привилегии Новый город, который на расчерченном на квадраты плане выступает еще отчетливее, чем Старый. В обоих городах земельные участки нормированы — как и в других основанных городах, напр., во Фрайбурге в Брейзгау. Общественные здания находятся на плане на свободных квадратах: обе ратуши на рыночной площади («Ring» = пол. rynek), равно как и приходская церковь (в Старом городе правее ратуши, в Новом городе — внизу справа) и монастыри (в Старом городе вверху слева францисканский монастырь, в Новом городе тоже вверху слева доминиканский монастырь). Внизу справа ниже Нового города примыкает к Старому городу резиденция хозяина города, замок комтура Немецкого ордена (см. ил. 21–22).

Bahr Е. Thorn // Handbuch der Historischen Stätten: Ost und Westpreußen. Stuttgart, 1968.

План, хранящийся в Торуньском архиве (Wojewydzkie Archiwum w Toruniu), издан; см.: Akta gruntowe i budowlane miasta Torunia (1793–1961) / Wyd. M. Golembiowski // Zapiski Historyczne. 1976. T. 41.

Ил. 16. План замка Редина.

Находящийся в Кульмской земле и отстроенный в 1300 г. замок комтура Редина особенно отчетливо являет регулярность сооружения, характерную для замков ордена в Пруссии. Четыре равновеликих крыла охватывают внутренний двор, но центральная башня сохраняет закрытую форму (вверху слева), а капелла (внизу справа) и огромное сводчатое помещение переходят в крепость. Строение в левой части — это данцигер, т. е. типичное для замков ордена в Пруссии, перекинутое через реку очистное сооружение.

Glasen К.Н. Die mittelalterliche Kunst im Gebiete des Deutschordensstaates Preußen. Königsberg, 1927. Bd. 1.

Иллюстрация из кн.: Dehio G., Gall.E. Deutschordensland Preußen. München; Berlin, 1952.

Ил. 17. Город и замок Мариенбург во время Северной войны.

Если исключить укрепления, заложенные после 1656 г. шведскими оккупационными войсками (D), то карта точно отражает состояние периода владычества ордена. Справа (А) находятся типичные для Пруссии и немецких поселений на Востоке регулярные городские сооружения, впрочем, более скромного размера, чем в Торне, одном из крупнейших городов региона (см. ил. 15). Слева крепость ордена, в которую входит замок (В), одно из типичных для Пруссии сооружений, в плане имеющее форму квадрата (см. ил. 16), и примыкающая слева, сооруженная в XIV в. резиденция верховного магистра (С), близ которой находится предместье (Атриум), хозяйственный двор, как и в других крепостях ордена. Предместье Мариенбурга отличалось размерами, так как замок обслуживало очень много людей.

Schmid В. Die Marienburg. Würzburg, 1955; Görski К. Dzieje Malborka. Gdansk, 1973.

Карта опубликована в кн.: PufendorfS. De rebus a Carolo Gustavo <…> gestis. Berolini, 1696.

Ил. 18. Большая трапезная в Мариенбурге (кон. XVIII в.).

В резиденции верховного магистра (ил. 17) к его палатам (части сооружения, обращенной к берегу реки близ Верхнего замка) примыкала в граничащем с рекой крыле большая трапезная — парадный зал, необычайная архитектоника которого прекрасно видна на иллюстрации — без средневековых фресок и архитектурных излишеств и без типичных для XIX в. декоративных украшений (см. ил. 37). Это работа Ф. Жийи (рисунок) и Ф. Фрика (гравюра). Серия этих рисунков, выполненных в 1794 г., в 1795 г. была выставлена в Берлине и размножена в 1799 г. С этого начались не только реставрационные работы в Мариенбурге в XIX–XX вв., но и (с почти тогда же появившихся изображений Кёльнского собора) — история охраны памятников и новой готики в Германии.

Boockmann Н. Das ehemalige Deutschordensschloß Marienburg 1772–1945 // Geschichtswissenschaft und Vereinswesen: Beiträge zur Geschichte historischer Forschung in Deutschland / Hg. H. Boockmann. Göttingen, 1972; Idem. Die Marienburg im 19. Jahrhundert. Frankfurt а. M. 1982.

Иллюстрация из кн.: Frick Fr. Schloß Marienburg in Preußen. Berlin, 1799.

Ил. 19. Голова Марии из замковой капеллы в Мариенбурге.

На хорах церкви Верхнего замка в 1380 г. в нише на месте среднего окна была воздвигнута монументальная (8 м) фигура Девы Марии. Лепная фигура украшена мозаикой. В то время эта техника не использовалась в странах к северу от Альп, лишь в кафедральных соборах Мариенвердера и Праги можно увидеть небольшие мозаичные работы. Фигура Марии была разбита в 1945 г. и до сих пор не восстановлена.

Фото: Ф. Шварц (ок. 1900).

Skibinski S. Kaplica nа Zamku Wysokim w Malborku. Poznan, 1982. S. 121 f.

Ил. 20. Осада замка и города Мариенбург. Между 1481 и 1488 гг. Хранилась в Артусхофе Данцига.

Для дома, где собирались члены братства, представители знатнейших фамилий Данцига, была написана большая (195х274 см) картина, одно из первых исторических полотен в немецкой живописи. На нем, несомненно, запечатлена одна из военно-политических побед. Под этой картиной правившие Данцигом семьи отметили триумфальный разрыв с орденом (см. с. 169). Картина по своему воздействию близка современным ей, богато иллюстрированным «Швейцарским хроникам», в которых ярко запечатлелось военно-политическое единство в борьбе с бургундцами. Художник отобразил осаду замка снаружи. Слева город с ратушей и приходской церковью, далее Верхний замок с мозаичной фигурой Девы Марии на хорах замковой церкви, к которой примыкает часть замка верховного магистра. Сражение разворачивается между крепостными стенами и обозначенными плетнем траншеями. Воины, сражающиеся на стороне ордена, держат перед собой большие щиты с изображением на них орденского креста.

Hager W. Das geschichtliche Ereignisbild. München, 1939. S. 77–78; Stange A. Deutsche Malerei der Gotik. München, 1961. Bd. 11. № 259; Labuda A.S.Malarstwo tablicowe w Gdansku w 2 pol. XV w. Warszawa, 1979. S. 203–205.

Иллюстрация из кн.: Drost W. Danziger Malerei vom Mittelalter bis zum Ende des Barock. Berlin, 1938.

Ил. 21–22. Развалины замка Немецкого ордена в Торуне.

Разрыв сословий в Западной Пруссии с Немецким орденом начался в 1454 г. (см. с. 169–170) со штурма крепостей ордена. Вслед за их разрушением городские и земельные власти (как то было в XIV в. в городах империи) попытались продлить жизнь разрушенным крепостям, находящимся близ городов. Снимки этих (в последние годы подреставрированных) руин дают представление о нерегулярной застройке первых крепостей ордена. Центральная башня, чей мощный фундамент виден на ил. 21, расположена иначе, чем в обычном замке Немецкого ордена (см. ил. 16) внутри нерегулярно расположенного крыла строения. На ил. 22 видно, что восставшие горожане не разрушили только одну часть здания: данцигер (см. ил. 16), входящий здесь в состав городских укреплений (см. план на ил. 15).

Фото: Я. Гардзелевска, Ф. Звержховский.

Ил. 23. Церковь Девы Марии в Гданьске.

Как и многие городские церкви, церковь Девы Марии в Гданьске свидетельствует о богатстве и самосознании городского населения. Как и в некоторых других местах, это нашло выражение в башне, возведение которой (она на два этажа выше окружающих зданий) оказалось возможным только после отпадения Данцига (Гданьска) от ордена (см. с. 169–170) в 1454 г. Высота башни (имевшая не только символическое, но и практическое значение — служила наблюдательным пунктом) символизировала собой свободу от ордена.

Drost W. Die Marienkirche in Danzig und ihre Kunstschätze. Stuttgart, 1963. S. 58 f.

Фото: Институт И.Г. Гердера в Марбурге (1904).

Ил. 24. Ганс Хеннебергер. Верховный магистр Немецкого ордена маркграф Альбрехт Бранденбургский. Хайльброн. Монастырская церковь.

На портрете, выполненном в 1522 г., но сохранившемся только в виде копии XIX в., изображен последний из правивших из Пруссии верховных магистров. Он в белом плаще с черным крестом, как подобает рыцарю Немецкого ордена, но на груди у него цепь ордена Лебедя (см. с. 169). Надпись (Etatis sue 32. 1522) сообщает о времени написания портрета и о возрасте верховного магистра.

Schuhmann G. Die Markgrafen von Brandenburg-Ansbach: Eine Bilddokumentation zur Geschichte der Hohenzollern in Franken, (s. 1.), 1980. S. 95.

Фото: Шмид, Хайльброн.

Ил. 25. Родословная Карла Людвига фон Вольцогена и Нейгауза. Центральный архив Немецкого ордена в Вене. Родословная 2103.

Крещенный в 1740 г. (значит, это год его рождения), Вольцоген сначала был офицером на английской службе, в 1777 г. стал рыцарем в орденском баллее Саксония, после 1785 г. служил подполковником в армии курфюрста Кёльнского и наконец (ср. с. 187–188) стал верховным магистром Немецкого ордена. При вступлении в орден он был обязан (см. с. 157–158) указать 16 знатных предков, т. е. иметь среди своих пращуров только знатных. Генеалогическое древо документально подтверждает, что попытка создать родословную удалась.

OldenhageK. Kurfürst Erzherzog Maximilian Franz als Hoch und Deutschmeister. Bad Godesberg, 1969. S. 98. Anm. 346.

Ил. 26. Торжественное посвящение в рыцари в церкви Немецкого ордена в Вене (1801). Акварель. Центральный архив Немецкого ордена в Вене. Собрание картин. Ящик 2.

На картине изображено посвящение в рыцари эрцгерцога Карла, осуществленное 11 июня 1801 г. верховным магистром, эрцгерцогом Максимилианом Францем. В русле проводимой в ордене династической политики Габсбургов отныне, чтобы стать верховным магистром (см. с. 186–187), племянник верховного магистра становился его законным заместителем, для чего был принят в орден. Через несколько дней после посвящения верховный магистр скончался, и его место занял коадъютор, правда, ненадолго. И вновь в интересах династической политики Габсбургов верховный магистр Карл уже в 1804 г. отрекся от своей должности в пользу другого Габсбурга и вышел из ордена. На иллюстрации можно видеть также типичные для орденских церквей гербы (см. ил. 3 и 8).

OldenhageK. Kurfürst… S. 384 f.; TäublF. Der Deutsche Orden im Zeitalter Napoleons. Bonn, 1966. S. 11 f.

Ил. 27. Замок Немецкого ордена Майнау.

На острове Майнау (Боденское оз.), который во второй пол. XIII в. (см. с. 52) стал владением Немецкого ордена, в 1739–1746 гг. средневековую крепость ордена сменил барочный замок (архитектор Джованни Гаспаре Баньято). Сооружение XVIII в. дает прекрасное представление о новых функциях замка Немецкого ордена того времени. Он отражал социальное положение знатных хозяев, вступивших в орден. См. с. 186.

Borst А. Mönche am Bodensee. Frankfurt a. M., 1978. S. 227 f., 509–510.

Фото: Аэрофотосъемка А. Бруггера (Штутгарт). Предоставил Регирунгспрезидиум Штутгарта. № 2/46962.

Ил. 28–29. Замок Немецкого ордена Альтсхаузен. Округ Заульгау. Вюртемберг. Въезд и плафон в проеме ворот.

Основанное во второй пол. XIII в. комтурство Альтсхаузен с XV в. было резиденцией комтура баллея Эльзас-Бургундия. Архитектору замка Майнау Баньято (см. ил. 27) предстояло воздвигнуть еще одно грандиозное сооружение, но он успел осуществить лишь часть проекта: в 1731–1732 гг. был построен въезд, украшенный внутри фресками. На них, как и на других стенных росписях орденских замков XVIII в., предстают аллегорические сцены, где инсигнии ордена сочетаются с барочной символикой.

Фото: Б. Бокман (Киль).

Ил. 30–31. Рыцарь и священник Немецкого ордена. Акварели в конце рукописи обновленного в 1606 г. устава ордена. Центральный архив Немецкого ордена в Вене (рукопись 769).

Согласно реформированному в 1606 г. уставу (см. с. 187) изменилась форма креста ордена: простой крест сменился крестом с уширенными концами. В таком виде крест Немецкого ордена послужил прототипом Железного Креста (см. с. 193), но в данном случае первостепенный интерес представляет средневековый крест. Рисунки отражают и то, что в 1606 г. крест на плаще стал больше и тогда же было разрешено носить крест на шее. Одежда рыцарей и священников ордена (см. ил. 12) уже почти одинакова. Правда, под плащом священника — церковное одеяние (сутана), а на голове — церковный убор.

Dudik В. Des hohen Deutschen Ritterordens Münz-Sammlung. Wien, 1858. S. 65; Neubecker O. Deutschritterorden // Reallexikon zur deutschen Kunstgeschichte. Stuttgart, 1954. Bd. 3. Sp. 1324–1325; BringmeierM. Priester und Gelehrtenkleidung, (s. 1.) 1974.

Ил. 32. Ландкомтур баллея Эльзас-Бургундия Филипп И.-А.-Э., граф фон Фроберг (1736–1757). Гравюра на меди. Центральный архив Немецкого ордена в Вене. Собрание рисунков. Ящик 9.

Гравюра своеобразно отражает последствия изменений устава 1606 г. (см. ил. 30–31). Поскольку орденский плащ надевали теперь только в особых случаях, то признаком принадлежности к ордену стал служить крест на шее. Так появился «орден» в новом значении, как знак отличия, подчеркивавший заслуги носившего его, а не его принадлежность к определявшему суть его жизни сообществу. Так, изображенный рыцарь ордена не только и не столько член монашеской общины и ее должностное лицо, но и, как свидетельствует подпись под рисунком, тайный советник императора Карла VII (т. е. избранного вопреки Марии-Терезии императора из династии Виттельсбахов), бывший его посланником в Швейцарии, генерал-лейтенантом курфюрста Кёльнского, генералом кавалерии курфюрста Баварского и полковником кирасирского полка.

Ил. 33–34. Рыцарь Немецкого ордена и ландверман. Витражи из Большой трапезной Мариенбурга (ок. 1821).

О том, что в 1813 г. бок о бок сражались рыцари Немецкого ордена и добровольцы, свидетельствует вновь открытая история ордена в Пруссии периода войны за независимость и реформ. См. с. 193–194. В изображении рыцаря ордена заметна неуверенность художника нач. XIX в. в передаче средневековых реалий. Художник ориентируется на римские образцы и пытается перенести их в Средневековье. Так, рыцарь кон. XII в. (времени основания ордена) обут наподобие закованных в латы рыцарей рубежа XIV–XV вв.

Boockmann Н. Das ehemalige Deutschordensschloß… S. 117–118; Schmid В. Oberpräsident von Schön und die Marienburg. Tübingen, 1940. S. 180 f.

Иллюстрация из кн.: Schmid В. Op. cit.

Ил. 35. Доменико Квальо. Летняя трапезная в палатах верховного магистра (см. ил. 17) в Мариенбурге. Карлсруэ. Государственная художественная галерея.

Картина написана по заказу прусского кронпринца, будущего короля Фридриха-Вильгельма IV, и прекрасно отражает цели, которые преследовали обер-президент Теодор фон Шён и некоторые его современники (см. ил. 33–34), восстанавливая и украшая Мариенбург. Они создавали политический памятник на службу Прусскому государству Нового времени, которое по уровню развития не должно было уступать былому государству Немецкого ордена в Пруссии. По замыслу художника, монах объясняет это детям, осматривающим Мариенбург.

Trost В. Domenico Quaglio. 1737–1837. München, 1973. № 226b.

Фото: Карлсруэ. Государственная художественная галерея.

Ил. 36. Торжественное шествие в Мариенбурге в 1902 г.

Фотография из Центрального архива Немецкого ордена в Вене. Дипломатические акты 103/5. 1902.

5 июня 1902 г. в Мариенбурге состоялся торжественный акт, ставший важным политическим событием не только потому, что император Вильгельм II резко высказался в адрес Польши, но и потому, что в нем кроме иоаннитов (протестантов) и прусских солдат в плащах рыцарей Немецкого ордена участвовали и члены (австрийского) Немецкого рыцарского ордена. Таким образом, здесь присвоенная Прусским государством история Немецкого ордена как бы встретилась с ее законными продолжателями (до этого выступавшими с оружием в руках против Прусского государства как против наследника государственного переворота 1525 г.). На картине — торжественное шествие во дворе дворца верховного магистра. По мосту Верхнего замка идут иоанниты. За ними следуют рыцари Немецкого ордена, узнаваемые по крестам новой формы (см. ил. 30–31), а идущие шпадерами за второй группой иоаннитов участники шествия — это переодетые в средневековых рыцарей Немецкого ордена прусские солдаты.

Boockmann Н. Preußen, der Deutsche Ritterorden und die Wiederherstellung der Marienburg // Acht Jahrhunderte Deutscher Orden /Hg. K. Wieser. Bad Godesberg, 1967.

Ил. 37. Герман Шапер. Фреска из Большой трапезной Мариенбурга (1910). Фотография из Центрального архива Немецкого ордена в Вене. Photoalbum von der Wiederherstellung der Marienburg. (s. 1.), 1912. S. 4.

Книги этой серии император Вильгельм II с 1896 г. посылал верховному магистру Немецкого ордена, эрцгерцогу Евгению.

Подпись, построенная на выдержках из пространного повествования Петра из Дусбурга (3, 12 и 14–15; см. с. 84–85), гласит, что на рисунке — крестовый поход в Пруссию одного из самых выдающихся первых помощников Немецкого ордена, графа Генриха Эрлаухтена фон Мейссена в 1237 г. Перевод: «В год Господа нашего 1234 (дата неверна. — X. Б.) в Пруссию пришел благородный правитель, маркграф Генрих фон Мейссен, а с ним — 500 человек и бесчисленное воинство, и он сражался с язычниками (?) Пруссии, как лев, и разорил всю землю Помезанскую» (об этих губительных походах см. с. 88–89). Генрих построил два военных корабля: «Пилигрим» и «Мирная земля», при участии которых возводились крепости Эльбинг и Балга.

Судя по всему, художник обладал лучшим знанием археологии, чем его предшественник нач. XIX в. (см. ил. 33), но и эти знания, как и 90 лет тому назад, не позволили вписать соответствующие события истории Средневековья в общую картину истории. В итоге в обоих случаях картина истории отражает представления художника и заказчика. Типично, что в 1910 г. опущены те слова из текста хроники, которые характеризуют поход маркграфа как крестовый. Была выпущена и характеристика маркграфа Deo devotus (лат.; благочестивый. — В. М.). Вероятно, поэтому не следовало бы переводить латинское слово gentes как «язычники». В 1910 г. ему придавали значение «народы». В конце концов 500 viri nobiles (лат.; благородные люди. — В. М.) хрониста стали просто 500 viri (лат.; люди, мужи. — В. М.). Так войско благородных крестоносцев превратилось в народное войско, выступившее на захватническую войну.

О крестовом походе маркграфа см.: Lutz W.R. Heinrich der Erlauchte (1218–1288). Erlangen, 1977. S. 166 f. О фресках см.: Schmid В. Führer durch dcis Schloß Marienburg in Preußen. Berlin, 1942. S. 55–56; Boockmann H. Das ehemalige Deutschordensschloß… S. 140–141. О художнике см.: Allgemeines Lexikon der bildenden Künstler. Leipzig, 1935. Bd. 29. S. 580.

Ил. 38–39. Ян Матейко. Битва под Грюнвальдом. Фрагменты. Варшава. Национальный музей.

Выдающийся польский художник своего времени Матейко (1838–1893), автор исторических полотен, решительно поставил свое искусство на службу национальному обновлению Польши и, запечатлев ключевые события истории, оказал заметное влияние на польскую историческую память. Для польско-прусской истории это не только Грюнвальд, но и клятва верности, которую принес в 1525 г. королю Польскому Альбрехт Бранденбургский. В духе эпохи художник удивительно внимателен к выписыванию костюмов и других материальных деталей — поэтому для создателей польского фильма о Грюнвальдской битве (1960) наряду с очевидными церковно-политическими имелись и технические причины принять его картину за образец. На фрагментах мы видим гибель верховного магистра Ульриха фон Юнгингена и его знамя, которое как символ польско-литовской победы реет над головой великого князя Литовского Витовта. О битве см. с. 145–146, о польской исторической памяти см. с. 204–205.

Polnische Malerei von 1830 bis 1914 / Hg. J.Chr. Jensen, (s. 1.), 1978. S. 231 f.

Иллюстрации из кн.: StarzyńskiJ. Jan Mateiko. Warszawa, 1973.

Ил. 40. Агитационная открытка Объединения Немецкой Восточной Марки. Ок. 1900. Сокровищница Немецкого ордена в Вене.

На открытке орден предстает предтечей национальной политики. О вербальных свидетельствах см.: Boockmann Н. Das ehemalige Deutschordensschloß… S. 145 f.

Ил. 41. Антоний Вивульский. Памятник королю Владиславу II Ягелло в Кракове (1910).

В честь 500-летия битвы при Танненберге (см. с. 146), 15 июля 1910 г. был открыт памятник — конная статуя короля. На передней части цоколя великий князь Витовт (см. ил. 39) изображен как победитель, попирающий тело павшего верховного магистра. Вонзенные в цоколь мечи напоминают о том, что перед самой битвой два герольда ордена передали королю Польскому и великому князю Литовскому два меча, вызывая их на рыцарский поединок. Польская пропагандистская литература того времени истолковала традиционную церемонию как спесивость рыцарей ордена в отличие от благочестия короля Польского. В кон. XIX в. в Польше и в Германии вновь вспыхнули пропагандистские споры. В 1940 г. памятник был разрушен немецкими оккупационными войсками. 16 октября 1976 г. после реставрации он в обстановке «великого патриотического подъема» («Трибуна люду» от 18 октября 1976 г.) был вновь освящен.

О первом освящении памятника и праздновании 500-летней годовщины битвы см.: Księga pamiątkowa obchodu pięćsetnej rocznicy zwycięstwa pod Grtinwaldem/Wyd. K. Bartoszewicz. Kraków, 1911. См. также: Vietig J. Die polnischen Grunwaldfeiern der Jahre 1902 und 1910 // Germania Slavica / Hg. W.H. Fritze. Berlin, 1981.

Иллюстрация из кн.: Germania Slavica…

Примечания

1

См.: Boockmann Н. Laurentius Blumenau: Fürstlicher Rat — Jurist — Humanist (ca. 1415–1484) // Göttinger Bausteinen. Göttingen, 1965.

(обратно)

2

См.: Idem. Johannes Falkenberg, der Deutsche Orden und die polnische Politik: Untersuchungen zur politischen Theorie des späteren Mittelalters. Göttingen, 1975.

(обратно)

3

См.: Idem. Der Historiker Hermann Heimpel. Göttingen, 1990.

(обратно)

4

См.: Bilderatlas zur deutschen Geschichte / Hg. H. Boockmann. (s. 1.), 1968.

(обратно)

5

См.: Boockmann H. Die Marienburg im 19. Jahrhundert. Berlin, 1982.

(обратно)

6

См.: Idem. Die Rechtsstudenten des Deutschen Ordens: Studium, Studienförderung und gelehrter Beruf im späteren Mittelalter // Festschrift für H. Heimpel. Göttingen, 1972. S. 313–375.

(обратно)

7

См.: Idem. Geschichtsschreibung des Deutschen Ordens im Mittelalter und Geschichtsschreibung im mittelalterlichen Preußen: Entstehungsbedingungen und Funktionen // Literatur und Laienbildung im Spätmittelalter und in der Reformationszeit / Hg. L. Grenzmann, K. Stackmann. Stuttgart, 1984. S. 80–93; Idem. Die Geschichtsschreibung des Deutschen Ordens: Gattungsfragen und «Gebrauchssituationen». Sigmaringen, 1986. S. 447–469. (Vorträge und Forschungen. Bd. 31.)

(обратно)

8

См.: Idem. Der Deutsche Orden in der Geschichte des spätmittelalterlichen Ostmitteleuropa // Deutscher Orden: 1190–1990 / Hg. U. Arnold. Lüneburg, 1997. S. 11–32.

(обратно)

9

См.: Idem. Die Anfänge der ständischen Vertretungen in Preußen und seinen Nachbarländern. München, 1992.

(обратно)

10

См.: Idem. Das Mittelalter: Ein Lesebuch aus Texten und Zeugnissen des 16. Jahrhunderts. München, 1989.

(обратно)

11

См.: Idem. Die Stadt im späten Mittelalter. München, 1986.

(обратно)

12

См.: Idem. Fürsten, Bürger, Edelleute: Lebensbilder aus dem späten Mittelalter. München, 1994.

(обратно)

13

См.: Idem. Stauferzeit und spätes Mittelalter: Deutschland 1125–1517. Berlin, 1987.

(обратно)

14

См.: Idem. Die Gegenwart des Mittelalters. München, 1988.

(обратно)

15

См.: Idem. Ostpreußen und Westpreußen. Berlin, 1992.

(обратно)

16

Эта реплика сохранилась от 1-го издания книги. В настоящее время между Германией и Польшей существует безвизовый режим.

(обратно)

17

Краков — столица Польского государства в XIV–XVI вв.

(обратно)

18

Северо-восток Европы — в данном случае геополитическое понятие: Европа как бы заканчивалась на бывших границах СССР.

(обратно)

19

На Потсдамской конференции 1945 г. при поддержке СССР требований Польши было принято решение о возвращении Польше ее исконных земель и об установлении польско-германской границы по Одеру — Нейсе.

(обратно)

20

Иаковиты — название сирских монофизитов (приверженцев монофизитства — богословско-догматического направления в христианстве) по имени их главы Иакова Барадея (ум. 578 г.). Несториане — христианская секта, последователи патриарха Константинопольского Нестория (428–431 гг.).

(обратно)

21

Хаким (985—1021) — халиф (996—1021 гг.) из династии Фатимидов.

(обратно)

22

Орден тамплиеров (храмовников) получил название по расположению резиденции гроссмейстера ордена в Иерусалиме, вблизи места, где прежде стоял храм Соломона. Учрежден вскоре после 1-го крестового похода (ок. 1118/1119 гг.) и упразднен Папой Римским Климентом V в 1312 г.

(обратно)

23

Бернар Клервоский в 1115 г. возглавил братство монахов-цистерцианцев, основанное в 1098 г. Робертом Молемским.

(обратно)

24

Венеды — древнейшее зафиксированное в письменных источниках название славян.

(обратно)

25

Иоанниты (госпитальеры) — члены духовно-рыцарского ордена, основанного в Палестине крестоносцами. Названы по иерусалимскому госпиталю Святого Иоанна, вокруг которого группировались рыцари — учредители ордена.

(обратно)

26

Стигматы (стигмы) (греч. stigmatos, stigmata — укол, рубец, пятно, знак) — покраснения кожи, кровоподтеки или язвы, непроизвольно появляющиеся на теле некоторых глубоко верующих людей в тех местах, где, согласно Евангелиям, у распятого Христа были раны от тернового венца и гвоздей.

(обратно)

27

Орден францисканцев — католический нищенствующий орден; основан Франциском Ассизским в Италии в 1207–1209 гг. с целью проповеди в народе евангельских истин (бедность, аскетизм, любовь к ближнему и пр.). Самоназвание — Орден меньших братьев, или миноритов.

(обратно)

28

Деян. 9: 4.

(обратно)

29

Генеральный капитул (Generalkapitel, Großkapitel) — законодательный и совещательный орган, был организован по образу и подобию аналогичного органа в Ордене тамплиеров.

(обратно)

30

Министериалы — зависимый слой населения; они служили при дворе, в административных учреждениях, а также несли воинскую службу.

(обратно)

31

Адальберт (Войцех), епископ Пражский (982) — проповедовал в Польше и Пруссии. Погребен в Гнезненском соборе и причислен к святым мученикам.

(обратно)

32

Бруно, граф Кверфуртский (ок. 970—1009), в 1004 г. выступил инициатором крестового похода в Пруссию; причислен к лику святых.

(обратно)

33

Притч. 26:11; 2 Петр. 2:22.

(обратно)

34

Калатрава — духовно-рыцарский орден в Испании, созданный в 1158 г. в ходе Реконкисты. Утвержден Папой Александром III в 1164 г. Существовал до 1873 г.

(обратно)

35

Восточное (Гданьское) Поморье — в немецко-язычной литературе Помереллия (Pomereilen) — Малая Померания. Впервые титул герцога этой земли в 1170 г. получил князь Богислав I.

(обратно)

36

Петр из Дусбурга. Хроника земли Прусской / Подготовила В.И. Матузова. М.: Ладомир, 1997. С. 133.

(обратно)

37

Там же.

(обратно)

38

Там же. С. 134.

(обратно)

39

Там же. С. 55–56.

(обратно)

40

Генрих Латвийский. Хроника Ливонии / Введение, пер. и коммент. С. А. Аннинского. М.; Л., 1938. С. 199–200.

(обратно)

41

Саксы — группа германских племен, живших между нижними течениями рек Рейн и Эльба. В V–VI вв. часть их участвовала в англосаксонском завоевании Британии. Материковые саксы в 772–804 гг. были завоеваны франками.

(обратно)

42

Петр из Дусбурга. Указ соч. С. 139.

(обратно)

43

Культуртрегер (нем.) — носитель культуры.

(обратно)

44

Ленник — лицо, владевшее леном — землей, пожалованной ему на условии несения воинской или административной службы.

(обратно)

45

По-русски эти прозвища означают соответственно Черный, Белый, Большой, Маленький.

(обратно)

46

Шпильманы-бродячие музыканты.

(обратно)

47

Болеслав III Кривоустый (1085–1138) — король Польский с 1102 г.; в результате военных походов присоединил к Польше Восточное (1116 г.) и Западное (1123 г.) Поморье.

(обратно)

48

Веймарская республика — буржуазно-демократическая парламентская республика, возникшая в результате ноябрьской буржуазно-демократической революции в Германии и утвержденная согласно Веймарской конституции 1919 г. Конституция провозглашала демократические права граждан, но эти права нашли формальный характер и могли быть урезаны указом президента.

(обратно)

49

Имеется в виду т. н. Польский (Данцигский) коридор — узкая полоса Польской земли, полученная Польшей по Версальскому мирному договору 1919 г. и дававшая стране выход в Балтийское море.

(обратно)

50

Имеется в виду Кревская уния (1385 г.), династический договор Великого княжества Литовского и Польши, заключенный в Крево (ныне Гродненская обл., Беларусь). Уния способствовала политическому и социальному сближению Польши и Литвы и дала возможность объединить их военные силы для борьбы с Немецким орденом. Укреплению этого союза способствовало и крещение Великого княжества Литовского (1387 г.).

(обратно)

51

Пфенниг (денарий) святого Петра — налог, взимаемый в эпоху Средневековья в пользу Папства во многих странах (Англия, Ирландия, Польша, Швеция, Норвегия).

(обратно)

52

Имеется в виду Хлодвиг I (465 или 466–511), король салических франков с 481 г. из династии Меровингов. При нем зародилось Франкское государство.

(обратно)

53

По условиям этого мира ордену пришлось отказаться от Кульма и Добжиньской земли, но он оставлял за собой Поморье.

(обратно)

54

Макиавеллизм — термин, которым обычно обозначается политика, пренебрегающая законами морали (итальянский политический мыслитель Никколо Макиавелли (1469–1527) считал допустимыми любые средства, если они служат государственным интересам, и прежде всего укреплению единства страны).

(обратно)

55

Рупрехт Пфальцский (1352–1410) — король Римский с 1400 г.

(обратно)

56

Сигизмунд (1368–1437) — король Римский с 1410/1411 г., императоре 1433 г.

(обратно)

57

Здесь и далее переводы со средненемецкого — В. И. Матузовой.

(обратно)

58

Первым был Владислав I Локетек (1260–1333), король Польский с 1320 г., из династии Пястов.

(обратно)

59

Версальский мирный договор 1919 г. — договор, официально завершивший Первую мировую войну. Имел целью закрепление передела мира в пользу держав-победительниц в ущерб Германии.

(обратно)

60

Мельнский мир — подписан в лагере войск Великого княжества Литовского и Полыни у оз. Мельно.

(обратно)

61

Курфюрсты — князья, с кон. XII в. назначаемые в Священной Римской империи королем Римским (лат. electores — избранные).

(обратно)

62

В политике: тенденция к самостоятельной политической жизни.

(обратно)

63

Новициат — послушничество в католическом монастыре.

(обратно)

64

Особенностью любого средневекового монашеского ордена были три обета: личная бедность, послушание (по отношению к вышестоящим) и непорочность (физическая и духовная).

(обратно)

65

Гарденберг Карл Август (1750–1822) — князь, прусский государственный деятель; был государственным канцлером в 1810–1822 гг.

(обратно)

66

Рейнский союз 1806–1813 гг. — конфедерация германских государств под протекторатом Наполеона I. Создание союза было оформлено договором Между Францией и шестнадцатью государствами Западной и Южной Германии.

(обратно)

67

Фамилиары— миряне и белое духовенство. Ныне клерикальный Немецкий орден включает в себя братьев, сестер и фамилиаров.

(обратно)

68

Эрмландия — немецкое название прусской земли Вармии.

(обратно)

69

В 1772 г. в Петербурге была подписана конвенция о первом разделе Речи Посполитой между Россией, Пруссией и Австрией.

(обратно)

70

Барон фон Штейн (1757–1831) — знаменитый прусский реформатор нач. XIX в. Принимал участие в издании «Monumenta Germaniae Historica».

(обратно)

71

Имеется в виду национально-освободительное восстание (29.11.1830 г. — октябрь 1831 г.), охватившее польские земли, находившиеся под властью царской России, и распространившееся на территории Литвы, Западной Белоруссии Западной Украины.

(обратно)

72

Учреждено по Венскому трактату 1815 г. на отошедшей к Пруссии части территории Варшавского герцогства.

(обратно)

73

Эрцбергер Матиас (1875–1921) — германский политический деятель: с 1903 г. депутат рейхстага. Примыкал к лево-центристскому крылу, выступал с критикой колониальной политики Германии. В 1918 г. вошел в правительство и возглавил делегацию на переговорах о перемирии с Антантой; 11.11.1918 г. подписал Компьенское перемирие от имени Германии.

(обратно)

74

Гинденбург Пауль (1847–1934) — рейхспрезидент в 1925–1934 гг.

(обратно)

75

Гиммлер Генрих (1900–1945) — политический деятель немецких национал-социалистов. После назначения рейхсфюрером СС преуспел в создании Полицейской организации внутри НСДАП. Ему же принадлежит создание концентрационных «лагерей смерти».

(обратно)

76

Генрих Лев (1129–1195) — герцог Саксонии и Баварии из рода Вельфов; один из главных организаторов германской агрессии против полабских славян; вместе с Альбрехтом Медведем возглавил крестовый поход против славян 1147 г.

(обратно)

77

Генрих I (ок. 876–936) — король с 919 г., первый из Саксонской династии начал захват земель полабских славян.

(обратно)

78

Основан А. Марауном, ставшим его верховным магистром.

(обратно)

79

Готический роман — литературный жанр, возникший в Англии в конце XVIII в., предвосхищал тенденции романтической литературы. В нем проявился интерес к таинственной, загадочной, мрачной стороне жизни. В то же время он во многом способствовал появлению жанра исторического романа.

(обратно)

80

Список приведен по изд.: Turnier М., Arnold U. Der Deutsche Orden… S. 105–107 (cm. № 1). Внесены исправления в годы правления Людвига фон Эрлихсхаузена и Генриха Рейсса фон Плауена. Даты избрания и смерти почти всех первых верховных магистров не вполне точны. Иные даты приведены в изд.: Burleigh М. Prussian Society… Р. 186 (см. № 103). См.: Turnier М. Der Deutsche Orden. Wien, 1955. S. 29 f., а также список верховных магистров в работе: Schreiber О. Die Personal- und Amtsdaten der Hochmeister des Deutschen Ritterordens von seiner Gründung bis zum Jahre 1525 // Oberländische Geschichtsblätter. 1913. Bd. 15; OelsnitzA.B.E.v. d. Herkunft und Wappen der Hochmeister des Deutschen Ordens 1198–1525 // Einzelschriften der historischen Kommission für Ost und Westpreussische Landesforschung. 1926. Bd. 1.

(обратно)

Оглавление

Об авторе

От переводчика

Введение

Глава первая Учреждение духовно-рыцарских орденов и Немецкого ордена в Святой Земле

Глава вторая Начало истории Немецкого ордена в империи

Глава третья Начало владычества в Пруссии

Глава четвертая Завоевание Пруссии

Глава пятая Освоение Пруссии

Глава шестая Немецкий орден и Польша в XIV веке

Глава седьмая Крестовые походы Немецкого ордена на Литву

Глава восьмая Немецкий орден и Польско-литовская уния

Глава девятая Внутренние структуры государства Немецкого ордена в Пруссии в XIV — начале XV века

Глава десятая Немецкий орден в XV веке

Глава одиннадцатая Немецкий орден в XVI–XX веках

Глава двенадцатая Немецкий орден в исторической науке и в историческом сознании XIX–XX веков

Верховные магистры Немецкого ордена[80]

Иллюстрации и пояснения Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg