«Великая Эвольвента»

Великая Эвольвента (fb2) - Великая Эвольвента 2964K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Иванович Сиротин

Виктор Сиротин Великая Эвольвента. Опыт философского осмысления истории

Девиз: Идя к истине, поклонись правде.

Владимирская Богоматерь (фрагмент). Начало XII в.

Вместо предисловия

В книге «Великая Эвольвента»[1] разбирается исторически насыщенное, противоречивое бытие России, в своём развитии предопределившее судьбу племенных отношений внутри Страны. Берётся к рассмотрению естественное расширение Московской Руси на восток и формы освоения сопряжённых с ней территорий. Политические и экономические следствия земельных приобретений заявляли о себе в неравных пропорциях, анализ которых проводится в настоящей работе. В ней уделяется внимание причинам и ещё больше – следствиям Великого Раскола, потрясшего эволюционную жизнь России, которая в сумме народов, наций и культур является своеобразным аналогом мировой мозаики. Прослеживая связь между моральными устоями народа и исторической жизнью государства, автор приходит к выводу, что Страна держится не вторичными средствами (внешняя и внутренняя политика, экономика и пр.), но установлением духовной и социальной гармонии. Поясняет, что это не достижимо, если государствообразующий народ (русские в России, немцы в Германии, французы во Франции и т. д.) не является самоосознающим и действенным центром своей Страны. Опираясь на метод сравнительного анализа, автор показывает, что смещение «центров» лишает общество духовной, культурной и экономической опоры, без чего народ, обретая свойства люмпенов, обречён быть политическим и социальным бомжем. В книге автор ведёт разговор о причинах и противоестественности «законного» отсутствия у русского народа своего государства; настаивает на том, что затирание субъекта истории, ведя ко лжи, возводит её в масштаб государственной идеологии.

Долгие годы иссушая бытие России, идеологический «новодел» и привел её в конце XX в. к историческому возмездию – мощному «завороту» Эвольвенты. В анализе её автор исходит из того, что всякое будущее имеет свой реверс в настоящем, проблемы которого можно постичь, лишь войдя в информационное поле прошлого. Клубок накопившихся противоречий не разрубить, подобно Гордиеву узлу, ибо он крепко завязан на прошлом, – по-своему бессмертном, вечном, а значит, принадлежащем и настоящему.

Вместе с тем не всякое прошлое, включая «священные предания», может быть материалом, способным выстроить историческое будущее Страны. Ибо и оно имело причинно-следственную связь с идеологическими посылами и мифологизированным сознанием. А раз так, то прошлое не имеет канонического статуса.

В книге очерчены ложные идеологические трактовки и мифологемы, в чём повинны отечественные любомудры XIX и «масонствующие во Христе» философы XX столетия (западные мистификаторы – это отдельная тема). Дабы не заразиться «высокомудрием» и не впасть в ересь схоластики от исторической науки, автор уделяет основное внимание анализу событий и фактов, нежели рассмотрению их научных («верных» или «неверных») интерпретаций. Данная работа не претендует на роль «поваренной книги», рецепты которой заведомо сытны и безболезненны. Её задача состоит в анализе исторических причин многоипостасного застоя России. И всё же, если локализовать «рецепт», то в сложившихся реалиях важна верная стратегия, которую можно назвать политикой тотального опережения.

К сказанному добавлю, что негатив в отношении пресловутого «кочевья» не имеет этнического адреса. Источник «авторского раздражения» – тёмные силы, дремлющие в каждом народе. В одном случае это и впрямь «дикая степь»; в другом – вполне цивилизованные nazi; в третьем – те, что смели «старую» Россию.

Для выявления архитектоники идеи, её структуры и смысловой полноты – в иных предложениях и даже абзацах я прибегаю к «смысловой графике». Есть она и в предисловии. Здесь же особо благодарю талантливого организатора Лютфию Арифулову, оказавшую мне спонсорскую помощь в издании книги!

Глава первая Становление Империи

Тот, кто не хочет внимать шёпоту вечности, будет внимать её громам.

Князь С. Н. Трубецкой

I

Русь как Страна. Истоки государственности Руси.

Рассматривая начала русской государственности, скоро обнаруживаешь, что феномен её трудно поддаётся аналитическому разложению. Наверное, потому, что «начала» эти никогда из частей и не складывались. Внутренняя цельность всякой Страны принуждает внимательного исследователя обратиться к обычаям и традициям, на нравственных основах которых выстраивается государство, происходит становление Державы и объединяющей многие народы Империи. Мы и не будем «раскладывать», так как перед нами стоят другие задачи. С них и начнём.

«Русская Империя со времён «начальной летописи» строилась по национальному признаку, – писал Иван Солоневич. – Однако, в отличие от национальных государств остального мира, русская национальная идея всегда перерастала племенные рамки и становилась сверхнациональной идеей, как русская государственность всегда была сверхнациональной государственностью, – однако, при том условии, что именно русская идея государственности, нации и культуры являлась, является и сейчас, определяющей идеей всего национального государственного строительства России» (выделено Солоневичем. – В. С.). Солоневич развивает свою мысль: «Отличительная черта русской монархии, данная уже при её рождении, заключается в том, что русская монархия выражает волю не сильнейшего, а волю всей нации, религиозно оформленную в православии и политически оформленную в Империи»[1]. При всей ёмкости формулировки, придётся всё же отметить, что в ней Солоневич исходит из феномена нравственно и идеологически цельной, политически безгрешной Империи, каковой, понятно, не была Святая Русь, как не было при зарождении монархии Русское государство и наследующая её Империя.

Прослеживая развитие русской монархии, обратившейся в гигантскую Империю, будем помнить, что она опиралась на множество склонных к созидательному бытию «осевших на землю» соседствующих племён. Перемещение князей с дружиной и значительной частью народа к северу, начавшееся во времена Андрея Боголюбского (XII в.), ознаменовало переход Киевской Руси в Московскую Русь, что было политически оправдано [2]. Переселение было вызвано стремлением сохранить Русь-Страну от навязчивой тюрко– и остаточно хазарской враждебности, что также было политической реальностью того времени. При трагическом развитии событий XIII–XIV вв. агрессивное кочевье практически не затронуло северо-западные земли Руси. И хотя вследствие нашествия монгольских и тюркских племён в этнообразующую сердцевину Древней Руси проникла-таки червоточина, она не оказала на Русь серьёзного влияния, а потому не могла изменить культуру и характер народа. Археологические и этнографические данные ясно говорят о раздельном существовании населения Руси и монгольских племён как во времена пресловутого «ига», так и при последующем вынужденном соседствовании с их остатками. Раздельность сосуществования подтверждается ничтожностью монголоязычных заимствований в русском языке. Что касается прочих заимствований, то они и по характеру, и интенсивности не разнятся с мировой практикой взаимных влияний.

Итак, «степная стихия» (в XII–XIII вв. в степях Центральной Азии включавшая монголоязычные племена найманов, кереитов, татар, меркитов, тайгидтов и др.) в середине XIII столетия нахлынула на непокорные северные земли и отступила, тревожимая ещё и внутренними раздорами. Это позволило русам сохранить своё этническое и культурное своеобразие. И по сей день русские «северного происхождения», устойчивые по духу, самосознанию и по отношению к историческим традициям своего Отечества, не особенно жалуют кочевое фрондёрство, степную удаль и прочие «пространственные» особенности. Тяготея к порядку, аккуратности и домовитости (в особенности присущим тем, кого впоследствии нарекут «староверами»), они сохранили в себе созидательные и государствообразующие свойства, основу которых составляло бытие Страны.

В связи со сказанным коротко остановимся на пресловутом смешении русских с татаро-монголами.

Прочно закрепившегося в общественном сознании «смешения» не могло быть уже потому, что народы Руси по вере, образу жизни, культуре, мировосприятию, психологически, наконец, были совершенно чужды иноверному кочевью. К этому добавлю, что условные монголы не могли и не хотели жить в непривычном для себя климате и враждебных условиях. К тому же инфраструктура городов Киевской, а потом Московской Руси была совершенно чужда быту конного воинства, для скота которого необходим был немалый фураж, а для лошадей – обилие трав. Набеги кочевников, да, сопровождались насилием и зверствами вплоть до поголовного уничтожения населения, после чего ограбленные города и селения почти всегда предавались огню. Но именно по этой причине «завоеватели», никогда не задерживаясь на чуждой, обезлюденной и опасной для них территории, уходили в степи, вне которых не могли существовать ни они, ни их многочисленные стада. Вся «жизнь» кочевников на Руси заключалась в сборе дани, после чего они спешно оставляли враждебную им территорию. К слову, поначалу айсачный сбор выполняли баскаки (сборщики налогов), а потом, дабы лишний раз не появляться там, где их не жаловали, это было препоручено местным князьям.

О прецеденте «татаро-монгольского ига», искусственно растянутого историками на несколько столетий. Обычно его исчисляют с поражения русских князей на Калке в 1223 г., протягивая его до скончания XV в. и далее, чуть не до Екатерины II…

Рассмотрим это.

После Калки русские княжества в течение нескольких десятилетий обладали известной вольностью, ослабленной, конечно же, падением ряда городов в 1237–1239 гг. К примеру, князь Андрей (брат Александра Невского), объединившись с Тверью и Данилой Галицким (по уши сытым папскими советами и обещаниями о «помощи»), создали коалицию против монголов и в 1254 г. у Кременца разбили карательную экспедицию. Потому, принимая во внимание реальное положение дел, начало «ига» правильнее отсчитывать с 1260 г., когда Русь принуждена была «дать число» для дани. Окончание же зависимости от «степи» надо отнести не к Куликовской битве (1380 г.; до неё были победы над Тагаем на р. Войде в 1365 г., над Булат-Темиром на р. Пьяна в 1367 г. и поход на Среднюю Волгу в 1370 г.), а ко второй трети XIV в., когда Волжскую Орду охватила смута и она стала дробиться на уделы. Правда, формальное единство империи было восстановлено к началу XIV в., но в виде федерации фактически независимых государств. О слабости их говорит то, что уже в последней четверти XIV в. Монгольская империя перестала существовать. Особо отмечу, что завоевала Русь Орда языческая. Когда же в первой трети XIV в. часть её приняла ислам, это привело к внутреннему расколу и дисциплинарному неподчинению ханам и тёмникам со стороны ордынцев-язычников [3]. Некоторая их часть даже перешла на сторону русских князей, что привело к значительному военному ослаблению Орды. После смерти хана Узбека (1341) между его наследниками завязалась кровавая распря. За последующие 10 лет в Орде сменилось шесть ханов, которые начисто вырезали своих родственников, а потом сами гибли от претендентов на «престол».

Уже к началу 1360 гг. Золотая Орда распалась на два государства, разделённых течением Волги. Это обстоятельство позволило русским князьям не только вести контроль своих земель, но и влиять на политику в стане самого врага.

Чингиз-Хан

Именно в эти годы вятская дружина на ладьях пробилась до самого Сарая – столицы Золотой Орды – и взяла его штурмом. Это был не просто героический рейд – это было знамение великого будущего; знак обретения себя и вера в возрождение Руси. И кто знает, если бы в 1352 г. не чума, «моровая язва», как говорили тогда, которая буквально опустошила русские земли (в иных городах до двух третей населения), то русские княжества могли завоевать независимость от «татар» уже в 1360 гг. (Приложение I).

Как бы там ни было, реальное владычество ордынцев над Русью было не более 80 лет. Поражение Мамая (у которого, к слову, была наёмная генуэзская «чёрная пехота» – закованные в броню отборные латники) на Куликовом поле не избавило Русь от дани – она выплачивалась ещё около столетия, но ни о каком «иге» не может быть и речи.

С XV в. в восточных «углах» Великой Русской Равнины нашла себе приют Великая Степь, которая, даже не осознавая себя в таковом качестве, с течением веков заявила о себе в свойствах, о которых ещё пойдёт речь.

В связи с упомянутым уже «смешением Руси с инородцами» скажу, что отчасти оно, да, имело место, но не с татаро-монголами, а с покорёнными племенами восточно-сибирского ареала, то есть в отдалённые от «ига» времена, а значит при состоявшейся самобытности. Само же «иго» (при котором, замечу, русская церковь освобождена была завоевателями от налогов и смогла укрепить своё материальное положение) Русь, уступая превосходящей силе, терпела лишь до той поры, пока Орда не вознамерилась духовно полонить христианскую Страну. Уж этого-то православный люд не смог стерпеть!

Именно намерение Мамая-мусульманина сокрушить православие и осесть на завоёванной территории послужило главным фактором, объяснившим необычную для Древней Руси сплочённость в её борьбе с кочевниками.

В Куликовской битве войско князя Дмитрия Донского (летописец оставил нам его словесный портрет: «беаше же сам крепок зело и мужествен, и телом велик и широк, и плечист, и чреват вельми, и тяжек собою зело; брадою же и власы чёрн, взором же дивен зело») разбило полчища темника беклярбека (управляющего бластью, внутренним улусом) Мамая.

Князь Дмитрий Донской на Куликовской битве. Миниатюра XVI в.

Битва протекала тяжело, но завершилась разгромом ордынцев. Надо думать, на Куликово поле под началом славян пришли разные племена, а ушёл один народ. Хотя, скорее всего, на поле битвы русские лишь вспомнили себя. В них всколыхнулась историческая память, когда они были могучим народом, вольным и независимым, способным разбить хазарский Каганат (650–969) и противостоять самой Византии. Вновь пробудилось единство духовного плана, которое впоследствии помогло преодолеть и Смутное время (1598–1613). В этот период «общество не распалось; расшатался только государственный порядок, – писал В. Ключевский. – По разрушению связей политических оставались ещё крепкими связи национальные и религиозные; они и спасли общество». В те же времена Русь расшатывали «в большинстве недавние гости южно-русских степей, голытьба, как её тогда называли, т. е. беглые тяглые или нетяглые люди из Московского государства, недавно укрывшиеся в степях и теперь возвращавшиеся в отечество, чтобы пограбить», – заключает историк [4].

По прошествии веков характер «культурного обмена» в принципе не изменился. Из тех же мест в центр России устремлялись «нетяглые люди», с той лишь разницей, что голытьбой в своём Отечестве оказалось коренное население (в основном русские, испытывавшие те же «айсачные сборы»), а функцию «ляшских полчищ» выполняют «беглые» с территорий бывшей, как говорят злые языки, «Советской Хазарии». Но это – к слову. Вернёмся к временам, когда этих проблем, казалось, ещё не было; когда несметные пространства скрадывали историческую перспективу.

Начнём с того, что историю Руси постмонгольского периода во многом определило ослабление могущества сибирских ханств, которое сделало возможным постепенное освоение сибирского ареала, а также северных и дальневосточных земель. Вследствие развития Московского Царства «за Камень» (Уральские горы) в сибирские земли и дальнейшего роста Страны «вширь», происходило смешение русов с племенами и народами, не имевшими ни исторического прошлого, ни даже названий. Тотемные племена, свободные от какой бы то ни было согласованности, лишены были зачатков социального развития, а потому не были способны к устроению общества. У них не прослеживались тенденции к совокупно-организованному существованию и созданию государственности. Существуя вне связи не только с Московской Русью, но и со сложившимися цивилизациями юго-восточной Азии (ибо отделены были от них широким поясом маловодной и безлесной степи), они не знали летоисчисления, потому что не нуждались в нём. Пустые глазницы разбросанных по степи «каменных баб» без сожаления провожали каждое уходящее столетие и равнодушно встречали новое. Ибо «новое» мало чем отличалось от старого, а предшествующее не многим разнилось от прежнего, также бесследно исчезнувшего в вечности…

Многое видели они на своём веку, но мало знали… Недвижно находясь на уровне первобытного кочевого или оседлого, но всегда девственного в своей одичалости существования, племена и народы эти занимались промыслами на уровне, давно пройденном московитами, а народами Европы и подавно.

Необъятные просторы первозданной природы ещё до царствования Ивана IV манили мужественных и предприимчивых русских промысловиков, купцов и охотников. В 1550-х гг. царь лично инициировал массовое переселение русских крестьян в сибирские ареалы. Вольною волею или нехотя переселенцы привносили в новые края основы рационального существования, которого у туземцев не было за отсутствием осознанного восприятия мира. Последнее исключало наличие исторической памяти, поскольку только действенное сознание с опорой на практическое отображение порождает события, сменяемость которых, собственно, и определяет наличие истории. Ибо она есть своеобразный – постоянно напоминающий о себе во времени – результат деятельности народов, овеществлённый в плодах созидательного бытия.

Расширенная при Иване IV, включившим в состав государства Чувашию, Башкирию, Казанское, Астраханское и Сибирское ханства, Московская Русь продолжала бытовую экспансию Востока, чреватую для метрополии издержками, которые, чем дальше, тем больше заявляли о себе. Но, распространяясь на восток, Русь не покоряла силой инородческие поселения и не стремилась подавлять их самобытность, а «уподобляла самой себе» (Н. Я. Данилевский). Вольная колонизация диких земель с самого начала приняла форму «народного движения», за которым едва поспевало правительство Московии. Лев Гумилёв, изучив вопрос, пришёл к выводу: «русский народ освоил колоссальные, хоть и малонаселённые пространства… не за счёт истребления присоединённых народов или насилия над традициями и верой туземцев, а за счёт комплементарных контактов русских с аборигенами или добровольного перехода народов под руку московского царя». Если же на местах кое-где завязывалась борьба, то, как и в случае с мирными финнами в XI–XII вв. (жившими южнее рек Москвы и Оки до прихода русов, но постепенно оттеснёнными ими на север), она была вызвана не жёсткостью отношений пришельцев к туземцам, а попытками привнести христианское мировоззрение в их языческую среду. Тем не менее, и «уподобление себе», и расширение границ не везде происходило бесконфликтно, поскольку, задевая интересы и ущемляя племенные связи, в корне меняло стиль жизни аборигенов, ведших «дикий образ жизни, переходя с места на место и не имея ни домов, ни земли, которые принадлежали кому-либо одному из них в особенности», – писал английский дипломат Джильс Флетчер. Отход от древнего, тянувшегося как бы вне времени, уклада и безличностных отношений был затруднён ввиду племенной тяги к вольности «без краёв», привычно бесприютному и за века ставшему естественным существованию.

Впрочем, «неудобства» приобщения к иному типу и принципам бытия происходили всегда, когда общественная формация заявляла о своём превосходстве в духовном, культурном, военном или политическом отношении. Терпимость пришельцев к самобытности туземцев предоставляла им несложный выбор – «…оставаться в своей племенной отчуждённости или сливаться с русским народом» (Данилевский). Это обусловило начало этнокультурной эвольвенты, с каждым веком всё больше заявлявшей о своей «кривизне», благо, что места для её «разворота» было более чем достаточно. Причём, характер и содержание цивилизационной эвольвенты во многом определялся мировосприятием переселенцев, вписавшихся в уклад жизни далёких регионов.

Итак, не уничтожая племена и не превращая их в своих рабов, как то делали германцы в завоёванных ими территориях [5], – Русь дала пример духовного приятия и равенства по жизни, к которому (правда, на несколько иной основе и очень неохотно) Европа шла не одно столетие. Само освоение новых земель происходило параллельно наметившемуся росту национального и бытийного самоосознавания русского народа, некогда заявленного ратными подвигами под водительством князя Александра Невского и подтверждённого Куликовской битвой. Вернув себе смысл существования и обретя содержание Отечества, будущая Держава готовилась к новым формам политического существования. Духовный подъём русского народа выразил себя – провидчески выразил – в смелом, властном и непоколебимом стремлении объять соответствующую видению себя в мире территорию.

Понятно, что это было освоение «незанятых» Севера и Востока. В каждом случае действуя в своих интересах, переселенцы в совокупности своих инициатив осваивали столько земель, сколько необходимо было для единосущности Державы. И, если выход к близлежащим Балтийскому и Чёрному морям, включая проливы, по ряду причин был малодоступен, то путь к Тихому океану упорно пробивался через необъятные просторы лесов и степей. Уже ко времени царствования Алексея Михайловича (1645–1676) Тихоокеанское и Индийское побережья представлялись естественными границами геополитических, деловых и хозяйственных устремлений Московской Руси.

Несмотря на мягкие, по сравнению с Западом, методы освоения новых земель, становление Страны, размахнувшейся далеко на север и восток – от степей Средней Азии до ущелий Кавказского хребта, – в исторической перспективе таило в себе драматичные коллизии. В затянувшейся борьбе «леса со степью» сказывались малая психическая и этическая сопоставимость пришельцев и туземного населения. По факту совместное бытие выявляло силу одних и слабость других, оставляя в памяти «зарубки» несходства. Именно тогда, укореняясь в сознании и приводя к психосоматическим рецидивам, заронилась дисгармония политически объединённых туземных ареалов и метрополии. Априори «закреплённая» предполагаемой ассимиляцией, внутренняя несовместимость предопределила шаткость метрополии. Дисбаланс так и не разрешённых во времени разноразвивающихся этнических «единиц» наметил трещины, по которым впоследствии пошло размежевание духовной, социальной и хозяйственной жизни России. О себе заявил постордынский период существования России, но не без условных ордынцев. Этот несобытийный период отдалённой России отмечен был кажущейся тишью, «в омуте» которой происходило самоузнавание внеструктурной и бесформенной «степной» массы. Между тем, её бытие имело свою динамику. Говоря стихом Николая Майорова: «Скакали взмыленные кони, /Ордой сменялася орда – /И в этой бешеной погоне /Боялись отставать года»… К «бешеной погоне… годов» мы ещё вернёмся.

По-иному проходило становление Западной Европы.

В достаточно ограниченных земельных пространствах обосновались мощные культурные и экономические общности. Исторически сложившееся вынужденное соседство сформировывало взаимоотношения, которые определяли большие амбиции и способность воплотить их в жизнь. С XIV столетия в Европе наметился пассионарный взрыв, сопровождавшийся активным ростом населения. Определился рост ремёсел, но техническая неразвитость производства определяла низкую производительность труда, ведя к неудобствам в экономической и социальной жизни. За отсутствием развитых законов во взаимоотношениях между крупными земельными владельцами доминировало «право сильного». По поводу или без оного рождалось недоверие к установившимся границам владений феодалов. Великие географические открытия, приведшие к образованию колоний, были ещё впереди, поэтому энергия завоеваний была направлена «внутрь себя». Возникали ожесточённые споры относительно прав на спорные территории. Усиление системы княжения выводило на первый план сильных и богатых сюзеренов, что вело к дроблению «стран» на княжеские уделы и повсеместно усиливало политическую напряжённость. Государи, где они были, целиком зависели от хаотически создававшихся коалиций из крепких феодалов. Немалую путаницу в духовном развитии стран Европы вносили (с VIII в.) «религиозные» войны, которые сменяли «обыкновенные». В своей совокупности факторы становления государственности мешали стабилизации внутренних рынков и усложняли внешние политические и торговые отношения, в которые позднее вмешались колониальные амбиции. В этих условиях европейские государства (как слагающиеся, так и сложившиеся) не имели другого выхода, кроме как договариваться между собой и внутри себя. Войны, как оно выяснилось, были попросту невыгодны, а потому происходили тогда, когда «разговоры» не помогали.

В Московской Руси внешняя дипломатия, не имея давних традиций, не отличалась особой изощрённостью (об этом, в частности, красноречиво свидетельствуют письма Ивана IV шведскому и датскому королям), так как Страна большей протяжённостью своих восточных и южных границ соприкасалась с исторически беспамятными племенами, единственно понятным языком общения с которыми была сила. Потому «договорные отношения» среди них, отражая реальное соотношение сил, выражались в кабальных для более слабой стороны условиях. В самой Руси, трудности, нередко возникавшие между жителями и местными властями, решались проще простого – «бёгом». Необъятные пространства Северо-Востока и Сибири открывали широкие возможности и беглому, и предприимчивому люду. Таким образом, каждый по-своему избегая трений с властями, и те, и другие вольно или невольно участвовали в освоении «ничейных» земель. Ясно, что в этих условиях распоряжения Правительства, не имея субъекта приложения, повисали в воздухе. Становясь ненужными и бесполезными, они не имели реальной силы, что накладывало свою специфику на внутреннюю жизнь Руси.

Иностранцы, меряя всё на свой лад, в первую очередь, естественно, отмечали то, что особенно или «дико» отличалось от их миропонимания. К примеру, Дж. Флетчер, подолгу живший в Московии в период правления Ивана IV, изумлялся тому, что у московитов «жизнь человеческая считается нипочём…». На это заметим, что напряжение внутренней жизни Московской Руси не всегда можно было снять путём приложения законов, как то было принято в европейских обществах. В первую очередь, потому что наличие, отсутствие и степень действенности законов в государстве во многом зависят от окружающих его племенных ареалов.

Каковы были их качественные характеристики?

Немецкий дипломат и путешественник Сигизмунд Герберштейн, в первой трети XVI в. дважды бывший в Московии, писал о судопроизводстве, в частности, заволжских орд: «У них нет никакой справедливости, потому что если кто нуждается в какой-нибудь вещи, то безнаказанно может похитить её у другого. Если тот жалуется судье на насилие и нанесённую ему обиду, то виновный не отпирается, но говорит, что он не мог обойтись без этой вещи. Тогда судья обыкновенно произносит следующее решение: «Если ты в свою очередь будешь нуждаться в какой-нибудь вещи, то похищай её у других» [6]. Схожее «естественное право» с незапамятных времён укоренилось в племенах Северного Кавказа. В середине XVII в. турецкий географ и писатель Эвлия Челеби писал о них в «Книге путешествий»: «…эти племена …воюя между собою, похищают детей и жён, продают в неволю и этим живут. По мнению, бытующего у этого народа, человек, не занимающийся грабежом, – жалкий неудачник. Потому они и не допускают таких в общество и не дают им в жёны девушек».

Историческая перспектива внеэволюционного существования наиболее полно раскрывает себя в Ногайской Орде, скоро вошедшей в состав Московской Руси. Русский посланник Е. Мальцев писал Ивану IV: «А нагай государь изводятца, людей у них мало добрых. Да голодни государь необычно нагаи. И пеши. Много з голоду людей мрёт. А друг другу не верят меж себя и родные братья. Земля их пропала, друг друга грабят» [7]. Взаимоотношения, личные свойства и племенные черты характера этически закрепляли себя в досуге. О тех же ногайцах Флетчер, очевидно, не разобравшись в их тяжкой доле, – писал в книге «О государстве Русском»: «…когда же поют, то можно подумать, что ревёт корова или воет большая цепная собака» [8].

Конечно, английскому дипломату можно было бы попенять за чрезмерную строгость в оценке крика души ногайцев.

Флетчеру, скорее всего, не приходилось ни выть с тоски и голода, ни отнимать у соседа шкуру, стрелу или кусок мяса. В своих пенатах елизаветинская знать, поглощая десертные лангеты с роскошными пирогами (типа любимого всеми «шепердспай» – Shepherd’s pie), критское вино и испанское шерри, ублажала слух свой пением под мелодичное звучание пальцевой лютни в исполнении Д. Дауленда, Ф. Россетера и других знаменитостей. Впрочем, и московскому бытию, правленному христианской этикой, чужд был заволжско-ногайский дух. Если отвратить внимание от ногайских серенад в сторону судных дел и поведенческой этики Руси, то уже в «Изборнике Святослава», составленном дьяком Иоанном в 1076 г., мы найдём принципы, на века определившие мироощущение Древней и последующей Руси.

В соответствии с текстами «грешного Иоанна» мудрым считается лишь тот, кто идёт путём добродетели. Гармония личности заключена в чистоте помыслов и непричастности к греху, а мудрая жизнь – это гармоничная богоугодная жизнь. «Равных тебе с миром встречай, меньших тебя с любовью прими, стань перед тем, кто честью выше тебя. Будь таким для своих рабов, каким просишь быть к тебе Бога». «Ладони сожми на стяжанье греховных богатств сего света, но простри их на милость к убогим». «Отверзи слух свой к страдающим в нищете… С надёжным советом сердца своего изучай нравы окружающих тебя людей…». Стремление к нравственной чистоте пронизывает княжеский «Изборник», но оно было характерно и для «низов» Древней Руси. Очевидно, отношение к морали, нравственности и христианской вере, поддерживаемое всеми слоями общества, и стало причиной того, что Русь в святоотечественном наследии стала называться святой.

Для обыкновенных жителей Древней Руси была характерна, помимо декларируемой в «Изборнике» нравственности, высокая правовая культура, чёткость и ясность в ведении дел. Об этом свидетельствуют берестяные грамоты XI–XV вв., в частности, «сведение счетов» новгородцев Якова с Гюргием и Харитоном: «Вот расчёлся Яков с Гюргием и с Харитоном по бессудной грамоте, которую Гюргий взял (в суде) по поводу вытоптанной при езде пшеницы, а Харитон по поводу своих убытков. Взял Гюргий за всё то рубль и три гривны и коробью пшеницы, а Харитон взял десять локтей сукна и гривну. А больше нет дела Гюргию и Харитону до Якова, ни Якову до Гюргия и Харитона. А на то свидетели Давыд, Лукин сын, и Степан Тайшин» (вторая половина XIV в.). Не всё было гладко на Руси. И тогда ищущий правду истец мог послать обидчику вызов на испытание водой: «[Ты дал (?)] Несдичу четыре с половиной резаны, а (мне) ты дал две куны. Что же ты утверждаешь, будто за мной восемь кун и гривна? Пойди же в город – могу вызваться с тобой на испытание водой». Деловитость, самообладание и внутреннюю культуру являет письмо новгородца Петра: «Поклон от Петра Марье. Я скосил луг, а озеричи у меня сено отняли… Спиши копию с купчей грамоты да пришли сюда, чтобы было понятно, как проходит граница моего покоса». Заметим, при «наезде» на него Петр и не думает обращаться к «крутым парням», как это за отсутствием правосудия нынешней «Руси» сделал бы сейчас, а спокойно готовит «бумаги» для третейского суда. Письмо это свидетельствует ещё и о «круговой» образованности, ибо, помимо самого Петра, предполагает компетентность Марьи (его жены?) и ответчиков, не говоря уже о местной власти.

Итак, берестяные грамоты являют собой исключительно важную летопись деловых и бытовых отношений, счёт упоминаний которых идёт на тысячи [9]. Связь духа, нравов и закона несёт в себе «Домострой», составленный в середине XVI в.: «И всех, кто в скорби и бедности, и нуждающегося, и нищего не презирай… И этим милость Бога заслужишь и прощение грехов». Были, однако, реалии, о которых мы вскользь упомянули и от которых весьма трудно было уберечься. Сопредельное и отнюдь не желанное соседство, прорастая в Русь, вынуждало московитов нередко закрывать глаза на прегрешения чуждых общественным правилам, а подчас и вовсе диких «новых русских».

Без сомнения, «природные западники» не могли принимать всерьёз общество, основанное не на чётких гражданских законах, а на принципах и по сию пору не вполне ясного внутреннего «законоуложения», которое имело поддержку в странных с точки зрения чужеземцев, обычаях и традициях. Их этическая ценность ставилась под сомнение иностранцами главным образом потому, что они не походили на принятые ими у себя и, уж конечно, никак не совпадали с «ихними» законами и правилами. Впрочем, и без иностранных путешественников становится ясно, что сложившаяся на Руси практика, нагнетая противоречия бытийного характера и не ведя к развитию законоположений, порождала в России закононеуважение в принципе. Не исполняясь на местах, княжеские «распоряжения на бересте» на бересте и оставались, по неприятию их «уходя в песок» бескрайних степей. Аморфное даже и в крупных городах социальное устройство почти не развивалось в дальних поселениях, ослабляя и без того мало действенные правовые звенья.

II

Куда хуже обстояли дела на территории бывшей Киевской Руси.

В Приднепровье ещё во времена Древней Руси обитали различные кочевые и полукочевые тюркские племена, признававшие власть русских князей: торки, берендеи, коуи, турпеи, известные под общим названием «чёрных клобуков» (чёрных шапок). По летописцу они также назывались «черкасами» – именем, которое позже перешло на ядро малороссийских казаков в московских документах. Начиная с XIV в. территория нынешней Украины оказалась разделённой между Великим княжеством Литовским, королевством Польским, Молдавским княжеством и Золотой Ордой. В XV в. от Орды обособилось Крымское ханство, перешедшее под власть Османской империи. С тех пор Северное Причерноморье стало для крымских татар своего рода плацдармом для набегов и разорений южно-русских земель.

Несколько иную судьбу испытали на себе юго-западные территории, в частности, русское княжество династии Рюриковичей Галицко-Волынская Русь (1199–1392). Ослабленная в начале XIV в. вследствие обострившихся отношений с Золотой Ордой, она в конце века была разделена и отошла к Польше (1387), а обширные поселения вместе с крестьянами были отданы «для кормления» шляхте (польским дворянам). Кревская уния (1385), согласно которой великий князь Литовский Ягайло крестился по католическому обряду и ввёл католичество в качестве государственной религии в Литве, усилила польские и католические влияния в Великом княжестве Литовском. В результате на Востоке Европы возникло обширное Польско-Литовское государство. Уже при Ягайле началось ущемление православного населения захваченных поляками русских земель. После Люблинской унии (1569) под власть Польши перешли земли Волыни, Подляшья, Подолья, Брацлавщины и Киевщины. Брестская церковная уния (1596) довершила духовное закабаление Западной Руси. Ряд епископов православной западно-русской Киевской митрополии во главе с митрополитом Михаилом Рогозой заявили о принятии католического вероучения и переходе в подчинение Папе Римскому с одновременным сохранением богослужения византийской литургической традиции на церковно-славянском языке.

Таким образом, Ватикан в 1596 г. одержал, бесспорно, крупную победу и над православием, и над русским народом. Победу латинской стороны обусловила завсегда промагнатская политика польского короля, не прекращавшиеся усилия иезуитского ордена и сильное давление шляхты в сословной Польше. В тот период политика Речи Посполитой являла собой классический пример занятия «с Божьей помощью» не своей территории. Поскольку религия (в данном случае католическая) была задействована в качестве выверенного в веках «духовного инструмента» присоединения чужих земель.

Надо сказать, что со стороны влиятельных украинских феодалов особого противодействия этому не наблюдалось. Более того, «ополяченные» в соответствии с политической и хозяйственной конъюнктурой, они презирали своих соотечественников не меньше польской шляхты. Последняя, издеваясь над малороссами, презрительно называла их «холопами» и «быдлом». Из великого множества приведу лишь несколько свидетельств.

Папский нунций Руггиери отмечал, что паны, «казня и истязая крестьян ни за что, остаются свободны от всякой кары… можно смело сказать, что в целом свете нет невольника более несчастного, чем польский кмет (зависимый крестьянин. – В. С.)». Ксёнз Пётр Скарга – иезуит, ярый гонитель православия и ненавистник украинского крестьянства, всё же не скрывает правды: «Нет государства, где бы подданные и земледельцы были угнетены так, как у нас, под беспредельной властью шляхты. Разгневанный земянин (землевладелец. – В. С.) или королевский староста не только отнимает у бедного холопа всё, что он зарабатывает, но и убивает его самого, когда захочет и как захочет, и за то ни от кого дурного слова не услышит». Еврейский религиозный деятель Натан Ганновер в своих мемуарах (1648) о жизни крестьян Галиции писал о том же: «Вышеупомянутый король (Сигизмунд) стал возвышать магнатов и панов польской веры и унижать магнатов и панов греческой веры, так что почти все православные магнаты и паны (т. е. русские дворяне. – В. С.) изменили своей вере и перешли в панскую, а православный народ стал всё больше нищать, сделался презираемым и низким и обратился в крепостных и слуг поляков и даже – особо скажем – у евреев». Современник раввина французский инженер Гильом де Боплан также свидетельствует о том, что польские магнаты и шляхта считали украинских крестьян (ибо городских украинцев в то время попросту не было) «быдлом», т. е. скотом. Семнадцать лет наблюдая бесправие жителей прежней Волынской Руси, Боплан приходил к выводу, что их положение хуже галерных рабов. Непокорных польские паны приказывали вешать и сажать на кол. Известный магнат Станислав Конецпольский предлагал шляхте программу, по сути, умерщвления малороссов: «Вы должны карать их жён и детей, и дома их уничтожать, ибо лучше, чтобы на тех местах росла крапива, нежели размножались изменники его королевской милости Речи Посполитой»! Наряду с «милостью» и дабы предотвратить «измену», паны продолжали проводить ассимиляцию и окатоличивание южнорусского и белорусского народов, для чего была введена уния православной и католической церквей.

Итак, оказавшись под властью Речи Посполитой, окраинная Русь вплоть до присоединения (по решению Земского Собора в Москве в 1653 г.) её к России влачила ничтожное и крайне унизительное существование. В те же годы на украинских землях, остававшихся под владычеством Польши, Молдавии и Венгрии, продолжал господствовать неограниченный произвол польских магнатов и шляхты. Невыносимый гнёт со стороны последних вызвал переселение во второй половине XVII в. десятков тысяч украинцев из Правобережья, Волыни и Галичины на Левобережную Украину – в Харьков, Чугуев, Сумы, Мерефу, Лебедь, Ахтырку, Богодухов, Гайворон, Золочёв, Змиев и ряд других городов и селений.

Помимо Польши, постоянную угрозу для народа представляли крымские татары, из года в год опустошавшие города и селения Малороссии. Сотни тысяч уведённых в полон христиан пополняли собой невольничьи рынки Малой Азии и базары Стамбула. Уже более двух веков бывшая столица христиан, словно в насмешку, служила одним из мировых центров, в котором продавался «ясырь» – пленные христиане, захваченные во время набегов на окраины России, где татары творили, как говорит летопись, «многие пакости» [10]. Проданные в рабство, мужчины гибли в каменоломнях, на строительствах дорог и на галерах. Женщин ждал гарем, мальчики забывали своё отечество в янычарах.

В самой Украине творились свои «пакости» [11]. Простой люд, как мы знаем, обращался в холопов, а украинские феодалы перерождались в польских магнатов и шляхтичей. Борясь против социального гнёта, наиболее отчаянный народ отказывался выполнять повинности, жёг панские имения, сотнями сбегал в низовье Днепра. К началу XVI в. бродячие ватаги образовали Запорожскую Сечь, куда мог прийти всякий, даже «бусурманин». Там – в подвижных вольных поселениях под началом выборных атаманов и старшин – они создавали воинское братство, основанное на товариществе, пронизанном разбойно-милитаристским духом.

«Толпы избежавших виселицы, заблудившихся людей», со страхом, неприязнью, но и не без восхищения говорит Челеби о вольном народе, создали «племя неустрашимых кяфиров». «Из-за страха перед казаками (турки), – признаётся Челеби, – совершенно не знали ни сна, ни отдыха». Но ложкой дёгтя в «меду» казацкой вольницы было то, что в качестве наёмного войска казаки могли переходить со службы московскому царю к польскому королю и даже к турецкому султану. Свидетельствуя о политической беспринципности, такого рода вольность говорит ещё о неразвитости и неустойчивости моральных норм казаков.

За вольность «без краёв» казаки подчас жестоко расплачивались. Так, в 1651 г. Сечь вместе с крымскими татарами выступила против польского короля Яна Казимира, но в середине сражения «крымчане» покинули поле боя, захватив в плен предводителя казаков Богдана Хмельницкого. После кровопролитного сражения войско казаков было разгромлено. Тогда же часть казачьих старшин, напуганные влиянием Москвы, отшатнулась от неё и попыталась вновь наладить отношения с Речью Посполитой. Преемник Хмельницкого Иван Выговский, пытаясь вернуть Украину в состав Речи Посполитой, вступил в союз с поляками и татарами. В Конотопской битве 1659 г., имея огромный численный перевес, казаки Выговского захватили в плен русский отряд численностью 5000 человек под предводительством кн. С. Р. Пожарского; князя казнили, а остальных пленных вывели на поле и перерезали.

Это было время, писал анонимный автор-современник, когда «отец воюет с сыном, сын – с отцом, и у всех одно в голове: не быть ни под королем, ни под царем». Именно тогда появилось знаменитое украинское выражение: «Нехай гiрше, або iнше» («Пусть хуже, лишь бы по-другому»).

Благодаря переменчивым и неустойчивым настроениям казаков поляки вернули себе Белоруссию и Правобережную Украину. Впрочем, в соответствии с Андрусовским перемирием (1667), Польша потеряла Киев и все районы восточнее Днепра.

События «по-казачьи лихих» лет понуждают сделать вывод: воплощённое в бескрайней хаотической воле по принципу: «власть азиатская, воля – степная», – этнически пёстрое полувоенное общественное образование оказалось ущербной формой, в которую отлилось стремление к свободе некоторой части украинского народа. Изначально не имея ни идей, способных сплотить «братство» в нечто большее, ни далеко идущих целей, Сечь не имела исторических перспектив. Несмотря на чаяния украинского народа, его борьба за суверенное историческое бытие была проиграна, по существу не начавшись… Помимо прочего, тому виной было внутреннее несоответствие формам государственности. Вкупе с политической девственностью и отсутствием социального уклада это не позволило малороссам ни настоять на своей самости, ни организованно противостоять внешним силам. Не позволило ещё и потому, что отсутствие навыков к дисциплине отнюдь не означает тягу к свободе. Народ коснел в затянувшемся унижении и духовной несвободе, проявляя инициативу лишь в иррациональной воле, которая время от времени вспыхивала спорадическими восстаниями. Порождённая в одинаковой мере гнётом и стихийным мировосприятием Запорожская Сечь не могла (да и не ставила такую задачу) иметь выстраданной городом структуры многоярусного социального устроения. Будучи нелегитимным образованием, а потому оторванная от остального мира, Сечь заведомо исключала внутри себя становление и развитие гражданских законов, которые ведут общество к упорядоченным правовым отношениям и образованию государства. Хаотический быт казаков лишь отчасти выравнивала дисциплинарная ответственность, которая реализовала себя в пределах «свободной воли» предводителей Сечи. При таких условиях Сечь никак не могла послужить ядром для развития общественного и, тем более, государственного образования.

Остановимся на этом подробнее.

Исторически сложившийся «внутренний контекст» окраины был не самым лучшим для потенциального выстраивания общества, которое взращивается при общей тенденции к соблюдению правил, стремлении к упорядоченности и уважении законов. Именно эти свойства, посредством выстраданной самоорганизованности обусловливая психологическое единство племенного союза и его социальную предсказуемость, содержат предпосылки для создания ясного для всех жизненного уклада. Именно такого рода ясность, определяя цель в бытии народа, в конечном итоге ведёт его к суверенному существованию. Этих свойств у подневольных малороссов не было. Долгий период социального бесправия, духовного оцепенения и физического унижения не мог не наложить свой отпечаток на их характер. Отсутствие духовной опоры породило феномен духовной подвешенности и выработало в украинских крестьянах психологически устойчивый тип поселенца без государства. Тип, в котором доминировала безынициативность, а тотальная (то есть – и внутренняя) зависимость от своих мучителей сделала хроническим ощущение собственной вторичности и малой причастности к исторической жизни.

В вилке неэволюционной народной жизни складывался характер, на века определивший духовную вялость, боязнь и недоверие к свободным людям, социальную апатию, мировоззренческую замкнутость и жажду реванша любой ценой. Беспомощные при тотальном бесправии, лишь изредка взрываемом хаотической волей, народы окраины с начала польского плена стояли перед плохим и худшим выбором: жить без прав и достоинства или гибнуть в неравной борьбе за освобождение. Ясности относительно методов борьбы не было. Поэтому, оставшись в привычном состоянии, народ коснел в унижении.

Трагедия духовной неволи и социального бесправия галичан и волынцев видится в том, что сумма вековых ущемлений развила в них особый род миросознания, в котором тогдашний Запад устаивался психологическим хозяином. Неким платоновским демиургом – «творцом» и «мастером», в котором помимо реальной сильной власти крылось несовершенное, «злое» начало – пугающее и завораживающее, а потому требующее подчинения и почитания… Таковое состояние не было случайным, и, как в том убеждает бытие народов, относится не только к Сечи, не только к украинцам, но ко всякой общности, если она, не сумев настоять на своей самости или не имея её, выпадает из эволюционного бытия [12].

Таким образом, реализуясь в пределах анархической вольности («як Бог на душу покладэ»), свободолюбие Сечи было лишено исторического содержания, морального оправдания и, что трудно оспаривать, – законного статуса. После присоединения Крыма к России при Екатерине II Запорожская Сечь, потеряв своё значение во всех смыслах, перестала существовать. К этому добавлю, что даже в период наибольшей свободы Сечь не была и не могла быть носителем и выразителем воли (всего) украинского народа.

Сделаем общий политический вывод.

Если народ, стремясь к свободе, за века не создаёт Страну, если, мечтая о независимом существовании, за время исторической жизни не выстраивает государство, значит у него нет для этого достаточных оснований. Ему не о чем заявить о себе в масштабе цивилизации и нечего сказать на региональном уровне. У него попросту нет (внутренних) ресурсов, способных выстроить необходимые для этого «благоприятные политические обстоятельства».

Таковую историческую беспомощность усугубляет вошедшее в традицию презрение к законам и правилам. Свидетельствуя об отсутствии природной тяги к социальному порядку – гаранту исторического бытия, это утверждает неспособность к государственности в принципе. Поскольку не административное установление государства и не инициативы неких пассионарных единиц способствуют расцвету Отечества, а сам созревший для государственности народ добивается независимого существования.

Потенциально государственная общность при любой политической системе заявляет о себе в качестве охранной и организующей силы, облекающей имеющуюся уже целостность. Истоки государственности коренятся лишь в том народе, который сознаёт необходимость регуляторов бытия. Разбой, убийства и грабёж – удел государств племенного типа, по этой причине имеющих слабую социальную структуру, сомнительную самостоятельность, куцее историческое будущее и совсем уж мизерное признание со стороны социально и культурно развитых стран. К тому же «борьба за независимость» ещё не означает понимания, для чего она, собственно, нужна. Поскольку между независимостью от… и независимостью для… огромная дистанция. Как желание сказать ещё не говорит об уме, так и «борьба за свободу» не тождественна видению исторического содержания свободы. Внешние помехи (и тем более спекуляции на эту тему) не играют здесь существенной роли, ибо борьба народа за свою свободу и победа в ней в принципе исключает «спонсорство» каких-либо стран. Каждый народ добивался независимости в жёсткой, а порой и беспощадной – не на жизнь, а на смерть – борьбе. Так создавались государства Европы, так утверждала своё право на политическое, культурное и историческое бытие духовная преемница Византии Московская Русь. Но подобная судьба не была уготована исторически малоинициативным народам. Ибо, как уже отмечалось, неспособность к дисциплине не имеет ничего общего со стремлением к свободе. Вернёмся к «настоящим степнякам».

Мы уже говорили, что на политически неблагоприятном, неустроенном и в перспективе взрывоопасном историческом фоне в Россию устремилась стихия дальних регионов, наполняя Страну энергией бесформенной внеисторической жизни. Это было неизбежное движение-тяга малой развитости к большей, что не раз случалось в истории и не всегда предвещало упадок более развитой формации. Однако в России феномен эвольвенты явил собой этнокультурное смещение со знаком минус, так как производственные отношения в метрополии были недавними, а в новоприобретённых территориях отсутствовали вовсе. Социальные, бытийные и деловые связи, изначально будучи неравноправными, неравнокачественными, а значит, и неравнозначными, формировались в «новой» России в узкой амплитуде приятия их ответной, хаотически протекавшей миграцией…

Плотность взаимосвязей, умаляясь в качестве, увеличивалась. Заполоняя окраинные, «стихия» со временем приступила к освоению центральных земель России. Создавались предпосылки к тому, что обречённое на гигантскую территорию бытие Страны погрязнет в вялотекущем, застойном существовании. Таковая перспектива усугублялась тем, что на Руси народ не придавал писаным законам верховного значения. Подчинённый религиозному состоянию души, он больше опирался на духовно-нравственные основы. Но, если неуважение к закону, замедлявшее развитие законодательных процессов в России, гипотетически можно было избежать, а уважение привить, то хаотического переселения племён в метрополию избежать было невозможно. Никаким другим положение дел не могло быть и, замечу, никогда не было.

Исторически в то же время и по такому же принципу происходила ассимиляция колонистов из Европы в Северной и Южной Америке, как и ответная «адаптация» в европейских странах сотен тысяч рабов и слуг, привозимых «отважными мореплавателями» из завоёванных ими колоний во всех Частях Света. С той лишь разницей, что потомки европейских и американских колонистов назывались на местах не испанцами, португальцами, ирландцами и прочее, а – креолами; т. е. равенство даже и не предполагалось. Отношение последних к своим «предкам» в лице белых было стабильно враждебным, что понятно и психологически объяснимо. То же имело место на островах Океании, Алеутских островах и Аляске в XVIII–XIX вв.

Для уяснения и последующего устранения общественной, социокультурной и этической «разницы» девственным по ряду показателей племенам необходимо было пройти определённый путь исторического развития. Оно подразумевало не пассивно-созерцательное (повторяющееся в вечности, а потому обречённое на «вечную» же вторичность) существование во вселенской плоскости, но инициативное, духовно-осмысленное, поэтапно-рациональное освоение природы.

Увы, для пересоздания огромных ареалов у истории «не было времени». У людей же были другие заботы. Между тем устроение ареалов, не разрушающее их органичное единство и внутренние взаимосвязи, могло облегчить перетекание цивилизаторских форм в эволюционные, ведя от эксплуатации природы к её целесообразному использованию. Таковое проявление человеческой инициативы разумнее как безынициативно-вялого существования, принимающего всё таким, как оно есть, так и нещадной эксплуатации (цивилизаторский путь Запада) того, что есть, что по этой причине рано или поздно перестаёт быть. Однако видение себя в качестве самостоятельной формообразующей части природы, способной развить высокое индивидуальное, коллективное и социальное сознание, не было свойственно девственно-степным регионам и хищным горским племенам, как не было характерно для народностей великой тундры, безвестным племенным образованиям и «лесным жителям» по ту сторону Уральских гор. Рациональным осмыслением сущего и способностью к общественному развитию не особенно отличались народы и племена средневосточного и южного «подбрюшья» России. Покуда следовали наиболее продвинутым культурам (к примеру, фарси), они были на определённой высоте, но, позабыв внутренние связи, прошли мимо культуры и политической уверенности в себе. Словом, Россия была охвачена широкой «подковой» ареалов, малоспособных к социальной жизни, не говоря уже о государственном бытии.

Здесь возьму на себя грех привести формулу Карла Густава Юнга, смягчая «общую» вину тем обстоятельством, что психоаналитик имел в виду «этнографически чистого» дикаря: «Дикарь живёт в такой “participation mistique” (мистической сопричастности. – фр.) миру, что для него просто не существует ничего похожего на то разграничение субъекта и объекта, которое имеет место в наших умах. Что происходит вовне, то происходит и в нём самом, а что случается в нём, то случается вовне» [13]. Мысль Юнга косвенно подтверждает отчасти затронутый уже нами «фольклорный» мотив, передающий характер и специфику мировосприятия пасущихся на ниве природы племён: «что вижу – о том и пою…».

Но, говоря о «наших умах», Юнг (уж не подсознательно ли?!) в известной степени отчуждает их от глубокого прочувствованного восприятия природы в её первозданности и неповторимой красоте, что подтверждает не вполне осознанная в своих последствиях тенденция «западного ума» изменять природный мир по своему усмотрению. Эта тенденция прямо свидетельствует о том, что в произволе ослабленного духа созерцательное мировосприятие уступило прагматичному.

Тем не менее, девственные кланы и родовые общества ареалов тундры и Дальнего Востока умели находить ресурсы «социальной защиты» в своём грубом уме и незамутнённой никакими общественными отношениями «природной душе». Обладая сопричастной их быту самодостаточностью, племенные общности проявляли немалую изобретательность в средствах выживания в условиях суровой таёжной или степной жизни, что во многом объясняется нераздельностью существования с природными особенностями регионов. Ощущение дикой свободы и страсть к безначальной жизни, за незнанием никакой другой, формировали её стиль. И это естественно: то, что привычно и что ты не в силах изменить, всегда кажется более приемлемым, нежели загадочное и непонятное чужое – пусть даже и лучшее. И если общество, поняв, принимает эту аксиому сознательно, то племя разделяет её на уровне подсознания.

Австрийский психолог Вильгельм Вундт несколько рискованно объяснял этот психосоматический феномен тем, что дух является «внутренним бытием, лишённым всякой связи с внешним бытием». Уязвимость этой острой, но не имеющей универсального значения мысли Вундта в том, что, если «внешнее бытие» не входит в контакт с духовным бытием, тогда (если уж быть последовательным) надо поставить под сомнение не только духовное развитие, но и осмысленность существования… «европейского человечества», что, может, не было бы большой бедой, если бы не перечёркивало усилия остального человечества с его глубоко и истинно духовными проявлениями. Надо ли специально оговаривать, что это означало бы устранение (к счастью, лишь в умозрении) самой истории в её наиболее сущностных проявлениях?! Соотношение «внутреннего» и «внешнего», пожалуй, выглядело бы яснее, если определить внешнее бытие условным производным от желающих материализовать себя структурированных начал «внутреннего бытия», которое Вундт называет «духом». Но не будем отвлекаться. Вернёмся к временам, когда создавалась «имперская ткань» Страны.

Говоря о миграционных процессах в «обе стороны», не будем забывать об имевшей место «юридической свободе» передвижения кому куда вздумается.

До середины XVII в. классовые различия на Руси не были устойчивыми и обязательными. Житель Московского государства мог уйти в холопы или в вольные гуляющие люди, каковыми назывались лица, не имевшие определённых занятий и местожительства и занимающиеся перехожим промыслом (что имело место, замечу, до второй трети XX в.). Пытаясь уйти от военной или податной зависимости, даже дети бояр и дворян уходили в холопы, что было, наконец, запрещено законом в 1642 г. Имевшая место вольница настолько «достала» правительство, что вслед за Соборным Уложением (1649) был принят закон (1658), карающий смертной казнью «вольный» переход из одного посада в другой. Из государственных же соображений крестьяне были прикреплены к своему состоянию.

Их зависимость на землях частных владельцев проявлялась в принятии обязательств по аренде и ссуде, которую они получали для обработки земли. С выплатой ссуды было туговато, потому и пускались крестьяне в бега, благо, что потаённых, глухих и «худых» мест было для этого более чем достаточно.

«Вся Московия – сплошной лес, где нет иных деревень, кроме стоящих на вырубках», – писал испанец Себастиан Куберо в конце XVII в. Бегство туда, где воля сродни ветру и где концов не найти, временами принимало повальный характер. Чтобы как-то утихомирить бега, в том же Уложении неволя крестьян по договору была заменена их потомственной крепостной зависимостью по закону. Эти меры в известной степени ограничили вольное передвижение по государству и за пределы его, но не могли решить вопрос в корне, ибо границы (тем более – «за камнем») в то время практически не было. А потому «отодвигались» они свободолюбивым людом до пределов, только ему ведомых. С этими же «вольно-гуляющими» впоследствии пришлось бороться Петру I. Произведённое им «прикрепление крестьян – это вопль отчаяния, испущенный государством, находящимся в безвыходном положении», – настаивает историк Сергей Соловьёв [14].

Здесь придётся отметить, что всякое волевое решение в жизни государства, свидетельствуя о той или иной мере насильственности, неизбежно проводит свои проекции на хозяйственную, политическую и экономическую жизнь Страны. В данном случае петровское прикрепление к земле не могло не притормозить развитие внутреннего и социального бытия народа. Ибо, жёстко отмерив каждоличную инициативу и тем самым снизив экономическую составляющую уклада жизни народа и его гражданских перспектив, оно сеяло сомнения в настоящем и снижало уверенность в будущем. Исторический потенциал Страны так же был ущемлён, поскольку сознание несвободы снижало в народном бытии смысл общественного существования.

Но всё это было впереди… А пока контакты с дикими ареалами приводили к вялому смешению московско-русских пришельцев с аборигенами, жизнь которых не знала форм. Существуя вне общества и какой бы то ни было системы правления, незнакомые с календарём, механикой и не имевшие опыта социальной жизни, они не владели соответствующими навыками, а потому в трудноопределимой «вилке» времени и исторической перспективе не были способны к государственному существованию.

Есть основания полагать, что Русь столкнулась с феноменом (разноплеменной, разнохарактерной, разнонаправленной в своих пристрастиях и непредсказуемой в межплеменных интересах) вненациональной сущности за невозможностью быть таковой. Сущностью, не имеющей структуры и государствообразующих характеристик ввиду отсутствия для этого исторических предпосылок. Потому то, что не содержало нациообразующих свойств, не могло развиться в то, что кристаллизуется из этих свойств, а именно – в государственность.

Исходя из этих посылок, следует признать, что Российская империя, – с лёгкой руки Петра осенённая рациональными принципами европейской государственности, принципиально не свойственными ни региону «Урало-Каспийских ворот», ни «ханско-сибирскому», бесханскому и вообще лесостепному ареалу, – в лице новоприобретённых обширных территорий столкнулась с потенциально разрушающей государство силой. Характер её был завязан на отсутствии стабильности в чём и где бы то ни было, неимении охраняющих государственное образование структур и отсутствии наследной склонности к организованному, предсказуемому и упорядоченному бытию. Именно эти атрибуты кочевой, лесо-оседлой и «закаменной» стихии обусловили тот неизбывный в истории внегосударственный характер, который веками инстинктивно тянется к своему историческому беспрошлому. Под «европейским» фундаментом России оказался песок…

Вместе с тем в оценке подобно слагающихся реалий нельзя не принимать во внимание, что при поглощении одним народом другого этнические характеристики последнего не растворяются полностью, подобно кусочку сахара в чашке чая, но остаются «при себе» в виде нерастворимых элементов. Эти-то «нерастворимости» или «неизменяемые величины» так или иначе заявляют о себе в своих основных качествах. «Скаканув» вперёд, скажем, что ими являются грубость и «степно-таёжная» жестокость, неспособность к организованности и самообладанию, пониженное самосознание (и в самом деле: сознавание чего?), пассивность в жизнеустроении и венчающая все эти свойства безответственность. Впрочем, даже и при гипотетически полном растворении изменение «вкуса» (или «привкуса») всегда будет свидетельствовать о наличии «исчезнувших» элементов. Неизменяемый в главных своих чертах, характер «припозднившихся русских» и лег в основу затаённого антагонизма и несогласованностей внутри, как её потом назовут, «евразийской» цивилизации. Последняя, не имея под собой духовно-культурной доминанты, потому, видимо, и получила столь неуклюжее наименование.

Отмеченные свойства, плодя и воспроизводя историческую неразбериху, до сих пор напоминают о себе социальной инертностью, ущемлённым чувством меры и малой склонностью к индивидуально осознанному бытию, а неразвитая дисциплина приводит к политической, социальной и бытовой несамостоятельности. Туземные племена, веками пребывая в естественной для себя среде обитания, подобно американским индейцам оказавшись беззащитными перед действием «огненной воды», в процессе своей ассимиляции «поделились» этим свойством с жителями Великой Русской Равнины (доуральской России).

Раз уж мы затронули алкоголь, то замечу: если к вину постепенно доливать воду, это будет не «другое вино», а суррогат, в котором даже и запаха вина может не оказаться. Нелепость надуманного добавления к великоросской самости (или, чего уж там, – «вливания» в неё) всего, не имеющего с ней единосущих свойств, становится очевидной потому, что не может называться цивилизацией то, что не имеет к ней никакого отношения. В противном случае активное «колониальное участие» Англии, Франции, Испании или Дании в жизни аборигенов Австралии и Океании (включающей Меланезию, Новую Гвинею и Полинезию) следует считать «англо-», «франко-» или «датско-таитянской цивилизацией», что здравомыслящему человеку, конечно же, не придёт в голову. Многовековое внеисторическое, внеобщественное и внесобытийное существование можно называть как угодно – культурой неолита, триполья или эпохой бронзы, но уж никак не цивилизацией, являющейся суммой многовекового опыта созидания историко-культурной, политической и социальной значимости.

III

Расширение Руси.

В связи с развитием тех или иных ареалов полезно помнить, что эволюция не знает статики. В общественной ипостаси имея позитивное или регрессивное, но всегда динамическое движение, она обусловлена некими историческими обстоятельствами, а потому принимает социальные и бытийные формы в соответствии со сложившимися (и продолжающими складываться) условиями и обстоятельствами. Последние, отнюдь не всегда приводя к государственности и по этой причине никак не соотносясь с эволюцией (но порождая в умах спекулятивные формы, как в случае с мифическим «евразийством»), не могут иметь и культурноисторического продолжения. Видимой частью этого непродолжения является малая способность перенимать цивилизационный и культурный опыт – будь то выверенная веками система ценностей мегакультур или эстетика культур регионального масштаба.

В нашем случае факторы разрастающихся из мумифицированных ханств, негосударственных формирований и племенных общностей (напомню, хаотически существовавших на основных землях бывшей Белой и Золотой Орды) в исторической перспективе явились серьёзным тормозом для метрополии. Поначалу неощутимо, а по мере врастания в регионы всё заметнее проникая в толщу народной жизни России, туземные свойства деформировали уклад русской жизни в его духовных, социальных и бытийных аспектах. Это заметно усилилось с развитием колёсного транспорта и созданием новых форм коммуникаций XVII–XVIII вв. Дальнейший рост миграции способствовал тесному обживанию (теперь уже бывшей) метрополии, в плотности создавшихся этнокультурных и бытовых контактов приводя к варваризации обжитых ими регионов. Приемлемые и даже необходимые для выживания в диких ареалах туземные качества в черте городов несли в себе потенциальную разрушительность. Неосознаваемые за отсутствием опыта социальной жизни и безличном существовании, этими свойствами были инертность и неорганизованность, отсутствие понятия о качестве, ведущее к безответственности, неверность слову и склонность к воровству, слабое самообладание и (прямое следствие отсутствия развитой культуры) взрывная раздражительность, оттеняемые грубостью и непредсказуемостью. Не будем исключать того, что, при отсутствии ценностных критериев ведя к психологической приемлемости всех форм насилия, это обусловило малую ценность жизни как таковой.

Неуклонное освоение диких ареалов лишь на время затенило стремление аборигенов к вольному и безначальному, то бишь, «природному» и «свободному» существованию. Чем дальше от сердцевины в «степь» расходилось влияние России, тем больше заявляла о себе психология кочевья, тем относительнее были формы и границы государственности, а «плодов цивилизации» и вовсе не было видно. Духовным «пачпортом» на освоенных территориях стало по-язычески воспринятое православие, «содержанием» – неясный в своих формах, но ощутимый в проявлениях «кочевой зов», – «компасом» же в бескрайних землях служили не твёрдые дороги, а хляби бытийного неустройства. Исторический путь, обернувшийся внеэволюционными извивами, стал той замысловатой эвольвентой, которая гнулась не путями, а «направлениями», обрекая народы на неприкаянное существование. Между тем, не обещая какую бы то ни было стабильность, стихийность характера и бесформенность «степи» нуждалась в связях, способных сыграть роль обруча, худо-бедно, но скрепляющего племена в некие общности. За отсутствием внутренней структуры эту задачу призвано было решать клановое устройство, спаянное волей беспощадных вождей. Формы беспрекословного подчинения до известной степени выполняли охранную функцию, и, более-менее упорядочивая племенную жизнь, избавляли её от отживших свой век родовых отношений. Но, ломая и без того замысловатую эвольвенту, бессистемное существование задерживало эволюционные процессы там, где они могли иметь место. При безграничной власти царьков и общественные, и личные свободы не проецировались на социальный план, которого не было, а потому не имели исторически перспективных способов выживания.

Смешение продвинутых культур с менее развитыми приводило к тому, что первые, приобретая свойства вторых, качественно теряли в своём развитии, а «вторые» в какой-то степени выигрывали в нём. Но поскольку мало предрасположенное к историческому развитию, как правило, выпадает из поступательного развития цивилизационной среды, в эволюционной игре «высших» и «низших» форм случившийся общественный симбиоз утверждается в упрощённых, наиболее доступных категориях и свойствах. То есть присущих тому, что впоследствии назовут «массовым человеком». Естественно, элитарность, в противостоянии с массовостью, в этическом плане будет неизменно проигрывать. Так создавалось прокрустово ложе, в котором гиганты, укороченные на голову, уравнивались с большинством. Именно таким образом внеэволюционное, внеполитическое и внесоциальное существование являет свою эвольвентную разнонаправленность. Впрочем, «нутряное» развитие диких ареалов, не имея тяги к внешнему прогрессу, с чем косвенно согласовывается и ранее приведённое замечание Вундта, в известной мере способно принять некоторые формы чуждой им цивилизации ума и расчёта, если, конечно, в процессе принятия не становилось их жертвой…

Состояние духа беспокойных и неуправляемых «нерастворимостей», прорастая в бытии Руси, впоследствии психологически закрепила идеология Св. Синода. Проводя в жизнь положение Св. Писания: «ни один волос не упадёт с головы человека, если на то не будет воли Божией», церковная мысль абсолютно во всём видела непререкаемую волю Божию – даже и в том, что можно и должно было решать человеческим «произволением». Отождествив промысел Божий со своим произволом, Синод сводил на нет необходимость инициативы, разума и воли человека.

В свете рассматриваемых проблем было бы странно не принимать в расчёт то, что́ фактом своего существования участвует в эволюционной (исторической) жизни или не участвует в ней, не являясь частью истории. Не будем упускать разницу и связь между личным национальным самоощущением (которое не противостоит коллективному самоопределению) и самопознанием народа. В статье «Об истинном и ложном национализме» (1921) Н. С. Трубецкой писал: «Между индивидуальным и национальным самопознанием существует теснейшая внутренняя связь и постоянное взаимодействие. Чем больше в данном народе существует людей, «познавших самих себя» и «ставших самими собой», тем успешней идёт в нём работа по национальному самопознанию и по созданию самобытной национальной культуры, которая в свою очередь является залогом успешности и интенсивности самопознания индивидуума». Согласимся с этим утверждением, поскольку самопознание являет себя не только внутриэтнической кристаллизацией национально-сущностных свойств, но и в политическом отстаивании их. Если этого не происходит, если познанию национальной сущности мешает атавистическое или паразитное оправдание и, того хуже, любование собственными или приобретёнными несовершенствами, тогда уместно говорить не о свободе выбора, а о несвободе заимствования, что есть отступление от свободы в принципе.

Если не прибегать к широкомасштабным, а потому сопряжённым с неизбежными погрешностями сопоставлениям исторической жизни народов и не вдаваться в исторические же параллели и аналогии (в которых путаются и самые признанные специалисты), но ограничить сравнительный анализ опытом «всего лишь» Центральной Европы, то разница в характере, социальной жизни и во внешней политике будет очевидна. Н. Я. Данилевский, предложив гениальную по простоте и убедительности схему культурно-исторических типов, не стал углубляться в неясные составляющие эти типы. А дело стоило того.

Имея цель выявить яблоко раздора между Европой и «нами», Данилевский несколько стилизует сложность и многосоставность второй части вопроса. Между тем, расширившись на Восток, Россия перестала быть этнокультурной «единицей», отчего обширные территории для многих из «нас» так и не стали Отечеством. Русский «плавильный котёл» оказался полон этносоставляющими мало способными к ассимиляции, что нарушило единство культурно-исторического типа. Племенная несопоставимость, привнесённая культурно-неисторической данностью, рождая взаимопротестность внутри «нас», уподобилась горящим дровам, на которых бурлит котёл, исторгающий из себя «варево» всяческих бед. Обратим внимание, что в лоне германо-романской цивилизации народы формировались по иным принципам.

Племена Центральной Европы, взяв у Древнего Рима наиболее пригодное для социального и государственного устройства, а у Византии духовную культуру, обтёсывались долго, исторически единовременно, совместно и, что важно, в пограничном контакте друг с другом. При единой исторической жизни это не могло не привести к многоступенным политическим и экономическим договорам, культурным диалогам и смягчающим социальную жизнь бытовым соглашениям. В то время как Московская Русь, и без того отгороженная от состоявшейся к тому времени европейской цивилизации лесами и труднопроходимыми болотами, взвалила на себя бремя «степно-таёжного человечества», от которого едва ли не сразу стала прогибаться. Но, не желая и не в состоянии уже оставить без государственного внимания всё более приживляющийся к социальному телу огромный «кус земли», Страна вынужденно эволюционировала в русле новых растущих в числе и в ряде отношений неудобных для неё этнокультурных составляющих.

Правильнее сказать – тех из них, которые заявляли о себе наиболее настойчиво. Именно эти «составляющие» реализовались в Великой Эвольвенте. Растянувшись на столетия, себя обозначила обратная ассимиляция. Поначалу неспешная и неощутимая, а в сложившихся исторических обстоятельствах естественная, туземная пассионарность и в последующие времена не была слишком навязчивой. Так происходило всегда, когда орудием истории были не личности, а именно обстоятельства.

После Куликовской битвы, потерпев ряд военных поражений [15] и неудач в племенном устроении, остатки бывшей Белой и Золотой Орды затаились, разрозненно существуя под началом ни на что особо не претендовавших местных ханов и мурз. Живя в племенных усобицах, духовной и религиозной разобщённости, конно-степное бытие обречено было на историческое вымирание, ибо не соответствовало требованиям новой исторической формации, проводником которой служила быстро усиливавшаяся Русь. Тем не менее, вступая в родство с московитами, заговорив на русском языке, переняв часть традиций и обычаев, приняв православие и как будто ассимилируясь, «белое», «серое», «золотое» и прочее кочевье застыло в ожидании исторического случая настоять на себе. Этим гипотетическим случаем могло стать ослабление европейской части метрополии. Так оно и случилось.

Прогрессирующее ослабление России было вызвано рядом отнюдь не взаимообусловленных исторических обстоятельств, из которых выделю следующие:

1) Тирания Ивана IV, сопровождавшаяся уничтожением элитного сословия Руси.

2) Духовный раскол Страны в середине XVII в.

3) Внешние и внутренние войны России XVIII в.

«Окончательное» идеологическое и политическое размежевание Европы и России на Запад и Восток, произошедшее на рубеже XVIII и XIX вв., подвело итог многовековому духовному и политическому противостоянию сторон. Положение дел усугубило незнание собственного народа и недоверие к нему со стороны «высших эшелонов» российской власти. Но обо всём по порядку.

Усилению Московского царства со времён княжения Василия II (1425–1462) и Ивана III (1462–1505) сопутствовало укрепление политического сознания русской знати, которая, входя во власть, теснила политическую «ось» Кесаря. Это пугало весьма умного и талантливого, но мнительного Ивана IV, стремившегося к централизации правления посредством абсолютизации личной власти. Расширение жизненного пространства Руси тоже имело свои особенности.

Пробить «окно» к Балтийскому морю мешал Ливонский орден, скорый на союз с Польшей, Литвой, Швецией и Данией, а охране южных границ (в то время весьма условных) Руси мешали амбиции Османской империи и хищное воинство крымских ханов. Было ясно, что начало военных действий на севере обусловит агрессию с юга, и наоборот. Общее положение дел усугубляла неустойчивая экономическая база Московской Руси. Тем не менее, затеяв войну с Ливонией (1558–1583), которой предшествовала грубая дипломатическая переписка Грозного с королями Швеции и Дании, царь… распорядился арестовать крымских послов, по сути инициировав войну на оба фронта. Ввергнув Страну в пучину невообразимых противоречий, он в конечном итоге деградировал как личность.

Остановимся на этом более подробно.

Захватив Казанское и Астраханское ханства, Иван IV приблизил ко двору знать из покорённых Русью племён. Политическую ущербность этого решения усилило намерение царя задействовать их в качестве «татарского кнута» для русского народа и аристократии, чему нет ни моральных, ни политических оправданий. Возвысив «лучших» из побеждённых за счёт реальных победителей, то есть поменяв местами лучших с худшими, царь определил политическую перспективу, обратную заданной. «Царя Ивана окружало огромное количество инородцев исключительно восточного происхождения, – пишет культуролог В. Куковенко в книге «Иван Грозный и опричнина». – Именно мусульманской элите нужны были резкие перемены в царском окружении, чтобы как можно более закрепить свой неожиданный успех». Она, очевидно, и навела царя на «мысль о замене старой гвардии на новую, набранную на этот раз не из русских, а из инородцев, которые, будучи чужими в русской земле, были бы преданны только царю и беспрекословно послушны его воле. Тем легче было с такими сатрапами начать преследование той части аристократии, которую Иван подозревал в изменнических настроениях». Новые политические приоритеты во многом обусловил брак с черкесской княжной Кученей (1561), который усилил проазиатские ориентиры царя [16]. Учредив опричнину (от древнерусского «опричь» – «особый», «кроме») с тем, чтобы утвердить свою неограниченную власть, Иван IV стремился искоренить «боярский сепаратизм» «без докуки и печалований» со стороны духовенства. Вследствие проводимой политики вчерашние победители татар, а сегодня «изменники», воеводы и государственные деятели стали терять не только свои позиции, но и головы…

Впрочем, это производилось не только руками особых отрядов инородцев.

«Если тиран примечал где-нибудь человека особенно дерзкого и преступного, то скорее привлекал его к сообществу и делал слугою своего тиранства и жестокости» (А. Шлихтинг). Английский дипломат Горсей отмечает в своих записях: своему народу царь «противопоставил величайших негодяев». «Своим опричникам великий князь дал волю всячески обижать земских», – сообщает авантюрист-опричник Г. Штаден. «Собрал себе со всея Русские земли человеков скверных и всякими злостьми исполненных» (Курбский). Распознав «придворные страхи» царя и умело разжигая их, опричники не щадили никого из недавних своих победителей. Начав «перебирать людишек» для задуманных «дел», царь не забывал «перебирать» и имущество «бояр-изменников», которое давал в награду наиболее отличившимся из новой «знати». Последняя отличалась тем ещё, что набиралась из местных «худородных» дворян и из сопредельных племён, подчас не имевших даже письменной культуры, но из века в век упорно живших в привычном беззаконии (к примеру, свод устных правил адыгов «Адыге хабзе» «разрешал воровство и разбой среди своих же соплеменников. Единственным условием для такого разбоя было не попадаться на подобных делах»). Наиболее лютые «кирибеевичи» награждались царём не только «шубой с царского плеча», но и богатыми поместьями, в которые они поселялись со своими уже «дворовыми» рабами. «Если кто-либо из опричников знал богатого князя или боярина, горожанина или крестьянина, совершал он над ними злодеяния различными способами… Опричники не делают никакого различия между высокопоставленными и подлыми, духовными и светскими чинами, горожанами или крестьянами…», – сообщают И. Таубе и Д. Горсей.

Замечу, не все покорённые племена злоумышляли против России. Например, хан Большой Ногайской Орды Исмаил в 1563 г. выдал царю замешанных в сговоре с крымским ханом своих племянников Ибрагима-мурзу и Ей-мурзу, а также Чалым Уляна, князей Тениша, Утеша, Коурзяна, Давлет Килдея, Девеша. И что же? Приняв их, великий князь первых взял «под свою руку» и «пожаловал их свыше многих мурз», а имена остальных остались в летописях среди владельцев новгородских имений, куда некоторые были помещены с многочисленным потомством. После «обыска» 1564 г. в 1565–1566 гг. в Бжецкую и Воцкую пятины были отправлены сотни помещиков, тюрко-язычные имена которых ясно говорят о том, кто пришёл на смену прежним владельцам имений [17].

Улещая инородную знать, включая злоумышлявших, царь по-иному относился к боярской элите и народу, который едва ли не весь видел в изменниках. В 1570 г. Грозный возбудил «дело» против нескольких сот дворян, обвинив их в «работе» одновременно в пользу Крыма, Польши и Турции. 116 «польско-турецких шпионов» были казнены тут же, после чего были убиты их семьи. 184 в качестве опальных были разосланы в отдалённые города и монастыри. «Правительство в Московском государстве было уничтожено в один день, и страна осталась без власти. Вне сомнения, эти люди противились опричным вождям, поэтому были оклеветаны и уничтожены», – резюмирует В. Куковенко и добавляет: «Знакомясь со списками казнённых, отравленных, ослеплённых, постриженных в монахи аристократов, нельзя не отметить одну примечательную деталь – репрессиям подвергались исключительно русские люди» [18]. Выполняя функцию мести, «ближайшая к царю инородческая группа фактически правила страной и, пользуясь отсутствием заметного сопротивления, безжалостно истребляла население, прибирая к рукам его богатства»; «…почти четверть века русская аристократия целыми семьями клала головы на плахи, но инородцы твердо и неизменно стояли у трона» (тамже). Репрессиям безвинно подверглись выдающиеся деятели Страны – реформатор Алексей Адашев (о котором московская летопись сообщает: «А как он был во времяни, и в те поры Руская земля была в великой тишине и во благоденстве и управе…), князья – Иван Шереметьев, Александр Горбатый-Суздальский, Алексей Басманов, Андрей Шеин, бесстрашный стрелецкий командир Никита Голохвастов и много других. Победитель великой битвы при Молодях (1571), князь Михаил Воротынский был обвинен в намерении околдовать царя и умер от пыток (1572), во время которых царь лично посохом подгребал ему угли. Князя Дмитрия Шевырёва и вовсе, как смерда, посадил на кол. Боярину Ивану Челяднину, обладавшему безупречной репутацией, в период очередного психического надрыва Иван IV приказал надеть царские одежды, посадил на трон, поклонился, после чего убил ножом. «Умело» проводя террор, царь («людодер» – называет его хорватский мыслитель XVII в. Ю. Крижанич) завладел многими наследственными имениями и землями князей, а взамен дал им на поместном праве земли в самых отдалённых краях государства. Некоторые дворяне были «испомещены всем родом». К примеру, «12 князей Гагариных получили одно крохотное поместье на всех» (Р. Г. Скрынников). Прямые участники «опричных дел» Таубе и Крузе сознаются: «Представители знатных родов были изгнаны безжалостным образом из старинных унаследованных от отцов имений, и так, что они не могли взять с собою даже движимое имущество и вообще ничего из своих имений… им не разрешалось возвращаться домой, жены и дети были также изгнаны, и они должны были идти пешком… Остальные должны были тронуться в путь зимой среди глубокого снега, так что многие из их благородных жен родили в пути на снеге; если кто-либо из горожан в городах или крестьян в селах давал приют больным или роженицам, хотя бы на один час, то его казнили без всякой пощады. Мертвый не должен был погребаться на его земле, но сделаться добычей птиц, собак и диких зверей. И многие из тех, которые могли прежде выступить в поход с 200–300 лошадьми, обладали состоянием во много тысяч гульденов, должны были нищими бродить по стране и питаться подаянием…».

Парсуна Ивана IV. Конец XVI в.

В декабре 1569 г. «власти выслали из Пскова и отчасти Новгорода до 2.000 опальных псковичей и новгородцев. Опричное войско застигло переселенцев в пути и истребило, согласно отчёту Скуратова, до 1.000 человек, а вместе с полочанами – до 1.500 людей» (здесь и ниже – Р. Г. Скрынников). В Новгороде сотни «связанных женщин и детей бросали в воду и заталкивали под лед палками»; «Грозный приказал опричным катам привязывать младенцев к матерям и «метати в реку». И новгородские и немецкие источники одинаково описывают, как одни опричники сбрасывали связанных в воду, а другие разъезжали на лодке с топорами и рогатинами и топили тех, кому удавалось всплыть». Богатея с помощью топора и плахи, Иван IV щедро раздаривал русские поместья опричникам и их разросшимся в Москве кланам. Свод нравственных и государственных законов «Русская Правда» был попран и забыт. Всем заправляла больная воля «зверя-антихриста», сидящего «на месте святом» (Курбский) и заявленные маниакальным страхом царя – банды, ввергнувшие Страну в хаос. «Если кто-нибудь из земских был ограблен или убит кем-нибудь из опричников, то нельзя уже было получить никакого удовлетворения ни судом, ни жалобою царю… И эта свобода, данная одним грабить и убивать других без всякой защиты судебными местами или законами (продолжавшаяся семь лет. – В. С.), послужила к обогащению первой партии и царской казны и, кроме того, способствовала к достижению того, что он имел при этом в виду, т. е. к истреблению дворян, ему ненавистных, коих в одну неделю и в одном городе Москве было убито до трёх сот человек», – сообщает Флетчер о царском терроре.

Не все тупили глаза пред злодействами царя, но всякое обличение их приводило к гибели «оступившихся». Так, новгородский дворянин Митнев, будучи на пиру во дворце, осмелился бросить в лицо Грозному: «Царь, воистину яко сам пиешь, так и нас принуждаешь, окаянный, мед, с кровию смешанный братии наших… пити!», – за что тут же во дворце был убит опричниками. Один из умнейших деятелей Руси Оберегатель государственной Печати Иван Висковатый [19] «горячо убеждал царя прекратить кровопролитие, не уничтожать своих бояр. В ответ царь разразился угрозами в адрес боярства. «Я вас еще не истребил, а едва только начал, – заявил он, – но я постараюсь всех вас искоренить, чтобы и памяти вашей не осталось!» (Р. Г. Скрынников). Память о русской аристократии всё же осталась, а вот место её заняли те, чья жестокость к русскому народу и дворянству поощрялась тем больше, чем более отвечала параноидальному страху царя. Пощады не было никому. Герои осады Полоцка (1563) князья Михаил Репнин и Юрий Кашин, отказавшись участвовать в «царских утехах», по приказу Ивана IV были зверски убиты уже в следующем году; Репнин – у алтаря за вечерним чтением Евангелия; Кашин – при утренней молитве. Иван пролил «победоносную, святую кровь» воевод «во царствах Божиих», – бичевал царя в своих посланиях князь Курбский.

Шапка Мономаха пылала на голове Грозного. Сознавая свои дела, он пишет исповедание, обращенное равным образом к сыновьям и к Богу, и завершает его поразительным признанием своих злодеяний: «Аще и жив, но Богу скаредными своими делы паче мертвеца смраднейший и гнуснейший… сего ради всеми ненавидим есмь…». Но и здесь, пытаясь «простить» казнённых, царь вовсе не думал прощать оставшихся в живых! Обладая «душой, страдающей и бурной» (А. С. Пушкин), царь не мог и не хотел быть другим. Подозревая в измене всех, кроме самого себя, он ещё в сентябре 1567 г. наказал английскому послу Дженкинсону устно передать королеве «великие дела тайные». Однако по возвращении в Лондон тот не преминул составить письменный отчёт о беседе. Тайна «великого дела» стала явью: царь просил королеву предоставить ему убежище в Англии «для сбережения себя и своей семьи… пока беда не минует, Бог не устроит иначе».

Совокупность веры и дел царя не оставили историкам большого выбора в его оценке.

С. М. Соловьёв полагал, что царь «не сознал нравственных, духовных средств для установления правды и наряда или, что еще хуже, сознавши, забыл о них; вместо целения он усилил болезнь, приучил еще более к пыткам, кострам и плахам». В то же время историк ставил царю в заслугу развитие государственных начал. Н. И. Костомаров считал Ливонскую войну политической ошибкой Ивана Грозного. В. О. Ключевский, не видя в Иване IV государственного деятеля, почти целиком отрицал положительное значение его царствования.

Избегая крайностей, отметим главное: беспримерное уничтожение народа и ограбление русской элиты из княжеского и боярского сословия нарушило жизнь Страны. Опричные репрессии, обезглавив Боярскую думу, «лишили головы» и важнейший институт русской монархии – Государев двор. Положение в России усугубил трёхлетний голод (1569–1571) и моровая язва, погубившая несколько сот тысяч человек. Неисчислимые бедствия были ещё впереди, но уже в 1576 году Г. Штаден, составив проект «обращения Московии в имперскую провинцию» [20], – писал королю Чехии Рудольфу: «Ваше римско-кесарское величество должны назначить одного из братьев Вашего величества в качестве государя, который взял бы эту страну и управлял бы ею… Монастыри и церкви должны быть закрыты, города и деревни должны стать добычей воинских людей». Не умея справиться с инициированными им самим тяготами – и по этой причине держа в уме бегство в Англию к «сестре» – Иван IV в своём «Духовном завещании» предлагал поделить государство между сыновьями на полунезависимые уделы. Но не успел… Подорвав влияние удельно-княжеской знати, Иван Грозный оставил после себя дотла разорённую Страну.

Д. Флетчер, посетив Москву в 1588 г., вынес ощущение близкого «грандиозного пожара». Через два века В. О. Ключевский, внимательно изучивший эпоху Ивана Грозного, утвердился в том же: именно опричнина подготовила «действительную крамолу» – Смутное время. Некоторые отечественные историки полагают, что в гражданской войне и от голода погибла треть населения Московского государства! При очевидной связи террора с последующим социальным хаосом в Московской Руси отмечу ещё индивидуальные предпосылки к нему психического характера.

Если принять во внимание «царственные патологии», то они имели место во все времена, при любых формах правления и в разных странах. К примеру, современник царя король Швеции Эрик XIV, страдая манией преследования, не уступал своему «русскому брату» в жестокостях по отношению к членам своей семьи и придворному окружению. Так, находясь в состоянии маниакальной подозрительности, Эрик XIV по ложным обвинениям в заговоре бросает в 1567 г. в тюрьму всех членов древнего рода, главой которого был Нильс Стуре. Король лично убивает Стуре кинжалом, а его соратников приказал немедленно казнить. Но и здесь же отметим: после расправы над семьёй аристократа, король был заключён под стражу! Любопытно, что, потеряв «все королевские права на Швецию» и в результате став просто «бедным Эриком» замка Эрбюхус, король в целях освобождения начал готовить тайный сговор с царём Иваном Грозным.

Деспотизм английского короля Генриха VIII также не знал границ. Принудив парламент провозгласить себя Главою Церкви Англии (1534), Генрих приравнял к государственной измене отказ присягать «английскому папе», коим он фактически стал. В числе «изменников» наиболее именитыми были епископ Рочестерский Джон Фишер, знаменитый гуманист Томас Мор, за три года до того бывший лорд-канцлером Англии, и один из самых могущественных людей в Англии после короля канцлер королевства Кардинал Томас Уолси. Заключённый под стражу (1529), он, видимо от страха, умер в следующем году. Пятая жена Генриха Анна Болейн поплатилась за свои протестантские убеждения, а Томас Кромвель – за то, что свёл её с королём. Своё чувство вины перед королевой Генрих выразил в трогательном разрешении не отправлять её на костёр. Оставаясь в рамках милостей своих, он выписал из Калле палача, виртуозно владеющего мечом. Очевидно, из того же милосердия король согласился заменить костёр отсечением головы своего министра. Поклонившись народу и назвав себя «вечным странником в этом мире», Кромвель оставил свою голову на эшафоте. Словом, казни неугодных никого не удивляли ни в Англии, ни в других странах. Но, оставаясь при своих грехах, Генрих умел заинтересовать лучших строителей, музыкантов и художников европейских стран (Гольбена Младшего, например). В результате нищая в плане изящных искусств, но богатая овечьей шерстью и сукном, Англия стала одной из культурных столиц Европы, что значительно повысило её международный авторитет. А убогий в те годы Лондон посредством разумной культурной политики короля стал рядом с главными городами Европы. Жестокость Генриха VIII, замечу, направленная на принципиальных противников, а не на уничтожение и замену знати, не помешала ему подготовить невеликое островное государство к той роли, которую она со временем стала играть в мировой истории.

Не только «английский папа», но и чешский король Рудольф II, к которому, как мы помним, обращался неуёмный авантюрист-опричник Г. Штаден, тоже частенько не выходил из депрессии. И было отчего: в начале XVI столетия Чехия пережила тяжёлое поражение от турок, а в середине века её потрясали гражданские и религиозные войны, хуже которых была лишь социальная зависимость от немецкого бюргерства и дома Габсбургов. Тем не менее король не изыскивал «злоумышленников», а находил в себе силы для покровительства науке и искусству. Протеже Тихо Браге и Кеплера, даровитых художников Джузеппе Арчимбольдо, Ганс фон Аахена и других мастеров собрал большую коллекцию художественных ценностей и основал крупнейшую в стране библиотеку. Потому период правления Рудольфа II считается Золотым веком чешской культуры, который подчёркивал бурный экономический подъём. Этого не скажешь про Ивана IV.

IV

Российский цезарепапизм.

Внести наибольшую ясность в масштабе ущерба от деспотий может, пожалуй, фактор плотности и состава жителей государств. Сравним эти данные.

Городское население «животноводческой» Англии в то время составляло около 10 %, аграрной Швеции ещё меньше [21], а Московской Руси – лишь 2 %. Следовательно, урон, нанесённый элите и государственной власти Московии трагичен для неё в гораздо большей мере. Есть и другая мера оценки. История всякого государства изобилует шпионами и убийцами, засланными враждебными странами для устранения наиболее действенных политических фигур. В той же Золотой Орде ханы казнили десятки влиятельных и непокорных русских князей, но – за весь «ордынский период» Руси! Тогда как «благоверный царь всея Руси» Иван IV казнил столько родовитых дворян, что Страна замерла, а царский двор едва не обезлюдел. Царь подверг террору не только московское и новгородское дворянство, но верхи приказной бюрократии и горожан, то есть те слои, которые составляли опору государственности. В таком раскладе террор был политической бессмыслицей.

Суммируя политический, военный, социальный и экономический урон, нанесённый России Иваном IV, с уверенностью можно утверждать: никакие иностранные диверсии, ни одна «разведка мира» не нанесли России больше вреда, нежели сам царь, систематически уничтожавший русскую политическую элиту! Нам ещё предстоит вернуться к положению дел в Московской Руси и её окраинам в XVI в. Сейчас же, обозначив лейтмотив последующего анализа, сделаем важный для развития темы вывод: на фоне экономического и военного ослабления государства интенсивное расширение границ на восток следует признать пирровой победой Московской Руси с неясными (в то время) для неё последствиями. Московское Государство, насчитывая в середине XVI в. около 6–7 млн человек и в историческое одночасье став гигантской Страной, – попросту не в состоянии было духовно, культурно и экономически ассимилировать бесчисленные племена дальних ареалов.

Дальнейшие процессы «великого переселения народов» были предсказуемы: по пути, проторенному «ближним кочевьем», в сердцевину России устремилось «дальнее». Началось то, что со всей определённостью можно назвать расширением Востока на Запад. Но, если «юго-восточный фронт» был сравнительно тихим, то есть не сопровождался громами пушек и ружейной стрельбой, то «западный» был реальностью.

Отмечу исключительно важное для России возвращение исконных русских земель, некогда оттяпанных польскими и литовскими магнатами. Объявив войну Речи Посполитой и выиграв её (1654–1667), Россия вернула почти всю территорию Древней Руси до этнических польских границ. Новый расклад сил предсказуемо обусловил трения со Швецией в 1656–1658 гг. и Турцией, заставив беспокоиться завсегда неугомонную и ревнивую в земельных притязаниях Англию. Тем не менее, Русь предпочитала деликатные формы общения с Западной Европой. В особенности со времён первого «государя всея Руси» Ивана III, когда Страна стала одним из субъектов мировой политики.

Но в стремлении стать ещё и объектом экономических отношений допетровская Русь подобно сказочной избе неуклюже пыталась обернуться к Европе «передом». Тот же Иван IV предоставил английским купцам торговые квоты, о которых русские купцы и промышленники не смели и мечтать! Причём, в обмен на свободную торговлю в Англии, английская «сестра» не постеснялась выторговать у «брата» монополию на торговлю английской Московской компании (Muscovy Company) со всей Россией, что закрыло доступ в неё всем иностранным купцам. Грозный дал королеве в 1587 г. такую привилегию, хотя было ясно, что это приведёт к упадку оптовой торговли России. Несмотря на убытки, монополия английских купцов сохранялась аж до 1649 года! Английская компания утеряла её лишь с головой Карла I… Запретив привилегии англичанам, которые «своего короля Карлуса убили до смерти», царь Алексей Михайлович (прозванный Тишайшим) ясно выказал своё отношение к цареубийцам, коим по факту был английский парламент и его выкормыш – «Верховный суд справедливости». В дальнейшем Петр Великий ещё резче развернул «избу» к «свету» Европы. Причём так, что едва не свернул её с настила отечественного уклада. Хотя, будем справедливы, энергичные действия царя Петра имели под собой немалые основания.

Ко времени царствования Петра Великого сложилась уникальная ситуация.

На колоссальной территории, превосходящей все существовавшие до того империи – от Александра Великого до Чингисхана, – был создан не имевший в мировой истории прецедент, когда «тело» Страны с одной стороны «плескалось» в водах Тихого океана, с другой – упиралось в жёсткий «потолок» западных государств, непреклонных в своей многовековой неприязни к «восточным варварам». Попытки цивилизовать «медвежьи углы» Российской державы с помощью «монгольской грубости и прусского педантизма» (М. Бакунин), оказались неуспешными не в последнюю очередь из-за растворения в ней племён и народов, которые вовсе и не считали себя растворёнными. Неладно скроенное, некрепко сшитое и ещё хуже организованное сожительство народов в числе прочих причин обусловило вековечную спотыкаемость политической жизни России, разросшейся в гигантскую империю. Пётр, как никто, ясно узрел плотный частокол из трудноразрешимых «туземных» проблем, способных подорвать государственное устройство Страны, и устрашился… В геополитическом плане Россия стояла перед угрозой быть намертво зажатой в тиски между туземным Востоком и высокоорганизованным, расчётливым и беспринципным в следовании своим интересам Западом. В качестве феномена цивилизации Запад не был ясен русскому боярству, а народ и вовсе не имел о нём никакого представления. Да и недосуг ему было. С неудовольствием, удивлением и недоумением московиты взирали на миграционные волны, идущее из-за «Камня» через «Урало-Каспийские ворота». В этих обстоятельствах Петру ничего не оставалось, как, с одной стороны, скрепить державной печатью задолго до него освоенные русскими переселенцами бывшие ханства и прилегающие к ним земельные пространства (формально взяв под контроль необъятные регионы и природные ареалы), с другой, твёрдо намеревался пробить «окно» в Европу. Размывание самости Московской Руси и её окраин, очевидно, и заставила Петра сосредоточить самозащитное внимание на Западе. Он ясно видел дилемму: либо России продолжать обособленное от европейского мира бытие и оказаться поглощённой «конно-степной («таёжной» и всякой другой) цивилизацией», либо, выйдя из изоляции, повернуться лицом к Западу и попытаться найти поддержку в расово близких народах, ввиду ряда благоприятных факторов вышедших на более перспективный путь культурно-исторического развития (Приложение II).

Пётр предпочёл последнее.

Выбор этот, видно, нелегко дался царю, ибо, ведая о пренебрежении и враждебности к России со стороны Запада, знал он цену потенциальной «дружбе» [22]. В то же время царь, как политический деятель и прирождённый геополитик, отнюдь не был свободен в своём выборе. Объективно его решение предопределено было реальностью внутриполитического, этнокультурного и экономического порядка. Суть её (скоро отражённую в петровских реформах) можно сформулировать следующим образом: сможет ли Страна, повернувшись лицом к Западу (т. е. заинтересовав собой, создав партнёрские отношения и научившись чему-нибудь), адаптировать и, не причинив ущерба себе, культурно подчинить туземные племена огромных ареалов? Если этого не случится, если Страна духовно и социально не осилит «дух» степно-таёжного мира, то не разделит ли она его внеисторическое бытие? Не окажется ли в разрыве европейской цивилизации и степной стихии, что означает распад государства на разнонаправленные (культурные, этнические и пр.) составляющие?! Эти вопросы в той или иной форме, наверное, стояли перед самодержцем. На них, не торопясь и «не слушая» царя, отвечала вся последующая история.

Принимая в расчёт неуклонное техноматериальное развитие Европы, для России недопустимо было привычно-неторопливое житие в «пространстве» бездеятельной созерцательности. Сомневаясь в способности решать назревающие проблемы с опорой лишь на опыт отечественной жизни, Пётр принял решение интегрировать Страну в систему европейских ценностей, апробированных в историческом бытии и в практической жизни реже дающих сбой. Реформы императора взбудоражили общество и усилили духовное противостояние. Между тем, они были призваны обновить сферы государственной жизни, не отрицая и не противостоя основам народного бытия, которое выражалось отнюдь не в заросших бородах и посконных портах.

Начало деятельности Петра показывает твёрдое намерение облагородить «заросший лик» дворянского общества, придать бытию форму, пригодную для новых исторических реалий. В его намерения не входило изменить духовное бытие Страны. Пётр «Не презирал страны родной, /Он знал её предназначенье», – скажет об этом А. Пушкин. Уверенный в своих планах, Пётр, по словам Вольтера, «на кончике уха» империи (а на самом деле – на финских болотах) закладывает Санкт-Петер-Бурх – новую столицу России. «Куда ты скачешь, гордый конь, и где опустишь ты копыта?», – писал Пушкин, с беспокойством вглядываясь в будущее Страны. А тогда Пётр настойчиво искал «коридоры» в Европу, ибо не хотел, чтобы Россия стала для Запада «порогом». Русский царь понимал нелепость односторонней, отгородившейся от мирской жизни «византийской» устремлённости «в небеса», которая на земле несёт гибель государству. Поэтому стремился усовершенствовать бытийную ипостась Страны. «Надлежит трудиться о пользе и прибытке общем, который Бог нам пред очами кладёт как внутрь, так и вне, отчего облегчён будет народ», – вразумлял он своих соратников.

Самодержец неустанно проводил мысль о том, что в заботе о душе не следует забывать о благоустройстве внешнего бытия, «дабы с нами не так сталось, как с монархией греческою».

Важная стратегическая мысль! Однако, реализуя её, Страна надолго отклонилась от векового уклада. Пройдёт немного времени, и в каменном Питер-граде греческий строительный модуль будет соседствовать с итальянским барокко под гипнотическими взглядами египетских сфинксов, а казарма, увы, надолго станет символом новой столицы. «Петербург воплотил мечты Палладио у полярного круга, замостил болота гранитом, разбросал греческие портики на тысячи вёрст среди северных берёз и елей. К самоедам и чукчам донёс отблеск греческого гения, прокалённого в кузнице русского духа», – скажет о питерской архитектуре философ Георгий Федотов. Словом, не всё происходило по воле, хотению и планам царя, ибо, начавшись с него, не им продолжилось.

Итак, Запад надолго прописался в бытии нового города.

На фоне устроения города рассмотрим принципиальную связь Страны со структурой государства.

Государственность Древней Руси (не путать с народной её ипостасью, тождественной Стране и Отечеству) изначально несла в себе «единство» общинно-языческого характера, которое, став принципом отношений, не могло обезопасить Киевскую и Московскую Русь от междоусобиц. К тому же, не имея в своей основе экономического содержания и далеко идущих политических целей, усобицы носили условно-политический, или лучше сказать – «внутрисемейный», а в контексте мировой истории – несобытийный характер. В то же время усилиями русских иерархов (в первую очередь св. Сергия Радонежского) собравшаяся в кулак Русь как Страна была сильна духовным единством с опорой на традиции и обычаи. И преобразовать эту силу в империю можно было, лишь сохранив союзническое, но раздельное (по принципу: Богу – Богово, кесарю – кесарево) единство духовной и имперской власти с опорой на военную мощь. Однако государственная ипостась, в народном сознании единосущная Стране-Отечеству, не очень убедительно слившись с монастырским архетипом православия, была жёстко подчинена больной воле Ивана IV. А в правление Петра I и вовсе разминулась с Русской церковью. Последняя, не особенно озабоченная мирским устроением, не могла прийти к тому, к чему и не шла. В свою очередь, великий преобразователь, предприняв решительные шаги для усиления государства, не в состоянии был узреть результаты своей деятельности в их эвольвентном «коварстве». Не мог и не в состоянии был оценить потенциальную опасность проведённых им кардинальных, жёстких и подчас жестоких реформ в Стране, как и фатальных изменений в жизни народа.

Увеличенная до гигантских размеров за счёт невозделанных территорий вкупе с туземными народами Россия до Петра не имела конструктивной внешней политики и пока ещё только осваивала масштабные методы её ведения. В этих обстоятельствах отечественная жизнь России приобретала дискретное развитие с не очень устойчивым законодательством, преходящими политическими лидерами и малозаметными социальными изменениями. Лишь в период правления Екатерины Великой (1762–1796) политическая масштабность получила адекватное выражение. Если ко времени её вхождения на престол в стране насчитывалось 60 светских образовательных учреждений различного ранга, то к концу её царствования их было уже свыше 500. Из 50 губерний 11 были приобретены в годы именно её царствования. Население Страны увеличилось с 18 до 36 миллионов человек (запомним это, как и то, что в 1730 г. в России жило всего 11 миллионов). Сумма государственных доходов выросла с 16 до 68 миллионов рублей. Были построены 144 новых города; издано более 200 законодательных актов. Повышению престижа России в немалой мере способствовали личные контакты императрицы с умнейшими людьми Европы, из которой в Россию хлынул мощный поток переселенцев.

Пушкин несколько запальчиво назвал деятельность императрицы «непристойно разыгранной фарсой». Но не будем пенять за это великому поэту. Не владея всеми историческими материалами, он мог не знать, что в правление Екатерины II почти вдвое увеличилась армия, в российском флоте число линейных кораблей, не считая других судов, выросло с 20 до 67. Армией и флотом было одержано 78 блистательных побед, упрочивших международный авторитет России. Слова «Россия» и «русские» произносились с большим уважением прежде всего самой императрицей, всю жизнь стремившейся доказать величие и исключительность народа, которым она волею судьбы руководила.

Казалось, приумножив царство, Екатерина могла быть спокойной относительно будущего России. Но это было не совсем так. Точнее – совсем не так…

Положение дел России определяли вызревавшие в её недрах причины и объективные обстоятельства, среди которых наиболее очевидным было «победоносное» увеличение населения. Как можно догадаться, число жителей России не могло за 65 лет более чем утроиться(!) лишь за счёт «семейного» прироста великороссов и других славянских народов. Почему?

Для выяснения этого вопроса вернёмся к Петру I, ибо именно он заложил основы того, что приумножила Екатерина II и её уже «птенцы».

При всей «заточенности на Запад» Пётр I не ставил интересы России в зависимость от иностранных держав, а потому в дипломатических отношениях не сходился слишком близко ни с одной из них, благодаря чему при нём «русская кровь» не проливалась за чужие интересы. На этом заострял внимание историк А. А. Керсановский в своей «Истории русской армии». Как бы в назидание будущим царям и правителям России Пётр требовал от своих полководцев умелых побед, одержанных «малой кровью». Военный теоретик и историк генерал Генрих Леер имел веские основания утверждать, что царь был «великий полководец, который умел всё делать, мог всё делать и хотел всё делать».

Реформируя бытие России, самодержец намеревался жёстко – раз и навсегда! – изъять из него не свойственные русскому человеку, но «географически» привнесённые «степно-таёжную» инертность, созерцательность и вытекающую из такового мировосприятия небрежность в отношении ко всему «временному». Ибо тяготеющая к «вечному» вялость духа через аморфность характера и духовную лень активно свивала свои «туземные гнёзда» в бытии России. Нерешённые проблемы социальной и гражданской жизни препятствовали развитию здешнего отечества, в его государственной ипостаси лишая Россию исторических перспектив. Именно эти государство-необразующие качества, сродные заурядному безделию, стопорили бытие России, в котором производящая «вещи» материальная сфера не существует вне духовной и творческой деятельности. Пётр «понял, – писал Бакунин, – что для основания могущественной Империи, способной бороться против рождавшейся централизации западной Европы (Данилевский определял этот исторический феномен более точно – германо-романская цивилизация. – В. С.), уже недостаточно татарского кнута и византийского богословия. К ним нужно было прибавить ещё то, что называлось в его время цивилизацией запада…» [23].

Российскому государству и в самом деле нужна была не ордынско-московская, а исторически перспективная технология власти, с помощью которой можно было организовать Россию в тогдашней её самодержавно-крепостнической ипостаси. Интуитивно чувствуя то, что через столетия в теологическом ключе разъяснил Макс Вебер (а именно: развитие промышленности и рост производства в христианской Стране наиболее продуктивны при «уяснении» Евангелия «деловыми» конфессиями), Пётр с головой бросился в «индустриализацию» Руси.

Однако чудесного превращения Руси в процветающую империю не произошло. И не только потому, что «Россия не Голландия» (Н. Карамзин). Пётр I, по образному выражению Пушкина, поднял Россию на дыбы, но и он же распял Страну на «дыбе» нового исторического развития. Начав реформы по образу и подобию Европы (между тем вкусившей «запретный плод» утилитарных знаний не «враз», а по мере исторического развития государств и создания разветвлённых социальных инфраструктур), царь подчас действовал вслепую. Будучи прав в решении обустроить Россию в державу, Пётр не сумел, да и не мог обуздать неподвластные ему внеэволюционные процессы, происходившие не только за «Камнем», но уже и в преддверии его… О переборах в волевых решениях императора свидетельствует стиль административных мер, проводимых большей частью по западной кальке. «Честью и достоинством россиян сделалось подражание, – сетовал Н. Карамзин в своих «Записках о древней и новой России». – Имя русское имеет ли теперь для нас ту силу неисповедиму, которое оно имело прежде?». Выношенные лишь в умозрении, подражательные инициативы были слишком поспешны и внедрялись царём в пику исторически сложившимся реалиям и без учёта потенциально-самостоятельного их развития. Снятые с чужого плеча, реформы Петра стали той самой не своей «одеждой», которую беспощадное время к концу следующего столетия превратило в исторические лохмотья… А пока «державная печать» Петра обусловливала (теперь уже законную) ответную миграцию новообразованных, или, принимая во внимание православие, новообращённых «русских» с необозримых территорий в срединную, а потом и в головную часть России. И всё же большая часть «ошибок Петра» укладывается в географическое расположение Руси, неизбежно обусловившее развитие Страны в направлении «цивилизационных пустот» холодного Севера, снежного Востока и во всех отношениях жаркого Юга. Там-то – в первозданных и диких регионах – «хвосты» исторической эвольвенты начинали «биться» особенно сильно и непредсказуемо. Наметилось несогласие «молчаливой степи» с навязанной ей новой исторической парадигмой. В «новых кривых», по которым вилась эвольвента, и реализовывала своё «несогласие» необузданная языческая энергия, как будто излучаемая нескончаемыми лесами, степями и далями, давно подчинившими себе тамошние племена и народы…

В чём ещё были прямые и опосредованные упущения великого монарха?

Упорно проецируя в российские реалии «западное» бытие, Пётр не сумел оценить фактор единосущности общества, в разной исторической и культурной среде опирающейся на свои характеристики. К примеру, «верхи» и «низы» Европы, завися от «случайностей» неправедного разделения на общественные слои, всё же являли собой единое историческое целое. Рядовой «западный» прихожанин, исповедуя (до протестантства) единую для всех христианскую веру, ходил в тот же храм, что и князья и короли, а в повседневной жизни говорил на своём родном языке (различие в диалектах не устраняло психологического единства и не нарушало структуру языка). Разнясь социально и имущественно, и крестьянин, и герцог жили в одной политической системе и духовно-культурной среде. Разные слои общества в бытийном плане исповедовали единые этические ценности, что было закономерным следствием совместного исторического опыта, коренящегося на схожих критериях справедливости. А базовые нормы морали и неприятие (во всяком случае, по общей для них шкале нравственности) категорий зла были закреплены законами. Русский прихожанин тоже ходил в те же храмы, что и бояре, и князья, но после Раскола уже не стоял рядом и не причащался с ними на равных. А при несчастной судьбе став нищим, и вовсе «общался» с дворянами лишь на церковной паперти и ступенях храма. За церковной оградой «верхи» и «низы» русского общества тем паче жили в разных мирах. Великосветская его часть и чиновничество являли собой один мир – ничтожный по числу и в соответствии с заданными функциями узкий и ограниченный. Простой же народ существовал в своём, испокон веков мало меняющемся обиходе, в котором не было места ничему «фряжскому» – незнакомому, да и нежелаемому. Что касается языка общения, то дворянское сословие, в ущерб родному, упорно осваивало иноземные языцы, таким образом отгораживая себя и от отечественной культуры, и от презираемого ими народа. Последний, оставшийся при своём уме, языке и укладе жизни, с трудом выдерживал усиливающийся напор со стороны в недавние времена приобретённых Россией земель. С одной стороны, народ хранил родную речь, с другой – вынужденно (как то было в заброшенной «волынской» юго-западной части России) хоронил себя в диалектах и наречиях, которые по прошествии времени стали языками. Итак, не одни только войны и «варваризованное общежитие» были причиной нестабильного существования России. Гражданское бытие империи и потенции развития существенно определяли факторы духовного и бытийного порядка, которые, во многом завися от внутренней целостности народа, не существуют вне восприятия и осознавания себя в мире. В первую очередь отнесём к ним из столетия в столетие убывающую соборную психологию доминирующего в Стране народа. Примем во внимание и то, что посредством Византии Русь духовно и психологически перемостила христианство «Первого Рима» в православие «Третьего». То есть в известной мере привела в соответствие со своей, по духу во многом совпадающей с евангельской, племенно-откорректированной аскезой.

Пётр Великий. Слепок маски

Но это именно совпадение. Нестяжание и рассеянное отношение к богатству и накопительству имело на Руси не столько нравственную, сколько мировоззренческую основу. Разница существенна. Ибо в первом случае человек делает выбор, исходящий от его духовной зрелости и привитых ему моральных цензов. Во втором – выбор ограничен тем, что «за человека решает» его мировосприятие, формируемое на основе факторов в первую очередь религиозного и общественного, а потом уже личностного плана. Напрямую связанный с традициями и коллективным соучастием в бытии, «план» этот обогащён общинно-родовыми и историко-культурными влияниями (сейчас добавим вмешательство СМИ и возрастающую в своей роли и мощи Сеть). Говоря проще, мирооценка – и чем дальше, тем больше – подвержена надличностным влияниям. В этой связи примем во внимание, что в своей исторической жизни каждый народ делает выбор в соответствии с доступными ему духовными и моральными категориями, формирующими восприятие мира, соответствующее его характеру и кругозору.

Среди обозначивших себя в мировой культуре феноменов особую нишу занимает мироощущение русского цивилизационного типа. Характерное тяготением к коллективному поиску истины, оно наиболее явственно прослеживается в нравственном укладе великороссов. Этот феномен обогатил исторический путь Страны духовным содержанием, которое, став характером народа, определило его судьбу. Нестяжание в качестве морального принципа и стремление реализовать прежде всего внутренние свойства не раз являло в исторической жизни народа свою нравственную высоту, но в силу антагонизма с материальными категориями столь же последовательно «уравновешивалось» ущербностью экономических показателей. Всечеловечность свойств русского народа весьма тонко раскрыл Ф. М. Достоевский, в своих книгах отмечавший уникальное состояние души русского человека.

При таковом состоянии последний, не особенно стремясь реализовать себя в «вещных материях» и в бытовой конкретике, всего меньше видел себя в достижении преходящих (личных) и сиюминутных интересов. Устойчиво негативное отношение к «соблазнам мира» духовно и психологически вело его к нравственному феномену соборно-согласованного (всеобъемлющего, «всемирного») тяготения к истине.

Но, отдавая должное этому стремлению, его немалой этической красоте и нравственным достоинствам, придётся принять во внимание, что стремление к истине ценно не само по себе, не духовной абстракцией, а когда ему сопутствуют дела. То есть ценно не метафизически, когда умозрительное «стремление» освящено эфемерной душой и совестью «вообще», а когда оно имеет строительную структуру; когда благие намерения переходят в осмысленную деятельность и прилагаются к здешней реальности. Или, точнее, когда стремление к истине узнаёт себя в результатах. Так как лишь воплощение идей придаёт им ценность и бытийную устойчивость, поскольку оно непосредственно формирует уклад жизни. Что касается масштабности созидания, то о ней говорят степень и формы соучастия в мироустроении. Вне этого императива «всечеловечность», широко, бесполезно и мелко разлившись по социальному и «мировому» бытию, оборачивается инертностью в первую очередь в гражданском бытии, в конечном итоге сводя повседневное существование к стадному послушанию. Именно такого рода «деятельность», ставя под сомнение саму себя, противостоит позитивному развитию организма общества, Страны, государства и духовности как таковой.

Здесь мы близко подошли к тому, что красной нитью проходит через жизнь любого государства, а именно: к религии и идеологии. Априори существуя независимо друг от друга, они весьма активно формируют духовное и светское мировосприятие, включаются в гражданское бытие народа и таким образом выстраивают систему духовных координат, этических цензов и общественных ценностей.

В тех же случаях, когда они пересекаются друг с другом (а именно это и происходит), то порождают комплекс трудных, а подчас неразрешимых противоречий как раз по причине принципиальной разницы изначальных смыслов и стоящих задач. В исторической жизни народов разное отношение к миру определило, в частности, характер и типы «средневековых христианств», кристаллизовало догматы и предопределило средства решения разногласий внутреннего плана. То же происходит и с идеологией. Но, если религия апеллирует к душе человека, предполагая её спасение, то идеология сопряжена с необходимостью исторического и бытийного выживания здесь.

Рассматривая вопрос в таком ключе, невозможно миновать моральные и этические аспекты, по которым выстраивается как внутренняя (духовная), так и внешняя (политическая, социальная и экономическая) составляющая бытие государства – любого! Нельзя упускать и то, что в ряде случаев и внутренние, и внешние цензы имеют искусственное происхождение, то есть продиктованы «духом времени» и нуждами государства.

Система этих отнюдь не равнозначных ценностей формировала принципы жизнеустроения, психологически, а значит, и по характеру не во всём схожих народов Западной и Восточной Европы. Из последней выделим Московскую Русь, ставшую Российской империей.

Не погружаясь в перипетии различия между Страной, которую олицетворяет Россия, и государством, в ипостаси условного в те времена Запада, обозначим этическую иерархию этих цивилизационнных единиц.

В по-змеиному мудрой средневековой Европе по достижении в XV–XVI вв. новых технологий и возможностей их использования, усиления торговой и банковской деятельности, тамошнее христианство претерпело сущностные изменения. Оставаясь в рамках своих конфессий, оно приобрело черты, роднящие его с идеологией как таковой. В этом качестве оно поддерживало, в частности, приумножение «золотого тельца» (кальвинизм), чего отнюдь не чурался и Ватикан. Своеобразная «схизма Возрождения» ещё больше отдалила «западное христианство» от «восточного», таким образом закрепляя различия «двух христианств». Ясно, что идеология наживы призвана была сохранить власть и богатство за теми, кто ими уже обладал. Светская власть, в лице королевской проиграв борьбу (до Реформации) с папством, сочла за благо союз с Церковью, ибо только благословение последней могло придать ей сакральную наполненность, возвеличить авторитет и повсеместно крепить власть «помазанников божьих». В свою очередь папство, достигнув вершины здешнего владычества, согласовывало и утверждало догматы для служебного (внутрииерархического) пользования, умело совмещая их с духовной и материальной эксплуатацией всех слоёв населения. Канонически находясь под туфлей понтифика, а по идеологическому статусу имея союзника в светской власти, западно-христианское учение в то же время находилось под мирским сапогом объективно-исторического процесса, в котором обозначили уже своё развитие новые экономические отношения. Имеющие многоипостасную «привязанность к миру», они олицетворены были в принципиально новом типе деловых людей – буржуазии. Таким образом, при всех различиях уподобясь сиамским близнецам, обе власти на деле преследовали те же (чтобы не сказать одинаково мирские) цели.

Нечто похожее произошло и на Руси, но с опорой на иную мировоззренческую основу.

Глава вторая Духовная Эвольвента России

I

Если в Европе со времён Реформации христианские заветы перековывались по модели активно развивавшейся социальной, экономической и политической жизни, то в Московской Руси православная вера, став «центром бытия» народа, обусловила приоритет духовных ценностей. В такой ипостаси вера надолго определила стиль жизни народа. Между тем именно этот фактор оказался в числе главных причин, которые обусловили отставание России в широком диапазоне материальной сферы. Как уже говорилось, всё «вещное» виделось православным лишь средоточием греха и соблазнов, отваживающих от смысла и значения жизни, коей признавалось спасение души. Вместе с тем, православное вероисповедание несло в себе родимые пятна исторической жизни народа. Сформировав мировосприятие и соответствующее ему народное православие, оно было расцвечено давними традициями и обычаями. И всё же будем помнить, что параллельно ему – и на протяжении веков – существовали предикаты древнего язычества.

Русское православие было той формой или «мехами», в которые заливалось «вино» пассионарной энергии культурно и исторически молодого народа. Будучи главным действующим лицом истории народ, принимая в христианстве ту «часть», которая соответствовала его видению мира и отвечала настрою его души, эвольвентно переиначивал духовный первоисточник на свой лад. «Лад» этот не особенно противоречил Св. Писанию, поскольку народ мудро и одновременно наивно воспринимал в нём вечное и нетленное. И здесь замечу, что, как и на историческом Западе, в России Св. Писание растолковывало народу местное духовенство. Но, если католический Запад располагал своим духовенством, то в Киевской и Московской Руси духовенство почти целиком состояло из греков. В силу ряда обстоятельств на Руси происходила местная идентификация духовного учения с последующим «замораживанием» основных его положений в социально пассивном размеренно-созерцательном бытии. Нельзя отрицать, что в процессе участвовали особенности мировосприятия, выработанного в иной духовной и исторической среде, выстраивавшей прямую и обратную связь с этническими характеристиками народов Московской и пост-Московской Руси. Не будем преуменьшать и факторы огромных пространств, особенности сурового и подчас несовместимого с жизнью климата. Всё это на неопределённо долгое время определило специфику многих форм городского и деревенского существования Российского государства. Аскетическое бытие, вкупе с созерцательным мироощущением обусловив невысокий потолок экономического и социального устроения, не могло не оказывать серьёзное влияние на развитие внутренних и внешнегосударственных связей. Последние, отличаясь неторопливостью и сосредоточенностью на ценностях внутреннего плана, были вынужденно воинственны. Другими они не могли быть, поскольку равнинная Русь была открыта для набегов практически со всех сторон. Впрочем, если принять в расчёт чуждые внутренней соподчинённости и не вписывающиеся в интересы внешней политики спонтанные набеги удалого люда (и мужей, и дружинников), «неторопливость» русских была относительна, что не раз ощутила на себе Византия и безначальные южные и восточные соседи Руси.

Тем не менее, совокупность объективных факторов, закрепощённая «географией», определив отгороженность от опыта внешнеисторической жизни, привела к тому, что внутренняя жизнь Страны долгое время воспроизводила «саму себя». Говоря проще, схожие причины приводили к аналогичным следствиям. Само же бытие Руси, беря на вооружение метафору русского актёра и рассказчика XIX в. И. Ф. Горбунова, «кажинный раз спотыкалось на том же самом месте». Так было в гражданской жизни городов, то же происходило в глухих деревнях, в своих духовных привязанностях и социальной структуре принципиально не отличавшихся от городов. Ибо и там, и здесь господствовала общинная психология, которая не способствовала вертикальному развитию власти удела, княжества, Руси, а потом и Российского государства. Это относится не только к народному (то бишь, традиционно деревенскому) бытию, но и к послепетровской России, за исключением отгородившегося от Страны града Петра.

И опять нам не миновать мировоззренческую ипостась.

Имея лишь опосредованную связь с аскетизмом, социально инертное общинное бытие психологически отражало малоценность того (вещного) мира, который изначально не имел цены в сознании. А не имел по причине малой к нему духовной и психической адаптации, что тождественно малой потребности в нём. Застоявшись в веках, инертность, претендуя на духовные сокровения и обретя черты своеобразной «народной идеологии», в этом качестве вросла в социальную, политическую и хозяйственную жизнь России. Однако – «по Сеньке и шапка».

Державшемуся не на правах, а на обычаях поместному бытию Страны характерны были локально-общинные толкования морали и нравственности. Не имея поддержки в реальности и не находя особой опоры в делах, духовные умозрения узнавали себя в повседневности через неуважение к ней. Как будто глубокое приобщение к вере на поверку обозначало неадекватность требованиям реального мира.

И в самом деле: поскольку вся власть от Бога, а от человека ничего не зависит, то не особенно нужно участвовать в том, в чём ты, «по благословению свыше», не властен. В результате дочерние «вере» бездеятельность, безалаберность и небрежность, приняв формы идеологии и без труда утверждаясь в упованиях на «авось» и «небось», явили себя в неразвитости чувства меры, что нередко вело в Стране к хаосу, преступной безответственности и бесправию. Явственно заявив о себе после духовной смуты середины XVII в., эти свойства после Петра утвердились в чиновном самодурстве, а имперская ипостась государства лишь укрепила их в своих неподсудных недрах. В период становления империи в обществе не получила признание важность правовых взаимосвязей жизни Страны. Таковое положение дел, имея схожие причины, и здесь вело к схожим следствиям, увы, сохраняя свою силу вплоть до настоящего времени. В результате среди многих здравых понятий утерялось наиглавнейшее: законы важны уже потому, что через приобщение к правилам жизни они сдерживают разложение общества тогда, когда его покидают мораль и нравственность.

Наверное, социально-правовая неупорядочность и бытовая неприхотливость, порождающие гражданскую неразбериху, и обусловили восприятие России иностранцами как некую громадную территорию, населённую «странным и непутёвым» народом. В отличие от русских, европейцев – весьма практичных и куда как конкретных в достижении поставленных целей – менее всего беспокоили «вселенские проблемы», если, конечно, не понимать под ними поиски и колонизацию новых земель. Именно здесь – в разнице мировосприятий – суть проблем и в прежней, и в нынешней российской жизни, как и корни идеологического и политического противостояния «Востока и Запада».

Но «пришла беда – открывай ворота». После Раскола неясности правовой жизни усугубили факторы духовного плана, усложнившие общее положение дел и внутренний лад Московской Руси. На протяжении веков являясь единой по факту племенной сущностью и религиозной принадлежности, в новых условиях Русь утеряла жизнеспособность по причине разрыва религиозных, внутрисоциальных и окраинных взаимосвязей. Разболтанность этих связей прямо затрагивала интересы обороны Страны, которые для Петра – природного геополитика – были важнее всего. Воочию убедившись в материальном, техническом, информационном и образовательном отрыве западных государств, Пётр, создавая новую Россию и предполагая её исторически долгую жизнь, выстраивал государство не на монолите духовной единосущности народа, но опираясь на соображения политического и хозяйственного порядка. Таким образом, идеи монарха, минуя отечественные субстанции, разделили Россию в душе и сознании людей на «Петровскую (Петербургскую) монархию» и на Страну-царство, испокон веков понимавшуюся народом как «помазанную Богом». Создалось неразрешимое противоречие: дабы успешно противостоять давлению «матерьяльной цивилизации» необходимо было принять образ жизни народов, её исповедующих, что, означая отказ от типа религиозного сознания, противоречило историческому выбору Страны.

Положение усугубляли реалии, от царя не зависящие. Протяжённые государственные границы России в ряде регионов были не ясны, условны и слабо защищены. Помимо внутренних кочевников их терзали Турецкая Порта, сверх всякой меры амбициозная Речь Посполитая и ищущая путей для реализации своего политического честолюбия высокомерная Швеция.

После смерти великого реформатора большая часть «птенцов гнезда Петрова», разжирев, разучившись летать и вообще перестав быть орлами, забыли идеи императора и его политические настояния. А позабыв, не желали вспоминать о них. Флот гнил в гаванях Петербурга, армия теряла организованность и боеспособность. Хотя и в этих условиях русский солдат сохранял издревле присущую ему силу духа, которая не отличала опрусевший генералитет. В высшем командном составе воинский дух сменили, по Герцену, «дифирамб и риторика подобострастия». Светская власть и чиновная челядь, наперегонки осваивая иностранные языцы, спешили отгородиться от русского языка, культуры России и самого народа. В лице очиновленного государства последний обрёл своего беспощадного насильника и грабителя.

И всё же совокупно-историческую неудачу в создании долговременно могучей империи нельзя считать поражением Петра. То была, скорее, беда Великого императора, в исторической перспективе обернувшаяся трагедией России. Не дано и не под силу было человеку за столь короткий срок привести к гармонии ритмы эволюционного пути европейской части Страны и «закаменно-племенной». Долго ещё после незавершённых реформ Петра обширное «туловище» Страны существовало само по себе, а неподконтрольная «центру» периферия «гуляла» как придётся и куда ей захочется… Перенесённая же «голова» России, едва не сворачивая себе «шею» в стремлении разобраться в заморских ценностях, обречена была упираться в противоречивую, а в политической ипостаси отнюдь не дружественную цивилизацию Европы.

В XVIII в. Россия вступила, по Пушкину, «под гром пушек и стук топора». Это воинственное столетие прошло в битвах против могущественных государств Европы и Азии, приведя к присоединению к России новых и ряда старых своих регионов. В европейской части к России в 1758 г. была присоединена Восточная Пруссия [24], а на Востоке в 1730–1740 гг. – Уральская, Тургайская, Акмолинская и Семипалатинская области, а также остаток казахского ханства (1731). Однако войны России против ряда могущественных государств (отмечу изумившие мир блистательные виктории великих полководцев Петра Румянцева-Задунайского и Александра Суворова) и наступившие в начале следующего столетия тяжелейшие испытания в битвах с Наполеоном не прошли для Страны бесследно. Явив миру блеск и славу русского оружия, нескончаемые баталии повлекли за собой огромные человеческие жертвы [25]. Истончив великоросский слой европейской части России, войны эти привели к невосполнимым материальным и ресурсным потерям; растратив настоящую, надорвали потенциальную жизненную энергию нации. Из множества викторий выделю важнейшие: Против Швеции (1700–1721, 1741–1743, 1788–1790), Турецкой Порты (1710–1713, 1735–1739, 1768–1774, 1787–1791), Персии (1722–1723), Семилетнюю войну против Пруссии (1756–1762), а также борьбу с крымскими ханами, после чего последовало присоединение Крыма к России в 1783 г.

К числу политически важнейших событий века отнесём проведённые совместно с Пруссией и Австрией три раздела Польши (1772, 1793 и 1795) (Приложение III), за которыми последовало тяжелейшее противостояние всеевропейскому воинству под началом Наполеона I в 1805, 1807, 1812 гг. (здесь отмечу разгром Суворовым лучших маршалов Наполеона в 1799 г.). Но, если последние десятилетия XVIII века посредством беспримерного мужества русского солдата под началом гениальных полководцев ознаменовались воссоединением России с прежними своими землями, то первые десятилетия XIX в. прошли под знаком завоевания сопредельных России земель Средней Азии и Кавказа [26]. Яркие победы русского оружия оттеняло никуда не девшееся со времён Раскола размежевание духовной целостности народа, сопровождавшееся отходом от «старых» обычаев и традиций. Процессы духовного, социального и этического расхождения растянулись во времени и усугубились чрезвычайно опасным для исторического бытия России формальным копированием социальных и культурных парадигм Запада. Означенные излишества усугубило неумение преобразовать победу в Отечественной войне 1812 г. в общенародный социальный и культурный подъём. Результат не замедлил сказаться. Совокупно с духовными и культурными инновациями первая треть XIX в. ознаменовалась утерей Россией соборного содержания, испокон веков державшего её основы.

При всей важности результатов феерических баталий в оценке рассматриваемого периода необходимо принять во внимание, что войны XVIII и XIX вв. разнятся не только по политическим мотивам и географическому нахождению, но и концептуально.

Турция, омываясь четырьмя морями и занимая территорию на стыке трех частей света – Европы, Азии и Африки, – была главным нервом мировой торговли и важнейшим стратегическим плацдармом, что предопределило извечное тяготение к ней европейских государств и в первую очередь вездесущей Англии. Россия менее кого-либо могла терпеть у себя под боком политическую суету, сопряжённую с то и дело возникающими для неё военными угрозами. В особенности принимая в расчёт необходимость выхода России к морям, без чего её мощь была призрачной [27].Словом, империя на протяжении столетий была втянута в дипломатические и военные игры потому, что не имела лучшего выбора. Отметим ещё одну особенность: Если военную активность России в XVIII в. следует признать объективно необходимой и исторически неизбежной, то локальные войны следующего века (из числа которых уберём битвы с Наполеоном) в ряде случаев были необязательными. Почему?

Русские монархи, преследуя цель по возможности полно контролировать сопредельные регионы и обезопасить торговые пути, стремились «округлить» южные рубежи империи. То есть видели решение проблем в занятии территорий, военном и политическом присутствии в них. Иначе говоря, политический и экономический контроль над регионами (чем, к примеру, особенно грешила Англия) осуществлялся Россией путём физического обладания ими. Ложная концепция образовала «политическую дробь», в которой чем больше знаменатель, тем меньше оказывалась дробь. А поскольку в «числителе» оставалась и без того не очень стабильная империя, политику приращивания «подбрюшных» территорий следует признать геополитическим заблуждением, ещё и потому, что территория государства увеличилась за счёт регионов, исповедовавших принципиально различные цивилизационные модели.

«Разница» эта подчёркивалась малой способностью племён и народов интегрироваться в чуждую им экономическую жизнь, как и эволюционировать в систему иных духовных ценностей, политических приоритетов, моральных принципов, правил общественной и социальной жизни. Неспособность эта тотчас явила себя в отстаивании того, что отличает культурный тип народов от жизненного уклада метрополии. Того, что, с одной стороны (подчас не без пристрастия), признаётся «варварским» и «невежественным», с другой (из той же предвзятости), – культурным, естественным и органичным. Всё это, определив нестабильность во взаимоотношениях, обусловило их непредсказуемость и разницу в оценках происходящего.

К примеру, если Россия видела свою миссию на Северном Кавказе в привнесении (через обуздание племенной агрессивности) основ цивилизации, включающем постепенное приобщение ареала к созиданию, культуре и дальнейшему развитию новообретённых свойств, то наименее способные к этому племена воспринимали проводимую политику как посягательство на их свободу, как стремление России «поставить на колени» Кавказ. Между тем факт принципиальной воинственности, приостановленной Россией лишь во второй трети XIX в., обличает малую способность выживать за счёт устроения себя и своего региона, что предполагает качества, коих не было из-за малого к тому тяготения. Словом, проводя «свободные набеги», грабежи и пленение мирных жителей из других селений, воинственные племена тем самым расписывались в малой способности к историческому существованию. Что касается империи, то, как целостность, она есть нечто большее, нежели «удачная» сумма (национальных) частей. Последние, как то видится в идеале, должны нести в себе некие культурно-исторические совпадения с сложившимся укладом империи и известное психологическое сродство с «имперским» народом. То есть – и прежде всего – феномен империи предполагает во входящих в неё народах определённые качества и склонность к типу цивилизованности, который характерен для основной её части. Лишь при согласном и согласованном единении частей создаётся язык культурного и делового общения, параллельно с чем возникает необходимость развития соучастных взаимосвязей, которые, вливаясь в общий организм Страны, становятся или в перспективе могут стать её органической частью.

Эта концепция не была реализована в России ни в начале XIX в., ни в середине его, ни впоследствии. Хотя в начале XX столетия русский правовед и этнограф А. Башмаков подсказывал: «С тех пор, как выросли и созрели прочные государственные идеалы России, основанные на началах национальной политики, совершенно ясно, что мы не можем желать увеличения таких частей империи, в которых преобладали бы элементы, не подчиняющиеся ассимиляции».

«Настоящая Европа», имея большой опыт ведения колониальной дипломатии, довольно быстро оценила тогдашнюю потенциальную уязвимость России. В сложившихся обстоятельствах отдельные племена Кавказа использовались Западом в качестве некой «дипломатической кочерги», с помощью которой удобнее было ворошить племена и тейпы, раздувая угли их ненависти к России.

В частности, Англия, издревле имея виды на Кавказ, воспользовалась ситуацией и принялась активно «раскидывать» по Кавказу племенные антирусские настроения, провоцируя войны на (теперь уже номинальных) территориях России. Следуя своим интересам, англичане по своему обыкновению не были разборчивы в средствах [28]. Своего рода гарантом цивилизационной и исторической неперспективности для России регионов Средней Азии являлся «тысячелетний» режим военно-феодальной деспотии, основанный на принудительном (без оплаты) труде, отсутствии социального выбора и личных свобод. Всё это, формируя и закрепляя в веках племенное сознание, ввергало в нищенское существование многочисленные слои местного населения: илятов (кочевников), «таджиков» (оседлых), райятов (не имевших своего надела), юродскую бедноту и прочие примыкающие к ним племена. Положение дел усугубляла общая нетерпимость к иным верованиям. Подобная тлеющим углям, она легко возжигала фанатизм, спрессованный социальным бесправием. Песчаные холмы и курганы, в которые за многие столетия обратились города и храмы осевшего кочевья, наполнились тем безмолвием, которое отличает подающуюся ветрам «песчаную цивилизацию» от всякой другой.

Вернёмся к более ранним событиям, после чего подведём итоги политической жизни XVIII и части XIX вв.

Применительно к исторической жизни России «связь времён» была нарушена рискованным для неё формальным копированием социально-культурных парадигм Запада и, уж конечно, их профанацией на местах. Калька с западного мира не могла не воспроизвести его издержки.

В их числе оказались нигилизм и «язва лихоимства», прочно угнездившиеся в правительственных учреждениях России. Для борьбы с «язвой» и дабы оградить просителей «от насилия и лихоимства» чиновников, императрица Екатерина II в 1763 г. издала Манифест [29], который повелевал «все судебные места наполнить достойными и честными людьми» и назначить им «довольное жалование» «к безбедному пропитанию».

Но то ли потому, что чиновникам не было ясно, о чём идёт речь, то ли «пропитание» виделось им недостаточным, Екатерина разрабатывает «Наказ», взяв за основу труд Монтескье «О духе законов» и трактат итальянского философа Беккариа с роковым для России названием «О преступлениях и наказаниях». Но и в смягчённом виде (ближайшее окружение императрицы пришло в ужас от просвещённого радикализма её тезисов, и она вычеркнула большую часть первоначального текста) гуманизм и либеральный дух «Наказа» оказался настолько сильным, что в предреволюционной Франции цензура запретила его распространение…

Страхи просветившейся уже Франции кажутся тем более нелепыми, что власть всех правительственных учреждений России, по предписанию русской императрицы, должна быть основана на законах. В соответствии с ними полагалось сделать так, «чтобы люди боялись законов и никого бы, кроме них, не боялись». Законы в России не должны запрещать ничего, «кроме того, что может быть вредно или каждому особенному или всему обществу». Настаивая на вольности и равенстве всех граждан согласно «закону естественному» (влияние Руссо), Екатерина II в «Наказе» принципиально выступила против рабства(!), коим в России было крепостничество. «Законы могут учредить нечто полезное для собственного рабов имущества», ибо «не может земледельчество процветать тут, где никто (видимо, из «рабов». – В. С.) не имеет ничего собственного». Для согласования проекта в состав Комиссии было отобрано 565 депутатов: от дворян – 30 %, от городов – 39 %, от государственных крестьян – 14 %, от высших государственных учреждений – 5 %. Депутаты от остальных групп населения, куда вошли «казаки и некочующие инородцы», составляли 12 %. Но, по случаю войны с турками, работа комиссии была замедлена, а потом – ввиду неясности задач, стоящих перед робкими законодателями, – и вовсе остановлена…

Проблема однако была не только в «смелых законах».

Интенсивное проникновение в европейскую часть России туземных элементов с их «нерастворимыми частицами» обусловило «неясности» этического и социального плана. Поскольку лишённые исторической жизни племена и народности несли в себе свойства, недостаточные для эволюционного пути. Нижние ступени социальной лестницы России полонила новая «историческая данность». Привнеся в традиционный уклад Страны свои склонности, она изменила отношение к закону, «буква» которого предполагает ясное понимание и доверие тех, кому он адресован. Ясности не было. Не было и доверия к «пришлой данности» в «до-каменной» (до Уральского хребта) России. Обострилось давнее отчуждение элитного сословия от «собственного народа», который становился ему всё менее понятным… Налицо была реакция отторжения верхних слоёв общества от прижившихся к Московскому царству «новых русских».

Екатерина Великая. Д. Левицкий. 1794 г.

В поиске приемлемой дистанции между «верхами» и «низами» прошло всё XVIII столетие.

Одним из «найденных» и «допустимых» барьеров послужило языковое отгорожение – немецкое в эпоху «четырёх императриц» и французское во всё остальное время (т. е. с начала XIX в. вплоть до революции 1917 г.). Тенденция к размежеванию внутри российского общества проявилась в неуклонном отстранении верхних его слоёв от продолжавших интенсивно вливаться в российское бытие «обновлённых» низов. Разрыв между сознанием и действительностью, духовная подвешенность и культурная несамостоятельность, вызывая внутреннюю неуверенность русского дворянства, обусловили его моральную неустойчивость и предопределили тягу к «продвинутым» масонам, иллюминатам и прочим «ложам просвещения». Эти же процессы обусловили тягу дворян к европейскому Просвещению. Определив чужеродное направление в культуре и творчестве привилегированного сословия, процессы вели к перерождению моральных и этических норм всех слоёв общества. Ущербное развитие бар-неофитов стало той реальностью, из которой вышли дремучие ябедники и кривосудовы В. Капниста, «госпожи» простаковы и «господа» скотинины Д. Фонвизина, равно как и «золочёные» снизу доверху вельможи Г. Державина. В духовных низинах зависимых слоёв общества взросло и укоренилось в сознании, а затем пустило густые побеги холопство, которое в сложившихся реалиях было ни чем иным, как ощущением собственной вторичности [30]. Социальная несвобода – снизу доверху – культивировала в обществе психотип подневольного человека, с которым вступили в борьбу наиболее честные и дальновидные умы России. Практическое отгорожение элиты от «всякого» народа выразилось в том ещё, что, согласно указу 1768 г., любая жалоба крестьянина на помещика квалифицировалась как ложный донос и каралась пожизненной ссылкой, понятно, что – в Сибирь; то бишь, – «к своим»… В царствование Анны Иоанновны (1730–1740) крестьяне без всякого указа тысячами ссылались за недоимки в Сибирь. Впрочем, от бироновщины [31] народ разбегался и сам. За то же царствование 250 000 человек скрылось в Польше и Литве. Факт презрения, непонимания, боязни и неверия в свой народ подтвердило правление преемников Екатерины II. Дистанцируя себя от низов, офранцуженные верхи петербургской России провели черту, отделив себя от народа, как показало будущее, – навсегда…

II

Этого могло не произойти. Победоносные баталии русских полководцев XVIII в. укрепили дух народа, а победа над «французом» в 1812 г. породила надежду на лучшую долю и могла вывести Страну на благоприятную историческую перспективу.

«Война 1812 года пробудила народ русский и составляет важный период в его политическом существовании. В рядах даже между солдатами не было уже бессмысленных орудий; каждый чувствовал, что он призван содействовать в великом деле», – писал о самосознании всех слоёв общества герой Отечественной войны, а впоследствии декабрист И. Якушкин. «Именно 1812 год, а вовсе не заграничный поход (1813–1815 гг. – В. С.), создал последующее общественное движение, которое было в своей сущности не заимствованным, а чисто русским», – вторил ему М. Муравьёв-Апостол. Он же определил настроения общества чёткой и ясной формулой: «Мы – дети 1812 года».

Однако правительство России и лично Александр I, не разделяя умонастроения «детей», не имели доверия и к их отцам-командирам – ученикам и последователям никем не побеждённого стратега Александра Суворова. Не признавая суворовскую «науку побеждать», русский царь накануне великой Отечественной войны летом 1812 г. предлагает стать во главе русской армии генералу Моро – бывшему полководцу Наполеона. Моро отказывается, соглашаясь лишь на роль советника. Александр с тем же предложением едет в Швецию к королю Бернадотту – тоже недавнему маршалу Наполеона. И тот отказывается. Но впоследствии всё же принимает решение сражаться во главе шведских войск против своих соотечественников на стороне шестой антинаполеоновской коалиции (1813–1814).

В битве с Наполеоном русская армия и её командование проявили свои лучшие качества, но это не изменило отношение к ним царя. При том, что в русской армии были весьма одарённые полководцы – герои войны Милорадович, Ермолов и Барклай де Толли – после смерти Кутузова в апреле 1813 г. Александр проводит не нужный России «заграничный поход», поставив во главе русских корпусов прусского фельдмаршала Блюхера, битого Наполеоном при Любеке (1806). Впрочем, в мае 1813 г. Александр поручает Барклаю командование объединённой русско-прусской армией накануне временного перемирия с Наполеоном, после окончания которого царь, словно в издевку, передаёт главенство австрийскому фельдмаршалу Шварценбергу, которому Наполеон в декабре 1812 г. исходатайствовал у императора Франца I маршальский жезл, а в августе 1813 г. разбил его [32].

Долго копившееся негодование русского офицерства не преминуло вылиться в «офицерское» восстание на Сенатской площади в декабре 1825 г. Несмотря на внутренние разногласия, декабристы ставили задачу сблизить сословия для роста общественного благоденствия. Отнюдь не спонтанный, а исторически обусловленный общественный подъём способен был огранить социальными реформами гений М. М. Сперанского [33], на чём с его же слов остановимся отдельно.

План Сперанского «состоял в том, чтобы посредством законов учредить власть правительства на началах постоянных и тем сообщить действию этой власти больше достоинства и истинной силы», ибо история не знает примера, «чтобы народ просвещённый и коммерческий мог долго в рабстве оставаться». Об отношении Сперанского к народу свидетельствует его ответ Александру I. После визита в Эрфурт (1808) тот спросил своего статс-секретаря, как ему нравится за границею? – на что Сперанский отвечал: «У нас люди лучше, а здесь лучше установления».

Однако цивильная «ложка» Сперанского не пришлась к обеду вельможным скотининым, которые давно приноровились харчеваться из государственной скудели. А то, что в основу проекта реформатора лёг Кодекс «антихриста» Наполеона и отчасти французская Конституция – и вовсе вызывало у них сильнейшую изжогу. К тому же, Россия, счёл сначала Павел I, а потом и Александр I, не была готова к коренным реформам. И всё же дело было не столько в государях, сколько в их приближённых.

Известный обскурантист при дворе Александра, Д. П. Рунич, когда говорил, что помещики «теряли голову только при мысли, что конституция уничтожит крепостное право и что дворянство должно будет уступить шаг вперед плебеям», – говорил не только о своём сословии, но и от его имени. На кабинет Сперанского, писал Ф. Ф. Вигель в своих «Записках», «смотрели все, как на ящик Пандоры, наполненный бедствиями, готовыми излететь и покрыть собою всё наше отечество».

Между тем реформы Сперанского, планировавшего деление Страны на губернии и распределение законодательных, административных и судебных властей, способны были изменить облик Страны и её историческую судьбу. Конституционная монархия могла стать звеном, которое не доковал Пётр и необходимость которого не осенила умы его «птенцов». Не случайно в 1808 г. в Петербурге ходил сатирический листок, который куда как ясно трактовал положение дел: «Правосудие – в бегах. Добродетель ходит по миру. Благодеяние – под арестом. Надежда с якорем – на дне моря. Честность вышла в отставку. Закон – на пуговицах Сената. Терпение – скоро лопнет». Потому «ящики Пандоры» Сперанского «остались сосланными в архиве» (А. Герцен), а «пуговицы Сената» продолжали тускло блистать в запустении России. Даже и не отказывая царям в поводах для беспокойства, ибо со времён Ивана IV Россия и впрямь несла тяжкий груз в лице малоспособных к эволюционным процессам обширных окраин империи, следует признать, что инертность правительства была наихудшим из «решений». Поскольку воз проблем, которые всё равно нужно было «тянуть», оставался на месте. Интеллектуальная мощь Сперанского и его историческое видение России использовались вхолостую [34]. Толчение законов в ступе, чему сопутствовало дарование «конституции почитаемой за непримиримого врага России, побеждённой и завоёванной Польше прежде, нежели она была дана победительнице её, самой России», – писал декабрист Д. Завалишин, вызвало негодование элитного офицерства. Александр I, разыгрывая на политической сцене роль всеевропейского благодетеля, в непомерном тщеславии своём обратил «сцену» в позорище (в позднем значении этого слова) России уже потому, что в пику общепринятой практике не потребовал у Франции возмещения убытков от истинно варварского нашествия на Россию. Исходя щедротами не только в отношении побеждённой Франции, царь дал Финляндии Карельский перешеек, отторгнутый Петром от Швеции по Ништадтскому миру (1721).

Михаил Сперанский

В таковых реалиях возмущение широких слоёв русского общества было более чем закономерно. Негодование вызвало то ещё, что, дав финнам (как и полякам) конституционные права, освободив латышских и эстонских крестьян от крепостной зависимости, царь совсем забыл о русских крестьянах. Отменив в 1816–1819 гг. крепостное право в отсталой Прибалтике, но сохранив его для русских мужиков, Александр тем самым унизил историческую, а в свете недавней всенародной победы героическую Россию. Расписавшись в недоверии и боязни собственного народа, царь, в полном соответствии с представлениями Европы о России, – признал Страну неспособной вписаться в культурно-историческое бытие мира; этаким не склонным к цивилизации разросшимся до гигантских размеров «медвежьим углом». Помимо «общих» моментов, участники движения, возглавленного героями Отечественной войны, видели оскорбительным, исторически не перспективным и попросту никчёмным самодержавное «обращение с нацией как с семейной собственностью» (М. Лунин). Один из главных идеологов движения декабристов Никита Муравьёв утверждал в своей «Конституции»: «Русский народ, свободный и независимый, не есть и не может быть принадлежностью никакого лица и никакого семейства <…> Источник Верховной власти есть народ, которому принадлежит исключительное право делать основныя постановления для самого себя».

Соглашаясь отнюдь не со всеми заключениями своего товарища, Павел Пестель был солидарен с Муравьёвым именно в этом вопросе: «Народ есть совокупность всех тех Людей, которые принадлежа к одному и тому же Государству, составляют Гражданское Общество имеющее целью своего существования, возможное Благоденствие Всех и каждаго <…> А по сему Народ Российский не есть принадлежность или собственность какого-либо лица или Семейства. Напротив того Правительство есть принадлежность Народа и оно учреждено для Блага Народнаго, а не Народ существует для Блага Правительства» («Русская Правда»). Говоря коротко, в «Конституции» Пестеля ясно утверждается гегемония «коренного народа русского». Оспаривая тезис Н. Карамзина: «история народа принадлежит царю», идеологи движения провозглашали иной: «история принадлежит народам» (Муравьёв). Более того: русская история – это история свободного народа. Эта теза Муравьёва не только ставила под сомнение догмат российского абсолютизма, но признавала его гибельным для России. «Для Русского больно не иметь нации и всё заключить в одном Государе», – писал перед казнью П. Каховский Николаю I.

Но голос восставших был неслышен, а их мысли – недоступны Николаю. По свидетельству С. М. Соловьева, царь «инстинктивно ненавидел просвещение. <…> Он был воплощённое: “не рассуждать!”». Не случайно Московский университет в глазах Николая виделся «волчьим гнездом», от вида которого монарх, когда проезжал мимо, впадал в дурное расположение духа. Таковое «видение» отнюдь не святого Николая подтверждает академик Ф. И. Буслаев. Словом, концепцию “не рассуждать!” целиком и полностью разделяли «птенцы гнезда Николая».

Современный историк Н. А. Троицкий, много времени уделивший изучению «птенцов» – с уставом в мозгу, розгами в «клювике» и волчьими повадками в отведённой им сфере деятельности – пишет об одном из них: «Шеф жандармов А. Ф. Орлов, провожая за границу друга, наставлял его: «Когда будешь в Нюрнберге, подойди к памятнику Гутенбергу – изобретателю книгопечатания – и от моего имени плюнь ему в лицо. Всё зло на свете пошло от него». Николай I не давал таких напутствий, но в ненависти к печатному слову мог переплюнуть своего шефа жандармов. Самый дух николаевского царствования верно схвачен в реплике Фамусова из грибоедовского «Горя от ума»: «Уж коли зло пресечь, забрать все книги бы, да сжечь!» [35].

Итак, дворянская реформация была обречена.

Разгром декабристов, среди которых было немало героев Отечественной войны, казалось, надолго расставил все точки над «i». Подобрав на площади сотни изувеченных артиллерийским огнём трупов мятежников, режим ясно указал, кто является «отцом народа» и какими методами будут вестись переговоры с оппозицией. Дым от пушек на главной площади Петербурга развеялся, гарь в сознании русского общества осела страхом, но необходимость реформ государства по-прежнему висела в воздухе. Об этом свидетельствовало экономическое отставание России, в лице функционеров окончательно запутавшейся в синедрионах высшей светской и духовной власти. Положение дел в Стране усугубляли синекуры не в меру разросшегося и в охотку вороватого чиновничества. Однако решительность Николая, начавшись с «дыма декабря», эшафота и последующей казни, ограничилась каторгой и ссылкой противников застоя. Это был показательный урок для тех, кто, мысля и рассуждая вслух, осмеливался ещё и действовать.

Придётся отметить, что в старании угодить царю весь состав суда был единодушен в отношении приговора «декабристам» (за исключением сенатора Н. С. Мордвинова, отличавшегося независимостью своих взглядов), коим было «отсечение головы», вечная каторга, разжалование в солдаты. Пятерых суд приговорил к четвертованию (впоследствии милостиво заменённому повешением). «Даже три духовные особы (два митрополита и архиепископ), которые, как предполагал Сперанский (назначенный царём членом Верховного уголовного суда. – В. С.), “по сану их от смертной казни отрекутся”, не отреклись от приговора пяти декабристов к четвертованию», – сообщает историк (этот факт можно взять на заметку, но не буду настаивать). Далее Троицкий пишет: «10 июня 1826 г. был издан новый цензурный устав из 230(!) запретительных параграфов. Он запрещал “всякое произведение словесности, не только возмутительное против правительства и поставленных от него властей, но и ослабляющее должное к ним почтение”, а кроме того, многое другое, вплоть до “бесплодных и пагубных (на взгляд цензора. – Н. Т.) мудрований новейших времен” в любой области науки. Современники назвали устав “чугунным” и мрачно шутили, что теперь наступила в России “полная свобода… молчания”.

Руководствуясь уставом 1826 г., николаевские цензоры доходили в запретительном рвении до абсурда. Так, глава николаевского Министерства просвещения Ширинский-Шихматов изъял из учебных программ философию. А когда его спросили – почему, то простодушно ответил: «Польза от философии не доказана, а вред от неё возможен». Другой цензор запретил печатать учебник арифметики, так как в тексте задачи увидел между цифрами три точки и заподозрил в этом злой умысел автора. Председатель цензурного комитета Д. П. Бутурлин (разумеется, генерал) предлагал даже вычеркнуть отдельные места (например: «Радуйся, незримое укрощение владык жестоких и звероподобных…») из акафиста Покрову Божией матери, поскольку они, с точки зрения «чугунного» устава, выглядели неблагонадежными. Сам Л. В. Дубельт не стерпел и выругал цензора, когда тот против строк: «О, как бы я желал /В тиши и близ тебя /К блаженству приучиться! – обращенных к любимой женщине, наложил резолюцию: «Запретить! К блаженству приучаться должно не близ женщины, а близ Евангелия» (там же). Это и есть то, что осталось в истории России под названием «николаевская реакция». Вздрогнув и на время оцепенев, Страна впала в спячку, больше напоминавшую политическую кому. Впрочем, этого можно было ожидать.

Николай I

Не помня заветы Петра Великого, не умея (и, очевидно, не особенно желая) преобразовать энергию народа в общенародный социальный и культурный подъём, правительство выбрало пассивную имитацию державы. Александр I, сплетая себе лавровый венок просвещённого победителя на европейских конгрессах (Приложение IV), упустил время, а Николай I, после «декабристов» решив, что никому «не должно сметь своё суждение иметь» (подлинные слова царя: «Должно повиноваться, а рассуждения свои держать про себя!»), отдалял от власти всех, кто стремился к законоустроительным переменам. Триумф победы в Отечественной войне выродился в плац-парады, пустой блеск которых высвечивал вялый инстинкт социального самосохранения высших кругов русского общества. Так, движение «декабристов», ясно показав необходимость кардинальных перемен в социальной и политической жизни, попутно выявило полную неспособность русского Двора к каким-либо переменам.

Сделав шаг в давнее прошлое, определим проблему следующим образом: церковный Раскол предварил, а последующие совокупные политические и экономические упущения привели к тому, что вслед за духовной основой Россия утеряла политическую базу своего развития.

Уяснение параметров внутреннего неустройства, очевидно, и вызвало горькие мысли Петра Чаадаева – «первого русского эмигранта», по словам Мережковского. По ряду причин не умея верно оценить фактор этнокультурного смешения, «внутренний эмигрант» в первом из восьми «писем» (1828–1830) печально констатировал сложившиеся в России реалии: «Мы живём в каком-то равнодушии ко всему… Мы явились в мир, как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, которые нам предшествовали (здесь и далее выделено мною. – В. С.), не усвоили себе ни одного из поучительных уроков минувшего. Каждый у нас должен сам связывать разорванную нить семейности, которой мы соединились с целым человечеством…». «Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы, так сказать, чужды самим себе. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперёд, пережитое пропадает для нас безвозвратно»! А. Пушкин с не меньшим отчаянием отмечает смежные свойства потерянной части народа: «Дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим… Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ». «У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса; каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам бог весть откуда… Мы растём, но не созреваем; движемся вперёд, но по кривой линии, то есть по такой, которая не ведёт к цели» (это опять Чаадаев). «Всем нам не достаёт известной уверенности, умственной методичности, логики. Западный силлогизм нам не знаком». «Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас, – с горечью констатирует Чаадаев положение вещей, которым гений М. Лермонтова в те же годы дал схожее объяснение в своей грандиозной по социальному охвату и психологической глубине «Думе». «Глядя на нас, – продолжает Чаадаев, – можно было бы сказать, что общий закон человечества был отменён по отношению к нам»… «Я не могу вдоволь надивиться этой необычайной пустоте и обособленности нашего существования», – писал затворник поневоле и «сумасшедший» по царскому соизволению, наблюдая застывшее в своей неподвижности бытие гигантской Страны. Однако всему происходившему в империи есть «старое» объяснение. Чаадаев сумел разглядеть повреждение самости народа, его разуверенность в настоящем из-за отбитой памяти о прошлом. Отсюда воспоминания «не далее вчерашнего дня», коим, очевидно, было петровское правление – немилосердное к народу, беспощадное, повернутое к государству передом и к Стране задом. Ибо о страшных кострах и крючьях «позавчерашних» дней народ и сам старался не вспоминать… Трагизм Страны русский мыслитель видел яснее многих своих современников. Но, бичуя пороки искусственного происхождения, Чаадаев не отождествлял их с русской статью, русскими святынями и русским складом ума. По духу беспощадный мыслитель-гражданин, а по характеру врачеватель, он нелицеприятно указывал на язвы, которые необходимо было выжечь из тела Страны. «Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа, – писал Чаадаев, – но верно и то, что патриотическое чувство, одушевляющее меня, не совсем похоже на то, чьи крики нарушили моё спокойное существование и снова выбросили в океан людских треволнений мою ладью, приставшую было у подножья креста. Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. … Более того, у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество»! [36]

Пётр Чаадаев

Увы, призвание это не было реализовано ни тогда, ни через поколения, ибо в народном теле остались те же отравляющие пороки… В целях осмысления причин вернёмся к деятельности Петра и её следствиям в тех аспектах, которые как раз и получили развитие в высших управленческих звеньях России.

Заложив фундамент Великой России, введя присягу на верность государю «и всему государству», – Пётр I неосторожно изъял из основ российской жизни освящённое святоотеческими традициями бытие. Понимая неразрешимость духовно-религиозного противостояния в Москве, царь, осушив болота, выстроил на их месте «северную Пальмиру» по западному образцу, куда и перенёс столицу России. В результате империя в сколке «петербургской монархии» стала существовать как бы отдельно от остальной России, что и подтвердила вся последующая история Российского государства.

Насильственное внедрение объективно полезных и социально важных, но чуждых православному сознанию ценностей вызвало у людей психологическое, духовное и бытовое отторжение. Народ нутром чуял, что «фряжские» нововведения несут в себе суть и идеологию протестантского мира. На проявления недовольства царь реагировал весьма жёстко, ибо понимал: отставание материального производства неизбежно ведёт к отсталости промышленности и ослаблению военного потенциала Страны, что недопустимо ни в каких политических реалиях и ни при какой вере. В то же время и «онемечивание» народа было невозможно и непродуктивно, ибо в качестве исторической самости народ способен существовать лишь в той ипостаси, которая неразрывна с его духовной, этической и исторически слагавшейся сущностью. Она же определяла и русскую народную культуру (дворянской, как таковой, в то время попросту не было). Нововведения Петра, по факту, привели к тому, что народ не принял «петербургскую Европу», в имперской ипостаси ограниченной пределами «Петербургской монархии». Уже при выстраивании претерпев серьёзную деформацию и потеряв связь с народом, «монархия» в лице верхов, отгородившись от простого люда, замкнулась «в себе». Гербовое, декоративно-имперское бытие России закономерно и предсказуемо нашло свою обитель в полумифических пределах той же «Пальмиры».

Н. Карамзин в «Записках о древней и новой России» утверждал: «Искореняя древние навыки, представляя их смешными, хваля и вводя иностранные, Государь России унижал россиян в собственном их сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека к великим делам? (выделено мной. – В. С.)». И далее: Пётр I «не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств… нужное для их твёрдости»!

Реакция народа, который «увидел немцев в русских дворянах» (Карамзин), была единой – он отшатнулся от построенной на русских костях «Европы». По мере развития реформ простой люд всё меньше воспринимал правление самодержца как царство, освящённое Божественной благодатью, воспринимая Петра как ренегата и даже «Антихриста из племени Данова». И в «петербургской», и в непетербургской России народ шептался о том, что царя подменили… что «настоящий»-де прячется в «стеклянном государстве». Через неровные «стёкла» этого «государства» преломлялась внутренняя жизнь Страны – снизу доверху. Снятое с настила Отечества, великое государство в управленческих звеньях психологически съёживалось до имперского мифа, в духовной своей части разбредалось куда придётся, а в ипостаси Страны становилось ущербным и беспризорным!

Сделаем вывод: становление могучей и исторически долговременной Российской империи потому не произошло, что Пётр, пусть и не желая того, вычел из государства Страну, ценности которой зиждятся на социальном единстве и духовной базе народа, включающей в себя вероисповедание, традиции, обычаи и нравы.

На что опираются эти взаимосвязи и как не ошибиться в их оценке?

При анализе и оценке критических изломов истории важно исходить из того, что Страна предшествует государству. Как следствие социально-политического развития, государство завершает общественное устроение, но суверенно существует до тех пор, пока жив организм Страны. Страна в ипостаси народного духа принадлежит Провидению, а государство – кесарю, как социально ответственному за её обережение. Потому «Кесарь», олицетворённый государством, несёт по отношению к Стране служебную функцию. Ибо Страна – это то, чем народ живет; а государство – то, что народ организовывает. И если Страну можно назвать храмом, в котором народ бытует в духовной и культурной ипостаси, то государство, скорее, несёт функцию ограды его живой обители.

Именно двойственность духовного и бытийного существования (должная снять, наконец, с повестки дня опровергнутую самой историей идею объединения церковной и государственной власти) говорит о том, что не всё, что подходит государству, приемлемо для Страны — в обоих случаях не тождественных церковному бытию. Однако двойственность эта, со времён пастырского наущения греков пикируясь с реальностью, постоянно проигрывая ей и приведя к бесславной гибели «Второго Рима», растворилась в стихии российской жизни, издавна психологически совместившей душу с бытием. Что касается разницы (в идеале и не желаемой) между Страной и государством, то, отвадив свои интересы от «материи», народ никогда особо не стремился вникать (не до того ему было) в «нюансы» и «каверзы» социальной жизни. Потому, в своём сознании ставя над всем Церковь и помазанника Божия государя-императора, не всегда отдавал себе отчёт в том, что Россия во всём богатстве её духовного и бытийного диапазона всё же существует не на небеси, а на земле.

Столь блистательно начавшись, Русская империя не состоялась в своих исторических потенциях ввиду предшествующего Петру изменения духовного содержания Московской Руси, в элитном и управленческом звене подорванной ещё Иваном IV. В правление же Петра, идея Страны, в русском сознании веками перевешивавшая идею государства, была отодвинута механизмом последнего. Пётр Великий сорвал Русь с настила Страны и разъединил понятия. Пропахав между ними борозду, царь придал государству структуру, при которой не могло эволюционировать непосредственно русское сознание. Созданные, но не коренившиеся в существе Страны формы и обусловили историческую нестабильность государства, в искомых обстоятельствах ставшего Российским. Император явно недооценил важность сохранения в народной жизни, помимо традиционного религиозного, ещё и почвенного (как сказали бы сейчас) сознания. Ибо лишь оно, наряду с единодушием в устроении Страны, могло стать надёжным подспорьем в грандиозных начинаниях самодержца. Неподъёмность поставленных задач не в последнюю очередь была обусловлена серьёзным изменением этнокультурного содержания государства. Продолжившись в столетнем расшатывании молодой империи (ибо не оказалось во всём XVIII в. на российском троне достойных Петра наследников), процессы размывания этноструктуры России особенно внятно заявили о себе в XIX столетии. В этом веке в бытии России закрепилось трагическое отторжение от грандиозного обустройства Страны её истинного Величества – Народа (напомню, в петровское правление, по мнению специалистов, сокращённого на треть!).

Дистанция между Страной, выразителем которой был народ, и государством, лицом которого была пресловутая «петербургская монархия», после Петра I быстро увеличивалась. Восстание «декабристов», не имевших цельной программы, всё же имело целью сократить это расстояние, ибо «держало в уме» главенство в Стране народа. Проблема всё активнее заявляла о себе, но цари в упор не замечали её.

III

Ещё при жизни Сперанского один из самых умных министров Императорского Двора П. Д. Киселёв без особого успеха убеждал Николая I в необходимости идти путём постепенной ликвидации крепостного права, чтобы «рабство уничтожилось само собою и без потрясений государства». Но ни программа Сперанского (это мы знаем), ни идеи Киселёва не были приняты во внимание. Настоятельные требования реформ неизменно расшибались о «твердь» псевдоимперского мышления. В лучшем случае, идя по кругу, всё возвращалось на круги своя. Николай любил повторять, что ему нужны «не умники, а верноподданные». «Умников» – министра финансов Е. Ф. Канкрина (сменившего в 1923 г. «умом неповоротливого» финансиста Д. А. Гурьева), министра уделов Л. А. Перовского и в особенности самого П. Д. Киселёва, бывшего Первым министром государственных имуществ, – Николай особенно не терпел. В соответствии с требованиями царя к сановникам Правительство заполонили посредственности. “Он хотел бы, – писал о царе С. М. Соловьев, – отрубить все головы, которые поднимались над общим уровнем”.

«Рубить головы» Николаю не было нужды, ибо его министры и ближайшие приспешники и без того по природе своей были на голову ниже «общего уровня». Таковым был (и в самом деле карликового роста) министр иностранных дел К. В. Нессельроде, министр Императорского Двора В. Ф. Адлерберг, военный министр А. И. Чернышев, обер-прокурор Синода Н. А. Протасов, главноуправляющий путями сообщения П. А. Клейнмихель, шеф жандармов А. X. Бенкендорф. Но, несмотря на свой уровень, «каждый из них просидел на своём посту как минимум половину николаевского царствования», – пишет Н. Троицкий и добавляет: «По своим дарованиям все они вместе взятые не стоили одного М. М. Сперанского, но зато они лучше, чем Сперанский, владели самым ценным в глазах царя умением – повиноваться и угождать своему повелителю» [37]. В особенности этим умением обладали те, кого сейчас зовут «средним звеном» управления, ну а разветвлённые «низшие» звенья – и подавно.

Троицкий в своём описании духовного и умственного «катафалка» русского Двора вполне мог назвать министра иностранных дел Нессельроде государственным изменником, что, по факту деятельности непотопляемого царедворца, не было бы преувеличением. К «списку Троицкого» не лишне добавить Ф. П. Вронченко, о котором говорили, что он за всю свою жизнь познал арифметику только до дробей, и которого Николай сделал министром финансов после смерти «неприлично умного» Е. Ф. Канкрина. После смерти самого Вронченко вместо весьма умного и талантливого ученика Канкрина А. М. Княжевича Николай назначил министром финансов ещё большую бездарность, нежели бывший украинский шляхтич, – П. Ф. Брока, за годы правления (1852–1858) вконец расстроившего финансовую систему Страны.

Показательно отношение Николая к герою Отечественной войны и, пожалуй, лучшему генералу первых десятилетий XIX в. А. П. Ермолову. «Ему менее всех верю», – заявил царь и в 1827 г. отправил верного слугу Отечества в отставку [38].

Но это «наверху». Что касается главного субъекта истории – народа, то «жизнь народная, жизнь историческая осталась ещё нетронутой в массах населения. Она ожидает своего часа…», – писал поэт и дипломат Ф. И. Тютчев, отмечая раздельность исторического бытия Страны. «Судьба России уподобляется кораблю, севшему на мель, который никакими усилиями экипажа не может быть сдвинут с места, и лишь только одна приливная волна народной жизни в состоянии поднять его и пустить в ход», – напоминал властям Тютчев, хорошо знавший состояние европеизированного «экипажа» Российского государства. Знаем и мы, что гигантский «корабль» как раз в то самое время получил от лукавых «учителей» чудовищную пробоину. Однако ни уроки истории, ни толковые рекомендации, ни печальные реалии политической и обыденной жизни не пошли впрок высокопоставленной, но духовно и идеологически разрозненной российской «команде». «Общество наше, – писал в 1865 г. И. С. Аксаков, – разойдясь с народом, сорвавшись с корня, не имея к чему прилепиться, влеклось по дуновению всяких ветров, склонялось из стороны в сторону, от одного иноземного образца к другому и, можно сказать, не жило, а сочиняло жизнь». О том же через пятнадцать лет Аксаков упоминал в невысказанной им «Речи о Пушкине»: «Русское общество, сбитое с толку, с отшибленной исторической памятью, избывшее и русского ума, и живого смысла действительности, затеяло жить чужим умом, даже не в состоянии его себе усвоить». В этой части не грех поправить известного славянофила: в массе своей народ не имел никакого отношения к барскому и даже разночинному обществу. Лишённый «сверху» политической воли и социальной инициативы, а в мирном бытии отторженный от нужд Отечества, – народ не видел себя в историческом будущем. Поэтому «волна народной жизни» не прибывала и в таковых условиях не могла преобразовать Страну. Всё, что оставалось народу, – это в политической зыби без руля и без ветрил «плыть» туда, куда глаза глядят… А глядели они с благословения обоих властей в землю, которая давала народу жизнь и которая напоследок принимала его. Между тем яд размежевания неизбежно вёл к последующим формам разрушениям бытия народа в Стране. Чуждый (вспомним Чаадаева) самому себе, народ влачил своё существование вне собственной истории.

Не такими были народные связи и не на том основывались межсословные отношения в Европе. Там в основе общественных противоречий лежал материалистический, просчитанный в «интересах» специфически западный «вещный дух», который всё же базировался на историческом и культурном единстве. Тогда как в России у отторженного и от высших, и от разночинных слоёв общества «стомиллионного российского мужика» (так и не приобщившегося к «вещности» ни русской, ни западной цивилизации) к своеобразному пониманию равенства примешивалось давнее уже неприятие «петербургской империи».

При таком психическом настрое становясь враждебностью, оно переходило в стремление выполоть под корень всё, что чужеродно, а значит, чуждо его духу. К подобным легко воспламеняющимся настроениям примешивалась (это надо отметить) как будто схожая по психическим показателям тяжёлая неприязнь «двухсотлетних русских» к обоим, в принципе чуждым им цивилизационным моделям, как русской, так и западной. Разница между настроениями (или нестроениями) была в том, что исконный «русский мужик», имея веские основания для ненависти к неоднократно предававшим его «своим» барам, всё же предполагал устроение Страны.

В то время как неприятие «двухсотлетних» было деструктивно в своей основе, поскольку, даже и не подразумевая созидательные процессы, не видело себя в них…

По ходу непрекращающегося «стирания» Страны в сознании русского народа «внутреннее недоумение» политических истуканов русской монархии нашло себя в сомнительных державных формах и символах России. Если во времена Петра I – Екатерины II, когда Россия наращивала своё политическое влияние и приумножала военную славу, в качестве государственного гимна служили музыкальные произведения, суть которых без обиняков выражал полонез О. Козловского «Гром победы раздавайся», то после победы над Наполеоном (если точно, то в 1816 г.) официальным гимном Российской империи стал… английский гимн «God Save the King». В 1833 г. – в самый разгар войны с «еретиками» – композитор А. Львов пишет национальный гимн, отмечающий лишь божественную ипостась государственной власти, т. е. человеком не управляемую и никоим образом от человека не зависящую. Ирония здесь состоит в том, что по мысли божественное и смиренное песнопение это было создано по указке Николая Палкина. То есть царь и здесь скипетром своим «начертал» уровень, который ограничивает участие в бытии человека, вследствие чего в единое целое сливаются мирская и божественная власть. Название этого гимна вошло в историю по его первым словам: «Боже, царя храни…».

То же и с гербом Российской империи.

Лишь при Иване Грозном, когда Русь (невзирая на подчас безумные деяния царя) наливалась мощью, герб Царства Русского (1582) олицетворял собой силу и энергию. Но уже при Алексее Михайловиче из него было выхолощено державное содержание. Герб стал плоским и контурным. К середине XIX в., выполненный, очевидно, «под музыку» имперских заказчиков и при несомненном участии иноземцев, он явил собой раскоряченного, общипанного и как будто раздавленного птенца. Эта знаковая раздавленность России [39] нашла ближайшее своё политическое подтверждение в Крымской кампании, в которой героизм русского солдата оттенялся нерешительностью командования и технической отсталостью армии [40]. После Крыма приобретя графическую раздрызганность и идейную бессмысленность, государственный герб в конце века вновь возвратился в «ощипанном» виде, в каковом и сохранялся до скончания Империи. Любопытно, что именно в таком виде он был принят в России в конце XX в.

О случившихся и неслучайных диверсиях.

Духовные и политические силы Запада не без оснований полагали, что при слитном государственно-церковном устроении историческая жизнь любого государства обещает быть вечно неустроенной. Поэтому амбициозное, развращённое и неразборчивое в средствах «непогрешимое» папство, существуя обособленно, предпочитало подчинять своему влиянию светские власти.

Не столько опасаясь ересей Лютера как таковых, сколько видя в них рычаг, способный опрокинуть его могущество, Ватикан спровоцировал религиозные войны в Европе, где и кесари и «наместники Бога» выясняли между собой отношения, не стесняясь в средствах, при этом забыв и про Бога, и про людей. Стратегов обеих сторон приводил в дрожь финал Византии, которая, повиснув между «небом и землёй», тем самым подписала себе смертный приговор. Любя врагов отнюдь не по-христиански, папство обратило свою деятельную ненависть против немцев. Вследствие политики Ватикана Германия, на протяжении полутора тысяч лет активно участвовавшая в «делании истории»

Герб Ивана IV. 1578 г.

Герб России (сер. XIX в.), с 1993 г. современный герб (и в этом деле не раз «портившая кровь» папам), была раздроблена на сотни крошечных государств и на несколько столетий изъята была из «большой политики» Европы [41]. «Еретической» России готовилось не лучшее будущее.

Для уяснения этих процессов освежим в памяти времена, когда «петровский лик России» ещё не явил себя, когда проблем духовного раскола, казалось, не существовало, а несметные пространства скрадывали историческую перспективу Руси.

В 1589 г. в обстановке намётков секуляризации (обмирщения духовной жизни) в России был учреждён институт патриаршества, задуманный как средство сохранения духовной цельности России. К созданию церковной иерархии на Руси подталкивала трагическая судьба потерявшей себя в таинствах веры Византии. Грамота Московского Собора постановляла быть в России четырем митрополитам, шести архиепископам и восьми епископам. Под эгидой Патриаршества год за годом разветвлялась и усиливалась в своих звеньях церковная иерархия, поставившая под своё начало православную жизнь всей Руси.

Между тем «голова», становясь самодостаточной и замкнутой на себе иерархией, разрастаясь и разделяясь по чинам, постепенно «отделялась» от тела, коим было соборно исповедываемое православие русского народа. При царствовании Михаила Фёдоровича Романова (1613–1645) в жизнь Московской Руси начали активно проникать «фряжские» веяния и настроения, которые, отдадим должное справедливости, в воинской ипостаси были весьма полезны для Страны.

К примеру, изучались и брались на вооружение (взамен хаотичных атак валом и «врассыпную») более эффективные тактики ведения боя, формировались первые полки хорошо зарекомендовавшего себя иноземного строя (1631–1632). В целях «обмена опытом» приглашались для ведения дел иностранные купцы и промышленники. К примеру, голландским купцам, фактом возведения под Тулой железоделательных заводов, разрешено было прямое участие в экономической жизни Руси (об английских купцах мы уже говорили). В царствование Алексея Михайловича (1645–1676) задействие «варягов» увеличилось. Но, как оно часто бывает, полезные заимствования перемежались с сомнительными нововведениями. Так, неосмотрительное следование новым принципам хозяйствования в экономике привело к первым – и весьма значительным! – задолженностям Московской Руси иностранным государствам [42]. Неоправданные нововведения проникают в ряд постановлений Земского собора от 1649 г. Новые циркуляры, по ходу своего распространения преломляясь через российское бытие, подчас принимали причудливые и нередко чуждые духу народа формы. Московская Русь в лице боярского клана и высшего духовенства примерялась не к своим правилам духовного бытия и светской жизни, в гражданской и бытовой ипостаси принимая формы «заморской бижутерии». Экспансия менторства затронула сферы, весьма далёкие от экономической и хозяйственной жизни Страны. Если народ так или иначе хоронился от иностранцев (у которых уже тогда было больше прав, нежели у русских), то иные «птенцы гнезда» Патриаршества были вполне готовы к «диалогу». Под давлением с обеих сторон духовные «материи» постепенно «очеловечивались». Как-то «сама собой» возникла необходимость «улучшить» древнерусскую иконопись по образу и подобию европейской живописи, что резко снизило сакральные свойства иконы и тесно связанные с ними художественные достоинства.

Прошло не так много времени, и высшее (по факту – должностное) духовенство не посчиталось с духовной жизнью Страны, причём в один из самых ответственных моментов истории государства. Поставив во главе угла пересмотр «правописания» церковной жизни, духовенство, по сути, отвергло душу народа, который испокон веков не отделял православную веру от повседневно молитвенного быта. Поскольку учительскую функцию на Руси уже более половины тысячелетия выполняло духовенство, именно оно взяло на себя инициативу в «правке» православной жизни народа. К середине XVII в. это заявило о себе в сверке духовных кодексов православной Руси с первоисточниками, кои были в руках подневольных Оттоманской империи греческих иерархов. Неукоснимыми образцами почитались духовные книги, ходившие в до времени почившей Византийской империи и после падения её. Новые догматы и нововведения в службе порождены были чуждым Древней Руси духом. Тлетворные в повседневном православном бытии, в исторической перспективе они изменили историческую судьбу России.

Прошло полвека. За это время обозначило себя встречное движение духовных и светских властей, стирая зыбкие границы властвования над народом. Потому едва ли не прямым следствием церковных «правописаний» и нововведений следует признать учреждение в 1721 г. Священного Синода (неправославной антиканонической коллегии). Исторически закономерно хоругви Патриаршества перешли в руки тех, кто издавна примерялся к ним. Очевидно, с этого периода пошатнулось доверие к духовной иерархии, а царская власть стала заметно терять доверие народа. Теперь не только к царской, но и ко всякой власти народ стал относиться без давнего уважения, воодушевления и без прежней верности, ибо не желал чтить политических истуканов. Будучи «от Бога», теперь власть воспринималась народом ещё и как наказание Божье…

Представляется несомненным, что первые трещины, переходя в расщелины, пошли по телу Страны отнюдь не при Петре I. Реформы царя лишь завершили процесс огосударствления церкви, начавшийся в недрах XVII в. Пётр, постфактум дав им точное юридическое оформление, лишь пытался выровнять российское бытие, к тому времени оказавшееся на беспутье (Приложение V). Реакция народа на отношение к нему «петербургских меньшинств» не заставила себя долго ждать. Однако всему этому предшествовали события, в которых прослеживались геополитические интересы тогда ещё условного Запада.

В междоусобных войнах не щадя друг друга, но при этом следуя позднее сложившемуся принципу: «он, конечно, мерзавец, но это наш мерзавец», – европейские государства уже тогда дистанциировали себя от «варваров», коими они видели жителей необъятных земель Востока. Словом, будущий Запад уже тогда выстраивал удобное для себя русло политических соотношений, уходящих в далёкую историческую перспективу.

Остановимся на преддверии и идейной базе Раскола.

Политическое открытие Московской Руси удельными стратегами Европы побудило их сосредоточить своё внимание на далеко идущих планах. Они сводились к ослаблению московитов путём политической изоляции и созданию противоречий в духовной иерархии Страны, которые вернее всего могли возникнуть при социальной тождественности церковной и светской власти. Это подтверждает давняя и достаточно последовательная дипломатия государств Средней Европы, проводимая как военными (агрессии против Руси в XII–XV вв.), так и «богословскими» методами.

Как известно, папа Иннокентий IV ещё в 1251 г. пытался склонить Александра Невского к своей туфле. В этих целях он посылает к князю доверенных послов – римских кардиналов Гальда и Гермонта. Папская булла, преподнесённая с юности известному русскому полководцу, заканчивалась словами: «Да будет тебе ведомо, что коль скоро пристанешь ты к людям, угодным нам, более того – Богу, тебя среди других католиков первым почитать, а о возвеличивании славы твоей неусыпно радеть будем». Не по годам мудрый князь не пожелал Руси судьбу, которую впоследствии не разгадали правители Галицко-Волынского княжества, и решительно ответил послам: «Мы знаем истинное учение Церкви, а вашего не приемлем и знать не хотим».

И в дальнейшем агенты влияния не уставали «знакомить» Московию с религиозными версиями, среди которых наиболее каверзной оказалась «ересь жидовствствующих», занесённая в стольный град «Схарием Жидовиным» в конце XV в. Став своего рода генеральной репетицией Раскола, ересь потаённо, но непримиримо отрицала основы христианства. Для её искоренения святитель Геннадий Новгородский и преп. Иосиф Волоцкий отправили на плаху наиболее упорствующих «и иных многих еретиков сожгоша», – пишет летописец.

Однако открыто чужеродная ересь оказалась менее опасной, нежели «своя», которую вынесли из Греции «искусные мужи» Паисий Лингарид и Арсений Грек [43] в период царствования Алексея Михайловича [44]. С чужой ересью, хоть и не без труда, но всё же разобрались. С «просветителями» Никона (мордвина по происхождению и революционера по призванию) и их адептами дело обстояло много сложнее. Как будто малосущественные «поправки», создавая сумму погрешностей духовного и бытийного плана, в исторической перспективе поставили под сомнение духовное бытие Руси в ипостаси Страны.

Раскол Русской Церкви оказался истинно трагичным для России. «Блеснув» на Церковном соборе 1666–1667 гг., он дал громы, которые раскатились по просторам государства, расшатав самые основы его. «Громы» и «молнии» исчезли в истории, а эхо духовных неурядиц змеёю продолжало стелиться над духовным пространством Страны. Проникая в самые глубины народной жизни, оно до настоящего времени откликается рокотом духовного неустройства и социальной запущенности. Пронзив дух народа и древо государственной жизни, церковный Раскол расщепил «ствол» Страны по самой его сердцевине. Но рухнула расколотая Страна лишь спустя четверть тысячелетия, когда духовную сердцевину под коростой государственной власти насквозь проело церковное ханжество и светское лицемерие, политическое соглашательство, социальная блажь и беспробудная нищета народа.

Не вдаваясь в детали, зависимые от региональных отличий, но руководствуясь принципами духовного бытия, тысячелетнее древо русского православия можно условно разделить на два периода: активное, т. е. государствоустроительное, охранительное, бытийно действенное православие, и пассивное – православие синодского типа, характерное общей социальной и политической инертностью, скитным «уходом от грехов» мира сего.

Первое, существуя в удельной Руси с IX века, исторически полновесно заявило о себе победой Руси на Куликовом поле. Его можно олицетворить с духовным воителем и собирателем Руси св. Сергием Радонежским. Это было духовно-устроительное православие, неразрывное с державным усилением Руси.

Второе обозначило себя Расколом в 1666–1667 гг., подорвавшим дух народа и христианскую культуру Руси X–XVII вв. Вступив в права постановлением Стоглавого собора и позднее юридически оформленное Петром I, синодское православие существовало вплоть до 1917 г. и после исторически короткой атеистической паузы продолжается до настоящего времени.

Духовно и идеологически «второй» период характеризует принцип нелимитированного смирения, олицетворённый духовной практикой св. Серафима Саровского. Идея св. Сергия Радонежского, состоящая в совокупном с охраной Страны спасении души, была оттеснена односторонней (по типу византийской) концепцией максимального устранения «души» из мирской данности. С учётом последующего исторического бытия России церковный Раскол следует считать одним из самых трагических бедствий Страны, гибельные следствия которого до сих пор не получили адекватную оценку…

Патриарх Никон

Что же произошло 350 лет назад?

Историк, профессор К. Можаев пишет о начале Раскола: «Основная мысль, которой руководился патриарх Никон в проводимых им церковных реформах, заключалась в желании унифицировать старые церковные уставы и обряды с новогреческими…Однако профессор Московской Духовной Академии Н. Ф. Каптерев (1847–1917) на основании произведённых им расследований опроверг теорию «испорченности» книг и обрядов и доказал полную несостоятельность этого утверждения. Наоборот, он доказал, что Святая Русская Церковь в течение семи веков сохранила неповреждённым всё принятое Ею из Византии, но что сами греки в XII–XIII вв. изменили свои обряды, а позже, как известно, на Флорентийском Соборе подписали Унию с Римом». У Каптерева читаем: «Древние наши чины и обряды никогда и никем у нас не искажались, а существовали в том виде, как мы, вместе с христианством, приняли их от греков, только у греков некоторые из них изменились, а мы остались при старых».

Выводы Каптерева подтвердили и дополнили исследования известных историков С. В. Белокурова и Е. Е. Голубинского. Аналогичные и столь же весомые доводы приводил историк А. А. Дмитриевский, уже после революции закончивший исследование о старопечатных дониконовскихкнигах, а также о никоновских правках.

Протопоп Аввакум. Икона XVII в.

Дмитриевский доказал, сообщает историк старообрядчества Ф. Е. Мельников, что «первые во всём согласованы с древнейшими греческими и русскими рукописями, тогда как никоновские книги противны им и являются ошибочными и погрешительными». Но русские учёные лишь подтвердили то, что было давно известно… Так, Дж. Флетчер задолго до Раскола писал о том, что Греческая церковь в Византии «находилась в упадке и была преисполнена множеством суеверных обрядов и грубых заблуждений как относительно догматов веры, так и церковного управления», о чём сам он узнал из «9 книги Истории Никифора Григория» – византийского историка (1295–1360 гг.) [45]. Последующие исследования учёных лишь подтвердили историческую неправомерность и каноническую натяжку реформ Никона. «За никоновскими новшествами, – утверждает В. Тряпкин, – стояла вся иерархия и высшие служилые слои, а за старый обряд – почти без исключения вся народная масса. Благодаря расколу произошёл разрыв между иерархией и мирянами. Иерархия в этом споре утеряла часть своего незыблемого авторитета, который с течением времени не только не возвратился, а наоборот, умалился за синодальный период нашей истории» [46].

Мельников был смелее и категоричнее: «Собор 1666–1667 гг. объеретичил и проклял всю Русскую Церковь со всеми её святителями, чудотворцами и огромным сонмом угодников Божиих, так как начиная с крещения князя Владимира, она учит всему тому, что предал проклятью и объеретичил собор» [47].

Русский религиозный философ А. В. Карташов коротко и ясно подвёл итог: «Посадили на скамью подсудимых всю русскую московскую историю, соборно осудили и отменили её».

Итак, выводы учёных, основанные на архивных материалах, подтверждают: именно греки с XII в. начали вносить изменения в свои обряды, а впоследствии на Флорентийском Соборе (1438–1445) и вовсе подписали Унию с Римом. Потому истинными раскольниками – исторически и канонически – следует считать «правщиков» во главе с Никоном, а не исповедников древлеправославной веры. «Реформы Никона разрушили старую веру, но не дали ничего взамен её, в конце концов сам Никон усомнился в правильности той «новой веры», какую принесли с собой исправленные по греческим образцам служебники», – пишет историк Н. Никольский [48]. Увы, на уяснение духовно ущербного «исправления веры» ушло непозволительно много времени. Однако внешнее «торжество справедливости» не исправило положение дел, поскольку заключения учёных не вышли за пределы научных статей и рефератов. Словом, воз неразрешённых проблем духовного плана и по сей час остаётся там же, ибо знает осёл ясли господина своего…

Глава третья Раскол

«Вот выйдут семь коров тощих и пожрут семь коров тучных, сами же от этого не станут тучнее… Вот темнота покроет землю и мрак – народы… И лицо поколения будет собачье…»

Бытие: 41, Сон фараона

I

Победив, «новая вера» стала знаменем гонения «старой». Вместе с тем, уже начало Раскола показало двусмысленность борьбы с исповедниками старого обряда. Злополучный Собор породил на теле Страны язвы, которые сразу же стали кровоточить. Провидя духовные пустоши будущего, соловецкие монахи в челобитной царю писали о том, что Никон и его последователи создали «новую веру по своему плотскому мудрствованию, а не по апостольсткому и святых отец преданию». В ответ царь направляет в Соловки войска.

Летом 1668 г. началась осада монастыря, ставшего мощным бастионом староверов, но лишь в 1676 г. ценою немалых потерь оплот старообрядчества был взят. Начались пытки и казни. Тела замученных 400 иноков и послушников монастыря не убирались полгода… Зверства победителей не только не прекратились при «легитимном устранении раскола» в эпоху Алексея Михайловича и его преемников, но перешли в XVIII в. Для того чтобы отстоять и провести в жизнь все нововведения, «новая церковь, – пишет Мельников, – вынуждена была обосноваться и укрепиться ещё на одном догмате, без которого все остальные догматы разлетелись бы как пыль, как временное наваждение на святую Русь; может быть, и совсем они не имели бы места в истории России. Это догмат цезарепапизма – преклонение новой церкви перед царской властью, даже признание её заменяющей Самого Христа» [49]. Таким образом, именно цезарская власть стала опорой новой церкви, а не Христос, заключает Мельников.

Догмат цезарепапизма закрепил соглашательское подчинение духовной власти светской. Отныне русский царь был признан духовным владыкой народа. В законах Российской империи он официально признавался и титуловался главой Церкви. Становилось ясно, что борьба за «чистоту веры» была средством к достижению отнюдь не духовных целей. Начиная с 20 гг. XVIII в. церковь «из фактической служанки государства формально превращается в instrumentum regni, в орудие государственного управления, – пишет Никольский, – перемены, происходящие в церкви, всегда являются следствием перемен в политической жизни. Церковь совершенно утрачивает способность к каким-либо самостоятельным выступлениям и действует лишь как одно из учреждений самодержавия» [50]. После Петра по ходу усиления светской бюрократии православие стало ещё более зависимым от государственной власти. Кесарево жёстко вклинилось в Божье и подчинило его себе. Если в Византии «божье», подмяв под себя светское – а потому перестав быть таковым, создало причины, ввиду которых и духовное, и физическое тело империи пало под мечом ислама, то в России (причём, с тем же результатом) получилось наоборот: светская власть, став знаменем новоправославного бытия, «смело» водрузила себя на место православия.

Надо заметить, первой – и гораздо раньше – отреагировала на смену духовных и политических перемен русская икона. Великая по своему духовному призванию, силе и культурно-историческому значению, смыслу, красочной многозначности и художественным достоинствам, она является истинным индикатором духовности. Но, подобно лакмусовой бумажке впитывая содержания эпохи, иконопись приобретает те внешние свойства, которые адекватны меняющемуся сознанию человека.

Отказ от «старой» веры, ослабив духовные крепи, облегчил проникновение в древнерусскую иконопись «фряжского письма», что усугубило её упадок. К середине XVI в. икона выходит на стезю дидактичности, чрезмерного повествования и иллюстративности. «В соответствии с новым духом «краски тускнеют и гаснут, мутнеют и плотнеют, – писал знаток древнерусского искусства М. В. Алпатов, – …всё погружается в полумрак». Икона «…клонится к упадку, и вместе с тем затухают её пылающие или нежно-прозрачные краски» [51]. Этому были серьёзные причины.

Духовное содержание Руси постепенно отходило от аскетизма, идя к внутреннему упрощению и большему вниманию к обряду. И икона, подобно живому существу реагируя на происходящее в Стране и душах людей, с середины XVII в. начала терять свои наиболее сокровенные, духовно и красочно величественные свойства [52]. Это нашло выражение в чрезмерно литературной и житийно-смысловой загруженности, узорчатой многосложности и цветовой тяжести. Это же обусловило материальность светотеневой лепки и колористическую тяжеловесность. С воцарением нового обряда достоинства иконы становятся жертвой вероустройства и умонастроений клира. Смущённые духом иконописцы не способны уже были выразить цветом внутреннее спокойствие и красоту веры. Не отражая прежнюю духовную полноту, икона становится скучно-объёмной, тусклой или чрезмерно яркой, представляя собой по-светски разукрашенную телесную живопись. Симбиоз власти кесаря и духовного клира привёл к проникновению в неё по-царски роскошной декоративности.

«А всё то кобель борзой Никон, враг, умыслил, будто живыя писать, устрояет всё по-фряжьскому, сиречь по-намецкому…», – особо не мудрствуя, указывал протопоп Аввакум на корень зла. И в самом деле, до фряжско-галантерейных «веяний времени» духовная суть русской иконы выражалась в аскетически выдержанной композиции и поистине неземной слиянности духа, цвета и света. Именно в этом разрешении вышней субстанции сущность и форма иконы свидетельствует о наличии, ослаблении и, тем более, отсутствии духовной наполненности. Протопоп Аввакум в своём «Житии» не жалеет «красок» для описания метаморфоз русской иконописи: «Пишут Спасов образ Еммануила; лицо одутловато, уста червонные, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бёдра толстые, и весь яко немчин брюхат и толст учинён, лишо сабли той при бедре не писано». Заявленное в иконописи «фряжское» восприятие веры внедрялось повсеместно и находило поддержку в духовных варягах внутри Московского государства. Это неизбежно отражалось на бытии народа, в духовной ипостаси так или иначе связанном с благовестным духом иконы. «Царские» изменения немедленно нашли своё отображение в литургии.

Если по древним (до Никона) Служебникам на великом входе священник возглашал лишь: «Всех вас да помянет Господь Бог во царствии Своём», а сам царь упоминался лишь тогда, когда сам присутствовал на богослужении (причём весьма скромно: «Да помянет Господь Бог благородие твоё во царствии своём»), – пишет Мельников, – то по новым Служебникам требовалось всюду, по всем церквам, всегда на великом входе поминать царя со всеми его титулами: великий, тишайший, кротчайший и т. п. Всякое ослушение строго наказывалось. В дополнение к этому в богослужение были введены особые табельные или «царские дни», в которые проводились молебны по умершим царям (пока ещё только в московских соборах и тех монастырях, где были погребены цари и члены царской семьи). И, наконец, в основных законах Российской империи царь признавался и титуловался Главой Церкви. В дальнейшем зависимость Церкви от государства только усилилась. В синодский период Русская Церковь была полностью подчинена светской власти и управлялась последней вплоть до назначения и смещения правящих епископов.

Согласно сенатскому указу от 22 апреля 1722 г. клир обязывался быть «верным, добрым и послушным рабом и подданным» императору и его законным наследникам, а «тайные дела», которые будут ему поручены, «содержать в совершенной тайне и никому не объявлять» (разве что при «исповедях» тем, кто препоручил им эти «дела»). В 1730 г. Синод Русской Церкви был преобразован по принципу министерств, а коллегия синодальных архиереев обращена в безгласный совещательный орган при обер-прокуроре. Самую верхнюю ступень духовной власти, так и не определившись с её названием, занимал царь. Так, Пётр I объявил себя «Крайним Судьёй» Церкви, Екатерина II – «Главой греческой церкви», а Павел I – просто «Главой». Несмотря на «скромность» царей, верный Синоду историк П. В. Верховский пришёл к убеждению, «что господство турок на православном Востоке с 1453 г. не могло так поработить веру и церковь, как их поработил в России синодальный режим». О том же говорил философ С. Булгаков: «Церковь находилась в эпоху татарского ига и находится теперь под турецким игом в лучшем положении, чем под рукою “православного” правительства в России»!

Подчинение это, однако, находило немалое утешение в самих «рабах Божьих», под рукою Правительства позарившихся на влияние и в свете.

Очевидно, читая мысли «рабов», Павел I ввёл награждение светскими орденами отличившихся «на службе» епископов, что, по сути уравнивая духовных лиц с чиновниками, прочно вошли в обиход церковной жизни. Теперь «духовные сановники» не только могли, но обязаны были появляться на службе со светскими орденами на груди. От лучившихся золотом «иконостасов» на «мундирах» церковных иерархов недалече было до «лучей славы» на фресковых росписях. На одной из них в Могилёвском соборе Екатерина II – богиня мудрости, а по Вольтеру – «благодетельница человеческого рода» – была отождествлена «с богородицей – «царицей небесной», а её любовник Потёмкин – с архангелом Гавриилом, возвещающим ей зачатие от святого духа», – писал Н. Никольский.

Так, сияние «славы» государей, из светской ипостаси минуя духовно-этические категории, перешло в эстетические формы, где и застыло… О застылости духовной жизни синодской церкви свидетельствует не только (со времён Никона «фряжская») икона и настенные росписи с ликами орденоносцев «синодского призыва», но и отношение церковных иерархов к церковному же зодчеству. Через сто лет после правления Екатерины II и её «архангелов», игумен Боголюбовского монастыря, ссылаясь на «недоходность» церкви Покрова на Нерли, в 1874 г. добился разрешения у владимирского епископа (значит, епископат одобрил это!) разобрать шедевр церковной архитектуры, чтобы использовать камень для монастырских хозяйственных нужд! Только алчность подрядчика, заломившего за работу непомерную цену, спасла для нас эту уникальную жемчужину древнерусского зодчества.

Итак, обе власти, смежив свои функции, пошли не по своему духовному (Церковь) и историческому (государство) пути. Кесарю было отдано Богово, а «Богу» (кавычки в объяснениях не нуждаются) были навязаны «нижние полномочия». В результате благодать Церкви начала устраняться из духовной жизни Страны, а земная власть (которая от Бога) утратила своё сакральное значение. Так – вполне закономерно – были ослаблены оба института власти.

Как происходило «новое крещение Руси».

Подобно первому затянувшись надолго, оно было далеко от христианского увещевания «заблудших». И здесь доверимся Ф. Мельникову: «Правительство беспощадно преследовало людей старой веры: повсюду пылали срубы и костры, сжигались сотнями и тысячами невинные жертвы – измученные христиане, вырезали людям старой веры языки за проповедь и просто исповедание этой веры, рубили им головы, ломали рёбра клещами, закапывали живыми в землю по шею, колесовали, четвертовали, выматывали жилы… Тюрьмы, ссыльные монастыри, подземелья и другие каторжные места были переполнены несчастными страдальцами за святую веру древлеправославную. Духовенство и гражданское правительство с дьявольской жестокостью истребляли своих же родных братьев – русских людей – за их верность заветам и преданиям святой Руси и Христовой Церкви. Никому не было пощады: убивали не только мужчин, но и женщин, и даже детей. Великие и многотерпеливые страдальцы – русские православные христиане – явили миру необычайную силу духа в это ужасное время гонений…Поменять веру для них было то же, что продать Христа» [53]. Поставленные вне закона, староверы вынуждены были семьями, общинами и целыми деревнями покидать своё Отечество. Противостояние народа и власти достигло чудовищного масштаба. «Бегство русских благочестивых людей началось вскоре после Собора 1667 г., который догматически установил и закрепил в применении к ним всякое насилие и гонения, самые жестокие казни и убийства, – пишет Мельников. – Особенно же усилилось бегство за границу в Софьино правление, во время Иоакимова патриаршества, когда в России не было возможности русским людям хранить свою православную веру не только в городах и селениях, но даже в лесах и пустынях». Однако и там, направляемая Синодом, их доставала карающая десница государственной власти: жилища староверов разоряли, а самих принуждали к отречению, за отказом от которого следовала смертная казнь. «Такое безвыходное положение, – продолжает автор, – принудило многих христиан того времени спасать свою святую веру и душу посредством самосожжений. Но другие находили иной выход, они бежали в соседние государства: в Польшу, Литву, Швецию, Пруссию, в Турцию, даже в Китай и Японию, где пользовались полной свободой веры, за которую их никто не преследовал. Каково было количество бежавших, можно судить по сообщению Сената уже при Петре I: по сенатским сведениям в то время русских людей находилось в побегах более 900 тысяч душ.

В отношении к общему числу тогдашнего населения России это составляло десять процентов, а в отношении к исключительно русскому населению это количество бежавших составляло гораздо больший процент. Ни поляки, ни немцы, ни татары, ни другие инородцы, ни даже евреи не бежали тогда из России, ибо их тут никто и ни за что не преследовал… Преследовались и истреблялись исключительно только русские люди – самые преданные святой Руси, соль и твердыня Русской Земли» [54].

Те, кто остался на родине, но отказался присягнуть новой церкви (около трети населения), были лишены гражданских прав; им запрещено было занимать должность даже и сельского писаря.

Эту «линию» державным скипетром неустанно проводил Синод, ко всему прочему настаивавший на том, чтобы не производить старообрядцев ни в какие военные чины. В результате в русской армии высшими офицерами могли быть кто угодно: немцы, французы, поляки, армяне, татары, турки – только одни старообрядцы, верные Отечеству столбовые русские лишены были права быть в руководстве русской армии. «Раскол, – подтверждает историк церкви Макарий, митрополит Московский, – решительно запрещён был в России, и никто ни в городах, ни в селениях не смел открыто держаться его. Потому раскольники или таили веру свою или убегали в пустыни и леса, где заводили для себя приюты. Но и там их отыскивали, жилища их разоряли, а самих приводили к духовным властям для убеждений, а в случае нераскаянности предавали гражданскому суду и часто смерти» [55].

В 1730 гг. расправы над раскольниками достигли чудовищных масштабов. Автор старообрядческой «Истории церкви» пишет: «В царствование российской императрицы Анны Иоанновны посланный полномочный чиновник, прибыв в станицы донских казаков для приведения их всех без изъятия к новопреданным церковным догматам, и когда отнюдь не находил в них склонности, принял самыя жестокие меры, начинал от верхних станиц, перебирая по единому каждое семейство разными мучительными пытками, и ничтоже успев, наконец каждому семейству повелел выходит на брег Дона и избирать из двух едино – или присягать к принятию новопечатных книг в соединение с великороссийскою церковию, или на виселице умирать, и все согласились умереть. Неизъяснимым ужасом преисполнено было зрелище, когда из каждаго дома отец с матерью и детьми, с неизъяснимым воплем и рыданьем на брег Дона торжественно шли за веру умирать, и друг друга объемлюще, отец сына, а мать дщерь, утопали в слезах. Мучитель подавал лишь знак – и вдруг вздергивались на виселицу и умирали, а по умертвии мучитель повелевал тела бросать въ реку, да тем пловущими мертвецами возвестить и прочим нижним станицам, какова постигнет и тех година»!

Ужаснувшись содеянному, 40 000 наиболее домовитых раскольников под водительством «своего богомудрого атамана Некрасова» ушли в Турцию.

Уходили они и в ближнее зарубежье, повсеместно основывая толковые хозяйства и оживляя местную экономику. К примеру, ветковские слободы (на острове реки Сожа, на границе с Украиной) к началу XVIII в. разрослись «в крупный торговый центр, захвативший в свои руки нити торговли между Левобережной Украиной и Белоруссией» (Н. Никольский), а население их достигло более 40 000 человек. В 1735 г. карательная экспедиция разгромила веткинское поселение старообрядцев.

Политика тотального подавления и выдавливания староверов из общественной жизни, изоляции их от института образования и государственной власти привела к мегаисходу. Автор «Церковной истории» пишет: «Населились от веков ненаселённые отдалённые сибирские и кавказские горы. Умножились российским народом области: малороссийская, белорусская, польская и бессарабская. Наделились тем же уделом в значительном числе целых обществ державы: Турция, европейская и азиатская, Валахия, Молдавия, Австрия и Пруссия». Те же, у кого не было для этого средств, бежали в лесные дебри и прятались от «антихристов» в труднопроходимых горных ущелиях. И опять переселенцы являли на местах редкое единство веры «в миру» и созидания в нём. Оставшиеся в своём отечестве и не отрёкшиеся от веры на протяжении многих поколений обречены были влачить совершенно ничтожное, униженное и, что особенно удивительно, – незаконное существование в своём отечестве. И всё же, несмотря на колоссальный духовный и физический урон, к XIX в. неискоренимые ревнители древнего православия сохранили свойственную им верность идее, семейную и общинную крепость, социальную сплочённость и деловую хватку. Староверы повсюду являли собой редкое единство веры «в миру» и созидания в нём. К примеру, после первого «выгона» колония на Ветке не только воскресла, но в считанные годы усилилась даже. Такое положение вещей правительство, конечно, не могло терпеть, и в 1764 г. вооружённые до зубов «благовестники» окончательно разорили богатую общину.

Спасаясь от гонителей, многие тысячи старообрядческих семей пошли по Волге к Уралу – к Керженцу, где к началу XVIII в. образовалось уже около ста скитов. И в этих, подчас совершенно диких местах, мужественные скитники проявили свои деловые и организационные качества: основывали судостроение, торговлю, богатые мануфактурные предприятия, строили школы. «С Волги по Каме посадская раскольничья организация пошла на Урал и там делала такие же блестящие успехи. Уже в 1736 г. тайный советник Татищев доносил в Петербург о старообрядцах на уральских заводах», – пишет историк-марксист Н. Никольский, которого уж никак не обвинишь в симпатиях к «опиуму для народа». О чём же доносил Татищев? О том, что «раскольников-де в тех местах умножилось, а наипаче, что на партикулярных заводах Демидовых и Осокиных приказчики едва не все, да и сами промышленники некоторые раскольники, и ежели оных выслать, то, конечно, им заводов держать некем, и в заводах ея Имп. Величества будет не без вреда…». Разбегаясь по всей России, многие тысячи внутренних эмигрантов искали свободу в степях, лесных дебрях и болотах, но их ловили и силой принуждали к принятию святых тайн. «Так восторжествовала сначала в Москве, а потом и по всему государству новая вера, страшная своей жестокостью, кровавыми мучениями древлеправославных христиан, изменническая по своему духу и направлению, ставшая вполне казённой религией, требующей лишь беспрекословного и во всём послушного подчинения себе», – жёстко подводит итог Ф. Мельников [56].

Допуская пристрастность исследователя Великого Раскола, надлежит допустить и то, что питала её горькая правда…

Народы Киевской и Московской Руси ни во времена св. Сергия Радонежского, ни при защите Отечества в период Смуты знать не знали и ведать не ведали, что являются «старообрядцами». Но, не ведая того, крепко держались православной веры и стояли в начале устройства Российской Державы. Особо отметим то ещё, что, актом неповиновения явив исключительное мужество, ревнители древней веры ясно обозначили приоритет духовного Отечества перед внешним, коим стало чуждое их вере и духу государство. Последнее, в лице властей предавшее освящённую верою предков Страну, считалось ими «от антихриста». По Стране поползло разъедающее народное тело двоеверие и, за устранением института патриаршества, духовное безначалие. Посредством жестоких социальных ущемлений и насильственного приобщения к «святым тайнам», народу прививался вирус бескрайней покорности, безволия и разобщённости. Некогда задорная, мощная и уверенная в себе Русь уступала место унылой, а в «мирской» ипостаси – бедной и неприкаянной. Налицо было инспирированное сверху массовое отчуждение народа от своего Отечества, что по факту антинародной политики было равносильно психологическому обращению его в Массового Холопа. Стоящие у амвона внимали фарисейским оправданиям сложившейся практики («Христос терпел и нам велел…» и пр.), а лёжащим на паперти ничего другого уже и не оставалось…

Духовно ослабленное, сиротское состояние души народа нашло своё отражение в протяжных и печальных мелодиях: «Кто знает голоса русских песен, тот признаётся, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее», – писал Александр Радищев, много путешествовавший и везде видевший скорбь народную. На песни, «подобные стону», до Некрасова обратил внимание Гоголь: «В наших песнях …мало привязанности к жизни и её предметам, но много привязанности к какому-то безграничному разгулу, к стремлению как бы унестись куда-то вместе с звуками». Не находя поддержки нигде – чужой в своём Отечестве – народ терял свою причастность к государству. Политику тотального подавления староверов, приведшую к мегаисходу, не оспаривали и правоверные марксисты. Но и в этих условиях «в середине XVIII в. старообрядческая буржуазия, – верен себе Никольский, – российская и зарубежная, обладала уже «великими промыслами и торгами». Поразительный пример деятельной выживаемости вынудил Правительство пересмотреть своё отношение к изгоям. «Богиня мудрости» – она же Екатерина Великая – публикует Манифест, призывающий в Россию селиться людей всех «наций», «кроме жидов», а также приглашавший вернуться в Россию всех русских беглецов (под которыми, как разъяснял сенат, разумелись раскольники. – В. С.), обещая им прощение преступлений и другие «матерния щедроты» [57].

Итак, лишь при Екатерине II (а впоследствии при Александре I) староверы получили некоторые послабления. Всё остальное время они выживали под кованым сапогом государственной и мягкими сафьяновыми сапожками синодской власти. Имея к тому времени более чем двухсотлетнюю историю, духовная смута была одной из важнейших причин, которые определили развал Страны и государства. Часть «зарубежной буржуазии», уверяемая во многих послаблениях, в частности, позволением носить бороду, с радостью вернулась на родину (где, замечу, ей не была усечена голова и где она не была расстреляна, как то было в большевистской России). Вернувшись и став «отечественной буржуазией», староверы приступили к строительству скитов и молелен.

«Новые слободы, скиты и часовни росли, как грибы после дождя», – то ли сетует, то ли радуется коммунист Никольский. Вот и «после организации регулярного культа» Верхне-Исааковский скит превратился в крупный монастырь, а «на Иргизе же в Верхне-успенском ските побывал и Пугачёв перед восстанием», – не забывает упомянуть историк.

Одним из первых раскольничьих поселений стала Выговская пустынь (1694–1854) в Поморье, скоро ставшая крупнейшим в России экономическим, религиозным и культурным центром старообрядцев. Отвоёвывая жизнь в дремучей тайге, община жила по суровому уставу: «Всё иметь в казне общим, у себя не иметь ни денег, ни платья, ни иных вещей; никто не может покупать себе предметы потребления, но должен брать их «с казны», т. е. из общего запаса продуктов, вырабатываемых общиной и принесённых с собою из мира её членами, «трапезу иметь общую, кроме немощных; пища и питьё всем равны; недужным же, по благословению, прибавок давать» [58].

Сплачивая коммуну староверов в единое целое, уставы определяли духовные, моральные и нравственные ценности, поскольку со времён Никона «благодать Божия взята на небо». Отказавшись от обитаемого мира, староверы обретали духовную стойкость, силу характера и физическую выносливость, которые впоследствии не раз окажут им верную службу. Люди с простым умом и чистым сердцем сумели сохранить верность идее, семейную и общинную крепость, социальную сплочённость и деловую хватку, являя единство веры «в миру» и созидания в нём. При всех понесённых ими потерях, именно староверы (став социальными и политическими изгоями) олицетворяли собой духовное и волевое начала, которых так не хватало потерявшим силу духа непротивленцам от «новой веры». Однако сила духа не всегда служила надёжной защитой от «внутреннего врага». Поэтому было бы неверно идеализировать духовное странничество староверов, как и закрывать глаза на то, что вероисповедные издержки были заданы не ими. Впрочем, это имеет своё объяснение.

Подчинение института Церкви государству привело к единосущному по духовной структуре волюнтаризму: если всяк «человек мира» признан средоточием греха, то в душе «погрязших во грехе» даже и благодатные свойства могут лишь чадить… Это с точки зрения Синода. Духовно-мировоззренческие плевела дали о себе знать и в духовной практике староверов. Это было естественно. Более того – так было всегда.

Потеря института епископства, а затем борьба за его восстановление в России и за рубежом неизбежно ударила по духовной целостности многомиллионной массы отважных, но духовно беспризорных ревнителей старой веры. Лишённые своих иерархов, староверы по прошествии времени начали путаться в духовных соблазнах. Законом и моралью новоправославного социума изгнанные из жизни Страны, недопускаемые ни в какие государственные учреждения староверы были загнаны в «железную клеть» церковно-государственного произвола. Но наибольшей бедой староверчества было отсутствие духовной опеки со стороны своих церковных иерархов. Ибо лишь она, скрепляя вероисповедную дисциплину, могла пресечь духовный и мировоззренческий разброд. При отсутствии епископата, сплачивающего паству в единое конфессиональное целое, ревнители старого обряда, разойдясь в восприятии мира, частью стали разбредаться по сектам.

Рассматривая деятельность принципиальных последователей старой веры, нельзя обойти вниманием их невнятное мировосприятие – следствие социальных ущемлений и духовного беспризорничества. Отсутствие духовного наставничества образовало лакуну, которую заняли мессианские общества, порождавшие всякого рода «святителей» и «пророков». По рекам, лесам и пустыням России началось «великое» шествие «Христов», «учителей» и их последователей, совокупно потерявших духовную основу именно «старой» веры.

II

Духовный разброд староверов.

Повинуясь сильным личностям из своей среды, простодушные староверы нередко оказывались во власти «прельстителей» – случайных проповедников, а подчас и шарлатанов. Даже сбегая от «царства антихриста», ревнители вынуждены были в какой-то мере общаться с его «слугами». Степень компромиссов определяла не только сила веры, преданность общине и нравственная чистота её лидеров, но жизненный опыт и сложившееся мировоззрение членов старообрядческого общества. Последнее во многом зависело от личных качеств, поверяемых моралью, развитой культурой и образованностью, житейской принципиальностью и не в последнюю очередь – способностью к делу. Ввиду того, что «буква» староверческих правил, меняя своё значение, а значит, и смысл, всё больше стиралась в «плавании» многочисленных скитов-«кораблей» и староверческих общин-«пристаней», среди них наметился процесс расслоения на поповцев, беспоповцев и ряд других «конфессий». В том же Поморье на почве неясностей духовного плана началось брожение, приведшее к разброду общин по степени истинности веры. Духовное сиротство нуждалось не только в духовных поводырях, но и в «вышнем» руководстве, потому в местах наиболее компактного проживания староверов начали появляться наиболее «чистые» мессианские общества. Именно они выделяли из себя «богов», коими были «христы». Возникали теологические, большей частью беспредметные, диспуты.

Так, петровский посланец иеромонах Неофит, желая загнать лидеров выговцев в угол, задал им в письменной форме 106 «трудных» вопросов, на которые руководители Выга князья Андрей и Семён Мышецкие-Денисовы в 1722 г. дали «Поморские ответы» (более 500 страниц по современному книжному формату). Мудро составленные «Ответы» внесли некоторую ясность, но невозможность расставить все точки над «i» неизбежно порождала новые. В дальнейшем несколько перемудрив в компромиссах, а в некоторых случаях открыто пойдя на примирение с «антихристовым миром», Денисовы нажили себе непримиримого противника в лице настоятеля Филиппова. Потерпев поражение в 1739 г. в борьбе с Денисовыми, филипповцы перестали подчиняться Выгу и предали проклятию недавних своих соратников. В ответ на намерения правительства с помощью карательных отрядов вернуть их «на путь истинный», филипповцы уходили далеко на восток и северо-восток, основывали на новых землях скиты. Когда же воинские команды добирались до скитников – это служило сигналом к самосожжению, ибо ни под каким видом не хотели они входить в контакт со слугами «антихриста».

Феномен территориального, духовного, культурного и имущественного своеобразия, корректируемого характером эпохи, на протяжении всего XVIII в. порождал присущее тому или иному региону специфическое понимание «канонов» и правил старой веры. Одним из детищ его стало новгородское «беспоповщинское согласие» федосеевцев, разошедшихся не только с московскими беспоповцами, но и со своим выучеником Иваном Алексеевым. Отколовшиеся москвичи, руководимые купцом Артамоновым, не выдержав объединённого давления духовных и светских властей, допускали венчание у православных священников. Умело манипулируя «интересами» власть имущих, московский купец и заводчик Илья Ковылин основал преображенскую общину. Компромиссы Ковылина, в частности упоминание на богослужениях императрицы Екатерины II, наряду с «умными угощениями» сановников способствовали тому, что община пережила конец столетия и, чередуя подъёмы и спады, кое-как доковыляла до середины следующего века.

Наряду с посадским, или, по Никольскому, «буржуазным» старообрядчеством, специфическую роль в духовной истории России сыграла крестьянская её ипостась. Основную массу старообрядцев «простого звания» составляли бегуны и странники. Как правило, это были неимущие – беглые солдаты, крестьяне, сбежавшие преступники и бездомные нищие. Многие из них находили «пристани» по бассейну Северной Двины, Волги, сибирской Камы, Иртыша и Оби. Своеобразные пути «из новых греков в старые» были наиболее естественными путями передвижения «босого народа». Но «корабли» бегунов плыли не только по рекам. Находя «пристани» и в непроходимых трущобах, они искали себе жилище там, где их не могли достать «руки антихриста». Петровская эпоха особенно не пришлась по душе народу. Как из-за «пачпорта», намертво прикрепившего их не к своей земле, так и ввиду того, что за каких-то два десятка лет царь забрил в солдаты жителей целых областей, которые в совокупности служилых могли равняться армии крупного европейского государства. Эти же действия правительства «рекрутировали» немалое число крестьян в бегуны, плодили соответствующие настроения.

По учению одного их адептов бегунов Евфимия, цари Алексей Михайлович и Пётр были двумя рогами двурогого зверя, коему служили хорошо знакомые беглому солдату «бесовские» воинские полки, которым в лютости ничуть не уступали духовные и гражданские власти. Ни в миру, ни в монастыре и даже в скиту не видя для себя приюта, они нигде не находили убежища, кроме как в «прекрасной матери-пустыне», в дремучих лесах, в «палате лесовольной». Бегство от тягот подневольной жизни тем более привлекало бедноту, что поощрялось учениями староверов. Эти настроения нашли своё выражение в красочных бегунских песнях, исполненных глубокой печали и поэтической прелести:

Ох, увы благочестие! Увы древнее правоверие! Кто лучи твоя тако погуби И вся блистания мраком затемни? Десяторожный зверь сие сотвори, Седмоглавый змий тако учини… Всюду вернии утесняеми, От отечества изгоняеми…

Апокалиптические настроения получают распространение особенно среди беднейшей массы старообрядчества. Наступило время, верили они в конце XVIII века, когда «вся пророчества совершаются, предсказания скончеваются». И чем тяжелее было для них степное и таёжное бытие, тем чаще в мечтаниях своих жители лесов обращались к вышнему граду, тем сильнее были желания очистить свои помыслы от неискоренимой скверны мира. Отсюда грёзы о горнем Сионе, граде, где раздаются «гласы архангельские», где не «возвышаются на кафедрах лжеучители» – дети «вавилонской любодеицы». Ибо там и только там, пели они «…растут и процветают древа райские всегда,/ Там рождают, умножают своего сладкого плода».

Между тем «в бегунстве, – справедливо замечает Никольский, – мы имеем дело с возведением в религиозный догмат из давнего явления русской жизни». Ибо даже «древлее» православие едва ли не поощряло пустынное бытие (вспомним былинных богатырей и «калик перехожих»), освящённое постом и молитвой. В более поздние времена бегство стало следствием непреходящей из века в век тяжестью выживания православного народа.

Возобновлённые бегства были следствием нецелесообразной внутренней политики правительства. Уже говорилось о том, что русский народ, одержав немало подвигов и в лице Наполеона победив великую силу, имел все основания для освобождения от крепостной зависимости. Однако, воспрянув духом, народ не получил ни правового, ни социального подтверждения своим надеждам. А раз это не произошло после подвига, то, справедливо полагал мужик, вряд ли когда случится… Очевидно, эти разочарования стали питательной средой для «катакомбного коммунизма», в котором «замечен» был крестьянин Костромской губернии Василий Петров, окружённый немалым числом верных ему последователей. В своих проповедях они громили всякую собственность и в особенности деньги, на которых (в лице царя) лежит печать антихриста. Схожие настроения и их вариации полнили духоборчество, молоканство, хлыстовство и скопчество, в которые вошли элементы язычества. Отсюда «общения с божеством» в виде хождения по кругу, групповые пляски и «беснования», роднившие русских крестьян с катарами («чистыми»), альбигойцами Франции и чешскими (или богемскими) братьями. Понятно, что среди духовных изгоев России не мог появиться ни «свой» Арнольд Брешианский, ни Джон Уиклиф, ни, тем более, Мартин Лютер, поскольку для личностей такого масштаба не было социальной, общественной и экономической базы. Однако общность человеческой психики, существенно не меняясь ни во времени, ни в «пространстве», откликнулась в России в ряде течений, напоминающих средневековый хилиазм, новоапостоликов, новокрещенцев, гуситов, а также религиозные учения, получившие распространение во времена европейской Реформации и после оной, как то – пиетизм.

На российском Олимпе «бог», «ангелы» и святые так же мало отличались от народа, как апостолы и князья на картинах Брейгеля. Потому и в песнях, и в сказаниях «русские боги» живут теми же радостями, что и деревенские мужи, при случае не чураясь варить «пиво», как то мы находим в хлыстовских радениях. В этом «вареве» активными участниками оказываются «Богородица», «святой дух» и «ангелы»:

Ай, кто пиво варил? Ай, кто затирал? Варил пивушко сам бог, Затирал святой дух, Сама матушка сливала, Вкупе с богом пребывала, Святы ангелы носили, Херувимы разносили, Херувимы разносили, Серафимы подносили.

Расположение России вдалеке от путей европейской цивилизации, с одной стороны, способствовало развитию глубокой самобытности её культуры, с другой, затрудняло культурный диалог с развитыми странами Европы. Отсутствие дорожных артерий в Стране усугубляло известную изоляцию от внешнего мира, ещё при Петре I способствуя появлению на Руси «Саваофов» и «Христов». Один из них вселился в «пречистую плоть» крестьянина Данилы Филипповича, а другой в 1725 г. предстал на Дону в лице казака Агафона. «Христос», как и положено ему было в таких случаях, явился в окружении 12 «апостолов» и в сопровождении «Богоматери» (последнее было не обязательно, но, видно, так уж получилось). За «христом» Агафоном последовал «Христос» Иван Суслов, у которого тоже были свои 12 «апостолов» и «Богородица» – «девица краснолична», как повествует предание. Вслед за Сусловым, согласно хлыстовской легенде, явился Прокопий Лупкин и череда других «христов», не столь удачливых, чтобы войти в историю. Но свято место долго не пустовало. В Екатеринославский уезд снизошёл Илларион Побирохин, в миру побиравшийся скупкой шерсти и разбогатевший на этом. В 1780 г. он также объявил себя «Христом», не забыв обзавестись соответствующим числом «апостолов». Горожане Тамбова, разогреваемые «предтечами», давно уже ждали второго пришествия. И когда пред обывателями торжественно предстал Побирохин, то немалая часть их с готовностью пала ниц пред «господом». Власти города оказались не столь богобоязненными. Как только узрели они, что «Христос» идёт судить Вселенную, то, не перекрестясь, арестовали его и сослали в Сибирь. Скупщика шерсти «на должности Христа» сменил отставной капрал Савелий Капустин, происхождение которого не известно. Между тем Капустин был грамотен и почти назубок знал св. Писание. Приписываемое Капустину «Духоборческое исповедание» изобличает в нём незаурядную личность. В «Исповедании» он достаточно целостно формулирует идеологию духоборцев. Отчасти признавая Св. Писание, капустинцы не придавали ему значение высшего авторитета, поскольку в их глазах оно не есть первое и последнее откровение. Небезынтересно учение духоборцев о том, что Божественное Слово, дав начало всему, было истинным и «последним» откровением. Некогда «сказанное», оно впоследствии было ложно истолковано, писано, а потому неверно наследовано делами, неправедными законами и закреплено всем неблаговидным бытием. Проникновение в суть Слова, согласно учению, даётся Святым Духом непосредственно и лишь достойным того. Именно они вникают в тайный смысл Св. Писания, постижение смысла которого не имеет ничего общего с исступлёнными плясками во время радений других, но настраивает верующего на разумное исследование и рассуждение.

Немалый интерес представляет своего рода «моральный кодекс» духоборцев, который следует понимать в соответствии со стилистикой старообрядческого языка. «Кодекс» этот, отнюдь не содержа в себе ничего аморального, ориентирует члена общины к добротолюбию и, прививая трудолюбие, зовёт к духовной и нравственной правильности: «Будь благоразумен; не всё, что видишь, желай, не всё, что можешь, делай, но только то, что должно. Будь воздержен, без алкания пищи не употребляй, без жажды не пей, более пьянство, яко ада, убегай. Будь кроток, не продерзлив, больше молчалив, нежели говорлив. Когда тебе кто говорит, молчи, когда кто что тебе сказывает, слушай, когда кто что тебе приказывает, повинуйся. Ничего чужого не желай, кольми паче не крадь, а в чём имеешь нужду, сыскивай трудом. Что взаймы взял, отдай, что обещал, исполни, будь к трудам охотлив, оставляй праздность ленивым. Также будь к вышнему послушен, с равными обходителен; никому не завидуй, добродетельствуй всем… Сие храни, то и будешь благополучен».

В соответствии с локальными особенностями разнясь «по службе» и стилю жизни, духоборцы огульно не отвергали «погрязший во грехе» мир, как то было присуще наиболее реакционным течениям старообрядчества. Апологетику активного участия в бытии, включающего нравственно допустимые компромиссы, выражали взгляды, в соответствии с которыми истинная церковь и гражданское общество тождественны. Иными словами: истинная церковь, праведным трудом паствы участвующая в мире, и есть гражданское общежитие евангельских христиан. Здесь отвлечёмся на время.

В светской ипостаси культура Страны до начала XIX в. заявляла о себе главным образом в Петербурге и Москве, всё же находившихся в отдалении от принятой к исповеданию европейской культуры. Остальная Россия лишь отражала духовные и этические противоречия, которые сопровождали Страну на всём протяжении её исторического существования. Наличие «медвежьих углов» подчёркивало отсутствие транспортных артерий, что затрудняло культурный диалог с развитыми цивилизационными моделями – как своими, так и зарубежными. Но нет худа без добра. «Культурный диссонанс» не затронул провинции и в особенности регионы, расположенные «за Камнем». Там самобытность развивалась путями, никак не пересекающимися со столичными. Эти пути – а на поверку бездорожные направления – являли народу не только «Христов», но и умных предпринимателей, которых, ввиду несчётности «направлений», «руке Синода» очень трудно было достать. Особенно последовательно развивали и следовали принципам общины молоккане, среди которых немалый интерес представляет деятельность весьма умного и предприимчивого самарского крестьянина Михаила Акинфиевича Попова.

Сосланный за свою деятельность на Кавказ, он образовал в Шумахинском округе коммуну и создал единый для всех «Устав упования общего учения». «Настоящий фаланстёр, который привёл бы в восхищение самого Фурье, – писал Никольский, не тая своего партийного восторга. – …Всё движимое и недвижимое имущество и все доходы с них принадлежат, по этому уставу, общему братскому союзу, состоящему из отдельных слобод или партий. Партия есть единое целое, она сообща выстраивает слободку, в которой поселяются её члены. Дома, скот, земледельческие орудия, телеги, весь домашний инвентарь, земли, сады, огороды, мельницы, пчельники, кожевни и всякие другие мастерские, какие только могут быть, – всё это есть достояние партии, и доходы от всего этого имущества принадлежат общей кассе партии, – пишет автор, ненароком путая коммуну с партией. – Выборные распорядители или распорядительницы регулируют производство и потребление: распределяют домашние и полевые работы и отпускают из общего имущества и общей кассы все предметы потребления по числу душ. В каждой слободе, кроме распорядителя, были ещё выборные судьи, учителя, обучающие детей в училищах, устроенных в каждой слободе, молитвенники, совершающие общественную молитву, и другие. Определённого культа, как у духоборцев, не было…Во главе всего фаланстёра стоял высший совет из 12 выборных апостолов» [59]. Однако светские и духовные власти Кавказа во всех отношениях были далеки от «партийных восторгов» советского историка. Единые в неприятии ереси, они, «уподобясь Христу», опрокинули «лавки» Попова. И зёрна, оказавшиеся на камнях, не дали всхода. Коммуна прекратила своё существование. Будучи убеждёнными сторонниками делового соучастия в мире, духоборцам не была чужда апологетика катар и французских альбигойцев. В глазах духоборцев человек по своему изначальному происхождению есть «чудное, дивное творение Божие», ибо в нём пребывает душа, в которую исходит «ум небесный», «ум божественный». Но действие этого «ума» распространяется лишь на людей истинных, сильных духом и воинственных во имя Божие. Как и средневековые вальденсы, считавшие себя «добрыми людьми», духоборцы осознавали себя вестниками «Божьей воли», в лице лучших и в самом деле отличаясь качествами, о которых говорили. Впрочем, и «лучшие люди» в их глазах не были равны между собой. К «избранным» («добрым людям») относятся все духоборцы, а к духовной элите лишь «люди воистинные» – боговдохновенные и духом своим преданные Всевышнему. Эти духовные вожди и пророки и есть «столбы до небес». В таковом аспекте духоборы сходятся с «совершенными», которые у катар составляли Божью общину избранных. Не приемля толпы самозванных «Христов», идеология духоборцев обосновывает преемственность «божественного разума», который время от времени находит на земле Христово воплощение. Подчас не разделяя Бога-Сына и Святого Духа, духоборцы воспринимали Христа как идею, вочеловеченную однажды и являвшуюся людям в вочеловеченном же виде. Что касается остального (и остальных), то: «все творения Господни… прекрасны, благи и невинны суть и точно и единственно на утехи и удовольствия человеку созданы». Однако недостойные заняли место достойных: «забывшие в сердцах Господа» владеют благами мира, ничего не оставляя тем, для кого они истинно были предназначены. Потому «саваофы», «христы» и прочие «боги» продолжали своё шествие по Руси. Ходя по рекам, обжитым лесам и пустыням, их ждали торжественные встречи в скопческих организациях.

Ещё не миновал «век осьмнадцатый», как на Орловщину сошёл Кондратий Селиванов, которому в своё время «уды отжёг» его соратник Блохин (сам Кондратий, «по робости», не смог). Раскрыв «действо», власти сослали «зачинщика зла» на каторгу, где он бесследно исчез. Но «зачинщик» и не нужен был «богу над богами, царю над царями и пророку над пророками», как позднее стали именовать Селиванова его последователи. Под стать «богу» была «богородица» – Акулина Ивановна, приставшая к «кораблю» скопцов Орловской губернии. Акулина, по легенде, и «зачала от Святаго Духа» Кондратушку. У последнего тоже был свой «Предтеча», коим оказался придворный лакей покойного Петра III Кобелев. Примкнув к скопцам из императорских покоев, Кобелев засвидетельствовал «вышнюю царственность» Селиванова. «Перепутав» Кондратия с Петром, а Акулину с Елизаветой Петровной, Кобелев преподнёс первого в качестве отца последнего царя – Павла I. В 1797 г. произошла встреча «отца» (Кондратия), «сына» (Павла) и «духа святаго» в лице скопческой мифологии. Но «благовещение» не принесло положительных результатов. После встречи с «богом богов» Павел I запер его в Обуховский дом для умалишённых. Как бы там ни было, и кем бы он ни был, но, пережив императрицу Екатерину II, «сына» Павла и «внука» Александра, Кондратий благополучно коротал свои дни в специально выстроенном для него «доме божьем» среди херувимов (писанных на потолках), ангелов и архангелов (шитых на полу) и в скопческих «ризах». В последние годы своего «царствования» (совпавшего с последними годами жизни Александра I), утопая в огромной кровати под балдахинами с золотыми кистями, «царь и бог» не забывал писать письма к своим «детушкам». Когда же пришло время, то, сосланный в Суздальский монастырь, «вознёсся» он в 1832 г. при своём «внуке» – Николае I, «кощунственно» не пожелавшем с ним знаться. Царю, заправлявшему «вышними» гимнами, и впрямь вряд ли интересен был нищий и бродяга, ставший «балдахинным богом».

Пожалуй, затейливее прочих «христов» был некто Радаев, прибывший из Арзамасского «корабля» Нижегородской губернии. Исповедник хлыстовства соединял в себе изрядную образованность и, вероятно, хорошее знакомство с исихией (Иисусовой молитвой). Последняя из духовной практики скитников после официального принятия её Византией в XIII в. стала официальной идеологией православной империи вплоть до гибели её в 1453 г. По учению Радаева, Дух Святой сходит не на всякого (хлыста), а лишь на того, чья духовная аскеза пребывает в трансе непрестанной молитвы [60]. В состоянии постоянного «вопления» («чтения» или духовного считывания высшей истины) молящийся должен умереть и заново родиться в ней. И тогда душа его «будет равноангельна, ибо тогда сойдёт для беседы с молящимися в его душу сам Иисус Христос, освятит сердце и сделает его неприкосновенным для всякой нечистоты». Но «смерть о Христе» заключается в полном самоотвержении и отречении не только от всего земного, но и вышнего. «Кто хощет истинно свято пожити, тому должно забыть о себе и отнюдь ничего не бояться, крайнее беспечение имети во всём, единой Божьей воли желати, в каком бы виде она на тебя ни исполнилась, покоем ли, великим ли страданием, – учил Радаев. – Крайнее отвержение сие есть: обнажиться мне должно всего тварного, земного и обнажиться богатства, славы, честей и прочего – всего земного, естественного, обнажиться разума, памяти, желания, воли, приобретения просвещения, всей собственности своей, своего самолюбия; добродетельных упражнений обнажиться, всех уставов и правил, но только следовать вождению духа святого». Только лишь «отвернувшись от себя», настаивал Радаев, человек «почувствует в себе Дух Божий, он не подлежит греху, он безгрешен, ему не нужно исполнять заповеди, обязательные для других, ибо праведнику закон не лежит».

Если принять во внимание, что главным над «праведниками» был сам Радаев-«Христос», то становится ясно, под кого составлена была «исихия». Поставив себя на вершину (созданной, конечно же, для себя) пирамиды, Радаев прямо требовал от своей паствы: «иди с ним, куда он («духовно воскресший», опять же – Радаев) пошлёт, и велит что сделать, делай без размышления; что потребует от твоей собственности (вот оно! – В. С.), – без сожаления подавай». Мало того, если «воскресший в духе» «у мужа берёт жену, а мужа сводит с другой, если захочет лишить целомудрия девушку или чести вдову, – и это от духа» (от Радаева, то есть). Беречься от всего этого – «крайнее безумие» и богохульство. Словом, негоже быть умнее Бога: те, кто не понимают это – терпят «убыток душам своим». Уличённый в разврате, Радаев был в 1856 г. осуждён властями и сослан на каторгу, где и умер.

И всё же, несмотря на подчас духовную темень, социальные изгои и при неизбывном политическом давлении властей сохраняли работоспособность, духовную мощь и целенаправленную волю, чего так не хватало смиренцам от синодского православия. Духовный образ и «коммунистическое» подобие слобод говорят – насколько ценными в бытии староверов были сила духа и уважение к отечественному бытию, в которых изначально важную роль играло социальное и хозяйственное устроение Страны.

Ко времени царствования Николая I (1825–1855) православие в России далеко не являло собой единое духовное поле. Решения исполненного проклятий Собора 1666–1667 гг. оставались в силе. Царь лично и принципиально проявлял инициативу в борьбе с народом, продолжавшим отстаивать веру предков пред распинавшей его «двуглавой» властью. Являя упорство в жестокости и мелкость в решениях, Николай не терпел того, что староверы по моральным качествам превосходили православных, гнувших выи свои в обе стороны. Свою «несгибаемую веру» государь являл методами, достойными чеховского унтера Пришибеева.

Духовная мертвенность незрячих поводырей от правительства, породив тотальную растерянность в Стране, лишь увеличивала скепсис по отношению к установленной в конце XVII в. «новой вере». С этого периода угнетённая душа народа подняла со дна деформированного бытия не характерную для православного люда агрессию и нетерпимость друг к другу. Питаемые ненавистью вечно обманываемых, новые реалии «растолкали» задремавшую было «степную» разнузданность, которая стала «душой» беспамятного народа. Выразителем его, по предсказанию юного Лермонтова, стал коллективный «мощный человек» с «булатным ножом» в руке, в революционных реалиях конца века обернувшийся вечно неприкаянным пролетарием. Но это будет позднее. А пока, то есть в 1826 г., Николай запретил строительство староверческих храмов, а в имеющихся приказал снять кресты. Жандармская «епархия» государственной власти, с полуслова понимая Николая Палкина, приступила к повальным арестам священников из староверов [61]. На очереди стояли «рассадники крамолы» – монастыри. Первыми пали под напором карательных отрядов монастыри, основанные в царствование Екатерины II на пустынных берегах Иргиза. Ко времени снятия крестов обители Иргиза представляли собой духовно и экономически мощную колонию, «несметные сокровища» которой обе власти решили… «взять и поделить».

III

Разгром староверческих общин.

«Делёж» начался не сразу, а исподволь. Поначалу решено было «обратить еретиков» Иргиза в лоно истинной церкви. Желающих не нашлось. Тогда в ход пошли доносы. Они оказались ложными. Когда это стало ясно для всех, решено было привлечь карательные отряды. В январе злополучного 1837 г. саратовские управленцы губернатор Степанов и архиепископ Иаков получили Высочайшее повеление «снять» проблему староверческих монастырей. Первым пострадал крупный Средне-Воскресенский монастырь, к которому были подведены пожарные команды и казаки. Открыв ворота обители, жандармские отряды натолкнулись на безоружных людей. Намертво сцеплённые друг с другом, они опоясывали храм тройным заслоном. Растащить их было невозможно. Губернатор был сбит с толку: «Мрачное упорство без всяких признаков буйства – что это: ослушание Высочайшей воли или только предварительный приступ к возмущению?», – запрашивал он губернское правление. Последнее нашло в упорстве бунт, подлежащий военному воздействию. Это же подтвердил Петербург: монастырь должен быть взят во что бы то ни стало!

При взятии храма, превращённого безоружными защитниками в цитадель, в ход пошли нагайки, палаши и ружейные приклады. Не сопротивляясь, избиваемые молились Богу, прося людей оставить их. Стену из тел, плача и стонов рвали на части удары прикладов не знавших жалости «жандармских христиан». Ружья ломались о человеческие кости. Конные войска «мяли лошадьми лежавших, а пехота так усердно действовала ружейными прикладами, что изломано было ружейных лож несколько десятков, – сообщает в своём рапорте николаевский благочинный протоиерей Олпидимский. – …Какое произошло смятение, вопль, убийственные кровавые раны между безоружными старообрядцами, в особенности между женским полом и малолетними детьми (общим счётом 1099 человек. – В. С.), – того описать невозможно!», – заключает очевидец [62]. Дабы наряду с протоиреем не впасть в ересь сочувствия и не быть уличённым в пристрастном отношении к староверам, и здесь даю слово правоверному марксисту Н. Никольскому, труд которого писался во времена, когда одного лишь сочувствия к «опиуму для народа» было достаточно, дабы надолго угодить в тюрьму или быть расстрелянным.

Читаем у Никольского: «Обращение»…производилось насильственным образом, при помощи казацкой команды, действовавшей нагайками, и пожарных, обливавших из шланга водой толпу, скопившуюся перед монастырём; дело было в начале марта, на морозе, вода мёрзла, и более тысячи человек были связаны полузамёрзшими. Указывая на эту груду полумёртвых тел, будущую единоверческую паству (именно в этом была суть «обращения». – В. С.), губернатор весело предложил приехавшим с ним саратовским священникам: «Ну, господа отцы, извольте подбирать, что видите». «Отцы» охотно подбирали, напрасны были жалобы саратовских тузов, ссылавшихся на высочайшие повеления Екатерины II и Александра I, узаконившие существование монастырей и укреплявшие за ними в собственность земли. Надежды на то, что правительство, которому старообрядцы всегда подчинялись и за которое всегда молились как за первого хранителя священной собственности, услышит их, самоутешения, что всё происходившее есть только произвол местных властей, оказались тщетными, и «солнце православия зашло на Иргизе», – заключает автор (ирония которого, замечу, могла быть истолкована не в его пользу цензорами «в коже» и с маузерами на поясе, ибо книга писалась в конце 1920 гг. – в самый разгар кампании против «опиума»).

Несмотря на разгромы монастырей и староверческих слобод, ставших средоточием хозяйственных артелей, промышленной, издательской и прочей деятельности, капиталы «неверных» по-прежнему множились. Промышленники и купцы вершили дела, вкладывая немалую часть прибыли в восстановление порушенных обителей. И тогда «Глава церкви» нанёс по староверам поистине иезуитский удар: каждый купец и фабрикант был обязан представить «справку», удостоверяющую его принадлежность к православной церкви. При отсутствии «бумаги» отбирались гильдийские права. Дилемма была проста: либо разорение и нищета, либо клеймо ренегата, позор и муки совести до скончания дней. «Мерами насилия и коварства император Николай, несомненно, нанёс сильные удары по старообрядчеству, – пишет Мельников. – Но ещё сильнее он ударил по России, ибо с того именно времени пошло в ней именно в капиталистическом мире засилье иностранцев и главным образом евреев» [63].

«Православная ревность» Николая I представляется тем более удивительной, что он (как и его старший брат Александр I) не проявлял никакого интереса к тогда уже широко известному иноку Серафиму Саровскому (канонизирован в 1903 г.). Помимо «ревности» и «православной принципиальности» изумляет неизбывная злоба Николая и к тем староверам, кто некогда нашёл своё спасение в Австрии. Преступление их состояло в том, что они сумели убедить митрополита Амвросия возглавить их движение в Белой Кринице. Узнав об этом, царь немедленно потребовал от австрийского правительства выслать митрополита «как бродягу», надеясь этой мерой уничтожить восстановленную многими стараниями старообрядческую иерархию. Казус «царской веры» заключался в том, что «Глава» Русской Церкви в том же 1848 г. (памятный, однако, год!) заключил конвенцию с Римским Папой, на основании которой была учреждена в России новая, римско-католическая Херсонская епархия и при ней два викарных епископства с капитулом и семинарией… за государственный счёт России. Изумлённый духовным невежеством царя Херсонско-Таврический архиепископ Иннокентий представил Правительству «Записку», в которой нижайше выразил своё недоумение: «Сколько сот тысяч казне, а вместе с тем сколько хлопот, затруднений, неудовольствий самому правительству будет стоить это новое, Бог знает откуда и для чего взятое учреждение латинского епископа с его викариями, канониками и семинарией» [64]. Но близорукий государь отмахивался от «бумаг», как от назойливых мух. Наломав дров в культурной жизни России и ведении духовной политики, он через считанные годы поражением в Крымской войне поставил Россию на колени перед державами Европы. «Оцеживая комара», очевидно, дабы через «игольное ушко» Синода пролезть в царствие небесное, Николай проявлял к старой вере такую свирепость, с которой до того с ним никто из венценосцев не мог сравниться. Поклявшись искоренить раскол любой ценой (и «клятвенно» грохнув при этом об пол дворцовое кресло в ответ на нижайшую просьбу шефа жандармов А. Бенкендорфа смягчить свой гнев к «иноверцам»), император при «многая содействии» митрополита Московского Филарета не знал меры в карательных средствах. «Мы этого не должны, именно потому, что мы – христиане», – …вот начальная истина, которую приходится напоминать нашему обществу!», – цитируя Николая I, курил фимиам Вл. Соловьев к 40-летию его кончины.

Прошло много лет после смерти царя и самого Соловьёва, а сладкие трели в отношении первого нет-нет да раздаются. Вот только не услышишь среди них «цитат» из предсмертных молитв о пощаде староверов – избитых, искалеченных, сосланных и убитых режимом Николая-Филарета. В штатных панегириках не найдешь даже упоминания об изуверствах в отношении ревнителей старой веры Средне-Воскресенского монастыря, ни других. Ибо, помимо Иргиза, по указу императора была разрушена до основания Выговская Пустынь, а «все её бесценные сокровища разграблены и просто уничтожены», – констатирует Ф. Мельников.

Митрополит Амвросий Белокриницкий

Схожий удел постиг десятки староверческих молелен и часовен; кладбища их были перепаханы, а земля на их месте засыпана солью. «Русскому Карфагену» велено было навсегда исчезнуть.

«За что их гнали? – спрашивает Мельников. – Неужели за одно лишь двоеперстие?…Или за то, что они всех русистее, более преданы святой Руси, что они корень и начало её» [65]. Вопрос и по сей день остаётся открытым. Несомненно одно: в своих государствоустроительных и созидательных достоинствах ревнители древнерусской духовности были истинно носителями качеств великого народа. На примере беспощадного разгрома, ограбления и уничтожения староверческих монастырей можно видеть механику подрыва духовных устоев Страны.

Остановимся подробнее на духовной и нравственной подоплёке, в числе других причин ведших Россию к трагической судьбе. Обильно политая кровью и отравленная солью ненависти земля не могла не дать ядовитые всходы. В сознании народа они вились сомнением и недоверием ко всякой власти, в бытии прорастая неуверенностью в себе и по факту разноверия, взаимному отчуждению. Всё вместе подрывало народную мораль, нравственные устои и единство народа.

На протяжении всего XVIII столетия старообрядцы, спасая жизнь и веру, бежали из России, а оставшиеся вынужденно ушли «во внутреннее заточение». Крепостной люд озабочен был физическим выживанием, образованная публика погрязала в скепсисе, а нарождавшаяся интеллигенция и разночинные слои (в следующем уже веке) «ушли в нигилизм». Эти же процессы выразились в массовом безверии конца XIX в. и начала следующего. Однако в общественном сознании Страны не было понимания того, что устои России расшатывала не старая вера, а борьба с ней: борьба на уничтожение её последователей в лице коренного народа России, крепившего веру, экономическую жизнь и духовную мощь Страны. История не раз являла силу одноверного (староправославного) народа. Олицетворяя собой несокрушимую мощь народа, поражавшую врагов России, именно носители православия Сергия Радонежского, несгибаемые в вере и убеждениях, храбростью на поле брани, тягой к знаниям и трудолюбием в миру, являли пример столь необходимого в отечественном бытии тождества веры и дел. Они, не поступаясь духовными и моральными принципами, более чем кто-либо осуществляли движение от внутреннего человека – к внешнему; от веры в Бога – к делам через веру. В ипостаси Страны именно они с начала православия на Руси до второй половины XIX в. являлись духовным стержнем и экономической базой государства, хотя «на законном основании» были лишены гражданских прав. Тем более вызывает изумление, с каким поистине дьявольским упорством, правительство России сокрушало дух, ломало становой хребет Страны, сбивало с «железных ног» православие, осенённое духовным величием св. мучеников Древней Руси. Не все русские были староверами, но в подавляющем числе своём последователи исконного православия были великороссами. Тем не менее, в ответ на зверства светских властей, «защищавших» синодское православие огнём и мечом, многомиллионное воинство староверов не кинулось, по примеру Запада, в братоубийственные религиозные войны, хотя поводов для этого у русских было не меньше, нежели у тамошних христиан. Ощущая себя единым народом, представленным как гонителями, так и гонимыми, староверы не хотели идти войной на своих губителей: на пути к этому стояли их принципы веры и добротолюбия [66]. Но и здесь же придётся отметить тот факт, что духовенство православной Церкви принимало самое деятельное участие в поимке старообрядцев и судебных расправах над ними.

В ущемлении староверов особенно усердствовал митрополит Московский Филарет (Дроздов). С презрением называя староверческие монастыри «церквицами» и «монастырями Пугачёва», а старую веру – «ужасной и непрестанно …распространяющейся государственной язвой, которая требует непреложного врачевания» [67], «лукавый старец» (слова А. Пушкина) руками жандармов «врачевал» староверов известными нам методами. Проводя полицейскую политику Николая I и наречённый за это А. Герценом «белым клобуком с аксельбантами жандарма», «бессердечный святитель» (Н. Лесков) Филарет считал «язву» явлением «не монархическим, не иерархическим, но демократическим» [68].

Нелепость борьбы со староверами оттеняла исключительная деловитость последних. Удивительную способность к выживанию и духовную сплочённость поддерживали семейная крепость, корпоративность в деле и ум в нём, а трудолюбие и тяга к знаниям сочетались с волей к жизни. Потому непроходимые леса отступали и превращались в цветущие угодья, а степи – в оазисы сельскохозяйственных культур; строились школы, училища, типографии. Алтарь для староверов, начавшись в храме, им не ограничивался. Понимая бытие как ниву для духовной и созидательной жизни, они привносили в неё устроительное начало. Смиряясь пред Богом, но не перед здешним рабством, неукоснительно следуя вероучению и наказам предков, староверы возделывали бытие, стремясь улучшить жизнь по всей её социальной протяжённости. Став изгоями в своём Отечестве, они оказались вне психологической установки на нищенство и духовный эгоизм. Живя (а в правовом отношении – бедствуя) среди не отвечающего духу Древней Руси казённого православия, они показали редкую духовную, деловую и физическую стойкость. Даже подавляемые законом, староверы продолжали опираться на многовековые культурно-хозяйственные традиции, поскольку труд у них был формой коллективного христианского подвижничества, а бытие непосредственно связано с вероисповеданием. Именно верность слову и делу, наряду с образованностью и стремлением сохранить древнерусскую духовность, во многом способствовали социальной крепости староверов, что резко отличало их от смиреннейшего на устах Синода [69]. Крепкая взаимовыручка наряду со стремлением сохранить древнерусскую духовность немало способствовали успеху в делах, культуре и строительстве, ибо труд был у староверов своего рода молитвой в деле. Вера в Бога и верность Отечеству в глазах ревнителей старой веры были нераздельны. Манихейские ереси, преодолённые христианством ещё в IV веке, были чужды подвижникам, воспринимавшим мир не как средоточие зла, но под патронатом Бога; мир, который лучшее Его творение – человек – волен и обязан был приумножать и совершенствовать с помощью дарованных ему свыше ума и таланта.

Деловые качества и общинная взаимовыручка староверов были настолько высоки, что уже «к концу XVIII века и в начале XIX столетия, – пишет Мельников-Печёрский, – значительная часть русских капиталов оказалась у старообрядцев, принадлежавших к городским сословиям». И далее: «В руки богатевших с каждым днём старообрядцев стали переходить и недвижимые имения боярских внуков и правнуков. Боярские палаты обращались в жилища купцов-старообрядцев или превращались в промышленные и торговые заведения. Самые подмосковные села старорусских бояр и вельмож XVIII столетия стали переходить в руки старообрядцев» [70]. В первой трети XIX в. им принадлежала почти вся уральская промышленность, включая частные заводы.

В силу этого и казённые предприятия не могли обойтись без квалифицированных рабочих, кои большей частью были из старообрядцев. К середине XIX в. половина всех русских капиталов находилась в руках старообрядческих деятелей. Значительная часть лесозаготовок, заводские, фабричные и торговые дела велись главным образом ими, а пароходство на Волге и вовсе создано старообрядцами. Авторы второй половины XIX в. не без изумления обращали своё внимание на возрожденческие, устроительные тенденции «раскольников» [71]. Но, видимо, именно успех в конкуренции с казёнными предприятиями обрекал староверов на социальную и политическую беззащитность. Тупость и нелепость бесправия была в том ещё, что ставила палки в колёса социальному и экономическому устроению Страны. И всё же, в пику властям, восставали из пепла староверческие общины на Иргизе, имевшие любопытную структуру.

В отличие от синодских, в управлении старообрядческих монастырей стояли не назначенные, а выборные советы из мирян и слободских жителей. Выборность, как принцип отбора лучших, не допускала к алтарю нерадивых пастырей по типу синодских, полное несоответствие веры и дел которых из жизни перешло в классическую литературу и саркастическую по содержанию живопись [72]. Слободчане из староверов и душой и телом принадлежали монастырю, но не порывали с «миром», который в их душе воспринимался греховным лишь по мере греховного в нём участия. Каждая артель и цех, так или иначе привязанные к монастырю, выполняли отводимую им функцию, становились частью и необходимым звеном церковной организации. Таким образом, без противопоставления одного другому осуществлялась плотная духовная и деловая связь «мира» с церковной организацией: церковь благославляла дела, которые в свою очередь творились для человека и во имя Божье. В пику господствующей церкви, старообрядцы показали возможность единения веры и мира без ущемления последнего первым.

Несмотря на некоторое сходство, именно это единение отличает старообрядчество от протестантизма западного толка. Поскольку там в основе протестов лежал конфликт, бывший следствием невозможности буквально следовать Евангелию при главенстве материальных ценностей, то есть в условиях активного развития материальных структур, банковского дела и других прогрессивных форм устроения общества. В полном соответствии с «устроением», протестантство отвергает институт святых не из религиозных, духовных или идеологических соображений, а скорее из «деловых», ибо святость и земные интересы трудно совместимы. Хотя, именно на земной юдоли – и по идее, и по совести – должны искать себе место святые побуждения, долженствующие находить себя в делах. Крен в любую из сторон создаёт проекции на политическую и социальную жизнь. Так, если «христианка души» – совесть не затрагивает сознание и не осеняет дела человека, то они (дела) будут бессовестными. Если «земное» не заботит душу и совесть, значит, они небезупречны, а человек в ипостаси гражданина чужой в институте государства. То есть уход от земных нужд в пользу «небесных» лишает Страну поддержки народа, что неизбежно приводит государство к экономической разрухе, социальной и бытовой нищете, хуже чего может быть лишь его уход (подобно Византии) в историческое небытие. Мучаясь такого рода противоречиями и так и не разрешив их, западное богословие многие века тяготилось Евангелием [73]. Потому совершенно логично вслед за Лютером на арену истории вышел Кальвин с его идеологией избранности Богом тех, кто преуспевает «в делах мира». Возглавив протестантизм, Кальвин создал этику, которая легла в основу всей последующей западной цивилизации. И прозревая, и формируя будущее, кальвинизм, по сути, отверг Новый Завет, ибо открыто возвещал благодать всем, кто шёл по пути поклонения «золотому тельцу», и меняльные лавки которых Первый Христианин знаково опрокинул со ступеней храма.

В России до Никона подобных противоречий не было.

Лишь после того как «новая вера» слилась с государством, православие заразилось многими болезнями и язвами последнего. Тогда как староверы, следуя заветам дедов и прадедов, являли единство веры не в государстве, а в Стране, т. е. в православном бытии («государство» изначально воспринималось ими как неизбежная, а потому необходимая данность). На Руси веками создавались звенья, образовавшие единство: православие – Страна – государство, в котором связь православия с государством осуществлялась опосредованно. Иначе говоря, связь веры с государством происходила через Страну. Граждане Московской (а до того Киевской) Руси жили в Стране, а служили государству, «центр» которого есть Страна, – и символизирующая, и являющаяся Отечеством русского народа. Когда же государство начало сливаться с религией, то прежняя «прямая» стала «гнуться» в дугу, а потом и вовсе образовала «треугольник» с неравными сторонами. Страна в нём едва угадывалась и, как суть Отечества, начала выпадать из исторического бытия России. А поскольку свято место пусто не бывает, «новая Россия» и разрешилась незаконнорождённым детищем – «петербургской монархией», ставшей во главе духовно деформированной Страны. В результате маленькая и чужеродная России «голова» увенчала гигантское тело государства, при ослабленной Стране имевшее туманные исторические перспективы. При воцарении новых правил церковной жизни и подчинении института Церкви государству от последнего были переняты и перенесены в жизнь функции духовного и физического подавления. В духовном бытии образовался провал… Вслед за «грешным миром» человек был признан средоточением неискоренимого греха. Считалось, что в душе «погрязшего во грехах» богоданные свойства могли лишь чадить. В пику господствующей православной идеологии в жизни и делах староверов приоритетными (по факту их «земного» участия) были отечественные ценности, в которых важную роль играло «отмеченное» Соловками социально-хозяйственное устроение. Это было вполне объяснимо, поскольку в подавляющем числе староверы духовно и этически были «центром» великорусского народа.

Что же произошло с Россией и народом, который Достоевский считал одним из самых религиозных? Откуда столь разительные перемены? Говоря коротко, от глубокого потрясения внутреннего бытия Страны, духовного разочарования и физического убавления русского народа.

Великий Раскол посредством духовного закрепощения людей породил в Стране разлад, внёс противоречия в бытие теперь уже «разного народа». Трудности сосуществования «нижних» и «верхних» слоёв общества усугубило окончательное прикрепление крестьян к земле «податной реформой» 1718–1724 гг. Впрочем, тому были объективные причины. Остановимся на них.

Климатические условия обширной России вынуждали к созданию жёсткого механизма внеэкономического принуждения. При отсутствии целостной хозяйственной и экономической модели государство остро нуждалось в гарантированном поступлении налогов. За слабостью центрального аппарата управления сбор налогов был передан в руки феодалов, которые, переписав крестьян, сделали их своей собственностью. К середине XVIII в. помещики получили полное право распоряжаться личностью крестьян и их имуществом, в том числе, как уже говорилось, без суда ссылать их на каторгу и в Сибирь. Крестьяне по своему социальному и правовому статусу были приближены к рабам, к ним относились как к «говорящей скотине». Крепостной режим, изолировав народ от общественной жизни, загнав его в нишу патриархальности и невежества, препятствовал проникновению культурных ценностей в народную среду и тормозил развитие имеющихся уже.

В созданной Петром системе закрепощения гражданского общества свободы были лишены фактически все, сверху донизу – от дворянства до «непутёвого» и «вольно гуляющего» люда.

Напомню, что в 1721 г. царь издал указ об отсылке на сибирские заводы «гуляющих людей», а в 1753 г. Екатерина II издала не менее строгий указ о передаче на фабрики «шатающихся разночинцев». Таким образом, вслед за крестьянами и «гуляющие», и «шатающиеся» были едва не в буквальном смысле прикованы к делу. Дворяне были закрепощены государевой службой, крестьяне прикреплены к земле, а «шатающиеся» – к заводам. Впрочем, Анна Иоанновна манифестом 1736 г. ограничивает службу дворян 25 годами, а Пётр III, в 1762 г. подписав «Манифест о даровании вольности и свободы российскому дворянству», освободил его от обязательной службы – все прочие остались на своих куда менее комфортных местах. Но не дворянская служба, а крестьянское повседневное и бессрочное служение России определяло уровень благосостояния государства. В пику надеждам правительства уже ко второй половине XVIII столетия массовое закрепощение крестьян показало свою несостоятельность. Нужды Страны требовали новых форм ведения хозяйства, взаимосвязей труда, работодателя и производства. В отличие от России, ведущие страны Европы, вооружённые протестантской трудовой этикой (М. Вебер), готовы были подняться на новую ступень общественно-экономического развития – крупное машинное производство. И таки поднялись! В Англии была создана паровая машина (1784), в начале XIX в. – пароход, а в 1829 г. построен был первый паровоз.

В России о многоаспектных внутренних противоречиях красноречиво говорит стихия народных волнений середины и второй половины XVIII в., в которых «экономический» характер органично сочетался со «староверческой контрреформацией». Недаром во времена пугачёвского восстания (1773–1775), осенённого двоеперстием, издавались манифесты «о вольности крестьянства». Екатерина не вполне понимала накопившийся комплекс проблем, а потому не решалась открепить крестьянина с землей; новые формы крестьянской жизни не были найдены. Об отношении к низшим слоям своих подданных говорит её указ от 1768 г., в соответствии с которым любая жалоба крестьянина на помещика квалифицировалась как ложный донос и каралась пожизненной ссылкой. Замечу, что по сравнению с русскими крепостными крестьянами в куда лучшем положении оказывались мордва, чуваши, татары, удмурты, буряты, якуты и другие народы Севера, Поволжья и Сибири, которые относились к разряду государственных крестьян. Блистательные победы русского оружия второй половины XVIII в. лишь оттеняли экономический и хозяйственный разлад Российской империи, перебивавшейся за счёт природного сырья, полуфабрикатов (лён, пенька, пакля, кожа, ткань, лес, канат, сало, пушнина, уральское железо, и т. д.) и нелимитированной даровой рабочей силы. Всё вместе через внутреннюю несвободу и тотальную обездоленность вело русского мужика к душевному дискомфорту и глубокой безысходности. Некогда духовно-пассионарное мироотношение, отражённое в феномене всечеловеческого состояния души (впоследствии не раз отмеченное Ф. М. Достоевским), начало давать глубокую трещину.

Емельян Пугачёв

При отсутствии каждо-лично осознанной и, что важно, – лично инициированной деятельности на благо Отечества бытие людей обрастало коростой инертности и множащегося равнодушия. Невостребованная энергия и гений народа в буквальном смысле «уходили в землю» (о колоссальных потенциях русского народа и общества говорит уже то, что в таковых условиях великую литературу создали «несколько человек» из дворянского сословия и образованных разночинцев [74]). Между тем, на «уход в землю» уже второе столетие ориентировали «синодские мудрецы», к которым в XIX в. психологически примкнули «пустынники» монастырей. Духовные наущения и тех, и других активно отваживали православный народ от какого бы то ни было социального устроения «здесь», свидетельство чего мы находим во многих печатных наставлениях старцев пустыней. «Русское старчество», в качестве феномена отечественного бытия Нового времени получив церковный статус, нашло официальное признание в период нахождения у власти митрополита Московского Филарета, лично опекавшего новую форму православного сознания. Последнее пронизывало монашеское отношение к бытию, являя концепцию спасения души вне дел в «мире» (Приложение VI). В виде поучений и наставлений «старчество» оказывало немалое влияние на духовную и мирскую жизнь России. При патронаже прогибающегося перед высшей светской властью Синода оно окормляло гражданский мир идеологией непротивления всякому злу в мире. Однако и вне «пустынников» духовное давление Синода вкупе с гражданскими ограничениями светской власти превращали исторический путь Страны в тропу, через покорность, тернии и страдания народа ведущую в политическое и экономическое Никуда. Это не замедлило сказаться на мировосприятии и отношении к социально ближнему. Соборная целостность и взаимное доверие россиян, лишённые веками скрепляющих дух народа древних духовных уставов и уверенности в правом деле (этот моральный аспект русской жизни прозорливо и весьма ёмко раскрыл М. Ю. Лермонтов в нравственно мощном образе купца Калашникова), оборачивалось взаимным недоверием и подозрительностью. Не ощущая себя делателем истории и не видя посылов к этому, народ ник духом, что нашло своё отражение в песнях, пронизанных безмерным отчаянием. В форме фольклора себя реализовывал истинно всенародный плач, родственный знаменитому «византийскому плачу». Но, если тот сопровождал уход Византийской империи в историческое никуда, то «русский плач» по факту носил характер заупокойного ритуала по вере отцов и дедов. Возникший от уныния и беспросветности здешней жизни, он был её прямым следствием. В этих условиях омирщвлённая Церковь играла роль околодуховного поводыря, ведшего народ и Страну по внеисторическому (поскольку светский мир «церковно-официально» давно уже был приравлен к греху) пути. Неверный помощник во всякой беде – тотальное уныние порождало соответствующий себе пласт народной культуры, в широком диапазоне которой песня наиболее отвечала настроению и чаяниям народа. Порождённая социальной ущемлённостью и нескончаемой беспросветностью повседневного быта, культура эта, тая в себе великое отчаяние, воспроизводила метастазы психологического пораженчества по всему народному телу.

Но жизнь продолжалась, и народ вынужден был приспосабливаться к тому, что есть. «Плетью обуха не перешибёшь», – утешал себя мужик. Пытливый ум Александра Радищева, в своих путешествиях не однажды трясшегося в кибитке по ухабам и колдобинам бескрайней России, отмечал это тревожное состояние духа и ума: «Посмотри на русского человека; найдёшь его задумчива». Народ и в самом деле думал, даже и без оглядки на любознательных или сочувствующих бар. И, думая, осознавал всю несправедливость и противоестественность изъятия его из жизни Страны. Издавна приученным к тому, что «всякая власть от Бога», людям понадобилось время, чтобы понять ещё и другое: власть может быть наказанием за грех инертности, тоже имеющий своих святых…

На протяжении более двух столетий беспрецедентное духовное и гражданское давление «на мужика», едва не отлучив его не только от воли, но и от личности, приблизило Страну к рубежу, за которым проглядывалось историческое небытие. Отваженный от своих корней, ощущая себя не в своём отечестве, русский народ застыл в состоянии души, которую изъедала тревога и застоялая безнадёжность. Это состояние породило прежде мало свойственную строителю огромной империи вялость духа и неуверенность в себе. «Страх Божий» не по духовным упованиям, а по факту ущемлений в жизни обернулся терпимостью к беззаконию, творящемуся в гражданской ипостаси. Социальный протест, стараниями обеих властей загнанный внутрь, принял форму хронической раздражительности. Последняя, исходя духовным сором, вследствие затянувшегося исторического бессилия порождала безмерную политическую и социальную апатию. Но наибольшая опасность разрушительных свойств искусственного происхождения была в отчуждении народа от реальной жизни государства. Изолированный от дел, но по копеечному найму вынужденный участвовать в разделе и дележе природных достояний Страны, народ не мог не видеть того, что большая часть отечественной промышленности уже к концу XIX в. принадлежала иностранным «инвесторам». Фактом является то, что в начале следующего столетия под прямым или косвенным контролем иностранного капитала оказалась почти вся русская промышленность, в том числе военная! [75]

Таковое положение дел, вызывая ненависть к бюрократии, власти, государству и его державным символам, по жизни вело к отлучению народа и от нужд Отечества. Наиболее уязвимыми оказались социально наименее свободные и слабые духом. Объединённые в несвободе с обезволенными и социально обесчещенными дворовыми через прогибание перед церковной и унижение от государственной власти сотни тысяч духовно и морально сдавшихся становились носителями психотипа холопа, как показала история, не способного отстоять ни Веру, ни Царя, ни Отечество. Исключительная одарённость, практическая сметка и недюжинный ум русского народа, тяготеющего к духовной монументальности и эпической самореализации в мире, остались втуне. Черты величия, бытийно явленные в великодушии и содержащие в себе свойства цивилизаторского мессианства, ушли в песок насаждаемого Синодом «духовного самоукорения», личной (и «общей») ущербности, безлимитной духовной и социальной покорности.

Положение дел усугубляло неустанное переселение в центральную Россию мало способных к самоорганизации племён и народов из-за Уральского «камня». Число «безгосударственного элемента» полнил сопредельный исторической Руси таёжный, степной и прочий люд, включая горные племена Кавказа, испокон веков жившие вне норм социальной и общественной жизни. Между тем идеология непротивленчества способствовала созданию (сначала в русском общественном мнении, а потом и на территории всей Страны) некую лакуну, которую активно заполнял собою люд, живший лишь днём и часом. Существование этой лакуны или бреши в общественном сознании стало не только возможным, но и закономерным, поскольку человек, в синодально-православном сознании существуя как идея (то есть гипотетическая возможность посредством духовной практики трансформировать тленное существование в телесно безгрешное, ведущее к жизни вечной), вне её был ничем. И это, если можно так выразиться, в лучшем случае. В худшем человек является вместилищем грехов и пороков, во избавление от которых он должен молить Бога о прощении за само существование своё на этом свете.

Бог в израненной душе, пустая сума за спиной и сбитый посох в руке – вот всё, что «нашёл» русский крестьянин «на земли» за век Петра I и Екатерины II. Впрочем, разгул «свободы», либеральных ценностей и антиимперских настроений породил в середине XIX века глубокие противоречия во всей «белой цивилизации». Конец же столетия стал неким преддверием в век следующий, в котором человечество обожглось адским пламенем двух мировых войн.

Глава четвёртая Деформация Страны

«Дверь дома, от которого уцелел один только фасад, открылась. Из неё вышел вчерашний участковый комендант. И потому, что он как ни в чём не бывало вышел из дома, которого на самом деле уже нет, человек этот казался призраком. Он кивнул».

Эрих Мария Ремарк. «Время жить и время умирать»

I

Но не только «простой народ» стал жертвой «открытых дверей» для ересей, духовных призраков и идеологии пораженчества. Духовное раздвоение пустило свои метастазы в разных слоях русского общества, включая элитную его часть. До боли переживая таковое состояние души народа, но не относя его непосредственно к Расколу, В. Белинский отправляет Н. Гоголю в Зальцбрунн своё знаменитое послание. Пытаясь образумить великого писателя и спасти в нём художника, критик, словно предвидя тщетность своих усилий, – с гневом и горечью писал: «Ей (России) нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище… страны, где нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей». Именно этот тип, сложившийся при тандеме церковной и светской власти, предопределил неприкаянное историческое и хозяйственное бытие России.

Виссарион Белинский

Тип потерявшего себя народа ярко отразил Николай Некрасов в многоплановом стихотворении «Размышления у парадного подъезда» (1858).

Читаем у Некрасова: к подъезду-символу чиновной России: «По торжественным дням, /Одержимый холопским недугом, /Целый город с каким-то испугом /Подъезжает к заветным дверям». Вот и сейчас подошли к ним мужики – «деревенские русские люди», уточняет поэт. Но швейцар, «скудной лепты не взяв», не пустил просителей, которые, судя по жалкой и потрёпанной одежонке, «долгонько» брели «из каких-нибудь дальних губерний». Как же отреагировала «чернь»? А никак… Выгнанные взашей, недолго постояв, «пошли они, солнцем палимы,/ Повторяя: «суди его Бог!»,/ Разводя безнадёжно руками,/ И, покуда я видеть их мог,/ С непокрытыми шли головами…». В ходе повествования Некрасов выводит читателя за пределы «парадного подъезда» и разворачивает перед ним эпическую картину: «Выдь на Волгу: чей стон раздается / Над великою русской рекой?/ Этот стон у нас песней зовется – / То бурлаки идут бечевой!..». Дав срез социальной жизни Страны, которую пронизывает бурлацкий и каторжный стон мужика – «сеятеля и хранителя», поэт в финале своего поэтического шедевра взывает к народу:

Ты проснёшься ль, исполненный сил? Иль, судеб повинуясь закону, Все, что мог, ты уже совершил, Создал песню, подобную стону, И духовно навеки почил?

Увы, зов поэта был напрасен: другой реакции, кроме этой, у морально надломленного, многажды преданного и веками угнетаемого народа, лишённого «старой» веры, присущей ему воли и личного участия в общественных делах, быть не могло. В последней строфе риторический вопрос Некрасова видится историческим, ибо «мужик» до сих пор пребывает в том же «сне»… В те же годы жёсткое презрение и ненависть к чиновно-государственной воле не приобрели ещё у народа фатальных свойств. Время чёрной тризны ещё не пришло [76]. В эпоху Некрасова гнев простого люда гнездился большей частью в душах наиболее отчаянных, о которых без обиняков писал Ф. М. Достоевский в своих «острожных письмах» к брату Михаилу: «Это народ грубый, раздражённый и озлоблённый.

Николай Некрасов

Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, и потому нас, дворян, встретили они враждебно и с злобною радостию о нашем горе. Они бы нас съели, если б им дали»! Лютую ненависть «мужика» к дворянам, как классу, во времена «холерного» бунта бросил в лицо карателям один из вожаков восстания. В записках полковника И. И. Панаева, в числе других (офицеров-дворян) подавлявшего бунт, рассказано, как в ответ на вопрос следствия, верит ли он, что господа нарочно отравляют воду в колодцах, тот заявил: «Что тут говорить! Для дураков – яд да холера, а нам надобно, чтоб вашего дворянского козьего племени не было!»

Пройдёт не так много лет и официальную идеологию непротивленчества «до основания» разрушат следствия её – разбойная удаль разночинных ватаг, ведомых не верившими ни в Бога, ни в чёрта маргиналами, которых «усилит» осевшее кочевье. Добродушие и безропотность «некрасовских мужичков» сменит злоба иной политической реальности [77], которую олицетворяли озверевшие передоновы и сорвавшиеся с цепи шариковы, «перекрещенные» в очередную «веру» лукавыми швондерами.

Как оказалось, «проснулся» не тот народ… Духовная пустота и растерянность, приведя к неприятию «всего», подняла со дна российской жизни самые тёмные и низменные инстинкты! Питаемая ненавистью вечно обманутых именно тогда заявила о себе степная разнузданность, ставшая «душой» бесприютного и беспамятного люда. Эти свойства «двухсотлетних русских» отметил в письме к жене Пётр Столыпин: «Пугачёвщина растёт – всё уничтожают, а теперь ещё и убивают… Вчера в селе Малиновка осквернили Божий храм, в котором зарезали корову и испражнялись на образе Николая Чудотворца. Другие деревни возмутились и вырезали 40 человек. Малочисленные казаки зарубают крестьян, но это не помогает…». Нигилизм маргиналов «из народа» вылился в массовый террор, к русскому народу имевший лишь опосредованное отношение. За три года революции (1905–1907) было произведено 26 628 террористических актов, от рук бандитов погибли 669 человек, свыше 2 000 ранено! В 1907 г. князь Е. Н. Трубецкой, опасаясь очередного нашествия внешних недругов России, в статье «Два зверя» провидчески писал: «При первом внешнем потрясении Россия может оказаться колоссом на глиняных ногах. Класс восстанет против класса, племя против племени, окраины против центра… Зверь проснётся с новой, нездешней силой и превратит Россию в ад».

В обстоятельствах назревающей социальной и политической катастрофы Столыпина назначают премьер-министром. По приказу Николая II для борьбы с террористами были учреждены военно-полевые суды, террористов стали вешать и расстреливать. Но время было упущено…

Ф. Достоевский, наблюдая «знаки времени» десятилетиями ранее и тогда уже провидя структуру разрушения общества, – заносил в «Дневник писателя» (1876): «Интернационал распорядился, чтобы европейская революция началась в России. И начнётся… Ибо нет у нас для неё надежного отпора ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств. Начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы, в стойла, зальют мир кровью, а потом сами испугаются…». Через два года в письме к царю Александру III (замечу, внимательно относившемуся к мыслям великого писателя) Достоевский делает упор на внутреннем единении всех социальных слоёв, как он справедливо полагал, – лишь в этом случае образующих единый народ: «Общество основывается на началах нравственных…

Национальная сила рождается тогда, когда народ невольно признаёт верхних людей с ними заодно» (здесь и выше выделено мною. – В. С.).

Но общество, как и «дух народный», не есть некая абстракция, способная легко материализоваться в политическое и социальное бытие. Делясь не только на слои, оно существует не по «слоям», а по тому, что скрепляет или разрушает его. Скреп, на что указывал Достоевский, не оказалось ни «внизу», ни «наверху». Гибнущее самодержавие было намертво слито с обращённым в касту дворянством, а народ шёл ко дну «своим путём»… О степени недоверия к правительству ясно говорят «народные» письма во II Государственную Думу. «Горький опыт жизни убеждает нас, – писали крестьяне деревни Стопино Владимирской губернии в июне 1907 г., – что правительство, веками угнетавшее народ, правительство, видевшее и желавшее видеть в нас послушную платёжную скотину, ничего для нас сделать не может. Правительство, состоящее из дворян и чиновников, не знавшее нужд народа, не может вывести измученную родину на путь порядка и законности». О полном незнании «верхов» свого народа, непонимании духа времени и политической ситуации свидетельствуют не имеющие под собой никаких оснований «политические мечтания» Николая II. Выраженные заурядной личностью, они, по всей видимости, находили от клик и в политическом окружении царя.

Ф. М. Достоевский

Военный министр России Алексей Куропаткин 16 февраля 1903 г. заносит в свой дневник:

«Я говорил Витте, что у нашего государя грандиозные в голове планы: взять для России Манчжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять Персию, захватить не только Босфор, но и Дарданеллы»!

И это при том, что русская армия в ту пору уступала по численности японской, а переброска войск из центральных регионов России затруднялась тем, что Сибирская магистраль на Кругобайкальском участке не была достроена. Не завершились в то время и работы по укреплению Порт-Артура. Но, как видится, неспособность правительства обустраивать и управлять государством была одной из хронических болезней царского Двора.

Любопытно, что за сорок лет до царских «мечтаний» министр внутренних дел граф Пётр Александрович Валуев, наблюдая деятельность царского Двора, 18 июня 1862 г. поверял дневнику свои страхи: «Мне приходит на мысль: не погибли ли мы окончательно? Не порешена ли судьба Российском Империи? При таком разладе управления, при таком отсутствии людей, мыслящих более или менее одинаково и действующих заодно, возможно ли предупредить распадение Отечества на части? Неужели я призван только к тому, чтобы быть у его последних содроганий…»!

Под стать хронически не способному к политическому мышлению правительству была духовная власть. Оглядываясь на синодскую Церковь, Николай Бердяев писал в 1907 г.: «Монахи, епископы, князья церкви, исторические хозяева религии – всё это слишком мирские, бытовые люди, поставленные царствами этого мира. Мы не верим, что эти люди не от мира сего, их отрицание мира есть лишь одна из хитростей этого «мира»…».

Из песни слов не выкинешь: созданная Никоном, закреплённая Петром, а в ипостаси крестьянской жизни отмеченная Некрасовым Русская Православная Церковь в критический для исторической жизни народа период не могла спасти разваливающееся государство. Не могла, поскольку являлась его частью!

Е. Трубецкой, видя выход прежде всего в духовном оздоровлении Страны и народа, в начале века убеждал русское общество в необходимости сбросить с себя вековые путы недостойного прислужничества у светской власти, вернуться к высоким заветам митрополита Филиппа, бесстрашно обличавшего правящую власть во лжи. В те же годы Клавдий Пасхалов – видный русский публицист и общественный деятель, убеждённый монархист, а по службе Действительный статский советник [78], – сумел разглядеть среди кумачёвых полотнищ 1905–1907 гг. ветхого тельца, на «рогах» которого крепились лозунги с «основными задачами» революции. Пройдёт несколько лет и Пасхалов в статье «Русский вопрос» (1913) чётко и ясно обозначит «вопрос», эхо которого до сих пор громыхает по просторам России: «Удастся ли русскому колоссу устоять на ногах или же он рухнет и, рассыпавшись на составные части, послужит образованию новых государственных организмов?».

Не удалось! Рухнув через четыре года, империя погребла под своими обломками и «новые», и «старые» реликвии Страны, оставив призрачный реликт «веры» в коммунистическое «завтра».

Несколькими годами ранее, но с большим историческим опозданием прозвучали на Государственном Совете слова правоведа и политического деятеля М. А. Стаховича: «Церковь Божию святотатственной рукой приковали вы к подножию власти суетной, земной»! «Место Господне – это дух народный. Место Господне – духовный рост народа, это свободное общение его совести с Богом» [79]. Отдадим должное Стаховичу – он называл вещи своими именами. Духовные противоречия и впрямь шли вровень с взаимным неприятием народа и, с другой стороны – «двух» высших властей. Имея духовную основу, это неприятие подчёркивала этическая несопоставимость верхних и нижних слоёв общества.

Итак, растянутая на два с половиной столетия, агония Синода наступила единовременно с падением России, основательно запутавшейся в своих хоругвях. Грянула революция, которая, по Розанову, свершилась «в два дня». Ошеломив мир, она явила гнилость всех скреп русской жизни.

Однако именно по этой причине «дело революции» было не о «двух днях»…

С рубежа XVIII–XIX вв. следуя исторически ущербной геополитической стратегии расширения физических границ империи, самодержавие при недостаточном развитии мускулов приобрело чрезмерно лишний вес. Он был тем более ощутим, что «мышцы» Страны в лице народа держали на голодном пайке. Потому истощённый и исключённый из общественной жизни народ всё с большими оговорками мог служить империи мощной базой. Стремительно падал авторитет синодского православия. Уже иеромонах Серафим Саровский с горечью говорил об оскудении веры в России. Начавшись с головы, оно не могло не отразиться на душе, воле и жизни народа. У старца было время распознать очаги массового недоверия народа к светским властям и синодской церкви. Вглядываясь в происходившее инок, Серафим Саровский оставляет пророчество о будущем России. Являясь фактом духовной истории Страны, оно примечательно во многих отношениях:

Св. Серафим Саровский. Прижизненный портрет

«Мне, убогому Серафиму, Господь открыл, что на земле Русской будут великие бедствия. Православная вера будет попрана, архиереи Церкви Божией и другие духовные лица отступят от чистоты Православия, и за это Господь тяжко их накажет. Я, убогий Серафим, три дня и три ночи молил Господа, чтобы он лучше лишил меня Царства Небесного, а их бы помиловал. Но Господь ответил: “Не помилую их, ибо они учат учениям человеческим и языком чтут Меня, а сердце их далеко отстоит от Меня”. Далее ещё конкретнее: произойдет «великая продолжительная война и страшная революция в России, превышающая всякое воображение человеческое, ибо кровопролитие будет ужаснейшее: бунты Разинский, Пугачёвский, Французская революция – ничто в сравнении с тем, что будет с Россией. Произойдёт гибель множества верных отечеству людей, разграбление церковного имущества и монастырей; осквернение церквей Господних; уничтожение и разграбление богатства добрых людей, реки крови русской прольются». «Когда Антихрист придёт и начнёт срывать кресты церквей, такая скорбь начнётся на Русской земле, что Ангелы не будут поспевать возносить к Господу души умерших» [80]. Реалии ближайших десятилетий, мягко говоря, не опровергли пророчеств св. Серафима.

И опять отступим на шаг. Видный славянофил Иван Аксаков упрекал духовного опекуна Страны (синодскую Церковь) в том же: «Святая Русь безнравственна, не творит ни добродетели, ни доблести, в высшем смысле этого слова». Аксаков сетовал на то, что верхи демонстрируют «поразительную неспособность, нравственную дряблость и духовную непроизводительность», а Вл. Соловьёв, наблюдая настроения народа, отмечал, что последний в лучшем случае ограничивается «домашним» или «храмовым» православием.

Справедливости ради скажем, что сами славянофилы сыграли двоякую роль в духовной жизни российской интеллигенции. С одной стороны, они немало способствовали пробуждению национального сознания русского общества, ибо поставили вопрос о национальном самоопределении и национальном призвании; с другой – в силу социального и правового неравенства, а также помещичьей оторванности от народа – они не стали и не могли стать властителями дум Страны в её духовной ипостаси. Разрываясь между двумя «любвями» – к народу и своему поместью, между «мужиком» и свечным заводиком, замкнутые на народной идее «по-немецки» и одеваясь настолько «по-русски», что, по меткому замечанию Герцена, «народ принимал их за персиян», славянофилы могли разродиться «немецкими» же детищами, коими были сентиментальное «кающееся дворянство» и неустанные «ходоки» из разночинцев. Через годы Н. Бердяев скажет об этом: «Святыня православия должна стать динамической силой истории», однако «славянофилы хотели навеки санкционировать православием безвластный, пассивный, неволевой характер русского народа». Это был жёсткий упрёк как исторически победившей в России синодской Церкви, так и самим славянофилам.

Ввиду того, что результаты «победы» говорили сами за себя, появились попытки переосмысления наиболее запутанных узлов истории Страны, включая табуированный. Александр Ельчанинов, после «Великого Октября» став иереем Ниццкого собора, с горечью констатировал: «Теперь только видим мы гибельное непонимание русского национального духа… Сюда относится… бессмысленное преследование старообрядцев, истребление их икон, запечатывание храмов, разрушение алтарей, престолов, иначе сказать, преследование самых верных носителей русского духа»! [81]

Трагическое состояние дел в России нацеливает наше внимание на важнейшие сегменты жизни Страны, из которых складывалось российское общество к началу XX в., а именно – на его духовно-нравственную ипостась.

То, что открылось св. Серафиму в келье, а святители наблюдали в храмах и церковной жизни, известный публицист М. Меньшиков ежедневно наблюдал в повседневном бытии.

По работе изъездив всю Россию, он, воочию увидев «удаль» лихих «молодцов» образца 1905–1907 гг., оставил в своих статьях важные «зазубринки»: «Наша церковность, подобно государственности, представляет собой такую ветхую храмину, что дотроньтесь до неё – чего доброго, так грохнет, что костей своих не соберёшь» [82].

Позднее Меньшиков опять вспомнит о старообрядцах. Изучая материалы и суммируя наблюдённое, он скажет: они «были наиболее передовым, наиболее культурным слоем, наиболее жизнеспособным из всех.

Их фанатизм свидетельствовал об их искренности и серьёзности, а такие люди всегда головой выше толпы, легкомысленной и либеральной, готовой менять верования по команде начальства. Глубокая вера в Бога есть сила души, вроде той, что толкает пушечное ядро: попробуйте остановить его».

По наблюдениям Меньшикова, старообрядцы «казались умнее и развитее православных. На них лежал хороший культурный облик. Сдержанный тон, чинность манер, приличие языка (вместо зловонного сквернословия православных), трезвый и ясный взгляд на вещи – всё это ставило старообрядцев в своего рода артистический разряд среди деревенского населения» [83]. Разница в отношении веры и дел, будучи очевидной для философов, писателей и публицистов, была ясна и честным иерархам Русской Церкви. Иоанн Кронштадский, наблюдая крушение основ Страны и отпадение народа от заблудшей Церкви, в разгар первой революции 25 марта 1906 г. произнёс горькое и пронзительное Слово на Благовещение: «Вера слову истины, Слову Божию исчезла и заменена верою в разум человеческий; печать, именующая себя гордо шестою великою державою в мире подлунном, в большинстве изолгалась…Не стало повиновения детей родителям…браки поруганы; семейная жизнь разлагается; твёрдой политики не стало, всякий политиканствует…все желают автономии… Не стало у интеллигенции любви к родине, и они готовы продать её инородцам… враги России готовят разложение государства…». В преддверии ещё больших бедствий архиепископ Волынский Антоний (Храповицкий) 28 ноября 1907 г. в письме митрополиту Киевскому Флавиану (Городецкому) указывал на распад и разложение церковной иерархии в России: «…Попы едят перед служением колбасу с водкой (утром), демонстративно, гурьбами ходят в публичные дома, так что, например, в Казани один из таковых известен всем извозчикам под названием «поповский б…», и так их и называют вслух»). Обобщая опыт не только XIX в., ученик преподобного Силуана Афонского архимандрит Софроний называл массовый отход современного человека от Церкви реакцией естественной совести человека на грехи исторического христианства.

Иоанн Кронштадский

Нелицеприятный богослов и бескомпромиссный публицист, священник В. П. Свенцицкий отмечал в своих лекциях в 1907 г.: «Толстой, отвернувшийся от Церкви в значительной степени благодаря её позорному современному состоянию, выстрадал своё право безжалостно обличать и духовенство, и называющих себя христианами. Пусть он не прав в своей критике церковного учения, но он страшно прав в своих обвинениях её безобразной жизни».

Видя в «преступном самодовольном непротивленстве» одного из самых опасных врагов Церкви, Свенцицкий остерегал от смешения любви со слащавой улыбкой: «Больному, всё спасение которого в ампутации ноги, вместо “жестокой операции” давать сладенькую водицу – это не любовь!».

Будучи сильной, талантливой и яркой личностью, моральный наследник протопопа Аввакума мужественно отстаивал своё духовное служение [84]

Положение дел в России продолжало ухудшаться.

В 1915 г. избранные от священнослужителей депутаты Государственной Думы констатируют «оскудение в Церкви религиозного духа и охлаждение к ней всех слоёв общества». Философ и публицист Лев Тихомиров 27 февраля 1916 г. пишет в своём «Дневнике»: «Весь наш верхний класс, дворянский и промышленный – ловкий на всякое хищничество, – лишён идеи, самосознания, идеалов. Энергии нигде нет. Бороться энергично не может ни с кем. При опасности каждый будет спасаться сам, не заботясь о гибели других, а потому все составляют лёгкую добычу каждого свирепого и энергичного врага. Авторитета не существует. Духовный провален и опозорен, и всё больше падает в глазах народа» (выделено мною. – В. С.). Авторитет царский, конечно, все-таки ещё крепче, но подорван и он». «Всех обуяла одна мысль – драть с живого и мёртвого… Это превращается в какую-то вакханалию, и чем это закончится – представить невозможно».

Весьма актуальные в то время мысли Тихомирова не потеряли своей остроты: даже слов менять не надо, за исключением дворянства, которым теперь стали «олигархи в законе». Тогдашний обыватель, презирая худых пастырей – и «казанский», и всякий другой тип попов, – всякую духовную проповедь слушал со злобной ухмылкой. В одном из писем поэт Николай Клюев сообщает адресату: «Я, отказавшись от земли и службы, пешком с пачкой воззваний обошёл почти всю губернию (Олонецкую. – В. С.), но редко где встречал веру в революцию – хотя убивать и грабить найдутся тысячи охотников» (газета «Трудовой путь»). Как видно, много чего наблюдал Клюев, по-православному изумляясь тому, что «верующие» в революцию вставляли в киот с лампадками портреты матёрой бандитки Марии Спиридоновой.

Но то – «темнота». Продвинутое общество, загоняя весь мир в свой умственный и нравственный эгоцентризм, воспринимало эпоху как будто по-другому. Марина Цветаева, не унизившись до страшной фурии, вставляет в киот лик обожаемого ею Наполеона… А Борис Пастернак, исправляя её «ошибку», уверенно «вставляет» «Жанну д’Арк из сибирских колодниц» в свою поэзию. Это, правда, произойдёт позднее – в 1925 г., но лишь подчёркивает духовную чересполосицу, ибо у творческой интеллигенции было время осмыслить происходящее в России.

Впрочем, что тут сетовать на сбитые с толку (все) слои общества, если некогда столп веры Святой Руси Соловецкий монастырь во время I Мировой войны собрал для «помощи воинам действующей армии»… 12 рублей?!.. [85] Потому не один лишь страх видится в «чаадаевских» мыслях философа М. О. Гершензона: «Нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом – бояться мы его должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одними своими штыками и тюрьмами ещё ограждает нас от ярости народной»…

Умеющие слышать ещё и прозревали – вот только число их было ничтожно.

Но не только у думцев, духовенства, пролетариата и «простого люда» плохо обстояли дела в духовном отношении. Беспросветная бездна открывалась в умах «прогрессивного общества», издавна мнившего себя учителем народа. Именно его А. Блок относил к «образованным и обозлённым интеллигентам, поседевшим в спорах о Христе». Такое же презрение – и вполне заслуженно – поэт испытывал к «настоятелям» народа – «многодумным философам и лоснящимся от самодовольства попам», которые «знают, что за дверями стоят нищие духом, которым нужны дела…». Все они (увы, включая самого Блока) исторически традиционно существовали лишь около духовной жизни народа. Несколько ранее А. П. Чехов называет российскую интеллигенцию «вялой, апатичной, лениво философствующей, холодной». В 1899 г. он писал И. И. Орлову: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную». Не изменилась она и в дальнейшем. Отсюда жёсткость определения И. Бунина вечно неугомонных и весьма амбициозных, но несостоявшихся «властителей дум» народа: «…наша интеллигенция – это подлое племя, совершенно потерявшее чутьё живой жизни и изолгавшееся насчёт совершенно неведомого ему народа» (из письма П. А. Нилусу в мае 1917 г.). Словом, так и не разобравшись ни в народе, ни в перипетиях времени, «передовое общество» декорировало свой духовный блуд «иконами» в духе Марины Цветаевой. Предваряя этот блуд собственным духовным смятением, летом 1904 г. Блок пишет Евгению Иванову: «Мы оба жалуемся на оскудение души. Но я ни за что, говорю Вам теперь окончательно, не пойду врачеваться к Христу. Я его не знаю и не знал никогда. В этом отречении нет огня, одно голое отрицание, то желчное, то равнодушное. Пустое слово для меня, термин отпадающий, “как прах могильный”»… В следующем году (в письме ему же) Блок ещё более категоричен: «Что тебе – Христос, то мне НЕ Христос». «Близок огонь опять, какой – не знаю. Старое рушится. Никогда не приму Христа»! Бунин, никому не спуская подобных опусов, видел в них «приступы кощунства… богохульство чисто клиническое». Болезненная трансформация духовных ценностей («несамостоятельный, он точно пребывает в инобытии, чем в бытии…», – писал о нём критик Ю. Айхенвальд) впоследствии и привела Блока к осознанному приятию послеоктябрьской реальности. Поверженная духовность в эти годы замкнулась у него в «поэтическом» бессердечии: «Кипит в груди… чёрная злоба, святая злоба». И тогда – в состоянии духовного кощунства – поэзия Блока разряжалась «выстрелами»: «Товарищь, винтовку держи, не трусь! /Пальнём-ка пулей в Святую Русь, /В кандовую, /В избяную, /В толстозадую!» («Двенадцать», 1918).

Александр Блок

Потеряв ощущение реальности, Блок в рёве толпы слышит «музыку революции». Перепутав русский народ со «скифами», которым «доступно вероломство!», Блок хватает под уздцы полюбившуюся ему метафору «Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы, /С раскосыми и жадными очами!» и лихо проносится с ней по всей поэме. И в конце только, очевидно, подустав, грозит Западу «скифской» же необузданностью. Превратив в рупор революции свою «варварскую лиру», Блок политически близоруко и этически беспомощно (ибо «Скифы» были написаны 30 января 1918) приглашает Запад «на светлый братский пир», как известно, уже в марте 918 г. закончившийся в Брест-Литовске «похабным миром». Максимилиан Волошин, исходя горечью в стихотворении «Мир» (23 ноября 1917), был более последователен:

С Россией кончено. На последях Её мы прогалдели, проболтали. Пролузгали, пропили, проплевали. Замызгали на грязных площадях…

В умах творческой интеллигенции царило смятение и безверие, которые усугубляла политическая близорукость. Но не у всех. Н. Бердяев сумел разглядеть в большевиках известные нам «совершенно восточные черты». «Русский большевизм и максимализм, – писал он в статье «Интернационал и единство человечества», – есть порождение азиатской души, отвращающейся от западных путей культурного развития и культурного творчества (здесь и далее выделено мной. – В. С.). Русский революционный социализм легко переходит в извращенный русский мессианизм, основанный на смешении разных планов и разных миров.

В русской революционной стихии вечно рождается разгоряченная мечта о царстве Божьем на земле, царстве всечеловеческом, которое раскроется всему миру из пожара, загоревшегося в России». По существу «в ленинском большевизме идея братства человечества и царства правды на земле …утверждается в исступленной ненависти и раздоре, в обречении на гибель большей части человечества, именуемой «буржуазией». Человечеством признаётся лишь пролетариат» («Русская свобода», 22 апреля 1917). Даже Максим Горький в «Несвоевременных мыслях» вынужден был назвать ЦК большевиков «орудием в руках бесстыднейших авантюристов, или обезумевших фанатиков», там же заявляя о «бешеной пляске г. Троцкого над развалинами России». То ли ещё будет…

Николай Бердяев

Но это – потом. А тогда повсеместный духовный и мировоззренческий срыв был следствием смещения культурно-информационных пластов российского бытия. Известный православный писатель С. И. Фудель в книге воспоминаний делился наблюдениями своего отца – известного священника: «Наши приходы обезличены и не проявляют даже признаков жизни». И от себя добавлял: «Святая Русь» умирала изнутри, идея сохранения христианства в массах терпела страшное крушение <…> период перед Первой мировой войной был наиболее душным и страшным периодом русского общества. Это было время… массовых самоубийств молодёжи, время разлива сексуальной литературы, когда Сологуб, Вербицкие, Арцыбашевы буквально калечили людей… гимназисты мечтали стать «ворами-дженетельменами»… Главная опасность этого времени заключалась в том, что даже лучших людей оно точно опаляло иссушающим ветром».

Старорежимная Русь трещала по всем швам и истинно рушилась. Из омертвелого тела её выпадали духовные скрепы, а повсеместные обвалы обнажали порочную конструкцию «российского дома». Между тем из поднятой предреволюционными «ветрами» пыли слышалась фальшиво-оптимистическая хрипотца М. Горького: «Русская интеллигенция – лучшая в мире», которую заглушали трибунные выступления апостолов Революции. В полифонию ниспровергателей «старого мира» органично вписывались пылающие адом стихи Фёдора Сологуба. Настрочив «Литургию Мне», он горделиво вещал: «Отец мой Дьявол!». Не отставал от «колченогого духа» Сологуба Исаак Бабель. Кощунственной резвостью пера в рассказах «Иисусов грех» и «Сашка Христос» Бабель, по словам Бунина, изумлял даже видавших виды «скотоподобных холуёв советской Москвы».

На фоне сумятицы в душах «лучших людей» Страны трагически наивными выглядят упования Д. Мережковского на то, что религиозный огонь «сойдёт… в новом сошествии Духа Св. на живой дух России, на русскую интеллигенцию», которая «ещё не со Христом, но уже с нею Христос»…

Откуда такая уверенность? Мережковский не медлит с ответом: «Разум, доведённый до конца своего, приходит к идее о Боге. Интеллигенция, доведённая до конца своего, придёт к религии»… «И когда это свершится, – писал философ, ослеплённый «огнём» разума, – тогда русская интеллигенция… сделается Разумом Богочеловеческим…» («Грядущий Хам», 1906).

Если Эртель полагал, что русское общество способна возродить христианская мораль в действии, то Мережковский видел спасение России в неком абстрагированном «интеллигентном» Петре. «Велика опасность, грозящая нам, но велика и надежда наша: с нами Пётр», – восклицал Мережковский, апеллируя не к апостолу Петру, а к Петру I. Андрею Белому, начавшему «запускать в небеса ананасом» ещё до революции, мрак, ею вызванный, виделся предрассветными сумерками перед грядущим «началом светлого воскресения Христа и Софии, России будущей»…

Но «разум, доведённый до конца своего», и запущенные в небеса «ананасы» исходили из духа разрушения. Поэтому всё сделалось так, как должно было сделаться: священство опустилось, что называется, ниже плинтуса, «масонствующие во Христе» философы ушли в «софийные» грёзы, народ запутался и огрубел, а интеллигенция, и боясь, и презирая народ, в очередной раз явила свою духовную гниль, гражданское мелкодушие и слабоволие.

Но если так, то что в этих обстоятельствах могло предотвратить падение Страны? Или поставим вопрос иначе: что могло бы сыграть сдерживающую роль в реалиях духовного, политического и социального разброда государства?

II

Если исходить из того, что великую Страну выстраивает достойный её народ (т. е. в полной мере исполненный величия, силы духа, мужества и пр.), то в первую голову необходимо обращать внимание на крепящие Страну основы. То есть – на субъекты и прецеденты истории, благодаря которым она стала Великой! [86] В этом случае восстановление государства в качестве самостоятельной исторической данности – политической единицы, исполненной силы духа народа и культурно-исторических инициатив, – более чем реально. Уже само возникновение социальных и политических катаклизмов говорит об ослаблении и даже разрыве внутренних связей, которые призваны крепить основы духовной целостности и моральной крепости общества, объединённого в народ. В сложившихся в России драматических обстоятельствах нелепо было направлять усилия на проведение косметических реформ, пудра которых, сыпясь при каждом неловком движении государственного организма, открывала в теле Страны старые язвы. Итак, вместо заморской «пудры» важно было установить глубокий и всесторонний диагноз социальных болезней, способный выявить причины общественного разлада. Ибо лишь осознание всего комплекса проблем вкупе с видением народа перспектив собственной исторической жизни способно вызвать восстановление внутренних ресурсов Страны, в результате чего законы сделаются действенными, а политические, социальные и экономические реформы станут прогрессивно эффективными.

Увы, это не делалось в России на протяжении двух столетий, не было сделано и в начале XX в.

История учит тому, что самые гениальные политические идеи, социальные проекты и экономические программы являют собой не более чем план или «чертёж», по которому гипотетически может строиться архитектура Страны, государства или империи. В то время как реальное выстраивание происходит только, если за дело берётся главный субъект истории – народ. В противном случае идеи одного человека или группы людей (вспомним Великую Французскую революцию и её детищ следующего века) – значительных и даже великих – остаются плодом единоличного сознания. Даже и реализованные, они, являясь исторически преходящим фактом, становятся политическим фантомом. «Революции бесплодны, – писал на этот счёт кубинский революционер Хосе Марти, – если они не скреплены пером в школах и плугом на полях».

Вот и выходит, что не подкреплённый волей народа «плод сознания» есть не более чем незрелая политическая субстанция, подобная карточному домику (в Новой и Новейшей истории это были скоро канувшие в вечность империи Наполеона I, мертворождённые детища Венского конгресса 1815 г. и III Рейх Гитлера). Скажем ещё, что «имперское сознание», в особенности если оно имеет под собой историческую и культурную основу, вовсе не обязательно должно ассоциироваться с подавлением кого– или чего-либо. И хотя писанная история даёт нам немало примеров давления сильных государств на слабые, включая политическое и социальное подавление внутренних протестов, жёсткость власти отнюдь не всегда является основополагающим принципом. К тому же само проведение силовой политики, в ряде случаев не заявленное в качестве исторически бесспорного факта, не является и этической достоверностью. В том смысле, что отдельно взятое «подавление» или «карательные меры» в историческом контексте подчас являются единственно возможной «хирургической операцией», способной сохранить жизнь общества и Страны (чего, к слову, не было сделано в России ни до «февраля» 1917 г., ни в период стагнации СССР). Эти же исторические принципы заявляют о себе и в международной жизни, в схожем стиле пресекая «политический аппендикс» эволюционно и исторически некорректных государств. Словом, даже имевшее место проведение политики «иными средствами» вовсе не всегда означает подавление. Как потому, что в старые времена по-другому политика попросту и не строилась (поскольку была нормальным отправлением эволюционного становления обществ, впоследствии превращённых в общественно-политические организмы), так и потому, что слабые племена и народности не особенно дорожили своим «суверенным» существованием ввиду призрачности оного или малой способности к самостоятельной жизни (по крайней мере, так было до тех пор, пока человечество в реальной истории развивалось в соответствии с социальной эволюцией, а не под диктатом высоких технологий, то есть – до Новейшего времени). Когда же в силу исторических обстоятельств или по стечению политических недоразумений карликовые «политические единицы» всё же возникали, то, предоставленные самим себе и не зная, что делать со своей «свободой», они, как правило, влачили социально жалкое, вне– или околоисторическое, а значит, политически не осознанное и бытийно странное существование. Такого рода «неосознавание» и неэффективность иных государств усугубляет проходящая на наших глазах трагедия «жизни после истории». Ибо в новейшей её части эволюционные процессы подавлены эвольвентой жёсткого волюнтаризма. Формой его является «идея» потребления, содержанием становятся пёстрые средства включения в этот процесс, а постисторической целью – создание социальных плантаций, состоящих из биологических организмов, внешне напоминающих человека. В подтверждение возможности этих перспектив укажу на то, что в современной истории факт преимуществ внешнего (т. е. – материального, а значит, преходящего) плана продолжает доминировать в сознании сотен миллионов людей, стирая привязки к своему «никчёмному» с потребительской точки зрения, Отечеству. Таким образом, доминанта, или «продолжение (сильными государствами) политики иными средствами», в своих глубинных взаимосвязях в ряде случаев является едва ли не взаимообусловленным деянием… обеих сторон. Что касается духовных категорий, то, не существуя изолированно, они отнюдь не сосредоточены лишь в «разуме» народа или «душе» его.

Испанский философ Ортега-и-Гассет пишет по этому поводу: «Конечно, сила оружия не разумна, но и духовность не сводима к одному только разуму. Человеческий дух вообще питают истоки, чья мощь не идёт ни в какое сравнение с разумом, и среди них – стихии, которые повелевают людьми в разгар сражений» [87]. Сила оружия и в самом деле не базируется лишь на самой себе. Её принципиальное назначение в том, чтобы охранять содержание того или иного исторического бытия, выраженного в государстве и олицетворённого в нации или народе. Такого рода сила есть жёсткая форма, облекающая содержание народа. «Сила оружия, – настаивает философ, – как и любое духовное начало, прежде чем покорять, убеждает. И не конечная победа в сражении приводит к желаемому историческому результату. Очень редко побеждённый народ исчерпывает в последнем бою все ресурсы сопротивления». Оговаривая тот факт, что «какой-то народ может быть умнее, культурнее, утончённее народа-победителя», указывая на варвара, «победившего упадочный Рим» (да и сам Рим, добавлю от себя, покоривший культурно превосходящую его Грецию), Ортега-и-Гассет там же утверждает: «Победа имеет не материальный, а глубоко моральный смысл, она знаменует превосходство победившей армии, в которой в свою очередь воплощено историческое превосходство создавшего её народа»! Потому в иных обстоятельствах «подавление» с неменьшими основаниями следует считать добровольной уступкой со стороны ослабленных или утерявших исторический смысл своего существования народов, что выражается в приятии исторически более жизнеспособной или объективно большей (культурной, социально-экономической, политической и пр.) значимости. О реальной исчерпанности суверенного бытия в первую очередь свидетельствует отказ местного института власти в пользу чужого, или за полным отсутствием внутренних связей с народом – установление «своей» антинародной диктатуры. Об агонии суверенного существования говорит и (естественное следствие деспотии) не подтверждённое внутренними обстоятельствами восстание народа против враждебной ему власти!

Иное происходит там и тогда, когда жизнь общества входит в своё естественное русло.

С опорой на историческое бытие «мировых единиц» можно констатировать: именно в государствах, видящих и осознающих свою историческую перспективу, создавались грандиозные духовные и материальные ценности (что не опровергают отдельные личностные достижения, могущие иметь место в общественных образованиях, даже в пику их слабой развитости). Ибо народо-вдохновлённая политическая субстанция, будь то государство или империя, есть историческая форма наиболее мощной реализации коллективного сознания (гения народа).

Помимо ярко обозначивших себя в древней и последующей истории ведущих государств мира, это коллективное (соборное) сознание вызревало во времена Киевской Руси и формировалось в Московском государстве, приобретя имперскую форму и обозначив властные функции при Петре Великом.

В этом плане не грех напомнить о значении и о месте в мире «больших величин».

Философ Иван Ильин в статье «Россия есть живой организм» (1948) объясняет и необходимость, и историческую закономерность закрепления Россией определённого жизненного пространства: «…этот простор (Россия. Ниже выделено мной. – В. С.) не может жить одними верховьями рек, не владея их выводящими в море низовьями. Вот почему всякий народ на месте русского вынужден был бы повести борьбу за устье Волги, Дона, Днепра, Днестра, Западной Двины, Наровы, Волхова, Невы, Свири, Кеми, Онеги, Северной Двины и Печоры. Хозяйственный массив всегда задыхается без моря. Заприте французам устье Сены, Луары или Роны… Перегородите германцам устье Эльбы, Одера, лишите австрийцев Дуная – и увидите, к чему это приведёт. А разве их «массив суши» может сравниться с русским массивом?». И далее: «Нациям, которые захотят впредь загородить России выход к морям, надлежит помнить… Неумно и недальновидно вызывать грядущую Россию на новую борьбу за «двери её собственного дома», ибо борьба эта начнётся неизбежно и будет сурово-беспощадна».

Иван Ильин

Иван Ильин не только знал историю, но и великолепно владел законами диалектики, что позволяло ему достаточно точно прослеживать исторические перспективы «политических единиц» и развитие их в геополитических пространствах. Ясно, что начало этих «траекторий» следует искать не в амбициях лидеров и даже не в системе правления, а в возможностях внутреннего и «внешнего» бытия, в первом случае явленного жизнью народа, а во втором – деятельностью института государства. Вспомним и мы: ещё во времена правления Алексея Михайловича и Фёдора Алексеевича государственный строй Московской Руси представлял собой, говоря современным языком, корпоративную систему. Духовно единосущное население Руси было организовано по чинам – корпоративным объединениям, а Земский собор, выражавший народную волю, представлял собой собрание представителей отдельных «классов».

Разумеется, даже и самая лучшая система правления, самые мудрые и справедливые законы не гарантируют исторического благополучия Страны. На пути к этому есть ряд «природных» препятствий, из которых выделю следующее: законы работают лишь в той мере, в какой это позволяет им природа человека и общества, социально локализованного в границах государства! Поэтому всякий раз, оценивая неэффективность системы и плохо работающие законы, нужно быть уверенным, что загвоздка именно в них, а не в людях. Словом, необходимо разделять возможности системы и нравственный потенциал общества, вовсе не обязательно солидарного с ней… Ибо народ, существующий в политической системе и «в законах», призванных стабилизировать бытие, может следовать реалиям политической жизни лишь в пределах своей природы. Все ярко обозначившие себя в истории народы добивались места под солнцем не только в жестокой, а подчас и беспощадной – не на жизнь, а на смерть – «внешней» борьбе, но и в повседневном устроении Страны.

Как и в каком качестве эти принципы применимы к России?

Для начала напомню, что в сложном процессе создания Страны и выстраивания державы среди прочих народов Руси исторически наиболее цельно и мощно заявили о себе великороссы.

Названные так не по произволу учёных, а ввиду исторически и культурно состоявшейся активности великороссы не имели качеств, которые впоследствии приписали им историки по недоразумению и архивариусы по призванию. Измышления иных западных историков, издавна и навсегда перепуганных Россией, противоречат сущности и характеру великорусского этноса. Именно нациообразующие свойства: духовная сила и великодушие, могучая воля к жизни и братская (по духовному и нравственному факту «староверческая») взаимовыручка и объёмность мироощущения русских привели к образованию Великой России. Эта бытийная непреложность, став культурным и историческим фактом, напрочь опровергает выстроенную в умозрениях «западную» тезу, в соответствии с которой «русские мало способны к цивилизованному существованию». Тем более, что понятие «цивилизованность» оценивается по шкале, выверенной по себе и между собой правящими кланами Европы в ходе исторически плотного взаимодействия (так, если ты умный, то непременно должен изменить природный мир, «победив» его волей и Разумом). Во всяком случае, не разобравшись в отношении русских (субъектность которых изрядно запутала духовную и политическую мысль XX в. в том числе в самой России) и охотно поверив в свою культурность и непогрешимость в принципе, «западный мир» убедил себя в том, что русским исконно (то есть, всегда) присуща политическая и социальная вторичность, склонность к страданиям и упадничеству, неспособность обустроить государство и быть свободным в нём. Но, меряя чужое бытие собственным, «учителя» запамятовали, что отсутствие в Московской Руси «правильных», с точки зрения Запада, законов свидетельствует об исторически и культурно более перспективной доминанте духовного строя над «буквенным». Уже к XVII в. Россия вплотную подошла к модели до тех пор недостижимого государственного устроения (или Страно-устройства), способного единосущно включать в себя единство веры и дел. Это был тот тип социального бытия, при котором концепция Страны, доминируя над государством, усиливала последнее во всех ипостасях. Иначе говоря, духовность, основополагая жизнь народа и выстраивая социально-нравственную и политическую целостность, этически не противостояла материальной сфере, а единоначально господствовала в Стране. Концепция «Москва – Третий Рим», по существу, была формулой духовно-политического единства Страны-государства, мимо которой прошла «исихастская Византия», и которую извратило омирщвлённое цезаре-никонианство в России. Вывод: русская формула Страны предполагала принципиально новую модель государственного устройства.

Новой она была уже потому, что в конфессионально раздробленной Европе «закон» базировался на социально-политической основе, регулировавшей жизнь народов вне единства христианской морали и нравственности. Помимо прочего «основа» эта мало отвечала запросам социально-экономической формации, заявившей о себе с конца XV в. Потому «европейская буква», ущербная в духовной субстанции, не имеющая настоящей поддержки в морали и нравственности (при этом существуя в «правовом поле» на полицейской основе), – не могла получить реального признания в народе. Тем более, что сама «буква» закона, стоя на страже интересов сильных, не избавляла от нарушения его параграфов как со стороны правоимущих, так и их правопреемников. Таким образом, не имея общенародно признанного морального авторитета, закон служил в Европе скорее уздой свободы народов. И довольно долго!

В России, как мы знаем, эволюционное раскрытие Страны было нарушено. У княгини Екатерины Дашковой, обсуждавшей с канцлером Австрии Антоном Кауницем в 1780 г. «русский вопрос», были основания заметить князю: «невежество не позволило ему (Петру I. – В. С.) видеть, что некоторые реформы, насильственно введённые им, со временем привились бы мирным путём (здесь и далее выделено мною. – В. С.) в силу примера и общения с другими нациями». Пётр и вправду лишь «взнуздал» то, что проводил в жизнь «московский кабинет» ещё при Алексее Михайловиче и что не получило должного развития после Раскола. А потому продолжим мысль княгини о деятельности Петра: «Если бы он не ставил так высоко иностранцев над русскими, он не уничтожил бы бесценный, самобытный характер наших предков» [88].

Самобытность народа и в самом деле пострадала, но, надо думать, не только по этой причине.

В период расширения Московии и последующего растянувшегося на века «обновления Страны» в организм народа действительно стали проникать до того мало присущие ему «степная» инертность и созерцательность, которые привнесли с собой в равнинную Русь жители бескрайних степей и пустынь. Собственно, «обмен свойств» происходил как ввиду появления в этих землях русских переселенцев, так и по причине растекания племён по ареалам России. Раскол в свою очередь породил в России духовный разброд и социальную неустойчивость. Прежняя соборная целостность начала давать трещины, а исторически выношенное своеобразие народа стало подаваться под натиском волею судьбы «случившихся русских». В бытие Страны проникли взращённые «в степях» свойства, существенно изменившие характер народа, а именно: мрачность, нелюдимость и зависть, с которыми в деле и социальном обиходе спорила «ханская» дурь, спесь, тщеславие и безответственность. Веками формируемый характер «старшего брата», который прежде всего и в наибольшей степени отличало великодушие, мельчал, деформировался в социальную, политическую и бытовую мелкоту. Всё это разъедало духовно-плодородный слой Страны. Но, как уже отмечалось, не везде и не во всём.

Вообще, не лишне принять во внимание то, что каждый субъект мирового бытия, будь то немцы, русские, англичане, французы, итальянцы, китайцы или японцы, включает в себя десятки сильных племенных образований и народностей. Взятые в отдельности, они могут не обладать государствообразующими свойствами, но, объединённые вместе (по инстинктивному ли стремлению или осознанной необходимости дополнить недостающие свойства), они являют собой мощную этнокультурную общность, в ипостаси нации ведущую к образованию государств, которые живут до тех пор, пока живы крепящие их свойства. Если же народ «вдруг» перестаёт разбираться в своём бытии, если начинает запрягать телегу впереди лошади, а в лесу дров не может найти, значит, это уже другой народ… Во всяком случае, не тот, который выстраивал Страну и Державу. И тогда место, а заодно и территорию «бывшего народа», неизбежно занимают те, кто сохранил способности к организации жизненного пространства и кто понимает, что не хлебом единым жив человек. Знание этого, подкреплённое делом, то есть развитием ремёсел, искусства и науки, как ничто лучше стимулирует рост нации и народа. Н. В. Гоголь, сознавая перспективы не только духовного и державно-коллективного сознания, но и творчества в исторически состоявшемся сознании, был прав, когда отводил ему важное место в жизни Страны: «Искусство – это драгоценная жемчужина в державной короне».

В период приобретения исторического и культурного значения России прояснились сущностные различия между европейскими империями и их русским эквивалентом. Развитие социальных сфер России сопровождали научные изыскания. Так, в XIX в. в жизнь общества вошли новые темы и стали активно развиваться науки, прежде мало заявленные в европейских странах, к примеру: происхождение видов человека (Приложение VII). Однако параллельно с формированием этих «эквивалентов» процессы расслоения этноструктуры и внутренней жизни России, с самого начала носившие внесоциальный (т. е. хаотичный и непредсказуемый) характер, привели к коррозии остова великой в потенции государствообразующей этноструктуры. Отхождение от «центра» и размывание великодержавия (этической проекции великодушия), видимо, и обусловило ту широту характера, которую, говаривал Достоевский, «я бы сузил». Частным выражением «великих бескрайностей» является до сих пор любая народу беспричинная (т. е. не вызванная необходимостью и ни к чему конкретному не ведущая) молодецкая удаль, элементы которой явлены в красочных пословицах: «На миру и смерть красна», «Бойся жить, а умирать не бойся», «Жить по воле – умереть в поле», «Смерти бояться – на свете не жить» и т. д. Эта же степная, то есть – жизне-неустраивающая, жизне-неутверждающая и в конечном итоге жизнь-не-ценящая и жизнь-разрушающая, психология реализовывала себя во всевозможных формах ухарства и лихачества, порой без нужды и без видимого повода подвигая на «геройства» тех, кому всё трын-трава и кому море по колено, кого так и тянет жить по воле и умереть в поле. Эти фольклорные молодцы «разудалой Руси», во всякое время живя по случайным понятиям и «от случая к случаю», если забузят, то хоть святых выноси… А то без всякого «подугрева» способны поднять пыль столбом и дым коромыслом так, что хучь вон беги, хучь топор на «ево» вешай… Проявлялись эти свойства не только «простолюдно» и не только на бытовом уровне.

Говоря об отчаянных сорвиголовах и удальцах, весёлом кураже и мрачных формах бузы, отметим, что всё это, искони став отличительной чертой характера московско-русского люда, особенно присуще было «племени босых», по этой причине легко и охотно братавшихся со столь же бесформенным и легко управляемым «пролетарским сознанием». И гордиться тут особенно нечем, поскольку молодецкая удаль, в своих наиболее оправданных и невинных формах прельщающая состоянием души и её щедростью, духовным здоровьем, великолепием воли, энергии и отваги, в своей бытийно-психологической парадигме содержит затаённо-негативные направляющие. Потому что непредсказуемая и бескрайняя (а значит, бесконтрольная и бессмысленная), удаль эта есть подсознательное и даже прямое стремление нарушить правило, правовое установление, закон или общественный порядок. Иначе говоря, те Страно-образующие свойства, на которых зиждется и государство.

И в самом деле: как можно излечить тело государства от болезней, если при ухарском восприятии реалий они стали его частью, если пустили метастазы по всему организму Страны?! Не случайно Максим Горький, после кровавой Первой русской революции посчитав, что перебрал в изображении «положительных» образов вольных босяков и прочего неприкаянного люда, вынужден был признать: «Вообще русский босяк – явление более страшное, чем мне удалось сказать, страшней человек этот прежде всего и главнейше – невозмутимым отчаянием своим, тем, что сам себя отрицает, извергает из жизни». Потому в совокупности своей все эти «разрывы», «отчаяние» и «извержение из жизни», отмеченные писателем, есть подспудное и даже прямое желание перевернуть всё вверх дном! Изувечив не своё, так всё «завернуть», чтобы долго ещё шли разговоры, пересуды, «охи» да «ахи». Уж не для того ли, чтобы состояние «с ног на голову», периодически заявляя о себе, стало привычным? Этого нельзя исключать. Поскольку в страсти к «переворотам» заявляет о себе «нутряной» протест против всякой упорядоченности сложившихся реалий; раскрывает себя стремление, разорвав и разрушив всё до основания, выровнять «всё со всем», вытоптать всё видимое до линии горизонта так, чтобы «всё» стало, «как в степи»… А ведь именно это и есть стихийное стремление «новых печенегов», ставших историческим псевдонародом, вернуться к себе – к своему историческому беспамятству…

Стремление к «абсолютной свободе», вообще говоря, не является специфически человеческим качеством, поскольку оно присуще и зверю. Тогда как Homo sapiens, отметившему себя в мировой истории и культуре, свойственна осознанная свобода и посредством компромисса с личными запросами стремление к упорядоченному общественному бытию. И даже когда бытие это нарушалось многочисленными, протяжными в истории бунтами и жестокими восстаниями (как правило, доведённых до крайности неимущих слоёв населения), то суть протестов почти всегда сводилась к экономическим требованиям. Так было в странах Европы, по схожему сценарию развивались восстания во всех частях света, включая Россию. Хотя, не совсем…

В русском бунте было нечто, отличающее его от прочих.

В странах Запада протестные формы диктовались стремлением «низов» если не сравняться с «верхами», то значительно улучшить уровень своего существования, что, понятно, не устраивало верхи. В пост-Московской Руси (то есть «после» состоявшегося и ни на минуту не останавливавшегося «великого переселения» кочевой стихии в бытие России) народные бунты характеризовало стремление к стихийной каждо-личной свободе, подчас не имевшей ни политического статута, ни социального адреса, что свидетельствует о тяге к внесоциальным и внеобщественным формам безначального или необузданно-«природного» существования. Этому, с одной стороны, способствовали духовная смута, снижение авторитета власти и роли русской общины, в значительной степени обусловливавших напряжение и гнев народа, с другой – отмеченное усиление «степных настроений», отродясь и по природе, и по вере не свойственных русскому мужику. Здесь, очевидно, и нужно искать причины изменения характера общественного протеста в России.

Народные бунты, в разных странах во все времена и при всех формах правления отличаясь хаотичностью, и в Европе были беспощадными, но не обязательно бессмысленными [89]. Иначе в России. Со времён правления государя Алексея Михайловича, т. е. после Раскола, многие наблюдатели, как в России, так и вне её, отмечали именно бессмысленность и беспощадность «русских бунтов». Последнее, помимо беспризорной удали, с одной стороны, свидетельствует о разрыве сознания верхних слоёв общества и нижних, с другой, говорит о том, что «русскими» они были лишь по названию. Тогда же обозначило себя параллельное развитие культур, характерные особенности которых разнились, приумножались и не испытывали необходимости взаимного обогащения. Налицо было отсутствие диалога между элитой и народной массой. Расстояние между ними увеличивалось с каждым поколением. Из новых реалий выпирали привнесённые качества, прежде мало свойственные русским, а именно: бытовая грубость и социальная безответственность, жестокость и отсутствие чувства меры. Во всём…

Так о себе заявило разложение духовной целостности народа.

Забытый нынче писатель XIX в. Александр Эртель, настаивая на социальной организации общества и споря об этом с Львом Толстым, говорил, что «раздать имение нищим – не вся правда. Нужно, чтобы и в моих детях сохранилось то, что есть добро: знание, образованность, целый ряд истинно хороших привычек… …Отдавши имение, отдам ли я действительно всё, чем я обязан людям? Нет, благодаря чужому труду я, кроме имения, обладаю ещё многим другим и этим многим должен делиться с ближним, а не зарывать его в землю…». Вспомним и сейчас актуальные мысли немца, не только обрусевшего, но и свято полюбившего свою новую родину: «Несчастье нашего поколения заключается в том, что у него совершенно отсутствовал интерес к религии, к философии, к искусству и до сих пор отсутствует свободно развитое чувство, свободная мысль… Людям, кроме политических форм и учреждений, нужен “дух”, вера, истина, Бог…». «Социализм, – развивая тему, говорит Эртель, – …может быть только у того народа, где просёлочные дороги обсажены вишнями и вишни бывают целы… Там, …где посадили простую, жалкую ветелку и её выдернут «так себе» и где для сокращения пути на пять саженей проедут на телеге по великолепной ржи, – не барской, а крестьянской, – там может быть Разовщина, Пугачёвщина, всё, что хочешь, а не социализм. …Нельзя всем предписать земледельческий труд, жестокое непротивление злу, самоотречение до уничтожения личности… Сводить всю свою жизнь до роли “самаритянской” я не хочу…». Протестовал Эртель и против другой крайности. Против непреходящего каждо-личного ощущения вины. Поскольку, не ведя к переменам, но разрушая мир человека, «самоощущение» это создаёт формы психического пораженчества, которое уже не одно столетие – и до сих пор! – продолжает отравлять жизнь Страны. Досталось от Эртеля и русской интеллигенции. Писатель сурово осуждал её за вечный протест – несоотносимый с реальными нуждами, а потому истеричный и бессильный. «Русскому народу и его интеллигенции, прежде всяких попыток осуществления «царства Божия», предстоит ещё создать почву для такого царства, словом и делом водворять сознательный и твёрдо поставленный культурный быт…». Отмечая в русском характере угасшую внутреннюю свободу, на месте которой давно уже свила гнездо идеология духовного непротивленчества, – Эртель звал не «умирать за идею», а осуществлять её для жизни. Односторонний протест «даже в случае победы может принести более зла, нежели добра… Горек, тысячу раз горек деспотизм, но он отнюдь не менее горек, если проистекает от “Феденьки”, а не от Победоносцевых». Провидя будущее, а потому предупреждая общество об опасности «диктатуры пролетариата», Эртель пишет: «Воображаю, что натворили бы “Феденьки” на месте Победоносцевых!». И ведь мы знаем это – натворили, и ещё как!

Александр Эртель

Но будем справедливы. Иные черты босяцкого и небосяцкого буйства в какой-то мере присущи и дисциплинированным, социально развитым и склонным к политической стабильности народам. С той однако разницей, что «у них» выход буйных эмоций уравновешивается последующим приведением и себя, и всего порушенного в прежнее состояние. То есть маятник, качнувшись и исчерпав крайность, всё же возвращается в то положение, которое помнит. Тогда как в России, утерявшей крепость веры, неладно скроенный «маятник», не зная меры отклонения и не помня прежнее положение, мечется во всех мыслимых направлениях подчас без всякой связи со «стрелками» времени.

Именно эти непредсказуемые и гибельные для Страны «степные» шараханья, овеществившись в смуте, состоянии разрухи и устоявшись в недеянии, стали нормой. Оттого нет ни спешки, ни особого желания наводить порядок и… некому поправить «маятник». И впрямь: зачем, если скоро всё вернётся на круги своя, то есть станет с ног на голову?! По всей видимости, утеря в российском бытии организующих жизнь человека и общества духовных и созидательных начал лежит в основе тотального воровства (коррупции, по-современному) и партийной кумовщины.

Но и отсюда же статичность повторяющегося в своих деструктивных формах российского бытия, олицетворённого в неисчислимых по жизни «статистах», способных, «зацепившись за пень, простоять весь день». Те же из них, кто, отцепившись от «пня», пробудившись от застоя, перепоя или полного отсутствия какой бы то ни было деятельности, начинают «брести как слепец по изгороди», незнамо зачем и неведомо куда, первыми пополняют собой число неприкаянных босяков (бомжей, по-нашему). И беда не в том, что околачиваются они, где придётся, и живут как ни попадя, а в том, что великое множество их иначе жить не может, да и не хочет уже…

Лишённые не только царя в голове, но и сердцевины в душе, как «смиренцы» по причине никчёмности, так и «буяны» ввиду бесхарактерности, разбавленные изрядным числом духовных бродяг и «нестяжателей» по неспособности ни к какому делу, являются страшной, разрушительной для всякого государства силой. Силой, как то было в Византийской империи периода упадка, псевдодуховной, а потому материализовавшей себя в тьме озлоблённых босяков-«сумочников». Эта сила везде и во все времена не имела формы, потому что не имела содержания и цели. Оттого для пустых духом, «босых» умом и характером ничего святого нет, не было и быть не может. «Выплакав» ли здравый смысл или пропив его, растранжирив ли по непутёвости или став инертным от бесцельности, но публика эта усугубляет проблемы Страны. Так же и замаливающие свою греховность пустые «созерцатели вечности». По факту обряженные ложной преданностью Богу, они при вполне здешнем ханжестве пребывают в тяжком грехе духовной лжи, социального и гражданского недеяния. У духовно обездоленных бедолаг, живущих как бы для Бога, всегда не ко времени и никогда для людей, напрочь отсутствует представление о чести, достоинстве, мужестве и самообладании. Лень и «разруха в голове» лишает их ясности мысли, отчего нет любви к труду и профессионального отношения к делу, а слабость духа и отсутствие характера ведут к бестолковости в чём бы и где бы то ни было. В напоминание легковерным и духовно инертным (в своей лени живущим «на усмотрение Божие»), непутёвым и безлошадным «путникам в жизнь вечную», но в помощь деятельным духом, очевидно, и слагал русский народ веками выверенные назидания: «на Бога надейся, а сам не плошай», «Богу молись, а к берегу греби», «святый Боже пахать не поможет», «молитву твори, да муку клади». Среди жемчуга народной мудрости выделяются немеркнущие в веках предостережения: «пролитую воду вновь не соберёшь» и – «авоська верёвки вьёт, небоська петлю затягивает»…

Пётр Столыпин

III

Рассматривая подобные «лечения от меланхолии», нельзя не упомянуть о другой крайности (опять же условной, ибо здесь ничего толком не разграничено и «краёв» не знает) – это когда «соскочившие с петли», входя (или – выходя и, по кругу, опять возвращаясь) в лихоносный кураж, целиком погружаются в беспробудный кутёж. И тогда «загорается душа от винного ковша», опять свидетельствуя об опрощённости привольно-бездуховного, а в бытийном плане социально и житейски неприкаянного сознания. Этих-то бедолаг – «хоть без штанов, да в позументах» и «ворон в павлиньих перьях», кто «напьётся – решетом деньги меряет; проспится – не на что решета купить» (да и не помнит уже, где мёд-пиво пил…), кто во всякое время «лежит на соломе, а говорит с ковра», неустанно клеймил в чеканном своём слове мудрый и острый ум русского народа. О гордыне, тщеславии, чести не по чести и достоинствах без видимых их проявлений, и слагались короткие «саги», как то: «вино вину творит», «высока у хмеля голова, да ноги жиденьки», «пока пили – кулаки дерево рубили, а протрезвели – и топор не взяли». Но и этот же безлошадный «народушко» вкупе с неуёмными в буйстве «рубаками» с вилами в руке, капустой в бороде и хаосом в голове исторически несёт беду не только себе. Чуждый всякой стабильности и слаженности сознания, он страшит мир и после неверного своего просыпа…

Не об этой ли бескрайней удали говорят вырванные с корнем телефонные трубки и выбитые стёкла будок (с появлением мобильников, их рвут уже из рук детей, женщин и стариков) в городах и пригородах России?! Не эта ли степная «удаль», диким кличем взывая к своему варварскому прошлому, разбивает ухоженные витрины и бросает камни в остеклённые окна едва выстроенных домов?! Не эти ли горе-удальцы, психологически прияв насилие и грубость, в кураже разламывают украшенные чудной резьбой скамьи в садах и парках?! Не огнепоклонники ли, выворотив с корнем вырубленные для детей в парках «избушки на курьих ножках» и не щадя узорочье, жгут их на потеху своим инстинктам?! Не они ли привели к смене испокон веков чтимых на Руси писаных законов (вспомним «Русскую Правду» Ярослава Мудрого) на «понятия»? «Невесть откуда» взявшаяся полукочевая психология, обретя зримые формы, наследила в политической и социальной жизни Страны. Опрощённые донельзя чада её «действуют в нашем обществе на всех уровнях, – говорит историк В. В. Бочаров. – Они, по сути, «выводят из строя» писаные государственные законы, реально регулируя общественную жизнь» (Литгазета. № 14. 2014).

Наблюдая социальные и дворовые пепелища, поневоле приходишь к еретическим мыслям: а что, если вовлечённые в не свою историческую жизнь, таким образом мстят всему, что отличается от мрачного небытия в их сознании?!.. Не они ли, по Юнгу, не умея отличить субъект от объекта и психологически не различая внутренний мир от внешнего, тут же реализуют вовне всё, что происходит в них самих? Но, поскольку всякое разрушение вовне происходит сначала в сознании, может, лихой народец с разрухой во всём и плоским, как степь, мировоззрением просто приводит внешний мир в соответствие со своим внутренним?! Может, это и есть проявление некого статичного бессознания, выражающего малую способность к государственности, которым столь щедро поделились с Русью приобщённые к ней туземцы лесов и степей?

Но, если так, значит, в историографии произошла «историческая» подмена представлений о народе и самом существе русского человека, за чем последовало закрепление фальсификации «наукой» по факту – ветреной служанкой идеологии. Во всех этих «историях» русский народ отождествляется с тёмным языческим миром, «духами леса» и дикой «степи», что было предсказуемо, поскольку именно «поколение с собачьим лицом» издавна устраивает недругов России. И если поначалу бумажными слагателями «русского человека» были западные «спецьялисты», то теперь к ним, «на лету» перехватывая друг у друга гранты, охотно примкнули «наши» уже «историки-евроазиаты» (или, «по-благородному», – евразийцы), ведомые теми же идеологическими архивариусами.

Возникают вопросы и иного свойства. Не в инстинктивном ли стремлении сохранить коренные особенности характера нужно искать причины того, почему великороссы, не находя себя в своём Отечестве, без труда вписываются в упорядоченный социум высокоразвитых государств? Не тяга ли к социальной стабильности и дисциплине, чёткости и ясности в делах свидетельствует о стремлении к прочной государственности, в полноте своей не реализованной в ходе «братского единения» с теми, кому она была мало свойственна или не свойственна вовсе?! Может, массовый исход русских из разболтанного «туранской удалью» Отечества вызван неутолённым желанием влиться в бытие, где нормы государственности отвечают человеческим требованиям? Но тогда приятие дисциплины и порядка есть не что иное, как стародавний «зов предков», обусловленный стремлением воссоединиться, пристать к прежней своей «стране», «отчине» или «дедине», в культурном ареале которой великороссы не успели реализовать своё историческое предназначение.

Как бы уравновешивая эти стремления, «ставшие русскими» с агрессивным недоверием встречают всё, что дико для них и до чего по этой причине они не могли дойти сами. Отсюда диапазон восприятия – от неуёмного восторга при обладании «диковинкой» до желания изломать недоступное. Малая психическая адаптация к позитивной духовности и гуманитарным знаниям, как правило, реализует себя в неприятии всего, что непонятно. Сумма имманентных свойств, обусловив духовную путаницу, по-видимому, и привела «общую» религиозность к «доверию» к Богу, лишённому всякой воли. Оттого «вера» эта веками заявляет о себе банальной инертностью, ленью и безответственностью. Выжив под мощной дланью Петра Великого, эти свойства остались при себе и впоследствии. Они, видно, и образовали «в голове» социальную (политическую, культурную и пр.) плоскость, исключающую вертикаль цивилизационного бытия. Возможно, именно такого рода «духовность» возбуждала «креольский гнев» Ульянова-Ленина, когда он, в безделье куролеся по городам и весям Европы, наблюдал порядок и аккуратно ухоженные «проклятыми буржуями» места обитания.

Справедливости ради скажем, что всякого рода «отчаянная» публика имела (и имеет) немалые достоинства, среди которых, увы, не было (и нет) организованности и стремления к чёткости, самообладанию и предсказуемости в поступках, тяги к порядку и лично осознанной ответственности. То есть всего того, что является следствием длительного исторического развития в условиях контролируемого политического, социального и гражданского выбора, коим является хороший выбор, плохой или, при неумении строить бытие, – гибельный! Именно многовековой отсев мелкого и нежизнеспособного от значительного и эффективного обусловил развитие социума и гражданских достоинств там, где научились жить по закону. Ибо деспотия власти, базируясь на «личной ответственности», лишает общество индивидуальных характеристик и осознанного стремления к социальной (не путать с общинной) целостности. Опыт истории убеждает в том, что сила воздействия трибуна и лидера на активность хаотического по природе «массового человека» тем больше, чем больше личность имеет качеств, которые роднят её с толпой, народными массами и доминирующими в них настроениями.

В истории Нового времени одной из наиболее ярких фигур, в которых олицетворено было «буйство», являлся анархист М. Бакунин. «Сидела в нём какая-то пьяная бесшабашность русских кабаков», – говорил о нём Александр Блок. Боровшийся против всякой организации (кроме анархической), революционер и теоретик «народных революций» готов был само небо обрушить на головы «буржуазного человечества». Потому Церковь в его глазах была разновидностью «небесного кабака». Вознеся буйство в ранг творчества («страсть к разрушению – творческая страсть»), Бакунин, к счастью, в этом плане так ничего и не сотворил.

Если говорить об искривлённом феномене «русской жизни», то нельзя обойти вольную стихию несколько иного рода, характер которой наметил в автобиографическом романе «Юнкера» Александр Куприн. «…Бешеная кровь татарских князей, – писал он о своём герое, – неудержимых и неукротимых его предков с материнской стороны, толкавшая его на резкие и необдуманные поступки, выделяла его среди дюжинных юнкеров».

Именно так – выделяла. Ибо уравновешенность и выдержка, не свойственные носителям природных стихий, не входили в число добродетелей ни татаро-монгольских князей, ни нукеров их, одинаково и не умевших, и не желавших обуздывать свои страсти. Возвращаясь к «народу», примем во внимание, что это понятие включает в себя вовсе не обязательно лишь опрощённые слои нации, но и остальные, включая «самую продвинутую» её часть. Потому сказанное распространяется и на тех, чьи дела, прямо или опосредованно влияя на бытие Страны, определяют пути развития (любого) Отечества. Многообразие их подобно камням смальты красочно расцвечивает бытие народов и саму цивилизацию. Впрочем, оценку мозаичной целости мира время от времени корректируют самые неожиданные «цветовые» вкрапления.

Как оно случается, когда побеждает что-то «единственно верное» (к примеру, толерантность), иные не в меру сентиментальные археологи и этнографы, откопав в курганах «закаменной», России глиняную дудку, наконечник стрелы, части бронзового копья или изящно выполненную фигурку зверя, льют слёзы о затихшем в истории топоте и ржании «конно-степной цивилизации». Всё ещё сопереживая перипетиям дикого бега, тяжко скорбят о культуре степных племён и народностей, якобы погибших в «тюрьме народов» – России.

Полноте, господа! Куда могли сгинуть за каких-то два-три века (XVI–XVIII) те же ордынцы, их близкие и дальние родственники, включая тьму безвестных племён?! Ну, ладно, часть их вынуждена была уйти в кыпчакские, казахские и монгольские степи, на века став «государствами юрт», но куда делись миллионы остальных? Не могли же они, огненным шаром прокатившись по землям Руси, исчезнуть, подобно шаровой молнии?

Да никуда они не исчезли… [90]

Низвергнутые из Великой Русской Равнины в Великую Степь и Восточную Сибирь, они влились в сумму не сознающих себя племён и утратили своё, некогда эпическое значение. После середины XVI в. на протяжении двух столетий в недрах Русского государства происходила консолидация локальных этногрупп. В образовавшихся ханствах, как и встарь живших вне социального устройства, регламентированных обязанностей и гражданских законов, началось формирование новых этнических общностей, имевших локальные самоназвания: астраханские, казанские, касимовские, крымские, сибирские, темниковские и др. И это происходило вплоть до революции 1917 г. В этот, назовём его «буферный период» XVII–XIX вв., став ли «трёхсотлетними русскими» или оставшись при себе, этнические общности обрекли себя на прозябание как вне исконной своей, так и вне русской исторической жизни. В той же Республике Татарстан, например, около с. Кукмор сохранились селения удмуртов и марийцев, которых не коснулось ни христианство, ни мусульманство, где до последнего времени люди жили по древним обычаям своего племени.

Но даже принявшие христианство чуваши, марийцы, удмурты и кряшены, числясь в нём только формально, до недавних времён продолжали жить по древней старине. Но, не приняв русскую цивилизацию и забыв существо своей, «двух-, трёхсотлетние» маргиналы всё же тянулись к Центральной России, в начале XX в. став одним из «рабочих материалов» в деле «революционной реформации» Страны.

«Зависание» вне истории, культуры и социальной дисциплины в перемесях своих, пожалуй, и создало некий надэтнический тип, который до сих пор реализует себя в том, что уродует лифты, загаживает «матерями» стены подъездов и мочится мимо писсуаров, а прежде того воровал калоши у булгаковских профессоров, жёг иконы и крушил храмы. Объятый духом разрушения до степной ровности неприкаянный тип этот и есть самый, что ни на есть, взаправдашний «ордынец», ибо и топот, и «ржание», и безразличие к чужой жизни, и спутанные «гривы» – всё при нём. «Сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая…», – дивился ещё И. Бунин, наблюдая нахлынувшие в столицы типажи, от тяжёлых, ненавидящих взглядов которых у его сословия мурашки бегали по коже [91]. И, как скоро выяснилось, – не напрасно…

Но как же так? Были ведь среди степных «креолов» чудесные ювелиры, кузнецы и создатели не великих, но монументальных, неразлучных с пространством «каменных баб»?! Правильно, были. Да что с того, если их (полонённых или нанятых среди племён придунайских мест) колдуны съели или зверь загрыз… Это потом шаманы и прочие «лешие», переодевшись, стали частью русской культуры, которая по своей сути не особенно устраивала их. Этот-то тяжёлый и мрачный дух – прибегну к библейскому тексту – «собачьего поколения», некогда приносивший в жертву людей и животных, продолжает полосовать «лихим ножом» сиденья поездов, не чураясь и сидящих на них. Он же материализуется в искаженные от мата и перепитые до «глюков» в глазах физиономии. И он же, в пьяных рыданиях изливая «душу» перед подельниками и ничего уже не различая перед собой, увечит и «своих», и всех, кто подвернётся под его матерные и метафизические излияния. Этот же «дух» в лице большевистских идеологов на протяжении многих лет требовал человеческих жертвоприношений, коими были массовые «заклания» во имя призрачного «светлого будущего». Именно этот «дух», не найдя своего воплощения в ювелирах и первобытных скульпторах, и реализовал себя в недобрых людях, коим не суждено было стать ни певцами, ни строителями, ни народными сказителями. Он же уничтожал прежде и крушит сейчас всё, что «режет глаз», дабы свести чуждое ему к пустоте, которая существует в голом сознании. А это означает – «как в степи» или в ущельях гор. Именно среди новообращённых и «переделанных в русские» вместо строительных и жизнеутверждающих свойств заявило стремление разрушить всё до основания. А потом, после разрушения «старого мира», мыслилось «всего лишь» оскорбить их самолюбие, врезать «по стеклу», плюнуть в спину, в душу, оскорбить, унизить или хотя бы наступить «недобитым» на цивильный башмак. В. Г. Белинский в статье «Россия до Петра Великого» задаётся вопросом: каковы «хорошие свойства русского человека, отличающие его не только от иноплеменников, но и от других славянских племен, даже находящихся с ним под одним скипетром?». И отвечает: «Бодрость, смелость, находчивость, сметливость, переимчивость – на обухе рожь молотит, зерна не обронит, нуждою учится калачи есть». Но к этим прекрасным качествам критик не случайно добавляет менее очевидные достоинства: «…молодечество, разгул, удальство», которые хороши, а потому терпимы, но лишь до тех пор, пока в развитии своём не приводили к психическому состоянию, при котором «русскому человеку» – «и в горе, и в радости море поколено!» («Отечественные записки», 1841). Окончание фразы критика едва не перечёркивает (а в исторической жизни как раз перечёркивает) некоторые достоинства русского народа. Потому что помноженное на количество – так обозначает себя мировосприятие, существующее вне истории, вне культуры и вне общества. То есть то, которое базируется на разрушительных основах, совершенно отличных от строительных тенденций и органического вовлечения в эволюционное бытие.

Иван Бунин

Конечно, не в одном только «мордо-бытии» искали маргиналы для себя отдушину. Пожалуй, из того же веселия вольной души исходят любые «простому народу» мелкие формы культуры, как то – нехитрые частушки. Родившиеся в плясе и кручении народных танцев эти малые фрагменты (именно малые, коим не пристало олицетворять собой истинно великое национальное творчество) народной культуры являются привольным языком опростившегося сознания. Также и некогда популярная в народе сельского типа балалайка (по всей вероятности, тюркского происхождения от домбры киргизов-кайсаков) есть любимый инструмент того же «ухарского (туранского) мировосприятия», выражением которого служат неприхотливые двух– или трехструнные мотивы. При всей красоте звучания современной балалайки (замечу: в конце XIX в. усовершенствованной талантливым музыкантом и композитором В. В. Андреевым, который прибавил к инструменту порожки, третью струну и пр.) всё же бросается в глаза лихая беглость её ритмов, отнюдь не сочетающихся с духом и традиционной напевностью русских песен, полных поэзии и красочности, игрового вымысла и глубокого смысла. Зато именно под бойкие ритмы плясовых инструментов куда как легче исполнять скаковые «креольские» мелодии типа «Эх, яблочко…» и т. д. Не случайно именно балалайка, а не, скажем, фортепьяно или скрипка, была любимым инструментом булгаковского Шарикова. Вот и для вышедшего из народных низов Григория Распутина не существовало «фортепьян». Для него понятие «музыка», уверял Ю. Анненков, «означало: балалайка, гармонь и цыганские гитары». Наверное, не случайно в проклятых и забытых властями Советской России сёлах и деревнях столь же популярной стала простенькая фисгармония, под которую, наяривая, разудалая часть народа и сейчас проворно вытанцовывает: «Ты, Подгорна, ты, Подгорна, широкая улица, по тебе никто не ходит, никакая курица», или: «Мы ребята, ёжики, в голенищах ножики, любим выпить, закусить, в пьяном виде пофорсить…» и так далее, и тому подобное.

Любопытные мысли о преемственности культур в условиях сосуществования народов и их традиций высказывал князь Н. С. Трубецкой: «Целый ряд черт, которые русский народ в себе особенно ценит, не имеют никакого эквивалента в славянском моральном облике. Наклонность к созерцательности и приверженность к обряду, характеризующие русское благочестие, формально базируются на византийских традициях, но, тем не менее, совершенно чужды другим православным славянам и скорее связывают Россию с неправославным востоком. “Удаль”, ценимая русским народом в его героях, есть добродетель чисто степная, понятная тюркам, но непонятная ни романо-германцам, ни славянам» [92]. Словом, тут есть над чем поразмыслить.

Размышляя на предмет вовлечения русского и, беря шире, славянского народа в правовое поле «узнаваемой» европейскими странами культуры, профессор В. Бочаров говорит: «Конечно, наша власть может заимствовать “хороший закон”, принятый в рамках другой культуры. Однако можно заранее утверждать, что его постигнет та же участь, что и большинство уже принятых законов, которые, как известно, у нас “не работают”. Люди просто не исполняют того, что не согласуется с предусмотренной их культурой представлению о нормальном, правильном, справедливом, должном (выделено мною. – В. С.). И здесь фактически нет исключений» (там же).

Вернёмся, однако, «в степь».

Трудносовместимый со стабильным существованием, бесформенный «характер степи» завсегда нуждался в связях, способных сыграть роль обруча, худо-бедно, но скрепляющего племена в некие общности. За отсутствием внутренней структуры в качестве компенсатора эту задачу призваны были выполнять кланы на основе беспощадности их лидеров. Формы беспрекословного подчинения, более-менее упорядочивая племенные образования, избавляли их от отживших родовых отношений. Но, выполняя охранную функцию, они тормозили эволюционные процессы, скрыто проходящие в любом народе, народности или племени. Потому при существовании режима безграничной тиранической власти и личные, и общественные свободы не имели своего выражения, как, собственно, и права на существование.

Заметим, что в прокрустово ложе смешения продвинутых культур с менее развитыми, в результате чего «первые», приобретая свойства «вторых», замедляют своё развитие, а последние ускоряют свой эволюционный виток, не всегда укладывается вторая её часть. Этим она и «тянет» за собой «первых», так как то, что не формирует бытийное и социальное развитие, в эволюционной игре приобретает функции не столько замедления, сколько деструктивности этносоциального и политического существования. Поскольку непрерывность эволюции находит себя в исторически обусловленном эвольвентном «движении». Иными словами, «нутряное» развитие этносов, не имея ни прямого отношения к внешнему прогрессу (с чем согласовывается приведённое замечание Вундта), ни тяги к нему, всё же способно поставить себе на службу цивильные проявления последнего. Если, конечно, в процессе усвоения новых (унавоженных удобствами и достижениями ума и расчёта) культурных ареалов и псевдодуховных пространств не станет их жертвой… В аспекте рассматриваемых проблем не менее опасным можно считать упорство в неприятии того, что фактом своего существования является объективированной частью «нового» эволюционного витка (или исторического опыта) народа. То есть необходимо видеть связь и разницу между личным национальным самоощущением (с вытекающим отсюда коллективным самоопределением) и самопознанием народа. «Между индивидуальным и национальным самопознанием существует теснейшая внутренняя связь и постоянное взаимодействие, – пишет Н. Трубецкой. – Чем больше в данном народе существует людей, «познавших самих себя» и «ставших самими собой», тем успешней идёт в нём работа по национальному самопознанию и по созданию самобытной национальной культуры, которая в свою очередь является залогом успешности и интенсивности самопознания индивидуума»[93]. Осмелюсь добавить, что самопознание это проявляется не только в формировании внутри этноса и кристаллизации национально-сущностных свойств, но и в политическом отстаивании их. Когда этого не происходит, когда познание национальной сущности отодвигается носящим атавистический или паразитный характер оправданием и, того хуже, любованием своими или приобретёнными несовершенствами, то уместно говорить не о свободе выбора, а о несвободе заимствования, что есть отсутствие свободы в принципе.

К исторически, духовно и культурно деструктивному упорству следует отнести издержки ложного национального самосознавания, которые часто выстраивают барьер (определяя и потолок), мешающий проникновению в народное тело новых качеств. Потенциально весьма полезные, но ввиду национальной слепоты задавленные, эти свойства не развиваются даже при тесном взаимодействии с близкими этносами. Речь идёт не о глухих (таёжных, степных и пр.) геокультурных пространствах, а о зонах регионально и климатически несравненно более удобных для выживания, культурного развития и экономического процветания. Мы говорим о славянах Центральной Европы. Это прежде всего – чехи, словенцы, лужичане, а также поляки, кошубы и хорваты. Приняв христианство из рук германских епископов, первые, скорее, являются, по меткому замечанию К. Леонтьева, «немцами, переведёнными на славянский язык». Но, так и не сумев «перейти в немцы», поляки, словаки, кошубы и хорваты тяготели к неславянской Европе, наверно, в силу племенной слабости и исторически сложившихся ножниц – географической и политической зажатости между Западом и Россией. Положение дел усугубляло неослабное давление германо-романского «мира». В издержках духовной и политической подавленности, очевидно, и кроются начала трагедий, будь то массовое истребление хорватами родственных им сербов во II Мировую войну, затянувшаяся непримиримая неприязнь поляков к русским и т. д. Отметим и то, что среди западных славян свою духовную и культурную идентичность в большей мере сохранили те этносы, которые приняли и отстояли в истории православие. Поцеловавшие же папскую туфлю – то ли по инерции, то ли по привычке распространили податливое «целование» в виде политической и военной зависимости от западных держав, что особенно заметно в наши дни.

Так уж получилось, что и в значительной степени онемеченную (или как говорят злые языки, которым мы вовсе не обязаны верить: не выдержавшую культурной, политической и промышленной экспансии) Чехию, и оставшуюся в Европе «при себе» Польшу не особенно привечает «истинная Европа». То же относится к племенам и народам Восточной и Западной Европы, которые довольно долго варились в бурном котле европейской цивилизации. Даже приняв к исповеданию навязанные им культурные и духовные (в виде множества проекций католицизма и мусульманства) ценности, социальное тело этнически весьма пёстрых государственных образований так и осталось при своих родимых пятнах. Последние, предательски темнея на «телах» стран, ставших независимыми или стремящихся к этому, до сих пор тормозят их политическое, культурное и материальное бытие. Возьмём хотя бы Черногорию, где среди местных жителей немалой популярностью пользуются открытки с так называемыми «Черногорскими заповедями». Несмотря на заданную ироничность, «житейские предписания» всё же адаптируют сознание черногорцев к тому, что им, по всей видимости, истинно присуще, а именно: «Днём отдыхай, чтобы ночью спать», «Работа болезнетворна: чтобы не умереть молодым, сторонись её с раннего детства» и тому подобное [94]. Эти «весёлые» заповеди, как ни хохочи над ними, объясняют причины уровня жизни черногорцев, непростительно «постного» для природного изобилия Адриатики. Можно не сомневаться, что иронические наущения не находят понимания среди трудолюбивых немцев, не приводят в восторг расчётливых англичан и, конечно, неустанных в труде аккуратных японцев. Поневоле возникают «нехорошие» предчувствия относительно Черногории, не так давно ставшей крошечным, зато «самостоятельным» государством.

Тем не менее, иные народы, с честью выжив среди воинственного окружения и сохранив свою культурную идентификацию, с пользой для себя умели перенять у своих недругов некоторые весьма полезные принципы выживания. К примеру, Россия, опираясь на духовное наследие Византии и энергию великороссов, сумела создать гиганское государство, в этнической пестроте которого русский народ сохранил свою идентичность (Приложение VIII). Но она не является некой самоценностью. В ходе исторического развития происходит всегдашняя борьба нового со старым, в которой не всё старое было полезно, как и не всё новое обеспечивало историческую перспективу. В этой «рубке» выживало не обязательно жизнеспособное и погибало вовсе не обязательно заслуживающее этого. Наряду с «хорошим» и «плохим» в жизнь России вписывалось главным образом то, что находило соответствие в характере народа. Дабы не заплутать в деталях, отмечу лишь жертвенность и обусловленную суровой «географией» внешнюю грубость русских.

Поначалу заявив о себе в таинствах духовной аскезы, первая, по мере утери внутренних источников воодушевления, нашла своё вульгарное продолжение в бытовой сфере, закрепилось в поколениях и приняло форму бытовой жёсткости и раздражительности.

Устоявшись в этом качестве и сомкнувшись со вторым, она вошла в политическое неустройство Страны и в известной мере стала «нормой» жизни. Очевидно, подобные метаморфозы, подстёгивая геополитическое неприятие, были в числе тех, что легли в основу неизбывной неприязни Запада к России. В то же время, делая акценты на «плохом», бывшие «учителя России», а нынче тайные, явные и прочие её советники, нередко пускают в ход краплёные карты. И не обязательно на «высоком» геополитическом уровне, а на самом что ни на есть банальном. В частности, настаивая на «русской скандальности», «игроки» лихо заходят с «русских козырей», среди которых им видится типичной, к примеру, «пьяная удаль» и разгул, сродные вольному духу Сергея Есенина. Если уж говорить о нём, то бездомный поэт «советской Руси» – гениальный «балалаечник» в косоворотке с внешностью скандинава – и впрямь гордился своей бесшабашностью не меньше, нежели славой поэта. Провидя свою судьбу, Есенин писал: «Обречённый на гоненье,/ Ещё я долго буду петь…/ Чтоб и моё степное пенье/ Сумело бронзой прозвенеть». Но, упоминая о «степи» и гордясь этим, поэт в минуты отчаяния писал не об этом. Слова Есенина есть нередкий в писательской «кухне» поэтический самооговор – некий приём, отвечающий далям внутренней свободы. «Пенье» поэта не было и не могло быть «степным», потому что, несмотря на заказанную эпохой скандальность [95], оно от крестьянских пашен и «травного одеяла» обращалось к небу чаще, нежели стелилось по ухабам равнинных кабаков. При внешней брутальности сущность Есенина струилась чистым ключом поэзии, отражая небесную синь в разливах его поэтического пространства. И даже в самые мрачные годы жизни родник творчества Есенина перекликался с сущностью, которая принадлежала великим, истинно народным певцам. Вдохновляемая вышней правдой, она была родственна не временным явлениям «дня», а родниковой естественности его души. Потому Есенин был и остаётся певцом свободы, воли и чистоты народной стихии. «Задыхаясь в этой жизни, не находя себе места, Есенин никого не ненавидел, никого не проклинал, ни на кого из людей не написал пасквиля, во всём виня судьбу, „рок событий”», – писал о духовной «бронзе» Есенина выдающийся композитор Георгий Свиридов. Что касается «степного пенья», то о нём поэт ясно говорит в своей автобиографии: «Наше едва остывшее кочевье мне не нравится. Мне нравится цивилизация» (1924).

Сергей Есенин

Словом, «есенинский козырь», с какой стороны им ни заходи, окажется битым. И не только потому, что поэт обладал великим талантом. У «скандального» русского гения попросту не было свойств, присущих кочевью, среди которых наиболее живучей оказалась (до сей поры не изжитая) бесформенность внеисторического сознания. Остепенившись, осев и став «наземным», последняя нашла себя, как это ни покажется странным, в слегка облагороженном лике нетерпимого к другим почвенного изоляционизма. Не сознавая себя в «степном» качестве, но сохранив его отличительные особенности, «Русь» эта окопалась в лесо– и степно-деревенской, «уходящей в века» патристике. Понимание народности, теряясь в архаизме изжитых слов, у певцов «ушедшей Руси» свелось к околонародному бытописанию, где, за отсутствием истинного родства с жизнью, «народность» идеализируется не в лучших своих качествах и ценится не за те достоинства. Пресловутая «широта натуры», по сию пору ласкаемая «народными идеологами» и литераторами узкого кругозора, никуда не уйдя, осталась при исторически том же бесшабашном и бесформенном полукочевом разгуле. Именно в этом вакууме «молодецкая удаль» уходит за пределы закона, находя упоение в загуле и криминальном буйстве. Между тем в этом вертепе, затягивающем Страну и государство в небытие, не может ни существовать, ни зародиться истинно значительное содержание. Не способна в нём отлиться и звучащая в веках бронза героической Музы; не может вылиться стих, по эпическому звучанию равный «бронзе» есенинского творчества!

Итак, постоянно содрогаясь могучим «туловищем», Россия в буквальном и в переносном смысле на протяжении своего исторического существования не раз «теряла голову» (как то было при Петре III и четырех императрицах, а затем при Павле I, Николае I и Николае II) в попытках обустроить Страну и государственность. На протяжении XVIII–XIX вв. двуглавая (в лице духовной и светской) власть России создавала противоречия в духовной и социальной жизни Страны. И если первая с самого начала склонилась пред второй, то «вторая» по статусу не могла слишком далеко отклоняться от первой… Так, обе «головы» изначально разнонаправленные по духу и задачам, не выдержав испытания временем, при первой же могучей встряске пали «в два дня». Отметим и то, что социально инертная ипостась (при ложном сознавании духа России) психологически отражает малоценность вещного мира, который изначально не имел цены в сознании. А не имел по причине малой к нему духовной и психической адаптации, что тождественно малой потребности в нём. Но духовное «отсечение мира» никак не сродни материальному разрушению его. Ибо первое отказывается, а второе ненавидит! В этом состоит разница между переживанием и подражанием. В социальном, политическом и экономическом плане «внешнее» и ведёт (причём, до сих пор!) изленившееся бытие России к повседневной небрежности, переходящей в преступную безответственность. К этому добавим, что европейская головная часть России, уже в первые годы советской власти растеряв большую часть своих мозгов, а после рецидивов конца XX в. лишившись многих своих героев и тружеников, ещё больше уменьшилась в своих размерах. Но то было в конце. В начале века обе власти вошли в ступор противоречий. И реакция «новых пассионариев» не заставила себя долго ждать. На буйном топоте, гике и разудалой псевдосвободе остановимся отдельно.

Глава пятая Топот, гик и бездорожье…

Национальное самосознание достигает зрелости только в форме государства.

Г. Гегель

Народ гибнет только один раз в своей исторической жизни, как и рождается один только раз.

А. Зиновьев

I

Пляски истории.

Разложение Страны обратило духовное и гражданское бытие в комья социальных эманаций, скоро преобразившихся в универсальный горючий материал. I Мировая война сыграла роль фитиля для взрыва того, что утеряло в России своё историческое содержание, что сгнило за многие поколения духовной сумятицы, социального беспризорничества, гражданского унижения и, как следствие, – повсеместной неприкаянности. «Не изнемог в бою /орёл двуглавый, /А жутко, унизительно издох…», – жёстко констатировал случившееся поэт Георгий Иванов. Железные челюсти «тощих коров» пожирали Страну, перемалывая в первую очередь элитные слои общества. Иначе было в Германии. Там тоже «прогремела» революция. Но, назвавшись, она так в словах и увязла. Да и с чего было ей там разгуляться… – в стране с единым историко-культурным и традиционно консервативным политическим телом?! «Здесь чувствуется покой в массе народа, воля к работе, немцы работают как никто», – писал А. Толстой из Берлина И. Бунину 16 ноября 1921 г. Потому, провозгласивши себя и потыкавшись кое-где в городе, «революция» в Германии, «плюнув», так и ушла ни с чем. «Ушла», в смысле вернулась в свою любимую вотчину – в Россию. Там другое дело – там было, где разгуляться. И разгулялась…

Первое, на что вылился гнев, по Есенину, «едва остывшего кочевья», было всё, что не походило на него и не принадлежало ему. В числе жертв оказались храмы, дворцы, дворянские поместья и прочие достояния Отечества. Горело всё! Это было и Шахматово А. Блока, и домик великого поэта А. Пушкина, усадьба Ф. Тютчева и многие десятки других. Всё пожирал огонь ненависти! И делалось это «не с целью грабежа, а весело, с плясками, песнями, под гармошку…», – воспоминали очевидцы чумовых плясок на пепелищах. Отсюда и «чумная справедливость». Супруга поэта Н. Мандельштам вспоминает в своих мемуарах: «Проводившие изъятие вели шумную антирелигиозную пропаганду под плач старух и улюлюканье толпы, развлекающейся невиданным зрелищем…». Разгорячённое от огня, «кочевье» считало своим революционным долгом выгнать из собственного дома К. Станиславского, «уплотнить» в жилье, а потом и вовсе выдворить из России Ф. Шаляпина, «революционно» сбросить со второго этажа рояль С. Рахманинова, заморить голодом Василия Розанова [96]. Всё это походило на с-ума-сшествие, но явно было массовым сшествием с души…

И здесь о себе заявил тот же феномен: псевдоэтническая «сумма» разрушала ценности, созданные не ею. Иначе говоря, – «другой народ» уничтожал не свои ценности. Исходило всё это из душебесия, принципиально чуждого созидательным посылам и народной культуре как таковой. Средством же разрушения служила сила, активированная многовековой неприязнью не к своему духовному ареалу. Сила, лишённая шкалы морали и нравственности! Деструктивная «удаль» полуосевших «молодцов», издавна приводя в ужас мыслящую Россию, нашла-таки себе применение. В своё время П. Чаадаев предостерегал, а М. Лермонтов провидел то, что реализовало себя во времена И. Бунина и Вас. Розанова. За сто лет до большевистского шабаша шестнадцатилетний гений, прозревая будущее, в стихотворении «Предсказание» дал картины, по смыслу и символической мощи сродные гравюрам Франсиско Гойя «Бедствия войны». Предрекая падение «корон», живописуя смерть, пожирающую людей, низвержение закона, чуму и тотальный голод, Лермонтов холодно роняет о династии Романовых: «Забудет чернь к ним прежнюю любовь…»!

В городах происходила «другая» история.

Там ставилось под сомнение, а впоследствии подлежало физическому уничтожению всё, склонное к мысли, что на практике означало всё «барствующее», культурное, цивилизованное. К сословию, чуждому пролетарскому, одним махом причислены были все, кто носил шляпу и пенсне, кто кочевому седлу предпочитал кресло и вообще отличался хорошими манерами. А в особенности те, кто был чужд взглядам (в буквальном и переносном смысле) пролетарского люда. Ясно, что «безлошадная» интеллектуальная элита первой вошла в число жертв, в который раз сбитого с толку атавистического «угрюмого мужика», ведомого в никуда «кожаными» швондерами.

Выросши вне светской цивильности и уже несколько поколений находясь в состоянии революционного перепоя, «русский мужик» не видел разницы между «барами» и барской же, а значит, враждебной ему культурой. Выдавленный из Советской России, Ф. И. Шаляпин с горечью вспоминал о пренебрежительно-презрительном, исполненном ненависти отношении некоторых коммунистов к людям выдающимся и талантливым. По их непогрешимо-партийному убеждению «талант нарушает равенство», что совершенно справедливо, но вовсе не даёт права бездарности вздёргивать на дыбе талант. Лишённый ума и талантов, но наделённый острым пролетарским нюхом, массовый Передонов повсюду безошибочно отличал своих, обрекая на смерть тех, кто не имел к «собачьему облику» никакого отношения. Темнота покрыла землю и мрак – народы, а собачье поколение не только лаяло и оскверняло всё не своё, но рвало на куски ненавистное ему…

Газеты первых лет советской власти пестрели объявлениями, словно сотканными из смертного савана: «3-го iюня на улицах Одессы подобрано 143 трупа умерших от голода i 5-го iюня 187. Граждане! Записывайтесь в трудовые артели по уборке трупов!»… В больших городах трупов было много больше.

Будучи в Одессе летом 1919 г., Бунин пишет в своих «Днях»: «И всё то же бешенство деятельности, всё та же неугасимая энергия, ни на минуту не ослабевающая вот уже скоро два года. Да, конечно, это что-то нечеловеческое. Люди совсем недаром тысячи лет верят в дьявола. Дьявол, нечто дьявольское, несомненно, есть».

Но если в «революционных» столицах регулярно проводились облавы на русскую элиту, то в глубинах Страны уничтожалось крепко стоявшее на земле крестьянство. Смурные «сумочники» – из тех, кто был никем, поддавшись соблазну «стать всем», обратился в тьму разрушителей «старого мира». Вслед за устранением элит подверглись разграблению и уничтожению роскошные убранства дворцов и палат, «чуждые народному духу» произведения культуры и искусства, крестьянские хозяйства. Повсюду изымались (и сразу же разворовывались теми, кто провозгласил себя «умом, честью и совестью эпохи») священные реликвии и церковная утварь, а также «классово чуждые» народу ценности элитной культуры. Озверевшее сознание передоновской части России, невзирая на свою исторически мизерную причастность к культуре Страны, не желало щадить не свои ценности[97]. После «очищения» от бесценных сокровищ, «культовые сооружения» разрушались до основания в количествах, неведомых мировой истории!

Стиль и бесчеловечные методы развала приводят к выводам, категоричность которых подтверждает бытие России Нового и Новейшего времени: Народ, по факту отрицая и на деле не умея сохранить державу, не мог участвовать в её создании. Общество, пассивно наблюдающее разрушение базовых ценностей Страны, не могло иметь отношения к её начальной структуре. Это была масса, спаянная одинаковостью неприязненных отношений к русской цивилизации, враждебная духовности, культурным и правовым основам русского государства, по своим историческим задачам и принципам внутреннего устроения исключающего хаос.

Это подтверждает эволюция поначалу безликой массы, приобретающей своё лицо по мере вовлечения в историческую жизнь, что подводит нас к следующему заключению: всякое социально и культурно масштабное сооружение содержит в себе мощную политическую, законодательную и бытийную конструкцию, осознаваемую народом и по жизни разделяемую им. Если этих субъектных свойств нет, если они не заявляют о себе в повседневном бытии, значит державу выстраивал народ другой исторической формации, духовной категории и душевной энергетики; общество более мощных социальных потенций; люди иного сознания, склада ума, миропонимания, видения себя в Стране и Мире.

В этом контексте разговоры о «неблагоприятных исторических обстоятельствах» пусты и беспредметны. Ибо «обстоятельства» в Средние века и в политических перепитиях Нового Времени для многих народов были не менее, если не более трагичны.

Могут сказать, что народ остался тем же (куда ему, дескать, деваться), что это были «формы классовой борьбы».

Неправда! Это есть пример того, как представители дикого «типа цивилизации», окрепнув в стайной сплочённости, уничтожают представителей противоположного типа!

У политолога белой эмиграции Вл. Вейде были все основания утверждать, что в основе цивилизационного разрыва имело место «полное безусловное недоверие ко всему официальному, законному, то есть ко всей той половине русской земли, которая не народ…». В результате духовного катаклизма на смену «буржуям» и «кулакам-мироедам» по злой иронии истории пришли их величества Раб, Холоп и Хам. В который уже раз в мировой исторической жизни народов «никто» или «ничто», стремясь стать «всем», не по заслугам хотело иметь «всё». Как правило, в мировой истории это приводило ни к чему.

О том, что большевистскую основу составляли Швондеры, Передоновы и Шариковы, по сути, отстранившие народ от политической жизни, мы знаем.

Об этом много писано и говорено уже было. Мало говорено и ещё меньше писано было о том – почему эта нечисть (имея в виду исторические причины и психологическую базу её возникновения), водимая здешними Воландами, десятилетиями возглавляла шестую часть земли?

И почему народ (на том – великий он или нет, пока не будем заострять внимание) в массе своей из поколения в поколение, если не соглашался, то по факту принимал всё, как есть?

По частям ответ, надеюсь, содержится в предыдущих главах. Соберём, уточним и дополним его.

Растянутая во времени духовная разуверенность народа, ведя его к бытовой инертности, социальной апатии и политическому безволию, через «разруху в голове» закономерно привела к противоречиям, сконцентрированным в революции и гражданской войне. «Связать порванную нить родства» (Чаадаев) не получилось… Последствия лживых обещаний и идеологической лжи, выстраивая бытие по кривым лекалам внеэволюционной жизни, в скором времени привели Страну к гигантскому по своим историческим масштабам вдоль и поперёк раскуроченному «корыту». Дабы одержимые бесами «свиньи» не сожрали всё и вся в нём, видно, и понадобилась историческая фигура, направившая их в «пропасть» 1934–1938 гг., в которой сгинула большая их часть.

Можно сколь угодно сетовать на то, что один из самых могучих народов мира «вдруг» обозначил себя в деструктивном восприятии мира и на удивление долго продолжал «обозначать себя» в той же ипостаси. Это не изменит положение вещей. «Окаянные дни» были отражением духовной разнузданности, зеркалом для которой послужило историческое бытие. «Собачья» грубость и невежество ни в какую эпоху не меняют своей сущности. Посему лишь сознавание реальных причин подскажет выбор средств, способных выправить «исторически несправедливо» сложившуюся ситуацию.

В свете сказанного напрашивается вывод: Эвольвента достойного духовного и политического бытия выстраивает свои благоприятные «изгибы» лишь тем нациям и народам, которые отвечают своим историческим корням и которые способны распознавать поводырей, влекущих их к экономическому и социальному хаосу. В этом случае они способны выжить в исторической жизни. Далее: если народ не требует своих прав, значит, он не ценит их или не нуждается в них. Если не противостоит унижениям, значит, сроднился с ними. Если в массе своей терпит тотальный и повсеместный разлад, значит, участвует в нём! Если власть презирает народ и последний отвечает на это социальным и политическим «молчанием», значит, он этого заслуживает!

История подтверждает следующее: народу принадлежит ровно столько свобод, сколько он в состоянии защитить; владеет столькими правами, скольких заслуживает. И обладает лишь теми достоинствами, которые являет повседневно – в личной жизни, в обществе, в социальной жизни Страны и бытии государства!

Но, видно, не так просто было разгадать затаённые в веках вариации исторического выбора. От наших классиков, включая народного заступника Н. Некрасова и неустанного плакальщика о народе И. Сурикова, похоже, ускользнула (хотя Достоевский, Эртель и др. знатоки народной жизни подсказывали суть проблемы) мстительная сущность как пришлых «невесть откуда», так и своих ушкуйников. Их-то – злых, лживых и неприкаянных нарекали на Руси смердами, издавна относя к подлому сословию (отсюда чёткое и ясное – подлец). Не тяготевшее к созиданию, земледелию и хозяйствованию вообще, а потому не прижившееся в деревнях, «неостывшее кочевье», не найдя себе приложения в бытии России, закономерно выродилось в асоциальную общность. Реализуя в городах свои деструктивные наклонности, оно полнило собою число босяков, бродяг, шалый и прочий «вольно-гуляющий» люд. По иронии судьбы-злодейки маргиналы из подлого сословия (да простится мне напоминание об этом) эвольвентно переместились в народ. Этот «народушко», с которым то заигрывал, то клял его, но к пониманию которого шёл в своём творчестве М. Горький (чего не скажешь про «нонешних», бездеятельно плачущих о народе вечно пьяненьких литературных «мужичонках в бородёнках»), и стал сердцевиной класса, вскоре нашедшего своё «историческое утешение» в разрушении чуждой, ненавистной ему культуры и уничтожении людей, её олицетворяющих.

Но, несмотря на то, что он достаточно долго пребывал в своём качестве, «народушко» этот не получил должного осмысления в русской литературе XIX столетия. Зато в следующем веке он не ускользнул от внимания русских писателей.

Завсегда глядевший на мир исподлобья, «народушко» нашёл своё отражение, хоть и в мелких, но многочисленных и многоликих «бесах» Ф. Сологуба. Психологически точно, социально убедительно, художественно и весьма образно тип этот раскрыл М. Булгаков. Его же, сорвавшегося со степи, но не прижившегося в городе, с драматизмом, холодящим кровь в жилах, описал И. Бунин в «Окаянных днях». Партийные и крёстные отцы этого люда возлюбили чад своих, очевидно, именно за разрушительные свойства и, отражая обоюдные стремления, сделали «бесьи» и «собачьи сердца» главным орудием в «деле» разрушения русской цивилизации. Это неприкаянное «сословие» тем ещё устраивало большевистских вождей, что не претендовало на власть (по крайней мере, в первые послереволюционные годы), а лишь мечтало в неопределённом будущем стать «всем».

Но, пока партийные функционеры при коммунистической диктатуре слагались в «общество» и составляли партийную элиту из безродных и ненавидящих Страну космополитов, пока искали, кого бы ещё в России подчинить и унизить и перед кем ещё явить свою власть, неприкаянное сословие, входя в должность и забиваясь в щели номенклатуры, маялось в заботе: чего бы ещё осквернить и кого бы ещё грабануть.

Максим Горький

Словом, в России мрачно заявила о себе иная данность, подменившая этическую и культурную матрицу Страны; настояло на себе другое – неопределённо-языческое по мировосприятию и самоощущению, не имеющее духовной и культурно-исторической идентичности псевдоэтническое «сообщество» маргиналов. Заполонив Великую Русскую Равнину, обжив европейскую часть Страны и скроив по себе мрачное «передоновское бытие», оно, взяв на себя функцию социальных дрожжей, будоражило и активно перекраивало жизнь всей России. Душевные муки героев Достоевского – мелких убийц рядом с новыми гуннами – не присущи были элементам внецивилизационной формации, вросшей в бытие России. Психологические страдания нигилистов, как живых, так и литературных, были не свойственны будущим «строителям коммунизма». До основания разрушая старый мир, к которому отнесли всё, что было присуще исконной России, они после «октября семнадцатого» приступили к рытью фундамента «новой жизни». Однако революционные «заступы» оказались слишком примитивны для устроения государства, а потому закономерно перешли к рытью гигантского социального «котлована». Не знавшая пощады и звереющая от бессмысленной жестокости, формация маргиналов, похоже, лишь использовала коммунистическую идеологию для реализации своих дремучих инстинктов. Под их напором рушился уклад Страны, осквернялись церкви, гулко разламывались колокола и гибла мыслящая Россия. Психологические составляющие этого типа и вывели в своих произведениях упомянутые русские классики, а «социальный расист» И. Бунин так неосторожно обрисовал их внутренние и внешние патологические черты.

Да, в подавляющем числе это был другой – тотемный по духу народ, ленивый и грубый, лишённый цивилизационных составляющих, мало способный к социальной жизни и упорный в своей исторической неорганизованности.

В то время как великороссы, со времён царя Алексея Михайловича бывшие под двойным ярмом, от силы духа и воинской доблести принуждались к социальной покорности, бескрайнему и нелимитированному смирению «перед Богом», царём и бездеятельным дворянством, тотемная периферия, в массе своей свободная от моральных и нравственных норм, лишь утверждалась в своих асоциальных инстинктах. Деклассированная и далёкая от созидания, не искушённая в этических категориях, но уже начавшая отмечать себя во власти, периферия эта, ведомая «богами» степей и ущелий, не тяготела к культуре и была враждебна её носителям. В хаотическом сознании передоновых с собачьими сердцами доминировала боязнь Великой Равнины, раздражительность и враждебность к её коренным обитателям, подчёркнутые психологическим неприятием всякого упорядоченного образа жизни. Таковое отношение по мере вхождения во власть плодило нетерпимость как форму существования, безответственность как принцип отношения к делу и беспощадность как норму политического и социального управления. Эта внецивилизационная ипостась власти, этнически безымянная, социально пёстрая и по жизни воспроизводящая саму себя, несла в себе архетип диких пращуров, в которых била ключом энергия разрушения. Это психическое состояние стремилось и настояло-таки на себе в послереволюционной России. А носители его взялись вымести из сознания исторического народа матрицу многовековой духовной культуры.

История распорядилась так, что холопское сознание, заполонив политические и «деловые» верхи, пустило тлетворные вирусы во всех слоях общества. В какой-то мере утеряв агрессивность и даже «став религиозным», оно и сейчас ищет – перед кем бы ещё унизиться или унизить кого-нибудь (этически разница несущественна), продать что-либо или кого-нибудь, ничуть не гнушаясь ограблением Страны и государства.

Приходится признать, что эвольвента искусственной духовности завела-таки Страну в тупик, из которого не было позитивного выхода, как не было альтернативы развития, за исключением состоявшегося… При нарушении форм эволюционного бытия в свои права вступила историческая закономерность, а именно: деформация всего уклада Страны и нации. Ибо историческая жизнь народа не потрафляет тому, что выходит за пределы его эволюционной жизни. Лохмотья эволюции и создают многоипостасную пестроту, которую усугубляет естественный в этом случае разлад жизни Страны и государственного устроения. Являясь следствием «разрухи в голове», а главное, смещения в сознании отнюдь не тождественных понятий Страны и государства, это приводит к путанице нравственных категорий и духовному запустению.

И всё же, противостоя «передоновской реальности», в жёстких политических реалиях сумел выжить и продолжает быть исторический народ, борьба с которым меняется лишь в средствах. После «Октября» на протяжении десятилетий лишённый собственной государственности, а значит, и отечественного самосознания, он после проведённой по-воровски «перестройки» разубеждается в принадлежности… к самому себе. Причём разуверение это проводится самыми иезуитскими методами.

II

После того как псевдоэтническая «общность» – советский (т. е. не русский и никакой вообще) человек приказал долго жить, для устранения из исторической жизни русского народа в качестве оружия ликвидации используется псевдорусская ипостась. Нынче в идеологически-приказном порядке русскими (т. е. – опять никакими) объявляются все. Сняв правовой и политический запрет на русскость, посредством этнической невнятности народу опять навязывается тот же внеисторический «зов», способный низвергнуть Страну в ту же беспроглядную историческую бездну. Великому народу вновь предлагают вернуться во времена, когда он десятилетиями находился под статьёй. Правда, сейчас «легализовавшись» в историческое ничто, ибо, если «все» станут «русскими», то ими, понятно, не будет никто. Произойдёт окончательное отчуждение народа от своих корней, от своей этнодуховной базы, в результате чего он неизбежно превратится, по Достоевскому, в «этнографический материал». И это в лучшем случае, поскольку в таковом качестве он может всё же заинтересовать учёных-этнографов. Тогда как проводимая программа низлагает народ в качестве участника мирового бытия, за чем последует исторжение его из исторической жизни.

Очевидно, с целью окончательно вытоптать из памяти народа его историю, «эшелоны власти» заполонили в 1990 гг. политические, экономические и просто бездарности, которые хлопотали, говоря словами А. Грибоедова, о том, чтобы «набирать учителей полки, числом поболее, ценою подешевле». С этого периода обозначила себя печальная для России эпоха, когда на вершине власти не могли найти себя (да и откуда было им взяться?!) ни политические гении, ни деятели, обладающие широким историческим кругозором. «У руля» Страны заняли место «гении» формата уличных напёрсточников и политических проституток. В то время как подлинные профессионалы и знатоки Отечества самоотверженно служат им, ютясь на задворках общественной жизни. Зато увеличилось число тех, кто желает казаться русскими или «опять стать» ими, для кого любое отечественное знамя или хоругвь всего лишь древко, которым можно ткнуть…

«Нулевые годы» ознаменовали собой эпоху политических деклараций и «партийного патриотизма». В том смысле, что патриотизм выродился в немереное число несогласных друг с другом партий и обслуживающих «элиту» скороспелых философов и политологов. Громче всех, понятно, раздаются голоса «евроазиатов». Между тем, провозглашая по существу полотняно-кумачовый патриотизм, – умствующие «евразийцы»-неофиты демонстрируют свою духовную чужеродность России. Ибо, по факту не участвуя (а лишь политически «прислонясь» к судьбе народа и Страны) в жизни народа, они не принадлежат русской культуре. И вовсе не потому, что не хотят быть русскими (хотение, может быть, и есть), а потому, что не могут быть теми, с кем разнятся и психологически, и по самой своей природе. Видимо, поэтому русские по духовной сути, проявляя своё отношение к Отечеству повседневным делом, с неверием и опасением относятся к тем, кто, до сих пор не слезая с седла, хотят стать русскими. Это и есть тот случай, когда одно выдаёт себя за другое, со всеми вытекающими последствиями для тех, кто не имеет отношения ни к тому, ни к другому.

Помня правило древних римлян: «Ищи кому выгодно», опять выходишь на интересы в какой-то мере «осевшего кочевья». А раз так, то теория евразийства представляет собой методу идеологического поглощения России психологически и по историческому факту кочевой данностью. В отмеченные Буниным «окаянные дни» произошло базовое для евразийства, но гибельное для Страны срезание и без того тонкого культурного слоя, за чем последовало уничтожение лучших среди остальных. При этом, как известно, наиболее жестоко пострадал «от революции» русский народ, бывший истинным стихийным носителем религиозного начала и проводником духовной жизни Страны. Именно в это время рвы, «котлованы» и коммунистические ямы, став «солнцами мёртвых», заполнялись миллионами жертв и пеплом священных реликвий народа. В казнях, носивших ритуальный характер, красный серп служил и гильотиной, и могильным заступом для тех, кто некогда основал колоссальную империю. Потери эти, очевидно, и облегчили создание могильной для России «насыпи» евразийства. Между тем, «кончина» нации говорит лишь о желаемом, а не о имеющем место факте. Русский народ обнаруживает себя уже тем, что с ним ведётся борьба на уничтожение.

Но так ли странны все эти жуткие «погребения», рождающие цивилизационные катаклизмы?

Нисколько!

Ещё Н. Я. Данилевский, изучив становление цивилизаций, вывел «3-й закон» исторического развития, который гласит: «Начала цивилизации одного культурно-исторического типа не передаются народам другого типа. Каждый тип вырабатывает её для себя при большем или меньшем влиянии чуждых, ему предшествовавших или современных цивилизаций».

В нашем случае воздействие «конно-степной цивилизации», разнящейся с эвольвентой русского мира, оказалось чрезмерным, отчего последний едва не задохнулся в пыли и временно оглох от её топота. Новый вектор перешёл в неуправляемую эвольвенту, кривизну которой усилила светская власть и ряды которой полнили «духовные наставники». Такого рода компромиссы способны были лишь ухудшить общее положение дел. Совокупно с многими другими причинами это было следствием более чем двухсотлетнего наложения на сознание народа духовной матрицы, которая, отчуждая народ от мира, отнюдь не приближала его к Богу…

И в самом деле: о какой силе державы, авторитете Страны и гражданской власти можно говорить, если народ, гипотетически поверив уводящим от мирской жизни проповедям и угнетающим душу «божьим карам», согбенный в три погибели под тяжестью настоящих и надуманных грехов, только и будет делать, что каяться пред всеми, молить прощения у всех и считать себя хуже всех?! «Наставительная» суть псевдодуховной матрицы состоит именно в том, чтобы потерявший себя от вменённых ему в вину грехов народ только и делал, что каялся да молил прощения у всех, считая себя хуже всех. Но тогда, вняв проповедям и ущемляющим бодрость духа наставлениям, народ таки окажется хуже всех, поскольку то, что есть в сознании, неизбежно явит себя в реальности! Таковое состояние души и психологической уверенности в неизбывности грехов ведёт к согласию с ними и из сферы сознания переходит в дела, естественно, – подлые… По своей сути стремление к самоуничижению подобно айсбергу, в подводной части которого находится «тайное» оправдание греха. Мало того, немереное уничижение ведёт к примирению с грехом, поскольку, признавая себя «наигрешнее всех», ты подспудно оправдываешь и будущие грехи, таким образом «по ничтожности человеческой» соглашаясь со всеми – и своими и чужими – грехами. Кляня себя и «горько плача» о греховности – выстилаешь мягкую дорожку из «благих намерений», которые, оставаясь втуне, ведут к атрофии всего лучшего в человеке. Ибо, если ты подл, знаешь это и убедил себя в невозможности что-либо изменить («всё в руце Божией»), то грешишь по своей уже воле. То есть являешься подлецом, нашедшим себе и «духовное», и идеологическое оправдание. Но тогда ты негодяй не только по собственной воле, но ещё и по убеждению!

Может ли крепить государство и вести Страну к процветанию психически надорванная, с посохом и пустой сумой незнамо куда бредущая, ненавидящая себя («за грехи») жалкая и неприкаянная, безутешно плачущая по всякому поводу и без оного духовно и социально «бродячая Русь»?

Ответ ясен: нет! Опыт России XX в., большей частью прошедшего под знаменем партийно-антирусской, а завершившегося под акафист односторонне покаянной идеологии, убеждает в том, что жертвенность народа во имя мифического спокойствия, якобы тождественного «спасению души» (как будто последнее определяется «смирением» перед злом и по факту предательством добро-деяния), не только не реальна, но бессмысленна и гибельна для Страны. «Возможно, раскаяние открывает путь на небеса, но здесь, на земле, оно творит преисподнюю, – говорит Патрик Бьюкенен о проблемах США, но как будто и о России. – История учит, что пинают ту собаку, которая скулит. Кто примкнёт к религии, священники которой ходят в рубищах, посыпают голову пеплом и каются в грехах давно минувших столетий?» [98] Эта мысль американского политика не расходится с опытом русского народа, давным-давно постигшего диалектику бытия: «Сердитого проклянут, а смирного живьём проглонут». В этом срезе любопытна мысль главного идеолога nazi Альфреда Розенберга, считавшего, что православие делает славян покорными и этим полезно (Германии), поэтому его следует насаждать на оккупированных территориях, правда, с максимально возможным раздроблением: «независимые Украинская, Белорусская церкви» и т. д.

Именно за одухотворением неодухотворимого и вочеловечивания нечеловеческого прослеживаются истоки иллюзорной жизни «по понятиям» там, где можно и должно жить по закону. Пустырная психология, родственная степному неприятию дисциплины («западному силлогизму», – сказал бы Чаадаев), порядка и регламента в принципе, проявляется в том, что издавна ко всякому празднику нынешняя «Русь» (теперь уже не обязательно этнически и православно «чистая») присматривается издалече и, начав его загодя, заканчивает «как Бог на душу положит». После чего, как и после ежегодного отпуска, отходит с недельку-другую. Таковое отношение к делу и времени свидетельствует об условности существования феномена государственности в сознании до сих пор не осевших племён. Общество и, тем более, государство не может жить «по понятиям», как и идти «в онучах» по историческим терниям, поскольку это противоречит самой структуре государственного устройства. Однако полукочевые понятия до сих пор живут в относительно оседлой и по-прежнему гоголевской России. С той лишь разницей, что добродушных собакевичей и незлобивых чичиковых нынче сменили «тощие коровы» олигархов, исторически никуда не девшиеся «псы» М. Булгакова и мрачные в своей грубости, хамстве, жестокости и безответственности Передоновы Ф. Сологуба. Именно эта, вооружённая собачьей духовностью и на протяжении поколений воспроизводящая саму себя опричнина, со злорадством печенегов сживая со света Грибоедова, Пушкина, Чаадаева, Лермонтова и Есенина, попирала вдохновенное творчество последующих эпох. Именно к «собачьей» напасти более всего применимы строки Николая Рубцова:

Со всех сторон нагрянули они, Иных времён татары и монголы. Они несут на флагах чёрный крест, Они крестами небо закрестили, И не леса мне видятся окрест, А лес крестов в окрестностях России…

О революциях.

Если иметь в виду не умножающие кладбища знаменитые псевдорусские бунты, а Великую Французскую революцию, то, каковы бы ни были её истинные цели, – провозглашена она была всё же во имя беднейших слоёв общества. И надо помнить, что, свергая монархию в 1789 г., французский народ, как это ни покажется странным, опирался на имперские начала. А свергнуть смог потому, что в борьбе с монархией и последующей интервенцией явил свою единосущность, которая есть не что иное, как разлитое в народном теле «имперское» содержание великой нации. Потому – не унижаемый и не униженный народ, поверив в себя, явил беспримерный героизм в сентябре 1792 г., когда буржуазия в лице жирондистов «сдала Францию». Именно тогда в сердце и устах разгневанного третьего сословия огнём загорелись слова: «Отечество в опасности!». Клич этот, прозвучав в Париже, отозвался в самых глухих селениях Франции. Это было героическое время способного к героизму народа, народа, глубоко осознавшего трагедию своего Отечества. Именно по этой причине, восстав с криками: «Да здравствует нация!», он разбил интервентов – прекрасно обученные и экипированные прусские войска. Дальнейшее и вовсе походило на чудо. Необученные и необстрелянные добровольцы, отстояв Францию, уже в начале ноября вступили на территорию недавних оккупантов – Германии и Бельгии! Вне сомнений, этого никогда бы не произошло, если бы душу народа на протяжении поколений и даже веков тыкали бы в грязь, как то было в России. Потому в разгар I Мировой войны презираемые «вышестоящим» обществом переодетые в солдаты русские мужики, легко поверив агитаторам, подняли на штыки представителей не своего (потому как духовно и культурно чуждого ему) сословия. Иного и нельзя было ожидать. Униженный, оскорблённый и разуверившийся в себе народ никогда не будет предан предмету своего унижения. Более того, при первой же возможности оставит, взбунтуется или казнит его, что в России и произошло.

То же относится к национально-освободительному движению.

Оказавшийся на грани политического уничтожения после I Мировой войны турецкий народ проявил духовную и политическую солидарность. Мобилизовав всю свою волю, предотвратил расчленение страны и отстоял политическую независимость государства [99]. Нося стихийный характер, народное движение родилось в теле исторического самопереживания, что могло произойти лишь благодаря сознаванию себя в истории. Оно и способствовало появлению сильного лидера – генерала Мустафу Кемаля.

Выражая настроения людей и чуть не слово в слово повторяя мысль Хосе Марти, Кемаль говорил: «Плуг – вот то перо, которым пишется история Турции». Выходец из семьи мелкого лесоторговца, Кемаль подчёркивал, что турецкий крестьянин – не просто крестьянин, а «господин крестьянин»! И важно не то, что господином турецкий крестьянин так и не стал (как не стал и русский крестьянин, обманутый большевиками), а то, что в решающий исторический момент турки не предали своего лидера и проводимую им идеологию реформ (говоря по-русски, – «Веру, Царя и Отечество»), но именно в этих ипостасях явили собой единое (государственное) целое. Завоевание независимости привело в Турции к раскрытию потенциала народа, а вера в свои силы, вдохновив, немедленно выразилась в преобразованиях в сфере экономики и политики, общественной и правовой жизни, образовании, расцвете театра, архитектуры и литературы.

Было ли когда в России такое уважение к русскому крестьянину, мещанину, разночинцу, простому служащему, ремесленнику или даже купцу? Праздный вопрос! [100] Можно ли говорить о ценностях личности, если едва не весь народ – до 1861 г. крепостной, а после «освобождения» безземельный – попросту изъят был из общественной жизни Страны, до того веками унижаем был, а когда и за человека не считался?! (Приложение IX) Честь, доблесть и человеческое достоинство стали привилегией элитных слоёв России, которые по этой причине презирали 95 % населения. Черни-де не пристало соваться в «калашный ряд» высших добродетелей. А ведь ясно, что исторически Страну крепят не тонкие обручи элиты (которые часто оказывались ещё и ржавыми), а самосознание всего народа. Потому великие культуры прошлого расцветали именно там, где имело место внутреннее единство «простого» и «непростого» народа.

Именно принятые к исполнению честь и доблесть стояли в основе могущественных государств и империй; именно они были краеугольными камнями, на которых выстраивалась высокая культура и рождались цивилизации. Увы, ущемляемое всегда и во всех странах, человеческое достоинство «низших» в последние столетия попиралось в России особенно изощрённо, поскольку к бичу светской власти присоединилось «кроткое осуждение гордыни» со стороны Синода.

Всякое противление «верхнему» насилию нарекалось «двуглавой» властью «бесовским наваждением». Но, как будто опираясь на евангельскую «букву» («всякая власть от Бога»), священный Синод, прикинувшись «святой простотой», – таким образом проводил знак равенства между сановной (и чего уж там – бывало, что и своей) подлостью и волей Всевышнего!

В результате оставленный своими властями, веками бесправный и презираемый, лишённый силы духа и за отсутствием упражнений в этом отученный принимать самостоятельные решения простой люд перестал видеть себя в бытии своего Отечества. В то время как народ, «пасомый» неотрывно от нужд Страны, повседневно сознающий себя в ней, обладающий силой духа и уважением к себе, так просто с толку не собьешь! Поскольку он знает, а потому сам способен решать, где его Отечество и кто истинно его представляет.

Сделаем вывод: бытие Страны должно формировать силу народа и его уверенность в себе, власть – поддерживать, а государство – быть заинтересовано в сильном духом и верящем в свою историческую судьбу народе!

Почему этого не произошло?

В чём причины падения державы, по Розанову, «в два дня»?

Чудовищность реалий большевистской России состояла в том, что люди умирали не с ужасом перед смертью, а с благодарностью к ней, ибо смерть приносила им освобождение от такой жизни… «Ужасно. Никогда за 1000 лет мы не были в такой степени лишены смысла»… – писал в своём дневнике Лев Тихомиров, отмечая деградацию здравого смысла в обществе. Иван Бунин, сетуя о том, что знал и о чём предупреждал Россию и остальной мир ещё Достоевский, пишет в 1919 году: «…во что можно верить теперь, когда раскрылась такая несказанная правда о человеке?».

«…Опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его моральное тело. Что наши прежние глаза, – как мало они видели…».

Было ещё и другое: духовный и волевой вакуум за отсутствием развитого сознания заняли бесконтрольные племенные импульсы, нивелирующие всякое участие в созидании. Великая степь энергетически восторжествовала над Великой Русской равниной, обернувшись беспощадной войной против города. Новые гунны устремились стоптать в пыль ухоженное и уничтожить не своё, а значит – чужое. Видеть это было выше сил всякого мыслящего человека. Этот жёстко обозначивший себя зигзаг псевдорусской жизни и был розановским «Апокалипсисом». Отсюда боль, категоричность и отчаяние несчётных жертв «великой революции».

Но возникает вопрос: можно ли обвинять в случившихся зверствах русских?!

Ответ одназначен: нет!

Ни один народ (как биологический вид) не будет столь беспощадно презирать, ненавидеть и уничтожать самого себя, поскольку это противно человеческой и всякой живой природе! Эту «работу» за него выполнял тот самый «нерастворимый (в нём или близ него) элемент». Именно эта одичавшая в язычестве и безбожии составляющая, воплощённая в массу «варваризованных русских», и образовала из себя воинство, которое не только способно было, но и жаждало вытоптать не своё. А когда очевидно-чужого было не видать, то питающиеся хаосом «частицы» эти, ненавидя всё и зложелая всему, восстали против самих себя. Именно сокрушающая всё на своём пути стайность ставит под сомнение принадлежность её к русскому народу. Но и этот же разномастный «топот» делает трудным «точную» идентификацию его как «со стороны», так и осознания его изнутри, то есть самим народом, в общественном мнении ставшего «российским»…

Так о себе заявило мегаплеменное, сбитое, в том числе и со своих корней, варварство. И не с далёкого востока, который «далёким» давно уже перестал быть и в котором не могло быть никаких социальных движений, а гораздо ближе. Прошедший «мимо истории» полукочевой элемент, перевалив через Уральский Хребет и горы Кавказа, заполонив российские города и провинции, готовился «смыть» европейскую часть России. Нарастая в приближении к столицам, он под боком у безмятежных мегаполисов представлял из себя среду, для превращения которой во всёразрушающее «цунами» нужен был лишь мощный социальный толчок.

Можно констатировать, что к концу XIX в. создалась критическая, пёстрая по своим племенным признакам масса, которая образовала из себя волну, готовую обрушиться на всё, что было противно её племенным составляющим. «Тихо» проходившая обратная ассимиляция вступила в свою решающую стадию. Говоря коротко: «организм» степей и ущелий, не осилив цивилизационную формацию России в её многовековой культурной ипостаси, готовился смять её на её собственной территории. Ужасы Гражданской войны и голод лишь усилили эти процессы. Всё это имело место быть ввиду сначала нарушенной, а потом несостоявшейся связи народного сознания и элиты общества, единство которых прежде спасало Россию от внутренних и внешних врагов.

Итак, для уяснения существа проблем и смысла происходящего необходимо признать, что чертополох социальной и гражданской жизни Страны имеет глубокие, исторически давние корни, идущие от постмосковской Руси. В то же время (несмотря на завязанность «степного элемента» на этической неприязни русской культуры) трагический накал рубежа XIX–XX вв. не был «заговором степи», как и большевистский переворот не был удачей одних только «запломбированных заговорщиков». Он был следствием жёстко обозначившей себя «кривизны» российского бытия, в котором стихия внеэволюционной жизни обратилась против самой себя… Ясно, что первой жертвой стала та часть европеизированного русского общества, которая не имела внутренних связей с народом и не особенно стремилась к этому («хождения в народ», как и слезы «кающегося дворянства», не были существенны в жизни Страны). Однако и народные бунты, изначально не имея структуры, формы, программы и политических идей, не имели шансов достигнуть целей, которых не было…

Кто же «крайний»?

Глава шестая Степь и модерн

«Кони бродили по виноградникам и балкам, по пустырям и дорогам, ломились в сады, за колючую проволоку, резали себе брюхо. …Потом они стали падать. Мне видно было с горы, как они падали. Каждое утро я замечал, как их становилось меньше. Чаще кружились стервятники и орлы над ними, рвали живьем собаки».

И. Шмелёв. «Солнце мёртвых»

I

Прошёл «красный террор» и лихо Гражданской войны. Борьба за власть в центрах Страны ужесточалась, а на её периферии наступило «тихое» умирание всего, что осталось в живых. Некогда благодатный Крымский край обернулся выжженной солнцем и горем степью. Казалось, гигантский сказочный Змей проглотил Светило. И оно, застряв в его железной глотке, палило людей огнём – насмерть! Это и вправду было Солнце Мёртвых…

Но то – летом. Зимой было ещё хуже…

В своей страшной книге Иван Шмелёв пишет о боевых лошадях, умиравших стоя: «Дольше всех держался вороной конь, огромный, должно быть, артиллерийский. Он зашёл на гладкий бугор, поднявшийся из глубоких балок, взошёл по узкому перешейку и – заблудился. Стоял у края. Дни и ночи стоял, лечь боялся. Крепился, расставив ноги. В тот день дул крепкий норд-ост. Конь не мог повернуться задом, встречал головой норд-ост. И на моих глазах рухнул на все четыре ноги – сломался»…

А когда пали последние кони – наступила тризна. Умирающие от голода жители видели, как живые скелеты, напоминающие детей, лежа на брюхе и урча подобно волчатам, обгладывали копыта издохшей лошади…

Описывая виденное им, Шмелёв с помощью художественных средств создаёт Великий Документ трагической эпохи, который оказался правдивее, чудовищнее и убедительнее самых точных цифр, непредвзятых репортажей и очерков. А его вороной конь, подобный огромной бронзовой статуе Александра III, стал символом державы, сжигаемой «солнцем мёртвых»…

Говоря о зверствах в постоктябрьской России, приходится констатировать, что не русские изводили русских, а «ставшие русскими» – теперь уже всякого племени маргиналы и деклассированные элементы на гребне истории образуя пену, воздавали (говоря языком событий) тем, кто «сделал» их русскими. То есть тем, кем они не могли стать и кем становиться не хотели, потому что не могли [101].

Иван Бунин, несколько упрощая симптомы и побудительные мотивы, в своей «окаянной книге», по сути, говорит о том же: «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом – Чудь, Меря. Но и в том, и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: «из нас, как из древа, – и дубина, и икона» (20 апреля, 1918)». Как показали события того времени, «дубина» эта, пройдясь по иконам и не пожалев каменные храмы, прошлась и по самому народу…

Но, если не классовая, то, может, это была расовая борьба?

И опять – нет.

В своём этническом «замесе» это была борьба психологических несовместимостей, исторически неоднократно заявлявшая о себе в истории (к примеру, восстания рабов и маргиналов Египта XI–IV вв. до н. э., Рима периода Империи и Византии династии Палеологов XII–XIV вв.).

Объединённая внутренним нестроением это была борьба глубоких антагонистов, за время протяжённого исторического «контакта» не сумевших стать единым социально-культурным телом.

Минин и Пожарский. И. Мартос. 1818 г.

Бунт «народного тела» происходил как бы «внутри себя», исходя из психически и культурно противоположных внутренних полюсов. История в очередной раз показала: «единством противоположностей» может жить отвлечённая диалектика, но не душа народа и нации. Для надвигавшейся гражданской войны в России вовсе не нужны были «классические» социальные и политические катаклизмы, как не нужны были и экономические проблемы (их и не было), – всё это «с успехом» заменяли вековые процессы, вызревавшие на местах. Даже Ленин не нужен был (его большевистская верхушка «выписала» из заграницы, когда переворот уже стал фактом истории). Для свершения революции достаточно было сильного толчка, где-то «на дне» общества. И толчком этим вовсе не обязательно мог быть большевистский переворот…

Когда произошло неизбежное, то всколыхнулась недальняя «степная гладь». Активно нарастая на пути к столицам, она и образовала смертоносную, всё сметающую стену. Своими пустыми обещаниями большевики лишь сумели направить её в нужном для себя направлении. Результат этих стараний ошеломил их самих. Главари «октябрьского» переворота и неумолчные агитаторы, ничуть не стесняясь, вслух дивились своему успеху. Луначарский на радостях долго не верил ни делам рук большевиков, ни глазам своим, а Троцкий, справедливо указывая на никак не связанное с нуждами народа «белое движение», выразился куда как конкретно: «Если бы белогвардейцы догадались выбросить лозунг «Кулацкого царя», мы не удержались бы и двух недель»!

На кого же догадались поставить те, кого Ленин скоро определит как «ум, честь и совесть нашей эпохи»?

«Совесть эпохи» опиралась не на деревню, не на крестьянство, – писал Бунин в своих воспоминаниях, – а на подонков пролетариата, на кабацкую голь, на босяков, на всех тех, кого Ленин пленил полным разрешением «грабить награбленное» [102].

Но то – «обиженные» и «неграмотные»…

Возьмём повыше.

Не русский, а значит, не народный характер революции отмечал живший при русском дворе, швейцарец Пьер Жильяр. В своих воспоминаниях воспитатель царевича писал: «Русская революция не могла быть исключительно политической…». Если б она была русской, то «…неизбежно должна была принять религиозный характер. Падение Царской власти оставило в политическом и религиозном сознании русского народа зияющую пустоту… Царь олицетворял собою мистические запросы русского сознания. И падение в эту пустоту со всеми присущими русскому характеру крайностями было падением в анархию – в хаос. Западно-европейские формулы не подходят к России. И сама по себе революция, – заключает Жильяр, – не была действием народных масс!».

Правильно – не была!

Но была ведь держава?!.. Не имея друзей, она имела правительство, армию, флот и, наконец, спецслужбы, которые обязаны были знать всё!

О положении дел в «службах» (подчинённых тому же правительству) и не только в них достаточно ясно говорят воспоминания генерал-майора П. П. Мейера, бывшего Градоначальником города Ростова-на-Дону до 6 марта 1917 г.

«Всё, что я видел за время своего шестидневного пребывания в Петрограде, – вспоминает Мейер о «февральских» днях, – привело меня к полному убеждению, что события, сопровождавшие великий переворот, возникли без чьего-либо сознательного руководства и подготовки (здесь и далее выделено мной. – В. С.), главным образом потому, что всеми слоями населения овладело чувство безнадёжности, злобы, нервной раздражительности, свойственное голодным и полуголодным людям, которое искало выхода. «Так жить нельзя», «существующая власть ничего не может сделать для улучшения положения народа». В Петрограде не хватало хлеба. …Революционное движение возникло неожиданно для всех, кто принял в нём участие. Но более всего оно было неожиданным для правительства и его петроградских органов!…Вообще, повторяю, переворот произошёл неожиданно для всех, потому что какое бы ни подготавливалось противоправительственное выступление, готовили его всегда тайные агенты, деятельность которых была хорошо известна Департаменту полиции, получавшему информацию от своих сотрудников – членов этих тайных организаций. Некоторые террористические акты удавались лишь тем организациям, число участников которых было невелико. Но обо всяком организованном выступлении Департамент полиции всегда был осведомлён заблаговременно, что и давало ему возможность предпринимать предохранительные меры для предупреждения или ослабления выступлений.

Полная неожиданность для властей выступлений, сопровождавших февральский переворот, доказывает, что в этих выступлениях противоправительственные организации никакой роли не играли, что начались они случайно. Случайно же и разрослись и приняли катастрофические размеры»! [103]

Вот такое наблюдение. Высказанное не одним только Мейером, оно (вовсе не опровергая участие «степного элемента») свидетельствует о мощной разрядке многовекового психического перенапряжения народа. Это перенапряжение не смог снять предвоенный период экономического роста России, но сумела буквально «вывести из себя» I Мировая война и её драматические следствия.

И всё же событие такого масштаба не могло быть «полной неожиданностью» для властей. Не могло просто «случиться», даже если таки случилось, ибо тогда и Реформацию следует связывать лишь с Тезисами Лютера, которые он «просто прибил» к дверям церкви в Виттенберге. Неслучайность произошедшего в России изобличает Л. Тихомиров, несколько иначе трактовавший события начала века. 9 сентября 1914 г. он пишет у себя в дневнике: «Что монархия погибла – это вне сомнения», а 5 октября 1914 г. уточняет: «Не знаю, чем кончится война, но после неё революция кажется неизбежной. Дело идёт быстрыми шагами к тому, что преданными династии останутся только лично заинтересованные люди, но эти продажные лица, конечно, сделаются первыми изменниками в случае наступления грозного часа».

Точно так оно и получилось. К примеру, на сторону революции перешла большая часть Центрального аппарата русской военной разведки во главе с генерал-лейтенантом Н. М. Потаповым. Сам же Потапов, в период 1901–1913 гг. награждённый пятью орденами Святых – Станислава, Анны и Владимира, начал сотрудничать с большевиками ещё до прихода их к власти. Отнюдь не спонтанное предательство начальника разведки говорит о том, что кое-кто «наверху» всё же был осведомлён о предстоящих событиях.

И всё же главной причиной политической катастрофы послужил исторически самоубийственный духовный разлад всех слоёв – и «простого», и «непростого» люда, который усугубило давнее к нему презрение со стороны привилегированного умствующего меньшинства. Оно и проглядело то, чего не знало…

Зинаида Гиппиус после революции писала у себя в дневнике: «Россией распоряжается никчёмная кучка людей, к которой вся остальная часть населения в громадном большинстве своём относится отрицательно и даже враждебно. Получается истинная картина враждебного завоевания…». Некогда жаждавшая «освободительного костра» поэтесса, обжёгшись о его угли, с запозданием пытается заковырять их, вместо кочерги в 1920 гг. без особой надежды используя свою лиру. О тех, кто предшествовал «кучке» и по факту вовсе не был «святой простотой», несколько ранее писал видный общественный деятель Клавдий Пасхалов.

Отважный публицист-государственник неоднократно отмечал хроническую болезнь российской власти: в критический для неё момент она теряет «способность различать, кто её союзники, а кто противники, в ком её спасение, а в ком – гибель» (здесь и далее выделено мной. – В. С.). Прозревая историческое будущее России, Пасхалов, в декабре 1911 г. каждым словом прибивая к позорному столбу непреходящую бездарность правителей Великой Страны, писал: «Мы в настоящем идём от позора к позору, можно сказать, ежедневно, каждым действием, каждым распоряжением правительственных несмышлёнышей… Мы приучаемся мало-помалу презирать наше правительство, сознавать его неспособность и бесполезность».

Узнаваемо, не так ли?!

О тех же узнаваемых вещах в своём «Дневнике» писал в 1916 г. Лев Тихомиров: «Россия меня убивает. Ну каждый день – какая-нибудь чепуха в государственной и общественной жизни. Разнузданная алчность аппетитов становится всё наглее и своим видом развращает всех. Уже, кажется, лучше бы газеты молчали, а то все привыкают к мысли мошенничать и грабить. Из разоблачений не получается ничего, кроме доказательства безнаказанности спекуляций. Расправа судебная – медленная, вялая – не имеет никакого оздоравливающего воздействия. Распоряжения администраторов постоянно неудачны, часто глупы».

И опять Пасхалов пятилетней давности. В 1911 г. убеждённый монархист и государственник задал громовый вопрос, эхо которого раздаётся и в наши «окаянные» дни: «В критическую минуту, когда революция кинется на существующий строй, стану ли я на его защиту? Нет!»

Жёсткие, теперь уже «столетние» филиппики Пасхалова принуждают задуматься. Тем более, что нынешние проблемы России по злой иронии выглядят столь же зловеще, сколь и тогдашние… Повторяемость форм развала Страны вызывает те же самые вопросы, наверное, потому, что они следствия тех же или очень схожих причин. Сто лет исторически не столь уж большой срок, поэтому мы и обращаемся к «вчерашним» – во многих отношениях «столетним» проблемам. «Я помню февральские дни: рождение нашей великой и бескровной, – какая великая безмозглость спустилась на страну, – писал Иван Солоневич о разночинном населении, ведомом вечно страдающей, а теперь торжествующей интеллигенцией. – Стотысячные стада совершенно свободных граждан толкались по проспектам петровской столицы. Они были в полном восторге – эти стада: проклятое царское самодержавие – кончилось! Над миром встаёт заря…».

Между тем уже февральский переворот расставил точки над «i»… В своём «Обращении» к народу Синод не только признал власть большевиков («Воля Божия свершилась!»), но призвал народ подчиняться этой власти «не за страх, а за совесть»! Освободив всех от присяги государю, Собор проводит благодарственные молебны за революцию и «благоверных временных правителей». Царь был ещё жив, а церковный Собор кадит республике! На стенах ипатьевского дома ещё не остыла кровь мучеников, а на Соборе раздаётся осанна «плюрализму»… Казалось, наступила предельная ясность, как и предел терпению. Церковь вот-вот должна образумиться и, покаявшись, призвать народ к битве за царство, за Русь Святую! Но этого не произошло… Кадильный дым развеялся и разменянную на медяки «рублёвую» реальность пронзили расстрельные будни красного террора…

Рубеж XIX и XX вв. явился некой чертой, по которой проходило обрушение старой России. Поначалу втуне пойдя по срединной России, она особенно чётко обозначила себя там, где «остаточное варварство» входило в тесный контакт со своим антиподом, – европейской (т. е. – городской) частью России, доверия к которой у окраин не было. Эти трещины, углубляясь на «границах» этнических особенностей, региональных и прочих разностей, прошли и по культуре России (нечто подобное происходило и в Европе, но там мотивы, средства и действующие лица были качественно иными). Пойдя дальше и при этом обрушая «старые» ценности, этические изломы глубоко увязали в варварстве «передоновской провинции», где поначалу взросли, а потом сгинули нежные «овечки» и сладко лепечущие «Нанетты» Ф. Сологуба. В раскрывшуюся бездну и посыпались артефакты «Серебряного века» – «лиловые миры» А. Блока, приторные «Менады» Вяч. Иванова и «звёзды Маир» М. Кузмина вместе с футуристическими программами, экстравагантными за бездуховностью течениями и пр. Всё это рушилось на глазах главного делателя истории – народа, который покамест был статистом. События предшествующих ста лет говорят о том, что кристаллизация новообретённых «постпереселенческих» черт в России ещё не завершилась, а потому характер народа и его исторический облик был не ясен. В заплутавшей в бескрайних степях и равнинах России весьма болезненно шёл процесс образования нового народа. Некогда начавшись и развернувшись в шири XIX века, этот процесс ещё не закончен…

Можно сказать и так: сумма эвольвентностей – этнической, духовной, социально-кочевой и отвлечённо-культурной – некогда разбредясь по просторам России, – в конце XIX в. собрались в «пучок» с тем, чтобы в первой трети XX столетия заявить о себе в Великой Эвольвенте, материализованной в этнически не осознающей себя массе. «Новое кочевье», олицетворённое в «варваризованных русских», уверенно заполоняло собой европейскую часть России. Серьёзно повлияв на сущность великорусского народа и изменив содержание Российского государства, феномен этот предопределил катастрофу 1917 г. Он же, укрепившись за время советского периода России, в немалой мере повлиял на ход мировой истории.

Словом, историческое значение непосредственно «Великого Октября» не стоит преувеличивать. Историкам, исследователям и политикам не пристало подражать нерадивым школярам, загоняющим многовековую историю гигантского региона в схемы, базируя их лишь на опыте предреволюционных десятилетий да ещё проводя их через игольное ушко модных теорий и умозрений. Если бездумно запихивать исторический опыт в «ушко» или в прокрустово ложе куцых умозрений, то будущее Страны может оказаться столь же узким, и, что прискорбно, сколь же коротким…

Фёдор Тютчев в одном из своих писем утверждал, что политический строй в России оправдан лишь при условии, что «династия всё более и более проникается национальным духом, ибо вне этого, вне энергического и сознательного национального духа, русское самосознание – бессмыслица». Тютчевская концепция природы и устроения власти справедлива не только для самодержавной формы правления, место которой нынче занял институт хилого президентства. Мысль поэта и дипломата современна для настоящей и для будущей России, поскольку содержит в себе сущность энергетического бытия, которая способна воодушевить народ и привести Страну к праведной слиянности целей. Именно их органичная взаимосвязь способна возвеличить государство до уровня, предначертанного России её исторической жизнью. Ибо государство живёт лишь до тех пор, пока цела его национальная основа, олицетворённая в народе и воплощённая в Стране. Разрушение Страны ведёт к разложению государства, превращая все его составляющие в этнографический материал или «навоз» для других – исторически более удачливых народов.

На пути к сознаванию этих вещей следует признать, что внутреннее беспамятство народа не было детищем одних лишь политических систем правления. Духовные иерархи синодально-царствующего православия едва ли не первые ответственны за то, что в исторической жизни Страны народ ориентирован был на спасение души вне «тела» мирского устроения и социальной активности. Усечённость исторического бытия народа вело к путанице в душах людей, их растерянности в миру, психической подавленности и, как следствие, духовному, моральному, социальному и личному пораженчеству. Но, несмотря на уязвимость концепции духовного существования человека вне безальтернативного и им же выстроенного материального мира, она не считалась и не считается пораженческой. Более того, оправдывается необходимостью пострадать «для спасения души». В результате, вчуже навязанная «идея» (якобы «спасая души», но при этом разрушая бытие и мощь Страны) привела к дезориентации государствоустроительных и державных свойств характера русского народа, в своей исторической жизни не раз убеждавшегося в необходимости свободы и воли.

Полезно уяснить и то, что церковно навязанная и психологически закреплённая необходимость «здешних» страданий, закладывая в память народа склонность к неволе и духовному рабству, обрекает народ на зависимость от всех, кто преодолел это в себе или кому чуждо политическое, социальное и бытовое безволие. Если этот психологический рубеж не будет пройден, то даже и те, кто способны обустроить Страну, не будут свободными в ней.

Однако, несмотря на исторически очевидную пустоту отмежевания духовности человека от «мира», эта «идея» не только не признаётся гибельной для народа и государства, но навязывается в благостных упаковках. Вчуже созданная, она, якобы радея о спасении души, лишь увеличивает число духовно потерянных людей. Обезволенность последних, помноженная на число морально сдавшихся, не однажды в истории дезавуировала государствоустроительные, державные свойства русского народа. В таковых реалиях презрение к «тленностям мира» приняло форму уничтожающей личность безликой инертности, в делах предрешая «здешнее» убожество, общинно-круговую поруку и безответственность. Став общим для всех стилем существования Страны, всё это уже во времена Великого Раскола предвестило тотальную духовную, политическую, социальную и экономическую дестабилизацию. Поскольку именно расщепление внутреннего ядра народа в ряду последующих духовных и социальных трансформаций способно превратить его бытие в «историческую случайность». Обе власти были далеки от эволюционной жизни, а потому, поставив себя выше исторического закона, вместо устроения государства обречены были выполнять функцию его могильщика. Причём, «заступом» в руках политических нуворишей, воров и обласканных властями экономических преступников до сих пор служат исторически не перспективные модели и формы правления.

II

Коротко о причинах, лежащих в основе политических и социальных потрясений, и принципах, по которым они развиваются.

В исторической науке часто принято отождествлять Великую французскую революцию (1789–1794) и «русскую» (1917). Верное по форме это сравнение ложно по содержанию. Потому что Французскую революцию вершил народ одной исторической судьбы, цивилизационной модели и социально-политической формации, в которой сословное неравенство (психологически) не играло решающей роли. Тогда как «русская революция» вершилась возобладавшим в Стране «другим народом» – тем, который вряд ли выиграл бы Отечественную войну 1812 г. (массовый героизм людей в Великой Отечественной 1941–1945 гг. не опровергает это, ибо война была выиграна с величайшим напряжением духа и воли – ценой колоссальных и далеко не всегда оправданных жертв [104]). Оттого и продолжалась «революция» в России «два дня», а не пять лет, как во Франции, что русская нация утеряла этническую, духовную и культурную целостность. Бытие России рубежа XIX–XX вв. свидетельствует о том, что совокупный народ являл собой некий эрзац утерянной и разрозненные элементы потенциальной нации. Сам же политический переворот, совершённый в 1917 г., был формой отсечения великоросской сущности (следствия распада триединства русского народа) от той, которая около трёх веков дышала ей в спину. И на этот раз суд истории оказался беспощадным. Духовно изломанное прошлое России отозвалось в непредсказуемой эвольвенте будущего…

Разгромив Наполеона в 1812 г., русский народ на протяжении всего столетия не являлся деятелем в собственной Стране. Подавленный морально, он не имел опоры и в хозяйственной жизни. Историк Б. Н. Миронов убедительно показал, что на протяжении «века» правительство царской России «с помощью налоговой системы намеренно поддерживало такое положение в империи, чтобы материальный уровень жизни нерусских, проживающих в национальных окраинах, был выше, чем собственно русских, нерусские народы всегда платили меньшие налоги и пользовались льготами». Психологически не ощущая себя русским на огромных пространствах России, он находился в растерянности. Но и «Массовое Никто», разорвав в октябре 1917 г. ржавые скрепы Российской империи, вырвалось на свободу, которой не было… Начало «конно-тачаночного», «расстрельного коммунизма» породило пустоту в душах людей и вакуум в сознании. В сложившемся политическом контексте в 1920 гг. решено было дать определение суррогату «нового человека» (им стал «советский человек», но мог быть и любой другой). Идеологизация «советской национальности» казалась наиболее подходящей формой, призванной ознаменовать рождение новой нации (народа). Об этом говорят перлы «советского нацизма» времён лающих форм поэзии, под патронажем партии олицетворённой рифмами В. Маяковского, Э. Багрицкого и других поэтов. Эта линия, как бы исподволь, но ясно заявила о себе в политическом эрзаце расизма, облечённого в словесную форму деятелями партии и партийными поэтами. Особенно ясно в юношеской запальчивости её отразил поэт М. Кульчицкий: «Только советская нация /будет/ и только советской расы люди!».

Словом, по мере уничтожения русского самосознания и исторической идентификации, ощущение исторической Страны выветривалось из сознания людей. Разрушив «до основания» старый мир, коммунисты новой формации приступили к «созданию» этнобесформенного «вида» с острым, по-пёсьи, нюхом. Развращаемый партийной идеологией, основанной на лжи, беспочвенничестве, плебействе и дезинформации, русский народ, став «россиянским», субстанционально таял в пространстве истории [105]. Бесформенность духовных, экономических и социальных связей уже в первые годы советской власти поставила под сомнение само историческое будущее государства. Очевидно, в целях исправления ситуации «кнут» на десятилетия возобладал над «пряником». Тем не менее, юридическая и этническая дискриминация по природе имперского и по факту истории государствообразующего народа по неясности социального статуса продолжали вести его к духовной аморфности и политической бесхребетности. Всё это довершали имеющие те же корни небрежность в отношении ко всякому делу и бытийная безынициативность. В результате долговременное – на протяжении всего советского периода – политическое и социальное линчевание подвело русский феномен к точке исторического невозврата. Искусственно лишённая духовной и культурно-исторической ниши «русская душа», мельчая и деформируясь, «нашла себя» в едва ли не оправданном недоверии друг к другу «россиянского народа», густо замешанном на зависти, недоброжелательности и взаимной враждебности. Государство благодаря прежней исторической энергии народа пока ещё оставалось, а Страна блекла. На излёте советского периода возник очередной феномен: русский народ, не имея опоры в духовной культуре, политическом бытии и поддержки в правовом поле, попросту перестал узнавать себя. Интернационализация и вымывание исторического бытия из сознания народа сделали своё дело. Однако пресловутая «точка невозврата», имея внеэволюционное происхождение, не похоронила в народе невостребованную и мощную, а потому опасную в своей разрушительной силе энергию. Пока ещё бесформенная, она распыляется в хаосе многими летами неорганизованного социального и политического быта. Во что выльется эта энергия и к чему приведёт – должно внушать опасение прежде всего тем, кто всё ещё мнят себя хозяевами Страны.

На этом фоне сделаем ещё один вывод: социальное и политическое бытие СССР показало, что роды «советского человека» были не столько преждевременными, сколько суррогатными и попросту фальшивыми! Разрешившись психическими эманациями на социальной и этнической почве, фальшь эта оказалась в числе причин, почему организм Страны не признал «факта родов», как и родства в «семье братских народов». Для облегчения «родов», «равенства в родстве» и дальнейшего роста с первых дет советской власти «младенцам» были созданы наиболее благоприятные условия. Естественно, за счёт русского народа. Его неприкаянность на протяжении всего советского периода является закономерным следствием государственных законов первой декады. Именно тогда «на законном основании» о себе заявило моральное ущемление и хозяйственное обнищание русского населения. Характеризуя этот период, историк В. Соловей утверждает, что «русские из творца, субъекта истории стали превращаться в её объект, расходный материал, что составляет самое важное изменение в нашей истории в последние 500 лет». О том, как на протяжении десятилетий «пускали в расход» русское население говорит, как писаная, так и неписаная история.

Если говорить языком фактов, то большевики лишили русских национального статуса уже в 1918 г., когда при Наркомате по делам национальностей был создан 21 отдел по защите интересов и прав нацменьшинств – литовцев, евреев, мусульман и т. д. – всех, кроме русских. Дабы избежать недовольства русского населения, отцы-основатели СССР не допустили полноправных органов власти в РСФСР, ни Русской республики в союзном государстве, ни трансформации Российской империи в Русскую республику. Мало того, в 1921 г. на Х съезде РКП(б) приняв к сведению, что великоросская нация оказалась наиболее развитой, было принято решение перевести политические, хозяйственные и культурные рельсы в направлении «отсталых наций и народностей». На практике это означало перераспределение интеллектуальных, экономических и природных ресурсов, «эшелонами» направляя в сторону запущенных и отсталых регионов СССР.

При обсуждении союзного бюджета в конце 1920 гг. А. И. Рыков возражал против значительно более быстрого роста бюджетов остальных национальных республик по сравнению с ростом бюджета РСФСР и заявлял, что считает «совершенно недопустимым», что туркмены, узбеки, белорусы и все остальные народы «живут за счёт русского мужика». Изначально ущербная политика обрела извращённые формы. Как только номенклатура национальных республик убедила себя в способности к хозяйственному и политическому управлению, она приступила к выдавливанию русских из многих сфер внутренней жизни. Формальным поводом для этого послужила давняя установка коммунистической партии по борьбе с образом «великоросса-шовиниста», «подлеца и насильника», «истинно русского держиморды» (В. И. Ленин). Принятая к исполнению, она привела к тому, что большая часть «держиморд» – ведущих специалистов во всех областях хозяйства – была изъята из всех учреждений и осталась без средств к существованию, чему немало способствовали местные репрессивные органы. И в дальнейшем, под видом борьбы с русификацией власть в республиках брала на себя местная «элита», формировавшаяся в традиционной атмосфере родовых, клановых групповых и семейных субординационных приоритетов. Понимание национального вопроса в этот период вполне соответствовало низкому уровню самозванной элиты. После распада СССР в целях повышения собственного статуса, оправдания своего «положения в обществе» и легитимизации коррупции, новые управленцы возвели в ранг героев партийных функционеров типа Рашидова и Кунаева, по уши погрязших в преступлениях и воровстве. Политика ущемления «русского элемента», причём снизу доверху, осталась неизменной на весь период советской власти. К примеру, в Политбюро в 1986 г. из 24 человек вошли представители 16 национальностей, среди которых было только семь русских и один украинец.

Что касается хозяйственных показателей, то по данным профессора МГУ Александра Вдовина, в 1990 г. потреблённый ВВП на одного человека в РСФСР составил 0, 67 от произведённого, в Белоруссии – 0,77, на Украине – 1,07, в Молдавии – 1,34, в Киргизии – 1,58, в Латвии – 1,63, Казахстане – 1,75, Литве – 1,79, Туркмении – 1,88, Азербайджане – 2,01, Эстонии – 2,27, Узбекистане – 2,64, Таджикистане – 2,84, Армении – 3,11, Грузии – 3,95. По подсчётам специалистов, в период стагнации СССР, когда уже вводился региональный хозрасчёт, дотации национальным республикам из госбюджета составляли около 50 миллиардов долларов в год.

Ведущие социологи и историки России А. И. Вдовин, В. Ю. Зорин и А. В. Никонов, на протяжении ряда лет тщетно пытаясь привлечь внимание правительства Страны к «русскому вопросу», доказывают в своих исследованиях противоестественность основ федерации, внутри которой были и есть государственные образования всех сколько-нибудь крупных народов, кроме русского. По факту у русских… нет своей республики, в то время как составляющие 7,02 % всей численности населения России нерусские национальные группы (подсчитано по данным переписи 1989 г.) имеют 21 национальную республику, одну национальную область и 10 национальных округов. О том же говорит доктор философских наук Е. Ф. Солопов: «Юридически, конституционно у русских нет своего государства. Единственный способ избавиться от существующей нелепости – это официально признать в соответствии с историческими реалиями, что этносоциальным образованием (ЭСО), неразрывно связанным с русской нацией, является вся нынешняя Российская Федерация, в своей основе являющаяся именно русским государством, то есть государством в первую очередь русского народа, объединившего вокруг себя другие народы (этносы)…» (Наш современник. № 9, 2010). В поисках баланса этнических составляющих, социального равновесия внутри Страны и политической перспективы государства большинство современных учёных России отклоняют концепцию энного количества национальных государств в Стране. Указывая, что это есть юридический и логический нонсенс, они убеждают в необходимости создания федерации равноправия, где нет субъектов первого и второго сорта, но в основе которой лежат ценности русской цивилизации.

При таком отношении советских властей к русскому населению не удивительно, что колосс СССР приказал долго жить. Он просто не мог устоять на худых ногах «кухаркиных», а потом ещё и «тейповых детей», которые, став правительствами и партийными держимордами, «наверху» по-прежнему оставались холопами. Научившись сморкаться в платок, они не верили раньше, не верят и сейчас Кремлю, постояльцы которого о своём народе думают в последнюю очередь. Словом, не имевший научной базы и подтверждения мировым опытом, базировавшийся лишь на идеологических фикциях союз национальных республик закономерно потерпел крах. Последовавшая за этим общая неблагодарность (родная сестра предательства и политической неполноценности) «братских народов» являет себя до настоящего времени. Ярким примером тому служит Украина, наряду с Белоруссией духовно, культурно и исторически близкая к России.

Карта «подарков» Украине

Сразу скажу, что территория нынешней Украины – это, собственно, земли Руси-России, в разные времена переданные Малороссии «на бумаге» (см. карту). Это значит, что будучи частью тела России, они культурно и исторически не отторжимы от неё. Поэтому с 1991 г. суверенность Украины походит на «независимость» рук и ног от тела, что может случиться лишь при отторжении головы, то бишь, простите, – мозгов. На протяжении трёх столетий Украина укрупнялась не путём завоевания территорий, как некогда было принято, а за счет приписывания к ней областей. Так, после того, как Украина в 1654 г. вошла в состав России, к ней в результате трёх разделов Польши отошли значительные земли, некогда принадлежавшие России. В 1922 г. Ленин «подарил» Украине обширную территорию, отвоёванную Россией у Турции в русско-турецкой войне 1868–1874 гг. Не отставая от Ленина, Сталин по пакту Молотова-Риббентропа (1939) «приколол» к Украине земли древней Галицкой Руси, а в 1940 г. к Украине была присоединена Бессарабия и Черновцы. В 1945 г. к ней отошла (от Чехословакии) Подкарпатская Русь. Ну а в 1954 г. Хрущёв, составив компанию Ленину и Сталину, «подарил» Украине Крым, принадлежащий России с 1783 г.

Таким образом, страна суммарно увеличилась в территории более чем в 11 раз! Но, что важно, «подарки» Украина получила как субъект России (СССР). Из этого следует, что, став иностранным государством, т. е. выйдя из поля политической и правовой соподчинённости России, Украина должна вернуть земли, которые при новом статусе ей не принадлежат. К слову, нынешние границы незалежная не зарегистрировала с 25 декабря 1991 г. Поэтому в рамках международного права у неё нет официально утверждённой границы. России достаточно сделать заявление об этом и объявить Украину своей территорией, предупредив, что всё в ней происходящее является внутренним делом России и любое вмешательство будет рассматриваться как действие против России. В пользу этого говорит качество и стиль правления Украины.

В качестве самостоятельного государства она свела в минус все свои социальные и экономические показатели, что естественно, ибо отделение её от России было волевым актом, а не следствием объективного исторического процесса. Оказавшись вне эволюционных путей становления и развития государства, Украина стала терять потенциал, накопленный ещё в советские времена. В период «свободного (от России) существования» вскрылись болезни Западной Руси, – тяжкая расплата за нарушение скреплённых общим бытием вековых связей с Великой Русью. Именно вследствие отрыва от своих исторических корней (напомню, принятия волынцами и галичанами Унии, вслед за чем отнюдь не последовало принятие неофитов католическим окружением) и рабской зависимости от польской шляхты произошло духовное зависание, развились ментальность и тип людей, малоспособных и не особенно стремящихся к истинно независимому существованию.

Эту особенность отметил в феврале 1914 г. бывший министр внутренних дел России П. Н. Дурново. Перед самым началом I Мировой войны в своей знаменитой «Записке», прозванной «Меморандумом Дурново», он писал про Галицию: «Нам явно невыгодно во имя идеи национального сентиментализма присоединять к нашему отечеству область, потерявшую с ним всякую живую связь. Ведь на ничтожную горсть русских по духу галичан сколько мы получим поляков, евреев, украинизированных униатов? Так называемое украинское или мазепинское движение сейчас у нас не страшно, но не следует давать ему разрастаться, увеличивая число беспокойных украинских элементов, так как в этом движении несомненный зародыш крайне опасного малороссийского сепаратизма, при благоприятных условиях могущего достигнуть совершенно неожиданных размеров».

Духовную неоднородность запада и востока Украины отмечали в то время многие, в том числе гетман Павел Скоропадский. В 1918 г. он писал о жителях Галичины: «К сожалению, их культура из-за исторических причин слишком разнится от нашей. Затем, среди них много узких фанатиков, в особенности в смысле исповедывания идеи ненависти к России… Для них не важно, что Украина без Великороссии задохнётся, что её промышленность никогда не разовьётся, что она будет всецело в руках иностранцев, что роль их Украины – быть населённой каким-то прозябающим селянством».

Так оно и было. Со времён Кревской унии почитаясь в Речи Посполитой людьми третьего сорта («вторым» была нищая шляхта), подлежащими ополячиванию и католизации, украинцы не могли организоваться в государство. Как известно, этому «вовсю» препятствовала политика Польши, направленная на насильственную ассимиляцию и полное уничтожение украинского характера Восточной Галиции, Волыни, Холмщины, Подляшья и других территорий, где этнические украинцы составляли большинство или представляли значительную часть населения. Очевидно, ввиду привитого веками унижения и утраты национальной самости галичане испокон веков с крестом, хлебом и солью встречали любые оккупационные войска. Не случайно в бытность свою гетманом Скоропадский на пушечный выстрел не подпускал их к власти. Но и не в них одних была проблема. Гражданские войны не знают примеров перехода крупных воинских формирований на сторону противника, а на Украине это было обычным делом. Когда под давлением Антанты Петлюра признал Галицию и Волынь частью Польши, его сечевые стрельцы «отсеклись» кто к красным, а кто к белым, либо пошли «до дому». Так, офицер Русской императорской армии Никифор Григорьев в апреле 1919 г. стал начдивом 6-й Украинской советской дивизии, но уже в мае «друган» Петлюры поднял восстание против большевиков. Подельник Григорьева, а затем убийца его, Махно, до того как стал «бандитом», ездил в Москву, беседовал с Лениным и Свердловым и был награжден орденом Красного Знамени.

Львов. 1943 г.

В 1939 г., присоединяя Западную Украину к СССР, никто и думать не мог, что Запад, наречённый кем-то «украинским Пьемонтом», в российско-украинской государственности обернётся «Троянским конём». Сталин, принимая решение включить в состав СССР абсолютно чуждый Стране регион, не мог знать наперёд, чем обернётся приобретение политического перевёртыша. Хотя военно-политическая обстановка, сложившаяся на момент ввода в Галицию советских войск, могла подсказать руководству СССР последствия этого шага. Долго ждать не пришлось.

С началом II Мировой войны оккупированная нацистами территория послужила плацдармом для укрепления Вермахта. Присмотревшись к галичанам, германское командование в марте 1943 г. собрало из них «дивизию СС – Галиция», в которую к июню записалось более 80 тысяч добровольцев. С 1941 по 1953 г. на территории Галиции с небольшими паузами происходила ожесточённая вооружённая борьба между силовыми структурами СССР и ПНР, с одной стороны, и отрядами УПА, с другой.

После развала СССР западно-украинский национализм в его наиболее одиозных формах проник далеко на восток незалежней, что усугубило ситуацию в стране. Неспособность к государственному существованию подтвердил майдан 2004 г. и с ещё большей очевидностью – майдан 2014 г.

Майдан I. Киев. 2004 г.

Формально причиной государственного переворота (21 ноября 2013) было решение Кабинета министров Украины приостановить соглашение об ассоциации между Украиной и Евросоюзом. Фактически же это был заговор олигархов против президентской команды, стремившейся подмять под себя «неправительственных» олигархов. Президент В. Янукович, полномочия которого завершались в 2015 г., не выдержав давления, 22 февраля 2014 г. бежал из Украины.

Уже на следующий день А. Турчинов (сайентолог «по вере») был назначен «исполняющим обязанности президента Украины», а Верховная Рада назначила досрочные президентские выборы. Проведённые «под сапогом» крайних националистов, они 25 мая привели к победе киевского олигарха П. Порошенко.

При всей заказанности обоих майданов они имеют некоторые отличия. Если наиболее наивным активистам майдана № 1, похоже, глаза застилало «светлое будущее» независимой Украины, то майдан № 2 явил нечто иное: «вожди в олигархии» открыто ратовали не за свободную Украину, а за еврозависимую страну. «Евросчастье» виделось им в том, чтобы Украина территориально и экономически «легла» под Запад. По существу, «вожди» готовили страну к колониальному статусу, а «майдан 2» служил не более как инструментом евроколонизации.

Майдан II. Киев. 2014 г. Спецподразделения горят в «коктейле Молотова»

Отсутствие государственности в стране в «первую свободу» привело к тому, что жители «украинского Пьемонта» первыми приноровились выносить «утки» за европейскими пенсионерами, мыть полы в ресторанах, а в женской ипостаси по полной программе обслуживать своих благодетелей. Те же, кто занялся «бизнесом», строили его на «откатах» от бюджетного финансирования Украины. «Вторая свобода», в которой точно не было наивных, а «святой простоты» и подавно, стала сознательным выбором тех, кому Украина была и остаётся совершенно безразличной. И в самом деле: для перехода на стандарты ЕС Украине необходим практически полный слом и перестройка промышленности и сельского хозяйства. Из-за отсутствия ресурсов для этого на ликвидацию обречены будут практически все малые и средние предприятия. Но и крупным компаниям страны грозит крах из-за их неконкурентоспособности. Помимо этого Украина утеряет свой законодательный суверенитет, поскольку обязана будет принять в качестве законов все нормативные акты ЕС, что обессмысливает украинскую Конституцию.

Далее, взяв на себя обязательства ратифицировать Римскую конвенцию о международном уголовном суде, Украина соглашается с судом, который будет стоять выше всех национальных судов страны. Словом, соглашение между Украиной и ЕС, имея односторонний и явно колониальный характер, раскрывает истинные цели новых властей, кои состоят в обслуживании «нужд» Запада и примкнувшей к нему украинской олигархии. Нещадная эксплуатация людей и ресурсов страны будет ценой, которую должен будет заплатить украинский народ за «вхождение в Европу».

По существу, подписание соглашений с ЕС является актом захвата Украины Европейским Союзом [106], за которым топчутся «боевики» НАТО и демократические США. То, что «украинская революция», найдя полное понимание Запада, им же подпитывалась, подтвердил дипломат и член Совета Европы, координатор ООН финн Петер Иискола: «Зафиксировано документально, что в переворот на Украине американцы инвестировали пять миллиардов долларов. А сколько не по бумагам средств было вброшено в разрушение суверенитета Украины, можно только догадываться». Впрочем, с гаданием напрягаться не приходится. Все отгадки даёт шквал «мировых» карательных санкций, обрушившийся не на правительство Украины, а на Россию. И на этот раз «Европе» невдомёк, что финансовые кукловоды «самой развитой демократии» спят и видят обрушение «зоны евро», что позволит им списать гигантский государственный долг в долларах. Вхождение разорённой 45-миллионной Украины в ЕС скорее всего приведёт к его экономическому обрушению, от чего выиграет лишь Германия, которая давно уже тяготится нищенством «союзных» государств.

Поневоле приходят на память события конца 1930 гг., когда европейские державы тупо поддерживали германских нацистов, подталкивая их против СССР. Тупо, потому что прежде всех Гитлер дал по башке своим трусливым и недалёким покровителям. Это потом уже, создав надёжную промышленную базу в отдавшейся ему Европе, фюрер направил свою – теперь уже общеевропейскую – армию против Советского Союза. Украина, конечно, не способна никому «дать по башке». Дай-то бог свою сберечь! Но вот с этим у неё как раз плохо, и даже очень плохо…

Разогретое крепким «чаем», тамошними деньгами и «дружескими советами» сравнительно малое число «галицаев» сумело в короткий срок взбаламутить столицу и ввергнуть в гражданскую войну ряд регионов Украины. Политика «олигархов в законе» спровоцировала политический кризис в Крыму и массовые протесты в юго-восточных областях страны, переросшие в вооружённую борьбу за независимость. И это более чем естественно.

Взглянем на карту: этническая Малороссия выглядит в ней совсем крошечной. По мере обрастания «крошки» лоскутными территориями с неукраинским населением в недрах последних неизбежно вызревали процессы отторжения от не своих духовных (включая религиозные) ценностей и от не своего жизненного уклада. Это историческое нагнетание и лежит в основе нынешних массовых протестов искусственно украинизированного народа, конечной целью которых является выход из пределов и по жизни, и по истории, политически и экономически несостоятельного государства.

Говоря коротко: присоединённые к Украине регионы ни географически, ни этнически не являются украинскими. Факт же и качество управления государством говорят о том, что бремя суверенного существования взял на себя народ, никогда не имевший, а потому мало способный к государственности. В этом убеждает давняя история и подтверждает нынешняя. Потому «восток» не согласен находиться во власти тех, кто не умеет ни управлять, ни эффективно работать.

Кризис Украины, дав все признаки безгосударственности, выявил у власти «старое» лакейство и новые цели, которым сопутствует бесчеловечность в их достижении. Изначально несамостоятельные действия правительства и партий откровенно нацистского толка («Правый сектор», «Батьковщина», «Удар» и др.) вписываются в три слова: тупость, жестокость и трусость, которые венчают мелкодушие и предательство[107]. Массовый Чикатило выкатил на улицы и заполонил собой площади городов. Инстинкт толпы нашёл себя в стремлении унизить и растоптать в человеке человеческое. Столетия живя вне свободы и памяти, ощущая волю лишь в толпе, объединённые неполноценностью и местью выплеснули свои духовные и нравственные эманации.

Нельзя однако пройти мимо того факта, что антироссийская истерия годами нагнеталась на Украине при полном попустительстве российских политиков. Назначая послами в Украину бездарных и бесчестных чиновников (типа В. Черномырдина и М. Зурабова), правительство России в очередной раз проморгало глобальную стратегию Запада, направленную на расчленение славянского мира, после чего сколкам отведён будет статус политически ничтожных псевдогосударств типа Черногории. «Не знало» оно и то, что после «освобождения от москалей» на Украине воцарится не социальное оздоровление, а ненависть к России и экономический обвал страны. Не смотрело оно и TV, которое, на всех каналах зомбируя своё население, поливало Россию грязью. Могилы и памятники Героям II Мировой войны разрушались и осквернялись, Степану Бандере и бойцам УПО воздвигались монументы, а Россия из года в год продолжала вкладывать в экономику Украины миллиарды, за последние 20 лет – сотни миллиардов долларов, утверждает глава администрации президента России С. Иванов.

Между тем, ещё в 1996 г. около ста депутатов Верховной Рады официально обратились к России с просьбой расследовать деятельность бандеровцов. Однако российское правительство оставило письмо без внимания. Правда, на каменные оды «героям» откликнулся канадский политолог В. Полищук: «Украина создала своего рода феномен. Ни в одной стране мира так явно и так активно не действуют партии и движения фашистского типа, нигде не возвеличивают фашистских лидеров, нигде им не воздвигают памятники и не называют их именами улицы и площади…» («Правда», 25 дек. 1996 г.). В целом всё говорит о полном провале национальной политики и дипломатии России в крупнейшем ареале славянского мира. Вместо решения проблем кремлёвские идеологи тешили себя со зданием мифического Евразийского союза, о чём ещё Ильин не без сарказма писал: «Для увлечения «евразийством» нужны два условия: склонность к умственным вывертам и крайне незначительный уровень образованности…». Гуманитарная образованность правительства России и впрямь оставляет желать лучшего, а «умственные выверты» её «геополитиков» ничуть не умалились. У украинских властей дела, правда, обстоят ещё хуже.

В соответствии с собственными уже вывертами олигархия во власти, выговорившись, в скором времени опровергнет саму себя. То есть останется у разбитого корыта: разбитого во всех отношениях. Уже потому, что обещанные Украине «сочувствующими» странами миллиарды – лишь капля в море общеукраинского хаоса. Если же исходить из механизма «помощи», то её вполне можно считать долговой удавкой. Потому что в силу объективной невозможности решить множащиеся проблемы (нет уверенности в том, что помощь вообще будет влита в экономику…), деньги повиснут на государстве очередным гигантским долгом, который придётся возвращать.

Что касается штрафных санкций из-за «крымского» и прочих «вопросов», то они лишь напомнили России, кому именно претит её усиление. «Кнут» санкций, чётко обозначив цену сторонам, заставил вспомнить и навсегда справедливые слова императора Александра III: «У России есть только два союзника: её армия и флот». И, уж конечно, нельзя забывать, что тяжесть для России иных санкций есть следствие политического и экономического предательства Страны, проводимого правительством в конце 80-х и 90-х годах.

Но нет худа без добра. Указав на слабые, запущенные и стратегически не решённые участки экономики России, санкции принудят правительство решать «подсказанные» ему проблемы и трудности. Эти же санкции, вытряхнув хлам из «политического бомонда» России и встряхнув способных мыслить и действовать, будут способствовать выдвижению в жизнь Страны наиболее умных, толковых и талантливых людей. Это уже заявило о себе как «взятием Крыма» людьми-«невидимками» – вежливыми «зелёными человечками», которые незримо присутствовали везде, так и новыми лидерами в формируемых регионах Новороссии.

Технически филигранное возвращение России истинно жемчужины Чёрного моря может стать началом возрождения Страны в ипостаси народа [108]. Ибо при всегдашнем отставании правительства России в решении главных вопросов у народа есть шанс взять инициативу на себя и вынудить «эшелоны власти» принимать те решения, которые его устами диктует время.

Что касается Украины, то «незалежная» политика задала траекторию, при которой правительства её – в этом можно не сомневаться – будут сменять друг друга, как бракованные детали в плохо налаженном механизме. Причину, по которой Россия никогда не сдаст исторически свои регионы, указал ещё германский канцлер Отто фон Бисмарк. Его формула носит стратегически вечный характер: «Могущество России может быть подорвано только отделением от неё Украины… Необходимо не только оторвать, но и противопоставить Украину России. Для этого нужно только найти и взрастить предателей среди элиты и с их помощью изменить самосознание одной части великого народа до такой степени, что он будет ненавидеть всё русское, ненавидеть свой род, не осознавая этого. Всё остальное – дело времени».

Как видно, Бисмарк знал историю России и, пожалуй, Древней Руси. Собственно, дело не в названии региона, наречённого Украиной, а в том, чтобы восстановить его связь со своим историческим существом, коим является Россия.

Глава седьмая De te fibula narratur[2]

«Ты жалуешься: “Лев стоит на дороге?”. Ленивец, так убей его. Дорога должна быть пройдена».

Томас Карлейль

I

Осмотримся на пространстве исторической жизни Страны, подведём итоги и сделаем некоторые выводы.

Петровский императив первичности государства не оправдал себя не потому, что был ложен, а потому, что растянулся на 300 лет… Самодержец исторически оправданно поставил во главе угла политические и экономические интересы государства. Но, усиливая последнее за счёт всех слоёв общества, он зажал народ в тиски сугубо государственных интересов. Закрепостив дворянство, а остальных загнав в «стойло» внеличностной и внеобщественной жизни, Пётр надолго обусловил инициативы простого народа в пределах местных крестьянских общин («мира»).

Правомерен вопрос: что народ получил за своё многовековое самоотверженное служение государству (империи)?

Насколько оправданы были жертвы, которые он принёс на алтарь Отечества во внешних и внутренних войнах, как и потери, связанные с расширением и «укреплением» государства? И если жертвы непомерно велики, а результат мал; если действия «верхов» подчас разнонаправлены, а порой взаимоисключающи, то не говорит ли это об отсутствии у властей исторического видения Страны, наиболее живая и главная ипостась которой есть народ?!

Здесь опять о себе заявляет разница между Страной и государством. Мы знаем, что первая охраняет народ, в том числе и от «машины» государства, которое при антинародном правительстве может обратиться в некую Горгону, пожирающую собственных детей. Нелепо ставить под сомнение необходимость государства, но справедливо требовать у него отчёт! Так как именно результат определяет благие намерения, а не наоборот. Государственное благо вне нужд народа есть нонсенс, на который периодически указывает история и который власть России, увы, с такой же периодичностью старается не замечать. Об этом ясно заявляет «историческое» отставание социального бытия народов Страны, подчёркнутое реальной или кажущейся мощью своего ненасытного «патрона».

Вернёмся к конкретике истории.

Статус государственного холопа был неприемлем для русского народа, с самого начала исподлобья глядевшего на «петербургскую монархию». Не жалуя своих бар, он завсегда готов был и желал активно участвовать в жизни своей Страны. Официально закреплённое «статусное холопство» было ему унизительно, а для империи экономически не выгодно и исторически не перспективно. В пику интересам народа и государства петровские наследники, вприпрыжку бегая за «учителями», обращали внимание на «букву», а не на принципы ведения дел. Тогда как, основываясь на органичной связи интереса и результата, экономическое развитие Европы XVIII века соответствовало меняющимся обстоятельствам исторической жизни.

Этого не было в России, по уши погрязшей в промышленном и хозяйственном застое. Вследствие сложившихся обстоятельств у «низов» русского общества не было большого выбора. Им приходилось либо привыкать к из поколения в поколение не менявшейся подневольной жизни, либо поднимать на вилы неугодных ему. Как известно, и то, и другое случалось попеременно…

Следующее столетие показало психологическую усталость народа, к концу века в массе своей разуверившегося и в духовной, и в светской власти. Мужика не удовлетворяло одно лишь упование на Бога, который – в этом он давно убедился – был далеко… Не особо вдохновляла широкие слои общества и проводимая правительством России внешняя политика. Исповедуя державный пафос и всё ещё надеясь (причём, во всех смыслах иллюзорно) «вернуть Константинополь», политическая идеология опиралась на ложный концепт ни в кои веки не оправдывавшего себя «духовного единства» славянских народов. Невнятность выстроившейся на идеологических иллюзиях политики не вела и не могла привести к каким-либо политическим дивидендам. В свою очередь затянувшееся внутриисторическое «стояние» русского народа, в духовном сомнении обусловив всенародную (вкупе с примкнувшими к православным славянам разноверными россиянами) инертность, послужило благодатной почвой для «ушкуйных» настроений и ускорило рост всякого рода политически и социально сорных учений. Петровский колосс оказался на глиняных ногах… Немудрено, что в духовно и идеологически извращённый период советской власти «петровский императив», растеряв свое первопричинное содержание, изжил себя. Труднопреодолимый духовный и имущественный разрыв через социальное противостояние вёл к политическому противоборству, выражением чего явились гражданские войны. Печальные результаты битв за равенство «без краёв» подтверждает мировой опыт. Не поленимся сделать вывод.

Мощь государства исторически оправдана лишь при эквивалентном благополучии населяющих его людей. В государственной «машине» средства и формы управления не могут и не должны довлеть над Страной, содержание которой есть Народ.

Таковые принципы, увы, не привились в России. Более 300 лет ломали её становой хребет в лице ревнителей древней православной веры. К концу XIX в. Страна, в которой русский народ узнавался, вспомним Некрасова, по армячишке худому на плечах, «по котомке на спинах согнутых», по «кресту на шее и крови на ногах…», не выдержала, просела и накренилась, а события начала XX в. и вовсе кинули её в грязь духовного и политического ничтожества. Через десятилетия Россия оказалась в ней же…

По-другому и не могло быть. Мораль народа, расшибленная после смены веры, не могла уже соответствовать не только геополитическому игроку – Великой Империи, но и «просто» России. Если несокрушимые духом и могучие волей ревнители древнего благочестия, отказываясь присягнуть «новой вере», шли на мученическую смерть, то после их устранения – после устранения народной мощи из бытия России справиться с «задачей» было много легче. К середине XIX в. народ забыл почти духовные традиции и принципы своих отцов и дедов. К синодской же Церкви у него не было доверия, ибо авторитет её (вспомним хотя бы картины В. Перова и «Дневник» Достоевского: «матери пьют, дети пьют, церкви пустуют, отцы разбойничают…») был безнадёжно загублен. Словно в подтверждение этого Русская Церковь после Февральской революции исправно кадила предавшим веру, царя и Отечество. Несмотря на это, Церковь устранили, а духовно распавшийся народ, превращённый в «массу», пока оставили… В эпоху идеологических рокировок всё пошло, как по накатанной. Ибо возглавленный родственным себе правительством это был другой народ, лёгкий на «сдачу» всего, что ему ни предложат. Потому «антисталинисты», представленные одним из палачей народа – Н. Хрущёвым, смывая кровь с рук, сдали Сталина, а потомки их, не мучась угрызениями совести, сдали Советский Союз. В псевдорусском государстве предательство шло уже ускоренными темпами.

Подводя итоги «века», придётся признать, что лохмотья эволюции, ослабив духовную целостность, привели к обратной ассимиляции. Вследствие этого из политического пространства Страны был вытеснен некогда могучий и многочисленный, а теперь по юридическому произволу «меньшинский» народ, юридически и конституционно лишённый права влиять на жизнь своего Отечества. Последнее породило Великую Бестолковщину – во всём. Причём, «ассимиляция наоборот» сопровождалась утерей народом своих основополагающих качеств, тем самым облегчив деградацию многих пластов отечественного бытия. В социальной, деловой и бытовой сфере это проявляется в отсутствии чувства меры и ясности в чём бы и где бы то ни было. Приблизительность во всём стала шкалой, в которой видны лишь метины от плохого – к худшему. Лишённый Родины в период «победившего социализма» русский человек из поколения в поколение пребывал в своём Отечестве под искусственно созданным психологическим прессом вины перед всеми народами, внутри СССР являвшими политически «советского фальшивое «братство народов». Пустая идеология человека» в «нашей стране» выпестовала до времени затаённую этническую сумятицу, в тихом омуте которой завелась и зрела ненависть к русским. В итоге «Русская тройка», не видя дороги и утеряв самый смысл своего существования, уже не мчится в мировой истории. Чека в её тяжёлой колеснице выбита, а на облучок, по ходу, взобрался Интернациональный Хам. Потому, сбившись с бега, из десятилетия в десятилетие ковыляет она по бездорожью, ведомая политическими нуворишами к историческому небытию. Бескорневая жизнь стала политическим интерьером некогда великой Страны, по уши погрязшей в «исторической» обездоленности, политической униженности и этической опрощённости.

Блеск и нищета власти СССР обусловили бутафорское единство в лице входящих в него племён и народов, исповедовавших идеологию Союза, но никогда не следовавших ей на практике. «Следование» заменяли шествия с лозунгами, транспарантами и портретами партийных сатрапов. Из них «самые выдающиеся» и «горячо любимые народом» в гигантских размерах развешивались на стенах видавших виды зданий. Всё это опошляло внешний вид городов и раздражало их жителей, но улещало глаз не твёрдо стоявшей на ногах партийной верхушки. Заклёпанные «анодированными гербами» или облачённые в «каракулевые навершия», они олицетворяли собой то пустопорожнее «единство братских народов», которое в конце XX в. обернулось оскалом ненависти прежде всего к русскому человеку.

Сможет ли возродиться нация и подняться Страна, покажет ближайшее поколение. Других возможностей может и не быть… «Истории ещё предстоит ответить на вопрос, сможет ли нация, поддержавшая разрушение собственной государственности и предавшая всех своих союзников, вернуться на роль мировой державы», – писал один из самых последовательных дипломатов СССР Юлий Квицинский.

Великая Эвольвента обрушила основы России в начале XX в. и в конце его, заляпав Страну духовными эманациями, грязью политического мусора и социальной пеной. Она и разлетелась в людях комьями безнадёжности и неуверенности в себе.

Достигнет ли согласия Великая Русская Равнина? Достаточно ли мудры для этого коренные народы России и есть ли у них силы для этого? Вопросы не праздные, ибо о себе повсеместно заявило вымирание народов. Сложилась реальность, при которой духовно, морально и экономически подорвана ценность жизни.

В истории России многое чего было.

– Была позорная «семибоярщина» в 1610–1613 гг.

– Была «бироновщина», свившая ядовитое гнездо в период царствования императрицы Анны Иоанновны. Никем нелюбимая, она гнобила народ и утверждала в Стране ложные ценности.

– Было про-прусское царствование «186-дневного» Петра III, доводившее внешнюю политику до абсурда.

– Было, как сказали бы сейчас, геополитическое невежество, в одном случае поставившее гений Суворова на службу Западу, а в другом не просчитавшее исторические последствия предкрымской помощи тем, кто спал и видел развал России.

– Были жестокие подавления крестьянских восстаний, вызванных политическим невежеством и алчностью правления.

Словом, было многое. Но не было того, чтобы правительство добровольно сдавало позиции государства, разрушало Страну и отвращало народ от самой жизни. В буквальном смысле спаивая и сживая со свету коренные народы, оно облегчает эмиграцию в Россию (лишь чуть переиначим слова Екатерины II) «людей всех наций, кроме русских». В особенности не было того, чтобы на протяжении более четверти века государство возглавляли по факту предатели Отечества.

Последнее проявляется в том ещё, что впервые за тысячелетнюю историю России русскому народу отказывают в праве на именное существование. И кто?! «Отцы народа»!

Поначалу вымарав название Страны, столь же безликие, сколь и бездарные «политические челноки», расслышав народный гнев, «опомнились» и вернули России её историческое имя. Но при этом «челноки» не оставляют попыток «сплавить» русский народ в мультикультурное месиво, что неизбежно определит политическую судьбу России на дальнейший распад в форме безликих и безнациональных микро-«общественных образований». Подобная политическая практика, уничтожая внутренние связи людей с Отечеством, является прямым ударом и по обороноспособности России.

Поскольку народ не будет отстаивать Страну, которая ему не принадлежит! Отечество, олицетворённое в Стране, является таковым, если оно отражает состояние духа людей. Вне этого оно есть государство, функционирующее в политической, социальной и экономической ипостаси и в этих пределах эксплуатирующее людей. О том, что существующая власть антирусская и антинародная, говорит тупой и нескрываемый страх перед русским народом, подкреплённый законами, открыто загоняющими великороссов в очередное «двести восемьдесят второе» небытие. Так, на корню гасится возрождение России в её мощи и спектре исторического предназначения. В истории России не было (за исключением семилетней опричнины Ивана IV) того, чтобы власть в качестве оружия насилия над своим народом пользовалась внутренними войсками и спецслужбами, исходная задача которых как раз в том и состоит, чтобы защищать народ от тех, кто посягает на его право жить в своей Стране в ладу с отечественными ценностями.

Академику Игорю Шафаревичу принадлежит пронзительная и весьма ёмкая мысль: отсутствие ценностей, стоящих выше авторитета власти (традиции, моральные и религиозные принципы) автоматически порождает общество тоталитаризма («Русофобия», 1982). Исключительная важность этого положения в том, что оно принципиально и точно указывает на необходимость обережения духовной ипостаси Страны, в России подвергнувшейся особенно жестокому опустошению. Именно при отсутствии вышних ценностей обездушенное общество склоняется к безумствам «ничейной» власти (охлократии), рождающей тоталитарный режим во главе с диктатором.

На протяжении веков тело России разрывали «зигзаги истории», но их драматизм усугубляло то, что тяжёлые политические и военные удары принимала на себя главным образом европейская – наиболее развитая часть Страны. Она же несла наибольшие человеческие и экономические потери. «Кочевые» регионы государства, как и встарь, оставались в той же незыблемой и нескончаемой «вечности». Хотя пуще всех бед был для России Раскол. Духовная ипостась Страны, не в первый и не в последний раз столкнувшись с «миром», не выдержала удара. В результате «русский мир» исторически в одночасье стал беспризорным. Последнее и обусловило разрыв духовного сознания русской элиты с массовым сознанием, тем самым исключив возможность диалога «высшей» и «низшей» культуры. Живое тело Страны рассекла религиозная непримиримость победившей стороны, что поставило под сомнение духовный и культурный диалог, подчас напрочь исключая эволюционное взаимообогащение разных частей России.

С драматизмом духовного раскола могут спорить лишь методы по его искоренению. Несравненные по своей жестокости, они больше походили на геноцид народа в его собственной Стране, чему нет прецедентов в истории. К примеру, нацисты, относя себя к высшей расе, уничтожали, мучили и превращали в рабов другие – «не арийские» народы. И то – не все, да и зверства их уместились в историческое мгновение. В нашем случае жесточайшим преследованиям подвергался коренной народ России – и на протяжении веков! Общество разрывали противоречия, а вельможная Россия с подачи Екатерины II «баловалась» Просвещением. Правда, Французская революция, отправив на плаху европейский абсолютизм, несколько остудила пылкую любовь русского дворянства к Западу. Русское барство, продолжая говорить с народом пинками, а между собой на французском языке, усиленно скребло затылки в поиске приемлемого выхода: как бы и монархию не потерять, и политическую невинность соблюсти. Не успело… Двунадесятиязыкая Европа, ведомая Наполеоном I, вторглась в пределы Российской империи («варварам»-де не пристало быть наравне с «приличным обществом»), но была немилосердно бита. Теперь уже Европе пришёл черёд думать: что делать?!

Казалось, вот он – Момент Истины! Отечественная война 1812 г., став поистине народной, существенно уменьшила межсословную дистанцию. В тяжелейших боях отстаивая Отечество, русское общество выстрадало язык общения, при котором простой люд и дворянское сословие ощущали себя причастными к единой Родине. Победа в Отечественной войне воодушевила народ и дала Стране исторический шанс для социального, экономического и культурного подъёма. В этих целях важно было сформировать этику творчества в русле духовной памяти и традиций русского народа. Освобождая его от эпигонства Западу, развивать не имперско-парадные, а народно-отечественные приоритеты. Однако благоприятное для России политическое содержание эпохи не было использовано ни Александром I, ни Николаем I. Близорукая политика царей, в которой последний превзошёл первого, обрекла Страну на реакционный застой, увеличив разрыв между верхами и низами общества.

Русская армия, «посмотрев на жизнь» Европы, не желала более быть крепостной по духу и отсталой по содержанию. Тутто и раскрыть бы всем слоям общества перспективы исторического развития на основе общего духовного языка. Этого не произошло. Народ-победитель был загнан в прежнее стойло. На «ворота» общественной жизни Страны был навешен пудовый замок с «секретом», ключ к которому был выброшен в омут синодско-имперской «благодати». Оскорблённый в недоверии народ застыл в вековом недоумении. Лишь «декабристы» (также, замечу, плохо знавшие народ) объявили, по сути, инсценировали дворянскую революцию, никем не поддержанную, повисшую в воздухе и в конечном итоге легко уничтоженную. Подавление восстания вернуло Страну к пройденным уже этапам русской истории, которым был присущ тяжелый экономический и социальный застой, характер и степень «духовности» которого невозможно было ни определить, ни достаточно ясно сформулировать. Вызубрив философию Гегеля и Шеллинга, русские любомудры разделились по границам разночтения связи её с русской действительностью.

Не менее драматичны были для России геополитические просчёты, коими было присоединение регионов, погрязших в средневековых формах жизни под знаменем стопорившего всякое развитие воинственного ислама. Столь же трагичными для Страны были внутриполитические, социальные и экономические упущения.

В этот исключительно важный для Страны, народа и государства период (1813–1855) в России, в отличие от европейских держав, не было крупного промышленного производства. Даже на самых больших предприятиях преобладала ручная техника с весьма низкой производительностью труда. Феодально-крепостническое ведение дел не позволяло внедрять прогрессивные способы производства и в сельском хозяйстве. Российская буржуазия при неразвитости экономики Страны была малочисленна, слаба и политически аморфна. Ситуацию усугубила беспощадная борьба со староверами, обладавшими в быту и экономической жизни (да простится мне столь рискованное определение) инновационной психологией. Общественного сознания, на основе схожих целей скрепляющего общество в некое целое, не существовало. По Гоголю, «ленивое и нелюбопытное» и давно уже разделённое общество узнало о себе лишь из «Истории Государства Российского» Карамзина… И то – не всё общество, а лишь те, кто мог читать или удосужился прочесть «Историю».

Труд Карамзина не повлиял на бытие России, как и 45-томное издание «Полного собрания законов Российской империи» (1830). Офранцуженное дворянство не умело, да и не желало преодолеть презрение к своему народу. С некоторым любопытством начав разглядывать его «в лорнет» лишь в какой-то части XIX в., оно по-прежнему было занято собой, а императорский двор был занят дворянством. Огромные территории России были отданы на откуп губернаторам, нередкая дурь которых была и началом, и следствием оторванности от «петербургского материка».

Закономерное поражение в Крымской кампании обозначило перелом в политической жизни России, превратив её в одного из (причём, не самых главных) политических игроков. Положение дел с великим трудом и лишь отчасти выправили кабинеты правительства императоров Александра II и Александра III. Слабое правительство посредственного царя Николая II открыло эпоху глубочайшего кризиса власти и самой концепции имперского правления. Вакуум державности (или пустоты власти) ознаменовал критический период жизни Российского государства, развязка которого пришлась на первую четверть XX в. Это время отмечено событиями вселенского значения и надолго определило ход мировой истории.

Напомню, во что обошлись России эти события.

I Мировая, Гражданская, и II Мировая война, выбив из российского общества миллионы наиболее отважных и жизнеспособных, почти уничтожили культурные и образованные слои общества. Кровавый смерч «революционного времени» и политических репрессий, разгулявшись на пустыре дикости, едва не подчистую вымел профессионалов из всех сфер политической, социальной и культурной жизни. Ценой невероятных потерь первой половины XX столетия была одержана «победа социализма» и создана Держава, но духовно-этический потенциал русского населения Страны был серьёзно и невосполнимо подорван. Критически изменился в «нашей стране» и «общий» менталитет, подытоживший сумму всех исторически случившихся деформаций. Этой «суммой» и объясняется пресловутая, но неверно трактуемая «азиатчина» в покорном до раболепия отношении людей к власти, как и характер самой – безродной, беспардонной, а в последние полвека на редкость трусливой и бездарной государственной власти.

Особенно печальное положение дел складывалось тогда, когда заложивший основы Российского государства русский народ терял «идею» – духовный и исторический смысл своего существования. Именно в такие моменты, считал А. Зиновьев, русский народ проявляет «фантастическую покорность и долготерпение, граничащие с самоуничтожением нации». Историческая сумма потерь и обусловила в конце XX в. её духовную растерянность. Между тем чудодейственность обоснованной веры народа в своё призвание на земле отмечал и Достоевский: «Если великий народ не верует, что в нём истина (именно в одном и именно исключительно)… то он тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ». Именно это печально-покорное «этнографическое» рабствование народа выразило себя в социальном страхе и повседневной робости, в средне-чиновном люде заявляя о себе в неумеренном восхищении всякой вышестоящей должностью.

В то время как ничтожность высших форм власти являла себя в принятии такового положения вещей как должного. Не удивительно, что смещённые ценности привели к изнанке библейской формулы: «последние стали первыми, а первые – последними». Всё это рождает образы и ассоциации, увы, не внушающие оптимизма:

Если лев приобретает характер и повадки вола, начинает думать, как вол; если теряет гриву и когти его становятся копытами; если сверкание глаз сменяет задумчиво-печальное глядение, а на облысевшей голове вырастают рога… – и только хвост, за неважностью, остаётся у него львиный, то, может, лев уже и не лев вовсе, а вол?!.. Но кто же тогда будет воспринимать вола как льва?! И как? Уж не по хвосту ли?

Но оставим «стойла» и заглянем в глаза реальности. Её социальный диапазон видится в следующем:

Если нация не осознаёт своих достоинств, значит, она их не имеет!

Если народ не помнит своих героев, значит, то были герои другого народа!

Если свободу урезают и народ не протестуют, значит, он заслуживает именно такой «свободы».

Если общество не заслуживает великого государства, то получает то, чего заслуживает.

Если исчезает видение себя в исторической перспективе, слабеет дух и мельчает характер народа, то Страна сужается до территории, ему соответствующей!

И, наконец, самый печальный вывод:

Когда народ перестаёт сознавать себя феноменом исторической жизни Отечества, то превращается в толпу и исчезает вовсе!

История показала прямую зависимость между силой духа народа и территорией, которую он занимает; между верой в своё историческое будущее и количеством населения. Говоря без обиняков: дух нации всегда соответствует занимаемой территории и числу граждан. Итак, приходится признать, что заражён весь организм Страны. Понимание этого открывает глаза на то, что не в Беловежской пуще произошло расчленение государства, а в пучине – в глубинах «топей» и «болот» разжиженных душ не только утерявшего уважение к себе, но и лишённого самоосознавания народа! Никто из «братьев» не желал иметь дело с правительством, которое напрочь забыло, что власть – это не привилегия, а мера ответственности. И если мера утеряна, значит, это произошло не без «санкции» народа, всегда являющегося индикатором работы высшей власти и её звеньев на местах. Словом, существо проблем кроется не в «плохом правительстве» (которое, по правде, и не может быть иным), а в бытии, которое его формирует. Именно по этой причине весь народ разделяет с властью ответственность за нерадивое существование Страны и недееспособность государства.

В дополнение к сказанному приведу немного статистики – самую малость.

По переписи Петра, произведённой в 1718 г., русского населения было в России 60 % (для сведения: на 1710 г. население империи составляло около 15 млн человек). Перепись 1897 г. также даёт реальные цифры: после присоединения к России грузинских княжеств и племён[109], завоевания Кавказа, Туркмении и ряда других регионов численность русских пропорционально снизилась до 44,3 % (т. е. – 55.667 тыс. при населении России 125.640 тыс.; великороссов, понятно, было ещё меньше. Условные малороссы составляли 17,8 %, поляки – 6,3 %, белорусы – 4,3 %, евреи – 4,0 %.). А вот согласно переписи 1989 г., при населении России 147.022 тыс. русских насчитали более 80 % (119.866 тыс. человек)![110]

И это – после потерь в I Мировой, гибели 12 миллионов в Гражданской войне, после Голодомора, несчётной эмиграции, расстрелов и бездонных «котлованов» ГУЛАГа! Наконец, после II Мировой войны, унесшей около 27 миллионов жизней! При этом надо знать, что в условиях неискоренимого в России бездорожья человеческие ресурсы изымались главным образом из европейской части СССР. Если перестать врать и посчитать по правде, то по самому оптимистическому подсчёту русских (в современной транскрипции великороссов – психологических староверов) в России к 1989 году проживало меньше в разы! А ведь был ещё и развал СССР… С тех пор более 10 млн всякого народа (включая молодых и квалифицированных специалистов), устав от нескончаемого предательства, трусости, тупости и безволия властей, покинули и продолжают покидать свои отечества. С лёгкой руки напёрсточников от идеологии, политических болтунов и части «продвинутых» патриотов получается, что русские, выросши числом до 80 %, превратились в безголовую этнотолпу. Иначе говоря, статистически «став всеми», во всех остальных смыслах стали никем (без кавычек). Но дело даже не в том, какой процент населения числится в «русских» (сейчас их 80 %, а при надобности может быть и 90 %), а в том, какое содержание несёт в себе этот «%», и есть ли у Страны – при духовной выхолощенности её народа – политическая и культурная перспектива?!

В этой связи «двухсотлетний» вопрос Н. Карамзина: «Имя русское имеет ли теперь для нас ту силу неисповедиму, которую оно имело прежде?», – теперь, в начале XXI века, пожалуй, ещё более актуален, нежели в первой трети XIX столетия…

Возьму на себя смелость утверждать, что только за последние «мирные» полвека Россия в «живой силе» и геополитическом охвате потеряла больше, нежели за предыдущие 400 лет! В результате Страна по числу населения почти сравнялась с крошечной Японией, по уровню жизни и технологиям отставая от неё, по мнению специалистов, «навсегда»…

Кому же теперь «равна» Россия?

II

Беднейшим странам Азии и Африки, в которых Нигерия и Бангладеш даже и «превзошли» её (соответственно – 172 млн и 157 млн. Данные на 2014 г.). К много «превосходящим» Россию странам придётся отнести и Индонезию с её 250 млн человек. И тоже, наверное, навсегда, поскольку к 2025 г. эксперты предсказывают падение населения России до 100 млн человек…[111]

Великая Эвольвента продолжает крушить Россию своим чудовищным хвостом, превращая Великую Страну в безжизненное пространство… Относительно России эксперты приводят убийственные цифры. Лишь за последние 10 лет из 157 895 населённых пунктов более 40 000 деревень и посёлков брошены жителями. За это время с карты России исчезло 13 740 деревень и 214 городов, на севере страны численность населения сократилось более чем на 45 %[112].

Несмотря на это, а может, именно поэтому могут спросить: не слишком ли много внимания уделяет автор русскому народу (ну, прямо шовинизм какой-то!)?

Нет, шовинизм здесь ни при чём. Да и опасность духовного и физического вымирания – это предостережение не только русским. Что касается Русского Дома, то, когда «стена» его начинает угрожающе крениться, первое, что делает рачительный домохозяин – подставляет наиболее мощные опоры, способные предотвратить обвал (ремонт «здания» – это уже другая история). Отсюда столько внимания главной опоре Страны.

Мировая история свидетельствует: из всех славянских народов русский народ показал наибольшую политическую выживаемость. В нём были – и всё ещё есть – духовные и физические резервы, способные стать стержнем в развитии Страны и государства. Это значит, что, если инициативу развития возьмёт на себя великорусская ветвь триединого народа, то обновлённая Россия с органично входящими в неё народами вернётся к достойному бытию. Тогда Страна развернёт свои потенции, обогащая гением народа мировую культуру.

Если же будет продолжать плестись по колдобинам «пустырного бытия», а псевдоэтнические мутанты возобладают во власти, то Страна – став ли «империей Великой Степи», новой Великой Орды или разбившись на тьму уделов, суверенностей, «белых», «серых» и прочих Орд, – прекратит своё существование в качестве культурно-исторического феномена.

Социальный и психологический тип ведущих к этому варваризованных русских в своё время раскрыли наши классики: И. А. Гончаров, А. Н. Островский, А. П. Чехов и Салтыков-Щедрин, а Ф. М. Достоевский убедительно дал в полусумасшедшем купце Рогожине, Свидригайлове и прочих абсурдных типах, коих в реальной жизни дополняет несчётное число «передоновых нашего времени»… Такого рода духовные ушибы не проходят бесследно.

История человеческого общества показывает, что никакой народ не может долговременно существовать вне корневой духовной и культурной самости, которые можно обрести лишь в Стране, где забота о душе органично связана с устроением внешнего мира. Того, в котором человек и ощущал бы себя венцом творения и оправдывал собой это высокое назначение. На пути к этому необходимо вырваться из плена морально сомнительных и, несомненно, бездушных идеологических спекуляций. Уже потому, что идеология в России (так уж повелось с незапамятных времён) на поверку оказывается ложью, доведённой до абсурда. Опасность пустых абстракций, всякого рода умственных спекуляций и бесчисленных лукаво-отвлечённых «теорий» в том, что они кратчайшим путём ведут к источнику всех пороков – Лжи (большой, малой или «средней»), в том числе и «во спасение». Но, если ложь проникает повсюду, если носит тотальный характер, если, приняв форму идеологии, – становится «руководством по жизни», то это не ложь уже — это псевдореальность, выход из которой может быть только на кладбище!

Следует понять, что ложь есть совесть раба, в своей змеиной ипостаси сводная сестра мелкодушия и трусости, ведущих к предательству! Прямым его проявлением является отношение к отечественной жизни, жизни человека, народу и природным богатствам, принадлежащим не только настоящему, но куда в большей степени будущим поколениям. Как бы на том ни настаивали всякого рода «нужды» и «объективные обстоятельства», национально ориентированное государство никогда не будет сводить свою экономику к нелимитированной (по сути, хищнической) добыче ресурсов на экспорт. Далее, общее положение дел в Стране обязывает к анализу не только «чужих», но и собственных пороков, поскольку лишь очищенное сознавание себя позволит увидеть в истинном свете чужеродные формы зла. Лишь объективное видение себя в истории даст возможность обнаружить причины обездушивания народа, нищеты Страны и слабости государственных связей. Поможет уяснить причины слабого представления о чести, гражданском долге, деловой и повседневной порядочности, воинской доблести. Совокупность бытийных пороков ведёт к утере соборной памяти и привязанности к Отечеству, утрате политической чистоты и личных достоинств, после чего их место займёт житейская грубость, холопство, беспричинная жестокость и широко разлившееся хамство! Изувеченная духовная реальность, опростившись в социальной и бытовой ипостаси, фатально преобразовывается в факты исторической данности. Некогда изъяв из жизни Страны древние топонимы, исторические имена городов, предместий и улиц, правительство «Иванов, не помнящих родства» не оставило своих привычек и впоследствии. Даже и зная, что тем самым оно вызывает недоверие к настоящему, травмирует историческую память народа и вымарывает саму историю. Примеры рядом.

Великая Сталинградская битва (1942), по мнению историков, спасла мир. Восхищённая Европа назвала именем Сталинграда десятки и сотни улиц, площадей и станций метро. «Победоносная защита Сталинграда является одним из подвигов, о которых история будет рассказывать с величайшим благоговением», – писал Томас Манн. Но, выдержав нашествие могучей германской армии, Сталинград «пал» от кучки бездарных кремлёвских чиновников. И даже английский меч, подаренный городу королём Великобритании Георгом VI, не уберёг. В 1961 г. имя Сталинграда было стёрто с политической карты мира и из письменной истории! То, что не удалось нацистам, сделала «наша власть». В 1965 г., опомнившись, «благодарное правительство» СССР присвоило почётное звание «Город-герой» с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» «наместнику» Сталинграда… – Волгограду.

Показательны примеры этического плана.

В начале Отечественной войны в докладной записке Сталину генерал Г. Жуков в качестве полезной информации описал эпизод допроса захваченного в плен немецкого солдата – «голубоглазого белокурого нибелунга», по его словам. Не расходясь с уставом, пленный исправно отвечал на вопросы, касавшиеся его статуса, но замолчал, когда вопросы приобрели оперативный характер: я дал присягу, которую не могу нарушить, был ответ. На вопрос Жукова: «Да ты знаешь, с кем разговариваешь?! (читай: «На колени, смерд!»)», тот ответил: «Нет, не знаю». Адъютант представил его – и Жуков услышал «наглый», по его мнению, ответ: я знаю своих генералов, а генералов противника не знаю. На угрозу расстрела, солдат, слегка дрогнув, сказал, что это будет нарушением правил ведения войны и выразил надежду, что всё же не будет расстрелян.

Легко видеть, что солдат в этом эпизоде выглядел достойнее генерала. Позднее не лучше вёл себя генерал Игнаров с знаменитым немецким асом полковником Э. Хартманом [113].

По словам литератора Е. Добровольского, после войны встретившись лицом к лицу с пленённым Хартманом, генерал Игнаров схватил немца за грудки и прошипел: «Я тя, сучий потрох, сейчас собственной рукой пришью, как военного преступника! Сколько ж ты душ загубил!». На что щуплый, небольшого росточка «потрох», слегка побледнев, спокойно ответил: «Вы меня, господин генерал, не испугаете, я 350 раз в лицо смерти глядел!».

Но если генерал Игнаров «пролетел» с вражеским лётчиком-асом, то Жуков, став маршалом, чуть не «разбился» при столкновении со своим генералом.

Писатель А. Бушков в книге «Сталин. Ледяной трон» приводит эпизод, характерный для всей армейской жизни в СССР: «Едва вступив в командование I Украинским фронтом и собрав на совещание его высших командиров, Жуков, по всегдашней привычке обращаясь ко всем на «ты» и пересыпая речь отборным матом, объявил во всеуслышание: одних из присутствующих он моментально снимет с должности, других под трибунал отдаст, а третьих просто шлёпнет без суда и следствия. Начальник инженерных войск фронта генерал Б. В. Благославов твёрдо и настойчиво попросил обращаться к нему без мата и угроз. Жуков поначалу оторопел, затем выхватил маузер. На что Благославов вынул парабеллум и хладнокровно заявил: “Жду вашего выстрела”». Ошеломлённый маршал быстро спрятал свой пистолет.

Но достойная реакция на оскорбления сверху была не типична для высшего и среднего звена Красной Армии, над которыми дамокловым мечом висела дисциплинарная ответственность даже и при отсутствии повода для неё. О психологической несвободе комсостава было известно абверу. Немецкая военная разведка отмечала характерную для Красной Армии боязнь принятия личной ответственности, перестраховку и малую способность командиров к самостоятельному решению. Из этой боязни растут длинные уши «знаменитой» анонимности принятия решений, характерной для всех звеньев армейской, а вслед за нею и гражданской власти.

Этот же страх побуждал стремление ответственных за проведение военных операций любой ценой справиться с задачей, поставленной командованием. Методы советских генералов, подчас гнавших штрафные батальоны не только на пулемётный огонь, но и по минным полям, явно разнились с русскими боевыми традициями прежних времён [114].

Герой Отечественной войны 1812 г. генерал Алексей Петрович Ермолов – истинно «слуга царю, отец солдатам» – обращался к нижним чинам не иначе как «храбрые товарищи». Жизнь каждого из них была у него на счету. При завоевании кавказских ханов и князьков, известных изуверской жестокостью и бесчинствами даже и над своими подданными Ермолов, в отличие от большей части советских генералов, никогда не прибегал к лобовому штурму укреплённых крепостей. Следуя суворовским принципам, он тщательно разрабатывал каждую операцию, избегая непомерных людских жертв. Потому в декабре 1819 г. при сражении на Манасе против «непобедимых» акушинцев, Ермолов (при соотношении 7000 против не менее 20000 соединённых войск противника) практически не имел потерь. «После сего славного дела весь отряд имел ночлег у селения Лаваши, – пишет историк М. Погодин, – по коему наименовано и сражение сие, стоившее нам только 28 человек убитыми и ранеными». Войско же противника перестало существовать. Докладывая Александру I о разгроме мятежных лезгин в августе того же года, Ермолов особенно подчёркивал, что при Хошни «нет ни одного русского ни убитого, ни раненого». И опять пример, только из другой оперы.

Архитектор Альберт Шпеер, одно время бывший вторым лицом III Рейха, в своих мемуарах приводит, как он пишет, «курьёзный разговор» с гауляйтером Шторхом в самом конце войны. Передав письменный приказ фюрера разрушить в подверенной тому области крайне необходимые для эвакуации мосты и важные в гражданской жизни объекты, Шпеер устно предлагает военному чиновнику не делать этого, сославшись на его (Шпеера) отмену распоряжения. На что гауляйтер, решив не выполнять приказ потерявшего голову фюрера и дважды рискуя своей головой, ответил Шпееру: «Вы очень добры, но я привык сам отвечать за свои поступки». Комментарии излишни.

Но таковые эпизоды случались «тогда» – в советские времена должностного культа личности. Может, что-нибудь изменилось впоследствии? Увы!

Генерал-лейтенант Леонид Ивашов в записях о славном и теперь уже легендарном «приштинском броске» русского батальона в Косово летом 1999 г. сообщает о реакции на него ельцинского окружения. Когда принявший ответственное решение министр обороны Д. Сергеев появился в кабинете Ельцина, то «присутствующие смотрели на него настороженно, и никто особенно не стремился поприветствовать его, обменяться рукопожатием». Однако после ельцинской фразы: «Ну, наконец, щёлкнул по носу…» (здесь президент назвал некоторых руководителей стран НАТО). Тут же из зала донеслось подобострастное: «Вы, Борис Николаевич, не щёлкнули – вы врезали по физиономии», после чего «к маршалу выстроилась очередь с поздравлениями»… [115]

Как видим, среди наших генералов не нашлось ни одного Солдата, который был бы достоин пленённого немца, не потерявшего силы духа даже на пороге смерти.

Подобного холуйства не было и не могло быть в царской армии в период, предшествующий правлению Николая II (при нём было уже всякое). Ибо честь офицера в русской армии ставилась выше жизни. «Для лиц, стоящих у власти, нет, господа, греха большего, чем малодушное отклонение от ответственности», – назидал Пётр Столыпин столоначальников России. Однако в преддверии катастрофы, когда народ разуверился во всём, а чиновная элита не выполняла, да и неспособна была выполнять свои обязанности, слова были уже мало действенны. Очевидно, царская власть даже и в худшей своей ипостаси по отношению к советской была той «гениальной отцовской», на которой «отдыхала» природа власти Советской России. Ибо вред, нанесённый Стране «по простоте» ли, по глупости или по откровенному предательству трудно поддаётся моральной оценке и экономическому подсчёту. Вот и лжереформаторское движение, названное «перестройкой», своими результатами показало, что выкидыш этот оказался не только ядовитым, но ещё и живучим.

Сама же советская псевдонациональность в историческом разрезе стала временным названием того (за весь «партийный период» несформировавшегося, а потому несостоявшегося) «человека», который на колдобинах политического принуждения, социальной и бытийной безынициативности растерял почти свою историческую память. Вернётся ли она, заявит ли о своей самости в отечественной и настоит ли на себе в мировой истории, покажут ближайшие годы. Как их ни меряй, но пороки монаршей власти не шли ни в какое сравнение с «делами» в СССР, где вершины власти, занятой невежеством, оспаривала бездарность. Политические подкидыши, на протяжении десятилетий выращивая себе подобных, являли собой мелкодушие и холопство, хуже которых было лишь предательство национальных интересов.

Итак, отмечая пристрастность, лживость и подчас злонамеренность в отношении России со стороны исторического Запада, необходимо понять и то, что дыма без огня не бывает. Не может быть, чтобы «европейский мир» не принимал Россию только потому, что она другая («других»-то ведь много). Значит, было (и есть) что-то ещё. Это «что-то» – на страх всему миру, очевидно, и прорвало себя в последние десятилетия. «Революционные реформы», в очередной раз свершившись «в два дня», погрузили Россию в чудовищную коррупцию, беззаконие и беспредельное воровство. Масштабы его говорят о том, что на костях до времени погибших миллионов водрузилась Великая Безгосударственность [116]. Судя по тому, что русский народ путём неконтролируемой эмиграции заменяется неграмотным и бескультурным населением со всех углов бывшего СССР, о себе заявляет программа создания на территории России своего рода свалки из бывших народов, которым отведены функции добытчиков природных ресурсов и нищих соглядатаев. Директор Института проблем глобализации М. Делягин говорит об этом: «Коррумпированная бюрократия, являясь не более чем обслугой глобального бизнеса, в этом качестве превратила само российское государство в огромную и беспощадную машину уничтожения России и её народа (выделено М. Д.). Она перерабатывает биомассу, по праздникам именуемую «населением», в миллиардные капиталы, личные океанские яхты с собственными подлодками и ПРО, замки в Швейцарии, Австрии и «Рублёвском федеральном округе», в крушевельские загулы» [117].

И вправду, пришло время называть вещи так, как они обозначили себя в истории, а именно: В правительство России вошла клонирующаяся на местах власть, которая проводит предательскую политику по отношению к Стране, своему народу, и капитулянтсткую перед мировой олигархией. Можно сказать и так: во власть проникла преступность, которая стала правительством. Или, ещё точнее: в государство вошла преступность и отменила государство!

Разрушение устоев Страны является одним из факторов, приведших её жителей к тотальному унынию, хроническое протекание которого неизбежно ведёт к состоянию души внеисторического бомжа. На фоне всего происходящего преступно и кощунственно осенять бытие народа и Страны много раз посрамлённой и обесславленной идеологией «вышнего» рабствования. В современной России, существующей без царя в голове и вне действующих законов, эта идеология тождественна инструменту уничтожения Страны и духовной деформации населяющих её народов.

Что касается славного прошлого, то дорога ценна не тем, откуда она ведёт, а куда она приводит. История показывает, что и духовные пути не всегда ведут к храму… Всё это пройдено в России, но не осознано. Духовность, которой так немилосердно радуются те, кто имеет к ней сомнительное отношение, существует не обязательно в растрёпанных по жизни «онучах», не в спутанной «русской бороде» и не в «обители бомжей» – церковной паперти.

Она не в «бескорыстной» нищете, не в босой жизни, не в безвольном «христарадничестве» и не в благостном попрошайничестве, а в силе и в творчестве, в правде и приоритете совести, – в уверенности на путях созидания! Нет и не может быть оправдания тому, что нынешняя Россия, олицетворённая потерявшими себя русскими, символизирует собой спившуюся душу. Нет этому оправдания сейчас – не будет и в дальнейшем. Суд истории жесток и своим физическим действом, и моральным фактором. И если первое минует проматывающих Страну сановных негодяев, то клеймо позора ляжет и на потомков, не повинных в мерзостях своих отцов.

Но дело не только в теперешних «отцах» и «детях».

Российское бытие так и не выработало в людях терпения, имеющего основу в историческом выживании. Не привело к пониманию того, что одним махом не достигнешь «всего», не говоря уже, что это ещё и абсурдно. На себе явно настаивает необходимость по крупицам, историческим микронам собирать «части» былого в некое целое, при этом помня меру и критерии отбора. Только тогда явит себя исторически подтверждённая преемственность общественной жизни, без чего невозможно стабильное существование Страны.

Разрушение государства зашло настолько далеко, что начинаешь сомневаться в том, что у России есть единственные, по словам императора Александра III, «два союзника» – армия и флот. И то, и другое было без войны разгромлено, распилено, продано или донельзя запущено. И в который уже раз народу приходится рассчитывать лишь на свою, в нынешних реалиях израненую силу духа, поскольку коварный извив Великой Эвольвенты грозит вовсе остановить историческое движение государства.

Итак, уроки истории, как вчерашние, так и нынешние, говорят о том, что в стадии созревания «плода» – естественного рождения, а не «рождения в законе» – и развития целостного народа важен психологический настрой и наличие исторической памяти субъектов Страны. Важно понимание, что духовное вырождение и дочерняя ему социальная деградация общества происходили в период формирования «советской страны» вне олицетворяющего её народа. То есть, когда было запрещено быть русским, как и не велено быть личностью, когда из души и сознания людей устранялась причастность к духовным корням, переплетённым с их историческим бытием. Это привело к ослаблению силы духа и утрате исконной культуры, сопряжённой с историческим самоощущением. Очевидно, ослабление этих природных свойств и «отгоняет» от русских смежные с ними по жизни народы. Кто же станет под стяги России, если её правительство менее всего церемонится с собственным народом?!

Никита Хрущёв

Вернёмся к следствиям духовного невежества. В своё время русский философ А. Ф. Лосев весьма точно охарактеризовал одно из «тридцати трёх» несчастий Страны – Никиту Хрущёва: «Мировой дух знал, каким дураком ударить по истории» [118]. Увы, таковая дурь «наверху» не перевелась и доныне. Тот хоть башмаком сумел отогнать от Кубы США. Нынешнее же «властное Никто» России, «став всем», но при этом оставаясь никем, правит бал в правительстве и едва ли не на всех подступах к нему. Духовная измена, определив политическое безлюдье и социальные патологии, не могла не привести к индюшачьей гордости «за отечество», в котором последние сто лет не было и сейчас нет места русскому народу. Если подвести баланс лишь последней четверти XX века, то выявится следующее: в результате бездарно проводимой правительством внутренней и внешней политики, которую превосходит лишь тотальное расхищение природных ресурсов Страны, число (в особенности русского) населения катастрофически уменьшилось. Прямо свидетельствуя о вымирании народа, факт этот опосредованно говорит о том, что народ не видит смысла в такой жизни. Потому разговоры о повышении рождаемости и создании семьи вне связи с историческим будущим Страны, что придаст людям наибольшую жизненную энергию, бессмысленны. При неменяющемся положении дел сегодняшним и потенциальным родителям эта жизнь опостылела настолько, что немалая часть их желает забыться, не участвовать в жизни и даже уйти из неё… Потому и травят себя до одури, а по сути – до гробовой доски. Об этом говорит повальное пьянство, принявшая формы катастрофы наркомания, преступность и растущее число самоубийств.

«Перестройка», приведя к коллапсу государство, предрешила исход из бывшего СССР сотен тысяч высококлассных специалистов и образованных людей главным образом из европейской части России. Провалы и дыры в теле Страны с подачи правительства заполняют миллионы неадаптированных к цивилизованному существованию мигрантов, а также чуждые или вовсе враждебные России элементы.

Создаётся ощущение, что далёкая от народа власть в государстве попросту не видит открывшейся перед Страной бездны. На протяжении десятилетий состоящая из непрофессиональных политиков и функционеров, не годная к властвованию, не способная к учёбе и при этом несменяемая, она просто существует «в управлении» – слабом, мелочном, близоруком и мстительном.

Вместо того, чтобы создавать достойные условия для своих специалистов и тем самым укреплять Страну, власти, по сути, выталкивают их из неё. Создавшиеся лакуны заполняют те, кому чужда русская культура и кто, в массе своей не зная русского языка, не намерен участвовать в созидательной жизни России. Со времён «перестройки» Страну наводнили миллионы в рабочем плане неквалифицированного, но криминально озабоченного люда из бывших советских республик, а также стран «третьего» и непонятно уже какого мира. Такого рода «рабочая сила» (по факту беззакония работодателей – рабская сила) сводит на нет всякие попытки наладить экономику и модернизировать промышленность.

В «нулевые» годы в Страну хлынули очередные миллионы нелегалов, ввиду бесправия в своих отечествах согласные на рабский труд в проклятой ими России. Озлоблённые из-за отсутствия выбора, они видят свою цель в том, чтобы из рабов российской «элиты» превратиться в хозяев России. «Наверху» не принимается во внимание, что, разлагая социально-экономическую структуру Страны и размывая этнокультурные мегаполисы, маргинальные элементы являются средоточием потенциального взрыва. Олицетворённый в лицах «рабской национальности», насчитывающей миллионы молодых и разгневанных невольников, взрыв этот, увы, может снести не только слабую, безвольную и трусливую власть…

Время, конечно, расставит точки над «i». В деталях выявит программу устранения элиты России. Назовёт авторов как этнических рокировок, так и замены вымирающего от безысходности русского населения маргиналами. Оно же отличит всегдашнюю бестолковость от заданной… Ибо по «щучьему велению» реальных и психологических плебеев, духовных оборванцев и бездарностей «из верхов», поначалу менявших кресты на партбилеты, а при кончине СССР партбилеты на кресты, разрушается бытие народа, Отечества и государства. За отсутствием реальных альтернатив о себе заявляет условие: если народ не восстановит некогда присущую ему силу духа и нравственную волю, если не выжжет из тела Страны разъедающие её метастазы разлада, социального скепсиса и духовного пораженчества, повседневной инертности и неослабевающей взаимонеприязни, то символом всему этому станет беспощадная, поистине сюрреалистическая картина времён массовой эвакуации и уничтожения русского населения на Северном Кавказе.

В самом разгаре «перестройки» в одном из городов Чечни посреди улицы на табуретке сидела обезумевшая от горя и унижений старая русская женщина. И как только видела она лицо, не желающее ей зла, то доставала из-за пазухи чайную ложечку из синего стекла и с гордостью говорила: «Моя!». Это всё, что у неё осталось… Эта несчастная мать нескольких потерянных поколений, скорченная от превысивших человеческие силы страдания, горя и бессилия, истинно может служить монументом бездумию правительства, символизирующего обессиленную Страну и безволие потерявшего себя народа!

И вновь возникает вопрос: как восстановить волю народа, Страну и государство?

Вместо эпилога

«– Ты не огорчайся, Том. Наступят и другие времена.

– Откуда ты это знаешь?

– Я сама не знаю откуда».

Д. Стейнбек. «Гроздья гнева»

«Население постоянно существует при государстве и обеспечивается им необходимой жизнью».

А. Платонов. «Государственный житель»

Принимая в расчёт то и дело угасающий инстинкт жизни населения и держа в уме неизбывную духовную анонимность правительства, скажем, что, лишь восстановив веру в себя и доверие к этой жизни, русский народ может достигнуть гармонии, способной реализовать его историческое призвание.

Народ наш всегда отличали духовный ум и способность реализовать себя именно в духовной среде. Значит, она нужна! Если её нет, то не смогут проявить себя свойства, которые являются производным именно этой среды. Чуждое гордыни, духовное благородство не тождественно смирению перед злом, поскольку не имеет отношения к мелкодушию и раболепию. Не грех помнить и о том, что социально-бытовое «смирение» есть идеальная среда для выращивания всякой подлости. Уже потому, что оно сродни психологическому рабству, препятствующему духовной эволюции. Именно дух деятельности и созидательной воли, в идеальном воплощении содержа в себе черты Первообраза, наполняет человеческое бытие нетленными ценностями. Отсюда исключительная важность возрождения тех качеств, которые некогда отличали народ при устроении Великой Страны и Державы, в «архитектуре» которой эти свойства заложены в полной мере. Воспоминанию этого, несомненно, окажут помощь достоинства, идущие из глубин жизни народа в Стране. Они же помогут развить качества, отличающие жизнеустроительный народ от духовных банкротов – всякого рода «вечных мстителей» со стёртыми в истории стопами и коленами, неизбывно мелочных, местечково эгоистичных, алчных и злопамятных. Как честный реставратор освобождает икону от позднейших переписей и чада времён, так и обществу необходимо найти в себе силы и освободиться от ржавых «гвоздей» – постулатов лжи, «окладов» лжеидеологий и духовных нестроений, скрадывающих человеческое существование. Не всякие «древние прописи» оправдали себя в исторической жизни Страны. Не всё то почвенно, что «в бороде и в лаптях». Не всякая патристика и «эстетика скорби», завораживая душу «вечной жизнью», приводит к ней, поскольку, программируя депрессию, разрушает всякую жизнь!

Казалось, свойства проблем и возможности решения изучены вдоль и поперёк. Между тем правительство России не осмеливается отстаивать интересы вымирающей нации. Не столь уж много печётся оно о возрождении Страны и ещё меньше озабочено необходимостью вернуть историческое имя русскому народу. Восстановлению в нём инстинкта государственника и духовного собирателя России, в котором закодированы историческая воля и память, содержащие потенциал русской цивилизации. Именно она способна на страх кукловодам глобализма дать позитивный пример жизнеспособности национального бытия в широком диапазоне исторической жизни. Ясно, что грандиозные задачи, помимо видения себя в мире, требуют умной организации и упорнейшего труда всего народа. «Никакая экономическая ситуация не может быть настолько безнадёжной, чтобы решительная воля и честный труд всего народа не могли справиться с ней», – писал автор экономического чуда в разрушенной войной Германии Людвиг Эрхард.

Далее, необходимо умерить в себе отмеченное Достоевским «вселенское начало» и «всемирную отзывчивость», давно извращённые, деформированные и потерявшие свою первоначальную наполненность. Это следует сделать особенно в отношении тех, кто плюёт в руку дающего; кто помощь России воспринимает как должное или как «помощь Аллаха». Умерить «русскую отзывчивость» надо ещё потому, что она, разливаясь в необозримую широту, не преследуя отечественные цели и не зная «краёв» в заблуждениях, лишает народ способности фокусировать внимание на важных частностях и конкретностях. Не грех уяснить, что причины неизбывных трудностей Страны кроются в изломах бытия народа, которые создают духовные и политические сколы. В Новейшей истории заявив о себе в начале XX в., они не закончились ещё… И заявлять о себе «русские расколы» будут до тех пор, пока не будут преодолены противоречия внутреннего плана; пока не уяснятся изъяны исторически и этически надуманного «духовного окормления», на деле не способного вдохнуть жизнь в Страну и стать духовной опорой государства.

Поздно спасать «остальной мир» – быть бы самим живу! Именно ложно расставленные, а потому не имеющие поддержки в бытии (ввиду чрезмерной гибкости их можно было бы назвать – «византийскими») духовные приоритеты и создают широкий спектр противоречий, нарушающих эволюционную жизнь России. Счастливое разрешение первостепенных проблем и приведёт к позитивной Эвольвенте, которая способна будет восстановить в социальном теле Страны утерянное великолепие. Последнее имеет основу в духовной и культурной общности великороссов, в силу ряда причин так и не реализовавшей в исторической жизни свой потенциал Итак, лишь соскоблив въевшиеся в живую историю яды, можно узнать себя и узреть истинное содержание русского народа, суть которого в уникальном состоянии бодрой души и подвижничестве в мире. В пределах этой парадигмы он не однажды являл былинную силу духа, крепкое стояние на земле, свободную волю и великодушие. Прецеденты этого не способны стереть ни ложь, ни переписи истории, ни идеологические измышления. Моральная чистота этого состояния превосходит логику обычного ума в обычных реалиях. Примеров немало.

После II Мировой войны пленные немцы не однажды поражались тому, что народ, претерпевший от них множество бед и страданий, сам голодая, делился с ними последним куском хлеба. Недавние враги были благодарны русскому населению (тому есть множество свидетельств с обеих сторон), но истоки великодушия народа-победителя так и остались для немцев загадкой.

Интересен и другой эпизод: летом 1944 г. москвичи, в основном женщины, дети и старики, высыпали на улицы столицы, дабы узреть «Парад побеждённых». Но, завидев унижение поверженного врага, замер ли в тяжёлом, скорбном и осуждающем молчании. Ни злости, ни злорадства они не испытывали… [119]

Вернёмся к первоосновному вопросу. Если не видеть «небо в алмазах» и не толпиться среди добровольных холопов номенклатуры; если, уважая себя, не загаживать мозги скрыто-зловещей политкорректностью и толерантностью (говоря нормальным языком – беспринципностью, всеядностью и моральной трусостью), принцип возрождения Страны кроется в способности нации вернуть своему бытию исторический смысл. Это и есть «идея», которую может реализовать лишь достойный её народ.

Как жизнь отдельного человека, забывшего своё имя и из года в год перебивающегося по жизни без смысла и без цели, жалка, унизительна и ничтожна, так и жизнь нации жалка и бессмысленна вне духовного, этического и исторического сознавания себя. Лишь видение себя в качестве феномена мировой культуры и, что важно, оправдывая его делом, народ может быть уверен в своей исторической перспективе. Альтернативное вненациональное бытие или «жизнь вообще» не имеет в себе ни нравственного содержания, ни опоры в мировой истории. Не способно оно и к великому творчеству, всегда духовно адресному и этически конкретному. «Жизнь» такого рода и качества его находит для себя выход лишь в потребительском существовании и по этой причине напоминает простейшее «бытие» теплокровных, мало чем отличаясь от животных, живущих стадным инстинктом.

Таковое «инобытие» отсылает нас к главной тезе.

Государства всегда создавались на мощной национальной основе – и «зависали», когда эту основу выбивали у народа из-под ног. Если национальное бытие даёт имя Стране, народу и его историческому существованию, то мультикультурное общество отбирает его, давая взамен количество исторически беспамятного, безродного населения, способного к воспроизводству лишь подобных себе духовных, политических и социальных бомжей. Не имея в душе Страны и влача полузаконное существование в своём Отечестве, они не являются персоналиями и в мире. Ибо потерявшие Страну лишаются и «исторического паспорта». Если конкретизировать мысль, то в основе духовного становления народа, его культурного самоосознавания и политического видения в мире может быть лишь обозначивший себя в истории характер этноса. Характер, выраженный в позитивном отношении как к миру, так и к соседу по двору. Некогда заявившее о себе вселенское мировосприятие великороссов может представлять собой силу и ценность до тех пор, пока оно, исходя от его «этнической души», будет подкрепляться реальным делом – духовным, культурным, воинским. Пока живо будет характерное сознавание себя в мире, реализованное в духовной деятельности, сопряжённой с «материями» здешнего мира. Ибо то, что бесхарактерно, безвольно и бесцельно, не несёт в себе энергии жизни. А раз так, то бытие народа, лишённого внутренней структуры, воли и цели в жизни, – пусто и бессмысленно.

«Государственный наш строй, – писал правовед и этнограф А. Башмаков, – сложен русскими, а потому и должен черпать свою завтрашнюю силу из того же начала, оставаясь русским и устраняя из своих недр те течения, которые способны его привести к разложению народности, или денационализации» [120]. Ему же принадлежит ёмкая формула: «Быть русским внутри, славянином вне России». Имея в виду целостное государство, Башмаков проводил мысль: верховная власть русской нации должна охраняться незыблемым законом, а окраинам должны быть даны возможности экономического развития, но с обязательным условием лояльности к русской государственной власти. Последнее реально лишь при ощущении себя частью нации. Иван Ильин отсылает нас к истинному смыслу этого понятия, нынче превращённого в страшилку для маломыслящих: «Национальное чувство есть любовь к историческому облику и к творческому акту своего народа. Национализм есть вера в его духовную и инстинктивную силу; вера в его духовное призвание. Национализм есть воля к творческому расцвету моего народа – в земных делах и в небесных свершениях. Национализм есть созерцание своего народа перед лицом Божиим, созерцание его истории, его души, его талантов, его недостатков, его духовной проблематики, его опасностей, его соблазнов и его достижений.

Национализм есть система поступков, вытекающих из этой любви и веры, из этой воли и этого созерцания. Вот почему национальное чувство можно описать как духовный огонь, возводящий человека к жертвенному служению, а народ – к духовному расцвету. Это есть восторг от созерцания своего народа в плане Божием, в дарах Его Благодати. Национализм есть благодарение Богу за эти дары; но он есть и скорбь о своем народе, если народ оказывается не на высоте этих даров»! [121]

Можно без устали приводить идеи и мысли из далёкого и совсем недавнего прошлого в поддержку национального бытия, в сочетании с другими самобытностями создающего красочную мозаику человеческой цивилизации. Вопрос в том: как реализовать это в эпоху, в которой глобализация (на безнациональной, конечно же, основе) грозит раздавить народ как «личность» истории?

Ответ содержится в творческом бытии наций и народов, отрицающем именно безродное существование. Что до исторического будущего России, то для его выстраивания важна идеология, базирующаяся не на духовных фантомах и не на партийной догматике, а на исторически обозначившей себя в Стране духовной реальности, некогда выстроившей могучую державу. Но идеологии не пристало уподобляться мыльному пузырю, надуваемому бездушными и бездумными политическими карликами. Несмотря на её объективную необходимость, идеология не должна быть предметом какой-то специальной заботы. Если историческое существо Страны олицетворено народом-творцом, оно само выдаст «идею», которая без позорящих её усилий станет могучим оберегом бытия народа, Страны и государства. Ибо лишь производное от духовной реальности, подтверждённой исторической жизнью, способно заявить о себе в цивилизации – бесстрастной, жёсткой и безжалостной в своей «эволюционной справедливости». И в этой природной необоримости есть своя логика. Она состоит в том, что каждая историческая эпоха выдвигает задачи, решение которых кроется в эволюционном движении наиболее продвинутых и универсальных культур. Народы, которые не в состоянии справиться с этими задачами, исчезают из исторической жизни, как не соответствующие внутреннему развитию и эволюционным взаимосвязям субъектов мирового бытия. Глобализм, будучи гнилым плодом псевдоосмысления реальности, не соотносим с внутренними ценностями человека.

Не имея отношения к homo sapiens, но лишь к его количеству, он не может быть ни целью, ни смыслом общественного развития. Базируясь на вывихах событийной истории и следуя заниженной планке человеческих возможностей, глобализм является атавизмом вещной цивилизации, в этой ипостаси намертво приковывая общество к предметно-придуманной реальности, где ему отводятся функции потребления. Причём функции эти, привязав к себе потребителя, являются средством сосредоточения и усиления мегаполитической власти. Между тем, важнейшие события XX в. показали, что и волюнтаристские средства решения проблем, являясь продолжением внеэволюционной жизни, не имеют позитивного решения.

Если многовековая человеческая история свидетельствует о том, что духовное бытие, не связанное с нуждами материального мира, препятствует социальному благоустройству и обедняет жизнь в её мироустроительной ипостаси, то ушедшее столетие ясно показало ущербность сугубо вещной реальности. Совокупный исторический опыт указывает нам на надуманность противостояния духовного и материального мира. Тогда как события прошлого века, ставшего ареной самых кровопролитных войн за всю историю, настаивают на том, что ущербный в духовных связях материальный мир, ведя к нечеловеческому существованию, несёт гибель и человеку и «вещной» реальности. Из сказанного следует, что только духово осмысленное преображение материального мира способно придать ему человеческое содержание. Иными словами, – органичная взаимосвязь обоих «миров», приводя к гармонии «дух» и «материю», открывает обществу и нации перспективу, а Стране смысл историческо го существования.

Таким образом, на себе настаивает важность развития человеческих достоинств, способных создать гармонию духовного и внешнего мира, единство которых содержит критерии исторической жизни. Возвращаясь к «миру», укажем, что именно «банальные» трудолюбие, ум, нравственная ответственность и профессионализм, увенчанные духовным содержанием, наиболее прочно крепят Страну и цивилизацию в пределах отведённых им сроков.

В настоящее время эти потенции – и не только в России – невнятны, а носители их, увы, не распознают себя ни в истории, ни в своих отечествах. Последнее нуждается в пояснении.

Мировой опыт учит тому, что лишь осознающий себя народ, сплачиваясь в высококультурный феномен и становясь нацией, является субъектом и двигателем истории. Отделяя от банальной глупости принципы, на которых строится федерация, И. Ильин писал: «Политические амёбы, кочевые пустыни, фиктивные “якобы государства”, вечно мятущиеся и политически взрывающиеся общины (соответствующие невменяемым сумасшедшим) – не могут федерироваться: это величины бесформенные, безответственные, невменяемые, неспособные ни заключить государственный договор, ни соблюсти его. Заключать с ними договор было бы нелепым делом: они подлежат не федерации, а культурной оккупации и государственному упорядочению» [122]. Не подлежит сомнению, что это возможно лишь при сильной власти, воле сознающего себя народа, разумных законах и неукоснительном следовании им. Именно власть – по определению и историческому настоянию, слитная с укладом России и психологически единая со своим народом – способна упорядочить государство и определить вехи развития Страны.

Однако последние десятилетия выявили в России отсутствие именно такой власти. Отсюда тотальный раздрай внутри русского народа, который потерял почти историческую память и по факту мировосприятия во многом далёк от отечественной культуры. Великий народ в искусственно созданном калейдоскопе «братьев» на протяжении долгого времени искусственно превращался в интертолпу, лишённую духовной сердцевины, а потому не способную сознавать себя, как народ. Официально навязанная и идеологически декларируемая безродность предопределяла ничтожную жизнеспособность именно и в первую очередь русского народа. Вследствие проводимой политики его исторического изживания, «слово “русский”, – писал А. Зиновьев, – утратило этнический смысл и стало собирательным названием множества разных народов». И не видно ничего, что могло бы изменить таковое положение вещей. Потому, унижаемый всеми, как недавними своими «братьями» (между тем обязанными выживанием в истории именно титульной нации), так и правительством, не помнящим родства, сложившийся в пику эволюции толпо-россиянский народ не способен не только к историческому существованию, но и к физическому выживанию (Приложение X). Позорный факт этот является платой за историческую слепоту, безнравственность и безграмотность «нашего» правительства. Череду политических предательств последнего оттеняет духовная вялость и социальная инертность самого народа. Должно быть ясно: в истории выживают лишь те, кто, существуя и осознавая себя, способны настоять на себе и умеют отстаивать себя! Хуже происходящего в России может быть лишь футурологический гротеск. Примерим его.

Если бы Россия потерпела поражение от одного из своих исторических врагов, то последний проводил бы по отношении к ней политику, схожую с имеющейся.

Блокируя промышленное, как и всякое другое производство, Оккупационное Правительство (ОП) проводило бы вывоз капитала и природных ресурсов страны, а на месте установило бы цены на бензин, газ и прочее по тарифам импорта. Оно не ломало бы об колено коренные народы России, а исподволь внушало бы им сомнение в своём историческом прошлом, попутно спаивая и развращая их. Прикормив богатых, ОП увеличивало бы до абсурда их разрыв с бедными, разрушало бы все наработанные в прошлом государственные и социальные структуры – науку, культуру, образование, здравоохранение и т. д. Превратив номенклатуру в послушную себе бюрократическую болонку, оно использовало бы её для погашения всякой политической, социальной, деловой и бытовой инициативы. «Реформировав» или вовсе отменив Академии наук и «списав» вооружённые силы, оно усиливало бы численность и аппарат внутренних войск, составляя его из нукеров исстари враждебных России регионов. ОП системно раскалывало бы нации и народы на множество племенных составляющих, тем самым уничтожая историческую субъектность наций и из объектов истории обращая их в жертвы истории. В этих же целях ОП ущемляло бы жизнь народов и поощряло развитие племён, сводя первых с исторической сцены и превращая вторые в бутафорские народообразования, с тем, чтобы развеять их в качестве «исторической пыли». ОП прикрывало бы родильные дома и детские сады, но открывало свободные от морали «хромые» ночные клубы и «общества», оставляя их на произвол дураков и обстоятельств. Специальными циркулярами и посредством СМИ ОП с дальним прицелом (перевод на латиницу [123]) поощряло бы деформацию русского языка, наполняя его иностранными словами и иным содержанием. В «кино» с благословения ОП русский народ выглядел бы абсолютным уродом, к тому же, вечно пьяным (впрочем, в этом пункте «программа» уже сейчас выполнена-перевыполнена нынешним российским кинематографом). Остальные виды и жанры искусств ОП однозначно увечило бы «авангардизмами» и «инсталляциями», в которых классические персонажи (Онегин, к примеру, или Чацкий), выглядя глупыми, «игрались» бы в «шарме» какой-нибудь нетрадиционной сексуальной ориентации. Словом, внутренняя политика Оккупационного Правительства мало чем отличалась бы от той, которая проводится в якобы суверенной России в настоящее время.

Единственное, что ОП точно не делало бы, – не проводило бы свои планы так тупо и столь быстрыми темпами, как это делается в России. Нет никакого сомнения в том, что оно никогда бы не позволило создать на территории «вверенной себе» Страны мусульманские псевдогосударства фактически со своими армиями, полицией и органами самоуправления, основанными на подчинении законам шариата. ОП – на корню и весьма жёстко! – пресекало бы возникновение паразитических псевдофедеральных единиц. Потому что Страна может представлять интерес для любого ОП лишь как относительно цельная социально-политически предсказуемая и законодательно «выровненная» территория, которую оккупационные власти могли бы использовать в своих целях (именно поэтому, а не из любви к немцам Наполеон упразднил 300 германских государств и сотни владений имперских рыцарей, «округлив» их число до 8). По этой же причине ОП не допустило бы создания в этнокультурных мегаполисах диаспор иной духовной и религиозной направленности, ибо социальные взрывы подрывают самый смысл оккупации. ОП не стало бы унижать учёный мир «аборигенов», оплачивая труд учёных и академиков на уровне уборщиц, медсестёр и прочего малоквалифицированного персонала, обслуживающего офисы и подконтрольные ОП учреждения [124]. И, наверное, ОП не выбрасывало бы невозвратные деньги на организацию Зимних Олимпийских игр в субтропиках, нелепее чего могут быть лишь Летние игры на Северном Полюсе. На юге же, не вписавшись в климатическую зону и нищую инфраструктуру, олимпийские строения неизбежно придут к запустению. Говоря коротко, ОП не ставило бы во главе государственных ведомств глупцов, своей инициативной дурью способных разрушить детально продуманные планы «настоящего» ОП (напомню – ставленника враждебного государства). Уже потому, что ретивость «дураков в реформах» (можно и без кавычек) в состоянии привести к гражданской войне, в дыму и пожарищах которой народ, прозрев, смёл бы Оккупационное Правительство вместе с его баскаками, полицаями, офисными сидельцами, продажными, наёмными и прочими «слугами народа». От футурологии вернёмся к политическим реальностям. Тем более, что механизм выполнения «работы» чужими руками стар, как мир.

Речь уже шла о том, что ко второй половине XIX в. европейская часть России была охвачена широченным полукольцом приобщённых к ней, но вяло ассимилированных «закаменных» племён и народов. Последние фактом своего существования (а более всего сужением «дуги» в «кольцо») не только заставили считаться с собой, но настояли на своей, условно говоря, культурной экспансии. Уже тогда о себе заявила необходимость выстраивания новой нации. Это – факт, к которому можно относиться по-разному, но игнорировать его невозможно. Вопрос в том: на какой основе должна быть принята эта внеэволюционно (а значит, внеисторически) сложившаяся реальность?

Ясно, что не на пустыре умозрений, а на ниве духовного опыта великороссов, мощно включившихся в историческое и культурное бытие человечества. Приобщение к этому феномену, а главное, способность к его глубокому осмыслению и будет порукой создания истинно братского содружества, в котором найдётся место всем, принявшим великорусскую историческую данность. Иначе говоря, в строительстве новой нации нужно опираться не на «кровь», а на содержательную сторону цивилизации. Это означает устроение политико-гражданской общности, в которой цивилизационно совместимое население «делится» по социальным и культурным признакам, а не по национальностям (напомню, при главенстве духовности и традиций великороссов). Народы, имеющие иную культурно-историческую базу, объединит обретённое психологическое сродство, а укрепит общность исторических целей. Тогда внутригражданские этнические типы включатся в новую эвольвенту и станут частью перспективного культурно-цивилизационного пространства. Ведь цивилизация, как таковая, являет собой единство схожих черт и сложившегося родства с сохранением различий в факте культуры. По своей сути, она есть универсальное в своей исторической направленности единство, в котором устойчивы сложившиеся свойства и характер составляющих её культур.

Итак, дело за тем, чтобы не принижать «до плинтуса» русский народ и его культуру (как оно сейчас делается и «снаружи» и изнутри), а, собирая в мощную целостность достоинства великороссов, приобщать к титульной нации народы, способные влиться в устроение нового исторического бытия.

Если же низлагать государствообразующий народ до уровня дикорастущих изолированных культур, тогда неизбежно возникнет псевдогосударство, которое сосредоточит на своей территории некую сумму нежизнеспособных, а по историческому факту – разбегающихся друг от друга псевдонародов.

При таком сценарии «народы» – в этом можно не сомневаться – исчезнут из исторического бытия, оставив не свою уже территорию тем, кто знает, как ею распорядиться. Сами же они будут превращены в жалкое околоплеменное население или коллективного доходягу, в некий неприхотливый по интересам «обслуживающий персонал». Попросту говоря, в ресурсодобывающих рабов на разбросанных по просторам России нефтяных и газовых «плантациях». Таковая реальность станет свидетельством новых форм колониальной мегаполитики.

Альтернативой всему этому может послужить отметившее себя в разные исторические периоды, но реализованное лишь в частях единство «духа и материи». В нашем случае, как мы уже говорили, оно должно базироваться на феномене Русской цивилизации с помощью обозначившего духовные выси народа.

Приоритетными в выстраивании новой великорусской нации должны стать качества, с помощью которых великороссы ознаменовали рождение Российской Державы. И опять отметим здесь уникальное состояние души, в гражданском бытии явленное в величии духа, в ратном деле – в самоотверженности и бесстрашии, а в науке и культуре – в грандиозных проектах. Волею «изгибов» эвольвенты реализованные лишь в малой степени, они становились явью при героике характера, самоотверженности и непоколебимой воле. Но будем помнить, что вне этических норм и моральной основы, великодушие, низвергаясь «головой» вниз, обернётся мелкодушием, при падении обрастающим уродливыми «ракушками» дочерних свойств. Именно в этой политически и социально грибковой среде во власти заявляют о себе политические ничтожества и плодится социальная трусость, рождающая предательство. Если таковая пена и муть поглотят-таки дух народа, то он, перестав быть, станет «этнографическим материалом» для других.

И опять о главном: сила величия в том, что самим фактом оно предполагает и выстраивает шкалу духовных и нравственных категорий. Среди лучших качеств, которыми веско заявил о себе в истории русский народ, назову духовное мужество, великодушие, воинскую доблесть, щедрость и честность. Таковые свойства являются производными духовной энергии и физической мощи. Слабый, нищий, самоукоряющий и униженный великодушным быть не может, так же, как храбрым и щедрым. Нежелание принять деятельное участие в выстраивании Новой России, или, что хуже, неспособность распознать «Знак Беды», обречёт народ на политическое и социальное ничтожество, за чем неизбежно последует исчезновение Страны из исторической жизни! Россия же обратится в территорию, пригодную лишь для выбирания из неё ресурсов мозгами тех, кто задумал всё это, и руками тех, кто разучился мыслить…[125]

2014 г.

Приложения

Приложение I

Русские историки Н. Павленко, И. Андреев, В. Кобрин и В. Федоров в коллективном труде «История России с древнейших времен до 1861 года» пишут о том, что в феврале 1238 г. были взяты Суздаль, Переславль-Залесский, Юрьев-Польский, Стародуб-на-Клязьме, Тверь, Городец, Кострома, Галич-Мерьский, Ростов, Ярославль, Углич, Кашин, Кснятин, Дмитров, а также новгородские пригороды Вологда и Волок Ламский. В битве с русскими княжествами войска Батыя несли тяжёлые потери, ибо в большинстве своём города оборонялись до последнего защитника.

В этом отношении примечательна осада Козельска, где князем был 12-летний внук участника битвы на Калке Мстислава Святославича Василий.

Не сумев взять город с ходу, войска Батыя затянули осаду на 7 недель. В мае 1238 г. монголы соединились под Козельском и взяли его в течение трёхдневного штурма, но при этом понесли большие потери в живой силе и технике.

Во время осады защитники совершали дерзкие вылазки. Нападая на вражеские полки, они убили, по словам летописи, 4000 неприятелей и уничтожили осадные машины, но сами погибли. Батый, взяв город, приказал казнить всех жителей, включая маленьких детей. Поражённые неустрашимостью жителей, захватчики назвали Козельск «злым городом».

Первый русский историк В. Татищев говорит о том, что потери монгольских войск во много раз превосходили потери русских, но монголы восполняли свои потери за счёт пленных, которые «закрывали погибель их», ибо «паче пленённых» на тот момент оказалось больше, чем самих монголов.[3]

Историки сходятся на том, что княжеские дружины превосходили монгольскую армию по вооружению, тактическим приемам и боевому строю. Вооружение русских дружинников, как наступательное, так и оборонительное, в те времена славилось далеко за пределами Руси. Русские воины массово применяли тяжелые доспехи. Однако дружины, как правило, не превышали численности в несколько сотен человек и не были готовы к действиям под единым командованием и по единому плану. Об этом пишет историк В. Каргалов.[4]

Последствия нашествия были исключительно тяжелыми. Две трети городов были полностью уничтожены. Резко сократилось население Руси. Огромное число людей было убито, не меньше было уведено в рабство. Полностью разрушенную Рязань не удалось восстановить. Ныне на её месте поросшее кустарником городище и село Старая Рязань. В наши дни в этой местности были проведены раскопки, давшие представление о масштабе бедствия. В Киеве, по количеству каменных сооружений превосходившему Париж, осталось не более 200 домов. Археологами неподалеку от Бердичева обнаружено так называемое Райковецкое городище: город, стёртый с лица земли во время Батыева нашествия. Там одновременно погибли все жители. Жизнь на его месте более не возродилась. По подсчетам археологов, из известных по раскопкам 74 городов Руси XII–XIII вв. 49 были разорены Батыем, причем в 14 жизнь не возобновилась, 15 превратились в села. По мнению академика Б. Рыбакова: «Русь была отброшена назад на несколько столетий, и в те века, когда цеховая промышленность Запада переходила к эпохе первоначального накопления, русская ремесленная промышленность должна была вторично проходить часть того исторического пути, который был проделан до Батыя».[5] С Рыбаковым солидарен историк Б. В. Сапунов: «Татары уничтожили около трети всего населения Древней Руси. Считая, что тогда на Руси проживало около 6–8 миллионов человек, было убито не менее двух – двух с половиной. Иностранцы, проезжавшие через южные районы страны, писали, что практически Русь превращена в мёртвую пустыню, и такого государства на карте Европы больше нет».

Приложение II

Принципиальные реформы начали проводиться в Московском государстве при отце Петра I – Алексее Михайловиче. И в ещё большей степени – при его наследнике.

В 1648 г. Алексей Михайлович и в самом деле начинает реформу армии, в которую вводит полки нового строя: рейтарские, солдатские, драгунские и гусарские, составившие костяк новой армии. Под его патронатом было составлено и издано в 1649 г. Соборное уложение, которое привело законодательство России в систему. Но истинно выдающимся реформатором по праву является наследник Алексея Михайловича Фёдор Алексеевич (царь 1676–1682).

За своё короткое правление юный царь значительно поднял уровень жизни населения. Получив в наследство деревянную столицу, он организовал в ней широкомасштабное каменное строительство, утвердил типовые проекты; создал первое в истории Страны постоянное правительство (Расправную палату), для чего построил специальные здания – Приказы. Снизив налоги и простив недоимки, царь Фёдор стимулировал частную инициативу и предприимчивость своих подданных, что немедленно начало приносить казне новые поступления. В указе об отмене старых налогов царь в назидание поколениям, писал: «Богатейте и своим богатством укрепляйте страну». Разработав налогообложение в зависимости от уровня экономического развития уездов, царь отменил систему кормления – «зарплату», которую сборщики налогов определяли себе сами; ликвидировал пёстрые органы местных властей и перевёл их к системе «одного окна» – воеводской администрации; самих же воевод поставил на жалованье.

Сразу после коронации, состоявшейся 18 июня 1676 г., Фёдор Алексеевич сделал попытку возвратить под свою власть прибалтийские земли – Ингерманландию и часть Лифляндии, которые до 1617 г. принадлежали России. Об этом писал военный историк В. Н. Берх, опиравшийся на сведения, обнаруженные им в одиннадцатом томе исторического сборника «Theatrum Europaeum (Европейский театр)».[6] Однако его планам помешала война с Турцией и Крымским ханством за Правобережную Украину. Остановив турецкую агрессию в Малой России и закрепив за Великой Россией южные территории, царь отрезал от Дикого поля около 30 тыс. кв. километров плодородной земли. В регулярной армии, созданной Фёдором Алексеевичем, по росписи 1680 г. значился 41 полк солдат, 21 полк стрельцов, 26 полков рейтар и копейщиков, 4 полка казаков постоянной службы.

В память о родстве времён и дабы внушить уважение соотечественников к прошлому Страны, царь поручил составить книгу по русской истории. В. Н. Татищев сообщает, что Фёдор Алексеевич «повеле изо всех историков древних и новых, не токмо словенских и русских летописцев, но и еллинских, и латинских, и польских собрати во единой исторической книге и делу, по обычаю историографов, наипаче из тех, что достовернее, откуду произведётся народ Московской, и русской, и славенской, и какие их начала, и протчая, и потом по чину и по веком до сих времен что учинилося в российских государствах, и, по обычаю историков, всякие дела припоминати елико божественное, и елика гражданские, посольские и воинские, потому во всех народах, что есть на свете, книги и истории своего государства, и начала, и предки их, и произведение есть, от розных историков писаны, и в типографии преданы, только московской народ и российской историю общую от начала своего не сложили и не издано типографии по обычаю. И та есть всенародная польза, что не токмо самому себе, российскому народу, будет ведомость истинная о своих предках и о приключившихся дел при них и после них, но и иным народам будет познание и ведомость, и познание и оттуду и слава московскому и российскому народу, потому что многие ученые люди розных народов издавна желают таковые книги изданию, потому что всякой народ про себя, и про дела свои, и про страну свою лучше умеют списати, нежели чужой».[7] В 1681 г. Фёдор Алексеевич издал Указ о «заведении в России науки совершенной». Проект царской «Привилеи (Привилегии)», призванный узаконить статус Академии греческих наук, предполагал изучение, помимо богословия, широкого круга светских гуманитарных наук, в том числе светской юриспруденции. Программа Академии говорит о том, что царь придавал образованию государственное значение.

На «Соборе деяний» в 1682 г. царь по общему согласию распорядился отменить местничество, с которым безуспешно боролся ещё Иван Грозный. Поначалу способствуя консолидации аристократических родов, впоследствии местничество препятствовало развитию государственного сознания в русском правящем сословии. Ибо интересы своего рода аристократы ставили выше интересов государства. Во многом именно эти раздоры стали причиной краха Московского государства в начале XVII в. (хотя, «искоренил и полному забвению предал» местничество лишь Пётр Великий, писал Татищев). Юному царю принадлежит разработка проекта будущей петровской Табели о рангах. К слову, именно в его правление при Дворе начали брить бороды и носить короткое европейское платье.

Помимо мер по улучшению государственного управления, организации армии и развитию просвещения в России, царь Фёдор готовил земельную и налоговую реформу, приступил к осуществлению епархиальной реформы. В. Н. Берх отмечал в биографии Фёдора Алексеевича, что шестилетнее его царствование было «богаче событиями, нежели последующие за сим 14 лет до кончины царя Иоанна Алексеевича».[8] Об интенсивности законодательной деятельности царя Фёдора говорит то, что за время его правления в «Полное собрание законов Российской империи» вошло 295 юридических актов!

Историк Андрей Богданов утверждает, что за этот период «уровень грамотности в стране вырос в три раза, а в Москве в пять раз. Царь лично ввёл в музыке линейные ноты, которыми мы пользуемся доселе. …Он пытался реформировать судебную систему, разгрузить тюрьмы и ограничить бесконечное прежде предварительное следствие сроком в сто дней. Царь заменил наказания с членовредительством ссылкой в Сибирь и запретил ссылать детей. При Петре всё вернулось на круги своя, а его старшего брата попытались вычеркнуть из российской истории…».[9]

Современный историк В. А. Томсинов пишет, что «за несколько лет своего царствования он успел совершить то, что другие властители неспособны были сделать и за несколько десятилетий. …Федор Алексеевич понимал закономерности государственной и общественной жизни явно лучше своего младшего брата (по отцу), вошедшего в русскую историю в качестве великого государя-реформатора (Петра Великого. – В. С.), более бережно относился к русским традициям, чем он, был нравственно и умственно выше его, отличался по сравнению с ним более высокой образованностью.

Обладая такими преимуществами, Фёдор Алексеевич мог своими реформами достичь более великих результатов, чем достиг Петр I, и при значительно меньшей трате общественных сил и меньших страданиях народа».[10]

Приложение III

Историческую закономерность печальных для поляков Трёх Разделов страны подтверждают как старые источники, так и работы современных учёных.

Польский мыслитель Анджей Моджевский уже в XVI в. обрисовал полякам невесёлые перспективы: «Не нужно предсказаний астрологов, чтобы увидеть, что спесь и крайний произвол приведут это королевство ни к чему иному, как только к гибели».[11]

Его современник русский князь Андрей Курбский, после разрыва с Иваном Грозным нашедший пристанище в Польше, в таком же тоне характеризовал местную аристократию:

«Вельможи знают только пить да есть сладко; пьяные они очень храбры: берут и Москву и Константинополь, и если бы даже на небо забился турок, то и оттуда готовы его снять».

Через сто лет польский полководец Ян Собеский на одном из сеймов укорял поляков в том же: идеал у шляхты один – «сидеть дома, налогов не платить, солдат не кормить, а Господь Бог чтоб за нас воевал».

Старший современник Собеского хорват Юрий Крижанич – крупнейший представитель и подвижник славянского единства во времена царствования Алексея Михайловича, прекрасно зная устройство различных государств, отмечал, что «Польское государство находится в состоянии величайшего упадка».[12]

По мнению Крижанича, богатый шляхтич презирал бедного, а вместе они ненавидели народ, за счёт которого они жили. Не удивительно, что последний отвечал им тем же. Польский публицист Рафаил Земкевич, которого можно упрекнуть в чём угодно, только не в полонофобии,[13] в книге «Поляцтво» с горечью пишет: Речь Посполитая «была редким примером полной непродуктивности и невероятного растранжиривания огромных ресурсов. Её хозяйственная деятельность ограничивалась продажей на запад плодов земли и природы.

Единственным известным нашим предкам методом максимализации прибыли было всё более усиливающееся обирание крестьян – даже до уровня, означающего заталкивание их в нищету и отсталость…».

Земкевич подчёркивает, что в Польше не было никакого производства, что шляхта покупала в европейских странах всё необходимое «в наилучшем виде», будучи убеждённой, что «всякий труд позорит, что нахождение в доме какого-нибудь изделия, произведённого в собственной стране, – это попросту последнее дело». Польский историк Павел Ясеница указывает и на другую особенность весьма обширной, но политически бестолковой Речи Посполитой: «несчастье государства состояло в том, что центральная власть не могла вырвать страну из-под влияния магнатов… Король был королём только в Варшаве, но не в магнатских владениях».

С беззаконием и безответственностью в Польше могло соперничать лишь предательство национальных интересов, воровство и жульничество «высших слоёв» общества, среди которых выделялись Януш и Богуслав Радзивиллы, политический авантюрист Иероним Радзаевский и в буквальном смысле разбойник Самуил Лащ. Последний неустанно разорял имения небогатых и маловлиятельных шляхтичей, но при этом «продолжал нести государственные обязанности», – пишет белорусский историк М. В. Довнар-Запольский. В когорту «непотопляемых» входил ещё министр финансов короля Станислава Понятовского Адам Пониньский, который, доверимся Земкевичу: «грабил государство сотнями способов, собирал дань и взятки, продавал ордена, должности, военные звания – всё, что кто-то мог купить». А когда его-таки осудили в Варшаве за злоупотребления, то Пониньский за городом закатил бал для высших чиновников. И никто из них не отказался распить с ним дружескую чарку… Историки единодушно отмечают, что рядом с Радзивиллами, Сапегами, Чарторыйскими, Пацами, Огинскими, Тышкевичами и Массальскими польский король был почти нищим. Потому Кароль Радзивилл, по свидетельствам современников, не умевший читать до пятнадцати лет, не убоялся выпустить в обращение полновесные золотые монеты. Всё бы ничего, но на монетах Радзивилла был изображен король Станислав Август Понятовский и выбиты слова «Krоl Poniatowski! Kieр z łaski Boskiey», то есть – «Король Понятовский! Божьей милостью – дурак». «Смелость» надписи Кароля, как то можно понять из его «весёлой» биографии, была вызвана не столько неумением читать, сколько банальной дурью, и в ещё большей степени – личным богатством. По оценкам историков, он имел от сорока до двухсот миллионов злотых в год.

Прослеживая судьбу своего многострадального отечества, Р. Земкевич утверждает, что польское государство «разлетелось, как карточный домик, не потому, что на него наехала какая-то сила, которой нечего было противопоставить, не в результате каких-либо катаклизмов, эпидемии, землетрясения и наводнения, а потому, что попросту насквозь прогнило». Так как в нём не было «ни власти, ни подтверждения прав, ни успешного хозяйства, ни государственного аппарата, ни армии, ни граждан, которые были бы готовы во имя общего добра отказаться хотя бы от малой части своих основных привилегий». После чего Земкевич заключает: Речь Посполитую убила «только глупость её собственных жителей, их умиление всеобщим балаганом, который они привыкли отождествлять со свободой, а также безответственность, интеллектуальный и моральный упадок и, наконец, полное отсутствие политических элит, способных определить народные интересы и ими руководствоваться». Станислав Козьмян в своём историческом эссе «Безнаказанность» утверждает, что безнаказанность шляхты была основой жизни в Речи Посполитой. Она и привела к падению государства, поскольку для общественного строя нет загнивания более опасного, чем «отсутствие кары за зло». Исследования современных литовских историков лишь подтверждают вышесказанное: «шляхетская демократия… к концу XVIII века выродилась в полную анархию».[14]

Приложение IV

Политико-мистический Священный союз, созданный на Венском конгрессе в 1815 г. для проведения христианской политики, предписывал государствам «руководствоваться не иными какими-либо правилами как заповеди сея святые веры, заповедями любви, правды и веры», а также «подавать друг другу пособие, подкрепление и помощь, как братья и соотечественники». Однако акты Конгресса, в которых религия и мораль совершенно вытесняют право и политику, по ходу выполнения их создавали путаницу и порождали неразрешимые противоречия. Они были озвучены на Конгрессе, который с 20 октября по 14 декабря 1822 г. проходил в итальянском городе Верона. «Я, – сказал Александр I на Веронском конгрессе французскому уполномоченному по поводу греческого восстания, – покидаю дело Греции потому, что усмотрел в войне греков революционный признак времени. Что бы ни делали для того, чтобы стеснить Священный союз в его деятельности и заподозрить его цели,(?! – В. С.) я от него не отступлюсь. У каждого есть право на самозащиту, и это право должны иметь также и монархи против тайных обществ; я должен защищать религию, мораль и справедливость (?! – В. С.)».

Не особенно стремясь раскрыть противоречия тезисов Конгресса, в которых «заповеди святые веры» повисали в воздухе, а в борьбе за независимость при желании легко было увидеть «революционные признаки времени», царь попросту отказался от практического применения принципов морали и справедливости. При такой позиции Александра исчезал самый христианский характер Священного союза. Ибо европейские государства негласно обязывались подавлять революции, каково бы ни было их происхождение. Не случайно один из самых хитрых и матёрых функционеров Европы австрийский дипломат князь Меттерних в своих мемуарах отзывался о «союзе» как о «пустом и трескучем документе». Напомню, что Англия не участвовала в составлении договора, мотивируя это тем, что по английской конституции король не имеет права подписывать договоры с другими державами. По сути выжидательная позиция Англии оправдала себя, потому что «братство» начало распадаться, как только обозначились не совпадающие друг с другом интересы государств, вызванные той или иной «политической необходимостью».

Начавшаяся череда революций, как истинно освободительных, так и масонских, уничтожающих монархию и аристократию в принципе, устранение в 1830 г. с политической арены Карла Х, обретение независимости «революционной» Бельгии (к слову, тут же признанной европейскими государствами), говорит о том, что члены Священного союза использовали все предыдущие соглашения для своих стратегических манёвров и дипломатических трюков. Так, почувствовав опасный для себя жар политической борьбы в самой сердцевине Европы, Австрия и Пруссия пригласили в 1833 г. Россию для подтверждения на деле ранее подписанных в Вене «христианских принципов». В соответствии с «принципами», а более всего недальновидностью Кабинета Александра I, Россия обязывалась вмешиваться в дела европейских монархов, решая проблемы тех из них, которые чувствовали опасность для своего трона. Иначе говоря, Россия обязывалась «поддерживать власть везде, где она существует, подкреплять её там, где она слабеет, и защищать её там, где на неё открыто нападают». Результаты близоруких, а порой предательских по отношению к собственной Стране соглашений известны. Происками тайного врага России Несельроде, ставшего министром иностранных дел Российской империи вскоре после Венского конгресса, Россия ввела в 1848 г. свои войска в мятежную Австрию, которая, с помощью русского оружия поправив свои дела, через несколько лет вступила в коалицию против России. Это был не первый и не последний случай, который раскрывает суть внешней политики европейских держав (и, заглянем вперёд, – остального Запада), однозначно видевших угрозу собственным интересам в самом существовании России. К примеру, в той же Крымской кампании польские эмигранты с проклятиями русскому самодержавию лихо вставали под турецкие знамёна под руководством менее лихих, но более хитрых английских военных, также не чуравшихся облачаться в турецкую чалму.

Приложение V

Увы, и грандиозные идеи, даже если они рождались в сознании значительной личности (каковой царь Пётр, несомненно, был), порой не выдерживают схватку со временем. Отмечая противоречия между желаемым и действительным, между идеей и её реализацией в условиях существенно изменённого духовного и жизненного уклада, Н. В. Гоголь писал: «Вот уже почти полтораста лет протекло с тех пор, как государь Петр I прочистил нам глаза чистилищем просвещения европейского, дал в руки нам все средства и орудия для дела, и до сих пор остаются так же пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, так же бесприютно и неприветливо всё вокруг нас, точно, как будто бы мы до сих пор ещё не у себя дома, не под родною нашей крышею, но где-то остановились бесприютно на проезжей дороге, и дышит нам от России не радушием, родным приемом братьев, но какою-то холодною, занесенною вьюгой почтовой станцией, где видится один ко всему равнодушный станционный смотритель с чёрствым ответом: «Нет лошадей!». Отчего это? Кто виноват?».[15]

Надо заметить, сетования великого писателя сейчас не менее актуальны, нежели в его эпоху.

Возникает вопрос: отчего Россия по сей день стоит «на проезжей дороге» истории?

По всей видимости, лакуны «безлюдных пространств» и «бесприютных дорог» являются следствием ряда объективно-исторических факторов, а её неторопливое в истории шествие определяет бытийно сложившееся и климатически «утверждённое» мировосприятие русского народа. «Был такой, что торопился, да скоро умер», – афористично выражал народ своё мировосприятие. «Ретивый веку не доживёт», – поглаживая бороды, соглашались старцы. «Тише едешь – дальше будешь», – ублажали свою лень третьи. Подобного рода умозрения, наверное, лучше всяких «дорожных» указателей говорят о началах, развилках и причинах всевечного неустройства «российских дорог»… Но они же свидетельствуют о том, что проблема выходит далеко за пределы как «дорогонеустройства», так и семантики самого слова.

Рассмотрим это.

Если иметь в виду первое значение, то «дорога» воспринималась русским сознанием как нечто вовсе необязательное, поскольку она ограничивает и закрепощает движение, в его самости и вселенском существе. Для психики русского человека, очевидно, не приемлема ни относительная, ни исчерпывающая ясность, ни предопределённость, которую семантически несёт в себе понятие «дорога». Ему ближе путь. Потому что «путь» – шире. Ведя к горизонту и «смыкаясь с небом», он предполагает вариации следования и по этой причине «дорожно» не регламентирован. Иными словами, – «путь» более приемлем своей вселенской трёхмерностью, природной расцвеченностью и нескончаемой абстрактностью. Он не только шире, но и значительнее «дороги», ибо пролегает везде… «Путь» этот (назовём его «Русский Путь») психологически и ментально смыкается с пространством-временем. Последнее в космологии и релятивистской физике объединяет пространство и время в одну абстрактную Вселенную. Математики называют её многообразием, строящемся из «событий», раскрывающихся в системе соответствующих координат. Понятно, что физическое (и уже – телесное) удобство следования не играет важной роли в (русском) «космосе» логически неопределённого, бытийно не очевидного и «умственно» не слишком ясного пути. Русскому человеку гораздо ближе «ежесейчасная» готовность выступить туда, куда «душа ведёт» и «куда глаза глядят», под которыми следует понимать внутреннее зрение. В таковом следовании проявляет себя удалой зов «вселенской души» и некий властный, но надличностный символ воли, персонифицированный в субъективном желании-охоте: «Иду туда, куда хочу!». Если для русского «дорога» есть некий символ, то для условного европейца она, скорее, – средство, ведущее к определённой цели. Первый следует по дороге, впрочем, не имеющей для него особой ценности, а потому завсегда готов свернуть; второй использует дорогу по её прямому назначению, ибо верит, что она приведёт его к желанной цели.

Далее, если «европеец» стремится непременно завершить путь, то русский ублажает себя им. Для первого дорога – это отрезок пути, который непременно нужно преодолеть; для русского она – некая лишённая самодостаточности протяжённость не только в плоскости, но и в пространстве, в котором он, однако, может ничего и не найти…

Словом, функция в русском сознании уступает место этической и философской категории, где самоценность объекта условна, цель не всегда существенна, а потому спешка и само стремление к ней излишни.

Русский, идя по дороге, видит ещё и небо. «Европеец» тоже видит, но не всегда замечает его. А потому не расшибает себе лоб, ибо, глядя под ноги, знает, куда ступить. Русский расшибает, но, встав и отряхнувшись, невзирая на случившееся препятствие, опять настроен «приобщиться к небу» и открывающемуся его «внутренним очам» пространству.

Участливый «европеец» (если участливый) пытается объяснить «непутёвому» русскому, как лучше и куда идти, но тот его не слушает. «Как» – русский не очень хорошо знает, но и не особенно стремится знать, потому что конкретное знание снижает кругозор мистического восприятия мира. Зато он знает, куда идёт, поэтому в свою очередь пытается поделиться с «попутчиком» своим заветным знанием, – тем, что открывается ему через душу и «небесную лазурь». На что «европеец» вежливо улыбается (и порой даже соглашается), но что не приемлет, потому привык поверять всё умом и расчётом. Русский – истинно Зачарованный и неисправимый Странник. Не всё, конечно, вмещается в этот образ. Не всё укладывается и в аллегорию, тем более, что Западная Европа и Россия – это две, каждая по-своему, мощные духовные и исторические данности. Тем не менее, примерно так вот они и идут… Почему же так?

Да потому, что, повторюсь, дорога-путь в русском сознании есть мистическое пространство, которое «нельзя трогать», но можно лицезреть внутренне. В сознании условного европейца ухоженная «дорога» означает ясность пути, поэтому он принимает её прежде всего в таковом качестве. Для русского не приемлема «ясность», так как она ограничивает духовную потребу и исключает мистику, чудесность и загадочность, поэтому он отвергает не его «ясность». Иначе говоря, если русский гений, вдохновлённый свыше, создаёт непреходящие ценности в областях «чистого» творчества и в этом отношении смыкается с европейским, а на духовном уровне, пожалуй, и превосходит его, то за отсутствием тяги к мирскому устроению он явно уступает европейскому гению в «здешней» организованности.

Эту тезу ничуть не опровергают «прогрессивные» российские обыватели. Те, кто с ног до головы «упакованы» в модный антураж, кто живёт продвинутыми инновациями, пользуется новейшими iPodами и прочими эффектными, но преходящими или быстро меняющимися утехами. Поскольку психика, не особенно изменившись за столетия, и есть те «мехи», в которые «время» заливает «молодое вино» житейских удобств и причудливых инновационных забав. Если же в противовес «передовым» современникам иной русский обыватель психологически устойчиво существует «в допетровской бороде», то он тоже вписывается в это мировосприятие. Словом, оба типа обывателя, как «инновационный», так и «с капустой в бороде», тасуются не столь уж далеко друг от друга. Разница в том, что «бородатый», снисходительно посматривая на «мирские» старания условного европейца (а в свете массовых иммиграционных потоков особенно условного), поскребя затылок, вовсе не прочь «заняться душой», которая, впрочем, ему тоже не особенно ясна. И тогда, ублажая себя «вышними думами», обыватель «с бородой» находит успокоение в духовном самообмане и пустой созерцательности. Оттого гоголевский смотритель на обезлошаденной станции до сих пор отказывает россиянам в средствах передвижения. Потому как лошадей и в самом деле нет… Сам же Гоголь, провидя нас, нынешних, задаётся тем же неизбывным в российской жизни вопросом: «Кто виноват?». В известной мере эти соображения можно отнести к метафизическому понятию Страны, историко-политической ипостасью которой является Россия. О разнице между Страной и государством речь уже шла. В подтверждение «разницы» добавим некоторые другие оттенки.

Писатель и оригинальный философ Ю. В. Мамлеев в интервью писателю С. Шаргунову 19 ноября 2013 г. делился своими мыслями на этот счёт: «Я подметил, что ни один человек в других странах не задается вопросом, что такое его страна. Никто не задается вопросом, что такое Германия или что такое Америка. Все знают. А вот в русской культуре всё время задаётся вопрос, что такое Россия. То есть Россия – больше чем страна». В подтверждение своих догадок Мамлеев цитирует русских классиков:

«Люблю отчизну я, но странною любовью» у Лермонтова, и у Есенина: «Люблю тебя, родина кроткая! А за что – разгадать не могу». То есть сразу же возникает вопрос загадки и таинственного притяжения.

Второе – это известное всем: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить». У Есенина: «Если крикнет рать святая: / “Кинь ты Русь, живи в раю!” / Я скажу: “Не надо рая, / Дайте родину мою”». Это означает не просто любовь к России, а любовь, которая имеет космический масштаб. И последнее – это стихотворение Волошина «Россия», 1915 год: «Сильна ты нездешней мерой, / Нездешней страстью чиста, / Неутолённой верой / Твои запеклись уста. // Дай слов за тебя молиться, / Понять твоё бытие, / Твоей тоске причаститься, / Сгореть во имя твое». В заключение Мамлеев приводит любопытный эпизод: «Вот в нашем доме какой был случай, анекдотический, в 90-е годы. Мы ехали с жильцом, и я ему говорю: «Смотрите, что творится в подъезде, грязь, черт-те что, всё не убрано». А он говорит: «Да зачем убирать? Идеи-то нет»… То есть: «О чём вы? – какие подъезды, если Страна разваливается!..». Подобными примерами, подтверждающими примат идеи в русском сознании и бытии, полна история Страны (России), как древняя, так и нынешняя. Если русский человек на своём историческом пути теряет Идею-Путь, то всё остальное для него перестаёт иметь всякий смысл. В этом феномене оголённой «русской души» и страдающей совести несомненно присутствует огромный духовный потенциал народа, но и в этом же являет себя его «физическая» слабость.

Приложение VI

Духовные принципы Оптинских старцев представлены в книге «Нужно жить нелицемерно», изданной в 1997 г. Свято-Введенским монастырём Оптиной Пустыни. Поучения старцев (или всё же не самые лучшие выдержки из них) выпущены в период тотального разложения духовных и отеческих ценностей России, когда помимо молитв и упований, необходимо было исключительно деятельное «земное» участие народа в устроении Отечества. Факт издания этой и несчётного числа подобных книг говорит о безответственности издателей, граничащей с диверсией. Поскольку подборка «поучений», при буквальном следовании им превращающая православный народ в безвольную и безличностную «божью скотинку», дискредитирует в глазах народа православие в его деятельной ипостаси. Той, которая призвана воспитывать нравственность, духовную силу и принципиальность людей.

Таковые поучения, пущенные в светскую продажу 10 тыс. тиражом без какого-либо предисловия, а значит, ориентированные на мирян, пронизаны посылами, мало и подчас совершенно неприемлемыми для человека, живущего в гражданском обществе и государстве, существующем не столько чудом и овечьими помышлениями, сколько жизнеутверждающей деятельностью народа.

Привожу наиболее характерные из них:

Преп. Амвросий заклинает паству: «Не входи в рассмотрение поступков людей, не суди, не говори: зачем так, для чего это? Лучше говори себе: «А мне какое до них дело? Не мне за них отвечать на Страшном Суде Божием» (стр. 94). «Молчи перед всеми и тебя будут все любить» (95). «Всеблагий Господь ничего от нас не требует, как только одного искреннего покаяния…» (107). «Иди, куда поведут, смотри – что покажут, и всё говори: да будет воля Твоя!» (120). «Кто нас корит, тот нам дарит, а кто хвалит, тот у нас крадет» (121). «Богомудрые отцы научают нас всегда и во всём лучше себя укорять и во всяком неприятном случае на себя возлагать вину, а не на других. – Тогда и обрящем покой и мир душевный и удержимся на истинном пути спасения» (133).

«Ропот хуже и вреднее всего. Полезнее и покойнее винить во всём и за всё себя, а не других» (136). «Надо вниз смотреть. Ты вспомни: земля еси, и в землю пойдёши» (159). «Смех изгоняет страх Божий» (159). «…Смирение и дела заменяет…» (161). «Смиряться нужно пред всеми и считать себя хуже всех» (166). «…Считай себя мысленно под ногами всех, т. е. считай себя достойною всякого попрания, и уничижения, и досаждения» (167). «Смирение состоит в том, чтобы уступать другим и считать себя хуже всех»(!)

Преп. Анатолий: «Главное – смиряйся. Лишь потеряешь смирение и самоукорение – тогда прощай» (165). «Самое надёжное спасение одно – терпеть всё, что Бог пошлет: доброе и злое (178).

Преп. Антоний: «Смиренные люди в духе ни на кого и мысленно не досадуют, но себя считают во всем виновными и грешными и ни на кого не ропщут, но за всё Бога благодарят» (161). «Мы с детскою покорностию всё должны переносить, и приятное, и неприятное, и за всё прославлять благого Бога, т. е. пришла на нас какая скорбь или болезнь, будем говорить: слава Тебе, Господи! Умножились ли скорби и болезни, опять: слава Тебе, Господи! Безотрадные скорби и болезни усилились и ведут ко гробу, опять: слава Тебе, Господи!» (177).

Преп. Варсонофий: «Мир – это такое чудовище, что если повернуть кругом, то разорвёт» (75). «Когда вам диавол указывает на чужие недостатки и немощи и побуждает вас к осуждению, вы говорите себе: «Я хуже всех, я достоин вечных мук. Господи, помилуй мя…» (143). «Можно даже без всяких дел одним смирением спастись» (160).

Преп. Иосиф: «Смиряйся, укоряй себя, считай себя последнейшей и хуже всех, не осуждай никого, то и милость Божию получишь» (104).

Преп. Лев: «…Старайся всегда находить в себе вину…» (168)

Преп. Макарий: «Смирение в чём состоит – считать себя худшею всех, никого не осуждать, не роптать и прочее (61). «Не уповайте на свой разум и на свои силы, считайте себя последнейшими всех и между собою имейте любовь о Господе и смирение, да не будет между вами старшей, но каждая считай себя последнею, и всех сестер считайте лучшими себя; не глядите ничьих пороков и не судите…» (71). «Кто бы какой ни был, но всё считайте, что он лучше вас, и так приобыкнете помалу, будете всех видеть Ангелами…» (142).

Преп. Никон: «Для спасения необходимы скорби, лишения, трудности. Если жизнь так переменчива, скоропреходяща, зачем к ней прилепляться?» (36). «Никого нельзя осуждать, даже самого отчаянного грешника» (93). «Противодействовать и бороться с людьми, причиняющими зло, не надо, не только делом или словом, но даже в помыслах своих. Иначе бесы будут побеждать» (96). «Когда заметишь, что какая-нибудь мысль долбит постоянно и сердце к ней прилепляется, вот тогда это ужасная опасность…» (116). «Оставив несбыточные мечты о непосильных подвигах и возвышенных образах жития, начнём во смирении с терпения скорбей (153). «Участь всех хотящих спастись – страдать. Поэтому, аще страдаем, да радуемся, ибо содевается наше спасение» (175). «Никогда нельзя надеяться на человека. Это – великая и роковая ошибка (186). «Не привязывайся ни к чему земному».

В нынешней патристике, околодуховной ретивостью обгоняющей всех святых – и старых, и новых, можно найти и такие утверждения: «Всякая привязка к земному – от дьявола»! Или, что не многим лучше: «От человека ничего не зависит!».

Подобные утверждения, исходящие то ли от неуважения в себе даров и искр Божьих, то ли от духовной малограмотности, то ли ввиду чрезмерной привязки к греховности человека, то ли по неразумию или малодушию, не нуждаются в специальном анализе, поскольку говорят сами за себя. Но ведь воля человека, признают богословы, и есть тот самый «камень», который даже Бог не может (не желает!) сдвинуть. В противном случае создал бы не человека, а плодящегося биоробота, послушно (потому что закодировано), беспрекословно и бесчувственно (это очевидно) исполняющего заповеди Его. И в чём тогда смысл создания человека и промысел Божий относительно лучшего Своего творения?!

Приходится признать, что таковые «богоугодные» тезы, унижая и человека, и само вероисповедание, не уважительны и даже кощунственны в отношении Создателя его. Потому удивляет восхищение, с которым архимандрит Тихон (в миру Г. А. Шевкунов) в своей книге «Несвятые святые» приводит воспоминания старца Русской православной церкви Иоанна Крестьянкина, относящиеся к пребыванию его в ГУЛАГе.

«Отец Иоанн говорил, – пишет архимандрит Тихон, – что каждый день поминает его (следователя. – В. С.) в своих молитвах. …Да и забыть не может. – Он все пальцы мне переломал! – с каким-то даже удивлением говорил батюшка, поднося к подслеповатым глазам свои искалеченные руки.

«Меня всегда поражало, – продолжает архимандрит, – как он отзывался о времени, проведённом в лагерях. Батюшка говорил, что это были самые счастливые годы его жизни. – Потому что Бог был рядом! – с восторгом объяснял батюшка. Хотя, без сомнения, отдавал себе отчет, что до конца мы понять его не сможем.

– Почему-то не помню ничего плохого, – говорил он о лагере. – Только помню: небо отверсто и Ангелы поют в небесах! Сейчас такой молитвы у меня нет…»

Схожие рекомендации раздавал своей пастве архимандрит Грузинской православной церкви Гавриил (Ургебадзе, в миру бывший активным диссидентом): «Ты не осуждай, судия – сам Бог. Если увидишь убийцу, или блудницу, или пьяницу, валяющегося на земле, не осуждай никого, потому что Бог отпустил их повода, а твой повод держит в руках. Если твой тоже отпустит, ты окажешься в худшем положении».

Эти и подобные им наставления в жизни не только малодейственны, но ещё и вредны, поскольку духовно, идеологически и социально потворствуют всякому злу. Опосредованно, то бишь, «втихаря», они содержат в себе оправдание насилий и убийств, ибо своим смирением перед подлостью и преступлением (по факту – приятием) приумножают зло. Если Иоанн Крестьянкин мог видеть Ангелов лишь в лагерной «машине», уничтожающей в человеке лучшее, что в нём есть, а после «отсидки» такие видения более не посещали его, то это говорит о духовном несчастии старца. Ибо горе душе, которая просыпается лишь под дулом и плетью! Надо думать, именно «благие увещевания», отдающие духовным садомазохизмом, выстилают дорожку, которая через здешнее приятие зла прямиком ведёт в ад. Собственно, некоторые ощутили его уже на земле. Причём, в тех же местах, где Иоанну Крестьянкину виделись поющие Ангелы… Поскольку речь идёт о лагерях заключения, то в этом вопросе лучше доверяться тем, кто томился в них долго, очень долго, порой десятилетиями. Один из (по мнению многих «сидельцев») наиболее умных «зэков» – Юрий Петрович Вандакуров выразил условия лагерной жизни куда как ясно: «там решётки меняли каждые полгода, железо не выдерживало; а мы – гнили внутри…». Другой сиделец – выдающийся поэт Варлам Тихонович Шаламов, выдержав то, что не могло снести и железо, составил своего рода «лагерный катехизис», назвав его: «Что я видел и понял в лагере».

Варлам Шаламов

Привожу только часть того, что Шаламов понял, выбрав из неё лишь близкое нашей теме: «Главное средство растления души – холод… Чрезвычайную хрупкость человеческой культуры, цивилизации. Человек становился зверем через три недели при тяжелой работе, холоде, голоде и побоях (здесь и далее выделено мною. – В. С.). Понял, что дружба, товарищество никогда не зарождается в трудных, по-настоящему трудных – со ставкой жизни – условиях. Дружба зарождается в условиях трудных, но возможных (в больнице, а не в забое). Понял, что человек позднее всего хранит чувство злобы. Мяса на голодном человеке хватает только на злобу – к остальному он равнодушен. Понял разницу между тюрьмой, укрепляющей характер, и лагерем, растлевающим человеческую душу. Понял, что человек стал человеком потому, что он физически крепче, цепче любого животного – никакая лошадь не выдерживает работы на Крайнем Севере. Понял, что можно жить злобой. Понял, что можно жить равнодушием.

Понял, почему человек живет не надеждами – надежд никаких не бывает, не волей – какая там воля, а инстинктом, чувством самосохранения – тем же началом, что и дерево, камень, животное. Видел ледяной карцер, вырубленный в скале, и сам в нём провел одну ночь. Страсть власти, свободного убийства велика – от больших людей до рядовых оперативников… Узнал, что мир надо делить не на хороших и плохих людей, а на трусов и не трусов. 95 % трусов при слабой угрозе способны на всякие подлости, смертельные подлости.

Убежден, что лагерь – весь – отрицательная школа, даже час провести в нем нельзя – это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать.

На всех – заключенных и вольнонаемных – лагерь действует растлевающе.

Научился «планировать» жизнь на день вперед, не больше. Понял, что воры – не люди.

Что в лагере никаких преступников нет, что там сидят люди, которые были рядом с тобой (и завтра будут), которые пойманы за чертой, а не те, что преступили черту закона».

Но трагические будни лагеря не заслонили от Шаламова и другую правду. И он в своих записках отмечает силу веры, помогающую человеку сохранять в себе человеческое:

«Увидел, что единственная группа людей, которая держалась хоть чуть-чуть по-человечески в голоде и надругательствах, – это религиозники – сектанты – почти все и большая часть попов».

Выводы Шаламова имеют большую ценность ещё и потому, что, пользуясь словом точно лагерным кайлом, он «вырубает» в ледяной породе ГУЛАГа собственные черты, рефлексии которых пронизывают и его творчество:

«И физические, и духовные силы мои оказались крепче, чем я думал, в этой великой пробе, и я горжусь, что никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса».

Итак, экстремальные условия жизни вовсе не обязательно очищают человека. Страх быть искалеченным, морально уничтоженным, обесчещенным и даже убитым, нередко пробуждает в человеке такие мерзости, о которых он раньше и не подозревал. То есть, человек являет себя истинного прежде всего и главным образом в максимально жёстких условиях, из которых скована ежечасная, по Шаламову, лагерная жизнь. И тогда – после полученного «знания» о себе – немалая часть «зэков», мучаясь, начинает презирать себя и, презирая, продолжает подличать, влача полускотское существование. Можно, наверное, и в «шаламовских» реалиях увидеть «небо в алмазах» и «поющих ангелов», а в допросах следователя находить «духовное окормление» и даже видеть Бога «рядом с ним». Но это, скорее, вопрос психического состояния человека или, точнее, – психически израненной души. Или степени индивидуальной неадекватности человека.

И потом – фактом отстранения себя от зла в мире (что, в принципе, и нереально) вряд ли возможно позитивно воздействовать на людей, не говоря уже о несбыточной мечте гармонично устроить общество.

Впрочем, витийствующие апологеты «лагерного очищения» в качестве послушания вполне могли бы время от времени пересаживаться из городских или монастырских хором, мерседесов и кадиллаков в лагерные «кельи», как наиболее действенные для духовного бдения, личного, общественного и прочего усовершенствования. Увы, множество сторонников отца Иоанна (Крестьянкина), включая автора книги о «святых», вовсе не торопятся стать его последователями…

Возвращаясь к основной теме, замечу, что концепцию бескрайнего «монашеского» угождения в миру и «богоугодного» смирения православного христианина перед всеми и вся русские богословы и мыслители ставили под сомнение не только в Новое и Новейшее время, но и до Раскола.

Ещё в первой половине XVI в. русский политический деятель и писатель Фёдор Карпов направлял своё острое публицистическое перо против доктрины нелимитированного терпения, которую проводила в жизнь немалая часть священства Русской Церкви. Видный политик и полемист особенно принципиально возражал против распространения этого правила на социальную и общественную жизнь Страны.

«Если будем говорить, – писал Карпов, – что в государстве или царстве прежде всего следует руководствоваться терпением, то зачем же тогда составляют законы? Тогда священные обычаи и добрые установления разрушаются и в царствах и в поместничествах, человеческое общество будет жить без всякого порядка».

Карпов резко возражал против устроения общества на основе церковной идеологии, которая могла привести к духовной диктатуре церкви и подчинить велико-княжескую власть воинствующему церковному клиру.

«Так как я терплю, что всем этим мне не следует владеть, – рассуждает Карпов, – то я не буду в состоянии исполнять служебные обязанности и буду бесполезен для отечества. Дело народное погибнет в городах и царствах из-за долготерпения».

Карпов настаивал: «один порядок существует для духовных лиц, а другой в светском обществе». Светское общество должно строиться не на основах христианской морали, а на началах «правды» и «закона».

Незаурядный мыслитель считал: «именно из-за милости подвластные любят князя и управителя. Милость без правды – малодушие, а правда без милости – мучительство. В обоих этих случаях разрушаются города и царства. Но если милость дополняется правдою, а правда смягчается милостью, то царства сохраняются на многие века».

Несколько позднее писатель и публицист Иван Пересветов проводил идеи, перекликающиеся с мыслями Фёдора Карпова. Пересветов утверждал, что «правда» выше «веры», очевидно, под «правдой» понимая истину, а под «верой» – бытовое православие.

Если так, то один из его посылов «Бог не веру любит – правду» следует понимать не в буквальном смысле.

Цитаты «из еретиков» привожу не в качестве неукоснительной истины, а как примеры гуманитарного несогласия с жизнеотрицающими догматами в церковной и мирской Руси.

Приложение VII

Здесь придётся отвлечься от темы, поскольку интересу к «видам человека» предшествовал «земельный интерес» со стороны европейских государств. Последние уже в течение нескольких столетий владели огромными колониями, на которых проживало многомиллионное население. Здесь же замечу, что в пику распространённому мнению большая часть чёрных рабов «оседала» не в рабовладельческих США, а в Европе. Северная Америка до конца XVIII в. сама была колонией, а когда стала Соединёнными Штатами, то озабочена была «умиротворением» индейцев, так неудачно поселившихся в Америке задолго до прихода белых колонизаторов. К тому же вплоть до конца XVII в. большинство рабов в Северной Америке были не чёрными, а белыми… Что касается индейцев, то для решения «индейского вопроса» недавние колонисты, а потом владельцы хлопковых плантаций и служащие факторий, продавали им заражённые «чёрной оспой» одеяла, которые навеки «укутали» десятки тысяч несчастных. Огромное число индейцев свела в могилу и «огненная вода» – водка. Хотя проще «и интереснее» было убивать индейцев. Наряду с охотой на бизонов охота на индейцев не прекращалась едва ли не на протяжении всего периода «совместного проживания». Так что, имея ввиду геоколониальные аппетиты, американцам всех цветов, ко всему прочему по уши погрязшим в выяснении отношений между Севером и Югом и «адаптацией» негров к труду на хлопковых полях, было не до колонизации земель за пределами материка. Другое дело – давно поднаторевшие в рабовладении европейские государства. В свете происходившего выглядит вполне закономерным растущее число поколениями невольных «жителей» Старого Света, о существовании которых в XVI в. местное население подозревало, но никогда не видело; в XVII в. уже видело, но не принимало всерьёз. Ибо рабами пользовались в богатых домах главным образом в качестве дорогих украшений гостиных. Однако в XVIII в. они нашли массовое приложение в промышленности и на укорачивающих жизнь мануфактурных производствах. К середине XIX в. «новых европейцев» оказалось столько, что они не могли не обратить на себя озабоченное внимание политиков, экономистов, учёных и естествоиспытателей.

Между тем рабство на Западе и крепостничество в России имело не только разное политическое происхождение, но и не схожее по характеру историческое взаимодействие, как, собственно, и разные результаты адаптации к метрополии. Единственное, что объединяло учёных Европы и России, – это направленность исследований.

В России в 1866 г. русский учёный В. М. Флоринский выпустил книгу с очень даже не политкорректным названием «Усовершенствование и вырождение человеческого рода», в которой доказывал, что огульное смешение рас и народов может привести человека к вырождению. Флоринский считал благотворным смешение славян с германцами, отмечая, что «развитие славянского ума, от природы богатого, было парализовано невыгодной помесью с менее цивилизованными нациями». В Великобритании в 1869 г. Фрэнсис Гальтон издаёт свой основной труд «Наследственный гений, его законы и следствия», который соответствовал основным выводам Флоринского. С тех пор на эту тему было опубликовано множество работ, на которые не будем отвлекаться.

Приложение VIII

Для внесения большей ясности в этот вопрос привожу фрагмент вышеупомянутой статьи И. Ильина «Россия есть живой организм».[16] С той лишь оговоркой, что высказанные мысли в отношении русских особенно справедливы ко времени написания статьи: «Выдающийся русский антрополог нашего времени, пользующийся мировым признанием, профессор А. А. Башмаков, устанавливает замечательный процесс расового синтеза, осуществившегося в истории России и включившего в себя все основные народности ее истории и территории. В результате этого процесса получилось некое величавое органическое «единообразие в различии». Именно в этом единообразии при различии, пишет Башмаков, «лежит ключ к русской загадке, которая сочетает эти два противоположные начала в единое устойчивое и умеряющее соотношение; в нём резюмируется вся история этих десяти веков, разрешивших между Эвксинским Понтом и пятидесятой параллелью ту проблему, которую другие расы тщетно пытались разрешить, и которая состояла в творческом закреплении человеческих волн, вечно обновлявшихся и вечно распадавшихся».

«Этот русский успех, там, где сто других различных рас потерпели неудачу, должен непременно иметь антропологический эквивалент, формулу, резюмирующую… выражение этой исторической мощи, которая привела к успеху после тысячи лет приспособления славянской расы.

…Вот эта формула. Русский народ, славянский по своему языку, смешанный по крови и по множественной наследственности, роднящей его со всеми расами, сменявшими друг друга до него на русской равнине, представляет собою в настоящее время некую однородность, ярко выраженную в черепоизмерительных данных и весьма ограниченную в объеме уклонений от центрального и среднего типа представляемой им расы. В противоположность тому, что все воображают, русская однородность есть самая установившаяся и самая ярко выраженная во всей Европе»…

Американские антропологи исчислили, что вариации в строении черепа у населения России не превышают 5 пунктов на сто, тогда как французское население варьирует в пределах 9 пунктов, а итальянское – в пределах 14 пунктов, причем средний череповой тип чисто русского населения занимает почти середину между нерусифицированными народами империи. Напрасно также говорят о «татаризации» русского народа. На самом деле в истории происходило обратное, т. е. русификация иноплеменных народов: ибо иноплеменники на протяжении веков «умыкали» русских женщин, которые рожали им полурусских детей, а русские, строго придерживавшиеся национальной близости, не брали себе жен из иноплеменниц (чужой веры! чужого языка! чужого нрава!); напуганные татарским игом, они держались своего и соблюдали этим свое органически-центральное чистокровие. Весь этот вековой процесс «создал в русском типе пункт сосредоточения всех творческих сил, присущих народам его территории».[17]

Итак, Россия есть единый живой организм: географический, стратегический, религиозный, языковой, культурный, правовой и государственный, хозяйственный и антропологический. Этому организму, несомненно, предстоит выработать новую государственную организацию. Но расчленение его поведет к длительному хаосу, ко всеобщему распаду и разорению, а затем – к новому собиранию русских территорий и российских народов в новое единство. Тогда уже история будет решать вопрос о том, кто из малых народов уцелеет вообще в этом новом собирании Руси. Надо молить Бога, чтобы водворилось как можно скорее полное братское единение между народами России».

Приложение IX

Если, к примеру, графу А. К. Разумовскому в период весенней распутицы вдруг восхотелось насладиться пением соловья, то по его мановению тысячи крепостных сгонялись для постройки дамб и насыпей (понятно, не нужных во всё остальное время года) для проезда господ в искомое место.[18] Иные из графьёв, одуревши от практически безграничной власти, создавали у себя в отдалённых имениях «государства» наподобие Дармштадского и Веймарского. Упиваясь «взаправдашней» обстановкой монарха, они нарекали своих верноподданных гофмаршалами, камер-юнкерами, фрейлинами и т. п. – в чём особенно усердствовал князь Куракин. В отличие от «воинственного государственника» богач и меломан П. М. Скавронский развлекался мирно – «по-оперному». Михневич в своей «Истории музыки» (1879) пишет о том, что граф приказал своей прислуге разговаривать с ним и между собой не иначе как речитативом. Потому выездной лакей на сопрано докладывал барину о том, что карета его сиятельству подана, а метр-д-отель о том, что кушать готово. Кучер изъяснялся с графом густым протодиаконским basso profundo и так далее. Знаком благополучия подобных «государств» в первую очередь, служило обилие дворовых (надо полагать – «граждан государевых»), исчислявшихся сотнями, тысячами, а в наиболее богатых «дворах» десятками тысяч.

Между тем содержание массы «подданных», оторванных от производительного труда и развращённых праздностью, обходилось «государям» весьма дорого и нередко приводило к разорению их «царств». О «штатных единицах» роскошных «дворов» можно только догадываться, если даже помещики средней руки позволяли себе достаточно ощутимые расходы, о чём говорят воспоминания гр. Орлова-Давыдова.

Так, в свите его отца, пишет Орлов, помимо астронома, поэта и богослова «был человек, особо приученный поджидать к определённому часу появления на небе звезды или планеты, и о том докладывать».[19]

Ввиду невероятного и совершенно бессмысленного расточительства уже к 1816 г. в России было заложено 600 имений с общим числом 300.000 крепостных.[20] Всё, однако, шло своим ходом и к отмене крепостного права число дворовых, утерявших профессию или никогда не имевших её, в России превысило 322.000 человек.[21]

Это была огромная нетрудовая армия, совершенно чуждая социальному телу Отечества, бесполезная для экономической жизни Страны и отделённая от нужд государства. Презираемая даже и крестьянским людом, «армия» эта приводила в негодность многие социальные и гражданские институты. Ибо страшно не столько лишение свободы, сколько вытекающее из него отлучение от добровольного и сознательного участия в бытии России.

Конечно, нечто подобное – и даже хуже – было и в Европе, причём, издавна. Так, римский папа Николай V ещё в 1452 г. своей буллой санкционировал захват португальцами африканских земель и обращение их жителей в рабство. В Англии, с давних пор слывущей «навсегда передовой» державой, целый народ несколько веков существовал в качестве «официальных» невольников. Ими были ирландцы. После войны за испанское наследство (1701–1714) Англия считала главным своим достижением не приобретение Гибралтара и острова Менорка, а «асьенто» – монопольную торговлю рабами в испанских колониях в Америке. В те же времена подобным «бизнесом» не чуралась заниматься практически вся цивилизованная Европа: голландцы, испанцы, французы, бранденбуржцы, датчане, шведы, курляндцы и неутомимые во всякой торговле генуэзцы.

Словом, и там жизнь третьего сословия не была мёдом, а во времена Фридриха Вильгельма и Фридриха II немецкие князья и вовсе продавали своих солдат европейским дворам целыми полками (да и сам Фридрих II, не хуже русских дворовых, не раз был порот «Первым»). А в Англии и Франции было и того хуже, поскольку там и свободные люди попадали в тюрьму и даже на виселицу – по российским стандартам за сущую безделицу, как то: за мелкое воровство, нарушение правил найма и прочее. Более того, в Англии даже убийство ирландца англичанином наказывалось лишь небольшим штрафом.

Словом, всё так, но доминанта бесчеловечных законов над моралью и нравственностью в других странах никак не оправдывает преступления в собственной стране. Поэтому «приплюсовывать» к своим нелепостям зарубежные, основываясь лишь на обывательском представлении, будто «у них всё лучше», – глупо, донельзя нелепо и абсолютно безнравственно. Можно согласиться и с тем, что не корректно требовать от исторической эпохи того, что ей не было присуще в принципе (тем более на фоне как «белого», так и «чёрного» рабства, процветавшего и в Америке и в Европе). Но всё же вызывает удивление, что Петербург и Москва, издавна настойчиво, но без особого успеха пытавшиеся догнать европейское Просвещение, в конце XVIII и начале XIX в. выпускали газеты, которые пестрели объявлениями следующего свойства:

«Продаётся 3 лошади, 2 жеребца гнедопегих по 4 года да один мерин тёмнобуланый, 3 лет аглинской породы. В оном же доме продаётся музыкант, который играет на фаготе и начинает петь баса, очень хорошо выучен читать и писать, 15 лет». «В 1 части в приходе Николая Чудотворца Мокрого, в типографии Зедербана, под № 101, продаётся дворовой холостой человек 17 лет, знающий читать и писать по русски, также набирать книги с великим успехом по французски, по немецки, по итальянски, по латыни и на прочих языках, сверх того и на скрипке играть».[22]

Цены на рынке крепостных были разные, поскольку людей продавали и подушно, и в «команде». Те, кто умели «ломать камедь», стоили много дороже тех, кто не умел. Так, фельдмаршал гр. Разумовский уступил свой оркестр кн. Потёмкину за 40.000 р. – по 800 р. за душу. Из мемуаров А. Голицына узнаём, что помещица Черткова продала меломану Юрасовскому за 37.000 р. «крепостной музыкальный хор, преизрядно обученный музыке… всего 44 музыканта, их жёны, дети и семействы, а всего навсего с мелочью (т. е. со стариками и детьми) 98 человек».[23]

Розничные цены на крепостных высоких достоинств, понятно, были выше. Так, «душа» камердинера Демидова, человека огромного роста, осанистого и «всезнающего», стоила 3.000 р. (правда, те же деньги давали за борзого щенка, легко умещавшегося на ладони гиганта). Актёр М. С. Щепкин обошёлся почитателям его дара в 8.000 р.

Это может показаться курьёзом, но «высоко ценимая» господами театрально-музыкальная публика ни во что не ставилась теми, кто непосредственно пахал и сеял. «Ученье грамоте они (крестьяне) допускали, – пишет в своих воспоминаниях помещица Водовозова (1911), – потому что «ученье – свет, а неученье – тьма»… А учиться тринькать-бринькать да пиликать на скрипке – терять на это время для крестьянина было зазорно и перед людьми и перед богом». Положение крепостных и в конце XVIII в. (именно в этот период были особенно популярны указанные объявления) было тяжёлое, но крайне тяжко оно было для тех, кому господа, дав высокое образование и развив немалый талант, оставляли в крепостной зависимости.

Моральные мучения были таковы, что одарённые невольники нередко сами просились в солдаты, кончали жизнь самоубийством, сбегали, спивались или увечили себя (художники Григорий Сорока, Мясников, Поляков, композитор Дегтяревский, крепостные с кличками Васька-Музыкант, «Флейта» и множество других). Некто де-Поссенан в своих воспоминаниях пишет о трагической судьбе безвестного русского крепостного музыканта.

Посланный обучаться в Италию, он изумил тамошних маэстро виртуозной игрой на скрипке. «В один из первых дней (по прибытии из Италии), – пишет де-Поссенан, – его заставили играть при огромном обществе, и для каждого вновь прибывшего он должен был повторять блестящий концерт Виоти. После трёхчасовой игры он очень устал и попросил своего барина позволить ему отдохнуть. – Нет, играй, – ответил тот, – а если будешь капризничать, то вспомни, что ты мой раб, вспомни о палках… – Молодой человек в отчаянии выбежал из залы, спустился в кухню, схватил топор и отрубил себе палец на левой руке, воскликнув: – Будь проклят талант, если он не мог избавить меня от рабства!».[24]

Увечье душ и тел крепостных не было секретом для российского общества. Немало искалеченных судеб истинно гениальных талантов из народа нашли своё отражение в произведениях русских писателей, но ещё большее число несчастных оставалось неизвестным и им. Всё это выдавало неприглядные стороны российской жизни, озлобляло народ и порождало его ненависть к дворянскому сословию.

Приложение X

О непрекращающемся и по факту целенаправленном развале Страны «своими» силами говорят как бытие России, так и честный анализ российских проблем.

В своей книге «Русские в XX веке. Трагедия и триумфы великого народа» (М. Вече, 2013) доктор исторических наук A. И. Вдовин крупным планом даёт картину развала России. Он пишет о том, что найденные в стане исторического Запада, эксперты и советники в штатском вполне профессионально справились с задачами, поставленными их правительствами. Впрочем, в этом деле советчики опирались на добровольных помощников из должностных холопов, лакеев в учёных колпаках и без оных в самой России.

К примеру, после августовских событий 1991 г. профессор B. Корепанов выступил со «смелой идеей» «колонизовать нашу страну на определённое время развитыми странами». Как и они, видя главную ценность России в её ресурсах – не людях, – профессор всерьёз предлагал «прикрепить» Страну к индустриально развитым государствам (т. е. по Корепанову – недоразвитых к доразвитым), для чего «понадобится создать смешанную администрацию по управлению колониями». Столь же продвинутый в понимании важности ресурсов академик РАН Ю. С. Пивоваров в беседах 2002 г. ратовал за хлебосольный приём «варягов» из, опять же, развитых стран, которые, в этом можно не сомневаться, вряд ли управляли бы Сибирью и Дальним Востоком себе в ущерб.

Также и научный руководитель школы экономики Е. Г. Ясин. После кризиса 2008 г. вспомнив об идее Б. Рассела о необходимости Мирового Правительства, он крепко задумался о «мировой идее» (а до того, надо полагать, не думавший о ней). Глубоко и всерьёз загрузив свою академическую голову «идеями» и после дум ещё выше оценив их, Ясин предлагает «над этим задуматься» и Правительству России. В эту же дуду в том же году, и тоже не в меру задумавшись, «задудел» и бывший мэр Москвы Г. Х. Попов. В своих статьях Попов рекомендовал одним махом сдать весь ракетный, ресурсный и энергетический потенциал России и остального мира «дяде» от Мирового Правительства, который, скосив глаза, с начала «холодной войны» обещает денно и нощно заботиться о добровольно сдавшихся ему.

К пропаганде идей «учёных», политологов и экономистов подключилась и либеральная интеллигенция, на беду трудовой России давно уже взвалившая на себя бремя заботы о, по их разумению, донельзя глупом и непутёвом народе. Один из самоназванных «глубоких интеллектуалов» О. Осетинский, обременив себя явно непосильным трудом мышления, не нашёл ничего лучшего для России как «подсуетиться – и самим выбрать себе оккупантов?!» (разрядка О-го.). Каких? – Как каких?!

«Да тех, кого выбрал Сталин! – янки! Да, именно американцы, а не бакинцы и таджики, построют и научат нас!», – скоморошествует «интеллектуал».

За простонародным слогом пряча убожество мыслей, он продолжает: «Но как можно тьмутараканских наших пьяниц переучить! – да ещё быстро! – усмехнётесь Вы!?».

Видя в читателе непьющего единомышленника, Осетинский без усмешки выдаёт “know how”, призванное осчастливить так не кстати растянувшуюся на полмира часть Земли:

«Да так, как Робинзон учил Пятницу! – примером! Любой педагог детского сада скажет Вам, что быстро и эффективно изменить сознание ученика можно только показом и примером!! Значит, чтобы спасти Россию, нужно, чтоб за спиной десяти наших апатичных ПЬЯ(Т) НИЦ вместо лагерного вертухая стоял и показывал пример один американский РОБИНЗОН – реальный личностный администратор – с кнутом полномочий и пряником поощрений». Обыграв Пятницу с пьяницами и радуясь этому, как ребёнок из детсада, Осетинский, закусив удила, уже как взрослый от имени всех предлагает: «Считаем – на 20 миллионов Пятниц нужно 2 млн. хороших оккупантов!». Лишь только переженив трудолюбивых американцев на ни к чему особенно не годное население можно решить проблемы России. Лишь американцы (ну, а кто же ещё?! – В. С.), заронив своё семя в России, смогут наводнить её «новыми русскими тружениками и предпринимателями, а не спекулянтами, бандитами и пьяницами», – по-детски радуется Осетинский в статье «Русский Пятница ищет Робинзона» (2010. 12 мая).

Гуманность г-на Осетинского и впрямь зашкаливает, потому что, к примеру, нацисты, ставя и решая (по результату, а не по детским задумкам) схожие задачи, готовили славянам рабство и физическое уничтожение.

Взять хотя бы секретную «Директиву начальника штаба военно-морских сил Германии об уничтожении г. Ленинграда» от 22 сентября 1941 г. ГАРФ, ф. 7445, оп. 2, д. 166, ял. 312–314 (перевод с немецкого), которая однозначно ставит под сомнение рождение в особенности господ Осетинских и множества других «русских» либералов, демократов и прочих интеллектуалов. Завсегда неуправляемые, они охотно играют словами подобно деткам в песочнице, в особенности зная, что их не накажут за это. Но это, как ни крути, заигравшиеся в словах и песочницах профаны от Сети и Митрофаны от затянувшегося детства. Что делают взрослые «дяди», к примеру, в промышленности и самом серьёзном – оборонном «сервисе»?

Для понимания этого вернёмся к оставленным нами ради г-на Осетинского злосчастным 1990 гг., в которых полным хозяином положения была команда Егора Гайдара вкупе с легендарным изобретателем ваучера и до настоящего времени расхаживающим на свободе Анатолием Чубайсом. На его разрушительной деятельности остановимся особо.

После ваучерных и прочих «инноваций» Чубайса высший контрольный орган страны Счётная палата провела ревизию его детища – Госкомимущества – и опубликовала результаты проверки в правительственной «Российской газете». Выводы аудиторов произвели шок в обществе. Преступление против нации и государства – так ревизоры оценили деятельность Чубайса. Формулировки в их анализе предельно жестки: Госкомимущество поставлено на службу конкурентам и врагам России.

Целенаправленно разрушается оборонный комплекс страны, крупнейшие предприятия, конструкторские бюро, научно-исследовательские институты умышленно подводятся под банкротство и продаются за бесценок…

Счетная палата приводит выводы правительственной комиссии: «Анализ показывает, что целенаправленно разрушаются важнейшие отрасли оборонной промышленности, так как с признанием предприятия неплатежеспособным, оно практически попадает в руки людей, непосредственно заинтересованных в устранении конкурентов с мирового рынка».

261 оборонное предприятие, практически вся элита оборонной промышленности, лучшее, чего достигла и наработала отечественная промышленность, были уничтожены – распроданы «с молотка» или переведены на изготовление кастрюль, сковородок и прочих безопасных для демократического мира изделий. Банкротами объявляли совершенно секретные предприятия. 500 крупнейших приватизированных предприятий России стоимостью не менее 200 млрд долларов фактически проданы за бесценок – около 7,2 млрд долларов США.

К примеру, одно из крупнейших предприятий страны – завод имени Лихачева – со стоимостью основных фондов не менее 1 млрд долларов был продан за 4 млн долларов. Российский государственный, общественный и политический деятель Борис Миронов утверждает даже, что, «продав 46 815 предприятий, Госкомимущество Чубайса дало казне менее одного миллиона». А «за 1991–1996 годы из России «ушло» более 300 миллиардов долларов». Председатель Комитета по вопросам экономической реформы собственности и имущественных отношений Совета Федерации В. А. Зеленкин сообщает в письме (исх. 12–18/318 от 27.12.94 г.):

«Анализ ситуации, складывающейся на рынке ценных бумаг оборонных отраслей промышленности, показывает, что форма приобретения иностранными фирмами российской собственности через посредников носит скрытый характер интервенции иностранного капитала с целью подрыва обороноспособности и экономики страны.

…В частных руках иностранных компаний и криминальных структур оказались такие основополагающие для экономики России отрасли, как машиностроение, производство электроэнергии, водный, речной и авиационный транспорт, объекты связи.

Фактически потеряно государственное влияние в цветной металлургии, более 90 процентов акций предприятий которой принадлежат западным компаниям. Доля участия государства в приватизированных предприятиях рыбной промышленности Дальнего Востока составляет 5–7 процентов.

Многочисленные перекосы в процессе форсированного проведения приватизации, не обусловленного законом о приватизации, существенно подорвали основы российской государственности, ослабили национальную безопасность.

Наблюдается скрытая интервенция иностранного капитала с целью подрыва обороноспособности и экономики страны для обеспечения принятой Западом стратегии „гарантированного технологического отставания России”».

К такому же выводу приходит член Комиссии Госдумы по анализу итогов приватизации В. А. Лисичкин, заявивший в интервью журналу «Российская Федерация сегодня» (№ 20, 1998): «На абсолютно достоверных фактах смею утверждать, что весь процесс приватизации в России проведен не только по подсказке, но и под руководством и при активном участии зарубежных спецслужб. Посмотрите, например, руководство по приватизации 1993 года, разработанное совместными усилиями ГКИ, Европейского банка реконструкции и развития, где с благодарностью отмечается помощь фирм «Морган Гренфелд», «Бейкер энд Маккензи», «Клиффорд Чанс», «Кредит Комерсиаль де Франс», «Купер энд Лойбрэнд», «Дэлойд энд Туш», «Уайд энд Кэйс», «Сентрал Юропион»… Штатные разведчики и диверсанты не прокрадываются через границы нашей страны, а прилетают на комфортабельных «Боингах», с почетом устраиваются на роскошных виллах и в гостиницах, занимают просторные правительственные кабинеты», – резюмирует Лисичкин.

«Независимая газета» от 28.08.97 приводит выдержки из доклада профессора Университета Дж. Вашингтона Питера Реддвея (США), одна из которых гласит: «Именно иностранные консультанты и явились идеологами ускоренной приватизации: продавать как можно быстрее и больше госсобственности, и продавать в первую очередь лучшие предприятия». Было бы наивно полагать, что об этом не ведали «наши» «политические тяжеловесы». Занятые перераспределением портфелей, разделом золотоносных предприятий и вывозом за рубеж по бросовой цене национальных ресурсов и крепя личные счета за рубежём, они закрывали глаза на многое. В том числе на то, что в 1991 г. американское Агентство международного развития приняло решение о финансовой поддержке «петербургской группы» Анатолия Чубайса. Убедившись, что всё идёт по оговорённому сценарию, Чубайса тут же поддержал Институт международного развития Гарвардского университета. И как только Чубайс возглавил Госкомимущество, Всемирный банк выделил ему 90 миллионов долларов на «организационную поддержку российской приватизации» (В. Андрианов, А. Черняк. «Одинокий царь играет президента». М., 2000).

Именно А. Чубайс со своей командой разработал и убедил президента Ельцина подписать 1 июля 1996 г. «Концепцию развития рынка ценных бумаг в Российской Федерации», на основе которой был создан рынок ГКО – государственных краткосрочных облигаций, приведший Россию к финансовой катастрофе. «Обогатились те чиновники, которые были обязаны оберегать казну от напастей, подобных ГКО… Всего мы обнаружили 780 крупных государственных чиновников, не имеющих права играть ни в какие коммерческие игры» (Ю. Скуратов. «Вариант дракона. Криминал в политике». М., 2000). Доходы, получаемые от игры в ГКО, согласно правилам, установленным Чубайсом, не облагались налогами. Чубайс снял ограничения для иностранцев, и треть всех ценных бумаг очень скоро оказалась в их руках. Расследование Генеральной прокуратуры показало, что программа ГКО неизбежно вела к финансовому кризису. Ибо чем больше брали ценных бумаг, тем меньше денег попадало в карман государства. Очевидно, желая подвести черту под своей деятельностью, «ваучерные» и прочие игроки 17 августа 1998 года объявили банкротство России. Решение приняли: Чубайс Анатолий Борисович, Кириенко Сергей Владиленович, Гайдар Егор Тимурович, Дубинин Сергей Константинович, Задорнов Михаил Михайлович» (Ю. Скуратов. «Вариант дракона. Криминал в политике». М., 2000).

Любопытна оценка дефолта в докладе Конгресса США «Российский путь к коррупции»: «Кульминацией фатальной макроэкономической политики Администрации Клинтона стал август 1998-го года, когда Россия объявила дефолт, а девальвация рубля привела к тотальному национальному экономическому коллапсу. По всем показателям российская катастрофа была хуже американской депрессии 1929-го года(!). Катастрофа началась 17 августа 1998 года и сразу же распространилась по всей России. Миллионы людей, которые вложили свои деньги в российские банки, потеряли всё… Рубль и вместе с ним накопления каждого потеряли 75 процентов своей стоимости…. Экономический коллапс 1998 года также ускорил углубляющиеся социальные патологии в России. Численность населения России, и без того падающая с 1992-го года, стала уменьшаться с огромной скоростью. Экономические трудности оказали влияние на катастрофическое количество абортов. Потребление наркотиков увеличилось во много раз… Скачок в потреблении наркотиков привел к увеличению количества ВИЧ-инфицированных…» («Новая газета». № 69, 2000). Схожие оценки давали эксперты из Европы, но правительству России всё это было «по барабану». Разобрав духовников и ставя свечки в храмах, – во всём им виделась «Божья роса»…

Но не все в России были привержены или задействованы в «прощёных политических воскресениях».

Вскоре после августовской катастрофы Совет Федерации создал Временную комиссию по расследованию причин и следствий дефолта, которую возглавила мужественный и честный сенатор Валентина Пивненко. Документы комиссии, опубликованные в «Новой газете» в материале Георгия Рожнова «Кто всех нас ограбил. Поименно»: «Решения от 17 августа принимались С. В. Кириенко и С. К. Дубининым от имени соответственно Правительства Российской Федерации и Центрального банка РФ при участии министра финансов М. М. Задорнова и первого заместителя Председателя Центрального банка РФ С. В. Алексашенко, а также А. Б. Чубайса и Е. Т. Гайдара, приглашенных в качестве экспертов председателем правительства (об этом писал и отправленный в 1999 году Б. Ельциным в отставку прокурор Юрий Скуратов. – В. С.). В ходе подготовки решений от 17 августа А. Б. Чубайсом без соблюдения необходимых требований национальной безопасности велись консультации с руководителями иностранных финансовых организаций, имеющих свои интересы на российском финансовом рынке. Им была передана информация конфиденциального характера, сознательно скрывавшаяся от российских участников рынка, представительных органов государственной власти, общественности.

Указанные обстоятельства позволяют констатировать грубое нарушение С. В. Кириенко и А. Б. Чубайсом установленных законодательством требований по соблюдению государственной тайны, проведению международных переговоров, обеспечению национальной безопасности.

Временная комиссия не исключает наличия элементов сговора и злоупотребления служебным положением при принятии решений от 17 августа.

Исходя из этого Временная комиссия считает необходимым продолжение расследования обстоятельств решений от 17 августа силами правоохранительных органов в целях выявления возможных фактов использования информации о готовящихся решениях в коммерческих интересах и в ущерб интересам государства, а также уточнения реальных мотивов принятия решений от 17 августа, активного участия в их подготовке А. Б. Чубайса и Е. Т. Гайдара, приглашённых в качестве экспертов».

С тех пор много воды утекло. И вот депутаты поручили Счетной палате проверить деятельность «Роснано» в конце 2011 г. После основательной проверки в 2013 г. она сразу же получила гриф «Для служебного пользования» и была отослана в МВД, ФСБ, Генпрокуратуру, Следственный комитет. Однако силовики выявленными фактами не заинтересовались. 9 июня 2014 г. депутаты ГД (похоже, что всерьёз) решили потребовать расследования деятельности государственной корпорации «Роснано» и возбудить уголовное дело в отношении её главы Анатолия Чубайса («Известия». 9 июня 2014).

Зампред Комитета Госдумы по бюджету и налогам Оксана Дмитриева направила коллективный запрос генеральному прокурору России Юрию Чайке с просьбой тщательно расследовать деятельность компании, взяв дело под личный контроль. Инициативу поддержал прокурор Марков: Чубайс получил необъяснимое право на грандиозные ошибки.

По мнению депутатов, деятельность руководства «Роснано» имеет признаки как минимум девяти преступлений, предусмотренных в Уголовном кодексе.

«Прошу проверить сделки, осуществляемые за счет инвестиций, которые обладают признаками отмывания и легализации средств, получения необоснованной налоговой выгоды, занижения налогооблагаемого дохода, необоснованного получения возмещения НДС из бюджета при экспортно-импортных операциях, выявленных Счетной палатой», – говорится в запросе. По мнению О. Дмитриевой, проект электронной книги Plastic Logic, закрытый из-за его экономической нецелесообразности, изначально планировался для вывода денег за рубеж.

В своих требованиях парламентарии упоминают завод «Лиотех», чьё создание было одобрено «Роснано». Заявленный как «крупнейший в мире завод по производству литийионных аккумуляторов высокой ёмкости» сейчас завод работает себе в убыток, продавая китайцам свою продукцию в два раза дешевле себестоимости…

Подведём некоторые итоги.

С. Глазьев давно объяснил всем, что Центробанк – всего лишь валютный обменник, филиал ФРС, куда «наш» банк отстёгивает от 15 до 30 млрд долл. в год. Там же, т. е. «наверху», известно, что Чубайс – это «смотрящий за Россией». Словом, все всё знают, а воз и ныне там… Чубайс не без ехидцы посматривает на всех и в ус не дует… и даже «сматываться» не собирается…

Но ладно – это всё «внутренние разборки». Дабы уяснить тему, обратимся к немецкому аналитику Бернхарду Роде. В своём фундаментальном труде «Евразийская шахматная доска. Новая «холодная война» США против России» (Rode Bernhard. Das Europäische Schachbrett. Amerikas neuer Kalter Krieg gegen Rußland. Hohenrain Tübingen. 2012) Б. Роде утверждает: «Американская правящая элита остановила свой выбор на Б. Ельцине, который и стал «непосредственным могильщиком Советского Союза».

«Не будет преувеличением сказать, – пишет Роде, – что Ельцин стал важнейшей шахматной фигурой в руках американских правящих кругов, на которую была возложена функция претворить в жизнь мечтания Мэккиндера, Спайкмена (видные теоретики геополитики США. – В. С.) и особенно Збигнева Бжезинского.

Без Ельцина и его политики было бы немыслимо развитие 1989–1991 гг., в результате которого произошло расчленение, анархизация и паралич евразийского блока.

Поэтому Ельцин должен был и в последующее время играть для США важную роль.

В девяностые годы он служил орудием, пользуясь которым американские банки и концерны смогли проводить меры по захвату российской экономики и сырьевых ресурсов, опираясь при этом на помощь так называемых олигархов – новой проамериканской криминальной правящей элиты России». После разрушения Советского Союза правящие круги США модернизировали никогда не прекращавшуюся «холодную войну» против России, которой «удалось навязать проатлантический, антироссийский курс». Важнейшей частью этого курса явилось «продолжение стратегии «мягких государственных переворотов», как это было в Украине, Грузии и Киргизии. То же самое должно было быть произведено в России с целью привести к власти силы, способные сохранить положение страны, которое существовало в эру Ельцина».

Б. Роде уделяет особое внимание раскрытию мотивов и методов антироссийской политики США в новой «холодной войне». Здесь речь идет не только о превращении России в вассала США, но и об овладении доступом к её природным, в первую очередь энергетическим ресурсам. Достижение этих целей мыслится «стратегией непрямых действий», т. е. без применения военной силы и занятия территории. Ясно, что в такого рода «непрямых действиях» не обойтись без посредников в самой России, о чём мы и ведём сейчас речь.

Развал Страны, начавшийся в 1990-х и перешедший в «нулевые», продолжили нулевые (без кавычек) функционеры правительства России. Одним из них является шумно отправленный в ноябре 2013 г. в отставку министр обороны Российской Федерации Анатолий Сердюков.

Будучи «родом» из мебельного бизнеса (Генеральный директор «Мебель-Маркет»; Chief Executive Officer “FurnitureMarket”), а потому прозванный «фельдмебелем», а в просторечии «мистером табуреткиным», Сердюков в 2007 г. назначается министром обороны. Президент Академии геополитических проблем Леонид Ивашов, комментируя назначение Сердюкова министром обороны, назвал решение президента «плевком в лицо» и «унижением армии».

Генерал Ивашов как в воду глядел, ибо, пересев на высокий «табурет» министра, Сердюков с высоты его видел лишь «плинтусы» отечественных кадров. С разрешения «наших президентов» (ясно, каких) осердившись на профессиональных военных – здорово осердившись! – Сердюков отправляет в запас восемь из десяти своих заместителей(!) и заменяет практически всех генералов, главкомов видов Вооружённых сил, командующих родами войск, а также военных округов и флотов. Одним из двух несмещённых был начальник Генерального штаба Вооружённых сил Российской Федерации, первый заместитель министра обороны Николай Макаров.

Назначенный на эту должность в 2008 году, Макаров в августе того же года получает из рук Медведева орден Святого Георгия II степени № 004. В 2010 г. – орден «За заслуги перед Отечеством» IV степени, а в 2012 г. Макаров становится Героем Российской Федерации.

К слову, президент РФ Д. Медведев ещё в 2009 г. продлил Макарову срок военной службы до 65 лет. Всё бы ничего, если бы орденоносец, «герой» и правая рука Сердюкова своими «реформами» систематически не разваливал Вооружённые силы России за счёт сокращения высших учебных заведений Минобороны России. Другой из «двух мужчин», которых Сердюков оставил в своих заместителях, был статс-секретарь и генерал Николай Панков.

Замеченный во множестве земельных и имущественных афёр, он, как и его высокопоставленные подельники, на конец 2013 г. не предстали ни перед офицерским судом чести, ни перед военным судом. Что касается Сердюкова, то старший лейтенант запаса, волею российских властей возведённый «в князья» с маршальским жезлом, в отношении новых своих подчинённых проявил немалый вкус. В соответствии с ним (вкусом) в самом серьёзном в мире министерстве в одночасье появились – одна краше другой – «заместительницы прекрасного пола».

Судите сами: в августе 2010 г. Указом Президента России заместителем Министра обороны Российской Федерации назначена Т. В. Шевцова – бывшая замглавы Федеральной налоговой службы (ФНС) РФ. В тот же «час» департамент образования Минобороны возглавила специалист по акцизам алкогольной продукции Е. Г. Приезжева.

Тогда же на должность советника – начальника аппарата министра обороны Сердюкова «пришла» истинно «топовая красавица» (top-beauty) Е. Н. Васильева.

После прибытия красавиц в Министерство обороны количество не замедлило перейти в качество.

Е. Васильева, по талантам, умению вести дела и – это вне сомнения – обворожительности, превзошла всех других «оборонных дам» и заместительниц г-на Сердюкова. В начале 2012 г. Васильева указом президента Медведева награждена была орденом Почёта, а в конце года ей были предъявлены обвинения в расхищении государственного имущества на «приличную» сумму.

На лето 2014 г. она насчитывала миллиарды (счёт ещё не закончен) рублей! И лишь, когда в недрах «женского эскадрона» начали зарождаться бредовые идеи обучения офицеров русской армии в колледжах США, «мужики» наверху, почесав «репу», решили освободить Минобороны от некоторых представительниц прекрасного пола. Тем не менее, за время деятельности «эскадрона» из заместительниц Сердюкова бюджет страны уменьшился на многие миллиарды рублей.

Сам Сердюков, к этому времени снятый с должности и находившийся под следствием, казалось, мог только мечтать о прежних своих «табуретах», ибо ему грозили куда менее комфортные нары. Однако президентский Указ об амнистии истинно кремлёвским ангелом спустился на грешного Сердюкова, которому так и не довелось ощутить разницу между табуретом и нарами. Хитрая формула: «Казнить нельзя помиловать» пришлась ко двору и на этот раз. И, как и прежде, «запятую» в ней ставят те, кого она страшит после первого слова…

Примечания

1. И. Солоневич. Народная Монархия. Буэнос-Айрес, 1955. С. 16 и 104.

2. Княжества северо-восточной Руси в течение XIV–XV вв. собирались вокруг Москвы. В 1392 г. она сумела присоединить к себе Суздальско-Нижегородское (1392 г.), Владимирское (1428), Ярославское (1463) княжества, Новгородскую республику (1471–1478), потом Ростовское (1474), Тверское (1485), Смоленское (1514), Рязанское княжества (1517). Очень скоро Москва стала контролировать всё, что движется с Балтики к Каспию и обратно по Клязьме, Оке, Волге. По Днепру – к Чёрному морю и обратно. Роль Москвы в становлении империи усиливалась.

3. Вероисповедание правителей Орды: Батый (1242–1255) – язычник, Сартак (1255/56–1256) – христианин несторианского толка, его сын Улагчи (1256–1257) – нет точных данных, но скорее всего тоже крещён; Берке (1257–1266) – мусульманин, Менгу-Тимур (1266–1281) – язычник, Тудаменгу (1281–1287) – мусульманин, Телебуга (1287–1290) – язычник, Тохта (1291–1312/13) – буддист, Узбек (1312/13–1341) – мусульманин, Джанибек (1342–1357) – мусульманин. Последний благоволил Москве и был убит родным сыном Бердибеком. Его, в свою очередь, убил сын Наврус. Хана Навруса убил полководец Хидыря. И Хидыря убил собственный сын, который вскоре сам был убит.

4. В. О. Ключевский. Русская история. М. 1992. С. 124–125.

5. Между тем историческое бытие – в особенности в период становления народа и развития государства, когда моральные нормы не особенно соблюдались, – свидетельствует о том, что рецидивы гуманности приводили к угасанию экспансии (даже при неоспоримом военном превосходстве) в течение если не одного, то двух-трех поколений.

6. Аналогичное отношение к собственности было у аборигенов Океании. По сообщениям английских миссионеров конца XVIII в., для таитянина взять у кого-либо полюбившуюся ему вещь было совершенно естественным поступком, что по европейским меркам, конечно же, считалось кражей.

7. 87 РГАДА. Ф. 127. Оп. 1. Кн. 5. Отправление к Исмаил князю российского посла. Л. 21.

8. Россия XVI века в воспоминаниях иностранцев. Смоленск, 2003. С. 150–151.

9. В их числе отмечу особенно красочно, колоритно, чётко и ясно раскрывающие деловые, бытовые и личные взаимоотношения русичей XI–XV вв.:

«Поклон от Данила брату Игнату. Брат, позаботься обо мне: хожу ведь голый – ни плаща, ни иного чего! …А госпожа мне ничего не пожаловала. Умилосердись же, брат, дай мне место на задворках: нечем кормиться. Кланяюсь тебе».

«Наказ Семену от жены. Утихомирил бы ты их всех попросту. И ждал бы меня. А я тебе челом бью».

«От Гюргия к отцу и к матери. Продавши двор, идите сюда в Смоленск или в Киев. Дешев здесь хлеб. Если же не пойдете, то пришлите мне грамоту, как вы живы-здоровы».

«Поклон от Ефрема брату моему Исухии. Ты разгневался, не расспросив: меня игумен не пустил. А я отпрашивался, но он послал (меня) с Асафом к посаднику за медом. А пришли мы, когда (уже) звонили. Зачем же ты гневаешься? Ведь я всегда у тебя (при тебе). А зазорно мне, что ты злое мне говорил. И (всё же) кланяюсь тебе, братец мой, хоть ты и такое говорил. Ты мой, а я твой». «От Павла из Ростова к Братонежку. Если ладья киевлянина прислана, то сообщи о ней князю, чтобы не было худой славы ни тебе, ни Павлу».

Прелесть и красоту чувств являет письмо девушки своему любезному: «Я посылала тебе трижды. Что за зло ты против меня имеешь, что ты в эту неделю до меня не приходил? Я к тебе относилась, как к брату. Неужели я задела тебя тем, что посылала?

А тебе, я вижу, не любо. Если бы тебе было любо, то ты бы вырвался из-под глаз и примчался. …Буде же я тебя по своему безумию задела, если ты начнешь надо мною насмехаться, то судит (тебя) Бог и моя худость». Об «опасном» размахе чувств говорит обрывок из берестяного послания: «…Так пусть разгорится сердце твоё и тело твое и душа твоя страстью ко мне и к телу моему и к лицу моему…».

10. Историки утверждают, что в русско-крымских войнах убыль гражданского населения много превосходила военные потери: за XV–XVIII вв. Крымское ханство угнало в рабство около 5 млн жителей России и Украины. Что касается Турции, то лишь в середине XIX в. оттоманские власти под давлением великих держав вынуждены были закрыть знаменитый невольничий рынок в Стамбуле.

11. Следует отметить, что «оукраинами» («украинами») на Руси с XII по XVII вв. именовали различные пограничные её земли. Так, в Ипатьевской летописи под 1187-м годом упоминается переяславская «оукраина», под 1189-м – галицкая «оукраина», под 1213-м перечисляются пограничные города этой галицкой «оукраины»: Брест, Угровск, Верещин, Столп, Комов. В Псковской летописи под 1271-м годом говорится о сёлах Псковской «украины». В дальнейшем упоминаются «Вкраиные места» (под которыми понимаются Смоленск, Любутск, Мезгин), «Украйна», «Украйные города», «Государевы Украйны», «Наши Украйны» и т. д.[25]

12. Состояние психологической подавленности некогда западной Руси объясняют и подтверждают архивные данные: после присоединения Западной Украины к России в землях Подолья и Волыни по переписи 1795 г. общая численность крестьян была 2 млн 946 тыс. чел. Из них крепостных – 2 млн 511 тыс. или 85 %. Для сравнения: по той же переписи общая численность крестьян Великороссии была 20 млн 689 тыс. чел. Из них крепостных – 12 млн 223 тыс., или 59 %.

Причем подавляющая часть крепостных была в губерниях, прилегающих к Москве и Петербургу: в Черноземном Центре – 60 %, в Поволжье – 50 %. На Севере и Приуралье – 30 %, а в Сибири крепостных было всего 2–3 тыс. чел. Чем дальше от столиц, тем стремительнее сокращалась доля крепостных. По переписи 1857 г., то есть к моменту отмены крепостного права, доля крепостных крестьян во всей Великороссии, кроме центральных губерний, была уже меньше четверти.

13. Юнг К. Г. Сознание и бессознательное. С-тъ-П-г – Москва. 1997. С. 50.

14. Соловьёв. С. М. Публичные чтения о Петре Великом. Спб., 1903. С. 212.

15. Речь идёт о падении большеордынского хана Ахмата (1480), присоединении к России Урала (1499–1500), Казанского (1552) и Астраханского ханств (1556), башкирских племён (1557) и остатков сибирских ханств (1598).

16. Н. Карамзин о Кученей: «Современники пишут, что сия Княжна Черкесская, дикая нравом, жестокая душою, ещё более утверждала Иоанна в злых склонностях». В одном из источников она называется «на злые дела падущая». В другом – хронографе «О браках царя Иоанна Васильевича» – сказано: «В лето 7069 августа 21 обрачился царь вторично на Марии Черкасской Горской… туги нравные и зело лютые…» (крутой нравом и очень злой). Генрих Штаден пишет, что именно она подала ему совет о создании опричнины.

17. Самоквасов Д. Я. Архивный материал. М., 1909. Т. 1–2.

18. «В наиболее полных списках синодика перечислено около 6000 человек, погибших в годы разгула опричнины. Среди них я насчитал всего пять(!) человек, имевших тюркские имена, – уточняет В. Куковенко. – Притом это были настолько незначительные люди, что о них не сохранилось никаких сведений в русских документах».

19. Оберегатель Государственной Печати в Московии был равнозначен титулу канцлера. Ливонский хронист Бальтазар Рюссов так отзывался о «знатнейшем канцлере» царя Висковатове: «Отличнейший человек, подобно которому не было в то время в Москве; его уму и искусству, как московита, ничему не учившемуся, удивлялись все иностранные послы». Литовский вице-канцлер Остафий Волович, хорошо знавший Висковатого, писал: «Среди всех его (царя) советников не было лучшего, чем он, знатока давних событий» (Иероним Граля).

20. Оспаривая мнения других историков, В. Б. Кобрин дает чрезвычайно высокую оценку достоверности сочинений Штадена: «К числу положительных качеств его записок как источника относится то, что их автор настолько лишён морали, что не стыдится никаких, самых мерзких своих поступков, не пытается как-то себя приукрасить. Отсюда редкая достоверность его воспоминаний».

21. Замечу, что население в Англии во время правления Ивана IV было около 3 млн, а в Швеции – не более 750 тысяч.

22. В целях обороны и возможного ведения войн «на все стороны» Пётр I увеличивал численность армии. Н. Никольский пишет: «Сорок наборов, бывших только в царствование Петра, начиная с 1705 г. поглотили на службу «антихристу» около 200.000 человек, принуждённых покинуть свои семьи и подчиниться палочной дисциплине, господствующей в армии XVIII в.». Там же, с. 271.

23. М. А. Бакунин. Избранные сочинения. Т. I. Изд. Ф. А. К. Г. 1920, с. 71.

24. Не без основания видя в Пруссии потенциального союзника, Екатерина II Манифестом от 6 (19) марта 1758 г. предписывала российским генерал-губернаторам Восточной Пруссии: «среди самой войны пещись сколько можно о благосостоянии невиновных худому своему жребию земель, потому торговлю их и коммерцию не пресекать, но защищать и вспомоществовать».

25. Только при Петре I, по подсчётам историков, Россия лишилась около трети(!) своего населения главным образом в регионах «до Камня», т. е. Урала.

26. Подводя итоги войнам России, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычёв) пишет: «Русскому народу пришлось воевать без конца: уже с 1055 года по 1462-й год историки насчитывают 245 известий о нашествии на Русь и внешних столкновениях. С 1240-го по 1462-ой почти ни единого года не обходилось без войны. Из 537 лет, прошедших со времени Куликовской битвы до Первой мировой войны, Россия провела в боях 134 года. За это время ей пришлось 134 года воевать против различных антирусских союзов и коалиций, причём одну войну она вела с девятью врагами сразу, две – с пятью, двадцать пять раз пришлось воевать против трёх и тридцать семь – против двух противников» («Битва за Россию»).

27. Чередуя военные и дипломатические меры «перетягивание одеяла» перешло в следующее столетие. Летом 1833 г., заключив с Турцией договор о вечном мире, дружбе и оборонительном союзе, Россия обязала Турцию закрыть пролив Дарданеллы от иностранных военных судов. Таким образом, Россия становилась неуязвимой со стороны Черного моря для любой нечерноморской державы.

28. В прошлом знаменитый полководец и один из победителей Наполеона при Ватерлоо (1815) герцог А. Веллингтон (с начала 1828 г. премьер-министр Великобритании) 2 октября 1828 г. писал в своём дневнике: «Мы не можем больше сотрудничать с Россией. Мы выступим против и развяжем себе руки. Так или иначе… мы должны избавиться от России». Ему вторил лорд-хранитель тайной печати лорд Элленборо: «Наша политика и в Европе, и в Азии должна преследовать единую цель – всячески ограничить русское влияние… В Персии, как и везде, необходимо создать предпосылки, чтобы при первой необходимости начать широкую вооружённую борьбу против России». Таковая политика настойчиво проводилась в Тегеране и в 1829 г. привела к гибели русской миссии, которую возглавлял писатель и дипломат А. Грибоедов. Непосредственный начальник английского дипломата Генри Уиллока – английский Посланник полковник Макдональд, уже после гибели Грибоедова назвав Уиллока «бессовестным интриганом», добавил: «Не в его характере делать что-либо открыто и прямо, как подобает человеку благородному… Я мог бы предать гласности такие дела его здесь, в Персии, что его прокляли бы до конца дней…». Но то – Макдональд.

Николай I, получив в подарок от шаха роскошный алмаз «Шах» (88 ½ карата), на радостях простил Ирану и смерть Грибоедова, и 9-й курур (долг), а 10-й рассрочил на пять лет (он так никогда и не был выплачен). Ссылаясь на военные действия с Турцией, Николай не предъявил Англии претензий за её провокационные действия в Тегеране. К слову, знамя «Великой Черкесии» (три перекрещённых стрелы под двенадцатью звёздами на зелёном поле) придумал резидент Великобритании Д. Уркварт в 1836 г. для черкесов, как символ объединения племён в войне против России. Через полтора десятилетия Запад, на время забыв о некоторых своих разногласиях, создаёт антирусскую коалицию и наносит России поражение в Крымской кампании (1853–1856), после которого она не скоро оправилась. Сумрак Российской империи, растянувшийся на полстолетия, в следующем веке продолжился уже в иной политической данности.

29. До Манифеста вольности дворянства «верхи» имели весьма относительную свободу. Если верить французскому посланнику де ла Шетарди, «Знатные только по имени, в действительности они (русские дворяне. – В. С.) – рабы, и так свыклись с рабством, что большая часть из них не чувствует своего положения». (Пекарский П. П. Маркиз де ла Шетарди в России 1740–1742 гг. СПб., 1862. С. 74).

Близкий ко двору Кристоф Герман фон Манштейн, хорошо знавший историю России и её современное состояние, отмечал, что «образ правления в России всегда был деспотический; свобода русского подданного никогда не доходила до того, чтобы он не был вполне подвластен неограниченной воле своего государя» (К. Манштейн. «Записки о России 1727–1744». С. 323).

30. Один из персонажей комедии А. П. Сумарокова «Чудовищи» (1750), взахлёб выражая чаяния своего сословия, восклицает: «Я бы и русского языка знать не хотел! Скаредный язык! Для чего я родился русским?». Совершенно солидарно было с ним другое «чудище»: «Всё несчастие моё состоит в том, что ты русская», – говорит Советнице сын в комедии Д. И. Фонвизина «Бригадир» (1769), на что та простодушно отвечает: «Это, ангел мой, конечно, для меня ужасная погибель». Сын не медля подхватывает самоуничижение мамаши: «Это такой defaut (недостаток), которого ничем загладить уже нельзя». На удивление отца (Бригадира), не потерявшего здравый смысл: «Да ты что за француз? Мне кажется, ты на Руси родился», – сын ответствует: «Тело моё родилось в России, это правда, однако дух мой принадлежал короне французской»!

Со времён «чудовищ» и тьмы недорослей новояз прочно утвердился в России. С лёгкой руки героев В. Лукина и Д. Фонвизина он сводится к формуле, заявленной устами бригадирского сынка: «N’importe! всякой, кто был в Париже, имеет уже право, говоря про русских, не включать себя в число тех, затем что он уже стал больше француз, нежели русский». Иное отношение к предмету находим у Гавриила Державина. Поэт и государственный деятель прямо-таки скорбит о Франции, наблюдая пороки Парижа: «О новый Вавилон, Париж! /О град мятежничьих жилищ, /Где Бога нет, окроме злата, /Соблазнов и разврата». Так же и Д. Фонвизин – с сожалением и презрением, но не без сочувствия он говорит о печальном следствии соблазнов: «Рассудка француз не имеет, да иметь его почёл бы за величайшее для себя несчастье».

31. К примеру, государством фактически правил Э. И. Бирон, направлял дипломатию А. И. Остерман, войсками командовал Б. К. Минних, горной промышленностью руководил А. К. Шемберг, Коммерц-коллегией – К. Л. Менгден.

32. Принципам ведения войны непобедимого А. Суворова до Александра I активно противостоял Павел I. В своём фундаментальном труде «История Русской армии» военный историк А. А. Керсановский характеризует следствия отказа от суворовской «науки побеждать»: «Павловская муштра имела до некоторой степени положительное воспитательное значение. Она сильно подтянула блестящую, но распущенную армию, особенно же Гвардию конца царствования Екатерины…Порядок, отчётливость и единообразие всюду были наведены образцовые…В общем же царствование Императора Павла не принесло счастья русской армии. Вахт-парадным эспонтоном наша армия была совращена с пути своего нормального самобытного развития, пути, по которому вели её Петр I, Румянцев и Суворов, и направлена на путь слепого подражания западно-европейским образцам.

…Русская военная доктрина – цельная и гениальная в своей простоте – была оставлена. Мы покинули добровольно наше место – первое место в ряду европейских военных учений, чтобы стать на последнее малопочтенное место прусских подголосков, каких-то подпруссаков…»

33. Современники свидетельствовали: Наполеон, восхищённый умом М. М. Сперанского, подвёл его к царю с шутливым предложением: «Не угодно ли вам, государь, обменять мне этого человека на какое-нибудь королевство?». В знак признания Сперанского Наполеон подарил ему золотую табакерку со своим портретом.

34. Проведя титаническую рутинную работу, Сперанский осуществил на рубеже 20–30 гг. кодификацию российского права, которое со времени Соборного уложения (1649) вплоть до 30 гг. XIX в. не было приведено в систему.

Оставаясь разрозненным, оно в ряде изложений было недоступно никому из смертных – от мелкого канцеляриста до императора.

35. Троицкий Н. А. Россия в XIX веке: Курс лекций. М.: Высш. шк., 1997.

36. П. Я. Чаадаев. Апология сумасшедшего. Полное собрание сочинений и избранные письма. Том. 1. – М.: Наука. 1991. С.523–538.

37. Троицкий Н. А. Там же.

38. Убийственную характеристику Николаю I дал профессор Санкт-Петербургского университета К. Д. Кавелин: «Калмыцкий полубог, прошедший ураганом и бичом, и катком, и терпугом по русскому государству в течение 30-ти лет, вырезавший лица у мысли, погубивший тысячи характеров и умов… Это исчадие мундирного просвещения и гнуснейшей стороны русской натуры околел наконец… Если б настоящее не было так странно и пасмурно, будущее так таинственно загадочно, можно было бы с ума сойти от радости и опьянеть от счастия…» (Литературное наследство. Т. 67, М., 1959. С. 607).

39. В 1736 г. императрицей Анной Иоанновной был приглашён на службу шведский гравер И. К. Гедлингер. В 1740 г. он выполняет герб, который до 1856 г. почти не меняется. Но если в «шведском» гербе довольно явно проглядывается пучеглазое чудовище с оскаленными зубами и внушающими ужас «ушами» (крыльями орла), то при императоре Павле I «чудище обло» определённо приобретает черты «козла» (масонского Бафомёта?), осенённого Мальтийским орденом (см. Герб России с Мальтийским крестом, 1800). При Николае I крест исчез, но «уши» и «морда» с «рогами», то бишь, головами орла – остались (см. Герб России 1830).

40. При численном перевесе русской армии – 1,5 млн против 100 тыс. экспедиционного корпуса европейских держав – Россия в Крымской войне понесла поражение. В числе главных причин, которыми оно объясняется – отсутствие в регионе боевых действий железных дорог, позволяющих незамедлительно перебрасывать войска в стратегически важные участки боёв. В условиях бездорожья, осенней и весенней распутицы в Крымскую кампанию доставка к театру военных действий живой силы, боеприпасов и продовольствия становилась неразрешимой задачей.

Военные действия на море со стороны России были ограничены из-за отсутствия кораблей, оснащённых паровыми двигателями, и нарезных винтовок (штуцеров), приспособленных для ведения меткого огня на большую дальность. В этих условиях парусный флот России и гладкоствольные ружья, убойная сила которых не превышала 200–300 шагов (нарезные винтовки противника били на 1000–1200 шагов), не могли противостоять экспедиционному корпусу, оснащённому новейшим вооружением. К этому добавлю, что французский император Наполеон III вынашивал планы интервенции (с привлечением Турции) и расчленения Российской империи: от неё должны были быть отторгнуты не только все западные земли, включая Литву, Белоруссию, Украину, но и Кавказ. Тогда же Швеция поспешно вспомнила о своих правах на некогда принадлежавшую ей Финляндию. (Дебидур А. Дипломатическая история Европы (1814–1878). Т. 2, Ростов-на-Дону, 1995. С. 222–223.)

41. Для подтверждения заговора Ватикана против Германии, в лице Лютера (но помимо его желания) поставившего на «ребро» католический мир и само папство, необходим подробный анализ и основанные на документах доказательства, что выходит за пределы намеченной темы и книги в целом.

42. Вследствие одного из «перегибов» произведён был вывоз в большом количестве из России хлеба. Такого рода компенсация долгов привела весной 1650 г. к мощному восстанию в Пскове.

43. Арсений был отлучён Патриархом Нектарием от Православной Церкви за расположение к латинству; другой «засланный казачок» – Паисий, трижды меняя вероисповедание, одно время был даже мусульманином. «Подвиги» духовных авантюристов не помешали наследнику Алексея Михайловича царю Фёдору Алексеевичу (1676–1682) приложить немало усилий (и денег для умащения греческого Патриарха), дабы посмертно вернуть Никону патриаршье достоинство (1652–1666), которого он лишился решением церковного собора в 1666 г. Легко меняя свои религиозные убеждения, рабски угождая власть имущим и соловецким монахам, склонный к лживым показаниям в пользу себя и во вред ближним, Арсений не задумался перейти на сторону врагов патриарха Никона, когда тот потерял власть и не мог уже с прежнею щедростью оказывать ему милости. В народе и преимущественно среди старообрядцев и раскольников про Арсения сложилось мнение, что он «волхв, еретик, звездочетец, исполнен скверны и смрада езувитских ересей». Деятельность его в исправлении книги занятия переводами, как и доверие, оказываемое Никоном, возбудили ненависть к нему в московском духовенстве.

44. Нельзя исключать того, что “know how” политических стратегов сводилось, с одной стороны, к поощрению «нестяжания», а с другой – к созданию противоречий в иерархическом древе русского православия, которые вернее всего могли возникнуть именно при объединении церковной и светской власти. Посредством «просвещения» в XVI–XVII вв. и едва ли не естественно возникшей структурой Синода происходило перерождение «старой» веры в «новую».

45. Россия XVI в. в воспоминаниях иностранцев. С. 106.

46. Тряпкин В. В. Церковь и государство. Белая библиотека, 1939. Кн. 3. С. 4.

47. Ф. Е. Мельников. «Краткая история древлеправославной (старообрядческой) церкви», Барнаул, 1999. С. 58.

48. Н. М. Никольский. История русской церкви. М. 1988. С. 227.

49. Ф. Мельников. Там же. С. 95.

50. Н. М. Никольский. Там же. С. 188.

51. Алпатов М. В. «Краски древнерусской иконописи». М. 1974. С. 15.

52. В ещё большей степени это относится к духовной живописи позднего Средневековья Европы. Овеществлённое сознание пока ещё условного Запада не могло уже выражать себя иначе, как только в форме по-язычески материальной живописи. После полной утери византийского влияния Запад безуспешно пытался отразить бестелесное – телесным. Об этом свидетельствует всё (за исключением раннего периода ученичества у Византии) европейское Возрождение.

53. Ф. Мельников. Там же. С. 112–113.

54. Там же. С. 128.

55. Мельников-Печёрский П. И. Очерки поповщины. 1909. С. 33.

56. Ф. Мельников. Там же, стр. 110.

57. Н. М. Никольский. Там же. С. 242.

58. Там же. С. 254.

59. Там же. С. 315–316.

60. Напомню, имя Христа староверы писали и произносили по-старому, с одним «i» – Iсус, что было в числе принципиальных расхождений с писцами от Никона. В соответствии с новыми правилами автор «Слова о Законе и Благодати» (1051) «книжен муж» митрополит Иларион был бы принуждён подписываться с двумя «л».

61. Кстати, о «словах»: в июне того же года Николай I издал новый цензурный устав из 230 запретительных параграфов, которые ставили под запрет, цитирую устав: «всякое произведение словесности, не только возмутительное против правительства и поставленных от него властей, но и ослабляющее должное к ним почтение». Посему обязанность писателей «служить» в эпоху Николая было вовсе не фигуральным.

62. Соколов Н. С. Раскол в Саратовском крае. Саратов, 1888.

63. Мельников. Там же. С. 176.

64. Небезынтересно знать, что Иван IV, несмотя на «надежды папы и старания Поссевина… …отринул домогательства о позволении строить на Руси латинские церкви» (М. В. Толстой, «История Русской Церкви», 1870).

65. Там же. С. 395.

66. Народные вожди Кондратий Булавин, Степан Разин и Емельян Пугачёв были старообрядцами; в их войсках было немало староверов. Тем не менее крестьянские восстания носили не религиозный, а «экономический» характер.

67. Святитель Филарет (Дроздов). Избранные труды, письма, воспоминания. М. 2003. С. 600–601.

68. Резолюция московского митрополита Филарета. Душеполезное чтение. 1879. Ч. I.

69. И наоборот – могильным холодом тотального отчуждения от «мира» и ценностей Отечества веет от слов афонского старца отца Иеронима: «Не ищи здесь, на земли, ничего, кроме Бога и спасения души».

Верные в качестве частного наставления монахам, они ложны для подавляющего числа людей, в миру не одно столетие существующих в условиях неизбывного политического и повседневно-бытового выживания.

Словом, принятое к исполнению вне монастыря, это духовное завещание способно привести к нищете любое общество и обратить в ничто самое могучее государство.

70. Мельников-Печёрский П. И. Очерки поповщины. 1909. С. 132, 207.

71. О том, что пытливый ум и деловая предприимчивость были изначально присущи «старому» православию, подтверждает история Соловецкого монастыря. К XVII в. это был не только центр религиозной жизни Беломорья, но и высоко функциональное «предприятие», являвшее собой образец инженерно-хозяйственной и технической модернизации, включавшей остроумные ирригационные системы.

72. Синод наложил цензурный запрет на картины В. Г. Перова «Сельский Крестный ход» и «Что есть истина?» Н. Н. Ге. В литературе решением Цензурного комитета Синода запрещены были романы И. И. Лажечникова «Ледяной дом» и «Последний Новик», в которых автор описывает жизнь лифляндского дворянства и поморских раскольников. Причём, запрещены дважды – в 1850 и 1853 гг. Лишь в 1857 г. – после смерти Николая I и при активном участии И. А. Гончарова, служившего цензором, романы вновь переиздаются.

73. Осознав «вред» нравственных основ христианства, папство на протяжении многих веков скрывало от народов Европы тексты прежде всего Евангелия.

74. Дворянство в первой трети XIX в. насчитывало около 0,5 % населения России (225 тыс. чел.).

75. Только за 1895–1900 гг. частные иностранные вложения в России выросли в три раза – с 280 млн руб. до 911 млн руб. К 1916 г. они составили 2 млрд 243 млн. руб. К началу I Мировой войны иностранным собственникам принадлежало 43 % всех акционерных капиталов в России, а в некоторых важнейших отраслях экономики они занимали господствующее положение. Иноземцы владели 4/5 цветной металлургии, 60 % машиностроительной и металлообрабатывающей промышленности, им принадлежало свыше половины активов в химической, электротехнической, нефтедобывающей отраслях, а также 2/3 добычи донецкого угля. (См.: Яковлев А. Ф. Экономические кризисы в России. М., 1955. С. 240–242.).

76. Всё же отмечу перепугавший российские власти «холерный» бунт военных поселян и присоединившихся к ним кадровых солдат в Новгородской губернии с 11 июля 1831 г. И хотя расправа была свирепой: более 4,5 тыс. поселян и солдат предстали перед военно-полевым судом (подсудимых ждала смерть, каторга и ссылка: только в Старой Руссе были забиты насмерть 129 человек), массовые волнения вновь и вновь вспыхивали в разных концах страны. Тем не менее, бунтов, в основе которых была архаическая вера в «доброго царя» и убеждённость в «плохих министров», становилось всё меньше. Появление во второй половине XIX в «социалистов» и рост «революционного сознания» были следствием иных причин. Они открывали новую страницу духовных и политических противоречий предреволюционной России.

77. Надвигающийся во второй половине XIX в. хаос в сознании общества, вдохновляя «передовую» интеллигенцию к политической борьбе с правительством, способствовал поискам «правды» и среди деклассированных элементов. Уже в те времена не принадлежа обществу в качестве участника политической жизни Страны, духовные маргиналы с подозрением и недоверием относились ко всякому государственному служению.

На глазах рождался тип неприкаянного босяка, видевшего врагов во всех, кроме себя. Образ одного из них через время дал в романе «Мелкий бес» (1907) Ф. Сологуб. Его герой Передонов, легко уживаясь с «собачьими сердцами» М. Булгакова, исторически пережил и шариковых и швондеров. По всей видимости, Передонов и был той самой метафизической «собакой», от которой «произошёл» Шариков.

78. В переводе на военные чины в сухопутных войсках это звание равнозначно званию генерал-майора, а во флоте – контр-адмирала.

79. Речь Стаховича. Новое время. Церковь. 1910. № 23. С. 702.

80. Грядущие судьбы России: Пророчества Серафима Саровского. День. 1991. № 1. С. 7.

81. «Дневник». Берлин, 1935. С. 57.

82. Новое время. Церковь. 1908 № 21. С. 738. Только в 1971 г. Синод Русской Православной Церкви снял анафему с раскольников, а в 1973 г. это сделал Синод Русской зарубежной церкви. О раскаянии в притеснениях староверов и зверствах над ними ни в том, ни в другом случае не идёт речь. Следовательно, покаяния перед старообрядцами не было и нет.

83. Там же. 1913. № 13, с. 363; № 23, с. 553.

84. «Я поднимаю меч на насильника, чтобы меч его не опустился на неповинную жертву», – обозначал свою пастырскую позицию Свенцицкий, считавший, что благословить войну иногда «есть прямой долг Церкви». Столь же принципиален он был по отношению к задачам и функциям церковного бытия: «Приходы должны сознать себя не только религиозными, но и общественными единицами. Они должны организовываться для общественных выступлений и взять в свои руки всё, что касается жизни православного человека, начиная с решений продовольственного дела и кончая самыми высшими запросами духа» (Чертков С. Меч и крест. Белая гвардия. Альманах. 2008. № 10. С. 175–177).

85. Утро России. 1914. № 266.

86. Смена политических систем и социальных форм управления не играет в судьбе Страны решающей роли, потому что внутренние реалии, отнюдь не всегда встраиваясь в политическую систему, вовсе не обязательно зависят от неё. Подчиняясь «чревному» ходу истории, эти реалии являются ещё следствием достоинств (или подлостей) их устроителей.

87. Х. Ортега-и-Гассет. Бесхребетная Испания. М. 1921. С. 20.

88. Е. Р. Дашкова. Воспоминания 1743–1810. М. 1985. С. 126–127.

89. Макс Вебер выделяет 2 признака социального действия: осмысленный характер и ориентацию на ожидаемую реакцию других лиц. Выделяя четыре типа социального действия, он расставляет их в порядке убывания осмысленности и осмысляемости:

1) целерациональное – когда предметы или люди трактуются как средства для достижения собственных рациональных целей. Субъект точно представляет цель и выбирает оптимальный вариант её достижения. Это чистая модель формально-инструментальной жизненной ориентации, такие действия чаще всего встречаются в сфере экономической практики.

2) ценностно-рациональное – определяется осознанной верой в ценность определённого действия независимо от его успеха, совершается во имя какой-либо ценности, причем её достижение оказывается важнее побочных последствий (например, капитан последним покидает тонущий корабль);

3) традиционное – определяется традицией или привычкой. Индивид просто воспроизводит тот шаблон социальной активности, который использовался в подобных ситуациях ранее им или окружающими (крестьянин едет на ярмарку в то же время, что и его отцы и деды).

4) аффективное – определяется эмоциями.

90. Для справки: монголов в Монголии в начале XX в. насчитывалось 1,7 млн, тюрков – не более 50 тыс., а в России общее число монголов и тюрков колебалось между 10–12 млн.

91. Любопытна реакция на «Окаянные дни» публициста С. Кара-Мурзы. Не иначе как обидевшись, уважаемый автор пишет: книга Бунина «дышит ненавистью к «русскому простонародью» и его армии. В Бунине говорит сословная злоба и социальный расизм. Это и есть самая настоящая русофобия». Наш современник, № 12, 2005. С. 197.

92. Трубецкой Н. С. «К проблеме русского самопознания». 1927. С. 31.

93. Там же. С. 14.

94. Другие «заповеди» черногорцев твердят о том же:

«Человек рождается утомлённым, чтобы всю жизнь потом отдыхал.

Люби кровать свою, как самого себя.

Если увидишь отдыхающего – помоги ему.

В тени спасение: отдыхая в её объятиях, пока никто не умер (что, конечно, весьма сомнительно. – В. С.). Если у тебя внезапно появилось желание работать, тогда немедленно садись, успокойся – и это глупое желание улетучится. Если увидишь скучающих и пьющих – присоединяйся, а если увидишь работающих, немедленно уходи: их нельзя успокоить.

Не работай – работа опасна для жизни».

95. Следуя «веяниям времени», но главным образом стремясь взнуздать свою карьеру, Сальвадор Дали в 1928 г. прибивает стул к потолку. Менее остроумные «веятели» в те времена даже и на официальных торжествах не брезговали вскакивать на уставленные яствами столы и рысью пробегаться по блюдам гостей. Владимир Маяковский в этом смысле был практичнее. В одно из подобных празднеств подсев к столу, за которым сидели Бунин, Горький и пришедшийся к столу финский художник, Маяковский стал с большевистской яростью «есть с наших тарелок и пить из наших бокалов», – с презрением к едоку писал Бунин в своих «Воспоминаниях».

96. М. Горький в своих знаменитых «Несвоевременных мыслях» – заметках о революции и культуре, не сомневался в том, что о «процессе самоограбления Руси история будет рассказывать с величайшим пафосом. Грабят и продают церкви, военные музеи, грабят дворцы бывших великих князей, расхищают всё, что можно расхитить, продаётся всё, что можно продать». По словам настоятеля православного собора в Вашингтоне Д. Григорьева «на Западе были ошеломлены количеством русских исторических произведений, которые за бесценок вывозились из СССР в Западную Европу и США буквально мешками».

97. После революции племянник И. Бунина писал ему из Петербурга: «Я недавно был в Васильевском. Был в доме, где ты когда-то жил и писал: дом, конечно, населён, как и всюду, мужицкими семьями, жизнь в нём теперь вполне дикарская, первобытная, грязь, не хуже чем на скотном дворе. Во всех комнатах на полу гниющая солома, на которой спят, попоны, сальныя подушки, горшки, корыта, сор и мирриады блох…». И позднее: «Васильевское и все соседние усадьбы исчезли с лица земли. В Васильевском нет уже ни дома, ни сада, ни одной липы главной аллеи, ни столетних берёз на валах, ни твоего любимаго стараго клёна…»

98. П. Дж. Бьюкенен. Смерть Запада. М. 2003. С. 170.

99. Не меньший героизм, только теперь уже по отношению к туркам, явили армяне. В Сардарапатской битве 22–26 мая 1918 г. народное ополчение армян наголову разгромило отборные турецкие войска, что, по мнению ряда учёных, сохранило историческое существование армянского народа.

100. Ещё Г. Штаден в своей книге «Страна и правление московитов» с изумлением отмечал разницу отношения местных властей к иностранцам и русским: «…некоторым иноземцам великий князь нередко выдавал грамоты в том, что они имеют право не являться на суд по искам русских, хотя бы те и обвиняли их… А если приходил другой пристав, имени которого не значилось в грамоте, и требовал иноземца на суд, то иноземец был волен на своём дворе пристава этого бить… Если пристав жаловался на иноземца, то сам же и бывал бит или как-нибудь иначе наказан. Иноземец же имел право хоть каждый день жаловаться на русских» (напомню, что «иноземцами» в Московии считались не только немцы, но и литовцы, черкасские татары и пр. – В. С.). См. Россия XVI века. Воспоминания иностранцев. С. 427.

101. Проводя исторические параллели, замечу: если германские готы, завоевав Рим, стремились перенять развитую модель цивилизации (как, впрочем, и римляне, покорившие Грецию), то «жёлтые», свидетельствуют историки, гунны (хунны – по Л. Н. Гумилёву) и вандалы стремились уничтожить всякий социум, превосходящий их кочевое бытие.

102. И. А. Бунин. Воспоминания. Париж. 1950. С. 216.

103. Эмигрантский журнал «Вече». 1984. № 14.

104. Даже в трагической по ходу и своим последствиям I Мировой войне русские генералы щадили солдат, в отличие от сталинских маршалов. Историк Сергей Волков пишет о том, что боевые потери Русской армии убитыми в боях (по разным оценкам, от 775.000 до 908.000. чел.) соответствовали потерям Центрального блока как 1:1 (Германия потеряла 300.000. чел., Австро-Венгрия – 450.000, Турция – примерно 150.000).

С. Волков убедительно доказывает, что при прочем «равенстве» Россия вела войну с меньшим напряжением сил, чем её противники и союзники.

105. Современный русский философ Ф. Гиренок совершенно определённо пишет об этом: «Когда говорят, что Россия для россиян, это означает признание того, что Россия существует для нерусских. Тем самым разрушается метафизическая структура существования России».

106. Страны Балкан и Прибалтики, войдя в ЕС, обрели статус его периферии, что всё же манит Украину и Молдавию. Между тем ликвидация их промышленности в результате «глубокой ассоциации» с ЕС приведёт к дальнейшему высвобождению энергоресурсов в пользу Европы. Таковое расширение ЕС может стать типовым и для российских регионов.

107. Собственно, «украинских националистов» таковыми считать нельзя уже потому, что, стремясь к интеграции в Европу, они не только не преследуют интересы страны, но во многом противоречат им. Ближайшая история даст им точное название, но уже сейчас в российской прессе «националистов» окрестили «неонацистами», что подтверждается фактом деятельности последних. Непредвзятое видение дел «националистов» убеждает, что ими ведёт тяга к предательству, чувство собственной ущербности, зависть, ненависть и желание самоутвердиться любой ценой. Ко всему прочему правящая верхушка Украины, мягко говоря, не состоит из этнических украинцев.

О жестокости «националистов» говорят показательные казни боевиками «Правого сектора» десятков украинских солдат-срочников, отказавшихся убивать мирное население. В Донецкой области нацгвардия Украины добивала и своих, и «чужих» раненых солдат в местном госпитале, «не оставив в живых ни одного человека», – сообщил один из лидеров ополчения А. Бородай. Потеряв человеческий облик, носители «триады» заживо сожгли «коктейлями Молотова» в Одессе 2 мая 2014 г. более сорока человек, пытавшихся найти убежище в Доме профсоюзов. Тех же, кто, ища спасение от огня, прыгал из окон, неонацисты добивали бейсбольными битами, камнями и арматурой.

Глава сектора антимайдана М. Долгов заявил: «Сегодня стены Одессы почернели от ненависти. Все поняли, что власть растила и поддерживала все 23 года украинское нацистское зверьё». Огня «зверью» было мало. В ход пошли запрещённые фосфорные бомбы и газ, начато строительство концлагерей.

«Чёрная вдова» укронацизма Ю. Тимошенко в телефонной беседе (официально ею признанной) с бывшим секретарём СНБ Украины Н. Шуфричем буквально вылаяла свои планы: «Б… пора уже мочить этих кацапов чёртовых, вместе с их руководителем… Я подниму весь мир… только чтобы от них не осталось даже выжженного поля… Надо расстреливать всех их из ядерного оружия». Чуть «добрее» оказался замгубернатора Днепропетровской области Б. Филатов: их «надо сейчас задобрить, а вешать потом»!

108. Нет сомнений, что методы воссоединения Крыма с Россией войдут в учебники и станут предметом изучения военных и дипломатов заинтересованных стран.

109. Напомню, что никакой «грузинской нации» в период присоединения Южного Кавказа к России не было. Картвельские народы и племенные группы (картули, мегрелы, сваны и пр.) жили в своих княжествах и принимали русское подданство порознь и каждый в отдельности. Грузинская нация сформировалась внутри российского политического поля потому, что в новой политической реальности только таким образом она могла сохранить свою национально-культурную идентичность. Это тот самый случай, когда не нация создала национализм, а национализм создал нацию. Государством Грузия в первый раз стала в период развала Российской империи и Гражданской войны в России 1918–1921 гг., а впоследствии после распада СССР в 1991 г.

110. Непрекословность исторической правомерности состоит в том, что количество коренного народа не увеличивает его право проживания на своей исконной территории, как и не уменьшает это право, даже если количество представляется кому-то «недостаточным». Проблема демографии коренного народа – это внутреннее дело государства и правительства, обязанного её решать. Следует, однако, считаться с тем, что, если это не происходит продолжительное время, то «внутреннее дело» может перейти в компетенцию и стать «правом» соседних государств.

111. Если, сопровождаясь тотальным воровством, социальной, бытовой и политической разрухой, это всё же произойдёт, то «мировое сообщество» найдёт способ вмешаться в неприкаянное бытие России, с тем чтобы окончательно «разобраться» и с её территориями, и с ресурсами, и со всем остальным…

112. Агентство РиФ добавляет: «Только в прошлом (2012 г. – В. С.) году страна официально лишилась более 3.000 насёленных пунктов. Ежегодно в стране строится менее 3 % от требующегося объема жилья. Территория России составляет 17.075.260 кв. км и в основном лежит севернее 50° с.ш. 85 % территории непригодны для постоянного комфортного проживания населения, т. к. 8.099 ледников общей площадью 56.131 кв. км и вечная мерзлота занимают 60 % территории России, заболоченные земли – почти 22 %, реки и озера – около 4 %. Для счастливой жизни у россиян остается 2.561.289 кв. км. Это всего 15 % территории. Средний показатель «хороших земель» на планете – это 36 % площади суши.

113. Эрих Хартман с начала своей военной карьеры (5 ноября 1942) сбил 352 самолёта (последний – 8 мая 1945). Немецкий ас был удостоен самых высоких военных наград Германии: Знак «Истребитель» в золоте с подвеской «1300» (боевых вылетов). Знак Пилот-наблюдатель в золоте с бриллиантами. Почётный Кубок люфтваффе (13 сент. 1943). Немецкий крест в золоте (17 окт. 1943). Железный крест 2-й и 1-й класс. Рыцарский крест с Дубовыми листьями (29 окт. 1943). Рыцарский крест с Мечами и бриллиантами (2 марта 1944). Рыцарский крест с Дубовыми листьями и Мечами (2 июля 1944). Рыцарский крест с Дубовыми листьями, Мечами и бриллиантами (25 авг. 1944). Выше наград в III Рейхе не было.

114. В августе 1945 года маршал Г. Жуков поразил генерала Д. Эйзенхауэра рассказом о своём методе преодоления минных полей: «Когда мы подходим к минному полю, наша пехота проводит атаку так, как будто этого поля нет. Потери, которые войска несут от противопехотных мин, считаются всего лишь равными тем, которые мы понесли бы от артиллерийского и пулемётного огня, если бы немцы прикрыли данный район не одними только минными полями, а значительным числом войск». Однако свидетельства немцев, своими глазами видевших «метод Жукова», опровергают это.

Один из них писал: «Большие плотные массы людей маршировали плечом к плечу по минным полям, которые мы только что выставили. Люди в гражданском и бойцы штрафных батальонов двигались вперёд, как автоматы. Бреши в их рядах появлялись только тогда, когда кого-нибудь убивало или ранило взрывом мины. Казалось, эти люди не испытывали страха или замешательства. Мы заметили, что те, кто упал, пристреливались небольшой волной комиссаров или офицеров, которая следовала сзади, очень близко от жертв наказания».

Во время обороны Киева в августе 1941 г. одну из фронтальных атак, предпринятую 37-й армией Власова, запечатлел немецкий офицер в письме к родным: «С расстояния в 600 метров мы открыли огонь, и целые отделения в первой волне атакующих повалились на землю…

Уцелевшие одиночки тупо шли вперед. Это было жутко, невероятно, бесчеловечно. Ни один из наших солдат не стал бы двигаться вперед. Вторая волна тоже понесла потери, но сомкнула ряды над трупами своих товарищей, павших в первой волне. Затем, как по сигналу, цепи людей начали бежать.

С их приближением доносилось нестройное раскатистое: “Ура-а-а!”… Первые три волны были уничтожены нашим огнем… Натиск четвертой волны был более медленный, люди прокладывали путь по ковру трупов…

Пулеметы раскалились от непрерывного огня, и часто приходилось прекращать стрельбу для замены стволов… Количество, продолжительность и ярость этих атак совсем истощили нас и довели до оцепенения. Не буду скрывать – они испугали нас… Если Советы могут позволить себе тратить столько людей, пытаясь ликвидировать даже незначительные результаты нашего наступления, то как же часто и каким числом людей они будут атаковать, если объект будет действительно очень важным?» (цит. по книге В. В. Бешанова «Танковый погром 1941 года»).

В таком же стиле проходила атака 44 кавалерийской дивизии в районе дер. Мусино под Клином 17.11.1941 г. (её описывал и Пауль Карель в своей книге «Восточный фронт»).

Только что прибывшая под Москву свежая кавалерийская дивизия была с ходу брошена в чистом поле в атаку на немецкие позиции. За считанные минуты немцы из пушек и пулеметов превратили полк советской кавалерии в кровавый фарш из людей и лошадей. Но после этого атака была повторена ещё одним полком, шедшим по трупам первого, – и с тем же результатом. Бессмысленно погибло около 2000 чел.

115. Журнал «Наш современник». 2005, № 10.

116. При весьма слабой промышленности, нищеты «потребительской корзины» и по «державному счёту» отсутствии производства в России в 2013 г. насчитывалось более 100 $ миллиардеров. Число их неуклонно растёт с каждым годом и, что показательно, не за счёт инфляции, а за счёт перемещения денег из рук их законных владельцев (производительные силы общества) в руки тех, кто получил доступ к «распиливанию» госбюджета. А это и есть «класс» олигархов.

Для сравнения: Индия, население которой превышает российское почти в 9 раз, насчитывала 56 миллиардеров. Причём, среди них нет приватизаторов государственной собственности. Тогда как в одной только Москве обитает около 80 миллиардеров!

По данным журнала Forbes, на май 2014 г. в первую десятку государств по миллиардерам входят:

1 США 492

2 Китай 152

3 Россия 111

4 Германия 85

5 Бразилия 65

6 Индия 56

7 Великобритания 47

8 Гонконг 45

9 Франция 43

10 Италия 35

117. М. Г. Делягин. «Падение в смуту: опасения и надежды», «Н С», № 6, 2013. С. 204.

118. Будучи одним из «опричных» холуёв Сталина, – Н. Хрущёв в 1954 г. подарил Крым Украине, Порт-Артур китайцам, Левобережье Терека Чечено-Ингушской АССР, отдал Казахстану пять огромных русских областей.

Впоследствии клика Горбачёва-Шеварднадзе-Ельцина довела потери народа и границ СССР до пределов, которые соизмеримы с территориальными потерями первого года во II Мировой войне. Последующая смена власти, сопровождавшаяся ведомственными и политическими перестановками, практически не изменила общую траекторию разложения России.

119. Немцы в числе 57 тыс. чел. несколько часов шли к Красной площади двумя потоками. Народ, состоявший главным образом из женщин, стариков и детей, взирал на них с ужасом, содроганием и жалостью.

Взглядам людей предстали оборванные, небритые, голодные и измученные солдаты и офицеры. Только что с передовой, они ошалело смотрели вокруг, не очень понимая происходящее. По некоторым сведениям, пленным намеренно не дали прийти в себя. Это было частью подготовки к «маршу»: немцы должны были предстать перед советскими людьми в унизительном и ничтожном виде. Но, разобравшись в происходящем, народ встретил побеждённую армию гробовой тишиной, интересом и состраданием. Проклятий не было. Драматизм ситуации был в том, что сыновья, отцы и братья москвичей всё ещё были на фронте.

Иное отношение к поверженным было в Чехословакии. Доходило до того, что в Судетской области, в Богемии и Моравии немецкое население хотело, чтобы вернулись русские солдаты, которые их тоже вовсе не баловали. Но в чешских землях немцев часто ожидала кровавая резня.

Научная комиссия Федерального правительства оставила документально подтверждённые сведения: «Хотя поведение красноармейцев оставалось непредсказуемым и переживания советского вторжения не забылись, уже в первые месяцы после окончания войны можно утверждать, что очень часто русские солдаты выступали защитниками и помощниками преследуемых. Чем сильнее чехи выступали проводниками политики возмездия в отношении судетских немцев, тем положительнее можно расценивать поведение советских солдат…». Некто Вильгельм Миттаг, которого заставили работать вместе с пленными немецкими солдатами, сообщал Научной комиссии: «Один пленный достал из посеребренного портсигара сигарету. С дороги это увидел чех, подскочил к военнопленному, отобрал у него портсигар, кулаком несколько раз ударил его по лицу и обругал пленного. Русский часовой заметил это, подошел с автоматом наперевес к чеху и заставил его вернуть портсигар пленному. Потом он дал чеху пинка ногой и сказал: «Это – немецкий солдат, а ты – свинья!»

Поражение Германии дало возможность чехам методично изгонять немцев из внутренних районов Чехословакии и Судетской области, где они жили более 700 лет. Теперь жертвы, совсем недавно возмущавшиеся бесчеловечностью нацистов, поменялись с ними местами. Как сообщает Научная комиссия: чехи «немцев строили рядами, затем появлялись крестьяне и руководители предприятий. Они осматривали телосложение, щупали мускулатуру, часто даже заглядывали в рот мужчинам и женщинам, чтобы по зубам определить состояние здоровья, а потом уводили людей на тяжелые работы».

И далее: на «работе» «чешские хозяева часто не давали им хлеба, гоняли их до полного измождения, а некоторые крестьяне отправляли на ночь в свиной хлев людей, которые работали на них целыми днями. Многие немцы, которых после дневной работы пригоняли в лагерь, спали на гнилой соломе прямо в одежде, и у многих не было ни пальто, ни одеяла, чтобы ночью хоть чуть-чуть согреться. Бесправие немцев, их унижение и подавление не ограничились только летом 1945 года. Они продолжались ещё долго. Во многих местах, из которых уже были изгнаны немцы, чехи искореняли любую память о том, что здесь когда-то жили немцы».

120. Башмаков А. А. За смутные годы. Публицистические статьи и речи. СПб., 1906. С. 22.

121. Ильин И. А. О русском национализме./ Ильин И. А. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. Статьи 1948–1954 гг. В двух томах. Т. 1. М. 1992. С. 282.

То, что мысль Ильина основана на здравом смысле, подтверждают формулы национализма, найденные в смежных цивилизационных матрицах.

Политический словарь США (1993): «Национализм – отождествляется с социальными и психологическими силами, которые зародились под действием уникальных культурных, исторических факторов, для того, чтобы обеспечить единство, воодушевление в среде данного народа посредством культивирования чувства общей принадлежности к этим ценностям. Национализм объединяет народ, который обладает общими культурными, языковыми, расовыми, историческими или географическими чертами, или опытом, и который обеспечивает верность этой политической общности».

Британская Энциклопедия: «Национализм – это верность и приверженность к нации или стране, когда национальные интересы ставятся выше личных или групповых интересов».

Словарь Вебстера (издание США, 1987): «Национализм – это преданность своему народу, защита национального единства или независимости».

Японская энциклопедия: «Национализм – это всеобщая приверженность и верность своей нации».

122. И. А. Ильин. Из работы «О грядущей России». Жизненные основы федерации.

123. Ещё Нарком просвещения А. В. Луначарский был активным сторонником перевода русского языка на латиницу.

124. По словам академика РАН и РАМН А. И. Воробьёва: «Аспирант (основной контингент, приходящий в научные сотрудники) получает в 10 раз меньше уборщицы больницы, старший и главный научные сотрудники – примерно столько, сколько уборщица, но меньше медсестры. Покойный Виталий Гинзбург мне лично говорил о своей зарплате в НИИ – четыре тысячи рублей…» (ЛГ. № 29. 17-07-2013).

125. Для предотвращения гибельного развития событий, Россия должна сочетать стратегию глобального усиления с «точечным» экономическим оздоровлением. Говоря кратко: при неизбежном в скором будущем снижении экспорта энергоносителей России необходимо переходить на импортозамещение, что, вкупе с обязательным изменением денежно-кредитной политики, обусловит подъём внутреннего рынка (в том числе финансового).

2014 г.

Указатель имён

Аахен, Ханс фон (нем. Hans von Aachen; 1552–1615) – немецкий живописец и график; типичный представитель маньеризма.

Абрамов, Фёдор Александрович (1920–1983) – русский писатель.

Аввакум, Петр Петрович (1620/21–1682) – протопоп, писатель, общественный деятель, основатель русского старообрядчества.

Адашев, Алексей Федорович (?–1561) – русский государственный деятель. Происходил из костромских дворян, связанных родством с московским боярством.

Адлерберг, Владимир Фёдорович (1791–1884) – российский государственный деятель, генерал от инфантерии (1843), граф (1847).

Айхенвальд, Юлий Исаевич (1872–1928) – литературный «критик-импрессионист».

Аксаков, Иван Сергеевич (1823–1886) – русский публицист, поэт.

Александр I, Александр Павлович Романов (1777–1825) – русский император.

Александр III, Александрович (1845–1894) – Император Всероссийский, Царь Польский и Великий Князь Финляндский с 1881 года.

Алпатов, Михаил Владимирович (1902–1986) – русский искусствовед.

Амвросий Белокриницкий (в миру Амирей Паппа-Георгополи, греч. μοιραίας Πάππα-Γεωργοπόλοι, в старообрядческих источниках Андрей Попович; 1791–1863) – бывший митрополит Босно-Сараевский.

Андреев, Василий Васильевич (1861–1918) – русский музыкант. При участии С. Налимова реконструировал балалайку. Организатор (конец 1886, Петербург) и руководитель первого оркестра русских народных инструментов.

Анна Иоанновна (1693–1740) – российская императрица с 25 января 1730.

Анненков, Юрий Павлович (1889–1974) – русский живописец, график, портретист, художник театра и кино.

Антоний (в миру Алексей Павлович Храповицкий; 1863–1936) – епископ Православной российской церкви; председатель Архиерейского синода РПЦ за границей. Богослов, философ.

Арнальдо Брешианский, (лат. Arnoldus de Brixia, итал. Arnaldo da Brescia; конец 11 или начало 12 в. – 1155) – итальянский политический деятель, борец против католической церкви.

Арчимбольдо, Джузеппе (итал. Arcimboldo Giuseppe; 1527–1593) – итальянский живописец, декоратор, представитель маньеризма.

Бабель, Исаак Эммануилович (1894–1940) – советский писатель, журналист и драматург.

Багрицкий, Эдуард Георгиевич (настоящая фамилия – Дзюбин (Дзюбан); 1895–1934) – советский поэт, переводчик и драматург.

Бакунин, Михаил Александрович (1814–1876) – русский мыслитель, революционер, идеолог и теоретик анархической версии народничества.

Басманов, Алексей Данилович (? – 1570) – боярин и воевода Ивана IV, один из инициаторов опричнины.

Башмаков, Александр Александрович (1858–1943) – русский публицист, правовед, этнограф.

Беккариа, Чезаре Бонесано (итал. Beccaria Cesare Bonesana; 1738–1794) – итальянский мыслитель, публицист, правовед и общественный деятель Просвещения.

Белый, Андрей (настоящее имя Борис Николаевич Бугаев; 1880–1934) – русский писатель, поэт, критик, стиховед.

Бенкендорф, Александр Христофорович (1783–1844) – граф, российский военный и государственный деятель.

Бердяев, Николай Александрович (1874–1948) – русский философ и публицист.

Берх, Василий Николаевич (1781–1834) – русский историк флота и морских географических открытий, полковник.

Бирон, Эрнст Иоганн (1690–1772) – курляндский дворянин, граф (1730), фаворит императрицы Анны Иоанновны.

фон Бисмарк-Шёнхаузен, Отто Эдуард Леопольд (нем. von Bismarck-Schönhausen, Otto Eduard Leopold 1815–1898) – германский государственный деятель, князь, первый канцлер Германской империи.

Благославов, Борис Васильевич (1901–1979) – советский военный инженер и военачальник. Генерал-лейтенант ИВ. Заместитель командующего – НИВ 1 Украинского, 2 Белорусского фронтов.

Блок, Александр Александрович (1880–1921) – русский поэт, драматург.

Богданов, Андрей Петрович (род. 1956) – доктор исторических наук, литератор.

Боголюбский, Андрей Юрьевич (1111–1174) – Великий Князь Владимирский (с 1157), сын Юрия Долгорукого.

де Боплан, Гийом ле Вассер (фр. de Beauplan, Guillaume Le Vasseur; ок. 1595–1685) – французский инженер и военный картограф, с начала 1630 до 1648 г. на польской службе.

Браге, Тихо (дат. Brahe, Tyge Ottesen; 1546–1601) – датский астроном, астролог и алхимик.

Брейгель, Питер (фл. Brueghel, Pieter; ок. 1525–1569), также Питер Брейгель Старший – нидерландский художник.

Булавин, Кондратий Афанасьевич (ок. 1660–1708) – войсковой атаман донских казаков, предводитель народного восстания.

Бунин, Иван Алексеевич (1870–1953) – русский прозаик, поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе (1933).

Буслаев, Фёдор Иванович (1818–1897) – русский языковед, фольклорист, историк искусства.

Бушков, Александр Александрович (род. 1956) – русский писатель, автор публицистики на исторические темы.

Бьюкенен, Патрик Джозеф (англ. Buchanan Joseph Patrick род. 1938) – американский писатель, журналист, политический комментатор, общественный деятель.

Ван-Дейк, Антонис (нидерл. van Dyck, Antoon; 1599–1641) – фламандский живописец, ученик Рубенса, мастер аристократического портрета.

Василий II, Васильевич Тёмный (1415–1462) – великий князь московский с 1425, сын Василия I Дмитриевича и Софьи Витовтовны.

Вдовин, Александр Иванович (р. 1941) – российский историк и писатель, доктор исторических наук (1995), профессор (1999).

Вебер, Макс (нем. Weber, Max; 1864–1920) – немецкий социолог, экономист и историк культуры.

Верховский, Павел Владимирович (1879–1943) – историк Церкви, специалист по церковному праву.

Вигель, Филипп Филиппович (1786–1856) – русский мемуарист, автор популярных в XIX веке «Записок».

Висковатый, Иван Михайлович (?–1570) – выдающийся русский государственный деятель, московский дипломат, думный дьяк, хранитель государственной печати, с 1549 по 1570 год глава Посольского приказа.

Воланд – персонаж М. Булгакова в романе «Мастер и Маргарита».

Волков, Сергей Владимирович (р. 1955) – русский историк, критик и публицист.

Волович, Остафий Богданович (польск. Wołłowicz, Ostafi; ок. 1520–1587) – государственный деятель Великого княжества Литовского, гуманист и просветитель.

Волошин, Максимилиан Александрович (Кириенко-Волошин; 1877–1932) – русский поэт, переводчик, художник-пейзажист.

Волоцкий, Иосиф, в миру – Иван Санин (1439–1515) – церковный писатель и публицист, глава течения иосифлян – воинствующих церковников, ставивших церковь выше государства.

Вольтер, Франсуа Мари Аруэ де (фр. Voltaire, FrançoisMari Arouet de; 1694–1778) – французский философ, романист, историк, драматург, поэт.

Воротынский, Михаил Иванович (1510–1573) – князь, русский полководец XVI в. Автор Устава сторожевой и станичной службы.

Вундт, Вильгельм-Макс (нем. Wundt, Wilhelm Maximilian; 1832–1920) – немецкий психолог, физиолог, философ, языковед.

Гавриил (в миру Годердзи Васильевич Ургебадзе; 1929–1995) – архимандрит. Канонизирован Грузинской православной церковью в лике преподобных (2012).

Галилей, Галилео (Galilei, Galileo; 1564–1642) – итальянский физик, механик и астроном, один из основателей естествознания, поэт, филолог и критик.

Гальтон, Фрэнсис (англ. Galton, Francis; 1822–1911) – английский исследователь, географ, антрополог и психолог; основатель дифференциальной психологии и психометрики.

Ге, Николай Николаевич (1831–1894) – русский живописец.

Гегель, Георг Вильгельм Фридрих (нем. Hegel, Georg Wilhelm Friedrich 1770–1831) – немецкий философ, классик идеалистической диалектики.

Гедлингер, Иоганн Карл (нем. Hedlinger, Johann Karl; 1691–1772) – швейцарский гравер и медальер.

Геннадий, Архиепископ (в схиме – Галактион; ок. 1410–1505) – епископ Русской Церкви; архиепископ Новгородский; создатель первого полного библейского кодекса в России, автор посланий.

Генрих VIII, Тюдор (англ. Henry VIII, Tudor; 1491–1547) – король Англии с 1509 г.

фон Герберштейн, барон Сигизмунд (нем. von Herberstein, Siegmund Freiherr; 1486–1566) – австрийский дипломат, уроженец современной Словении, писатель, историк.

Герцен, Александр Иванович (псевдоним – Искандер; 1812–1870) – русский революционер, писатель, философ и публицист.

Гершензон, Михаил Осипович (Гершензон, Мейлих Иосифович; 1869–1925) – российский литературовед, философ, публицист и переводчик.

Гимлер, Генрих Луйтпольд (нем. Himmler, Heinrich Luitpold; 1900–1945) – Рейхсфюрер СС, начальник тайной полиции (Гестапо; 1934–1936), министр внутренних дел, создатель армии над армией – Ваффен СС.

Глазьев, Сергей Юрьевич (род. 1961) – российский экономист, политик, доктор экономических наук, профессор.

Гоголь, Николай Васильевич (1809–1852) – русский, украинский писатель.

Гойя-и-Лусьентес Франсиско Хосе де (Goya y Lucientes Fransisko; 1746–1828) – испанский живописец, гравер и рисовальщик.

Голицын, Александр Николаевич (1773–1844) – князь, русский государственный деятель.

Голохвастов, Никита Казаринов (?–1570) – сын боярский и воевода.

Голубинский, Евгений Евсигнеевич (1834–1912) – историк Русской Церкви и церковной архитектуры. Академик Императорской академии наук.

Гончаров, Иван Александрович (1812–1891) – русский писатель.

Горбатый-Суздальский, князь Михаил Васильев – (год рождения и смерти неизвестен) – воевода при Иване IV.

Горбачев, Михаил Сергеевич (род. 1931) – советский и российский государственный и общественный деятель. Последний генеральный секретарь ЦК КПСС.

Горбунов, Иван Фёдорович (1831–1895) – русский писатель, актёр, зачинатель литературно-сценического жанра устного рассказа.

Горсей, Джером (англ. Jerome Horsey; ок. 1550–1626) – английский дворянин, дипломат. В 1573–1591 жил в России (с перерывами), управлял конторой Московской компании.

Горький, Максим (А. М. Пешков) (1868–1936) – русский прозаик, публицист, общественный деятель.

Грибоедов, Александр Сергеевич (1795–1829) – русский поэт, драматург, дипломат.

Гумилёв, Николай Степанович (1886–1921) – русский поэт Серебряного века, создатель школы акмеизма, переводчик, литературный критик, путешественник.

Гумилёв, Лев Николаевич (сын Н. С. Гумилёва; 1912–1992) – советский и российский учёный, историк-этнолог, поэт, переводчик с персидского языка. Основоположник пассионарной теории этногенеза.

Гурьев, Дмитрий Александрович (1751–1825) – русский государственный деятель, граф (с 1819 года), третий министр финансов России (с 1810 – по 1825).

Дали, Сальвадор (исп. Salvador Dalí; 1904–1989) – испанский живописец, график, скульптор, режиссёр, писатель. Один из самых известных представителей сюрреализма.

Данилевский, Николай Яковлевич (1822–1885) – русский философ, историк, публицист, социолог.

Дауленд, Джон (англ. Dowland John; 1563–1626) – английский композитор и лютнист елизаветинской эпохи.

Дашкова, Екатерина Романовна (1743/1744–1810) – сподвижница императрицы Екатерины II. Одна из заметных личностей Российского Просвещения.

Дегтярёв, (или Дегтяревский) Степан Аникиевич (1776–1813) – русский композитор и дирижёр, по происхождению – крепостной гр. Шереметьева.

Денисовы – братья, Андрей (1674–1730) и Семен (1682–1741) – известные вожди старообрядчества. Происходили из князей Мышецких.

Державин, Гавриил Романович (1743–1816 год) – русский поэт и государственный деятель.

Дженкинсон, Антони (англ. Jenkinson, Anthony; 1529–1610) – английский дипломат и путешественник, первый полномочный посол Англии в Московии.

Дмитриевский, Алексей Афанасьевич (1856–1929) – русский византист, историк Церкви.

Дмитрий I Иванович (1350–1389), прозванный Донским за победу в Куликовской битве – князь Московский (с 1359) и великий князь Владимирский (с 1363).

Довнар-Запольский, Митрофан Викторович (белор. Мітрафан Віктаравіч Доўнар-Запольскі; 1867–1934) – белорусский историк и этнограф, основоположник белорусской национальной историографии.

Достоевский, Фёдор Михайлович (1821–1881) – русский писатель, мыслитель.

Екатерина II Великая (1729–1796) – немецкая принцесса Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская. С 1744 – в России, российская императрица с 1762 г.

Елизавета Петровна (1709–1761) – российская императрица (1741–1761).

Ельцин, Борис Николаевич (1931–2007) – партийный и государственный деятель, первый Президент РСФСР (1991–1999).

Ермолов, Алексей Петрович (1777–1861) – русский военный и государственный деятель, ученик Суворова, генерал.

Есенин, Сергей Александрович (1895–1925) – русский поэт.

Жанна д’Арк, Орлеанская дева (совр. фр. Jeanne d’Arc; 1412–1431) – национальная героиня Франции, одна из главнокомандующих французскими войсками в Столетней войне.

Жильяр, Пьер (Gilliard, Pierre; 1879–1962) – родом из Швейцарии. Наставник детей царской семьи в начале XX в.

Жуков, Георгий Константинович (1896–1974) – маршал (с 1943 г.) Советского Союза, четырежды Герой Советского Союза.

Завалишин, Дмитрий Иринархович (1804–1892, Москва) – русский морской офицер, публицист и мемуарист, декабрист.

Зенон (Элейский; ок. 490–430 до н. э.) – древнегреческий философ. Известен своими парадоксами (апориями).

Зиновьев, Александр Александрович (1922–2006) – русский философ, логик, социолог, писатель и публицист.

Иван III Васильевич (1440–1505) – великий князь московский.

Иоан IV Васильевич (прозвание Иван Грозный; 1530–1584) – великий князь Московский и всея Руси с 1533, первый царь всея Руси (с 1547 по 1584, кроме 1575–1576 гг.).

Иванов, Георгий Владимирович (1894–1958) – русский поэт.

Иванов, Евгений Павлович (1879–1942), публицист, детский писатель.

Ивашов, Леонид Григорьевич (р. 1943) – военный и общественный деятель, генерал-лейтенант.

Иеросхимонах Иероним (в миру Иван Павлович Соломенцов; 1805/1806–1885) – духовник Свято-Пантелеимонова монастыря, главный деятель русского Афона.

Иоаким, Патриарх (в миру Иван Петрович Савёлов-первый; 1621–1690, Москва) – девятый и предпоследний в досинодский период патриарх Московский (1674–1690).

Иоанн Кронштадтский (настоящее имя Иван Ильич Сергиев; 1829–1908) – священник Русской Православной Церкви. Канонизирован в 1964 г. Зарубежной и в 1990 г. РПЦ.

Иларион (прозвище Русин; умер ок. 1055) – митрополит Киевский и всея Руси времён Ярослава Мудрого, святитель. Автор «Слова о Законе и Благодати» (1030–1050).

Иоанн (в миру Иван Матвеевич Снычёв; 1927–1995) – епископ Русской Православной Церкви; митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский (с 1990), мыслитель, богослов и историк.

Иоанн (в миру Иван Михайлович Крестьянкин; 1910–2006) – архимандрит Русской Православной Церкви.

Ильин, Иван Александрович (1882–1954) – русский религиозный философ-неогегельянец.

Кавелин, Константин Дмитриевич (1818–1885) – русский историк, правовед, социолог и публицист.

Казимир, Ян II Ваза (польск. Kazimierz, Jan II Waza; 1609–1672) – последний король польский и великий князь литовский из династии Ваза (правил в 1648–1668 годах).

Кальвин, Жан (фр. Calvin, Jean 1509–1564) – французский богослов, реформатор церкви, основатель кальвинизма.

Канкрин, Егор Францевич (Георг Людвиг; 1774–1845) – граф, писатель и государственный деятель, генерал от инфантерии, министр финансов России в 1823–1844 гг.

Капнист, Василий Васильевич (1757–1823) – русский драматург и поэт.

Каптерев, Николай Фёдорович (1847–1918) – церковный историк, член-корреспондент Императорской АН.

Карамзин, Николай Михайлович (1766–1826) – русский историк-историограф, писатель, поэт.

Карл I (англ. Charles I of England; 1600–1649) – король Англии, Шотландии и Ирландии (с 1625). Из династии Стюартов.

Карлейль, Томас (англ. Carlyle, Thomas; 1795–1881) – английский историк, философ и публицист.

Карпов, Федор Иванович (1475/80 – 1540/45) – русский политический деятель, писатель, дипломат и публицист.

Карташёв, Антон Владимирович (1875–1960) – последний обер-прокурор Священного синода; либеральный теолог, историк русской Церкви и общественный деятель.

Кауниц, Венцель Антон (нем. Kaunitz, Wenzel Anton; 1711–1794) – австрийский государственный деятель и дипломат.

Каховский, Пётр Григорьевич (1797–1826) – русский дворянин, декабрист.

Кашин-Оболенский, Юрий Иванович (год рождения и смерти неизвестен) – русский князь, боярин при Иване IV.

Квицинский, Юлий Александрович (1936–2010) – советский и российский дипломат и политик, посол по особым поручениям МИД СССР (1981–1986), посол СССР в ФРГ (1986–90), посол РФ в Норвегии (1997–2003).

Кемаль Ататюрк, Мустафа (тур. Kemal Atatürk, Mustafa; 1881–1938) – оттоманский и турецкий реформатор, политик, государственный деятель и военачальник; первый президент Турецкой Республики.

Кентавры (др. – греч. Κένταυροι) в греческой мифологии – дикие смертные существа с головой и торсом человека на теле лошади, обитатели гор и лесных чащ, отличаются буйным нравом и невоздержанностью.

Кеплер, Иоганн (нем. Kepler, Johannes; 1571–1630) – немецкий математик, астроном, оптик и астролог, первооткрыватель законов движения планет Солнечной системы.

Киселёв, Павел Дмитриевич (1788–1872) – граф, русский государственный деятель, генерал от инфантерии (1834), министр государственных имуществ (1837).

Клейнмихель, Пётр Андреевич (1793–1869) – русский государственный деятель, граф, строитель Николаевской железной дороги.

Клюев, Николай Алексеевич (1887–1937) – русский крестьянский поэт.

Ключевский, Василий Осипович (1841–1911) – русский историк.

Княжевич, Александр Максимович (1792–1872) – русский государственный деятель, сенатор (с 1854), министр финансов России (с 1858 по 1862).

Кобрин, Владимир Борисович (1930–1990) – советский историк.

Козловский, Осип (Иосиф, Юзеф) Антонович (1757–1831, Петербург) – русский композитор. Родился в польской дворянской семье.

Козьмян, Станислав (польск. Koźmian, Stanisław; 1836–1922) – польский писатель, театральный режиссёр.

Конецпольский, Станислав (1591–1646) – польский коронный гетман (1632–1646).

Костомаров, Николай Иванович (1817–1885) – русский общественный деятель, историк, публицист.

Крижанич, Юрий (хорв. Križanić, Juraj; ок. 1617–1683) – хорватский богослов, философ, писатель, лингвист-полиглот, историк, этнограф, публицист и энциклопедист.

Кромвель, Томас, граф Эссекский (англ. Cromwell, Thomas; ок. 1485–1540) – английский государственный деятель, главный идеолог Английской Реформации, один из основоположников англиканства.

Куберо, Педро Себастиан (исп. Cubero Pedro Sebastiаn; 1645–1697) – испанский священник, известный своим путешествием вокру света с 1670 по 1679 гг.

Кузмин, Михаил Алексеевич (1872–1936) – русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор.

Куковенко, Владимир Иванович (род. 1948) – русский историк, культуролог, краевед.

Кульчицкий, Михаил Валентинович (1919–1943) – русский советский поэт.

Кунаев, Динмухамед Ахмедович (1912–1993) – советский политический деятель.

Куприн, Александр Иванович (1870–1938) – русский писатель.

Курбский, Андрей Михайлович (1528–1583) – князь, политический деятель и писатель.

Кученей (Гошаней; после крещения (1561) – Мария Темрюковна; 1545/1546–1569) – царица, вторая жена Ивана Грозного, дочь кабардинского князя Темрюка.

Леер, Генрих Антонович (1829–1904) – русский военный теоретик и историк, генерал от инфантерии (1896), член-корреспондент Петербургской АН.

Ленин, Владимир Ильич (Ульянов; 1870–1924) – революционер, тактик и политик смуты, политический деятель, основатель СССР.

Леонтьев, Константин Николаевич (1831–1891) – религиозный мыслитель и публицист, прозаик, литературный критик.

Лермонтов, Михаил Юрьевич (1814–1841) – русский офицер, поэт, прозаик, драматург, художник.

Лесков, Николай Семёнович (1831–1895) – русский писатель.

Лосев, Алексей Фёдорович (1893–1988) – русский философ и филолог.

Лукин, Владимир Игнатьевич (1737–1791) – русский драматический писатель, действительный статский советник.

Луначарский, Анатолий Васильевич (1875–1933) – русский советский писатель, общественный и политический деятель, переводчик, публицист, критик, искусствовед.

Лунин, Михаил Сергеевич (1787–1845) – декабрист.

Львов, Алексей Фёдорович (1798–1870) – русский скрипач, композитор, дирижёр, музыкальный писатель и общественный деятель.

Людендорф, Эрих Фридрих Вильгельм (нем. Ludendorff, Erich Friedrich Wilhelm; 1865–1937) – немецкий генерал-полковник. Автор концепции «тотальной войны».

Лютер, Мартин (нем. Luther, Martin; 1483–1546) – христианский богослов, инициатор Реформации (лютеранства), переводчик Библии на немецкий язык.

Макарий, (в миру Булгаков Михаил Петрович; 1816–1882) – митрополит, русский богослов, историк церкви.

Мамлеев, Юрий Витальевич (род. 1931) – русский писатель, драматург, поэт и философ.

Манн, Пауль Томас (нем. Mann, Paul Thomas; 1875–1955) – немецкий писатель, эссеист, мастер эпического романа, лауреат Нобелевской премии по литературе (1929).

фон Маннергейм, Карл Густав Эмиль, (швед. Mannerheim, Carl Gustaf Emil; 1867–1951) – маршал (1933), Президент Финляндии (1946).

фон Манштейн, Кристоф Герман (нем. von Manstein, Christoph Hermann; 1711–1757) – мемуарист, прусский генерал-майор; на русской службе в 1736–1744 гг. Автор «Записок о России, 1727–1744».

Маяковский, Владимир Владимирович (1893–1930) – русский поэт, художник.

Мельников, Павел Иванович (известен как Мельников-Печерский; 1818–1883) – русский писатель, этнограф-беллетрист.

Мельников, Фёдор Евфимьевич (1874–1960) – старообрядческий деятель, духовный писатель.

Меньшиков, Михаил Осипович (1859–1918) – русский мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского национализма.

Мережковский, Дмитрий Сергеевич (1866–1941) – русский поэт, прозаик, публицист, религиозный мыслитель.

сэр Мор, Томас (англ. Sir More, Thomas; 1478–1535, Лондон) – английский мыслитель, писатель, гуманист. Канонизирован католической церковью.

Фрич-Моджевский, Анджей (польск. Frycz Modrzewski Andrzej; 1503–1572) – польский общественный деятель, религиозный реформатор и политический мыслитель.

де Монтескье, Шарль Луи (фр. de Montesquieu Charles Louis; 1689–1755) – французский политический писатель, историк и социолог, родоначальник европейского либерализма.

Муравьёв-Апостол, Матвей Иванович (1793–1886) – герой войны 1812 года, декабрист.

Муравьёв, Никита Михайлович (1795–1843) – один из главных идеологов движения декабристов, офицер, масон.

Наполеон I, Бонапарт (фр. Napolon Bonaparte; 1769–1821) – французский полководец и государственный деятель, французский император (1804–1814, март-июнь 1815).

фон Мюнних, Бурхард Кристоф (нем. von Münnich Burkhard Christoph, в России – Христофор Антонович Миних; 1683–1767) – российский генерал-фельдмаршал.

Невский, Александр Ярославич (1220–1263) – князь Новгородский, Переяславский, великий князь Киевский (с 1249), великий князь Владимирский (с 1252), полководец, стратег.

Некрасов, Николай Алексеевич (1821–1878) – русский поэт.

Нектарий (греч. Νεκτάριος; 1605–1680) – Патриарх Иерусалимский.

Неофит, Иеромонах (?–1727) – противораскольнический миссионер, иеромонах, ученик нижегородского архиепископа Питирима.

Нессельроде, Карл Васильевич (нем. Karl Robert von Nesselrode; 1780–1862) – граф, канцлер, министр иностранных дел Российской империи (с 1816).

Николай I (Романов; 1796–1855) – российский император (1825–1855).

Николай II (Романов, Николай Александрович; 1868–1918) – российский император (1896–1918).

Никольский, Николай Михайлович (1877–1959) – русский советский историк, библеист, востоковед.

Никон, Патриарх (в миру – Никита Минин (Минов); 1605–1681) – шестой Патриарх Московский и всея Руси, церковный реформатор.

Ортега-и-Гассет, Хосе (исп. Josе Ortega y Gasset; 1883–1955) – испанский философ, публицист и общественный деятель.

Остерман, Генрих Иоганн Фридрих (нем. Ostermann, Heinrich Johann Friedrich), в России – Андрей Иванович; (1687–1747) – сподвижник Петра I, фактически руководивший внешней политикой Российской империи в 1720–1730 гг.

Островский, Александр Николаевич (1823–1886) – русский драматург.

Павел I (Романов; 1754–1801) – русский император (1796–1801).

Паисий Лингарид и Арсений Грек (см. прим. 43).

Палеологи (греч. Παλαιολόγοι) – последняя династия императоров Византии, правившая с 1261 г. до взятия Константинополя турками в 1453 г.

Палладио, Андреа (итал. Palladio, Andrea; 1508–1580) – итальянский архитектор позднего Возрождения.

Перов, Василий Григорьевич (1833–1882) – русский живописец, жанрист, портретист.

Перовский, Лев Алексеевич (1792–1856) – граф, государственный деятель Российской империи.

Пестель, Павел Иванович (1793–1826) – руководитель Южного общества декабристов.

Пётр I (Пётр Алексеевич; 1672–1725) – последний царь всея Руси из династии Романовых (с 1682) и первый Император Всероссийский (с 1721), великий реформатор.

Пётр III (Пётр Фёдорович; Карл Петер Ульрих Гольштейн-Готторпский; 1728–1762) – российский император в 1761–1762 гг.

Победоносцев, Константин Петрович (1827–1907) – российский государственный деятель, учёный-правовед, писатель, переводчик, историк Церкви.

Погодин, Михаил Петрович (1800–1875) – историк, археолог и журналист.

Понятовский, Станислав II Август (польск. Poniatowski, Stanisław August; 1732–1798) – последний король польский и великий князь литовский в 1764–1795 гг.

Поссевино, Антонио (Поссевин; итал. Antonio Possevino; 1534–1611) – первый иезуит, побывавший в Москве.

Потёмкин, Григорий Александрович (1739–1791) – русский государственный и военный деятель, дипломат, генерал-фельдмаршал (1784).

Протасов, Николай Александрович (1798–1855) – член Государственного совета; граф, генерал-лейтенант (1848); обер-прокурор Святейшего Синода (с 1836).

Пугачёв, Емельян Иванович (1742–1775) – донской казак, предводитель Крестьянской войны 1773–1775 гг. в России.

Пушкин, Александр Сергеевич (1799–1837) – русский поэт, прозаик и драматург.

Радищев, Александр Николаевич (1749–1802) – русский писатель, мыслитель, революционер.

Радонежский, Сергий (ок. 1321–1391) – святой Русской Православной Церкви, монах, основатель и игумен Троице-Сергиева монастыря.

Разин, Степан Тимофеевич (ок. 1630–1671) – донской казак, предводитель Крестьянского восстания 1670–1671 гг.

Разумовский, Андрей Кириллович (1752–1836) – князь, дипломат, меценат, сын Кирилла Разумовского, последнего гетмана Украины.

Распутин, Григорий Ефимович (Новых; ок. 1864–1916) – крестьянин. С 1906 принимал активное участие в жизни Русского Двора и политической жизни России.

Рахманинов, Сергей Васильевич (1873–1943) – русский композитор, пианист-виртуоз и дирижёр.

Розанов, Василий Васильевич (1856–1919) – русский философ, публицист и писатель.

Романов, Алексей Михайлович (1629–1676) – русский царь (1645–1676).

Репнин, Михаил Петрович (? –1565) – боярин, князь, воевода Ивана IV.

Россетер, Филипп (англ. Rosseter, Philip; 1567/1568– 1623) – английский композитор и музыкант, театральный импресарио.

Рубцов, Николай Михайлович (1936–1971) – русский поэт.

Рудольф II Габсбург (нем. Rudolf II; 1552–1612) – император Священной Римской империи (1576–1612), австрийский эрцгерцог, король Чехии и Венгрии.

Румянцев-Задунайский, Пётр Александрович (1725–1796) – русский военный и государственный деятель, граф (1744), генерал-фельдмаршал (1770).

Рунич, Дмитрий Павлович (1778–1860) – российский государственный деятель.

Рюссов, Бальтазар (Rüssow; около 1542–1602) – ливонский хронист. Составил «Хронику Ливонской провинции».

Салтыков-Щедрин, Михаил Евграфович (псевдоним – Н. Щедрин; 1826–1889) – русский писатель, сатирик.

Саровский, Серафим (в миру – Прохор Сидоров Мошнин; 1754–1833) – иеромонах Саровского монастыря. Канонизирован РПЦ в 1903 г.

Свенцицкий, Валентин Павлович (1881–1931) – священник РПЦ. Проповедник, публицист, драматург, прозаик и богослов.

Свиридов, Георгий Васильевич (1915–1998) – русский композитор.

Сергеев, Игорь Дмитриевич (1938–2006) – российский государственный и военный деятель; Министр обороны России (1997–2001).

Силуан Афонский (в миру – Семён Иванович Антонов; 1866–1938) – афонский монах русского происхождения. Почитается в РПЦ святым.

Скарга, Пётр (польск. Skarga, Piotr; 1536–1612) – католический теолог, писатель, деятель контрреформации в Речи Посполитой.

Скоропадский, Павел Петрович (1873–1945) – русский генерал, после 1917 г. – украинский военный и политический деятель; гетман Украины (1918).

Скрынников, Руслан Григорьевич (1931–2009) – советский и российский историк, доктор исторических наук.

Собеский, Ян III (польск. Sobieski, Jan III; 1629–1696) – король польский и великий князь литовский (с 1674), полководец.

Соловей, Валерий Дмитриевич (род. 1960) – русский историк, доктор исторических наук и общественный деятель.

Соловьёв, Владимир Сергеевич (1853–1900) – русский философ, богослов, поэт, публицист, литературный критик.

Сологуб, Фёдор (нас. имя Тетерников, Фёдор Кузмич; 1863–1927) – русский писатель.

Солон (ок. 640–560 до н. э.) – афинский политик и поэт, один из Семи мудрецов.

Солоневич, Иван Лукьянович (1891–1953) – русский публицист, мыслитель, журналист и общественный деятель.

Сорока, Григорий Васильевич (настоящая фамилия Васильев; 1823–1864) – русский крепостной живописец.

Софроний (Сергей Семёнович Сахаров; 1896–1993) – архимандрит, ученик и библиограф Силуана Афонского.

Сперанский, Михаил Михайлович (1772–1839) – граф, русский общественный и государственный деятель, реформатор, законотворец, основатель российской юридической науки и теоретического правоведения.

Сталин, Иосиф Виссарионович (Джугашвили; 1879–1953) – политический и государственный деятель, руководитель Советского государства (1924–1953), Маршал Советского Союза, Генералиссимус (1945).

Станиславский, Константин Сергеевич (настоящая фамилия – Алексеев; 1863–1938) – русский театральный режиссёр, актёр и преподаватель. Основатель актёрской системы.

Стейнбек, Джон Эрнст (англ. Steinbeck, John Ernst; 1902–1968) – американский прозаик.

Стахович, Михаил Александрович (1861–1923) – русский политический деятель.

Столыпин, Пётр Аркадьевич (1862–1911) – русский государственный и политический деятель, премьер-министр Российской империи (с 1906).

Сумароков, Александр Петрович (1717–1777) – русский поэт, писатель и драматург.

Суриков, Иван Захарович (1841–1880) – русский поэт «крестьянского» направления в русской литературе.

«Схарий жидовин» – предполагаемый киевский учёный еврей Захария Бен Аарон га-Коген, сторонник рационалистического направления в иудаизме (конец XV – нач. XVI в.).

Татищев, Василий Никитич (1686–1750) – русский историк, географ, экономист и государственный деятель; автор «Истории Российской».

Таубе, Иоганн и Крузе, Элерт (годы рождения и смерти неизвестны) – лифляндские дворяне, авантюристы при дворе Ивана IV, а затем польского короля Сигизмунда.

Тихомиров, Лев Александрович (1852–1923) – политический деятель, публицист, религиозный мыслитель.

Тихон (в миру Георгий Александрович Шевкунов; род. 1958) – архимандрит Русской Православной Церкви.

Толстой, Лев Николаевич (1828–1910) – граф, русский писатель.

Толстой, Алексей Николаевич (1883–1945) – русский прозаик, драматург, публицист.

Томсинов, Владимир Алексеевич (род. 1951) – русский ученый-правовед и писатель.

Троицкий, Николай Алексеевич (1931–2014) – советский и российский историк. Доктор исторических наук (1971), профессор.

Троцкий (Бронштейн), Лев Давидович (1879–1940) – революционер, партийный и государственный деятель СССР.

Трубецкой, Сергей Николаевич (1862–1905) – князь, русский религиозный философ, публицист и общественный деятель.

Трубецкой, Евгений Николаевич (1863–1920) – русский философ, правовед, публицист, общественный деятель.

Трубецкой, Николай Сергеевич (1890–1938) – князь (сын С. Н. Трубецкого), выдающийся русский лингвист, философ и публицист – один из основоположников евразийства.

Тютчев, Фёдор Иванович (1803–1873) – русский поэт и дипломат.

Уиклиф, Джон (англ. Wycliffe John; ок. 1330–1384) – английский католический богослов, реформатор, предшественник протестантизма.

Уркварт, Дэвид (англ. Urquhart, David; 1805–1877) – шотландский дипломат и писатель.

Фёдор III, Алексеевич (1661–1682) – русский царь (с 1676) из династии Романовых.

Фёдоров-Челяднин, Иван Пётрович (?–1567) – боярин на службе у царя Ивана IV.

Митрополит Филипп II (в миру Фёдор Степанович Колычёв; 1507–1569) – епископ Русской церкви, митрополит Московский и всея Руси с 1566 по 1568 год, известный обличением злодейств опричников царя Ивана IV.

Филарет (в миру Василий Михайлович Дроздов; 1782–1867) – епископ РПЦ, архиепископ (с 1821), митрополит Московский и Коломенский (с 1826).

Фишер, Джон (англ. Fisher, John; 1469–1535) – епископ Рочестерский, канцлер Кембриджского университета, кардинал. Канонизирован Римско-Католической церковью.

Флавиан (в миру Николай Городецкий; 1841–1915) – епископ Русской Православной Церкви, митрополит Киевский и Галицкий. Духовный писатель.

Флетчер, Джильс (англ. Fletcher, Giles; 1548–1611) – английский поэт и дипломат, автор описания Московского государства в XVI столетии.

Флоринский, Василий Маркович (1833–1899) – писатель, археолог, врач.

Фонвизин, Денис Иванович (1745–1792) – русский драматург, публицист, переводчик.

Фридрих Вильгельм I (нем. Friedrich Wilhelm I; 1688–1740) – король Пруссии («король-солдат»; нем. Soldatenkönig). Отец Фридриха Великого.

Фридрих II, или Фридрих Великий (нем. Friedrich II, Friedrich der Große; 1712–1786) – король Пруссии (с 1740). Один из основателей прусско-германской государственности.

Фромм, Эрих Зелигманн (нем. Fromm, Erich Seligmann; 1900–1980) – немецкий социолог, философ, социальный психолог, психоаналитик, представитель Франкфуртской школы. Выходец из семьи потомственных раввинов.

Фурье, Франсуа Мари Шарль (фр. Fourier, Fran зois Mari Charles; 1772–1837) – французский социалист-утопист.

Хартманн, Эрих Альфред (нем. Hartmann, Erich Alfred; 1922–1993) – немецкий лётчик-ас.

Хмельницкий, Богдан (Зиновий) Михайлович (около 1595–1657) – украинский государственный и военный деятель, гетман Украины (1648).

Хосе Марти (исп. Josе Martí 1853–1895) – кубинский поэт, писатель и публицист, лидер освободительного движения Кубы от Испании.

Хрущёв, Никита Сергеевич (1894–1971) – политический и государственный деятель СССР, Герой Советского Союза (1964).

Цветаева, Марина Ивановна (1892–1941) – русская поэтесса, прозаик и переводчик.

Чаадаев, Пётр Яковлевич (1794–1856) – русский дворянин, мыслитель.

Челеби, Эвлия (осман. , тур. Evliya Çelebi; 16111682) – знаменитый турецкий путешественник.

Чернышёв, Александр Иванович (1786–1857) – российский генерал-адъютант, генерал от кавалерии, военный министр Российской империи (с 1832).

Чехов, Антон Павлович (1860–1904) – русский писатель.

Чингисхан (собственное имя – Тэмуджин; ок. 1155–1227) – основатель и первый великий хан Монгольской империи, объединивший разрозненные монгольские племена; полководец.

Шаламов, Варлам Тихонович (1907–1982) – русский прозаик и поэт.

Шаляпин, Федор Иванович (1873–1938) – русский оперный и камерный певец.

Шафаревич, Игорь Ростиславович (р. 1923) – советский, российский математик, философ, публицист и общественный деятель, доктор физико-математических наук, академик РАН (1991).

Шеварднадзе, Эдуард Амвросиевич (1928–2014) – министр иностранных дел СССР (1985–1991), президент Республики Грузия (1992–2003).

Шеин, Андрей Иванович (?–1589) – боярин при царе Иване IV, 2-й воевода Большого полка в Ливонском походе летом 1555 г.

фон Шеллинг, Фридрих Вильгельм Йозеф (нем. von Schelling, Friedrich Wilhelm Joseph 1775–1854) – немецкий мыслитель, классик идеалистической философии.

Шереметев (Большой), Иван Васильевич (? – 1577) – боярин с 1550 года, воевода, член Избранной рады и Земской боярской думы.

Маркиз де ла Шетарди, Жак-Иоахим Тротти (фр. marquis de la Chétardie Jacques-Joachim Trotti; 1705–1759) – французский дипломат и генерал.

Шлихтинг, Альберт (нем. Schlichting Albert;? – после 1570), немецкий дворянин из Померании, автор двух сочинений о России середины 16 в.

Шпеер, Альберт (нем. Speer, Albert; 1905–1981) – государственный деятель Германии, «главный архитектор» Третьего Рейха. Рейхсминистр вооружений и военной промышленности (1943–1945).

фон Штаден, Генрих (нем. von Staden, Heinrich; 1542 – после 1579) – немецкий авантюрист, опричник царя Ивана IV. Автор сочинений о России «Записки о Московии».

Шебаршин, Леонид Владимирович (1935–2012) – генерал-лейтенант, начальник внешней разведки СССР (c 1989 по 1991), и. о. председателя КГБ СССР в 1991 г.

Щепкин, Михаил Семёнович (1788–1863) – русский актёр, один из основоположников русской актёрской школы.

Эрик XIV (швед. Erik XIV; 1533–1577) – король Швеции из династии Васа (с 1560 по 1568).

Эртель, Александр Иванович (1855–1908) – русский писатель-народник.

Юнг, Карл Густав (нем. Jung, Carl Gustav; 1875–1961) – швейцарский психолог и психиатр, основатель «аналитической психологии».

Якушкин, Иван Дмитриевич (1793–1857) – русский философ-материалист, идеолог и участник движения декабристов.

Примечания

1

Эвольвента – некая плоская кривая, в своей развёртке могущая перейти в любую из множества разнонаправленных плоскостей, включая противоположную заданной. Термин в проблематике историко-философского плана предложен мною (см. В. И. Сиротин. «Россия в лохмотьях эволюции». М. Российские вести. 2/4/1993).

(обратно)

2

О тебе речь. (лат.).

(обратно)

3

Татищев В. Н. История Российская. Ч. 2.

(обратно)

4

Каргалов В. В. Внешнеполитические факторы развития феодальной Руси. М.: Высшая школа, 1967. С. 80.

(обратно)

5

Рыбаков Б. А. Ремесло Древней Руси. 1948. С.: 525–533, 780–781.

(обратно)

6

Исторический сборник «Theatrum Europaeum, oder Außführliche und Wahrhaftige Beschreibung aller und jeder denckwürdiger Geschichten», основанный книгопродавцом и гравером Матвеем Мерианом, выходил во Франкфурте-на-Майне с 1634 по 1738 г. Всего был издан 21 том in folio. Цель сборника заключалась в том, чтобы дать европейской публике занимательное и полезное чтение о событиях, происходивших в то время в Европе, и в том числе таких, в которых принимала участие в той или иной мере Россия.

(обратно)

7

Предисловие к исторической книге, составленной по повелению царя Федора Алексеевича //Замысловский Е. Е. Царствование Федора Алексеевича. Ч. I: Введение. Обзор источников. СПб., 1871. С. XXXVI–XXXVII.

(обратно)

8

Берх В. Н. Царствование царя Федора Алексеевича и история первого стрелецкого бунта. СПб., 1834. Часть 1. С. VII.

(обратно)

9

Богданов А. П. «Забытый царь». Итоги. 06/05/2013. № 18.

(обратно)

10

Томсинов В. А. М.: Зерцало, 2012. C. X–LXIII.

(обратно)

11

Польские мыслители эпохи Возрождения. М., 1960. С. 123.

(обратно)

12

Пичета В. Роль русского народа в исторических судьбах славянских народов. М., 1946. С. 30.

(обратно)

13

В 2008 г. Земкевич в польской газете Rzeczpospolita следующим образом отреагировал на Парад Победы 9 мая в Москве: «Пускай рядовые россияне подыхают с голоду, живут в землянках и пользуются одним сортиром на четыре семьи – но на то, чтобы в российских арсеналах было несметное количество танков, истребителей, ядерных боеголовок, кавитационных торпед, каких нет ни у кого в мире, рубли найдутся всегда…». На свой «шляхетский наезд» Земкевич получил ряд иронических отзывов: «Как и все остальные, пишу вам из землянки при свете лучины. Очень хочется есть. Кровавая гэбня держит на железной цепи и заставляет копать лопатой в болотах пусковые шахты для ракет. Передавайте привет польскому народу на пути в светлое будущее из Средневековья!» «Rafael!! Восхищен вашей статьей о военном параде 9-го Мая. Всё как вы и говорили. Пишу, кстати, из землянки, дожидаясь очереди в туалет. Знаете, мы на него всей деревней собирали. Пришлось продать последнюю пару лаптей. Говорят, наших денег как раз на колесо БТРа хватило… Уважаемый, Рафаел, от лица всей нашей нищей, голодной, бедной и мучающейся запорами страны прошу помощи! У вас же богатейшая держава! From Russia with Love!»

(обратно)

14

Pirmasis Lietuvosir epoha. Vilnus, 2005. P. 20.

(обратно)

15

Н. В. Гоголь. Сочинения. Изд. 10-е. Т. IV. М., 1889. С. 83.

(обратно)

16

Журнал «Наши задачи». 1950 г.

(обратно)

17

Труд А. А. Башмакова «Пятьдесят веков этнической эволюции вокруг Черного моря» вышел на французском языке в 1937 г. в Париже.

(обратно)

18

Васильчиков. Семейство Разумовских. – Русский Архив. 1882 г. № 2.

(обратно)

19

Орлов-Давыдов. Биографический очерк гр. В. Г. Орлова, состав-ленный внуком его О. Д.

(обратно)

20

Из записной книжки гр. Н. Н. Сухтелена. – Русский Архив. 1876. № 9.

(обратно)

21

Заболоцкий-Десятковский. Киселёв и его время.

(обратно)

22

Мердер Н. И. Отжившие типы. – Исторический Вестник. 1890.

(обратно)

23

Романович-Словатинский. Дворянство в России с XVIII в. до отмены крепостного права.

(обратно)

24

7 De Passenans. La Russia et L’esclavage.

Но и тот же де-Поссенан, веря глазам и ушам своим, но, не желая объяснять услышанное удивительной талантливостью русских музыкантов из народа, – писал после исполнения роговой музыки одним из русских дворовых: «Этот род музыки может исполняться только рабами, потому что только рабов можно приучить издавать всего один звук» (там же). Это предубеждение, не делающее чести экспертам, «закрепил» немецкий музыкант Массон, утверждавший, что только раб, превращённый в машину, может при помощи рога (и, очевидно, без помощи самой «машины») исполнять труднейшие увертюры, симфонии и фуги Моцарта, Плейля, Глюка и др.

(обратно)

25

Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV–XVII вв. (ДДГ), М, Л. 1950 г.

(обратно)

Оглавление

Вместо предисловия

Глава первая Становление Империи

Глава вторая Духовная Эвольвента России

Глава третья Раскол

Глава четвёртая Деформация Страны

Глава пятая Топот, гик и бездорожье…

Глава шестая Степь и модерн

Глава седьмая De te fibula narratur[2]

Вместо эпилога

Приложения

  Приложение I

  Приложение II

  Приложение III

  Приложение IV

  Приложение V

  Приложение VI

  Приложение VII

  Приложение VIII

  Приложение IX

  Приложение X

Примечания

Указатель имён Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg