«Античный полис. Курс лекций»

Античный полис. Курс лекций (fb2) - Античный полис. Курс лекций 1246K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вера Викторовна Дементьева - Игорь Евгеньевич Суриков - Сергей Юрьевич Сапрыкин - Геннадий Андреевич Кошеленко - Александр Валентинович Махлаюк

Игорь Суриков Античный полис. Курс лекций

Отв. ред. В. В. Дементьева

Подготовлено к печати и издано по решению Ученого совета Университета Дмитрия Пожарского

© Суриков И. Е., текст, 2010

© Сапрыкин С. Ю., текст, 2010

© Кошеленко Г. А., текст, 2010

© Дементьева В. В., текст, 2010

© Махлаюк А. В., текст, 2010

© Григоренко М. В., 2010

© Русский Фонд Содействия Образованию и Науке, 2010

Предисловие

Курс лекций «Античный полис» носит в полной мере авторский характер – каждая лекция написана персонально отдельным специалистом, отражает его теоретические взгляды, его исследовательское видение вопросов изучения античной гражданской общины, его дефиницию полиса. Вместе с тем предлагаемый читателю курс есть одновременно результат коллективного осмысления проблемы полисной специфики греко-римской цивилизации российским сообществом историков-антиковедов. Принципиально важным моментом в деле координации усилий корпорации античников в данном отношении явился проведенный 3–6 декабря 2006 года в ЯрГУ им. П. Г. Демидова на базе Научно-образовательного Центра антиковедения университета Всероссийский научно-методический семинар «Античный полис: проблемы изучения и методики преподавания». В нем приняли участие 53 специалиста из 23 научных учреждений (университетов и академических институтов) России, Латвии и Украины. В их числе были представлены ведущие ученые Института всеобщей истории и Института археологии РАН, деканы и заведующие профильными кафедрами лучших исторических факультетов классических университетов страны (МГУ, Нижегородского, Казанского, Саратовского государственных университетов). Работа семинара включала в себя лекции ведущих отечественных антиковедов по проблемам полисной организации греческого и римского мира, круглые столы с обсуждением ключевых вопросов, сообщения по конкретным темам. Специалисты МГУ, РГГУ, МГОУ, Казанского, Саратовского, Нижегородского, Ярославского, Ставропольского, Белгородского, Сыктывкарского, Челябинского, Ивановского, Волгоградского, Кубанского, Тамбовского, Херсонского, Латвийского государственных университетов, а также педагогических и технических вузов (Новосибирского ГПУ, Липецкого ГПУ, Арзамасского ГПУ, Ярославского ГПУ, Вологодского ГТУ) представили свои научные исследования и учебно-методические разработки по обсуждавшейся проблематике.

Научно-методический семинар по античному полису был проведен как этап курсов повышения квалификации преподавателей античной истории и классической археологии университетов страны. Организатором курсов явился ИВИ РАН, руководство которого представляли в Ярославле заместитель директора по научной работе профессор М. В. Бибиков и руководитель Центра по интеграции вузовской и академической науки, ведущий научный сотрудник М. С. Бобкова. Дискуссии, проведенные в ходе семинара, явились весьма плодотворными; они позволили наметить магистральные направления российских антиковедческих исследований в русле изучения полисной организации, способствовали выработке унифицированных требований к квалификационным работам по античной истории, а также выявили трудности преподавания тем полиса и пути их преодоления. Одним из этих путей повышения качества преподавания было признано создание соответствующих учебных пособий; в итоге практической реализации этого пути и появился данный курс лекций.

Специалисты, подготовившие и прочитавшие лекции по полисной организации на названном семинаре, а также сделавшие доклады по отдельным ключевым проблемам ее изучения, и явились авторами отдельных лекций настоящего курса. Естественно, что теоретико-методологические расхождения между подходами к проблеме оказались неизбежными, что, однако, не должно создать существенных трудностей для читателей, а наоборот, наглядно проиллюстрирует для них дискуссионность ее обсуждения.

Курс лекций по античному полису был задуман как хронологически выстроенный: от полиса эпохи греческой архаики до римской civitas периода принципата. При этом лекцию по соответствующему отрезку времени писали авторы, занимающиеся исследованиями именно в этом хронологическом срезе. Этот принцип авторский коллектив постарался выдержать с тем, чтобы обеспечить в полной мере научный уровень, отразить современное состояние изучения излагаемых вопросов.

Создатели лекционного курса задавались также целью отразить ключевые моменты, свойственные всей истории полиса, независимо от локальных и темпоральных его вариантов, «точки пересечения», характерные для всех тем его изучения, – вопросы определения полиса, полисного гражданства, экономических основ полисной жизни, его сакральной пространственной организации, политического устройства и др. Тем самым члены авторского коллектива пытались взаимодополнять лекции друг друга, возвращая читателя к узловым сюжетам, показывая одновременно и новые грани проблемы.

Авторы видели свою задачу и в том, чтобы изложить материал в доступной форме, сформулировать научные положения понятным даже для начинающих студентов языком, давая необходимые пояснения. Отсылки на исследовательскую литературу приводятся преимущественно в скобках – указанием на фамилию автора, без развернутого подстрочника, чтобы не перегружать текст учебного издания справочным аппаратом.

Пособие предназначено прежде всего для студентов, обучающихся по направлению «История» в классических университетах. Оно может быть полезным и для студентов-историков педагогических вузов, а также для студентов других гуманитарных образовательных программ. Изучающим римское право, классическую археологию, античную философию и культуру весьма важно ориентироваться в исторических реалиях полисной организации. Историческая антропология, история искусства, ряд других гуманитарных направлений подготовки, предполагающих полноценное изучение античности, также требуют пристального внимания к темам греческого полиса и римской civitas.

При этом студенты, изучающие древнюю историю по программе бакалавриата, могут составить общее представление о специфике греко-римской цивилизации как цивилизации полисной, а студенты, специализирующиеся по античной истории (включая тех, кто проходит магистерскую подготовку по антиковедческому профилю), смогут более глубоко вникнуть в теорию полиса, историографическое его изучение, отдельные варианты полисной организации и т. д.

Полезным, по мысли создателей, должен оказаться данный курс лекций и для аспирантов исторических факультетов, поскольку он не только дает возможность представить «широту картины» исследовательского пласта проблемы, но и содержит необходимые отсылки к научной литературе, позволяющие самостоятельно продолжить «погружение» в полисную тематику – центральную для мирового антиковедения уже потому, что полис явился тем социумом, который обусловил историческую суть античной цивилизации.

В. В. Дементьева, И. Е. Суриков

Лекция 1 И. Е. Суриков Греческий полис архаической и классической эпох

Бесспорно, тема полиса является одной из ключевых (а может быть, и просто самой главной) при изучении античности, во всяком случае греческой античности доэллинистического времени. Не имея адекватного понятия о полисе, в истории этой эпохи вообще мало что можно в полной мере постигнуть. В то же время следует отметить, что составление этого адекватного понятия об античном полисе – дело очень нелегкое. Полисная проблематика не только исключительно важна; она с полным основанием может быть названа также чрезвычайно сложной – как ввиду своей многогранности, так и в связи с подчеркнуто дискуссионным характером многих возникающих вопросов, отнюдь не решенных еще и по сей день, остающихся предметом напряженных споров. Поэтому, разумеется, и то, что будет сказано нами ниже, не претендует быть некой «истиной в последней инстанции»; это один из возможных взглядов на полис, хотя мы сделаем всё от нас зависящее, чтобы сделать нашу позицию максимально аргументированной, насколько это возможно в рамках ограниченного объема работы.

Отметим сразу, что имеют право на существование самые различные подходы к проблеме полиса. В русле одного из таких подходов особенно интенсивную работу провел Копенгагенский центр по изучению полиса под руководством выдающегося антиковеда М. Хансена. В качестве своеобразной «сверхзадачи» этот центр поставил выработку определения феномена полиса – определения развернутого и исчерпывающего, которое было бы внутренне непротиворечивым, соответствовало бы полной совокупности источниковых данных, а также по возможности удовлетворяло бы всех работающих на данном поприще специалистов. Вне всякого сомнения, эта задача весьма актуальна. В историографии, как известно, бытует множество определений полиса, подчас весьма сильно отличающихся друг от друга. В каждой из этих дефиниций выдвигается на первый план то одна, то другая сторона изучаемого явления (нередко в ущерб всем остальным), в результате все они страдают теми или иными недостатками, больше всего неполнотой, и, как следствие, неудовлетворительны или не вполне удовлетворительны. В подобной ситуации решительно необходимо рано или поздно прийти к «общему знаменателю», без чего вряд ли возможно результативное движение вперед.

Однако сама эта ситуация показывает, насколько все-таки трудно прийти к искомому определению, которое можно было бы назвать во всех отношениях безупречным. Не удивимся, если эта цель так и не будет достигнута. С одной стороны, весьма импонирует, что исследователи, участвующие в разработках Копенгагенского центра, стремятся понять, какой смысл (или смыслы) вкладывали в понятие «полис» сами античные греки, и уже на основании этого попытаться прийти к определению данного понятия, а не навязывать им это определение, исходя из априорных установок. Для этого предпринимается тщательнейшая проработка всего колоссального источникового корпуса по греческой античности, включая и нарративную традицию, и эпиграфические тексты, и даже археологические памятники: всё это может иметь прямое или косвенное отношение к проблеме полиса.

По итогам исследования большого массива данных Хансену удалось вывести определенную закономерность, которую он, на наш взгляд, несколько претенциозно называет «Копенгагенским законом о полисе» (Lex Hafniensis de civitate). Ученый формулирует этот закон следующим образом: в источниках архаического и классического времени термин «полис», используемый в смысле «город» (town) для обозначения того или иного городского центра (urban centre), прилагается не к любому городскому центру, а только к такому городу, который в то же время является центром полиса как политического сообщества (political community). Иными словами, термин «полис» в этих источниках имеет два разных значения: «город» и «государство». Но даже тогда, когда он используется в смысле «город», все-таки он одновременно почти всегда указывает на то, что греки называли полисом в политическом смысле, в смысле гражданской общины (κοινωνία πολιτῶν πολιτείαϚ).

Этот закон, который, как подчеркивает Хансен, имеет в виду только древнегреческие полисы, насколько можно судить, призван оттенить «двуединство» категории полиса, причем при преобладании все же скорее «государственных», чем «городских» коннотаций.

С другой же стороны, для работы центра характерен один недостаток, за который уже и ранее по различным поводам критиковали его руководителя М. Хансена: чрезмерно формальный подход к свидетельствам источников. Так, и материал по полису также максимально формализован: не случайно издания центра изобилуют разного рода перечнями, реестрами, каталогами. Просто-таки грандиозным предприятием представляется составление общего каталога всех древнегреческих полисов архаической и классической эпох, известных из источников (каталог выпущен в 2004 г.). Все такого рода списки могут быть весьма информативными, однако создается впечатление, что за ними как-то теряется живая реальность античной эпохи: ведь реальность, как известно, заведомо сложнее и многограннее любой самой лучшей схемы.

Важное место в исследованиях Копенгагенского центра занял сравнительный подход. Эллинский полис берется как явление не только античной, но и мировой истории и в этом качестве сопоставляется более чем с 30 типами городов-государств, известных для других эпох и регионов. Для сравнения берутся как вполне хрестоматийные примеры (города-государства Шумера, Финикии, Ассирии, Эбла, этрусские города, Рим и другие civitates Лация, кельтские oppida, города древней и средневековой Средней Азии, позднесредневековой и ренессансной Италии, города-государства майя и ацтеков и т. п.), так и отнюдь не очевидные, подчас даже спорные (например, раннесредневековые города Аравии типа Мекки, поселения викингов в Ирландии X в., «имперские» и «вольные» города Германии от средневековья до XIX в., «города-государства» Юго-Восточной Азии и Африки или даже «викингские города Южной России», как они определены в сборнике). Несколько смущает всё тот же известный формализм подхода; в одну и ту же весьма расплывчатую, нетерминологичную категорию «городов-государств» оказались от несены образования самого неодинакового порядка, отнюдь не родственные структурно-типологически.

* * *

Подчеркнув еще раз некоторую непродуктивность формального анализа, когда он применяется изолированно, без сочетания с иными методиками, дающими возможность содержательного постижения материала по существу, возвращаемся к основной нити изложения. Повторим, что применительно к полисной проблематике имеет место отсутствие согласия между специалистами практически в каждом вопросе. В том числе, например, и в таком ключевом, как рождение полиса: при преобладающем мнении, согласно которому это продукт послемикенской эпохи, сформировавшийся на протяжении первой половины I тыс. до н. э., имеются, однако, и идеи о микенском или даже домикенском происхождении полиса (А. ван Эффантерр, отчасти Ю. В. Андреев). Нет единства и в отношении проблемы критериев. Можно ли любую общину в Греции считать полисом?

Очевидно, всё-таки нельзя, поскольку полису в греческом мире имелись альтернативы. Данная тема в последнее время становится популярной в западной науке, хотя отечественного антиковедения эти новые веяния, как обычно и бывает, пока не коснулись. Даже в классическую эпоху, во времена высшего расцвета полисного строя, полис не являлся единственной формой государственного объединения в Элладе. Наряду с ними существовали, преимущественно в периферийных регионах, так называемые «этносы». Именно «этнос» следует признать важнейшей альтернативой архаическому и классическому полису.

Но что такое греческий «этнос» – в этом вопросе пока нет почти никакой ясности, поскольку названный феномен еще мало исследовался и до сих пор изучен в явно недостаточной степени. Не разработаны еще вполне четкие критерии, по которым можно было бы отличать «этнос» от полиса, так что не всегда понятно, к какой из этих двух категорий относить ту или иную конкретную политию. Если можно привести ряд примеров «этносов» в чистом виде (Этолия, Акарнания, Локрида и др.), то, с другой стороны, имелись и государственные образования, в которых черты «этноса» и полиса сочетались и переплетались при преобладании одних или других. Таковы Фессалия, Аркадия, Беотия, Элида и др. Характер перечисленных объединений неоднороден. В частности, Фессалию как целое на шкале «этнос» – полис следует разместить ближе к первому; но в то же время на ее территории постепенно формировались полисы. В Беотии и Аркадии полисы, которые мы застаем в классическую эпоху, являются уже вполне сформировавшимися, но некоторые рудименты «этноса» сохранялись на общем уровне региона. Элида же, судя по всему, прошла путь перерождения «этноса» в единый крупный полис.

Несмотря на то что сам термин «этнос» может быть буквально переведен как «племя», греческий «этнос», конечно, не был каким-то примитивным племенем в смысле категории родоплеменного строя, изучаемого этнографией и историей первобытности. Он являлся, как и полис, тоже некоей формой социально-политического устройства, общиной, предполагавшей наличие гражданства. Пожалуй, в «этносе» в большей степени выступал на первый план территориальный элемент, в то время как в полисе – человеческий фактор. Ведь, по известной формулировке Фукидида, отразившего здесь общегреческие представления, полис – это «люди, а не стены».

В связи со сказанным отметим, что в историографии велась дискуссия на тему, возможны ли были в античной Греции полисы вообще без территории. Некоторые ученые отрицают такую возможность. Мы же считаем, что в принципе она наличествовала. Случаи такого рода были очень нечастыми; обычно приводят одни и те же, ставшие хрестоматийными примеры (афинский флот на Самосе в 411 г. до н. э., не признавший олигархического переворота Четырехсот на родине, отказавшийся подчиняться новому правительству и на какое-то время конституировавшийся как своего рода отдельный независимый полис; наемное войско «Десяти тысяч» в составе сил Кира Младшего, в ходе своего отступления из Персии тоже, по сути дела, организовавшееся в «полис на походе). Иными словами, перед нами в любом случае не правило, а исключение, возможное только в неординарных, чрезвычайных обстоятельствах.

В норме полис, безусловно, должен был обладать определенными постоянными земельными владениями. Не случайно одно из самых серьезных наказаний для гражданина полиса – это изгнание с полисной территории. Тем не менее сама возможность пусть редко и ненадолго, но все-таки создавать «бестерриториальные» полисы лишний раз подчеркивает отмеченную выше первичность человеческого фактора в полисном типе государственности.

«Этнос» был в известном смысле одной из пресловутых «альтернатив полису». Однако эта альтернатива так и осталась на заднем плане, а специфику греческой античности во всех отношениях определил именно полис. Он не был и не признавался единственно возможной для эллинов формой сообщества людей. Но он был и признавался формой, так сказать, «идеальной». Такую картину встречаем и в реальной жизни греков, и во всех теоретических построениях их мыслителей – Платона, Аристотеля и т. д.

* * *

Переходя к более детальной характеристике категории полиса, в первую очередь настоятельно подчеркнем необходимость различать между полисом архаическим и полисом классическим. Это, разумеется, не одно и то же; это – две стадии в развитии феномена. Формирование архаического и классического полиса – тоже два разных процесса, которые не следует смешивать друг с другом. Оба процесса имели в полной мере революционный характер (революцию понимаем здесь в максимально широком смысле, не обязательно как некий насильственный переворот, но как качественный скачок, выход на новый уровень).

Совершенно справедливо выдающийся археолог и один из крупнейших специалистов в области складывания полиса Э. Снодграсс модифицирует давно уже вошедшее в арсенал антиковедения понятие «архаической революции». Он указывает, что на самом деле имели место две «архаические революции» – в начале и в конце эпохи архаики. В ходе первой из них произошло формирование полисов из «осколков» распавшихся монархий микенского времени, через промежуточный этап протополиса. В этот период полис возникал как полис архаический. Главный элемент данного процесса – складывание системы полисных институтов. Следует упомянуть, в частности, постепенное создание набора базовых магистратур. Оно лучше всего прослеживается на афинском материале, из которого видно, что путь от пожизненной царской власти к полисной магистратуре архонтата шел по нескольким параллельным линиям. Во-первых, должность становится выборной, затем в несколько этапов происходит сокращение срока пребывания в ней – до 10 лет, затем до 1 года. Одновременно расширяется круг лиц, имеющих право занимать эту магистратуру, – от царского рода Медонтидов ко всем евпатридам. Третья линия – увеличение количества магистратур от одного царя до девяти архонтов; это предпринималось в целях придания власти коллегиального характера, дабы избежать ее концентрации в одних руках. В целом можно считать, что в Афинах процесс формирования архаического полиса завершился к середине VII в. до н. э., то есть охватил собой первую половину эпохи архаики. В сопоставимые сроки это произошло и в ряде других регионов греческого мира, а именно в тех, которые развивались относительно быстрыми темпами.

Вторую же половину архаической эпохи охватывает формирование классического полиса, в основном завершившееся в тех же передовых регионах к рубежу VI–V вв. до н. э. Если брать уже упомянутые Афины, то в них основные шаги на этом направлении – законодательство Драконта, реформы Солона, тирания Писистрата и Писистратидов, наконец, деятельность Клисфена. Если же брать греческий мир в целом, то не может не броситься в глаза целый ряд принципиально новых реалий, появившихся именно на указанном хронологическом отрезке. Среди них – кодификация права; введение гоплитской фаланги и нарастание связанных с ее социальными функциями эгалитарных тенденций; резкая интенсификация внутриполисных смут (стасиса) и, как результат, частое установление тиранических режимов, относимых наукой к т. н. Старшей тирании; вытеснение архаических форм зависимости (как долговая кабала или внеэкономическая эксплуатация покоренного местного населения) и развитие классического рабства.

Подчеркнем, что в категории «архаический полис» и «классический полис» мы вкладываем не столько хронологический, сколько стадиально-типологический смысл. Дело в том, что даже и в классическую эпоху в греческом мире вполне можно было встретить полисы, остававшиеся еще на «архаической» стадии и не продвинувшиеся на «классическую». Если говорить о полисах крупных и известных, то таковы, бесспорно, Спарта, полисы Крита, в значительной степени Аргос и др.

Сказанное позволяет предложить новый вариант типологии греческих полисов. Вопрос о такой типологии весьма сложен и дискуссионен; выдвигались разные ее варианты. Например, полисы аграрные и полисы торгово-ремесленные. Но подобная дихотомия некорректна. Ведь хотя степень развития ремесленного производства и торгового обмена в различных государствах Эллады могла быть большей или меньшей, но, насколько можно судить, ни в одном из них эта сфера хозяйственной деятельности не являлась основой экономики; такой основой всюду являлось сельское хозяйство. Иначе говоря, ни один полис не может быть назван торгово-ремесленным в строгом смысле слова.

Весьма большая роль ремесла и торговли в таких, например, полисах, как Эгина, Милет, Коринф, Фокея, конечно, не может быть поставлена под сомнение. Эгинские купцы славились своим богатством; в Милете прослойка богатейших людей называлась «аэйнавтами» (вечно плавающими), что, безусловно, означает их причастность к морской торговле. Но у нас нет данных, чтобы категорично делать очень ответственный вывод о том, что в этих полисах (даже на Эгине) ремесло и торговля представляли собой основу экономики, то есть занимали в ее структуре больший удельный вес, чем сельское хозяйство, иными словами, что среди эгинских жителей торговцев и ремесленников было больше, чем крестьян. Из источников это не истекает. Кстати, что касается конкретно Эгины, то, конечно, соблазнительно напрашивается следующий ход мысли: на маленьком островке земли, вероятно, на всех не хватало, и многие жители из-за этого должны были обеспечивать себе существование ремеслом и торговлей. Однако похоже, что на Эгине земельный голод все-таки не ощущался. Иначе она была бы среди активных участников Великой колонизации, а это не так.

Далее, предлагалось делить полисы на демократические и олигархические, то есть за базовый критерий различения бралась форма политического устройства. Но такая классификация тоже несет в себе некоторое упрощение. Как демократия, так и олигархия в полисных условиях могли быть очень разными; провести четкую грань, скажем, между умеренно-олигархическими режимами и некоторыми более консервативными («гоплитскими») демократиями вообще вряд ли представляется возможным. Не говорим уже о том, что в одном и том же полисе государственный строй мог меняться: олигархическое правление сменялось демократическим, впоследствии вновь возвращалась олигархия (случалось и такое), вкрапливались интерлюдии тирании, вообще не находящей отражения в разбираемой типологии, и т. д.

Итак, предлагаемый нами вариант типологии греческих полисов доэллинистического времени – полисы архаического типа и полисы классического типа. Безусловно, и такая типология тоже не охватит всего разнообразия существующих условий. Двух «полисов-близнецов» в Греции просто не было. Любое обобщение в какой-то степени «хромает», тем не менее без обобщений обойтись нельзя. И тут уж приходится мириться с тем, что всегда останутся исключения из правила. В первую очередь таким исключением будут, конечно, Афины на протяжении большей части V и IV вв. до н. э., когда они были полисом уникальным, близких аналогий практически не имеющим.

Афинское государство стало столь нетипичным, разумеется, далеко не сразу: не в ходе законодательства Солона и даже не в результате реформ Клисфена. Даже после этих последних Афины оставались еще более или менее «нормальным» классическим полисом. В серьезное отклонение от этой нормы они начали превращаться ближе к середине V в. до н. э. Главную роль в указанном процессе сыграли реформы Эфиальта – Перикла, в результате которых в «городе Паллады» установилась самая развитая демократия античного мира, опирающаяся на гегемонию в имперской по своей сути Афинской архэ. Этот последний шаг не был сделан, пожалуй, ни одним другим полисом.

В связи с Афинами встает вопрос: не следует ли ввести в нашу типологию еще один, третий тип – «модернизированный полис» (наименование условное)? Однако несколько беспокоит, что такой тип окажется в греческом мире исключительно редок, в сущности, единичен. В полной мере к нему можно отнести только Афины периода расцвета демократии. Ближе всего к этому образцу подошли, быть может, Сиракузы V в. до н. э. Но они, во-первых, всё же не прошли тот же путь полностью; во-вторых, сиракузская демократия оказалась нестабильной и на исходе столетия, как известно, уступила место тирании Дионисия Старшего. Одним словом, данный полис не являет собой столь же яркого и характерного примера предложенного здесь третьего типа, скорее находится где-то на подступах к нему. Удивляться этому тоже не следует: чистота типов возможна только в теории, на практике же, естественно, имел место широкий спектр различных переходных вариантов.

Афины – сюжет сам по себе весьма интересный, о котором с большой пользой можно было бы долго и подробно говорить. Однако нас здесь интересуют не столько Афины, сколько полисы более типичные (будь то архаического или классического типа). Только это позволит как-то обобщить ситуацию. Поэтому нижесказанное будет, конечно, базироваться в числе прочего и на афинском материале, но в основном не из «Периклова века», а более раннем, когда Афины еще не столь уникальны и более показательны.

* * *

Далее необходимо оговорить, что в типах «архаический полис» и «классический полис» следует видеть не только различие, но и черты сходства – те, которые позволяют относить оба типа к категории полиса (а не сближать, скажем, архаический полис с «этносом»). Речь, таким образом, идет о том, что в первую очередь характерно для полиса как такового – при всех конкретных отличиях и почти необъятном разнообразии проявлений общих принципов. Какие признаки делают полис полисом?

Ставя эти вопросы, мы напрямую выходим на проблему определения полиса. Проблема эта также является сложнейшей, по ней немало сломано копий в научных дискуссиях. Нам представляется, что в данной ситуации особенно уместен совет «Семь раз отмерь – один отрежь». Не станем спешить со скороспелыми выводами; будем двигаться к искомому определению постепенно, шаг за шагом, уточняя его, конкретизируя, оттачивая. Главное – заботиться о том, чтобы выстроилась четкая логическая цепочка аргументации, без пробелов и по возможности без «слабых звеньев», чтобы полученные результаты не содержали противоречий, как внутренних, так и с источниковым материалом.

В любом случае определение, которое получится, будет, бесспорно, рабочим, предварительным. Оно, в частности, будет сделано всецело на тех данных, какие предоставляет история греческих полисов архаической и классической эпох, то есть на данных, которые лучше всего известны автору этих строк. Мы уверены, что рассмотрение данных по эллинизму и Риму, осуществляемое в других лекциях этого курса, позволит обогатить понимание полиса рядом других важных и ценных деталей.

Прежде всего выскажем свое отношение к весьма распространенному в западном антиковедении определению полиса как города-государства. В отечественной науке эта формулировка обычно подвергается критике, признается некорректной или даже вообще неприемлемой. Мы в данном вопросе занимаем не столь ригористичную позицию и в принципе допускаем, что разбираемое определение может иметь определенную эвристическую ценность. Но только в том случае, если не забывать обязательно делать две важные оговорки. Во-первых, применительно к полису сами понятия «город и государство» нужно понимать в специфически античном смысле, который далеко не во всем тождествен современному. Во-вторых, следует учитывать, что полис – не только город и не только государство, а нечто большее: при применении системного подхода сумма не вполне совпадает с совокупностью своих слагаемых.

Разберем сказанное более детально и аргументированно. Прежде всего, очевидно, все согласятся с тем, что полис есть община. Оговорить это необходимо, так как это первый шаг к пониманию феномена, но именно пока только первый. Сказать, что полис есть община, – еще почти ничего не сказать, поскольку общин в мировой истории было чрезвычайно много, и все они были очень разными и не похожими друг на друга.

Поэтому делаем второй шаг: полис есть гражданская община. На этом этапе анализа мы выходим на такую характеристику полиса, которую вообще следует признать одной из важнейших, наиболее принципиальных: полис теснейшим образом связан с категориями гражданина и гражданства. Эти категории имели ключевое значение для всего полисного бытия, и только на их основе может быть адекватно познан феномен полиса.

Но и на этом втором шаге тоже нельзя останавливаться: пока мы еще не оттенили всю специфику полисного типа общества. Скажем, к греческому «этносу» всё вышесказанное тоже в полной мере относится: он также являлся общиной, и в нем также имелось гражданство. Последнее выражалось в том, что граждане «этносов» (как и граждане полисов) носили этниконы, то есть в состав их полного гражданского имени входило обозначение принадлежности к данному государству. Как гражданин Афин при контактах с иноземцами именовался «имярек, афинянин», так, допустим, житель Этолии – «имярек, этолиец».

Следовательно, для уточнения определения нужно делать очередной шаг. И если два предыдущих, думается, ни у кого сомнения не вызвали, то этот, третий, скорее всего вызовет у части читателей возражения. Он заключается в следующем: полис есть городская гражданская община.

Почему мы говорим о возможных возражениях? В отечественной историографии получила широкое распространение точка зрения, особенно детально развивавшаяся выдающимся антиковедом Г. А. Кошеленко и учеными его школы. Согласно данной точке зрения, полис и город – принципиально разные феномены, не имеющие, в сущности, ничего общего. Соответственно, двумя не совпадающими друг с другом процессами являются, с одной стороны, формирование и развитие полиса в Греции, а с другой – формирование и развитие там города. Эти процессы даже во многом ставятся в ситуацию противоположности, противостояния между собой.

Традиционно приводятся аргументы такого рода: существовал афинский полис, в котором в классическую эпоху имелся не один, а как минимум два городских центра – сами Афины и Пирей. Кстати, по нашему мнению, городских центров в Аттике было даже больше, чем два; по крайней мере Элевсин мы явно тоже должны относить к их числу. В то же время существовал и такой полис, как Спарта, – вообще не урбанизированный, не имевший четких признаков городского центра.

Всё это, бесспорно, верно. Однако надлежит помнить о нескольких существенных обстоятельствах. Во-первых, вышеприведенные примеры представляют собой исключения, отклонения от нормы. Ни Афины, ни Спарту никто не назовет типичным полисом. А исключениями вряд ли могут аргументироваться общие закономерности. Во-вторых, необходимо придерживаться принципа историзма и не применять к иным эпохам критерии, свойственные нашей. Такой тип населенного пункта, который по современным меркам никак не может считаться городом и который мы ни в коем случае не признали бы таковым, в античном греческом мире вполне мог восприниматься как город.

В-третьих – и это, пожалуй, наиболее важно, – пользуясь категорией «город», следует учитывать, что в античности она не только в количественном, но и в качественном аспекте имела во многом иное смысловое наполнение, нежели в наши дни. Противопоставление полиса и города правомерно, если исходить из нынешнего понимания города как более или менее крупного центра промышленного (применительно к доиндустриальному времени – ремесленного) производства и торговли, центра, противопоставленного деревне, сельской местности – средоточию аграрного сектора экономики. Такая ситуация сложилась в Европе в эпоху средневековья и существует, в общем, по сей день.

В античной Греции было иначе: противопоставления города и деревни не наблюдалось, они воспринимались не как антагонистические элементы, а как необходимые части единого целого. Применительно к греческим реалиям следует вести речь об аграрных городах, по крайней мере в подавляющем большинстве случаев. Основу населения древнегреческого города составляли не ремесленники и торговцы (хотя они, вне всякого сомнения, наличествовали почти в любом полисе), а крестьяне. Противопоставление горожан и крестьян как социально-экономических групп уже поэтому не могло получить развитие. В условиях полиса город был интегрально, теснейшим образом связан со своей хорой. Они были взаимодополняющими и друг без друга не мыслились, представляли собой два компонента одной системы «город – хора», которая, в сущности, и представляла собой полис. Именно в рамках названной системы «город – хора» уместнее всего трактовать определение полиса как городской гражданской общины. Поэтому, кстати, встречающееся в исторической литературе выражение «полис и хора» представляется нам не вполне корректным, поскольку нельзя противопоставлять целое и его часть.

Следующий (и уже, наверное, последний) шаг в формулировке нужного нам определения будет таким: полис есть городская гражданская община, конституирующая себя как государство. Здесь подчеркивается момент политического суверенитета, представляющийся исключительно важной характеристикой архаического и классического полиса. Полис, каким бы маленьким он ни был, являлся полноценным государством, со всеми атрибутами государственной независимости: властями, армией, финансами, законами и т. д. Акцент на этом позволит нам еще лучше отличать полис от других гражданских общин, существовавших даже и в той же Греции, но государствами не являвшихся. Достаточно вспомнить, например, о демах в Аттике. Они ведь тоже были гражданскими общинами; более того, дем – в некоторых отношениях полис в миниатюре, что давно уже было замечено: в античности – Фукидидом, в современной историографии – целым рядом исследователей. В демах имелись даже органы местного самоуправления, копировавшие общеполисные институты и располагавшие довольно существенными полномочиями. Поэтому, кстати, не столь давно появилась парадоксальная точка зрения, согласно которой Афины, воспринимавшиеся как «федерация демов», были, собственно, не полисом, а «этносом». Но согласиться с этой точкой зрения нельзя (да и в античности Афины всегда воспринимались именно как полис, а отнюдь не как «этнос»). Дем не может быть «точкой отсчета» для политической структуры именно потому, что он в отличие от полиса не обладал политическим суверенитетом, не являлся государством.

Говоря о принципе политического суверенитета, следует учитывать, что из него, на первый взгляд, были возможны исключения. Так, полисы в системе Афинской архэ V в. до н. э. были с определенного момента фактически лишены своей государственной независимости. Но ведь жители этих полисов и осознавали такое положение как совершенно ненормальное, при первой же возможности пытались избавиться от чрезмерно далеко зашедшей гегемонии Афин. Кстати, давно уже было подмечено: временем высшего экономического, политического, культурного расцвета Ионии была первая половина архаической эпохи. Попав под власть Персии, этот передовой регион пришел в некоторый упадок, но, что самое главное, не возродился от упадка и после освобождения от контроля Ахеменидов в ходе Греко-персидских войн. И не возродился именно потому, что на смену одному чуждому владычеству пришло другое, афинское (а потом спартанское, а потом снова ахеменидское…). Иными словами, один из кардинальных принципов полисного типа социума по отношению к этим городам продолжал нарушаться, и они уже не являлись полноценными полисами.

Коль скоро об этом зашла речь, автору представляется необходимым сделать небольшое отступление и хотя бы в двух словах сформулировать свое отношение к эллинистическим полисам, дабы в его позиции были расставлены все точки над i. Часто подчеркивают, что полисные формы жизни оказались весьма живучими, что они продолжали свое существование и в период эллинизма, и позже, вплоть до конца античности. В целом ряде отношений это, бесспорно, так. Но можно ли считать полноценными полисами те полисы, которые находились на территории эллинистических монархий и подчинялись власти их царей? Мы в этом не уверены – именно потому, что они уже не являлись политически суверенными. Общинами они, разумеется, были, но не были уже государствами. И, во всяком случае, sub specie архаического и классического полиса эти эллинистические полисы – вопиющее отклонение от нормы.

Принцип политического суверенитета в словоупотреблении самих греков выражался термином «автономия» (т. е. «жизнь по собственным законам»). Рука об руку с этим понятием шло понятие автаркии – экономического суверенитета. Впрочем, строго говоря, автаркия (самодовление, самодостаточность) – категория не чисто экономическая; она являлась в значительной степени одной из общих основ всего бытия греческого полиса и мировосприятия, выросшего в рамках этого бытия.

Итак, подведем некоторые предварительные итоги. Из краткой формулировки «город-государство» мы путем ряда последовательных корректировок и уточнений выводим следующее рабочее определение полиса: городская гражданская община, конституирующая себя как государство. Акцент здесь делается, во-первых, на ключевом значении категорий гражданина и гражданства для жизни полиса; во-вторых, на городском (в античном смысле) характере полисной цивилизации; в-третьих, на наличии политического суверенитета.

* * *

До сих пор речь шла в основном о политическом аспекте феномена полиса. Но не менее важным представляется нам его религиозное «измерение» – несмотря на то, что оно обычно в исследовательской литературе не является предметом столь же пристального внимания. С одной стороны, полис есть городская гражданская община, конституирующая себя в качестве политической организации, то есть государства. Но, с другой стороны, в той же мере полис есть городская гражданская община, конституирующая себя в качестве религиозной организации. Здесь напрашивается продолжение «…то есть церкви», и если мы воздерживаемся от употребления слова «церковь», то только потому, что это слово несет в себе ряд устойчивых коннотаций вполне определенного характера, с трудом увязывающихся в современном сознании с античной языческой религией. Впрочем, в западной исследовательской литературе можно встретить и формулировки такого рода: в условиях религии, не имевшей ни элементов откровения, ни канона священных текстов, ни духовенства, полис играл роль церкви. Во всяком случае, церкви как особой, отдельной от государства организации никогда не существовало ни в одном полисе.

Указанный религиозный аспект полиса также совершенно необходимо учитывать, причем не только на стадии уже развитого полисного социума, но и на стадии его формирования. Французский ученый Ф. де Полиньяк в 1980-х – 1990-х гг. в ряде этапных работ убедительно продемонстрировал синхронность и взаимосвязь «рождения» полиса в Греции и появления крупных святилищ, детально изучил, насколько велика была роль этих святилищ в складывании полисных структур. На эту роль еще до него указывал Э. Снодграсс, но новизна подхода де Полиньяка заключалась в том, что он сделал особый акцент на святилищах на окраине хоры и ввел категорию «биполярного полиса». В этой системе появляются, так сказать, два «полюса», создающие в совокупности «сакральную ось» государства: центральный полюс – сам город с его святынями на акрополе и маргинальный полюс – крупное святилище на хоре.

Французский антиковед считает, что имелись и исключения из выведенной им нормы «биполярного полиса», и важнейшим из этих исключений он называет Афины. Однако, на наш взгляд, они таковым все же не являлись, во всяком случае, с того времени, как в состав афинского государства был включен Элевсин: тамошнее святилище Деметры стало выполнять искомую роль второго, маргинального полюса. В целом, конечно, нельзя сказать, что концепция де Полиньяка всеми безоговорочно принята; раздаются и голоса против, акцентирующие некоторую умозрительность предложенной схемы. Разумеется, любая схема, более того, любое обобщение в какой-то степени является упрощением действительности, и с этим ничего поделать нельзя. Но из этого не вытекает, что мы должны отказаться от обобщений. Во всяком случае, концепция «биполярного полиса» заслуживает самого внимательного к себе отношения; после ее появления уже нельзя ее не учитывать и писать о полисной организации так, как писали до того.

Итак, полис – не только политическое пространство, но еще и пространство сакральное. Остановимся на этом подробнее. Любая цивилизация творит собственную пространственную модель и, в свою очередь, сама как бы творится ею. Разумеется, сформировалась своя пространственная модель – самобытная и, возможно, даже уникальная – и в рамках древнегреческой полисной цивилизации. Здесь невозможно рассмотреть эту модель во всей ее целостной совокупности. Мы кратко сформулируем лишь некоторые положения, имеющие отношение к одному из ее аспектов, а именно к тому, который связан с категорией сакрального.

Среди важнейших бинарных оппозиций, характеризующих ментальность человеческих обществ, находится оппозиция «сакральное (священное) – профанное (мирское, светское)». Эта оппозиция, рождающаяся из религии, оказывает принципиальное влияние и на пространственное мышление: пространство в традиционных культурах воспринимается не как семантически нейтральное и однородное, а как по-разному структурированное и иерархизованное в зависимости от степени своей сакральности. При этом, насколько можно судить, такое структурирование имеет неодинаковую форму в различных цивилизациях.

Что касается конкретно античного греческого полиса, в его пространственной модели категория сакрального также имела существенную специфику, порожденную самим характером полисной религиозности. Как уже отмечалось чуть выше, полис как таковой являлся не только политическим, но и религиозным феноменом; в нем религиозные и государственные структуры в принципе совпадали. «Религиозная функция» в Греции с самого начала существования полисов не была автономной, четко выделенной, в отличие от большинства других социумов; она неразрывно переплеталась с прочими аспектами общественной жизни. В подобных условиях было решительно невозможно, например, такое явление, как конфликт между духовной и светской властями. Собственно, конфликтовать было некому и не с кем: духовная и светская власть воплощалась в одних и тех же институтах и лицах.

Описанная ситуация предопределяла практическую невозможность строгого разграничения сакральной и «светской» сфер на уровне полиса. В полисе было сакрализовано буквально всё, любая сфера общественной деятельности. Это очень четко видно, в частности, на уровне правовой культуры. Если римское право содержало в себе подчеркнутое различение ius и fas, права светского и права сакрального, то в древнегреческих правовых системах грань между этими областями провести чрезвычайно трудно, если вообще возможно. Проиллюстрируем данный тезис конкретным примером. Техническое выражение τὰ ἱερὰ καὶ τὰ ὅσια означало в греческом праве, как обычно считают, эквивалент латинского sacra et profana, совокупность религиозного, «божеского», с одной стороны, и мирского, «человеческого» – с другой. Однако, как убедительно показал итальянский исследователь А. Маффи, в таких контекстах слово ὅσιοϚ все же вряд ли может быть безоговорочно понимаемо как «светский», «профанный» в полном смысле слова. Резоннее вести речь о различных уровнях сакрального. Если ἱερόϚ имеет отношение к сфере, связанной собственно с богами, то ὅσιοϚ – к сфере, связанной с полисом, который, как мы видели, был сам по себе организацией насквозь сакрализованной.

Сказанное об «уровнях сакрального» имеет самое прямое отношение к пространственному структурированию полиса. В его сакральной «плоти» отчетливо выделялись отдельные участки, обладавшие повышенной сакральностью, так сказать, «очаги сакрального». Применительно к урбанистическому центру полиса, к городу как таковому, следует говорить прежде всего о двух таких «очагах». Во-первых, это акрополь, городской «кремль», средоточие религиозного и цивилизационного континуитета, место концентрации наиболее древних и священных преданий и символов. Отметим, что даже и на акрополе степень сакральности пространства не повсюду была равной и однородной. В Афинах она в наибольшей мере концентрировалась в храме, который для классической эпохи известен под названием Эрехтейона и находился на месте царского дворца микенской эпохи. Во-вторых, агора – главная городская площадь. Сакральный характер этого пространства на практике выражался помимо прочего в том, что входы на агору маркировались специальными пограничными камнями (ὅροι). Доступ на агору категорически запрещался, в частности, лицам, считавшимся «оскверненными» в религиозном отношении (например, совершившим убийство), дабы они своим присутствием не запятнали святыни.

Конкретная сакральная семантика акрополя и агоры была, естественно, неодинаковой; этот вопрос не может быть детально рассмотрен здесь и требует отдельного исследования. Отметим лишь, что агора в отличие от акрополя не была раз и навсегда неизменно локализована; она могла перемещаться. Так, в Афинах до начала VI в. до н. э. агора (так называемая Старая Агора) располагалась, судя по всему, у восточного склона акрополя, а затем (в ходе реформ Солона или даже позже) перенесена в район Керамик, на место, где ранее были в основном городские некрополи. На этом новом месте и сформировалась знаменитая Классическая Агора, функционировавшая вплоть до конца античности и от века к веку украшавшаяся все новыми замечательными памятниками архитектуры и искусства.

Семантическая оппозиция «сакральное – профанное» в большинстве традиционных цивилизаций тесно сопряжена с пространственной оппозицией «центр – периферия». Как правило, чем дальше от центра, тем слабее интенсивность элементов сакрального, тем в большей мере пространство оказывается во власти профанных сил. Однако античный греческий полис и в данном отношении имел немаловажную специфику. Вспомним об упомянутой чуть выше концепции «биполярного полиса», выдвинутой де Полиньяком: согласно его выкладкам, в становлении полисной формы государственности определяющую роль сыграло основание крупных святилищ на границах хоры, на самой что ни есть «периферии». Такое святилище (аргосский Герайон, милетский Дидимейон и т. п.) служило сакральному «освоению» удаленного пространства, между ним и святынями города устанавливались незримые связи, возникало некое «силовое поле», сакрализующее в идеале всю территорию полиса. Впрочем, эта территория и в остальном была буквально наполнена «очагами сакрального» второго порядка – всеми этими многочисленными святилищами богов и героев, священными рощами, чтимыми гробницами и пр.

В различных полисах сакрализация пространственных структур имела, что вполне закономерно, свои особенности. В частности, уникальным в этом плане, как и в большинстве других, был «несинойкизированный полис» Спарта. Упомянем хотя бы о территориальном аспекте спартанских погребальных обрядов: вразрез с общегреческой практикой, запрещавшей погребение умерших в городской черте, в Спарте никаких ограничений подобного рода не существовало. Это предполагает особый, совершенно нетипичный вариант сакрализации пространства.

Повторим и подчеркнем: мы попытались здесь только поставить (или даже, скорее, наметить) ряд проблем, связанных с пространственным моделированием античного греческого полиса. Решение этих проблем представляется делом будущего; они еще не исследовались в историографии всерьез и на современном уровне и настоятельно требуют самого пристального изучения.

Акцентируем еще раз внимание на том принципиальном обстоятельстве, что полис целиком являлся сакральным пространством. Приведем в пользу этого дополнительный аргумент конкретно-эмпирического характера. В Афинах по законам Драконта об убийствах, принятых в 621 г. до н. э., но сохранявших силу еще на протяжении веков после этого, убийца изгонялся за пределы полисной территории. И если он после этого спокойно жил в изгнании, не предпринимая попыток возвратиться на родину, то никто его не разыскивал и не преследовал. Дело в том, что в античном менталитете едва ли не важнейшим аспектом убийства был аспект религиозный. Кровопролитие оскверняло убийцу, он становился источником культовой нечистоты, которая понималась в известном смысле как заразная болезнь. Соответственно, «заразиться» от него и стать тоже оскверненными могли сограждане, да даже и весь полис. Какой мог быть выход из этой ситуации? Оставить убийцу в полисе было, безусловно, нельзя; однако и его казнь представлялась не оптимальным выходом. Ответить на убийство убийством же – это означало породить взамен старого источника скверны новый. Кровная месть порождала ровно те же проблемы: возникала бесконечная цепь осквернений… А идея о том, что государство обладает достаточным сакральным авторитетом, чтобы своей властью снять скверну, ко времени Драконта, судя по всему, еще не сформировалась; мы встречаемся с ней только позже, с VI–V в. до н. э. В результате казалось, что самая безопасная для полиса мера по отношении к убийце – именно изгнать его, удалить из сакрального пространства. То, что он продолжал и после этого «носить свою скверну» где-то в другом месте, для полиса уже не было релевантным.

Еще один весьма характерный факт. «Рождение греческого полиса», или «первая архаическая революция», приходится в основном на VIII в. до н. э. Замечены два важных нюанса в области сакральной археологии этого периода. Один из них – появление крупных святилищ – уже отмечался выше. Не менее интересен другой, заключающийся в том, что именно на указанном хронологическом отрезке резко уменьшается количество предметов, особенно дорогостоящих, которые при похоронах кладутся родственниками в могилы умерших, и столь же резко увеличивается количество аналогичных предметов, но уже посвященных в храмы в качестве вотивных приношений. Иными словами, то, что раньше шло в захоронения – средоточия частных, семейных культов, отныне идет в святилища – средоточия культов общеполисных.

В сущности, храм – один из ключевых пунктов, где происходит пресловутое рождение полисного духа, полисного единства и солидарности. Главные храмы полиса расположены в его центре, на почетнейшем месте. Это самые монументальные и импозантные здания в государстве, остальные постройки даже и сравниться с ними не могут. И подобное трепетное отношение эллина к храму связано не с религиозно-мистической экзальтацией (как раз эта последняя была не слишком свойственна классическому греческому менталитету), а с тем, что храм для него есть средоточие полиса, полисного «космоса», полисных ценностей.

* * *

Переходим к таким чертам полиса, которым часто придают большое значение (особенно в отечественном антиковедении) и порой даже включают в определение этого феномена, но реальную роль которых, на наш взгляд, не следует преувеличивать, считая их интегральными, базовыми характеристиками полисного типа социума. Прежде всего речь идет о так называемой античной форме собственности. Именно ее наличие по большей части фигурирует в определениях полиса, даваемых в марксистской и постмарксистской российской историографии («гражданская община с античной формой собственности»). Как известно, понятие, о котором идет речь, введено К. Марксом – кстати, в одной из его самых сильных работ «Формы, предшествующие капиталистическому производству».

В связи с античной формой собственности прежде всего необходимо сказать несколько слов относительно того, в каком смысле понимать данную категорию. Иногда ее трактуют несколько упрощенно: в полисе имелись частновладельческие земли, но имелись в то же время и общинные, государственные (нередко их даже при описании греческих полисов называют римским термином ager publicus, «народное поле»). И в этом видят двуединство частной и общественной собственности. Кстати, наверное, не случайно используется именно латинское словосочетание: в Риме категория ager publicus фиксируется наиболее четко. Для ряда греческих полисов вопрос о формах существования «народного поля» не столь прост и однозначен. Впрочем, отвлекаясь от частностей, в целом, видимо, выделение двух типов земель можно признать приемлемым и достаточно корректным.

Однако мы сразу оказываемся перед проблемой: а что же здесь специфически античного, специфически полисного? В очень многих обществах мы встречаем такую дихотомию между частной и государственной собственностью на основное средство производства. Мы бы даже сказали, что таких обществ в истории подавляющее большинство. Чрезвычайно редки типы государств, в которых наличествовала бы только и исключительно государственная собственность, да и в них-то этот принцип никогда не был проведен с полной и исчерпывающей последовательностью. Что же касается государств, в которых была бы только частная собственность, то они, насколько можно судить, вообще невозможны по определению. Одним словом, выдвинутый принцип никакой полисной специфики еще не демонстрирует.

Античную форму собственности понимают также и в ином, более продуманном смысле: суть ее видят в том, что гражданин полиса был собственником земли именно постольку, поскольку он являлся гражданином. Эти два статуса следует признать, как правило, неотъемлемыми друг от друга и обусловливавшими друг друга. Индивид лично свободный, но не пользовавшийся гражданскими правами, не мог получить в собственность земельный надел. Сразу отметим, что, строго говоря, даже и из этого правила возможны исключения, однако их сейчас можно не принимать во внимание, поскольку мы изучаем общий принцип. С другой стороны, гражданская община наделяла такими наделами своих членов, а при необходимости могла и отобрать участок.

Сказанное означает, что именно полис, община, коллектив граждан выступал как верховный собственник всей полисной земли. В подобных условиях само право собственности на основное средство производства было обусловлено принадлежностью к гражданскому коллективу и контролировалось им. Это и выступает как античная форма собственности – форма, которую можно назвать двуединой и которой, вне сомнения, присуща некоторая парадоксальность. С одной стороны, нельзя сказать, что гражданин полиса не являлся частным собственником. С другой же стороны, в каком-то смысле он им действительно не являлся или по крайней мере не вполне являлся. Ведь его право на землю было неотъемлемым, только пока он оставался гражданином. В случае утраты этого статуса (например, по приговору суда за какое-либо преступление) полис на вполне законных основаниях лишал его надела. В принципе полис мог провести и общий принудительный передел всех частновладельческих земель (γῆϚ ἀναδασμός) на началах полного равенства между гражданами, то есть «черный передел», если пользоваться русской терминологией. Безусловно, названная здесь мера считалась революционной и/или тиранической по своей сути, применялась крайне редко, но все-таки примеры такого рода известны.

Иными словами, античную форму собственности в таком понимании можно назвать неполной частной собственностью. Ее, как уже говорилось выше, часто считают интегральной и едва ли не главной чертой полисного типа общества. Так ли это? И имеем ли мы здесь столь уж непреодолимую границу с другими типами государств? Однако и в подавляющем большинстве современных обществ, даже самых либеральных, вряд ли существует такое положение вещей, при котором не-гражданину, иноземцу дозволялось бы, приехав, свободно и без каких-либо ограничений приобретать в собственность землю. А на протяжении большей части человеческой истории это вообще не допускалось по вполне понятным причинам. Какие-то ограничения в данной сфере всегда налагались и, наверное, всегда будут налагаться, пока мир не превратился в единое государство.

Во многом аналогично обстоят дела и с лишением права собственности. Опять же, и в большинстве современных государств в принципе приговором суда может быть проведена такая мера, как конфискация имущества. Можно поставить вопрос и в более общей форме: не является ли любое государство верховным собственником, в том числе и по отношению к частной собственности его граждан? В нормальных условиях это его право обычно не реализуется, однако, как ни парадоксально, оно все-таки существует. Строго говоря, каждое государство обладает достаточной силой – силой, намного превосходящей возможности отдельных граждан, – чтобы осуществить по отношению к этим гражданам, в том числе и к их собственности, меры легитимного насилия.

Повторим: в стабильной политической ситуации такого, как правило, в массовых масштабах не бывает. Но в условиях чрезвычайного положения, тем более, скажем, в условиях государственного переворота случаи, о которых идет речь, не столь уж и редки. Бесспорно, это не норма – но ведь и в условиях полиса экспроприация земли и иной собственности государством у граждан отнюдь не являлась нормой. А теоретически, в порядке исключения, обусловленного какими-либо обстоятельствами, государственными нуждами и т. п., такая экспроприация практиковалась и практикуется, как в античности, так и в наши дни. Ныне ее даже несравнимо легче осуществить технически. Мы, например, не понаслышке знаем, как государство может лишить граждан всех годами накопленных сбережений. Существуют даже разные способы сделать это: заморозить счета в сберкассах, провести конфискационный обмен купюр и др. Нельзя не признать, что в античном полисе столь грубый узаконенный произвол был невозможен или почти невозможен.

Правда, источники доносят до нас сведения о нескольких акциях подобного рода. Известна, в частности, так называемая монетная реформа тирана Гиппия в Афинах, осуществленная в конце его правления (510-е гг. до н. э.). «Ту монету, которая ходила у афинян, он объявил негодной и, установив стоимость ее, велел возвращать ему; а когда они были собраны для перечеканки, он выдал то же серебро» ([Arist.] Oec. II. 1347a4 sqq.). Никакой перечеканки не было предпринято, а просто при повторной раздаче денег гражданам статер (дидрахма) был объявлен тетрадрахмой; иными словами, ценность денег была приказным порядком понижена в два раза. Однако в любом случае такие меры могли быть только единичными, к тому же осуществимыми только при тираническом режиме. В обычных условиях из подобных манипуляций ничего бы не вышло – уже хотя бы потому, что древнегреческие деньги были полноценными, а не кредитными деньгами.

Одним словом, проблема античной формы собственности настоятельно нуждается в дополнительном осмыслении на предмет выявления действительно античной специфики, насколько таковую удастся обнаружить. Вопрос надлежит ставить так: не является ли государство в принципе – любое государство, не только полис – фактически верховным собственником, только в нормальных условиях не пуская в ход все свои потенции в этом направлении. Подробно углубляться в эту тематику весьма общего характера здесь нет, конечно, никакой возможности. А пока проблема не прояснена, нет полной уверенности, что неполная частная собственность, обусловленная принадлежностью к гражданскому коллективу и предполагающая наличие ager publicus, характерна именно и только для полисной цивилизации, не встречаясь в иных социумах. Коль скоро это так, она не может выделяться в качестве отличительной черты полиса, его принципиальной характеристики.

* * *

А теперь остановимся на другой такой характеристике, которая, пожалуй, еще чаще (но, на наш взгляд, столь же неправомерно) акцентируется в связи с полисом – и опять-таки преимущественно в советском и российском антиковедении. Речь идет о рабовладении, классическом рабстве. В отечественной историографии марксистского периода (а ее важнейшие работы и по сей день остаются авторитетными, поскольку более новых по данной проблематике появилось очень мало) полис однозначно характеризуется как рабовладельческое государство. Более того, атрибут «рабовладельческий» устойчиво прилагается к основным феноменам, существовавшим в рамках полиса («античная рабовладельческая демократия», «полисная рабовладельческая экономика» и т. п.).

Сформулируем свою принципиальную точку зрения по этому вопросу. Безусловно, никто не отрицал и никто никогда не будет отрицать сам факт наличия рабов в древнегреческом обществе. Рабство – такая форма зависимости и эксплуатации, которая имеет более чем почтенный возраст. Существовало оно задолго до появления полисов в Элладе, существует, в сущности, и по сей день. Нельзя не отметить, что и такая, например, форма зависимости и эксплуатации, как наемный труд, ни в коей мере не является порождением капитализма, а имеет не менее древнюю историю. Уже Гомеру известны лично свободные наемные работники (феты), причем их положение оценивается в эпосе как худшее по сравнению даже с положением раба.

Повторим, рабы, бесспорно, в полисах были; а вот существовал ли в них класс рабов – вопрос уже гораздо более сложный, и давать на него однозначно положительный ответ, как у нас обычно делалось, не столь уж и просто. Как известно, классы – группы людей, различающиеся по своему месту в системе общественного производства. А у рабов никогда не было какого-то единого места в этой системе. Имелись рабы, занимавшиеся сельскохозяйственным трудом, и рабы-ремесленники, домашняя прислуга и «рабская интеллигенция»… В чисто хозяйственном отношении рабы были «рассеяны» по самым разным ячейкам социума. Что их всех объединяло – полное отсутствие каких-либо законом установленных прав, вплоть до права на человеческую личность. Иными словами, если рабы и выступают как какая-то общность – то не как общность экономического характера (класс в марксистском понимании), а как общность юридического характера, то есть сословие. Кстати говоря, а «рабовладельцы» – это и не класс, и даже не сословие, а искусственно придуманный термин, не имеющий никакого античного соответствия. Нет древнегреческого слова, означающего «рабовладелец».

Но вернемся к основной нити изложения. Ныне уже никто не будет утверждать, что рабы когда-либо в древнегреческом обществе составляли большинство населения. Такого не было даже в самых высокоразвитых полисах и даже в эпоху их наивысшего процветания. В Афинах V–IV вв. до н. э. рабы составляли, насколько можно судить, не более трети всех жителей государства. Из этого a fortiori вытекает, что в других полисах, более типичных и, так сказать, средних, удельный вес рабов был еще меньше. Сразу договоримся, что мы не учитываем здесь илотов и сходные формы зависимости (статусы, определявшиеся античными авторами как «между свободными и рабами»), поскольку эти статусы были от статуса раба классического типа даже дальше, чем, скажем, от статуса крепостного крестьянина.

Указанный факт – численное меньшинство, часто значительное, рабов по сравнению со свободными – на самом деле очень важен, поскольку он подрывает представление о рабах как об «основном классе». Неудивительно, что в марксистской литературе этот факт обычно затушевывался диалектическими соображениями о том, что «основной класс» не обязательно должен быть самым многочисленным; достаточно, чтобы он был, так сказать, самым типичным. А что типично, что нетипично – в рамках этой системы взглядов определяется априорными установками. Русские революции 1905-го и 1917 гг., крестьянские по своей сути, объявляли пролетарскими, а пролетариат, которого в стране было на тот момент ничтожное меньшинство, – «основным классом», и всё это для того, чтобы история России лучше укладывалась в марксистскую «пятичленку». Не схожим ли образом обстоит дело и с рабами в античной Греции?

Был ли в действительности полис и, в частности, классический демократический полис основан – в системном смысле – на рабском труде? Те, кто так считает, придерживаются, в частности, следующего хода аргументации. Члены гражданского коллектива полиса, массы граждан потому имели возможность принимать активное участие в управлении своим государством, что они располагали необходимым для этого досугом. А досуг у этих людей был именно потому, что им не приходилось работать: за них трудились рабы. «Цивилизация досуга» – так, например, характеризует греческую полисную цивилизацию Э. Д. Фролов; такое заглавие он даже дал ключевой главе своей книги «Факел Прометея».

Однако в действительности ситуация значительно сложнее. Парадокс греческой античности заключается в том, что те же самые крестьяне-граждане, которые посещали народное собрание и воплощали высшую власть в полисе, в полной мере занимались и физическим, сельскохозяйственным трудом. Если у крестьянина были рабы, они тоже, конечно, работали вместе с хозяином, однако же это ни в коей мере не освобождало и его самого от необходимости трудиться. Тем не менее у него при всём этом оставалось время и для общественно-политической жизни.

Подчеркнем: мы отнюдь не отвергаем принципиальную характеристику полисной греческой цивилизации как «цивилизации досуга». Досуг у граждан полиса действительно был, но был вовсе не потому, что они, возложив всю работу на плечи рабов, бездельничали. Ни в коей мере; они трудились, но при этом располагали и необходимым досугом. Как и почему это получалось? Кратко сформулируем свою точку зрения на этот предмет.

Создается впечатление – и, насколько можно судить, оно обоснованно, – что в доиндустриальные, докапиталистические эпохи люди в принципе работали меньше. Труд не был еще, как впоследствии, возведен в некий абсолют бытия. Трудовая этика традиционных обществ в отличие от капиталистической этики предполагала не постоянный труд, направленный на производство максимально возможного количества товаров, а труд, необходимый для обеспечения условий существования.

Несколько отвлекаясь от античности (но это отступление поможет кое-что лучше понять и в ней), отметим интересное наблюдение, сделанное в этнографической литературе относительно первобытных обществ. Для нас является школьным постулатом, что жизнь человека первобытности была заполнена постоянным тяжким трудом, борьбой за выживание. Однако ученые, пронаблюдав за наиболее «примитивными» племенами наших дней, подсчитали, сколько времени их члены трудятся. Результат оказался неожиданным: в сумме 7–8 часов в неделю. Иными словами, они работают ровно столько, сколько нужно, чтобы создать себе некий жизнеобеспечивающий минимум на определенный период. Затем работа прекращается, и люди переходят к потреблению полученного в ходе этой работы; наступает время досуга. Кстати, если бы первобытные люди действительно беспрерывно трудились, вряд ли человечество в принципе смогло бы продвинуться по пути цивилизации, оно осталось бы на низком уровне развития. Постоянный физический труд, мягко говоря, не лучшее условие для творчества.

Так и жизнь античного грека не была без остатка поглощена работой. В труде, как и во всем остальном, эллин знал меру, ощущая, что для гармоничного развития личности не менее необходим досуг. И трудился столько (и не больше), сколько было нужно, чтобы обеспечить себе этот досуг в достаточном количестве.

Вернемся к исключительно важному тезису: гражданин греческого полиса работал сам, рабский труд существовал, но имел – во всяком случае, в сельском хозяйстве, то есть в основной сфере экономики, – скорее вспомогательный характер. Взгляд на древнегреческое общество как на рабовладельческое по существу, то есть основанное на рабском труде и без него невозможное, являет собой упрощение. Безусловно, представители социальной верхушки, люди самые зажиточные, лично не занимались физическим трудом (или по крайней мере имели такую возможность). Но здесь опять же нет ничего специфически античного и рабовладельческого: элита общества во все эпохи не занимается физическим трудом, а нас сейчас интересует не она. Подавляющее же большинство свободных граждан от необходимости работать не были освобождены, даже и фактом наличия рабов.

Если выразиться несколько патетически, классический греческий полис – не полис бездельников-рабовладельцев, это, напротив, в полном смысле слова полис тружеников, земледельцев и ремесленников с мозолистыми руками. Основным производителем в греческом мире являлся не столько раб, сколько свободный гражданин; соответственно, роль рабовладения в этом социуме следует считать часто без нужды преувеличиваемой в историографии.

В марксистской и близкой к ней научной литературе часто встречается идея: не будь рабства – не было бы ни государственного деятеля Перикла, ни поэта Софокла, ни мудреца Сократа… Одним словом, всем своим расцветом блистательная древнегреческая цивилизация обязана рабовладельческим отношениям. Однако по этой логике в начале VI в. до н. э., когда рабовладение в Афинах еще не получило сколько-нибудь значительного развития, не могло быть Солона, который являлся одновременно и государственным деятелем, и поэтом, и мудрецом (так сказать, Перикл, Софокл и Сократ «в одном флаконе»). А он тем не менее был. Необходимо помнить: полис появился и сформировался в своих наиболее принципиальных чертах раньше возникновения классического рабства, стало быть, вполне мог обходиться и без него; рабство не было обязательным, неотъемлемым, интегральным явлением полисной жизни.

А. Л. Смышляев, ознакомившись с рукописью предварительного варианта этой работы, возразил: «Если в V в. до н. э. исчезли бы все рабы в Афинах, то им пришлось бы обходиться без Перикла и других представителей его класса». Так ли это? У нас возникают серьезные сомнения. Что бы делал Перикл, если бы в его эпоху не было рабов? Думается, что делал бы примерно то же самое, то есть занимался бы политикой. Он был богатым человеком, и основой его (и таких людей, как он) богатства было, конечно, не рабовладение, а крупное по греческим меркам землевладение. Не будь рабов – Перикл всё равно не бедствовал бы. Он, например, разделив свои земли на небольшие наделы, сдавал бы их арендаторам (арендные отношения в классических Афинах были широко распространены). Или обрабатывал бы их руками вольнонаемных фетов. Кстати, тратил бы на оплату этих батраков лишь чуть-чуть побольше, чем на содержание соответствующего количества рабов, – а может быть, даже и меньше. Но траты, доходы и прочие вещи его вообще очень мало интересовали, судя по описанию Плутархом (Pericl. 16) перикловского подхода к ведению личного хозяйства – подхода по видимости рыночного, а по существу – чисто антирыночного, приносившего Периклу вместо дохода один убыток, зато дававшего досуг.

По нашему глубокому убеждению, такая категория, как «рабовладельческое общество», – фикция. Есть три (и, кажется, только три) способа юридического оформления труда (если исключить труд на себя, то есть труд хозяина). Это рабство, крепостная зависимость, вольный наём. И, что интересно, все три есть всегда! Они не сменяют друг друга стадиально, как думали марксисты. Все три вида мы застаем и на самых ранних этапах истории человеческого общества, и на самых поздних. И на Древнем Востоке есть все три (причем подчас в рамках одного и того же социума); и в Греции, начиная уже с микенских и гомеровских времен, есть все три. И в XX веке есть все три! В советской России были и рабы (армии заключенных), и крепостные (колхозники), и вольнонаемные.

Нужно еще сказать, что афиноцентризм здесь опять дезориентирует. Богатые, процветающие, огромные по эллинским меркам Афины, в которых действительно было сравнительно много рабов, – не правило, а исключение, равно как и Спарта, в которой рабов классического типа не было вовсе.

В Афинах всё было «не так, как везде». Это государство, в частности, могло позволить себе платить должностным лицам за исполнение их обязанностей: в казне имелись для этого средства. Нигде больше в греческом мире подобная практика не зафиксирована.

Иными словами, если мы лучше хотим понять подлинные реалии Эллады, нам нужно представить не Афины, а гораздо более типичный полис – небольшой и расположенный где-нибудь в «глубинке», допустим, в Аркадии. Среди полисов этой области известен ряд таких, которые имели демократическое правление.

Иными словами, в таком полисе граждане в массе своей ходили в народное собрание, и сами же они (а кто еще?) замещали должности и булевтов (членов Совета), и судей, и те магистратуры, которые в данном полисе были. А в условиях маленького гражданского коллектива каждому гражданину, несомненно, приходилось вступать в ту или иную должность довольно часто. И в то же время они – в этом опять-таки нет никакого сомнения – все сами трудились. Ведь в описанном здесь полисе мало у кого были рабы – тем более в таком количестве, чтобы освободить хозяина от работы.

Одним словом, общий принцип можно сформулировать так: в большинстве греческих полисов, безусловно, применялся рабский труд, в некоторых из них – даже в значительном количестве, но вряд ли можно сказать, что они совсем не могли обходиться без рабовладения, что оно определяло характер их общества. Все-таки греческая античность – в основе своей крестьянская, а не рабовладельческая цивилизация.

* * *

Итак, выработка даже самого первичного, рабочего определения полиса оказалась делом достаточно сложным, а само это определение – чрезвычайно многокомпонентным. В какой-то степени можно сказать, что уже делом вкуса того или иного исследователя является, какие из компонентов выдвигать на первый план, а какие считать второстепенными. Так, автору этих строк исключительно важной характеристикой именно архаического и классического полиса (то есть собственно «полиса полисной эпохи», если выразиться несколько тавтологично) представляется государственный суверенитет. По контрасту с периодом эллинизма, когда полис уже не обязательно являлся государством (хотя в ряде случаев и являлся), в доэллинистическое время он в норме выступает именно как государство.

Почему мы делаем на этом особенный акцент? В связи с интересной концептуальной коллизией, возникшей в последнее время в науке. Полисный тип государственности очень оригинален и своеобразен. В частности, его весьма рельефной особенностью, бросающейся в глаза каждому, кто им сколько-нибудь углубленно занимается, является следующее обстоятельство: полис был «государством без бюрократии». Вот этот-то момент в наибольшей степени поражает, причем не столько историков, сколько многих представителей политических наук. Последним обычно приходится иметь дело с более традиционными государственными формами, вполне бюрократическими: ведь таковые на протяжении человеческой истории в целом, конечно, решительно преобладали.

В связи со сказанным ряд влиятельных специалистов (повторим, что речь идет в основном не об исторической, а о политологической литературе) высказывают сомнения, можно ли вообще считать полис государством, не является ли он какой-то иной формой общности людей. Нередко предлагается применять к полису определение «протогосударства».

Данный тезис, проведенный в категоричной форме, бесспорно, являет собой досадную крайность и не может вызвать одобрения у историков – хотя бы потому, что они прекрасно знают: государства в мировой истории могут принимать самые разнообразные формы, они совершенно не обязательно должны быть похожи на то, что привычно нам. Однако даже и крайние точки зрения не возникают немотивированно. В данном случае объективным основанием для недоразумения послужило то обстоятельство, что полис действительно уникален. Он не просто не похож, а кардинально не похож на большинство иных государств – древних или современных. Его специфика, возможно, и заслуживала бы какого-то специального места в категориальном аппарате.

Но при всём том отнесение полиса к разряду «протогосударств» решительно неприемлемо. На этой шкале полис оказался бы уравнен, скажем, с потестарными образованиями позднего родоплеменного строя накануне перехода к «настоящей» государственности. Но на самом деле полис – нечто совсем, совсем иное. Кроме того, в самой приставке «прото-», хотим мы того или не хотим, присутствует некий пренебрежительный оттенок, предполагающий как бы в известном смысле что-то «недоделанное», несовершенное по сравнению с традиционными бюрократическими государствами. А в действительности ситуация прямо противоположна. В полисе нет ничего «недоделанного». Он напоминает произведение искусства, поражающее совершенством своего исполнения, является системой настолько продуманной и отточенной во всех деталях, что уже ничего «ни прибавить, ни убавить». Полис – некая великолепная целостность, социальный и духовный «космос». По нашему глубокому убеждению, это вообще самый совершенный тип общности людей, какой только существовал когда-либо в мировой истории. Он в наибольшей степени способствовал развитию как личности, так и коллектива, давал реальное, а не фиктивное равенство граждан, реальное, а не фиктивное широкое политическое участие. Все остальные формы государственности по сравнению с полисом выглядят уже некоторой деградацией, пусть даже и неизбежной. Ни в каких других типах государств не было такого раскрепощения творческого, состязательного духа, такого взлета и процветания культуры и т. д.

Здесь мы хотели бы высказать мысль, которая, несомненно, покажется парадоксальной: полис – не «протогосударство», а, если можно так выразиться, «постгосударство», более высокая и совершенная ступень человеческого общежития, нежели обычные государства. Подчеркнем, что данный тезис предлагается в сугубо гипотетической форме как тезис заведомо спорный; если введение нового термина вызовет дискуссию, с чьей-то стороны – несогласие, то это будет только полезно для развития науки об античности.

Такой тип общности людей, «постгосударство», насколько можно судить, был редчайшим и нигде более за пределами полисного мира не встречающимся. Да и полисному миру античной Греции на этой высоте суждено было удержаться не очень долго – всего лишь несколько веков, а потом, в эпоху эллинизма, в основном произошел «откат» к обычному для древности типу государственности, к бюрократическим монархиям, процесс эволюции «от гражданина к подданному», как его часто характеризуют в историографии. Может быть, дух «постгосударства» дольше, чем в эллинистическом мире, удержался в Риме: Римская империя, например, в годы правления династии Антонинов производит какое-то очень благоприятное впечатление. В Риме, впрочем, тоже в конце концов полисная по истокам система принципата сменилась чуждой полису системой домината, но на римских реалиях мы, естественно, специально останавливаться здесь не будем.

Вернемся к полису греческому. Этот уникальный феномен мог сложиться только в уникальных исторических условиях. «Постгосударство» уже по определению должно формироваться после государства. В Греции мы имеем как раз такой случай: повторное рождение государственности на обломках микенских дворцовых царств – государств обычного, «бюрократического» типа. Для греков речь шла о второй попытке создания цивилизации, и этим уже много сказано.

Иными словами, полис был вторичным образованием. Государственность же, формирующаяся не «с нуля», а на руинах предыдущей государственности, вольно или невольно учащаяся на ее ошибках и старающаяся этих ошибок не делать, вырастает в конечном счете во что-то новое, невиданное.

* * *

В связи с проблемой происхождения полиса нам представляется необходимым специально оговорить одно важное обстоятельство. В исторической науке является чрезвычайно распространенной, можно сказать, общепринятой точка зрения, суть которой выражается, например, следующей цитатой: «История человечества знает самые разнообразные формы государства, возникавшие в ходе разложения родоплеменного строя. Античный полис представляет собой один из вариантов нередко возникающего в этих условиях города-государства…» Говорят о «разрушении родоплеменного уклада жизни», о «процессе разрушения родоплеменной структуры связей» в Греции в период становления полиса.

Приведенные цитаты взяты из замечательной книги А. И. Зайцева «Культурный переворот в Древней Греции VIII–V вв. до н. э.». Но это получилось чисто случайно – просто книга оказалась под рукой. С тем же успехом мы могли бы процитировать абсолютно аналогичные суждения из десятков других работ. Поэтому никаких претензий к такому выдающемуся специалисту, каким был А. И. Зайцев, нет и быть не может. Ученый просто воспроизвел решительно преобладающее в антиковедении мнение. Но верно ли само это мнение?

Здесь у нас имеются серьезные возражения. Вырос ли полис из родоплеменной структуры общества в ходе разложения и разрушения этого строя? Несомненно, в большинстве случаев ранние государства именно так и рождались. Но греческий полис, как мы уже видели, являет собой особый случай.

Первые государства в Греции появились во II тыс. до н. э., и, следовательно, пресловутые родоплеменные структуры были в основном разрушены уже тогда. В ходе «микенского коллапса» (который, кстати, в действительности не был таким уж коллапсом, как еще не столь давно принято было считать) произошла регенерация некоторых элементов догосударственного, позднепервобытного социума. Но родовое общество как система в полном и целостном виде возродиться, конечно, уже не могло. Так, можно с полной уверенностью утверждать, что уже греческая община II тыс. до н. э. – это соседская община. И именно из нее, а не из общины родовой, сложился полис. К периоду греческой архаики подлинное родовое общество давно уже было позавчерашним днем.

В рассмотрение данного вопроса вносит некоторую путаницу тот факт, что в архаической Элладе (да и не только в архаической, но еще и в классической, и даже в послеклассической) источниками фиксируются аристократические роды (если ограничиться афинским материалом – Алкмеониды, Филаиды, Керики, Ликомиды, Этеобутады и др.). И, казалось бы, логичен ход рассуждения: раз есть роды («кланы», как их весьма нередко, хотя и некорректно, именуют в исследовательской литературе) – значит есть и родовое общество или, во всяком случае, его рудименты. Однако на самом деле здесь дезориентирует многозначная лексема «род»: все эти и другие греческие аристократические роды имеют ничуть не большее отношение к родоплеменным структурам, чем, допустим, русские аристократические роды Шереметевых, Голицыных, Юсуповых и др. Приведенная параллель не имеет характера некой описательной метафоры, она вполне буквальна: речь идет о феноменах аналогичных во всех отношениях, не только по форме, но и по сути. В обоих случаях перед нами вторичное, достаточно позднее явление, к первобытности отнюдь не восходящее и с древним кланом ни в какой связи не состоящее. Относительно русских дворянских родов столь очевидную вещь и доказывать не надо; что же касается родов греческих, то их схожая сущность была убедительно продемонстрирована Ф. Буррио, Д. Русселем и рядом других антиковедов.

Сказанное относится и к другим реалиям, которые обычно считают пережиточными элементами родоплеменного быта в античной Греции. Речь идет о филах и фратриях. Однако и здесь сходство мнимое, чисто внешнее. Термин «фила» обычно переводят как «племя». Но далеко не факт, что такое соответствие вполне корректно. Есть, в частности, мнения, что греческие филы – единицы, близкие скорее к индийским варнам, то есть явлению совсем иного порядка. В любом случае вопрос весьма сложен и не может быть однозначно решен при имеющемся состоянии источников. Наконец, фратрия, как весьма убедительно показал в свое время У. Дж. Форрест, является довольно поздним социальным феноменом, возникшим уже в начале I тыс. до н. э. и искусственно соотнесенным с системой родов.

Кстати, следует обратить внимание на следующее важное обстоятельство. В отличие от «классических» ирокезских родов, описанных Морганом и ставших неким эвристическим эталоном, и даже в отличие от римских родов роды греческие включали в себя не всех граждан, а именно только аристократов. Члены фратрии в Афинах делились на «геннетов» и «оргеонов». Первые – это те граждане, которые, по определению, входили в состав родов (γεννῆται – от γένοϚ, «род»), и они же являлись полисной знатью. А семьи оргеонов (незнатных афинян) входили во фратрии напрямую, минуя роды. Родоплеменные структуры в их традиционном понимании подобных ситуаций не предусматривают.

* * *

Итак, тезис о вырастании полиса непосредственно из родоплеменного общества в корне неверен. Он просто противоречит фактам, не выдерживает критики ни с исторических, ни со структурных позиций. Полис, повторим, вырос на обломках другой государственности, уже высокоразвитой, погибшей, но оставившей о себе память. И это во многом обусловило специфику полиса.

Ряд характерно полисных потестарных терминов встречается уже в письменных памятниках микенской эпохи, в том числе такой важный, как «демос». Особенно интересна эволюция термина «басилей». На табличках линейного письма В эта должность фигурирует, но отнюдь не предстает каким-то очень высоким саном. Басилеи того времени были, по преобладающему в науке мнению, главами отдельных сельских общин и подчинялись верховной власти владыки дворцового царства – анакта, то есть являлись фактически чиновниками в бюрократическом аппарате государства, нижними звеньями административной цепочки. Басилей II тыс. до н. э. – что-то вроде сельского старосты; под контролем царя-анакта могли находиться несколько десятков басилеев.

А впоследствии, в классическом греческом языке, слово «басилей» получило в высшей степени устойчивое значение «царь», вытеснив в этой роли слово «анакт». Эта-то смена царского титула – от «анакта» к «басилею» – в значительной степени является ключом к разгадке тех перемен в политической сфере, которые произошли в Греции между II и I тыс. до н. э., породив радикальные новшества в характере социума. Катастрофические этномиграционные процессы конца микенской эпохи, в источниках определяемые как «дорийское вторжение», стали катализатором падения ахейских дворцовых царств. Дворцы были сожжены или разрушены, в лучшем случае постепенно заброшены; исчезла (сохранившись только на отдаленном Кипре) слоговая письменность, применявшаяся исключительно для нужд дворцового хозяйства, а отныне больше не нужная.

Однако мир сельских общин, входивший в состав микенских государств, естественно, никуда не делся, он продолжал существовать. Если можно так выразиться, анакты исчезли, но басилеи остались. Они-то и стали теперь высшей, ни от кого не зависящей властью, «последней инстанцией». С социума был как бы снят самый верхний этаж. И этот социум распался, расчленился, превратился в конгломерат мелких сельских общин, пестрый и в то же время единообразный. Каждая такая община на начальном этапе представляла собой деревню или в лучшем случае поселок, окруженный сельскохозяйственными угодьями, но все они гордо называли себя полисами, то есть «городами» (хотя в стадиальном плане являлись еще протополисами). Как бы то ни было, эти общины пользовались полной самостоятельностью и в этом смысле являлись уже зачатками будущих архаических и классических полисов. Дальнейшее их развитие было развертыванием потенций, изначально заложенных в самом феномене.

Полис и даже протополис уже с первых шагов своего существования замыкался на себя, «окукливался», превращался в самодовлеющий мирок, опирающийся по возможности только на собственные силы и противопоставленный остальному миру. В чисто гипотетическом порядке выскажем предположение, что это было своеобразной реакцией на централизацию «дворцовых царств» микенской эпохи – централизацию, от которой общины, входившие в состав государства, ничего не имели, кроме безудержной эксплуатации. По контрасту с таким прошлым теперь хотелось «пожить на свободе». Именно понятие свободы (ἐλευθερία), политической и экономической, стало ключевым для полиса, формировалось вместе с ним, проявлялось в уже упоминавшихся выше принципах автономии и автаркии.

В течение эпохи архаики, в ходе первой «архаической революции» полисы шагнули на стадию государственности. Собственно, именно здесь мы видим грань между протополисом и полисом в точном смысле слова: протополис – гражданская община, еще не ставшая государством, а полис как таковой – гражданская община, уже таковым ставшая. Процесс формирования государственности – процесс всегда не одномоментный, а достаточно длительный и постепенный. К тому же многокомпонентный и тем самым сложный для постижения. Всегда очень трудно, зачастую невозможно провести четкое и однозначное деление: вот до такого-то момента данная община – еще не государство, а с такого-то – уже государство. Здесь играют роль и скудость источниковой базы для этой ранней эпохи, и проблема единого критерия.

Так, часто считается, что моментом перехода на государственную стадию следует признавать издание в том или ином полисе свода письменных законов. И значительная доля истины в такой точке зрения есть. Никто не будет спорить с тем, что категория закона (νόμοϚ) была очень важна для полисного бытия. Вспомним известный афоризм философа Гераклита Эфесского (DK 22 B44): «Народ должен сражаться за попираемый закон, как за стену [города]».

Однако существует и обстоятельство, в известной степени ослабляющее силу только что приведенного аргумента. Законы в одних полисах принимались раньше, в других позже, и, строго говоря, нет полной уверенности в том, что все без исключения греческие полисы в архаическую и даже классическую эпоху располагали законодательными сводами. Вполне допускаем возможность, что какие-то из малых полисов вообще никогда такими сводами не обзавелись, что, однако, не дает еще возможности исключать их из числа полисов. Следовательно, все-таки нельзя категорично говорить о законах как об абсолютно необходимом условии существования полиса, без наличия которого он полисом быть не может.

В связи с процитированным чуть выше суждением Гераклита обратим внимание на вторую, наряду с законом, реалию, упоминающуюся в нем, т. е. на городскую стену. Вот ее наличие, кажется, можно признать интегральным, конституирующим элементом и признаком полиса – во всяком случае, полностью сформировавшегося полиса. Имеющиеся исключения только подтверждают правило. Так, оборонительных укреплений ни в архаическую, ни в классическую эпоху не имела Спарта; но то была вполне сознательная позиция гражданского коллектива спартиатов. «Бесстенная» Спарта была в данном отношении уникальной и всеми современниками воспринималась в качестве таковой.

* * *

В рамках столь краткого очерка, разумеется, не представляется возможным затронуть – хотя бы в самой краткой форме – все сколько-нибудь важные вопросы, связанные с архаическим и классическим полисом. Какие-то проблемы неизбежно остаются за пределами нашего рассмотрения. Можно лишь попытаться в заключительной части предельно конспективно поставить – или даже просто наметить – некоторые из этих проблем.

Так, весьма интересным, пока еще недостаточно изученным представляется вопрос о подразделениях полиса. В Афинах такими подразделениями были прежде всего демы – в некоторых отношениях своеобразные «мини-полисы», если не считать отсутствия политического суверенитета. Да, кстати, и это «мини-» следует понимать весьма относительно. Например, такой дем, как Пирей, по численности населения, несомненно, превосходил многие «настоящие», независимые полисы.

Дем может быть определен, хотя и не без оговорок, с одной стороны, как административно-территориальный округ, а с другой – как локальная община, естественно выросшая или искусственно созданная. В четырехчленной системе «дем – триттия – фила – полис» он являлся, говоря формально, низшим, так сказать, «первичным» звеном. Однако это его кажущееся низким положение не должно вводить в заблуждение. Для реального функционирования афинского государства дем имел, пожалуй, большее значение, нежели фила или триттия. По своим ключевым параметрам это низшее звено, как ни парадоксально, в наибольшей степени приближалось к высшему, то есть полису в целом. Дем, как и полис, в полной мере представлял собой политическое единство, чего нельзя сказать о промежуточных структурных единицах.

Роль демов в общественной жизни выступает в Аттике весьма выпукло. Статус гражданина полиса обусловливался в первую очередь именно членством в деме, поскольку гражданские списки велись по демам. Если даровали гражданские права чужеземцу, то его обязательно приписывали к какому-нибудь дему. Демотик (то есть обозначение принадлежности именно к дему, а не к триттии или филе) был, начиная с реформ Клисфена, обязательным, неотъемлемым компонентом официального гражданского имени каждого афинянина.

Еще важнее для нас, что дем по своему устройству, как уже отмечалось выше, представлял точную копию полиса, был, по сути, полисом в миниатюре. Кстати, тем самым Афины в целом парадоксальным образом приобретали некоторые характеристики федеративного государства. Дем обладал функционировавшим на постоянной основе штатом выборных магистратов во главе с демархом, наделенным довольно значительными полномочиями. В демах регулярно созывались народные собрания (характерно называвшиеся ἀγοραί), на которых принимались псефисмы, кипели такие же страсти, как и в «большой» экклесии. Таким образом, на уровне дема существовала своя политическая жизнь, развертывавшаяся параллельно общеполисной, складывалась своя политическая элита – в известной мере «кузница кадров» для политической элиты полиса. Так, именно из среды верхушки демотов, насколько можно судить, вышли многие (если не большинство) из так называемых демагогов, или «новых политиков», начиная с последней трети V в. до н. э.

Кстати, складывание политической элиты полиса, ее состав – тоже круг весьма интересных вопросов, которые мы здесь в полной мере не можем осветить. Отметим только, что мы не солидарны с развиваемой некоторыми специалистами (в частности, Х. Тумансом) точкой зрения, согласно которой «новые политики» из числа незнатных, но разбогатевших ремесленников и торговцев вошли в состав этой элиты уже в архаическую эпоху. На протяжении ряда лет занимаясь проблемами политической истории архаических Афин и, в частности, ее просопографическим аспектом, мы можем ответственно утверждать, что для этого периода в числе сколько-нибудь видных политиков лица, не принадлежавшие к аристократии, вообще не фиксируются. Все ведущие «государственные мужи» – представители знатнейших семейств. Так было и во времена Солона и Писистрата, и во времена Клисфена и Мильтиада, и даже во времена Кимона и Перикла (лишь в послеперикловское время ситуация меняется). В этой среде репутацию «парвеню» и «неполноценного» имел, например, Фемистокл – отнюдь не ремесленник и не торговец, а просто выходец из второстепенной, сельской ветви аристократического рода Ликомидов.

Подводя итоги, необходимо еще раз заметить: практически все проблемы, связанные с феноменом греческого полиса, чрезвычайно сложны и многогранны, не поддаются однозначному и категоричному разрешению. Здесь мы представили свой взгляд на вещи, отнюдь не настаивая на его безусловной и единственной истинности. На все без исключения вопросы, поставленные нами, возможны и иные ответы. Какие-то из тезисов, выдвинутых выше, имеют сознательно полемический характер. Хочется надеяться, что обсуждение тематики полиса, в последнее время активизировавшееся как в зарубежной, так и в отечественной науке, приведет, в конечном счете, если не к исчерпывающему (это вряд ли возможно), то во всяком случае к лучшему, более полному и корректному пониманию этого явления античной и мировой истории.

Литература

1. Андреев Ю. В. Раннегреческий полис (гомеровский период). Л., 1976.

2. Андреев Ю. В. Античный полис и восточные города-государства // Античный полис. Л., 1979. С. 8–27.

3. Андреев Ю. В. Цена свободы и гармонии: Несколько штрихов к портрету греческой цивилизации. СПб., 1998.

4. Античная Греция: Проблемы развития полиса. Т. 1–2. М., 1983.

5. Вернан Ж.-П. Происхождение древнегреческой мысли. М., 1988.

6. Глускина Л. М. О специфике классического греческого полиса в связи с проблемой его кризиса // ВДИ. 1973. № 2. С. 27–41.

7. Зайцев А. И. Культурный переворот в Древней Греции VIII–V вв. до н. э. 2-е изд. СПб., 2000.

8. Карпюк С. Г. Общество, политика и идеология классических Афин. М., 2003.

9. Кошеленко Г. А. Греческий полис на эллинистическом Востоке. М., 1979.

10. Кошеленко Г. А. Полис и город: к постановке проблемы // ВДИ. 1980. № 1. С. 3–27.

11. Маринович Л. П. Греки и Александр Македонский (К проблеме кризиса полиса). М., 1993.

12. Строгецкий В. М. Полис и империя в классической Греции. Н. Новгород, 1991.

13. Суриков И. Е. Из истории греческой аристократии позднеархаической и раннеклассической эпох: Род Алкмеонидов в политической жизни Афин VII–V вв. до н. э. М., 2000.

14. Суриков И. Е. Демократический полис и родословные аристократов: о некоторых особенностях генеалогической традиции в классических Афинах // Древнейшие государства Восточной Европы. 2002 год. Генеалогия как форма исторической памяти. М., 2004. С. 175–188.

15. Суриков И. Е. Изучение феномена полиса в западной историографии на рубеже XX–XXI вв.: Копенгагенский центр М. Хансена // Studia historica. Вып. 4. М., 2004. С. 164–176.

16. Суриков И. Е. «Полиархия» или всё-таки полис? // Studia historica. Вып. 4. М., 2004. С. 150–163.

17. Суриков И.Е. Античная Греция: политики в контексте эпохи. Архаика и ранняя классика. М., 2005.

18. Суриков И. Е. ΔΗΜΟΤΕΥΤΑΙ: Политическая элита аттических демов в период ранней классики (К постановке проблемы) // ВДИ. 2005. № 1. С. 15–33.

19. Суриков И. Е. Эволюция афинского архонтата // Третья международная конференция «Иерархия и власть в истории цивилизаций». Статьи и тезисы докладов. Ч. 2. М., 2007. С. 28–48.

20. Туманс Х. Рождение Афины. Афинский путь к демократии: от Гомера до Перикла (VIII–V вв. до н. э.). СПб., 2002.

21. Туманс Х. К идее государства в архаической Греции // ВДИ. 2006. № 3. С. 77–105.

22. Фролов Э. Д. Факел Прометея: Очерки античной общественной мысли. Л., 1981.

23. Фролов Э. Д. Рождение греческого полиса. Л., 1988.

24. Фюстель де Куланж Н. Д. Древняя гражданская община. М., 1903.

25. Щеглов А. Н. Полис и хора. Симферополь, 1976.

26. Alternatives to Athens: Varieties of Political Organization and Community in Ancient Greece. Oxf., 2000.

27. Die athenische Demokratie im 4. Jahrhundert v. Chr. Stuttgart, 1995.

28. Bourriot F. Recherches sur la nature du genos: Étude d’histoire sociale athénienne. Periodes archaïque et classique. Lille – P., 1976. T. 1–2.

29. Cohen E. E. The Athenian Nation. Princeton, 2000.

30. Connor W. R. The New Politicians of Fifth-Century Athens. Princeton, 1971.

31. Davies J. K. Democracy without Theory // Herodotus and his World. Oxf., 2003. P. 319–335.

32. The Development of the Polis in Archaic Greece. L. – N. Y., 1997.

33. Ducrey P. La muraille est-elle un élément constitutif d’une cité? // Sources for the Ancient Greece City-State. Copenhagen, 1995. P. 245–256.

34. Ehrenberg V. Der Staat der Griechen. Lpz., 1957.

35. Finley M. I. Politics in the Ancient World. Cambridge, 1983.

36. Finley M. I. Authority and Legitimacy in the Classical City-State. København, 1982.

37. The Greek City: From Homer to Alexander, Oxf., 1991.

38. Forrest W. G. The Emergence of Greek Democracy: The Character of Greek Politics, 800–400 B.C. L., 1966.

39. Funke P. Politische und soziale Identitätsformen jenseits der Polis // Sinn (in) der Antike: Orientierungssysteme, Leitbilder und Wertkonzepte im Altertum. Mainz am Rhein, 2003. S. 211–224.

40. Gawantka W. Die sogenannte Polis. Stuttgart, 1985.

41. Glotz G. La cité grecque. P., 1968.

42. Hansen M. H. Polis and City-State: An Ancient Concept and its Modern Equivalent. Copenhagen, 1998.

43. Hansen M. H. The Hellenic Polis // A Comparative Study of Thirty City-State Cultures. Copenhagen, 2000. P. 141–187.

44. Hansen M. H. A Survey of the Use of the Word Polis in Archaic and Classical Sources // Further Studies in the Ancient Greek Polis. Stuttgart, 2000. P. 173–215.

45. Hellenische Poleis: Krise – Wandlung – Wirkung. Bd. 1–4. B., 1974.

46. An Inventory of Archaic and Classical Poleis. Oxf., 2004.

47. Morris I. Burial and Ancient Society: The Rise of the Greek City-State. Cambridge, 1989.

48. Osborne R. Demos. The Discovery of Classical Attika. Cambridge, 1985.

49. Osborne R. Greece in the Making, 1200–479 B.C. L. – N. Y., 1996.

50. Polignac F. de. La naissance de la cité grecque: Cultes, espace et société VIIIe – VIIe siècles avant J.-C. P., 1984.

51. Polignac F. de. Cults, Territory, and the Origins of the Greek City-State. Chicago, 1995.

52. Rhodes P. J., Lewis D. M. The Decrees of the Greek States. Oxf., 1997.

53. Roussel D. Tribu et cité. Études sur les groupes sociaux dans les cités grecques aux époques archaïque et classique. P., 1976.

54. Raafaub K. Die Entdeckung der Freiheit: Zur historischen Semantik und Gesellschaftsgeschichte eines politischen Fundbegriffes der Griechen. München, 1985.

55. Sealey R. A History of the Greek City States ca. 700–338 B.C. Berkeley, 1976.

56. Snodgrass A. Archaic Greece: The Age of Experiment. Berkeley, 1981.

57. Starr Ch. G. Individual and Community: The Rise of the Polis, 800–500 B.C. N. Y. – Oxf., 1986.

58. Tomas C. G., Conant C. Citadel to City-State: The Transformation of Greece, 1200–700 B.C. Bloomington, 1999.

59. Walter U. An der Polis teilhaben: Bürgerschaft und Zugehörigkeit im archaischen Griechenland. Stuttgart, 1993.

60. Welwei K.-W. Die griechische Polis: Verfassung und Gesellschaft in archaischer und klassischer Zeit. 2 Auf. Stuttgart, 1998.

61. Welwei K.-W. Polis und Arché: Kleine Schriften zu Gesellschafts– und Herrschaftsstrukturen in der griechischen Welt. Stuttgart, 2000.

62. Whitehead D. The Demes of Attica 508/7 – ca. 250 B.C. Princeton, 1986.

63. Whitehead D. Athenian Demes as Poleis (Thuc. 2. 16. 2) // Classical Quarterly. 2001. Vol. 51. No. 2. P. 604–607.

64. Wood E. M. Peasant-Citizen and Slave: The Foundations of Athenian Democracy. L., 1988.

Лекция 2 С. Ю. Сапрыкин Греческие полисы Причерноморья (эпоха архаики и ранней классики)

В экономической, политической, культурной истории античного Причерноморья выделяются четыре основных района: Северный, Восточный, Западный и Южный, причем каждый имел свои особенности. Ранее всего древние греки пришли на южные берега Черного моря, чуть позднее осели на левобережном Понте. Это было связано с путями, по которым древнегреческие мореходы проникали в Понт Эвксинский и плавали в его водах. В те далекие времена корабли старались держаться берега и не заходить далеко в открытое море, поэтому, выходя из пролива Босфор, греческие судоводители следовали либо на восток вдоль анатолийского побережья в сторону Пафлагонии и Колхиды, либо на запад, к Фракии, и далее на север. Прямой маршрут через Черное море от мыса Карамбис в Пафлагонии к мысу Бараний Лоб или Криуметопон на южном берегу Крыма греки освоили только в начале IV в. до н. э. Это обстоятельство повлияло на возникновение самых ранних эллинских колоний именно в Западном и Южном Причерноморье и лишь позднее на восточном и северном берегах. Когда в Северной Анатолии возникли первые греческие поселения, эллинские судоходы стали активнее использовать каботажные маршруты вдоль Пафлагонии и Каппадокии Понтийской и южных областей Колхиды. Оттуда они чаще достигали берегов Северного Кавказа и Восточного Крыма и заплывали даже в воды Меотийского озера (Азовского моря). Поэтому первые греческие поселения в районе Боспора появились почти одновременно с основанием милетских колоний Фасиса и Диоскурии в Колхиде. Более ранним временем датируется появление ионийских колонистов в Северо-Западном Причерноморье, где благодаря прибрежному маршруту плавания вдоль Фракии греки добрались до Нижнего Побужья и Нижнего Поднепровья.

Неодновременность и разнохарактерность задач, стоявших перед первыми колонистами Понта Эвксинского, привели к тому, что в каждой из главных зон эллинской колонизации сформировались внутренние регионы с собственными чертами и особенностями. В Северном Причерноморье это северо-западная часть – Нижнее Поднестровье, Нижнее Побужье и Нижнее Поднепровье, где с раннего времени находились ионийские, в основном милетские, колонии и выселки. Параллельно осуществлялась греческая колонизация Боспора Киммерийского, где по берегам современного Керченского пролива выросли преимущественно ионийские поселения и лишь одна эолийская колония Гермонасса, в основании которой деятельное участие приняли те же ионийцы. Еще позднее, в самом конце VI – начале V в. до н. э., усилиями ионийских поселенцев в Северо-Западном и отчасти Западном Понте началось постепенное освоение Западного Крыма, где появились их поселения и самая крупная в тех местах милетская колония Керкинитида. Чтобы закрепиться в юго-западной части Крыма и держать под присмотром пути плавания от Западного Причерноморья и устья Борисфена к Боспору и в Восточное Причерноморье, а также в обратном направлении – от побережья Кавказа к Боспору и далее на запад к левобережному Понту, было крайне необходимо основать колонию на Малом Херсонесе (совр. Гераклейский полуостров). Однако милетяне и их колонисты не успели полностью освоить этот район Таврики. Его подчинили себе переселенцы из Гера к леи Понтийс кой.

Эта дорийская колония мегаро-беотийского происхождения была основана на побережье Вифинии в 554 г. до н. э. и начала свою колонизационную деятельность в конце VI в. до н. э., когда в Западном Причерноморье появилась ее колония Каллатис. Гераклеоты попытались поставить под контроль торговые пути в Черном море, стремясь соединить отчасти уже освоенный ими маршрут от устья Дуная к западному побережью Крыма с целью миновать милетские колонии в устьях Днестра, Буга и Днепра. К концу первой половины – началу третьей четверти V в. до н. э. гераклейские купцы и мореходы уже чувствовали себя вполне подготовленными взять под контроль маршрут плавания в открытом море между южным берегом Таврики и малоазийским черноморским побережьем. Это было необходимо для вывоза продуктов бурно развивавшегося у них винодельческого производства, а их соседям-синопейцам – для экспорта оливкового масла. Освоение этого маршрута совпало с расширением хоры Гераклеи в восточном направлении и проникновением соседней Синопы на запад и восток, так что фактически все побережье Анатолии к середине V в. до н. э. оказалось поделено между этими двумя крупными причерноморскими государствами. Воспользовавшись тем, что ионийцы не сумели прочно осесть в районе Малого Херсонеса (южный берег Крыма из-за гористой местности слабо подходил для основания полноценной колонии), гераклеоты и, возможно, присоединившиеся к ним синопейцы в традиционной для дорийцев силовой манере вытеснили немногочисленных ионийских переселенцев из Юго-Западного, а затем и из Северо-Западного Крыма. Во второй половине V в. до н. э. в одной из удобных бухт северо-восточной части Гераклейского полуострова они основали колонию, получившую название Херсонес Таврический, но поначалу называвшуюся Мегарика, которая стала важным оплотом дорийских традиций и культуры в Северном Причерноморье. В результате колонизационной деятельности на северном берегу Черного моря появились три крупные зоны греческого влияния – Северо-Западное и Северо-Восточное Причерноморье, а также Западная Таврика, где процессы развития полисных отношений отличались своеобразием.

Северное Причерноморье

Самое раннее греческое поселение в районе Днестровского, Березанского и Днепро-Бугского лиманов, по хронике Евсевия (Euseb. Chron. = SC I, 3. P. 671), было основано в 647 г. до н. э. на острове Березань (в древности это был полуостров). Однако там найдены лишь фрагменты керамики конца VII в. до н. э., а ранний культурный слой относится к началу VI в. до н. э. Основным типом жилищ на Березани до конца VI в. до н. э. оставались землянки и полуземлянки, застройка была хаотичной, без планировки и деления на кварталы. Милетская апойкия на Березани изначально именовалась «Борисфенида», так как Борисфеном древние греки называли реку Днепр, близ устья которой возникла их колония. До основания Ольвии это поселение было ведущим в Нижнем Побужье, о чем свидетельствует освоение новыми отрядами колонистов-милетян, но при посредничестве их колонии Борисфениды, уже в первой половине – середине VI в. до н. э. берегов Березанского, а затем, во второй половине столетия, Бугского и Днепровского лиманов. Появившиеся во второй четверти VI в. до н. э. на берегу Березанского лимана сельские поселения, в основном земляночного и полуземляночного типа, относились к хоре Борисфениды. В это же время возникла Ольвия, а чуть ранее, в начале VI в. до н. э., ремесленный центр на берегу Ягорлыцкого залива, который населяли мастера-стеклоделы и металлоплавильщики.

Отсутствие в это время на Березани следов градостроительства, органов управления и даже культовых сооружений (самые ранние следы культовых комплексов на острове относятся ко второй половине VI в. до н. э.) свидетельствует, что освоение греками этого региона происходило стихийно с целью охватить как можно более широкий массив прибрежных земель. Ко времени их заселения греками-ионийцами здесь фактически отсутствовало оседлое земледельческое население, так что переселенцы свободно занимали обширные пространства. Основное ядро колонистов составляли жители сельских районов Ионии и западной Малой Азии, поэтому появление стихийно возникавших поселков полуаграрного и аграрного типа было вполне естественным. В связи с этим некоторые исследователи полагали, что земляночные и полуземляночные строения ранних поселенцев могли якобы принадлежать варварам. Но археологические находки убедительно показали их изначально эллинский характер. Апойкия на Березани не являлась центром ремесла и торговли, о чем красноречиво свидетельствует возникшее отдельно от остальных Ягорлыцкое поселение ремесленников, которое снабжало окрестное население ремесленной продукцией. Регулярную городскую планировку Борисфенида-Березань приобрела ближе к концу VI в. до н. э., поэтому говорить о полисной структуре и государственности в Нижнем Побужье ранее этого времени не приходится.

В Ольвии первые колонисты появились не ранее второй четверти VI в. до н. э., и до V в. до н. э. город не имел регулярной планировки, развитой урбанистической структуры и оборонительных сооружений. Ольвия, как и Березань, заселялась стихийно и в течение первых восьмидесяти лет существования напоминала полуаграрный поселок. К середине VI в. до н. э. сеть греческих поселений охватывала правобережье Бугского лимана, а ко второй половине столетия достигла верховьев лимана и распространилась на левый его берег. К настоящему времени поселений этого периода в данном районе насчитывается более 100, но они не принадлежали ни хоре Ольвии, ни хоре Борисфениды. Это были поселения первых колонистов, и Ольвия составляла лишь часть этой стихийно развивавшейся поселенческой структуры. Возможно, к ранней истории заселения Нижнего Побужья милетянами относится одно из названий этого города – Милетополис, которое напоминало первым поселенцам об их далекой родине – Милете. А название «Ольвия», бытовавшее до конца античности, будущий город получил после того, как стал превращаться в культовый и политико-экономический центр этой территории. К концу второй четверти VI в. до н. э. там появился первый священный участок-теменос, где находились храмы Аполлона Врача, одного из покровителей милетских колонистов, и Матери Богов. В конце третьей четверти VI в. до н. э. ольвиополиты отстроили второй Центральный теменос и агору, где возникло главное культовое сооружение будущего Ольвийского полиса – храм Аполлона Дельфиния. Одновременно расширялась площадь города (остатки сооружений конца VI – начала V в. до н. э. обнаружены в южной части Верхнего города и в террасном районе), а с середины VI в. до н. э. стала складываться сеть городских улиц. В первой четверти V в. до н. э. земляночное и полуземляночное строительство в Ольвии уступило место наземным сооружениям, хотя в соседней Березани этот процесс начался уже в последней четверти VI в. до н. э.

Приблизительно до первой четверти V в. до н. э. Борисфенида-Березань и Ольвия развивались параллельно, поскольку являлись всего лишь одними из общин в обширной зоне милетской колонизации Нижнего Побужья. Об их влиянии и значении свидетельствуют ранние монеты, так называемые «монеты-стрелки», которые появились в качестве средства обмена на рубеже VII–VI или в самом начале VI в. до н. э. и использовались до начала V в. до н. э. Существует предположение, что их выпускали на острове Березань. «Монеты-стелки» имитировали вотив Аполлону Врачу, одному из покровителей ионийской колонизации, символами которого были лук и стрелы. Однако их можно связать и с Ольвией, где уже во второй четверти VI в. до н. э. появился храм этого бога. С третьей четверти VI в. до н. э. в Ольвии начинается литье так называемых «дельфинчиков», которые циркулировали до середины V в. до н. э., в том числе на хоре. Они были связаны с почитанием Аполлона Дельфиния после постройки в городе его храма и агоры. Первые монеты показывают, что торговый обмен в этом регионе происходил стихийно, без надзора и контроля со стороны государственной власти, а сами «монеты-стрелки» не являлись полисной монетой. Только после введения в обращение ольвийских литых «дельфинчиков» с надписями, в которых сокрыты имена жрецов или монетариев, началась некоторая централизация и государственная регламентация торгового обмена под надзором полисных властей Ольвии. Первые литые «дельфины» с легендами появились около середины – третьей четверти V в. до н. э., следовательно, оформление государственных, точнее полисных, магистратур произошло в первой половине V в. до н. э. В таком случае выпуск «стрел» – своего рода предвестник экономического и торгового преобладания Ольвии в Нижнем Побужье уже с конца второй четверти VΙ в. до н. э. Очевидно, в то время, а особенно со второй половины столетия, Борисфенида все больше подпадала под экономическое и политическое влияние Ольвии как ее форпост в окрестностях Березано-Сосицкого лимана. В конце VI в. до н. э. первое поколение потомков колонистов и новые переселенцы приступили к регулярной прямоугольной застройке Березани, и это совпало с усилением соседней Ольвии. Ее преобладание в Нижнем Побужье было отмечено активным обращением монет-«дельфинчиков» с именами монетариев на самой Березани и поселениях, тяготевших к этому центру.

В период стабилизации сельских поселений в регионе со второй четверти VI в. до конца первой трети V в. до н. э. постепенно возвысилась Ольвия, расположенная близ устья Бугского лимана. Она превратилась в градообразующий полисный центр, где сосредоточились ремесла и торговля. Это ярко проявилось в конце первой трети V в. до н. э., когда жизнь на сельских поселениях прекратилась, а их обитатели переселились в Ольвию и частично на Березань. Они постепенно cтановились центрами, которые могли обеспечить безопасность обитателей окрестных поселений и дать им права полноправного жителя-полита. В первой половине V в. до н. э. в Ольвии по всему периметру городища были построены оборонительные стены. В последней четверти VI в. до н. э. поселение ремесленников на Ягорлыке пришло в упадок, а в самой Ольвии в конце VΙ – начале V в. до н. э. приступили к производству ремесленных изделий, в том числе для удовлетворения потребностей окрестного скифского населения. В городе активно развивались керамическое, деревообрабатывающее и ткацкое ремесла, расширилась торговля со Скифией. В результате к началу V в. до н. э. в Нижнем Побужье усилились процессы урбанизации, когда ранее стихийно возникавшие сельские анклавы – поселения колонистов – постепенно уступали место более централизованным структурам, превращавшимся в административные центры. Параллельно шел процесс образования города, где осуществлялись ремесленное производство и торговля, вследствие отделения ремесла от земледелия (в Нижнем Побужье это выражалось в превращении части аграрных поселенцев, обитателей землянок и полуземлянок общинного характера, в профессиональных ремесленников и торговцев, а также в строителей, переселявшихся в Борисфениду и Ольвию). Полисный характер новых градообразующих центров был изначально обусловлен общинной формой заселения территории, созданием стихийно возникших «кустов» поселений в регионе, которые трансформировались в одну большую общину. Для поддержания ее жизнеспособности создавалась централизованная система государственного управления, необходимая для возведения и поддержания в порядке оборонительных стен, выпуска монет как средства внутреннего торгового обмена, поддержания в безопасности морских и речных путей для успешной торговли со скифами.

Превращение Ольвии в полисное государство, опиравшееся в том числе на влияние Березани (это одна из причин, почему греки именовали Ольвию Борисфеном по названию Березани, возможно, ставшей ее торговой гаванью), потребовало централизованного управления хорой, так как греческие полисные государства основывались на сельскохозяйственном производстве. Для его успешного функционирования требовалось упорядочить аграрную округу, опустошенную оттоком жителей в Ольвию и Березань, которые занимались там торговлей, ремеслами, строительством стен, агоры, храмов, наземных жилищ, улиц, появившихся в первой половине V в. до н. э. Город все больше напоминал регулярно распланированный по Гипподамовой системе полисный центр, хотя и сохранял элементы хаотичной застройки, свойственной традиционной общине колонистов. Это стало причиной того, что к концу первой четверти V в. до н. э. большая часть сельских поселений по берегам Березанского и Бугского лиманов прекратила существование. Однако этот процесс проходил постепенно: некоторые поселения функционировали до середины – начала второй половины столетия как следствие постепенного оттока жителей хоры в город и поэтапной реорганизации сельской округи.

В другой зоне ионийской колонизации Северо-Западного Причерноморья – Нижнем Поднестровье – сложилась почти аналогичная ситуация. Здесь на левом берегу Днестровского лимана не ранее середины, а скорее всего в конце VI в. до н. э. выходцы из Истрии основали город Никоний (Роксоланское городище). В это же время на правом берегу лимана, по-видимому, переселенцы из Милета основали Тиру, или Офиуссу, как ее еще называли, которая до IV в. до н. э. оставалась сравнительно небольшим поселением, возможно, единственным на правобережье Днестровского лимана. Заселение этой части Поднестровья происходило путем основания отдельных сельских поселков или общин полуаграрного типа. В течение второй половины VI–V в. до н. э. в окрестностях Никония появилось около 12 поселений, среди которых были довольно крупные, например, Надлиманское III. Первоначально Никоний, один из поселков сельского типа, к рубежу VI–V вв. до н. э. постепенно превратился в полисный центр с сельской округой. В начале V в. до н. э. его ближайшие окрестности были размежеваны на участки, что ознаменовало создание полисного коллектива и появление имущественного ценза как непременного условия членства в гражданской общине. К этому времени в Никонии сформировались органы управления: полис получил право принимать проксении – декреты о предоставлении гражданства иностранцам. Мы точно не знаем, каковы были отношения жителей Никония и находившихся на значительном удалении от него сельских поселений. Но они явно составляли единое экономическое и политическое пространство.

Основу хозяйства Никония и других поселений Поднестровья составляло земледелие, а основным типом жилищ, как в Нижнем Побужье, являлись полуземлянки. Но уже с раннего времени его жители занимались торговлей хлебом, поэтому Никоний выдвинулся на первые роли как посредник в снабжении аграрной округи ремесленными изделиями из греческой метрополии в обмен на зерно. Это привлекало местное население: на рубеже VI–V вв. до н. э. в его окрестностях возникло поселение Надлиманское VI, которое могло быть основано оседлыми скифами, заинтересованными в сбыте хлеба через Никоний. Развитие торгового обмена стало причиной появления в начале V в. до н. э. полисной монеты. В это же время в первой половине V в. до н. э. на сельских поселениях левобережья Поднестровья, как и в Ольвии, жизнь прекратилась, а население переместилось в Никоний и, очевидно, в Тиру. К середине V в. до н. э. там приступили к каменному домостроительству, во второй половине V в. до н. э. вырыли ров и возвели крепостную стену, а к ΙV в. до н. э. довели городскую планировку до регулярной. Так что к началу V в. до н. э. из простого аграрного поселения первых колонистов Никоний вырос в полис – центр всей округи, приняв в состав, как это произошло при создании Ольвийского государства, большую часть обитателей близлежащих поселений.

В Ольвии, Борисфене-Березани и Никонии сельские «кустовые» анклавы-ойкосы на протяжении жизни примерно одного поколения колонистов являлись своего рода независимыми общинами, не имевшими статуса полиса. По своему характеру они приближались к так называемым «протополисам» без полноценных органов управления, гражданских прав жителей, имущественного земельного ценза и культовых общегражданских центров. И только по прошествии приблизительно 70–80 лет, в начале V в. до н. э., в этих городах усилились урбанизационные процессы, связанные с развитием ремесла и торговли, дальнейшим подъемом земледелия, когда земля превратилась в богатство и средство накопления. После этого земельные угодья стали основой имущественного ценза как условия членства в гражданском коллективе, призванном регулировать земельные отношения, которые прошли путь от стихийного захвата колонистами пустовавших угодий и создания самоуправляемых ойкосов до государственной регламентации земельных наделов и удержания окрестных земель. А это вызвало к жизни потребность в государственной власти, что завершило процесс формирования полноценного полиса и институтов власти. Прямым следствием этих изменений стало повсеместное уничтожение прежде независимых, стихийно управляемых либо вообще не управляемых ойкосов и перераспределение земли. Но это заняло почти полвека, в течение которого хора греческих полисов в Нижнем Поднестровье и Нижнем Побужье функционировала слабо. Образование полисов в Нижнем Поднестровье и Нижнем Побужье протекало одновременно и поэтапно: это был путь от простых сельских поселков-ойкосов первых колонистов, возникших стихийно, к единому градообразующему поселению – центру всей округи.

В другом регионе ионийской колонизации Причерноморья – Боспоре Киммерийском – развитие полисных отношений шло несколько иными путями. Самой крупной милетской колонией на этих берегах был Пантикапей – будущая столица Боспорского государства, «мать всех милетских городов Боспора» по выражению римского писателя IV в. н. э. Аммиана Марцеллина (XXI.8.26). Его основание относится к рубежу первой-второй четверти VI в. до н. э. Ранее предполагалось, что первые милетские колонисты поселились на склонах горы Митридат, заселив существовавшее здесь в VII–VI вв. до н. э. поселение и основав эмпорий для торговли с туземным населением. В качестве обоснования этой точки зрения приводили находки оружия эпохи поздней бронзы и остатки кладки какого-то циклопического сооружения под слоем VI в. до н. э. Однако в настоящее время идея о местном поселении на месте Пантикапея признана несостоятельной, поскольку, как в Нижнем Побужье, постоянного оседлого туземного населения там к приходу греков не было, как не было и предполагаемого эмпория. Однако при основании будущей столицы Боспорского царства милетские колонисты все же вступили в сношения со скифами. Сохранились легенды, что город был основан сыном колхского царя Ээта, который получил для этого территорию от скифского царя Агаэта (Steph. Byz. s. v. Pantikapaiton). Как ни относиться к этому сообщению, скептически или критически, в нем имеется рациональное зерно.

Во-первых, из легенды следует, что колония выводилась в Пантикапей централизованно под руководством ойкиста, под которым скрывался безымянный мифический сын царя Ээта. Ведь Ээт, по преданию правивший в Колхиде, а согласно римской версии и над всеми понтийскими племенами, был связан с аргонавтами, с легендарным плаванием которых эллинская мифологическая традиция соотносила основание многих греческих колоний. А ойкисты – основатели греческих колоний стремились предстать в глазах переселенцев храбрыми и бесстрашными героями, подобными тем, которые плавали в Понт за золотым руном. Впоследствии реальные события были переработаны в греческой новеллистической литературе в увлекательные романы о роли причерноморских варваров в жизни эллинов. Во-вторых, упоминание скифского царя, якобы предоставившего грекам место для поселения, показывает, что скифы накануне прихода греков имели влияние и даже господствовали на берегах Керченского пролива. Это вполне согласуется с указанием Геродота о зимних перекочевках скифов по льду пролива из Восточной Таврики на азиатский берег в Синдику (IV. 28). Хотя скифского земледельческого населения в окрестностях милетской апойкии в Пантикапее не было, Восточная Таврика попала под власть скифского вождя или царя – предводителя одного из кланов царских скифов-номадов. К началу регулярной греческой колонизации Восточная Таврика находилась в сфере их влияния, что накладывало отпечаток на взаимоотношения с греками и в течение какого-то времени служило препятствием для их появления. Поэтому греки первоначально высадились не в Пантикапее и даже не на противоположном берегу пролива, а значительно восточнее – на побережье Меотиды в районе современного Таганрога, где в третьей четверти VII в. до н. э. появилось поселение, вошедшее в науку под названием Таганрогского, но в древности называвшееся Кремнами.

Появившись в Пантикапее, милетяне вступили в переговоры со скифским царем, который выделил им землю для основания колонии. В раннюю эпоху Пантикапей был окружен скифскими владениями, поэтому в отличие от Ольвии и Борисфениды не мог стихийно заселять территорию в глубине полуострова, ибо испытывал своеобразную стенохорию, что заставляло осваивать лишь небольшой клочок земли на склонах и у подножия горы Митридат. В самом начале V в. до н. э. на акрополе Пантикапея возник ряд построек общественного назначения и мощная оборонительная стена, защищавшая центральную часть города. О существовании более ранней стены мог бы свидетельствовать открытый в 1949 г. на Эспланадном раскопе развал крупных каменных глыб в виде остатков циклопической кладки, истолкованный как забутовка оборонительной стены города, но такая интерпретация в настоящее время оспаривается. Как бы то ни было, появление к концу VI – началу V в. до н. э. наземных домов, в том числе многокамерных, монументального здания – толоса с участком и системой помещений вокруг него, формирование улиц и городской планировки говорят о том, что к этому времени Пантикапей стал типичным греческим полисом.

На рубеже первой-второй четверти VI в. до н. э. на противоположном берегу залива возникла другая милетская колония – Мирмекий. Как и жители раннего Пантикапея, первопоселенцы там вначале обитали в землянках. После сильного пожара, вызванного, очевидно, нападением скифов в середине VI в. до н. э., примерно в третьей четверти этого столетия, они обнесли свое поселение достаточно мощной каменной оборонительной стеной, хотя переход к каменному домостроительству произошел там только в начале V в. до н. э. Чуть севернее Мирмекия, близ современной паромной переправы на Тамань, был основан Порфмий и еще один небольшой городок Парфений. Длительное время предполагалось, что Порфмий возник не ранее конца VI в. до н. э. Обнаруженные не так давно остатки оборонительной стены, возведенной не позднее второй половины VI в. до н. э., к тому же в технике, близкой мирмекийской, удревняют дату основания города до первой половины столетия. Столь раннее появление этих городов исключает возможность выведения туда колоний из Пантикапея. Очевидно, как и при заселении Нижнего Побужья, колонисты из Милета селились на довольно больших участках побережья пролива. Но если в Северо-Западном Причерноморье основание ранних поселений происходило стихийно, как бы «кустами»-ойкосами, то в Восточную Таврику апойкии выводились централизованно и довольно рано обрели оборонительные стены.

К югу от Пантикапея на месте совр. поселка Аршинцево около середины VI в. до н. э. была основана Тиритака. В западной части этого города открыты остатки двух каменных зданий второй половины VI в. до н. э., хотя оборонительная стена появилась в начале V в. до н. э. после пожара и разрушений. Раннее в отличие от других полисов появление каменных домов могло быть следствием быстрого превращения апойкии в полис. В 580–560-х гг. до н. э. самосские переселенцы вывели колонию в Нимфей, где до них проживало местное, по-видимому, скифское население и находилась одна из переправ на азиатскую сторону пролива. Это могла быть пришедшая с кочевниками для переправы на противоположную сторону Боспора часть скифов, которые предпочли остаться в Восточной Таврике для занятия земледелием. Поэтому добрые отношения с окрестным населением Нимфей сохранил на протяжении последующих двух столетий. Первоначально греческое поселение там было традиционно полуаграрного типа, жилищами служили землянки и полуземлянки, а переход к каменному строительству наметился только в середине – второй половине VI в. до н. э., когда появились первые храмы и к концу столетия начала формироваться полисная структура.

В начале VI в. до н. э. на азиатской стороне Боспора милетские колонисты основали Кепы (совр. пос. Сенная), а во второй четверти этого столетия эолийские переселенцы совместно с ионянами – Гермонассу (совр. пос. Тамань). Строительных остатков архаической эпохи в этом городе крайне мало: это преимущественно заполнения ям, очевидно, остатки построек в виде землянок и полуземлянок. Основания сырцовых кладок прослеживаются лишь с середины – второй половины VI в. до н. э., что дает возможность говорить о постепенном переходе апойкии к городской жизни. В слоях этого времени зафиксированы следы пожара (куски углей, зола, обгорелый сырец). Начало монументального строительства относится к концу VI – началу V в. до н. э., когда появляется первая вымостка, а значит, и формирование улиц. В Кепах отчетливо читаются следы большого пожара, который произошел около середины VI в. до н. э., после чего в третьей четверти столетия начались перестройки и нивелировочные работы. На городище Патрей, возникшем около середины VI в. до н. э., ранние оборонительные сооружения датируются второй половиной столетия, а позднее 512 г. до н. э. в городе также произошел пожар.

Археологические раскопки показывают, что вскоре после возникновения Мирмекий, Порфмий, Кепы, Гермонасса и, вероятно, Патрей подверглись нападению скифов, которые передвинулись с Кавказа к Боспору Киммерийскому. В результате они вступили в полосу упадка, а Таганрогское поселение вообще прекратило существование. И только после этого они стали превращаться в небольшие города с характерной инфраструктурой (стены, фортификация, наземное строительство, улицы) и коллективными формами общественной жизни (храмы, общественные сооружения). Скифские нападения не затронули Пантикапей и Нимфей, во всяком случае, следов пожаров там на протяжении VΙ в. до н. э. не прослежено. Ведь при их основании колонисты вступили в тесные отношения со скифами и, вероятно, заключили с ними соглашения о предоставлении территории для города, что обезопасило их от нападения кочевников. А ионийские колонисты, которые основали Мирмекий, Кепы, Порфмий, подобных соглашений не заключили и разграничения владений со скифами не зафиксировали, за что и пострадали от набегов. В результате Нимфей и особенно Пантикапей на протяжении VI в. до н. э. получили большие возможности для развития, что привело к раннему превращению апойкий в города и созданию полисной структуры. Этому способствовал приток населения из пострадавших от скифских атак городов и поселений, поскольку, опасаясь новых вторжений степняков, потомки первопоселенцев нашли убежище в лояльных скифам Пантикапее и, по-видимому, Нимфее. А это ускоряло развитие полисных отношений, требовало новых земельных владений, превращало эти города в центры ремесла и торговли, возвышало их политически и содействовало росту благосостояния – и постепенно углубляло имущественное неравенство. Поэтому урбанистические процессы и развитие полисных отношений протекали там интенсивнее, чем в других местах, превратив Пантикапей в ведущий полис региона, а Нимфей – в не менее сильного его соперника. Уже во второй половине VI в. до н. э. в Пантикапее возникли металлургические мастерские, в частности, так называемый «дом металлурга», где обнаружены остатки литейных форм и шлаков, гончарные, каменотесные, оружейные мастерские. Когда он сформировался в городской центр с развитым ремеслом и торговлей, то там в 530–520-х гг. до н. э. появились первые монеты, которые до появления других полисных монет являлись едва ли не единственным средством платежа на обеих сторонах пролива. Быстрое развитие Пантикапея, обогащение части его жителей привели к внутриполитической борьбе, завершившейся в 480 г. до н. э. установлением тирании. Как следствие Пантикапей начал расширять сельскохозяйственную базу и укреплять хору, в результате чего ряд городов на Керченском полуострове (Мирмекий, Зенонов Херсонес, Порфмий, Парфений, Тиритака) попали под власть пантикапейских тиранов. Параллельно увеличились аграрные владения Нимфея и Феодосии, а также полисов на азиатской стороне пролива.

Основное отличие полисных форм жизни у милетян в Северо-Западном Причерноморье и на Боспоре заключалось в следующем. В Нижнем Поднестровье и Нижнем Побужье ионийские первопоселения – ойкосы – постепенно объединялись в единые городские центры Никоний и Ольвию в мирных условиях в целях создания централизованно-административного управления для обеспечения безопасности новой общины – полиса и его граждан, обустройства хоры, поддержки земледелия, ремесла и торговли, в том числе экспортной. На Боспоре, если верить античной письменной традиции в лице Гекатея Милетского, где большинство городов названо полисами, освоение региона в ходе колонизации было более централизованным. Здесь в результате скифской опасности, не столь явно проявлявшейся в Ольвии в VI в. до н. э., апойкии быстрее превращались в города – центры ремесла и торговли, и ускоренными темпами формировались в полисы, характерные для эллинской культуры корпоративные формы социальной организации. К тому же в отличие от Северо-Западного Понта, где присутствовали исключительно милетские переселенцы, на Боспоре Киммерийском существовали колонии других греческих центров, в частности, Митилены на Лесбосе и Самоса. Это препятствовало слиянию ранних поселений в единый центр и формированию вокруг него группы поселений, через посредство которых можно было бы контролировать округу. И хотя скифский рейд, разрушивший Кремны и опустошивший Мирмекий, Порфмий, Кепы, Гермонассу и Патрей, привел к возвышению Пантикапея и Нимфея, урбанистические процессы на протяжении VI в. до н. э. затрагивали каждый боспорский полис, препятствуя созданию единого полисного объединения, подобного тому, которое сложилось в Ольвии и Березани. Поэтому на Боспоре во второй половине VI в. до н. э. полноценными полисами стали Пантикапей, Нимфей, Кепы, Гермонасса, а чуть позднее, на рубеже VI–V вв. до н. э., основанные во второй половине VI в. до н. э. Фанагория и Феодосия. В Мирмекии, Патрее, Порфмии и Тиритаке полноценной полисной организации создано не было, что привело к утрате их самостоятельности.

Западное Причерноморье

В середине – третьей четверти VII в. до н. э. (657 г. до н. э.) колонисты из Милета основали Истрию в дельте Дуная. Это была крупнейшая колония ионийцев в регионе, уже с раннего времени установившая связи с местными племенами гетов, которые обитали на большей части Добруджи, ограниченной Балканскими горами и Молдавской возвышенностью. Геты издревле занимались оседлым земледелием, что позволяло им сбывать ионийским переселенцам излишки сельскохозяйственной продукции. Торговля с ними осуществлялась по Дунаю и притокам. Однако район, где была основана Истрия, гетам не принадлежал, что позволяло грекам осваивать окрестные земли и создавать свою хору. Неизвестно, основана ли была Истрия стихийно, подобно Ольвии и Березани, или все же колония была выведена централизованно. Вероятно, это было сделано все-таки более организованно, чем в Нижнем Побужье, и поначалу Истрия представляла собой один из обычных милетских выселков полуаграрного характера. Другие греческие поселения в ее округе и в устье Дуная засвидетельствованы уже в конце VII – начале VI в. до н. э. Одно из них – Кап Долошман – находилось в 20 км от Истрии, поселения Тариверда, Нунташи I и II появились во второй четверти VI в. до н. э. и располагались на расстоянии 12–18 км от нее. В середине VI в. до н. э. в устье Дуная возникли поселения городского типа Вишина и Саринасуф, а поселение Нунташи вообще имело регулярную планировку. Ближе к концу VI в. до н. э. близ Истрии стали возникать сельские усадьбы, как, например, усадьба Истрия-Под в 4 км от города. Их население с раннего времени было смешанным, так как там обитали греки и гето-фракийцы.

Освоение сельской округи Истрией началось на рубеже VII–VI вв. до н. э. и продолжалось в течение всего VI в. до н. э. Некоторые из поселений в этом районе, как, к примеру, полис Оргалема, упоминаемый Гекатеем Милетским (Hec. fr. 152 = Steph. Byz. s. v.), были основаны в результате прямой колонизации из Милета еще во второй половине – конце VII в. до н. э. Другие могли возникнуть вследствие внутренней колонизации из Истрии, когда она превратилась в ведущий центр региона и начала осваивать окрестности, а затем даже вывела ряд колоний в Северо-Западное Причерноморье – Никоний, Гавань Истриан, Гавань Исиаков и др. Ближайшие к Истрии поселения оказались втянуты в процесс формирования полиса и хоры, и именно тогда поблизости от них стали селиться геты. Эти городища постепенно превратились в оплот влияния Истрии в устья Дуная. А когда в конце VI в. до н. э. дальние подступы к городу были взяты истрийцами под контроль, началось освоение ближних земель, где строились усадьбы граждан уже сложившегося к тому времени полиса, ставшего главным центром торговли и ремесленной деятельности во всей округе. Оседание на землю местных земледельцев-гетов было прямым следствием их участия в товарообмене с Истрией. Греческий импорт на поселениях местного населения стал появляться в VI в. до н. э., керамическое производство, которое находилось у них под очень сильным истрийским влиянием, также развивалось в это время, а к V в. до н. э. началось довольно широкое распространение истрийских монет. Появление оседлых гетских общин в Подунавье привело к созданию полузависимого земледельческого населения, которое античные источники называют «истрианами». Как и в Нижнем Поднестровье, местные поселения здесь соседствовали с греческими, а кое-где их население вообще было смешанным.

Самой ранней милетской колонией во Фракии считается Аполлония Понтийская (совр. г. Созополь), которая была основана в конце VII в. до н. э. Одним из предводителей ее колонистов был философ Аристагор Милетский. Почти одновременно в окрестностях Созополя появились ионийские поселения – Авлутейхос и Агатополь, из которых первый, судя по названию, до прихода греков являлся фракийским селищем. В конце VI в. до н. э. дорийские колонисты заселили Месембрию (совр. г. Несебр), где до их прихода также находилось поселение фракийцев. В начале VI в. до н. э. ионийские колонисты из Милета выселились в Одесс (совр. г. Варна) и Томы (совр. г. Констанца). В VI в. до н. э. милетяне организовали колонию в Каллатис, расположенный в румынской Добрудже, который впоследствии, очевидно, в конце VI в. до н. э., был реколонизован дорийскими греками из Гераклеи Понтийской. Очевидно, большая часть милетских апойкий на фракийском побережье Черного моря была основана централизованно, а не стихийно – «кустами» ойкосов, что наблюдалось в Нижнем Побужье. Но пока об этом можно говорить только предположительно. Очевидно, уже с раннего времени там сложились предпосылки для превращения апойкий в полисы. Одной из причин этого было существование на юге и северо-востоке Фракии и в Добрудже оседлых поселений фракийцев, например, Урдовизы, и даже городов, особенно на побережье. Среди них фракийское поселение городского типа Бриа, где была основана Месембрия (Бриа – «город», «крепость» > Месем-брия, Полтим-брия, Селимбрия). В связи с переизбытком населения, в том числе и включения фракийцев в состав населения городов, внутренние процессы развития полисов Левобережного Понта в течение VI в. до н. э. привели к необходимости вторичной колонизации и освоению всего побережья Фракии. В V в. до н. э. греки поселились во фракийском городке Бизия (Каварна), а не позднее середины V в. до н. э. основали Круны-Дионисополь. Выведение этих «вторичных» колоний, по-видимому, результат того, что в Аполлонии Понтийской, Томах, Одессе, возможно, в Месембрии к середине V в. до н. э. завершилось становление полисных институтов и хоры. Однако большая часть территории в округе греческих городов принадлежала фракийцам, поэтому их хора не могла существенно расширяться, что вынуждало создавать новые поселения на побережье. В одной из надписей I в. до н. э. из Дионисополя о проведении границ между землями фракийского царя Котиса и полисов Одесса и Каллатиса говорится, что они были согласованы визуально на месте и в соответствии с некими «древними актами» о «древних границах» Каллатиса и Дионисополя (IGBulg V. 5011). Эти документы восходят, по-видимому, еще ко времени создания хоры Дионисополя вскоре после его основания, а участие в акте их подтверждения уполномоченных фракийского царя показывает, что это было соглашение между фракийцами и греками о границах их владений. Подобные договоры о размерах хоры греческих полисов во Фракии заключались и с другими городами, так что пределы сельскохозяйственных территорий полисов могли быть ограничены владениями соседних варварских государств.

Южное Причерноморье

Наиболее древним греческим городом в этом регионе являлась Синопа, расположенная на полуострове Инжебурун в Пафлагонии. В греческих источниках, главным образом в перипле псевдо-Скимна и у Плутарха, говорится, что она получила название от одной из амазонок, а потом ее населяли левко-сиры, т. е. каппадокийцы, жители Восточной Анатолии. Они были изгнаны Автоликом и его товарищами Флогием и Деилеонтом, фессалийцами из города Трикки. Затем, согласно одной из версий мифа об аргонавтах, они ушли, и туда привел колонию милетянин Хаброн (или Хабронда), погибший при нашествии киммерийцев. После того как киммерийцы передвинулись в Азию, в Синопу вывели колонию милетские изгнанники Кой и Кретин, которые «восстановили» (или «вновь заселили» город – συνοικίζουσι, что букв. означает «собрали в одном месте рассеянное после киммерийского разграбления население»).

В современной научной литературе эти сообщения получили неоднозначную трактовку, но главное в них то, что прибытие в Синопу выходцев из Фессалии считается либо мифологическим вымыслом, либо реальным фактом, и датируется концом II тысячелетия до н. э. Поселение Хаброна и выведение колонии ойкистами-милетянами Коем и Кретином однозначно интерпретируются как реальные события, не слишком отступающие друг от друга по времени. Прибытие Хаброна относят к 725–700 гг. до н. э. или чуть позднее – к 696–676 гг. до н. э. (перед самым падением Фригии в результате нашествия киммерийцев и их приходом в Лидию в 670–660-х гг. до н. э.), а переселение колонистов во главе с Коем и Кретином – к 632/631 г. до н. э. Скептическое отношение к пребыванию в Синопе Автолика вряд ли оправданно, так как в контексте заметки псевдо-Скимна оно напрямую объединено с заселением города милетянами, что признается реальным. К тому же ни Хаброн, ни Кой и Кретин не почитались синопейцами в качестве основателей их города, а Автолик и его сотоварищ Флогий. Фессалийская колонизация Южного и Северо-Восточного Причерноморья сейчас установленный факт, поэтому Автолик, Флогий и Деилеонт прибыли в Синопу, вероятно, незадолго до поселения там Хаброна, т. е. во второй половине VIII в. до н. э.

Греки появлялись в Синопе всякий раз тогда, когда там находились варвары – сначала каппадокийцы (или, быть может, потомки ассирийских торговых колонистов в Каппадокии), потом киммерийцы. Последние, как сказано у Геродота, вообще «основали город на том полуострове, на котором сейчас находится Синопа» (Herod. IV. 12). В действительности кочевники-киммерийцы вряд ли основывали какие-либо города, поэтому апойки во главе с Кретином и Коем прибыли в Синопу, когда там находился киммерийский лагерь или временная стоянка, а более раннее греческое население «ктизмы Хаброна» либо рассредоточилось по окрестностям, либо обитало в ближайших пафлагонских селениях. Так что новым милетским ойкистам пришлось собирать их в одном месте – в Синопе. Это означает, что сначала Автолик (если его колония реальна), потом Хаброн, а в особенности Кретин и Кой заселяли Синопу централизованно, а не стихийно. А фессалийцы Автолика вообще сделали это при помощи военной силы. Превращение апойкии в полис началось не ранее прибытия милетян под руководством Коя и Кретина, т. е. в конце VII – начале VI в. до н. э. Так что реальное основание Синопы, после которого она стала полисом, произошло почти одновременно с появлением милетских колонистов в Аполлонии Понтийской, Истрии, Борисфене.

Централизованное выселение милетян в Синопу создало предпосылки для превращения колонии в полис, ставший центром ремесла и торговли. Их близкие соседи пафлагонцы находились на стадии разложения родового строя и перехода к государству, в окрестностях города имелись богатые рудные месторождения и сложились традиции выплавки металла – меди и железа, что ускоряло развитие городского хозяйства. Местная знать была крайне заинтересована в торговле с греками, поэтому не позднее VI – начала V в. до н. э. синопейцы получили возможность создать свою хору – сначала в непосредственной близости от города, а затем на восток и на запад по побережью. На востоке они основали Трапезунт и Керасунт в стране колхов, Котиору в стране тибаренов, Гермонассу и Карусу, что позволило взять под контроль почти всю береговую линию в юго-восточной части Причерноморья. На западе синопское присутствие обозначилось такими городами, как Армена, Китор, Сезам, Кромны, возможно, Абонутейх, хотя точная дата их возникновения не установлена. Не исключено, что синопские переселенцы селились там, где ранее обосновались милетяне, их прародители. Но это произошло не позднее середины V в. до н. э., так как подтверждается упоминанием некоторых из них на рубеже V–IV вв. до н. э. в «Анабасисе» Ксенофонта. Согласно его сообщению, Котиора была отнята у местного населения силой (Xen. Anab. V. 5. 10), затем котириоты, а также жители Керасунта и Трапезунта стали выплачивать синопейцам дань, содействуя развитию у них материального производства и торговли. Греческая традиция называет Трапезунт самой древней колонией Синопы, выведенной еще в 750 г. до н. э. Но это давно считается нереальным, а историческим фактом признается появление греков в Трапезунте не ранее VI в. до н. э., так что основание других выселков в этом районе вряд ли предшествовало выселению синопейцев в Трапезунт. В каждом из таких поселений находились специальные наместники полисных властей Синопы – гармосты, которые следили за выплатой городу дани. Большую ее часть платили синопским колонистам местные земледельческие племена, поэтому синопские колонии в Юго-Восточном и Южном Причерноморье выводились не столько для расширения хоры своей метрополии, сколько для налаживания мирных добрососедских отношений с окрестными племенами, чтобы получать излишки аграрной продукции. Следовательно, в середине – второй половине VI в. до н. э. Синопа стала классическим полисом со своими органами управления, аграрной округой в ближайших окрестностях и цепочкой поселений на дальней хоре, которые помогали удерживать подвластную территорию и поддерживать отношения с местными племенами. Эти весьма отдаленные от полиса земли обрабатывались не синопскими колонистами, а использовались для изъятия дани у местных земледельцев-общинников и ведения торговли, что достигалось на взаимовыгодной основе. Часть местных оседлых земледельцев была подчинена военной силой, как в Котиоре, а другая добровольно признала протекторат греков. Некоторые племена, например, горцы в округе Трапезунта, были тем не менее враждебны грекам, а это неизбежно сплачивало последних, в ряде случаев приводя к созданию централизованных полисных коллективов. Поэтому Трапезунт быстро стал полисом, который одно время даже чеканил монету.

После выведения колоний на побережье вплоть до Колхиды Синопа превратилась в главного экспортера оливкового масла, для транспортировки которого требовалось много амфорной тары. Для этого полис активно развивал керамическое производство, в том числе на хоре поблизости от городских стен, где раскопаны керамические печи. Это свидетельствует о мирных отношениях с пафлагонцами, тибаренами, колхами, халибами, которые установились у синопских колонистов. С одной стороны, это содействовало увеличению протяженности хоры, но с другой – препятствовало серьезному ее расширению у многих из подвластных Синопе городов. Поэтому в отличие от самой Синопы, первые полисные монеты которой появились в 490 г. до н. э., монетная чеканка в ее колониях осуществлялась спорадически и не ранее IV в. до н. э.

Сравнительно позднее появление полисной монеты не является аргументом против завершения формирования полиса в Синопе уже ко второй половине VI в. до н. э., когда город начал активную колонизационную политику. Ведь у местных племен, с которыми синопейцы поддерживали торговлю, до VI–V вв. до н. э. господствовал натуральный обмен, а в качестве эквивалента стоимости использовались оружие и бронзовые топоры. К тому же в Колхиде, где синопское влияние было достаточно велико, местные монеты стали распространяться с конца VI в. до н. э. Поэтому, как только в Синопе за счет эксплуатации колоний окончательно сложился внутренний рынок и город превратился в центр экспортной торговли, там появились предпосылки для выпуска монет.

Второй по значению город Южного Причерноморья – Амис (совр. г. Самсун) – был основан греками в том месте, откуда в глубь материка вел сухопутный торговый путь. Он связывал побережье с внутренними областями Восточной Анатолии и прилегавшими к ним районами Двуречья. Здесь же проходил торговый путь на восток в Центральную Азию, и Амис лежал на перекрестке этих путей. Первооснователями города были милетяне и фокейцы. Археологические находки, относящиеся к ранней эпохе, происходят в основном из его окрестностей – с холма Ак-Алан в 18 км от города. Найденные здесь архитектурные терракоты имеют отчетливое фокейское влияние, поэтому существует предположение, что первые колонисты из Фокеи заняли этот холм для последующего закрепления в регионе. В настоящее время установлено, что в самом начале VI в. или еще в конце VII в. до н. э. в этих местах появились колонисты из Милета для торговли с местным населением Восточной Анатолии. Вскоре, в первой половине VI в. до н. э., ионийское поселение захватили каппадокийцы во главе с царем Тимодом. Не ранее середины этого столетия в Амисе высадились фокейцы, которые вместе с каппадокийцами укрепили город, обнеся его оборонительными стенами. Ранние слои городища дают материал VI–V вв. до н. э., среди которого преобладают фрагменты восточно-греческой расписной посуды, амфоры восточносредиземноморских центров, черепица. Следовательно, Амис как центр ремесла и торговли активно развивался со второй четверти – середины VI в. до н. э., а как полис – с начала второй половины столетия.

Соперником Синопы и Амиса в Южном Причерноморье была Гераклея Понтийская (совр. г. Ерегли), основанная мегарскими и беото-фессалийскими переселенцами во главе с ойкистом мегарцем Гнесиохом, которые прибыли в уже ранее освоенное милетянами поселение. Что собой представляла эта милетская колония и как она называлась – неизвестно. Согласно античной литературной традиции, первые ионийские переселенцы вступили в какие-то отношения с местными племенами мариандинов, которые занимались оседлым земледелием и подчинялись правителям, напоминавшим племенных вождей. Учитывая общую практику основания ранних милетских колоний, можно предполагать, что ионийцы появились в Гераклее в начале VI в. до н. э., и поначалу их поселение было небольшим, а его обитатели получали из окрестных мариандинских деревень продукты сельскохозяйственного производства. Сведения источников, что милетские колонисты первыми подчинили мариандинов, неверны, поскольку греческие авторы попросту перенесли ситуацию, сложившуюся после дорийской колонизации, на отношения, которые установились между мариандинами и первыми колонистами Гераклеи – милетянами. А они были явно добрососедскими, о чем сохранились свидетельства в легендарной греко-мариандинской традиции и мифе об аргонавтах и что косвенно подтверждает общая и в целом мирная ионийская практика выведения колоний в Причерноморье.

Слабость первой милетской апойкии в Гераклее, возможно, даже ойкосный или «кустовый» характер ее заселения и потому необустроенность как настоящего полиса способствовали активному проникновению туда дорийцев-мегарян. Согласно их традиционной политике насильственного захвата уже обжитых мест, мегаро-беотийские колонисты попросту вытеснили милетян из Гераклеи. Вступив в соглашение с мариандинским царем, они получили землю в устье р. Лик для основания своей апойкии. Это было достигнуто путем насильственного и централизованного внедрения колонистов в Мариандинию. Данный процесс получил отражение в местных легендах, согласно которым Геракл, покровитель дорийцев и эпонимный герой-основатель их колонии, подчинил окрестные племена. Очевидно, милетяне не смогли оказать помощь мариандинам в войнах с соседними племенами, а дорийские греки взяли на себя эту обязанность, за что и получили от мариандинов территорию для обустройства апойкии. Централизованный характер выведения мегарянами колонии в Гераклею способствовал процессу развития полиса ускоренными темпами, и уже к концу VI в. до н. э. там сложились формы дорийской гражданской общины, обострилась внутриполитическая борьба и появились условия для установления олигархического и тиранического строя. Однако рост сельской округи был ограничен рамками соглашения с мариандинами, что препятствовало ее расширению. Это привело к обогащению небольшой группы жителей полиса и в то же время вынудило другую ее часть, лишенную средств к существованию, измученную внутренними противоречиями и внутриполитической борьбой, покинуть город и переселиться в Каллатис, а позднее в Херсонес Таврический. При их основании гераклеоты-дорийцы прибегли к такой же практике, которая помогла им ранее вытеснить с насиженного места первопоселенцев-ионийцев и закрепиться в Гераклее.

Восточное Причерноморье

Освоив южное побережье Черного моря, греки стали проникать в Восточное Причерноморье, главным образом в Колхиду. Они появились в этом регионе в середине – второй половине VI в. до н. э., поскольку самая ранняя ионийская керамика в Восточном Причерноморье датируется второй четвертью VI в. до н. э. Проникновение греков в Колхиду, как и в других местах, связано с колонизационной деятельностью Милета, но при большом участии выходцев из Синопы, особенно после основания Трапезунта. В стране колхов греки основали несколько городов – Фасис, Диоскурию, Гиэнос, а также неизвестные по названиям поселения в Эшери и Пичвнари, возможно, в Вани. Изучать развитие греческих колоний в Колхиде и пути их превращения в полисы довольно сложно: крупные поселения там практически не раскопаны; Фасис, наиболее известный по описанием источников город, пока не найден, по-видимому, он затоплен морем и сбросами реки Риони (древнего Фасиса); большая часть Диоскурии (совр. г. Сухуми) поглощена морем и застроена современным городом; в Пичвнари исследовались только греческий могильник и местные колхские памятники. Более или менее регулярные раскопки проводились лишь в Гиэносе и Эшери, а также в окрестностях Батуми, где в районе Батумской крепости находился город Петра.

О развитии греческих городов в Колхиде существуют две совершенно противоположные точки зрения. Согласно одной из них, в VI–II вв. до н. э. Колхида представляла собой могущественное государство, поэтому правящая колхская знать была заинтересована в пребывании эллинов. Она стремилась получать у них ремесленные изделия и выгоду от торговли со Средиземноморьем. Поэтому греческие поселения в Колхиде являлись эмпориями – торговыми факториями или колониями, которые, за единичными исключениями, не сумели развиться в полноценные города-государства полисного типа. По другой точке зрения, в греческих апойкиях с самого начала сложились предпосылки для быстрого превращения в полисы. Но из-за специфических природных условий в Колхиде, прежде всего климата и заболоченности побережья, они были слабыми, что привело к раннему прекращению их функционирования.

Обе эти концепции весьма спорны. В настоящее время эмпориальная стадия греческой колонизации Причерноморья полностью отвергнута. К тому же Колхида никогда не была мощным государством и постоянно жила в условиях полураспада на отдельные почти самостоятельные регионы-скептухии, управлявшиеся своими правителями. Государство было раннеклассовым с пережитками первобытно-общинного строя, ничем не отличаясь от других варварских государственных образований Причерноморья, в частности, Фракийского царства одрисов, бывшего скорее племенным союзом, нежели мощным государством с сильной единоличной властью царя. А упадок полисной жизни связан не с климатом, а с развитием хоры Диоскурии и Фасиса и завоеванием Колхиды Митридатом Евпатором.

Первые эллинские поселенцы появились в устье реки Риони, где, как предполагают, был основан Фасис под началом ойкиста Фемистагора Милетского. Мифическим предводителем колонистов считался также бог Аполлон, имевший эпиклесу «Гегемон», что подразумевает централизованный характер колонизации. Эта эпиклеса известна из надписи на серебряной чаше, обнаруженной в кургане у ст. Зубовской на Кубани. Очевидно, перед выведением колонии греки получили оракул в Дельфах или скорее в Дидимах, где находились общегреческие святилища Аполлона – одного из покровителей милетских колонистов Понта. Гераклид Лемб, греческий философ и писатель II в. до н. э., составивший компиляцию «Политий» Аристотеля – не дошедших до нас сочинений об общественно-политическом строе различных греческих полисов, сохранил свидетельство из «политии фасисцев» о том, что Фасис пользовался самоуправлением и даже оказывал благодеяния терпевшим бедствие у его берегов морякам в противоположность гениохам, местному племени, отличавшемуся варварством и дикостью (SC I, 2. P. 447). Гениохи (некоторые считают, что здесь имелись в виду другие племена, так как гениохи обитали выше) занимались пиратством и грабили эллинских мореходов. Как только милетяне обосновались в устье Риони, они в отличие от местных жителей стали оказывать услуги потерпевшим кораблекрушение и прибывавшим к ним иностранцам. «Услуги иностранцам» могли подразумевать издание декретов о проксениях, что означает существование в Фасисе полисных институтов власти. Поэтому можно предположить, что варвары потеряли контроль над побережьем, так как были вытеснены за его пределы обитателями новооснованной колонии. Следовательно, ионийские первопоселенцы быстро приступили к освоению близлежащей округи, чтобы добиться обладания хорой. В Фасисе с последней четверти VI в. до н. э. чеканились монеты-«колхидки», что стало следствием превращения его в центр ремесла и торговли с местным колхским населением. Это произошло уже при жизни первого поколения эллинских поселенцев. Однако «колхидки» – монеты анэпиграфные (без легенды) и не являлись монетным знаком полисной общины.

Почти одновременно с появлением милетских колонистов в Колхиде, уже в VI в. до н. э., по течению р. Риони и других рек возникли укрепленные городища, населенные колхами. Возможно, что Фасис вскоре после возникновения получил влияние внутри страны. Жители этих городищ могли снабжать греков товарами сельскохозяйственного производства, древесиной, кожами, металлом, подобно соплеменникам в окрестностях Трапезунта. Укрепленные городища могли служить защитой колхских племенных владений от чрезмерной греческой экспансии, хотя отношения фасисцев и колхов были мирными, взаимовыгодными, но в то же время настороженными, что отвечало интересам местной знати. Торговый обмен, развитие ремесла привлекали в окрестности греческого города оседлое местное население, получавшее возможность вести собственное хозяйство. При расширении округи полиса (а о том, что Фасис был полисом, свидетельствует «полития фасисцев») часть оседлого населения превращалась в обитателей дальней хоры, которые, продолжая жить в деревнях, становились полузависимыми и неполноправными по положению общинниками.

Образцом мирных отношений греков-колонистов и колхов является городище Пичвнари (в 10 км от Кобулети), где к приходу греков уже в VI в. до н. э. существовали колхские поселения. Раскопки греческого и колхского некрополей, где отсутствуют погребения с оружием, показывают, что взаимоотношения эллинского и колхского населения строились на мирной и взаимовыгодной основе. Возможно, греки поселились в специальном квартале на колхском городище или в расположенном поблизости отдельном поселке. Ведь колхский и эллинский могильники были устроены отдельно друг от друга. По примеру милетской колонизации Западного и Северо-Западного Причерноморья можно допустить, что при колонизации Западной Колхиды опять проявился и так называемый ойкосный или «кустовой» принцип заселения территории, в данном случае окрестностей Пичвнари. Одно из таких греческих поселений было как бы имплантировано в состав одного либо нескольких колхских городищ.

Крупнейшим эллинским поселением в Колхиде являлась Диоскурия. Легенды связывают ее с мифическими героями Кастором и Полидевком (или Поллуксом) – братьями Диоскурами, ставшими эпонимными основателями города. Город возник в раннюю эпоху, когда ионийские мореходы открыли для себя Колхиду, что нашло отражение в мифе о плавании корабля «Арго». Находки позднеархаического времени в Диоскурии единичны, но разведками в ее окрестностях засвидетельствовано до 10 туземных поселений VI–V вв. до н. э. По сообщению греческого географа Страбона, в городе и его округе собиралось от 70 до 300 различных народностей (XI. 2. 16), поскольку уже с раннего времени он вел обширную торговлю с соседними варварами. Это свидетельствует о сравнительно быстром превращении Диоскурии в важный центр ремесла и торговли, едва ли не единственный город в Колхиде, который к IV–III вв. до н. э. владел обширной хорой и на рубеже II–I вв. до н. э. выпускал монету со своим названием. Следовательно, Диоскурию можно отнести к типичным эллинским полисам, чего нельзя сказать о других греческих городах региона (в отношении Фасиса это можно лишь предполагать).

Начало формирования хоры Диоскурии можно датировать второй половиной VI в. до н. э. В отличие от Пичвнари и Фасиса в могильниках местного населения, которое обитало в окрестностях Диоскурии, с VIII–VI вв. до н. э. встречается немало погребений с оружием, а греческие импортные изделия появляются в могильниках туземного населения не ранее VI в. до н. э. Очевидно, расширение сельской округи полиса происходило немирным путем. Об этом свидетельствуют находка фрагмента греческого щита на некрополе Красномаяцкого городища близ Сухуми, а также обнаружение греческих шлемов на окрестных поселениях и в могильниках. Возможно, что Эшерское городище (в 10 км от Сухуми), возникшее в середине VI в. до н. э., в V – первой половине IV в. до н. э., когда его территория увеличилась, вошло в состав разраставшейся хоры Диоскурии. Укрепленные городища и пограничные укрепления на хоре позволяли полису удерживать в повиновении местное население. Существование полисной общины в Диоскурии и наличие хоры подтверждают и керамические клейма на амфорах с названием города. Их производство было налажено не только в городе, но и в сельской округе – в 15 км северо-западнее Сухуми между Эшери и Новым Афоном. Там находилась гончарная мастерская, продукция которой, в основном амфоры, использовалась для розлива вина из винограда, выращенного на сельской территории полиса. Часть амфор могла поступать на сельскую периферию из города.

На ближайших к Диоскурии холмах располагались колхские села, но в каких отношениях с греками находились их обитатели, не совсем ясно. Могильники этих поселений датируются V–II вв. до н. э., а находки монет, включая «колхидки», в некоторых из них как будто бы говорят о торгово-экономических связях. Развитие хоры Диоскурии началось не позднее V в. до н. э., и к IV–III вв. до н. э. она достигла наибольших размеров. Следовательно, с самого начала Диоскурия обустраивалась централизованно, при том, что полисные формы ее государственного устройства сложились к V–IV вв. до н. э. А местное население в ее окрестностях, особенно в деревнях, превратилось в подвластных полузависимых или зависимых земледельцев, вынужденных снабжать полисную общину продуктами своего труда. Оно не занималось торговлей, так как в нее были втянуты главным образом племена, жившие выше Диоскурии, ее непосредственные соседи. Этот город являлся их общим торговым центром, куда съезжались их представители для заключения торговых сделок.

Однако к III–II вв. до н. э. на некоторых некрополях, например, в районе Красномаяцкого городища, количество погребений уменьшилось в результате переселения части жителей хоры в полис в связи с урбанистическими процессами или частичным сокращением хоры и аграрного производства. После вхождения Колхиды в состав Понтийского царства в конце II в. до н. э. царь Митридат Евпатор разрешил Диоскурии чеканить монету, что закрепило полисный статус города. Но согласно понтийской внутренней политике создание полисов обусловливалось царской собственностью на землю и образованием царских земель при сохранении незначительного объема прежних полисных владений. Поэтому захирение городов в Колхиде и их упадок к концу II в. до н. э., а также сокращение полисной хоры Диоскурии могло быть прямым следствием введения царской земельной собственности. Это было вызвано тем, что при понтийском владычестве Колхида стала наследственным доменом царя Понта.

Еще один греческий город в регионе – Гиэнос – был основан не позднее середины VI в. до н. э. Первоначально колонисты там жили в полуземлянках, тем не менее на протяжении VI–V вв. до н. э. город переживал расцвет, а с начала IV в. до н. э. – упадок, очевидно, в связи с развитием Диоскурии и ростом ее хоры. Так что вряд ли Гиэнос сформировался в классический эллинский полис.

Основание милетянами колоний в Восточном Причерноморье имело свою специфику. Здесь было всего два крупных города – Фасис и Диоскурия, которые развились в полисы, при этом последняя, по всей видимости, опережала Фасис по своему значению, поскольку получила обширную подвластную территорию. Остальные города напоминали синопские колонии в Южном и Юго-Восточном Причерноморье, которые не всегда имели полисный статус, а являлись поселениями городского типа, подвластными более крупным городам. Возможно, что небольшие греческие города на востоке Причерноморья также находились в некоторой зависимости от синопейцев, и это не способствовало развитию полисных отношений. После ослабления синопского влияния в регионе многие из них попросту попали в зависимость от более крупных полисов, в частности, Диоскурии.

В ионийской колонизационной практике в Причерноморье были как свои особенности, так и общие закономерности. Заселение берегов Понта Эвксинского в ряде случаев проходило стихийно путем создания поселков полуаграрного ойкосного типа. В таких поселениях, особенно в Западном и Северо-Западном Причерноморье, полисные отношения формировались ближе к концу VI – началу V в. до н. э., как только наметились условия для развития городского хозяйства и усилился приток новых переселенцев. Но это происходило при отсутствии оседлого населения или при относительно мирном внедрении греков-переселенцев в местную варварскую среду, где были традиции земледельческого хозяйства (колхи, геты, фракийцы, мариандины). В процессе становления полисных отношений местное население как бы притягивалось к городу, оседая в его ближайшей округе, а затем вообще переселялось в полис, как только там создавались полисные гражданские институты. Так происходило в Нижнем Побужье, Нижнем Поднестровье, Нижнем Подунавье, нечто подобное имело место во Фракии и Колхиде, отчасти в Пафлагонии.

Но в тех случаях, когда колония выводилась централизованно, как правило, существовала необходимость подчинения местного населения, так как территория находилась под контролем местных царей или племенных вождей. В этом случае апойкии сравнительно быстро превращались в полисы и городские центры. Так было в Гераклее, Каллатисе, Пантикапее, Диоскурии, Херсонесе Таврическом. Быстро став полисами, они приступали к активному освоению хоры, подчиняли более мелкие греческие выселки, требовавшие защиты от варварских нападений, как это было на Боспоре, или покровительства более крупного полиса, как происходило в Южном Причерноморье, Колхиде, Северо-Западном Крыму и во Фракии. На Киммерийском Боспоре города, которые вступили в добрососедские отношения с местными племенами (Пантикапей, Нимфей, Фанагория, Синдик), не испытали серьезных потрясений, вызванных нападением кочевников-скифов, и быстро набирали влияние как полисные центры. А поселения, которые подверглись разорению варварами в середине VI в. до н. э. (Мирмекий, Тиритака, Кепы, Гермонасса, Патрей), ослабели, процессы развития полисных отношений в них замедлились, и вскоре некоторые из них были вынуждены попасть в зависимость от Пантикапея. Последний получил таким образом благоприятные условия для развития своей хоры и полисных отношений, в том числе за счет более мелких и слабых соседей. Так на рубеже VI–V вв. до н. э. стали складываться предпосылки для превращения Пантикапея в ведущий полис Северного Причерноморья – метрополию городов Боспора.

При основании Синопы ситуация была сложнее: фессалийские колонисты отвоевали у каппадокийцев полуостров Инжебурун, на котором расположена Синопа, а затем уступили место милетской апойкии Хаброна, основанной как традиционный для милетян поселок полуаграрного типа, совершенно беззащитный перед варварскими нападениями. И только после его разгрома киммерийцами и прибытия новых апойков ок. 632 г. до н. э. сложились условия для формирования в Синопе полисной структуры и масштабной хоры. Такая же участь постигла Амис, где милетяне, не успев прочно закрепиться и создать полисную организацию, были вынуждены уступить соседним каппадокийцам. И лишь с прибытием переселенцев из Фокеи эта колония начала развиваться сначала в город, а затем в полис со своей хорой. В Гераклее и Каллатисе милетяне вообще оказались вытесненными дорийскими колонистами, и только после этого там сложились предпосылки для развития полисов.

Литература

1. Анохин В. А. История Боспора Киммерийского. Киев, 1999.

2. Блаватская Т. В. Западно-понтийские города в VII–I вв. до н. э. М., 1952.

3. Блаватский В. Д. Архаический Боспор // МИА. 1954. Вып. 33. С. 7–44.

4. Блаватский В. Д. Пантикапей. М., 1964.

5. Бруяко И. В. Северо-Западное Причерноморье в VII–V вв. до н. э. Начало колонизации Нижнего Поднестровья // Античный мир и археология. 1993. № 3. С. 60–78.

6. Васильев А. Н. К вопросу о времени образования Боспорского государства // Этюды по античной истории и культуре Северного Причерноморья. СПб., 1992. С. 111–128.

7. Виноградов Ю. А. К проблеме полисов в районе Боспора Киммерийского // Античный мир и археология. 1993. № 9. С. 79–95.

8. Виноградов Ю. А. Некоторые дискуссионные проблемы греческой колонизации Боспора Киммерийского // ВДИ. 1995. 3. С. 152–160.

9. Виноградов Ю. Г. Полис в Северном Причерноморье // Античная Греция. Т. 1. М., 1983. С. 366–420.

10. Виноградов Ю. Г. Политическая история Ольвийского полиса VII–I вв. до н. э. Историко-эпиграфическое исследование. М., 1989.

11. Гайдукевич В. Ф. Боспорское царство. М., Л., 1949.

12. Жебелев С. А. Северное Причерноморье. М., Л., 1953.

13. Золотарев М. И. Херсонесская архаика. Севастополь, 1993.

14. Иессен А. А. Греческая колонизация Северного Причерноморья. Л., 1947.

15. Карышковский П. О., Клейман И. Б. Древний город Тира. Киев, 1985.

16. Крыжицкий С. Д., Отрешко В. М. К проблеме формирования Ольвийского полиса // Ольвия и ее округа. Киев, 1986.

17. Крыжицкий С. Д., Русяева А. С., Крапивина В. В., Лейпунская Н. А., Скржинская М. В., Анохин В. А. Ольвия. Античное государство в Северном Причерноморье. Киев, 1999.

18. Колобова К. М. Политическое положение городов в Боспорском государстве // ВДИ. 1953. 4. С. 47–71.

19. Кошеленко Г. А., Кузнецов В. Д. Греческая колонизация Боспора // Очерки археологии и истории Боспора. М., 1992. С. 6–28.

20. Кузнецов В. Д. Ранние апойкии Северного Причерноморья // КСИА. 1991. 204. С. 31–37.

21. Лапин В. В. Греческая колонизация Северного Причерноморья. Киев, 1966.

22. Лордкипанидзе Г. А. Колхида в VI–II вв. до н. э. Тбилиси, 1978.

23. Лордкипанидзе О. Д. Древняя Колхида. Тбилиси, 1979.

24. Максимова М. И. Античные города Юго-Восточного Причерноморья. Синопа, Амис, Трапезунт. М., Л., 1956.

25. Марченко К. К. Греки и варвары Северо-Западного Причерноморья скифской эпохи // Греки и варвары Северного Причерноморья в скифскую эпоху. СПб., 2005. С. 42–136.

26. Масленников А. А. Некоторые проблемы ранней истории Боспорского государства в свете новейших археологических исследований в Восточном Крыму // Проблемы истории, филологии, культуры. 1996. 3. С. 61–70.

27. Сапрыкин С. Ю. Гераклея Понтийская и Херсонес Таврический. М., 1986.

28. Сапрыкин С. Ю. Этюды по социальной и экономической истории Боспорского царства // Античная цивилизация и варвары. М., 2006. С. 171–242.

29. Шелов-Коведяев Ф. В. История Боспора в VI–V вв. до н. э. // Древнейшие государства на территории СССР. 1984. М., 1985.

30. Щеглов А. Н. Полис и хора. Симферополь, 1976.

Лекция 3 Г. А. Кошеленко Эллинистический полис[1]

В современной литературе стали уже общими местами два положения: 1) греческие города являлись в той или иной степени костяком Селевкидского государства, некоторым объединяющим элементом в разноплеменном и разносоставном Селевкидском государстве[2]; 2) греческие города находились в определенной степени зависимости от Селевкидского государства, от центрального правительства.

Вряд ли есть необходимость опровергать эти положения. Они представляются полностью справедливыми. Однако по поводу этих двух тезисов необходимо сделать следующие замечания.

I. Когда выдвигается тезис об объединительной роли греческих полисов, обычно не делается попытки выяснить – были ли какие-либо глубокие, социально-экономического порядка, причины этой роли. Ведь из утверждения о том, что эти полисы были средоточиями греческой культуры (при всей его справедливости), еще не следует, что единство культуры должно было увеличивать тенденцию к политическому единству государства Селевкидов. Точно так же повисают в воздухе утверждения о популярности Селевкидской династии среди населения греческих городов. Во-первых, этот вывод – субъективный тезис В. Тарна, мало подкрепленный документальными материалами, которые с тем же успехом позволяют Джонсу утверждать прямо противоположное; во-вторых, те соображения, которые приводит, например, М. Ростовцев в поддержку этого тезиса, в свою очередь, еще нуждаются в доказательствах.

Необходимо в связи с этим поставить еще один вопрос. В литературе широко распространено мнение о Селевкидском государстве как об очень рыхлом конгломерате различных социальных и этнических образований, объединенных только личностью монарха, связь которого с этими образованиями имела в основном персональный характер. Не отвергая в целом этого тезиса, мы тем не менее должны будем поставить вопрос: каким образом данная форма государственности сосуществовала с объединительной функцией греческих полисов?

II. Не подлежит сомнению, что восточноэллинистические полисы (как, впрочем, и старые греческие города) находились под контролем центрального правительства. В этом отношении все исследователи практически единодушны. Споры идут только о мере этой зависимости, формах контроля, о тех последствиях, к которым это приводило, как для самих полисов, так и для государства в целом. Однако нерешенным остается более важный вопрос – определялись ли эта зависимость и контроль какой-либо юридической, правовой формой или ситуация объяснялась только грубым неравенством сил, грубым произволом центральной власти, не имевшим никакого правового оформления. Если мы ответим утвердительно на вопрос о правовой форме подчинения греческих полисов центральному правительству, то, естественно, встанет следующий вопрос – имела ли эта правовая форма какое-либо реальное социальное содержание?

Таким образом, суммируя все поставленные вопросы, мы можем свести их к одному – существовали ли социальные формы связи между новыми греческими полисами и центральной властью в Селевкидском государстве? Ответ на этот основной вопрос позволит найти решения и других вытекающих из него вопросов.

При всей скудости имеющихся документальных материалов, все же есть, как нам кажется, возможность ответить на этот вопрос. Наиболее показательны в этом отношении материалы Дура-Европоса. В частности, при раскопках был обнаружен пергамент II в. до н. э., в котором упоминается ряд сделок. Не касаясь всего содержания документа, отметим только моменты, интересные для нашей темы. Сделки заключаются гражданами города, а объектом их является земля. Самым важным представляется то, что в Дура-Европосе II в. до н. э. земля делилась на клеры. Было высказано кажущееся очень вероятным и принятое практически всеми исследователями предположение, что упомянутый в документе клер Конона назывался так по своему первому держателю. Слово ἐκάϚ остается не совсем ясным. Видимо, можно принять предположение, что этот термин обозначал объединение нескольких клеров[3].

Не подлежит сомнению, что употребление термина «клер» совсем не случайно, и, как выразился последний издатель документа Уэллз, этот термин «порождает военные ассоциации». Более подробно эту мысль развивали другие исследователи, которые подчеркивали, что термин «клер» в эллинистическое время, как правило, обозначал участок земли, даваемый царем в обмен на обязательство военной службы. Некоторые авторы отмечают отчуждаемость части клера[4], что, однако, не является решающим обстоятельством, ибо все сделки происходят внутри гражданского коллектива, что должно означать, что обязательства, связанные с этим участком земли, только меняют свою принадлежность, но отнюдь не утрачиваются[5].

Необходимо также отметить еще два обстоятельства: сделки совершались в соответствии с определенным законом, и, насколько можно судить по описанию той части клера, которая являлась объектом сделки, в целом клер имел достаточно большие размеры[6].

Наконец, необходимо остановиться еще на одном факте: обычно считается, что распределение земли по клерам в Дура-Европосе – следствие того факта, что данный город был первоначально основан как македонская военная колония. Однако было доказано, что Дура-Европос с самого начала был создан как полис и никогда военной колонией не был. К принципиальному значению этого факта мы вернемся позднее, сейчас же только отметим, что и в полисе, каковым являлся Дура-Европос, граждане обладали участками земли, носившими название клеров, что позволяет ставить вопрос об обязательствах военной службы, связанных с владением этими клерами.

Более определенный ответ на этот вопрос дает другой документ, также найденный в Дура-Европосе – «закон о наследовании» (D. Pg. 5), хотя дошедший текст является документом, датируемым 225–250 гг. н. э., сам закон, из которого сделан эксцерпт, безусловно, восходит к эллинистическому времени и может считаться, как это показал еще Б. Оссулье, частью первоначальной конституции полиса. Закон определяет право наследования в том случае, когда у умершего гражданина нет прямых наследников. Наиболее интересное и важное для нашей темы заключается в том, что, когда отсутствуют строго оговоренные в законе категории родственников, имущество (в первую очередь земельный участок) переходит в собственность царя[7].

Еще Б. Оссулье отмечал, что некоторыми своими чертами и особенно формулировками «закон о наследовании» Дура-Европоса удивительно напоминает афинские законы IV в. до н. э., что, безусловно, указывает на его греческое происхождение. Но в то же время все исследователи единодушно подчеркивают его своеобразие, резко отличающее этот закон от аналогичных правовых норм классических полисов, – переход имущества не в руки гражданской общины, а царю[8].

Естественно, встает вопрос – чем объясняются эти отличия? Ф. Кюмон полагал, что это своеобразие может быть рационально объяснено только следующим образом: если признать, что подобного характера ограничение было введено в момент создания Селевком I поселения в виде военной колонии. Эти условия, естественно, увязываются с общеэллинистической концепцией – владение участком земли (клером) с обязательством взамен военной службы царю и возвращением клера (в случае отсутствия родственников строго оговоренных категорий) в состав γῆ βασιλική.

Эта концепция действительно очень логично объясняет ситуацию, но у нее есть один чрезвычайно слабый пункт. Прежде всего Дура-Европос, как отмечалось выше, основывался именно как полис, а не как военная колония. Кроме того, если даже Дура-Европос – первоначально военная колония, только позднее ставшая полисом, все равно принципиально картина не меняется. Селевкидский полис наследует от военной колонии по крайней мере одну черту, достаточно сильно отличающую его от классического полиса, – ограничение в одной из самых существенных сфер своего функционирования. Кроме того, исходя из редакции закона, можно думать, что конструкция полиса была не актом творчества граждан, а вводилась царским указом.

Сопоставив данные этих двух документов, можно достаточно уверенно говорить о том, что в Дура-Европосе мы сталкиваемся с ситуацией, достаточно сильно отличающейся от той, которая была характерна для классического полиса. Земельная собственность гражданина была условной, ограниченной в нескольких отношениях. Таким образом, весьма значительно меняется характер самого полиса, ибо видоизменяются лежащие в его основе отношения собственности. Это явление, с нашей точки зрения, может быть объяснено следующим образом. Конечно, нельзя говорить о полном отмирании античной формы собственности. По-прежнему существует гражданский коллектив, и только принадлежность к нему дает право на земельную собственность в хоре. Но сам полис в условиях восточноэллинистической государственности уже не является самодовлеющим социальным организмом. Над полисом стоял монарх, которому, судя по «закону о наследовании» Дура-Европоса, принадлежало верховное право собственности на землю. Видимо, в основе верховной собственности царя лежало право завоевания, земля принадлежала царю, поскольку она была «завоевана копьем»[9]. Исходя из материалов Дура-Европоса, можно думать, что создание полиса в Селевкидском государстве не означало полного перехода права собственности к вновь основанному полису, как это иногда предполагается[10], а означало условное владение полисным коллективом определенной территорией, взамен чего полис был обязан военной службой царю. Конечно, здесь имеется в виду теоретический аспект без учета тех многочисленных нюансов, которые могли возникнуть в каждом отдельном случае.

Таким образом, отношения, существовавшие в полисе, с одной стороны, сохранялись, ибо для полиса характерно, что право собственности на землю было связано с обязанностью и правом военной службы, но теперь эти отношения не замыкались внутри полисного коллектива, как раньше, а включали верховного собственника земли – царя. В этом можно видеть одно из принципиальных отличий восточноэллинистического полиса от полиса классического. В этом же – принципиальное сходство данного типа полиса с военной колонией. Однако это сходство не следует преувеличивать, ибо в случае с военными колониями двумя сторонами в соглашении выступали царь и отдельно взятый клерух, во втором же случае – царь и гражданская община полиса. В. Тарн, конечно, был глубоко прав, когда подчеркивал, что «клер – это всегда клер» и ко всякому владельцу его вместе с правом владения переходят и обязанности военной службы. Однако его концепция вырастания полиса из военной колонии приводит его к утверждению, с которым согласиться нельзя, – о том, что внутри полисных коллективов существовали группы людей, бывших одновременно и гражданами, и клерухами. Нам представляется (на основании того, что «закон о наследовании» в Дура-Европосе имел всеобщий, обязательный для всего гражданского коллектива характер), что ситуация была иной – своего рода коллективным клерухом выступал полис в целом, весь гражданский коллектив. Ближе к истине взгляды М. Лонея, считавшего, что взаимоотношения между центральным правительством и вновь основанным полисом оформлялись договором, и одной из сторон выступал в этом договоре именно гражданский коллектив в целом. В силу этого правительство вынуждено было рассматривать полисную территорию не как сумму отдельных клеров[11], а как некоторое единство, и должно было иметь дело не с отдельной личностью, а с коллективом, что ставило в определенные рамки верховную власть в ее отношениях с греческими (и македонскими) подданными[12], являющимися гражданами полисов[13].

Безусловно, описанная выше ситуация возникла благодаря тому, что процесс основания новых городов на Востоке развивался не стихийно, а направлялся и регулировался селевкидским правительством.

Акт основания полиса был актом центрального правительства, предоставлявшего землю и средства для новых поселенцев[14].

В связи с этим необходимо отметить также и следующее: даже в старых греческих полисах Малой Азии можно наблюдать процесс внедрения военных поселенцев – катойков – в состав граждан. Об этом, в частности, свидетельствует договор между Смирной и Магнесией (OGIS, N 229) времени Селевка II Каллиника, в котором говорится, что катойки получают политию – одинаковую и подобную правам всех других граждан этих полисов с тем только (имеющим, с нашей точки зрения, принципиальное значение) ограничением, что это право предоставляется только лицам, являвшимся свободными и эллинами. Особенно показательно было сохранение их учета по лохам, что указывает и на сохранение их военного статута.

Нет оснований считать, что Дура-Европос являлся каким-то исключением из правил. В современной науке уже давно установилось единое мнение, что этот полис в принципе ничем не отличался от остальных полисов, основанных Селевкидами на обширных территориях Востока. Насколько можно судить по материалам (хотя и незначительным) из Суз (Селевкия на Эвлее), здесь существовала такая же система, как и в Дура-Европосе. Важнейшим документом, подтверждающим это, является надпись в честь парфянского сатрапа Сузианы Замаспа, датируемая обычно 1/2 гг. н. э. (SEG, VII, 13). Анализ данной надписи (рассказывающей об ирригационных работах, осуществленных Замаспом, благодаря которым вновь стали плодородными клеры «охранников» акрополя Суз) был проведен Ф. Кюмоном. Этот анализ доказал, что земельная система Суз имела много общего с земельной системой Дура-Европосе[15]. Ф. Кюмон пришел к следующим выводам: в селевкидскую эпоху (при Селевке I) македонские военные колонисты, поселенные здесь, были наделены клерами, за что были обязаны военной службой царю (в частности, им вменялась охрана акрополя Суз). Эта ситуация сохранялась и при парфянах, хотя за прошедшие годы произошло одно серьезное изменение – Сузы стали полисом, а македонские колонисты – его гражданами. Однако связь между их правом владения участком и обязательством военной службы сохранялась, и статуя с посвящением воздвигнута именно этими «солдатами-гражданами». С выводами Ф. Кюмона полностью согласился В. Тарн, считавший, что среди граждан полиса определенный процент составляли те, что одновременно оставались клерухами. Эту картину, близкую, но не идентичную Дура-Европосу, уточнил Ж. Ле Риде, показавший, что здесь имеется в виду не определенная категория внутри гражданского коллектива, а весь коллектив в целом. Тем самым соответствие «клерух – гражданин» свойственно не отдельным гражданам внутри него, а распространяется целиком на всю гражданскую общину.

Таким образом, земельная система Суз оказывается полностью аналогичной земельной системе Дура-Европоса[16].

Есть все основания полагать: именно такие принципы определяли земельную систему и в остальных новых городах Селевкидского государства. Во всяком случае, имеются данные источников, которые могут быть интерпретированы именно таким образом. К числу их, в частности, относится известное упоминание Юлиана Апостата о 10 000 клерах в Антиохии на Оронте (Julian. Misop. 326С; cf. 370D), которое, видимо, должно интерпретироваться в том же духе, что и свидетельства о клерах в Дура-Европосе и в Сузах. То же самое, видимо, можно сказать и о свидетельстве Полибия[17] о 6000 ελεύθεροι в Селевкии и Пиерии в 219 г. до н. э. (при общей численности населения в 30 000 человек). Видимо, точно так же должны быть истолкованы и свидетельства ценза Апамеи.

Таким образом, при всей скудости данных есть основания полагать, что эта система земельных отношений была широко распространена в Селевкидском государстве и была правилом для всех новых полисов, основанных Селевкидами.

Однако, кроме этих свидетельств, можно привлечь и другую категорию данных – упоминания граждан греческих полисов в составе селевкидской армии. Они тем более важны, что эти упоминания, как правило, носят случайный, непредумышленный характер. Обычно в сообщениях авторов о селевкидской армии эта сторона вопроса их не интересует, но тем более ценны эти свидетельства. Так, во время известного военного парада в Дафне среди прочих воинских частей упоминается отряд из 3000 всадников-граждан[18]. Во время бурных событий царствования Деметрия II царь с помощью наемников разоружает граждан Антиохии (Diod. XXXIII. 3. 2; Joseph. Ant. XIII. 5. 3). Вооруженные силы отдельных городов упоминаются в связи гражданской войной между Апамеей и Лариссой (Posidon. 87, fr. 2 – Athen., 176 b). О войсках отдельных полисов Сирии в связи с войнами Маккавеев неоднократно говорится у Иосифа Флавия. В частности, упоминаются вооруженные силы Птолемаиды (Joseph. Ant. XII. 8. 1 и 6; XIII. 12. 2), Тира и Сидона (Ibid. XII. 8. 1). В составе армии Деметрия III зафиксированы граждане Антиохии (Ibid. XIII. 14. 3). Очень показательны также сведения авторов о той реакции, которую в полисах Сирии вызвало сообщение о поражении Антиоха VII Сидета в Мидии, не оставляющие сомнения о том, что в армии этого селевкидского царя значительный процент составляли граждане городов. Совершенно бесспорные данные содержатся в I книге Маккавеев, где говорится о том, что один из селевкидских военачальников командовал отрядом, составленным из граждан полисов (10, 71; почти то же самое и у Иосифа Флавия, XIII, 4, 3). Некоторый материал предоставляет и эпиграфика. Благодаря исследованию М. Лонея, в частности, стало ясно, что два надгробия, найденные в Сидоне, в которых упоминаются σύμμαχος из писидийских полисов, являются надгробиями граждан этих полисов, служивших в селевкидской армии[19].

С нашей точки зрения, эти факты позволяют думать, что контингенты греческих полисов были широко представлены в армии Селевкидов, и это, в свою очередь, подтверждает те выводы, которые были сделаны выше на основании материалов из Дура-Европоса и Суз относительно характера земельных отношений в новых полисах и связи этой системы с обязательствами военной службы царю.

Однако Э. Бикерман, привлекавший значительную часть приведенных выше материалов в главе «Армия» своего широкоизвестного исследования о Селевкидском государстве, тем не менее очень решительно выступил против тезиса о том, что селевкидская армия частично формировалась за счет граждан полисов. Хотя сам приведенный выше материал достаточно красноречив и наглядно опровергает положения, высказываемые Э. Бикерманом, все же мы считаем необходимым хотя бы кратко остановиться на системе его аргументации. Первый аргумент: ни в одном из сообщений источников, основанных на официальных документах, в которых дается описание состава армии Селевкидов (следует ссылка на свидетельства о битве при Рафии, при Магнесии, войне против Молона), никогда не называются отряды, состоящие из граждан полисов. Не говоря уже об опасности аргументов ex silentio, отметим, что этот вывод неверен хотя бы потому, что в описании парада в Дафне граждане-воины присутствуют, а это описание, без сомнения, не менее документально, чем описание битв[20]. Во-вторых, видимо, можно допустить, что в принципе отряды из граждан специально не формировались, и поскольку гражданин одновременно был и катойком, на них распространялась общая система призыва в армию и они, как правило, входили в обычные формирования селевкидской армии[21].

Второй аргумент состоит в том, что ни в одной из надписей селевкидского времени, в которых говорится о различных привилегиях городов, никогда не упоминается об освобождении от набора солдат. По этому поводу необходимо, во-первых, сказать, что число этих надписей в общем очень невелико. Во-вторых, почти все они происходят из западной Малой Азии, где находились греческие города, характер взаимоотношений которых с Селевкидским государством, как отмечалось выше, имел совсем иной правовой аспект, и поэтому использовать материалы этих полисов для решения данной проблемы неправомерно. Наконец, возможно еще и такое объяснение – Селевкиды никогда не давали городам привилегий, освобождавших их от обязанностей поставлять воинов в царскую армию, что было бы и естественно, учитывая постоянную потребность всех эллинистических государств в воинских силах[22].

Следующий аргумент построен таким образом: основной силой селевкидской армии являлась фаланга – «национальный» вид вооруженных сил македонян. Цари не могли привлекать для службы в фаланге жителей городов, если даже их предки были македонянами, ибо, вступая в качестве гражданина в коллектив вновь основанного полиса, македонянин (как и всякий другой) терял свой «старый этнос и приобретал новый». Однако в эллинистическое время это правило постепенно теряло свою силу. Кроме того, можно сослаться также на отмеченные выше данные, собранные М. Лонеем, относительно граждан полисов, одновременно продолжавших оставаться «македонянами». Наконец, нужно указать и на пример Дура-Европоса, где членство в гражданском коллективе не мешало представителям ряда влиятельных фамилий города считать себя македонянами[23].

Последним аргументом Э. Бикермана является утверждение, что превращение македонянина в гражданина полиса приводило к тому, что он был потерян для царской военной службы, ибо идея суверенитета полиса исключала возможность мобилизации граждан. Полис только в исключительных случаях посылал вспомогательные отряды, но не давал рекрутов, призываемых индивидуально. Очень трудно согласиться с этим аргументом. Сам Э. Бикерман очень ярко показал, что о суверенитете полиса в эллинистическое время даже в чисто теоретическом аспекте говорить очень трудно. Кроме того, приведенные выше материалы показывают, что подобная практика существовала. Таким образом, можно считать, что возражения Э. Бикермана вряд ли могут быть приняты.

В силу всего вышеизложенного мы может утверждать, что восточноэллинистический полис представлял особое социальное образование, порожденное своеобразными условиями эллинистического государства. Продолжая оставаться полисом, он в то же время испытал серьезные изменения в очень важной сфере – сфере отношений собственности: над коллективом собственников, т. е. полисом, появляется верховный собственник земли, т. е. царь. Собственность коллектива становится условной, полис взамен полученной земли обязан военной службой царю.

В этом отношении ситуация для греческого полиса в составе эллинистического государства очень напоминает отношения, сложившиеся в Римской империи, где в принципе верховным собственником земли считался император, а город владел землей, отведенной ему императором, с условием обработки ее и выполнения различных повинностей[24].

Новые отношения собственности, породившие такой своеобразный организм, как эллинистический полис, создавали и тесные связи между греческим полисом и эллинистическим государством. Именно отношения собственности связывали город и династию, определяя место его в структуре государства[25]. Именно этим объясняется то, что полисы в известной мере были костяком Селевкидской державы, ее опорой среди огромных завоеванных территорий.

В тесной связи с рассмотренной проблемой находится другая – о месте в структуре государства Селевкидов иного типа городских общин. В настоящее время считается установленным, что в рамках этого государственного образования существовали городские общины, имеющие иное происхождение, нежели эллинистический полис, но близкие ему по формам организации и месту в общей структуре государства. К числу их относят финикийские города, некоторые храмовые общины Малой Азии и, наконец, вавилонские храмово-гражданские (или гражданско-храмовые) общины, наиболее известным примером которых является Урук, но которые, бесспорно, существовали также в Вавилоне, Ниппуре, Борсиппе, Куту и других центрах Междуречья. Некоторые исследователи к числу таких образований относили и иерусалимскую гражданско-храмовую общину, против чего были сделаны самые решительные возражения.

Для темы нашей работы наиболее важны вавилонские гражданско-храмовые общины эллинистического времени, исследованные главным образом благодаря трудам Г. X. Саркисяна. Бесспорно, они представляют собой итог длительного исторического развития. Во всяком случае, уже для новоассирийского времени (VIII–VII вв. до н. э.) имеются данные, показывающие, что Вавилон, Сиппар, Ниппур и другие города были освобождены от мобилизаций, от воинской и строительной повинностей, от налога в пользу ассирийских храмов. Территория их считалась особой землей в пределах государства. Привилегированные города, представлявшие как бы государство в государстве, имели и соответствующую внутреннюю организацию и органы самоуправления: сенат, совет или народное собрание. И. М. Дьяконов даже приходит к выводу, что «мы имеем здесь дело, внутри ассирийской державы, с полисами, может быть, и не настоящего античного типа, но, во всяком случае, близкими по типу к полисам эллинистических монархий».

Изучавший эллинистический период Г. X. Саркисян приходит к следующим выводам. В Вавилонии к началу данного периода сложился тип городской общины, образовавшейся в результате постепенного слияния персонала храмов городов с более или менее зажиточными слоями его населения. Такая община в источниках называется «город», или «храмы», или «город людей храмов». Состав ее постоянно пополнялся новыми людьми, в том числе и греками. Храмовые должности занимали многие общинники, но далеко не все и, главное, не обязательно. Основную массу членов составляли частные лица, не находившиеся в зависимости от храмов, но так или иначе связанные с ними. Храмы производили раздачу в форме довольствия (пребенды), а граждане, по-видимому, исполняли какие-то повинности.

Пребенды, очевидно, являлись одним из древнейших институтов вавилонского храма, возникшим из чисто культовых потребностей с совершенно реальным содержанием. Для отправления ритуала существовал определенный круг лиц, а так как ритуал являлся обязанностью храма, совершаемой им от имени всего общества, то расходы по нему нес храм. Это означало, что данные люди, занятые отдельными отраслями этой деятельности, жили за счет святилища. Совершенно естественно, что с ростом частнособственнических отношений институт пребенд стал источником доходов. Со временем обладание ими сосредоточилось в руках богатой верхушки. В эллинистическое время это довольствие уже совершенно не было связано с выполнением реальных культовых функций, превратившись в один из методов распределения прибавочного продукта, созданного в храмовых хозяйствах, между гражданами – членами гражданско-храмовой общины.

Город имел самоуправление, которое было признано и санкционировано селевкидским царем. Орган управления puhru – «собрание», состоявшее, по всей видимости, из наиболее влиятельных лиц общины, возглавлялось satammu – «настоятелем» храмов. Неизвестно, было ли оно выборным. В его компетенцию входили, видимо, только внутренние дела: вопросы земельной собственности, наемного труда, оказание почестей лицам, заслужившим их благодеяниями, некоторые судебные функции. Цари нередко дарили ему земли, вероятно, с жившим на них сельским населением, оказывали почести гражданам и преподносили дары храмам. Приписка к вавилонским городам земель, подаренных царем частным лицам, была обычным явлением, как приписка таких земель к эллинистическим полисам. В вавилонских городах наряду с собранием, а в некоторых случаях, возможно, и над ним были поставлены царские должностные лица – эпистаты, как правило, вавилоняне.

Члены гражданско-храмовой общины пользовались определенными привилегиями. Наличие одной из них засвидетельствовано существованием особой нотариальной системы. В Вавилонии селевкидского времени существовало две нотариальные системы. Памятниками одной из них являются частные клинописные контракты, второй – глиняные буллы, которыми скреплялись не дошедшие до нас контракты, написанные на пергаменте или папирусе. Важнейшей особенностью первой системы было то, что она функционировала вне контроля царской администрации. Сделки, заключаемые таким образом, не облагались царскими сборами. Эта нотариальная система охватывала только членов гражданскохрамовой общины. Она сохранялась искусственно в этой общине потому, что члены общины были заинтересованы в ее существовании. Клинописная нотариально-правовая система была одной из отличительных черт общины, выделявших ее из остальной массы населения, и одной из ее привилегий.

Земли, расположенные вокруг города, назывались «pehatu (область) такого-то города». Они делились на три категории: 1) общинный (храмовый) фонд земель, обрабатывавшихся посредством выдачи в аренду и т. п.; 2) земли, выданные из этого фонда в бессрочное пользование на определенных условиях; вероятно, это эмфитевсис, однако в ряде пунктов он весьма сходен с частным владением; 3) земли, находившиеся в частном владении или собственности граждан.

Помимо членов общины, в самом городе и на землях, ему принадлежавших, жило население, не входившее в общину. Оно состояло из неполноправных свободных, рабов и полузависимых земледельцев. Права и привилегии, которые предоставлялись вавилонским городам, распространялись лишь на членов общины и ни в коей мере не на производителей материальных благ, эксплуатировавшихся ею.

В целом же Г. X. Саркисян таким образом определяет природу вавилонской гражданско-храмовой общины: это был один из типов рабовладельческих коллективов, другой разновидностью которого являлся эллинистический полис. С полисом его роднила не только общая для обоих типов городов аграрная система экономики, не только сходство в социальной структуре, но и роль его в эллинистическом государстве и характер взаимоотношений с эллинистическими царями.

Этот вывод Г. X. Саркисяна был принят рядом исследователей (А. Г. Периханян, И. Д. Амусин, И. Ш. Шифман). Однако есть серьезные основания сомневаться в справедливости подобного вывода. Отметим прежде всего, что черты сходства, устанавливаемые между полисом и гражданско-храмовыми общинами, касаются отнюдь не самых специфических черт того или другого социального организма (наличие самоуправления, деление населения на полноправное и неполноправное, наличие двух основных категорий земли: частной и общинной). Подобные общие черты могут наблюдаться в чрезвычайно большом числе различных общинных структур.

Необходимо обратить внимание не только на черты сходства, но и на черты различия, что, как правило, не было объектом исследования. Отметим прежде всего, что вавилонская гражданско-храмовая община имела более открытый характер, чем эллинистический полис. Материалы из Дура-Европоса и Суз показывают, что до середины I в. н. э. (т. е. несколько веков спустя после гибели власти Селевкидов в этих областях) эти полисы сохраняли замкнутый, чисто эллинский характер своих гражданских коллективов. В Уруке же, который дает наиболее полную картину жизни вавилонской гражданско-храмовой общины, мы видим весьма широкое проникновение эллинов в состав ее коллектива. Кажется, что достаточным основанием для вхождения в ее состав было приобретение земельной (или иной) собственности, ранее принадлежавшей члену этого коллектива. Мы оставляем в стороне вопрос о характере организации греческого населения. Но если принять вывод А. Эймара относительно существования в Уруке греческой политевмы, то вполне естественно будет считать, что грек мог одновременно быть и членом этой политевмы, и членом урукской гражданско-храмовой общины. Возникает вопрос, почему же греки были заинтересованы во вхождении в состав этого коллектива. По всей видимости, это объясняется следующим образом: с точки зрения отношений собственности, вавилонская гражданско-храмовая община находилась в более привилегированном положении, чем типичный эллинистический полис. Г. X. Саркисян указывает, что центральное правительство было вынуждено признать право собственности общины на ее землю. Вероятно, этот вывод верен, и в таком случае приходится признать, что в этом отношении положение вавилонских городских общин было более выгодным, чем положение эллинистических полисов. Если у последних право собственности было условным, сопряженным с военными обязательствами перед центральной властью, то у вавилонских общин оно было безусловным. Именно этим и может объясняться желание эллинов войти в состав данных коллективов (как мы это видим на примере Урука), ибо с точки зрения отношений собственности земельные участки на их территории обладали более привилегированным статусом.

Можно полагать, что подобная ситуация восходит к самому началу формирования Селевкидского государства. Как известно, согласно договору, заключенному в Трипарадизе (321 г. до н. э.), Селевк получил в управление Вавилонию. Весной 315 г. до н. э. он был изгнан из своей сатрапии Антигоном и нашел убежище у Птолемея в Египте. Только в 312 г. до н. э. Селевк смог восстановить власть в своей прежней сатрапии. Чрезвычайно характерны те обстоятельства, при которых Селевку удалось это предприятие. Во время активных действий коалиции против Антигона в более западных районах Селевк получает от Птолемея небольшой отряд воинов, по Аппиану (Syr. 54) – 1000 пехотинцев и 300 всадников, по Диодору (XX. 90. 1) – 800 пехотинцев и 200 конных воинов, и с этой крайне ограниченной воинской силой овладевает Вавилонией. Древние авторы, описывавшие эти события, единодушны в том, что эта акция Селевка оказалась успешной благодаря поддержке, которую ему оказывало население Вавилонии. Об этом прямо пишет Аппиан (Syr. 54). «И со столь незначительным отрядом Селевк захватил Вавилонию, так как население радостно принимало его». Более подробны сведения Диодора. Так, сообщается (Diod. XIX. 90. 1) о надеждах Селевка на обратное завоевание, опиравшихся на «согласие», существовавшее ранее между ним и вавилонянами. Еще более подробно описывается вступление Селевка в Вавилонию (Ibid. XIX. 91. 1–5). Говорится, что большинство населения Вавилонии встречало его и переходило на его сторону и помогало ему. Причина этого заключалась в том, что в течение четырех лет своего управления сатрапией он продемонстрировал свою благожелательность и доброе отношение к населению Вавилонии. Все эти свидетельства источников можно интерпретировать в соответствии с основным выводом Г. X. Саркисяна – поддержка Селевка со стороны вавилонян объяснялась тем, что он признавал уже сложившиеся ранее отношения – автономию и право собственности на землю вавилонских гражданско-храмовых общин[26]. По всей видимости, эти мероприятия Селевка были известным отступлением от официальной доктрины Селевкидов, рассматривающей все территории своего царства как «завоеванные копьем».

Таким образом, можно думать, что с точки зрения отношений собственности вавилонская гражданско-храмовая община находилась в более привилегированном положении, чем обычный эллинистический полис, ибо она обладала более полным правом собственности на свою землю.

Однако ограничиваться этим утверждением – значит видеть только одну сторону проблемы. Другая сторона – это место той и иной общины в общей структуре государства. Как уже отмечалось выше, Селевкидское царство возникло в результате завоевания, и именно этим фактом определялась политическая структура государства.

Для того чтобы понять, как соотносилась политическая структура государства с социальной, необходимо, как нам кажется, сопоставить положение трех социальных групп: члена вавилонской гражданско-храмовой общины, гражданина нового эллинистического полиса и македонянина (например, служившего в армии Селевкидов)[27]. С правовой точки зрения положение первого наиболее предпочтительно, ибо община этого типа обладает полной собственностью на свои земли, а внутри нее существуют гарантии частной собственности члена коллектива. Земли эллинистического полиса уже менее гарантированы, ибо над городом в качестве верховного собственника стоит царь. Наконец, на царских землях, предоставляемых македонянам за службу, в принципе не может быть никакой собственности, кроме царской, а македоняне получают землю в условное владение. Но с точки зрения политической организации общества македонянин стоит на первом месте, эллин – на втором, а вавилонянин – только на третьем. Почти одни македоняне занимают высшие посты в государственном аппарате, ядро армии составляют македонские отряды, в случае отставки крупных администраторов и военачальников компенсация достигает весьма значительных размеров. Достаточно высокое место занимают в структуре государства и греки. Греки также встречаются на весьма высоких постах в армии и в административном аппарате, греческие отряды входят в состав армии. Можно отметить и следующее обстоятельство: в момент отставки представители царской администрации по царскому указу включаются в состав граждан полисов, как об этом свидетельствуют источники. Совсем иное положение граждан вавилонских гражданско-храмовых общин. Они совершенно не включены в политическую структуру государства завоевателей. Мы не знаем вавилонян – функционеров государственного аппарата, вавилоняне не представлены в армии – главной опоре государства. Имеется очень характерный пример – руководитель урукской общины Аннубалит получает греческое имя Никарх по указу царя Антиоха II, что, безусловно, с нашей точки зрения, свидетельствует о том, что для вавилонянина принятие греческого имени было символом политического возвышения. При всей привилегированности положения вавилонской общины путь «наверх» для ее членов лежал не в рамках его родной общины, а помимо нее – посредством эллинизации, посредством слияния с господствующим этносом.

Таким образом, если с точки зрения отношений собственности вавилонская община и занимала наиболее привилегированное положение, то эта же привилегированность и отграничивала ее от государственного административного аппарата, от армии (τὰ βασιλικά). Видимо, необходимо рассматривать эту особенность положения вавилонских общин именно как уступку верхним слоям завоеванных обществ и ясно осознавать различие между этими общинами и эллинистическими полисами. Вавилонская община не включалась органически в политическую структуру, созданную завоевателями, а оставалась вне ее, в то время как полис был органической частью новой системы. Выводы о принципиальном сходстве двух организмов не могут быть приняты, ибо они не учитывают основного: государство Селевкидов возникло в результате греко-македонского завоевания и его структура была порождена этим.

С точки зрения исторической перспективы, можно говорить о некотором сходстве между структурой Селевкидского государства и государств Переднего Востока II тысячелетия до н. э. Мы имеем в виду факт наличия двух секторов внутри общества: царского и общинного. При этом, однако, необходимо учитывать неизмеримо большую сложность экономических и политических отношений внутри каждого из этих секторов: и гораздо более высокое развитие товарно-денежных отношений, и развитие рабства, и, наконец, много более сложную структуру каждого из элементов, входивших в состав обоих этих секторов. Мы имеем в виду и вавилонскую гражданско-храмовую общину, и особенно эллинистический полис.

Отметим еще одно важное обстоятельство. Эллинистический полис, как мы указывали, был тесно связан с политической структурой государства Селевкидов. Привилегированное положение его граждан в этом царстве определялось отнюдь не отношениями собственности, а местом полиса в государственной структуре. Но это обстоятельство должно было сказаться самым отрицательным образом на положении граждан в случае падения власти Селевкидов, ибо юридически статус полиса был ниже, чем, например, вавилонско-храмовой общины. Эллинистический полис был слишком тесно связан с эллинистическим государством и должен был поневоле разделять его судьбу.

* * *

Городской строй греческих полисов изучен, к сожалению, еще очень недостаточно. К тому же источники в основном освещают городской строй только тех полисов, которые расположены в западной части исследуемого нами региона. Необходимо также отметить, что иногда достоверные данные о городском строе относятся только к позднему периоду их существования. Однако есть все основания полагать, что городской строй оставался в своих основных чертах тем же самым, что позволяет нам пользоваться этими данными и для реконструкции его в более раннее время.

Первый вопрос, который встает при изучении городского строя полисов, – это вопрос о праве гражданства их населения. Несомненно, что в селевкидское время только македоняне и греки являлись полноправными гражданами Дура-Европоса. Значительные изменения происходят в парфянское время. В гражданский коллектив города со времени парфянского завоевания (вероятно, около 141 г. до н. э.) все в большей степени начинают проникать сирийцы. Известны упоминаемые в надписях лица из коренного местного (арамейского) населения, которые возводят на свои средства храмовые постройки, например, храм Артемиды. Они становятся даже членами совета, роднятся со старыми македонскими фамилиями.

Несмотря на значительное проникновение местных элементов в гражданский коллектив, греко-македоняне в известной мере сохраняют привилегированное положение в городе. Особенно это относится к старым македонским фамилиям, потомкам первых колонистов. До конца существования города они по-прежнему гордятся своим македонским происхождением. Интересным подтверждением этого привилегированного положения македонян и в парфянское время является содержание пергамента 86/87 г. н. э.[28] Далее необходимо отметить, что все известные по надписям стратеги и эпистаты как селевкидского, так и парфянского времени происходят из старых македонских фамилий.

Таким образом, со времени парфянского завоевания местное (сирийское и вавилонское) население постепенно проникает в гражданский коллектив города, хотя старые македонские фамилии и сохраняют известные преимущества. Это проникновение сирийцев и вавилонян вызывалось, конечно, в первую очередь той обстановкой, в которой оказался город после парфянского завоевания.

Если в державе Селевкидов греческие и македонские поселенцы (в основном сконцентрированные в городах) были привилегированной частью населения, то парфянское завоевание лишило их этого привилегированного положения и поставило их в один ряд с коренным местным населением. В такой обстановке обладание правами гражданства в греческих городах перестало быть большой привилегией, как во времена Селевкидов.

Несколько иная обстановка сложилась в Селевкии, куда уже при основании города были переселены значительные массы местного населения из Вавилона. Положение этого населения в греческом городе не совсем ясно[29]. Вероятно, негреческое, прежде всего вавилонское, население Селевкии было организовано в политевму[30], олицетворением которой и могла быть вторая богиня на монетах Селевкии. Вавилоняне, по-видимому, жили в особом районе города, даже, может быть, отделенном стеною или каналом от собственно Селевкии на Тигре[31]. Только таким отделением сирийского района от греческого можно объяснить, почему греческие и римские писатели постоянно подчеркивают чисто эллинский характер Селевкии (Tacit. Ann. VI. 42: Plin. Nat. Hist. VI. 30; Dio Cass. XL. 16). Если же признать, как это делают Н. В. Пигулевская и И. А. Шишова, что значительные массы вавилонян входили в состав граждан греческого города, то необъяснимыми становятся причины той постоянной борьбы между греками и местным населением, о которой говорит Иосиф Флавий[32]. Борьба шла, по-видимому, из-за стремления местного населения добиться для своей политевмы равных прав с греческой. Характерно, что Иосиф Флавий сообщает о том, что греки постоянно оставались победителями (Ant. XVIII. 9. 9). Некоторое увеличение прав местной политевмы, очевидно, произошло в самом начале I в. н. э., когда греки объединились с местным населением для борьбы с переселившимися в город евреями, которых центральное правительство рассматривало как свою опору внутри города. Греческое население, видимо, было вынуждено поступиться некоторыми из своих прав; иначе трудно объяснить причины этого союза.

Таким образом, и в отношении Дура-Европоса, и в отношении Селевкии можно отметить одну общую тенденцию, которая, как можно полагать, проявлялась во всех греческих городах Парфии, – постепенное проникновение местного населения в гражданский коллектив города, причем в Дура-Европосе эта тенденция обнаружилась раньше и привела к большим результатам, чем в Селевкии на Тигре. При этом крайне характерно, что это проникновение фиксируется только со времени после парфянского завоевания.

Изучение собственно городского строя греческих полисов следует начать с Дура-Европоса, поскольку для этого города мы имеем наибольшее количество источников. Описание городского строя Дура-Европос было сделано в свое время Кюмоном на основании всех доступных ему источников. Он утверждает, что Дура-Европос в течение всего селевкидского времени обладал правами полиса. Далее Кюмон считает, что, поскольку никаких следов народного собрания (ἐκκλησία) не обнаружено, вероятнее всего, власть в городе принадлежала совету (βουλή), упоминания о котором в надписях довольно часты. Высшей исполнительной властью в городе обладал стратег (στρατηγὸϚ τῆϚ πόλεωϚ), что, по мнению Кюмона, очень естественно для города, бывшего в первую очередь военной колонией. Стратег может одновременно занимать и должность эпистата (ἐπιστάτηϚ) – начальника города, назначенного царем. Известен также хреофилакт – магистрат, ответственный за регистрацию сделок.

Ряд последующих открытий в Дура-Европосе позволяет уточнить многие положения Кюмона и проследить, хотя бы в самых общих чертах, изменения в городском строе Дура-Европоса[33].

Прежде всего возникает сомнение в том, что в городе не существовало народного собрания. Отсутствие сведений о нем в источниках – серьезный, но далеко не бесспорный аргумент, так как Кюмон основывается на источниках более позднего времени, вообще не упоминающих о народном собрании. Но отсутствие упоминаний о народном собрании в этих более поздних источниках понятно, так как общей тенденцией Парфянской державы было лишение городов их автономии и замена самоуправления бюрократическим аппаратом. Вероятно, утеря городами автономии (что, конечно, было весьма длительным процессом) начинается с прекращения деятельности народного собрания. Далее, отсутствие народного собрания в Дура-Европосе селевкидского времени противоречило бы общим тенденциям политики Селевкидов в отношении городов – поддержки полисного строя в греческих городах, главным залогом которого и было народное собрание. Общеизвестна большая роль народных собраний в жизни ряда городов Селевкидской державы. Даже в самой Антиохии на Оронте – столице государства, городе, где контроль центральной администрации должен был чувствоваться сильнее всего, – народное собрание дожило до римского времени. О наличии народного собрания в Селевкии на Тигре и Сузах в начале I в. н. э. свидетельствуют важные источники (Tacit. Ann. VI. 42). Веским аргументом в пользу существования народного собрания в Дура-Европосе селевкидского времени является наличие агоры в виде свободной от построек площади в центре города в течение всего времени владычества Селевкидов; при парфянах же и римлянах агора застраивается лавками. Вполне естественно предположить, что застройка агоры произошла только тогда, когда она перестала выполнять свою общественно-политическую функцию – служить местом народных собраний. Таким образом, отрицать полностью существование народного собрания в Дура-Европосе селевкидского времени вряд ли представляется возможным. Вероятно, утеряв большую часть своего значения, что было обычным в эллинистическую эпоху, оно продолжало играть какую-то роль в селевкидское и, очевидно, раннепарфянское время.

Вопрос об объединении в одних руках должности стратега (высшего государственного магистрата) и эпистата (чиновника, назначаемого царем для наблюдения за городом) гораздо более сложен, чем это представлялось Кюмону. Распределив хронологически все известные надписи, в которых упоминаются стратеги и эпистаты, и сопоставив все эти данные, можно отметить, что в I в. до н. э. и в I в. н. э. из пяти известных нам случаев упоминания должностных лиц, занимающих пост стратега или эпистата, только в одном эти две должности совмещаются одним лицом. Во II веке н. э. из шести известных случаев упоминания этих должностных лиц в четырех должности совмещаются. Вряд ли такое распределение случайно. Можно думать, что до начала II в. н. э. правилом было разделение этих двух должностей между разными лицами, соединение же их в одних руках – исключением. Прямо противоположное явление характерно для II в. до н. э.

Прежде всего совсем не обязательно, чтобы в Дура-Европосе селевкидского времени был постоянный эпистат. А. Б. Ранович на основании изучения обширного материала пришел к выводу, что селевкидские эпистаты были далеко не во всех полисах. Дура-Европос был одним из многих военных поселений, граждане которых одновременно являлись и солдатами селевкидской армии. Они служили либо в македонской фаланге, либо в кавалерии. Представление о том, что Селевкиды были вынуждены самым тщательным образом контролировать города, сложилось благодаря тому, что был известен и изучался только материал Малой Азии, где под властью Селевкидов в большинстве случаев находились старые, существовавшие много веков полисы со своими очень сильными традициями независимости и где к тому же постоянно действовали сторонники Птолемеев и Македонии. Все это заставляло селевкидское правительство самым тщательным образом контролировать эти города, назначая туда эпистатов. Совсем иное дело – в глубине Азии, где города типа Дура-Европоса были окружены враждебным им населением. Македонские и греческие жители этих городов прекрасно понимали, что их господствующее положение будет продолжаться только до тех пор, пока держится власть Селевкидов. Между прочим, доказательством их верности Селевкидам является безусловная поддержка греками попыток восстановления власти Селевкидов над Месопотамией, предпринятых Деметрием II Никатором и Антиохом VII Сидетом. Может быть, поэтому в Дура-Европосе и не было постоянного селевкидского эпистата, и высшая власть в городе находилась в руках выборного стратега[34].

Иное положение сложилось в эпоху парфянского владычества. В раннепарфянское время в большинстве случаев должности стратега и эпистата находились в руках разных лиц. Это может быть объяснено только тем, что правительство, не будучи уверено в лояльности греческих городов, помимо верховного городского магистрата назначало в город своих эпистатов. Характерно, что цитадель для размещения гарнизона внутри города строится именно в раннепарфянское время. Может быть, эпистат одновременно был и командиром парфянского гарнизона. Со II в. н. э. правительство получило большую уверенность в лояльности населения Дура-Европоса; этим объясняется, почему почти все стратеги того времени одновременно являются и эпистатами. Эта практика нарушалась только при чрезвычайных обстоятельствах. Так, в 159 г. н. э. мы встречаем в городе особого эпистата, что, вероятно, было связано с подготовкой Парфии к войне с Римом[35].

Таким образом, можно предположить, что в первое время после завоевания парфянское правительство было вынуждено контролировать греческий город самым тщательным образом. В дальнейшем же парфяне перешли к практике механического назначения эпистатом избранного жителями стратега. Вероятно, происходит сращивание государственного аппарата и наиболее влиятельных кругов Дура-Европоса[36]. Это изменение ориентации верхушки греческого населения города было обусловлено ее участием в торговле по Великому шелковому пути[37].

Место, занимаемое советом в системе городского самоуправления Дура-Европоса, неясно. Кюмон, сравнивая городской строй Дура-Европоса и Селевкии на Тигре, считал, что совет был верховным органом в городе селевкидского времени, учитывая поддержку Селевкидами умеренно-демократических конституций. О роли совета в парфянское время судить трудно[38]. По-видимому, его значение падает, поскольку приходит в упадок и вся система городской автономии. Способствует ограничению автономии наличие в городе и других, помимо эпистата, высокопоставленных чиновников: стратега Месопотамской и Парапотамской сатрапий, военных командиров и, что очень важно, судебных чиновников. В задачу работы не входит рассмотрение вопроса о роли и значении местной парфянской администрации, но и сказанного достаточно, чтобы понять, что парфянская администрация на местах очень сильно стесняла городское самоуправление. Особенно это относится к чиновникам судебного ведомства.

В вопросе о роли, значении и компетенции других магистратов новые раскопки не принесли ничего нового по сравнению с данными, использованными Кюмоном.

О городском строе Суз известно только из письма Артабана III городу. При исследовании этого памятника ученые приходили к самым противоположным выводам – от утверждения того, что письмо свидетельствует об увеличении автономии греческих городов при парфянах, до прямо противоположного утверждения о том, что магистраты города назначались парфянами.

Прежде всего из письма явствует, что внешне город еще сохраняет автономию. Здесь функционируют народное собрание, совет, магистраты. Верховными магистратами были два архонта[39]. Авторитет их, судя по письму, очень велик. Они выступают против избранника народного собрания и против совета, который выдвинул кандидатуру (стк. 7). Избирались архонты на год. Существует в городе и совет. Вероятно, городским советом проводится проверка (δοκιμασία) кандидатов на различные магистратуры. Что представляет собой эта докимасия, на основании письма сказать трудно. Очевидно, избрание зависело, как, например, в совете города Селевкии (Tacit. Ann. VI. 24), от размеров имущества кандидата. Косвенным подтверждением является то, что Гестией, будучи казначеем, предпринял два путешествия (видимо, к царскому двору) за свой счет и при расходах не жалел своих денег (сткк. 4–6).

Помимо архонтов, в городе существуют и другие магистраты, в частности казначей, хреофилакт, полномочия которого, очевидно, были идентичны полномочиям и обязанностям хреофилакта Дура-Европоса. Город имел свою записанную конституцию.

Система парфянского контроля над городом вырисовывается из письма также довольно ясно. Его осуществляли два чиновника, которым в письме царя отводится первое место, впереди архонтов и народа города (стк. 1). Было высказано кажущееся правильным предположение, что Антиох – эпистат города, а Фраат – сатрап Сузианы и идентичен тому Фраату, который отказался прибыть на коронацию Тиридата. При решении вопроса о том, какова была зависимость города от парфянского правительства, необходимо исходить не только из факта нарушения конституции города царем, но и из того, что письмо в первую очередь обращено к эпистату города и сатрапу Сузианы и только затем уже к архонтам и народу. Это, вероятно, свидетельствует о том, что и эпистат, и сатрап могли оказывать самое серьезное влияние на внутреннюю жизнь города. Далее, важен следующий факт, обычно недостаточно принимающийся во внимание, – Гестией, избрание которого санкционирует правительство, имел высокий парфянский придворный титул (стк. 2)[40]. Это говорит о каких-то немаловажных заслугах Гестиея перед царем и его несомненной преданности ему. Следовательно, парфянское правительство, чтобы провести в магистраты города преданного человека, не останавливается перед изменением конституции города.

Необходимо отметить, что гражданский коллектив города сохранял почти исключительно греческий характер все время существования города: из 61 зафиксированного в надписях имени только 2 – негреческие.

Можно отметить наличие в городе очень важной магистратуры гимнасиарха (SEG, VII, 3).

Видимо, справедливо предположение, что после 45 г. н. э. город полностью лишается самоуправления. Таким образом, в первый период владычества парфян самоуправление его ограничивалось, а затем и полностью было уничтожено. В городе за годы парфянской власти возникал слой людей, подобных Гестиею, которые тесно связали свою судьбу с парфянской властью.

Совершенно особое место среди греческих городов Парфии занимала Селевкия на Тигре. Всеми авторами древности, писавшими о Селевкии парфянского времени, подчеркивалось ее могущество и то, что она, находясь столетия под властью парфян, сохранила свой греческий облик[41].

В Селевкии удержало свое значение народное собрание (Tacit. Ann. VI. 42). Во главе города стоял совет (senatus – Tacit. Ann. VI. 43, γερουσία – Plut. Crass. 32). О его существовании и важной роли говорят нумизматические данные. Так, монеты, выпускаемые монетным двором города во время царствования Артабана II, имеют легенду βουλῆϚ, а монеты Вардана на реверсе – изображение персонифицированного совета с надписью βουλή. Состоял этот совет из 300 человек, которые избирались по мудрости или богатству (opibus aut sapientia), как сообщает Тацит (Ann. VI. 42). Видимо, при выборах в совет Селевкии применялась такая же δοκιμασία, как и при выборах магистратов в Сузах. Способ избрания совета нам не известен[42].

Чрезвычайно интересно сообщение одной из сравнительно поздних (VII в.) восточных хроник («История Map Мари»), основанной на неизвестных ранних письменных источниках и говорящей об эллинском укладе жизни Селевкии. «В Селевкии, – сообщает хроника, – было три собрания, одно старцев, другое юношей и третье мальчиков, ибо так они устраивали собрания свои». Далее хроника говорит о том, что во главе «собрания старцев» стоял «старшина собрания». В «собрании старцев» можно видеть герусию города, а верховным городским магистратом был «старшина собрания». «Собрание юношей» – это, вероятнее всего, организация эфебов, существование которой засвидетельствовано декретом из Вавилона. Организации мальчиков в гимнасиях, обычные в эллинистическое время, упоминаются в том же самом декрете. Поскольку организации эфебов и мальчиков в эллинистическое время обычно объединялись вокруг гимнасия, то, несомненно, в городе был и гимнасиарх, о существовании которого в Вавилоне свидетельствует декрет, изданный Оссулье.

Одно время Селевкия, очевидно, пользовалась правом самостоятельного взимания налогов, вопрос о которых еще далеко не решен, хотя некоторый материал для выяснения этой проблемы могут дать отпечатки на глиняных буллах, найденных в Селевкии. Большинство их принадлежало селевкидским чиновникам, но несомненно, что некоторые из этих булл, имеющие легенду Σελευκείας, – печати городских магистратов. Они ставились на документы, подтверждая, что их владелец уплатил налоги за продажу рабов, соли, за право пользования гаванью. По-видимому, в период селевкидского владычества Селевкия пользовалась правом самостоятельного сбора налогов[43] (печати с легендами Σελευκείας относятся только к III и первой половине II в. до н. э.). Исчезновение этих печатей, совпавшее по времени с захватом города парфянами, вряд ли было случайным. Это могло быть вызвано тем, что парфянское правительство лишило город права самостоятельного сбора налогов.

Селевкия пользовалась правом чекана бронзовой автономной монеты. Это право было отнято у города вместе с лишением его автономии в 43 г. н. э.

Вопрос об эпистате города далеко не ясен. В селевкидское время в городе очень часто располагался правитель – наместник восточной половины государства, который, видимо, также осуществлял и контроль над городским самоуправлением. Это приводило к тому, что некоторые городские магистратуры постепенно становились царскими должностями. В парфянское время имеется только одно упоминание о парфянском должностном лице в Селевкии с функциями, похожими на функции эпистата. Это некий Ахей, с которым столь жестоко расправились жители при переходе города на сторону Антиоха VII Сидета (Diod. XXXIV–XXXV). Вероятно, этот Ахей был парфянским эпистатом, чем и вызвал к себе ненависть граждан.

Гораздо меньше сведений у нас о городском строе Эдессы (Антиохии Каллирои). Есть свидетельство о народном собрании города, но возможно, что в данном месте речь шла о совете, поскольку говорится о здании для него. Высшим городским магистратом является стратег. Город обладает правом чеканки автономной бронзовой монеты (с легендой ΑΝΤΙΟΧΕΩΝ ΤΩΝ ΕΠΙ ΚΑΛΛΙΡΟΗΙ).

Еще меньше сведений о городском строе Ниневии. Одна из найденных там надписей позволяет сделать вывод, что главным городским магистратом был стратег, одновременно являвшийся и эпистатом (как это часто бывало в Дура-Европосе). Кроме стратега, в городе зафиксировано наличие и другой магистратуры – архонтов. Компетенция и значение ее неясны.

Несколько более подробны сведения о городском строе греческого полиса в Вавилоне. Здесь также во главе полиса стоял стратег, одновременно являвшийся и эпистатом. Источниками засвидетельствованы и другие магистраты: агораном, наблюдающий за рынком города, и гимнасиарх. Значение последней магистратуры подчеркивается тем, что является эпонимом города. В Вавилоне существуют организации «неой» и эфебов при гимнасии.

Подводя итоги этому очерку, мы можем с определенной долей уверенности говорить о том, что городской строй греческих полисов восточной части державы Селевкидов по своей форме ничем, в сущности, не отличался от городского строя полисов более западной части этого государства. Можно отметить также большое единообразие их политического устройства. В большинстве городов, в частности (за исключением Суз), во главе города стоял стратег, иногда являющийся одновременно и эпистатом. Известны народные собрания, совет, иные магистратуры.

Установлено, что греческие города, как правило, пользовались значительной автономией, они не входили (административно) в состав сатрапий, обладали правом обращаться по поводу своих дел непосредственно к царю. Широкая автономия полисов отражала в политической сфере социальную взаимозависимость эллинистического государства и греческого полиса.

Другой важный вывод, который можно сделать на основании приведенных материалов, касается динамики развития городского строя. В тех случаях, когда в нашем распоряжении имеются данные, позволяющие выявить изменения городского строя в парфянское время по сравнению с селевкидским, вывод всегда однозначен. В парфянское время происходит постепенное ужесточение контроля центрального правительства над городским самоуправлением. Конечным результатом этого процесса может быть даже полное уничтожение городской автономии, как это происходит в Селевкии на Тигре и в Сузах. В других случаях, как в Дура-Европосе, городское самоуправление лишается своего реального содержания. Можно с большой долей уверенности утверждать, что в составе Парфянского царства происходит постепенный упадок греческих полисов как политических организмов, проявляющийся как в проникновении негреков в состав гражданских коллективов, так и в упадке значения городского самоуправления. В некоторых же случаях (это особенно верно в отношении крупнейших полисов, таких как Селевкия на Тигре и Сузы) конечным итогом является полное уничтожение их автономии.

Литература

1. Амусин И. Д. Народ земли // ВДИ. 1955. № 2.

2. Бокщанин А. Г. Парфия и Рим. М., 1960. Ч. I.

3. Вейнберг И. П. Гражданско-храмовая община в западных провинциях Ахеменидской державы: Автореф. докт. дис. Тбилиси, 1973.

4. Вейнберг И. П. Город в палестинской гражданско-храмовой общине VI–IV вв. до н. э. // Древний Восток. Города и торговля (III–I тыс. до н. э.). Ереван, 1973.

5. Голубцова Е. С. Рабство и зависимость в эллинистической Малой Азии // Блаватская Т. В., Голубцова Е. С., Павловская А. И. Рабство в эллинистических государствах в III–I вв. до н. э. М., 1969.

6. Голубцова Е. С. Сельская община Малой Азии. III в. до н. э. – III в. н. э. М., 1972.

7. Дьяконов И. М. Вавилонское политическое сочинение // ВДИ. 1946. № 4.

8. Дьяконов И. М. Развитие земельных отношений в Ассирии. Л., 1949.

9. Дьяконов И. М. Основные черты древнего общества (реферат на материале Западной Азии) // Проблемы докапиталистических обществ в странах Востока. М., 1971.

10. Жебелев С. И. Киренская конституция // Доклады АН СССР. 1929. 5.

11. Зельин К. К., Трофимова М. К. Формы зависимости в Восточном Средиземноморье в эллинистический период. М., 1960.

12. Кошеленко Г. А. Городской строй полисов западной Парфии // ВДИ. 1960. № 4.

13. Кошеленко Г. А. Греческий полис на эллинистическом Востоке. М., 1979.

14. Массон Μ. Е. Народы и области Южного Туркменистана в составе Парфянского государства // Труды Южно-Туркменистанской археологической комплексной экспедиции. Ашхабад, 1955. Т. 5.

15. Периханян А. Г. Храмовые объединения Малой Азии и Армении (IV в. до н. э. – III в. н. э.). М., 1959.

16. Пигулевская Н. В. Угасающий Вавилон // Уч. зап. ЛГУ. № 78. Сер. ист. наук. 1941. Вып. 9.

17. Пигулевская Н. В. Города Ирана в раннем средневековье. М.; Л., 1956.

18. Ранович А. Б. Восточные провинции Римской империи в I–III вв. М.; Л., 1949.

19. Ранович А. Б. Эллинизм и его историческая роль. М.; Л., 1950.

20. Саркисян Г. X. Самоуправляющийся город селевкидской Вавилонии // ВДИ. 1952. № 1.

21. Саркисян Г. X. О городской земле в селевкидской Вавилонии // ВДИ. 1953. № 1.

22. Саркисян Г. X. Социальная роль клинописной нотариально-правовой системы в эллинистической Вавилонии // Eos. 1957. XLVIII. № 2.

23. Саркисян Г. X. Тигранакерт. Из истории древнеармянских городских общин. М., 1960.

24. Саркисян Г. X. Новые данные о городской земле в селевкидской Вавилонии // Древний Восток. Города и торговля (III–I тыс. до н. э.). Ереван, 1973.

25. Тарн В. Эллинистическая цивилизация. М., 1949.

26. Функ Б. Селевкидский Урук. Этюды по истории города в монархии Селевкидов: Автореф. канд. дис. Л., 1975.

27. Шифман И. Ш. Город и торговля в Сирии эллинистического римского времени // Древний Восток. Города и торговля (III–I тыс. до н. э.). Ереван, 1973.

28. Шишова И. А. Дура-Европос – крепость Парфянского царства // Уч. зап. ЛГУ. № 192. Сер. ист. наук. 1956. Вып. 21.

29. Штаерман Ε. Μ. Римская собственность на землю // ВДИ. 1974. № 3.

30. Aymard A. Une ville de la Babylonie séleucide d’après les contracts cunéiformes // Revue des études anciennes. 1938, T. XL. N 1.

31. Bikerman E. Institutions des Seléucides. Paris, 1938.

32. Bikerman E. La cité grecque dans les monarchies hellénistiques. – Revue de philologie, de littérature et d’histoire ancienne. 1939. T. XIII (65). N 4.

33. Briant Р. Remarques sur les «laoi» et esclaves ruraux en Asie Mineure hellénistique // Acts du colloque 1971 sur l’esclavage. Paris, 1973.

34. Briant Р. Villages et communautés villageoises d’Asie achémenide et hellénistique // Journal of the Economic et Social History of the Orient. 1975. Vol. XVIII.

35. Cumont F. Le plus ancient parchemin grec // Revue de Philologie. 1924. Vol. XLVIII.

36. Cumont F. Fouilles de Doura-Europos. Paris, 1926.

37. Cumont F. The Population of Syria // Journal of Roman Studies. 1934. Vol. XXIV.

38. Downey G. A History of Antioch in Syria from Seleucus to the Arab Conquest. Princeton, 1961.

39. Debevoise N. С. A Political History of Parthia. Chicago, 1938.

40. Duval R. Histoire politique, religieuse et littéraire d’Edessa // Journal asiatique. 1891. T. 18.

41. Ehrenberg V. The Greek State. London, 1969.

42. The Excavation at Dura-Europos, 3rd Season, 1932.

43. The Excavation at Dura-Europos. Preliminary Report of Fifth Season of Work. New Haven, 1934.

44. The Excavations at Dura-Europos. Final Report V, p. 1 (The Parchments and Papyri. Ed. by С. B. Welles, R. O. Fink, J. F. Gilliam). New Haven, 1959.

45. Haddad G. Aspects of Social Life in Antioch in the Hellenistic-Roman Period. Chicago, 1949.

46. Haussouiller В. Inscriptions grecques de Babylone // Klio. 1909. Bd. IX. Ν. 3.

47. Haussoullier B. Une loi grecque inédite sur les successions ab intestate // Revue historique de droit français et étranger. 1923. Vol. 47.

48. Holleaux M. Études d’épigraphie et d’Histoire grecques. Paris, 1942. Т.III.

49. Johnson J. Dura Studies. Philadelphia, 1932.

50. Jones A. H. M. Greek City from Alexander to Justinian. Oxford, 1940.

51. Koschaker P. Ausgrabungen in Dura-Europos // Orientalische Literaturzeitung. 1930. Bd. 33. N 3.

52. Koschaker P. Über einige griechische Rechtsurkunden aus den östlichen Randgebieten des Hellenismus // Abhandlungen der Sächsisch. Akad. der Wissensch. Philosoph.-histor. Klasse. 1931. Bd. 42. Η. 1.

53. Launey M. Recherches sur les armees hellénistiques. Paris, 1949.

54. Le Rider G. Suse sous Séleucides et les Parthes. Paris, 1965.

55. Lévêque P. Le monde hellénistique. Paris, 1969.

56. McDowell R. H. The Excavation at Seleucia // Papers of Michigan Acad. of Science, Arts and Letters. 1932. Vol. XVIII.

57. McDowell R. H. Coins from Seleucia on the Tigris. Ann Arbor, 1935.

58. McDowell R. H. Stamped and Inscribed Objects from Seleucia on the Tigris. Ann Arbor, 1935.

59. Rostovtzeff M. Seleucid Babylonia: Bullae and Seals of Clay with Greek Inscriptions // Yale Classucal Studies. 1932. Vol. III.

60. Rostovtzeff M. The Foundation of Dura-Europos on the Euphrates // Annales de l’Institut Kondakov. 1938. Vol. X.

61. Rostovtzeff M. Dura-Europos and its Art. Oxford, 1938.

62. Rostovtzeff M. The Social and Economic History of Hellenistic World. Vol. 1–3. Oxford, 1941.

63. Rostovtzeff M. Social and Economic History of Roman Empire. 2nd ed. Oxford, 1952.

64. Rostovtzeff M., Welles С. В. A Parchment Contract of Loan from Dura-Europos // Yale Classical Studies. 1932. Vol. VI.

65. Sarkisian G. Kh. Greek Personal Names in Uruk and the Graeco-Babyloniaca Problem. Erevan, 1973.

66. Tarn W. The Greeks in Bactria and India. Cambridge, 1951.

67. Taubenschlag R. Papyri and Parchments from Eastern Provinces of the Roman Empire outside Egypt // The Journal of Juristic Papyrology. 1949. Vol. III.

68. Walbank F. W. A Historical Commentary on Polybius. Oxtord, 1957. Vol. I.

69. Waterman L. Preliminary Report upon the Excavation at Tel Umar. Iraq. Ann Arbor, 1931.

70. Welles С. B. Royal Correspondence in the Hellenistic Period. New Haven, 1934.

71. Welles С. B. Dura Parchement I // Archiv für Papyrusforschung und verwandte Gebiete. 1956. Bd. 16. Ν II.

72. Welles С. В. Dura-Pergament. 21. Hypotek und Execution am Euphratfer im I. Jahrhundert // Zeitschrift der Savigny-Stiftung für Rechtsgeschichte. Bd. LVI.

73. Wetzel F., Schmidt E., Mallowitz A. Das Babylon der Spatzeit. Berlin, 1957.

74. Wolff H. J. Registration of Conveyances in Ptolemaic Egypt // Aegyptus. 1948. Vol. XXVIII. Fasc. 1–2.

Лекция 4 В. В. Дементьева Римская civitas республиканской эпохи

Античная цивилизация – цивилизация не только греческая, но и римская; термины «греко-римская» и «античная» по отношению к этому социокультурному феномену мировой истории употребляются как синонимы. Глубинное единство греческого и римского мира, отраженное в этой синонимичности понятий, создавала общая первооснова – полисная организация.

Полис – государство, существовавшее в рамках одной гражданской общины, интегрирующим центром которой – политическим, военным, культовым – был город. Полис – политически организованный коллектив граждан, конституировавший себя как государство, населявший определенную территорию, которая обеспечивала гражданам материальные условия жизни (прежде всего хозяйственные занятия) и являла собой обособленное сакральное пространство. Существование гражданского коллектива в полисной организации представляло собой неразрывное единство урбанизированной (по-городскому обустроенной) и сельскохозяйственной (в отношении приоритетного труда) жизни.

Полис (πόλις) – слово, пришедшее из греческого языка. Римляне называли свою гражданскую общину латинским словом civitas. Мы вправе считать ее типологически относящейся к полисной организации и понимать как вариант полисного устройства. «В принципе античный полис и на греческой, и на римской почве – явление однотипное, что не исключает разнообразия конкретных вариантов. Ведь и греческие полисы не являются слепком друг с друга» (И. Л. Маяк). Полисы – это те «кирпичики», из которых сложена в целом античная цивилизация. Но на греческой и римской территории из этих «кирпичиков» были построены далеко не стандартные (полностью одинаковые) здания. В чем специфика римского варианта мы и попытаемся обсудить.

Формируясь в царский период римской архаики, римская община (пройдя путь от родовой общины через стадию соседской, как обосновывает И. Л. Маяк) становится гражданской в эпоху Республики. Более четырех с половиной веков республиканской истории (509–27 гг. до н. э.), разумеется, дают на различных хронологических отрезках отличающиеся характеристики римской гражданской жизни. Мы вынуждены – из-за отведенного объема – рассмотреть главным образом ее «классический» ракурс, отвлекаясь в данный момент от особенностей как стадии формирования, так и состояния в период заката Республики. Естественно, что и наш взгляд (отмечаем это, как и другие авторы данного курса лекций) не претендует ни на всеохватывающую полноту, ни на единственность угла зрения на предмет. Мы попытаемся дать проекцию полисной проблематики на римский материал, исходя из собственного опыта его изучения, при опоре на те достижения историографии в данной области, которые воспринимаются нами как принципиально значимые.

Полис предполагает такую систему общественной организации, которая базируется на рациональности, коллективном установлении фундаментальных норм совместной жизни, признании обязательности сообща принятых решений, гарантии личной свободы граждан. На этих основаниях покоилась и римская община республиканского времени. Свобода граждан постулировалась и в законодательстве, и в религии, которая формировала рациональные отношения мира людей с миром богов.

Так же как у греческих авторов по отношению к своему полису, у римских главным качеством, определявшим их социум, было наличие гражданского коллектива, который живет по единому праву, одним и тем же обычаям, объединен политикой и войной, связан экономическими отношениями, имеет общность религиозных воззрений, идеологии и разнообразных интересов. Цицерон, подчеркивая, что принадлежность к civitas создает очень тесные узы, писал, что у граждан много общего: форум, священные места, портики, улицы, законы, права, правосудие, право голоса, кроме того, обычаи и дружеские связи, а у многих со многими деловые отношения и соглашения (De of. I. 17.53). Civitas понималась римлянами одновременно как гражданское население, городское пространство, публично-правовая организация. Согласно Авлу Геллию, слово civitas употребляли, когда говорили и про место, и про город, и про общее для всех право, и про множество людей (XVIII. 7.5).

Гражданское население римской civitas называлось квириты (Quirites, cives). Одно из распространенных толкований происхождения слова «квириты» – члены куриатной, т. е. гентильной (родовой) организации (И. Л. Маяк).

Сами римляне отмечали, что взаимодействия людей в их общине (говоря современным языком – система социальных связей) были организованы на основе права. Именно право превращает сообщество людей в гражданское общество. Граждане – это защищенные правом лица, чьи частные интересы благодаря юридическому признанию и защите проявляются как гражданские интересы. При этом право отдельного лица существует «лишь как момент всей правовой системы общества» (Д. В. Дождев). Например, право собственности квирита могло осуществляться только как конкретное притязание, реализующее общую норму «квиритского права». Соотношение гражданской общины и гражданина в античности – диалектика общего и отдельного. Ни то, ни другое нельзя абсолютизировать, они находились в диалектическом единстве. Абсолютизация одного из этих полюсов приводит к отрицанию как черт индивида у гражданина, так и черт государства у полиса (civitas), т. е. их правовых характеристик (Д. В. Дождев). И отрицание того и другого – искажение исторических реалий.

Римляне определяли характер их политических связей на уровне всей гражданской общины понятием res publica. От этого слова произошли термины на всех новых европейских языках для обозначения т. н. республиканской формы государственного устройства, предполагающей выборность органов высшей власти на определенный срок. Res publica для римлян – буквально это публичное дело, своеобразная антитеза res privata, делам частным, семейным. Res publica в римских представлениях – не только то, что мы называем «государство» как инструмент регулирования и поддержания «социального гомеостаза» (воспроизводства условий, необходимых для сохранения и развития общества), но вся совокупность общих интересов, отношений, состояний, прав; это совместное существование, конституция и политика. Цицерон определял res publica как res populi – дело (достояние) народа (De rep. I. 25. 39), понимая под populus множество людей, связанных согласием в вопросах права и общностью интересов.

Римские граждане, т. е. народ римлян (populus Romanus Quirites), были носителями государственного верховенства. Во всяком случае, на наш взгляд, в конституционно-правовом отношении (фактическое влияние римского народа на жизнь государства – другой вопрос, носящий дискуссионный характер и, видимо, требующий ответа в отдельных хронологических срезах). Государственный суверенитет populus Romanus – прямое и неизбежное проявление полисных основ римской организации. Утверждение, что народ – носитель государственного суверенитета (суверен в публично-правовом смысле), означает в первую очередь наличие у него высших законодательных полномочий, наделение его правом принимать основополагающие нормы, организующие жизнь общины. Показателем того, что de iure именно Quirites олицетворяли римское государство, служат и электоральные (избирательные) функции народных собраний. Будучи обладателем верховной законодательной власти и осуществляя выборы должностных лиц, народ имел величие (maiestas), и преступления против гражданского коллектива рассматривались как оскорбление величия римского народа.

В историографии имеются попытки отрицать статус populus Romanus как государственного суверена в эпоху Республики (А. Демандт и др.). Такой подход базируется на следующих аргументах. Во-первых, на том, что граждане Рима не ограничили государство только пределами своего города, римляне создали крупное государственное образование, в дефиниции которого следует акцентировать не только лишь гражданство, но – как для современных обширных государств – также и территорию с неоднородным (по различным характеристикам) населением. Во-вторых, на том, что отличительные признаки суверенитета были распределены между тремя инстанциями – народными собраниями (комициями), сенатом и магистратами. Данная трактовка не представляется нам убедительной по следующим обстоятельствам. Специфика римской государственной модели заключалась в том, что гражданская община, завоевав огромные территории в Средиземноморье, создавала для управления ими надполисные структуры (провинциальные органы власти), но сохраняла при этом в республиканскую эпоху полисные устои своей внутренней организации. Органы провинциального управления по отношению к подчиненным общинам все и всегда были надполисными струкурами, а по отношению к римской общине часть их была полисными (римские преторы и квесторы, имевшие в качестве своей сферы должностных обязанностей провинциальные дела), а часть – надполисными (проконсулы и другие промагистраты, которые становились наместниками провинций по истечении собственно магистратских полномочий). Мы не поддерживаем тезис о «трансформации полиса в державу» на протяжении республиканской истории. С увеличением завоеванной территории сама римская община не размывалась и не преобразовывалась в иной, не полисный, тип социума. Расширяясь с течением времени, гражданский коллектив не растворялся в массе иного населения и не утрачивал своего государственного верховенства, он всегда был обособлен в публично-правовом отношении. Провинции были только «поместьями» римского народа, и территориальное нахождение в них, создавая трудности для граждан в реализации их политических прав, в принципиальном плане не меняло их статус. В «территориальное государство» Римская республика превращалась в административном отношении, а в конституционном (что непосредст венно и определяет, кому принадлежит роль государственного суверена) продолжала быть нуклеарным полисом. Что же касается еще двух институтов, в которых – кроме конституированного в комиции народа – заметно проявление отличительных характеристик суверенитета, то следует подчеркнуть, что постановления комиций (leges) в правовом отношении всегда стояли выше решений сената (setnatusconsulta), магистраты же обладали не «своим собственным», а делегированным государственным суверенитетом, предоставлявшимся им на время полномочий от всего гражданского коллектива. Наглядно демонстрирует положение гражданского коллектива как носителя государственного верховенства при Республике высшая форма позитивации права (превращения его в общеобязательные нормы) – законом являлось только то, что одобрил и постановил populus Romanus, а главный принцип законности и правомочности заключался в выражении «по праву квиритов (ex iure Quiritum).

Государственные акты римлян обычно принимались в пределах священной зоны, в черте pomerium (сакральной границы города, четко обозначавшей его территорию). Существовало явное правовое и сакральное различие между Городом и пространством вне его. Оно выражалось, в частности, в запрете нахождения в боевых порядках и с оружием в границах померия (исключением были только дни триумфов победоносных полководцев), в необходимости оставить у городских ворот трофейные вражеские доспехи и посвятить их божеству, прежде чем вступить в границы города, и других актах.

Итак, ключевые слова, которые – согласно взятым за основу определениям сути полисной организации – образуют каркас изучения поставленной проблемы, следующие: особенности римского гражданства, римская специфика отношений собственности на землю и социально-экономических отношений в целом, римское городское сакрализованное пространство, римская государственность республиканской эпохи, политическое оформление civitas и идеология римской гражданской жизни. Мы начали их обсуждение в единстве, теперь заострим внимание поочередно на каждом из них.

* * *

Специфика римского гражданства имеет ряд аспектов. Ее можно рассматривать в диспозиции Рим и Афины, а можно – в противопоставлении римской общины и греческих полисов (в их суммарно важнейших характеристиках), поскольку Афины могли быть в ряде отношений нетипичным греческим полисом. По возможности попытаемся совместить эти два ракурса.

Запись в гражданский коллектив у римлян осуществлялась не на местном уровне, как в Афинах (в демах), а высшим магистратом. На низовом административном уровне в греческих полисах включение в списки граждан тоже могло осуществляться; в данном отношении, скорее, специфика по сравнению с Афинами, чем с «греческим полисом вообще». У римлян цензоры составляли списки граждан (tabulae censoriae). Это обстоятельство означало фиксацию принадлежности ко всей общине в целом, определяло «сопричастность» со всем гражданским коллективом, обусловливало права и обязанности граждан по отношению к civitas и, соответственно, необходимость придерживаться традиций и обычаев всего римского народа.

Римляне, судя по тому, что для них основные гражданские добродетели имели явный военный оттенок, воспринимали себя в качестве членов сплоченного коллектива, приоритетно во внешнеполитической, а именно военной деятельности. Афинские граждане осознавали себя в качестве членов коллектива в первую очередь во внутриполитической жизни. Видимо, это было характерно для многих греческих полисов; милитаризованность Спарты позволяет предположить большую близость римской общины к ней по сравнению с иными греческими полисными государствами. Значение военной сферы для самоидентификации римских граждан проявилось в неразрывности военной и политической систем, наглядным показателем чего была центуриатная организация, выступавшая основой как принятия важнейших политических решений, так и формирования римского войска. Для римлян не просто выполнялось равенство гражданин=воин (характерный принцип полисной организации как таковой в ее «идеальном» варианте), в их восприятии гражданин – в первую очередь воин. Видимо, это сложилось исторически в условиях, когда жизнь римской общины войнами изобиловала, причем изначально войнами такими, в которых она боролась за свое выживание. А отсюда – превалирующее общественное значение воинских моральных качеств гражданина.

Римскую общину характеризует более выраженный по сравнению с греческими полисами – думается, не только афинским, но и большинством из них – ранговый характер гражданского населения. Социальная и политическая иерархичность в римской civitas в сопоставлении с греческими полисами играла более существенную роль. Патриции и плебеи в ранней Республике, нобилитет и не принадлежавшие к правящей элите граждане в классической Республике – участие в управлении государством этих категорий отличалось весьма значительно (это различие было более заметным, чем между политической элитой и массами в греческих полисах). Заметим попутно, что наличие выраженной элиты приводило к выраженной «элитарности» моральных норм (но не в смысле узости круга их носителей, а в смысле «рафинированности», «возвышенности» самих норм). Исследования последних десятилетий (К. Хопкинс, Г. Бартон и др.) показали, что нобилитет не был замкнутой наследственной знатью; во II и I вв. до н. э. ему была присуща «довольно высокая как восходящая, так и нисходящая мобильность» (А. Л. Смышляев). Однако признание наличия нестабильной (но все-таки гораздо более стабильной, чем в любом греческом полисе), «циркулировавшей» элиты не противоречит тому, что в каждый конкретный момент граждане, не входившие в нее, несравненно менее влияли на политику, чем в нее включенные. Отмечается в современной историографии и существование в Риме последних двух веков Республики т. н. «внутренней элиты» (40 % от числа консулов составляли те, у кого отец и дед занимали высшую магистратуру), постоянно себя воспроизводившей и составлявшей ядро всей политической элиты.

Отличает римскую правившую элиту от греческой (в той или иной форме наблюдаемую и в эллинских полисах) «гомогенность» аристократии, т. е. ее более выраженная сплоченность (В. Эдер). Согласимся, что коллективная способность к господству римской элиты была, видимо, значительно выше, чем, например, у афинской аристократии. Это связывается в историографии с тем, что аттическая знать в отличие от римской с середины VIII в. до н. э. развивалась в отсутствие царской власти. Отсутствие «общего врага» и приводило к меньшей сплоченности афинской аристократии. В любом случае в Афинах демос для проведения в жизнь своих требований нуждался в помощи аристократов, в Риме же плебс создал действенную инстанцию в виде плебейских трибунов. Плебейский трибунат был особым политическим институтом для оказания такой помощи и защиты рядового гражданина (при том, что многие трибуны сами принадлежали к нобилитету), подобной институционализированной помощи афинскому демосу не оказывалось.

Отличие римского гражданства от греческого можно обнаружить также и в том, что голос каждого отдельного гражданина в народном собрании у римлян влиял на итоговый результат голосования отличавшимся от греческого образца способом. Подсчет голосов был организован так, что значение индивидуального голоса – важное внутри первичной группы – было завуалированным при окончательном принятии решения. Голосование по принципу «одна центурия (курия, триба) – один голос» нивелировало «вклад» каждого гражданина, во всяком случае, внешне, в силу опосредованности учета отдельного голоса в конечном итоге голосования (сопоставление реального вклада голоса римского гражданина и гражданина греческого в принятие государственных решений нуждается в отдель ном осмыслении). В любом случае римский порядок голосования мог в принципе (теоретически) привести к ситуации, когда поддержку путем голосования народа получает предложение, за которое подано меньше половины индивидуальных голосов граждан, принявших участие в голосовании. При голосовании в афинской экклесии это было исключено.

Для граждан всех античных полисов в их электоральном поведении был характерен выбор именно персон, а не программ, и римляне не были здесь исключением. Но именно в Риме соискание должностей стало сопровождаться активной избирательной кампанией, масштабной борьбой за голоса граждан. В III в. до н. э. (между 241-м и 218 гг.) была проведена реформа центуриатных комиций, по которой число центурий, выставлявшихся первым имущественным разрядом, было сокращено. Данная реформа, как полагают исследователи, сблизила цензовое и территориальное деления римского гражданства и привела к значительной демократизации выборов. После этой реформы и до конца Республики народ стал объектом активной предвыборной агитации. Эта агитация получила правовое регулирование, разграничение дозволенных и недозволенных ее методов.

Исходно для гражданского коллектива римской общины был особенно важен «территориальный принцип» организации; первоначально он был для римлян, как кажется, гораздо более значим, чем для других гражданских сообществ античности. Это обусловлено было тем, что римляне не составляли изначально этнической общности, они не были объединены общностью происхождения. В отличие от афинян, спартиатов или граждан других полисов римляне не могут рассматриваться ни как коренное население, ни как связанный единством происхождения коллектив. Они являлись только объединением, получившимся в результате слияния различных групп. Отсюда и значимость территориального компонента полисной организации при становлении римской гражданской общины.

Однако при всей важности пространственной локализации гражданского коллектива civitas следует все же полагать, что римская община – это в первую очередь «люди», т. е. граждане, а не «место»; во всяком случае, абсолютизировать значение именно границ самого Рима нельзя. Интересно, что вывод колонии греческими гражданами означал (почти всегда, но все же с исключениями из правила) создание нового суверенного полиса, а вывод колонии римскими гражданами означал – если создавалась колония собственно римских граждан, а не колония латинского права – территориальное «отпочкование» собственно римского гражданского коллектива, создание своеобразных «филиалов» общины за ее пределами (относительно близкими или весьма далекими). Или, например, объявляя определенные территории в Италии римской землей (ager Romanus), римляне принимали на ней важнейшие государственные акты, т. е. как бы абстрактно «включали» эти земли в пределы общины.

Римляне более охотно делились правами своего гражданства с чужаками (и значительно масштабнее давали им гражданские права), чем это было принято в коллективах греческих полисов. Дионисий Галикарнасский пишет: «Сравнивая с этими обычаи эллинов, я не понимаю, как можно восхвалять устои, присущие лакедемонянам, фиванцам и весьма гордящимся мудростью афинянам, которые, ревниво охраняя свое благородство, за редким исключением не давали никому своего гражданства…» (II. 17. 1. Пер. И. Л. Маяк). Исследователи полагают, что эта особенность связана с тем, что с ранних времен Рим был составной частью Латинского союза (Х. Майер). Возможно, добавим от себя, этому способствовала проблема «выживания», сохранения жизнеспособности общины и пополнения ее «гражданских ресурсов», очень остро стоявшая для Рима в условиях серьезной внешней опасности в период ранней Республики. При территориальном выходе государства за пределы Италии проблема предоставления гражданских прав перешла в другую плоскость: как бы скупо ни наделялись присоединенные народы, сначала италики, а затем перегрины-провинциалы, правами римского гражданства, в количественном отношении это явление на порядок должно было превосходить греческие полисы. Оно и не могло быть сопоставимо с ними, поскольку экспансия греческих государств никогда не принимала таких масштабов, чтобы вопрос о «гражданской ассимиляции» покоренных народов становился существенным. К тому же «гражданская ассимиляция» была обусловлена римской социально-политической организацией, в первую очередь отсутствием прямой демократии (которая неизбежно должна препятствовать расширению гражданского коллектива) и издревле существовавшей возможностью даже для раба-чужака стать при отпуске на волю римским гражданином.

В целом, если для ряда греческих полисов (и Афин в первую очередь) характерна тенденция ограничения роста гражданского коллектива в силу как политических, так и экономических причин, в том числе недостаточности материальных условий (в частности, земельных площадей), то для римлян – расширительная тенденция. В абсолютном значении количество членов гражданского коллектива в римском полисе его «классического времени» было значительно большим, чем в любом греческом (в III в. до н. э., по данным Ливия, оно колебалось вокруг цифры в 200 тыс. человек; позднее, по цензу 70 г. до н. э., – 900 тыс. человек). А количество граждан неизбежно серьезно влияет на политическое устройство, на выбор формы правления. Прямая демократия возможна только в относительно малом объеме гражданского коллектива, римское гражданство перешло допустимый для нее «порог численности».

* * *

В римской общине, как и во всяком полисном коллективе, действовал принцип обусловленности права на землю принадлежностью к нему и обязанности общины наделить гражданина землей. Отношения земельной собственности в Риме, базируясь на полисном укладе хозяйственной жизни, имели свою некоторую специфику по сравнению с Грецией. Сразу отметим, что мы глубоко солидарны с мыслями И. Е. Сурикова (см. первую тему данного курса лекций), высказанными им относительно т. н. античной формы собственности.

Земля рассматривалась как божественный дар и потому изначально воспринималась как собственность коллектива в целом. Обожествление земли как всеобщей матери было отражением представления о ее общей принадлежности, восходящего к родовому строю (В. И. Кузищин).

Любая полисная организация предполагает верховную собственность на землю всего гражданского коллектива, что не исключает понимание отдельного гражданина как частного собственника земли. Признанными критериями частной собственности являются, во-первых, свобода отчуждения земли (продажи, дарения и т. д.) и, во-вторых, право отстранения несобственника собственником земли. Но в Риме права на землю и даже свободу отчуждения обеспечивала не только собственность (dominium), но и владение (possessio). Термин dominium, обозначающий частную собственность, появился, судя по всему, в конце Республики, но явления всегда возникают раньше, чем понятия, ими обозначавшиеся.

Свойственная Риму с архаических времен общинная (общеполисная, т. е. находившаяся в собственности всего гражданского коллектива) земля называлась ager publicus. В Риме исследователи фиксируют сохранение в течение довольно долгого времени значительной доли общественной земельной собственности. Аренда земли на ager publicus называлась possessio (владение). Рента с общественной земли называлась vectigal. Аграрный закон 111 г. до н. э. превратил, согласно традиционному мнению (Д. В. Дождев и др.), владения на общественном поле в частную собственность римских граждан (ager privatus), отменив ренту. Однако на вопрос о том, что все-таки следует понимать под термином ager privatus, в научной литературе даются и иные ответы. Т. Г. Мякин в последних работах полагает, что «понятие «частный» (privatus) в конце II в. до н. э. скорее всего указывало на «нечто, выделенное из общего целого», где под «общим целым» следует понимать «общественное поле римского народа» (ager publicus populi Romani)», соответственно «сам тип земель ager privatus и должен быть квалифицирован нами как земли, «выделенные» из состава ager publicus, в силу их передачи во владение».

Общеполисные земли (ager publicus), если они располагались непосредственно на территории римской общины, арендовались отдельными ее гражданами, арендные платежи поступали в римскую казну. В Италии земли категории ager publicus находились в наследственной аренде не только у римских граждан, но и у знатных граждан италийских союзнических общин. Завоеванные италийские земли, которые после захвата попадали в ведение квесторов, назывались ager quaestorius. Эти земли квесторы продавали гражданам, но что фактически продавалось – земля или вечный посессий (право владения), – вопрос дискуссионный. Земли в провинциях, принадлежавшие всему римскому народу, назывались ager provincialis. Та часть ager provincialis, которая отдавалась жителям провинций в долгосрочную аренду, называлась ager stipendiarius.

Для Римской республики нет сведений о храмовых производственных землях, более того, в источниках зафиксирован запрет на храмовое землевладение (Cic. De leg. II.22). Понятие «священные земли» означало не собственность храмов, а земли, доходы с которых шли исключительно на сакральные цели, однако они считались частью общественного земельного фонда (А. М. Сморчков).

Вне зависимости от формы земельной собственности создавались три типа хозяйств: мелкие крестьянские хозяйства (до 30 югеров земли), виллы (до 500 югеров) с использованием полутора-двух десятков рабов в земледелии, ориентированные на рынок некоторыми видами своего производства сельскохозяйственной продукции, и латифундии, крупные хозяйства, в скотоводстве которых также использовался рабский труд, но земля обрабатывалась колонами (свободными крестьянами-арендаторами).

Норма полисной жизни – запрет порабощения сограждан. Отмена долгового рабства, реализовавшая этот запрет, была осуществлена в Риме по закону Петелия (313 г. до н. э.). Римские рабы эпохи Республики попадают под понятие «сословие» (сословия – большие группы людей, отличающиеся правами и обязанностями, закрепленными в обычае или писаном праве), поскольку они имели особый юридический статус, являясь собственностью других лиц, коллективов, государства и т. д. Возможность манумиссии (отпуска рабов на волю) с предоставлением прав римского гражданства позволяет исследователям утверждать, что «раб оказывался опосредованно связан с гражданской общиной как своего рода латентный гражданин» (В. М. Смирин).

Принципиальные наблюдения об античном рабстве, сделанные И. Е. Суриковым в первой лекции данного курса, применимы и к рабству римскому. Конечно, рабов в Римском государстве рассматриваемой эпохи в абсолютных цифрах неминуемо должно было быть больше, чем в любом греческом. Но удельный вес рабского труда в производстве материальных благ в римской экономике сопоставить с таковым в хозяйственной сфере греческих полисов практически невозможно из-за разницы масштабов производства и отсутствия количественных данных (во всяком случае, мы не можем даже в каком-то приближении это сделать). Роль рабов интеллигентных профессий в период Республики была в Риме значительна: учили, лечили и развлекали римлян в немалом количестве именно рабы. Рабский труд в римской экономике применялся и в сельском хозяйстве, и в ремесле, тем не менее рабы, находившиеся в собственности римских граждан (или общины в целом), не были основными производителями материальных благ. Трактовка античного рабства как основы способа производства и структурообразующего элемента рабовладельческой социально-экономической формации, выработанная в марксистской историографии, во многом не коррелирует с нашими представлениями о полисной античности.

* * *

Городское обустройство каждого античного полиса было призвано обеспечить гражданскую жизнь своего населения во всех ее составляющих. Организация внутреннего пространства города выражала идею, свойственную всей классической античности, что человек принадлежит именно своему полису, а не миру, мир же вне полиса – гражданского коллектива и своего города – враждебен и должен быть отграничен не только политически, но и сакрально. Мы рискуем показаться пристрастными, но все же скажем, что для римлян их Город был особенно неповторим, был особенно отделен от остального мира, по отношению к которому Рим был несравненно выше, что, по их мнению, определялось волей богов (Cic. De har. resp. 9). Ничуть не умаляя патриотизма граждан греческих полисов, отметим, что у эллинов было представление о единстве всего греческого мира и превосходстве в целом греческого полисного устройства над варварами, что не могло не сглаживать восприятие собственного города как абсолютно единичного явления. Римская община была единственной в своем роде, и ее граждане очень остро осознавали ее уникальность.

То, что в Греции было «полис и хора» (полис не в значении «община», а в значении «город», и «хора» – сельская местность), на римской почве было urbs (собственно город Рим) и ager (находившаяся под его властью территория). Их диалектическое единство не исключало, а, наоборот, с необходимостью предполагало пространственное разграничение.

Городская граница, померий, означала магическую черту, защищавшую жизнь общины от внешних враждебных сил. Изначально pomerium охватывал только Палатинский холм (с окрестностями) – «сердце Рима», его «колыбель». Пространство внутри померия (раздвигавшееся с течением времени) должно было оставаться священным, в него не могла без очистительного обряда войти армия, соприкасавшаяся в сражениях с извне подступавшим злом, поэтому по окончании военной кампании воины совершали церемонии очищения себя и оружия. Центуриатные комиции (как собрания воинов) проводились за пределами померия. Город не мог быть осквернен смертью, поэтому внутри померия хоронить умерших было запрещено (как было запрещено хоронить в пределах полисной территории и в греческих гражданских общинах, за исключением Спарты). Для граждан civitas «никакие просторы вселенной» были «не способны возместить и заменить город и неотделимые от него опоры бытия – moenia и leges, pietas и amicitia, fas и ius» (Г. С. Кнабе).

Роль интегрирующего элемента гражданской жизни римской общины в ее городском, архитектурно-планировочном оформлении играл во времена Республики Форум (располагавшийся в северной лощине от Палатина и доходивший до Капитолия), огибавшийся via sacra, Священной улицей, по которой издревле передвигались торжественные процессии. На Форуме была Курия – здание заседаний сената (senatus), перед которым непосредственно (в северо-западном углу Форума) находился Комиций – место проведения народных собраний (comitia). На Форуме и Комиции проходили также конции (contiones) – народные сходки, где не принимались решения, имевшие юридическую силу, но где римские граждане имели возможность высказать свое отношение к предлагавшимся магистратами законопроектам и обсудить другие вопросы, затрагивавшие их жизненные интересы. В отличие от Афин, в которых граждане и голосовали, и обсуждали насущные проблемы на экклесии, в Риме эти проявления гражданской активности и правомочий членов коллектива были разведены (всегда во времени, но не всегда в пространстве). Оценки исследователями вместимости Комиция (а от них зависят ответы на ряд вопросов организации политической жизни римской общины) колеблются в значительном диапазоне – от 1 тыс. до 20 тыс. человек (см.: Р. Морстейн-Маркс). Ораторская трибуна на Комиции имела вид дуги, на стене этого возвышения, обращенной к Форуму, были установлены rostra – носы вражеских кораблей (в количестве, видимо, шести), захваченных римлянами в 338 г. до н. э. в ходе Латинской войны, поэтому Рострами стали называть само место, где произносили речи. Высота Ростр определяется исследователями по-разному (2,5–4 м), но в любом случае специалисты нередко полагают, что различные уровни нахождения выступавших и слушавших существенно разграничивали их роли, утверждали «политическую иерархию», подчеркивали особый статус ораторов и наглядно демонстрировали уважение граждан к магистратам (Ф. Пина Поло, Р. Морстейн-Маркс). В таком противопоставлении современными историками ораторов и слушавших их речи есть, как кажется, доля преувеличения; вероятно, сильным был и элемент объединения тех и других, во всяком случае, выступавшие, безусловно, стремились своими речами найти поддержку народа. Неспроста ведь Цицерон характеризовал Ростры как место тесного взаимодействия сената и народа; современные исследователи подтверждают это изучением топографии: фон для выступлений ораторов создавали Curia, здание сената, и храм Согласия. Concordia (согласие), одна из важнейших римских гражданских добродетелей, как бы в овеществленном виде символизировала для всех желанную цель публичных обсуждений вопросов общественной жизни. Правда, Р. Морстейн-Маркс полагает, что храм Согласия был неоднозначен в римском восприятии и являлся «полем идеологических сражений», все же, думается, что достижение консенсуса являлось в период классической Республики важнейшей задачей гражданского коллектива при решении любых социально значимых проблем.

Если главным местом общественной жизни всего гражданского коллектива в Риме был Форум, то центральным помещением жилого дома римского гражданина был атриум. Atrium – парадное помещение и композиционная доминанта здания – как бы соединял публичную и частную сторону жизни римлянина. В атриуме членов сенаторского сословия находились imagines – портретные маски прославленных предков, которые использовались во время торжественных похоронных процессий (pompa funebris) при публичном погребении заслуженных членов семьи. Исследование Э. Флаига показывает, что атриум, будучи частью жилого дома, был связан с самореализацией гражданина в публичной сфере и не имел прямого отношения к внутрисемейному культу предков. Значительная часть предков находила свое место в фамильном некрополе, но оказывалась не принятой в атриум. Почитание предков, чьи портреты находились в атриуме, относилось к сфере конкуренции и престижа, было делом и знатных семей, и res publica в целом. Если предки были неуспешны на политическом поприще, они не имели ларца в атриуме и не включались в родословную, которая устанавливалась на внутренней стороне атриума (она не была параллельной родословной на доске parentes, по которой почитались три поколения предков).

Городское сакрализованное пространство Рима не могло обойтись без священных мест почитания богов. Как и греческие полисы, римская гражданская община конституировала себя не только в качестве политической, но и религиозной организации. И так же как в Греции, становление гражданской общины в Риме было синхронно появлению святилищ. Общность мы найдем и в том, что не все храмы возникали внутри городской черты, довольно рано строились храмы и за ее пределами, поэтому мы также вправе говорить о сакральном освоении римлянами окружающего пространства. Например, очень рано стали сооружаться святилища на Капитолии, но в черту померия этот холм был включен только в период поздней Республики. Именно там был храм Юпитера, олицетворявшего могущество римской civitas. В храме Юпитера Всеблагого и Величайшего консулы приносили жертвы при вступлении в должность, из этого храма обладатели империя, торжественно дав обет, отправлялись на войну, а возвращаясь в качестве триумфаторов, опять-таки приносили жертвы Юпитеру. Юпитер был патроном римского народа, а фламин Юпитера был самым почитаемым жрецом города. Путем осуществления дивинации (интерпретации знаков божественного происхождения) в виде ауспиций (птицегаданий) римляне консультировались с Юпитером: он выражал свое мнение первым, раньше, чем любой гражданин, и разрешал или не разрешал магистрату продолжать свои действия.

Что касается разделения права божественного и человеческого, то и здесь скорее, на наш взгляд, не различие с древнегреческими правовыми системами, как полагает И. Е. Суриков в своей лекции, а опять-таки сходство. Нам представляется, что fas (божественное право) отнюдь не отделилось в республиканскую эпоху, как с точки зрения действия правовых механизмов (их взаимосвязанности), так и с точки зрения содержательного пересечения понятий – от ius (человеческого права) в разных его проявлениях – в публичном, частном, праве народов и пр. Ряд исследователей (Ф. Сини и др.) совершенно справедливо, на наш взгляд, полемизируют с концепцией о разделении религии и права уже в начале республиканской эпохи. Мы полагаем, что у римлян «теоретически» в самом общем виде божественное и человеческое право различались (первое не подвержено человеческому воздействию, а второе изменяется людьми, при том, что изначально всякое право – дар богов), а в практическом применении механизм был единым, «публично-божественно-правовым». То, что можно разграничить «в теории», оказывается «на практике» очень тесно и даже неразрывно взаимосвязанным. Если мы обратимся, например, к избирательной процедуре римских магистратов, то увидим, что она имела и публично-правовую, и божественно-правовую составляющие. В случае если проведенные перед избранием кандидата ауспиции признавались затем выполненными с нарушениями, то магистрат объявлялся огрешно избранным (vitio creatus). Последнее осуществлялось на основе fas, тогда как признание non iure rogatus (не по праву выдвинутым на должность) – решение в рамках ius, т. е. обнаруживается теснейшее переплетение божественного и человеческого права.

Боги были своеобразными согражданами римлян. «Как и греки, римляне принимали основополагающий принцип, заключавшийся в том, что в мире боги живут вместе с людьми и работают вместе с ними в рамках города для достижения общего блага» (Дж. Шайд). Мы соглашаемся с Дж. Шайдом: все обряды римской религии давали понять, что Рим совместно управляется магистратами и богами, первым, кто говорил, был магистрат, а боги отвечали, боги должны были ждать, когда он предоставит им слово; но боги определенным образом контролировали деятельность должностных лиц. Признаем верным и утверждение: «в эпоху Республики ауспиции были одной из основ общественной свободы». Развивая эту мысль, можно, по всей видимости, сказать, что мир с богами (pax deorum) являлся своеобразной защитой граждан от злоупотребления властью наделенных ею людей.

* * *

Проблему римской государственности следует обсудить потому, что общетеоретический вопрос – являлся ли античный полис государством – имел выраженный негативизм в ответе на него применительно именно к римской общине республиканской эпохи. Две основные, диаметрально противоположные позиции свойственны исследователям: этатическая («государственническая») и неэтатическая (отказ от применения понятия «государство» при характеристике римского республиканского социума). Второй подход особенно свойственен итальянской и испанской историографии, первый – немецкой, англо-американской и российской (разумеется, везде есть свои исключения). Мы придерживаемся, как ясно из предшествующих рассуждений, этатической позиции. Акцентируем кратко данную точку зрения.

Сторонники неэтатического подхода (А. д’Орс и др.) считают, что понятие «государство» не применимо к res publica, так как является анахронистичным по отношению к ней. Они утверждают, что это понятие – имеющее, согласно их точке зрения, только современное содержательное наполнение – предполагает представительный способ формирования власти, а отнюдь не прямую демократию (как в Афинах) или регулярную законодательную деятельность всего народа (как в Риме). Истоки такого взгляда обнаруживаются у известного немецкого правоведа К. Шмитта, который считал возможным применять понятия «государство» и «государственность» к европейской истории, лишь начиная с XVI в. В отечественной историографии Е. М. Штаерман попыталась по-своему обосновать взгляд на римскую civitas как на безгосударственное общество. Она исходила из марксистского определения государства и, в соответствии с ним, принимала во внимание именно такую функцию государства, как подавление и насилие в обществе, разделенном на классы. На том основании, что в Риме V–I вв. до н. э. не удается обнаружить ни сложившихся классов, ни развитой бюрократии, ни отделенной от народа и использовавшейся против него армии, Е. М. Штаерман сделала вывод, что процесс формирования римского государства завершился только при Августе, т. е. в I в. н. э. Большинство отечественных исследователей не согласились с такой датировкой возникновения государства в Риме. Проведенная ими дискуссия («Вестник древней истории», 1989–1990 гг.) наглядно показала, что возможность применения понятия «государство» к античности целиком зависит от того, какое содержательное наполнение вкладывается в этот термин.

Дефиницию государству, широко применяемую во многих общественных науках, дал немецкий ученый Г. Еллинек на рубеже XIX–XX вв. Согласно его учению, три элемента составляют государство: территория, народ, государственная власть. Такое понимание главных компонентов государства корнями уходит в античность. Представление о том, что полис характеризуется совокупностью населения на определенной территории, но этим не исчерпываются его основные черты, восходит к Аристотелю. Задаваясь вопросом, когда следует говорить, остался ли полис прежним или стал другим, греческий философ полагал, что при условии сохранения территории и населения (наличие этих черт, по его мнению, лежит на поверхности при ответе на заданный вопрос) надо учитывать кое-что еще, поскольку очерченные границы могут иметь и образования, более похожие на «этнос», чем на «полис» (μᾶλλον ἔθνουϚ ἢ πόλεωϚ – Arist. Pol. 1276 a 29). По тексту сочинения Аристотеля ясно, что речь должна идти о наличии политической организации, политической связи между людьми или, говоря словами самого философа, «политическом сообществе» – εἴπερ γάρ ἐστι κοινωνία τιϚ ἡ πόλιϚ, ἔστι δὲ κοινωνία πολιτῶν πολιτείαϚ (Arist. Pol. 1276 b 1–2) – «полис есть некое сообщество, а именно сообщество граждан политии» (т. е. граждан, объединенных данным государственным устройством).

Если употребление понятий «народ» и «территория» применительно к римской общине обычно не вызывает сомнений, то аргументом сторонников неэтатического подхода к ней является отрицание именно государственной власти. Проблема же государственной власти в республиканском Риме, по сути дела, упирается в вопрос о характере должностных полномочий магистратов. Отсутствие бюрократии, назначаемых чиновников, на что делают упор «неэтатисты», не является, на наш взгляд, показателем отсутствия государственной власти как таковой. Власть высших магистратов, опиравшаяся на imperium, была, по нашему мнению, публично-правовой властью. Т. Моммзен считал магистратуры центральным из трех составлявших римскую государственно-правовую систему компонентов (комиции – сенат – магистратуры), несколько, видимо, преувеличив ее самостоятельность, но справедливо рассматривая ее одним из краеугольных оснований римской государственности. Три отмеченных римских института понимаются многими антиковедами, стоящими на этатической точке зрения, теми объективными реалиями, которые и образуют необходимую составляющую понятия государства в виде политической власти.

Не находя оснований для отрицания политического характера власти в Римской республике, мы тем самым не видим причин, по которым res publica не попадает под определение государства, данное Г. Еллинеком. Мы думаем, что поиск общего, универсального определения государства следует вести в направлении формулировок его функций. Государство в республиканских общинах античной цивилизации являлось формой организации всего общества, инструментом согласования подчас противоречивых интересов различных социальных групп. Организаторская, регулирующая функция выступает в качестве главной не только в античности, но и в другие эпохи.

Разделительная граница между негосударственными и государственно оформленными обществами, безусловно, может и должна быть проведена. Вторым свойственны именно институциализированные функции, осуществляемые носителями властных полномочий (У. Вальтер). По нашему глубокому убеждению, отказ от применения понятия «государство» к античной политической организации сужает возможности научного ее анализа. Термин «государство» должен использоваться как формализованное универсальное понятие. Без этого понятия невозможно описать суть различий между политически оформленными коллективами, с одной стороны, и общинами, не достигшими этой стадии развития, – с другой.

Те, кто в конце XIX в. настаивал на применении понятия «государство» только по отношению к современным им государствам, фактически не нашли бы общего языка с теми, кто делал то же самое в конце следующего столетия (поскольку слишком отличающиеся политические организмы они имели в виду). Стремление использовать понятие «государство», подразумевая под ним фактически только свое собственное, оказывается тупиковым путем. Исследовательскому анализу необходима именно научная категория, в высшей степени абстрагированная от огромного множества специфических конкретных проявлений.

«Государство» в самом широком (и терминологически исходном) значении понятия, на наш взгляд, – это политическое оформление (устройство, состояние) общественных связей и их регулирование посредством публичной власти на основе норм писаного или обычного права. Если население территории, имеющей установленные границы, организовано политически, то есть все оно (независимо от семейно-родовой и иной принадлежности) подчиняется общим органам публичной власти, то перед нами такое политическое сообщество, которое, полагаем, и может быть названо государством.

Ссылки исследователей, негативно относящихся к применению понятия «государство» по отношению к римской civitas, при аргументации своей позиции на то, что сами римляне не использовали понятие «государство», представляются нам неубедительными. Действительно, римские авторы на латыни называли сферу политического управления своей общиной чаще всего res publica – понятием более широкого охвата, чем собственно данная сфера. Но термин «государство» в европейской публично-правовой теории и практике восходит к латинскому термину status: в английском – state, в немецком – Staat, в итальянском – stato, во французском – état, в испанском – Estado. Используемое Цицероном словосочетание status civitatis является, как нам кажется, исходной формой (протоформой) понятия «государство» в новых европейских языках, поэтому представляется, что следует критичнее относиться к устоявшемуся мнению о том, что понятие «государство» асинхронно для античности. Status civitatis – состояние гражданской общины, политическое устройство римской civitas, ее публично-правовая организация. Иначе говоря, мы понимаем status civitatis у Цицерона как синоним res publica (в том содержательном пласте этого полифоничного термина, который означает «государство»). Status civitatis – это исходное понятие для современной категории «государство», которая, следовательно, является римским наследием. В любом случае мы считаем понятие «римское государство» корректным в качестве научной абстракции и элемента научного категориального аппарата.

Мы полагаем вполне научно допустимым использование также понятия «римская конституция». Несогласие авторов с его применением связано с тем, что в современной юридической литературе конституция обычно понимается как «основной закон», как lex fundamentalis государства, как отдельный правовой документ, определяющий общественное и государственное устройство, порядок и принципы формирования органов власти, права и обязанности граждан. В Риме такого одного документа не было, что, на наш взгляд, не исключает возможность оперировать понятием «римская конституция».

Термины, использующиеся для обозначения «основного закона» в новых европейских языках, следующие: constitution – в английском языке, costituzione – в итальянском, constitution – во французском, constitución – в испанском, Verfassung (как более новое) и Konstitution (как более архаичное) – в немецком. При этом во всех перечисленных языках данные термины являются полисемантичными. Они одновременно означают, кроме названного «основного закона», во-вторых – учреждение, образование, устройство, составление, в-третьих – состав чего-либо, в-четвертых – строение организма, телосложение. Все эти оттенки содержания слова «конституция» корнями уходят в общий исходный латинский термин constitutio, имевший значения: 1. установление, учреждение, организация, устройство; 2. постановление, распоряжение, приказ; 3. состояние, положение.

Первоначальный пласт содержания латинского слова constitutio должен, со всей очевидностью, пониматься как «строение» («устройство»), «состояние» – на это указывает единство «политического» и «медико-биологического» смысловых оттенков, присущих ему. «Конституция» в применении к государству тоже понимается «органологически»: «государственный организм», «глава (голова) государства», «государственные органы».

Если рассматривать этимологически, от латинских корней, «конституция государства» – это его состояние, устройство, а само государство – это, как мы видели, тоже состояние, устройство применительно к политически организованному обществу, к определенному социуму.

Греческие мыслители использовали как обобщающее для всех видов государственного устройства греческих полисов понятие πολιτεία. Платон и Аристотель применяли его как родовое понятие к терминам олигархия, демократия, аристократия и др. Полибий, по-своему определяя типы государственных устройств, также взял в качестве обобщающего термина понятие πολιτεία. В качестве синонима термину πολιτεία Полибий, как и Аристотель, использовал слово πολίτευμα, также наполняя его смыслом «государственное устройство», «форма правления», «конституция».

Полибий употреблял понятие πολιτεία в значении «государственное устройство», «конституция» и применительно к Риму (VI. 4. 13). Подчеркнем, что современные западноевропейские авторы переводят на свои языки πολιτεία Полибия, использованное им в отношении греческих полисов и Римского государства, как «конституция».

В современной науке отчетливо выражена тенденция трактовать греческое понятие πολιτεία не только и не столько в значении гражданского общества или как один из видов государственного устройства (как это имело место ранее), а прежде всего в значении «состояние государства», его «устройство», «государственная организация». Таким образом, можно утверждать, что греческие мыслители использовали понятие πολιτεία, вкладывая в него то же содержание, какое римляне вкладывали в латинское слово constitutio, то есть «устройство», причем непосредственно прилагая его к государству. Эта конституция – πολιτεία – понималась также «органологически», как состояние живого организма, ведь она, так же как и само государство, у Полибия проходит жизненные циклы: развитие, расцвет и упадок. Греческая мысль, таким образом, выработала понятие πολιτεία в значении «государственный порядок», но она не использовала понятие «основной закон» для обозначения этого порядка. Хотя собственно понятие «закон», νόμοϚ, как известно, для греков было краеугольной категорией политической жизни, государственной идеологии полиса и всего мировоззрения гражданина.

Обратим внимание на категориальный аппарат, применявшийся в интересующем нас отношении римскими авторами. Цицерон использует выражение rem publicam constituere или существительное constitutio в значении «устройство», «состояние» в непосредственной связи с понятием res publica, когда отмечает государственно-правовое устройство или изменения его состояния (De leg. III. 12). С этим согласуется понимание юристом Гаем (Inst. I.1) глагола constituere «в связке» с существительным ius как создание права и «конструкцию» (способ расположения) созданного права.

В сочинениях Цицерона содержатся следующие близкие по смыслу к constitutio rei publicae понятия: status rei publicae, genus rei publicae, modus rerum publicarum, forma rei publicae. Эти выражения означают состояние, устройство государства, т. е. его конституцию. Именно словосочетание status rei publicae использовал Цицерон для перевода греческой πολιτεία как обобщенный термин для обозначения государственных форм (демократии, аристократии, монархии).

Возникновение представления о конституции как об одном «основном законе» следует, на наш взгляд, связать лишь с эпохой революций XVII–XVIII в. Конституция как «основной закон» – понятие нового времени. Однако тенденция более широко, чем «основной закон», трактовать понятие «конституция» сохраняется и в трудах юристов сегодняшнего дня, и в этом можно усмотреть римское наследие.

Римская республика не имела письменно зафиксированной в одном документе конституции; множественные законы (leges) регулировали политико-правовые отношения по отдельным сторонам публичной жизни. В совокупном виде компетенция различных инстанций, их иерархия и взаимоотношения друг с другом никогда законодательно письменно не формулировались. Римская конституция включала такие элементы, как государственная этика, авторитет и опыт (Ф. Виаккер). Конституционные основы Римской республики, таким образом, – это разрозненные, принимавшиеся в комициях законодательные акты, устанавливавшие принципы деятельности органов власти, а также неписаные обычаи, относившиеся к этой сфере и подлежавшие столь же неукоснительному, как и законы, исполнению.

Исследователи предлагали различные обозначения специфики римской конституции, называя ее «выраставшей», «номистической» (Х. Майер), имея в виду изменявшийся реальный правовой порядок конкретного времени. «Римская конституция», охватывавшая, по нашему мнению, и государственно-правовые нормы, и политико-правовой порядок, всегда оказывается явлением более многомерным, чем любой вариант общего определения. Но это не означает, что мы вообще должны отказаться от использования понятия «римская конституция». В целом, учитывая латинскую этимологию слова «конституция» в новых европейских языках, а также понимание греческой и римской политико-философской и правовой мыслью «конституционных основ» античных государств, мы считаем использование понятия «конституция римского государства» в научном отношении вполне корректным.

* * *

Политическая организация римской гражданской общины и типична, и уникальна одновременно. Типична в главных полисных устоях – народное собрание было призвано определять основы совместной жизни граждан, магистраты как выборные должностные лица – осуществлять управление на основе норм права. Уникальна – поскольку сама конструкция публично-правового порядка содержала множество оригинальных черт, не позволяющих дать ей простые дефиниции.

В антиковедении XX в. долгое время преобладала концепция о «жестко олигархическом» характере римской республиканской политической системы (М. Гельцер и др.). При этом понималось, что опорой власти нобилитета был институт патроната-клиентеллы и связанная с ним amicitia – деловая «дружба» римской аристократии. Однако к середине 80-х гг. XX в. проведенные исследования позволили специалистам существенно изменить представление о механизмах власти римского нобилитета (П. Брант, К. Хопкинс, Г. Бартон, А. Якобсон и др.). Были сделаны выводы, что отношения патронатаклинтеллы и amicitia не являлись социальной базой политического господства нобилей.

Попытки нового анализа реальной роли в государственной практике римлян трех основополагающих структур их политической организации – комиций, сената и магистратур – привели к дискуссии о возможности применения понятия «демократия» к их республиканскому устройству. Дискуссию инициировал в 1984 г. Ф. Миллар, который, опираясь на Полибия, попытался подчеркнуть демократические черты римской политической системы. В первой своей дискуссионной статье он не классифицировал эту систему как демократию (это утверждение появится в его работах позднее), но делал вывод, что она значительно ближе стояла к демократическим Афинам, чем это обычно принято считать. Полагая, что при характеристике классического периода Римской республики не стоит уклоняться от параллелей с V в. до н. э. в истории афинского полиса, Ф. Миллар развивал «концепцию демократического элемента» в римской системе.

Публикация статьи Ф. Миллара вызвала оживленные отклики, среди которых преобладало стремление уточнить трактовку и применение понятия «демократия». Исследователи подчеркивали необходимость «классифицировать демократию по видам», полагая, что следует отличать радикальную демократию V в. до н. э. по афинской модели от эллинистического смысла этого слова при использовании его Полибием, которое «означало не многим больше, чем не тирания» (Дж. Норт).

В решении вопроса о характере римской республиканской системы более склонными к поиску демократических черт в римской политической системе оказались итальянские историки, но и они делали при этом достаточно осторожные выводы. В Риме находили сильные импульсы демократичности, но при этом олигархию и демократию понимали пересекающимися тенденциями развития римской государственности (Ф. Казавола) или усматривали контролируемую демократию (М. Мароне). Немецкая историография была еще сдержаннее в оценках степени демократичности функционирования римских органов государственной власти. В частности, при рассмотрении голосования в комициях предложений магистратов делался вывод, что о независимости воли народа в этом акте говорить не приходится (Э. Флаиг). При изучении характера римской избирательной системы отмечалась распространенность «подарков» кандидата избирателям, что снижает значение комиций как выразителя подлинно народного мнения при выборах магистратов (К.-Й. Хёлькескамп).

Ф. Миллар опубликовал затем две монографии и ряд статей; суть его выводов сводится к тому, что не магистраты, а комиции (в первую очередь демократические трибутные собрания) играли решающую роль в политическом устройстве Республики. Римский народ был не объектом, а субъектом политической борьбы. Модель функционирования римской государственно-правовой системы, предложенная Ф. Милларом, по существу, воспроизводит афинскую демократию на разных этапах ее развития (классическая Римская республика уподобляется афинскому государственному устройству времен расцвета демократии V в. до н. э., а поздняя Республика – афинской политической системе периода кризиса полиса IV до н. э.). При этом упускались из виду такие существенные различия римской и афинской политико-правовых сфер, как, например, отсутствие в Риме органа, аналогичного афинскому буле (совету 500), предварительно готовившего заседания народного собрания. Заметим, что римский сенат после принятия закона Публилия Филона в 339 г. до н. э. стал предварительно одобрять законопроекты, выносимые на голосование в комиции, а после закона Мэния 338 г. до н. э. – и кандидатов на высшие магистратуры. Но афинскому буле была присуща т. н. пробулевтическая функция, включавшая подготовку вопросов, подлежавших рассмотрению народного собрания и составление предварительного проекта решения. Подобной компетенции у римского сената не было. В целом и сенат, и магистратуры в концепции Ф. Миллара вообще потеряли свое историческое место.

Дискуссионные публикации дали ряд следующих наблюдений: внешние (демократические) очертания римской политической системы не отображают адекватно внутренние механизмы ее функционирования (М. Йене), олигархические и демократические черты в ней были взаимосвязаны (А. Якобсон), эта система была «ограниченной олигархией» (Ф. Моро), демократический потенциал ее не мог быть реализован на практике (Г. Мауритсен), политическая жизнь в Римской республике была демократичной по форме и олигархической по сути (Р. Морстейн-Маркс).

Наиболее удачным подходом к определению сути политического оформления Римской республики нам представляется попытка преодолеть ограниченность рамок привычного категориального аппарата для определения публично-правовой системы Римской республики («олигархия», «демократия», «аристократия»), раздвинуть их, предпринятая К.-Й. Хёлькескампом, сформулировавшим теорию «римской меритократии».

Меритократия – власть достойных (термин представляет собой латино-греческий новодел). В работах К.-Й. Хёлькескампа возникновение римской меритократии рассматривается как комплексный процесс, обусловленный следующими факторами: 1. Завоевание Римом Италии и территориальная экспансия; возвышение римской общины до гегемониальной власти. 2. Значение imperium (высшей военной и гражданской власти) и магистратов с империем, а также правил, по которым магистраты и командиры выбирались, и преимуществ, которыми они наделялись. 3. Функционирование сената и его роль как институционального центра социополитического порядка новой консолидированной республики. В качестве ключевого рассматривается первый из перечисленных факторов. Хронологическим отрезком формирования меритократии называется период от 338-го до 295 г. до н. э. (две генерации). Понимать ли последовавшую за этим временем классическую Республику целиком (во всем ее хронологическом охвате 287–133 гг. до н. э.) как меритократию – ответа на этот вопрос в данной теории пока не дан. Нам представляется также, что искусственно сужен период ее формирования, думается, что он начался с допуска плебеев в децемвират в середине V в. до н. э. Тем не менее мы считаем данную теорию в настоящий момент наиболее состоятельной в теоретическом осмыслении характера политической системы Римской республики.

В привычную, берущую начало от античности шкалу понятий, характеризующих государственное устройство (к которой относятся такие категории, как «демократия» и «олигархия»), термин «меритократия» может быть включен как качественное определение олигархии (в исходном значении слова от корней ὀλίγοϚ – немногий и ἀρχή – власть; без уточнения, каковы эти немногие). Олигархия – буквально «власть немногих», но каких именно немногих – вопрос в каждом конкретном случае не праздный. Античные мыслители не демонстрировали единства содержательного наполнения понятия «олигархия». Если Аристотель понимал под олигархией власть немногих богатых, то Полибий не акцентировал принцип богатства для олигархии. У него олигархия – отсутствие выборности и своекорыстие людей, стоящих у власти. В современной литературе используют термин «олигархия» в том значении, которое вкладывал в него Аристотель. Поэтому термин «олигархия» понимается обычно не просто власть «немногих», а «немногих богатых». Теория же меритократии, по сути дела, дает следующую характеристику римской политической системы классической Республики: власть немногих, но достойных. При этом это власть выборная, к ней, как правило, приходили люди, достойные ее функционально и морально.

В Риме держатели империя были до определенной степени автономной и независимой стороной по отношению к populus и comitia, по крайней мере в сравнении с носителями должностной власти во многих греческих полисах. Магистраты cum imperio владели исключительным правом созывать комиции и руководить ими, вносить законы, предлагать кандидатов на выборах и объявлять результаты. Через lex curiata de imperio (куриатный закон об империи) высшие магистраты торжественно наделялись властью и имели право при всех публичных делах совершать ауспиции. Они обладали неограниченной властью приказа и дисциплинарной властью. Provocatio (право обращения к народу против решения магистрата о тяжелом наказании гражданина), трибунские auxilium (помощь гражданину) и intercessio (запрет действий магистрата) – эти praesidia libertatis (средства защиты свободы граждан) должны были удерживать в определенных рамках фактическое применение империя внутри города. Они не ограничивали империй, они даже предполагали вес империя и обширную власть его носителей, они косвенным образом признавали его огромное значение и этим фактически подтверждали его (К.-Й. Хёлькескамп).

Особое место в формировании меритократии принадлежало сенату. Сенат был политическим центром Республики, он играл роль ключевого института планирования, принятия решений и контроля, он являлся авторитетнейшим органом, что было неотделимо от важнейшего круга функций (распределение провинций, пророгация империя, интеррегнум). При этом вес сената был неформальным (в противоположность носителям империя), и имелось постоянное и неизбежное напряжение в отношениях между сенатом, с одной стороны, и магистратами с империем – с другой, так же как оно присутствовало между гражданским коллективом и носителями империя. Конфликты иногда вспыхивали, но, как правило, оставалось это напряжение латентным. К тому же обладатели империя практически всегда были сами сенаторами (К.-Й. Хёлькескамп).

Важным положением теории «римской меритократии», которое мы разделяем, является то, что возвышение руководящего слоя классической (средней) Республики нельзя представлять только лишь количественным расширением старого патрициата некоторыми семьями «новой аристократии». Наоборот, это возвышение было комплексным многосторонним процессом, в ходе которого возникла совсем новая своеобразная и специфическая элита. Новая элита формируется не на старой основе, – делается вывод в концепции меритократии, – ее характеризует новое качество, новая мораль, новые критерии достойности.

В целом анализ характера политической системы Римской республики, сделанный антиковедами за последнюю четверть века, свидетельствует о признании решающим фактором управления римской общиной деятельность не всего гражданского коллектива, а его элиты. Вместе с тем мы бы хотели подчеркнуть следующее: civitas, являясь разновидностью полисной организации, конституировалась в качестве государственного образования на основе принятия принципов, регулирующих общественную жизнь, всем гражданским коллективом. Каждая полисная община вырабатывала собственные способы поддержания стабильности своего существования, политические механизмы выполнения организаторской функции государства и методы согласования интересов различных социальных групп. Иначе говоря, в каждом полисе политико-правовой уклад был результатом коллективного принятия его массой граждан. Полис, будучи коллективом граждан, всегда поддерживает в своей идеологии представления о верховенстве народа, о его праве принимать основополагающие решения, и в этом состоит демократическая посылка его государственной организации. Следствием этого является постоянное сохранение если не реально-политического, то хотя бы формально-юридического значения народных собраний. Но это не исключает того обстоятельства, что установленные гражданским коллективом правила политической игры позволяют иметь определяющее влияние в государственной практике не народу, а элите. Судя по всему, это и имело место в Риме.

Определяя, в чем корень демократического начала римской республиканской системы (а оно было присуще ей, по Полибию, наряду с аристократическим и монархическим), мы должны, как нам представляется, отдавать себе отчет в том, что оно относится не собственно к политическому режиму, не к механизмам осуществления власти, а к первичной, полисной основе римской общинной организации. Суть, на наш взгляд, состоит в том, что во всякой полисной организации форма правления – «общественный договор», т. е. результат коллективного принятия решения гражданами данного полиса. В этом демократическая посылка. Но «договориться» – вполне демократическим путем – граждане могут о том, что механизм осуществления властных полномочий будет каким угодно, в том числе и совсем не демократическим. Когда мы дифференцируем понятия «полис» (civitas – гражданская община) и «республика» (res publica в значении «государство», политическая организация гражданской общины, т. е. status civitatis), тогда мы менее запутываем себя в понимании «римской демократии». И если бы Ф. Миллар это разделил изначально, думается, что несколько иной оборот приобрела бы начатая им четверть века назад дискуссия.

Римская элита играла огромную роль в принятии важнейших государственных решений и в ежедневной общественной жизни. Именно принадлежавшие к правившей элите политики задавали тон римской публичной жизни: они баллотировались на высшие должности, определяли сенатские решения, руководили народными собраниями. Нет сомнений, что правившая элита манипулировала общественным мнением. Однако это не исключает того, что ее представители в борьбе политических группировок заручались поддержкой народа не в последнюю очередь потому, что им удавалось убедить его в общественной пользе своих действий. Res publica была для аристократов ареной политической конкуренции, но Республика поддерживалась этой конкуренцией. В Риме не было профессиональной бюрократии, оплачиваемых должностей; большая политика делалась руками «заинтересованных аристократических добровольцев». Борьба отдельных личностей, даже если велась она за славу и почет, была необходимым условием функционирования римской республиканской системы. В этой конкуренции соблюдались традиции политического соревнования и определенные моральные нормы, которые не позволяли развиться в ее ходе разрушительным для государства тенденциям. В период классической Республики гражданская этика обусловливала допустимые приемы политической конкуренции и помогала поддержанию государственных механизмов в работоспособном состоянии.

Мы полагаем, что соотношение роли элиты и народа в Римской республике позволяет утверждать, что именно в Риме были заложены истоки принципа представительности. Это выразилось, во-первых, в том, что магистраты в Риме – не просто исполнительный орган народных собраний, как это было в Афинах, они получали – путем делегирования государственного суверенитета от poulus Romanus – право представлять римский народ в важнейших государственных делах. Право высшего магистрата на это представительство, на действия от имени всего народа, было заложено в imperium. Во-вторых, принцип голосования в комициях, в том числе и в электоральных (одна центурия, курия, триба – один голос), означал в зародыше систему «выборщиков», не персонифицированную, более абстрактную, но в целом близкую по сути, например, к современным выборам американского президента, когда выборщик получает не просто право голосовать на следующем этапе избирательной процедуры, но вместе с этим правом и обязанность подать свой голос вполне определенным образом. В-третьих, на это указывает принцип комплектования сената: начиная с 366 г. до н. э. римский сенат очевидным образом превращается из собрания аристократии в собрание экс-магистратов, которые в качестве достойных представителей римского народа (избранных им) осуществляли распорядительные и контролирующие функции. Политик избирался только в магистратуру, отдельного избрания в сенат не было, но право представлять интересы римского народа он уже получил. В-четвертых, право провокации было правом контроля народа за высшей судебной властью магистрата. Ни один магистрат не мог быть избран без того, чтобы по его решению не была возможна провокация (Cic. De rep. II. 54). Возможность исправить решения магистрата собранием гражданского коллектива, когда речь идет о жизни и смерти его члена, также свидетельствует о том, что должностное лицо, облеченное высшей исполнительной властью, обязано было считаться с интересами тех, кого оно представляет, принимая решения. В-пятых, contiones как средство выражения мнения римских граждан, доводимое до их избранников, благодаря которому правившая элита знала желания тех, кого она представляет в органах власти. Решения на сходках путем голосования не принималось, но они нужны были, в первую очередь, для того, чтобы «привести в соответствие» позицию представителя народа с чаяниями и интересами самого этого народа. В-шестых, ориентация на mores maiorum (обычаи предков) как универсальный для всех граждан поведенческий канон, на основе которого осуществлялось представительство римского гражданства нобилитетом. Mores maiorum включали с начала III в. до н. э. (с создания новой элиты – в соответствии с теорией римской меритократии – и новой морали) такие этические ценности и установки, как virtus, dignitas, fides, ставшие критериями отбора представителей в органы власти. Именно в Риме были сформированы качества достойного политика как лучшего из лучших гражданина, который может представлять весь коллектив, и критерии его поведения.

* * *

Мы переходим, таким образом, к последнему вынесенному на обсуждение моменту – принципиальным чертам идеологии римской civitas республиканской эпохи. Краеугольным мировоззренческим понятием для всех античных полисов было понятие свободы. Возникает оно обычно в социальной сфере, и только затем формируется «концепт политической свободы», причем отнюдь не в среде аристократии (К. Раафлауб).

Становление представлений о политической свободе в Риме следует – вслед за современными исследователями вопроса – отнести к первой половине V в. до н. э. Хронологически возникновение понятия «свобода» в политическом смысле для Греции и Рима определяется фактически одинаково, что нам кажется верным и весьма существенным, ибо фиксируется своеобразное «единство вклада» в данном отношении греческой и римской античности, что влечет за собой признание «равного участия» римлян в выработке политических парадигм, получивших второе рождение в новое и новейшее время.

Свобода народа в Риме (libertas) появляется из уважения народом своего суверенитета и своей компетенции в принятии решений. Она была подкреплена законодательным регулированием: принцип равенства перед законом, принципы функционирования магистратур, плебейский трибунат, право провокации и др. Римляне не имели особого термина для обозначения «свободы слова» – это право было включенным в libertas и активно использовалось именно лицами, принадлежавшими к руководящему слою. В этом отношении, вероятно, Рим гораздо ближе Спарте, чем Афинам.

Понятие «свобода», став ключевым ценностным понятием политики, составило единый ряд с правом, справедливостью и равенством. Если в Греции эти понятия изначально были соотнесены с общиной в целом и только затем распространены на каждого ее члена в отдельности, то в Риме, наоборот, установлены были в качестве коллективных те ценности, которые составляли ряд ценностей индивидуальных: dignitas (достоинство), auctoritas (авторитет), pietas (благочестие), virtus (мужество). Иначе говоря, если в греческих полисах система нравственных ценностей складывалась от общего к частному, то в Риме – от частного к общему. Названные понятия составили суть римской гражданской идентичности.

Римская идентичность – это самоидентификация граждан римской civitas в качестве членов определенной общины. Осознание себя гражданами Рима базировалось, в первую очередь, на поддержании традиций и обычаев предков (mores maiorum), окруженных ореолом святости. Знаков, «кодирующих общность» римских граждан было в целом весьма много (и померий, и публичные пространства, и сакральная топография, и многое другое), но mores – безусловно, центральный из них. Moribus antiquis res stat Romana virisque (Ennius. Ann. 467) – «Нравами предков сильна и могуча республика римлян» (пер. С. А. Ошерова); «Древний уклад и мужи – вот римской державы опора» (пер. В. О. Горенштейна). Точность перевода требует отразить в нем одновременно и «нравы», и «мужей» в качестве основ устойчивости римской организации. В этом выражении Квинта Энния сформулирована квинтэссенция и коллективной, и личной идентичности римских граждан. И очень показательно, что это изречение поэта из-за его «краткости и истинности» Цицерон уподобил оракулу (Cic. De rep. V.1). На наш взгляд, mores maiorum – этос не только нобилей, это нормы, по которым жило все римское общество. Будучи, вероятно, по происхождению во многом обычаями римской аристократии (но вряд ли только ее одной), они стали универсальными для всей общины. Изначально mores – обычное право, после записи законов – главным образом моральные нормы (хотя на них ориентировались потом довольно долго и в судебной практике). Этический, сакрализованный компонент с течением времени отнюдь не вымывался из содержания mores maiorum, а, вероятно, только усиливался, хотя и видоизменялся.

В историографии иногда подчеркивается, что римская гражданская идентичность серьезно отличается от национальной идентичности граждан современных государств (Х. Майер). Все-таки, на наш взгляд, общее найти можно, например, осознание себя рожденными от граждан данного государства. Главной же для римлян в их самоидентификации (как и для граждан греческих полисов) была не этническая, а, скажем так, «этическая» («поведенческая») общность, базировавшаяся на признании себя членами данного коллектива, что было связано с принятием его ценностей и норм.

К 90-м гг. III в. до н. э. (к исходу сословной борьбы и ко времени создания новой элиты) устанавливаются четко сформулированные критерии нравственного поведения. Возникают краеугольные понятия римской этики: fides, dignitas, virtus, auctoritas, honos. Формируется mos Romanus, система представлений о римских доблестях, которые подробно дефинируются: «Доблесть – всегда разбирать, где честь, где право, где польза, / Что хорошо и что нет, что гнусно, бесчестно и вредно… Сосредотачивать мысль всегда на пользе отчизны. / После – на пользе родных, а потом уж на собственной пользе» (Luc. 1326. Пер. М. Л. Гаспарова). Доблести старательно ищутся и находятся в примерах действий предков (exempla maiorum), которые восхваляются и превозносятся. Появляется триединство понятий: mos – instituta – exempla. Римское историописание уделяет примерам предков очень большое внимание (Марк Фурий Камилл, представители рода Клавдиев и др.).

Критериями публичной деятельности стали в классическую Республику бескомпромиссная персональная самоотверженность и полная концентрация на политике и войне, совете и решении, управлении и предводительстве. Эта новая идеология базировалась на таких опорах, как ранг, репутация, почести, авторитет и влияние (К.-Й. Хёлькескамп).

Одной из важнейших идеологических установок следует назвать понятие fides (доверие, вера, верность, честность, добросовестность, «исполнение того, что было обещано»), которое стояло в центре политического, социального и правового порядка Рима и в котором отразились, с одной стороны, специфически римский многослойный язык власти, а с другой – особая мораль превосходства, представление о миротворческом и универсалистском призвании populus Romanus. В понятии fides кристаллизовалось средство идеологии господства и коллективного менталитета римского народа. «Верность обещаниям и клятве, прямое соответствие между словом и делом считалось римлянами главным, «священнейшим правом» как в государственном, так и в частном праве» (Л. Л. Кофанов).

Гражданскому мировоззрению римлян были свойственны представления о гуманности, вероятно, воспринятые от греков. Латинским эквивалентом греческому понятию «филантропия» служило слово humanitas – человеколюбие. Humanitas для Цицерона – это не то, что просто характеризует человека, а то, что его отличает как человека, точнее, то, что должно его отличать (А. Демандт). Гуманный означало одновременно проявляющий honestum (честность, высокую нравственность, добродетель), качество в высшем смысле рациональное и полезное, поскольку оно сохраняет человеческое общество как целое. В римском восприятии природа, божества и разум требовали: человек должен почитаться людьми.

Для римского гражданского коллектива очень важным было поддержание исторической памяти. Этому служили обряды и праздники, историческая топография, памятные места и ландшафты, римское историописание и exempla. На это была нацелена гентильно-генеалогическая мемориальная практика (похоронные процессии, памятники и надгробия). Так, процессия прощания с умершим соединяла прошлое с настоящим, символизировала непрерывный временной континуитет. При произнесении погребальных речей (laudatio funebris) представляемые лицедеями в портретных масках maiores занимали курульные кресла и вместе с собравшимся populus Romanus внимательно слушали хвалебное слово о покойном. В laudatio перечислялись, с одной стороны, honores, т. е. должности и деяния, посредством которых достигалась dignitas (достоинство) умершего, а с другой стороны – его virtutes (доблестные дела, подвиги) в качестве магистрата, командующего войсками и сенатора, sapientia (мудрость, рассудительность), fortitudo (храбрость, отвага) и другие гражданские и военные добродетели, которые проявлялись в его делах. Эти добродетели соответствовали доблестям символически присутствовавших предков и отражали нормативный идеал гражданина.

Картина мира и система ценностей, концентрированно выраженные в значимом примере и способе поведения, не в последнюю очередь определяли «драматургию» римского политического действия и формировали то, что современные исследователи называют «политическая культура». Она была в Риме ритуализована, имела в своем практическом проявлении вербальный (речи ораторов), игровой (политика в театре), церемониальный (игры) и другие аспекты. Она закладывалась системой воспитания, она обеспечивала приемлемость норм политической борьбы и общественного поведения.

* * *

Полисное устройство предполагало высокую степень взаимосвязанности и взаимообусловленности всех сторон жизни гражданского коллектива. Какую бы сторону мы ни вычленяли, изолированно от других мы обсудить ее не могли. Римская civitas, таким образом, как мы видели, имея именно ей присущие связи и механизмы функционирования, характеризуется целостностью и выраженной органичностью своего республиканского бытия, что в целом свойственно для античной полисной организации.

Литература

1. Ассман Я. Культурная память: Письма, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности / Пер. с нем. М. М. Сокольской. М., 2004.

2. Дементьева В. В. Государственно-правовое устройство античного Рима: ранняя монархия и республика. Учеб. пособ. Ярославль: ЯрГУ, 2004.

3. Дементьева В. В. Магистратская власть Римской Республики: содержание понятия imperium // ВДИ. 2005. № 4. С. 63–72.

4. Дементьева В. В. «Меритократия Римской Республики: право, ритуал, политическая культура // IVS ANTIQVVM. Древнее право. М., 2006. № 1 (17). С. 55–64.

5. Дементьева В. В. Понятие «конституция римского государства» в категориальном аппарате современной романистики / IVS ANTIQVVM. Древнее право. М., 2004. № 2 (14). С. 92–115.

6. Дементьева В. В. Римское «божественное право»: проблема содержания понятия fas // Tabularium. Труды по антиковедению и медиевистике. Т. 1 М., 2003. С. 8–17.

7. Дементьева В. В. «Современная античность и античная современность» (историография начала XXI в. о греко-римских истоках европейских политических парадигм // Вестник древней истории. 2008. № 3. С. 212–223.

8. Дементьева В. В. Современное антиковедение: изучение римской политической культуры // Античная история и классическая археология. «Академклуб: исторические науки». М., 2006. С. 50–63.

9. Дождев Д. В. Методологические проблемы изучения римского права: индивид и гражданское общество // ВДИ. 2003. № 2. С. 91–111.

10. Жреческие коллегии в Раннем Риме. К вопросу о становлении римского сакрального и публичного права / Отв. ред. Л. Л. Кофанов. М., 2001.

11. История древних цивилизаций. Государство и право Древнего Рима. Учеб. пособ. Нижний Новгород, 2006.

12. Кнабе Г. С. Историческое пространство и историческое время в культуре Древнего Рима // Культура Древнего Рима. Т. 2. М., 1985. С. 108–166.

13. Кофанов Л. Л. Юридико-религиозный характер римской fides // IVS ANTIQVVM. Древнее право. М., 2002. № 2 (10). С. 63–72.

14. Кофанов Л. Л. Lex и ius: возникновение и развитие римского права в VIII–III вв. до н. э. М., 2006.

15. Кузищин В. И. Формирование права частной собственности в римской юриспруденции во II–I вв. до н. э. // Вопросы истории. 2008. № 6. С. 26–36.

16. Лабруна Л. Некоторые размышления о современной юридической историографии в связи с так называемой «римской демократией» // ВДИ. 1995. № 1. С. 131–140.

17. Лобрано Дж. «Римская конституция» как современная модель // IVS ANTIQVVM. М., 2006. № 1 (17). С. 154–169.

18. Маяк И. Л. Понятие власти и собственности в сочинении Авла Геллия // IVS ANTIQVVM. Древнее право. М., 1998. № 1 (3). С. 8–27.

19. Маяк И. Л. Проблема собственности у Авла Геллия // IVS ANTIQVVM. Древнее право. М., 2000. № 1 (6). С. 79–85.

20. Маяк И. Л. Римляне ранней Республики. М., 1993.

21. Маяк И. Л. Senatusconsulta в тексте «Аттических ночей» Авла Геллия // IVS ANTIQVVM. Древнее право. М., 2002. № 2 (10). С. 24–33.

22. Мякин Т. Г. Аграрный закон 111 г. до н. э. (CIL I, № 200, 585. Предисловие, перевод и комментарии О. Сакки и Т. Г. Мякина) // .

23. Религия и община в Древнем Риме. М., 1994.

24. Сидорович О. В. Анналисты и антиквары: римская историография конца III–I вв. до н. э. М., 2005.

25. Смирин В. М. Римский раб и римское рабство (к постановке вопроса) // Человек и общество в античном мире. М., 1998. С. 482–487.

26. Смирин В. М. Свобода раба и рабство свободного (К истории римского гражданского общества) // ВДИ. 2000. № 2. С. 260–267.

27. Смышляев А. Л. Народ, власть в позднереспубликанском Риме (по поводу концепции Ф. Миллара) // ВДИ. 2003. № 3. С. 46–60.

28. Смышляев А. Л., Одегова Е. А. Проблема «римской демократии» в современной зарубежной историографии // Античная история и классическая археология. «Академклуб: исторические науки». М., 2006. С. 64–78.

29. Сморчков А. М. Куриатный закон об империи и ауспиции магистратов // IVS ANTIQVVM. Древнее право. М., 2003. № 1 (11). С. 24–39.

30. Сморчков А. М. Правовой статус и социальная роль храмов республиканского Рима // IVS ANTIQVVM. Древнее право. М., 2000. № 2 (7). С. 48–62.

31. Токмаков В. Н. Армия и государство в Риме: от эпохи царей до Пунических войн. Учеб. пособ. М., 2007.

32. Утченко С. Л. Еще раз о римской системе ценностей // ВДИ. 1973. № 4. С. 30–47.

33. Шайд Дж. Религия римлян / Пер. с фр. О. П. Смирновой. М., 2006.

34. Шайд Дж. Римская религия и духовность // ВДИ. 2003. № 2. С. 26–35.

35. Штаерман Е. М. Древний Рим: проблемы экономического развития. М., 1978.

36. Barton C. A. Roman Honor. The Fire in the Bones. Berkeley, Los Angeles, London, 2001.

37. Bernstein F. Ludi publici. Untersuchungen zur Entstehung und Entwicklung der öffentlichen Spiele im republikanischen Rom. Stuttgart, 1998.

38. Demandt A. Antike Staatsformen. Eine vergleichende Verfassungsgeschichte der Alten Welt. Berlin, 1995.

39. Demandt A. Der Idealstaat. Die politischen Theorien der Antike. Köln, Weimar, Wien, 1993.

40. Demokratie in Rom? Die Rolle des Volkes in der Politik der römischen Republik. (Hg. M. Jehne). Stuttgart, 1995.

41. Doria C. M. Spretum Imperium. Napoli, 2000.

42. Eder W. Rechtsentwicklung und Verfassungskrise in Athen und Rom. Methoden und Möglichkeiten einer vergleichenden Untersuchung // Griechenland und Rom. Vergleichende Untersucungen zu Entwicklungstendenzen und – höhepunkten der antiken Geschichte, Kunst und Literatur. Hrsg. von E. G. Schmidt. Tbilissi, Erlangen und Jena, 1996. S. 131–151.

43. Fögen M. T. Römische Rechtsgeschichtee über Ursprung und Evolution eines sozialen Systems. Göttingen, 2003.

44. Flaig E. Ritualisierte Politik. Zeichen, Gesten und Herrschaft im Alten Rom. Göttingen, 2003.

45. Flaig E. War die römische Volksversammlung ein Entscheidungsorgan?// Institutionen und Ereignis. Hrsg. von Reinhard Blänkner und Bernhard Jussen. Göttingen, 1998. S. 49–74.

46. Gelzer M. Die Nobilität der römischen Republik. Stuttgart, 1983.

47. Grziwotz H. Der moderne Verfassungsbegriff und die «Römische Verfassung» in der deutschen Forschung des 19. und 20. Jahrhunderts. Frankfurt am Main, Bern, New York, 1986.

48. Hölkeskamp K.-J. Fides – deditio in fidem – dextra data et accepta: Recht, Religion und Ritual in Rom // The Roman Middle Republic. Politics, Religion and Historiography. 400–133 B.C. Ed. by Christer Bruun. Rome, 2000. P. 223–249.

49. Hölkeskamp K.-J. Rekonstruktionen einer Republik. Die politische Kultur des antiken Rom und die Forschung der letzten Jahrzehnte. München, 2004.

50. Hölkeskamp K.-J. Römische gentes und grichische Genealogien // Rezeption und Identität. Die kulturelle Auseinandersetzung Roms mit Griechenland als europäisches Paradigma. Stuttgart, 1999. S. 3–21.

51. Hölkeskamp K.-J. Senatus populusque Romanus. Die politische Kultur der Republik. Dimensionen und Deutungen. Stuttgart, 2004.

52. Hopkins K., Burton G. Political succession in the Late Republic (249–50 B.C.) // Hopkins K. Death and Renewal. Cambridge, London, New York, New Rechelle, Melbourne, Sydney, 1983. P. 31–119.

53. Jehne M. Die Geltung der Provocation und die Konstruktion der römischen Republik als Freiheitsgemeinschaff // Geltungsgeschichten über Legitimierung institutioneller Ordnungen. Köln, Weimar, Wien, 2002. S. 55–74.

54. Jehne M. Integrationsritualle in der römischen Republik. Zu einbindungew Workung der Volksversammlungen// Sinn (in) der Antike. Orientierungssysteme, Leibilder und Wertkonzepte im Altertum. Mainz am Rhein, 2003. S. 279–298.

55. Kunkel W. Staatsordnung und Staatspraxis der Römischen Republik. 2. Abschnitt: Die Magistratur. München, 1995.

56. Lintott A. The Constitution of the Roman Republic. Oxford, 1999.

57. Lobrano G. Repubblica e leggi. Dal modello romano di diritto pubblico alle origini delle costituzioni. Torino, 1994.

58. Martin J. Formen sozialer Kontrolle im republikanischen Rom // Demokratie, Recht und soziale Kontrolle im klassischen Athen. Hrsg. von David Cohen. München, 2002. S. 155–172.

59. Mehl A. Römische Geschichtsschreibung. Grundlagen und Entwicklungen. Eine Einführung. Stuttgart, Berlin, Köln, 2001.

60. Meier Ch. Der griechische und römische Bürger. Gemeinsamkeiten und Unterschieden im Ensemble gesellschaftlicher Bedingungen // Griechenland und Rom. Vergleichende Untersucungen zu Entwicklungstendenzen und – höhepunkten der antiken Geschichte, Kunst und Literatur. Hrsg. von E. G. Schmidt. Tbilissi, Erlangen und Jena, 1996. S. 41–66.

61. Millar F. The Political Character of the classical Roman Republic 200–151 B.C. // The Journal of Roman Studies. 1984. Vol. 74. P. 1–19.

62. Millar F. The crowd in Rome in the late Republic. Ann Arbor, 1998.

63. Millar F. The Roman Republic in Political Thought. Hanover, 2002.

64. Moribus antiquis res stat Romana. Römische Werte und römische Literatur im 3 und 2. Jh. v. Chr. Hrsg. von Maximilian Braun, Andreas Haltenhof, Fritz-Heiner Mutschler. Leipzig, 2000.

65. Morstein-Marx R. Mass Oratory and Political Power in the Late Roman Republic. Cambridge, 2004.

66. Mos maiorum. Untersuchungen zu den Formen der Identitätsstiftung und Stabilisierung in der römischen Republik. Hrsg. B. Linke, M. Stemmler. Stuttgart, 2000.

67. Mouristen H. Plebs and Politics in Late Roman Republic. Cambridge, 2001.

68. Nippel W. Antike und moderne Freiheit // Ferne und Nähe der Antike. Beiträge zu den Künsten und Wissenschaften der Moderne. Berlin, New York, 2003.

69. North J. A. Democratic Politics in Republican Rome // Past and Present. A Journal of historical studies. Oxford, 1990. № 126. P. 3–21.

70. D’Ors A. Derecho Privado Romano. Pamplona, 1997.

71. Pina Polo F. Las contiones civiles y militares en Roma. Saragossa, 1989.

72. Politische Theorie und Praxis im Altertum. Hrsg. von Wolfgang Schuller. Darmstadt, 1998.

73. Raafaub K. Zwischen Adel und Volk. Freiheit als Sinnkonzept in Griechenland und Rom // Sinn (in) der Antike. Orientierungssysteme, Leibilder und Wertkonzepte im Altertum. Mainz am Rhein, 2003. S. 55–80.

74. Rüpke J. Die Religion der Römer. München, 2001.

75. Rosenstein N. Imperatores victi. Military Defeat and Aristokratic Competition in the Middle and Late Republic. Berkeley, Los Angelos, Oxford, 1990.

76. Sini F. A quibus iura civibus praescribebantur. Ricerche sui giuristi del III secolo a C. Torino, 1995.

77. Stemmler M. Eques Romanus – Reiter und Ritter. Begriffsgeschichtliche Untersuchungen zu den Entstehungsbedingungen einer römischen Adelskategorie im Heer und in den comitia centuriata. Frankfurt am Main, 1997.

78. Stewart R. Public Office in Early Rome. Ritual Procedure and Political Practice. The University of Michigan Press, 2000.

79. Strolle R. Ambitus et Invidia. Römische Politiker im Spannungsfeld zwischen persönlichem Ehrgeiz und Forderungen der Standesloyalitöt 200–133 v. Chr. Frankfurt am Main, 1999.

80. Yacobson A. Elections and electioneering in Rome. Stuttgart, 1999.

81. Walter U. Memoria und res publica. Zur Geschichtskultur im republikanischen Rom. Frankfurt am Main, München, 2004.

82. Walter U. Ahn macht Sinn. Familientradition und Familienprofil im republikanischen Rom // Sinn (in) der Antike. Orientirungssysteme, Leitbilder und Wertkonzepte im Altertum. Mainz am Rhein, 2003. S. 255–278.

Лекция 5 А. В. Махлаюк Полисно-республиканские структуры и традиции в эпоху принципата

В изучении истории Древнего Рима трудно, наверное, найти другой такой феномен, который привлекал бы столь большое внимание исследователей, по поводу которого разгорались бы столь горячие дискуссии и высказывались столь разноречивые оценки, как принципат – государственно-политической режим, созданный Октавианом Августом на руинах Республики, пережившей жестокий кризис и разрушенной в результате целого ряда гражданских войн I в. до н. э. Принципат трактовался подчас в прямо противоположных понятиях. Одни историки рассматривали его как откровенное единовластие, военную диктатуру, лишь прикрывающуюся в лучшем случае юридическими фикциями и псевдореспубликанской фразеологией, т. е. как фактическое самодержавие с республиканским «фасадом» (Р. Хайнце, Л. Р. Тэйлор, А. Х. М. Джоунс), «государственную систему… которая совершенно сознательно и цинично выдавалась вовсе не за то, чем она была на самом деле» (С. Л. Утченко), или даже как особую форму диктатуры рабовладельческого класса, откровенно реакционный военно-авторитарный режим, установление которого стало ответом на движения рабов и свободной бедноты (Н. А. Машкин, А. В. Игнатенко, Г. Шнайдер), или же как абсолютную монархию, опирающуюся на военную силу, но при этом представляющую собой, с юридической точки зрения, «опекунскую власть, стоящую вне республиканского строя и призванную поддерживать и дополнять его» (В. Кункель). Другие исследователи видели в принципате прямое государственно-правовое продолжение республики, приобретшее форму диархии (двоевластия) принцепса и сената, при которой республиканские институты были вполне реальными основами государственности (эту концепцию впервые выдвинул и обосновал Т. Моммзен); юридически «восстановленную республику», единственным источником власти в которой по-прежнему оставались «сенат и народ римский» и которая даже приобрела «лучшее состояние» по сравнению со временем гражданских распрей, стала воплощением теоретических идеалов Цицерона (Г. Ферреро, М. Хэммонд, Г. Кастрициус, В. Кольбе, В. Эдер) или особой формой смешанной конституции (Э. Мейер). Наконец, третья группа исследователей оценивает созданный Августом режим власти как исключительно сложную, противоречивую, амбивалентную систему, выраставшую в ходе развития исконных правовых и политических элементов Республики, систему, в которой «республиканизм» (полисное начало) и «монархизм» не столько взаимно исключают друг друга, сколько являются взаимодополняющими, взаимопроникающими основами режима, отражением исторически уникальной полисно-имперской сущности принципата (Л. Виккерт, Э. Уоллас-Хедрилл, А. Б. Егоров, Г. С. Кнабе, Я. Ю. Межерицкий).

Справедливости ради надо сказать, что в том или ином виде некоторые из перечисленных оценок восходят к мнениям античных авторов. При этом если современники Августа склонны были разделять его официально прокламируемый взгляд на принципат как восстановленную республику[44], то более поздние авторы, такие как Тацит, подчеркивали двуличие Августа и самой созданной им системы, или же (разумеется, в зависимости от времени и современной им политической ситуации) верили в совместимость принципата и свободы, как, например, Плиний Младший (Plin. Pan. 36. 4), либо, подобно историку первой трети III в. н. э. Диону Кассию, приходили к убеждению, что монархическая власть императоров – лучший из возможных вариантов правления, конечно, при условии, что принцепс сотрудничает с сенатом, оказывает ему должный почет, соблюдает правовой порядок и не покушается на безопасность высших сословий.

В современной историографии происходит отказ от формально-юридической (легалистской и, так сказать, «институционалистской») характеристики принципата, от крайностей однозначных альтернативных оценок (либо монархия, либо республика); преобладание получает синтетический (или эклектический) подход; все более характерной становится тенденция к созданию многомерной картины, основанной на анализе как социальных и идеологических процессов, так и особой политической культуры и системы общественной коммуникации, характерной для Рима; акцентируется постепенность формирования системы принципата при Августе и его преемниках. В новейших исследованиях справедливо подчеркиваются неформализованные, но исключительно важные аспекты функционирования и репрезентации императорской власти, да и всей системы управления, которые связаны с такими феноменами, как обмен дарами и почестями (Дж. Лендон, М. Роллер), отношения патроната-клиентелы (Р. Сэллер, Б. Севери, М. Штротманн). Соответственно при таких подходах на первый план выдвигается проблема взаимодействия, взаимоопосредования республиканско-полисных традиций и нивелирующих тенденций централизованной, монархически управляемой сверхдержавы.

Противоречивое, подвижное единство этих начал, то, что Г. С. Кнабе метко назвал «республикански-имперской двусмыслен ностью государственного бытия», обнаруживается как в самых различных сферах общественной и повседневной жизни, так и в государственно-политических структурах и традициях Римской империи. Эта двусмысленность возникает буквально с самых первых шагов складывания в римской державе нового государственно-политического строя. Показательной иллюстрацией в этом плане может служить недавно найденная золотая монета, датируемая 28 г. до н. э. и имеющая ранее не известную легенду. На одной стороне этого ауреуса, отчеканенного в провинции Азия, изображен Октавиан, сидящий в курульном кресле и держащий в руках свиток, который он собирается положить в ларец (scrinium). Октавиан именуется IMP(ERATOR) CAES(AR) DIVI F(ILIUS) CO(N)S(UL) VI («Император Цезарь, сын Божественного, консул в 6-й раз»). Надпись на другой стороне гласит: LEGES ET IURA P(OPULI) R(OMANI) RESTITUIT («Законы и права римского народа восстановил»). Таким образом, еще до официального провозглашения «восстановления республики» в январе 27 г. до н. э. создатель принципата, с одной стороны, подчеркивает сохранение правовых основ республиканского строя, а с другой – выступает, по сути дела, как единоличный распорядитель государственных дел.

* * *

В данной лекции мы сосредоточим внимание главным образом на вопросе о характере и специфике римской государственности в эпоху Империи, а именно на тех ее институциональных, социальных, ментальных и идеологических основах, которые непосредственно обусловлены гражданско-общинными традициями Рима и теми характерными особенностями римской civitas, которые были присущи ей в ее «классическом» виде и отличали ее от греческого полиса. Очевидно, что историческое своеобразие эпохи принципата определяется историко-генетическими критериями. Это, во-первых, означает, что на первый план выходит вопрос о преемственности (континуитете) и разрыве (дискретности) в истории Рима и «римского мира» при переходе от республиканского строя к принципату; а во-вторых, для правильного понимания истоков и факторов становления принципата как государственно-политического строя следует исходить не только из конкретных событий и тенденций позднереспубликанского периода, но и из тех характерных особенностей, которые изначально отличали римскую civitas. Часть этих особых черт была отмечена выше В. В. Дементьевой (см.: Лекция 4). Рассматривая их роль в процессе трансформации римской государственности, мы будем также исходить из базового определения полиса (civitas) как локализованной в городе и по-военному организованной общины граждан-собственников, для которой характерны «неотчужденные» связи соучастия в системе власти, отсутствие бюрократического аппарата, совпадение политической и военной организации (предельное выражение этого, конечно, наблюдается в классической Спарте; но и ранний Рим тоже характеризуется исследователями как милитаристское общество). Полис поэтому представляет собой, говоря языком социологии, «интегрированное общество», в котором в неразрывном единстве существуют статусы гражданина, воина, земельного собственника и, добавим, отца семейства (что особенно важно для римлян с их институтом отцовской власти). Вместе с тем полис, как уже отмечалось нашими коллегами, есть также сумма тех материальных и духовных ценностей, которые и создают его как особую общность людей. А это значит, что при изучении его судьбы в новых исторических условиях недопустимо абстрагироваться от той картины мира, тех ментальных и идеологических установок, которые определяли как сознание и конкретные поступки людей прошлого, так и их социальную и политическую практику в целом, а нередко оказывались гораздо более живучими, нежели отдельные общественные и государственные институты, и подчас вступали в явное противоречие с жизненной реальностью (как, например, идея выборности носителей высшей власти и фактическая передача принципата по наследству). Это тем более важно, что, согласно общему мнению современных исследователей, политическая система принципата не определялась только государственно-правовыми категориями и институтами или расстановкой классовых сил, но в значительной мере основывалась на особой идеологии, представляя собой целостную систему, в которой правовые нормы, социокультурные традиции и представления, институциональные структуры общества и государства образовывали нерасторжимое, органическое единство. Наконец, в нашем анализе мы должны исходить из цивилизационного единства античного мира, которое сохранялось на протяжении всей его тысячелетней истории, несмотря на существеннейшие различия отдельных эпох и локальных вариантов, и имело своим главным основанием в конечном счете такую общественную «единицу», как самоуправляющаяся городская гражданская община, где непреложным законом было самоотождествление гражданина с общиной.

Рассматривая императорскую эпоху в ракурсе тех исторических трансформаций, которые претерпевала античная гражданская община, мы неизбежно сталкиваемся с целым рядом любопытных парадоксов, которые как раз и позволяют использовать для характеристики принципата такое необычно звучащее, парадоксальное словосочетание, как «республиканская монархия», или «монархическая республика», или же «конституционная монократия» (К. Лёвенштайн). В самом деле, по очень многим параметрам это было довольно-таки странное государство, которому очень сложно дать однозначное определение.

Действительно, огромная римская средиземноморская держава первых веков н. э., монархически управлявшаяся, занимавшая площадь в 5 млн км2 (сейчас на этой территории располагается 40 государств), с 55-миллионным населением, причем чрезвычайно разнородным, полиэтническим, почти с 2000 городов, профессиональной постоянной армией, разумеется, никак не вписывается в приведенное выше определение гражданской общины (в котором, кстати сказать, «размер» – и территории, и гражданского коллектива, – как говорится, «имеет значение», и далеко не последнее). Вместе с тем современники воспринимали Римскую империю не столько как некое «национальное», «территориальное» государство, сколько как город с обширными владениями. Так, даже в начале V в. н. э., когда «золотой век» Империи был далеко позади, высокопоставленный римский сенатор и поэт Рутилий Намациан писал об исторической миссии Рима:

Для разноликих племен ты единую создал отчизну: Тем, кто закона не знал, в пользу господство твое. Ты предложил побежденным участие в собственном праве: То, что миром звалось, городом стало теперь. (Rutil. Nam. De redit. 63–66. Пер. М. Грабарь-Пассек)

И такое восприятие римской державы как единого города (полиса), а Рима – как общей родины римских граждан независимо от места их проживания характерно для многих античных авторов, даже тех, которые, подобно историкам Аппиану или Диону Кассию, вполне однозначно рассматривали государственный строй принципата как монархию и, более того, именно в монархическом правлении видели источник стабильности и процветания державы.

Важно в первую очередь обратить внимание на институт гражданства, который всегда оставался идейно-политической и духовной основой античного города-государства. Социальное поле, порождавшееся римской гражданской общиной, с начала императорской эпохи существенно расширилось. Общеизвестно, что в период принципата (точнее говоря, начиная уже с диктатуры Цезаря) права римского гражданства, распространенные в результате Союзнической войны 91–88 гг. до н. э. на италийских союзников Рима, довольно широко жаловались провинциалам, прежде всего элите самоуправляемых городов, отдельным представителям племенной знати, но и ветеранам вспомогательных войск. Гражданский коллектив распространялся далеко за пределы Италии также благодаря поселению римских граждан в провинциальных центрах, выведению ветеранских и гражданских колоний, предоставлению прав муниципиев и колоний провинциальным городам, как вновь основанным, так и существовавшим ранее в ином статусе. «Даровав гражданство стольким людям, что их больше, чем все эллинское население, – говорит о римской политике греческий ритор середины II в. н. э. Элий Аристид, – вы в свою очередь разделили мир на римлян и не-римлян – столь далеко вынесли вы это имя за пределы Города… И с тех пор, как вы разделили их таким образом, многие люди в каждом городе стали вашими согражданами в той же степени, в какой они – сограждане своих сородичей, хотя некоторые никогда не видели этого города» (Pan. Rom. 63–64). Действительно, очень многие римские граждане из провинций никогда не видели Рима, а многие не знали и латинского языка (император Клавдий пытался таких людей лишить гражданства – Dio Cass. LX. 17. 4; cp. Suet. Claud. 25. 3). В то же время все римские граждане, где бы они ни жили и каким бы путем ни приобрели свои права, принадлежали в принципе к 35 древним трибам, в списки которых они официально вносились; и эти трибы, как и раньше, отождествлялись с городским плебсом Рима (а тем самым и со всем римским народом), о чем свидетельствуют, например, надписи, сделанные в 23 г. н. э. в честь Друза (сына Тиберия) и Германика «городским плебсом 35 триб» (ILS 168; 176).

Важно подчеркнуть, что права римского гражданства в период Ранней Империи рассматривались как весьма значимая привилегия, которая либо жаловалась персонально как награда за дела, совершенные на благо римского государства, либо приобреталась обходными путями за большие деньги. Существует точка зрения, что даже после издания знаменитого эдикта императора Каракаллы в 212 г., предоставившего римское гражданство всем свободным жителям Империи[45], замкнутость гражданского коллектива не была ликвидирована, поскольку этим эдиктом не было создано некое общеимперское право, а произошло, как и прежде, некое выборочное включение отдельных лиц или групп лиц в состав римского гражданства (A. Н. Шервин-Уайт). Таким образом, как и при Республике, римский гражданский коллектив расширялся, но при этом оставался обособленным в публично-правовом отношении от массы провинциального населения, не сливался с ним и сохранял свое привилегированное положение и – по крайней мере в принципе – государственное верховенство, ибо Империя была не династическим царством, как эллинистические монархии, но державой римского народа (Imperium populi Romani).

В условиях утраты римским народом непосредственной связи с определенным местом запись в традиционные трибы была, конечно, юридической фикцией, которая, однако, основывалась на старинном убеждении, что у римлянина вполне может быть две родины: одна малая – колония или муниципий, откуда он вел свое происхождение и гражданином которой являлся, и большая – сам Рим, считавшийся общим отечеством всех римских граждан. По словам Цицерона (Leg. II. 5), «по чувству привязанности… должна стоять на первом месте та родина, благодаря которой название “государство” (res publica) охватывает всю нашу гражданскую общину». Вполне очевидно, что подобная же двойная лояльность – по отношению к своей городской общине, «малой» родине, и к Риму как родине общей – была характерна для многих римских граждан, проживавших в эпоху Империи в италийских и провинциальных городах.

Важно также подчеркнуть, что сам город Рим в эпоху Империи представлял собой нечто большее, чем столица территориально обширной державы. Именно Рим продолжал рассматриваться римлянами как город (Urbs) в собственном смысле слова, т. е. центр, средоточие гражданской общины, общая родина ее членов. Как пишет юрист Модестин в (D. 50. 1. 33), Roma coomunis nostra patria est («Рим есть наша общая родина»). Именно в Риме на всем протяжении императорского периода заседал и принимал свои постановления римский сенат; здесь избирались и отправляли свои должности традиционные магистраты, здесь собирались комиции (какой бы ничтожной и формальной их роль ни стала со временем) и издавались законы. Только в Риме император (где бы его ни провозгласили) мог быть официально наделен властными полномочиями. Таким образом, Рим представлял собой и центр легитимации императорской власти. В нем до времен Диоклетиана (конец III в. н. э.) была резиденция принцепсов и размещался императорский двор.

Город-государство, полис/civitas как совокупность граждан, таким образом, несмотря ни на что, продолжал оставаться – по меньшей мере в сознании – базовой категорией политической и юридической жизни, естественным объектом патриотических чувств и государственной идентичности. Тот же Элий Аристид, обращаясь к римлянам, подчеркивал, что «как граждане одного города назначают правителей, чтобы они защищали и заботились о них, так и вы, управляя всем населенным миром, как единым городом, назначаете ему правителей на основании выборов для защиты и заботы, а не для того, чтобы слыть его господами» (Ael. Arist. Pan. Rom. 36. Пер. С. И. Межерицкой). А в другом месте он пишет: «Как любой город имеет свои границы и земли, так вот и этот Город границами и землями своими имеет весь населенный мир и как будто предназначен быть общею столицею этого мира. Хочется сказать: все окрестные жители собираются в этом едином для всех акрополе» (Ael. Arist. Pan. Rom. 61.). По мысли Диона Кассия (LII. 19. 6), предоставление прав римского гражданства провинциалам необходимо, «чтобы они, будучи с нами на равных и в этом отношении, стали бы нам верными союзниками, как бы живущими с нами в одном городе, и считали, что лишь он один является настоящим городом, а их собственные – это лишь деревни и села».

Как уже было отмечено В. В. Дементьевой (см.: Лекция 4), римской civitas изначально были присущи открытость и способность к «гражданской ассимиляции» иноплеменников, к расширению своего гражданского коллектива за счет инкорпорирования как перегринов, так и отпускаемых на волю рабов, которые в Риме в отличие от Греции наделялись, хотя и с определенными ограничениями, римским гражданством. Характерно, что эта традиция возводилась к самым начальным этапам римской истории и оценивалась как важное преимущество римлян. Об этом, в частности, свидетельствуют слова Дионисия Галикарнасского, который, рассказывая о привлечении новых граждан Ромулом, ставит эту традицию выше устоев, присущих лакедемонянам, фиванцам и афинянам, которые за редким исключением не давали никому своего гражданства (II. 17. 1). В этом обычае силу римлян усматривал и император Клавдий, в речи которого по вопросу о введении в сенат галлов, передаваемой Тацитом и сохранившейся в надписи на бронзовых табличках из Лугдуна (совр. Лион), говорится, что прочность и процветание римского государства были достигнуты во многом благодаря предоставлению гражданства чужеземным народам и наиболее достойным провинциалам, что, по сути дела, началось еще при Ромуле (Tac. Ann. XI. 24; ILS 212; 48 г. н. э.). В соответствии с этой потребностью в расширении гражданского коллектива формировались и государственные структуры Рима-полиса, в частности, его комициальное устройство, для которого характерно коллективное голосование (по куриям, центуриям, трибам), а не прямая демократия, предполагающая не только непосредственное участие всех граждан в народном собрании, но и и учет голоса каждого из его участников. В Риме «весомость» голоса гражданина в центуриатных комициях, решавших наиболее существенные вопросы, включая выборы должностных лиц, определялась имущественным цензом; а в трибутных собраниях преимущество имели граждане, записанные в сельские трибы, каковых было большинство. Таким образом, в римских традициях и институтах потенциально была заложена тенденция к формированию полиэтнической и географически разбросанной гражданской общности.

Важно также иметь в виду коренное различие между эллинами и римлянами в понимании гражданской идентичности, на что также обратила внимание В. В. Дементьева (см.: Лекция 4), подчеркнув, что она носила у римлян скорее этический, нежели этнический характер, хотя и римляне считали себя особым народом и как таковые противопоставляли себя другим этносам, но при этом populus Romanus изначально складывался как полиэтническая общность, включавшая представителей разных этнических групп. На наш взгляд, к этой характеристике можно было бы добавить определение «политико-юридическая» общность. Ибо, во-первых, в эпоху Империи вполне можно было быть римским гражданином и даже гордиться этим статусом и пользоваться всеми его преимуществами, но при этом не только вовсе не разделять основополагающих римских ценностей и образа жизни, но и сохранять свою этническую и/или религиозную идентичность. Показательным в этом плане примером может служить апостол Павел, который был правоверным иудеем по рождению, пламенно уверовал в Иисуса Христа, писал свои послания и проповедовал по-гречески, но при этом родился в семье с римским гражданством (в отличие от пытавшегося подвергнуть его бичеванию в Иерусалиме военного трибуна («тысяченачальника»), который приобрел это гражданство за большие деньги. См.: Деян. 22, 24–29). Быть римлянином значило не только разделять определенную систему ценностей, уважать социальную иерархию, соблюдать установленные религиозные обряды, но в первую очередь иметь определенные юридически закрепленные права и обязанности. Римское гражданство как при Республике, так и при принципате представляло собой не общность, основанную «на крови», едином этническом происхождении и вере в одних и тех же богов, как это было у греков классической эпохи, но было в первую очередь совокупностью лиц, объединенных связями соучастия, едиными интересами и правопорядком. Народ (в политическом смысле как populus Romanus), по известному определению Цицерона, это «не любое соединение людей, собранных вместе каким бы то ни было образом, а соединение многих людей, связанных между собой согласием в вопросах права и общностью интересов (consensu iuris et utilitatis communione)» (Cic. R. p. I. 39; cp. I. 49). Поэтому и res publica как политическая форма civitas означала для римлян не какую-то голую абстракцию, но скорее некий принцип, некую модель мира; она была не столько формой правления, сколько (и прежде всего) сферой совместного существования в рамках единого, правильно устроенного государственного организма. В этом смысле республика могла существовать даже при царской власти (Cic. R. p. I. 42). Такого рода понимание, безусловно, сохранялось и в эпоху Империи и, хотя на практике разделялось далеко не всеми гражданами, тем не менее рассматривалась как некая норма. Приведем следующий пример. В качестве одной из тем для декламаций ученикам риторских школ предлагалась следующая: отец, изгоняющий сына из дома, обвиняет его в усвоении космополитического учения стоиков и киников и нравов, чуждых гражданской общине, а себе в качестве заслуги приписывает то, что сам он «ставит выше всего дела на форуме и достоинство нашей гражданской общины» (Ps.-Quint. Declamationes. 283).

Конечно, дух космополитизма всё больше укоренялся в Риме, который превратился в столицу обширнейшей державы, так что греческий писатель Афиней, живший в конце II – начале III в., имел основания называть жителей Рима «народом вселенной»: «Действительно, глядя на Рим, можно одним взором окинуть все города мира, как бы разместившиеся в нем. <…> Мне дня недостало бы, возьмись я перечислять все города в небесном граде римлян, – не хватило бы и всего календаря – настолько Рим многолик! И целые народы поселились в нем, собравшись в одно место…» (Athen. I. 20b-c. Пер. Н. Т. Голинкевича). Этим духом были пронизаны и воззрения римских стоиков, ибо, согласно их учению, единственным государством, достойным мудреца, является весь мир (Seneca. Epist. LXVIII. 2; De vita beata. 20. 5). Однако это не мешало стоицизму быть идеологией сенаторской оппозиции, которая в значительной степени ориентировалась и на традиционные римские ценности. И если у Сенеки первой родиной мудреца мыслился мир, то у императора-философа Марка Аврелия приоритеты иные: «Город и отечество мне, Антонину, – Рим, а мне, человеку, – мир» (Ad se ipsum. VI. 44. Пер. А. К. Гаврилова).

Было бы упрощением в отождествлении Рима времен Империи с городом-государством (которое звучит в словах и Марка Аврелия, и других процитированных авторов) видеть только голую риторику, прибегающую к красивым, но бессодержательным метафорам, либо влияние официальной пропаганды, всегда склонной приукрашивать действительность и маскировать своекорыстные интересы правящего режима или отдельных правителей. И дело не только в консерватизме мировосприятия римлян и греков времен Империи, для которых «нормальное» государство не могло быть чем-то иным, нежели полисом; дело не в отсутствии у них терминов и понятий, адекватных для описания новых реалий. Дело, очевидно, заключалось в том, что при Империи, как точно сформулировал Клод Николе, «и в праве, и в действительности как фикция и как реальность продолжали существовать слова и институты общины. Настолько, что римское государство, начиная с периода Империи, будет всегда оставаться достаточно отличным от монархических, бюрократических и территориальных государств современной Европы».

Сами римляне, надо сказать, вполне четко отличали принципат от царской власти. Даже террористическое правление Гая Калигулы сохраняло видимость принципата как некой противоположности царской власти, хотя, по словам Светония (Cal. 22. 1), «немного недоставало, чтобы он тут же принял диадему и видимость принципата обратил в царскую власть». В то же время к середине I в. н. э. римляне достаточно хорошо понимали, что живут в государстве, существенно отличающемся от прежней республики, и некоторые из римских историков вполне отдавали себе отчет, что приход ей на смену принципата обусловливался в первую очередь несовместимостью институтов города-государства и необходимостью управлять огромной державой (Dio Cass. XLIV. 2). Эту же точку зрения разделяли и римские правоведы. По словам Помпония, «сами дела потребовали установления права меньшим количеством способов, и оказалось необходимым, чтобы забота о государстве (rei publicae) была возложена на одного, ибо сенат не мог управлять всеми провинциями одинаково хорошо. Итак, по установлении должности принцепса ему было предоставлено право на то, чтобы установленное им являлось действительным (обязательным)» (D. 1. 2. 2. 11.).

Важно также отметить, что юристы эпохи Империи всегда рассматривали и римское право в целом как основанное на суверенитете римского народа. Этот суверенитет мыслился как перенесенный на императора, и поэтому и законодательная власть императора считалась, по сути дела, делегированной. «То, что решил принцепс, – писал в начале III в. Ульпиан, – имеет силу закона, так как народ посредством царского закона, принятого по поводу высшей власти принцепса, предоставил принцепсу всю свою высшую власть и мощь» (D. 1. 4. 1 pr. Пер. Л. Л. Кофанова). Ульпиан имеет в виду, что единовременное наделение принцепсов сразу всей совокупностью полномочий (которые Август и императоры из династии Юлиев-Клавдиев получали по отдельности), начиная с Веспасиана (или, возможно, с Калигулы), стало оформляться особым законом (lex de imperio). Об этом же пишет и Гай (Inst. I. 5). Характерна и формулировка, использованная в «Законе о власти Веспасиана»: все акты и распоряжения императора надлежит рассматривать и исполнять так, как если бы они были приняты «по приказу народа или плебса» (CIL VI 930 = ILS 244). Император стоял выше законов (D. 1. 3. 31; cp. Dio Cass. LIII. 18. 1), но тем не менее должен был жить и действовать в соответствии с ними (Inst. Iust. II. 17. 8; cp. Plin. Pan. 65. 1) и, по меньшей мере в идеале, нести бремя ответственности перед государством. Иначе говоря, власть императора проистекала не из «милости Божией», не из каких-либо семейно-династических оснований, но ее конечным источником в публично-правовом смысле был и оставался гражданский коллектив, представленный сенатом, комициями и войском из граждан (легионами или преторианской гвардией), которое провозглашало (аккламировало) претендента на престол императором.

* * *

К числу очевидных парадоксов Ранней Римской империи можно отнести то, что как мировая держава она имела довольно-таки рудиментарную систему управления без разветвленного бюрократического аппарата. Эта система как «сверху», на уровне императорской администрации, так и «снизу», на уровне городских общин, в значительной мере строилась на полисных основах. Действительно, даже в IV в. имперское правительство располагало немногим больше 30 тысяч чиновников. Для периода же расцвета Империи в I–II вв. это число оценивается примерно в 10–12 тысяч, т. е. приблизительно один на 5 тысяч подданных. Число же высших «управленцев» сенаторского и всаднического ранга, включая наместников провинций, составляло примерно 160 человек. Для сравнения в Китае XII в., который по численности населения примерно соответствует Ранней Римской империи, в провинциальном управлении было занято в 25 раз больше государственных служащих (К. Гопкинс). Федеральное же правительство США использует более 3 миллионов гражданских служащих (один на 80 жителей страны), не считая более 4,5 млн чиновников в отдельных штатах. В Российской Федерации общая численность госслужащих в федеральных и региональных органах законодательной, исполнительной и судебной власти превышает 1,1 млн. Конечно, в Римской империи немалую долю текущих административно-управленческих задач, прежде всего на «низовом» провинциальном уровне, выполняли военные. Но все вооруженные силы в эпоху Принципата насчитывали около 350 тысяч человек (менее 1 % от общей численности населения Империи, имевшей весьма протяженные границы и предпринимавшей время от времени довольно масштабные завоевательные акции). Гражданской полиции как таковой вовсе не существовало. Количество же императорских тайных агентов (так называемых фрументариев) колеблется, по разным оценкам, от 200 до 800 человек (Н. Остин, Н. Ранков).

Следует также отметить, что значительная часть имперского управленческого аппарата состояла отнюдь не из профессиональных бюрократов. С одной стороны, это были аристократы, которые занимали выборные и командные должности или выполняли отдельные поручения императоров либо же входили в окружение магистрата или провинциального наместника в качестве comites, «спутников» (эта свита именовалась cohors amicorum – «когорта друзей», и ее состав определялся не какими-либо формальными правилами, но личными пристрастиями и интересами должностного лица). С другой стороны, многие важные управленческие должности при дворе и в провинциальном управлении занимали императорские вольноотпущенники (а иногда и рабы), которые не столько служили государству как таковому, сколько выполняли волю своего патрона.

Таким образом, можно сказать, что Ранняя Империя, как и классический полис, по большому счету, оставалась государством без бюрократии. Представление же об империи как о бюрократическом колоссе глубоко устарело, так же как и оценка императорского режима как формы опирающейся на вооруженную силу диктатуры рабовладельческого класса.

При этом римские государственные институты, как старые республиканские, так и новые имперские, оставались связанными со столицей. В самом Риме по-прежнему продолжали ежегодно избираться магистраты: консулы, преторы, эдилы, квесторы, плебейские трибуны. И хотя наряду с ними появляются новые, по сути своей чиновные должности, исполнители которых назначаются императором и несут ответственность только перед ним (префекты анноны, префекты города и др.), основные магистратские функции тем не менее сохраняются (разумеется, в тех пределах, которые не представляли угрозы для императорского полновластия). Гражданским судопроизводством по-прежнему ведали преторы, которые, как и раньше, вывешивали свой эдикт на старом римском Форуме перед своим трибуналом. Даже жители италийских городов вели свои тяжбы у преторов в Риме. Как показывают записи на деревянных табличках, найденных около Помпей, четыре поколения семьи ростовщиков из Путеол продолжали выносить свои тяжбы на суд претора в Риме. Но теперь они приносили клятву не только именем Юпитера, но клялись также именем Божественного Августа и Гением правящего императора (Camodeca G., no. 68). Согласно закону муниципия Ирни (Ирниум), изданному в правление Домициана, граждане этого испанского города должны были все дела, которые невозможно было решить в соответствии с этим законом, разбирать в судебном порядке так, как если бы их тяжба относилась к римским гражданам и слушалась в Риме претором римского народа (Lex Irnitana 93; ср. 85, 91).

С точки зрения магистратской власти, главным формальным отличием принципата от республики можно считать сосредоточение в руках принцепса функций высшего судьи и главы всего правового порядка. Император, по сути дела, превратился в высшую апелляционную инстанцию, заменив в этом отношении суд народного собрания, к которому мог апеллировать римский гражданин, обладавший правом провокации (т. е. обращения к народу в случае несогласия с приговором магистрата или суда). В известном смысле это усиливало правовую защищенность граждан, в том числе рядовых, если судить по составу адресатов многих императорских рескриптов.

Вполне правомерным представляется вывод ряда исследователей, что во времена Ранней Империи правительство (государство) не было резко отграничено от гражданского общества, но было в нем укоренено. Разумеется, до тех «неотчужденных» связей соучастия в системе «община – гражданин», которые характерны для классической civitas, в эпоху Принципата было уже далеко, но вряд ли правомерно односторонне акцентировать господство связей подчинения в системе «империя – подданный», как это делает С. Л. Утченко. На наш взгляд, скорее права Е. М. Штаерман, отмечавшая, что существование стоящего над обществом государства не осознавалось даже во времена Империи, и поскольку единоличное правление не противоречило самому пониманию республики как «дела народа», самой идее гражданственности и свободе граждан, то заявления Августа о восстановлении свободной республики не были простой демагогией, но означали, что он покончил с господством «тиранов» и восстановил порядок и законность.

При этом римское императорское правительство, несмотря на свой автократический характер, было достаточно податливо влиянию снизу. При отсутствии бюрократии и при ключевой роли городов в социально-экономическом развитии державы римские власти могли управлять Империей только на основе компромисса с местными правящими элитами, которые были представлены прежде всего в местных органах городского самоуправления и готовы были выполнять только те решения римских властей, которые не противоречили коренным образом их интересам. И это воздействие подданных (включая провинциалов) на правителей, как показал Дж. Лендон (в своей книге с характерным названием «Империя чести. Искусство управления в римском мире»), не в последнюю очередь должно рассматриваться в категориях «чести». Дело в том, что административная иерархия рассматривалась как иерархия престижа и положения, социальных, а не обезличенных бюрократических рангов. Современники смотрели на своих правителей как на индивидов, действующих в силу своего характера, занимающих соответствующую позицию в социальной иерархии, а не как на абстрактную должность с ее функциями, полномочиями и обязанностями. Государственное управление «сверху донизу» обеспечивалось не столько учреждениями, сколько лицами, т. е. строилось на основе разнообразных личных связей. Ближайшими советниками и помощниками принцепса являлись, помимо членов семьи, его личные друзья (amici principis), которые входили в императорский совет (consilium principis, состав которого никогда не определялся только должностью), а также, как мы уже отмечали, императорские рабы и вольноотпущенники, служившие императору как своему господину и патрону. Последний момент, безусловно, показывает, что управление Империей в значительной степени строилось наподобие управления обширным рабовладельческим хозяйственным комплексом во главе с «отцом семейства». Увеличение численности административного персонала из рабов и отпущенников означало, что фактически и часть государственного аппарата превращалась в наследуемое имущество. Поэтому наследник принцепса получал не только имущество (включая рабов) своего предшественника, но и контроль над теми сферами, которыми они управляли, что является существенным фактором приобретения императорской властью наследственного характера (Б. Севери). Императорское имущество в целом получило со временем особый статус, фактически превратившись в разновидность государственной собственности, которую мог унаследовать только новый император.

В распоряжении императора не было разветвленного, многочисленного бюрократического аппарата, зато у него имелось такое специфическое средство властвования, как наделение представителей правящей элиты, включая верхушку городов и армию, наиболее значимыми почестями; причем это были республиканские по своему происхождению honores (магистратуры, жречества, инсигнии, триумфы, статуи, запись в патриции и т. д. – для сенаторов, воинские знаки отличия и денежные подарки – для солдат, разного рода привилегии – для городов). Почему, скажем, сенаторами столь высоко ценился консулат, несмотря на то, что реальное практическое значение этой высшей магистратуры почти полностью исчезло? Дело, по всей видимости, заключалось в том, что достижение этой должности в известной степени уравнивало принцепса и сенатора, а стало быть, было высшим почетом, какого мог достичь знатный римлянин в эпоху Империи. Но вместе с тем – и это, пожалуй, главное – оказание почета со стороны императора в виде назначения на высшие должности (префекта города Рима, наместников в наиболее важных провинциях и т. д.) означало, что принцепс и правящие элиты делились друг с другом властью.

С точки зрения Дж. Лендона, управление в Римской империи на разных уровнях (сенаторской элиты, городских общин, армии) и само положение принцепса основывались на системе непрерывного обмена почетом и почестями. Сенаторы, всадничество, плебс, города, зависимые цари, легионы в разных формах выражали свою лояльность правящему императору и его семейству, оказывая им различные почести. В свою очередь принцепс награждал подвластных должностями, рангами, привилегиями, деньгами и т. д. и, таким образом, добивался повиновения, апеллируя к чести. При этом для того, чтобы этот взаимный обмен достигал своей цели, чтобы одобрение со стороны императора имело политический вес, он сам должен был рассматриваться как воплощение ценимых в обществе качеств. Отмериваемые в определенных дозах и в определенное время, эти почести и отличия, не сводимые к материальным наградам, заставляли крутиться колеса государственного механизма. Как образно пишет Лендон, «оказание чести, использовалось ли оно сознательно или бессознательно, служило, чтобы заглушать выкрикиваемые приказы, звон монет, крики пытаемых. Восприятие мира в терминах чести облегчало управление империей и делало жизнь в ней и подчинение ей более терпимыми. Железная тирания, казалось, открывала дорогу для блестящего содружества почтенных лиц и городов. Мы считаем это позолотой, но данным миражом обольщались как правители, так и подвластные». Важно, что в этой системе («сообществе чести», honor community, по определению Лендона) император действовал одновременно и как главный распределитель почестей, и как главный их получатель. Кстати сказать, значение сената в такой системе с установлением принципата в известной степени возросло, так как именно сенаторы декретировали наиболее существенные почести правящему принцепсу.

Такая система в конечном счете строилась на общинно-республиканских порядках и нравах. Ибо честь и почести, основанные на личных достижениях, направленных на благо государства, неотделимы от республиканской системы. Показательно в этом плане также и то, что и император, и провинциальные наместники, действуя в социальном и институциональном контексте городской гражданской общины и являясь аристократами по своему происхождению и воспитанию, осуществляли свои властные функции в формах и стиле магистратской власти, строя свое общение с подвластными отнюдь не на формализованных бюрократических предписаниях и этикете, но на аристократической системе ценностей (в отношении наместников это хорошо показано в работах А. Л. Смышляева; ср. также Э. Мейер-Цвиффельхоффер). Так, в частности, они должны были выступать с публичными речами в сенате, на городских народных собраниях или воинских сходках, лично разбирать судебные тяжбы, поддерживать своих друзей и клиентов в судах как защитники, демонстрировать открытость и доступность для рядовых граждан, устраивать за свой счет зрелища и строительные работы, общественные пиры и раздачи и иными способами демонстрировать свою щедрость; принимать клиентов, являвшихся в их дома с утренним приветствием и т. д.

Кроме того, в той системе обмена почетом и почестями, которая действовала в эпоху Империи, можно, на наш взгляд, видеть развитие такой характерной черты римской civitas, как ее элитарность, ранговый и иерархический характер, ибо работала эта система прежде всего и главным образом в пределах того узкого привилегированного слоя, который и осуществлял реальную власть в Империи (сенаторы, всадники и декурионы италийских и провинциальных городов, отчасти также армия). Главным методом императорских благодеяний было распространение социальных и политических привилегий республиканского происхождения (гражданства, должностей, почестей и т. д.). По сути дела, это означало, что структуры и ценности города-государства использовались для организации и унификации столь разнородной державы (Э. Уоллас-Хедрилл).

Вместе с тем невозможно отрицать, что во главе государства в эпоху Ранней Империи стоял единоличный правитель, наделенный фактически неограниченной и неделимой властью; и данным фактом, безусловно, определялись наиболее коренные изменения в республиканских институтах, да и в общественной психологии тоже. В концепции Дж. Лендона, как справедливо указал Р. Мак-Маллен, явным образом недооценивается фактор страха, который подчас в не меньшей степени мотивировал поведение представителей элиты, чем стремление к почестям. И очень часто источником этого страха был правящий принцепс, по воле или даже по сиюминутному капризу которого мог быть обречен на смерть практически любой подданный. Эпоха Принципата знала немало примеров действительно тиранических эксцессов со стороны так называемых «дурных императоров» (Тиберия, Калигулы, Нерона, Домициана, Коммода и др.). Но это были именно эксцессы, обусловленные в первую очередь личностными особенностями того или иного правителя. Другое дело, что в созданной Августом системе власти не существовало иных, «конституционных», гарантий против злоупотреблений властным положением, кроме доброй воли самого императора либо угрозы пасть жертвой кинжала, яда или удавки заговорщиков. Не случайно из всех принцепсов, которых историческая традиция, создаваемая почти исключительно сенаторскими историками, относила к «дурным», только Тиберий умер своей смертью.

Не следует, впрочем, упускать из виду тот факт, что авторитарность власти и тот монархический элемент, который всегда присутствовал в римской «конституции», в известном смысле и в известной степени были «встроены» в римские республиканские институты и традиции. Эта авторитарность начиналась с власти отца семейства, который юридически обладал исключительно широкими правами в отношении подвластных. Она проявляется в строгом проведении принципа единоначалия в военной организации. Авторитарно-монархическое начало обнаруживается в тех экстраординарных магистратурах (децемвират, диктатура), к которым римляне не раз обращались в трудные моменты своей истории. Этот монархический элемент в римском государстве мог при определенных условиях регенерироваться. Неправомерно поэтому считать, что идея единовластия была заимствована римлянами у эллинистической или восточной монархии.

Монархическая составляющая в римской государственности связана в первую очередь со специфическим характером той высшей должностной власти, которая не находит соответствия в греческих государственных институтах и которую римляне называли империем (imperium), считая, что он был унаследован республиканскими консулами от царей, оставаясь таким же по своему объему и характеру. Для понимания магистратских основ императорской власти прежде всего – и это, пожалуй, самое главное – следует подчеркнуть, что совокупность властных полномочий, описываемых понятием imperium, теоретически и практически была отделима от должности. Это позволяло продлевать полномочия магистратов по истечении годичного срока магистратуры, назначать легатов, которые от лица носителей империя осуществляли власть в провинциях, и даже наделять властью частных лиц, не занимавших никакой выборной должности. Сам по себе империй представлял всеобъемлющую власть, и военную, и гражданскую, был единым и неделимым; он не мог дробиться на отдельные полномочия, но мог, с одной стороны, умножаться путем предоставления одинаковых imperia потенциально неограниченному числу лиц; а с другой стороны, с точки зрения римского публичного права, ничто в принципе не препятствовало сосредоточению империя в руках одного человека. Так было в Риме при царях. Таким же единоличным, по существу, стал и высший империй (imperium proconsulare maius), полученный Августом в 23 г. до н. э. и поставивший его выше других носителей imperia, причем вопреки традиции этот империй не слагался даже при пересечении померия – сакрализованной городской территории Рима – и действовал повсеместно, подобно империю царя, диктатора или консулов. Поэтому принцепс, не занимая никакой должности, но считаясь первым гражданином, обладал высшим империем, который в соответствии с республиканской традицией первоначально, при Августе, предоставлялся на определенный срок и регулярно продлевался.

Существенным новшеством, введенным Августом в том же 23 г. до н. э., стало соединение империя с полной трибунской властью[46], которая также была отделена от должности, давалась сенатом и утверждалась комициями. Это не только давало в руки принцепса существенные властные полномочия (право созыва сената, законодательной инициативы, контроля за магистратами) и делало его защитником плебса, что было идеологически значимым, но и позволило фактически устранить трибунат из системы управления государством, поскольку ежегодно избиравшиеся трибуны не могли применить свое вето против принцепса, так как он не был их коллегой, тогда как вето императора, обладавшего tribunicia potestas, было абсолютным. На значение трибунской власти указывает тот факт, что она, как и занятие консульской должности, неизменно указывалась во всех официальных текстах, в том числе и в монетных легендах. Именно по трибунской власти считали годы правления императоров. Кроме того, это дало Августу формальный способ обеспечить переход власти к намеченному преемнику путем наделения его трибунской властью. Эта власть отнюдь не была простой республиканской ширмой, за которой скрывалась подлинная основа прерогатив принцепса – его империй, но играла важную самостоятельную роль и служила «конституционным» дополнением к империю. Кроме того, трибунская власть, изначально связанная с городом Римом в пределах померия, позволяла сохранить его статус как центра всего римского гражданского коллектива, независимо от места фактического проживания отдельных граждан, и таким образом ставила Рим во главе всей державы.

Став обладателем отделенного от магистратуры империя и трибунской власти, Август соединил в своих руках и распорядительную, и контролирующую власть, использовав потенциально заключенные в происхождении и характере этих традиционных для Рима институтов возможности для обеспечения единовластия. При этом, с определенной точки зрения, такое положение «первого гражданина» функционально дополняло компетенцию сената, магистратов и народа. Принципат как своеобразная форма единовластия в исторической перспективе смог обеспечить долгосрочное функционирование и определенную ответственность власти, что было необходимо для консолидации общества и интеграции обширной державы.

Среди внешних проявлений республикански-монархической двойственности принципата можно отметить наличие в самом Риме двух центров власти: императорского дворца, который берет свое начало от дома Цезаря на Палатинском холме, считавшемся и местом резиденции первого римского царя Ромула (Dio Cass. LIII. 16. 5–6), и воплощает автократическую сущность принципата; и традиционный республиканский (полисный) центр – форум, обустройству и украшению которого многие императоры уделяли немало внимания и средств.

Являясь, по сути дела, неограниченными, самовластными правителями огромной державы, римские императоры, однако, правили в контексте республики, и их власть была ограничена самим этим контекстом, который задавал соответствующую модель поведения. Те принцепсы, которые слишком далеко отходили от нее, рано или поздно теряли власть вместе с жизнью. В идеале принцепс в своем поведении, прежде всего в осуществлении власти, должен был следовать той традиционной модели взаимоотношения с согражданами и подвластными, которая была характерна для выборных магистратов Республики. Имидж императора вырастал из республиканской саморепрезентации (М. Роллер), и принцепсы так или иначе соотносили свою деятельность с идеалом civilitas (это понятие условно можно перевести как «гражданственность»), требования которого ко II в. н. э. были, можно сказать, кодифицированы. Этот идеал включал в себя такие черты, как доступность носителя власти для подвластных, публичность выполнения им своих властных функций, уважительность, умеренность, справедливость и т. д. (соответствующим образом, надо сказать, строилась и модель поведения провинциальных наместников в их отношениях с провинциалами). Император, чтобы иметь хорошую репутацию в глазах сенатской аристократии, должен был делать вид, что он – primus inter pares («первый среди равных») или unus e nobis («один из нас», т. е. граждан, но в первую очередь сенаторов – Plin. Pan. 2 4). Civilitas призвана была демонстрировать, что правитель является не просто civilis princeps (принцепсом, правящим по-граждански, в соответствии с традиционными ценностями), но, более того, сам при этом остается гражданином (aequalis civis, как пишет Веллей Патеркул о Тиберии – II. 124. 2) в обществе граждан, в котором свобода и положение отдельного гражданина защищены законом, а не зависят от произвола властителя.

Принцепс, таким образом, выступал и действовал не как носитель внешней по отношению к гражданам власти, но, скорее, как высший магистрат, несущий службу, доверенную ему государственными инстанциями, как полномочный представитель гражданского коллектива, уважающий его традиции и заботящийся о его нуждах. Император был лично доступен подданным в такой степени, которая теперь кажется невероятной, и больше напоминает в этом отношении президента современного демократического государства. Адриан, например, любил мыться в общественных банях. Многие императоры лично разбирали даже самые мелкие судебные тяжбы (об императоре Антонине Пии, который отличался особой тщательностью и усердием в этом отношении, говорили, что он разрежет и тминное зернышко), причем вершили суд публично, при большом стечении публики (см., например: Dio Cass. LV. 7. 2; Suet. Claud. 15; Aug. 97; Vesp. 93). Ф. Миллар в своей этапной работе «Император в римском мире» (1977) очень хорошо показал, что, с точки зрения повседневной деятельности императора (а в провинциях – наместников), то, что называется «администрацией», фактически было юрисдикцией и разрешением споров либо дипломатией. Это значит, что значительную часть своего времени и императоры, и провинциальные наместники посвящали судопроизводству, выступали посредниками в конфликтах между городскими общинами, лично принимая депутации, оказывали городам разного рода благодеяния, выступая как их патроны-покровители, создавая сеть связей с представителями местных элит, часто персонально отвечали на прошения отдельных лиц. По большому счету, римское правительство во главе с императором стремилось поддерживать существующий порядок вещей, status quo, и не столько диктовало единообразные для всех подданных предписания сверху, сколько реагировало на конкретные ситуации и запросы, идущие снизу.

Говоря о специфике императорской власти, нельзя не упомянуть о том знаковом эпизоде, который имел место в начальной истории Принципата и с которого нередко начинают отсчет эпохи принципата. Я имею в виду демонстративное отречение Октавиана от власти на заседании сената в январе 27 г. до н. э. и заявление о возвращении власти народу и сенату (Dio Cass. LIII. 2–12), в чем уже и современники, и античные историки усматривали цинично-лицемерную акцию наследника Цезаря, которая только укрепила и легитимизировала его особое властное положение, поскольку сенаторы, кто искренне, кто из оппортунизма, уговорили его сохранить власть. Известно, однако, что подобного рода сцены разыгрывались и другими императорами (практически всеми) при вступлении на престол и превратились в особый ритуал, именовавшийся recusatio (imperii) – «отказ» (от власти). Многие принцепсы нередко демонстративно отказывались от преподносимых им титулов и почестей, казалось бы, ставших привычными и обязательными, как то: звание Отца отечества, обращение «государь» (dominus), провозглашение «императором» (в традиционном старинном смысле за одержанные над врагами победы) или принятие этого звания в качестве личного имени (praenomen), консулат, триумфы и т. д. Этот ритуал, как показал Ж. Беранже, был нацелен на то, чтобы подчеркнуть скромность и умеренность правителя, его приверженность республиканским ценностям и представлениям о власти, но в эпоху Империи он превратился в «жест, призванный придать зримую форму той утонченной игре, при которой вещи являются не тем, чем они кажутся» (Э. Уоллас-Хедрилл).

Принцепс как глава Res publica был одновременно и владыкой, и заложником ее институциональной системы, от которой не мог отказаться, прежде всего потому, что только она делала его власть легитимной. Но она же, как мы пытались показать, предписывала правящему принцепсу определенную модель взаимоотношений с подвластными. Иначе говоря, император мог осуществлять свою власть, только опираясь на республиканские институты (в первую очередь сенат, из членов которого «рекрутировались» высшие должностные лица, а также на войско, набираемое из граждан) и на поддержку городских общин, которые фактически осуществляли власть на местах. Показательно, что ни один император, каким бы путем он ни пришел к власти, не мог обойтись без юридического закрепления основ своей власти путем получения должностных полномочий республиканских магистратов, прежде всего проконсульского империя и трибунской власти, которые декретировались сенатом и утверждались комициями.

* * *

Не следует, однако, преувеличивать значение названных магистратских полномочий, сосредоточиваемых в руках правящего императора, поскольку последний мог делать много самых разных вещей без какой бы то ни было ссылки на свои «официальные» полномочия, да и современники рассматривали и оценивали деятельность императоров не столько в «конституционалистских» терминах, сколько в терминах патерналистской власти. Примечательно, что в императорскую титулатуру входило звание «Отец отечества», а в греческих надписях Август именовался даже «отцом всего рода человеческого». В свое время А. фон Премерштайн высказал и обосновал точку зрения о патронате как основе императорской власти, считая, что важнейшим поворотным моментом в формировании власти Октавиана стало принесение ему присяги в 32 г. до н. э. жителями Италии и ряда западных провинций. Принцепс, по сути дела, превратился если не в единственного, то, во всяком случае, главного, верховного патрона-покровителя, опирающегося на традиционные для римского общества структуры персональных взаимоотношений и зависимостей, на сеть патроната – клиентелы, и использовал эти «патримониальные» ресурсы во взаимоотношениях с сенатом, всадничеством, городским плебсом, колониями и муниципиями, а также с армией, которая, безусловно, пользовалась особым покровительством императора и лояльность которой всегда имела первостепенное значение (К. Раафлауб, А. В. Махлаюк). Аналогичные отношения выстраивались и с провинциальными городскими общинами, союзными племенными вождями и правителями небольших зависимых от Рима царств. Положение дел здесь в период Принципата приближалось к тому идеалу, который обрисовал в свое время Цицерон, писавший, что «держава римского народа зиждилась на благодеяниях, а не на противозакониях», а «магистраты и императоры[47] старались снискать величайшую хвалу уже за одно то, что они справедливо и верно защищали провинции и союзников; вот почему можно было с бо́льшим основанием говорить о нашем покровительстве (patrocinium) над всеми странами, а не о нашем владычестве» (De of. II. 8. 26–27).

Разумеется, учитывая размеры Империи, император просто не мог быть непосредственным патроном каждого. Но в этом и не было нужды: достаточно было оказывать благодеяния и милости ведущим аристократам и военачальникам, которые, в свою очередь, выступали как покровители различных групп и индивидов. По словам Р. Мак-Маллена, «именно сеть благодеяний, предоставляемых и получаемых, делала возможным то, что императорская администрация, состоявшая из нескольких сотен человек, реально управляла Империей». Можно сказать, что с установлением принципата свое предельное логическое развитие получил чисто республиканский принцип формирования социальной и политической власти на основе персональных взаимоотношений и зависимостей (В. Эдер).

Таким образом, А. фон Премерштайн одним из первых привлек внимание к экстралегальным (внеправовым) основам власти принцепса; и хотя его концепция критиковалась, тем не менее в основе своей она признается и получила дальнейшее развитие в современной историографии. Но патронат был только частью системы императорской власти. Не менее важное значение в ней имела категория auctoritas principis («авторитет, влияние принцепса»), которую сам Август в своих «Деяниях» (RGDA. 34. 3) называет главным отличием своей власти от власти остальных магистратов. О содержании и значении этой категории, ее роли в оформлении власти принцепса исследователи много спорили, начиная с классических работ Р. Сайма, М. Гранта, А. Магделэна, П. Гренаде. Не вдаваясь в подробности этих дискуссий, отметим, что эта категория по своему происхождению была напрямую связана с республиканскими традициями и ценностями (mos maiorum), в идеале представляя собой выражение личных заслуг и персонального престижа государственного деятеля, в силу которых он брал на себя инициативу и ответственность за дела в государстве. Но, сохраняя в известной степени это исконное значение, она вместе с тем стала важнейшим, хотя и неформальным основанием власти, лишь отчасти обусловливаясь личностными качествами правящего императора, его харизмой, но главным образом – самим фактом сосредоточения в его руках обширных властных полномочий. Можно сказать так: если при Республике auctoritas давала возможность претендовать на власть, то при Принципате наличие императорских властных полномочий создавало auctoritas, которая, в свою очередь, независимо от того, подкреплялась ли она или нет реальными заслугами и качествами правителя, ставила его выше всех прочих магистратов или соправителей.

Так или иначе, сами императоры упорно представляли свою власть как власть римского должностного лица и наиболее авторитетного «первого гражданина» республики, чьи заслуги и доблести позволяли ему с общего согласия брать на себя ответственность за дела в государстве. Это в полной мере обнаруживается не только в лозунгах и идеологии, но и в повседневной деятельности императоров, которая была неразрывно связана с республиканскими институтами. Все принцепсы принимали личное участие в заседаниях сената, а подчеркивание уважительного отношения к этому органу и всему сенаторскому сословию расценивалось как непременная черта того принцепса, который хотел прослыть «добрым» в глазах знати. Иногда императоры сами участвовали и в работе комиций. Август, например, первым подавал голос в своей трибе, как простой гражданин, и обходил трибы со своими кандидатами, прося за них по старинному обычаю (Suet. Aug. 56. 1). Император Вителлий «как простой гражданин отстаивал на консульских комициях своих кандидатов» (Tac. Hist. II. 91. 2). Ни один принцепс не мог пренебречь личным присутствием на играх и зрелищах, устраиваемых в Риме, тем более что в императорское время для городского плебса эти мероприятия в известном смысле заменили сходки и комиции и служили для выражения общественного мнения, для заявления претензий правителям и даже для оказания давления на них. Для этой цели в первую очередь использовались собрания во время театральных и цирковых зрелищ, которые еще Цицерон (Pro Sest. 50. 106) оценивал как один из источников проявления мнений и воли римского народа наряду с комициями и конциями. Вопреки известной оценке сатирика Ювенала, которую он дал столичному плебсу[48], городской плебс Рима, нередко отождествлявшийся с «Римским народом», как отмечает П. Вейн, нередко вспоминал о своей официальной роли и вмешивался в выборы или защиту кандидатов на императорский престол, имея подчас наготове и оружие.

Что касается самих народных собраний как органа, выражавшего суверенитет гражданского коллектива, то их судьба была не так однозначно плачевной, как это иногда представляется, когда констатируется их превращение в сугубо формальный институт и полная деградация. Во всяком случае, при первом принцепсе они продолжали регулярно созываться для выбора магистратов и принятия законов. Например, Юлий Фронтин, сообщая (De aquae ductu. 2. 129) о принятии в 9 г. до н. э. закона об акведуках, пишет об этом акте, как если бы он имел место в пору классической Римской республики: «Консул Т. Квинкций Криспин должным образом поставил вопрос перед народом, и народ должным образом проголосовал на Форуме перед рострами храма Божественного Юлия в 13-й день июня. Сергиева триба голосовала первой». Более того, хорошо известно, что Август прилагал вполне определенные и целенаправленные усилия для повышения их роли, восстановив, как пишет Светоний (Aug. 40. 2), древний порядок выборов и сурово наказывая за подкуп избирателей. В частности, кандидаты, уличенные в подкупе, отстранялись от участия в выборах на пять лет (Dio Cass. LIV. 16 1: cp. LXV. 5. 3); в дни выборов он в своих трибах[49] раздавал избирателям по 1000 сестерциев, чтобы они уже ничего не требовали от кандидатов. Возможно, еще Август отменил голосование по цензовым классам, давно уже ставшее пережитком. Но сами центуриатные комиции продолжали собираться на Марсовом поле как минимум до начала III в. н. э. (Dio Cass. XXXVII. 28. 1–3; LVIII. 20. 3–4). При Августе его ближайшим соратником Марком Агриппой на Марсовом поле были построены так называемая мраморная Септа – место, где собирались трибутные комиции (она была заложена еще Цезарем в 54 г. до н. э.), а также дирибиторий – специальное здание для подсчета голосов (Dio Cass. LIII. 23; LV. 8; Suet. Claud. 18).

Конечно, комиции и формально лишились некоторых своих преж них полномочий, в частности, утратив судебную компетенцию, которая перешла к созданным постоянным судебным заседаниям (quaestiones perpetuae) (фактически эта компетенция была утрачена еще при Республике: последнее известное заседание судебных комиций относится к 58 г. до н. э.); право решать вопросы войны и мира; но это было лишь завершением и юридическим оформлением длительного процесса.

Надо также заметить, что рядовые граждане вообще сравнительно немного потеряли после падения Республики, так как прежде их политическая активность в значительной мере контролировалась знатью с помощью различных конституционных «хитростей» (включая использование религиозно-обрядовых уловок) и, в известной степени, отношений патроната – клиентелы, так что законодательные комиции действительно выступали не столько как орган, где реально принимались решения, сколько как орган ритуализированного выражения консенсуса (Э. Флайг). Не следует забывать и о том, что, по существующим оценкам, в период Поздней республики физически присутствовать на трибутных комициях, как правило, могло не более 6000 человек, т. е. около 3 % от общего числа граждан, каким оно было до Союзнической войны (Х. Моуритсен). Август же попытался определенным образом решить эту проблему, предоставив право своего рода заочного голосования гражданам 28 колоний в Италии (Suet. Aug. 46). Вряд ли как средство умаления роли комиций можно расценивать введение в 5 г. н. э. особой процедуры – дестинации кандидатов в консулы и преторы, которая заменила прежнее ius commendationis (право высшего магистрата предлагать своего кандидата на должность). Суть новой процедуры заключалась в том, что теперь кандидаты на высшие должности должны были получить одобрение специальной комиссии из сенаторов и всадников, и только после этого происходило собственно голосование. По-видимому, полномочия этой коллегии были аналогичны функциям прерогативной центурии, которая подавала голос первой. Главное же умаление роли избирательных комиций связано прежде всего с реформой, проведенной императором Тиберием в 14 г. н. э., в соответствии с которой сенаторы «рекомендовали» по одному кандидату на каждое место, за исключением тех мест, на которые кандидатов «рекомендовал» сам принцепс. Это означало, что выборы из комиций фактически переместились в сенат, и теперь лица, желавшие стать кандидатами на должности, «обхаживали» сенаторов, а не рядовых избирателей.

Надо также заметить, что, хотя римские юристы прямо указывают, что выборы магистратов являются делом принцепса[50], следует, однако, иметь в виду, что речь не идет о простом назначении на соответствующие должности в силу определенных полномочий, предоставленных главе государства, но о праве, основанном на auctoritas принцепса, который, подобно республиканским политическим лидерам, пользовался правом выдвижения и поддержки на выборах своего кандидата, либо лично агитируя за «своих» кандидатов (suffragatio), либо письменно объявляя о поддержке тех или иных лиц (commendatio) (LV. 34. 2; Suet. Aug. 56. 1; Vell. Pat. II. 124. 4).; и только со временем постоянное использование этого права и его постепенное расширение превратилось в признанную власть императора назначать должностных лиц. Но в начальный период принципата данное право в значительной мере сохраняло прежний республиканский смысл (Б. Левик). Однако использование этого права императором отнюдь не делало сами комициальные выборы ненужными; рекомендация последнего просто обеспечивала кандидатам возможность избираться extra ordinem (вне обычного порядка), т. е. отдельно от остальных соискателей. Голосовавшие в избирательных комициях граждане, разумеется, утратили свои права в том смысле, что они больше не делали реального выбора среди кандидатов, но без самого их голосования невозможно было обойтись, так как только оно по-прежнему обеспечивало легитимность магистратской власти. Таким образом, в формальном смысле верховный суверенитет римского народа сохранялся, ибо через одобрение гражданского коллектива осуществлялись и выбор на должности, и законотворчество, включая «конституционные» изменения. На этот суверенитет ссылался и сам Август в своих «Деяниях» (ср. RGDA. 26. 1; 27. 1; 30. 1).

* * *

Важные изменения произошли в положении сената. Было, однако, ошибкой сводить их только к превращению этого органа в совершенно несамостоятельное, раболепное, полностью покорное воле принцепса и контролируемое им учреждение, в котором лишь эпизодически пробуждались оппозиционные настроения, находившие выражение скорее в позиции лишь очень немногих сенаторов. Разумеется, укрепление принципата было возможно лишь за счет сената. Тем не менее сенаторская корпорация, существенно обновившаяся благодаря притоку энергичных людей из италийских муниципиев и провинций, не только сохраняла свое экономическое положение и продолжала «поставлять кадры» для высших государственных и военных должностей. В известных пределах электоральные, законодательные и судебные полномочия сената даже расширилось с переходом к принципату. Но произошло это за счет утраты сенатом прежней свободы. Сенатские постановления приобретают силу закона, однако по любому более или менее значимому вопросу они принимались в основном по инициативе принцепса и служили удобной юридической формой для выражения его воли. Некоторые из сенатских постановлений императорского времени касались вопросов, которые прежде не входили в компетенцию сената, в частности, устанавливали правила, относящиеся к моральному облику членов высшего сословия, как показывает, к примеру, сенатусконсульт от 19 г. н. э., известный по надписи из Ларинума: он запрещал представителям высших сословий участвовать в гладиаторских боях и театральных представлениях (Année epigraphique 1991, 515). Сенаторы фактически получают право выбора магистратов, кроме тех, кого «рекомендовал» сам принцепс. Расширяется и юрисдикция сената, который в этом отношении подменяет собой народные собрания. Как показывает недавно найденная надпись с сенатским постановлением о Гнее Пизоне-отце, сенат, с формальной точки зрения, вполне самостоятельно провел расследование и вынес постановление по громкому делу Гнея Пизона, обвиненного в отравлении Германика. При этом, однако, этот сенатусконсульт пронизан изъявлениями лояльности и почтения к принцепсу и его семейству. И в целом сенатская юрисдикция не была автономной, поскольку принцепс всегда мог вмешаться в процесс вынесения решений сенатом.

Надо заметить, что сенат как властный институт внес немалый вклад в формирование системы принципата, и не только тем, что усердствовал в назначении всевозможных почестей и формально санкционировал нововведения Августа и других императоров (сенаторы еще при Августе приняли клятвенное обязательство соблюдать установления (acta) первого принцепса, которые в течение долгого правления Августа и Тиберия получали санкцию обычая и тем самым узаконивались, приобретая вполне «конституционный» характер, ибо обычай всегда рассматривался римлянами как источник права). Во-первых, сенат, в составе которого в период кризиса Республики и в правление Октавиана «новые люди» численно превзошли представителей староримской знати, обрел в лице принцепса арбитра (можно сказать, подлинного princeps senatus), способного в силу своего исключительного положения, ставящего его над фракционными интересами, консолидировать правящий класс, эффективно разрешить те острые противоречия и конфликты, которые раздирали высшее сословие в позднереспубликанское время. Кроме того, пережитый хаос гражданских войн I в. до н. э., страх перед их возобновлением, опыт «неконституционных» институтов позднереспубликанского времени (бессрочная диктатура Суллы, единоличный консулат Помпея, диктатура Цезаря и т. д.) – все это, безусловно, повышало степень готовности самого римского общества и его элиты к авторитаризму. Во-вторых, во многом благодаря императору сенаторское сословие могло сохранять свой авторитет и привилегии, а новые сенаторы – приобрести соответствующее положение. В то же время императоры не могли обойтись без сената как для легитимизации своего положения, так и для осуществления управленческих функций, поскольку в силу римских традиций высшие государственные посты оставались монополией знати. Характерно, что Август стремился разными способами повысить авторитет сената, принимая меры против уклонения сенаторов от участия в заседаниях сената, поощряя свободное обсуждение решаемых вопросов, заботясь о моральном облике представителей высшего сословия. За сенатом формально сохранялось право назначать наместников в «провинции римского народа» и ведать государственной казной (эрарием). Однако чем больше и крепче реальные рычаги власти (верховное командование армией, финансы, контроль над провинциями, система назначаемых должностей, патронат и т. д.) оказывались в руках принцепса, тем больше сенат утрачивал свое влияние на государственные дела и деполитизировался, превращаясь подчас в раболепное собрание, которое не только угодливо «штамповало» любые решения принцепса, но и переходило все мыслимые приличия в расточении почестей и лести правителю. Так или иначе, ни о какой «диархии» принцепса и сената не могло быть и речи.

* * *

Отдельно стоит остановиться далее на роли армии в системе принципата, ибо не подлежит сомнению, что базовые конституирующие признаки полиса как такового неразрывно связаны с военной организацией: в классической гражданской общине политическая и военная организация, по сути дела, совпадают, так как войско представляет собой не что иное, как ополчение граждан, предводительствуемое выбранными магистратами. Соответственно распад этого единства рассматривается как важнейший симптом и фактор кризиса классического полиса, перехода от «интегрированного общества» к обществу «дифференцированному», которое, в частности, отличается профессионализацией таких сфер деятельности, как управление и военное дело. Именно в разложении характерного для классической полисной организации триединства «гражданин – собственник – воин» исследователи видят один из важнейших симптомов кризиса Римской республики как гражданской общины, а в профессионализации войска и, как следствие, его эмансипации от гражданского коллектива и его структур усматривают едва ли не главную предпосылку установления в Риме монархического режима.

Действительно, римская армия в результате преобразований, проведенных Октавианом Августом, стала постоянным регулярным войском и окончательно приобрела профессиональный характер. Однако ее устройство и традиции по-прежнему в немалой степени основывались на полисно-республиканских началах, связанных с гражданским ополчением и аристократическим характером римской civitas. В частности, преторианская гвардия и легионы комплектовались из римских граждан. Командование армией строилось на прежнем тимократическом принципе, ибо все высшие военные посты принадлежали сенаторам и всадникам, которые, по сути, оставались «любителями», так как в их государственной карьере собственно военные должности обязательно чередовались с гражданскими, что исключало возникновение замкнутой «касты» высших военачальников. Сохранялось и представление об армии как о войске римского народа. Если Август в своих «Деяниях» пишет об exercitus meus, classis mea (RGDA. 15; 26; 30), а многие императоры именуют воинов «своими» (milites nostri) и сами солдаты называют себя воинами (или ветеранами) Августа, то в других официальных текстах говорится об exercitus populi Romani, как в Tabula Siarensis (Fr. I, lin. 15) (20 г. н. э.).

Важно подчеркнуть, что критерий гражданства для набора в легионы имел основополагающее значение; и даже после того, как армия окончательно сделалась постоянной и профессиональной и стала набираться на провинциальном и локальном уровнях, легионеры никогда (за исключением отдельных эксцессов) не вели себя как простые наемники, даже несмотря на то, что сама категория гражданства все более и более опустошалась в своем реальном политическом содержании. Легионы продолжали рассматриваться как род войск, предназначенный для римских граждан, которые в силу своего статуса подлежат всеобщей воинской повинности и в первую очередь обязаны защищать Imperium Romanum. Действительно, воинская повинность и конскрипция для римских граждан в эпоху Империи никогда не отменялись и, более того, по крайней мере до II в. н. э. были гораздо более распространены, чем принято считать (П. Брант). Более того, в новейшей литературе все более утверждается мысль, что не только об армии принципата, но даже о позднеримской армии IV в. можно говорить как об армии, «осознающей себя коллективом граждан» и в соответствии с этим определяющей свои политические приоритеты.

Еще Т. Моммзен, характеризуя сущность Принципата, видел в провозглашении императора войском юридически правомерный акт волеизъявления народа и писал, что в тех возгласах, которыми граждане и воины приветствовали избранника народа как своего императора, находит свое формальное выражение введенная Августом схема провозглашения преемника, и в этом отношении Принципат является продолжением и завершением римской демократии. К аналогичному выводу приходят и современные исследователи. Так, Р. Мак-Маллен отмечает, что в период Империи политическим центром государства неоднократно оказывался лагерный форум или строевой плац, где преторианские когорты или легионы, используя воинскую сходку – эту древнейшую и столь римскую форму демократии, – давали римскому миру новых правителей; и поэтому, заключает он, «если легитимность является качеством, выражающим претензию на всеобщее одобрение, даже помимо писаного закона, тогда мы должны признать решения армии и правомочным, и необходимым фактором преемственности императорской власти». А. Пабст, указывая на зеркальное повторение политических структур Рима в военном лагере, подчеркивает, что благодаря институту воинской сходки войско всегда сохраняло качество политического организма, способность к политическому действию, и использование для обозначения войскового собрания в IV в. термина comitia imperii выражает идею, что именно народ (populus) вручает imperium правителю. К. Андо, ссылаясь на два пассажа из «Анналов» Тацита (I. 7. 1 и XI. 30. 2), пишет, что контраст между республикой и принципатом наиболее грубым и вместе с тем элегантным образом отмечен Тацитом, который ставит на место прежнего формального Senatus Populusque Romanus новое сильное выражение Senatus milesque et populus.

Можно сказать также, что именно гражданский статус легионеров и преторианцев делал их той политической силой, которая, как показал Э. Флайг, участвовала в признании (акцептации) императора наряду с сенатом и городским плебсом. Император не обладал легитимностью в узком правовом смысле слова, поскольку не существовало государственного органа, который мог бы ее обеспечить, и поэтому узурпация императорской власти путем военной аккламации была столь же легитимным и нормальным явлением, как и стабильное монархическое правление, и может рассматриваться как особый тип смены власти. В этом смысле вполне можно согласиться с Т. Моммзеном, который назвал императорскую систему «перманентной революцией». Последняя могла осуществляться как мирно, так и вооруженным путем. В любом случае важнейшая роль в утверждении императора принадлежала армии. Легионеры как римские граждане сохраняли ius suffragii, которое реализовывалось через институт воинской сходки. Конечно, воинские contiones, подобно собраниям и сходкам граждан в республиканском Риме, представляли собой не столько орган, принимавший реальные политические решения, сколько ритуальную и символическую форму выражения общественного консенсуса. Но вместе с тем именно этот институт позволял армии не только становиться одним из непосредственных источников верховной власти наряду с народом и сенатом, но и выступать в качестве ведущей конституционной силы, хранительницы легитимности власти. Возникшая уже в период Раннего Принципата тенденция к отстранению сената от участия в выборе и утверждении у власти императоров и в других легитимационных решениях развивается в десятилетия кризиса III в. и закрепляется в эпоху Домината. В конечном итоге в панегирике, произнесенном Симмахом по случаю пятилетнего юбилея правления Валентиниана I (369 г.), армия прямо уподобляется комициям, а ее командиры – сенату. Валентиниан именуется «достойным императором, избранным достойными комициями», которого при этом как «мужа, известного военными заслугами, одобрил лагерный сенат» (Symmach. Or. I. 9). Разумеется, некоторые функции воинской сходки лежали, так сказать, вне «правового поля», в сфере прецедентов и обычая. Однако они, без сомнения, основывались на полисно-республиканских традициях, которые не пресекались в эпоху Империи. Среди этих традиций надо назвать характерное для римской civitas сочетание самых широких властных полномочий носителя империя с его ответственностью и известной зависимостью от суверенного коллектива граждан-воинов.

* * *

Подводя итоги вышеизложенного, отметим следующие наиболее принципиальные моменты. Сам Август, вероятно, вполне искренне хотел остаться в памяти потомков как optimi status [sc. rei publicae] auctor – «творцом наилучшего государственного устройства» (Suet. Aug. 28. 2). Вопрос о личной искренности Августа, очевидно, не имеет окончательного решения, хотя многие факты говорят в ее пользу (М. Хэммонд, М. Рейнхольд). Более важно, что он объективно направлял римский мир в будущее, ориентируясь в значительной мере на ценности и институты прошлого, оставаясь в значительной степени консерватором и традиционалистом[51]. Учитывая длительный путь Октавиана к власти и рекордно долгий срок его пребывания на вершине власти, было бы неправильно рассматривать его преобразования как последовательную реализацию заранее задуманного плана; и хотя результаты более чем 40-летнего правления в ретроспективе производят цельное впечатление, представления о резкой, радикальной и быстрой смене режима при переходе от республики к принципату являются анахронизмом. Многие мероприятия, осуществленные первым принцепсом, были скорее непосредственными реакциями на насущные проблемы и текущую политическую конъюнктуру (Э. Т. Сэлмон). Очевидно, что важным импульсом лично для Октавиана была болезненная реакция на крах диктатуры Цезаря. Часто Август избегал окончательных решений, подстраиваясь под общественное мнение, которое было не готово принять единоличную диктатуру даже во главе с таким гениальным, харизматичным и обаятельным лидером, каким был Цезарь. Поэтому созданную им систему следует характеризовать как компромисс между республиканскими (сенат, магистратуры, отчасти комиции) и монархическими элементами (императорский двор и новые управленческие должности) властной структуры, между сенаторской олигархией, которая по меньшей мере до III в. оставалась правящим классом, и единоличным правителем, между староримской знатью и той «колониальной элитой» (Р. Сайм), которая состояла из римских семей, добившихся богатства и престижа в колониях, муниципиях и других городах Империи, и из которой стал пополняться сенат, а начиная с Траяна выходцы из нее достигают и императорского трона.

Созданная Августом государственно-политическая система в силу своего компромиссного характера имела, однако, один существенный недостаток (впрочем, присущий многим государственным организмам): она не гарантировала от перехода власти в руки негодного человека. Именно по причине неустранимого «республиканизма» императорской власти в системе принципата отсутствовал как таковой институт престолонаследия; преемственность на троне никогда не была в Риме принципом государственного права. Власть принцепса, будучи в первую очередь совокупностью делегированных, магистратских по своей сути и происхождению полномочий, не была, подобно древневосточным или средневековым монархиям, божественным даром[52] или семейным достоянием, автоматически переходящим по наследству. Трон не принадлежал ни индивиду, ни семейной династии, хотя старинные аристократические представления о политическом значении семьи и рода играли свою важную роль при выборе императоров; теоретически император избирался или принимался («акцептировался») народом и сенатом, преемник же занимал пост предшественника как «делегат», которому община поручала управление ее делами (П. Вейн) и который, хотя и был, согласно официальному воззрению, «свободен от (соблюдения) законов» (legibus solutus – D. 1. 3. 31, Ульпиан), тем не менее должен был править ex usu rei publicae («по обычаю республики») как ее представитель.

Парадоксальным образом наличие республиканских элементов и традиций укрепляло автократическую власть правителей Империи, не просто обеспечивая лояльность определенной части их подданных, но и давая им возможность использовать элиту из высших сословий и городов античного типа для осуществления власти. Использование структур полиса позволяло держать под контролем и объединять столь обширное и разнородное образование, каким была Римская империя, представлявшая собой, по словам ритора IV в. Либания, «союз полисов, связанный золотой цепью императорской власти» (Or. XI. 129). Ее в целом достаточно стабильное и даже процветающее состояние в первые два века н. э. стало возможным благодаря той изначально присущей Риму способности и готовности к интеграции, которая проявилась в создании Римско-италийского союза. Варьируя объем привилегий и обязанностей своих подданных и степень их близости к самому Риму, привлекая на свою сторону местные, прежде всего городские, элиты, римляне выстраивали весьма гибкую систему властного доминирования, которая обходилась без тотальной ассимиляции подвластных и без полного размывания собственно римской идентичности, основанной в конечном счете на категориях гражданства и права. Институт гражданства, так сказать, гражданско-общинный «субстрат», сохранял не только формально-юридическое значение, но и играл существенную практическую роль в функционировании всей имперской системы, обеспечивая и легитимацию власти, и возможности для социальной мобильности. Такая система была наиболее адекватна полисным традициям греко-римского мира и не в последнюю очередь именно поэтому принималась и поддерживалась широкими слоями городского населения. Можно сказать, что римский вариант мировой державы именно потому оказался весьма жизнеспособным и продуктивным, имперская суперструктура соответствовала той базовой структуре античного мира, каковой была городская гражданская община (полис, civitas). Серьезные осложнения в отношениях с подвластными возникали у римлян почти исключительно на недавно завоеванных территориях, где еще не укоренились урбанистические формы жизни, либо с теми из вошедших в состав Империи народов, которым античные гражданско-общинные ценности и уклад жизни были чужды (египтяне, иудеи). Другие территориальные державы древности, возможно, именно потому оказались менее эффективными и долговечными, нежели Римская империя, что строились на иных интегрирующих началах (в Птолемеевском Египте и других эллинистических монархиях, например, одной из главных основ власти был греко-македонский этноцентризм, в Парфянском царстве – своеобразная «феодальная» система среди правящей знати, в древнем Китае – сословие ученых бюрократов).

Структуры принципата обеспечивали достаточно эффективный – особенно в руках хороших императоров – юридический и административный инструментарий для управления державой. Однако даже при полной негодности отдельных принцепсов сама по себе система власти, созданная Августом, не ставилась под сомнение; не было и реальных попыток отказаться от нее и вернуться к прежним республиканским порядкам (после убийства Калигулы в 41 г. вопрос об этом дебатировался на заседании сената, но дальше пустых разговоров дело не пошло).

«Республиканизм», присущий принципату, неправомерно считать только «идеологией» и «пережитком», лицемерной маскировкой, «фасадом», скрывающим самодержавную суть режима личной власти или диктатуру рабовладельцев. Полисно-республиканские представления, традиции и институты были не только неотъемлемой частью социального и правового порядка. Они были вполне органично вписаны в систему властных структур и отношений и служили для легитимизации императорской власти, которая основывалась не только на налогах и вооруженной силе, но также на восприятиях и верованиях людей (К. Гопкинс). Поэтому и римский имперский «монархизм» складывался на совершенно иной основе, нежели эллинистический и тем более древневосточный. Примечательно в этом плане, что на римских монетах чеканилось изображение правящего императора, подобно тому как на монетах эллинистических царей помещались их портреты: уже в этом видна существеннейшая разница с монетами свободных полисов, на которых изображались только божества, но никогда не граждане, даже самые выдающиеся. Есть, однако, существенное отличие императорских изображений от царских: они не имели на голове диадемы, и непокрытая голова намекала на «гражданский» статус принцепса. Диадема появляется в императорской иконографии, как и другие собственно монархические атрибуты вроде скипетра, только в эпоху домината. Таким образом, принцепс не был монархом в точном смысле этого слова.

Монархические начала и элементы принципата восходят в пер вую очередь к тем основам римской «конституции», которые связаны с категорией империя, с возможностью создания экстраординарных должностей. В социальном плане продолжением полисно-республиканских традиций стало сохранение и трансформация системы патроната-клиентелы; а в идеологическом – понятие auctoritas, которая выступала как своего рода связующее звено между «нравами предков» и созданием «харизмы» правителя. «Римская революция» (как принято называть период гражданских войн последнего столетия Республики), закончившаяся установлением принципата, отнюдь не разрушила прежнюю социальную структуру, но, напротив, укрепила ее. В отличие от революций Нового и Новейшего времени, «римская революция» и субъективно (по сознательно преследуемым целям), и объективно (по своим последствиям) была направлена не на ликвидацию старых порядков, перекройку всех социальных отношений, но на «восстановление Республики», которое, однако, различными противоборствующими фракциями понималось по-разному.

Окончательный упадок античного мира, происходивший на протяжении III–IV вв., закономерно связан с «размыванием» и подрывом гражданско-общинных начал в результате цепи взаимосвязанных процессов и актов, среди которых наиболее значимыми были такие, как обесценивание статуса гражданства, обусловленное разделением свободного населения на сословные группы «почтенных» и «низкородных» (honestiores и humiliores) во II в., эдиктом Каракаллы, низведение Италии до уровня одной из провинций, утрата Римом роли столицы, окончательная замена магистратской власти бюрократической иерархией, деградация городов (особенно на западе Империи), утверждение христианства в качестве официальной государственной религии.

Литература

1. Егоров А. Б. Рим на грани эпох. Проблемы рождения и формирования принципата. Л., 1985.

2. Игнатенко А. В. Древний Рим: От военной демократии к военной диктатуре. Свердловск, 1988.

3. Кнабе Г. С. Корнелий Тацит (Время. Жизнь. Книги). М., 1981.

4. Кнабе Г. С. Римское общество в эпоху Ранней Империи // История древнего мира / Под ред. И. М. Дьяконова и др. Изд. 2-е, испр. М., 1983. Кн. 3. С. 73–101.

5. Кнабе Г. С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М., 1994.

6. Кнабе Г. С. Метафизика тесноты. Римская империя и проблема отчуждения // ВДИ. 1997. № 3. С. 66–78.

7. Князев П. А. …Кто смерти поддаться не должен был вовсе: Гибель Германика Цезаря в трех актах римского сената. Самара, 2005.

8. Крист К. История времен римских императоров от Августа до Константина: В 2-х тт. / Пер. с нем. Ростов н/Д, 1997.

9. Махлаюк А. В. Солдаты Римской империи. Традиции военной службы и воинская ментальность. СПб., 2006.

10. Машкин Н. А. Принципат Августа. Происхождение и социальная сущность. М.; Л., 1949.

11. Межерицкий Я. Ю. «Республиканская монархия»: метаморфозы идеологии и политики императора Августа. М.; Калуга, 1994.

12. Михайловский Ф. А. Власть Октавиана Августа. М., 2000.

13. Николе К. Римская республика и современные модели государства // ВДИ. 1989. № 3. С. 99–100.

14. Ростовцев М. И. Общество и хозяйство в Римской империи. В 2-х тт. / Пер. с нем. И. П. Стребловой. Т. I. СПб., 2000; T. II / Пер. с нем. И. С. Алексеевой и Г. В. Снежинской. СПб., 2001.

15. Смышляев А. Л. Государство без бюрократии (на опыте Ранней Римской империи) // Античность и современность. М., 1991.

16. Смышляев А. Л. Civilis dominatio: римский наместник в провинциальном городе // ВДИ. 1997. № 3. С. 24–35.

17. Смышляев А. Л. Римский наместник как магистрат (к вопросу об особенностях римской государственности в эпоху Ранней Империи) // Государство в истории общества (к проблеме критериев государственности). М., 1998. С. 282–295.

18. Смышляев А. Л. Римский наместник в провинциальном городе: otium post negotium // ВДИ. 1999. № 4. С. 59–70.

19. Утченко С. Л. Кризис и падение Римской республики. М., 1965.

20. Утченко С. Л. Древний Рим. События. Люди. Идеи. М., 1969.

21. Утченко С. Л. Политические учения Древнего Рима (III–I вв. до н. э.). М., 1977.

22. Шайд Дж. Религия римлян / Пер. с фр. О. П. Смирновой. М., 2006.

23. Штаерман Е. М. К итогам дискуссии о римском государстве // ВДИ. 1990. № 3. С. 68–75.

24. Ando C. Was Rome a Polis? // Classical Antiquity. 1999. Vol. 18. P. 5–3 4.

25. Ando C. The Army and the Urban Elite: A Competition for Power // A Companion to the Roman Army / Ed. P. Erdkamp. Oxford, 2007. P. 359–378.

26. Austin N., Rankov N. B. Exploratio. Military and Political Intelligence in the Roman World. L., 1995.

27. Béranger J. Recherches sur l’aspect idéologique du principat. Basel, 1953.

28. Béranger J. Principatus. Études de notion et d’histoire politique dans l’Antiquité Greco-romaine. Genève, 1973.

29. Between Republic and Empire. Interpretations of Augustus and His Principate / Ed. K. Raaflaub, M. Toher. Berkeley etc., 1990.

30. Brunt P. A. Italian Manpower, 225 B.C. – A.D. 14. Oxford, 1987.

31. Brunt P. A. The Role of the Senate in the Augustan Regime // The Classical Quarterly. New Series. 1984. Vol. 34. No. 2. Р. 423–444.

32. Caesar Augustus: Seven Aspects / Ed. F. Millar, E. Segal. Oxford, 1984.

33. The Cambridge Ancient History. Second edition. Vol. X. The Augustan Empire, 43 B.C. – A.D. 69 / Ed. A. K. Bowman, E. Champlin, A. Lintott. Cambridge, 1996.

34. The Cambridge Ancient History. Second edition. Vol. XI. The High Empire, A.D. 70–192 / Ed. A. K. Bowman, P. Garnsey, D. Rathbone. Cambridge, 2000.

35. Camodeca G. Tabulae Pompeianae Sulpiciorum (TPSulp.). 2 vols. Rome, 1999.

36. Castritius H. Der römische Prinzipat als Republik. Husum, 1982.

37. A Companion to the Roman Republic / Ed. N. Rosenstein, R. Morstein-Marx. Oxford, 2006.

38. A Companion to the Roman Empire / Ed. D. S. Potter. Oxford, 2006.

39. Eder W. Augustus and the Power of Tradition: the Augustan Principate as Binding Link between Republic and Empire // Between Republic and Empire. Interpretations of Augustus and His Principate. Berkeley, 1990. P. 71–122.

40. Flaig E. Den Kaiser herausforden: die Usurpation im Römischen Reich. Frankfurt; N. Y., 1992.

41. Flaig E. Ritualisierte Politik. Zeichen, Gesten und Herrschaft im Alten Rom. Göttingen, 2003.

42. Gowing A. M. Empire and Memory. The Representation of the Roman Republic in Imperial Culture. Cambridge, 2005.

43. Grant M. From imperium to auctoritas. A historical study of aes coinage in the Roman empire. 49 B.C. – A.D. 14. Cambridge, 1969 (1946).

44. Hammond M. The Augustan Principate in theory and practice during the Julio-Claudian period. Cambridge (Mass.), 1968 (1933).

45. Hammond M. City-state and World State in Greek and Roman Political Thought. Cambridge (Mass.), 1951.

46. Hammond M. The Sincerity of Augustus // Harvard Studies in Classical Philology. 1965. Vol. 69. P. 139–162.

47. Heinze R. Kaiser Augustus // Hermes. 1930. Bd. 65. S. 385–395.

48. Hopkins K. Conquerors and Slaves: Sociological Studies in Roman History. Vol. 1–2. Cambridge; L.; N. Y.; Melbourne, 1978.

49. Huttner U. Recusatio imperii: ein politisches Ritual zwischen Ethik und Taktik. Hildesheim, 2004.

50. Jaques Fr., Scheid J. Rome et ľintégration de ľempire (44 av. J.-C. – 260 ap. J.-C.). T. 1: Les structures de ľempire romain. P., 1990.

51. Jones A. H. M. Augustus. L., 1970.

52. Kienast D. Augustus. Prinzeps und Monarch3. Darmstadt, 1999.

53. Kolbe W. Von Republik zur Monarchie (=Augustus / Hg. W. Schmitthenner. Darmstadt, 1985. S. 72–99).

54. Künkel W. Über das Wesen des Augusteischen Prinzipats // Gymnasium. 1961. Bd. 68. S. 353–370 (=Augustus / Hg. W. Schmitthenner. Darmstadt, 1985. S. 311–335).

55. Künkel W. Römische Rechtsgeschichte. Köln; Wien, 1973.

56. Lendon J. E. Empire of Honour. The Art of Government in the Roman World. Oxford, 1997.

57. Levick B. M. Imperial Control of the Elections under the Early Principate: Commendatio, Suffragatio, and «Nominatio» // Historia. 1967. Bd. 16. Hft. 2. P. 207–230.

58. Loewenstein K. Die konstitutionell Monokratie des Augustus // Zeitschrift füк Politik. 1981. Jg. 8. S. 197–216 (=Augustus / Hg. W. Schmitthenner. Darmstadt, 1985. S. 531–566).

59. Lintott A. Imperium Romanum. Politics and Administration. L., 1993.

60. Lintott A. What Was the “Imperium Romanum”? // Greece & Rome. 1981. Vol. 28. P. 53–67.

61. Lobur J. A. Consensus, Concordia, and the Formation of Roman Imperial Ideology. N. Y.; L., 2008.

62. Magdelain A. Auctoritas principis. P., 1967.

63. MacMullen R. The Legion as a Society // Historia. 1984. Bd. 33. Hft. 4. P. 440–456.

64. MacMullen R. The Power of the Roman Empire // Historia. 2006. Bd. 55. Hft. 4. P. 471–781.

65. Meier Chr. Res publica amissa. Eine Studie zu Verfassung und Geschichte der späten römischen Republik. Wiesbaden, 1966.

66. Meier Chr. Die Begründung der Monarchie als Wiederherstellung der Republik // Idem. Die Ohnmacht des allmächtigen Dictators Caesars. Frankfurt, 1980. S. 223–287.

67. Meyer Ed. Caesars Monarchie und das Prinzipat des Pompeius. Stuttgart; B., 1922.

68. Meyer-Zwiffelhoffer E. Politikos archein. Zum Regierungsstil der senatorischen Statthalter in den kaiserzeitlichen griechischen Provinzen. Stuttgart, 2002.

69. Millar F. The Emperor in the Roman World (31 B.C. – A.D. 337). Ithaka; N. Y., 1977.

70. Millar F. Rome, the Greek World, and the East. Vol. 1: The Roman Republic and the Augustan Revolution / Ed. Hannah M. Cotton, Guy M. Rogers. L., 2002.

71. Millar F. Rome, the Greek World, and the East. Vol. 2: Government, Society & Culture in the Roman Empire / Ed. H. M. Cotton, G. M. Rogers. Chapel Hill, 2004.

72. Mommsen Th. Römisches Staatsrecht. Bd. I–III. Leipzig; B., 1877–1888.

73. Mousourakis G. A Constitutional and Legal History of Ancient Rome. L., 2007.

74. Mouritsen H. Plebs and Politics in the Late Roman Republic. Cambridge, 2001.

75. Nicolet C. Le métier de citoyen dans la Rome républicaine. P., 1976.

76. Pabst A. Comitia imperii: ideelle Grundlagen des römischen Kaisertums. Darmstadt, 1997.

77. Premerstein A., von. Vom Werden und Wesen des Prinzipats. München, 1937.

78. Raaflaub K. A. Die Militärreformen des Augustus und politische Problematik des frühen Prinzipats // Saeculum Augustum. I. Herrschaft und Gesellschaft / Hg. von G. Binder. Darmstadt, 1987. S. 246–307.

79. Reinhold M. Augustus conception of himself // Thought. 1989. Vol. 55. No. 216. P. 36–50.

80. Richardson J. The language of empire: Rome and the idea of empire from the third century BC to the second century AD. Cambridge; N. Y., 2008.

81. Roller M. B. Constructing Autocracy: Aristocrats and Emperors in Julio-Claudian Rome. Princeton, 2001.

82. Saller R. P. Personal Patronage under the Early Empire. Cambridge, 1982.

83. Salmon E. T. The Evolution of Augustus’ Principate // Historia. 1956. Bd. 5. Hft. 4. P. 456–478.

84. Schneider H. Die Entstehung der römischen Militärdiktatur: Krise und Niedergang einer antiken Republik. Köln, 1977.

85. Severy B. Augustus and the Family at the Birth of the Roman Empire. N. Y.; L., 2003.

86. Sherwin-White A. N. The Roman Citizenship, Oxford, 1939.

87. Strothmann M. Augustus – Vater der res publica: Zur Funktion der drei begriffe restitutio – saeculum – pater patriae im augusteinischen Prinzipat. Stuttgart, 2000.

88. Syme R. The Roman Revolution. Oxford, 1939.

89. Taylor L. R. Party Politics in the Age of Caesar. Berkeley; Los Angelos, 19612 (1938).

90. Veyne P. Le pain et le cirque. Sociologie historique d’un pluralisme politique. P., 1976.

91. Veyne P. What was a Roman Emperor? Emperor, Therefor a God // Diogenes. 2003. Vol. 50. No. 3. P. 3–21.

92. Wallace-Hadrill A. Civilis princeps. Between Citizen and King // JRS. 1982. Vol. 72. P. 32–48.

93. Wieckert L. Princeps (civitatis) // RE. Bd. 22. 2 (1954). Sp. 1998–2296.

94. Yavetz Z. Plebs and Princeps. Oxford, 1969.

Примечания

1

В основу публикуемого здесь текста положен фрагмент из книги: Кошеленко Г. А. Греческий полис на эллинистическом Востоке. М., 1979. С. 225–264.

(обратно)

2

Показательно в этом отношении официальное письмо Селевка II, который «написал… царям, династам, полисам и народам» (OGIS, 229).

(обратно)

3

В. Тарн подчеркнул, что подобное явление не должно иметь ничего общего с родовой собственностью.

(обратно)

4

На основании этого Φ. Кюмон делал вывод о постепенной утрате связи между правом владения клером и обязательством военной службы.

(обратно)

5

Тарн считал, что, например, в тех случаях, когда клер переходил к женщине, она должна была представить мужчину для царской армии. Э. Бикерман подчеркивал, что при всех обстоятельствах клер всегда оставался кадастровой единицей.

(обратно)

6

Отметим, что Уэллз вопреки всякой логике переводит в данном месте слово ἐποίκιον, означающее «поселение», «деревня» (что и сам отмечает, ссылаясь на аналогии в документах эллинистического времени из Египта), как isolated farm complex или manor house with associated buildings. Отметим, что сам Уэллз полагает, что при основании Дура-Европоса поселенцы получили достаточное количество земли и местных жителей.

(обратно)

7

Этот вывод поддерживают все исследователи, изучавшие данный документ.

(обратно)

8

Отмечается также еще одна особенность – в законах полисов классического времени круг родственников, обладающих правом наследования, значительно шире.

(обратно)

9

См.: Polyb. XVIII. 51. 4: δορίκτητα. То же самое было характерно и для Птолемеев (Diod. XVIII. 43. 1: δορίκτητος). Вообще, видимо, само наличие этого принципа вряд ли может вызывать сомнения, хотя, как показала Е. С. Голубцова, в некоторых случаях принцип верховной собственности царя на землю не был столь безусловным, как это обычно представляется.

(обратно)

10

Например: П. Левек, видевший в этом причину финансового оскудения царства Селевкидов. В. Тарн полагал, что существовала принципиальная разница между военной колонией и полисом. В отношении колонии царь сохранял право верховной собственности, а при основании полиса уступал это право ему. Однако ссылка В. Тарна на материалы Дура-Европоса, как мы видим, выглядит несостоятельной.

(обратно)

11

Так определяет ситуацию, например, М. Ростовцев, который полагал, что полис, подобный Дура-Европосу, должен был, с военной точки зрения, рассматриваться как катойкия.

(обратно)

12

Конечно, при этом необходимо иметь в виду не только правовой аспект, но и реальный характер договорных отношений, возникавших между государством и гражданским коллективом. О характере договоров между царем и подданными в эллинистическую эпоху см. в книге К. К. Зельина и М. К. Трофимовой.

(обратно)

13

К сходным выводам приходит Э. Бикерман, однако основное различие наших позиций заключается в том, что он распространяет этот вывод только на военные колонии, в результате чего его позиция становится внутренне противоречивой: придя к положению о зависимости права владения клером от обязанности военной службы, он в дальнейшем совершенно отрицает вхождение контингентов из греческих городов в селевкидскую армию.

(обратно)

14

Эту мысль особенно подчеркивает Э. Бикерман, приводящий обильный материал источников в поддержку этого тезиса. Особенно интересны сообщения авторов, в которых говорится о том или ином царе как об основателе города. См., например: Аmm. Marcell. XIV. 8. 5, где говорится, что Селевк I «abusus enim multitudiane hominum quam tranquillis in rebus diutius rexit, ex agrestibus habitaculis urbes construxit multis opibus firmas et viribus».

(обратно)

15

С этим выводом согласился и Μ. Ростовцев.

(обратно)

16

Предположение Э. Бикермана относительно того, что упомянутые в надписи φρουροί являются солдатами действительной службы, составляющими гарнизон города, и каждый из них имеет «феод», вряд ли можно принять. Собранный и тщательно проанализированный им самим материал показывает, что в селевкидской армии не существовало подобной системы гарнизонной службы.

(обратно)

17

Polyb. V. 61. 1.

(обратно)

18

Polyb. XXXI. 3. 6. Отметим, что вопреки обычному взгляду из данного сообщения Полибия отнюдь не следует, что это были именно граждане Антиохии.

(обратно)

19

Необходимо отметить, что имеются свидетельства, которые указывают на то, что даже старые греческие полисы Малой Азии вынуждены были иногда посылать отряды своих граждан в состав селевкидской армии. Так, одна из милетских надписей сообщает об отряде из граждан этого города, сражавшемся при Селевке I где-то, видимо, в верхних сатрапиях.

(обратно)

20

Можно также отметить, что в описании битвы при Рафии в числе отдельных соединений армии Антиоха III (Polyb. V. 79. 4, 5) упоминаются воины из различных греческих городов царства Селевкидов. К тому же они отличаются от собственно фаланги. Их особенностью являлись серебряные щиты. Вновь это соединение появляется и в описании парада в Дафне (Polyb. XXXI. 3. 5).

(обратно)

21

Сошлемся, например, на свидетельства, собранные у М. Лонея о гражданах городов, одновременно являвшихся «македонянами». Некоторым подтверждением этому могут служить сообщения Полибия о мятеже Молона (см.: Polyb. V. 41. 8; 43. 5; 46. 8; 51. 8), в которых смешиваются понятия «войско» и «население». Очень показательна также судьба войска Молона после окончательного поражения мятежа (Polyb. V. 54. 8) – оно отводится новыми, назначенными Антиохом командирами снова в Мидию. Данный факт также, с нашей точки зрения, позволяет полагать, что войско состояло главным образом из жителей греческих городов Мидии, ибо в противном случае (если бы это были регулярные части, никак не связанные с Мидией) подобный шаг центрального правительства был бы полностью лишен всякого смысла, особенно если мы учтем беспрерывные войны, которые пришлось вести Антиоху III, и его постоянную потребность в военных контингентах.

(обратно)

22

Можно сослаться, например, на описание состава армии Селевкидов в битве при Рафии (Polyb. V. 79. 4, 5), где перечислено большое количество отрядов из различных «варварских» народов, входивших в состав государства. Невозможно допустить, чтобы в такой ситуации единственно греки – одна из важнейших опор Селевкидской династии – исключались из состава регулярной армии.

(обратно)

23

Необходимо также указать на то, что когда в описании армии Селевкидов упоминаются македоняне, то это совсем не означает, что эти воины были по происхождению македонянами и, согласно мнению Э. Бикермана, сохраняли свой этнос благодаря тому, что жили в несамоуправляющихся военных колониях. В эллинистическое время μακεδῶν – технический термин для солдат кавалерии или тяжелой пехоты, вооруженных и обученных согласно македонским принципам.

(обратно)

24

Отметим, что в Римской империи, как и в государстве Селевкидов, выморочные земли граждан города отходили не к городу, а к фиску (CIL, X, 10, 1). Этим, по мысли Ε. М. Штаерман, и объясняются слова Гая, что в провинциях нет ни собственности владельцев на землю, ни свободного города (Gai Instit. II. 26а), что, казалось бы, противоречит статусу ряда городов как свободных. Но, согласно римскому представлению о свободе как экономической независимости, а не только политических правах, Гай не мог считать подлинно свободными гражданские общины, сидевшие на чужой земле.

(обратно)

25

Отметим, что нам представляется неправильным мнение Б. Функа, видящего основную связь между городом и династией в царском культе.

(обратно)

26

Именно это обстоятельство необходимо учитывать в первую очередь при анализе политики Селевкидов по отношению к Вавилонии, а не восстановление храмов и подобные действия, которым обычно уделяется основное внимание.

(обратно)

27

В данном сопоставлении мы касаемся только положения привилегированных групп населения, оставляя в стороне вопрос о положении крестьянства в державе Селевкидов.

(обратно)

28

Уэллес на основании этого пергамента доказывает, что союз хотя и с обедневшей, но знатной семьей, принадлежащей к числу немногих Εὐρωπαῖοι, является выгодным и для очень богатых жителей города, не обладающих таким высоким происхождением. В общем к тем же выводам приходит и И. А. Шишова.

(обратно)

29

В. Тарн считает, что Селевкия стала чем-то вроде двойного города, поскольку на некоторых ее монетах изображены две держащие за руки одна другую богини городов с коронами в виде башенок. Организация этого второго города неизвестна, но, по мнению Тарна, его население не было частью греческого полиса. Н. В. Пигулевская полагает, что происходит слияние между греками и местной верхушкой, и, по существу, тем самым снимает вопрос о положении в Селевкии негреческих этнических групп. Ту же мысль проводит и И. А. Шишова.

(обратно)

30

Так, Александрия являлась объединением политевм, из которых греческая была наиболее влиятельной; в политевмы же, возможно, было организовано сирийское население Антиохии на Оронте и Антиохии-Эфеса. Обычной организацией еврейского населения, если оно было достаточно многочисленным, была политевма.

(обратно)

31

Подобная организация, например, существовала в Антиохии на Оронте, которая и была разделена на четыре района, отделенных один от другого стенами. Из этих районов три были греческими, а один – местным.

(обратно)

32

Joseph. Ant. XVIII. 9. 8, 9. Выражение у Иосифа Флавия Σύρων οὐκ ὀλίγων τὸ ἐμπολιτευμένον, на которое ссылается И. А. Шишова, с равным успехом может обозначать вхождение как в состав полиса, так и в состав политевмы.

(обратно)

33

Изменения городского строя явились результатом не только внутреннего развития полисов, но также изменения в политической обстановке и изменения состава населения.

(обратно)

34

Ростовцев, изучая материал города, пришел к выводу, что, начиная с III в. до н. э., в течение значительного времени в жизнь города центральная власть не вмешивалась, и он был полностью поручен заботам самих поселенцев.

(обратно)

35

Как известно, парфянское правительство готовилось к этой войне весьма тщательно. Одной из мер подготовки, по-видимому, и было назначение в пограничную крепость особого чиновника, который должен был подготовить крепость к войне. То, что часть второго периода приходится на время, когда Дура-Европос находился под властью римлян, не изменяет положения, так как, насколько нам известно, римляне не изменили совершенно ни в чем городского строя. Это было вызвано, можно думать, тем, что самоуправление города, по существу, было уже лишено какого-нибудь реального содержания и существование его было не более чем пережитком парфянской эпохи. В общем, к тем же выводам пришел и Ростовцев.

(обратно)

36

В 135/36 г. н. э., например, стратег и эпистат города Лисий, сын Лисиана, внук Селевка, имеет высокий придворный титул. Этот Лисий, как было доказано, принадлежал к одной из выдающихся, если не самой выдающейся, семье коренных жителей Дура-Европоса, представители которой много раз занимали важнейшие посты в городской администрации. Ей принадлежал огромный дом, скорее, дворец. Он был расположен не среди рядовых городских кварталов, а на акрополе, позади храма Зевса Олимпийского, имел два внутренних двора, большие и многочисленные хозяйственные помещения. Вместе с тем, конечно, нельзя рассматривать эту семью как своего рода фамилию наследственных шейхов-правителей города, как это делает Джонсон. Условия жизни эллинистического города и кочевых племен-арабов были слишком различны, чтобы такого рода аналогии могли быть правомерны.

(обратно)

37

О выгодах, которые получали участники торговли по этому пути, можно судить по тем огромным товарным ценностям, которые перевозились по нему (Plin. Nat. Hist. XII. 41). Сейчас трудно восстановить в деталях маршрут Великого шелкового пути, но с помощью Исидора Харакского основные направления его устанавливаются достаточно точно. Несомненно, что одним из тех пунктов, которые связывали сирийское побережье и Малую Азию с торговыми путями, ведущими далее на Восток, в Среднюю Азию и Китай, был Дура-Европос.

(обратно)

38

В Сирии, где развитие городской жизни протекало аналогично Вавилонии и Месопотамии, в римское время значение совета падает и звание булевта означает не члена функционирующего совета, а такое же почетное звание, как, например, ветеран и т. п. Селевкия же и Сузы имели действующие советы, причем в Селевкии совет был, по существу, верховным органом власти в городе.

(обратно)

39

Трудно согласиться с Н. В. Пигулевской, утверждающей, что слово «архонты» – в данном случае название должностей и что слово ἄρχουσι (сткк. 8–9) относится к стратегу и казначею города. Ведь в сткк. 8–9 говорится об избрании архонтов и упоминаются два лица: Петас, сын Антиоха, и Аристомен, сын Филиппа. Те же самые лица упоминаются в качестве архонтов и в стк. 11. Следовательно, по мненению Пигулевской, кто-то из них должен был быть казначеем, но это не так, так как казначеем на тот год был избран Гестией.

(обратно)

40

Подобными титулами были награждены один из стратегов и эпистатов Дура-Европоса, комендант парфянской крепости Фалиги и царский судья в Дура-Европосе.

(обратно)

41

Libera hodie et sui macedoniumque moris (Plin. Nat. Hist. VI. 30; Tacit. Ann. VI. 42; Dio Cass. XI. 16). С этим полностью согласуются и данные археологии, которые говорят о том, что город сохранял свой эллинский облик до 43 г. н. э., т. е. до потери им своей автономии.

(обратно)

42

Вполне возможно, что совет города мог пополняться путем кооптации, что было обычным в восточной половине Римской империи.

(обратно)

43

Эта практика не является чем-то неожиданным для Месопотамии селевкидской эпохи.

(обратно)

44

Например, по словам Веллея Патеркула (II. 89. 3–4), после победы Октавиана «была восстановлена старинная и древняя государственная форма», «законам возвращена сила, судам – авторитет, сенату – величие, магистратам – власть и полномочия в прежних пределах». Аналогичная мысль о восстановлении республики (restituta res publica) звучит и в частной надписи, известной как «Похвальная песнь на похоронах римской матроны» (Laudatio Turiae), которая датируется началом правления Августа (CIL VI 1527, 1 = ILS 8393, 25–28). Впрочем, на взгляд греческих писателей, современников рождения принципата, у Августа фактически с самого начала были монархические устремления. Ср., например: Strabo. VI. 4. 2; XVII. 3. 25.

(обратно)

45

Впрочем, тенденция к универсальному распространению римского гражданства на провинциальное население возникла примерно на полстолетия раньше. Поэтому, наверное, поздние авторы приписывали издание соответствующего эдикта Марку Аврелию или Антонину Пию (Aur. Vict. De Caes. 16. 10; Nov. Iust. 78. 5), а то и Адриану (Joann. Chrysost. Acta apost. Hom. 48. 1).

(обратно)

46

Отдельные полномочия и права трибунской власти (в частности, священную трибунскую неприкосновенность) Октавиан получил в качестве почестей еще в 36 г. до н. э.

(обратно)

47

В данном случае имеются в виду римские полководцы, которые вели войны на неримских территориях.

(обратно)

48

Iuv. Sat. X. 77–81:

Этот народ уж давно, с той поры, как свои голоса мы Не продаем, все заботы забыл, и Рим, что когда-то Всё раздавал: легионы, и власть, и ликторов связки, Сдержан теперь и о двух лишь вещах беспокойно мечтает: «Хлеба и зрелищ!» (обратно)

49

К Фабианской трибе Август принадлежал по роду Юлиев, а к Скаптийской – по роду Октавиев.

(обратно)

50

D. 48. 14. 1: «Выбор магистратов является делом принцепса, а не расположения народа» (Модестин). Ср. D. 42. 1. 57: «Если младший претор или консул будет вершить правосудие… оно будет иметь силу, ибо принцепс, который предоставил ему магистратуру, дал ему и право вести все дела» (Ульпиан).

(обратно)

51

Характерна в этом плане фраза из «Деяний Августа» (RGDA. 8), посвященная брачным законам принцепса, которые предусматривали наказание за супружескую измену, безбрачие и бездетность, вводили привилегии для женатых людей, имеющих детей: «C помощью новых законов, принятых по моей инициативе, я восстановил многие обычаи предков, в наш век вышедшие из употребления…» Демонстративная ориентация на mos maiorum не помешала Августу в данном случае вывести семейные отношения из сферы частного права в сферу права публичного (в том числе уголовного), что шло вразрез с древними традициями. Как и в других случаях, первый принцепс ссылкой на древние обычаи маскировал достаточно радикальные нововведения.

(обратно)

52

Эта идея, развивавшаяся в эллинистической философии и отчасти прослеживаемая у римских поэтов и панегиристов, получит окончательное оформление и признание только в византийскую эпоху. Юстиниан о своей власти говорит: «По власти Бога нашего мы управляем империей, которая передана нам небесным величием» (Конституция Deo auc-tore, открывающая Дигесты Юстиниана).

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Лекция 1 И. Е. Суриков Греческий полис архаической и классической эпох

Лекция 2 С. Ю. Сапрыкин Греческие полисы Причерноморья (эпоха архаики и ранней классики)

  Северное Причерноморье

  Западное Причерноморье

  Южное Причерноморье

  Восточное Причерноморье

Лекция 3 Г. А. Кошеленко Эллинистический полис[1]

Лекция 4 В. В. Дементьева Римская civitas республиканской эпохи

Лекция 5 А. В. Махлаюк Полисно-республиканские структуры и традиции в эпоху принципата Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg