«Святая Русь. Подлинная история старообрядчества»

Святая Русь. Подлинная история старообрядчества (fb2) - Святая Русь. Подлинная история старообрядчества 5668K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Александрович Урушев

Дмитрий Урушев Святая Русь. Подлинная история старообрядчества

Посвящаю моей матери

От автора

Епископ Евсевий Кесарийский (ок. 263–340), которого часто называют «отцом церковной истории», писал: «Другие в своих исторических повествованиях обязательно пишут о воинских победах, о трофеях, о подвигах военачальников и доблести воинов, запятнанных кровью и убийствами, совершенными ради своих детей, родины и всякого богатства. Наше слово, повествующее о том, как жить в Боге, запишет на вечных скрижалях тех, кто вел мирную войну за мир своей души и мужественно сражался за истину, а не за родину, за веру, а не за близких. Оно возгласит непреходящую память о сопротивлении борцов за веру, об их многострадальном мужестве, о победе над демонами и незримыми противниками и о венцах, за все это полученных»[1].

Мог ли я подумать, в апреле 1997 года впервые придя на молитву в старообрядческий Никольский храм у Тверской заставы, что когда-нибудь и мне доведется записывать на вечных скрижалях имена мучеников и исповедников, страдавших за истинную веру, за святоотеческое православие, за древлее благочестие? Ведь вся история старообрядчества – это история непрерывного страдания за Христа.

За двадцать лет многое было написано, обдумано и пережито. И сегодня я считаю своим приятнейшим долгом высказать искреннюю признательность всем, кто два десятилетия словом и делом помогал мне в писательском скрипучем застольном труде, поддерживал и укреплял.

От всей души благодарю священника Алексия Лопатина – настоятеля Никольского храма, доктора филологических наук Елену Михайловну Юхименко и иконописца Бориса Владимировича Кисельникова.

Особая признательность моей супруге Татьяне Ярославовне – первой читательнице, редактору и корректору этой и прочих книг. Низкий поклон моим родителям Александру Владимировичу и Татьяне Терентьевне. Дорогой маме, празднующей славный юбилей, я и посвящаю эту книгу.

Урушев Д.А.

член Союза журналистов России,

член Союза писателей Москвы

История Православной Старообрядческой Церкви

Глава 1 Падение Царьграда

Церковный раскол XVII века – важнейшее событие русской истории. Им объясняется все, что происходит с нами от дней царя Алексея Михайловича доныне. Даже трагедии новейшего времени – гибель Российской империи, развал Советского Союза, смута на Украине – были предопределены в середине XVII столетия.

Раскол произошел не только из-за введения новых богослужебных обрядов, но и по политическим причинам. Виноваты в расколе не только царь Алексей и патриарх Никон, как принято считать, но и турецкие султаны XV века. Именно они уничтожили великую Византию – крестную мать и духовную наставницу Руси.

Греки-византийцы, от которых в Х столетии наши предки приняли христианство, считали себя наследниками Римской империи и называли себя ромеями – римлянами. Этим они напоминали всем народам, что их держава – преемница Древнего Рима, которому некогда принадлежало полмира. Свою столицу – блистательный Константинополь-Царьград – греки называли Новым, или Вторым, Римом.

Но проходили века, Византия слабела и лишалась былого могущества. С востока на нее нападали турки-магометане. Их бесчисленные полчища захватили и поработили греческие земли и соседние страны, в том числе и славянские – Болгарию и Сербию. И к XV веку от обширного христианского государства осталась одна столица, со всех сторон окруженная неприятельской турецкой державой – Оттоманской империей.

Предпоследний греческий царь Иоанн VIII Палеолог решился искать помощи против мусульман у франков – так византийцы называли католическое население сильной и богатой Европы. Условие этой помощи было давно известно: православные народы должны признать Римского Папу духовным властелином всего христианского мира.

После длительных переговоров в 1439 году во Флоренции царь греческий и Папа Римский подписали унию – соглашение об объединении Восточной и Западной Церквей. Но большинство православных народов не согласилось на вероотступничество и не приняло унию.

Византийский богослов Геннадий Схоларий грозил сторонникам унии, предрекая скорое падение Константинополя и рабство греков: «Несчастные ромеи! Чего вы смутились и удалились от надежды на Бога? Зачем понадеялись на помощь франков и вместе со столицей, которой суждено погибнуть, утратили и веру вашу? Милостивый Боже мой! Свидетельствую пред лицом Твоим, что неповинен я в таковом грехе. Знаете ли, несчастные граждане, что вы делаете? С порабощением, которое сбудется над вами, утратили вы отеческое предание и исповедали нечестие. Увы, горе вам в день судный»[2].

Среди православных иерархов, подписавших во Флоренции унию, был предстоятель Русской Церкви – митрополит Исидор. В ту пору наша Церковь подчинялась константинопольскому патриарху. Поэтому Исидора назначили в Царьграде в 1437 году без согласия великого князя Василия II Темного.

Однако на Руси митрополита встретили радушно. Вскоре архиерей уехал в Италию на церковный собор, созванный для подписания унии. Провожая Исидора, князь напутствовал:

– Смотри же, приноси к нам древнее благочестие, какое мы приняли от прародителя нашего Владимира, а нового, чужого не приноси. Если же принесешь что-нибудь новое и чужое, то мы не примем[3].

Исидор клялся не изменять истинной вере, но на соборе горячо поддержал унию православных с латинянами и охотно подписал ее от имени Русской Церкви. За это Папа обласкал и щедро наградил грека.

В марте 1441 года митрополит вернулся в Москву легатом – почетным представителем и полномочным посланником Римского Папы. Исидор торжественно вступал в город, а перед ним несли крыж – четырехконечный латинский крест. Столичные жители в ужасе взирали на это шествие. Митрополит вошел в Благовещенский собор Кремля и началось торжественное богослужение.

Когда Исидор провозгласил многолетие Папе, Василий гневно воскликнул:

– Остановись, изменник! Ты не пастырь, а волк хищный!

В наступившей тишине грозно прозвучало повеление князя:

– В темницу его! Под замок! На цепь!

Исидора схватили и бросили в тюрьму. Но греку удалось бежать из-под стражи и покинуть Москву. Собор русского духовенства осудил Исидора и избрал новым митрополитом русского епископа Иону. С этого времени начинается автокефалия[4] московской митрополии, впоследствии преобразованной в патриархию.

В 1451 году на престол Оттоманской империи взошел новый правитель – султан Магомет II. Историк XIX века писал о нем: «Он любил литературу, владел шестью языками, был сведущ в истории, в астрологии. Он покровительствовал итальянскому художнику Беллини[5]. Но эти вкусы, редкие у оттоманов, не смягчали суровости его характера… Он проливал кровь, как воду, и никогда не задумывался приносить в жертву людей, не нравившихся ему, обыкновенно приказывая их распиливать надвое. Точно так же он марал себя постыдными сладострастными вожделениями, которым слишком часто подражали его преемники»[6].

Известно, что у развратного Магомета было два гарема. Один – из девушек и девочек. Другой – из юношей и мальчиков.

В 1452 году мусульмане начали открыто готовиться к войне с христианами. Последний греческий император Константин ХI Палеолог поспешил запастись всем необходимым для обороны Константинополя. В город завозились боеприпасы и продовольствие, спешно приводились в порядок стены и башни.

Константин понимал, что греки не смогут сами защитить город. Он просил о поддержке правителей Европы и Папу. Из Рима в Царьград был послан кардинал Исидор, бывший московский митрополит. Он прибыл без войска, только с небольшой охраной. Начались долгие переговоры, то и дело переходившие в споры между Исидором и православным духовенством во главе с Геннадием Схоларием.

Желая ускорить отправку европейских войск в Константинополь, император разрешил Исидору отслужить литургию по католическому обряду в главном храме Константинополя – великой церкви Святой Софии. Что и свершилось 12 декабря 1452 года.

Это вызвало бурю негодования со стороны горожан. Они в гневе кричали:

– Не нужно нам ни помощи латинян, ни единения с ними!

Флотоводец Лука Нотара, ярый противник унии, говорил:

– Лучше увидеть царствующей среди города турецкую чалму, чем латинскую тиару.

Несчастный, он и не знал, что эта чалма убьет его самого и его сыновей.

В апреле 1453 года турецкое войско с суши и с моря окружило Константинополь. Началась долгая осада. Басурмане ежедневно обстреливали город из пушек и ходили на приступ. Но христиане умело оборонялись, отражая один натиск за другим. И это было удивительно, ведь на стенах города вместе с опытными воинами стояли необученные купцы, их слуги, ремесленники и даже монахи.

Впрочем, понимая, что отстоять город не удастся, Константин отправил к Магомету письмо, соглашаясь на любую дань, лишь бы турки отошли от Царьграда. На это султан ответил через послов: «Невозможно, чтобы я удалился. Или я возьму город, или город возьмет меня живым или мертвым. Если же ты хочешь удалиться из него, то после заключения мира я даю тебе Пелопоннес. А им, твоим братьям, дам другие области. И будем друзьями. Если же ты не предоставишь мне входа в город мирно, и я войду в него с боем, то всех твоих вельмож вместе с тобой я поражу мечом. А остальной весь народ отдам на разграбление всем из нашего войска, кто пожелает. И опустеет город»[7].

Не желая оставлять Константинополь, император не знал, что ответить, и медлил. Тогда султан снова направил к нему послов с предложением: «Знай, что все к штурму уже приготовлено. И теперь наступает время осуществить принятое нами задолго до сего в сердце. Исход же нашего намерения оставляем Богу. Что скажешь? Хочешь ли оставить город и уйти отсюда вместе с твоими архонтами и имуществом их, чтобы народ не потерпел вреда и от нас, и от тебя? Или хочешь сопротивляться, и вместе с жизнью потеряешь и имущество и ты, и те, кто с тобой? А народ, плененный турками, будет рассеян по всей земле»[8].

На это император ответил: «Отдать тебе город не во власти ни моей, да и не во власти обитающих в нем. Ибо по общему нашему решению все мы добровольно умрем и не пощадим жизни нашей»[9].

Магомет велел туркам готовиться к последнему приступу. Под стенами Константинополя собралось более ста тысяч мусульман. Им готовились противостоять менее пяти тысяч христиан.

Утром 28 мая 1453 года Константин собрал военачальников. Он умолял их не допустить осквернения иноверцами церковных святынь и не отдать в руки турок женщин и детей. Затем он обошел израненных и усталых ратников и простился с каждым. Многие старые вояки, немало повидавшие на своем веку, не могли сдержать слез.

Вечером Константин, помолившись в храме Святой Софии, направился во дворец, созвал домочадцев и простился с ними. Так поступали все жители города. Друзья и незнакомцы со слезами прощались на улицах. Женщины плакали, провожая на последнюю битву отцов, братьев, мужей и сыновей.

Вскоре после полуночи раздался страшный визг и крики – басурмане пошли на приступ. Сам Магомет вел их в бой. Загремели трубы, затрещали барабаны, загрохотали пушки. Но все перекрыл тяжелый гул – колокола храмов Константинополя ударили в набат.

После кровавого боя туркам неожиданно удалось захватить часть стены и поднять над ней свое знамя. Испуганные греки начали отступать. Никто больше не думал об обороне. Только мужественный Константин сражался у городских ворот. Видя себя окруженным мусульманами, он в отчаянии воскликнул:

– Нет ли кого из христиан, чтобы снять с меня голову?

Подбежал турок и сзади нанес смертельный удар мечом последнему греческому императору.

Басурмане, одержимые страстью к разбою и насилию, ворвались в город. Они вламывались в дома, хватая всех, кто был там. В плен брали только молодых, чтобы продать в рабство, стариков убивали, а младенцев выбрасывали на улицу.

Горожане в ужасе устремились к церкви Святой Софии. Скоро огромный храм наполнился беглецами, которые заперлись и молились, ожидая чудесного спасения. Но магометане дошли и до церкви.

Греческий историк Дука, современник падения Царьграда, писал: «Турки, разбегаясь во все стороны, убивая и беря в плен, пришли, наконец, к храму, когда еще не миновал первый час утра. И, увидев, что ворота заперты, не мешкая, разломали их топорами. Когда они, вооруженные мечами, ворвались внутрь и увидели бесчисленную толпу, каждый стал вязать своего пленника, ибо не было там возражающего или не предававшего себя, как овца. Кто расскажет о случившемся там? Кто расскажет о плаче и криках детей, о вопле и слезах матерей, о рыданиях отцов? Кто расскажет? Турок отыскивает себе более приятную. Вот один нашел красивую монахиню. Но другой, более сильный, вырывая, уже взял ее. Причина этой борьбы и захвата – локоны, обнажившиеся груди и сосцы, поднятые от горя руки. Тогда рабыню вязали с госпожой, господина с невольником, архимандрита с привратником, нежных юношей с девами. Девы, которых не видело солнце, девы, которых родитель едва видел, влачились грабителями. А если они силой отталкивали от себя, то их избивали. Ибо грабитель хотел отвести их скорее на место и, отдав в безопасности на сохранение, возвратиться и захватить вторую жертву и третью. Насильничали грабители, эти мстители Божьи. И всех можно было видеть в один час связанными: мужчин – веревками, а женщин – их платками. И можно было видеть непрерывно выходящие из храма и из святилищ храма ряды, подобные стадам и гуртам овец»[10].

Повязав пленников, турки осквернили и разграбили церковь Святой Софии. Об этом Дука писал: «О храме же как я мог бы рассказать вам? Что сказал бы или что крикнул? Прилип язык мой к гортани моей. Не могу я вздохнуть, ибо запечатались уста мои. В одну минуту разрубили собаки святые иконы, похитив с них украшения, ожерелья и браслеты, а также одежды святой трапезы. Блестящие лампады – одни портят, другие забирают. Драгоценные и священные сосуды священного сосудохранилища, золотые и серебряные, и из другого ценного вещества приготовленные, в один момент все унесли, покинув храм пустынным и ограбленным и ничего не оставив»[11].

Историк Георгий Франдзи, очевидец осквернения церкви Святой Софии, вспоминал: «Храм прекрасный и из прекрасных прекраснейший! Внутри его запретных святилищ, а также на их жертвенниках и трапезах, турки ели и пили. И на них же приводили в исполнение и осуществляли свои развратные намерения и похоти с женщинами, девицами и мальчиками. Кто не оплакал бы тебя, храм святой?»[12]

Жуткое зрелище являл Константинополь! Неприступные стены и башни разрушены, древние церкви и монастыри поруганы и разграблены, обширные площади завалены мертвыми телами, кровь христианская потоками текла по улицам. Бушевал пожар. И в отблесках огня страшными тенями носились по городу басурмане, убивающие, грабящие, пленяющие и насилующие.

К вечеру 29 мая в разоренный город прибыл Магомет. По преданию, он въехал на белом коне в храм Святой Софии и замер, пораженный его красотой. Тотчас султан повелел обратить великую церковь в мечеть.

Магомет спросил о судьбе императора Константина. Тут же вышли два янычара, утверждавшие, что они убили императора. Султан велел найти его тело. Это оказалось нелегко, весь город был завален трупами. Но убиенного царя все же опознали по красным сапожкам с золотыми двуглавыми орлами, которые носили византийские самодержцы – наследники римских императоров.

Голову Константина отрубили, омыли и принесли Магомету. Он показал ее пленным греческим вельможам, спрашивая, узнают ли они своего государя. Те подтвердили, что это голова императора. Султан велел выставить голову на ипподроме, а потом показывал арабским, европейским и персидским послам как доказательство победы турок.

Среди плененных и обращенных в рабство греков оказались Геннадий Схоларий, Лука Нотара и Георгий Франдзи. Магомет узнал Луку, выкупил и обошелся с ним милостиво. Георгию же не повезло. Он не был узнан. И сделался невольником в доме конюшего султана.

Через пять дней после падения города Магомет устроил пир. Когда он напился, кто-то рассказал ему, что у Луки есть четырнадцатилетний сын необычайной красоты. Тотчас Магомет послал слуг в дом флотоводца с требованием отдать мальчика в султанский гарем. Нотара, у которого два старших сына пали в бою, отказался выдать младшего на поругание.

Посланные слуги привели к Магомету самого флотоводца вместе с сыном и юным зятем. Когда Лука вновь ответил отказом султану, тот приказал немедленно обезглавить греков. Нотара попросил, чтобы юношей казнили раньше его, дабы его смерть не вызвала у них колебаний. После их казни Лука спокойно обнажил шею и подставил ее палачу.

Георгий Франдзи пробыл в рабстве восемнадцать месяцев. Лишь после этого ему удалось выкупить себя и жену. Однако двое его детей, мальчик и девочка – крестники императора Константина, – были взяты в султанские гаремы. Дочь умерла еще ребенком. А сын был казнен за то, что отказался уступить постыдному сладострастию Магомета.

Так пал Царьград. Так погибла Византия. Так навсегда иссякло могущество ромеев.

Единственным на свете свободным православным государством осталось далекое Московское княжество. От поверженных греков к русскому народу перешла ответственная обязанность – хранить истинную веру.

Веками в нашем народе эта вера передавалась из рода в род со всевозможной тщательностью и осторожностью, как на ветру от человека к человеку передается горящая свеча. Лишь бы она не погасла!

Глава 2 Начало раскола

С захватом турками Константинополя и балканских славянских государств в Москве укрепилась мысль, что именно Русь теперь является единственным оплотом православной веры. Отныне истинное христианство сохраняется только в Москве – Третьем Риме.

Считается, что эту мысль первым высказал старец Филофей из псковского Елеазарова монастыря. В конце XV века он писал великому князю Василию III: «Сиа же ныне тр[ет]иаго новаго Рима дръжавнаго твоего царствиа святая соборная апостольскаа Церкви, иж в концых вселенныа в православной христианьстей вере во всей поднебесней паче солнца светится… Блюди и внемли, благочестивый царю, яко вся христианская царьства снидошас в твое едино. Яко два Рима падоша, а третей стоит, а четвертому не быти»[13].

Русские, считавшие свою Церковь последней твердыней православия, бережно сохраняли древние обряды византийского богослужения. Того самого, что некогда поразило в Царьграде послов киевского князя Владимира: «И придохом же в Греки. И ведоша ны, идеже служат Богу своему. И не свемы, на небе ли есмы были, ли на земли. Несть бо на земли такаго вида ли красоты такоя. И недоумеем бо сказати. Токмо то вемы, яко онъде Бог с человеки пребывает. И есть служба их паче всех стран»[14].

Обряды эти воспринимались московскими богословами как неизменный атрибут правой веры, как древнехристианское предание, ибо так учили святые отцы.

Например, Василий Великий (ок. 330–379) писал в книге «О Святом Духе»: «Из догматов и проповедей, соблюденных в Церкви, иные имеем в учении, изложенном в писании, а другие, дошедшие до нас от апостольского предания, прияли мы в тайне. Но те и другие имеют одинаковую силу для благочестия. И никто не оспаривает последних, если хотя несколько сведущ он в церковных постановлениях»[15].

К апостольскому преданию святой Василий относил крестное знамение, обращение при молитве на восток, евхаристические молитвы, троекратное погружение крещаемого человека и многое другое.

Себе, строгим ревнителям православия и верным хранителям благочестия, русские противопоставляли греков, у которых «православие пестро стало от насилия турскаго Магмета»[16].

Действительно, за века турецкого владычества греки в значительной мере утратили чинность и красоту богослужения, допуская сокращения и изменения, в то время как русские твердо держали византийскую уставную службу.

В XVII веке эта древняя долгая служба удивляла и утомляла самих греков. Архидиакон Павел Алеппский, посетивший Россию в 1654–1656 годах в свите своего отца, антиохийского патриарха Макария, и написавший книгу об этой поездке, не раз восхищался русским благочестием: «Какая твердость и какие порядки! Эти люди не скучают, не устают, и им не надоедают беспрерывные службы и поклоны… Кто поверит этому? Они превзошли подвижников в пустынях. Но Творец свидетель, что я говорю правду!»[17] Так грек Павел дивился греческому же богослужению, принятому Русью от Византии вместе с верой Христовой.

Греков исстари недолюбливали на Руси. Еще автор «Повести временных лет» заметил: «Суть бо греци лстивы и до сего дни»[18]. А после заключения унии с Римской Церковью в каждом приезжем с Востока готовы были видеть еретика, предавшего отеческую веру, «латинянина» и «христопродавца». Падение Царьграда было воспринято как Божья кара грекам за измену православию.

В начале XVII столетия, при московском патриархе Филарете (Романове), греков принимали в общение с Русской Церковью через «исправление веры», то есть как еретиков второго чина – через помазание священным миром. Миропомазанию подвергались не только миряне, приезжавшие на Русь, но и священнослужители.

«После смерти патриарха Филарета проблема отношения к Греческой Церкви и выходцам из нее отходит на второй план. Патриарх Иоасаф продолжал использование миропомазания греческих иммигрантов, но позиция к ним постепенно смягчается. “Очищения” более не применялись к греческому духовенству»[19].

В XV–XVII веках православный Восток испытывал сильное влияние европейской религиозности. Особенно значительно было влияние Католической Церкви, основными проводниками которого стали богослужебные книги, печатавшиеся для греков в Италии.

Греческой общине Венеции принадлежала крупнейшая типография, открытая при участии латинян: «При поддержке св. престола и венецианского правительства в этой общине были основаны школа… и ряд издательств, долгое время остававшихся наиболее влиятельными в грекоязычном мире»[20].

Не без влияния книг, напечатанных в итальянских типографиях, на Востоке произошли некоторые изменения в обрядах, сделавшие их отличными от древней византийской и современной русской богослужебной практики.

Самым существенным и наиболее заметным нововведением было изменение крестного знамения. Если в древности оно творилось двумя перстами (средним и указательным), то теперь греки складывали для крестного знамения три перста (большой, указательный и средний).

Были и другие различия. Например, если в древности литургию совершали на семи просфорах[21], то теперь греки служили на пяти, а то и на одной просфоре.

Изменился вид печати на верхней части просфоры. В древности на ней изображались трисоставный (восьмиконечный) крест и евангельские слова «Се Агнец Божий, вземляй грехи мира» (Ин. 1, 29). Теперь греки использовали печать с четырехконечным крестом и надписью «ΙΣ ΧΣ ΝΙΚΑ» – Ιησους Χριστος νικα (Исус[22] Христос побеждает).

Если в древности крестный ход обходил храм посолонь – за Солнцем-Христом, то теперь греки ходили против солнца.

Если в древности на великопостной молитве святого Ефрема Сирина «Господи и Владыко животу моему…» клали земные поклоны (метания), то теперь греки заменили их поясными.

Изменилось произношение славословия «аллилуйя» при чтении псалмов. В древности греки произносили сугубую (двукратную) «аллилуйю» – «Аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже». С XV века они стали читать трегубую (троекратную) «аллилуйю» – «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже».

Были и другие, менее заметные различия. От греков новые обряды переняла прочая паства константинопольского патриарха – балканские славяне, малорусы и белорусы.

Среди православных малорусов и белорусов эти изменения распространялись с помощью книг, напечатанных в католических и униатских типографиях. «Известно, что в числе главных средств, коими старались латины распространить свое исповедание, была порча наших богослужебных книг. С этою целию они покушались с одной стороны изгладить мало по малу в наших богослужебных книгах все то, что могло бы внушить православным отвращение к римскому вероисповеданию, а с другой стороны – и прямо вносить латинские верования»[23].

Разница в обрядах между Русью и остальным православным миром была существенна. И русским на это постоянно указывали греческие иерархи, приезжавшие в середине XVII века в Москву для сбора милостыни. Они же внушали царю Алексею Михайловичу мысль о воссоздании великой Византии.

Греки советовали юному государю начать войну с Турцией, разгромить ее и водрузить крест над поруганным храмом Святой Софии в Царьграде. Тогда, говорили гости с Востока, Алексей Михайлович станет самодержцем всего православного мира, а московский патриарх Никон – вселенским патриархом, Папой Нового Рима.

Перспектива греческого проекта была очень заманчивой, но для ее достижения нужно было устранить разницу между русскими и греческими обрядами.

Никон, шестой московский патриарх, был человеком честолюбивым, но малообразованным и потому полностью доверялся приезжим советникам, которые уверяли, что обрядов, подобных московским, Восточная Церковь не знает. Они утверждали, что русские обряды – новые и испорченные, а греческие – старые и правые.

Однако, как писал историк Николай Федорович Каптерев, «древние наши церковные чины и обряды никогда никем у нас не искажались и не портились, а существовали в том самом виде, как мы, вместе с христианством, приняли их от греков. Только у греков некоторые из них позднее изменились, а мы остались при старых, неизменных»[24].

С этим согласны современные историки, например, Лев Николаевич Гумилев, писавший: «Доказано (в частности, Е. Е. Голубинским – самым авторитетным историком Церкви), что русские вовсе не исказили обряд и что в Киеве при князе Владимире крестились двумя перстами – точно так же, как крестились в Москве до середины XVII в.»[25].

В начале Великого поста 1653 года Никон разослал по храмам Москвы «память» (циркуляр) о введении новых обрядов: «Год и число. По преданию святых апостол и святых отец, не подобает во церкви метания творити на колену, но в пояс бы вам творити поклоны. Еще же и трема персты бы есте крестились»[26].

На многих русских христиан эта «память» произвела гнетущее впечатление. В Москве собрались благочестивые священники, среди которых был и знаменитый «протопоп-богатырь» Аввакум, впоследствии вспоминавший: «Мы же задумалися, сошедшеся между собою. Видим, яко зима хощет быти. Сердце озябло и ноги задрожали»[27].

Эти священники, верные защитники церковного предания, написали и подали Алексею Михайловичу челобитную против введения новых обрядов, которую царь не замедлил передать Никону. По приказу патриарха многие из несогласных попов были арестованы и сосланы.

Расправившись с главными обличителями и почувствовав себя свободнее, Никон решил устроить церковный собор и, прикрываясь его авторитетом, продолжать реформы.

По предложению патриарха царь созвал в 1654 году собор, чтобы рассмотреть и отменить те русские чины и обряды, которые отличались от современных греческих. Каптерев писал, что патриарх, действуя по чужому наущению, «русские церковные чины, несогласные с тогдашними греческими, прямо называет на соборе неправыми и нововводными, между тем как в действительности это были правые, старые греческие чины и обряды, некогда перешедшие на Русь от православных греков и у нас неизменно сохраняемые»[28].

Точная дата проведения собора неизвестна. Предполагают, что он состоялся в феврале или марте, ибо в середине XVII века церковные соборы традиционно проводились накануне или в самом начале Великого поста.

Церковный историк митрополит Макарий (Булгаков) писал: «Собор был созван в марте или в апреле… после 27 февраля и прежде 2 мая»[29]. Современный историк Сергей Владимирович Лобачев считает, что собор заседал 12 февраля – в первое воскресенье поста (Неделя православия)[30].

На собор Никон постарался созвать лишь тех лиц, «от которых не ожидал себе никакого противоречия, которые дрожали перед всемогущим патриархом и не отваживались на заявление своих, неугодных ему мнений»[31].

Прибыли пять митрополитов – Макарий Новгородский, Корнилий Казанский, Иона Ростовский, Селивестр Крутицкий, Михаил Сербский; четыре архиепископа – Софроний Суздальский, Маркел Вологодский, Мисаил Рязанский, Макарий Псковский и епископ Павел Коломенский. Также присутствовали одиннадцать архимандритов и игуменов, тринадцать протопопов и несколько приближенных царя.

На соборе выступали только царь и патриарх. А присутствовавшие молчали, не смея перечить и единогласно одобряя все решения.

Каптерев считал, что причиной удивительного единодушия участников собора был тонкий психологический ход, предпринятый царем и патриархом: «На соборе, кроме подбора известных лиц, предприняты были и особые меры, чтобы решение поставленных Никоном вопросов совершалось обязательно в известном наперед, Никоном и царем предрешенном смысле… На соборе 1654 года царь первый подает голос, а за ним и все другие за такое или иное решение поставленного Никоном вопроса. И царь делает такой необычный для него поступок, конечно, с особою целью, чтобы своим подавляющим царским авторитетом предупредить со стороны собора возможность отрицательного ответа на поставленный Никоном вопрос. Расчет был верный»[32].

Заседание собора началось с выступления патриарха. Обращаясь к царю и духовенству, Никон говорил, что должно истреблять всякие новины в Церкви, а все, преданное святыми отцами, должно сохранять безо всякого повреждения, приложения и изменения. Патриарх, выступая якобы против церковных новшеств, на самом деле готовился предложить собору новые греческие обряды. Но большинство иерархов не уразумело хитрости Никона и безропотно пошло за ним.

После патриаршего обращения собору был задан первый вопрос:

– Новым ли нашим печатным книгам следовать или греческим и славянским старым, которые купно обои согласно един чин и устав показуют?

Царь, а за ним и покорные иерархи ответствовали:

– Достойно и праведно исправить противо старых харатейных и греческих[33].

После этого собору было предложено несколько примеров, свидетельствующих о различии русских и греческих обрядов: о времени служения воскресной литургии, об отверстии царских врат до великого входа, о положении мощей при освящении церкви и прочее.

Всякий раз, говоря об этих отличиях, Никон предлагал переменить их по греческому образцу, ложно ссылаясь на древние книги. И собор неизменно давал на это согласие.

Единственным, кто выступил против Никона и новых обрядов, был епископ Павел Коломенский. По свидетельству современников, он был весьма образованным и начитанным человеком, знатоком священного писания и церковного устава.

Старообрядцы говорили, что Павел «муж свят и разума святых писании исполнен бе»[34]. И даже никониане[35] признавали: «Бе же той епископ читатель божественнаго писания и добре веды наставляти к Богу шествующия»[36].

Патриарх предложил собору обсудить вопрос о замене земных поклонов на молитве Ефрема Сирина на поясные. И тут отважился встать и произнести речь Павел Коломенский.

Судя по всему, он заранее готовился к выступлению. В своей речи архиерей высказался в защиту церковного предания – великопостных поклонов. При этом свои слова он аргументировал ссылками на два древних рукописных устава.

Впрочем, епископ выступил не только против отмены земных поклонов, но и вообще против введения новых обрядов. Святитель «советовал любопрением великому государю нашему, благочестивейшему царю, такожде и святейшему патриарху, и всему освященному собору таковое новоначатое дело оставити и до конца истребити»[37].

Но слова архиерея не были услышаны. Собор, уступая давлению царя и патриарха, дал согласие на справу русских богослужебных книг по греческим образцам. Павел Алеппский сообщает, что, когда все духовенство прилагало подписи к соборному постановлению, «коломенский епископ, будучи нрава строптивого, не захотел принять и одобрить тот акт, ни приложить свою руку, не говоря уже о том, чтобы дать свое засвидетельствование»[38].

Однако собор определил, что книжная справа будет производиться «по старым харатейным и греческим книгам». Поэтому епископ все-таки подписал соборное деяние.

Впрочем, под подписью Павел добавил следующие слова, непреклонно оговаривая особое мнение о поклонах: «А что говорил на святем соборе о поклонех и тот устав харатейной во оправдание положил зде, а другой писмяной»[39].

Историками доказано: исправление книг, одобренное собором, последовало отнюдь не по древним византийским и славянским рукописям, как того требовало соборное решение, а по современным книгам, изданным в Венеции. Новые переводы сверялись и исправлялись по современным же книгам, напечатанным в Киеве и Вильно.

По этому поводу американский исследователь Павел Иванович Мейендорф пишет: «Каптерев и др. историки старообрядчества допустили, что реформы основывались не только на древних рукописях, но и на печатных греческих венецианских изданиях и на славянских “литвинских” книгах, вышедших из-под пресса в типографиях Речи Посполитой. Русские литургисты (А. А. Дмитриевский и другие) сделали открытие, что венецианские книги не совпадают не только со славянскими, но и с древними греческими манускриптами. Иногда русские старопечатные дониконовские издания оказывались более верными старым греческим спискам»[40].

В ХХ веке новообрядческое духовенство вынуждено было признать это. Например, протоиерей Георгий Васильевич Флоровский писал: «Противники Никоновой справы с основанием настаивали, что равняли новые книги “с новопечатанных греческих у немец”, с книг хромых и покидных – “и мы тот новый ввод не приемлем”. И так же верно было и то, что иные чины были “претворены” или взяты “с польских служебников”, т. е. “ляцких требников Петра пана Могилы и с прочих латынских переводов”»[41].

Единственным критерием такой справы были слова патриарха, обращенные к главному справщику Арсению Греку:

– Печатай, Арсен, книги как-нибудь, лишь бы не по-старому![42]

Кроме того, самое дело справы было поручено «искусным мужам» – людям сомнительным, таким, например, как авантюрист Арсений Грек, неоднократно менявший вероисповедание.

К тому же новые справщики оказались плохими переводчиками, слепо следовавшими греческому оригиналу, поэтому их тексты отличались нелепым буквализмом и изобиловали ошибками.

«Новые московские тексты калькируют греческий текст и создают неудобочитаемые обороты на славянском языке. Ранние тексты оказываются часто более понятными»[43].

Так началась замена новым церковным обрядом и уставом древних традиций, принятых Русью вместе с православием от Византии и неизменно сохраняемых веками.

Глава 3 Епископ Павел

«Рождение же мое в нижегороцких пределех»[44]. Так начинает свое «Житие» протопоп Аввакум. Так мог бы начать рассказ о себе и епископ Павел, родившийся в том же поволжском краю.

Место рождения будущего епископа неизвестно. По общепринятому мнению, впервые высказанному французским славистом Пьером Паскалем, Павел родился в сельце Колычево[45], стоящем на речке Сундовик, что на правом берегу Волги, «на горах»[46].

Неизвестна дата рождения будущего святителя. Но можно предположить, что Павел был ровесником Никона, то есть родился около 1605 года.

Также нам неведомы ни мирское имя Павла, ни имена его родителей. Хотя Паскаль называет его отца – «добрый священник по имени Иван»[47].

Достоверно известно, что отец будущего архиерея был иереем и что в семье, кроме сына, была младшая дочь Ксения, в 1648 году выданная замуж за Ивана Ананьина (1632–1707), ставшего впоследствии суздальским митрополитом Илларионом.

По сообщению Паскаля, отец Павла обучал грамоте Никиту Минина, сына мордовского крестьянина из соседнего села Вельдеманово – будущего патриарха Никона. В «Житии» Никона рассказывается о том, что он был отдан «в научение божественного писания» и, уйдя из «дому отца своего», некоторое время жил у учителя[48].

Если Никита действительно учился у священника из Колычева и жил в его доме, то можно предположить, что будущие иерархи Никон и Павел были друзьями детства и хорошо знали друг друга.

Из Колычева отец Павла вместе с семьей перебрался в близлежащее село Кириково, где продолжил священническое служение. Кириково было расположено неподалеку от большого торгового села Лысково[49] и в официальных документах называлось его «приселком».

«С гор» будущий святитель перешел на другой берег Волги, «в леса». Здесь мы встречаем Павла в монастыре святого Макария на «Желтых водах», среди иноческой братии. Древний Желтоводский монастырь, основанный преподобным Макарием († 1444), был разорен татарами и возобновлен в 1620 году благочестивым иноком Аврамием († 1640).

Обитель процветала и скоро стала одним из главных экономических центров Поволжья, важнейшим очагом религиозной и культурной жизни, притягивавшим к себе искателей подвижнического жития. Среди монастырской братии мы видим многих персонажей русской церковной истории середины XVII столетия.

В Макарьев монастырь ушел от жестокой мачехи отрок Никита Минин. Сделав небольшой вклад деньгами, он жил здесь некоторое время, но затем был возвращен отцом домой. Пострижениками Желтоводской обители были такие архиереи, как митрополит Корнилий Казанский, архиепископы Илларион Рязанский и Симеон Сибирский.

Без сомнения, Макарьев монастырь сыграл большую роль и в жизни будущего коломенского епископа. Здесь поповский сын принял постриг и был наречен Павлом. Здесь он проходил строгое иноческое житие, приобщаясь к книжной премудрости, и, как опытный подвижник, получил почетное прозвание старца. Скорее всего, именно здесь он был рукоположен в священники.

В обители Павел исполнял обязанности казначея. Его имя упоминается среди монастырских казначеев в духовной памяти (завещании) инока Аврамия. Казначейскую должность Павел занимал, по-видимому, с 1636 года. Именно под этим годом в духовной он впервые упомянут как казначей. В этом году «при казначее старце Павле куплен колокол большой благовестный, пятьдесят пуд»[50].

В 1640 году, составляя завещание, Аврамий «приказывал» до поставления игумена управлять Желтоводской обителью «того же монастыря казначею старцу Павлу, да старцу Леонтию Макарову, да старцу Иосифу»[51].

Это позволяет думать, что Павел был исполнительным и честным человеком, достойным доверия, иначе ему вряд ли была бы поручена ответственная казначейская служба и временное управление монастырем.

Летом 1651 года Павел был призван в Москву и возведен патриархом Иосифом на должность игумена древнего Пафнутьево-Боровского монастыря. Скорее всего, на игуменство в прославленной обители Павел был поставлен по рекомендации будущего патриарха Никона, ставшего к тому времени новгородским митрополитом и собинным (особенным, личным) другом молодого самодержца Алексея Михайловича.

От непродолжительного настоятельства Павла сохранились только копии двух челобитных на царское имя, ныне хранящиеся в Российском государственном архиве древних актов[52].

После смерти патриарха Иосифа 15 апреля 1652 года собор высшего русского духовенства избрал кандидатами на святейший престол двенадцать «мужей духовных», среди которых упоминаются имена новгородского митрополита Никона и «из Боровска Пафнотева монастыря игумена Павла»[53].

По воле государя, желавшего видеть на московском архипастырском престоле собинного друга, патриархом был избран Никон. Участие же в выборах боровского игумена и остальных претендентов являлось простой формальностью, хотя и свидетельствует о том, сколь высокого мнения о Павле были современники.

Начало патриаршества Никона не предвещало боровскому настоятелю ничего плохого. В ноябре 1652 года игумен Павел был рукоположен Никоном в епископы подмосковного города Коломны вместо удалившегося на покой и принявшего схиму владыки Рафаила, управлявшего епархией с 1618 года.

Об этом свидетельствует запись в приходной книге Патриаршего казенного приказа: «Ноября в 17 день: у Павла, епископа Коломенского и Каширского, на его поставление за стол тридцать рублев взято»[54].

Коломенская епархия была одной из старейших на Руси. Подробное и интересное описание этой епархии, кафедрального Успенского собора, епископской ризницы и архиерейских палат оставил архидиакон Павел Алеппский.

Коломенское епископство считалось небогатым и небольшим, хотя архидиакон с трудом мог в это поверить: «Говорят, будто епархия эта бедна и мала, да поможет ей Бог, а она больше области трех патриархов: антиохийского, александрийского и иерусалимского!»[55]

В состав епархии кроме Коломны, важного торгового центра, входили такие крупные города, как Серпухов, Кашира и Тула. Располагая значительными средствами, коломенский епископ держал при себе целый штат прислуги, духовенства и охраны.

«Говорят, этому епископству принадлежат триста воинов-янычар, коих оно имеет для своей охраны и защиты, для обережения своих выгод и надзора… Когда епископ едет куда-нибудь, они сопровождают его всюду, куда бы он ни отправлялся»[56].

Кроме того, по свидетельству Павла Алеппского, коломенский епископ «имеет при себе священников, диаконов, монахов, анагностов, иподиаконов, певчих, чиновных лиц, поверенных, служителей и ратников (более ста человек). Ежедневно они едят и пьют на его счет и два раза в год, летом и зимой, получают жалование и одежду. Сочти, сколько нужно на них расходов!»[57]

Из немногочисленных сохранившихся документов мы узнаем, что епископ Павел управлял епархией, ставя превыше всего интересы Церкви. Святитель был строгим блюстителем святоотеческих канонов и подвергал суду всякого, дерзнувшего преступить их, даже если нарушителем был могущественный воевода. Поэтому Павел Алеппский восхищенно записал: «Епископ распоряжается в воеводствах с властью, не допускающей прекословия. Здесь архиерейское управление ведется хорошо и возможна жизнь привольная»[58].

Когда в 1653 году, в начале Великого поста, Никон рассылал по храмам пресловутую «память», коломенский епископ принял сторону противников новшеств – протопопов Иоанна Неронова, Аввакума и Даниила. Таким образом, Павел оказался единственным русским архиереем, посмевшим открыто выступить против Никона и сумевшим однозначно решить для себя сложнейшую дилемму «остаться ли на епископской кафедре без паствы или пойти с паствой без кафедры»[59].

На соборе 1654 года только Павел Коломенский дерзнул выступить против церковной реформы. Как рассказывает Павел Алеппский, святитель говорил на соборе:

– С того времени, как мы сделались христианами и получили правую веру по наследству от отцов и дедов благочестивых, мы держались этих обрядов и этой веры, и теперь не согласны принять новую веру![60]

Слова епископа не были услышаны, и собор дал согласие на реформы.

Знаменитый старообрядческий писатель XVIII века Семен Денисов в мартирологе «Виноград Российский» рассказывает, что Никон после собора хотел лаской склонить коломенского архиерея на свою сторону.

Сначала он говорил Павлу «лестная словеса» и пытался убедить его в необходимости реформ, указывая на «просторечие» древнерусских книг. На это епископ заметил, что истины евангельские и проповедь апостольская тоже изложены простым языком галилейских рыбарей.

Тогда патриарх указал на несогласие греческих книг и обычаев с традициями Русской Церкви. На это Павел возражал, что хотя новые греческие обычаи не сходны с русскими, зато древние византийские обряды вполне согласуются с московской церковной практикой.

Увидев, что Павел осмеливается ему перечить, Никон столь разгневался, что накинулся на непокорного епископа, сорвал с него иноческую мантию и, как пишет Денисов, собственноручно избил: «Призвав предивнаго Павла, своима того рукама (оле всезлобныя ярости) бияше по священному священнаго лицу. Не усрамився священства великаго чина, не устыдевся святости честных седин мужа»[61].

О рукоприкладстве Никона доподлинно не известно. Но с уверенностью можно сказать, что по велению патриарха Павел был отдан на избиение и заключен в темницу.

Московский собор 1666 года, решая вопрос о низложении Никона, поставил ему это в вину: «Еще же архиерея сам един низверже Никон, кроме всякаго поместнаго собора, на нем же должен бяше явити его погрешения… По низложении Павла, епископа коломенскаго, его же из мантии обнажи жестоце и на лютая биения и наказания предаде, и на дальняя заточения предаде, не помянув онаго словесе, яко дважды никого же казнити подобает за то же и едино преступление. Тем же прилучися архиереови тому изумитися и погибнути бедному, кроме вести, от зверей ли снеден быв или в воде утопе»[62].

По указанию Никона епископ был отправлен в ссылку в древний новгородский Хутынский монастырь, под строгий надзор архимандрита Евфимия Барашко.

«Немедленно сослали его в заточение вместе с его монахами и слугами и со всем, что при нем было, во внутрь Сибири, за полторы тысячи верст в приморскую область океана»[63].

Условия ссылки были столь суровы, что Павел Алеппский с содроганием писал: «Умереть лучше было бы для него, чем жить там, по причине великого стеснения и жалкой жизни, постоянного мрака, голода и совершенного отсутствия хлеба; оттуда ему невозможно убежать и спастись!»[64]

Впрочем, архидиакон нисколько не сочувствовал русскому тезке, заявляя: «Он, епископ, был достоин того!»

К этому времени относится старообрядческая легенда «о сновидении чернца Анофрея» – сказание о чудесном явлении опального архиерея некоему иноку.

Протопоп Иоанн Неронов, сам тогда находившийся в ссылке, рассказывает протопопу Стефану Вонифатьеву (Внифантьеву) в письме от 13 июля 1654 года: «В 162 (1654) году извещение бысть Анофрию пустыннику: показуя ему Бог, яко страдальца, епископа Павла добрый подвиг, вашего же Никона патриарха злоначинание. Зрит бо той Анофрей епископа Павла добре во свете предстояща, со всеми ревнители закона боголюбцы; вашего же патриарха Никона всего омрачена, со всеми послушающими его»[65].

Соузник протопопа Аввакума диакон Феодор сообщает, что Никон «в ссылку сослал его <Павла> на Хутыню в монастырь Варлаама преподобного. И тамо бысть архимарит Барашко некто. И того Павла епископа мучил, угождая Никону, врагу Христову. И за то тогда Христос отнял язык внезапу у Барашка того, и тако нем ходил до смерти»[66].

В Хутынском монастыре Павел Коломенский был полностью лишен возможности общаться с единомышленниками. Патриарх приказал никого не пускать к епископу, а наиболее упорных в желании повидаться с опальным архиереем велел хватать и бросать в темницу.

Тогда Павел взял на себя подвиг юродства, который религиозный мыслитель Георгий Петрович Федотов определил как «служение миру в своеобразной проповеди, которая совершается не словом и не делом, а силой Духа, духовной властью личности, нередко облеченной пророчеством»[67].

О юродстве святителя рассказывает диакон Феодор: «Павел же, той блаженный епископ, начал уродствовати Христа ради»[68]. Внешние наблюдатели посчитали, что Павел «изумился», то есть помешался умом от перенесенных страданий, но это безумство было мнимым.

В условиях начавшихся гонений было намного легче проповедовать верность отеческим преданиям, прикрываясь «буйством проповеди», притворным безумием. Так Павел явил собой уникальный образ юродивого епископа, которого не знала ни Греческая Церковь, ни Русская.

Хутынский игумен и монастырская братия, считая Павла сумасшедшим, решили не отягощать себя надзором за «безумцем» и предоставили ему возможность бродить в окрестностях монастыря. Эту свободу владыка всецело употребил для проповеди среди местных жителей.

Семен Денисов рассказывает: «Тамо предивному Павлу немалое время долготерпетельно препроводившу. И ясным гласом, и светлою душею древлецерковнаго благочестия светлость свободно проповедающу»[69].

Изгнанный святитель поучал:

– Братия моя и чада! Стойте во благочестии и держите апостольское и святых отец предание. И новых догматов, от Никона и учеников его в Церковь внесенных, не приемлите. И блюдите себе от творящих распри и раздоры. Подражайте вере святых древлеправославных российских архипастырей. И в научения странна и различна не прелагайтеся[70].

О том, что Павел проповедует верность старой вере, стало известно Никону, который решил окончательно погубить непокорного иерарха. Официальные источники неопределенно говорят о гибели епископа: «Прилучися архиереови тому изумитися и погибнути бедному, кроме вести, от зверей ли снеден быв или в воде утопе».

Аввакум, который во время мученичества Павла находился в сибирской ссылке, рассказывает на основании доступных ему свидетельств, что Никон «епископа Павла Коломенскаго муча и в новгородских пределех огнем сожег»[71].

Наиболее подробно описывает кончину епископа Павла диакон Феодор: «Никон же уведав и посла слуг своих тамо в новгородския пределы, идеже он <Павел>, ходя, странствовал. Они же тамо обретоша его, в пусте месте идуща, и похвативше его, яко волцы кроткую овцу, и убиша его до смерти, и тело его сожгоша огнем по Никонову велению. И тако тому конец рабу Божию сотвори Никон волк, дабы не обличал его, законопреступника»[72].

Трагическая кончина Павла последовала, по общепринятому старообрядческому преданию, 3 апреля 1656 года, в Великий Четверток.

Епископ Павел стал для староверов одним из наиболее почитаемых святых. Старообрядцы видят в нем своего первого мученика и исповедника, образец христианской жертвенности и стойкости, краеугольный камень старой веры.

В 1911 году редакция старообрядческого журнала «Церковь» так писала о значении этого человека для русской истории: «Никониане могут гордиться, что они ведут свое духовное начало от столь преступного человека. Старообрядцы же радуются, что за общее их святое дело принес себя в жертву смиренный и кроткий святитель. Восставая против Никона и его нелепых и безрассудных реформ, старообрядцы всегда имели пред собой, как знамя, мученический подвиг этого священномученика; по его святительской воле они отвернулись от жестокого тирана и убийцы. Дух Павла всегда пребывал с ними и руководил ими. А этот дух был апостольским и Христовым духом»[73].

Глава 4 Протопоп Аввакум

Символом старообрядчества можно назвать протопопа Аввакума. Недаром людей привлекают мученическое житие этого праведника и его исповеднический подвиг, который был «велик, продолжителен, постоянен и крайне труден»[74]. Недаром историк Сергей Михайлович Соловьев называл Аввакума «протопопом-богатырем».

Аввакум родился в 1620 году на Нижегородчине в селе Григорове[75], в семье священника Петра, служившего при церкви святых Бориса и Глеба. Земляками Аввакума были патриарх Никон и епископ Павел.

В большом селе Григорове были торг и кабак. Завсегдатаем последнего стал поп Петр, который «жизнь жил слабую, прилежаше пития хмельнаго»[76], от чего рано умер.

Воспитанием детей занималась мать, смиренная постница и молитвенница. Она растила их в любви к молитве и в постоянном памятовании страха Божьего.

Когда Аввакуму исполнилось семнадцать лет, мать решила его женить. Тогда юноша молился Богородице, прося, «да даст ми жену, помощницу ко спасению». Супругой Аввакума стала благочестивая девица Анастасия. Отец ее, сельский кузнец Марк, был богат, но после его смерти семья разорилась.

Сирота Настя жила в скудости и молилась Богу, чтобы выйти ей замуж за поповича Аввакума, которого тайно любила. Так по взаимным молитвам они сочетались браком, и Аввакум приобрел верную спутницу жизни.

Из Григорова молодожены переселились в близлежащее село Лопатищи, принадлежавшее стольнику Петру Васильевичу Шереметеву. По обычаю того времени сын священника наследовал служение отца. Поэтому в 23 года Аввакума поставили диаконом, а два года спустя – попом к церкви Лопатищ.

Молодой, но ревностный и правдолюбивый священник скоро навлек на себя гнев сельских начальников, которым докучал заступничеством за сирых и слабых. Аввакума били, а потом выгнали из Лопатищ.

С женой и новорожденным, еще некрещенным сыном побрел поп в Москву искать управу. Царев духовник протопоп Стефан Вонифатьев и протопоп Иоанн Неронов, настоятель Казанского собора на Красной площади, тепло приняли Аввакума и представили самому государю, «тишайшему» Алексею Михайловичу.

Получив охранную грамоту, Аввакум вернулся в Лопатищи. Здесь его ждали новые неприятности. Как вспоминал сам Аввакум, летом 1648 года «прийдоша в село мое плясовые медведи с бубнами и с домрами. И я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и хари и бубны изломал на поле один у многих. И медведей двух великих отнял. Одново ушиб, и паки ожил, а другова отпустил в поле».

В это время мимо плыл Волгой из Москвы в Казань боярин Василий Петрович Шереметев, отец владельца Лопатищ. Селяне, огорченные тем, что лишились потехи, пожаловались воеводе, а тот призвал священника для допроса на корабль. Там крепко выругал и приказал благословить своего младшего сына Матфея, который, вопреки древнерусскому обычаю, был брит. «Аз же не благословил, но от писания ево и порицал, видя блудолюбный образ, – вспоминал протопоп. – Боярин же, гораздо осердясь, велел меня бросить в Волгу, и, много томя, протолкали».

Избежав утопления, горемычный поп, однако, не избежал нового изгнания. Опять ему пришлось искать правду в Москве, куда он «сволокся» в 1652 году. В столице Аввакум был определен протопопом к собору небольшого города Юрьевца[77]. Но его протопопство продолжалось всего восемь недель.

Местное духовенство, недовольное строгостью молодого протопопа, настроило против него народ. Едва спасшись от расправы разъяренной толпы, Аввакум ушел в Москву. Он поселился у Иоанна Неронова, а в его отсутствие, не имея своего прихода, служил и проповедовал в Казанском соборе.

В 1653 году в начале Великого поста патриарх Никон разослал по храмам «память» об отмене земных поклонов и о введении троеперстного крестного знамения. Аввакум, который считал эти новые обряды изменой истинному православию и святоотеческой вере, «безбожною лестью» и «блуднею еретическою», написал вместе с костромским протопопом Даниилом челобитную в защиту старого церковного обряда и подал ее царю.

«Тишайший» передал писание патриарху. Последствия не заставили себя долго ждать. Аввакум был арестован и посажен в Спасо-Андроников монастырь. Просидев в темном подвале четыре томительных недели, протопоп был приведен в Успенский собор, где Никон хотел его расстричь.

Насилу царь упросил оставить знакомца-протопопа в сущем сане. Тогда Никон сослал Аввакума с семьей в Сибирь. Осенью 1653 года с женой и четырьмя детьми протопоп отправился в дальний путь в Тобольск.

Земляк Аввакума, сибирский архиепископ Симеон, хорошо знавший протопопа, определил его к тобольскому Вознесенскому собору, где ссыльный священник ревностно служил, «браня от писания и укоряя ересь Никонову».

Однако 27 июня 1655 года из Москвы пришел указ: Аввакуму с семьей ехать под стражей в более строгую ссылку – на Лену, в Якутский острог. Но протопоп доехал только до Енисейского острога, где его ждало новое повеление: с воеводой Афанасием Филипповичем Пашковым идти в Забайкалье – в Даурию.

Под началом у Пашкова было более четырех сотен казаков и стрельцов, которым для дальнего похода нужен был священник. Летом 1656 года отряд отплыл из Енисейска на сорока ладьях.

Для Аввакума и его семьи началось самое тяжкое из выпадавших доселе испытаний. Светские власти и раньше не любили протопопа за прямоту и строгость. Скоро возненавидел его и воевода.

На Ангаре караван Пашкова встретил странников, в числе которых были две вдовы «одна лет в 60, а другая и больше», собиравшиеся постричься в инокини. Пашков для потехи пожелал выдать бедных женщин замуж.

Аввакум вступился за вдов и тут же был наказан: воевода заставил его покинуть суденышко и идти пешком по непролазной тайге. Затем Пашков вызвал протопопа к себе, «рыкнул, яко дикий зверь» и велел дать 72 удара кнутом.

Во время истязания Аввакум непрестанно молился и сохранял самообладание. Изувеченный протопоп был закован в кандалы и брошен в казенную ладью. Всю дальнейшую дорогу до Братского острога Аввакума везли в цепях.

В октябре отряд прибыл в острог на зимовку, и протопопа заточили в «студеной башне», по преданию, в той самой, что ныне находится в музее-заповеднике «Коломенское». Лишь к Рождественскому посту страдальца перевели в теплую избу. Но и здесь держали, как преступника, скованным и отдельно от семьи.

Весной 1657 года отряд Пашкова продолжил поход и переплыл Байкал, а летом двинулся вверх по реке Хилке. С протопопа сняли цепи, но теперь он был обязан наравне с казаками тянуть суда и участвовать в других работах. Но, в отличие от казаков, Аввакуму приходилось еще и заботиться о семье.

Когда отряд дошел до озера Иргень, пришлось тащить волоком сани. Но Пашков отнял у протопопа работников, а прочим запретил к нему наниматься. Священник сам сделал нарту и потянул вместе с сыновьями.

На четвертое лето похода запасы провизии кончились, начался голод. Семье Аввакума пришлось есть конину, сосновую кору, траву и коренья, а порой – лесных зверей, падших лютой зимой или убитых волками.

Два сына протопопа умерли от голода и тягот пути. Но среди всех несчастий Аввакум сумел сохранить ревностную веру и истовое благочестие.

В 1662 году Аввакуму пришло разрешение возвратиться из ссылки на Русь. Протопоп с домочадцами и брошенными Пашковым больными казаками двинулся в обратный путь, который занял около двух лет.

Вернувшись на «большую землю», Аввакум был расстроен, видя, что в церквах служат по новым книгам. Тяжкие думы одолели протопопа. Ревность о вере схлестнулась с заботами о жене и детях. Аввакум рассуждал: «Что сотворю? Проповедаю ли слово Божие или скроюсь где? Понеже жена и дети связали меня».

Однажды протопопица, увидев мужа печальным, тревожно спросила:

– Что, господине, опечалился еси?

– Жена, что сотворю? Зима еретическая на дворе. Говорить ли мне или молчать? Связали вы меня! – с сердцем сказал протопоп.

Но в супруге он нашел достойную сподвижницу.

– Господи, помилуй! – воскликнула Марковна. – Что ты, Петрович, говоришь? Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедати слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи. Дондеже Бог изволит, живем вместе, а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай. Силен Христос, и нас не покинут! Поди, поди в церковь, Петрович, обличай блудню еретическую!

Ободренный поддержкой любимого человека, Аввакум, «до Москвы едучи, по всем городам и по селам, во церквах и на торгах кричал, проповедуя слово Божие и уча, и обличая безбожную лесть».

Весной 1664 года изгнанник достиг столицы. Это было время беспатриаршия, когда после конфликта с царем Никон покинул святительский престол. Слух о знаменитом Аввакуме быстро распространился по всему городу.

Сам Алексей Михайлович удостоил протопопа аудиенции, «слова милостивые говорил» и велел поселить Аввакума в Кремле. Государь, казалось, благоволил к протопопу: проходя мимо его двора, неизменно кланялся и испрашивал благословения.

И вот, пользуясь таким отношением, Аввакум подал царю пространную челобитную, так называемую «первую», ибо за ней последовали еще четыре. В ней протопоп призывал царя «отложить служебники новые и все ево, Никоновы, затейки дурные».

Дожидаясь государева ответа, Аввакум всего себя посвятил заботам о пастве. Он писал многочисленные послания, утешая страждущих и подбадривая робких, проповедуя верность отеческому православию.

Поскольку эта проповедь имела огромный успех, царь приказал окольничему Родиону Матвеевичу Стрешневу уговорить протопопа молчать, дабы он не «искушал» москвичей. На некоторое время Аввакум как будто действительно покорился.

Но «паки заворчал», вновь написав Алексею Михайловичу челобитную, в которой вновь просил, чтобы царь «старое благочестие взыскал». В итоге всего через полгода по возвращении из ссылки Аввакум получил предписание: «Власти-де на тебя жалуются, церкви-де ты запустошил, поедь-де в ссылку опять».

Сначала протопопа с семьей повезли за Полярный круг, в далекий Пустозерский острог[78]. Но с дороги он отправил царю челобитную, слезно умоляя «робятишек ради» смягчить наказание и оставить семью в Холмогорах или каком-нибудь другом, не столь отдаленном месте.

Друзья Аввакума просили за него в Москве, и в итоге ему с женой и шестью детьми приказали жить в Поморье на Мезени[79]. Здесь он провел больше года, а семья оставалась и позднее.

Весной 1666 года Аввакума под стражей повезли в Москву для суда на большом церковном соборе. Сначала его держали в Пафнутьево-Боровском монастыре, безуспешно уговаривая принять новые обряды. Затем отвезли в столицу, где после прений о вере повели в Успенский собор, расстригли и предали анафеме[80].

Перед судом греческих патриархов и русских архиереев несломленный Аввакум предстал 30 апреля 1667 года. Он вспоминал: «От писания с патриархами говорил много. Бог отверз грешные мои уста, и посрамил их Христос!»

После долгих споров греки заявили Аввакуму:

– Что-де ты упрям? Вся-де наша палестина, – и серби, и албансы, и волохи, и римляне, и ляхи, – все-де трема персты крестятся. Один-де ты стоишь в своем упорстве!

Протопоп им ответил:

– Вселенстии учителие! Рим давно упал и лежит невсклонно. И ляхи с ним же погибли, до конца враги быша християном. А и у вас православие пестро стало от насилия турескаго Магомета. Да и дивить на вас нельзя, немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца! У нас Божиею благодатию самодержство. До Никона отступника в нашей Росии у благочестивых князей и царей все было православие чисто и непорочно и Церковь немятежна.

Патриархи задумались, а русские епископы загалдели:

– Глупы-де были и не смыслили наши русские святыя. Не учоные-де люди были, чему им верить? Они-де грамоте не умели.

Эти слова оскорбили Аввакума, он не стерпел и выбранил собор. Архиереи кинулись на протопопа и стали его избивать, а потом приказали посадить на цепь.

После собора Аввакум и другие ревностные защитники старой веры (священник Лазарь из города Романова и соловецкий инок Епифаний) были отправлены в заточение в Пустозерский острог. Перед отправкой в ссылку Лазаря и Епифания подвергли казни: им отрезали языки, иноку также «поперек костей» отсекли четыре перста на правой руке.

А Лазарю, как вспоминал Аввакум, «положа правую руку на плаху, по запястье отсекли. И рука отсеченная, на земли лежа, сложила сама персты по преданию и долго лежала так пред народы. Исповедала, бедная, и по смерти знамение Спасителево неизменно. Мне-су и самому сие чудно: бездушная одушевленных обличает!» Самого протопопа от казни спасло лишь заступничество царицы.

В декабре 1667 года Аввакум и его соратники прибыли к своему последнему земному пристанищу, которым стала страшная земляная яма. Наступил заключительный период жизни протопопа.

Но в заточении Аввакум не унывал. В письме к своему ученику Семену Крашенинникову он с грубоватым юмором рассказывал о темнице, в которой сидел вместе с Епифанием: «Я ведь не богослов, что на ум напало, я тебе то и говорю. Горазд я, Симеон, есть да спать, а как ветхая та испражнять? Покой большой у меня и у старца милостию Божиею. Где пьем и ядим, тут, прости Бога ради, и лайно испряжняем, да складше на лопату, да и в окошко. Хотя воевода тут приходит, да нам даром. Мне видится, и у царя Алексея Михайловича нет такова покоя. Еретики, собаки! Как то их диявол научил: жива человека закопай в землю! Хлебом кормят, а срать не пускают!»

В апреле 1668 года в Пустозерск прибыл четвертый узник-старообрядец – Феодор, диакон кремлевского Благовещенского собора. До этого в феврале ему отрезали язык.

Во время заключения протопоп Аввакум написал многочисленные послания единомышленникам, челобитные царю и другие сочинения, которые были для староверов «светлее солнца». Здесь же не самочинно, но по благословению старца Епифания взялся Аввакум за свое прославленное «Житие».

Заточив Аввакума в Пустозерском остроге, за тысячи верст от Москвы, власти надеялись заставить его замолчать. Но вышло наоборот. Пустозерск превратился в проповеднический и вероучительный центр старообрядческого движения.

Сочинения протопопа, написанные в холодной земляной яме, в кромешной тьме, при багровом дымном свете лучины, обошли весь мир, пережили века и читаются поныне.

Проходили годы, на Руси совершались важные перемены, а тяжелому заключению не предвиделось конца. В 1676 году скончался Алексей Михайлович, и на престол вступил его сын Феодор.

Наверное, протопоп умер бы в тюрьме своей смертью от голода и холода, забытый властями. Но его судьба резко переменилась 6 января 1681 года.

В этот день, на праздник Богоявления Феодор Алексеевич был на Москве-реке, где совершался чин освящения воды. В это время в кремлевском Архангельском соборе, где похоронены русские цари, старообрядцы «безстыдно и воровски метали свитки богохульныя и царскому достоинству безчестныя… Тайно вкрадучися в соборныя церкви, как церковныя ризы, так и гробы царския дехтем марали и сальные свечи ставили»[81].

Началось следствие, и возникло подозрение, что староверы действовали «наущением того же расколоначальника и слепаго вождя своего Аввакума». Протопопа обвинили в распространении «злопакостных» и «злохульных» писаний, направленных против царя и высшего духовенства.

И вскоре из Москвы в Пустозерск пришел указ: «За великие на царский дом хулы сжечь Аввакума и его товарищей». В Страстной Пяток, 14 апреля 1682 года протопоп Аввакум, поп Лазарь, диакон Феодор и инок Епифаний были казнены.

Глава 5 Боярыня Морозова

В 1632 году в Москве в семье царского дворецкого Прокопия Федоровича Соковнина родилась дочь Феодосия. Вместе с ней в отцовском доме росли два старших брата, Феодор и Алексей, и младшая сестра Евдокия.

В семнадцать лет скромную и благочестивую красавицу Феодосию выдали замуж за царского спальника и ближнего боярина Глеба Ивановича Морозова. Этот суровый вдовец был гораздо старше юной супруги – ему было далеко за пятьдесят, он был славен и богат, владел более чем двумя тысячами крестьянских дворов.

Еще более славен и богат был его старший брат Борис Иванович Морозов, влиятельнейший человек того времени, дядька (воспитатель) и свояк царя Алексея Михайловича, всесильный временщик, бывший молодому самодержцу «во отцово место». Борису Ивановичу принадлежало неслыханное по тем временам богатство – более семи тысяч дворов.

Выйдя замуж за Глеба Ивановича, Феодосия стала вхожа и в царские палаты, и в дома высшей московской знати. Муж любил Феодосию, и она отвечала ему почтительной, благоговейной любовью, заповеданной строгими уставами Домостроя. В 1650 году у Морозовых родился сын Иван, болезненный и тихий мальчик.

После смерти бездетного Бориса Морозова все его вотчины перешли к брату. А после того, как в 1662 году умер Глеб Морозов, единственным наследником и владельцем несметных богатств боярского рода оказался малолетний Иван Глебович, опекаемый матерью.

Неизвестно, когда Феодосия познакомилась с протопопом Аввакумом, ставшим ее духовным отцом. Весной 1664 года Аввакум, вернувшийся из сибирской ссылки в Москву, поселился в доме Морозовой, хотя Алексей Михайлович сначала поместил протопопа с семьей в Кремле, поближе к себе. Но Аввакум предпочел царским хоромам терем боярыни.

Здесь протопоп наставлял духовную дочь в благочестии, читая вечерами ей душеполезные книги, она же в это время пряла нитки или шила рубахи. Эти нитки, рубахи и деньги Феодосия тайно раздавала нищим.

На сирых и убогих боярыня истратила треть огромного состояния. Дома же ходила в заплатанной одежде, а под ней сокровенно носила власяницу, которую надевала, благословляясь у духовного отца:

– Благослови-де до смерти носить! Вдова-де я молодая после мужа своего, государя, осталася. Пускай-де тело свое умучю постом, и жаждею, и прочим оскорблением. И в девках-де, батюшко, любила Богу молитися. Кольми же во вдовах подобает прилежати о души, веще бессмертней[82].

Набожная боярыня щедро подавала милостыню на храмы и монастыри. В своем доме привечала прокаженных, юродивых и странников. Один из странников, инок Трифилий, рассказал Феодосии о благочестивой подвижнице, старице Мелании – ученице Аввакума. Морозова пригласила старицу к себе и стала ее смиренной послушницей.

Опытная и учительная инокиня, Мелания наставляла боярыню «сотворити всякое богоугодное дело». Вместе они ходили по тюрьмам и разносили милостыню. Вместе, встав затемно, ежедневно обходили московские святыни и поклонялись им.

В это же время Феодосия захотела принять иночество. Неоднократно она обращалась к наставнице, умоляя постричь ее, но Мелания не спешила. Тайный постриг состоялся лишь осенью 1670 года, когда в Москве прилучился старообрядческий проповедник, игумен Досифей, который и совершил чин пострижения. Боярыня Феодосия стала черницей Феодорой.

Новоначальная инокиня предалась суровому подвигу – посту, молитве и молчанию. И совершенно устранилась от домашних дел, которые препоручила верным людям.

Между тем царь, овдовевший в 1669 году, решил жениться во второй раз. Избранницей государя стала Наталья Кирилловна Нарышкина, будущая мать Петра I. Брачный пир должен был состояться 22 января 1671 года. На него позвали и Морозову, первую придворную боярыню.

Но боярыни Морозовой больше не было, была смиренная инокиня Феодора. И она отказалась, сославшись на болезнь:

– Ноги мои зело прискорбны и не могу ни ходить, ни стоять.

Царь не поверил отговорке и воспринял отказ как оскорбление. Топая ногами, «тишайший» государь в гневе кричал:

– Возгордилась!

С той поры он возненавидел боярыню и искал случая покарать ее за «гордыню», а заодно и присоединить к казне огромное состояние Морозовых. От недоброжелателей боярыни царь узнал, что она придерживается старообрядчества, и это послужило поводом для опалы.

В начале Рождественского поста 1671 года стало ясно, что Морозову арестуют. Государь сам говорил об этом с приближенными, среди которых был кравчий, князь Петр Семенович Урусов, муж Евдокии – младшей сестры боярыни.

Вечером 15 ноября за ужином Урусов рассказал о готовящемся аресте свояченицы и разрешил жене навестить сестру, повидаться в последний раз. Евдокия допоздна задержалась в доме Морозовой и осталась у нее ночевать. А дома княгиню ждали дети: три дочки и сынок Васенька.

Глубокой ночью раздался стук в ворота, крики и лай собак. За Морозовой приехали. Боярыня пробудилась в испуге, но Евдокия ободрила ее:

– Матушка-сестрица, дерзай! Не бойся – с нами Христос!

Сестры помолились и испросили друг у друга благословения свидетельствовать истину. Феодора спрятала Урусову в чулане, а сама вновь легла на пуховик под иконами.

Тут в опочивальню без стука и приглашения вошел в сопровождении дьяков и стрельцов Иоаким, архимандрит Чудова монастыря, будущий всероссийский патриарх. Он объявил, что прибыл от самого царя, и заставил Феодору встать для допроса.

Начался обыск и в чулане нашли княгиню. Иоаким стал допрашивать Феодору:

– Как ты крестишься и как молитву творишь?

Она сложила двуперстное крестное знамение и показала ему. Так же поступила и Евдокия, бывшая, как и сестра, старообрядкой и духовной дочерью протопопа Аввакума. Этого было достаточно.

С усмешкой Иоаким обратился к боярыне:

– Не умела ты жить в покорении, но утвердилась в своем прекословии, посему постигло тебя царское повеление, чтобы изгнать тебя из дома твоего. Полно тебе жить на высоте, сойди вниз. Встав, иди отсюда!

Но Морозова не повиновалась приказу архимандрита, и ее силой вынесли из опочивальни. Сестер заковали в ножные кандалы и заперли в подвале, а боярским холопам велели крепко стеречь свою госпожу.

Через два дня с сестер сняли цепи и повели в Кремль, в Чудов монастырь на допрос к митрополиту Павлу Крутицкому и архимандриту Иоакиму. На допросе Феодора держалась мужественно, ее не смущали ни слова о покорности царю, ни призывы вспомнить о сыне и домашнем хозяйстве.

На все возражения церковных иерархов она отвечала:

– Все вы еретики, власти, от первого и до последнего! Разделите между собой глаголы мои!

Так же твердо держалась и княгиня Урусова. Сестер вновь заковали и отправили на двор Морозовой.

На следующий день к узницам приехал думный дьяк и привез тяжелые цепи с ошейниками, которыми заменили легкие кандалы. Феодора целовала новые вериги и радостно восклицала:

– Слава Тебе, Господи, что сподобил меня узы апостола Павла возложить на себя!

Потом сестер разлучили. Княгиню Урусову отвели под крепкий начал в Алексеевский монастырь. А боярыню Морозову посадили на дровни и повезли в тюрьму, на бывшее подворье Псково-Печерского монастыря.

Ее везли через Кремль, мимо царских теремов. Думая, что государь из своих покоев смотрит на ее позор, Феодора под звон цепей осеняла себя крестным знамением и простирала к царским окнам десницу с двуперстием.

Этот момент изобразил на знаменитой картине живописец Василий Иванович Суриков. По картине «Боярыня Морозова» (1887), хранящейся в Третьяковской галерее, старообрядческая мученица известна всему миру.

Заснеженная улица старой Москвы, толпа расступается перед дровнями, на которых сидит закованная в цепи немолодая женщина в черном. «Художник остановился на изображении момента увоза Морозовой на допрос, после которого она не возвратится и умрет в ссылке и заточении. Весь сложный строй чувств и переживаний, в котором раскрываются мысли и чувства народа, сложная реакция его на изображенное здесь событие составляют суть содержания»[83].

Сам художник вспоминал: «А то раз ворону на снегу увидал. Сидит ворона на снегу и крыло одно отставила, черным пятном на снегу сидит. Так вот этого пятна я много лет забыть не мог. Потом боярыню Морозову написал»[84].

Безусловно, ярчайшее впечатление от картины – лицо Морозовой. Суриков никак не мог найти его: «Я на картине сперва толпу написал, а ее после. И как ни напишу ее лицо – толпа бьет. Очень трудно ее лицо было найти. Ведь сколько времени я его искал. Все лицо мелко было. В толпе терялось»[85].

После долгих поисков художник, наконец, увидел лицо одной уральской староверки, приехавшей в Москву: «Я с нее написал этюд в садике, в два часа. И как вставил ее в картину – она всех победила»[86].

Во время длительного темничного заключения Морозовой умер «от многия печали» болезненный Иван Глебович. Узнав о кончине ненаглядного сына, Феодора рыдала так горько, что даже надзиратели плакали от жалости.

Так же убивалась о своих детях и Евдокия Урусова, томившаяся в одиночном заключении в Алексеевском монастыре. На волю, «птенцам сирым» и духовному отцу, она посылала многочисленные письма, которые Аввакум метко называл «оханьем», так горестны и эмоциональны они были.

К счастью, до наших дней сохранились послания княгини к детям – памятник великой материнской любви. В них чувствуется и безмерная тоска, и твердая воля матери, желающей наставить детей на путь спасения.

Сыну Васеньке, например, Урусова писала: «Буде ты, любезной мой, возлюбишь веру истинную, старую, а от нового от всего станешь беречися, и ты будешь от Бога вечно помилован… А буде грех ради моих возлюбишь ты нынешнею, новою веру, и ты скоро умрешь и тамо станешь в будущем мучитца. И меня не нарекай уш себе матерью! Уш я не мать тебе, буде ты возлюбишь нынешную, новую»[87].

Дочерей наставляла: «Поживите хорошо, пекитеся а душе. Все минетца, а душа всево дороже!.. Храните веру, во всем любовна поживите, любите друг друга и брата берегите, всему доброму учите брата, чтобы хранил веру. Говорите ему ласково, не ленитеся молитца. Простите, светы мои сердешные»[88].

Среди этих материнских скорбей царь злорадствовал о кончине Ивана Глебовича. Теперь никто не стоял между ним и огромным богатством Морозовых, которое тотчас отошло в государеву казну. Очень быстро Алексей Михайлович расточил все боярское имение: вотчины, стада и табуны раздал приближенным, а драгоценности велел распродать.

Однако ни смерть любимого сына, ни лишение богатства не смогли поколебать веру Морозовой. Она по-прежнему была тверда и непреклонна. За непослушание властям светским и церковным царь велел Феодору, Евдокию и их сподвижницу Марию Герасимовну Данилову, жену стрелецкого головы Иоакинфа Данилова, предать пыткам на дыбе.

Однажды студеной ночью узниц свезли к пыточной избе, где их ждали знатные царедворцы, князья Волынский, Воротынский и Одоевский, которые были назначены царем «над муками их стояти». Страдалиц раздели до пояса, связали им руки за спиной и стали поднимать на дыбах, «на стряску».

При этом благородные князья всячески стыдили и укоряли мучениц. Феодора не молчала, но обличала их. За это ее долго держали «на стряске», отчего веревки протерли руки до жил.

Палачи, сняв с дыб обнаженных по пояс женщин с вывернутыми за спину руками, бросили их во дворе на снег. Там они пролежали три часа, а вельможные князья придумывали для них новые пытки и издевательства: жгли огнем и клали на груди мерзлое полено.

Потом Марию Данилову избили плетями по спине и животу. Эта пытка была столь бесчеловечна, что Морозова в слезах закричала:

– Это ли христианство, чтобы так человека умучить?

После истязаний страдалиц развезли обратно по тюрьмам.

Вскоре Феодору с Печерского подворья перевели в Новодевичий монастырь, а оттуда в Хамовническую слободу. Старшая сестра Алексея Михайловича, царевна Ирина, вступилась за боярыню:

– Почто, брат, дурно поступаешь и вдову бедную помыкаешь с места на место? Нехорошо, брат. Попомни службу тебе Бориса и Глеба Морозовых!

От таких слов «тишайший» государь пришел в ярость и закричал не своим голосом:

– Добро, сестрица, добро. Коли ты нянчишься с нею, тотчас готово у меня ей место!

В тот же день Феодору увезли из Москвы в городок Боровск, «в жесткое заточение» в остроге. Вскоре туда же перевели Урусову и Марию Данилову.

Первоначально узницы жили в относительной свободе. Несшие охрану стрелецкие сотники Александр Медведский и Иван Чичагов были «задобрены» Иоакинфом Даниловым. Сотники разрешали проносить к узницам съестное, держать в тюрьме сменную одежду, книги и иконы.

Но неожиданно все изменилось, когда из Москвы для следствия приехал подьячий Павел Бессонов. Жалкое имущество заключенных он приказал отобрать, а сотников отдал под суд «за воровство и за неосторожность, что они на караулех стояли оплошно»[89].

Морозову с Урусовой перевели в страшную темницу – пятисаженную земляную яму. А Марию Данилову посадили в тюрьму к уголовникам. Царь повелел не давать сестрам ни пищи, ни питья, а ослушников этого приказа повелел казнить «главною казнью».

В темной яме началось медленное угасание двух женщин, слабых телом, но сильных духом. Мучениц изнуряли не только голод и жажда, но и зловоние, и грязь, и холод, и бесчисленное множество вшей.

Первой умерла младшая сестра Евдокия. В предсмертный час она звала Феодору:

– Госпожа, мать и сестра! Я изнемогла и чую, что приблизилась к смерти, отпусти меня к Владыке моему! Молю тебя, госпожа, по закону христианскому отпой мне отходную. Что помнишь, то и говори, а что я вспомню, то сама проговорю.

И так в темноте они молились отходную, мученица мученицу отпевала в темнице и узница над узницей проливала слезы. А утром 11 сентября 1675 года бездыханное тело княгини Урусовой подняли из ямы, обвили рогожей и похоронили на дворе острога. Инокиня Феодора осталась одна.

Однажды, совсем изнемогши от голода и жажды, она подозвала стрельца, сторожившего тюрьму, и попросила со слезами:

– Раб Христов! Есть ли у тебя отец и мать в живых или преставились? Если живы – помолимся о них и о тебе, а если умерли – помянем их. Умилосердись, раб Христов! Зело изнемогла я от голода и хочу есть. Помилуй меня, дай калачика.

– Нет, госпожа, боюсь!

– Ну, хлебца.

– Не смею!

– Ну, немножко сухариков.

– Не смею!

– Если не смеешь, то принеси хоть яблочко или огурчик.

– Не смею! – прошептал стрелец, и мученица, вздохнув, сказала:

– Добро, чадо, благословен Бог наш, изволивший так! Если, как ты сказал, это невозможно, молю тебя, сотворите последнюю любовь – убогое мое тело, рогожей покрыв, неразлучно положите близ любезной моей сестры!

Феодора ненадолго пережила сестру. Почувствовав приближение смерти, она вновь призвала стражника:

– Раб Христов! Молю тебя, сходи на реку и вымой мою сорочку, ибо хочет Господь принять меня от сей жизни и неподобно мне в нечистой одежде возлечь в недрах матери своей земли.

Стрелец взял сорочку, спрятал под полой красного кафтана и, придя на реку, выстирал. Стирал, а сам плакал.

Ночью с 1 на 2 ноября 1675 года Феодора скончалась в затхлом мраке земляной тюрьмы.

Протопоп Аввакум горько оплакал смерть Морозовой и Урусовой: «Увы, увы, чада моя прелюбезная! Увы, други моя сердечныя! Кто подобен вам на сем свете, разве в будущем святии ангели! Увы, светы мои, кому уподоблю вас? Подобни есте магниту каменю, влекущу к естеству своему всяко железное. Тако же и вы своим страданием влекуще всяку душу железную в древнее православие»[90].

Глава 6 Иов Льговский

Среди подвижников, почитаемых Церковью, особое место принадлежит преподобному Иову Льговскому. Верность старой вере он засвидетельствовал не исповедническим подвигом и мученической смертью, а иноческим смирением и пустынническим житием.

При жизни старец пользовался всеобщим почетом, но сейчас о нем помнят лишь историки.

Основной источник сведений о жизни Иова Льговского – «Повесть и сказание вкратце о житии и подвизех и отчасти чудес исповедание преподобнаго отца нашего игумена и строителя Иова», написанная неким иконописцем Максимом[91].

«Повесть» известна в единственном списке, переданном в 1971 году в городе Клинцы[92] старообрядческим епископом Иоасафом (Карповым, 1889–1973) археографической экспедиции Московского государственного университета.

Будущий подвижник родился в 1594 году в боярской семье и при крещении был наречен Иваном. Его отец – Тимофей Иванович Лихачев – служил при царском дворе.

По преданию, род дворян Лихачевых происходил от литовского шляхтича Лиховца (Лиховского), выехавшего в 1426 году из Литвы на Русь и прозванного здесь Лихачом.

Знаменитый историк и генеалог Николай Петрович Лихачев, летописец рода Лихачевых, установил, что Тимофей Иванович дослужился при царе Михаиле Федоровиче до звания степенного ключника (управляющего) Кормового двора, ведавшего приготовлением кушаний для царского стола, и «доставил возможность своим детям служить при дворе и достичь высоких чинов»[93].

Родиной Иова «Повесть» называет «пределы града Волоколамска». То есть тогдашний Волоколамский уезд, включавший в себя часть нынешних Московской и Тверской областей.

Вероятно, будущий подвижник родился в селе Ивановском Зубцовского уезда Тверской губернии, которым, как сообщает Николай Петрович Лихачев, потомки Тимофея Лихачева владели еще в XIX веке[94].

Иван был «младым отроком», когда умерла его мать Ирина, и Тимофей Лихачев снова женился. От второго брака родились два сына: Алексей и Михаил.

Сводный брат Иова – окольничий Алексей Тимофеевич Лихачев († 1729) – прожил около ста лет, верой и правдой послужив нескольким царям.

Мачеха любила Ваню и воспитывала его «во всяком благодеянии и вере, и чистоте». Она отдала пасынка обучаться грамоте, которую тот постиг быстрее сверстников, так что учитель дивился «разуму его и прилежанию».

Молитва и чтение душеполезных книг сделались излюбленным занятием мальчика. Он стал размышлять о том, «како угодити Господеви, и спасти душю свою, и уединитися, и устранитися мира сего суетнаго».

В двенадцать лет Иван тайно покинул отчий дом, не пожелав жить «в волнении мирския красоты и богатства тленнаго». Вместе с каликами перехожими он отправился странствовать по Руси и обошел многие монастыри.

Более всех обителей полюбился юному богомольцу прославленный Троице-Сергиев монастырь, где он и решил остаться. Помолившись у раки преподобного Сергия Радонежского, он слезно просил архимандрита Иоасафа принять его в число братии.

Архимандрит, видя, что отрок благочестив и добродетелен, оставил его. Иван же прилежно трудился на всякой монастырской службе, оказывая послушание к старшим и усердие в молитве.

Когда кровавое лихолетье Смутного времени захлестнуло Русь, иноземные войска, приведенные к Москве самозванцем Лжедмитрием II, осадили в сентябре 1608 года Сергиеву обитель.

Вместе с братией и стрелецким гарнизоном послушник Иван пережил все тяготы 16-месячного «троицкого сидения». Возможно, он принимал непосредственное участие в обороне обители.

После того как неприятель отступил от монастырских стен, в феврале 1610 года в Сергиеву обитель был назначен новый настоятель – архимандрит Дионисий (ок. 1570–1633), прославленный подвижник и многоученый книжник. Он полюбил Ивана, как сына, и, уступая его просьбам, постриг в монашество, назвав Иовом.

Пробыв много лет в послушании у Дионисия, «без лености ревнуя стопам его последовати и житию его святому подражати», Иов просил учителя отпустить его из монастыря для уединенного и безмолвного жительства. Настоятель согласился и благословил любимого ученика на поиски пустыни – тихого, незаселенного места.

Обходя безлюдные чащи, Иов обрел желанное прибежище в непроходимых лесах и болотах, на месте, называемом Могилево. Оно расположено на живописных берегах реки Цны, впадающей в озеро Мстино[95].

Здесь он поселился, выкопав в горе пещеру и разведя небольшой огород. Предаваясь молитве и труду, Иов жил в совершенном уединении, пока на его жилище не набрел купец, сбившийся с пути. Он со слезами просил отшельника указать дорогу в город и обещал в благодарность за помощь воздвигнуть на этом месте церковь в честь Пресвятой Богородицы.

Купец выполнил обещание, пожертвовав на строительство сто рублей – сумму по тем временам значительную. Получив благословение новгородского митрополита, Иов начал строить деревянный храм во имя Успения Божьей Матери. Церковь дважды горела, но подвижник каждый раз восстанавливал ее и украшал иконами.

К Иову стали сходиться иноки, ищущие пустыннического жития, и так образовался скит – небольшая, уединенная обитель. Для собравшейся братии Иов был примером смирения и послушания.

В жаркий полдень он сам пас монастырский скот, отправляя пастухов на отдых. Он сам строил инокам кельи и сам клал печи, да такие, что «угару в зимное время отнюдь не бываше молитвами его святыми».

За праведное житие новгородский митрополит Макарий († 1626) удостоил пустынника священнического сана. Но братия не оценила подвиги Иова. Иноки ненавидели его заплатанную, «многошвенную» одежду, гнушались его благотворительностью.

Им казалось, что, настоятель обрекает их на голодную смерть, раздавая хлеб сирым и убогим. Не желая пререкаться с недовольными, Иов тайно покинул обитель, не взяв ни пищи, ни одежды.

После долгих скитаний он пришел на место, называемое Ракова пустынь[96]. Поставив здесь крест и избушку, Иов предался самым суровым подвигам отшельничества, питаясь «вершием дубовым». Но и на сей раз люди прослышали о праведнике. И вновь к нему собрались иноки «от далечайших стран», и вновь образовалась обитель.

На деньги благочестивых доброхотов в ней была построена церковь во имя Покрова Богородицы. Так возникла Покровская Ракова пустынь. И как прежде настоятель трудился на пользу братии: рубил дрова, молол жито, носил воду, стирал одежду для престарелых иноков, словом, служил всем, «яко истовый раб и пленник».

Как-то, желая поклониться мощам святых московских чудотворцев, Иов отправился на богомолье в столицу. О славном подвижнике прослышал патриарх Филарет и пожелал с ним познакомиться.

Он пригласил чернеца в свои хоромы, угостил обедом и расспросил о его житии. Рассказ Иова восхитил архипастыря. Он благословил пустынника «за толикий труд иночества» остаться в Москве и быть патриаршим келейником.

Некоторое время Иов жил в столице, но, «не восхоте славы сея маловременныя», тайно ушел в Могилевскую пустынь. Братия, прежде ненавидевшая его, примирилась со своим первым настоятелем. В этом удаленном скиту он жил до самой кончины патриарха Филарета в 1633 году.

Лишь после этого Иов покинул Могилево и отправился на поиски нового места для уединенного жития. Такое место он нашел на Красных горах.

Но и здесь Иов не смог укрыться от людей, желавших иметь его духовным отцом и учителем. Собравшаяся братия построила возле убежища праведника храм во имя святого Николы Чудотворца, отчего новая обитель прозвалась Никольской Красногорской пустынью[97].

Когда в 1640 году скончался патриарх Иоасаф, царь Михаил Федорович пригласил Иова в Москву на собор, созванный для выборов нового предстоятеля Русской Церкви. Был брошен жребий, павший на двух кандидатов – архимандрита Иосифа и старца Иова.

Государь желал видеть патриархом Иова и всячески принуждал его принять святительский сан. Старец же «не восхоте пустыню оставити» и бежал из столицы на Красные горы, где мирно жил до восшествия на патриарший престол Никона.

Когда Никон начал богослужебную реформу, Иов оказался в числе противников патриарха. В 1654 году на Руси свирепствовала страшная чума. И старец отправился в паломничество в Киев «помолитися о нашедшем серпе немилостивем на рускую землю мороваго поветрия». Поклонившись мощам древних подвижников, почивающим в пещерах Киево-Печерской лавры, Иов вернулся в Никольскую обитель.

Но жить здесь было небезопасно – Никон силой насаждал по всей Руси новые богослужебные обряды. «Повесть» говорит об этом образно: «Всепагубный же змий лукавый, отступник льстивый паки воздвизает бурю велию, на всю росийскую землю мятеж, паче же на Церковь Божию».

И снова пустынник с учениками отправляется в странствие.

По верному замечанию историка Василия Григорьевича Дружинина, Иов «представлял из себя тип древнего отшельника, стремившегося провести остаток дней своих спокойно, в вере отцов. Он не пропагандировал своих убеждений; поэтому, боясь принуждений к перемене обрядов, он удалялся из одного монастыря в другой, ища мирного пустынного жития. Иов весьма походил на древнерусских пустынножителей, невольных колонизаторов страны, основателей обителей»[98].

На южном рубеже Руси, на Льговских горах, обрел Иов новое место для мирного пустынного жития. Было оно «угодно и красно ко вселению иноческаго пребывания и к монастырьскому строению полезно».

Помолившись, иноки начали копать в горах пещеры, расчищать лес и засеивать поля. В новой обители был построен храм во имя святого великомученика Димитрия Солунского, большая трапезная палата и множество келий.

Рядом с монастырем возникла слободка[99], которую населили старообрядцы, бежавшие от преследования светских и духовных властей. От нападений крымских татар обитель и слободку защищал крепкий частокол с башнями и бойницами.

В 1667 году Льговский монастырь успешно отразил набег татарского войска. В плен было взято более семидесяти крымчаков, которых отослали к царю Алексею Михайловичу.

«Повесть» сообщает, что «великий же государь, слыша таковое побеждение сопротивных от преподобнаго отца нашего, зело удивися, яко при его державе такое чюдо бысть».

Царь послал Иову шесть больших пушек, триста мушкетов, «пороховои казны и свинцу доволно» и даже четыре знамени «золотных, по отласу шитых».

Впрочем, частокол и башни обороняли монастырь не только от татарских орд, но и от государевых войск. Все-таки для властей Иов был «раскольником и Церкви Божией противником». В 1672 году к обители подходил отряд московских стрельцов под командованием стольника Стефана Нащокина, посланный для розыска и поимки беглых староверов.

Хотя разорения монастыря удалось чудом избежать, Иов понял, что и здесь небезопасно оставаться. В 1674 году он покинул Льговские горы и ушел на Дон, к вольным казакам, которые крепко держались старой веры и многажды приглашали старца к себе, «дабы шел до мест их и освятил грады их пришествием своим».

Перед этим он в последний раз побывал в Москве и посетил в темнице опальную инокиню Феодору – боярыню Морозову.

В «Повести о боярыне Морозовой» рассказывается, как узница, узнав, что Иов находится в столице, просила начальника тюремного караула:

– Егда бех в дому моем, во едином от сел наших служаше некий священник, старый сый, и бяше милость наша к нему. Ныне же слышах, яко зде он. Жаль ми его, старости ради. Аще есть твоя милость к нашему убожеству, повели, да призову его[100].

Начальник разрешил Иову прийти в темницу и причастить узницу. Встреча с боярыней так растрогала пустынника, что до самой смерти он не мог без слез вспоминать «великое страдание великия госпожи».

На реке Чир – притоке Дона – старец основал свою последнюю обитель. Первоначально иноки, инокини и миряне жили вместе. Это не нравилось старцу, и он основал особую женскую обитель в двух верстах от мужской.

В мужском монастыре Иов построил храм во имя Покрова Богородицы и украсил его «святыми иконами, и книгами, и ризами, и всею церковною красотою, яко же подобает». Но подвижник не успел освятить церковь – 9 мая (по другим данным 27 февраля) 1681 года он скончался.

Почувствовав приближение смерти, Иов призвал братию и обратился к ней с последним поучением:

– Блюдите заповеди Божия и храните предание святых апостол и святых отец седми соборов вселенских, и монастырьскии чин весь по преданию отеческому творите со всяцем утверждением.

Также заповедал, чтобы ученики через три года раскопали его могилу и, если обретут его тело нетленным, то пусть по-прежнему держаться старой веры, а если тело истлеет – то пусть не ходят «тем путем».

Затем Иов пожелал принять схиму, причастился, трижды перекрестился и почил со словами:

– В руце Твои, Господи, предаю дух мой!

Весь Дон оплакал кончину праведника. А братия «со слезами и сокрушенным сердцем» похоронила своего наставника там, где он сам выбрал себе место – в храме, близ правого клироса.

И вскоре, как рассказывает «Повесть», от гробницы Иова стали совершаться многие чудеса: «Слепым прозрение, глухим слышание, немым глаголание, бесным очищение и всяким недугом исцеление».

О почитании казаками святого Иова красноречиво свидетельствует «Слово о некоем мужи именем Тимофеи» – памятник старообрядческой литературы конца XVII века. В нем повествуется о видении загробного мира десятилетним отроком Иоанном, которое произошло 7 января 1687 года.

Отрок во сне увидел Страшный Суд, рай и ад. Были показаны Иоанну и сами райские и адские области. В раю отрок лицезрел протопопа Аввакума, прочих страдальцев за старую веру – «в велицей славе велик собор мужей и жен и на них венцы пресветлы», и преподобного Иова.

«И мало преидоша, и узрех пресветло место, всяцеми цветы украшено, и в нем мужа священнолепна и во священной одежди, на нем же венец осмиуголен. И глагола ми водяй мя аггел: “Се есть авва Иов”»[101].

В 1689 году кочевники-калмыки, которых царская власть использовала для борьбы с «раскольниками», зажгли степь, отчего погорел и Чирский монастырь. Когда разбежавшиеся иноки вернулись на пепелище, то с радостью обнаружили, что в сгоревшей дотла церкви осталась совершенно целой гробница Иова.

Было решено вскрыть могилу и освидетельствовать мощи старца. И хотя прошло восемь лет со дня его кончины, тело Иова, схима и ризы обрелись совершенно целыми и чудесно благоухающими. Только не доставало одного пальца на руке и одного на ноге – «свойственно бо есть земли свою часть взяти».

Спустя много лет, в 1731–1733 годах, по доношению Военной коллегии Синод расследовал дело о «раскольниках старой веры святого Иова, мощи которого лежат нетленны на Чиру»[102].

На Чир были посланы казаки и священники «для осмотра нетленных мощей». Местные атаманы «объявили» гробницу подвижника, которая была открыта, но «мощей нетленных не явилось, только лежали мощи сухие голые», то есть кости.

Надо полагать, затем останки старца были сожжены. Так обычно поступали власти со старообрядческими святынями в XVIII веке.

Но память об Иове укрепляла казаков в верности старообрядчеству: три века Область Войска Донского была оплотом старой веры. Не угасала на Дону и иноческая жизнь.

Большевицкое расказачивание нанесло страшный урон донскому старообрядчеству, от которого оно не оправилось до сих пор. Многие священники и иноки были репрессированы, многие храмы закрыты, все монастыри разрушены.

Последняя донская инокиня – столетняя схимница Еликонида – умерла в наши дни. С ее кончиной прервалась подвижническая традиция, основанная преподобным Иовом.

Глава 7 Соловецкое разорение

В 1636 году на Соловецкие острова прибыл из Москвы молодой священник Никита Минин. Невзгоды мирской жизни вынудили его искать успокоения в прославленной северной обители, и, едва уговорив супругу постричься в одном из столичных монастырей, он отправился на Соловки.

Местом своего подвижничества Никита избрал Троицкий скит на Анзерском острове, основанный старцем Елеазаром († 1656). Скит этот был славен строгим уставом и суровым житием пустынников. На Анзере московский священник принял постриг и был наречен Никоном.

С отеческой любовью Елеазар отнесся к новоначальному иноку, скоро ставшему одним из лучших его учеников. Никон старался во всем подражать подвижнику. Как и старец, он предавался посту и воздержанию, занимался иконописью и резьбой по дереву. В июне 1638 года Елеазар и Никон отправились в Москву собирать деньги на строительство каменной скитской церкви.

Но собранных денег было недостаточно для строительства. Поэтому Елеазар не спешил начинать работы, и деньги лежали без движения. Это злило Никона, заподозрившего наставника в сребролюбии.

Подозрения переросли в открытую ссору, кончившуюся тем, что в 1639 году Никон бежал на рыбачьей лодке с Анзера на «большую землю», унося в сердце неизбывную ненависть к Соловкам.

Никон бежал, а островная братия еще долго обсуждала видение, бывшее Елеазару. Однажды во время литургии старец увидел огромного черного змия, обвившегося вокруг шеи Никона, и в ужасе воскликнул:

– Яко великое зло Росия себе сего израсти![103]

Прошли годы, инок Никон стал архимандритом столичного Новоспасского монастыря, родовой усыпальницы Романовых, и «собинным» другом Алексея Михайловича. В 1648 году по настоянию царя Никон был назначен митрополитом Великого Новгорода вместо еще живого митрополита Афония.

Оскорбленный Афоний удалился на покой в Хутынский монастырь, где скончался в 1652 году. Чувствуя приближение смерти, он просил призвать на свое погребение не нового митрополита, а какого-нибудь другого архиерея, «занеже Никон враг Божий есть»[104].

К Соловецкому монастырю, входившему в Новгородскую епархию, митрополит Никон испытывал стойкую неприязнь, старался всячески ущемить в правах и унизить прославленную обитель, издавна пользовавшуюся самоуправлением и обширными льготами.

Но горшая беда пришла на острова весной 1652 года, когда Никон по государеву велению приехал в монастырь за мощами святого Филиппа (Колычева), московского митрополита, убиенного в 1569 году жестоким опричником Малютой Скуратовым. Соловецкая братия с огромным риском и трудностями разыскала тело мученика и похоронила в обители, настоятелем которой Филипп был в 1548–1566 годах.

От мощей совершались чудесные исцеления, прославившие монастырь и привлекавшие многочисленных паломников. И вот Никон забирал святыню в столицу! Ни угощение от царского имени, ни раздача ста рублей милостыни не могли утешить братию, со слезами провожавшую мощи. Но митрополит увозил с Соловков не только святыню.

На Соловках, в монастырской тюрьме томился уроженец Салоников, инок Арсений Грек. Получив образование в Италии, Арсений изрядно поездил по свету, сменил несколько стран проживания и несколько вер: успел побывать и православным, и униатом, и католиком, и даже мусульманином.

В январе 1649 года Арсений приехал в Москву в свите иерусалимского патриарха Паисия. Но на Руси грек был уличен в вероотступничестве и «за многие ереси» сослан на Соловки.

В монастырской тюрьме Арсений провел три года. Никон, приехавший за мощами Филиппа, имел несчастие познакомиться с узником, очароваться его европейской образованностью и забрать с собой в Москву.

Пока Никон ездил на Север за чудотворными мощами в столице скоропостижно скончался престарелый патриарх Иосиф. На освободившийся архипастырский престол царским изволением был назначен новгородский митрополит Никон.

В 1653 году новый патриарх начал справу русских богослужебных книг по греческим образцам. Главным справщиком на московском Печатном дворе стал пресловутый Арсений.

Со слезами восприняли на Соловках известие о том, что вчерашний еретик и вероотступник Арсен ныне правит божественные книги:

– Братия, братия! Увы, увы! Горе, горе! Пала вера Христова, яко же и в прочих землях, в земли руской двема врагами Христовыми, Никоном и Арсеном[105].

Скорбь соловецких иноков была небезосновательна: справа, возглавляемая Арсением, привела к порче и искажению богослужебных книг, о чем писал Каптерев: «Несомненно, что Арсений как иностранец-грек не настолько однако владел русским языком, чтобы постичь все его тонкости, понимать все его особенности и оттенки, уметь всегда подыскать нужное слово, нужный оборот речи, чтобы точно, ясно выразить ту или другую мысль, точно и верно по строю речи формулировать известное учение. Многое и, конечно, очень многое для Арсения как иностранца оставалось в русском языке непонятным и закрытым, почему его переводы естественно во многом отличались от старых, нередко уступали им в ясности, точности, в уместности того или другого выражения, казались иногда двусмысленными и соблазнительными»[106].

Сам Арсений Грек и возглавляемая им справа казались русским людям чем-то демоническим. Когда в 1654 году в Москве свирепствовала чума, молва объясняла эпидемию тем, что «держит-де у себя патриарх ведомово еретика, старца Арсения. И во всем-де ему дал волю, и велел быть у справки печатных книг. И тот чернец многие книги перепортил»[107].

Новые перепорченные богослужебные книги привезли на Соловки лишь в октябре 1657 года. Архимандрит Илия сложил их под замок в оружейную палату и указал продолжать службу по старым.

Правда, не все в обители были готовы к сопротивлению властям. Священник Герман и архидиакон Евфимий дерзнули служить по новым книгам, за что были наказаны плетьми.

Перед Пасхой 1658 года все священники подписали отказ от новых служебников. А 8 июня того же года этот отказ был закреплен в приговоре общего монастырского собора.

Так начался открытый протест против церковной реформы, продолжавшийся около двадцати лет. Но все эти годы соловецкая братия жила в относительном спокойствии – Москва не досаждала отдаленным островам.

В 1659 году, по смерти архимандрита Илии, настоятелем монастыря по выбору братии стал старец Варфоломей. При нем в 1660 году на Соловки возвратился на покой оставивший настоятельство в подмосковном Саввино-Сторожевском монастыре архимандрит Никанор, царский духовник, соловецкий постриженик, многие годы исполнявший в обители должность книгохранителя.

В 1666–1667 годах в столице проходили два церковных собора, обычно объединяемых историками в один большой Московский собор. Он низложил реформатора Никона, но вместе с тем проклял старые церковные обряды и их приверженцев.

На собор были вызваны архимандриты Варфоломей и Никанор. Причем Варфоломей счел за лучшее отказаться от старообрядчества и принести покаяние.

Узнав об этом, соловецкая братия стала упорно ходатайствовать перед Москвой о смене настоятеля, прося поставить на это место Никанора. Но правительство только отчасти удовлетворило их просьбу. Новым архимандритом был поставлен не Никанор, а Иосиф – начальник Соловецкого подворья в Москве. Он, как и Варфоломей, отрекся от старообрядчества на том же соборе.

Иосиф и Варфоломей прибыли на Соловки 14 сентября 1667 года, приведя с собой ладью, груженную бочками с вином, медом и пивом. Но братия отказалась принять нового настоятеля, заявив Иосифу:

– Нам ты, архимандрит, не надобен!

Иноки арестовали Иосифа и Варфоломея, а бочки с хмельным разбили на пристани.

А 21 сентября на Соловки вернулся архимандрит Никанор. В Москве под угрозой казни его вынудили покориться церковной реформе.

Однако, вернувшись на Соловки, Никанор принес перед братией покаяние за свое отступление от старообрядчества, был прощен и занял пост фактического настоятеля монастыря, став духовным руководителем братии.

По прибытии Никанора чернецы и бельцы написали царю челобитную, в которой подтвердили решительный отказ от новых книг и обрядов: «Милосердый государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великия, и Малыя, и Белыя России самодержец! Молим твою, великого государя, благочестивую державу и плачемся вси со слезами. Помилуй нас, нищих своих богомолцов и сирот, не вели, государь, у нас предания и чину преподобных отец Зосимы и Савватия переменить. Повели, государь, нам быти в той же нашей старой вере, в которой отец твой государев и вси благоверные цари и великие князи и отцы наши скончались, и преподобные отцы Зосима и Саватей, и Герман, и Филипп митрополит и все святии отцы угодили Богу. Аще ли ты, великий государь наш, помазанник Божий, нам в прежней, святыми отцы преданней, в старой вере быти не благоволишь и книги переменити изволишь, милости у тебя, государя, просим: помилуй нас, не вели, государь, болши того к нам учителей присылать напрасно. Понеже отнюдь не будем прежней своей православной веры переменить. И вели, государь, на нас свой царьский меч прислать, и от сего мятежнаго жития преселити нас на оное безмятежное и вечное житие. А мы тебе, великому государю, не противны. Ей, государь, от всея души у тебя, великого государя, милости о сем просим и вси с покаянием и с восприятием на себя великого ангельского чину на той смертный час готовы»[108].

Это был открытый вызов. И ответ не заставил себя долго ждать: 3 мая 1668 года царским указом на Соловки для покорения монастыря было послано стрелецкое войско под командованием стряпчего Игнатия Андреевича Волохова. Началась восьмилетняя осада обители.

Стрельцы высадились на островах 22 июня 1668 года и обнаружили, что Соловецкий монастырь приготовился к осаде.

Попытка уговорить иноков сдаться ни к чему не привела. Братия отказалась подчиняться царскому указу: «И мы-де великого государя не слушаем и по новым книгам служить не хотим. И впред-де великий государь пришлет хотя многие тысещи, и мы-де сидим в городе»[109].

Ни к чему не привела и осада обители. Поэтому летом 1672 года Волохов был сменен сотником московских стрельцов Климентом Алексеевичем Иевлевым.

Сотник действовал более жестко, сжег все хозяйственные постройки за пределами монастырской ограды, но штурмовать обитель не решился. Поэтому в сентябре 1673 года Иевлева сменил третий военачальник – стольник и воевода Иван Алексеевич Мещеринов, получивший приказ взять обитель всеми доступными средствами под угрозой смертной казни.

Воевода действовал энергично и продуманно, осада повелась по всем правилам военного искусства. Под монастырские башни велись подкопы, ни днем, ни ночью не смолкала пушечная канонада, под гром которой стрельцы регулярно ходили на приступы.

Но взять Соловецкую обитель, лучшую русскую крепость того времени, было не так-то просто: крепкие ворота, толстые стены, высокие башни, а на башнях – пушки.

Рассказывали, что Никанор «по башням ходит беспрестанно, и пушки кадит, и водою кропит, и им говорит: матушки-де мои галаночки, надежа-де у нас на вас, вы-де нас обороните»[110].

Победу Мещеринову принесло предательство: 9 ноября 1675 года из монастыря в воеводский лагерь пробрался чернец Феоктист. Он взялся провести отряд стрельцов потайным ходом внутрь обители.

В ночь на 22 января 1676 года под покровом снежной бури отряд проник в обитель потайным ходом, выломав кирпичи в наспех замурованном окне в одной из башен. Перебив полусонных стражей, стрельцы открыли монастырские ворота. В обитель ворвалось царское войско во главе с воеводой.

Начался ночной бой, неравный и скоротечный. После жестокой схватки у ворот стрельцы разбежались по обители, врываясь в кельи и храмы, убивая всех, вооруженных и безоружных, старых и молодых, бельцов и иноков – всех, кто попадался на пути. Мещеринов, налюбовавшись на картину кровавого разорения, возвратился в лагерь.

Семен Денисов в «Истории об отцах и страдальцах соловецких» подробно рассказывает о мученической гибели непокорных. Например, он так описывает расправу Мещеринова над архимандритом Никанором.

От старости и многолетних молитвенных подвигов Никанор сам не мог идти, поэтому воины привезли его к воеводе на маленьких саночках.

Мещеринов начал допрос:

– Рцы ми, Никаноре, чесо ради противился еси государю?.. Чесо ради воинства во обитель не пустисте и хотящыя ити оружием отбивасте? [111]

На это старец отвечал:

– Самодержавному государю ниже противляхомся, ниже противлятися помышляхом когда… Вас, иже растлити древлецерковныя уставы, обругати священныя отец труды, разрушити богоспасительныя обычаи пришедших, во обитель праведно не пустихом[112].

Смелый ответ разозлил Мещеринова, и он начал матерно ругать инока. На эту брань Никанор тихо отвечал:

– Что величаешися, что высишися? Яко не боюся тебе, ибо и самодержца душю в руце своей имею[113].

Это еще больше разъярило воеводу и, вскочив со стула, он стал избивать Никанора тростью, не стыдясь ни иноческого сана, ни почтенных седин архимандрита. Бил до тех пор, пока не выбил старцу зубы.

Потом приказал воинам тащить Никанора за монастырскую ограду, кинуть в ров и стеречь, пока не умрет. С грубым хохотом и непристойными шутками стрельцы тащили за ноги беспомощного старика, голова которого билась о камни. Окровавленного страстотерпца в одной нательной сорочке швырнули в глубокий ров, где он мученически скончался от ран и лютого мороза.

Один за другим представали перед Мещериновым оставшиеся в живых иноки и бельцы. Все короче и короче становились допросы. Твердость и мужество староверов побудили воеводу казнить всех без разбору. Стрельцы рубили головы, вешали кого за шею, кого за ноги, а кого на острых крюках за ребра.

Из нескольких сотен человек, сидевших в осаде, лишь четырнадцать иноков остались в живых. Все остальные либо погибли при штурме, либо были казнены.

За несколько дней Мещеринов разграбил обитель и нагрузил церковными драгоценностями целую ладью. По приказу воеводы Феоктист и несколько уцелевших иноков подносили ему на праздники иконы в серебряных окладах с жемчугами и каменьями из монастырского собора.

Впоследствии Мещеринов был уличен в хищении церковного имущества, предан суду и тюремному заключению.

При обыске у воеводы нашли громадную по тем временам сумму денег – 2 312 рублей, множество книг и икон, серебряную, оловянную и медную посуду, оружие, шубы, меха и даже железные часы с гирями.

Между тем в столице вечером 22 января царь неожиданно почувствовал сильное недомогание.

Диакон Феодор рассказывает об этом: «Наш московский царь Алексей Михайлович, прельщенный от Никона, еретика и отступника, при смерти своей позна неправду свою и законопреступление свое и отпадение от правыя веры отеческия. И вопияше великим гласом, моляся новым преподобномучеником соловецким: “О, господие мои! Послушайте мя и ослабите ми поне мало, да покаюся!” Предстоящии ту и седящи вопросиша его, глаголюще со ужасом: “Кому ты, царь-государь, молишися прилежно и умилно?” Он же сказа им: “Яко приходят ко мне, – рече, – старцы Соловецкаго монастыря и растирают вся кости моя и составы тела моего пилами намелко, и не быти живу от них. Пошлите гонца скоро и велите войску отступить от монастыря их”. Бояре же пославше гонца скорого по повелению цареву»[114].

Но было поздно. В Вологде царский посланец встретил воеводского гонца, мчавшегося в столицу с известием о покорении монастыря. А царь Алексей Михайлович умер 29 января 1676 года.

Глава 8 Стрелецкое восстание

Народное восстание – страшное бедствие, о котором А. С. Пушкин писал: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Московский стрелецкий мятеж 1682 года ужаснул современников, а спустя века вдохновил многих деятелей культуры.

О нем хотел писать исторический роман И. С. Тургенев. Ему посвятил грандиозную оперу «Хованщина» М. П. Мусоргский. Один из эпизодов бунта запечатлел В. Г. Перов на картине «Никита Пустосвят».

В июле 1645 года умер от «водяной болезни» царь Михаил Федорович Романов, и на престол вступил его сын – юный Алексей Михайлович. В августе из Москвы в Лондон отправилось посольство, возглавляемое дворянином Герасимом Семеновичем Дохтуровым. Его целью было оповещение о воцарении нового государя и разведывание «всяких вестей» из области международной политики.

Посещение Англии нашим посольством пришлось на период острого конфликта между королем Карлом I и парламентом. Дохтуров не был допущен к монарху и полгода оставался почетным гостем парламента и торговых компаний. В 1646 году посольство вернулось на Русь. И Дохтуров, как тогда было принято, описал свое путешествие в особом «статейном списке»[115].

Из этого описания в Москве узнали об одной из причин противоборства между королем и парламентом: Карл I сочувствовал «папежской вере» (католичеству), а «думные люди» (парламентарии) поддерживали радикальных протестантов – пресвитериан и индепендентов. Монарх хотел «владеть всем королевством по своей воле», а члены парламента требовали, чтобы «ему веру держать одну с ними».

Это противостояние вылилось в гражданскую войну, закончившуюся в 1649 году казнью Карла I. Новым правителем Англии – лордом-протектором – стал лидер радикальных протестантов Оливер Кромвель.

В годы войны частыми и обычными были казни инаковерующих – католиков и умеренных протестантов, и русские послы отметили это. Осматривая знаменитый Лондонский мост, Дохтуров обратил внимание на воткнутые копья, «а на копьях многие человеческие головы». Эти головы, пишет посол, принадлежали людям, казненным «за веру, кои с королем вместе». Также он стал очевидцем сожжения собранных отовсюду икон и других реликвий «папежской веры» на улице Чипсайд, неподалеку от дома, где жили русские.

Вряд ли Дохтуров и читатели его «статейного списка» могли предположить, что вскоре волна казней за веру захлестнет и Московское царство, а на улицах наших городов запылают костры из икон и книг, содержащих в себе «оказательства раскола».

Начавшиеся в середине XVII столетия жестокие гонения на староверов были неоправданны и бессмысленны. За века преследований старообрядцы ни разу не оказали сопротивления властям, ни разу не поднялись с оружием в руках на защиту веры. Их протест всегда был пассивным.

Староверы снимались с насиженных мест, уходили из городов и деревень в леса и степи, бежали за пределы Руси, но никогда не бунтовали против своего царя, к которому всегда испытывали искренние верноподданнические чувства.

Если же старообрядцы и брались за оружие, как, например, во время восстания Пугачева, то не для защиты и утверждения старой веры, а для выражения недовольства деспотизмом власти, крепостным состоянием, областными управителями и чиновниками, стеснением свободы и тягостью податного состояния.

После смерти Алексея Михайловича на престол вступил его сын – Феодор Алексеевич. Он процарствовал шесть лет и умер 27 апреля 1682 года, не оставив наследника. В Кремле началась борьба за власть.

Алексей Михайлович был дважды женат. Первой его супругой была Мария Ильинична из старинного рода Милославских. Она умерла в 1669 году, а через два года государь снова женился.

Второй супругой самодержца стала Наталья Кирилловна из незнатного рода Нарышкиных. От первой жены царь имел нескольких детей, в том числе сыновей Феодора (1661–1682) и Иоанна (1666–1696) и дочь Софью (1657–1704). От второй жены – сына Петра (1672–1725) и двух дочерей.

Милославские хотели, чтобы царем стал Иоанн Алексеевич. Нарышкины желали видеть на престоле малолетнего Петра Алексеевича. А царевна Софья, умная, властная и честолюбивая женщина, сама хотела править страной. Царевич Иоанн был болезненным и безвольным юношей, совершенно неспособным управлять государством. И бояре объявили новым правителем царевича Петра – крепкого, развитого мальчика.

Софья поняла, что теперь ей уготована обычная безрадостная судьба царских дочерей – насильственный постриг и скучная жизнь в монастыре. Но она не хотела смиряться с этим. Она мечтала о власти. Царевна решила захватить престол, призвав к восстанию царское войско – стрельцов.

Стрельцы давно роптали, недовольные службой. Они уже не раз заявляли протесты по поводу своего непрерывно ухудшавшегося положения, имущественного и правового. При Алексее Михайловиче стрельцы потеряли ряд весьма существенных привилегий. Их обязали платить пошлины, оброки и налоги. Столь же сильное недовольство вызывали непорядки в выплате жалования, его сокращение с 10 до 6 рублей.

Начальники войска, пятидесятники, сотники, пятисотники и полковники, злоупотребляли своим положением. Например, на полковника Семена Лукьяновича Грибоедова стрельцы жаловались правительству, что он им «налоги, и обиды, и всякие тесноты чинил», «бил их жестоким бои», «бил батоги ругательством», отобрал у них земли, «которые им отведены под дворы», и на тех землях «построил загородные огороды». На этих огородах Грибоедов заставлял «работать в неволю» не только стрельцов, но и их жен, и детей. Полковник посылал подчиненных «в деревни свои прудов копать, и плотин и мельниц делать, и лес чистить, и сена косить, и дров сечь». Кроме того, командир удерживал из жалования рядовых «многие деньги и хлеб»[116].

Такое положение было во всех полках. Еще при жизни царя Феодора Алексеевича стрельцы выражали недовольство, подавая государю челобитные и собираясь на «круги», наподобие казачьих. На «кругах» они договаривались о выступлении против правительства и давали «обещание крепкое» – всем стоять заодно, а «кто в слове не постоит, и того казнию смертною казнить».

Также стрельцы «написали роспись за своими руками – кольке на полковниках взять государевы казны»[117], то есть сколько взять с командиров за их притеснения и обиды.

Пользуясь возмущением воинства, агенты Софьи распространяли слухи, что под властью Нарышкиных стрельцов ждут новые притеснения и лишения. Также поговаривали, что братья царицы Натальи Кирилловны – Иван и Афанасий – хотят извести царевича Иоанна и захватить власть.

И вот 15 мая 1682 года по Москве разнесся слух, что Нарышкины убили Иоанна. Под звон колоколов и бой барабанов стрелецкие полки со знаменами и оружием вступили в Кремль. С криками, что они идут выводить изменников и губителей царского рода, воины ворвались во дворец.

Хотя царевич Иоанн был жив и невредим, стрельцы начали убивать родственников Натальи Кирилловны и сочувствовавших им бояр. В этот день был убит Афанасий Нарышкин. Его нашли в дворцовой церкви, под престолом. Воины вытащили его на паперть, рассекли и выбросили на площадь.

На следующий день стрельцы опять пришли в Кремль, требуя выдать им Ивана Нарышкина, грозясь в противном случае перебить всех бояр. Не добившись своего, 17 мая воины снова явились ко дворцу с криками, чтобы им выдали брата царицы. Стало ясно: не убив Ивана, стрельцы не уйдут из Кремля.

Тогда царевна Софья сказала Наталье Кирилловне:

– Брату твоему не отбыть от стрельцов! Не погибать же нам всем за него!

Перепуганные бояре со слезами умоляли царицу выдать брата и тем избавить их от неминучей гибели. Делать было нечего.

Нарышкина отвели во дворцовую церковь, исповедали, причастили и вывели к войску. Стрельцы поволокли его в застенок на пытки, потом вытащили на Красную площадь и рассекли на части.

Закончилась расправа над «изменниками» тем, что 18 мая воины без оружия явились во дворец и просили царскую семью, чтобы Кирилла Полуехтовича Нарышкина – отца Натальи Кирилловны – постригли в иночество. Эта просьба была тотчас исполнена: старика постригли, нарекли Киприаном и незамедлительно отослали в далекий монастырь.

После казней 15–17 мая Москва оказалась во власти восставших стрельцов. К ним примкнули солдаты так называемых «выборных» полков, пушкари и часть горожан – посадские люди и холопы.

Правительству пришлось выслушать требования бунтовщиков: пусть на Руси будут два царя – первый царь Иоанн и второй царь Петр, а царевна Софья Алексеевна пусть будет их соправительницей. Власти уступили этим требованиям и назначили на 25 июня венчание на царство Иоанна и Петра.

Спустя сто лет эти события так были описаны в знаменитой Энциклопедии Дидро и д’Аламбера: «Из-за наличия армии стрельцов правительство <в России> походило на турецкое, так как стрелецкое войско, подобно янычарам, иногда распоряжалось троном и вносило смуту в государство почти в той же мере, в какой его поддерживало. Стрельцов было 40 тыс. человек… Чтобы установить в России порядок, их следовало распустить. Это было совершенно необходимо, но столь же и опасно»[118].

Софья спешила удовлетворить все требования стрельцов: раздавала им деньги, посулила вперед по 10 рублей на человека, пожаловала почетное звание «надворной пехоты». Начальником «надворной пехоты» был назначен известный воевода, князь Иван Андреевич Хованский. Он был ревностным старовером и не скрывал своих убеждений.

История предоставила Хованскому уникальный шанс возглавить вооруженную старообрядческую оппозицию, стать славянским Кромвелем и новым правителем России. Но князь не воспользовался этим шансом, предпочтя решительным действиям многословные разговоры. Не зря современники прозвали его Тараруй – болтун, пустомеля, враль.

Среди стрельцов было много староверов, поэтому в 1682 году Россия как никогда была близка к старообрядческой контрреволюции. Это позволило историку А. П. Щапову утверждать, что стрельцы «замышляли основать старообрядческое государство или раскольническую демократию»[119]. Но этим замыслам не суждено было осуществиться.

В те беспокойные дни многие старообрядцы думали, что, пользуясь слабостью властей и влиянием Хованского, можно уговорить Иоанна и Петра вернуться к старой вере, попранной при Алексее Михайловиче. Стрельцы и москвичи составили челобитную царям, прося восстановить по всей Руси древлее благочестие и устроить открытый спор о вере. Князь вызвался быть посредником между народом и царским двором.

В день венчания на царство Хованский передал челобитную царевне Софье и патриарху Иоакиму. А 27 июня князь пришел к патриарху с представителями от войска и горожан для спора о вере.

Прения эти, состоявшиеся без свидетелей, ни к чему не привели. Иоаким не был расположен к беседе, у него вообще не было собственного мнения по религиозным вопросам. Недаром он говорил окольничему Михаилу Алексеевичу Ртищеву:

– Аз-де, государь, не знаю ни старыя веры, ни новыя. Но еже что велят начальницы, то и готов творити и слушати их во всем[120].

Повторное собеседование было назначено на 5 июля. В этот день с раннего утра в Кремле стали собираться толпы москвичей. В Грановитую палату пришли царица Наталья Кирилловна, царевна Софья, патриарх Иоаким, духовенство и бояре. С крестом, Евангелием, образами Богородицы и Страшного Суда, с древними книгами и зажженными свечами пришли в палату староверы. Их возглавлял священник Никита Добрынин из Суздаля, прозванный врагами Пустосвятом. Началась знаменитая «пря о вере».

Никита зачитал вопросы к никонианам. Иоаким сразу же заявил пришедшим:

– Не вам подобает исправлять церковные дела. Вы должны повиноваться матери Святой Церкви и всем архиереям. Новые книги исправлены по грамматике, а вы грамматического разума не коснулись и не знаете, какую содержит в себе силу.

Но Никита ответил патриарху:

– Мы пришли не о грамматике с тобой говорить, а о церковных догматах.

Началось бурное обсуждение. Иоаким держался неуверенно, Софья подбадривала его и пылко вмешивалась в спор. Стали читать челобитную с обличениями нововведений патриарха Никона. Никониане молчали, им нечего было возразить. Тогда царевна воскликнула:

– Если патриарх Никон – еретик, то и отец наш и брат такие же еретики стали? Выходит, что и нынешние цари – не цари, патриархи – не патриархи, архиереи – не архиереи? Мы такой хулы не хотим слышать, что отец наш и брат – еретики, мы пойдем все из царства вон.

Тотчас бояре и князь Хованский запричитали:

– Зачем царям-государям из царства вон идти? Мы рады за них головы свои положить.

А среди староверов послышались насмешки:

– Давно пора, государыня, вам в монастырь, полно царством-то мутить. Нам бы здоровы были цари-государи, а без вас пусто не будет.

Софья обозлилась и велела прекратить спор. Было решено продолжить его 7 июля. Но старообрядцы считали себя победителями и оставляли палату с радостным кличем: «Победили! Победили! Веруйте, люди, по-нашему!»

Но продолжение спора не состоялось. Софья подкупила воинство: командиры получили по 50–100 рублей (годовое жалование), некоторые были повышены в чинах, а рядовые получили вино и водку из царских погребов. Горе-вояки не устояли перед такими соблазнами и заявили о безразличии к вопросам веры:

– Нам до старой веры дела нет, это дело патриарха и церковного собора.

Стрельцы схватили главного вдохновителя старообрядцев – Никиту Добрынина, которому еще вчера готовы были безоговорочно верить, и выдали властям. После пыток 11 июля священник был обезглавлен на Красной площади.

Недолго прослужил при дворе Хованский. Царевна Софья считала его слишком опасным. В начале сентября 1682 года возле царского дворца в селе Коломенском было найдено подметное письмо. В нем говорилось: Иван Андреевич Хованский с сыном Андреем хотят убить царей Иоанна и Петра, «царский корень известь», поднять на Руси старообрядческий бунт, выбрать новым царем Ивана Хованского, а новыми архиереями таких, «которые бы старые книги любили»[121].

Обвиненный в измене, князь был казнен вместе с сыном 17 сентября в день именин царевны Софьи, в подмосковном селе Пушкине. По его имени стрелецкое восстание 1682 года принято называть Хованщиной.

Это восстание было одним из сильнейших народных движений XVII века. Но оно окончилось неудачей. Самых решительных из стрельцов разослали из столицы по окраинным городам, некоторых казнили.

Многие стрельцы, спасаясь от расправы, бежали из Москвы в разные стороны, переодеваясь в крестьянское платье. Правительство рассылало по городам грамоты о поимке беглых стрельцов – участников восстания, требовало их выдачи.

Строгие меры были приняты против староверов. Согласно указу 1685 года «О наказании рассеивающих и принимающих ереси и расколы»[122] – пресловутым «Двенадцати статьям», старообрядцев предписывалось жечь в срубах за «хулу на Церковь» и распространение «мятежа». На Руси начались невиданные дотоле многовековые религиозные преследования.

Глава 9 Время страдания

Когда Великим постом 1653 года патриарх Никон рассылал по храмам Москвы «память» о введении новых церковных обрядов, протопоп Иоанн Неронов затворился в келье кремлевского Чудова монастыря и в течение седмицы предавался непрестанной молитве.

И был ему голос от образа Спасова:

– Время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати![123]

Это грозное пророчество на несколько веков определило ход всей старообрядческой истории – вплоть до недавнего времени староверы «неослабно страдали» от притеснения светских и духовных властей.

Начало гонениям на старообрядцев положил сам патриарх, когда в том же году арестовал и отправил в ссылку протопопов Иоанна Неронова, Аввакума и Даниила. В следующем году Никон безжалостно расправился с другим противником – коломенским епископом Павлом.

Так в середине XVII века началось гонение на староверов, продолжавшееся с незначительными перерывами до горбачевской перестройки. Лучшие русские люди были признаны врагами государственной Церкви и самого государства, заклеймены позорными прозвищами «раскольников», «еретиков», «ханжей», «изуверов», «пустосвятов» и «воров», а самое старообрядчество было объявлено «расколом» и «ересью».

Современный историк Андрей Николаевич Зайцев пишет: «Тысячи достойных людей были гонимы за то, что они ходили в “неправильную” с точки зрения властей церковь и таким образом не подчинялись государству, не были достаточно лояльными к царю (ведь царь молился в Церкви, принявшей реформы)»[124].

Жестокие гонения были неоправданны и совершенно бессмысленны. Ведь, как справедливо отмечает другой современный историк Евгений Викторович Анисимов, «старообрядцы реально не угрожали царской власти. Неизвестно ни одного случая, чтобы старцы задумывали покушения на жизнь ненавистных царей и иерархов церкви, а отчаянные одиночки их бы совершали. Сопротивление старообрядцев почти всегда было пассивным»[125].

Богословскую базу под гонения на староверов подвел большой Московский собор 1666–1667 годов. Впервые Алексей Михайлович созвал русских епископов в столицу в феврале 1666 года на собор, который должен был рассмотреть правомерность реформ Никона и решить судьбу старообрядческой оппозиции.

На соборе были допрошены наиболее известные апологеты старообрядчества, многих пришлось под стражей свозить из тюрем и ссылки. Некоторые принесли покаяние и покорились собору. Но протопоп Аввакум, поп Лазарь и диакон Феодор отказались признать новые церковные книги и обряды.

Одним собором царь не ограничился. В феврале 1667 года он снова призвал в столицу архиереев. Им надлежало еще раз осудить старые обряды и старообрядцев, а заодно разобрать дело Никона, самовольно оставившего патриаршую кафедру. Для придания собору вселенского масштаба на него пригласили греческое духовенство – александрийского патриарха Паисия и антиохийского патриарха Макария.

Их главным советником стал грек Паисий Лигарид, митрополит палестинской Газы, доверенное лицо Алексея Михайловича. Другим консультантом и переводчиком был грек Дионисий, архимандрит афонского Иверского монастыря. Глазами этих двух явно пристрастных людей глядели заезжие архиереи на русские церковные дела, в которых совершенно не разбирались.

Собор 1667 года лишил Никона патриаршества, а также предал анафеме старые обряды и их приверженцев. До сих пор грозным эхом отзывается над Русью это проклятие: «Аще ли же кто не послушает повелеваемых от нас и не покорится Святой Восточной Церкви и сему Освященному собору или начнет прекословити и противлятися нам, и мы такового противника данною нам властью… проклятию и анафеме предаем, яко еретика и непокорника… И аще пребудет во упрямстве своем до скончания своего, то да будет и по смерти отлучен, и часть его, и душа со Иудою предателем, и с распеншими Христа жидовы, и со Арием, и со прочими проклятыми еретиками. Железо, камении и древеса да разрушатся и да растлятся, а той да будет не разрушен и не растлен во веки веков. Аминь»[126].

Собор осудил не только «раскольников», но и всех древнерусских святых, державшихся старых обрядов, обвинив их в «невежестве» и «безрассудстве»: «Глупы-де были и не смыслили наши русские святыя. Не учоные-де люди были, чему им верить? Они-де грамоте не умели»[127].

Поэтому историк Антон Владимирович Карташев верно заметил, что иерархи «посадили на скамью подсудимых всю русскую московскую церковную историю, соборно осудили и отменили ее»[128]. Но, вспоминая о соборе 1667 года, невольно задаешься вопросом: а судьи кто?

Патриархи Паисий и Макарий прибыли в Москву еще в ноябре 1666 года – вопреки воле константинопольского патриарха Парфения, запретившего им вмешиваться в чужие дела. Когда Парфений узнал, что Паисий и Макарий ослушались его и все-таки выехали на Русь, то созвал собор греческих епископов, который лишил их патриарших престолов.

Таким образом, Никона и старообрядцев судили не патриархи, а частные лица, выдававшие себя за таковых. Их советчики, Паисий и Дионисий, вообще оказались беспринципными авантюристами.

Житие Паисия Лигарида похоже на средневековый плутовской роман. Будучи католическим миссионером, выучеником иезуитской коллегии св. Афанасия в Риме, он проповедовал униатство в Константинополе и Валахии. Тут с ним познакомился иерусалимский патриарх Паисий. Иезуит сумел войти в доверие к своему тезке, и патриарх рукоположил его в православные митрополиты города Газы.

Однако Лигарид не поехал в Палестину, а отправился в далекую Москву, благочестивую, но неразборчивую. Здесь его никто не знал, и грек быстро стал при царском дворе важной персоной – «великим учителем и переводчиком».

Таким же авантюристом был афонский архимандрит Дионисий. В Москву он прибыл по приглашению Никона и Алексея Михайловича для работы на Печатном дворе над новыми богослужебными книгами. И хотя Дионисий был заподозрен в тягчайших грехах (содомии и курении табака) он стал при дворе незаменимым человеком как переводчик.

Именно его царь приставил к бывшим патриархам Паисию и Макарию. Но русские церковные дела мало волновали Дионисия. Его, как и Лигарида, интересовало только государево жалованье – ефимки[129] и соболя.

Законодательную базу под гонения на старообрядцев подвели «Двенадцать статей» царевны Софьи. Это был беспримерный по жестокости закон. Согласно ему проповедников старой веры надлежало казнить, сжигая в срубах, а пепел развеивать по ветру. Простых старообрядцев следовало бить кнутом, пытать, отрубать им правые руки, урезать уши и языки, отправлять в ссылку или сажать в тюрьму.

Даже тех, кто только укрывал «раскольников» или знал об их местонахождении, но не донес властям, надлежало бить кнутом и ссылать в монастыри. Все имущество староверов – дворы, поместья, вотчины, лавки, всякие промыслы и заводы – повелевалось отбирать в царскую казну.

«Двенадцать статей» были составлены при непосредственном участии всероссийского патриарха Иоакима, что позволило историку Василию Осиповичу Ключевскому утверждать: «Усиление карательных мер против старообрядцев нельзя ставить целиком на счет правительства царевны Софьи. То было профессиональное занятие церковных властей, в котором государственному управлению приходилось обыкновенно служить лишь карательным орудием»[130].

Принятие «Двенадцати статей» привело к тому, что сотни тысяч русских людей, опасаясь преследований и казней, устремились на окраины страны, в непроходимые леса Севера и бескрайние степи Юга. Многие вообще покинули родину, ища убежища в Польше или Турции.

Дворяне-староверы, боясь лишиться своих имений и вотчин, предпочли примкнуть к официальной Церкви. Так старообрядчество стало преимущественно простонародным движением – движением крестьян, купцов и мещан.

Власти преследовали не только староверов, но даже книги и иконы, в которых находили «оказательства раскола». Если, например, на иконе было изображено древнее двуперстное крестное знамение, то ее отбирали у владельцев, предварительно надпечатав сургучом, а затем либо уничтожали, либо зарисовывали. Представители власти так поступали даже в «просвещенном» XIX веке.

«Святотатственное бесчиние» чиновников и полицейских при разорении старообрядческой моленной описывает Марк Александров, герой знаменитого рассказа Николая Семеновича Лескова «Запечатленный ангел»: «Как они вошли, сейчас дверь на захлопку и прямо кинулись к образам. Одни лампады гасят, а другие со стен рвут иконы да на полу накладывают… Чиновники тем временем зажгли свечи и ну иконы печатать. Один печати накладывает, другие в описи пишут, а третьи буравами дыры сверлят, да на железный прут иконы как котелки нанизывают»[131]. Так власти боролись с «расколом», не щадя даже «редкое отеческое художество».

Подобным образом жандармы и чиновники поступали и со старинными богослужебными книгами, напечатанными до патриарха Никона. Если такие издания находили у кого-нибудь, то их отбирали и сжигали. Впрочем, иногда, выдрав «соблазнительные» листы, отдавали в бедные приходские церкви «для их скудости».

В богатых монастырях и храмах старопечатные книги быстро заменялись новыми и сваливались в чуланы и подвалы. Староверы тайно выкупали их у монастырских казначеев и церковных старост. Если пропажа все-таки обнаруживалась, то начальству сообщалось, что книги от времени обратились в пыль, а «каковых названиев были эти старые книги, о том уведать невозможно, ибо за истлением прочести их нельзя»[132].

Лишь в ХХ столетии будет оценена любовь староверов к древним книгам и иконам, признана огромная их заслуга в сохранении древнерусской культуры: «Старообрядцы, порвавшие с никонианской Церковью в XVII в. при Алексее Михайловиче, были большими консерваторами в искусстве. В своих скитах и церквах они сохранили много образцов иконописи, которые в противном случае могли безвозвратно погибнуть. Это большая объективная заслуга старообрядцев»[133].

Притеснения староверов ужесточились при императоре Петре I, который называл борьбу со старообрядчеством «равноапостольским» и «святым» делом. При этом государе «старообрядцы были поставлены за грань человеческого и гражданского сообщества»[134]. Им повелевалось записываться в казенные «переписные книги», платить тяжкий двойной налог и носить одежду особого покроя.

Тех староверов, которые уклонялись от исполнения этих законов (а таковых было большинство), ждали пытки на дыбе «для изыскания истины», наказания кнутом и батогами, конфискация имущества, ссылка или казнь.

В преследованиях старообрядцев Петру и его державным преемникам усердно помогали видные иерархи: рязанский митрополит Стефан, санкт-петербургский архиепископ Феодосий, холмогорский архиепископ Афанасий (Любимов) и особенно нижегородский епископ Питирим.

В лице этих архиереев официальная Церковь благословляла и оправдывала бесчеловечные и поистине антихристианские гонения. Недаром митрополит Стефан писал в книге «Камень веры»: «Искус научает, что иного на еретиков врачевания несть паче смерти».

Анисимов справедливо замечает: «Законодательство о старообрядцах имело неуклонную тенденцию к ужесточению, что видно как по принятым законам конца XVII – первой половины XVIII в., так и по проекту Соборного уложения 1700–1703 гг. На старообрядцев, как на диких зверей, устраивались в лесах многолюдные облавы. Конец XVII – первая половина XVIII в. прошли под знаком – без преувеличения – тотального преследования старообрядцев. Своей бескомпромиссностью, жестокостью в многолетней борьбе с расколом официальная Церковь способствовала, в сущности, подлинному расколу русского общества, превращению его части в париев и одновременно к отторжению от официальной Церкви верующих народных масс, втайне симпатизировавших старообрядческим мученикам. Вместе с тем наступление на раскольников как врагов веры и государства вело к усилению фанатизма старообрядчества, к идейному застою, окрашенному эсхатологическими цветами ожидания конца света»[135].

Действительно, многих староверов охватили эсхатологические предчувствия. Многим казалось, что в мире воцарился жестокий антихрист и близок конец света. Сначала антихриста видели в патриархе Никоне, затем в царе Алексее Михайловиче и в его сыне – Петре I.

Последний более всех подходил на эту роль. Ведь Петр искренне любил все иностранное и ненавидел все русское (особенно – отеческую старину), он даже запретил носить народную одежду и бороды. Император открыто глумился над христианством, кощунственно устраивая «всешутейшие и всепьянейшие соборы», что, впрочем, не помешало ему объявить себя главой государственной Церкви.

Разве не о нем, не о Петре, писал апостол Павел: «Откроется человек беззаконию, сын погибели, противник, превозносящийся выше всего, глаголемого Богом или святынею, так что в Церкви Божией сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога» (2 Сол. 2, 3–4).

И многие старообрядцы, познав в императоре «сына погибели», покидали свои дома, бежали подальше от антихриста и его слуг, чиновников и священников, строили по лесам скиты один суровее, потаеннее другого, скрывались от мира. Девизом таких староверов стали слова апостола Иоанна: «Дети, последняя година!» (1 Ин. 2, 18).

Государство преследовало беглецов, посылая для их розыска и поимки карательные команды. Часто, боясь попасть в руки присланных солдат, староверы решались на добровольную мученическую смерть в огне – самосожжение. Эпидемия массовых самосожжений (гарей), свирепствовавшая в России с конца XVII до начала XIX века, унесла десятки тысяч жизней.

Проповедники «последней годины» утверждали, что, после того как в мире чувственно (в лице патриарха или царя) или духовно (в виде «ереси Никона») воцарился антихрист, всякая благодать взята на небо. Святая Церковь бежала в пустыни, леса и горы. Священство Христово прекратилось, а вместе с ним прекратились и церковные таинства.

Историк Сергей Александрович Зеньковский верно назвал приверженцев этого учения «радикалами-пессимистами», «считавшими, что благодать Господня иссякла в Церкви и поэтому ни священство, ни таинство причастия не могут существовать в этом грешном мире»[136].

Эти «радикалы-пессимисты» более известны под названием «беспоповцев». Решив устраивать свою духовную жизнь без попов (отсюда и название), они отказались от большинства таинств, сохранив как «нужнейшие» лишь крещение и исповедь, совершение которых доверили особо избранным мирянам – наставникам.

Вера в наступление царства антихриста делала ненужным супружество и чадородие, ведь в любой момент может свершиться конец света и «горе же беременным и кормящим сосцами в те дни!» (Мф. 24, 19). Кроме того, на земле не осталось истинных священников, которые могли бы венчать браки. Поэтому проповедники призывали беспоповцев вести безбрачную, девственную жизнь.

Но проходили годы и десятилетия, а обещанное скорое светопреставление не наступало. И совершенное безбрачие не смогло привиться в беспоповстве, ибо оно возможно только в монастырях, в среде подвижников. А находящиеся в миру стали жить блудно.

Тогда некоторые наставники стали благословлять браки. Это привело к разделению беспоповцев на брачных и безбрачных – то есть признающих брак, благословленный простецом, и не признающих.

«Радикалов-пессимистов» Зеньковский противопоставил «традиционалистам-оптимистам», «признававшим священство, полноту таинств и возможность нормальной христианской жизни на земле». Подтверждение своему учению эти староверы находили в посланиях апостола Павла, писавшего, что таинство причастия просуществует до второго пришествия Христова: «Всякий раз, когда вы едите хлеб сей и чашу сию пьете, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет» (1 Кор. 11, 26).

Тот же апостол учил и о вечности священства Христова: «Сей же, как пребывающий вовек, имеет и священство непреходящее» (Евр. 7, 24). Последователи такого учения, «традиционалисты-оптимисты», не мыслившие полноценной христианской жизни без евхаристии[137], без священства, без попа, получили название поповцев.

Главным проповедником этого учения был протопоп Аввакум, настаивавший на необходимости священника в деле спасения и удивленно вопрошавший: «Как же миру быть без попов?»

Аввакум и его последователи считали, что царство антихриста еще не наступило, а те исторические личности, которых некоторые признавали за «сыновей погибели», таковыми не являются. Они не антихристы, а лишь предтечи грядущего антихриста.

К концу XVII века поповцы стали испытывать острую нужду в духовенстве. Священники, еще до Никона поставленные благочестивыми епископами, постепенно умирали, а архиерея, который мог бы рукополагать для староверов новых попов, на Руси не было – святитель Павел Коломенский мученически погиб, не успев оставить преемника. В таком случае единственным источником священства для староверов становился епископат официальной Церкви, которую ревнители старины считали еретической.

Однако церковные каноны позволяют принимать священство от еретиков. Например, Первый вселенский собор в 325 году повелел принимать «в своем сану» епископов и священников, рукоположенных в ереси Новата (правило 8). Позднее Церковь устами преподобного Феодора Студита (759–826) признала у еретиков-иконоборцев «высокий дар священства».

Святой Феодор писал, что если клирик, рукоположенный епископом-иконоборцем, «сам не еретик, исповедует всю истину, соблюдает веру и правила неизменными, и уклоняющихся от того и другого отвергает, то нам нет никакого основания удаляться от него. Ибо таковой не подлежит осуждению» (Послание Стефану-чтецу и находящимся с ним)[138].

Тому же учил и протопоп Аввакум: «Аще он, поп, проклинает никониан и службу их, и всею крепостию любит старину: по нужде, настоящего ради времени, да будет поп! Как же миру быть без попов? К тем церквам приходить» (Послание рабам Христовым)[139]. Аввакум также писал: «И я то помышляю: иной станет в попы те, а душою о старине той горит. Таковых по нужды приемлем» (Послание горемыкам миленьким)[140].

Так, руководствуясь древними правилами и наставлениями своих учителей, староверы-поповцы стали принимать новообрядческих священников в Церковь.

В XVIII–XIX веках жизнь и служение таких священников, прозванных «беглыми попами» (ибо они «бежали» в старообрядчество от официальной Церкви и «бегали» от преследования властей), были подобны жизни и служению апостолов. Для окормления своей многочисленной паствы им приходилось тайно разъезжать по всей Руси, посещая приходы, зачастую удаленные друг от друга на сотни верст. Иногда священник одновременно венчал несколько пар, крестил нескольких младенцев и отпевал нескольких покойников.

А старообрядческая литургия напоминала в те гонительные времена литургию первых христиан в катакомбах языческого Рима. Священник, приехав на приход, совершал божественную службу ночью, на дому у какого-нибудь благоговейного старовера, пользуясь переносной походной церковью.

«Беглых попов» неустанно разыскивало правительство. Участь священника, попавшего в руки властей, была ужасна: его ожидали застенки Сыскного приказа или Тайной канцелярии.

Вот один из многочисленных примеров – дело священника Якова Семенова (1720 год), в котором сохранилось мнение санкт-петербургского архиепископа Феодосия: «Он, поп, в бытность в Москве, будучи в расколе, действовал по старопечатным книгам… И за такое его дерзновение, ежели не касается до него какое государственное дело, надлежит его с наказанием сослать в Соловецкий монастырь в земляную тюрьму для покаяния и быть ему до кончины жизни неисходно»[141]. То есть пожизненное заключение предусматривалось за одно служение по старым книгам!

Безусловно, священника ожидала бы страшная земляная тюрьма, если б он не умер во время следствия. И Семенов был лишь одним из тысяч старообрядческих мучеников, погибших в эпоху жестоких гонений.

Глава 10 Стародубье и Ветка

В конце XVII века безжалостные гонения со стороны светских и духовных властей вынуждали староверов оставлять обжитые места и искать религиозную свободу и церковную независимость либо на окраинах Руси – на Дону, в Поморье, на Урале, на Алтае и в Сибири, либо на чужбине.

Спасаясь от жестоких притеснений, ревнители древлего благочестия бежали в земли, издавна враждебные Московии – в Польшу и Турцию. К началу XVIII столетия в Речи Посполитой, в Могилевском воеводстве, близ города Гомеля возник крупнейший духовный и культурный центр старообрядчества – Ветка. Ее признанным руководителем и наставником был священноинок (иеромонах) Феодосий.

Он прожил долгую и удивительную жизнь. В священнический сан Феодосий был рукоположен патриархом Иосифом († 1652), которого староверы почитают последним благоверным московским архипастырем. Феодосий служил в Никольском монастыре города Рыльска[142] до тех пор, пока в 1653 году патриарх Никон не приступил к своим реформам.

Не желая служить по-новому, Феодосий ушел из обители. По преданию, он побывал в Москве, где посетил в темнице епископа Павла Коломенского и Каширского. В тюрьме Павел и Феодосий якобы имели беседу об устройстве старообрядческих общин, независимых от патриаршей Церкви.

Из Москвы священник ушел к казакам, на реку Северский Донец, где поселился в пустыни. Среди степной вольницы Феодосий пользовался всеобщим уважением: «Казаки его, старца, слушали и вельми почитали… за то, что он старец добрый и учительный человек»[143]. Многим казакам он был духовным отцом.

Но в 1686 году Феодосий был пойман и доставлен к местным духовным властям, пытавшимся склонить старца к принятию реформ. И, как писал знаменитый старообрядческий начетчик Илларион Георгиевич Кабанов (Ксенос), инок «после безуспешных увещаний послан к Москве, к патриарху Иоакиму, идеже много нудим бысть к приятию новопреданий, и не повинуся. И того ради отдан бысть в градский суд, и тамо много мучен и биен, и принуждаем бе»[144].

За стойкую приверженность старой вере Феодосий был сослан в Кирилло-Белозерский монастырь, где пробыл в заточении несколько лет, «стражда за благочестие, упражняяся в молитвах и от уныния писаше книги»[145].

Чтобы вырваться из темницы, старец притворился примирившимся с новообрядцами и, получив некоторую свободу, бежал в Поморье. Оттуда он отправился на Керженец[146], где в непроходимых лесах укрывались от гонений тысячи староверов.

Здесь Феодосий поселился около 1690 года, сначала в скиту Белмаш (Белбаж), затем в скиту Смольяны. В этой обители сохранялся довольный запас святого мира и запасные святые дары, освященные еще до патриарха Никона. За этими святынями в Смольяны приезжали старообрядцы со всей Руси. Пользуясь этим, Феодосий созывал в скиту соборы и открыто проповедовал древлее благочестие. Своей деятельностью он привлек внимание властей.

В 1694 году царские войска разорили и сожгли Смольяны, а Феодосий вынужден был бежать в Калугу, где жило немало староверов. Здесь он нашел заброшенную церковь, в которой за ветхостью уже много лет не совершались богослужения, но храм не был разорен. В нем сохранился и иконостас времен Ивана Грозного, и престол с антиминсом[147], освященным еще при патриархе Иосифе.

В Великий Четверток 1695 года Феодосий совершил в этой церкви литургию и освятил запасные дары. По замечанию писателя Павла Ивановича Мельникова (Андрея Печерского): «Все сделано было сообразно требованиям самых строгих ревнителей старого обряда. В дониконовской церкви, на дониконовском антиминсе, дониконовского рукоположения священник совершил литургию по старому служебнику. Святость даров, освященных Феодосием, была для всех несомненна. Даже самые беспоповцы просили у него совершенных им даров»[148].

Вскоре в Калугу из-за польского рубежа прибыл инок Нифонт с письмом от тамошних староверов, умолявших старца прийти к ним.

Первые старообрядческие поселения на русско-польской границе были основаны в 1685 году, когда туда переселились со своими прихожанами священники Козьма и Стефан.

Отец Козьма служил в московской церкви Всех святых на Кулишках в Белом городе. Около 1678 года с двенадцатью семействами самых ревностных к древлему благочестию прихожан Козьма ушел на русско-польский рубеж.

В ту пору граница Русского царства с Польским королевством проходила неподалеку от Смоленска, Брянска и Чернигова. Местность вокруг пограничного города Стародуба[149] называлась Стародубьем, или Стародубским полком.

Как пишет Мельников: «Здесь у него <у Козьмы> был приятель, вероятно, один из сотников Стародубского полка, Гаврила Иванович. Снисходя к просьбе попа Козьмы, велел он курковскому атаману Ломаке поселить московских выходцев в местечке Понуровке»[150].

В первый же год беженцы заселили еще четыре слободы, население которых особенно умножились после поражения в 1682 году московского стрелецкого восстания. Тогда же в Стародубье пришел священник Стефан из города Белева[151] со множеством старообрядцев из калужских и тульских краев.

Когда в 1685 году правительство царевны Софьи издало «Двенадцать статей», стародубскому полковнику было приказано применить их против поселенцев. Тогда «священницы же Козьма и Стефан со своими чады совет положиша отъити в Польшу»[152].

Перейдя польский рубеж, который был в пятнадцати верстах от их слобод, староверы нашли удобное место для поселения почти у самой русской границы. На пустынном острове реки Сож, недалеко от Гомеля они построили первую слободу, названную по имени речного острова Веткой. Также Веткой принято называть всю совокупность старообрядческих поселений в нынешней Гомельской области Белоруссии.

Весть о том, что в польских землях старая вера «во ослабе», привлекала сюда новых беженцев. В кратчайшее время они заселили четырнадцать больших слобод. Паны Халецкий и Красильский, которым принадлежало это место, были рады переселенцам, отвели им пустовавшие дотоле земли и, получая за них хороший чинш (оброк), покровительствовали и защищали «москалей», сколь могли.

Стефан и Козьма поселились в слободе Ветке[153]. Но на новом месте между ними возникло разногласие – Козьма купил колокола «на позывание народное к службе», Стефан же не одобрил этого: «Мы не славитися семо забегохом, но от новин и гонений укрытися, и в тайных сокровищах сих цело и непорочно благочестие соблюсти древнее, а он глас издает, чтобы призвати на ся паки гонение»[154].

Покинув Ветку, отец Стефан поселился в слободе Карпово, где и скончался. Отец Козьма сначала жил в Ветке, а потом в слободе Косецкой, где умер в 1690 году. По преданию, Козьму отпевал священноинок Иоасаф.

Этот Иоасаф был послушником и келейником преподобного Иова Льговского, который постриг Иоасафа во иночество, а затем ходатайствовал перед тверским и кашинским архиепископом Иоасафом († 1676) о хиротонии[155] своего любимого ученика в священнический сан. Архиепископ, рукоположенный Никоном в 1657 году, тайно сочувствовал староверам и имел «дружество» с Иовом. Он уступил просьбам подвижника и рукоположил Иоасафа по дораскольным книгам.

Некоторое время отец Иоасаф жил во Льговском монастыре при старце Иове. А в 1674 году, когда Иов переселялся на Дон, ушел в Польшу, в деревню Вылево[156], отстоящую от Ветки на двадцать верст. Но слобожане не приняли инока, считая его предателем древлего благочестия, получившим священнический сан от еретика.

Опечаленный Иоасаф возвратился на Русь и, как пишет церковный историк, рассказал игумену Досифею, уважаемому проповеднику старой веры, о своих злоключениях «и прошаше, да соблажнения ради народного не повелит ему священнодействовати. Досифей же, видя нужду в священстве, и внят о сем, помолився, и метну жребий, яко да тем показано будет от Бога, что ему сотворити, и паде жребий, еже бы священнодействовати Иоасафу. И тако известився, приим и благослови его священнодействовати»[157].

Ободрившись, Иоасаф вернулся на Ветку и поселился «от Вылева по пути семь верст». Между тем местные жители наконец-то уверились в истинности сана Иоасафа, просили его жить близ их слободы и служить для них. «Иоасаф же бяше благонравен и легок во обычаи, не помяну их первыя досады, преклонися на прошение их, прииде»[158]. Сначала он жил в Вылеве, а потом переселился в Ветку, где решил устроить церковь и монастырь.

Началось строительство. Но Иоасаф не успел освятить храм, он умер в 1695 году. Слобожане, почитавшие старца святым, положили его останки «в самой церкви, над которыми и амбон по подобию гроба зделан»[159].

В 1717 году «мощи его и одежда обретошася целы и нетленны, ничем же вредимы»[160]. Была написана икона Иоасафа, составлено его житие и служба ему, к сожалению, не дошедшие до нас.

Отец Феодосий, прибыв на Ветку, увидел, что церковь, начатая Иоасафом, мала и не вмещает всех богомольцев, ибо население слобод значительно возросло. Тогда он велел распространить храм в длину и ширину и украсить старинным иконостасом из заброшенной калужской церкви.

В ту пору старообрядчество испытывало великую нужду в священстве – попы, рукоположенные до раскола, старели и умирали, а заменить их было некому. Ведь у староверов не было епископа, который мог бы рукополагать новых священнослужителей. Для разрешения этой проблемы Феодосий, «собрав лик иночествующих пустынножителей и мирских, советова с ними соборне о приятии новохиротонисанных иереов по Никоне»[161].

Собор постановил принимать в старообрядчество попов, иноков и мирян из официальной Церкви как еретиков второго чина, то есть через проклятие ересей и помазание святым миром. По преданию, Феодосию так советовал поступать сам святитель Павел Коломенский. Этого постановления Русская Церковь придерживается и ныне.

Но у староверов не хватало мира, употребляемого при крещении людей и освящении храмов. По церковным канонам миро, сложное ароматическое вещество из оливкового масла, белого вина и благовонных трав, символизирующее благодать Святого Духа, может варить и освящать только верховный епископ (патриарх или митрополит), которого у старообрядцев не было.

Дораскольное миро кончалось, а нового взять было неоткуда. Тогда Феодосий разбавил деревянным маслом имевшееся у него старое миро, руководствуясь при этом древним правилом: «Аще скудство будет мира в божественных крещениях, и церквоосвящениях, и во иной сего потребе, обретающемуся малому миру примешати елей прощено есть, яко да сице умножившися удовлит исполнити освящение требующим то» (Книга Матфея Правильника)[162].

Также в чине освящения антиминсов, содержащемся в «Большом потребнике» – древнерусском сборнике молитвословий на разные случаи, указывается, что епископ берет «сосуд великаго мира исполнен или с маслом смешано за скудость»[163].

Возможно, тогда же был составлен чин отречения от никонианской ереси. Переходящий в старообрядчество проклинал тех, которые не крестятся двумя перстами «яко же и Христос», хулят древний трисоставный (восьмиконечный) крест и поклоняются четырехконечному «латинскому крыжу», «развратно» совершают крещение (не погружением в воду, а обливанием), бреют и стригут «постригалы и бритвами» бороды и усы, едят в посты мясо и т. п.[164].

Первыми иереями, принятыми в Церковь вторым чином, стали священник Александр из Рыльска, родной брат Феодосия, и священник Григорий из Москвы. «И сих иереов Феодосий приял вторым чином, с писанием отрицания нововводных и миропомазанием, и священников сих с первою хиротониею приял»[165].

Вместе с этими иереями осенью 1695 года Феодосий освятил расширенный храм во имя Покрова Богородицы на древнем антиминсе, привезенном когда-то отцу Иоасафу старицей Меланией, ученицей протопопа Аввакума.

Так начался расцвет Ветки, на несколько десятилетий превратившейся в столицу старообрядчества. Здесь ежедневно совершалась литургия, отсюда по всей Руси рассылались запасные дары и миро. Население слобод увеличилось до сорока тысяч человек.

Явились многолюдные монастыри, мужские и женские. Иноки переписывали богослужебные книги (у староверов тогда не было своих типографий) и писали иконы. Инокини ткали, шили золотом и изготовляли лестовки[166]. Миряне занимались земледелием и торговлей.

Во время вторжения Карла XII и измены гетмана Мазепы старообрядцы Ветки и Стародубья сами собрались и стали против врагов России. Они вели партизанскую войну, отбивая у неприятеля обозы и нападая на небольшие отряды.

Несколько сотен шведов было убито слобожанами, а пленные были представлены императору Петру I. Государь, хоть и не жаловал «раскольников», но оценил их услугу, простил беженцев, разрешил вернуться в Стародубье, а Ветку повелел не трогать.

Вскоре Феодосий «за немощь конечныя старости» оставил руководство общинными делами, препоручив их своему брату Александру. Но авторитет Феодосия по-прежнему оставался непререкаемым. Недаром Кабанов писал: «Бяше же священный отец Феодосий добрый страж, добрый пастырь стада Христова, священных канонов и святоотеческих преданий блюститель, мира церковного хранитель, новосечений и нелепых мудрований обличитель и искоренитель, в распрях и смущениях сущим примиритель, иночествующим предобрый наставник и искусный правитель и окормитель, не точию близ сущих окормляя, но и в далечайших странах писаньми своими посещая»[167].

Незадолго до смерти Феодосию пришлось принять участие в обсуждении заблуждений священника Димитрия, диакона Александра и начетчика Тимофея Лысенина. Эти староверы с Керженца вводили новшества в церковные чины и уставы. Например, они признавали равносторонний четырехконечный крест («греческий крест») истинным крестом Христовым и поклонялись ему, а также по-особому совершали каждение.

Известие о новшествах довело Феодосия до «немалых слез», ведь в этом нестроении виделись предпосылки к новому расколу. В 1709 году старец вызвал на Ветку для увещевания Лысенина. Однако он не принес покаяния и остался при своем мнении, за что ветковский собор постановил не иметь с ним никакого общения.

В 1710 году на Ветке состоялся новый собор, на который были вызваны священник Димитрий и диакон Александр – духовные дети Феодосия. Старец, упросив прекратить раздор, отпустил их с благословением. Он послал на Керженец грамоту о примирении, где между прочим писал: «Усердно преклоняю колени сердца моего и горю о вас любовию о Христе духом моим и всею братиею моею. Молю всех вас, приимите к себе моление и утешите мою старость до конца изнемогшую, от вашего разделения оскорбленную. Примиритеся между собою и пребудите в любви, якоже и прежде сего были»[168].

Скончался Феодосий в глубокой старости в 1711 году. Все старообрядчество признало его святым угодником Божьим, тем более, что тело его явилось нетленным: «По преставлении же его обретошася мощи его целы и ничим же вредимы»[169].

Они были погребены возле Покровского храма, «вне церкви подле алтаря, над которыми каплица <часовня> сделана»[170]. К сожалению, останки Феодосия и прочих ветковских подвижников постигла печальная участь.

В 1735 году, на Страстной неделе произошла так называемая «ветковская выгонка». По приказу императрицы Анны Иоанновны русские войска – пять полков под командованием полковника Якова Григорьевича Сытина – силой оружия выслали в Россию сорок тысяч «беглых раскольников». Слободы были опустошены, монастыри – сожжены, а храмы – разграблены. Но многие миряне и иноки успели разбежаться по окрестным лесам.

Изгоняемые старообрядцы пытались увезти с собой тела Иоасафа, Феодосия и его брата Александра. Но Сытин опередил верующих и, вскрыв гробницы, освидетельствовал мощи. Затем переложил их в новые гробы, запечатал полковой печатью и отправил в стародубский посад Святск[171]. По именному указу императрицы останки были «непублично» сожжены близ Новгорода Северского, на речке Колоске, а пепел сброшен в воду.

Изгнанием староверов и сожжением мощей руководили правитель Малороссии князь Алексей Иванович Шаховской и киевский генерал-губернатор Иоганн Бернгард Вейсбах. После этого Вейсбах скоропостижно скончался 24 августа 1735 года. А генерал Шаховской внезапно умер 27 мая 1736 года «от тяжкой горячечной болезни»[172].

Спустя несколько лет после «выгонки» в разоренные селения стали возвращаться старообрядцы, и к 1740 году Ветка снова заселилась. Были основаны новые слободы, возобновлены старые и заложены новые монастыри. Вновь на Ветке явились прославленные подвижники и почитаемые мощи. Возродились традиции писания икон и книг.

Пережив Речь Посполитую и Российскую империю, изведав несколько ужасных войн и разрушительную аварию на близлежащей Чернобыльской АЭС[173], несгибаемая Ветка сохранилась до наших дней, хотя ее блестящая слава и неоспоримое величие остались в прошлом.

Глава 11 Рогожское кладбище

Жестокие преследования староверов несколько ослабли лишь в царствование Екатерины II, правительство которой было заинтересовано в поддержке старообрядческого купечества, обладавшего «великими промыслами и торгами».

В 1762 году императрица издала манифест, приглашавший в Россию людей «иностранных разных наций, кроме жидов», а также призывавший вернуться на родину всех русских беглецов[174]. Под беглецами подразумевались зарубежные староверы, прежде всего, жители богатых и многолюдных слобод Ветки.

Этим беглецам были обещаны следующие льготы: разрешение не брить бороду, носить народную одежду, освобождение на шесть лет от всяких податей. За манифестом последовал ряд указов, улучшавших положение вообще всех старообрядцев и уравнявших их в правах с остальным населением империи.

Были отменены законы Петра I о бородах, русской одежде и двойном налоге. Также было официально запрещено называть приверженцев церковной старины «раскольниками», вместо этого «хульного имени» вводился термин «старообрядцы».

Впрочем, облегчение положения староверов не означало, что государство признало истинность их учения. Просто просвещенная царица считала, что старообрядцы имеют такое же право свободного вероисповедания, как и прочие ее подданные: новообрядцы, католики, лютеране, мусульмане или буддисты.

Дарование некоторых свобод староверам должно было способствовать благоденствию их общин и благополучию России, что являлось главнейшей целью Екатерины, писавшей: «Я иных видов не имею, как наивящее благополучие и славу отечества; и иного не желаю, как благоденствия моих подданных, какого б они звания ни были»[175].

Самодержице вторила официальная пропаганда, так объяснявшая государственную политику веротерпимости: «Как всевышний Бог на земле терпит все веры, языки и исповедания, то и она <императрица> из тех же правил, сходствуя Его святой воле, и в сем поступает, желая только, чтоб между подданными ее всегда любовь и согласие царствовали»[176].

И только в просвещенное царствование «матушки Екатерины» могло случиться доселе небывалое: в самой Москве, под носом высшего церковного и светского начальства «раскольники» основали свой духовный и административный центр с благолепными храмами. Возник этот центр в связи со следующими трагическими обстоятельствами.

В декабре 1770 года в Москве началась страшная эпидемия чумы, особенно усилившаяся в марте 1771 года. По рассказу очевидца, «народ умирал ежедневно тысячами; фурманщики или, как их тогда называли, “мортусы” в масках и вощаных плащах, длинными крючьями таскали трупы из выморочных домов, другие поднимали на улице, клали на телегу и везли за город»[177].

По распоряжению графа Григория Григорьевича Орлова, направленного в Москву для организации борьбы с мором, все кладбища в черте города были закрыты. Умерших хоронили на погостах подмосковных деревень в братских могилах.

В числе закрытых кладбищ оказались и два старообрядческих. Эти особые погосты с часовнями, известные с 1718 года, принадлежали староверам-поповцам.

Одно кладбище с часовней во имя Тихвинской иконы Божьей Матери находилось у Серпуховской заставы. Существование этого погоста косвенно подтвердилось в апреле 2015 года. Тогда при строительных работах в районе Мытной улицы и Хавского переулка случайно были найдены две надгробные плиты XVII века с надписями на немецком языке – остатки старейшего московского иноверческого кладбища[178].

Для властей старообрядцы были «иноверцами», как и немцы-лютеране, поэтому, надо полагать, их погост располагался где-то неподалеку.

Уже в XIX столетии от староверческого кладбища не осталось и следа. Но Тихвинская часовня просуществовала до начала ХХ века. В виде частной моленной она сохранялась в купеческом доме на Хавской улице.

Другой погост с часовней во имя святителя Николы Чудотворца находился у Тверской заставы. Когда-то неподалеку, на Большой Грузинской улице существовало еще одно иноверческое кладбище – армянское. Возможно, где-то рядом хоронили и усопших старообрядцев.

В конце ХIХ столетия Никольская моленная находилась возле Бутырского вала, в Заставном (Царском) переулке, во владении известных староверов Рахмановых. Иногда эту домашнюю моленную называли «Царской» по фамилии купца Николы Дмитриевича Царского (1783–1861), ее ревностного попечителя[179].

По указу сената вместо двух закрытых кладбищ поповцам была выделена земля для захоронения умерших в трех верстах от Рогожской заставы. Еще в начале ХХ века на Рогожском кладбище сохранялась общая чумная могила с замшелым обелиском.

На нем можно было прочесть, что сие место отведено для погребения умерших от моровой язвы. Тут же читалось стихотворное описание ужасов эпидемии, сочиненное безымянным поэтом и начинавшееся так:

В числе множества удручающих смертных скорбей Моровая язва свирепее всех поедает людей, Не щадит она младенцев, ни юношей цветущих лет, И самым древним старцам от нее пощады нет. Сия величайшая в мире на человечество напасть Издревле ужаснее браней наводит собою страсть[180].

При учреждении старообрядческого кладбища была выстроена маленькая деревянная часовня во имя святителя Николы. В 1776 году ее сменил более обширный каменный храм.

В 1790 году с разрешения тогдашнего московского главнокомандующего князя Александра Александровича Прозоровского началась постройка по проекту архитектора Ивана Ивановича Марченкова большой холодной (неотапливаемой, летней) часовни во имя Покрова Богородицы. До сооружения храма Христа Спасителя она была самой обширной из московских церквей. По первоначальному проекту часовня должна была вмещать до трех тысяч богомольцев, иметь алтарные апсиды[181] и пять глав.

О том, что староверы затеяли столь масштабное строительство, стало известно новгородскому и петербургскому митрополиту Гавриилу (Петрову). Митрополит пришел в ужас от подобной «дерзости» и подал императрице записку, в которой писал, что «лютые неприятели государству и государю» «начали строить церковь, превышающую пространством и огромностью Успенский собор, чтобы огромностью сего храма унижать первую в России Церковь в мыслях простого народа». Гавриил предлагал запретить строительство, а «начатую церковь обратить на другие, предписанные законом монархии для призрения бедных или для пользы общественной установления»[182].

Прозоровскому пришлось оправдываться перед Екатериной и срочно приказать «выпуски для алтаря отломать, величины убавить и сделать план с одною главою и крестом». Этим объясняется некоторая несуразность архитектуры Покровского собора: гладкий и простой фасад, непропорционально маленькая глава и отсутствие алтарных апсид. Поэтому с внешней стороны храм напоминает огромный, но простой дом.

Впрочем, как гласит старообрядческое предание, милостивая императрица соизволила пожертвовать московским староверам большое напрестольное Евангелие в серебряном окладе, которое благоговейно хранилось в алтаре Покровского храма.

В 1805 году попечителю Рогожского кладбища купцу Илье Фокичу Шевякову удалось без осложнений начать строительство по проекту архитектора Ильи Даниловича Жукова теплой (отапливаемой, зимней) часовни во имя Рождества Христова. В этом храме регулярно собирались всероссийские соборы духовенства и мирян, управлявшие Церковью.

Рогожское кладбище надолго встало костью в горле у новообрядческого духовенства. В начале XIX века Андрей Иванович Журавлев, сначала беспоповец Федосеевского согласия, а затем протоиерей Синодальной Церкви, с возмущением писал: «Я верное имею свидетельство, данное мне от честных поповщинских людей, что сие Рогожское кладбище или монастырь имеет ныне до двадцати тысяч душ. Толикое число людей в краткое время после мору возросло и умножилось. А место или оный монастырь служит ныне каменем претыкания и соблазна всем простодушным святыя Церкви чадам. Ибо селянин непросвещенный не успеет двух раз побывать на их мольбище, поглядеть на их протяжную службу, увидеть их крестное хождение, которое они оправляют, как вышедши и хвалит уже их обряды, называя оныя святою стариною, а в наших церквах святых присмотренное обычное служение – новою верою. По ней-де не спасешься»[183].

Вокруг кладбища выросла Рогожская слобода. Кроме храмов здесь располагались шесть богаделенных палат, сиротский дом, дом умалишенных и приют, а также дома священников и пять женских монастырей. В 1845 году этими обителями управляли настоятельницы Пульхерия, Александра, Девора, Маргарита и Мелания. Инокини и послушницы непрестанно читали псалтырь по умершим, а также занимались рукоделием: вышивали шелками, золотом и бисером, плели пояса и лестовки, пряли лен и ткали холсты.

Мать Пульхерия (в миру Пелагея Анисимовна Шелюкова), прожившая в Рогожской слободе без малого девяносто лет, была одной из влиятельнейших фигур в старообрядчестве. Без ее участия не решался ни один важный церковный вопрос. Крепчайшая в благочестии, прославленная подвижнической жизнью и начитанностью, она пользовалась среди староверов непререкаемым авторитетом.

Считалось, что схимница Пульхерия, истомившая плоть тяжкими железными веригами, обладает даром прозорливости и пророчества. Сам московский митрополит Филарет (Дроздов), могущественный иерарх Синодальной Церкви, оказывал ей глубокое уважение.

Для начальства над кладбищем и богадельнями была учреждена контора под управлением особых попечителей. Контора по своему усмотрению отправляла священников в отдаленные места для исправления треб. Священники возили с собой запасные дары, священное миро и святую воду. В лучшие годы на Рогожском кладбище служили 12 «беглых попов» и 4 диакона.

Наиболее известным и уважаемым служителем Рогожского кладбища был Иоанн Матвеевич Ястребов (1770–1853). В 1803 году отец Иоанн, благочестивый священник Владимирской епархии, уверившись в истинности старой веры, оставил Синодальную Церковь и ушел в Рогожскую слободу. Здесь со своей супругой матушкой Евфимией он прожил пятьдесят лет.

В 1812 году, когда Москву заняли французские войска, над старообрядческими храмами нависла угроза разорения. По преданию, отец Иоанн приказал закопать все ценности на кладбище. Свежие «могилы» были представлены французам как свидетельство начавшейся эпидемии. Захватчики побоялись раскапывать «чумные могилы» и покинули Рогожскую слободу, ничем не поживившись.

Спасение церковных святынь доставило отцу Иоанну всероссийский почет и уважение. Зная об этом, митрополит Филарет неоднократно уговаривал почтенного священнослужителя вернуться в Синодальную Церковь, но Иоанн Ястребов, как истинный пастырь, отказывался покинуть свою паству. Состарившись и одряхлев, священник не оставил службы в рогожских храмах, хотя сам уже не мог ходить и его возили в мягком кресле на колесиках.

Формально храмы Рогожского кладбища считались часовнями без алтарей, поэтому в них служились только вечерни, утрени, полунощницы, часы и молебны, а также совершались венчания, крещения и исповеди. Умерших отпевали в Никольской часовне.

Венчаний совершалось великое множество, особенно в мясоед перед масленицей. Из-за тогдашней скудости священства на Рогожское кладбище приезжали венчаться староверы не только со всей Москвы и губернии, но даже из других губерний, порой весьма удаленных.

Иногда священники были вынуждены венчать сразу до пятнадцати пар – «гуськом», как тогда говорили. Для этого в Рождественской часовне хранилось 20 пар одинаковых бронзовых венцов. Для венчания богатых купеческих свадеб были устроены драгоценные серебряные венцы, вызолоченные, с бриллиантами и жемчугом. Крещения младенцев совершались в Рождественской часовне, для чего там находилось 46 купелей.

Исповедь священники принимали в часовнях, а иногда у себя на дому. Для записи исповедников в кладбищенской конторе были заведены особые метрические книги. По ним можно судить о количестве рогожских прихожан.

Например, в 1841 году у Иоанна Ястребова исповедовалось 922 души обоего пола. У других попов – от нескольких сотен до полутора тысяч. Говевшие и исповедовавшиеся причащались в часовнях запасными дарами. Для этого после службы часов четыре священника с потирами[184] становились двое по клиросам, а двое у северных и южных диаконских дверей алтаря и причащали каждый своих духовных детей.

Раз в году, в Великий Четверток, тайно, дабы не навлечь гнева властей, священники служили литургию для освящения запасных даров, пользуясь переносной походной церковью древнего освящения.

В 1813 году, по окончании войны с французами, Москва была занята донскими казаками, большинство которых было староверами. За исправлением треб они обращались на Рогожское кладбище. В благодарность за духовную поддержку войсковой атаман граф Матвей Иванович Платов, по преданию, сам бывший старообрядцем, оставляя столицу, по просьбе Иоанна Ястребова подарил кладбищу древнюю походную церковь, освященную во имя Пресвятой Троицы. Власти разрешили служить в ней литургии по большим праздникам[185].

Эти службы, собиравшие тысячи богомольцев, в течение десяти лет совершались в часовнях истово и благочинно: «Перед древними иконами в драгоценных ризах, блистающих золотом и каменьями, зажигались пудовые свечи. Служба шла чинно, со всем соблюдением устава. На клироске пел по-старинному хороший хор певчих. Особенною торжественностью отличались на кладбище крестные ходы на воду в день Богоявления, Преполовения и др. Впереди шли с хоругвями избранные носильщики, все в кафтанах старого покроя. За ними следовали такие же избранные прихожане с иконами, потом священники в дорогих ризах, и все это чинно, в строгом порядке… Зрелище, до глубины сердца умилявшее истого старообрядца!»[186]

О благолепии тогдашних богослужений свидетельствует богатство кладбищенской ризницы. В храмах и конторе хранились тысячи священнических фелоней из бархата, серебряной и золотой парчи, сотни епитрахилей, диаконских орарей и стихарей. До сих пор ризница Рогожского кладбища считается крупнейшим и ценнейшим в России собранием древних облачений и старинных тканей.

Рогожские попечители, купцы-миллионщики, с неслыханной роскошью украсили часовни. Правительственный чиновник «по борьбе с расколом» Павел Иванович Мельников, более известный как выдающийся русский писатель Андрей Печерский, описывал убранство кладбищенских храмов: «Часовни были украшены великолепно. Иконы превосходного древнего письма – рублевские, строгановские и др., в богатых сребропозлащенных ризах с драгоценными камнями и жемчугом, серебряные паникадила и подсвечники с пудовыми свечами, богатые плащаницы, золоченые иконостасы, великолепная утварь – все свидетельствовало как об усердии, так и о богатстве рогожских прихожан»[187].

К сожалению, до наших дней сохранилось (и то частично) убранство только Покровского храма.

Тот же автор сообщает, что «Рогожская библиотека была замечательна не столько по своей обширности, сколько по редкости находившихся в ней книг. Она была с особенною тщательностью собираема в тридцатых и сороковых годах <XIX века>. На приобретение редких рукописей и старопечатных книг в это время богачи денег не жалели»[188].

Император Александр I, внук Екатерины II, обещавший править «по закону и по сердцу бабки нашей», не досаждал Рогожскому кладбищу. Только в конце своего царствования он поднял руку на московское старообрядчество.

В январе 1823 года по доносу о «соблазнительных для православных богослужениях» был проведен обыск на кладбище, найдена и отобрана походная церковь, стоявшая в алтаре Рождественского храма, а сами часовни запечатаны. Только благодаря ходатайству рогожских попечителей Антипа Дмитриевича Шелапутина и Василия Ефремовича Соколова часовни вскоре были открыты, но походную церковь власти не возвратили.

От попечителей взяли расписку в том, что впредь литургии не будут служиться. Но литургии все-таки совершались. Изредка и тайно их служили по ночам в присутствии немногих надежных людей в походных церквах в обителях матерей Пульхерии и Александры.

Совершенно невыносимым положение Русской Церкви сделалось при императоре Николае I, безудержном гонителе староверов. Правительственный указ от 10 мая 1827 года запретил старообрядческим священникам переезжать для исполнения духовных треб из одного уезда в другой, тем паче из губернии в губернию и определял «в случае же переездов поступать с ними, как с бродягами».

Указом от 8 ноября того же года староверам повелевалось «отнюдь не принимать» новых «беглых попов». В январе 1836 года это определение было повторено с особенной силой.

Священники, перешедшие в Церковь до издания запретительных указов, признавались «дозволенными». Но попы, присоединившиеся к Церкви после 1827 года, считались «незаконными». Травля «незаконного» духовенства приобрела всероссийские масштабы. За священниками охотились военные команды, полиция и архиереи.

Новых попов было небезопасно принимать, а «дозволенные» умирали. К середине XIX века на Рогожском кладбище осталось только три «дозволенных» священника. Кроме того, здесь укрывались «незаконные» священнослужители поп Федор Соловьев, афонский архимандрит Геронтий и священноинок Иларий.

«Незаконных» попов и христиан, укрывавших их, ожидали жестокие наказания: тюрьма, ссылка или каторга. Вечным напоминанием о печальной судьбе инакомыслящих в царской России служил для жителей Рогожской слободы пресловутый Владимирский тракт (ныне шоссе Энтузиастов).

По нему гнали на сибирскую каторгу шеренги арестантов. «Владимирка начинается за Рогожской заставой, и поколениями видели рогожские обыватели по нескольку раз в год эти ужасные шеренги, мимо их домов проходившие. Видели детьми впервые, а потом седыми стариками и старухами все ту же картину, слышали “и стон, и цепей железных звон”»[189].

Репрессии правительства Николая I привели к совершенному оскудению старообрядческого духовенства. Положение было крайне тяжелым. Перед староверами-поповцами обозначилась безрадостная перспектива превращения в вынужденных беспоповцев. Для Церкви жизненно необходимо было найти надежный и постоянный источник священства. Им мог стать только старообрядческий епископ!

В январе 1832 года в Москве состоялся многолюдный всероссийский собор. Проходил он не в Рождественской часовне, как водилось дотоле, а в кладбищенской конторе. На собор съехались депутаты со всей Руси: уважаемые священники, благочестивые иноки и ревностные миряне. Иоанн Ястребов объявил собравшимся, что среди них присутствует достойный человек, имеющий сообщить великую тайну.

– Он возвестит вам тайну сию. Он укажет средство отклонить навсегда затруднения в недостатке священников. Он даст нашему богоспасаемому обществу новую силу, крепость и жизнь. Вот он! Отверзите уши ваши и того послушайте!

При сих словах священник вывел на середину собрания молодого купца Афония Козьмича Кочуева (1804–1865), известного проповедника и знатока церковных канонов. С редким красноречием описал Кочуев бедственное положение русских староверов, вызванное репрессиями и оскудением духовенства. Говорил он и о том, что единственный способ сохранить Церковь – учредить за границей епископскую кафедру и пригласить на нее достойного русского или греческого архиерея:

– Непременно и неотложно надобно учредить архиерейство! Поискать надо, нет ли где на Востоке епископов, сохранивших древлее благочестие. А если таких не сыщется, пригласить русских, если же не пойдут, то греческих и принять согласно правилам святых отец. Жительство же устроить непременно за границей, и лучше всего в Буковине, так как тамошние старообрядцы имеют привилегии от австрийских императоров.

Предложение Кочуева было единодушно одобрено. И раньше поповцы совместно с беспоповцами пытались найти архиерея, верного древлему благочестию, но безуспешно. Слова Кочуева вдохнули в них новые силы. Под покровом глубочайшей тайны начались новые поиски благочестивого епископа.

Глава 12 Поиски архиерея

Святитель Павел Коломенский, единственный русский архиерей, открыто выступивший на стороне староверов, был умерщвлен по приказу Никона. Старообрядчество почти на 200 лет лишилось видимого епископата. Но все это время христиане искали пастыря, достойного возглавить Церковь.

Скорая и беспощадная расправа Никона с епископом Павлом испугала русских архиереев. Видя такую жестокость, епископы, большинство которых было недовольно нововведениями, не решились выступать против патриарха и церковной реформы. Ни один иерарх не отважился перейти на сторону староверов, хотя многие им сочувствовали, сами служили по-старому и не запрещали этого в своих епархиях.

Архидиакон Павел Алеппский свидетельствовал, что русские епископы «безмолвствовали, думая про себя: мы не станем переменять наши книги и обряды, которые приняли исстари. Но у них не было мужества сказать это громко, так как боялись противостать гневу патриарха, будучи свидетелями того, как он низверг Павла Коломенского»[190].

Пожалуй, наиболее близок к старообрядчеству был епископ Вятский и Великопермский Александр (1603–1678), большой книголюб и книгочей. Многие годы он был игуменом Николо-Коряжемского монастыря (Архангельская обл.). В 1655 году Александр стал епископом Коломенским и Каширским вместо сосланного Павла. А в 1657 году его перевели во вновь образованную Вятскую епархию.

Александр был последовательным противником патриаршей реформы. Его перу принадлежит несколько сочинений против Никона и в защиту древнего церковного предания. На соборе 1666 года епископа обвинили в том, что он письменно осуждал «новопечатных книг праведное напечатание и иных чинов церковных благоустроение». Александр был допрошен и прощен, хотя «не отрекся писания своего».

Писатель диакон Феодор рассказывает, что Александр, вернувшись с собора на Вятку, «разуме все коварство и неправду сборища их погибельнаго. И, приехав во свою область, не служаше по-новому и сельским попом всем запрещаше»[191]. Об этом некоторые священники донесли царю.

Архиерей не стал дожидаться, когда государев гнев обрушится на его голову. В 1674 году он «отрекся новозакония», оставил епископскую кафедру и удалился в Николо-Коряжемскую обитель. Александр был уже стар, болен и не имел сил для борьбы с реформаторами. В монастыре он принял схиму и через четыре года скончался, «каяся до смерти о прежнем своем поползновении, еже сообщился с ними»[192].

Со смертью епископа Александра на Руси не осталось ни одного архиерея, открыто сочувствующего староверам. Церковь временно осталась без видимых епископов. Но старообрядцы, не теряли надежды, что когда-нибудь найдут и примут к себе достойного архиерея.

Только свое общество староверы-поповцы считали истинной Церковью. Новообрядцев и беспоповцев они признавали еретиками. Древние правила разделяют еретиков на три чина (подцерковники, раскольники и собственно еретики) и устанавливают для каждого чина особые правила приема в Церковь.

Священники и миряне-никониане были объявлены раскольниками и принимались в старообрядчество через проклятие ересей и помазание святым миром, конечно, если были правильно крещены.

Древнерусская Церковь, как и Греческая, признавала только один способ крещения – через трехкратное полное погружение. Обливание по обычаю Католической, Англиканской и Лютеранской Церквей совершенно не признавалось.

Поэтому русские крестили иноземцев-обливанцев[193], желающих поступить на службу к царю. Крестили не только католиков и протестантов, но и «белорусцев» – православных выходцев с Западной Руси (малорусов и белорусов).

Обычай обливательного крещения появился у православных «белорусцев» под влиянием католиков и существовал вместе с крещением в три погружения. Укоренению обливания способствовал знаменитый «Евхологион албо Молитвослов или Требник» киевского митрополита Петра (Могилы), напечатанный в 1646 году.

В этой книге, составленной по образцу католического «Rituale romanum» (Римского требника) Папы Павла V, говорится: «Крещение святое якоже погружением всего в воде, сице и облеянием водою от верху главы чрез все тело съвершенно бывает. Но убо каяжда Церковь или первый или вторый крещения образ, якоже от древних времен съдержати обыче, да съдержит. Точию сие опасно да хранит, еже трижды погружати или облеяти крещаемаго купно с изречением словес съвершения»[194].

Задолго до издания «Евхологиона», в декабре 1620 года в Москве состоялся церковный собор под председательством патриарха Филарета, определивший крестить «белорусцев», которые не смогут доказать, что крещены в три погружения. В «Большой потребник» было помещено «соборное изложение» – «Указ, како изыскивати, и о самех белорусцев, иже приходящих от Польскаго и от Литовскаго государства в православную веру нашу греческаго закона, в державу Московскаго государства и хотящих быти с нами вкупе християны»[195].

Но при царе Алексее Михайловиче это строгое правило было отменено большим Московским собором. К нам приехало множество западнорусских монахов, принявших самое деятельное участие в церковной реформе.

В конце XVII – начале XVIII века многие отечественные епископские кафедры были заняты учеными «белорусцами», явными и тайными католиками, униатами и протестантами. Местоблюстителем патриаршего престола и рязанским митрополитом стал малорус Стефан (Яворский), ростовским митрополитом – малорус Димитрий (Туптало), сибирским митрополитом – малорус Филофей (Лещинский), новгородским архиепископом – малорус Феофан (Прокопович), тверским архиепископом – малорус Феофилакт (Лопатинский), санкт-петербургским архиепископом – белорус Феодосий (Яновский).

Естественно, староверы, считавшие себя наследниками традиций Древнерусской Церкви, не признавали крещение иерархов-обливанцев и не принимали попов, поставленных ими.

Старообрядцы очень осторожно и внимательно относились к священнику, желавшему перейти к ним. Тщательно исследовали не только его жизнь, но и вызнавали, как он крещен и как крещен епископ, рукоположивший его. Если поп был достоин, то его отправляли в один из старообрядческих центров для «исправы» (принятия от ереси) и обучения богослужению по древним книгам.

В конце XVII века крупный старообрядческий центр (скиты и поселения) возник в лесах на Керженце. По имени этой реки староверы получили прозвище «кержаков», доселе употребляемое в просторечье.

В это же время переселенцы, покинувшие Россию, основали монастыри и слободы в Польше. Заграничная Ветка, свободная от притеснений русской гражданской и духовной власти, надолго сделалась важнейшим центром поповского старообрядчества. Знаменито было и соседнее с Веткой Стародубье, также заселенное поповцами.

При императрице Екатерине II основываются многочисленные монастыри на Иргизе[196] и Рогожское кладбище в Москве. Именно первопрестольная столица становится главным духовным и административным центром Русской Церкви. Здесь принимали и «исправляли» попов, отсюда их рассылали по всему свету.

Здесь же священники находили последнее пристанище. На Рогожском кладбище было особое место для их погребения, отмеченное памятным крестом. Надпись на нем гласила: «Сей Крест Господень поставлен в память почивающим здесь своими телесами священнослужителям… Они всегда страхом внешнего гонения поражались и внутренним лишением благочестивого епископства утомлялись. Вечность христопреданного священства от разных напастей на законность оного непрестанно защищали и в таковом лютом треволнении яко великодушные пловцы и без кормчего спасали от потопления корабль церковный»[197].

С Рогожского кладбища по всей России расходились загадочные письма: «Мы нашли соль, да сырую, просушили на рогожке и ссыпали в сусек». Это означало: староверы нашли достойного священника («соль земли») из официальной Церкви («сырую»), совершили над ним «исправу» на Рогожском кладбище («просушили на рогожке») и поместили при часовне («ссыпали в сусек»).

Но конспирация мало помогала. Попов часто ловили и жестоко наказывали. В первой половине XVIII века старообрядческого священника могли подвергнуть пыткам на дыбе, отправить на пожизненную каторгу или навечно заточить в темницу.

Нужда в священстве была у староверов постоянной и повсеместной. В Российской империи жило несколько миллионов поповцев, попов же были даже не сотни, а десятки. Поэтому к храмам, где служили старообрядческие священники, для исповеди и причастия за сотни верст приходили тысячи богомольцев.

Некоторые за неимением попов вынуждены были сами крестить детей и вступать в невенчанные браки по благословению родителей. Немногие имели возможность лишь потом, имея детей, а часто и внуков, в старости, чуть ли не перед смертью, улучить священника для церковного венчания.

Постоянная нехватка попов и неизбывный страх лишиться их вынуждали староверов искать надежный и постоянный источник священства – благочестивого старообрядческого архиерея.

Поиски епископов начались еще в XVIII веке. В них приняли участие не только поповцы (прежде всего с Ветки), но и беспоповцы. Премудрый Андрей Денисов (1674–1730), настоятель знаменитой беспоповской Выговской пустыни в Поморье, отправил на поиски архиерея сначала некоего Леонтия Федосеева (1678–1736), а затем ученого старца Михаила Вышатина (1667–1732). Но эти искания не увенчались успехом.

Отправляясь на поиски епископа, староверы ставили перед собой две задачи. Первая задача (так сказать, программа минимум) заключалась в том, чтобы найти на Востоке благочестивого епископа (желательно грека) и уговорить его присоединиться к Церкви.

И такой архиерей был найден в 1731 году. Правда, не на Востоке, а в самой Москве, в синодальной тюрьме. Им оказался владыка Епифаний (Яковлев, † 1735), уроженец Киева, поставленный в епископы молдавским митрополитом Георгием в городе Яссы[198].

Поскольку тогдашние законы запрещали россиянам принимать духовные звания за границей, Епифаний, как только оказался на родине, был схвачен и посажен в тюрьму. Здесь с ним и познакомились богатые старообрядцы, раздававшие милостыню узникам. Они уговорили Епифания присоединиться к Церкви и помогли ему в 1733 году бежать на Ветку.

Здесь священноинок Иов через миропомазание присоединил архиерея к Церкви. Но появление долгожданного епископа было сдержанно встречено староверами. Ведь Епифаний был малорусом, следовательно, мог оказаться обливанцем.

Известие, что на Ветке появился «раскольничий» архиерей, вызвало недовольство российского правительства. В 1735 году царские войска перешли русско-польскую границу, вторглись на Ветку, разорили тамошние монастыри и арестовали Епифания. Архиерей был увезен в Киев и вновь заточен в темницу, где скончался.

Некоторые староверы почитали память страдальца Епифания и ездили на его могилу. Об этом писал Журавлев: «Он нарочно ездят в Киев на гроб его, пред которым несколько раз повергаются на землю, изъявляя тем свое усердие и благоговение ко оному мертвецу»[199].

Другим старообрядческим епископом середины XVIII века был владыка Феодосий. Он, как и Епифаний, не оставил следа в церковной истории. Казак, природный старовер, Феодосий был посвящен в епископы для гребенских казаков-старообрядцев, живших на Кубани, в ту пору принадлежавшей Крымскому ханству – вассалу Оттоманской империи. Его рукоположил по просьбе казаков и по настоянию властей греческий архиепископ Гедеон Крымский. Умер Феодосий, не оставив преемника.

Вторая задача поисков епископа (программа максимум) заключалось в том, чтобы найти на Востоке православную страну, где в неприкосновенности сохранилось древлее благочестие и Церковь. В XVIII веке слухи о таких благословенных землях достигали староверов.

Одни говорили, что истинная Церковь процветает в Опоньском царстве – в Японии, что стоит на море-океане. Другие утверждали, что служба по старому обряду совершается в храмах Камбайско-Беловодского царства где-то в Центральной Азии.

Эти благочестивые сказания сродни средневековым западноевропейским преданиям о государстве пресвитера Иоанна – христианской стране, расположенной где-то далеко на востоке. В основе европейских и русских легенд лежат неточные сведения о древних общинах христиан-сирийцев на юге Индии (т. н. «христиане апостола Фомы»).

Иногда на Руси появлялись люди, якобы побывавшие в Опоньском царстве или Беловодье. Иногда оттуда приходили письма, живописующие торжество истинной веры, благолепие храмов и истовость служения православных патриархов и епископов. А в конце XIX века по России разъезжал Антон Пикульский – сын коллежского асессора из Великого Новгорода, выдававший себя за «архиепископа Аркадия».

Пикульский уверял староверов, что был рукоположен в городе Левске, столице Камбайско-Беловодского царства, патриархом Мелетием при царе-короле Григории Владимировиче. Но «архиепископ Аркадий» не сумел приобрести приверженцев и остался анекдотической фигурой в истории древлего благочестия[200].

Пикульский был не первым самозванцем, смущавшим староверов. В 1749 году в Стародубье объявился иеродиакон Амвросий из подмосковного Новоиерусалимского монастыря, выдававший себя то за священноинока Афиногена, то за епископа Луку, якобы находившегося при особе низложенного малолетнего императора Иоанна Антоновича.

Самозванец был разоблачен, в 1753 году бежал в Польшу, перешел в католичество, поступил на военную службу и даже женился. Скоро о нем все забыли, кроме другого авантюриста – иеромонаха Анфима, получившего от Амвросия «епископскую хиротонию». Анфиму повезло меньше, чем его самозванному предшественнику – в 1757 году казаки-некрасовцы утопили его в Днестре.

Некоторые староверы, разочарованные и утомленные безрезультатными поисками епископов, стали поговаривать о том, что надобно идти на компромисс со светскими и духовными властями и просить себе архиерея и священников от Синодальной Церкви.

Мысль просить правительство и Синод о назначении особого для староверов епископа впервые высказал инок Никодим (1745–1784) из Стародубья.

В 1768 году, еще совсем молодым человеком Никодим вместе с иноком Иоакимом и купцом Иваном Кузнецовым отправился в Грузию на поиски архиерейства.

Искать епископа за Кавказом староверам посоветовал грузинский митрополит Афанасий (Амилахвари), живший в Москве и служивший в кремлевском Архангельском соборе «ради поминовения покойных царей и великих князей, в нем похороненных».

В 1766 году старообрядцы просили Афанасия, чтобы поставил им архиерея. Но он без позволения Синода не согласился, а посоветовал, чтобы они отправились в Грузию. Там существовала своя Церковь, не зависевшая от Синода, и свой патриарх-католикос. Может быть, он согласится рукоположить епископа для староверов.

После долгих сборов старообрядческое посольство отправилось в Тифлис к патриарху Антонию I (Багратиони). Но вынуждено было повернуть назад. Екатерина II готовилась к войне с Турцией, поэтому русская армия уже заняла предгорья Кавказа. Никого из России за Кавказ не пропускали. Послы возвратились ни с чем.

Русско-турецкие войны отрезали староверов от заграничных иерархов. Были закрыты пути в Грузию и Молдавию, к болгарам и сербам. Приходилось искать епископа в России. И Никодим решил обратиться за помощью к властям.

При поддержке высокопоставленных царедворцев Петра Александровича Румянцева-Задунайского и Григория Александровича Потемкина-Таврического инок дошел до императрицы Екатерины II.

В начале 1782 года в Петербурге государыня приняла Никодима и обнадежила, что старообрядцы получат архиерея, если на этом условии присоединятся к Синодальной Церкви.

Слова императрицы воодушевили инока и его единомышленников. Они ездили по монастырям, приглашая русских епископов, живших на покое, поступить к староверам.

От имени Никодима некий саратовский купец побывал в Задонской обители у бывшего воронежского епископа Тихона (Соколова) и приглашал перейти в старообрядчество. Однако тот не дал прямого ответа.

Московские староверы ездили в Новоиерусалимский монастырь, где на покое жил бывший крутицкий епископ Сильвестр (Страгородский). Но и от него не получили прямого согласия.

Старообрядцы из Нижнего Новгорода обращались в тамошнюю Печерскую обитель, к жившему там бывшему рязанскому епископу Палладию (Юрьеву). Он также не дал решительного ответа.

Староверы из Торжка[201] ездили в новгородскую Юрьеву обитель к бывшему олонецкому епископу Иоанникию (Микрицкому). И от этого не добились ничего определенного.

Не найдя таким образом архиерея, в апреле 1783 года Никодим подал властям прошение: «Прислать при указе ея императорскаго величества из святейшаго правительствующаго Синода поставленного из великороссийской породы хорепископа[202], то есть сельскаго или слободского, которому быть не относительну до епархиальнаго архиерея, а подлежать святейшему правительствующему Синоду»[203].

Хотя Румянцев и Потемкин усердно хлопотали об удовлетворении этого прошения, дело продвигалось медленно. В мае 1784 года Никодим умер. Но с ним не умерла мысль о получении старообрядцами архиерея от Синода. Она только замерла на пятнадцать лет.

В 1799 году несколько купцов, прихожан Рогожского кладбища, подали прошение московскому митрополиту Платону (Левшину) о дозволении получать попов от официальной Церкви. При этом старообрядцы ставили Платону особые условия.

Прежде всего, они просили, чтобы Синод снял проклятия, наложенные на старые обряды. Они также хотели, чтобы их храмы освящались по старопечатным книгам, чтобы непременно по этим книгам рукополагались их священники. Еще они просили, чтобы их духовенство не требовали на общее моление с никонианами.

Митрополит согласился удовлетворить просьбу купцов, но с добавлением своих условий. Он потребовал, чтобы никто из новообрядцев не мог присоединяться к новой Церкви и не смел принимать в ней причастие («разве то в крайней нужде, в смертном случае»).

Платон был уверен, что в старых книгах находятся «погрешности от нерадения и невежества», поэтому пренебрежительно относился к новообразованной Церкви, как к сборищу полуграмотных мужиков. Он не считал ее полноценной Церковью, а ее таинства – действительными.

Впрочем, митрополит уже не мог презрительно именовать членов этой Церкви «раскольниками». Поэтому он назвал их единоверцами, не считая вполне православными. Так возникло единоверие (единоверческая или новоблагословенная Церковь).

В начале ХХ века публицист-старовер Василий Гаврилович Сенатов заметил: «Старообрядчество есть глупость, которую нужно выводить – вот тайная, психически верная и исторически ужасная мысль, которою руководствовался митрополит Платон при утверждении единоверия… Благодаря этому история единоверия представляет собою историю сидения на двух постоянно раздвигающихся стульях»[204].

Император Павел I подписал правила учреждения единоверия 27 октября 1800 года. А в следующем году в Москве на берегу Яузы был построен первый единоверческий храм – деревянная церковь Введения Пресвятой Богородицы. В 1829 году ее перестроили в камне. Рядом в 1819 году был воздвигнут величественный храм Живоначальной Троицы. Здесь же находились единоверческая типография, приходское училище и богадельня.

Улица, на которой находились эти строения, получила название Новоблагословенной (ныне Самокатная улица). В 1931 году большевики закрыли Введенскую и Троицкую церкви. В начале 1990-х годов храмы были возвращены Московской патриархии, но не единоверцам, а новообрядцам.

На Новоблагословенной улице располагался Московский казенный винный склад № 1 (ныне ликеро-водочный завод «Кристалл»). Поэтому раньше москвичи водку часто называли «новоблагословенной». Об этом можно прочесть, например, в «Собачьем сердце» Михаила Афанасьевича Булгакова[205].

Синодский епископат презрительно называл единоверие «переходною ступенью от раскола к православию» и «церковною болезнью». А старообрядцы сторонились его, как ловушки. В начале XIX века к единоверию присоединилась незначительная часть староверов.

Число единоверцев увеличилось только при Николае I, когда старообрядцев стали насильно присоединять к Синодальной Церкви. При этом императоре поповцы оказались в безвыходном положении. Из-за правительственных репрессий их священство, и без того немногочисленное, исчезало буквально на глазах. Самое существование Церкви оказалось под вопросом.

На Рогожском кладбище заговорили о переходе в единоверие, начались ссоры и споры. Конец им положил священник Иоанн Ястребов. В 1837 году он предложил москвичам совершить торжественное богослужение в Рождественском храме и после него на общем соборе принять окончательное решение относительно единоверия.

С вечера храм заполнил молящийся люд – началось всенощное бдение. Сгущались сумерки, внутренность величественной часовни тонула в темноте, только рубиново и зелено мерцали лампады, только жарко и желто горели нестройные ряды и пучки свеч.

Отец Иоанн горячо молился, прося Бога явить ему будущее старой веры. Предание гласит, что в молитве священнику было чудесно открыто будущее. Он узнал: вскоре Церковь вновь обретет епископство.

После утреннего богослужения вокруг Рождественской часовни торжественно прошел крестный ход. На амвоне у царских врат был поставлен аналой с крестом и Евангелием. Взволнованный священник взошел на амвон. На него устремились взоры людей, сошедшихся на собор. Ястребов, не допуская начала словопрений, поднял руку с двуперстным крестным знамением и объявил:

– Стойте в истинной вере и за правый крест до последней капли крови! Кто последует истинной Христовой вере, подходи и целуй крест и Евангелие. А кто не желает оставаться в прежнем положении – выходи вон!

Он сам первым целовал крест и Евангелие, чему последовали и все собравшиеся. Так Рогожское кладбище устояло перед соблазном единоверия, оставшись верным древлему благочестию. Вскоре эта верность была вознаграждена – к Церкви присоединился митрополит Амвросий.

Глава 13 Император Николай

После скоропостижной смерти императора Александра I на российский престол взошел его младший брат Николай Павлович. Самое начало его правления омрачилось восстанием на Сенатской площади и последовавшими за ним казнями и ссылками. Это наложило мрачный отпечаток на все царствование Николая I.

Встревоженный судьбами друзей-декабристов, Пушкин посвятил новому государю знаменитые стансы «В надежде славы и добра гляжу вперед я без боязни». В стихах поэт призывал царя уподобиться Петру I, который «не презирал страны родной – он знал ее предназначенье».

Наверное, Николаю I было не до стихов и не до Пушкина. Он не услышал призыв поэта быть не только неутомимым и твердым, как пращур, но и незлобным. Его царствование (1825–1855) стало самым неудачным за всю историю династии Романовых. Поэтому другой поэт, Тютчев, откликнулся на смерть Николая I такими стихами:

Не Богу ты служил и не России. Служил лишь суете своей. И все дела твои, и добрые и злые, — Все было ложь в тебе, все призраки пустые. Ты был не царь, а лицедей.

Если же в чем-то этот государь и уподоблялся Петру I, то только в ненависти к старообрядцам. Царская ненависть не знала законов Божеских и человеческих, пределов разумных и нравственных, человеколюбия и милосердия, жалости и снисхождения.

Это позволило писательнице Лидии Корнеевне Чуковской сравнить Николая I с Гитлером: «Быть может, Николай I истребил бы раскольников, как фашисты евреев. Но у него не было на это сил: автоматов, извести, экскаваторов, роющих рвы… У него не было газет и радио, долбящих в голову обывателя каждый день одно и то же. Что остановит, что прервет эту цепь зла?»[206].

В «просвещенном» XIX веке старообрядцев преследовали так же жестоко, как на «темном» рубеже XVII–XVIII веков. Казалось, что правительство Николая I руководствуется по отношению к староверам определениями нижегородского епископа Питирима.

В книге «Пращица», изданной по велению Петра I, этот архиерей пояснял, как власть и официальная Церковь должны относиться к старообрядцам: «Аще в ветхозаветной Церкви непокорных повелено убивати, кольми паче в новой благодати подобает наказанию и смерти предавати непокоряющихся Восточной Церкви». Питирим считал, что староверы «достойны суть преданы быти к наказанию гражданского суда».

Этими определениями столетней давности вольно или невольно руководствовалось чиновничество и синодское духовенство в отношении старообрядцев. После периода относительного спокойствия в царствование Екатерины II, Павла I и Александра I на приверженцев древлего благочестия снова обрушились репрессии. Их вдохновителем, новым Питиримом, стал московский митрополит Филарет.

Историк Соловьев писал о нем: «У этого человека была горячая голова и холодное сердце, что так резко выразилось в его проповедях: искусство необыкновенное, язык несравненный, но холодно, нет ничего, что бы обращалось к сердцу, говорило ему. Такой характер при дарованиях самых блестящих представил в Филарете печальное явление: он явился страшным деспотом, обскурантом и завистником… Талант находил в нем постоянного гонителя. Выдвигал, выводил в люди он постоянно людей посредственных, бездарных, которые пресмыкались у его ног. Это пресмыкание любил он более всего… Этот человек (святой во мнении московских барынь) позабывал всякое приличие, не знал меры в выражениях своего гнева… Филарет требовал одного – чтобы все клали поклоны ему, и в этом полагал величайшую нравственность»[207].

Для Филарета священники были такими же «должностными лицами», как чиновники или военнослужащие. Поэтому его особый гнев вызывали «беглые попы», оставившие Синодальную Церковь и перешедшие в старообрядчество. Митрополит утверждал: «Мысль позволить должностному лицу безнаказанно дезертировать или скрываться где хочет, есть разрушительная для общественного порядка… По закону беглого священника, как и всякого беглого, следовало бы тотчас поймать и отослать к суду».

В 1827 году правительство Николая I приняло два закона, направленных против «беглых попов». Им не дозволялось переезжать с места на место для исполнения треб, а староверам-поповцам вообще запрещалось принимать священнослужителей, переходящих из государственной Церкви.

В том же году переход в старообрядчество («совращение в раскол») был объявлен уголовным преступлением. Так началось новое гонение на благочестивых христиан, сохранивших верность древлему благочестию.

В 1838 году правительство издало бесчеловечный закон, разрешающий насильно присоединять детей «раскольников» к официальной Церкви и отдавать в кантонисты[208]. Прежде всего, этот закон касался староверов-беспоповцев, браки которых не венчались, а потому считались «незаконным сожитием» и «любодеянием». Дети, прижитые в таких браках, считались незаконными и даже сиротами.

Писатель Лесков в записке «О раскольниках города Риги» рассказывает, как этот жестокий закон осуществился в Прибалтике, где издавна существовали многочисленные беспоповские общины. Рижский полицмейстер получил предписание: «Немедленно, но с осторожностью, внезапно и совершенно негласно взять в распоряжение полиции круглых раскольничьих сирот – как мальчиков, так и девочек»[209].

На маленьких старообрядцев начались облавы, и несчастные дети прятались от полиции. Ненастной поздней осенью они укрывались в холодных балаганах на конском рынке, где их находили ночные патрули и доставляли в участки, а оттуда в храмы – для присоединения к Синодальной Церкви через миропомазание.

Облавы и насильственное присоединение или, как говорили староверы, «примазывание», продолжались до середины XIX века. В 1850 году рижский полицмейстер докладывал начальству о таком случае: квартальный надзиратель вел в храм мальчика-беспоповца Андриана Михеева. Его провожала сестра Марфа, всю дорогу отговаривавшая брата от «примазывания». При этом она говорила:

– Хоть и голову тебе отрежут – не поддайся!

Далее, как сообщает полицейский, «она громким плачем возбудила внимание проходящей публики и несколько человек сопровождали ее к церкви. По прибытии на место Марфа насильно ворвалась в церковь, стала позади своего брата, произнося жалобы. И, когда священник хотел приступить к обряду присоединения, Андриан сего не дозволил, так что св. миропомазание должно было оставить». Брат и сестра были арестованы.

А в 1857 году, уже при императоре Александре II, не менее драматичная история произошла в Дерптском уезде Эстляндии. Граф Соллогуб, чиновник особых поручений прибалтийского генерал-губернатора, рассказывал в донесении начальству: «В комнату мою ворвались крестьянин и крестьянка, с воплем и слезами кинулись на пол и начали просить защиты против священника. Сбежавшаяся моя семья не могла утешить почти ослепшую, рыдающую мать, вопиющую, что у нее отнимают детей»[210].

Выяснилось, что крестьянин Осип Дектянников – беспоповец, но записан в метрической книге Успенской церкви города Дерпта[211]. Его дети Иван, Василий и Андрей были крещены в старообрядчестве. Местный священник насильно перекрестил мальчиков. Тотчас же после перекрещивания тринадцатилетний Василий кинулся в реку, чтобы «смыть с себя священную печать дара Духа Святого».

Власти решили отобрать сыновей у Дектянникова и «передать на воспитание православным родственникам или опекунам». Родители вынуждены были прятать детей.

Из этой истории Соллогуб сделал неутешительный вывод: «Раскольники не имеют пред законом ни наставников, ни молельни, ни жен, ни детей, ни прав, ни обязанностей. Они не возвышены до степени разумного общества, а унижены до степени стада без пастыря». Эти горькие слова как нельзя лучше характеризуют тогдашнее отношение властей к староверам всех согласий.

В 1848 году правительство Николая I издает еще один жестокий закон, призванный уничтожить главный оплот старообрядчества – купечество. От всех торговцев и промышленников потребовали предоставить удостоверения, что они принадлежат к Синодальной Церкви.

В противном случае их могли исключить из гильдий и лишить сословных прав, с которыми было связано и освобождение от воинской повинности – 25-летней рекрутчины. Купцам предстояло выбирать – или отречься от веры, или как-то приспосабливаться.

В связи с указом были подготовлены списки московских купцов-староверов (более 500 семей). Некоторые из них, не выдержав давления, заявили о переходе из «раскола» в единоверие. Впрочем, большинство из них вернулось в старообрядчество после того, как в 1856 году нелепый закон был отменен.

Многие вышли из купеческого сословия и записались в мещане, а затем воспользовались неожиданной льготой – для скорейшего заселения основанного в 1848 году города Ейска староверам было разрешено приписываться к местному купечеству.

Так поступили знаменитые Рябушинские, ревностные прихожане храмов Рогожского кладбища. Павел Михайлович Рябушинский (1820–1899) на перекладных отправляется за 1400 верст за гильдейским свидетельством для себя, брата и зятя. В Москву он вернулся ейским купцом третьей гильдии и числился таковым до 1858 года.

Но власти не ограничились только изданием репрессивных законов. По всей стране разорялись старообрядческие монастыри и храмы, изымались древние книги и иконы.

В начале ХХ века публицист Александр Степанович Пругавин вспоминал о тех временах: «Последствия такого порядка вещей достаточно известны… Запечатанные часовни, разоренные скиты, разогнанные по лицу земли скитники и скитницы – дряхлые, бездомные старики и старухи – постоянные, непрерывные набеги на дома сектантов, обыски, аресты старинных книг и икон, бесконечный ряд процессов со множеством лиц, обвиненных в разных “совращениях”, тюремные заключения за постройку часовни, за отпечатание невиннейшей старинной рукописи, какой-нибудь четьи-минеи, лишения прав, ссылки, бесконечные этапные скитания, конвои, кандалы, пожизненные монастырские заточения – вот эти последствия»[212].

Обычное для той эпохи описание погрома мы находим в «Соборянах» Лескова. Старгородский протопоп Савелий Туберозов пишет в 1836 году в своей «Демикотоновой книге»:

«9-го мая. На день св. Николая Угодника происходило разрушение Деевской староверческой часовни. Зрелище было страшное, непристойное и поистине возмутительное. А к сему же еще, как назло, железный крест с купольного фонаря сорвался и повис на цепях, а будучи остервененно понуждаем баграми разорителей к падению, упал внезапно и проломил пожарному солдату из жидов голову, отчего тот здесь же и помер. Ох, как мне было тяжко все это видеть. Господи! Да, право, хотя бы жидов-то не посылали, что ли, кресты рвать!

Вечером над разоренною молельною собирался народ, и их, и наш церковный, и все вместе много и горестно плакали и, на конец того, начали даже искать объятий и унии.

10-го мая. Были большие со стороны начальства ошибки. Пред полунощью прошел слух, что народ вынес на камень лампаду и начал молиться над разбитою молельной. Все мы собрались и видим, точно, идет моление, и лампада горит в руках у старца и не потухает. Городничий велел тихо подвести пожарные трубы и из них народ окачивать. Было сие весьма необдуманно и, скажу, даже глупо, ибо народ зажег свечи и пошел по домам, воспевая “мучителя фараона” и крича: “Господь поборает вере мучимой; и ветер свещей не гасит!” Другие кивали на меня и вопили: “Подай нам нашу Пречистую покровенную Богородицу и поклоняйся своей простоволосой в немецком платье!” Я только указал городничему, сколь неосторожно было сие его распоряжение о разорении, и срывании крестов, и отобрании иконы»[213].

Описание погрома – не художественный вымысел Лескова. Именно так были разорены сотни моленных по всей стране, знаменитые монастыри в Стародубье, на Ветке и Иргизе, славная Выговская пустынь в Поморье.

Ужас староверов был столь велик, что некоторые из них объявили Николая I антихристом. Часть поповцев, жившая на Урале и духовно окормлявшаяся священниками из монастырей на реке Иргиз, приняла беспоповское учение о наступлении последних времен.

Когда 1838 году Парамон Лебедев, последний старообрядческий священник на Урале, вернулся в Синодальную Церковь, а иргизские обители были уничтожены, эти староверы отказались от дальнейшего приема «беглых попов» и фактически превратились в беспоповцев.

Богослужение у них стали совершать простые миряне – «старики» или «дьяки». Свои моленные они называли «часовнями», отчего и получили прозвище «часовенных старообрядцев», или «Часовенного согласия».

Главнейшим орудием правительственной борьбы со старообрядчеством стало единоверие. С его помощью поповцев и беспоповцев насильно присоединяли к Синодальной Церкви. От единоверия пострадали и всероссийские староверческие центры – Преображенское и Рогожское кладбища в Москве.

В 1847 году богаделенный дом на знаменитом беспоповском Преображенском кладбище был подчинен гражданским властям. Беспоповцы были обвинены в «немолении за царя» и «противозаконных действиях». Попечитель кладбища, престарелый фабрикант Федор Алексеевич Гучков, глава династии известных предпринимателей, был арестован и сослан в Петрозаводск. Другой попечитель, купец Константин Егорович Егоров был выслан в Пензу.

В 1853 году в единоверие перешли сыновья Гучкова и «почтенные лица из купечества» – всего 53 прихожанина храмов Преображенского кладбища. По их прошению власти отняли у беспоповцев соборную Успенскую часовню. Здесь в 1854 году митрополитом Филаретом был освящен Никольский придел. В 1857 году весь величественный Успенский храм, перестроенный Гучковыми, был освящен как единоверческая церковь.

А в 1866 году большая часть Преображенского кладбища со всем находившимся там имуществом была захвачена Синодальной Церковью. По благословению Филарета здесь открылся единоверческий Никольский монастырь.

Поводом для разгрома Рогожского кладбища послужило появление в России епископов и священников Белокриницкой иерархии. Русские светские и духовные власти не признали законности этой иерархии, для них староверческие священнослужители были «самозванцами» и «простыми мужиками». Но борьба с ними на многие годы стала основным занятием духовенства официальной Церкви.

В 1853 году в Москву прибыл архиепископ Антоний (Шутов), возглавивший Церковь. А 19 декабря того же года скончался священник Иоанн Ястребов, признавший над собой власть владыки Антония и белокриницкого митрополита Кирилла (Тимофеева). На Рогожском кладбище остался последний «беглый поп» – Петр Ермилович Русанов (1785–1857).

В начале 1854 года группа прихожан-купцов во главе с Владимиром Андреевичем Сапелкиным (1800–1864), владельцем свечной фабрики, заявила о переходе в единоверие и обратилась к властям с просьбой об открытии на кладбище прихода Синодальной Церкви. Тотчас об этом был составлен рапорт императору. Николай I надписал на нем резолюцию: «Слава Богу, хорошее начало».

Этим незамедлительно воспользовался митрополит Филарет. Ренегатам была передана Никольская часовня со всеми находившимися в ней иконами, книгами и облачениями. Единоверцам была отдана и звонница, поскольку колокольный звон был запрещен старообрядцам еще в 1826 году.

Высочайшим повелением от 9 августа 1854 года предписывалось принять по Рогожскому кладбищу те же меры, что были установлены для Преображенского богадельного дома. Больницы и богадельни были переданы в ведение правительства, двенадцать лучших строений отданы единоверцам.

Полиция учинила обыск, однако все ценное было заблаговременно перевезено в дома богатых членов Рогожской общины. Несмотря на это в часовнях и кладовых было найдено несколько тысяч священнических и диаконских облачений (фелоней, стихарей, орарей и проч.).

Там же было обнаружено несчетное количество икон. Было найдено 517 рукописных и старопечатных книг, в том числе несколько чрезвычайно замечательных.

Наиболее ценные иконы и книги забрали единоверцы. Значительная часть икон была передана в новообрядческие храмы, туда же были переданы подсвечники и лампады. А облачения духовенства по указанию Филарета были сожжены как «бывшие в святотатственном употреблении лишенного священства».

В конце 1854 года в единоверие перешел поп Петр Русанов. Власти полагали, что теперь Рогожское кладбище будет окончательно уничтожено, но оно выжило. Для Церкви завершился период «бегствующего священства» и началась эпоха Белокриницкой иерархии.

После этого купец второй гильдии Сапелкин, ставший старостой Никольской церкви на Рогожском кладбище, прожил еще десять лет и умер 12 февраля 1864 года. Он был похоронен на одном из московских погостов, скорее всего, на Новоблагословенном кладбище при женском Всехсвятском единоверческом монастыре.

В 1922 году большевики закрыли эту обитель. В 1934 году уничтожили ее постройки и погост. Надгробие ренегата было разбито и использовано при асфальтировании улицы Большая Полянка – из него был сделан бордюр тротуара.

В июле 2011 года рабочие, менявшие асфальт на плитку, случайно извлекли из земли остаток надгробия Сапелкина. А потом вернули на место – под ноги прохожим[214].

Глава 14 Митрополит Амвросий

В 1791 году у греческого священника Георгия, жившего в селе Маистра[215] в Оттоманской империи, родился сын Андрей. Георгий был 22-м иереем в своем роду и никто не сомневался, что сын наследует его служение. Поэтому отец с детства готовил Андрея к священству.

Юношей Андрей поступил в духовное училище, где прослушал курс богословских наук. В 1811 году он женился и был поставлен в священники эносским митрополитом Матфеем (Мегалосом).

В 1814 году Андрей овдовел, оставшись с малолетним сыном Георгием на руках. А в 1817 году молодой священник принял иночество и был наречен Амвросием в честь святого Амвросия Медиоланского.

Митрополит Матфей принял Амвросия к себе в архиерейский дом. Благочестивым поведением и хорошим образованием инок снискал уважение иерархов Греческой Церкви. В 1823 году его сделали настоятелем Свято-Троицкого монастыря на острове Халки[216].

На Амвросия обратил внимание вселенский патриарх Константий I. Он перевел способного инока в Стамбул, к древней константинопольской епископской кафедре, основанной апостолом Андреем Первозванным. Амвросий был назначен на почетную и ответственную должность протосингела Великой Церкви – ближайшего помощника патриарха.

В 1835 году умер митрополит Вениамин, управлявший Боснийской и Сараевской епархией. Синод Константинопольской Церкви предпочел всем претендентам на эту кафедру кандидатуру протосингела Амвросия.

В митрополиты его рукополагал новый патриарх Григорий VI (Фуртуниадис) в сослужении четырех архиереев. Получив ставленую грамоту, Амвросий выехал в сербский город Сараево[217].

Над боснийскими христианами тяготел многовековой зулум – турецкое иго. Бесправное положение сербов ярко изобразил Пушкин в «Песнях западных славян»:

Над Сербией смилуйся ты, Боже! Заедают нас волки янычары! Без вины нам головы режут, Наших жен обижают, позорят, Сыновей в неволю забирают, Красных девок заставляют в насмешку Распевать зазорные песни И плясать басурманские пляски.

Мусульмане немилосердно угнетали христиан, а боснийские митрополиты не вмешивались в это. Не таков был новый архиерей. Истинный пастырь, он всем сердцем чувствовал страдания паствы и старался облегчить ее горькую участь. Человек бесконечно добрый и справедливый, он не мог равнодушно смотреть на бедственное положение сербов и встал на их сторону.

Это было так необычно, так противоречило народному представлению о надменных греческих архиереях, что сербы не признавали Амвросия за грека. А поскольку митрополит хорошо изъяснялся по-славянски, то распространился слух, что он природный славянин, болгарин. Так записали и в боснийской летописи:

Тот владыка святой человек был, Сиротин малых призирал. Он родом от болгар был, Серебра нисколько не любил. Лишь хотел, чтоб мирен был народ, Чтоб народу не было зулума.

Поэтому, когда в 1840 году сербы под руководством некоего Глоджи подняли восстание против паши (турецкого губернатора), митрополит принял сторону восставших. Он говорил:

– За кого народ – за того и владыка!

Восстание привело к печальным результатам. Турки подговорили боснийских купцов написать патриарху донос на Амвросия, будто бы «он мешается не в хорошие дела, состоял в заговоре с Глоджей и сочинил клевету на Веджид-пашу»[218].

В то время константинопольскую кафедру занимал патриарх Анфим IV (Тамвакис). Он понимал, чем вызваны обвинения против митрополита, но не смел перечить турецким властям, требовавшим смещения почитаемого в народе святителя. В 1840 году патриарх отозвал Амвросия в Константинополь. Здесь митрополит оказался безместным архиереем, получавшим «приличную пенсию».

В ту пору Русская Церковь была совершенно разорена преследованиями правительства царя Николая I. Храмы закрывались, монастыри разорялись, священство уничтожалось. Староверы начали предпринимать решительные меры к поискам благочестивого иерарха, способного сохранить Церковь.

Всероссийский собор 1832 года постановил учредить за границей епископскую кафедру и пригласить на нее достойного архиерея. Было решено основать такую кафедру на Буковине, в Австро-Венгерской империи, где проживали многочисленные староверы, пользовавшиеся покровительством тамошних властей. В 1844 году кафедра была учреждена при старообрядческом монастыре в селе Белая Криница[219].

Два инока из Белокриницкого монастыря, Павел (Великодворский, 1808–1854) и Алимпий (Милорадов), приступили к поискам на Востоке благочестивого епископа, согласного присоединиться к Русской Церкви.

Старообрядцам было предпочтительнее искать архиерея на Востоке, у греков, ведь Греческая Церковь, в отличие от Синодальной, строго соблюдала крещение в три погружения и не признавала крещения обливанием или окроплением.

В 1756 году в Константинополе состоялся церковный собор, подтвердивший, что крещение католиков и протестантов не является истинным крещением. В постановлениях собора говорилось: «Мы крещение еретиков, как несогласное с апостольским и божественным установлением и чуждое ему, как омовение, по словам св. Амвросия и великого Афанасия пользы не приносящее и принимающим оное никакого освящения не доставляющее и к очищению грехов нисколько не служащее, почитаем достойным отвержения и отвращения. А мнимо крещеных ими (αβαπτιστω βαπτιζοµενους), когда приходят они к православию, приемлем как некрещеных и без всякого опасения крестим по правилам апостольским и соборным»[220].

В мае 1848 года греческие патриархи Анфим Константинопольский, Иерофей Александрийский, Мефодий Антиохийский и Кирилл Иерусалимский издали «Окружное послание единой, святой, соборной и апостольской Церкви ко всем православным христианам», направленное против католиков.

В «Окружном послании» были перечислены «гнуснейшие исчадия» Римской Церкви – нововведения, «большею частию противоречащие ясно изображенным в Евангелии заповедям Спасителя нашего»[221]. Среди этих нововведений указывалось «окропление вместо погружения», из-за чего у католиков «не сохранился апостольский образ совершения святого крещения»[222].

Таким образом, ища епископа на Востоке, староверы могли быть уверены, что им не попадется обливанец.

Инок Павел вспоминал: начиная поиски архиерея, он «был в великом недоумении, прилежно молит Бога и призывает на помощь великого в нуждах помощника, святителя чудотворца Николу».

Павел рассказывал, что ему во сне явился святой Никола и сказал: «Время приблизилось определенное от Бога, и жребий сей тебе от Бога определен, и аз с тобой помощник на всяком месте». Но чернец, пробудившись, не предал должного значения сну. Видение повторилось на следующую ночь, а инок вновь не поверил ему.

На третью ночь, когда отец Павел, исполняя келейное правило, прилежно молился, Никола предстал пред ним «в голубой крещатой архиерейской ризе, держа в единой руке церковь, а в другой – меч». Святой грозно сказал изумленному иноку:

– Не буди противен промыслу Божью! Бог повелел мне яве стать во уверение. Аще ли еще сомнителен – меч, его же видишь, поразит тя[223].

Ободренный удивительным явлением, Павел вместе с Алимпием объездил весь Восток. Они побывали в Египте, Сирии, Палестине и Константинополе. Здесь иноки познакомились с митрополитом Амвросием, стали частыми гостями в его доме и много беседовали с ним о разных религиозных вопросах. Умный и образованный архиерей понравился русским путешественникам, поэтому они решились изложить ему историю старообрядчества.

Проникновенные рассказы Павла и Алимпия тронули доброе сердце святителя. Он исполнился искренней любви к русским староверам, терпевшим от русских же властей страшные мучения, сравнимые только с мучениями греков и славян под турецким игом. Иноки говорили с митрополитом и о том, что именно старообрядчество является истинным православием древнегреческого, византийского образца.

Сначала эти слова удивляли Амвросия: «Какая есть еще вера истинная, кроме греческой?»

При случае он попросил некоего ученого грека объяснить ему суть старой русской веры. Ученый сказал, что по вере старообрядцы ничем не отличаются от греков, только держатся старинных книг и церковных обрядов.

Действительно, сравнивая обряды староверов с древними византийскими чинами, Амвросий убеждался в их одинаковости. Например, в греческой Кормчей книге (Пидалион) он читал о древности двуперстного крестного знамения: «Древние христиане иначе слагали персты для изображения на себе креста, чем нынешние, т. е. изображали его двумя перстами – средним и указательным»[224].

Через чтение книг и беседы митрополит совершенно уверился в правоте староверов, но медлил присоединяться к их Церкви, не решаясь совершенно порвать с константинопольским патриархом. Видя нерешительность Амвросия, Павел и Алимпий решили возвращаться в Белую Криницу. В последний раз зайдя к архиерею, они неожиданно услышали от него:

– Я согласен пойти к вам!

Обрадованным инокам митрополит поведал об удивительном явлении:

– Вчера, проводя вас, я был занят мыслию: добро ли мне предлагается? С этою мыслию, помолясь Богу, я лег. Но не успел я еще уснуть, как вдруг предстал предо мною во свете священнолепный муж и сказал: «Что ты много утомляешься размышлениями? Это великое дело тебе суждено от Бога исполнить и от русского царя пострадать». При последнем слове «пострадать» я содрогнулся и очувствовался, но никого не было. Только в комнате виден был свет, который постепенно исчезал, наподобие того, как бы кто уходил с зажженной свечой. Сердце мое исполнилось и страхом, и радостью, так что я от восторга всю ночь без сна проводил в своих к Богу молитвах. И решил дать вам полное мое согласие, ибо если на это есть Божие благоволение, то мы обязаны его с радостью исполнять[225].

В конце мая 1846 года Амвросий покинул Стамбул и отправился в Белую Криницу, сказав патриарху, что «скуки ради» хочет немного попутешествовать. В дорогу Анфим дал митрополиту собственноручную расписку с позволением совершать богослужения.

Вместе с архиереем в Белую Криницу отправились сын Георгий, сноха Анна и секретарь – серб Константин Огнянович. На пароходе они достигли города Тульча в дельте Дуная. Местные казаки-староверы торжественно встретили долгожданного святителя хлебом-солью.

Отсюда путешественники отправились вверх по Дунаю, в Вену. Здесь 11 июня архиерей был представлен австрийскому императору Фердинанду I Габсбургу.

Амвросий подал на имя императора прошение, в котором заявлял: «С твердостию решился принять избрание реченного староверческого общества в верховного пастыря, видя пред собою самое явное божественное провидение, которое меня предназначило, дабы лишенное до сих пор священного архипастыря оное общество (числящееся, кроме Австрийского царства, в соседних державах до трех миллионов) руководить к вечному блаженства пути». В этом же прошении митрополит объявлял, что «совершенно уверился, что все догматы и уставы Греческой Церкви только у реченных староверцев во своей первой чистоте и точности содержатся»[226].

Из Вены святитель отправился в Белую Криницу, куда прибыл 12 октября. Войдя в монастырский собор, он со своими спутниками пропел по-гречески Трисвятое («Святый Боже») греческим же напевом, чему весьма подивились староверы.

В обители митрополит занял две кельи, в которых было много икон, довольствовался простой иноческой пищей (супом или похлебкой, кашей и рыбой). А 28 октября 1846 года состоялось торжественное присоединение митрополита Амвросия к Церкви.

В тот достопамятный день собор Белокриницкого монастыря был переполнен народом. Архиерей торжественно вошел в храм и проследовал в алтарь, где облачился в святительские одежды. Выйдя к царским вратам, он стал громко и внятно читать по-славянски чин отречения от ересей:

– Аз, Амвросий митрополит, прихожу к истинной Православной Церкви Христовой, проклинаю бывшие ереси…

Затем святитель вошел в алтарь и священноинок Иероним (Александров) помазал его святым миром. Пономари подали митрополиту архиерейские свечи – трикирий и дикирий – и он, выйдя из царских врат, благословил народ. Певчие пели многолетие, а люди, заливаясь радостными слезами, воссылали хвалу Богу:

– Воссия благодать Твоя, Господи! Воссия просвещение душам нашим!

Вместе с Амвросием в старообрядчество перешла его семья.

Специально для митрополита в городе Лемберге[227] был изготовлен деревянный архиерейский посох с серебряным навершием, инкрустированный чередующимися пластинами перламутра и кости. Ныне этот посох, как великая святыня, хранится в Покровском соборе на Рогожском кладбище[228].

По прошествии некоего времени был избран христианин, достойный стать наместником митрополита. Жребий святительства выпал уставщику Киприану Тимофееву (ок. 1786–1873), который вскорости был пострижен во иноки и наречен Кириллом.

На праздник Богоявления 6 января 1847 года Амвросий рукоположил Кирилла в епископы для казаков-некрасовцев, живших у озера Майнос[229]. После литургии митрополит и новый архиерей вышли из храма во главе крестного хода на иордань для освящения воды.

За ними степенно выступало духовенство в златотканых облачениях, множество иноков и простого народа с иконами и хоругвями. Звон колоколов сливался с торжественными песнопениями: «Глас Господень на водах вопиет, глаголя: приидите, приимите Дух премудрости, Дух разума, Дух страха Божия, явльшагося Христа».

Жившие в Белой Кринице беспоповцы вышли поглядеть на крестный ход и водосвятие. С умилением они говорили друг другу:

– Истинная их вера! Что будем делать? Не передаваться ли к ним?

Слух о старообрядческом митрополите распространился по всему свету. Это неожиданное торжество старой веры злило Николая I, готового преследовать и уничтожать «раскольников» не только в России, но и за ее пределами.

В октябре 1847 года австрийский посол граф Коллоредо-Валльзее сообщал в Вену, что беседовал с Николаем I о «раскольничьем митрополите». Царь заявил, что требует закрытия «незаконного» Белокриницкого монастыря. Самодержец пригрозил, что, если этого не произойдет: «Мне придется кое-что предпринять. Это слишком важно для нас, чтобы мы могли оставить без последствий!»[230]

Уже через месяц Коллоредо-Валльзее сообщал, что русские намерены отозвать из Вены своего посла, «если они не получат удовлетворительного ответа на свои демарши относительно раскольников»[231]. Назревал международный скандал.

Делом митрополита занялся сам Фердинанд, которого интересовала личность Амвросия. Святитель был вызван в Вену, где ему предложили либо возвратиться к константинопольскому патриарху, либо отправиться в пожизненную ссылку.

Тут же митрополиту было вручено письмо патриарха с увещанием вернуться в Стамбул и обещанием покровительства – ему посулили одну из лучших епархий. На это святитель ответил:

– Я единожды сию религию принял и уже вспять возвращаться не желаю!

В 1848 году Амвросий получил предписание отправиться в ссылку в городок Цилли[232] в Нижней Штирии. Сюда вместе с ним отправился и сын Георгий с семьей. Австрийское правительство установило митрополиту пенсию, а Белокриницкий монастырь ежегодно выдавал на его содержание 500 червонцев.

Началось пятнадцатилетнее исповедничество владыки Амвросия. Старообрядческий писатель инок Нил так описывает этот святительский подвиг: «Протекали дни его в твердом соблюдении уставов жизни иноческой, в жестоком воздержании и непрестанных молитвах, в совершенном безмолвии и уединении. Наслаждался отдохновением от бурных треволнений, в теплоте духа воссылая пламенные мольбы ко Всемогущему Богу о определенной ему и обновленной в лице его древлеправославной епархии»[233].

Пребывая в ссылке, Амвросий поддерживал постоянное общение со староверами, посылая письма в Белую Криницу, к своему преемнику митрополиту Кириллу. Эти послания, трогательно написанные несовершенным русским языком – памятник великой христианской любви и пастырской жертвенности.

В каждом письме святитель посылал своей пастве «прощение, мир и благословение», напоминая, что «удален от нее ненавистью враждебников наших, но духом не разлучен от нее».

Из ссылки святитель писал владыке Кириллу: «Заповедаю навсегда едину заповедь: дабы во священных церквах наших, егда будет соборная архиерейская служба, тогда дабы священнослужители в алтаре при престоле Божием пели “Святый Боже” по-гречески, в знак памяти сперва от меня начавшейся у вас литургии архиерейской. Посылаю при сем мою святительскую мантию. Да будет она, якоже и жезл мой, восприемникам престола моего, начиная от господина Кирилла, и прочим последующим, в знак чувственного моего благословения и в вечную незабвенно память» (письмо от 16 августа 1849 года)[234].

Живя в Цилли, святитель испытывал нужду в святых запасных дарах (запасном агнце) для причастия. Когда дары подходили к концу, в Белую Криницу отправлялись послания такого содержания: «При сем у нас в этом годом скончается святотаино, то есть причастие. И ежели не можете посылить к нам с почтою, прошимо вас, что вы присли к нам» (письмо от 18 декабря 1862 года)[235].

Посланцы от митрополита Кирилла регулярно навещали «в дальнем заточении неповинно страждущего». С 1849 года у святителя часто бывали иноки Павел и Алимпий. Об этом так рассказывается в «Происшествии господина Амвросия Митрополита»: «Со многим трудом едва могли отыскать в самом углу немецкой земли его поселение, взошли во двор его. Он нечаянно вышел, и егда увидал любимого своего друга отца Павла со Алимпием, стал, аки во ужасе. Поднял руки, на небо возопил: “Боже мой, Боже мой, что я вижу? Истину ли, или привидение? Теперь я вижу вашу веру и любовную ко мне расположенность, чего не чаял я и не надеялся”…

Один важный для него недостаток, как душевный – не имел при себе запасного агнца. Отец Павел имел при себе довольно. Он получил от него, радостною душою лобызал узелок и приложил ко своему сердцу, сказал: “Вот в чем вся жизнь моя состоит!” И там отцы прожили у него месяц един и возвратились во своя с миром. Узнавши его селитву, ежегодно посещали»[236].

Святитель тосковал по Белой Кринице и тамошним христианам. Поэтому он писал, что надеется на милость австрийского императора, который освободит его из ссылки и поможет вернуться на Буковину: «Помолите и вы с нами Господу Богу, дабы Он наставил царя освободить нас отсюда. И мы бы удостоились по пламенному желанию нашему получить освобождение. Хотя бы мы могли живот свой в старости среди Православной Церкви скончати» (письмо от 24 сентября 1861 года)[237].

Староверы хлопотали перед императором, чтобы «было всемилостиво дано разрешение митрополиту всех наших старообрядческих общин Амвросию, уже много лет сосланному в г. Цилли в Штирии, переехать в Черновцы».

После продолжительного расследования австрийское правительство удовлетворило прошение особым указом от 8 мая 1862 года. Но святитель не сумел воспользоваться этим разрешением – его здоровье резко ухудшилось.

С 1862 года у владыки Амвросия начались проблемы со зрением: «Господин митрополит не видет хорошо подписатся» (письмо от 18 декабря 1862 года)[238]. Теперь послания в Белую Криницу за митрополита писал его сын.

Святителя лечили, но мази и капли приносили лишь временное облегчение. Пришлось прибегнуть к крайнему средству – операции: «Господин митрополит сделал операчиона на свои очи. И много добро и сщастливо присло. Теперь видит хорошо» (письмо от 1 мая 1863 года)[239].

С 1863 года к болезни глаз добавилась другая телесная скорбь. Водянка, которой он был подвержен, стала проявляться с нарастающей силой. Однако, даже одержимый тяжким недугом, Амвросий не забывал Церковь.

На Пасху он отправляет свое последнее поздравление митрополиту Кириллу: «Христос воскресе! Аз, Божиею милостию смиренный митрополит Амвросий, удаленный от вашего сожительства, но духом неразлучный от вас, о Христе чад моих… При сем уведомляю вас, что я, по милости Всевыснаго Создателя за благоприятные ваши молитвы, слава Богу, находимся еще жив, и здоров, и благополучный. И пред упованию на промысл благоутробия Божия, пребываю присный о вас и о всем нашим православным христианам к Богу молитвенник» (письмо от 2 апреля 1863 года)[240].

Вскоре Кириллу было отправлено последнее послание святителя, написанное по его «благословению и препоручению» сыном: «Господин митрополит Амвросий и все его семейство терпит страдания, и заточения, и удаления от Богом данному ему престола ненавистию враждебником нашим… Прошимо еще вас не забыть нас во святых ваших ко Господу молитвах» (письмо от 14 мая 1863 года)[241]. На этом из-за болезни оканчивается переписка святителя с Белой Криницей.

С 15 октября здоровье архиерея «изменилось совершенно к смертному одру». Водянка причиняла ему невыносимые страдания. Но рассудок, память и дар речи не покидали его до самой кончины.

Близкие уже готовились к смерти митрополита, когда 25 октября в Цилли прибыли старообрядческие послы с бумагами, касающимися разных церковных дел. Посланцы имели поручение от российских староверов, изложенное в особой грамоте: «Передайте ему, высокочтимому изгнаннику и страдальцу, что все мы чтим в нем восстановителя нашей священной иерархии. Чувствуем, что он пожертвовал собою за нас и при каждом совершении бескровной жертвы воспоминаем о митрополите Амвросии страждущем»[242].

У старца хватило сил изучить бумаги. Хотя он не вставал с постели, но с посторонней помощью поднялся и своеручно подписал все документы.

Затем, сидя на кровати, Амвросий благословил посланников. Преодолевая волнение, святитель сказал Церкви последнее архипастырское слово и просил, чтобы все христиане молились за него.

28 октября 1863 года послы уехали домой, а 30 октября последовала кончина владыки Амвросия. Чувствуя приближение смерти, он помолился, причастился запасными дарами и тихо преставился в восьмом часу утра. Родные погребли митрополита на греческом кладбище в городе Триесте[243], так как в Цилли все кладбища были католическими.

В 1996 году на Всемирном старообрядческом соборе в Белой Кринице митрополит Амвросий был причислен к лику святых как великий угодник Божий и исповедник православной веры.

Глава 15 Архиепископ Антоний

Положение Церкви в России сделалось совершенно несносным при императоре Николае I, хотевшем окончательно извести «раскол». Поэтому старообрядческая архиерейская кафедра была основана не в России, а в Австрии, на Буковине, куда русские староверы переселились в XVIII веке, спасаясь от религиозных преследований.

Австрийские власти по достоинству оценили трудолюбивых и трезвых переселенцев. В документах того времени старообрядцы, проживавшие в Австрии, именуются липованами.

Военный губернатор Буковины докладывал в Вену: «Эти липоване – чрезвычайно спокойный, прилежный, тихий, работящий, опрятный, очень толковый и вообще сильный и рослый народ. Каждый из них обязан овладеть ремеслом, которым они наряду с земледелием обеспечивают себя наилучшим образом. Они почитают величайшими пороками пьянство и грязную брань, и, как говорят, пьяных липован видели весьма редко. Их одежда, особенно у женщин, пригожа, опрятна и достойна. И они весьма склонны делать добро ближнему, кем бы он ни был. И на всем протяжении моей службы здесь не поступило ни единой жалобы на этих действительно достойных, добрых людей. И об исполнении ими повинностей не требуется второго напоминания»[244].

В 1783 году император Иосиф II Габсбург выдал липованам патент, в котором между прочим говорилось: «Мы позволяем им полную свободу религиозных отправлений для себя, их детей и всего потомства вместе с их духовенством»[245].

В середине XIX века на Буковине в деревнях староверов-поповцев проживало примерно 4 200 человек, а в деревнях староверов-беспоповцев – 350–600 человек. В селе Белая Криница издавна существовал мужской монастырь. Тут и было решено учредить старообрядческую архиерейскую кафедру.

Первым епископом Белокриницкой иерархии в России стал владыка Софроний (Жиров) – епископ Симбирский, рукоположенный 3 января 1849 года. Опасаясь преследования властей, он тайно приехал в Москву. И 19 июня 1850 года тайно отслужил первую архиерейскую литургию в одной из богаделен на Рогожском кладбище.

Однако епископ не справился с пастырскими обязанностями. В России проживало несколько миллионов староверов, нуждавшихся в священниках. И Софроний тотчас понял, как он может нажиться на духовных нуждах паствы – он стал рукополагать священников за деньги. «Будучи единственным в России для Древлеправославной Церкви епископом, он не восхотел добре строить этот виноград Христов, но по страсти сребролюбия начал порочить древлеправославную иерархию симониею»[246].

Когда в Белой Кринице стало известно о симонии[247] Софрония, вместо него для российских староверов был рукоположен владыка Антоний (Шутов) – архиепископ Владимирский и всея Руси.

У английского поэта Томаса Грея есть строка: «Коротка и проста летопись бедных». Архиепископ Антоний родился в семье «простых сельских жителей», которые не вели летописей. Поэтому нам неизвестен точный год его рождения – 1800 или 1812.

В молодости Шутов был записан в документы Московского цехового общества. Уже будучи архиепископом, он продолжал числиться в семейной книге Ленточного цеха. По этой книге в начале 1869 года ему было 68 лет. Следовательно, он родился в 1800 году.

Начетчик Анисим Васильевич Швецов (впоследствии епископ Арсений Уральский), много лет проживший при архиерее в качестве письмоводителя и прекрасно его знавший, написал сочинение «Жизнь и подвиги Антония, старообрядческого архиепископа Московского и Владимирского». Оно является важнейшим источником для изучения биографии святителя. В этом сочинении сообщается, что архиепископ родился в 1812 году. Эта дата представляется наиболее вероятной.

Итак, Андрей Илларионович Шутов – будущий архиепископ Антоний – родился в 1812 году, в селе Настасьино (Коломенский уезд Московской губернии) в бедной крестьянской семье, принадлежавшей к Синодальной Церкви. С детства он был обучен грамоте. А на одиннадцатом году родители отдали Андрея «на послугу» в контору ткацкой фабрики, находившейся в Настасьино.

Через три года Андрей «отдан был в науку рисования» в Москве. Проучившись два года, юноша вернулся на фабрику и стал работать мастером рисования. В 1827 году умер отец Андрея, а в 1828 году по принуждению матери молодой человек женился. Но в 1833 году Шутов, оставив мать Анастасию и жену Ирину, тайно ушел в старообрядческий Норский Покровский монастырь.

Эта обитель была расположена около посада Злынки[248] и принадлежала староверам-беспоповцам Федосеевского согласия. Федосеевцы считали, что со времен раскола Православная Церковь уничтожена, миром правит антихрист, близок конец света и нет более ни православного священства, ни церковных таинств. Поэтому федосеевские наставники отрицали таинство брака, призывая своих единоверцев жить целомудренно.

В Норском монастыре Андрей был перекрещен по учению беспоповцев. Он хотел принять иночество и навсегда остаться в обители, но «по строгости тогдашних преследований на старообрядцев в названном монастыре не могли оставить его на всегдашнее жительство»[249].

Поэтому Шутов перебрался в Москву и поступил на службу в контору ткацкой фабрики купца Федора Алексеевича Гучкова. Он был ревностным беспоповцем и попечителем Преображенского кладбища.

В конторе Гучкова Шутов дослужился до должности старшего приказчика, а затем служил казначеем на Преображенском кладбище. Здесь жила его супруга Ирина, также перешедшая в Федосеевское согласие. Здесь же она и скончалась в 1847 году.

Несколько раз Андрей Илларионович пытался оставить Москву и казначейскую должность ради уединенной жизни в удаленном монастыре. Но каждый раз федосеевцы уговаривали его возвратиться на Преображенское кладбище. Лишь в 1849 году он наконец-то смог оставить городскую суету и уехать в Норскую обитель, где принял постриг и был наречен Антонием.

В 1850 году Антоний перебрался в старообрядческий Войновский монастырь в Пруссии[250]. А через год – в скит близ села Климоуцы[251] в Австрии. В этом селе, находящемся в двух верстах от Белой Криницы, произошло знакомство чернеца-беспоповца с церковной иерархией.

В Белокриницком монастыре проживал инок Павел (Великодворский). Антоний скоро познакомился с ним. Они часто беседовали о вечности православного священства и церковных таинств. Эти богословские разговоры убедили Антония в неверности беспоповского учения. И он пожелал присоединиться к Церкви.

Когда об этом узнали местные федосеевцы, то напали на Антония, сняли с него рясу, крест, пояс и даже обувь, «всячески укоряя его, что он оставляет веру их, и даже устрашали его выдать на русской границе как русского беглеца»[252]. Чернеца в одной рубашке заперли в келье и продержали под караулом не менее пяти недель, ежедневно ведя с ним «религиозные препирательства».

Несмотря на это, Антоний сумел покинуть Климоуцы и уехать в Белокриницкий монастырь. В феврале 1852 года он присоединился к Церкви, был вновь пострижен и благословлен печь хлебы для братии. Затем инок был последовательно поставлен митрополитом Кириллом (Тимофеевым) в иподиаконы, в иеродиаконы и в священноиноки.

А 3 февраля 1853 года владыка Кирилл рукоположил Антония в архиепископа Владимирского и всея Руси. Новый иерарх должен был руководствоваться «Уставом, учрежденным на Владимирскую архиепископию», представлявшим ему широкие полномочия. Например, он имел право рукополагать епископов, лишь извещая митрополита о совершенных им хиротониях.

Тогда же была подписана «запретительная грамота епископу Софронию на производство епископов в России с тем, что это право представлено от митрополии архиепископу Владимирскому Антонию»[253].

Рискуя быть схваченным полицией, архиепископ вернулся на родину. Все российские старообрядческие священнослужители кроме епископа Софрония признали Антония своим верховным пастырем.

При владыке Антонии священство Белокриницкой иерархии распространилось по всей Руси. Это беспокоило царское правительство. «Раскольники» покушались на один из оплотов самодержавия – государственную Церковь!

Николай I не замедлил предпринять меры против Белокриницкой иерархии. Она была объявлена незаконной и самозваной. В официальных документах и прессе ее духовенство не именовалось иначе как «лже-епископами», «лже-попами» и «мужиками». Если же старообрядческие священнослужители попадали в руки властей, их ожидала тюрьма, каторга или ссылка.

Архиепископ Антоний был объявлен в розыск. За его поимку было обещано огромное вознаграждение – 12 000 рублей. «Посему и явилось множество сыщиков, так что в одной Московской губернии их насчитывалось не менее 900 человек, которые почти все свои занятия оставили и заботились только о том, как бы изловить его»[254].

Министерством внутренних дел «для отыскания и поимки лже-епископа Антония» был назначен чиновник особых поручений – Алексей Петрович Стороженко. Он с размахом организовал охоту на архиерея, о чем свидетельствуют документы, например, донесение Стороженко московскому военному генерал-губернатору от 21 июня 1857 года: «В скором времени буду иметь надобность в 20-ти казаках, 30 солдатах с ружьями и 20-ти полицейских нижних чинов, переодетых, с топорами и ломами. По невозможности определить часть города, в которой нужно будет произвести внезапный поиск, необходим чиновник полиции, который во время этих экспедиций обязан находиться при мне»[255].

Святителю приходилось скрываться в деревнях, жить «под видом банкрутства» в шалашах и сторожках, одеваться «в простую деревенскую одежду», ночевать на сеновалах и чердаках. Многажды на него устраивались облавы, его окружали полицейские, жандармы и казаки. Но чудом он всегда избегал поимки.

«Архиепископ Антоний при таких строгих ему преследованиях нисколько не ослабевал духом во устроении Святой Древлеправославной Церкви, но с 1853 года и по 1862 год почти ежегодно лично посещал все христианские общества во Владимирской, Московской, Ярославской Костромской и Нижегородской губерниях. И в сих объездах он нередко встречал себе сети засад, но всегда Господь спасал его от них»[256].

Требовалась большая изобретательность, чтобы избежать ареста. «Архиепископ делал такую предусмотрительность: намачивал платок в водке и клал его в карман. И когда на него нападали сыщики, он вынимал оный платок и натирал им свое лицо. Тогда сыщики, ощущая от него сильный запах водки, приходили в сомнение о его личности. А он, притворясь пьяным, с помощью извозчиков отбивался и избегал от рук их»[257].

Велик был подвиг владыки Антония. Постоянно скрываясь от сыщиков, чиновников и полицейских, он совершал хиротонии и иноческие постриги, освящал походные церкви и тайные домовые храмы.

Описание типичного домового храма – моленной – находим у «противораскольнического» писателя Федора Васильевича Ливанова. Он описывает моленную с походной церковью в доме купца Ивана Петровича Бутикова: «Известно, что в доме (на чердаке) московского купца И. П. Бутикова существует раскольничья моленная со всеми принадлежностями, подобающими храму. Здесь нередко служит обедню раскольничий самозванец-архиерей Антоний (Шутов). И служит не для одного семейства Бутикова, но для всех, кому угодно из раскольников молиться. В моленную Бутикова при совершении в ней богослужения вход беспрепятственно открыт для всех. Моленная имеет аршин 10 длины и аршин 15 ширины. Левая сторона от входа украшена иконами наподобие иконостасов в православных храмах. А на правой стороне три окна, из коих вид на Москву реку. Отступая несколько от стены, поставлена палатка из розовой штофной материи с восьмиконечным крестом вверху, с царскими дверями и северною дверью из золоченой парчи с розовыми цветами. По сторонам царских дверей повешены на крючках несколько маленьких икон. По правую и левую сторону палатки стоят четыреугольные хоругви на шестах с осьмиконечными крестами. Среди палатки в растворенные царские двери виден престол, покрытый розовою штофною материею»[258].

Только в первые два года своего архиерейства святитель рукоположил 54 священника. По всей Руси им было учреждено 12 епархий, для которых были поставлены епископы. Сто пятьдесят лет назад, в 1863 году определением собора российских епископов Антоний был избран на святительский престол Москвы.

Первоначально предполагалось, что московским архиепископом станет саратовский епископ Афанасий (Кулибин, 1803–1865). Собор епископов избрал его 23 августа 1861 года. Владыка Антоний согласился с этим. Но Афанасий выдвигал различные условия и не спешил занять московский престол, поэтому 17 октября 1861 года его избрание было отменено.

В ту пору Церкви досаждали не только внешние репрессии, но и, к сожалению, внутренние раздоры.

Епископ Софроний отказался подчиняться архиепископу Антонию. Конфликт длился несколько лет. Софроний то жаловался на архиепископа Белокриницкой митрополии, то самовольно переходил из епархии в епархию, то подвергался запрещению, то примирялся с Антонием и снова получал в управление епархию.

В конце концов, в 1863 году Софроний был окончательно извергнут из сана. Но он не смирился и продолжал раздорническую деятельность, пока не умер в 1879 году, всеми оставленный и забытый.

Другой причиной церковных нестроений стало «Окружное послание». Оно было составлено начетчиком Илларионом Георгиевичем Кабановым (1819–1882), писавшим под греческим псевдонимом «Ксенос» (Странник). В феврале 1862 года «Окружное послание» было издано от имени Духовного Совета – постоянного совещательного органа при архиепископе.

Причиной издания послания стали «тетради некия лжесоставленныя, не точию Священному Писанию не согласныя и здравому разуму противныя, но и богохульнаго мудрования пренаполненныя»[259]. Тетради распространялись среди староверов, производя немалый соблазн еретическим учением, изложенным в них.

Это учение заключалось в следующем: Христово священство пресеклось, новозаветный закон скончался, повсюду царствует антихрист, «который акибы восседает на престолех олтарей господствующей ныне в России Церкви», Синодальная Церковь «акибы иному богу верует и покланяется», не истинному Богу Исусу Христу, а Его противнику – антихристу Иисусу.

Относительно последнего утверждения следует заметить, что издревле в славянских книгах имя Спасителя писалось «Исус» (Iсусъ). При патриархе Никоне это написание было заменено греческой формой «Иисус» (Iисусъ). Споры о том, как нужно писать и произносить имя Христово, стали одной из причин церковного раскола.

В «Окружном послании» об этом говорилось: «Пишемое и произносимое нынешними греками и россиянами тако “Иисус” хулити не дерзаем и не нарицаем е именем иного Иисуса и именем противника Христова, якоже нецыи безпоповцы зломудрствуют. Ибо ныне в России господствующая Церковь вкупе же и греческая под сим именем исповедует того же Христа Спасителя… И вся погрешность заключается точию в приложении к имени “Исус” единой гласной буквы “и”, юже приложив, печатают и произносят “Иисус”»[260].

Призванное обличить ересь и объединить паству, «Окружное послание» стало причиной раздора. Некоторые верующие увидели в нем измену православию и заискивание перед официальной Церковью. Начались ожесточенные богословские споры. Увидев, какое смятение произвело послание, Духовный Совет был вынужден предать его уничтожению. Но это не решило проблему. Старообрядчество разделилось на сторонников «Окружного послания» (окружников) и его противников (противоокружников, неокружников).

Сам владыка Антоний не спешил подписывать «Окружное послание», как бы предчувствуя, какой раздор оно произведет среди верующих. Он поставил свою подпись только после усиленных просьб епископов и начетчиков. Для этого Кабанов и несколько мирян пришли к архиепископу, пали перед ним ниц и не поднимались, пока тот не сказал:

– Ну, совершенного того! Вставайте, подпишу.

Митрополит Кирилл никак не мог определиться, на чьей он стороне в этом конфликте, постоянно переменяя свое мнение. Поддерживая неокружников, он в 1864 году рукоположил епископа Антония (Климова), который должен был сменить на московском святительском престоле архиепископа Антония (Шутова). Но этого не произошло, новый архиерей не был признан большинством староверов и уклонился в раздор. Он стал основоположником параллельной (неокружнической) ветви Белокриницкой иерархии, последний епископ которой умер при советской власти.

Вынужденный вести постоянную полемику с неокружниками, беспоповцами и миссионерами Синодальной Церкви, архиепископ Антоний держал при себе нескольких писцов, «пишущих по его приказанию ответы на разные вопросы в показание правильного существования Святой Древлеправославной Церкви и в надлежащих ей великих гонительных обстоятельствах и многие возражения на нетерпимые ей клеветы и лаяния от злейших врагов ея»[261].

Для распространения среди паствы душеполезной литературы владыка Антоний заботился об учреждении типографии в одном из заграничных монастырей, поскольку в России это было запрещено. Архиепископ «постоянно, по мере своей возможности, приобретал всякие книги Священного Писания и церковных учителей», каковыми снабжал епископов, ревностных священников и благочестивых мирян. Множество рукописей и изданий он подарил обителям, «так что в некоторых монастырях из присылаемых им книг составились большие библиотеки, стоющие великой ценности»[262].

Всю жизнь архиерей собирал книги. «Он и по себе оставил библиотеку, нескудно удовлетворяющую в канонических и богословских, исторических же и полемических, а также и во всех духовных нравоучениях потребность церковную»[263].

После смерти архиепископа на Рогожское кладбище на помин его души было вложено 47 рукописных и печатных книг. Позже в кладбищенскую библиотеку по завещанию святителя влилось все его собрание, насчитывавшее до 1000 томов, включая свыше 240 рукописей и гектографов.

Но архиерей жертвовал не только книги. Многие храмы и моленные он украсил иконами. Например, 30 августа 1877 года, после перенесенной тяжелой «болезни сердечной» (инфаркта) он пожертвовал в Покровский собор на Рогожском кладбище серебряный вызолоченный крест, «в коем вложено часть Древа Господня», икону «Положение Ризы Господней», «в коей часть Ризы Господней» и икону святого Сергия Радонежского в серебряном вызолоченном окладе, «в коем находится часть мощей преп. Сергия»[264].

Духовным лицам, оказавшимся в темнице или ссылке, владыка Антоний посылал милостыню и через надежных ходатаев хлопотал перед властями об их освобождении. Сирот, оставшихся без средств после умиравших иереев, архиепископ «пристраивал к хорошим местам для пропитания». Он помогал поповским вдовам и состарившимся или отставленным от службы клирикам.

Живя в постоянных заботах о Церкви и в ежедневном ожидании ареста, владыка Антоний неукоснительно соблюдал иноческие обеты: каждый день молился келейное правило и уставную службу, а постился так строго, что воздерживался не только от хмельного, но и от простого питья теплой воды.

Начетчик Григорий Арефьевич Страхов писал о святителе: «Внешний образ владыки Антония представлял собою благоговейнейший вид: лице его было необыкновенной белизны, браду имел довольно долгую, широкую и белую – как серебро. Речь его была тихая и приятная. Можно сказать о нем по всей справедливости, что он был во всех отношениях точный отпечаток прежних истинных пастырей Христовых словесных овец»[265].

Даже в немощи архиепископ не оставлял богослужения. Отслужив кряду около ста литургий, в ночь со 2 на 3 ноября 1881 года владыка Антоний почувствовал «болезнь сердечную, какою он и прежде страдал весьма тяжко». Поняв, что смерть близка, архиерей стал давать окончательные приказания по всем текущим делам.

Келейник сказал ему:

– Что же вы, святый владыко, о всем так окончательно приказываете? Авось Господь исправит ваше здравие, и тогда вы сами конец сих делов усмотрите.

Но архиепископ ответил:

– Нет, Иван (так назывался его келейник), не смею я теперь и Бога просить о сем. Ибо когда я сильно болел, то просил у Бога здравия на два года, и Он по Своей милости даровал мне пять. А потому я и должен быть этим доволен[266].

Проболев несколько дней, соборовавшись и причастившись, святитель тихо и мирно скончался 8 ноября в 7 часов утра в своей маленькой квартире в доме Дмитриева по Пустой улице на Таганке (ныне Марксистская улица). Владыка Антоний был погребен 10 ноября на Рогожском кладбище при несметном стечении богомольцев.

Погребение архиепископа прошло очень скромно. Тогдашними законами староверам запрещалось всякое «оказательство раскола». Поэтому святителя хоронили без церковного пения, а духовенство не облачалось в ризы. Современник, московский купец Иван Иванович Шибаев, с горечью писал: «Ни на дворе и тем более на улице не было никакого пения, и ни одного человека не было в каком-либо особом одеянии, и тем более священническом… И даже на могиле ни один священник не облачался в ризы, что крайне грустно и тяжело для старообрядцев, так как это действие законом дозволено всем иноверцам в России»[267].

При жизни преследуемый властями, архиерей и после смерти не избежал репрессий. После кончины владыки Антония из продажи были изъяты его фотографические портреты.

Причиной тому послужило письмо обер-прокурора Синода Константина Петровича Победоносцева московскому военному генерал-губернатору от 8 ноября 1881 года: «В бытность мою в Москве один из моих знакомых принес мне купленную им открыто в магазине эстампов на Кузнецком мосту кабинетную фотографию раскольнического архиерея, именуемого архиепископом Московским, Антония Шутова, в полном архиерейском облачении, с митрою и посохом. А ныне пишут мне, что в магазинах выставлена открыто на продажу целая коллекция подобных портретов раскольнических архиереев и между ними Антоний Шутов в трех видах: в полном облачении, в белой мантии и в иночестве. Мне представляется, что это один из наиболее опасных видов того “оказательства” раскола, которое запрещено законом. Едва ли желательно, чтобы подобные изображения открыто были распространяемы (к чему, очевидно, и направлена продажа) в народе»[268].

По получении этого письма в Москве немедленно были приняты «самые энергические меры к изъятию из продажи означенных изображений и недопущению таковой на будущее»[269].

Впрочем, никакие правительственные «энергические меры» не могли очернить память святителя. В 1882 году начетчик Швецов, описав «Жизнь и подвиги Антония, старообрядческого архиепископа Московского и Владимирского», завершил повествование такими словами: «Закончив течение сей временной жизни, добрый Святой Древлеправославной Церкви архипастырь и верный раб Господу своему блаженной памяти архиепископ Антоний преселился на вечную жизнь, идеже да будет ему на небесех покой со святыми и здесь яко праведнику с похвалою вечная память»[270].

Глава 16 Белокриницкая иерархия

Старообрядческое сочинение «Соборное деяние», посвященное присоединению к Церкви митрополита Амвросия, так описывает радость христиан, наконец-то обретших архиерея: «Вот зрелище трогательное и радость восхитительная всемогущим промыслом Божиим устроися ныне! На что все людие, всякаго возраста и сословия со слезами взирали. И каждый ощущал в душе своей истинное удовольствие. И всяк из глубины сердца своего приносил благодарение Господу Богу, явившему людем Своим, новому Израилю, милость Свою по премногу. И подобно нечто евангельскому гласу мнози себе повторяли: “Яко воистину блажени очи наши, что мы ныне видим, яже от мног лет не видели отцы наши”»[271].

Но христианскую радость не разделяло царское правительство. Наоборот, его беспокоило и пугало повсеместное распространение священства Белокриницкой иерархии. Сам император Николай I, его министры, дипломаты и жандармы были встревожены появлением старообрядческого духовенства. О белокриницком митрополите судачили даже при дворе.

Например, жандармский генерал-лейтенант Леонтий Васильевич Дубельт записал в дневнике среди придворных новостей и сплетен: «Раскольничий митрополит, имевший свою резиденцию в Белокрынице, несмотря на требование нашего правительства, до сего времени проживает в Крагенфурте близ Вены и без малейшего за ним полицейского надзора» (запись от 28 октября 1851 года)[272].

При архиепископе Антонии священство Белокриницкой иерархии распространилось по всей России, его принимали не только поповцы и беспоповцы, но и члены государственной Церкви. Последних в староверии привлекала подлинная свобода христианской жизни, ведь устройство Старообрядческой Церкви разительно отличалось от устройства Церкви официальной.

Во-первых, она управлялась не Синодом, состоящим из чиновников (пусть и в рясах), а соборами, в которых участвовало не только духовенство, но и миряне. Во-вторых, старообрядческий приход управлялся самими прихожанами, а не консисторией. А в-третьих, староверы, как и древние христиане, сами выбирали себе священников из благочестивых и начитанных мужей.

Старообрядческий поп не был агентом правительства, не зависел от помещика, не жил поборами с верующих. Он был для паствы не только наставником, но и соседом, сродником, знакомцем, живущим одной жизнью с прихожанами.

Историк Николай Михайлович Никольский писал, что после отмены крепостного права в 1861 году десятки тысяч крестьян в разных губерниях (Владимирской, Костромской, Нижегородской, Тверской и др.) переходили в старообрядчество («в раскол»): «Раскол был вообще наиболее близкой и понятной для великорусского крестьянина религиозной организацией. Крестьянин, переходя в раскол, не должен был ничем поступаться, ни в чем не должен был изменять своих религиозных убеждений. Он находил в поповщинской Церкви те же посты, те же праздники, тот же богослужебный чин, только более благолепный, тех же святых, те же молитвы. Но он вместе с тем как будто выигрывал необыкновенно много. Вместо того чтобы зависеть от попа, попы зависели от него. Он знал, что поп над ним не начальник, а должен служить своему делу, в противном случае должен уходить… Из данника своего прихода он становился участником в решении его дел»[273].

Поскольку Николай I считал себя «блюстителем православия» и его «охранителем», то не замедлил предпринять меры против Белокриницкой иерархии. Он не удовлетворился пожизненной ссылкой святителя Амвросия и мечтал о совершенном уничтожении Церкви.

Ни российское правительство, ни Синодальная Церковь не признавали старообрядческую хиротонию, литургию, крещение, пострижение и брак. Если же священники-староверы попадали в руки российских властей, их ожидала страшная участь.

В 1847 году на обратном пути в Австрию жандармами был арестован настоятель Белокриницкого монастыря архимандрит Геронтий (Колпаков, 1803–1868). Он приезжал в Россию для извещения верующих о присоединении к Церкви митрополита Амвросия и для сбора денег на обитель.

По императорскому указу Геронтия заточили сначала в Петропавловской крепости, а затем в Шлиссельбурге. В одиночном заключении архимандрит провел 21 год. Доведенный до сумасшествия, он был переведен перед смертью в один из единоверческих монастырей, где и умер.

А в знаменитой духовной тюрьме при суздальском Спасо-Евфимьевом монастыре содержались проповедник Афоний Козьмич Кочуев, некогда предложивший учредить архиерейскую кафедру за границей, и благочестивый мирянин Федор Васильевич Жигарев (1792–1856), привезший в 1847 году на Рогожское кладбище святое миро из Белой Криницы. Здесь же томились четыре святителя: Алимпий (Вепринцев), Аркадий (Дорофеев), Геннадий (Беляев) и Конон (Смирнов).

Архиепископ Аркадий Славский (1809–1889) и епископ Алимпий Тульчинский († 1859) были арестованы в 1854 году на территории тогдашней Турции русскими войсками во время очередной войны. Архиереев обвинили в том, что они служили молебен о победе турецкой армии и, как важных государственных преступников, отправили в Россию. Три месяца их держали в Киеве, три месяца – в Москве, подвергая строжайшим допросам.

Затем арестантов определили в суздальскую духовную тюрьму. Их поместили в одиночные камеры и лишили имен: Аркадий стал секретным заключенным № 1, а Алимпий – секретным заключенным № 2. В камере здоровье владыки Алимпия совершенно ослабло, и он скончался в 1859 году.

В том же году в духовную тюрьму был привезен под конвоем еще один узник – епископ Конон Новозыбковский (1798–1884), арестованный жандармами в 1858 году. В 1863 году в монастырские казематы был заключен епископ Геннадий Пермский (1824–1892).

Святителей обвиняли в «незаконном присвоении священного сана» и в «совращении в раскол», что являлось одним из тягчайших преступлений в Российской империи.

А в это время, во второй половине XIX века, наука, искусство и литература в России переживали расцвет. Одаренные ученые, композиторы, художники, писатели и поэты своими трудами стяжали нашей стране всемирную славу. Тогда были написаны многие литературные произведения, ныне известные каждому школьнику.

В 1859 году в первый раз в театре ставится пьеса Островского «Гроза». В 1862 году увидел свет роман Тургенева «Отцы и дети». В 1866 году впервые издается роман Достоевского «Преступление и наказание». В 1869 году Толстой закончил роман «Война и мир». В 1876 году Некрасов завершает работу над поэмой «Кому на Руси жить хорошо». А в 1880 году напечатал первые рассказы Чехов.

Все эти годы старообрядческие архиереи томились в духовной тюрьме. Только 8 сентября 1881 года три епископа-страдальца, совершенно лишившиеся здоровья в темных и сырых камерах, были освобождены указом императора Александра III, только что вступившего на престол.

К освобождению архиереев был причастен Лев Николаевич Толстой. Дважды он пытался через влиятельных родственников и знакомых хлопотать о них в Петербурге. В марте 1879 года писатель обращался к своей двоюродной тетке графине Александре Андреевне Толстой – камер-фрейлине императорского двора с просьбой ходатайствовать «за трех стариков, раскольничьих архиереев (одному 90 лет, двум около 60, четвертый умер в заточении), которые 22 года сидят в заточении в суздальском монастыре».

Толстая через императрицу просила Александра II помиловать заключенных, но неудачно. В апреле графиня сообщала Льву Николаевичу: «Получив ваше письмо, я возмечтала, что сейчас освобожу ваших раскольников. Но вышло иначе. Государь никогда ничего не решает без предварительных исследований, и надо было адресоваться к министрам».

Когда не удалось ходатайствовать через двоюродную тетку, Толстой решил действовать иным образом. Дочь писателя Мария Львовна Оболенская рассказывала об отце: «Он был знаком с тульским раскольничьим архиереем Савватием, а этот Савватий и рассказал отцу о заточенных. Отец же передал его рассказ своему приятелю, тогдашнему тульскому губернатору Урусову (Леониду Дмитриевичу), который, в свою очередь, рассказал об этом министру Игнатьеву. Игнатьев и устроил их освобождение»[274].

Именно по докладу министра внутренних дел Николая Павловича Игнатьева Александр III распорядился выпустить епископов на свободу.

Участь суздальских исповедников вполне могла постигнуть и архиепископа Антония и его преемника, архиепископа Савватия (Левшина, ок. 1825–1898). Оба были объявлены в розыск, и только чудом неоднократно избегали рук полиции.

Власти боролись не только со старообрядческим духовенством. Правительство мечтало навсегда покончить и с «гнездом раскола» – Рогожским кладбищем. Самый чувствительный удар по нему был нанесен при императоре Александре II, когда были запечатаны алтари кладбищенских храмов.

Поводом для этого послужил донос единоверческого иеромонаха Парфения (Агеева) о том, что 21 и 22 января 1856 года на кладбище произошло крупное «оказательство раскола» – в Рождественском соборе молилось около 3 тысяч человек.

Парфений сообщал, что это оскорбило московских единоверцев: «Вот нас в Москве, чад единыя, святыя, соборныя грекороссийския Христовы Церкви постигла великая, едва выносимая скорбь, что как вознесли рог свой заблудшия раскольники. Ибо они 22 числа генваря торжественно открыли на Рогожском кладбище в большой часовне свое богослужение… И они теперь торжественно и бесстыдно насмехаются над православными, а наипаче над единоверцами, которые прошлого года присоединились ко святой Церкви, так что некоторые начали из них колебаться… И я всячески стараюсь утешать и уговаривать всех, дабы это огорчение перенесли с великодушием, что Господь Бог опять нас утешит и немного наторжествуют безумные раскольники. Но, может быть, уже последняя эта их радость, ибо наша Православная Церковь имеет двоих своих защитников. Первого – невидимого своего главу Христа Спасителя. А другого – возлюбленного своего сына благочестивейшего государя императора. И он не даст свою матерь в поругание раскольникам, но скоро выбьет ядовитыи их зубы»[275].

Донос Парфения поддержал новым доносом священник единоверческой Никольской церкви Симеон Морозов. Началось дознание. Причем, как выяснилось, ни Парфений, ни Симеон на том богослужении не присутствовали.

Однако в дело вмешался могущественный митрополит Филарет. Он подал в Синод прошение, в котором заявил: «Подкрепить раскол на Рогожском кладбище – значит подкрепить его даже до отдаленного края Сибири, и напротив, ослабить его на Рогожском кладбище – значит ослабить его повсюду»[276].

Прошение Филарета привлекло внимание Александра II к проблеме. Дело было передано в Петербург, в Секретный комитет, который постановил закрыть алтари старообрядческих храмов. Император одобрил это резолюцией: «Если не присоединятся к православию или единоверию, то и алтари для службы не нужны»[277].

И тогда 7 июля 1856 года полиция опечатала царские врата и диаконские двери иконостасов Покровского и Рождественского соборов. Главные старообрядческие храмы простояли без литургии почти 50 лет, до Пасхи 1905 года.

Дело о запечатывании алтарей и трагическая судьба узников суздальской духовной тюрьмы были широко известны в России. Об этом писали газеты, а освобождение епископов воспринималось как важное событие общественной жизни.

Но судьбы сотен старообрядческих священников, диаконов и иноков, сгинувших в темницах и острогах, на каторге и в ссылке, менее известны. Памятником их мученичества ради Христа являются письма на имя архиепископа Антония, хранящиеся в архиве Московской митрополии Русской Православной Старообрядческой Церкви. Прочтем их.

Священник Иоанн Цуканов из селения Плоского Херсонской губернии был арестован в начале декабря 1869 года, когда объезжал паству. На допросе он объявил себя священнослужителем: «Вдруг был я обложен оковами железными и во время закования один из понятых молдаван, зверонравный человек, взявши меня крепко обеими руками за ножный ступень, и насильственно мучительски перекрутил мне ногу от суставов своих, на которую теперь даже и ступить не смею».

Прихожане добились освобождения священника под залог. Из дома он писал архиепископу: «Я теперь болен нахожусь ногами и всем телом моим, и вконец здравия не имею, так что за службу выйти не могу, за что прошу Ваше Святительство сотворить о мне молитву»[278].

Священник Савва Денисов, служивший на Дону, писал архиепископу в марте 1873 года из тюрьмы: «Заключение прискорбное подобно шумному Вавилону, не имею покойного места, где бы принести молитву кроме богомыслия. Едина молитва, та утешает мя и веселит сердце мое. О, возлюбленный архипастырю! Что сотворю? Не вем! Желает душа моя освободиться от сих уз, вельми стесняет меня темница, ибо она исполнена родом строптивым и развращенным»[279].

Священноинок Евфимий (Непеин) с Алтая летом 1877 года возвращался из Москвы на родину с походной церковью, антиминсом и запасными дарами. По дороге он был задержан и обыскан в присутствии священника Синодальной Церкви. «Разбирательство было вещей и надругание над ними от понятых и от караульных волостных. И прочие жители – обыватели села того и волостные со священником – до святых даров касались неумовенными руками, и писарь цигарку курил, когда эти вещи пересматривал и переписывал… Надругательство чинили над антимисом, распарывали антимис. Все простым людям доверил приходской священник руководствовать! И сам тоже не имел ни епитрахили, ни поручей. Так во ужасти я, Непеин, говорил священнику: “Бесстрашие поимели около святыни!” Он на то ответил, что “Это я считаю несвященным”»[280].

К сожалению, это была обычная картина повсеместных расправ с верующими в царствование Александра II «Освободителя». Впрочем, иногда происходило нечто совершенно выдающееся по своему кощунству и глумлению. Об одном таком происшествии сообщается во всеподданнейшем прошении Александру II, поданном через министра внутренних дел Петра Александровича Валуева.

В воскресенье 5 сентября 1865 года на Черемшане[281] в моленной при доме купчихи-староверки Феклы Евдокимовны Толстиковой священноинок Серапион (Абачин, 1823–1898) совершал литургию. Было уже прочитано Евангелие, сказывалась сугубая ектения[282]. В это время внезапно раздался страшный треск от взлома оконных ставней и рам. И через разбитое окно в храм влез хвалынский полицейский чиновник Виноградов и с ним пять полицейских.

Чиновник был пьян. Он остановил богослужение нестерпимыми ругательствами. А когда священноинок обратился к нему с просьбой дать окончить литургию, Виноградов вошел в алтарь, схватил стоявший на жертвеннике потир с вином, освященным для таинства евхаристии, выпил вино прямо из чаши и стал закусывать лежавшими здесь просфорами.

Серапион и молящиеся пришли в ужас от такого кощунства и, оцепенев страха, не знали, что делать. Между тем чиновник уселся на святой престол, закурил папироску от горевших здесь свечей и продолжал произносить неприличную брань. Затем Виноградов арестовал всех молящихся во главе со священноиноком, которому не позволил даже разоблачиться, и в таком виде доставил в хвалынское полицейское правление.

Был разобран престол и вместе с сосудами, облачениями и всей церковной утварью передан в полицию. Лежавший на дискосе агнец чиновник выбросил. Всех арестованных заключили в хвалынскую тюрьму. На них было заведено уголовное дело за устройство молитвенного помещения.

«Долго старообрядцы ходатайствовали за сих страждущих невинно. Уже спустя больше года было подано на высочайшее имя означенное прошение. Но и оно оставлено было без внимания»[283].

Образ старообрядческого священнослужителя, страждущего за веру, вдохновлял многих русских писателей. Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк написал рассказ «Ночь» о скрывающемся архиерее Ираклии, которого выдает властям молодая крестьянка Домна, боящаяся, что епископ сведет ее мужа Ефима в таежные скиты.

А Борис Викторович Шергин в небольшом очерке «Из недавнего прошлого» увековечил образ священника Евтропия, мученически погибшего во время облавы в пасхальную ночь.

Шергин так описывает тайное богослужение: «На окраине Москвы, в одном из глухих переулков, под самой крышей дома богатого купца шла тайная служба. Наглухо были закрыты и задвинуты ставнями окна, а у ворот на всякий случай поставлены караульные. Могли прослышать и явиться власти. Пришлось бы хозяину расстаться не с одной сотенной, а попа ожидал острог или ссылка. В горенке, где совершалась служба, и в прилегающем к ней помещении было много народу. Службу правил молодой священник Евтропий. Его с трудом разыскал для праздника хозяин и “под рогожей” привез его накануне»[284].

Но власти всегда были начеку. Им помогали многочисленные штатные сыщики и добровольные доносчики. Часто доносчиками выступали священники Синодальной Церкви.

Вот один из примеров, взятый из уголовного дела против староверов, которые сотнями хранятся в Российском государственном архиве древних актов[285].

Под праздник архангела Михаила и прочих сил бесплотных 7 ноября 1893 года синодские священники Александр Преображенский и Василий Чижов из села Прудня Меленковского уезда Владимирской губернии подали уездному исправнику донос: «По общепринятому обычаю всего прихода в этот день, т. е. завтрашний, у крестьян бывают браки. Как узнано, и у старообрядцев завтрашний день будет браков до пяти, которые будут венчаться в моленной деревни Прудня лже-попом Хрисанфом. Разнузданность старообрядцев в исправлении каких-либо треб превышает всякую им позволительность… В виду всего этого просим ваше высокоблагородие, не благоволите ли сделать на завтрашний день распоряжение последить за старообрядцами, чтобы браки им не были повенчаны или даже, если возможно, и запечатать моленную».

Но урядник прибыл в Прудню для «производства дознания» только 17 ноября. В ходе обыска во дворе крестьянина Дмитрия Антонова была обнаружена моленная с алтарем и иконостасом.

Было установлено, что Хрисанф Антонов, сын Дмитрия, «выдавая себя за попа, носит длинные волосы, одевается в духовную одежду и на право лже-священства приобрел грамоту, выданную архиепископом Савватием Московским».

Было возбужденно уголовное дело, которое, впрочем, шло медленно. Местное синодское духовенство обвиняло в проволочках староверов.

Благочинный Петр Дмитриевский подал властям репорт: «Имею объяснить, что все местные должностные лица в деревне Прудне, а именно – сельский староста, сотский и десятский, состоят в расколе. Сельский староста – родной брат лже-попу Хрисанфу Дмитриеву, что может служить большим влиянием к увеличению раскола в данной деревне».

Чем кончилось дело отца Хрисанфа – неизвестно. Наступал ХХ век и, скорее всего, священника ожидало непродолжительное тюремное заключение или штраф.

Интересное свидетельство о той эпохе находим в переписке выдающегося оперного певца Леонида Витальевича Собинова. Закончив юридический факультет Московского университета, он работал помощником присяжного поверенного.

В мае 1897 года знаменитый московский адвокат Аркадий Михайлович Керзин поручил Собинову защищать одного старовера. В письме к знакомой актрисе Собинов рассказывал: «Дела мои запущены донельзя, привожу их в порядок. А тут еще Керзин дал мне поручение ехать во Владимир защищать одного раскольника, так вот я и готовился к делу. Кстати уж, расскажу и о результатах поездки: за устройство скита моего клиента засудили на два месяца в тюрьму. В следующей инстанции, как это часто бывает, рассчитываю на другой исход, более благоприятный»[286].

Началась новая эпоха. На престол взошел император Николай II. Всем было понятно, что современная мировая держава не может применять против инакомыслящих и инаковерующих репрессивные законы 200-летней давности.

Старообрядческий вопрос требовал скорейшего разрешения. Нельзя было и далее его замалчивать. Однако получение староверами элементарных религиозных свобод и прав стало возможным лишь в 1905 году, после первой русской революции.

Глава 17 Епископ Арсений

Во Владимирской губернии издавна проживали многочисленные староверы-беспоповцы Нетовского согласия. Они верили, что со времен патриарха Никона на земле уже нет ни истинной Церкви, ни истинного священства, ни истинных таинств.

Писатель Владимир Павлович Рябушинский, представитель знаменитой старообрядческой династии промышленников, верно заметил: «Нетовщина является пределом религиозного отчаяния, до которого доходит русский человек, еще не теряющий веры во Христа – дальше уже совершенная пропасть и мрак»[287].

Этим объяснялось религиозное безразличие нетовцев: большинство из них считалось членами государственной Церкви. Они посещали ее храмы, крестили здесь детей, но дома молились по старопечатным книгам, а умерших хоронили на особых кладбищах.

В 1840 году в нетовской деревне Ильина Гора[288] у крестьянина Василия Швецова родился сын Анисим. Грамоте его по-домашнему обучали старики-беспоповцы, а в десять лет мальчика отдали на три года в казенное училище, где Анисим Швецов учился лучше всех, ежегодно получая похвальные листы.

Окончив училище, он продолжил ходить к старикам, изучал их жизнь, а года через два стал их лучшим учеником. Отрок в точности исполнял беспоповские уставы и хотел во всем подражать старцам. Даже одевался, как они: в белую холщовую рубашку и лапотки. Стараясь никогда не бывать праздным, в поле и на сенокос он брал книгу и лестовку. И, если нельзя было молиться, читал.

Но такая жизнь не устраивала юношу, он жаждал иноческих подвигов и просил старцев благословить его на житье в уединенной келье по примеру древних пустынников. Старцы согласились. Рассчитывать же на одобрение домашних Анисим не мог и надумал тайно уйти из семьи. Но ему не хотелось покидать дом, не спросившись у родителей, без благословения которых он и воды не пил.

Как-то в сенокос юношу послали отвести домой лошадь. Он решил воспользоваться этим случаем, чтобы уйти к отшельникам. Придя домой, он налил кружку квасу, подошел к матери, убиравшей на кухне, и сказал:

– Матушка, благослови Христа ради!

Глянув на кружку в руках сына, женщина ответила:

– Бог благословит.

Анисим вышел в сени, поставил кружку и с родительским благословением отправился к старцам, которые проводили его в лес Удельный бор. Здесь юный подвижник поселился в землянке у беспоповских пустынников, строго державших иноческий устав.

Когда дома хватились Анисима, решили, что он ушел к старикам: он и раньше уходил к ним на несколько дней. Прошла неделя, а юноша не возвращался. Швецовы пошли к старцам, но те сказали, что у них нет Анисима. Огорченные родители, не зная, куда делся сын, стали думать, что он утонул в реке Клязьме.

Прошло около года, юноше стало жалко родителей, и он решил посмотреть, что делается дома. Благословившись у старцев, Анисим отправился в деревню. Увидев, что дома все живы и заняты обычными делами, он пошел назад.

Но навстречу ему попалась соседка, признавшая пропавшего. Она поспешила к Швецовым и рассказала, что видела их Анисима. Мать кинулась догонять и долго бежала за сыном, плача и крича. А тот шел и не оглядывался. Но, поняв, что мать задыхается и отстает, пожалел ее и остановился.

Бедная женщина нагнала сына, бросилась к нему на шею и зарыдала:

– Пойдем домой! Теперь никуда не пущу!

Анисим просил отпустить его к отшельникам, но мать была неумолима, и он возвратился в отчий дом.

Когда пришло время сыну служить в армии, Швецовы, как тогда было принято, наняла «охотника», согласного за вознаграждение идти за Анисима в солдаты. «Охотник» запросил столь большую сумму, что семье пришлось влезть в долги, которые надо было отработать. Для этого Анисим поступил судовым приказчиком к своим землякам, уроженцам Ильиной Горы, купцам Першиным, промышлявшим хлебной и рыбной торговлей.

Братья Дмитрий, Федор, Никола и Александр Першины были беспоповцами Нетовского согласия, но формально считались членами Синодальной Церкви. Лишь в 1864 году по настоянию своей матери Ирины Лукиничны они заявили о выходе из официального исповедания и переходе в старообрядчество.

У себя дома, в уездном городе Коврове, Першины пользовались исключительным влиянием и уважением. Братьям принадлежала великолепная библиотека, которой мог пользоваться и Анисим Швецов. Изучая богословские труды, он пришел к мысли, что беспоповское учение о прекращении Христова священства ложно. Тогда юноша стал молиться, чтобы Бог открыл ему истинный путь спасения.

Однажды кто-то из братьев поехал в Москву и взял с собой Анисима. В городе купец отправился по своим делам, а приказчик пошел смотреть Первопрестольную и разыскивать истинное священство. Случайно ему указали квартиру старообрядческого архиепископа Антония.

Тот принял молодого человека и побеседовал с ним о священстве Белокриницкой иерархии. Эта беседа произвела на Анисима необыкновенно сильное впечатление. В Ковров он вернулся убежденным поповцем и начал писать книгу «История о существовании священства в Христианской Церкви».

Хозяева-беспоповцы, увидев перемену в приказчике, стали говорить Анисиму, что Белокриницкая иерархия неправильна. А он уверял их, что по Писанию священство Христово вечно и ныне содержится именно в Белокриницкой иерархии. Слушая эти споры, Ирина Лукинична Першина качала головой и говорила сыновьям:

– Анисим больше вас знает, и вам его не победить!

В 1865 году, когда долг у Першиных был отработан, Анисим немедленно поехал в Москву, к владыке Антонию, и присоединился к Церкви. Архиерей предложил ему остаться в качестве письмоводителя. Анисим согласился и прожил при архиепископе шестнадцать лет.

Швецов не любил тратить время попусту и часто повторял: «Время наше дорого, не беречь его худо, а во зло употреблять еще хуже того». Поэтому, живя в Москве, он усердно изучал историческую и богословскую литературу из обширной библиотеки архиепископа. Также Анисим учился греческому языку и русской грамматике.

Занятия отвлекали молодого человека от мирских соблазнов. Он вспоминал: «Я по прибытии в Москву 26 лет тоже боролся со страстью плотской. Как освободится от усильной работы ум, то приходила мысль жену поять. А как займется чем, так радовался тому, что нет семейных от сего отвлечений»[289].

Благодаря обширным познаниям Анисим Васильевич скоро выдвинулся в ряды первейших начетчиков и апологетов старообрядчества. А благочестивая жизнь стяжала ему всеобщее уважение. Все свои силы он отдавал проповеди вечности Христова священства. У себя на родине он много заботился о вразумлении беспоповцев и примирении их с Церковью. Но односельчане и даже родители считали Анисима совсем погибшим, говорили, что он ушел в какую-то новую веру.

Лишь после того, как сын свозил родителей в Москву и показал старообрядческое духовенство, они присоединились к Церкви. Постепенно нетовцы деревни Ильина Гора приняли священство Белокриницкой иерархии. Образовался новый приход, в котором усердием Швецова был выстроен деревянный храм во имя Пресвятой Троицы.

Живя при архиепископе Антонии, Швецов встречался со многими интересными людьми. Пожалуй, самой необычной была встреча с авантюристом Антоном Пикульским – самозваным «архиепископом Аркадием», приезжавшим в Москву летом 1881 года. Анисим Васильевич описал эту встречу в сочинении «Самозванец, мнимый беловодского поставления архиепископ Аркадий»[290].

Пикульский встречался с владыкой Антонием в присутствии Швецова и архиепископского келейника. На вопросы староверов самозванец отвечал уклончиво и неопределенно. Когда его спросили, как можно послать письмо к японскому патриарху, рукоположившему «архиепископа», авантюрист ответил:

– По случаю натянутой политики России к Японии туда не имеется почтового сообщения.

Архиепископ Антоний заметил:

– Если из России посылать писем ему нельзя, то мы пошлем ему из Австрии.

Но и тогда Пикульский не назвал адреса патриарха.

Келейник попросил самозванца объяснить, как он ездил из России в Японию. Авантюрист заявил, что ездил через некий город в Тобольской губернии, откуда калмыки берутся перевозить в Японию тайным образом, беря за такую поездку не более 25 рублей.

Келейник принес географическую карту, разложил на столе и измерил циркулем расстояния. Получилось, что от Тобольской губернии до Японии так же далеко, как и до Москвы. Староверы возмутились:

– Что вы морочите нас? Японская граница от указанного вами города не ближе Москвы! Но свезет ли вас кто из Москвы до него за 25 рублей? Здесь придется уплатить рублей 150 или более.

Пикульский сконфузился и пробормотал:

– Вы очень ловки!

Потом поклонился архиепископу Антонию и сказал:

– Простите, я согрешил! Но прошу вас, наставьте меня на путь спасения и дозвольте мне побыть при вашем богослужении.

Сходив на службу раз или два, самозванец тайно уехал из Москвы.

В ноябре 1881 года скончался владыка Антоний, памяти которого Швецов посвятил сочинение «Жизнь и подвиги архиепископа Антония». А в 1883 году по благословению архиепископа Савватия Анисим Васильевич выехал за границу, в старообрядческий Никольский монастырь в Мануиловке (Румыния) для организации типографии – в России староверам запрещалось печатать книги. Здесь он издал свой труд «Истинность старообрядствующей иерархии».

Вернувшись в Россию в 1885 году, Анисим Швецов принял иночество с именем Арсения и удостоился священнического сана. Он поселился возле села Безводного[291], в скиту, основанном иноком Иоасафом (Зеленкиным), ставшим впоследствии казанским епископом.

В обители священноинок Арсений организовал гектографическое издание старообрядческих книг, перенесенное затем в Нижний Новгород. В этом издательстве увидели свет сочинения Арсения «Оправдание Старообрядствующей Церкви» и «Книга об антихристе».

В ту пору издание староверческих книг считалось уголовным преступлением. Поэтому требовалось немалое мужество, чтобы с помощью печатного слова проповедовать древлее благочестие. Но отец Арсений, невзирая ни на какие препятствия, писал и печатал свои труды. Истинный подражатель апостолам, он много путешествовал, объезжая с миссионерскими целями Поволжье, Урал и Малороссию.

Во время одной такой поездки по Черниговской губернии в сентябре 1890 года проповедник сподобился апостольской участи – подвергся тюремному заключению за «явное оказательство раскола». В темнице его держали под строжайшим надзором, как опасного преступника.

Но отец Арсений не унывал: «Не бойся судов, ибо кого из святых не судили? Когда и Сам начальник нашей веры Христос осужден был без правды. Но бойся, как бы в чем не прегрешить пред Богом. Но если совесть не зазрит в этом, то уповай на Бога – не будешь навсегда забвенным от Него. Посудят, посудят, да и бросят»[292].

Из тюрьмы священноинок был освобожден под денежный залог лишь в апреле 1891 года. Он поселился в Нижнем Новгороде, в доме купчихи Веры Михайловны Сироткиной (1837–1902), матери знаменитого миллионера Дмитрия Васильевича Сироткина (1864–1953), судовладельца и биржевика, крупнейшего деятеля старообрядчества.

Здесь отец Арсений продолжил свои ученые занятия и собирание библиотеки, которая в 1892 году насчитывала 664 книги. Он не только приумножал свои знания, но и охотно делился ими с другими. Учениками и сподвижниками Арсения были прославленные начетчики Федор Ефимович Мельников (1874–1960) и Иван Григорьевич Усов (в иночестве Иннокентий, 1870–1942).

В 1897 году скончался епископ уральский и оренбургский Виктор (Лютиков). Уральские казаки единогласно выбрали кандидатом на овдовевшую кафедру отца Арсения. На имя архиепископа Савватия было подано прошение: «На вдовствующую нашу епархию мы, ниже подписавшиеся представители от городов Уральска, Оренбурга, Илека, Гурьева и с прочими весями, единогласно при собраниях народа избрали известного нам со всех сторон, полезного в наш край, и желаем рукоположить в наместники на вдовствующий епископский престол достойно чтимого и уважаемого нами, но целым сонмом еще доселе остающимися пока в беспоповстве, лежащем камнем претыкания до первого его появления здесь в епископском сане. Это никого другого, как отца священноинока Арсения (Швецова)»[293].

Архиепископ выразил свое соизволение на хиротонию. А отец Арсений смиренно согласился удовлетворить просьбу уральцев. В одном письме он признавался: «Я радуюсь и благодарю Бога за великий дар Божий, мне порученный, но и страшусь тяжести бремени сего, ибо при непослушании многих слову Божию и зависти противу сего врагов наших как бы не сделаться и здесь посмешищем людским, а в день Суда Божия – неключимым рабом Праведного Судии»[294].

По единодушному согласию всех старообрядческих иерархов и по благословению владыки Савватия епископы Иоасаф Казанский и Кирилл Нижегородский рукоположили священноинока Арсения в архиерейский сан 24 октября 1897 года в селе Елесине[295].

Деятельность епископа Арсения была весьма плодотворна. В 1898 году, после ухода на покой владыки Савватия, святитель Арсений был избран местоблюстителем Московской архиепископии. При его непосредственном участии в октябре 1898 года состоялось избрание и возведение на московский престол архиепископа Иоанна (Картушина, 1837–1915).

Владыка Арсений много содействовал налаживанию ежегодного созыва Освященных соборов. Он также был учредителем ежегодных Всероссийских съездов старообрядцев, которые пробудили в Церкви новые силы. Его стараниями в 1903 году был поставлен нижегородским епископом его лучший ученик Иннокентий (Усов).

У владыки Арсения не было ни минуты свободного времени. Зиму и лето, день и ночь он был занят церковными делами. Каждый год епископ объезжал свою епархию, посвящая этим поездкам целые месяцы.

Кроме того, ему приходилось временно управлять Нижегородской и Саратовской епархиями. Много сил отнимало ведение обширнейшей переписки и сочинительство. «Как писатель, он очень плодовит и разнообразен. Нет, кажется, ни одного вопроса, важного для старообрядчества, которого бы уральский епископ не коснулся»[296].

При этом святитель старался следить за книжными новинками. Например, выписал от Толстого книги «Изложение Евангелия» и «Царство Божие внутри нас». Впечатлением о них епископ поделился в одном письме: «Помаленьку ознакомлюсь с его взглядами, чисто антихристовыми, даже и читать отвратительно. Христос не признается Богом, но каждый человек может быть таким же по всему, как и Христос. И чудес никаких не признает, не знаю, как объяснит Воскресение Его – еще не дочел»[297].

В 1906 году, после дарования старообрядцам свободы вероисповедания, по благословению владыки Арсения в городе Уральске[298] была организована первая в России легальная старообрядческая типография. Для нее был изготовлен оригинальный шрифт, благодаря которому книги уральской печати невозможно спутать ни с какими другими.

Сам епископ принимал активное участие в работе типографии. Он подготавливал книги к изданию, иногда правя опечатки в старомосковских богослужебных текстах по западнорусским книгам.

Это вызывало нарекания со стороны некоторых «ревнителей», объявивших владыку Арсения еретиком и «книжным реформатором наподобие Никона». Иногда дело доходило до того, что святителю грозили лишением сана. По этому поводу он писал: «Мне сану не жаль, только не желательно, чтобы свои поставили на меня клеймо еретика. Но что же делать, и Христа свои же нарекли злодеем»[299].

Эти обвинения огорчали епископа и подрывали его здоровье. Но, несмотря на крайнюю слабость, владыка Арсений не оставлял свою паству без посещения. В последний год жизни он совершил многотрудную пастырскую поездку.

После Пасхи 1908 года он выехал из Уральска в Саратовскую епархию, а потом отправился по приходам Уральской епархии и проехал более 1000 верст на лошадях. Затем поехал в Москву на Освященный собор, оттуда – во Ржев и Нижний Новгород. Из Нижнего снова отправился в Саратовскую епархию и вернулся домой только 24 августа.

В начале сентября владыка Арсений заболел. Он ходил в типографию и простудился, забыв надеть калоши. На следующий день епископ слег. Он и раньше чувствовал себя нездоровым, но пересиливал болезнь. На этот раз он отказался от врачебной помощи, хотя раньше ей не пренебрегал.

Но и в болезни святитель не оставлял управления епархией, продолжая свою переписку. За пять дней до смерти он наставлял в письме молодого священника: «И хороший дом не сразу отстраивается. А вы поставлены строителями к самому наилучшему дому – Церкви Божией. Посему и нужно не торопясь устраивать его, только бы в конце-то выходило хорошо»[300].

Почувствовав приближение смерти, епископ причастился святых таин в 2 часа утра 10 сентября, а в 5 часов утра тихо скончался. Его смерть оплакало все старообрядчество.

После кончины святителя Арсения оказалось, что его имущество состояло из одной библиотеки, им собранной и стоящей более 10 тысяч рублей. Денег же не осталось. Хотя благотворители немало жертвовали епископу, он раздавал все деньги бедным приходам и неимущим священникам.

Не оставив по себе презренного злата, владыка Арсений оставил более ценное – многие сочинения, служащие на пользу Церкви, и талантливых учеников. Рябушинский писал о наследии святителя: «Он оставил школу и, пожалуй, мало найдется среди известных старообрядческих деятелей позднейших годов и современности таких лиц, которые не должны прямо или косвенно считаться учениками или последователями уральского епископа»[301].

В 2008 году собор Русской Церкви, «заслушав свидетельства о богоугодном житии и подвигах в лоне Святой Церкви епископа Арсения Уральского», причислил архиерея к лику святых.

Глава 18 Золотой век

Краткий период между революциями 1905 и 1917 годов принято называть золотым веком старообрядчества. Воспользовавшись указом Николая II о даровании свободы вероисповедания, староверы за двенадцать лет наверстали то, что упустили за 250 лет гонений.

Точное число старообрядцев в Российской империи неизвестно. Официальная статистика утверждала, что в начале царствования Николая I в стране была всего лишь 627 721 душа «раскольников» (1827 год)[302]. Причем, если верить статистике, число это ежегодно сокращалось, что свидетельствовало о несомненном служебном рвении полиции и духовенства Синодальной Церкви.

Однако, вопреки этому рвению и сведениям статистики, на рубеже XIX – ХХ веков в стране проживало не менее 15 миллионов староверов. По некоторым данным древлему благочестию следовало до трети всех великороссов.

К старообрядчеству принадлежали крупнейшие предприниматели, в чьих руках были сосредоточены основные промышленные и финансовые ресурсы России. Имена многих широко известны: текстильные фабриканты Морозовы, промышленники и финансисты Рябушинские, владельцы фарфорового производства Кузнецовы.

Прихожанином храмов Рогожского кладбища был коммерции советник, купец первой гильдии Козьма Терентьевич Солдатенков (1818–1901), знаменитый книгоиздатель и устроитель Солдатенковской (Боткинской) больницы. По всей Волге гремела слава крупнейших предпринимателей и благотворителей Дмитрия Васильевича Сироткина (Нижний Новгород) и Ивана Львовича Санина (Самара). А о купцах Мальцевых из Балаково[303], имевших торговлю по всему миру, говорили, что они диктуют цены на хлеб лондонскому Сити.

Однако эти миллионщики не имели возможности открыто помогать старообрядчеству. В вопросах религиозной жизни они были так же бесправны, как и их простые братья по вере, лишенные многих гражданских свобод.

Бесправие «раскольников» описал в начале ХХ века правовед Михаил Андреевич Рейснер: «Если в общем гарантированная расколу терпимость ставит его наряду с религиями грубого язычества, то в частностях раскольники поставлены даже ниже язычников. Так раскольникам запрещается “всякое публичное оказательство” веры, тогда как инородцам это не запрещено. Так раскольники лишены права законного церковного брака, тогда как “каждому племени и народу”, не выключая и язычников, дозволяется вступать в брак по правилам их закона или по принятым обычаям, без участия в том гражданского начальства. Даже самое богослужение раскольников стеснено в высшей степени: они не имеют права иметь свои богослужебные книги, а должны приобретать их в “особой”, учрежденной правительством, типографии. Они не имеют права иметь свои особые священные изображения и иконы, и даже вступление раскольников в иконописные цехи может состояться не иначе, как с разрешения министра внутренних дел»[304].

Между тем даже иностранцы, посещавшие Россию, восхищались староверами и наилучшим образом отзывались о них. Например, итальянский писатель и ученый Томазо Карлетти, несколько лет проживший в России, писал: «Некоторые поповские секты отличаются большою нравственностью: им запрещено пить вино и курить; они любят просвещение и покровительствуют народному образованию. Мы не ошибемся, если скажем, что поповцы представляют собою самую трудолюбивую и зажиточную часть русского населения»[305].

Уже в XIX веке стала очевидной необходимость дарования религиозной свободы старообрядцам. В том столетии, омраченном войнами, заговорами и покушениями, староверы имели возможность не раз засвидетельствовать российскому императорскому престолу свою искреннюю верность. Недаром премьер-министр Сергей Юльевич Витте утверждал, что старообрядцы «всегда составляли элемент наиболее консервативный, наиболее преданный своему царю и родине»[306].

Вот один из многих примеров проявления этого верноподданнического чувства. Когда 1 марта 1881 года народовольцами был убит император Александр II, московские староверы-поповцы тотчас испросили у властей разрешения принести присягу новому государю. Разрешение было получено.

В Рождественском соборе на Рогожском кладбище была поставлена походная церковь, пожертвованная Солдатенковым, и после торжественного молебна духовенство и миряне присягнули Александру III.

Правительство этого императора несколько смягчило законы о «раскольниках». Государственный совет 3 мая 1883 года принял законодательный акт «О даровании раскольникам некоторых прав гражданских и по отправлению духовных треб», дозволявший отправление старообрядческого культа, но без всяких внешних проявлений – без колокольного звона, крестных ходов и облачения духовенства в ризы. Также староверам дозволялось выдавать паспорта «на общем основании» и с разрешения властей ремонтировать храмы (что было запрещено с 1826 года).

В соответствии с этим законом в самый день коронования Александра III, 15 мая 1883 года, в Покровском соборе на Рогожском кладбище была установлена походная церковь, где регулярно совершалась литургия.

Но 25 ноября 1884 года временные алтари в кладбищенских храмах были разобраны по распоряжению московского генерал-губернатора. Стало ясно, Александр III не намерен предоставлять старообрядцам полную религиозную свободу.

Долгожданная свобода была получена староверами лишь после революции 1905 года. Правительство императора Николая II, напуганное массовым революционным движением, спешно искало поддержки многомиллионного консервативного старообрядчества и одновременно начинало демократизацию страны. Провозвестием духовной свободы стало открытие алтарей храмов Рогожского кладбища.

Накануне Пасхи, 16 апреля 1905 года в Рогожскую слободу по высочайшему повелению прибыл генерал-адъютант Дмитрий Борисович Голицын. В Покровском соборе собралось все кладбищенское духовенство и человек триста народу.

С амвона Голицын зачитал царскую телеграмму: «Повелеваю в сегодняшний день наступающего светлого праздника распечатать алтари старообрядческих часовен московского Рогожского кладбища и представить впредь состоящим при них старообрядческим настоятелям совершать в них церковные службы. Да послужит это столь желанное старообрядческим миром снятие долговременного запрета новым выражением моего доверия и сердечного благоволения старообрядцам, искони известным своею непоколебимою преданностью престолу»[307].

Собравшиеся в храме были потрясены. В совершенной тишине Голицын срезал печати с алтарных дверей. Сбили замки с южной диаконской двери (ключи были давно утеряны), зажгли свечи и вошли в алтарь.

Присутствовавший при этом писатель Владимир Алексеевич Гиляровский рассказывал: «Отворили двери. Пахло сыростью, хотя было светло, так как окна не забивались. Сорок девять лет сделали свое дело. Кое-где упали иконы; на полу, покрытые пылью, валялись скелеты голубей и галок, прорвавшихся сюда в разбитые окна и пропавших с голода. Стены заплесневели. Покровы сотлели… Много, очень много попортилось икон и пропала под плесенью стенная живопись»[308]. Потом был распечатан алтарь Рождественского храма.

Через несколько часов у Покровского собора собралось более 10 000 староверов. До сорока человек убирали алтарь, готовя его к праздничной службе, которая прошла на этот раз необыкновенно торжественно. Слова пасхального канона «Смерти празднуем умерщвение, адово разрушение, иного живота вечнаго начало» верующие восприняли как пророчество о начале новой жизни.

На следующий день, 17 апреля, был издан императорский указ «Об укреплении начал веротерпимости». Он касался всех российских «иноверцев»: мусульман, буддистов, сектантов (протестантов) и старообрядцев. Николай II надеялся, что указ обеспечит «каждому из наших подданных свободу верования и молитв по велениям его совести».

Новый закон запрещал называть староверов «раскольниками», разрешал свободное отправление духовных треб, рассматривал вопросы брака, усыновления, составления завещаний и проч.

В то же время власти лишний раз заявили поповцам о непризнании Белокриницкой иерархии. Указ повелевал старообрядческим священникам и епископам называться только «настоятелями» и «наставниками», хотя и освобождал их от призыва на действительную военную службу. Архиепископу Иоанну, находившемуся в ссылке, было дозволено вернуться в Москву.

Этот закон, пусть и не вполне совершенный, был весьма важен для староверов. Наконец-то поповцы и беспоповцы могли облегченно вздохнуть и заняться спокойным устройством своей религиозной жизни.

Период с 1905 по 1917 год стал золотым веком русского старообрядчества.

Невозможно в одной главе рассказать обо всех достижениях староверия за эти двенадцать лет. За столь небольшой срок было наверстано то, что старообрядцы упустили за 250 лет гонений.

Строились храмы, открывались школы и училища, созывались съезды и соборы, создавались политические партии, выпускались граммофонные пластинки с записями церковного пения, издавались богослужебные книги, христианские журналы и газеты.

Даже в начале XXI века староверы сохраняют духовный импульс, полученный в 1905 году. Они молятся в храмах, тогда воздвигнутых, по книгам, тогда напечатанным, пред иконами, тогда написанными.

Дарование свободы вероисповедания в первую очередь коснулось общественной жизни. Открыто созываются соборы и съезды. Староверы-поповцы устраивают в Москве ежегодные Всероссийские съезды, призванные усилить роль мирян в управлении Церковью. Свои соборы проводят беспоповцы разных согласий: поморцы, федосеевцы, филипповцы, нетовцы и часовенные.

Голосом освобожденного староверия стали многочисленные периодические издания. Значительнейшими из них были журналы «Церковь» (в 1914–1917 гг. назывался «Слово Церкви»), «Старообрядческая мысль» (до 1910 г. назывался «Церковное пение») и «Старообрядец» (в 1908–1909 гг. назывался «Старообрядцы»).

До 1905 года староверы не могли легально печатать свои богослужебные книги. Им приходилось пользоваться либо старомосковскими изданиями, выпущенными до патриарха Никона, либо книгами, напечатанными в зарубежных типографиях и тайно привезенными в Россию, либо изданиями московской типографии единоверцев. Но теперь церковное книгопечатание становится свободным.

Крупнейшую и лучшую типографию открывают федосеевцы на Преображенском кладбище. Высоким качеством изданий была известна печатня федосеевца Луки Арефьевича Гребнева в селе Старая Тушка[309]. Большим ассортиментом и изящными шрифтами славилась типография в городе Уральске, основанная епископом Арсением. В 1910 году своей типографией обзавелось Рогожское кладбище.

Церкви не хватало подготовленных людей, способных преподавать в приходских школах. Эта насущная проблема была решена в 1912 году – на Рогожском кладбище открылся Старообрядческий богословско-учительский институт. На первый курс без экзаменов были приняты 23 человека.

Директором Института стал Александр Степанович Рыбаков, отец известного историка академика Бориса Александровича Рыбакова. К сожалению, Первая мировая война и октябрьский переворот 1917 года поставили крест на планах церковного образования: в 1918 году Институт был закрыт.

Но наиболее значительными памятниками дарованной свободе вероисповедания стали многочисленные храмы-новостройки. Часто их проектировали знаменитейшие и лучшие архитекторы. Например, прославленный Федор Осипович Шехтель по заказу Мальцевых возвел в Балаково величественную церковь во имя Пресвятой Троицы. Талантливый ученик Шехтеля Илья Евграфович Бондаренко построил в Москве и Подмосковье несколько прекрасных храмов в древнерусском стиле.

Церкви возводились по всей стране. Но, конечно же, особенно много храмов было построено в Первопрестольной столице. Пережившие большевистское лихолетье, не все они, к сожалению, были возвращены законной владелице – Старообрядческой Церкви. Вот лишь некоторые из московских храмов.

Памятником, посвященным распечатыванию алтарей соборов Рогожского кладбища, стал мемориальный храм-колокольня во имя Воскресения Христова. Он был построен на Рогожском кладбище в 1908–1909 годах по проекту архитекторов Федора Федоровича Горностаева и Зиновия Ивановича Иванова. По преданию, колокольня лишь на один кирпич ниже кремлевского Ивана Великого. Деньги на колокола (30 000 руб.) пожертвовала потомственная почетная гражданка Москвы Феодосия Ермиловна Морозова (1836–1912).

Другим храмом-памятником стал Успенский собор на Апухтинке (у Покровской заставы), возведенный в 1906–1908 годах по проекту Николая Дмитриевича Поликарпова. Великолепная церковь со звонницей строилась по образцу кремлевского Успенского собора. Храм украсили древние иконы, собранные из старообрядческих моленных со всей Руси.

В пятиярусном иконостасе, обложенном серебряной вызолоченной басмой, находились образа XV–XVII веков новгородских и московских писем. В особых киотах помещались иконы «Минеи месячные» строгановского письма. Престол в алтаре был высечен из цельного камня по древнему образцу, здесь же находились иконы корсунских писем XV века.

В храме хранился серебряный ковчег с частицами мощей многих святых: Иоанна Крестителя, апостола Матфея, Николы Чудотворца, Сергия Радонежского, частью Гроба Господня и Ризы Господней[310].

Чин освящения церкви совершил 9 ноября 1908 года архиепископ Иоанн. Когда в конце всенощной торжественно загудел большой колокол, весивший 350 пудов, многие богомольцы расплакались от счастья. Уже за праздничной трапезой один из них произнес экспромт:

Исчезла вековая мгла, Кресты и главы заблистали, И не молчат колокола, Что два столетия молчали!

Величественный храм на Апухтинке был одним из красивейших в России, а по благолепию и богатству убранства мог поспорить с соборами Кремля и Рогожского кладбища. Не зря искусствовед Павел Павлович Муратов писал: «Впечатление глубокой цельности и тонкой красоты производит такая церковь, как храм Успения у Покровской заставы, созданный не знающим усталости усердием, не знающей ошибок любовью к старине»[311]. К сожалению, эта прекраснейшая церковь была закрыта в 1935 году и перестроена в уродливое четырехэтажное общежитие.

На деньги богатых доброхотов в Москве были построены и другие старообрядческие храмы, не менее красивые и чудесно убранные. Но к настоящему времени Церкви возвращены только два храма: Никольский у Тверской заставы и Покровский на Остоженке.

Величественный Никольский храм у Тверской заставы (Бутырский вал) был построен в псковско-новгородском стиле в 1914–1916 годах по проекту архитекторов Ивана Гавриловича Кондратенко и Антона Михайловича Гуржиенко. Из-за трудностей военного и революционного времени церковь была освящена только в 1921 году. И была закрыта через двадцать лет – в январе 1941 года.

В 1992 году Никольский храм был возвращен старообрядцам. Ныне несколько колоколов с его колокольни находятся в столичной церкви Большое Вознесение у Никитских ворот, где венчался Пушкин.

Изящный Покровский храм на Остоженке (Турчанинов переулок) строился по проекту Владимира Дмитриевича Адамовича и Владимира Морицевича Маята в 1907–1908 годах на средства Рябушинских. В основу проекта была положена новгородская церковь Спаса на Нередице. Храм был убран ценнейшими иконами XV–XVII веков из знаменитого собрания банкира Степана Павловича Рябушинского (1874–1942).

В 1938 году церковь была закрыта, а уникальные иконы были переданы в Третьяковскую галерею. И только в 1994 году запущенное здание храма было возвращено староверам.

К сожалению, до сих пор не все московские храмы золотого века возвращены Старообрядческой Церкви.

Краснокирпичная церковь во имя Тихвинской иконы Божьей Матери у Серпуховской заставы (Хавская улица) была построена по проекту архитектора-старовера Николы Георгиевича Мартьянова (1872–1943) в 1911–1912 годах на месте деревянной моленной, известной со времен Петра I. В 1930 году храм был закрыт.

Горькие советские годы, когда здание церкви служило клубом и складом скобяных изделий, были для него не самыми худшими. Настоящая беда приключилась в 1991 году.

В то время, когда культовые сооружения возвращались прежним владельцам, городские власти продали бывший храм частному акционерному обществу, устроившему здесь гриль-бар. В 2003 году здание выкупил некий «православный бизнесмен», пожелавший подарить его Московской патриархии.

На попытки законных владельцев – старообрядцев – вернуть Тихвинскую церковь никониане отреагировали по-своему. В 2006 году некое Общество ревнителей патриарха Никона разместило в интернете такое заявление: «Мы считаем, что нет никаких оснований к пересмотру церковной и исторической правды. Во имя диалога со старообрядчеством многие православные фактически отреклись от имени святейшего патриарха Никона… Храм на Хавской, как и знаменитая церковь в стиле модерн на Бакунинской улице, должны принадлежать Русской Православной Церкви»[312].

Подобная участь постигла Покровско-Успенский храм близ Немецкого рынка (Малый Гавриков переулок). Необычная двухэтажная церковь, построенная в 1909–1911 годах в русском стиле по проекту архитектора Бондаренко, была чудесно убрана древними иконами из коллекции Рябушинского. Верхний храм, предназначенный для праздничных богослужений, был освящен во имя Покрова Богородицы. Нижний храм, предназначенный для будничных служб, – во имя Успения Богородицы.

В 1933 году храм был закрыт и разорен. Наиболее ценные иконы были переданы в Третьяковскую галерею, а колокола – в Большой театр. В здании располагались клуб и спортивная школа. Сейчас в церкви помещается сообщество восточных оккультистов Федерация учителей Кундалини Йоги. Законный владелец, воссозданная в 1995 году старообрядческая община, упорно, но безуспешно добивается возвращения храма.

Однако староверы золотого века не подозревали о печальной будущности своих святынь. Они жили полной христианской жизнью: строительство церквей, книгоиздательство, открытие учебных заведений.

Нежданной свободой старообрядцы сумели воспользоваться в полной мере. Но относительно благополучное и спокойное существование в одночасье кончилось в 1917 году. Все было как во дни Ноя: «Ели, пили, женились, выходили замуж… И пришел потоп, и погубил всех» (Лк. 17, 27).

Глава 19 Епископ Геронтий

Будущий епископ Геронтий, в миру – Григорий Лакомкин, родился 1 августа 1872 года в деревне Золотилово Костромской губернии[313], в семье старообрядческого священника Иоанна Лакомкина.

Приход был бедным, поэтому поповской семье приходилось заниматься крестьянским трудом.

К тому же отец Иоанн постоянно подвергался преследованием властей, ведь для пристава и урядника он был «раскольником» и «лжепопом». От тяжелой и беспокойной жизни священник заболел чахоткой и умер.

Под руководством старшего брата Григорий занялся изучением церковного пения и богослужебного устава. В 1896 году он женился на благочестивой девице Анне Дмитриевне Печневой.

Позднее архиерей рассказывал, что по обычаю, принятому в деревне невесты, молодые должны были плясать на свадьбе. Но Григорий сам не стал этого делать и Анне запретил:

– Если вы позволите танцевать, то уже будете не моя невеста, а сатаны! Тогда я должен оставить вечер и не считать вас своей невестой.

Пляска не состоялась. И это удивило гостей, зашептавшихся, что «староверы упрямые, не хотят исполнять их местные обычаи»[314].

В 1899 году Григория забрали в армию, хотя он «ростом был мал и сильно худ». Епископ вспоминал: «Первый год он проходил строевую службу при полной строгости в то время бывшей дисциплины. За отказ петь песни немало получал защечин и побоев. За неядение мясной пищи в посты – подозрение в уклонении от службы. На второй год его определили в полковую канцелярию писарем».

Когда командир узнал, что Лакомкин «раскольник», отказывается ходить в полковую церковь и называет ее еретической, то хотел предать его суду. Однако за Григория вступился полковой священник, и писаря не только не засудили, но и произвели в старшие писари.

В 1903 году Лакомкин вернулся домой, а в 1906 году был поставлен в священники для села Стрельниково близ Костромы, где неожиданно умер настоятель. Рукополагал Григория нижегородский и костромской епископ Иннокентий (Усов). Он предупредил молодого иерея:

– Народ в Стрельниково очень увлечен в пьянство, люди характерные, вспыльчивые.

Старый Покровский храм в Стрельниково отец Григорий нашел запущенным: «В храме была походная церковь, вместо амвона были шпалы неприкрепленные, иконы на гвоздях, без иконостаса, пожертвованы от прихожан. Кругом грязь и чернота. Потолок того и гляди обвалится».

Дела прихода были расстроены. Вдова прежнего настоятеля плакалась Лакомкину:

– Народ здесь очень плохой, как звери, пьяницы. Дай Бог, хотя бы один месяц вы послужили! С голоду помрете!

Но усердием отца Григория храм был отремонтирован и перестроен, организована приходская школа, создано братство трезвости. Стараниями настоятеля церковный хор из Стрельниково стал одним из лучших в России, а сельский приход – образцовым.

В 1908 году священник внезапно овдовел – Анна Дмитриевна умерла преждевременными родами. «Отец Григорий в это время находился в Нижнем, и там получил неожиданно телеграмму – матушка скончалась, скорее приезжайте. Сразу же поехал. Пароход по пути засел на мель, сутки простоял. Прибыл на четвертый день смерти. Печаль и горе для отца Григория были велики, а тем более что они жили меж собой очень хорошо, в полной любви, уважении».

В 1911 году на церковном соборе вдового священника избрали кандидатом в епископы для Петербургской и Тверской епархии. В Нижнем Новгороде 27 февраля 1912 года Григорий принял иноческий постриг с именем Геронтия, а затем отправился в Петербург, где 11 марта был рукоположен в епископы архиепископом Иоанном. «Поставленный епископ Геронтий после хиротонии сказал подобающее слово. Немало нужно смелости человеку из деревни, призванному в модную и культурную столицу, сразу же осмелиться говорить к такой аудитории проповедь».

Владыка Геронтий был одним из деятельнейших старообрядческих архиереев. Он участвовал в проведении соборов, занимался миссионерской деятельностью, пекся о строительстве новых храмов и об открытии приходских школ. При нем в Петербурге был построен и освящен в 1915 году величественный Покровский собор на Громовском кладбище.

Но вот наступил 1917 год. Отречение императора и последовавшая за тем анархия в одночасье разрушили привычный уклад русской жизни, в том числе и религиозной. Началась Гражданская война, а архиепископ Мелетий (Картушин, 1859–1934), возглавлявший Старообрядческую Церковь с 1915 года, отстранился от дел и уехал на Дон. Он оказался на территории, занятой войсками Деникина, и не имел связи с Москвой.

В начале 1920-х годов временным блюстителем московского святительского престола стал рязанский и егорьевский епископ Александр (Богатенков, 1853–1928). Он просил владыку Геронтия объезжать различные епархии и письменно докладывать о состоянии церковных дел.

В сентябре 1921 года, посетив некоторые общины, епископ Геронтий писал: «При объезде приходов приходится встречать весьма разнообразные картины. В Нижегородской епархии в некоторых уездах ужасно стеснено старообрядчество и вообще християнство. Духов<ные> лица, священники и дияконы, до последнего времени отбывали тыловое ополчение, работая на выгрузке дров и т. п. тяжелых работах, быв удалены от приходов и весьма запуганы.

В Арзамасском уезде отобраны подписки: “Не преподавать Закона Божия и лживого християнского учения”. Подобное и в Балахнинском: “Не преподавать Зак<она> Божия детям и юношам до 18-летнего возраста и не говорить проповедей” и т. п. Закон Божий и церк<овное> чтение и пение там не преподается с 17 года. Християне немало охладели и некоторые заразились разными лжеучениями…

Всюду народные дома – провинциальные театры, где и дети духов<ных> лиц занимают первые места, как бы выхваляясь папиросами или совершенным безверием. Местами есть и твердость християнства, и искреннее стремление к Богу и к религии. Но этого меньше.

Из этих кратких указаний ясно видно, что нам, спящим, враг диявол “всея плевелы в пшеницу”… Да, кругом плевелы и антихристовы слуги. Мы и духов<ные> лица, пастыри – очень слабо блюдут вверенные стада.

Голод и разруха увлекли многих в разного рода спекуляции и добытие пищи и необходимого, но забыли, что нужно искать прежде Царствия Божия и правды его, и сия вся приложатся нам. За это преслушание приходится терпеть многие наказания и гибель християнства. Пастыри в большинстве слабо относятся к делу своего служения. Слабость в народе, это же и в дух<овных> лицах, а это переходит и в детей, следовательно, может и все погибнуть»[315].

В другом письме епископ Геронтий, образно описав тяжелое положение Церкви, предрек ей скорые и неминучие беды: «Зима не прошла… Бури не утихли… Жатвы много… Нужны делатели… Среди людей ужасный голод и масса болезней. Мало света… Мало и согревания. Люди болеют, ужасно страдают всякими заразными болезнями, заражают и других. Гибнут без числа и умирают… Нужна, очень нужна пища, согревание, нужен свет и необходимые лекарства. Нужны опытные врачи и делатели. О! как больно, очень больно, когда, видя все это, и смотришь: большинство как бы спит и совершенно бросило всю эту ниву и виноградник, увлеклись в другое… Горе, ужасное горе будет нам, и спящим, и нерадеющим. Хозяин непременно потребует подробного отчета за все… Чем оправдываться будем? И что будет с виноградником?»[316].

Вскоре это пророчество сбылось – кровавой волной захлестнул Россию красный террор, начались новые гонения на староверов. Церковный «виноградник» был вытоптан – были уничтожены тысячи священнослужителей, разорены сотни храмов и все монастыри.

В 1933 году в Ленинграде был закрыт и взорван собор на Громовском кладбище. В Москве были закрыты и разграблены все старообрядческие храмы кроме Покровского собора на Рогожском кладбище. Епископат был практически полностью истреблен. Большинство архиереев было казнено, некоторые томились в тюрьмах, и лишь немногие сумели скрыться за границей – в Румынии и Китае.

Владыка Геронтий был арестован 13 апреля 1932 года на своей ленинградской квартире после вечернего великопостного богослужения. Его отвезли в «Большой дом» на Шпалерной улице и посадили в одиночную камеру.

Впоследствии архиерей вспоминал: «Я полагал, что это была какая-то ошибка, так как я не чувствовал за собой никакой вины и думал, что меня должны через два-три дня выпустить, а особенно к воскресению. Но прошло воскресение – пятая неделя поста, и Вербное пришлось тут же пробыть. И думаю, неужели и Пасху быть мне вне свободы? Да, пришлось. Очень и очень было печально».

За решеткой – в тюрьме и лагерях – владыке пришлось встретить еще не одну Пасху. Он был осужден на десять лет по 58-й статье тогдашнего Уголовного кодекса (антисоветская пропаганда и агитация). После объявления приговора епископ спросил:

– А больше нельзя?

Узнав, что большего срока не дадут, он сказал:

– Слава Богу, что мне теперь 60 лет! До 70 лет я должен жить и честно срок отбыть. Тогда или умирать, или домой.

Мужество святителя удивило судей и следователей. Но тяжело было владыке Геронтию в неволе! Инок, он не ел мяса, посему вынужден был питаться одним хлебом, отчего в тюрьме у него развилась цинга: «Ноги отекли так, что галоши не убирались. Я одну пару белья разорвал на портянки, так как стали зябнуть ноги… Зубы даже все начали качаться, на ногах – пятна цинги, а лечить нечем… Зубной врач предложил все зубы вытаскать, так как их рукой свободно можно было вынуть».

Из тюрьмы владыка Геронтий был отправлен в лагерь. Сначала он оказался в Соликамске, в Вишерских лагерях. Здесь ему позорно остригли бороду: «Нас с бородами было около десяти человек. Применили насилие. Мы все забрались на верхние нары и не шли к парикмахеру. Начальник применил хитрость и вызвал меня, как бы условиться о ношении бороды. И как я сошел с нар, четверо взяли меня, кто за руки, кто за голову, и насильно остригли мне бороду, а потом и другим. Это было для меня особое горе и печаль».

Начальство Вишерских лагерей постоянно унижало верующих. «Среди лагерников были старицы неработающие и старики. Старицы были как монашки, у всех были на платьях и на одеждах кресты. И вот объявили, что их живых будут хоронить. Собрали их до 50 человек. До десяти могильщиков нарядили как духовенство в рогожные ризы, и дьяконы – стихари из рогожи. Вместо кадил – горшки на веревках. Повели их как бы на особое место хоронить. Дорогой злоумышленно пели развращенные как бы молитвы и ектении. Осужденные шли спокойно. Народу лагерников вышло смотреть более 1000 человек. Привели к месту похорон, пели издевательски-кощунственно. Нужно бы смеяться, но никто не смеялся. Приказано было кончить. Все разошлись. Также пошли в бараки и осужденные на смерть. Когда узнало об этом высшее начальство, попало всем – и выговоры, и аресты. Так оказалась указанная выдумка бесславна и во вред им самим».

Затем архиерей побывал в Саранске и Алатыре, в Ветлужских лагерях. А в 1937 году его перевели в Котлас. Перед отправкой лагерное начальство предупредило, что по дороге будут кражи – «уголовные» могут грабить «политических». Вскоре после Пасхи заключенных стали сажать в поезд. На глазах у всех владыке Геронтию в вагон подали две посылки с пасхальными гостинцами – с большими куличами и крашеными яйцами. Епископ разрезал один кулич и каждому, бывшему с ним в вагоне, дал по куску и по одному яйцу. Уголовники это оценили и сказали:

– Тебя не обкрадет в дороге никто за твое деяние. Мы десятки лет не едали кулича, и теперь у нас старинная Пасха!

В одном из лагерей близ Котласа архиерей работал санитаром и занимался изготовлением хвойного кваса: «Тогда я решил делать квас, но не знал как. Стал спрашивать, и меня научили. Квас с хвоей или хвоя с квасом вкуснее. Бог мне указал средство. Я стал обдумывать, как сделать машину для щипания иголочек хвои, строгальную машину. Последняя была очень удачная. Квас с хвоей был на славу. Начальство оценило мой труд, а главное – любило квас. Издалека приезжали пить. Вместе с хвоей я собирал разные растения для лекарств».

В 1942 году закончился срок заключения владыки Геронтия. Но ему не удалось сразу же уехать с Севера. Лагерное начальство назначило архиерея инструктором по изготовлению кваса и поручило ему заготовку грибов, ягод и хвои. Епископу было положено жалование – 200 рублей в месяц. Шла Великая Отечественная война, поэтому свои сбережения он пожертвовал на защиту родины.

Между тем в 1934 году скончался архиепископ Мелетий. Местоблюстителем московского святительского престола был определен кавказский епископ Викентий (Никитин, 1892–1938), но в 1938 году он был арестован и погиб в тюрьме.

Церковь оказалась в непростом положении – все архиереи были уничтожены, в живых остались лишь епископ Геронтий и самарский епископ Иринарх (Парфенов, 1881–1952), томившиеся в неволе с 1933 года. А на свободе находился только один архиерей – калужский и смоленский епископ Савва (Ананьев, † 1945), престарелый и больной.

В 1936 году был освобожден епископ Иринарх. Он поселился в Костроме у сына и дочери. Он ужасно испугался, когда в 1940 году власти предложили ему немедленно явиться к начальнику городской милиции. Владыка ожидал нового ареста, но каково же было его удивление, когда ему сообщили, что архиерея разыскивают московские староверы и просят срочно прибыть на Рогожское кладбище.

Приехав в столицу, владыка Иринарх вместе с протоиереем Василием Филипповичем Королевым (1891–1962), настоятелем Покровского собора, отправился в Калугу, к епископу Савве, который возвел Иринарха в сан архиепископа Московского и всея Руси.

А освободившийся владыка Геронтий возвратился 5 ноября 1942 года в Стрельниково и занялся восстановлением Костромской и Ярославской епархии. В 1943 году святитель был приглашен в Москву и назначен помощником архиепископа.

Когда началась Отечественная война, верующие старались помочь фронту. В Покровском соборе во время богослужения был организован тарелочный сбор. «Трогательно до слез было смотреть, с какой готовностью, с каким горячим порывом протягивались руки к тарелке “На оборону родины”, чтобы положить на нее свою посильную трудовую лепту»[317]. По всей стране старообрядцы собрали 1 200 000 рублей.

Архиепископ Иринарх и епископ Геронтий благословили выпуск патриотических листовок, которые распространялись среди верующих на оккупированных территориях. Вот, например, их послание «возлюбленным во Христе братьям и сестрам, находящимся в Молдавии и Бессарабии», связанное с проведением советской армией Ясско-Кишиневской операции в августе 1944 года.

В нем говорится: «Радостью наполняется сердце от поступающих с фронтов Отечественной войны вестей: наша доблестная русская армия шаг за шагом очищает от немецких фашистов священную отчизну. Вот и вы, дорогие чада, более двух лет томившиеся под пятой оккупантов, снова можете свободно вздохнуть грудью и трудиться на благо своей родины… Дорогие и любезные чада! Сейчас, когда заря победы над врагом восходит на горизонте, от каждого из нас требуется самоотверженность в служении родине. Поэтому призываю вас, как любящий отец, не прельщайтесь неметчиной, помните заветы наших предков, ненавидевших всей душей ее. Покажите свою готовность любыми жертвами проявить свою любовь к родине и древле истинной вере Христовой! Помогайте быстрее восстановить разрушенное врагом хозяйство, повинуйтесь иже во власти сущим! Помогайте доблестным нашим воинам всем, чем только можете»[318].

В мае 1945 года архиепископ Иринарх, епископ Геронтий и отец Василий Королев направили поздравительную телеграмму верховному главнокомандующему Сталину: «Слава о знаменательной победе вашей не померкнет во веки. И будущие поколения с гордостью будут вспоминать об этих днях русской славы»[319].

В 1944 году старообрядческая архиепископия получила разрешение на выпуск церковного календаря на 1945 год. Подготовкой издания занялся владыка Геронтий. Он надеялся, что затем власти разрешат выпуск и другой духовной литературы (например, журнала), а также позволят открыть курсы для подготовки священников. К сожалению, этим надеждам не суждено было осуществиться.

Выход календаря стал заметным событием церковной жизни, вызвавшим интерес даже у староверов-эмигрантов. В сентябре 1946 года владыка Иринарх получил из Белграда письмо от Дмитрия Васильевича Сироткина, бывшего городского главы Нижнего Новгорода, бывшего миллионера и благотворителя, немало помогавшего Церкви в начале ХХ века. Сироткин, приветствуя выход календаря, радовался, что увидело свет «такое богатое и полезное издание»[320].

В январе 1950 года Дмитрий Васильевич, одинокий, старый и тяжелобольной, снова писал в Москву, на этот раз владыке Геронтию. Сироткин сетовал, что в Белграде мало староверов, нет священника, не к кому обратиться для исповеди и причастия. Бывший «владелец заводов, газет, пароходов» просил епископа научить, «как поступить в случае смерти»[321].

Но в это время ухудшились отношения между СССР и Югославией, посему владыка, не желая быть заподозренным в сношениях с Белградом, написал секретарю архиепископии: «На мое имя и мне прислано и получено письмо от Дмитрия Васильевича Сироткина из-за границы, из Белграда. Я никогда не имел и не имею переписки с людьми, находящимися за границей. На означенное письмо отвечать не желаю и не буду»[322].

После войны Церкви наконец-то удалось пополнить епископат. В 1945 году был рукоположен епископ Иосиф (Моржаков, 1885–1970), на следующий год – епископ Вениамин (Агальцов, 1882–1962), а в 1948 году – епископ Флавиан (Слесарев, 1879–1960).

В 1946 году власти разрешили староверам крестные ходы на Пасху (21 апреля) и в неделю Жен-мироносиц (5 мая). В крестном ходе к могилам архиереев на Рогожском кладбище 5 мая принял участие и владыка Геронтий. Галина Мариничева писала в своих воспоминаниях: «Был ясный, солнечный день… Трудно описать то чувство торжественности и сердечного умиления, которое производило это необычное шествие, вытянувшееся от самого храма, через все кладбище до архиерейских могил. Впереди на фоне ясного голубого неба колыхались хоругви, за ними двигался целый ряд особо чтимых икон, за которыми шло духовенство в белых серебряных ризах, блистающих на солнце… За ними шел огромный хор Рогожского кладбища. Все это было необыкновенно празднично, торжественно. Когда духовенство возглашало “Христос воскресе!”, все собравшиеся отвечали громким гулом: “Воистину воскресе!”»[323].

В 1946–1950 годах владыка Геронтий с пастырскими визитами посещал старообрядческие общины в России и Белоруссии, на Украине – приходы Костромской епархии, Винницу, Гомель, Егорьевск, Ессентуки, Иваново, Киев, Ржев, Ростов-на-Дону и Рязань. Эти поездки он описал в подробных отчетах архиепископу Иринарху.

Всюду епископ Геронтий произносил проповеди. Например, в Виннице он «особо подчеркивал и ярко освещал о патриотичности и преданности стране. И чтобы как сами взрослые отцы и матери были патриотичны, так обязаны и воспитывать своих детей. И чтобы они не были хулиганами и лентяями и т. п. личностями, а чтобы были лучшими гражданами и образцовыми христианами, честными тружениками и во всем безупречными людьми и верными своей дорогой стране»[324].

В Рязани епископ говорил: «Предки наши, старообрядцы, как идейные люди, многие достигали святости и были образцовыми гражданами и христианами. И мы, каждый старообрядец и старообрядка, должны быть действительно образцовыми гражданами нашей дорогой страны и любящими ее, хорошими, примерными тружениками, т. е. честными работниками, сознавая и помня всегда, что “не трудивыйся да не яст”. Вместе с этим должны все быть и хорошими христианами, и угодными Богу людьми»[325].

В Киеве епископ предложил неожиданный тост: «Мною была предложена здравица за любимого верховного вождя, великого Сталина Иосифа Виссарионовича, и за всех, иже во власти сущих. В ответ на что певцами с особым чувством было пропето многолетие и выражена от всех особая благодарность»[326].

В 1948 году власти вернули верующим храм-колокольню на Рогожском кладбище, отобранный в 1937 году. Теперь там совершались ежедневные богослужения. А в 1949 году в распоряжение Архиепископии перешла бывшая часовня для отпевания покойников. Она была отремонтирована, и сюда переехал архиепископ со своими помощниками. До этого им приходилось ютиться на паперти бывшего единоверческого Никольского храма.

Постоянным и неутомимым участником всех церковных дел был епископ Геронтий. В 1949 году он написал воспоминания – беспристрастное свидетельство о той эпохе. О себе святитель записал: «Из лагерей и Костромы он прибыл в полном здравии, только в Костроме пришлось вставить новые зубы. А в Москве за шесть лет потерял зрение: вместо двух глаз остался один со зрением не более 50 процентов. За это время пришлось немало поболеть всякими болезнями. Врачебные исследования свидетельствовали, что это сказалось десятилетнее пребывание в лагерях. Но за все слава Богу!.. Но очень жаль, что мало, очень мало сделано. Нужно было бы сделать больше, но немощь, слабость и суета жизни немало отняли времени в безделье, за что строго придется отвечать перед Богом».

Тяжелая болезнь (задержка мочи) потребовала срочного хирургического вмешательства. В частном письме от 4 декабря 1949 года епископ рассказывал: «Положили меня на стол, руки и ноги привязали. Затем сделали уколы для обезболивания: операцию решили произвести только под местным наркозом. Мне видно не было ничего. Только слышу: подайте шелк и др. краткие указания. Один раз я почувствовал, несмотря на замораживание, сильную боль – это в тот момент, когда хирург удалял опухоль и гнойники, но только один момент. Но я все ждал, что будут еще боли и спросил: “Когда же начнете операцию?”, думая, что все это еще только подготовка. А мне отвечают, что уже все кончено и зашито. Сделали перевязку, сняли со стола на носилки и отнесли в палату»[327].

После операции епископ нашел силы для совершения нескольких дальних поездок. Но в октябре 1950 года он заболел воспалением легких, от которого уже не оправился. Чувствуя приближение смерти, архиерей взялся за составление духовного завещания, исполненного христианской любви и житейской мудрости. Оно будет вечным напоминанием о владыке Геронтии, скончавшемся 25 мая 1951 года.

До сих пор завещание не потеряло значения – через десятилетия слышится голос святителя: «Помните, дорогие, что мы веруем во Св. Соборную и Апостольскую Церковь, Церковь Христову, и прибываем в той правой старой вере, в которой были св. угодники Божии, почему нас в отличие от других и называют староверами. И мы содержим те св. предания и старые обряды, в каковых пребывали все угодники Божии нашей страны. Вот поэтому нас и называют старообрядцы. Наши предки за эту св. старую веру и за св. предания и старые обряды терпели неисчислимые муки и тысячи их были убиты и пролили свою св. кровь за правоверие… Слезно умоляю и сердечно завещаю вам, твердо и неизменно соблюдайте святую правую веру нашу, ибо она есть истинная. Счастливы вы, что пребываете в ней»[328].

Глава 20 Митрополит Алимпий

Епископ Иоанникий (Исаичев, 1875–1937), возглавлявший Саратовскую и Астраханскую епархию Старообрядческой Церкви, сетовал архиепископу Мелетию в письме от 18 марта 1929 года: «Сообщаю вам печальную новость: на меня налоговая комиссия наложила налогу 155 р. в год. с дохода 2500 р. Будто бы я получаю в епархии доход в две тысячи пятьсот руб. Платить этот налог в 4 срока. Теперь я нахожусь в критическом положении, а платить нужно… Налоги, налоги и налоги, пожалуй бы и не прочь отказаться от упр<авления> епарх<ией> и уйти на покой»[329].

Священник Елисей Бесчастнов из станицы Манычской Донской епархии жаловался владыке Мелетию в письме от 10 июня того же года, что оштрафован на 227 рублей 50 копеек: «Местная власть подвела меня к кулацким хозяйствам. Дома своего я не имею, ни лошади, ни коровы, землю не получаю, совершенно нет ничего, кроме кадила да 5 душ семейства… При вашей общине, кажется, есть юрист. Покорнейше прошу вас, владыко свят<ый>, узнайте и сообщите мне, правильно ли оштрафовали меня. И могут ли за это все забрать “до нитки”, как они выражаются и обещают Соловки. Конечно, их предложение есть: оставь, мол, религиозную общину, мы вам дадим место на 100 р. в месяц и штраф снимем вам»[330].

Священник Никита Рудов с хутора Земцова той же епархии сообщал владыке Мелетию в письме от 21 декабря того же года: «Нас здесь громят хорошо. Из домов повыгнали меня и арестовали. По молитвам вашим и святых отец освободили, и я теперь в своем приходе не живу, удалился в другой округ. Чрезвычайные налоги, до 500, и я опоздал, все<го> уплатил 380 рублей, и еще в третий раз требуют 124 руб. Платить нечем, не знаю, что будут делать со мной. Прихожанам самим до себя, многих позаписали в кулаки и теперь распродают [их имущество]. И нет ниоткуда помощи, кроме Бога, но Он, как видно, не видит и не слышит вопля нашего за грехи наши»[331].

Вот в такую горестную пору, когда, казалось, Бог отвернулся от христиан, 14 августа 1929 года в Нижнем Новгороде, в семье староверов Капитона Ивановича и Александры Ивановны Гусевых родился сын Александр, будущий митрополит Алимпий, 17 лет возглавлявший Русскую Православную Старообрядческую Церковь.

Владыка Алимпий был по-русски скромным человеком и стеснялся рассказывать о себе. Единственное интервью с ним было опубликовано в 2000 году в старообрядческом журнале «Церковь»[332].

В этом интервью митрополит вспоминал: «Отец матери, мой дед, занимался шорничеством, шил сапоги, обувь кожаную, очень хорошую. К нему за ней много народа приезжало, даже сюда, в Москву, отправляли… Жила семья небедно, но пришла советская власть, отняла дом. Его отвезли в Чернуху и школу там сделали. Я не застал деда в живых: он не выдержал всех этих потрясений и в 1920 году умер. Старшая сестра деда моего, девица Анастасия, взяла племянников к себе. Она тоже занималась сапожным ремеслом. Вскоре умерла и их мать, моя бабушка. Анастасии пришлось их воспитывать одной. Она так замуж и не вышла – все силы отдала воспитанию сирот.

Другой мой дед, по отцовской линии, был родом из Красного Яра… Дед был армейский офицер и в 1914 году погиб на германской войне. Отцу моему, Капитону, тогда было только 10 лет. А мать его, моя вторая бабушка, Васса, тоже вскоре умерла, и он остался жить у своей тетки Натальи…

Наталья, тетка отца, была замужем, у нее шестеро детей было. Ее муж был кузнец, и отец мой, Капитон, как подрос немного, стал учиться у него кузнечному ремеслу. Потом так и проработал всю свою жизнь кузнецом. У теткиного мужа кузница была частная. Ну, а отец работал на разных государственных заводах…

Отец с матерью познакомились в Лыскове, в храме, а поженились примерно в 1925 году. Я родился в 1929 году, а всего в семье было шестеро детей. Когда родители поженились, начал перестраиваться Сормовский судостроительный завод, и отца как квалифицированного кузнеца взяли туда на работу. В семье уже было двое детей, старший брат и я, а квартиры не было, вот и пришлось через три года возвращаться в Лысково»[333].

Волжский городок Лысково известен в истории старообрядчества тем, что рядом, в «приселке» Кириково, священствовал в начале XVII века отец епископа Павла Коломенского. Неподалеку от Лыскова находятся село Григорово – родина протопопа Аввакума и село Вельдеманово – родина патриарха Никона.

Здесь прошли детство и юность Александра Гусева, на волжских просторах: пристань, затоны, река и за рекой – уходящие в зыбкую даль поля, по которым все лето гуляет ветер и бродят смутные тени облаков.

В 1936 году был арестован старообрядческий священник Иерофей Горшков, служивший в Лысково. Угроза закрытия нависла над храмом. Тогда Виктор Дмитриевич Бармин, дядя будущего архиерея, перенес в свою избу часть церковной утвари и устроил под полом тайную моленную, которую посещали Гусевы. Но в январе 1941 года дом Бармина сгорел вместе с моленной.

Во время Великой Отечественной войны Капитон Иванович был мобилизован на трудовой фронт и работал на заводе в городе Дзержинске. В это время старообрядческий священник Кирилл Бушуев, тайно проживавший по соседству с Гусевыми, открылся Александре Ивановне и предложил устроить в ее избе домовый храм:

– Теперь церкви стали разрешать. Разрешите мне у вас службу проводить!

Гусевы жили в большом двухэтажном доме, поэтому Александра Ивановна не стала возражать. Вся семья взялась за это дело: убрали печь, устроили алтарь и клирос. Отец Кирилл освятил домовую церковь во имя св. Иоанна Богослова и стал совершать в ней регулярные богослужения.

Летом 1945 года власти вернули староверам изуродованную Успенскую церковь в городе Горьком, закрытую в 1938 году. А вскоре умер отец Кирилл. Тогда власти заявили Гусевым:

– Куда вы теперь без священника? Все, у вас в Горьком есть церковь, туда поезжайте молиться!

Домовый храм Гусевых был закрыт. Теперь староверам из Лыскова, чтобы попасть на богослужение, приходилось преодолевать непростой путь в сто километров. Среди богомольцев, добиравшихся до Горького на большие праздники, был и будущий митрополит. Он вспоминал: «Зимой пешком ходили, 65 километров до Кстова. В шесть часов утра вставали, в семь часов вечера до Кстова доходили. От Кстова до Горького – на автобусах, ходили такие красные ЗИСы. Ну, а летом по Волге пароход ходил, “Красный партизан” назывался: от Лыскова можно было добраться сразу до Горького»[334].

В послевоенные годы Александр Гусев устроился работать сначала курьером, а потом бакенщиком на Волге: «Работа была тяжелая, постоянно в воде. Ночью пройдет плот, два-три бакена собьет. Какие мы найдем – ставим обратно, какие не найдем – ставим новые»[335]. Затем Александр служил в пожарной команде Лыскова, откуда был призван на военную службу.

«Четыре года я прослужил в Кронштадте, в морском стройбате. Во время войны Кронштадт был сильно разрушен, и мы там все восстанавливали, кое-что новое строили.

Я с командиром взвода договорился, и он разрешал мне не ходить на зарядку. Рядом с частью дом стоял гражданский. Я вместо физзарядки забегал на чердак и там молился. Один раз на Пасху стал молиться, а работники клуба услышали и кричат: эй, что это там матросы поют? Но на этот раз обошлось. Жили мы полгода в казармах на Флотской, 12. Жили очень хорошо, не больше 30 человек в кубрике. Через два года отправили работать в Петровский док; он был разбит, и мы его бетонировали.

Переехали в Петровские казармы, что на берегу Финского залива. Там внутри кирпичные своды шириной метров пятнадцать, а длиной метров тридцать или более. Так там в одном помещении человек, наверное, триста жило, не меньше. И как воскресенье настает – кто во что горазд! Кто на гитаре играет, кто пляшет, кто стучит в домино, некоторые даже курили. Содом и Гоморра, одним словом. Куда деваться? Молиться уже было негде. Выйду из казармы к Финскому заливу и молюсь про себя на небо.

Нас во время службы малярному делу обучали: приезжал из Ленинграда преподаватель, месяца два с нами занимался. Мне это потом очень пригодилось, когда я церковь в Горьком помогал восстанавливать. Так вот, командир нашей части, подполковник Александров, предложил мне его квартиру трехкомнатную покрасить. Когда я сделал все, он мне отпуск дал, а потом и демобилизовал раньше других, перед самым Покровом»[336].

В 1953 году Гусев вернулся в Лысково и продолжил службу в пожарной части. Парторг части сочувствовал верующему юноше:

– Александр, ну куда ты пришел? Что ты здесь делаешь? Не место тебе здесь, тебе в храме где-нибудь служить надо.

По благословению духовного отца, протоиерея Петра Селина из Горького, Александр в 1959 году переехал в село Дурасово[337] для помощи 85-летнему священнику Алексию Сергееву. Когда Гусев покидал Лысково, все пожарные уговаривали его остаться. И только парторг сказал:

– Правильно, Саша, молодец! Давно тебе надо было в церковь пойти служить.

Но в Дурасово Гусев пробыл недолго. По требованию властей он покинул село в 1961 году. Ему пришлось уехать в Горький, где он стал исполнять обязанности уставщика при Успенской церкви.

Летом 1965 года власти Горького закрыли и взорвали старообрядческий храм, красиво стоявший на волжском берегу, а вместо него верующим передали заброшенную Успенскую церковь на Бугровском кладбище.

Митрополит вспоминал: «В ней красильня была. Внутри все, конечно, было в ужасном состоянии, заново восстанавливать пришлось. Там на строительных работах мастера опытные были. Ну, а я немного помогал им по малярной части. Тут-то опыт кронштадтский и пригодился»[338].

На освящение нового Успенского храма прибыл предстоятель Русской Церкви, архиепископ Иосиф (Моржаков). Он рукоположил Александра в сан диакона.

Владыка Алимпий рассказывал: «Когда владыка Иосиф предложил мне стать диаконом, то сказал: или женись, или давай обет безбрачия. Я отца Петра спросил, он и посоветовал принять безбрачие, каждый день правильные каноны читать по монастырскому уставу. Так с тех пор я и жил»[339].

В 1969 году на Освященном соборе Церкви диакон Александр Гусев был избран кандидатом в епископы, однако принял архиерейский сан только в 1986 году.

Годы брежневского застоя тяжело сказались на староверии, и так разоренном сталинскими и хрущевскими гонениями. Как сообщалось в «Настольной книге атеиста»: «Ряды его <старообрядчества> сторонников уменьшаются в последние десятилетия довольно быстрыми темпами. Причина тому – воздействие на верующих советской действительности. Откровенный консерватизм старообрядческой веры делает ее малопопулярной даже среди верующих. Пополнение общин идет в основном за счет семей верующих. Однако это не может восполнить потери в численности старообрядцев за последние годы»[340].

К началу перестройки в Русской Церкви осталось только три архиерея преклонного возраста: архиепископ Никодим (Латышев, 1916–1986), епископы Анастасий (Кононов, 1894/1896–1986) и Евтихий (Кузьмин, 1913–1990). Владыка Никодим тяжело болел и безвыездно жил в Молдавии, в родном селе Старая Добруджа.

Анастасий, епископ Донской и Кавказский, уговорил диакона Александра принять архиерейский сан. По благословению владыки Никодима в 1985 году в Добрудже Анастасий рукоположил Александра в священники, а затем постриг во иночество и нарек Алимпием.

Затем, 5 января 1986 года, в городе Клинцы епископы Анастасий и Евтихий возвели Алимпия в святительский сан. Предполагалось, что после смерти Никодима Анастасий станет архиепископом, а Алимпий возглавит Донскую и Кавказскую епархию.

Однако события начали развиваться неожиданным образом. Архиепископ Никодим скончался 11 февраля 1986 года, а епископ Анастасий – 9 апреля того же года. И Освященный собор избрал владыку Алимпия предстоятелем Старообрядческой Церкви.

В непростую годину новый архиепископ встал у церковного кормила. Староверие было обессилено, обескровлено, обезлюжено. На соборе 1986 года владыка Алимпий зачитал доклад «О состоянии Русской Старообрядческой Церкви и ее насущных нуждах», дающий исчерпывающее представление о тогдашнем положении древлего благочестия: «На сегодня у нас имеется пять епархий: Московская, Киевско-Винницкая, Донская и Кавказская, Клинцовская и Новозыбковская, Кишиневская – и предельно малое число епископов – трое… На сегодня у нас имеется 126 приходов. А священников всего 54, причем многие из них преклонного возраста или больны. Это вынуждает нас нагружать священника несколькими приходами, часто удаленными друг от друга на сотни и даже тысячи километров… О состоянии и судьбе нашего древнего знаменного пения хотелось бы сказать особо. О его ценности, красоте, значении говорить излишне, это общеизвестно. Но прекрасная мелодия, записанная крюковыми знаменами, должна быть и правильно и красиво исполнена. А пока чаще можно услышать искажение, а не исполнение. Число хорошо знающих знаменную нотацию певцов катастрофически уменьшается, а учить некому и негде… В ведении Архиепископии находится производство свечей и нательных крестов. Свечей выпускается в год около 30 т., количественно удовлетворяется потребность приходов. Но качество в последнее время настолько понизилось, что ниже некуда. Свечи коптят, сгибаются в дугу еще до зажжения, плывут»[341].

Впрочем, заканчивался доклад словами ободрения и надежды: «Но не будем отчаиваться. С Божией помощью и искренним усердием давайте браться за дело, давайте трудиться на благо нашей Святой Старообрядческой Церкви, на благо нашей родины, на спасение своей души. В чем да поможет нам Господь Бог!»[342].

Так началось многолетнее и многотрудное возрождение древлего благочестия. Оно началось с хиротонии нового епископа – 18 мая 1986 года Алимпий и Евтихий рукоположили для Кишиневской епархии епископа Тимона (Домашова, 1912–1991).

В 1988 году, когда праздновалось 1000-летие крещения Руси, российские староверы сумели осуществить свою давнюю мечту – преобразовать Московскую архиепископию в митрополию. Решение об этом было принято на соборе 1988 года, хотя власти пытались воспрепятствовать этому. На этом же соборе было принято официальное название Древлеправославной Церкви – Русская Православная Старообрядческая Церковь. А 24 июля 1988 года в Покровском соборе на Рогожском кладбище состоялось торжественное возведение архиепископа Алимпия в сан митрополита Московского и всея Руси.

В годы служения владыки Алимпия пополнились ряды священнослужителей, в несколько раз увеличилось число приходов. И в 1994 году в энциклопедии «Народы России» сообщалось: «Старообрядцы-поповцы Белокриницкой иерархии являются в настоящее время самой крупной старообрядческой группой, насчитывавшей в пределах бывш. СССР ок. 1 млн чел.»[343].

Во многих городах и весях верующим были возвращены прежде закрытые храмы. Например, в Москве староверам вернули полуразрушенный Рождественский собор на Рогожском кладбище, Никольский храм на Бутырском валу и Покровский храм в Турчаниновом переулке. Многие церкви были отстроены заново. Большинство этих храмов освятил сам владыка Алимпий, много времени и сил отдававший архипастырским поездкам по России, Украине и Молдавии.

Возрождается старообрядческое книгоиздательство. Отныне Церковь выпускает не только ежегодный календарь. Издаются псалтырь, молитвенник и панихидник, набранные современным гражданским шрифтом. Репринтным способом переиздаются многие старопечатные богослужебные книги, Евангелие и Апостол. В 1990 году под обложкой журнала «Родина» выходит нулевой выпуск возрожденного журнала «Церковь».

А в 1996 году в Москве издается книга «Старообрядчество. Опыт энциклопедического словаря», подготовленная Сергеем Григорьевичем Вургафтом и Ильей Анатольевичем Ушаковым. Она до сих пор остается лучшим справочником по истории и культуре древлего благочестия.

В ноябре 1996 года, когда отмечалось 150-летие присоединения к староверию митрополита Амвросия, в селе Белая Криница состоялся Всемирный собор Старообрядческой Церкви. На нем председательствовали митрополит Алимпий и митрополит Леонтий (Изот, Изотов) – духовный лидер зарубежных староверов.

На этом соборе святитель Амвросий был причислен к лику угодников Божьих. Это причисление стало первым в ряду дальнейших канонизаций, совершенных в Русской Церкви.

При митрополите Алимпии произошли два знаменательных события, которые могли бы стать важнейшими в современной церковной истории, но, к сожалению, не стали таковыми.

Во-первых, в 2001 году с российскими староверами вступили в переписку два немца – епископ Антоний Герцог из города Аугсбург и иерей Михаэль Бук из городка Альбштадт, священнослужители одной из «истинно-православных Церквей», в изобилии существующих на Западе. Вместе со своей немногочисленной паствой они пожелали перейти в старообрядчество.

Епископ Антоний (в миру Михаэль Герцог) до того, как стал «истинно-православным», успел побывать католиком и протестантом. В 2000 году, посетив Румынию и Украину и познакомившись с тамошними староверами, он заинтересовался древлим благочестием.

Вскоре Герцог и Бук обратились к Освященному собору Русской Церкви с прошением о принятии их в старообрядчество. Собор, проходивший в Москве 16–18 октября 2002 года, удовлетворил эту просьбу, а также постановил создать епархию Аугсбургскую и всея Германии[344].

Поскольку выяснилось, что епископ и священник крещены не по православному обряду, они были незамедлительно крещены через трехкратное полное погружение. После этого Герцог был пострижен во иноки, наречен Амвросием и возведен в архиерейский сан, а Бук – в священнический сан.

Появление собственного епископа в Германии стало для российских староверов небывалой духовной радостью: «Рухнул один из мифов о старообрядчестве. Несправедливый, злонамеренный миф. Наши противники повторяли, что Старообрядческая Церковь неспособна преодолеть узко национальные рамки, что она закрыта для внешних. Это, мол, душный маленький мирок. Теперь стало очевидно, что это неправда»[345].

К сожалению, радость была недолговременной. Староверы ошиблись в епископе-немце, хотя поначалу он произвел на них «впечатление человека, который хорошо обдумывает свои действия и наперед знает, как и что надо делать»[346].

В 2007 году владыка Амвросий покинул старообрядчество и присоединился к Константинопольской патриархии. Заново крещенный и постриженный во иночество, он под новым именем начал новую жизнь.

Во-вторых, 17–18 мая 2000 года в Москве под председательством митрополита Алимпия прошел съезд старообрядцев, в котором приняли участие более 120 представителей общин из разных стран. Он должен был возобновить традицию проведения дореволюционных всероссийских съездов старообрядцев и усилить роль мирян в управлении Церковью. К сожалению, эта традиция не возобновилась – съезд 2000 года оказался единственным в новейшей церковной истории.

При всей высоте своего сана митрополит Алимпий вел строго аскетическую жизнь инока. Обыкновенный русский человек, добродушный и бесхитростный, он не интересовался мирской суетой, читал только духовные книги, не слушал радио и не смотрел телевизор.

Невзирая на телесную немощь, он неукоснительно соблюдал строгое монастырское молитвенное правило. От усердного наложения крестного знамения его будничная ряса была до дыр пробита на плечах.

Тем, кто делил с владыкой Алимпием немудреную трапезу, навсегда запомнятся обеды в скромной архиерейской резиденции. Щи на этих обедах подавали в гигантских тарелках – прямо-таки в тазах. Только гость съедал свою порцию, стряпуха Матрона Яковлевна тотчас подливала добавки. Черный хлеб резался грудами, горами возвышался над столом. После обеда и чая подавали арбуз или какие-нибудь моченые яблоки. Митрополит был хлебосолен и радушен, со всеми добр и прост.

Председательство на соборах, освящение храмов, дальние поездки и постоянная забота о решении множества насущных вопросов церковной жизни не могли не сказаться на здоровье владыки Алимпия. Но он никогда не говорил о своих недугах.

Незадолго до смерти митрополита Александр Васильевич Антонов, главный редактор журнала «Церковь», пытался уговорить его на время воздержаться от участия в богослужениях. На это владыка Алимпий с искренним удивлением ответил:

– Да ты что говоришь-то! Я после каждой службы молодею на десять лет![347]

В конце 2003 года здоровье митрополита резко ухудшилось – он был госпитализирован в Пироговскую больницу, где и скончался от инфаркта ранним утром 31 декабря. Похороны предстоятеля Русской Церкви состоялись 4 января 2004 года на Рогожском кладбище в морозный солнечный день.

Больно было смотреть на белый снег. И на свежую, пустую еще могилу, вокруг которой глыбами была навалена оранжевая песчаная земля. Невольно вспоминался рассказ Ивана Алексеевича Бунина «Чистый понедельник».

Ветреная купеческая дочь, молодая и богатая, рассказывает удивленному кавалеру:

– Вот вчера утром я была на Рогожском кладбище…

– На кладбище? Зачем? Это знаменитое раскольничье?

– Да, раскольничье! Допетровская Русь! Хоронили архиепископа. И вот представьте себе: гроб – дубовая колода, как в древности, золотая парча будто кованная, лик усопшего закрыт белым “воздухом”, шитым крупной черной вязью – красота и ужас. А у гроба диаконы с рипидами[348] и трикириями… Диаконы – и какие! Пересвет и Ослябя! И на двух клиросах два хора, тоже все Пересветы: высокие могучие, в длинных черных кафтанах, поют, перекликаясь, – то один хор, то другой, – и все в унисон и не по нотам, а по “крюкам”. А могила была внутри выложена блестящими еловыми ветвями, а на дворе мороз, солнце, слепит снег… Да нет, вы этого не понимаете!

Избранные статьи

Самый старый Новый год

С Новым годом, дорогие читатели, с новым счастьем! Вы удивлены? Вы спрашиваете: с каким Новым годом поздравляют вас в сентябре? Да с самым настоящим – с самым старым Новым годом!

Издревле на Руси было принято отмечать Новый год 1 сентября по юлианскому календарю – 14 сентября по григорианскому. Этот праздник назывался Новолетием. Он пришел к нам из Византии вместе со строгими канонами православия.

С Новолетия начинались святцы – церковные календари. А других календарей в старину на Руси и не было. В XVII веке святцы печатались как приложение ко многим богослужебным книгам – псалтырям, часословам и часовникам. Такие книги были широко распространены и имели большое значение для наших предков. Ведь именно по святцам называли детей. И все святцы начинались словами: «Месяца сентября в первый день – начало индикту, сиречь новому лету».

Следует отметить, что празднование Новолетия в сентябре было византийским обычаем. Древние римляне, исторические и культурные предшественники византийцев, отмечали Новый год в начале марта.

Историк Л. В. Черепнин писал в книге «Русская хронология», что на Руси «до 1492 года, как полагают исследователи, оба стиля существовали параллельно. С 1492 года завоевывает преобладание сентябрьский стиль, вытесняющий мартовский».

Память о римском мартовском Новом годе сохранилась в тех же святцах. Из них мы узнаем, что март – «первый есть в месяцах месяц». Далее объясняется, что в марте Бог сотворил «началобытный свет сей видимый» и первого человека.

В марте же свершилось Благовещение – Господь, «не отступль престола величества Своего», сошел на землю и «в пречистом чреве преблагословенныя Девы Марии… плоть Себе исткал непостижимо».

Как праздновали мартовский Новый год, мы не знаем. Но 1 сентября совершалось особое богослужение с молебном, крестным ходом и водосвятием, предписанное церковным уставом, также пришедшим к нам из Византии.

Сохранилось немало сведений о торжестве Новолетия в Москве. Подробно рассказывают о нем книги XVII века: «Большой потребник» – сборник молитвословий на разные случаи и «Дворцовые разряды» – своеобразные хроники придворной жизни.

В первый день сентября из теремов на молитву в Благовещенский собор отправлялся царь в многоценном праздничном одеянии, окруженный нарядными придворными. Бояре и дворяне были «в золотом платье и в шапках горлатных», рынды (царские телохранители) – «в белом платье», а стрельцы – «с ружьем, в цветном платье».

В это же время в Успенском соборе молился патриарх с многочисленным духовенством. После заутрени святитель вычитывал особые новогодние молитвы и в сопровождении священников и диаконов, несших Евангелие, крест, иконы и кадила, под звон колоколов выходил на Соборную площадь.

Здесь у Архангельского собора было устроено «уреченное место» – специальный помост, устланный персидскими коврами. На нем стояли аналои для Евангелия и икон, а также столик с чашей для освящения воды.

Государь и патриарх поднимались на помост. Совершалось водосвятие, сопровождаемое чтениями из Библии. Заканчивалось оно тем, что святитель «здравствовал» царю – произносил установленное поздравление: «Здравствуй, государь, нынешний год и в предыдущие многие лета, в род и род, и во веки».

Вообще, современному человеку это поздравление показалось бы излишне откровенным и смелым. Патриарх желал царю не только «многолетнего здравия» и «умножения лет живота», но и «победы, крепости, храбрости и одоления» над всеми врагами «видимыми и невидимыми» – «над бесерменьством и над латыньством», то есть над мусульманами и латинянами.

Святитель желал победы над турками и поляками – давними врагами Московского царства. Для XVII века это было нормально. Но в наши дни такое поздравление вряд ли прозвучало бы с экранов телевизоров или по радио.

После поздравления царь приглашал светские и духовные власти к себе на пир, обычно устраивавшийся в Грановитой палате. Царица с ближними боярынями трапезничала в Золотой палате.

Что же подавали на праздничный стол? В «Дворцовых разрядах» нет описания царской трапезы, но, несомненно, она была великолепной. По обилию яств ей ничуть не уступал новогодний обед патриарха.

Для примера перечислим лишь некоторые кушанья, поданные 1 сентября 1698 года патриарху Адриану: шесть папошников (хлебов), четыре «пирога долгих с яйцы», оладьи путные, пироги подовые, пироги-сырники, яичница, сбитень, щи и две ухи, икра зернистая, вязига под хреном, две щуки-колодки, полголовы белужьи, полголовы осетровые, рыба паровая (судак, лещ, язь, стерлядь) и рассольная (лещ и окунь). Но, наверное, главным украшением стола было блюдо с загадочным названием «кавардак».

На праздник Новолетия самодержец награждал своих приближенных – «жаловал для своей государской всемирной радости». Жаловались либо чины, либо деньги, либо ценные подарки.

Например, в 1667 году царь Алексей Михайлович пожаловал митрополитам и епископам «по кубку, по атласу, по сороку соболей». Этот подарок скромен по сравнению с собольей шубой «под бархатом золотным» стоимостью в 365 рублей 20 алтын, серебряным позолоченным кубком и 140 рублями, пожалованными в 1671 году воеводе Юрию Алексеевичу Долгорукому за подавление восстания Стеньки Разина. А в 1674 году царь раздавал «боярам по 100 рублев, окольничим по 70 рублев, думным дворянам по 50 рублев».

Все эти патриархальные, немножко восточные обычаи русского сентябрьского Новолетия были отменены Петром I, пытавшимся перекроить Московию по европейскому лекалу.

Суть петровских нововведений верно подметил граф А. К. Толстой, иронически описавший в стихах нашу историю «от Гостомысла до Тимашева». Заботясь о порядке на Руси, Петр молвил:

«Мне вас жалко, Вы сгинете вконец; Но у меня есть палка, И я вам всем отец! Не далее как к святкам Я вам порядок дам!» И тотчас за порядком Уехал в Амстердам. Вернувшися оттуда, Он гладко нас обрил, А к святкам, так что чудо, В голландцев нарядил.

В августе 1698 года царь вернулся в Россию из Великого посольства – длительной дипломатической поездки по Европе. На чужбине Петр насмотрелся на иноземные обычаи. Они и раньше нравились ему. А теперь государь решил непременно перестроить все Московское царство по английским и голландским чертежам.

Одно из важнейших европейских преобразований Петра – введение нового летоисчисления и перенос начала года с сентября на январь.

Царский указ, объявленный в Москве 20 декабря 1699 года, гласил: «Известно ему, великому государю, стало: не только что во многих европейских христианских странах, но и в народах славянских, которые с восточною православною нашею Церковью во всем согласны… все те народы согласно лета свои счисляют от Рождества Христова в восьмой день спустя, то есть, января с 1 числа, а не от создания мира… И ныне от Рождества Христова доходит 1699 год, а будущего января с 1 числа настает новый 1700 год, купно и новый столетний век. И для того доброго и полезного дела указал впредь лета счислять в приказах, и во всяких делах и крепостях писать с нынешнего января с 1 числа от Рождества Христова 1700 года».

Указ повелевал москвичам встречать праздник торжественно, с перезвоном колоколов, пушечным и ружейным салютом, поздравляя друг друга «с новым годом и столетним веком». Горожанам также повелевалось на улицах и домах «учинить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, елевых и можжевеловых».

С самого начала празднеству был придан религиозный характер. В новогоднюю полночь во всех столичных церквах началось всенощное бдение, завершившееся поутру литургией и молебном. Сам Петр с придворными присутствовал в Успенском соборе на богослужении, совершавшемся «со всем духовным великолепием».

Когда во время молебна было возглашено многолетие царской семье, по всему городу начался колокольный звон и пушечная пальба. Потом участникам торжества, священнослужителям и придворным, предложили праздничную трапезу, на которую бояре должны были явиться с женами и в «немецком платье». Простолюдинов угощали на улице вином и пивом.

И бояре, сидевшие в кремлевских хоромах в куцых голландских кафтанишках, и простой народ, выпивавший на морозе за государев счет, шепотком поругивали царя.

Виданное ли дело, простой смертный, пусть и всероссийский самодержец, переносит начало года с сентября на январь. На что дерзнул! На кого руку поднял! На Самого Бога! Может, не царь это вовсе, а богоборец-антихрист?

Вскоре эту мысль развили проповедники-староверы. Они приравняли календарные изменения к уничтожению патриаршества в 1700 году. В одной старообрядческой рукописи мы читаем: «Ясно видим, царь дерзнул и до закона. Первое – уничтожил патриаршество, а потом и Новолетие [перенес] от сентября на январь».

Петр, желая отвлечь подданных от непозволительных мыслей, повелел устроить в столице «фейерверки с великим множеством разных потешных огней, с последствуемым от многочисленных пушечных выстрелов громом».

Москвичи глохли от салюта, вздрагивали от взрывов невиданных шутих, расцвечивавших вечернее небо, и с грустью вспоминали, как степенно и чинно встречал новое лето Господне отец Петра, «тишайший» государь Алексей Михайлович.

Впрочем, русские люди обвиняли Петра не только в том, что он перенес начало года с сентября на январь. Обвиняли и в том, что он украл у Бога восемь лет, переменив летоисчисление.

Ведь по православному (византийскому и русскому) церковному календарю шел 7208 год от сотворения мира и 1708 год от Рождества Христова. А предлагалось праздновать «новый 1700 год, купно и новый столетний век». Люди спрашивали, куда царь дел восемь лет?

Действительно, куда дел?

Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется углубиться в исторические дебри и заняться хронологическими вычислениями.

Дата Рождества Христова, легшая в основу европейского календаря, была вычислена в 525 году римским монахом Дионисием Малым, скифом по происхождению, служившим папским архивариусом и переводчиком.

Дионисий знал, что почти в каждой провинции бывшей Римской империи существовал свой традиционный календарь, что крайне затрудняло гражданское и церковное управление. Кроме того, разные историки указывали различные даты Рождества, не совпадавшие друг с другом. Дионисий также знал, с какими усилиями высчитывалась в Древней Церкви пасхалия, составление которой являлось обязанностью александрийского патриарха.

Александрийские архиереи составляли таблицы Пасхи на 95 лет (малый пасхальный круг) и рассылали их по всем поместным Церквам. Причем для календарных расчетов использовалась так называемая «диоклетианова эра», которая велась от 29 августа 284 года – года прихода к власти римского императора Гая Валерия Аврелия Диоклетиана.

Дионисий же полагал, что христианам не следует вести свое летоисчисление от воцарения императора, который жестоко преследовал Церковь, и поэтому поставил перед собой задачу высчитать дату Рождества Христова для создания нового календаря.

Утрудимся математическими подсчетами и проследим за ходом мысли ученого монаха. Вначале Дионисий решил вычислить дату первой Пасхи – Воскресения Христова.

Согласно римскому преданию, зафиксированному у церковного историка Лактанция (IV век), Христос был распят 23 марта. Фирмиан Цецилий Луций Лактанций в книге «О смертях преследователей» писал: «Господь наш Исус Христос был распят иудеями за десять дней до апрельских календ».

Десять дней до апрельских календ, то есть до 1 апреля – это 23 марта. Значит, Христос воскрес 25 марта. Ближайшим к Дионисию годом, в котором Пасха снова приходилась на 25 марта, был 279 год эры Диоклетиана (563 год н. э.).

В ту эпоху христианскими учеными уже был высчитан великий пасхальный индиктион – последовательность празднования Пасхи на 532 года. После прошествия каждых 532 лет эта последовательность начинается снова и полностью повторяется.

С помощью великого индиктиона римский монах смог вычислить, что первая Пасха, пришедшаяся на 25 марта, состоялась 532 года назад от 279 года Диоклетиана – в 31 году н. э.

Прибавив к числу 532 еще 31 год (таким Дионисий предполагал возраст Христа) и, отсчитав от 279 года Диоклетиана эти 563 года назад, Дионисий установил, что 279 год эры Диоклетиана соответствует 563 году от Рождества Христова, то есть получил современную дату Рождества. Сначала эта дата была принята в Риме, а затем, благодаря авторитету Римской Церкви, почти во всем мире.

Но вычисления Дионисия являются ошибочными как минимум по двум причинам.

Во-первых, по общепринятому церковному преданию Христос прожил на земле не 31, а 33 года. Во-вторых, в 31 году еврейская Пасха, которая отмечается в первое полнолуние весеннего месяца нисана, выпадала на вторник (27 марта), а не на субботу (24 марта), как написано у евангелистов.

Соответственно по расчетам Дионисия получалось, что Христос вопреки Евангелию воскрес не в первый день еврейской недели (современное воскресенье), а в среду.

Также возникает вопрос: откуда взялась дата Рождества Христа, принятая в Византии и на Руси – 5500 год от сотворения мира?

В старинных святцах, к которым мы уже обращались, сказано: «Родился Господь наш Исус Христос от Пресвятыя Девы Марии непреложно, непостижно и несказанно… В лето от создания мира 5500, индикта 10, круга солнцу 12, луны 9, в среду».

Эта дата вычислена византийскими богословами. Ход их мысли был таков – в Ветхом Завете сказано: «Пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний» (Пс. 89, 5). О том же пишет апостол Петр: «У Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день» (2 Пет. 3, 8).

Адама – первого человека – Господь создал, как сказано в Библии, в шестой день творения. Рассуждая по аналогии, ученые мужи решили, что и появление на земле Христа – нового Адама произошло в шестой день Господень, то есть в шестом тысячелетии от сотворения мира.

Церковное предание уточняло, что человек был создан в середине шестого дня творения. Рассуждая подобным образом, византийские летописцы пришли к выводу, что и Христос вочеловечился в середине шестого тысячелетия, то есть в 5500 году от сотворения мира, что соответствует 7 году до н. э.

Эта хронология была окончательно доработана к VI веку и получила название константинопольской эры. Вместе с христианством такое летоисчисление было принято Русью от греков при князе Владимире.

Надо заметить, что дата Рождества, высчитанная византийцами, более согласуется с историей, чем дата, высчитанная Дионисием. Вот несколько примеров.

Согласно подсчетам знаменитого немецкого астронома Иоганна Кеплера, только в 7 году до н. э. можно было наблюдать на небосклоне рождественскую Вифлеемскую звезду, которую Кеплер объяснял оптическим эффектом при конъюнкции (соединении) планет Юпитера и Сатурна в созвездии Рыб, бывающей раз в восемьсот лет.

Другой пример. Иудейский царь Ирод Великий, во дни которого родился Христос и по приказу которого было устроено жестокое избиение младенцев, умер в 4 году до н. э. Соответственно, он не дожил до Рождества по общепринятому летоисчислению. И никак не могло быть, чтобы он «послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его» (Мф. 2, 16).

И еще пример. В богослужебном уставе «Очи церковные», изданном в 1610 году по благословению московского патриарха Ермогена, мы читаем: «Распялся Господь наш Исус Христос в лето 5533, марта в 30, в пяток».

То есть в пятницу (30 марта) Христос был распят. В субботу (31 марта) была еврейская Пасха. А в воскресенье (1 апреля) Христос воскрес. Можно высчитать, что именно в 5533 году от сотворения мира (25 года н. э.) иудейская Пасха совпадала с субботой. Это подтверждает правильность рассказа евангелистов и византийской хронологии.

Восьмилетняя разница между константинопольским и римским календарями была воспринята русским народом как кража Петром I восьми лет у Бога. Древнее византийское летоисчисление было точнее современного европейского, но историческая победа осталась за царем и его календарем.

И хотя нашим предкам изначально не понравилась очередная затея властей, петровское летоисчисление постепенно прижилось. Но царский Новый год всегда уступал по популярности таким церковным торжествам, как Пасха, Рождество или Троица. Хотя в Советском Союзе и современной России Новый год без сомнения стал главнейшим праздником.

Мы привыкли, дорогие читатели, что Новый год – это обязательно зима, снег, елка, подарки, мандарины и шампанское. Но в пору осени первоначальной позвольте напомнить вам о празднике, который наш предки отмечали 1 сентября (14 сентября по современному календарю), о русском Новолетии, о самом старом Новом годе.

В сентябре 2016 года начался 7525 год от сотворения мира. Так что с Новым годом, друзья, с новым счастьем!

Опубликовано: журнал «Русский мир», 2015, № 9

Повесть о русской бороде

Ничто в человеческом теле не вызывало таких бурных споров, разногласий и даже кровопролитий, как борода. Вот, например, рука. Никто не требовал отрубать руки каждому новорожденному младенцу, никто не писал многотомные трактаты в защиту рук, никто не облагал налогами руки, никто не видел в руках знамения правоты и святости своих убеждений. То же можно сказать о ноге, голове и любом ином члене нашего тела.

Иное дело борода! Словарь В. И. Даля определяет ее просто: «Волос на щеках и подбородке». Но для иудеев, христиан и мусульман это был не просто волос. Борода стала религиозным символом, боевым стягом и предметом богословских споров.

Особую роль сыграла борода в истории России. Здесь она занимает важное место, сравнимое с местом какого-нибудь государственного деятеля средней величины.

В начале нашей повести о русской бороде нужно рассказать о ее бабушке – бороде еврейской. Ведь благоговейно-религиозное отношение к бороде, свойственное русскому народу, необъяснимо без экскурса в историю ветхозаветного Израиля.

На Востоке всегда берегли и холили бороду. Древние шумеры, ассирийцы и персы отращивали ее, завивали и красили хной. Борода была признаком мужественности и силы, царственности и мощи. Лишение бороды считалось тягчайшим оскорблением, позором, символом поражения и унижения, а также скорби и раскаяния.

Вот, например, пророк Иеремия грозит жителям страны Моав карами за идолопоклонство: «Я истреблю в Моаве, говорит Господь, приносящих жертвы в капищах и кадящих богам своим… Богатства, ими приобретенные, погибли. У каждого голова обрита и у каждого борода срезана» (Иер. 48, 35–37).

Библия рассказывает о том, как Бог помиловал и избавил от унижения и позора еврейский народ – освободил от египетского рабства и вывел в обетованную землю.

В наши дни независимому народу полагаются государство, конституция, флаг, герб и гимн. На Древнем Востоке флаг, герб и гимн заменяла борода. Поэтому Господь, даруя на горе Синай пророку Моисею Тору – закон новой веры, дарует израильскому нарду и бороду – символ новой свободы.

В Торе содержится божественное повеление не брить и не стричь бороду: «Не порти края бороды своей» (Лев. 19, 27). Этим иудеи отличались от своих недавних хозяев: египтяне брились. В Египте только фараон мог носить бороду, да и то искусственную. А в Библии обритая борода считается потерей чести.

Вот царь Аннон оскорбляет слуг царя Давида: «И взял Аннон слуг Давида, и обрил каждому из них половину бороды, и обрезал одежды их наполовину, до пояса, и отпустил их».

Израильский царь, узнав об этом, велел слугам не возвращаться в Иерусалим, «ведь они были очень обесчещены», но приказал: «Оставайтесь в Иерихоне, пока отрастут бороды ваши, и тогда возвратитесь» (2 Цар. 10, 4–5).

В Библии описан и другой древний обычай – мужчины при встрече не пожимают друг другу руки, а берутся за бороды и целуются: «И сказал Иоав Амессаю: здоров ли ты, брат мой? И взял Иоав правой рукой Амессая за бороду, чтобы поцеловать его» (2 Цар. 20, 9–10).

За три тысячи лет, прошедших со времен царя Давида, еврейская борода примелькалась по всему свету. Она хорошо знакома и нам. Сложный образ набожного иудея, блюдущего заповеди Торы и не бреющего бороду, многократно воспроизведен в литературе и искусстве.

Одессит Э. Г. Багрицкий живо нарисовал этот образ в поэме «Февраль», призвав тень своего благочестивого пращура:

В длиннополом халате и лисьей шапке, Из-под которой седой спиралью Спадают пейсы и перхоть тучей Взлетает над бородой квадратной…

С «бородой квадратной» пришло к римлянам и грекам христианство. Несомненно, апостолы – ученики Христа и первые проповедники Евангелия – бороды не брили и не стригли. С тех пор ношение бороды стало благочестивым христианским обычаем, соблюдение которого не обязательно, но желательно.

Греки традиционно носили бороды, а римляне предпочитали бриться. В Древней Греции задолго до распространения христианства с бородами щеголяли многие славные мужи – Аристотель, Архимед, Гомер, Платон, Сократ, Фемистокл и прочие великие, им же несть числа.

В Римской империи брились чиновники и военнослужащие. Поэтому на иконах и фресках с ликами древнехристианских мучеников мы видим мужчин без бород, что указывает не на их молодость, а на положение в обществе.

Например, великомученики Димитрий Солунский и Георгий Победоносец, убиенные за веру в начале IV века, изображаются без бород не из-за молодости, а потому, что состояли на государственной службе при императоре Диоклетиане. Димитрий был проконсулом (правителем) Фессалоникийской области, а Георгий – военачальником. Сам же Диоклетиан, жестокий гонитель христиан, носил аккуратную бородку.

От разницы в обычаях греков и римлян проистекает разница в отношении к бороде в восточном и западном христианстве. «Волос на щеках и подбородке» не интересовал Римскую Церковь.

Почтенные прелаты, наверное, рассуждали так: хочешь – ходи с бородой, не хочешь – брейся. Премудрые католические ученые извели море чернил на написание разнообразных богословских, философских и юридических трактатов, но не удостоили бороду таким вниманием, каким она была окружена на православном Востоке.

В Греческой Церкви ношение бороды было обязательно для священнослужителей и иноков, но необязательно для мирян. Это различие хорошо заметно на прославленной мозаике императора Юстиниана в церкви Сан-Витале в Равенне (VI век). Священнослужители – епископ Максимиан и два диакона – изображены с небольшими бородками. Воины и чиновники из свиты императора выбриты, усаты или бородаты. Сам Юстиниан – без бороды.

В византийском богослужебном сборнике VIII века «Евхологии Барберини» имеется особая молитва на пострижение бороды. Она помещена после двух молитв на пострижение волос у младенца. Священник символически остригал первые волосы у ребенка, желая ему «преуспевать в возрасте и достичь седой старости».

А над отроком, у которого начинала расти борода, читалась следующая молитва: «Господи Боже наш Вседержитель, благослови дело рук наших, и как благословление, сошедшее на гoлoву Аарона и на бороду его, и как роса ермонская, сходящая на горы сионские, так и Твое благословение да снизойдeт на гoлoву Твоего раба и на его бороду». Не обязательно, что после этого благословения борода остригалась или брилась.

Молитвы на пострижение волос сохранились в современных церковных книгах, в чине крещения, а молитва на пострижение бороды вышла из богослужебного употребления.

Ко времени окончательного разрыва между православными и латинянами у греков повсеместно существовал обычай духовенству носить бороды.

Греки осуждали бритые подбородки западных священнослужителей и мирян. В XI веке ученый инок Никита Стифат из Студийского монастыря написал «Рассуждение против франков, то есть латинян». В славянском переводе оно включено в Кормчую книгу – свод правил и законов Русской Церкви.

Никита писал: «Что же о пострижении брады. Не писано ли есть в законе: не постригайте брад ваших. Се бо женам лепо, мужем же неподобно… Ибо… на том бо вси знаяху, яко еретическия слуги суть, имже брады постризаны. Вы же се творяще человеческаго ради угодия, противящеся закону, ненавидими будете от Бога, создавшаго вас по образу Своем».

Латиняне не оставались в долгу. В XII веке Лев Тосканец написал полемическое сочинение «О ересях и лицемерии греков». Между прочим, он обвинял православных в том, что «их священники по иудейскому обычаю отращивают бороды».

В Х веке, приняв христианство, наши пращуры познакомились с греческой бородой, которую можно считать матерью русской бороды.

Нельзя однозначно утверждать, брились ли древние руссы или предпочитали ходить с бородой. В 971 году киевский князь Святослав предстал перед византийским императором Иоанном Цимисхием без бороды.

Греческий летописец свидетельствует: «Показался и Святослав, приплывающий реку на скифской ладье. Он сидел на веслах и греб вместе с остальными, ничем не отличаясь от них. Вот какова была его наружность: умеренного роста, не слишком высокого и не очень низкого, с мохнатыми бровями и светло-синими глазами, курносый, безбородый, с густыми, чрезмерно длинными волосами над верхней губой. Голова у него была совершенно голая, но с одной стороны ее свисал клок волос – признак знатности рода».

Можно предположить, что до принятия христианства без бороды ходил и сын Святослава – князь Владимир Великий, креститель Руси.

В «Повести временных лет» рассказывается, что Владимир, установив в Киеве изображения языческих богов, поставил и «деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами».

Языческое божество – небесное отображение земных реалий. И в образе Перуна воплотились представления наших предков об идеальном князе и воине. Значит, для славян настоящий мужчина был с усами, но без бороды.

Но после 988 года, после крещения Руси отношение нашего народа к бороде переменилось. Вместе с христианством в Киев пришла греческая мода на «волос на щеках и подбородке».

При князе Ярославе Мудром, сыне Владимира, составляется «Русская правда» – древнейший отечественный свод законов. Здесь борода рассматривается как важный член тела. За ее порчу предусмотрен немалый штраф в 12 гривен. Такой же полагался за выбитый зуб, за украденного бобра, за удар батогом, чашей, рогом или тыльной стороной оружия.

С тех пор начинается триумфальное шествие бороды по русской земле. Через пятьсот лет борода уже считается непременным атрибутом всякого христианина, знаком мужественности, взрослости и мудрости. Со временем борода приобрела еще одно значение – по ней отличали православного от иноверца.

Наш народ снабдил «волос на щеках и подбородке» множеством поговорок. Обыкновенно в них обыгрывается глупость некоторых взрослых бородатых дядь, их недостойное поведение: борода вросла, а ума не вынесла; на аршин борода, да ума на пядь; по бороде Авраам, а по делам Хам; дом вести – не бородой трясти.

Народ уважал бороду, говоря: борода в честь, а усы и у кошки есть. На Руси бороду не брили и не стригли. Однако, как это часто бывает, quod licet Jovi, non licet bovi[349]. Если простой мужик и не помышлял о бритье, то знатные лица, защищенные от нелицеприятного мнения высоким положением, иногда позволяли себе стричь и брить бороду.

Яркий пример – великий князь Василий III, отец царя Ивана Грозного. Василий был на 30 лет старше своей второй жены Елены Глинской. И, как писал Карамзин, «любя юную супругу, Василий желал ей нравиться не только ласковым обхождением с нею, но и видом молодости, которая от него удалялась: обрил себе бороду и пекся о своей приятной наружности». Примеру великого князя следовали некоторые бояре.

Но Иван Грозный пресек эти вольности. В 1551 году в Москве в государевых палатах заседал знаменитый Стоглавый собор, созванный царем и московским митрополитом Макарием. Собор принял важные постановления, призванные способствовать развитию духовного просвещения, укреплению в стране благочестия, искоренению пороков.

Собор повторил рассуждения Никиты Стифата и осудил тех, кто вопреки древнему преданию брил бороды: «Священные правила православным христианам всем возбраняют не брити брад и усов не постригати, таковыя бо несть православных, но латынская ересь».

Относительно ослушников, дерзающих преступать церковные установления, соборяне подтвердили правило, приписываемое апостолам: «Кто браду бриет и преставится таковой, недостоит над ним служити, ни сорокоустия пети, ни просвиры, ни свещи по нем в Церковь, с неверным да причтется».

С тех пор русская борода вольно росла и красовалась, охраняемая государством и Церковью. Столкновение с Европой в кровавые годы лихолетья Смутного времени только убедило наших пращуров в правильности сделанного выбора: брить бороду – «латынская ересь».

В 1639 году при царе Михаиле Феодоровиче в Москве печатается «Большой потребник» – сборник разнообразных богослужений, и молитвословий. В нем содержится чин отречения от «латинской ереси».

По этому чину переходящий в православие католик должен был проклясть различные нововведения Римской Церкви, в том числе – брадобритие: «Проклинаю богоненавидимую блудолюбнаго образа прелесть, душегубительныя помраченныя ереси, еже остругати браду».

В середине XVII века при царе Алексее Михайловиче и патриархе Никоне произошло трагическое разделение Русской Церкви. Московское православие с его приверженностью византийским и древнерусским традициям ушло в старообрядчество, в старую веру, в «раскол».

Отныне только там сохранялась духовная культура прежней Святой Руси. Но было очевидно, что вскоре светские и духовные власти пойдут еще дальше.

Царь Петр Алексеевич начал строить новую Россию, разрушая прежнюю Русь. Многие распоряжения государя были направлены на уничтожение отеческой старины. Слепо поклоняясь Европе, Петр I ополчился на русские обычаи – на длинные бороды и народную одежду.

В 1698 году царь вводит бородовую пошлину, позже разделенную на четыре разряда: за право носить бороду царедворцы ежегодно уплачивали 600 рублей, богатые купцы – 100, прочие купцы – 60, горожане, ямщики и извозчики – 30.

Уплатившим пошлину выдавали знаки с надписями: «С бороды пошлина взята», «Борода – лишняя тягота». Крестьяне пошлиной не облагались, но при въезде в город с каждого бородача взималось по копейке.

Особым окладом были обложены староверы. С 1716 года их обязали платить двойной подушный оклад. Представьте, если бы сейчас с людей, отличающихся от большинства вероисповеданием или национальностью, брали не 13 процентов подоходного налога, а 26.

Незамедлительно борода сделалась символом народного недовольства. Например, атаман К. А. Булавин, старообрядец и бунтовщик, в 1707 году расправившийся с отрядом полковника Ю. В. Долгорукова, так объяснял свой поступок в послании к кубанским казакам: полковник и его солдаты пришли на Дон и «стали было бороды и усы брить, также и веру христианскую переменять».

В 1700 году Петр издал указ, направленный на борьбу с русской одеждой. У городских ворот вывешивались образцы новой одежды – венгерские и саксонские камзолы и шляпы. Рядом стояли солдаты, следившие за выполнением указа. Если через ворота проходил человек в длинном кафтане, солдаты ставили его на колени и обрезали кафтан вровень с землей.

Портным было запрещено шить русское одеяние, а купцам – торговать им. Староверам же, наоборот, было приказано ходить в народной одежде.

В 1722 году царь повелел старообрядцам носить особые наряды старинного покроя со стоячими красными воротниками – зипун, ферязь и однорядку. Через два года вышел дополнительный указ: женам староверов и бородачей носить опашни и шапки с рогами.

Так при императоре Петре I прежняя Русь была переделана в новую Россию. И только старообрядцы, преследуемые властями, сохраняли преданность старой русской вере и старому русскому укладу. За эту преданность им пришлось дорого заплатить не только особыми налогами и пошлинами, но и тысячами жизней.

Для староверов борода стала религиозным символом, знамением истинной веры. Члены государственной Церкви, желающие перейти в старообрядчество, должны были читать особое отречение от никонианской ереси, в котором говорилось: «Отметающие священное и святоотеческое писание, воспрещающее брадобритие, да будут прокляты».

Но то, что для одних было священно и истинно, другим казалось глупым и ложным.

Широко известен «Гимн бороде» Ломоносова, в котором высмеян «волос на щеках и подбородке». Этот гимн достоин того, чтобы привести его полностью, но ограничимся только строками о бородовой пошлине для староверов, керженцев, как их называет поэт:

Борода в казне доходы Умножает по вся годы: Керженцам – любезный брат. С радостью двойной оклад В сбор за оную приносит И с поклоном низким просит В вечный пропустить покой Безголовым с бородой.

Преследования староверов и русской бороды несколько ослабли лишь в царствование Екатерины II, правительство которой было заинтересовано в поддержке старообрядческого купечества, обладавшего «великими промыслами и торгами».

При Екатерине был издан ряд указов, улучшавших положение старообрядцев и уравнявших их в правах с остальным населением империи. Были отменены законы Петра о бородах, русской одежде и двойном окладе. Также было официально запрещено называть приверженцев церковной старины «раскольниками», вместо этого «хульного имени» вводился термин «старообрядцы».

Однако и при милостивой Екатерине борода оставалась символом мужицкого недовольства. Как знамя поднял бороду Пугачев – самозваный царь Петр III.

Всем, кто признал его государем, Пугачев обещал различные свободы. В том числе свободу исповедовать старую веру – креститься двумя перстами, молиться по дониконовским книгам и носить бороды.

Посланцы лже-Петра разъезжали по деревням и станицам, громогласно возвещая:

– Жалуем сим именным указом с отеческим нашим милосердием всех, находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков, быть верноподданными рабами собственной нашей короны. И награждаем древним крестом и молитвой, головами и бородами, вольностью и свободой и вечно казаками.

С отрубленной головой Пугачева наша борода пала на плаху и уж более задиристо не поднималась.

Со времен Александра I на лица русских мужчин возвращается растительность – усы и бакенбарды. Но бритье бороды продолжало оставаться обязательным для военных и чиновников. Только в царствование Александра II чиновникам было дозволено отращивать бороды. А Александр III разрешил не бриться и военным.

При императоре Николае I объявились философы-славянофилы и начинается увлечение a la russe – всем русским. Входят в моду патриотизм, косоворотки, квас, каша и бороды. Эту моду высмеял острослов И. П. Мятлев в макаронической поэме «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею, дан л’этранже»:

Патриот иной у нас Закричит: «Дю квас, дю квас, Дю рассольчик огуречный!» Пьет и морщится, сердечный… Надобно любить родное, Дескать, даже и такое, Что не стоит ни гроша! Же не ди па ла каша Манная, авек де пенки. Ла морошка, лез опенки, Поросенок су ле хрен, Ле кисель э ле студень Очень вкусны. Но не в этом Ле патриотизм, заметим.

Но мода сделала свое дело. И мы уже не представляем себе без бород и бородок Достоевского, Менделеева, Толстого, Тургенева, Чайковского, Чехова и иных славных деятелей отечественной культуры и науки середины и второй половины XIX века.

В октябре 1917 года прекратилась мода на бороду. Нет, ее никто не запрещал, не гнал, но «шершавым языком плаката» народу нашептали, что с бородой ходят его враги – поп и кулак. Ленин, Маркс и Энгельс – не в счет.

При бороде остались дремучие деревенские деды и старомодные ученые, вроде профессора Преображенского из «Собачьего сердца» М. А. Булгакова: «Он умственного труда господин, с французской остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей».

В моде революционные усы, как у товарища Буденного или как у самого товарища Сталина. Впрочем, бороду носит «всесоюзный староста» М. И. Калинин. Она полагается ему как «народному ходатаю» и «печальнику земли русской».

Но всякий мало-мальски уважающий себя человек брил бороду в то смутное время.

Даже священнослужители из обновленческой Живой Церкви не брезговали этим, что было невероятно для традиционного православного духовенства. Сам глава обновленцев Александр Введенский гладко брился.

События тех лет отразились в зеркале сатиры. Нам памятны строки из романа «Двенадцать стульев». Отец Федор Востриков, отправляясь на поиски заветного стула с брильянтами, пытается подстричь бороду и длинные поповские волосы, но не справляется и зовет супругу.

– Господи, – сказала матушка, посягая на локоны отца Федора, – неужели, Феденька, ты к обновленцам перейти собрался?

Такому направлению разговора отец Федор обрадовался.

– А почему, мать, не перейти мне к обновленцам? А обновленцы что, не люди?

– Люди, конечно, люди, – согласилась матушка ядовито, – как же, по иллюзионам ходят, алименты платят…

Великая Отечественная война вернула бороде прежнее мужественное и героическое значение. Ведь с ней, родимой, и с автоматом ППШ ходил по лесам и болотам смелый партизан. Тот самый, что бронзовыми глазами памятников взирает на москвичей и гостей столицы на станциях метрополитена «Белорусская» и «Партизанская».

Бородатый старик с «Партизанской» – герой Советского Союза М. К. Кузьмин, простой русский крестьянин, совершивший подвиг в возрасте 83 лет. Борода полагалась не только старому партизану, но и «парню молодому», от лица которого Утесов пел знаменитую песню «Партизанская борода»:

То разведка, то засада, Стричься, бриться мне когда? Неизбежная досада партизану борода. Борода ль моя, бородка, До чего ты отросла! Говорили раньше – щетка, Говорят теперь – метла.

После войны интерес к бороде возобновился в конце 1950-х годов, во время революции на Кубе. Бородачи (по-испански barbudos) Фидель Кастро и Че Гевара, борющиеся за свободу и равенство, завоевали симпатии наших соотечественников.

И Кобзон с наклеенной бородой и игрушечным автоматом тревожно спел с телеэкрана:

Слышишь чеканный шаг? Это идут барбудос. Небо над ними, как огненный стяг… Слышишь чеканный шаг?

Не без влияния кубинцев в Советском Союзе бороду стала носить молодежь, преимущественно «стиляги» и творческие люди – журналисты, художники и музыканты. В 1962 году Ю. П. Казаков в рассказе «Адам и Ева» так описал посетителей художественной выставки: «Никто ничего не понимает, кричат, спорят, ребята с бородками, в джинсах, посоловели, кругами ходят».

Это были замечательные времена песен под гитару, дешевого портвейна и дружеского обращения друг к друг «старик».

Через шесть лет ребята с бородками подросли. И в 1968 году в фильме «Бриллиантовая рука» режиссер Гайдай вывел на экран мрачного типа в черных очках и с бородой, испугавшего Семена Семеновича Горбункова вопросом: «Алло, папаша, огоньку не найдется?» Кстати, типа сыграл журналист Л. П. Плешаков.

Прошли годы, но борода оставалась отличительным признаком свободного художника. В волшебной повести Ю. И. Коваля «Самая легкая лодка в мире» (1984) один из главных героев, художник Орлов, носит бороду. Когда герои едут на электричке в вагоне с ними заводит разговор «человек в золотых очках». Он озвучивает те трюизмы, с которыми обыватели так любят приставать к бородачам и сегодня:

– И зачем молодые люди носят бороду! Ну, зачем? Не пойму… Ну, в старое время люди мало читали – вот они и носили бороду. А сейчас-то зачем борода? Я бы всех бородатых взял бы и насильно им бороду сбрил, чтоб на людей были похожи.

Автору этих строк неоднократно приходилось выслушивать такие рассуждения. Какая дикость, молодой мужчина, а с бородой! С высшим образованием, а с бородой! Культурный человек, а с бородой!

Что на это ответить? Для меня «волос на щеках и подбородке» – это, если угодно, осуществление детских мечтаний.

Ребенком я видел фотографию Эрнеста Хемингуэя – открытое обветренное лицо в сединах благородной бороды, грубый свитер. «Хочу стать таким!» – подумал я.

Мне было тринадцать лет, когда В. В. Бортко снял фильм «Собачье сердце» (1988). Я был потрясен этим фильмом, я заучил его наизусть, я бредил его сепией. О, эти сады Семирамиды! Тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, разрисованные райскими цветами тарелки с черной широкой каймой и три хрустальных графинчика с разноцветными водками.

Я точно знал, что, когда вырасту, стану профессором Преображенским, причем в исполнении Евстигнеева, только им и никем более!

И я вырос… Мечты сбылись лишь отчасти. Лампа под шелковым абажуром, персидские ковры и вишневые портьеры остались в кино. От профессорской учености мне досталась только борода. И, разглаживая ее перед экраном компьютера, я повторю слова Ломоносова:

Если кто невзрачен телом Или в разуме незрелом, Если в скудости рожден Либо чином не почтен, Будет взрачен и рассуден, Знатен чином и не скуден Для великой бороды: Таковы ее плоды.

Опубликовано: журнал «Русский мир», 2015, № 8

Богословие раскола

В 1653 году началась церковная реформа царя Алексея Михайловича и патриарха Никона, обернувшаяся народной драмой – многовековым расколом. Реформа коснулась не только церковных книг и обрядов, но и православной веры, и национального самосознания, и русской культуры.

На Руси утвердилось мнение, что после падения в 1453 году Второго Рима – Константинополя – истинное христианство сохраняется только в Третьем Риме – Москве, а «в Цареграде и во Иерусалиме конечное православной вере греческаго закона от агарян насилие, церквам Божиим запустение и разорение»[350].

Историк В. О. Ключевский писал о Руси в очерке «Западное влияние и церковный раскол в России XVII в.»: «Со времен флорентийской унии и падения Византии стал даже меркнуть в ее глазах свет православного Востока. И в ней частью под обаянием успехов московской политики все глубже укоренялась мысль, что она, православная Русь, уже не ученица, а преемница Византии, не только обладательница, но и единственная в мире хранительница христианской истины»[351].

А историк Н. Ф. Каптерев в работе «Характер отношений России к православному Востоку в XVI и XVII столетиях» писал: «Так сложился у русских взгляд на себя как на особый, избранный Богом народ. Это был своего рода новый Израиль, только в среде которого еще сохранилась правая вера и истинное благочестие, утерянные или искаженные всеми другими народами. Этот новый Израиль должен был тщательно хранить вверенное ему сокровище. В этом заключалась его главная историческая задача, залог всех его успехов и процветания. Утеря вверенного ему на хранение сокровища означала бы гибель истинного благочестия во всей вселенной, водворение на земле царства антихриста, а для самого Израиля – неминуемое конечное падение его царства»[352].

Между тем греки считали московитов варварами, неучами и грубиянами, а к их православию относились с презрением. Например, греческий митрополит Неофит, побывавший на Руси в 1628 году, насмехался над благочестием русских: «Только-де на Москве и веры, что звонят в колокола много, а иного нет ничего»[353].

Два мировоззрения, русское и греческое, схлестнулись в богословском споре 24 апреля 1650 года в валашском городе Тырговиште. Спорили русский путешественник, инок Арсений (Суханов) из Троице-Сергиева монастыря, и грек, иерусалимский патриарх Паисий. Спорили о том, кто правильнее совершает крестное знамение: русские – двумя перстами или греки – тремя?

Паисий говорил, что греки научены христианству от самих апостолов, следовательно, не могут ошибаться в церковных обрядах. Но Арсений утверждал, что после падения Константинополя магометане и латиняне «переправили» греческое христианство. А истинная вера и истинное благочестие теперь обретаются на Руси: «Что у вас не было добраго, то все к Москве перешло – все ваше начало к нам перешло».

Признаком истинности русского христианства Арсений считал русскую монархию: «На Москве государь-царь благочестивой, во всей подсолнечной един царь благочестивой. И царство христианское у нас Бог прославил… Был у вас царь благочестивый, а ныне нет. И в то место воздвиг Господь Бог на Москве царя благочестиваго».

Также инок говорил: «У нас на Москве патриарх вместо константинопольскаго… У вас было монастырей много и иноков без числа, а ныне токмо след знать. И церкви ваша многие бусурманы завладели и починили на мечети, и христианы многие побусурманились. И мощей святых у вас было много, и вы их разносили по землям и ныне у вас нету, а у нас стало много. Да и нашея земли многих Бог прославил угодников Своих. Мощи их нетленны лежат и чудеса творят. И риза Спасителя нашего Бога Христа у нас же»[354].

Пренебрежительное отношение русских к грекам сохранялось бы и далее, но все переменилось 25 июля 1652 года, когда на всероссийский патриарший престол взошел новгородский митрополит Никон, горячий поклонник греков и всего греческого. Он торжественно заявлял:

– Я русский, сын русского, но мои убеждения и моя вера греческие[355].

Как заметил Каптерев: «По самому своему характеру склонный к увлечениям и крайностям, мало способный соблюдать меру и осторожность в чем бы то ни было, Никон и в своем грекофильстве доходил до крайностей, не знал меры»[356].

Став патриархом и заручившись поддержкой царя Алексея Михайловича, Никон тотчас начал насаждать полюбившиеся ему греческие церковные обряды. В «Житии» протопопа Аввакума рассказывается, как «в пост великой» 1653 года Никон прислал в Казанский собор на Красной площади «память» (циркуляр) о введении новых обрядов.

Этот документ известен только в пересказе Аввакума: «Год и число. По преданию святых апостол и святых отец не подобает во церкви метания творити на колену, но в пояс бы вам творити поклоны, еще же и трема персты бы есте крестились»[357].

Современный историк С. В. Лобачев отождествляет с «памятью» хранящееся в Государственном историческом музее «Поучение патриарха Никона священному чину и причетникам». В нем между прочим говорится о метаниях – поклонах на великопостной молитве Ефрема Сирина, земные поклоны заменяются поясными: «И отныне клали бы есте сами поклоны и прочим повелевали по уставу Святые Восточные Церкви и по благословению нашего смирения вси вкупе равно тихо. Егда полагаются седмь на десять поклонов по «Сущую Богородицу», поклон земный и прочих три великие в землю с молитвою «Господи, Владыко животу моему». К сем же два на десять метания в пояс и последний великий ж поклон в землю. Тако и «Святый Боже» и «Приидите, поклонимся». Поясные ж поклоны клали со всяким благочестием немятежно»[358].

Лобачев полагает, что Аввакум ошибся – «память» рассылалась в Великий пост 1654 года[359]. Но как бы то ни было, она произвела гнетущее впечатление на протопопа и его знакомых. Аввакум вспоминал: «Мы же задумалися, сошедшися между собою. Видим, яко зима хощет быти: сердце озябло, и ноги задрожали»[360].

Тогда же протопопы Аввакум и Даниил подали Алексею Михайловичу «из книг выписки о сложении перст и о поклонех». Казалось бы, изначально Никон и его противники заспорили о «внешнем» – о крестном знамении и великопостных поклонах. Мнение о том, что раскол произошел исключительно по «внешним» причинам, всегда поддерживалось представителями официальной Церкви.

Например, в XIX веке Феофан (Говоров, 1815–1894), епископ Синодальной Церкви, утверждал: «Они <старообрядцы> говорят, что у них древлеотеческие догматы. Какие это древлеотеческие? Им всего будет, если от нас считать, лет 200 или 300. Они все новы, и древние отцы о них совсем не знали… Послушайте, что это у них за древлеотеческие догматы? Это – двуперстное сложение, двоение аллилуйи, хождение посолонь, не брить усов и бороды, имя Господа Спасителя говорить испорченно – Исус. Но посмотри ты всех святых отцов и поищи, есть ли хоть один, который бы почитал сии мелочные вещи догматами? Ни одного. Есть ли у них хоть намек какой-либо на то, что от сих вещей зависит спасение? Никакого»[361].

Правда, о каких «мелочных вещах» спорят староверы: усы, борода и испорченное имя Исус! Разве это не смешно просвещенному человеку? Конечно, смешно! И в наши дни над этим смеется Иларион (Алфеев), митрополит Русской Православной Церкви.

Выступая 12 сентября 2009 года на встрече с учеными, политологами и журналистами, прошедшей в рамках международного дискуссионного клуба «Валдай», иерарх заявил: «Раскол существует с XVII века. Он появился по чисто обрядовым причинам, которые сегодня могут показаться просто смешными. Один из основных пунктов спора состоял в том, как креститься: двумя пальцами или тремя. Спорили, как писать имя Иисус: с одним «и» или с двумя, как ходить крестным ходом вокруг храма – по часовой стрелке или против. Из-за этих обрядовых разногласий возник раскол, который до сих пор не уврачеван»[362].

Действительно, если сводить разногласия между староверами и никонианами к обрядам, к «внешнему», причины раскола покажутся жалкими – богослужебные книги, бритье бороды, хождение по часовой стрелке или против и прочие «мелочные вещи». Подобные рассуждения не только умаляют смысл национальной трагедии, но и переводят разговоры о ней из области христианского богословия в область церковной археологии.

Однако староверы всегда настаивали на неразрывной связи «внешнего» и «внутреннего» – обряда и богословия. В начале ХХ века об этом рассуждал знаменитый старообрядческий проповедник и писатель епископ Михаил (Семенов, 1873–1916): «Что такое обряд? Это “оболочка”, одежда догмы, говорили мы. Теперь продолжим немного иначе: это – закрепленная духовная жизнь, сильный момент христианской жизни, великое мгновение, остановленное, так сказать, навеки, в целях духовного воспитания… Обряд в свое время создан великой мыслью, огромной духовной энергией, подъемом любовного настроения. Но всякая энергия всегда сохраняется по закону, так сказать, “сохранения духовной энергии”. Как теплота, духовная сила обряда сохраняется в нем в скрытом состоянии»[363].

Апостол Павел писал о вере: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр. 11, 1). Веруют люди сердцем, а устами подтверждают свое упование: «Сердцем веруют к праведности, а устами исповедуют ко спасению» (Рим. 10, 10). Сердечная вера, невидимая и внутренняя, имеет внешнее выражение – слово (произнесенное или написанное) и дело (действие, поступок, жест или телодвижение).

Святой Павел, перечисляя свидетельства веры древних праведников, упоминает между ними поклонение Творцу видимым образом: «верою Авель принес Богу жертву лучшую, нежели Каин» (Евр. 11, 4), «верою Авраам, будучи искушаем, принес в жертву Исаака» (Евр. 11, 17), «верою совершил он <Моисей> пасху и пролитие крови» (Евр. 11, 28).

Если несомненна связь между ветхозаветной верой и богопочитанием (жертвоприношение и совершение пасхи), то между христианской верой и ее внешним проявлением (молитва, крестное знамение, земной поклон) она тем более несомненна. А спасение, о котором говорит апостол, зависит не только от того, как «сердцем веруют», но и от того, как «устами исповедуют», как свидетельствуют о вере какими-либо видимым образом.

Для традиционного сознания изменение богослужебного обряда влекло за собой изменение православной веры и национальной культуры. Поэтому с самого начала раскола противники и сторонники церковных реформ навешивали друг на друга ярлыки «иноверцев» и «инородцев» – идеологических врагов, людей иной веры и иной культуры.

Теперь, считали старообрядцы, Московское царство, охваченное «зимой еретической», не «Светлая Русь», а удел сатаны, духовная чужбина для истинных христиан. И Москва теперь не Третий Рим, а Второй Вавилон. Так, например, писал Аввакум: «Аще бы не были борцы, не бы даны быша венцы. Кому охота венчатца, не по што ходить в Персиду, а то дома Вавилон. Ну-тко, правоверне, нарцы имя Христово, стань среди Москвы, прекрестися знамением спасителя нашего Христа, пятью персты, яко же прияхом от святых отец: вот тебе царство небесное дома родилось!»[364].

Любопытно, что за триста лет до русского Аввакума о Риме и Католической Церкви теми же словами писал итальянец Франческо Петрарка:

Исток страданий, ярости притон, Храм ересей, начетчик кривосудам, Плач, вопль и стон вздымаешь гулом, гудом, Весь – ложь и зло: был Рим, стал Вавилон[365].

Отныне староверы называли новообрядцев иноверцами – католиками («папежниками» и «костелниками») и протестантами, приверженцами «люторской и кальвинской ереси». Четырехконечный крест, вошедший в употребление со времен Никона, был для старообрядцев «латинским крыжом». Новая церковная культура (прежде всего, новые манеры иконописи и пения) объявлялась иноземной, западноевропейской – «немецкими поступками» и «польскими обычаями».

Новообрядцы не оставались в долгу. Они находили в двуперстном крестном знамении «арменскую ересь» – монофизитство. Они утверждали, что староверы совершают ритуальные убийства младенцев. Так кровавый навет, некогда возводившийся на древних христиан и средневековых евреев, обрушился на русских мужиков.

Об этом в начале XVIII века писал ростовский митрополит Димитрий (Туптало, 1651–1709) в книге «Розыск о раскольнической брынской вере». Якобы в одном старообрядческом скиту настоятель приказал своим послушникам вырезать ножом сердце у новорожденного «младенца мужеска полу», иссушить в печи и истолочь. Получившийся порошок наставник насыпал в бумажки и раздал послушникам, наказав: «Возмите бумажки сия со святынею (чарование свое святынею нарек) и идите во грады, и веси, и деревни. И входяще в домы глаголите людем, чтоб отнюдь не ходили в церковь, и у попов нынешних благословения не принимали бы, и к ним бы не исповедовалися, и никаковой святыни церковной не причащалися бы, а крест бы на себе творили двема персты, а троеперстнаго сложения да никакоже приемлют, то бо есть печать антихристова. И аще вас послушают или не послушают, вы от сего даннаго вам истолчения тайно влагайте им в брашно или в питие, или в сосуд, идеже у них вода бывает в дому, или в кладязь. Егда от того вкусят, тогда к нам обратятся на истину»[366].

Чтобы в наши дни лучше понять смысл русского раскола, необходимо обратиться к современной религиозной истории – к истории разделения Римской Церкви на либералов и традиционалистов после Второго ватиканского собора (1962–1965).

Этот собор объявил о реформе католического богослужения: оно значительно сокращалось, переводилось с латинского языка на местные наречия, древние песнопения и молитвословия заменялись новыми, упрощался покрой священнических одежд, менялись устройство и убранство храмов.

За реформой богослужения скрывалась всеобъемлющая идеологическая реформа. Французский правовед и политолог Андре Пьетр (1906–1994) охарактеризовал ее так: после Ватиканского собора католики «уже не говорят о чуде, об искуплении, о евхаристии, о приснодевстве, о молитве, о благодати, о грехе, но о диалоге, о свободе, о радости, о любви и т. д. Короче говоря, отрицают молчанием… Надо иметь мужество это признать, сегодня в рамках Христовой Церкви другая церковь»[367].

Также думали в XVII веке старообрядцы: реформы Никона – предательство Христовой Церкви и Христовой веры. На соборе 1654 года коломенский епископ Павел, выступая против богослужебных нововведений, заявлял:

– С того времени, как мы сделались христианами и получили правую веру по наследству от отцов и дедов благочестивых, мы держались этих обрядов и этой веры и теперь не согласны принять новую веру[368].

Другой современник тех событий, инок Епифаний, соузник Аввакума по Пустозерскому острогу, оставил любопытную автобиографическую записку, в которой назвал собор 1654 года («нечестивыя соборы никониянския») продажей христианской веры: «На цене продал Никон веру християнскую. И рук ради по сту рублев коемуждо епископу дарствовал за молчание»[369].

Тут уместно вспомнить «скверный анекдот» о патриархе Никоне – предателе отечества, широко известный в XVIII веке. Французский писатель Николай Габриель Леклерк (1726–1798) рассказывает его в своей книге «История России» (Histoire de la Russie): «Никон велел перевести на русской язык множество книг латинских и греческих, посредством которых достиг он до познания благочиния и священноначальства Римския Церкви… Переменил все законы церковные, обратил их в свою пользу под видом, что древние переводы исполнены были погрешностей. Сия перемена причинила важные несогласия и расколы в Церкви Российской… Никон получил знатные суммы от короля польскаго, чтоб произвести возмущение и раздор в России»[370].

Похожую историю рассказывал императору Павлу I протопоп Петр Алексеев, ключарь кремлевского Архангельского собора. Якобы во время русско-польской войны (1654–1667), когда Алексей Михайлович сам командовал воинством, «поляки, видя свое изнеможение пред войском российским, тайно переслали к Никону патриарху несколько тысяч червонных, прося его, дабы каким-либо образом отвести царя от самоличного российскою армиею предводительства»[371].

Многажды заступался за «проданную» христианскую веру протопоп Аввакум, не скрывавший отрицательного отношения к «никонианской» вере. Нет нужды вспоминать об этом подробно, достаточно обратиться к его «Житию», поучениям, посланиям и челобитным. Здесь приведем в пример его письмо царевне Ирине Михайловне, сестре Алексея Михайловича, пользовавшейся большим влиянием в монаршей семье.

Протопоп, напоминая о падении Царьграда, последовавшем после заключения греками унии с Римской Церковью, предполагает, что и Руси уготована та же участь – Божья кара за измену православию, гибель от нашествия турок.

Аввакум говорит царевне о необходимом возвращении к истинной вере: «Не лучши ли с Христом помиритца и взыскать старая вера, еже дед и отец твои держали, а новую блядь[372] в гной спрятать? Пускай Никонов устав мотыльноской до общаго воскресения тут препочиет. А буде так и не учинитца, тако глаголет Дух Святый, пострадать будем и нам, якоже и греком»[373].

«Воистину, государыня, никониянская вера и устав не по Бозе, но по человеку… Царевна-государыня, Ирина Михайловна, умоли государя-царя, чтобы мне дал с никонияны суд праведный, да известна будет вера наша християнская и их никониянская», – пишет протопоп.

Пишет не о «внешнем», а о «внутреннем», отделяя старую христианскую веру от новой никонианской веры. И лишь образно противопоставляя староверов, «братию мою страждущих повсюду», новообрядцам, Аввакум упоминает «внешнее»: «Не надобе нам ни пищали, ни сабли, ни ино что от таковых, но токмо облецемся в ризы священныя: попы и дияконы со кресты и с фимияном, а черньцы в черныя ризы и схимы… А никонияня, патриархи и митрополиты и архиепископы со архимандриты и игумены, пускай против варвара своим сонмом пойдут… Мы пойдем на турская полки от десных, в руках победное оружие, крест, держа, а никонияня пускай да идут о левую, с крыжами и с партесным пением»[374].

В сочинении «О познании антихристовой прелести», приписываемом диакону Феодору, другому пустозерскому соузнику Аввакума, новообрядчество называется «настоящей прелестью антихристова действа»: «Многообразна бо есть и всячески пестра, и колеблющая землю, и потрясающая вся основания церковная, и потребляющая в души вся многоразличныя боговидения»[375].

«Антихристова прелесть» заключается не только в новых книгах и обрядах, но и в разорении Православной Церкви: «О, прелесте! понеже еси пестра: зрим церкви стояща, церковныя же развращения всюду стояща. О, прелесте! понеже еси пестра: церковныя стены созидаются, законы же ея разоряются и злохульно укоряются… О, прелесте! понеже еси пестра: правоверием нарицается, благоверные же побиваются. О, прелесте! понеже еси пестра: еретики проклинаются, благоверные же яко враги осуждаются»[376].

По мнению Феодора, перемена «внешнего» обернулась для Церкви изменением «внутреннего» – со времен Никона она уже не Тело Христово, а «настоящая бо сия вражия прелесть, паче же рещи вкупе и злоба». О том же в ХХ веке писал Андре Пьетр.

Несомненно, для епископа Павла, протопопа Аввакума, диакона Феодора и инока Епифания различие между староверами и никонианами заключалось не только во «внешнем», но и во «внутреннем», в самой вере, в богословии.

Приведем два примера такого богословского различия из книги современного ученого М. О. Шахова «Философские аспекты староверия»: «Реформаторы стремились к максимально буквальному, по их мнению, копированию греческого текста <Символа веры>, не учитывая различий в грамматике двух языков… В словах о Царствии Божием “несть конца” переделывалось на “не будет конца”. Таким образом, вносилась двусмысленность, позволявшая полагать, что вечное Царствие Христово еще не наступило с Его воплощением, искупительной жертвой на кресте и воскресением, но лишь наступит в будущем. (А это перекликалось с иудейским представлением, что Христос не был мессией, а мессия еще придет в мир и воцарится в нем)… В молитве Св. Духу, почти столь же распространенной, как “Отче наш”, вместо “Царю небесный, Утешителю, Душе истинный” вводилось чтение “Душе истины”. Староверческие полемисты обоснованно указывали, что при таком чтении Св. Дух становится “причастником”, предикатом сущности более высокого порядка, некоей “истины”. Между тем, в православном мировоззрении Св. Дух есть одно из лиц Единой Сущности – Бога, выше Которого не может быть никакой иной сущности, никакой более общей категории»[377].

Также двусмысленно был изменен текст молитвы Ефрема Сирина, о которой Ф. М. Достоевский писал: «В этой молитве вся суть христианства, весь его катехизис, а народ знает эту молитву наизусть»[378]. Дореформенный текст звучал так: «Господи и Владыко животу моему, дух уныния, небрежения, сребролюбия и празднословия отжени от мене». То есть молящий просил у Бога защиты, просил «отженути» (убрать, отнять, отдалить) от него дух страстей и грехов.

Новый перевод звучал так: «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми». Теперь молящийся просил Бога не дать ему дух пороков. Получалось, что Господь творит не только милость и добро, но и посылает людям страсти и грехи. А это противоречило христианскому представлению о благом Творце: «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (1 Ин. 1, 5).

В XIX и ХХ веках этого различия в вере не осознавали даже лучшие русские умы, например, Ключевский. Он не понимал мотивы «старообрядческой оппозиции»: «Усмотрели новую веру в том, в чем не было никакой веры. Церковные новшества, встревожившие старообрядческую совесть, касались церковного обряда и текста богослужебных книг. И только изысканным мудрованием можно было превратить их в вопросы вероучения… Как стало возможным такое смешение понятий, такое потемнение религиозной мысли в обществе, доживавшем седьмое столетие своей христианской жизни?»[379].

Гораздо лучше понимал старообрядчество министр внутренних дел Д. С. Сипягин (1853–1902). В 1900 году староверы подали императору Николаю II прошение с просьбой о защите их религиозных прав. «В этом впечатляющем документе проводилась простая мысль: старообрядцы – исконно русские люди, исповедующие православную веру и всегда повинующиеся властям предержащим; их нельзя притеснять вследствие чьего-то предубеждения»[380]. По этому поводу Сипягин докладывал монарху, что просьба старообрядцев сводится к желанию «заявить всеми способами о существовании в России другой православной веры»[381].

В ту эпоху староверы ясно осознавали свое отличие от Синодальной Церкви. Когда официальная пропаганда называла их «раскольниками» – людьми, отпавшими от Церкви, они оправдывались, утверждая, что никогда не отступали от истинной Церкви и истинной веры.

Например, начетчик Иустин Авксентьевич Картушин (1837–1915), ставший впоследствии старообрядческим архиепископом Иоанном, писал об этом: «Раскаиваться нам перед новообрядцами не в чем. И сообщаться с ними нельзя до тех пор, пока они не сделаются такими же, как и мы. Потому что со Святою Церковью мы никогда не разделялись, но всецело в ней пребываем и един устав и предание ее исполняем неуклонно, ибо с Церковью разделяются не местом и временем, а учением. Мы отделились не от Церкви, а от проклинавших непроклинаемое епископов. Но разделяться с такими повелевают святые правила»[382].

Признаком истинности староверия Картушин считал не только «внешнее» (устав и предание), но и «внутреннее» – единство в вероучении с дораскольной Русской Церковью.

О неизменности «внешнего» и «внутреннего» – церковного обряда и православного богословия рассуждал епископ Михаил: «Говорят, что обряд устарел, обветшал. Допустим на минуту. Но и тогда он свят, как мертвое тело покойной матери, которое мы целуем не с меньшей нежностью, чем живое… Но мог ли устареть и умереть обряд в самом деле? Конечно, нет. Его душа вечно жива. Разве только мы можем умереть для обряда»[383].

Таким образом, для староверов обряд, неразрывно соединенный с вероучением, был вечно новым и вечно живым символом истинности древнерусского православия, безошибочности отечественной истории и богоизбранности нового Израиля – Московского царства.

Опубликовано: журнал «История в подробностях», 2013, № 7;

журнал «Страницы», 2013, № 17 (1)

Где же сокрыта «арменская ересь»?

Святой Ириней, епископ Лионский, пишет: «Не должно искать у других истины, которую легко получить от Церкви. Ибо апостолы, как богач в сокровищницу, вполне положили в нее все, что относится к истине, так что каждый желающий берет из нее питие жизни. Она, именно, есть дверь жизни, а все прочие [учители] суть воры и разбойники»[384].

Посему справедливо будет уподобить Святую Церковь, основанную на апостольской истине, тому дому, который муж мудрый «построил… на камне. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне» (Мф. 7, 24–25). Все же ереси, секты и расколы, основанные на лжи, обмане и невежестве, должно уподобить дому, который муж безрассудный «построил… на песке. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было разрушение его великое» (Мф. 7, 26–27).

С самого момента своего возникновения никонианский раскол основывался на песке лжи и обмана. Чего только не предпринимали последователи бывшего патриарха Никона и сторонники его реформ, чтобы оправдать себя и очернить истинных православных христиан-староверов, выступивших против ведения новых обрядов!

Один из лучших и вернейших способов в таком деле – оклеветать другого, обвинить его в своих же грехах и ошибках, мол, помалкивай, сам такой же! Так никониане и поступали.

Они, последуя дьяволу, который есть «ложь и отец лжи» (Ин. 8, 44), сочинили и пустили гулять по свету нелепую басню, будто бы старые обряды – вовсе не апостольское предание и не святоотеческое наследие, а еретические новшества и измышления, перенятые русскими невежами у различных проходимцев.

Новолюбцы говорили: «Глупы были и не смыслили наши русские святые! Не ученые люди были, чему им верить? Они грамоте не умели!» Порицая наших древних святых и наши древние благочестивые обряды, никониане назвали двуперстное крестное знамение «арменскою (т. е. армянскою) ересью».

Ложь об «арменской ереси» старообрядчества была подхвачена многими никонианскими писателями. Так, например, известный критик староверия митрополит Димитрий Ростовский (Туптало) в своей пресловутой книге «Розыск о раскольнической брынской вере» писал о старообрядческих проповедниках в Сибири, которые «учаху людей… знамение крестное на себе творити не по древнему, от греков приятому обычаю, не тремя персты правыя руки, но двемя перстами по обычаю арменския ереси»[385].

Этому «еретическому» обычаю Димитрий противопоставлял обычай «благочестивый и правоверный»: «Мы благочестно и правоверно изобразуем три лица Пресвятыя Троицы и, полагающе на себе треперстным сложением знамение крестное, глаголем: во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа»[386].

Для «подтверждения» вымысла об «арменской ереси» в начале XVIII века было сфабриковано подложное деяние некоего церковного собора, якобы осудившего в XII веке еретика Мартина Арменина. Автор фальшивки до сих пор неизвестен, но существует мнение, что ее составил сам Димитрий Ростовский.

Деяние подробно рассказывает о соборе, якобы бывшем в Киеве в 1157 г. и осудившем некоего еретика-армянина Мартина, учившего некоторым обрядам, проклятым Московским собором 1666–1667 гг., но сохраняемым и защищаемым староверами, в том числе и двуперстному крестному знамению.

По повелению императора Петра I «Соборное деяние на Мартина еретика» было напечатано в 1718 г., а затем неоднократно переиздавалось «ко увещеванию расколом недугующих». Однако старообрядческие ученые, знаменитые братья Денисовы из поморской Выговской пустыни, сумели изобличить фальшивку. Сугубо научный подход, почти на столетие опередивший свое время, привел Денисовых «не только к беспощадному разоблачению фальсификаций, но и к настоящему научному подвигу, вылившемуся в создание первого в России источниковедческого, палеографического и лингвистического труда, который превосходил своими наблюдениями, методикой и выводами достижения последующей историко-критической мысли»[387].

Казалось бы, все это «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой». И не стоит вспоминать о разоблаченной фальшивке и о Димитрии Ростовском, тем более что никонианский поместный собор 1971 г. принял решение «о признании старых русских обрядов спасительными, как и новые обряды, и равночестными им» и «об отвержении и вменении, яко не бывших, порицательных выражений, относящимся к старым обрядам и, в особенности, к двуперстию, где бы они ни встречались и кем бы они ни изрекались»[388].

Однако находятся такие никониане, которые вопреки исторической истине и соборным решениям своей иерархии, продолжают хулить святоотеческое предание – древнее двуперстие, нарицая его «арменскою ересью». Поистине, живучесть «скверных и изгнивших басен» достойна всякого удивления.

Яркий образец такого творчества – сочинения современной никонианской писательницы Натальи Михайловой. Не так давно она наделала много шума своими опусами о древлем православии. Вот, например, один из ее перлов: «То, что двоеперстие нигде не сохранилось, кроме как у армян и несториан, в этом сами раскольники убедились, когда в XIX веке в поисках старой веры объездили весь православный Восток»[389].

Нам представляется весьма важным делом заградить уста всем подобным хулителям Апостольской Церкви и апостольского предания, объяснив современному человеку, где же и в чем поистине сокрыта «арменская ересь».

Понятно, что сразу уничтожить многовековую ложь будет нелегко. Сделать же это можно, лишь сообщив невеждам ведение истины. Ибо, как писал Иммануил Кант: «Есть такие заблуждения, которые нельзя опровергнуть. Нужно сообщить заблуждающемуся уму такие знания, которые его просветят, тогда заблуждение исчезнет само собою».

Церковь так восхваляет крест Господень: «Крест преподобным оружие, обоюдный меч Христов… и победа, и щит, и стена нератуема, бесом отгнание» (Канон кресту, 3-я песнь). Ограждаясь непобедимым оружием – крестным знамением, мы изображаем на себе животворящий крест, освященный распятым на нем Господом нашим Исусом Христом, ибо, как сказал апостол, «мы проповедуем Христа распятого» (1 Кор. 1, 23).

Святой Кирилл Иерусалимский пишет: «Итак, не постыдимся исповедывать распятого, с дерзновением на лице и на всем полагая перстами (δακτυλοις) печать креста»[390]. А поскольку, согласно здравому православному учению, в лице Спасителя было соединено два естества (Божеское и человеческое), то и крестное знамение всегда совершалось и совершается двумя перстами, ибо только так можно достойно и праведно изобразить распятого Богочеловека.

О количестве перстов употребляемых для крестного знамения читаем у преподобного Петра Дамаскина в книге «Добротолюбие», изданной в Венеции на греческом языке: «И вновь знамением честного и животворящего креста изгоняются демоны и различные болезни; и совершается это безо всяких издержек и без усилия. Да и кто может исчислить похвалы его? Образы же его святого знамения святые отцы предали нам, для опровержения неверных и еретиков, ибо два перста (duω daktuloι) и единая рука являют распятого Господа Исуса Христа, Познаваемого в двух естествах (dusι ϕusesι) и в единой ипостаси»[391].

Как об апостольском и святоотеческом предании говорят о двуперстии отцы великого Стоглавого собора во главе со святителем Макарием: «На себя крестное знамение рукою возлагати, двема персты, яко же предаша святии отцы воображати крестное знамение… Аще кто двема персты не благословляет, якоже и Христос, или не воображает двема персты крестнаго знамения: да будет проклят… Два перста имети наклоненна, а не простерта, а тех указ тако вообразует: две естестве – Божество и человечество, Бог по Божеству, а Человек по человечению… Да тако достоит креститися и благословити, тако святыми отцы узаконено и указано»[392].

По-иному складывают персты для крестного знамения армяне. Общеизвестно, что Армянская Церковь придерживается монофизитского учения, которое с древних времен было известно на Руси под именем «арменской ереси».

Согласно этому еретическому учению, возникшему в V веке, человеческое естество в Исусе Христе было совершенно поглощено Божеством, а потому в Нем должно признавать лишь одно Божественное естество.

Ересиархи учили, что в Своей земной жизни Спаситель не имел настоящего тела, а только некую видимость, призрак оного. Посему во время распятия на кресте Господь наш страдал не Своим телом и не по Своему человечеству, а по Своему Божеству. Православная Церковь отвергает подобную ересь, утверждая, что «аще бо и пострада Твое плотское, перстное существо, но Божество безстрастно пребысть» (Канон Великой Субботы, 6-я песнь).

Монофизиты же полагают, что поскольку лица Святой Троицы единосущны и нераздельны, то вместе с Богом Сыном страдали и Бог Отец и Бог Дух Святой. Таким образом, еретики верят, что чрез Христа на кресте была распята вся Троица.

Именно так ложно мудрствовал один из наиболее неистовых ересиархов, Петр Фуллон по прозвищу Гнафей (Суконщик), силой захвативший антиохийский патриарший престол. Девизом «истинной веры» он объявил выражение: «Бог был распят». В соответствии со своим учением он добавил к трисвятому гимну (Святый Боже, святый крепкий, святый безсмертный, помилуй нас) слова «распныйся за ны».

«Он учил, что Сын Божий страдал за нас по Божеству, а поэтому, вследствие единосущия лиц Св. Троицы, с Сыном страдали Бог Отец и Дух Святый. Это именно и означало добавление к трисвятому в виде слов “распныйся за ны”»[393]. Нам кажется, что Гнафей и научил монофизитов креститься тремя перстами во имя Троицы, выражая этим веру в Ее распятие и крестные страдания.

Армяне-монофизиты крестятся именно тремя перстами. Об этом в середине XIX века так писал никонианский епископ Гермоген (Добронравов): «Армяне ограждают себя не одноперстным крестом, а так же как и православные <никониане>, с тем только различием, что они, творя крестное знамение, возлагают персты прежде на левое, а потом на правое плечо… В этом может убедиться всякий собственным наблюдением над армянами; в этом же уверяют других и армяне»[394].

О том же узнаем из самих армянских книг: «Перед и после каждой молитвы освящай себя крестным знамением следующим образом: соедини первые три пальца (yerek matner) правой руки (большой палец, указательный палец и средний) вместе и прикоснись ими к челу: во имя Отца. Опусти к груди: и Сына. Перенеси на левое плечо: и Духа, а затем перенеси на правое плечо: Святого, а потом положи на грудь и скажи: Аминь»[395].

Сравним этот текст с приведенной выше цитатой из Димитрия Ростовского или с наставлением из популярнейшего никонианского учебника по Закону Божьему: «Для крестного знамения мы складываем пальцы правой руки так: три первых пальца (большой, указательный и средний) слагаем вместе концами ровно, а два последних (безыменный и мизинец) пригибаем к ладони. Сложенные три первых пальца вместе выражают нашу веру в Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого, как единосущную и нераздельную Троицу… Когда мы крестимся не во время молитвы, то мысленно, про себя, говорим “Во имя Отца и сына и Святаго Духа. Аминь”, выражая этим нашу веру в Пресвятую Троицу»[396].

А теперь задумайтесь, любезные читатели, где же поистине сокрыта «арменская ересь»?

Опубликовано: журнал «Остров веры», 2003, № 2

Две челобитные из Боровска

Еще в середине XIX века М. П. Погодин призывал своих современников, молодых ученых, обратиться к биографии Павла Коломенского: «Сколько важного и полезного для науки можно еще сделать, познакомясь с письменною литературою и принявшись с тщанием собирать сведения об исторических наших личностях: что известно у нас в общем обороте о каком-нибудь… епископе Павле?»[397].

Этот призыв сохраняет свою актуальность до настоящего времени, тем более что единственным ученым, откликнувшимся на него, был С. А. Белокуров, собравший и издавший в двух выпусках «Сказания о Павле, епископе Коломенском» (М., 1905).

Владыка Павел является весьма значимой фигурой не только в трагической истории раскола, но и вообще в истории русской религиозности. Достаточно вспомнить, что Павел был единственным архиереем, выступившим против реформ Никона, на стороне старообрядцев, что он был единственным в истории православия епископом-юродивым.

Выступление Павла против Никона, патриаршая опала, ссылка и трагическая гибель в 1656 году получили разнообразные трактовки в последующей старообрядческой литературе. Это было обусловлено тем, что источники биографии епископа немногочисленны, противоречивы и по-разному рассказывают о последних годах его жизни. Обнаруженные в последнее время новые документальные источники позволяют более полно восстановить биографию Павла Коломенского.

Документы, связанные c жизнью епископа Павла, представляют большой научный интерес, однако до сих пор практически не выявлены. Нам удалось разыскать в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА) три подобных документа. Один из них – грамота от 19 марта 1653 года к архимандриту Кирилло-Белозерского монастыря Митрофану. Она опубликована нами в третьем выпуске сборника научных трудов «Старообрядчество в России» (М., 2004).

Также в РГАДА, в фонде 159 (Приказные дела новой разборки) хранится обширное «Судное дело г. Боровска посадских людей с Пафнутьевым монастырем о пригородных слободах». В этом деле имеются копии двух челобитных 7160 (1652) года, поданных Павлом, тогда игуменом Пафнутьева монастыря, царю Алексею Михайловичу.

В игумены старинного Пафнутьева монастыря Рождества Богородицы в городе Боровске (Калужская обл.) Павел был определен летом 1651 года. А осенью 1652 года он был поставлен в епископы на кафедру Коломенскую и Каширскую.

Фактических данных о настоятельстве отца Павла почти не сохранилось: «Имя сего игумена упоминается в одной только грамоте под означенным 1652 годом. По сей грамоте производилось размежевание усадебных мест для градских жителей и монастырских крестьян, принадлежавших Покровскому Высокому монастырю»[398]. Пришедший в упадок древний Покровский Высокий монастырь в Боровске был приписан к Пафнутьеву монастырю и управлялся его настоятелем. К сожалению, эта грамота нам неизвестна.

Но сохранились копии двух челобитных игумена Павла «з братьею». В первой иноки жалуются Алексею Михайловичу на дворянина Василия Федоровича Шетнева, мерившего по «государеву указу» «монастырские слободки под Боровском» и переписывавшего их жителей. Монастырские слободы оказались приписаны «на посад», т. е. к городу. Недовольные иноки били челом царю, чтобы он не велел слободских жителей «от монастыря на посад взять».

Алексей Михайлович поручил расследовать это дело князю Юрию Алексеевичу Долгорукову, боярину и первому судье Приказа сыскных дел. Но результат расследования не удовлетворил иноков, поэтому они вторично били челом царю, чтобы «Высоцкой слободке быть за монастырем» и чтобы был издан «государев указ» о «пашенных людишках, которые живут в Никольской слободке».

Неясно, было ли уважено царем челобитье отца Павла. Но, глядя на значительный объем судного дела, можно предположить, что тяжба между монастырем и Боровском продолжалась еще не один десяток лет.

Первая челобитная игумена Павла

Царю, государю и великому князю Алексею Михайловичю всеа Росии. Бьют челом твои государевы богомольцы, Пафнутьева монастыря игумен Павел, да келарь Иевище Панин з братьею.

В нынешнем, государь, во 160 году по твоему государеву указу велено Василью Шетневу монастырские наши слободки под Боровском измереть от крайнего посацкого двора до крайнего ж двора монастырских слободок, в кольких саженех мерою будет, и в тех слободках росписать всяких людей торговых, и ремесленых, и промышленых, и пашенных. И по твоему государеву указу Василей Шетнев монастырские слободки с посацкими дворами измерел и в тех слободках людей росписал по торгом, и по промыслом, и которые ремеслишком кормятца.

Милосердый государь, царь и великий князь Алексей Михайловичь всеа Русии! Пожалуй нас, твоих государевых богомольцов, вели, государь, нам свой государев указ учинить о тех монастырских слободках, которые крестьянца Василья Шетнева в росписи объявились, огороды пашут и кормятца огородным овощем, ездят по городом и по деревням, лук и чеснок продают, и с ыными небольшими товаришки в отъезд ездят, а иные кормятца своим ремеслишком всяким и пашню на себя пашут.

Не вели, государь, у нас тех крестьянец от монастыря на посад взять. А которые крестьянца торговые, в лавках торгуют, и откупщики, и о тех крестьянцах, как тебе Праведной Бог известит. А у нас, государь, тех слободок крестьянца в приход воинских людей под Пафнутьев монастырь будут в осаду стрельцы и пушкари, и всякие боевые осадные люди.

Царь-государь, смилуйся, пожалуй!

А на челобитной помета: государь пожаловал, велел боярину князю Юрью Алексеевичю Долгоруково доложить себя государя без молчания.

Вторая челобитная игумена Павла

Государю, царю и великому князю Алексею Михайловичю всеа Русии. Бьют челом твои государевы богомольцы, Рожества Пречистые Богородицы Пафнутьева монастыря игумен Павел, да келарь Иев Панин з братьею.

В нынешнем, государь, во 160 году по твоему государеву указу посылан в Боровеск Василей Шетнев. А по наказу велено ему, Василью, Пафнутьева монастыря отписные слободки измереть трехаршинною саженью от посацкого крайнего двора до крайнего ж двора монастырских слободок. И Василей Шетнев те монастырские слободки измерел, и людей в них розобрал, и росписал, и учинил одну роспись дальним и ближним слободкам. А указ нам против твоего государева указу не учинил.

И твой государев боярин князь Юрья Алексеевичь Долгоруково тое васильевой расписи слушав, указал монастырские слободки – слободку Мякишеву, слободку Мельничную – взять на тебя, государя, с торговыми, и с промышлеными, и с ремеслеными людьми, а молодчих и пашенных людишек отдать в монастырь и свесть их на монастырскую землю. А слободку Высоцкую и Никольскую взять на тебя, государя, без розбору со всеми людьми. А та, государь, Высоцкая слободка от посаду – от крайнего посацкого двора до крайнего ж двора монастырские Высоцкие слободки – по мере двести с лишком сажен. А в Никольской слободке шесть дворишков, а живут в них пашенные людишка, один торговой человек.

Милосердый государь, царь и великий князь Алексей Михайловичь всеа Русии! Пожалуй нас, богомольцов своих, по прежнему своему государеву указу. Вели, государь, той Высоцкой слободки быть за монастырем, что та слободка в дальних саженех от посаду. И о пашенных людишках, которые живут в Никольской слободке, свой государев указ учини.

Царь-государь, смилуйся, пожалуй!

На челобитной помета: 160 года, апреля в 8 день. Выписать из росписи Василья Шетнева и из указу, что велено ему делать, и против ли государева указу учинил Василей Шетнев, и о близости – в скольких саженех мерял слободы от посаду. И на пример выписать против серпуховских и против ростовских монастырей, в кольких саженех от посадов монастырские слободы иманы к посаду[399].

Опубликовано: журнал «Культура и здоровье», 2011, № 1

Епископ Павел, Бога моля, благословляю

Личность священномученика и исповедника Павла, епископа Коломенского, оказавшаяся в тени своих более известных современников, протопопа Аввакума или бывшего патриарха Никона, не привлекала к себе внимания ученых из-за отсутствия надежных исторических материалов. В то время, когда жизнь св. Аввакума или Никона тщательно исследовалась, а их литературные произведения и письма изучались и неоднократно издавались, имя свт. Павла фактически обходилось молчанием…

Свт. Павел не был чужд эпистолярному жанру. Нам известны имена по крайней мере двух его корреспондентов – протопопа Иоанна Неронова и некоего Игнатия Иванова, письма которых хранились в архиве игумена Феоктиста[400]. Все эти послания были написаны уже после Собора 1654 года, во время темничного заключения или ссылки святителя. К сожалению, ни один из этих документов не сохранился.

Однако понятно, что и до своей опалы, находясь на коломенской кафедре и отправляя архиерейское служение, свт. Павел рассылал грамоты и послания по различным вопросам епархиальной жизни и управления. Так в челобитной Даниила Карпова, воеводы города Ефремова[401], упоминается грамота епископа Павла ефремовскому поповскому старосте, попу Ефрему, присланная в город 23 марта 7161 (1653) года. По этой грамоте воевода Карпов и два подьячих приказной избы отлучались от Церкви за самовольный суд над попом Максимом[402]. Нет необходимости доказывать, что для нашей истории находка новых подобных документов, связанных с именем великого святителя, была б просто неоценима.

Ныне же с Божьей помощью найден уникальный документ, связанный с именем сего славного страдальца за веру. Это грамота коломенского епископа от 19 марта 7161 года к архимандриту Кирилло-Белозерского монастыря Митрофану[403], хранящаяся в Российском государственном архиве древних актов. Грамота находится в составе рукописного собрания Ф. Ф. Мазурина (фонд 196), куда она попала вместе с частью архива Кирилло-Белозерского монастыря.

Грамота написана на столбце, склеенном из двух листов бумаги (составов), и сложена в виде конверта. На «лицевой» стороне этого конверта написан адрес: «В пречестную великую лавру Пречистыя Владычицы нашея Богородицы честнаго и славнаго Ея Успения и преподобнаго отца нашего Кирила Белоозерскаго чюдотворца, архимориту Митрофану». Ниже небрежной скорописью сделана помета о получении послания: «161 года апреля в 2 день, а привез ея служка Михало Семеновской». Здесь же, на «лицевой» стороне конверта, сохранился фрагмент епископской прикладной печати черного воска.

Грамота рассказывает нам следующую историю: некий священник покинул Коломенскую епархию, когда ей управлял еще владыка Рафаил[404]. И ушел в Кирилло-Белозерский монастырь, где принял от священноинока Ионы постриг с наречением имени Боголепа. Однако какие-то обстоятельства заставили свт. Павла провести расследование об уходе и постриге отца Боголепа.

Скорее всего, возникло подозрение, что священник покинул епархию без епископского благословения, за что по церковным канонам его надлежало извергнуть из сана, ведь «причетник, оставив свою землю и на иную страну отшед без повеления своего епископа… да не будет прият ни в дом, ни в церковь. Се же творя и пребывая, да извержется» (VII вселенский собор, правило 10). Кроме того, «да егда хотят приити во ин град презвитери или диакони и внити в причет того града церкве, да имеют от своего епископа ставильная послания, рекше грамоты, в них же есть написано поставление их и свидетельство, яко непорочни суть житием и правоверием» (IV вселенский собор, правило 11).

Поэтому свт. Павел и написал грамоту в монастырь к архимандриту Митрофану, прося уточнить обстоятельства пострига Боголепа, выяснить, имеет ли он «грамоты ставленыя и отпускьная» от епископа Рафаила, и узнать, служит ли Боголеп в монастыре. Архимандрит, выполняя просьбу святителя, допросил священноинока Иону и прислал в Коломну подробный отчет – «сказку», заверенную подписями его и Ионы. В письме архимандрит также осведомлялся о «жителстве» епископа Павла. Это послание 18 марта 7161 (1653) года привез святителю монастырский слуга Михаил Семеновский.

А уже 19 марта в Коломне был написан ответ. Однако владыка Павел не стал его подписывать, а только скрепил своей архиерейской печатью и отдал Михаилу Семеновскому, который и доставил это послание в Кирилло-Белозерский монастырь 2 апреля 1653 года. К сожалению, из сей грамоты нельзя заключить о том, как же закончилось дело отца Боголепа.

Особую ценность найденному документу придает сохранившийся фрагмент печати свт. Павла. Здесь, в пяти строках сохранились части некоторых слов, которые можно реконструировать в следующем виде:

[Бож]iею ми [лост]iю сми [ренны]и Паве [лъ епи]скопъ [колом]енъс [кiи]

То есть «Божьею милостью смиренный Павел, епископ Коломенский и Каширский». Подобного рода надписи были традиционны для архиерейских печатей.

Следует отметить, что грамота свт. Павла написана в официально-вежливом стиле, с использованием определенных литературных штампов, а посему лишена речевой индивидуальности, и может кому-нибудь показаться невыразительной, неинтересной. Однако не стоит забывать, что именно из таких неинтересных, заурядных «кирпичиков» строится здание истории нашей Церкви, нашей с вами истории.

Грамота епископа Павла архимандриту Митрофану

(л. 1) В пречестную и великую лавру пречистыя владычицы нашея Богородицы, честнаго и славнаго Ея Успения и преподобнаго отца нашего Кирила Белоозерскаго чюдотворца, тоя пречистыя лавры архимориту Митрофану коломенской епископъ [Па]велъ[405], Бога моля, благословляю[406] и челом бью.

Как тобя всесилный Владыка, в Троице славимый, Господь Богъ нашъ и пречистая Богородица в твоих в духовных и в боголюбезных подвизех милостию Своею сохраняет? А пожалуешь, изволишь своею духовною любовию про наше недостойное жителство воспросити. Мы же, милостию всещедраго общего Владыки, Творца и Содетеля нашего, Христа Бога и пречистыя владычицы нашея Богородицы, честнаго и славнаго Ея Успения на Коломне, в дому пречистыя Богородицы марта по 19 день жив есмь.

Марта ж во 18 день подал мне Кирилова монастыря слуга Михайла Никиты сынъ Семеновской от тобя, великого господина, отписку, а в отписке твоей написано. Писали мы к тебе, чтобы ты изволил по своей духовной добродетели допросити Кирилова монастыря чернова священника Иону про черного ж священника Боголепа: он ли, Иона, его, Боголепа, постригал, и сынъ ли ему духовной, и грамоты ставленыя и отпускьная бывшего брата нашего Рофаила епископа у него были ль, и в Кирилове монастыре он священствовал ли? А, допрося, пожаловал бы ты по своей духовной добродетели, к намъ отписал. И ты-де, // (л. 2) великий господинъ, его, священника Иону, допрашивалъ и сказку его за своею архиморичьею и за его Иониною рукою к нам прислал с темъ же слугою, с Михаиломъ Семеновьским. И я на твоей духовной добродетели челом бью.

А милость Божия и пречистыя Богородицы и всехъ святых молитвы и нашего смирения благословение да есть и будет с твоим пречестным преподобиемъ всегда, ныне и во веки.

(л. 1 об.) Адрес: В пречестную великую лавру пречистыя владычицы нашея Богородицы честнаго и славнаго Ея Успения и преподобнаго отца нашего Кирила Белоозерскаго чюдотворца, архимориту Митрофану.

Помета: 161 года апреля въ 2 день, а привез ея <1 слово нерзб.> служка Михало Семеновской[407].

Опубликовано: сборник «Духовные ответы», вып. 15. М., 2001

Светлейший архимандрит

Среди записей «Table-talk» Александра Сергеевича Пушкина есть анекдот о светлейшем князе генерале-фельдмаршале Григории Потемкине (1739–1791). Один его адъютант, знавший наизусть святцы, считался в отпуске в Москве. Князь приказал молодому человеку прибыть в свою ставку. «Он отправляется из Москвы, скачет день и ночь и приезжает в лагерь светлейшего. Об нем тотчас докладывают. Потемкин приказывает ему явиться. Адъютант с трепетом входит в его палатку и находит Потемкина в постели со святцами в руках». Князь проверил знания юноши, спрашивая, когда празднуется память того или иного святого, и сверяя ответы с книгой. Удовлетворив любопытство, Потемкин закрыл святцы и сказал адъютанту: «Ну, поезжай же себе домой!»

Пушкин описывает фарс, в который выродился семейный интерес Потемкиных к церковной литературе. А ведь в середине XVII века представители этого рода серьезно интересовались душеполезными писаниями. Трагедией считали они изменение богослужебных книг при патриархе Никоне. Так считали предки светлейшего князя – старцы Спиридон и Ефрем, старообрядческие проповедники и противники реформ Никона.

Род Потемкиных происходит от полулегендарного польского шляхтича Яна-Ганса Потемпского, в начале XVI века приехавшего на Русь и принявшего православие. История рода связана с западнорусскими землями и городом Смоленском, начиная с 1613 года входившим в состав Речи Посполитой. В Смоленске и родился Семен Иванович Потемкин, будущий архимандрит Спиридон.

К сожалению, о его жизни до принятия иночества известно мало: он получил отличное образование, был женат и имел трех сыновей: Александра, Самуила и Силу. Правнуком Силы Семеновича был Григорий Александрович Потемкин.

Известно, что в Смоленске Семен Иванович спорил о вере с католиками и униатами. Старообрядческий писатель диакон Федор, считавший себя учеником Спиридона, рассказывал об этом: «В Польше тамо тех еретиков многих препре и посрами. И вси езуиты и кардиналы римския бояхуся его, не могуще противитися глаголом уст его».

Тот же писатель отмечал необыкновенную образованность Потемкина: «Бысть убо старец честен, и боголюбив зело, и премудр, и писанию святых книг искусен вельми бе, умея бо сам греческий и латинский язык до конца и польский. И ученый бе человек, и вся дни живота своего над книгами просидел. И вина и секира, сиречь всякаго пияньственнаго пития, отнюдь не пия от юности».

Французский славист Пьер Паскаль дал такой портрет Спиридона: «Он получил в польских школах западное образование, чрезвычайно редкое в то время в Московском государстве. Он знал греческий, латинский и польский языки, изучил довольно хорошо диалектику, риторику и богословие в той форме, как их преподавали на Западе под влиянием латинян; кое-где он даже цитирует Талмуд. Но он полностью сохранил свою приверженность православным традициям».

Европейская образованность позволила многим Потемкиным успешно потрудиться на дипломатическом поприще. Они неоднократно ездили с русскими посольствами в Польшу. Брат Спиридона, Петр Потемкин (1617–1700), побывал в Австрии, Англии, Голландии, Дании, Испании, Италии и Франции.

Потемкины принадлежали к высшему дворянству и состояли в родстве с известнейшими русскими семьями. Сестра Спиридона, Ульяна Ивановна, была замужем за знатным царедворцем Михаилом Ртищевым. В этом браке родились два сына, Федор Большой и Федор Меньшой, оставившие заметный след в отечественной истории. Особенно известен Федор Большой (1626–1673), поклонник западной учености и сторонник реформ Никона.

В 1654 году царь Алексей Михайлович отбил у поляков Смоленск. Вскоре Семен Иванович «взят бысть к Москве», то есть по официальному приглашению перебрался в столицу. Пьер Паскаль полагал, что Потемкин прибыл в Москву, «может быть, даже против своей воли».

Возможно, дворянина пригласил сам монарх, хорошо знавший его, «ведуще его мужа мудра и всякому нечестию обличителя велика». Возможно, его вызывали для преподавания в школе при Андреевском монастыре, основанной Федором Ртищевым (Большим). В этой школе приглашенные западнорусские ученые мужи обучали московских юношей греческому, латинскому и славянскому языкам, риторике и философии.

В столице Семен Иванович принял иночество, нарекся Спиридоном и был назначен архимандритом Покровского «что на убогих домах» монастыря, основанного в 1655 году на личные средства царя. Можно сказать, Потемкин был обласкан самодержцем. Но в вопросе о богослужебных реформах Спиридон пошел против властей. Он открыто ополчился «на никонияньскую пестрообразную ересь».

Спиридон написал несколько «слов» против нововведений Никона: о кресте Господа нашего, о крестном знамении, о Святом Духе, о хулении на Святой Дух, о нечувственных христианах и другие. После смерти старца эти «слова» были собраны диаконом Федором в особую «Книгу». В ней Потемкин предстает не традиционным старомосковским начетчиком, составляющим компиляции из трудов святых отцов, а выдающимся философом и богословом.

Архимандрит считал, что любое изменение церковных обрядов открывает путь антихристу для покорения последнего оплота истинного православия – Святой Руси. Апокалипсическим духом пронизаны все сочинения Спиридона, еще при жизни ставшего авторитетом для проповедников-староверов, награждавших его самыми лестными эпитетами: «богомудрый старец», «превеликий отец», «новый богослов», «преизящный и превеликий учитель».

Также против реформ Никона выступил родственник Спиридона – инок Ефрем Потемкин, уроженец Смоленщины, постриженик Бизюкова монастыря близ Дорогобужа. В 1662 году он переселился на реку Керженец (ныне Нижегородская область), где на Козленицких болотах основал скит, положивший начало старообрядческим поселениям в тех местах.

Ефрем учил, что на Руси уже наступило антихристово царство. Антихристом он называл патриарха Никона, а священников – «слугами антихристовыми». Старец призывал заготавливать хлеб, предсказывая семилетний голод. По его мнению, антихрист «вся грады и места и в них церкви осквернил», а также опоганил все реки, поэтому чистыми остались только болота, где и следует спасаться. Новоявленный пророк нашел единомышленников – к его келье стали приходить бортники и крестьяне.

Когда властям стало известно об учении Ефрема, на его поимку был отправлен полковник Абрам Лопухин со стрельцами. В марте 1666 года воины по лыжне вышли к келье старца, арестовали его и отправили в Москву, а скит сожгли.

В апреле инок предстал перед церковным собором. Испугавшись наказания, он отрекся от своего учения и подал соборянам покаянное письмо: «В неведении моем согреших, хуля на Святую Восточную Церковь, и на новоисправленныя ныне божественныя книги и чины их». Инок призывал своих единомышленников, «прельщенных от мене и от прочих подобных мне, Господа ради прелести той не имите веры».

Собор простил скитника и объяснил причины «прелести» Ефрема его «неведением книжнаго разума», незнанием «чину московских обычаев» и западнорусским происхождением – рождением «в земли полской». Раскаявшегося старца определили на жительство в столичный Новоспасский монастырь, а затем перевели в Кирилло-Белозерский монастырь. После 1670 года его следы теряются.

Если за Ефремом охотился стрелецкий полковник, его осудили и принудили к покаянию, то Спиридон жил в столице в почете и уважении. Его персона была настолько значительной, что в 1662 году царь звал его в митрополиты на кафедру Великого Новгорода. К старцу приезжал племянник Федор Большой и уговаривал:

– Изволиши ли, дядюшка, на митрополию в Новъград? Тамо ныне Церковь вдовствует.

Архимандрит ответил:

– Феодоре Михайлович! Скажи царю, лучше бо аз на виселиницу пойду с радостию, нежели на митрополию в новыя книги. Кая ми польза будет в том? Не хощу человеком угождати тленным.

Спиридон не дождался виселицы. Он умер «в ысходе ноября месяца» 1664 года. А массовые гонения на старообрядцев с пытками и казнями начались после церковного собора 1666–1667 годов.

В начале XVIII века имена Спиридона и Ефрема Потемкиных были внесены в синодик московского Новодевичьего монастыря, игуменьей которого тогда была их родственница Памфилия Потемкина.

Опубликовано: газета «НГ-религии» (приложение к «Независимой газете»), 2013, № 11 (337)

Святые последних дней

В 1676 г. пал оплот древлего благочестия – Соловецкий монастырь. Но наследие прославленной обители не погибло вместе с ней. Его сумели сохранить и преумножить немногие соловецкие иноки, спасшиеся от жестоких казней. По их благословению в Поморье, на реке Выг, был создан староверческий монастырь. Выговской обители принадлежит особое место в истории старообрядчества.

Безлюдные леса и «топи блат» русского Поморья – побережья Белого моря – привлекали староверов, скрывавшихся от преследований светских и духовных властей. В 80-е гг. XVII в. в этом суровом краю скитались иноки-старообрядцы из разоренной Соловецкой обители, наставлявшие местных жителей в верности древлему благочестию.

Среди этих наставников особо выделялся соловецкий иеродиакон Игнатий, еще до начала осады покинувший монастырь из-за разногласий с братией.

Поселившись вместе с учениками в скиту близ Онежского озера, иеродиакон проповедовал о том, что в мире воцарился антихрист, олицетворяемый государственной Церковью, а его верные слуги – царь и патриарх. «Церкви все и обители святые овладела богомерзкая мерзость их, и воинство антихристово везде и повсюду укрепилося», – писал Игнатий.

Всякая благодать взята на небо, священство Христово прекратилось, а вместе с ним прекратились и церковные таинства. Поэтому нельзя молиться за царя-«еретика» и принимать крещение, совершенное попами-«еретиками». Впоследствии это учение старообрядческих «радикалов-пессимистов» получило имя беспоповства, а его приверженцы стали называться беспоповцами.

По мнению Игнатия, единственный способ спасения в этом гибнущем мире – мученическая смерть. Обращаясь к царю и патриарху, Игнатий восклицал: «Не желаем при вашем царствии живота себе, но желаем смерти!.. И вы нас скончайте всех во едином месте!»

Не дождавшись преследований и казней от властей, Игнатий вместе с последователями захватил в марте 1687 г. Палеостровский Рождественский монастырь, где окончил жизнь жуткой самоубийственной смертью – самосожжением. В «палеостровской гари» погибло 2 700 человек.

После гибели Игнатия его скит возглавил бывший церковный дьячок из села Шуньги Даниил Викулин. В 1691 г. в этот скит пришли двое юношей из села Повенец: Иван Белоутов и Андрей Денисов (1674–1730), отпрыск захудалого рода князей Мышецких.

Жизнь в скиту была «нужною» – тяжелой и голодной из-за недородов хлеба. Поэтому в 1694 г. скитская братия переселилась на реку Выг, земли по которой оказались «вельми годны» к пашне. Там уже жил крестьянин-старовер Захарий Дровнин, выжигавший лес, сеявший хлеб и получавший сносные урожаи. Так возникла Выговская обитель.

По свидетельству современника, Даниил Викулин и Андрей Денисов активно занимались проповедью беспоповства и, обходя Поморье, учили: «Время настоящее есть время антихристово! Антихрист в церкви боголепно на престоле сидит». Благодаря этой проповеди слух о новом старообрядческом поселении облетел все Поморье.

На Выг, убегая от антихриста, стали переселяться не только поморы, но и крестьяне, и посадские жители из Москвы, Великого Устюга и Поволжья. Уже через несколько лет посреди дебрей и болот возникла обитель, имевшая хорошо налаженное хозяйство: были распаханы обширные пашни, заведены огороды, разведен скот, организованы торговля, морские зверобойные промыслы и различные кустарные производства. По имени Даниила Викулина новая обитель называлась Даниловым монастырем, а ее насельники – даниловцами.

Подробное описание обители в первые годы ее существования содержится в доносе крестьянина Мартемьяна Никифорова, прожившего на Выгу у «раскольников» несколько месяцев. Крестьянин рассказывал, что уже в 1698 г. здесь была «часовня с трапезою самая большая и четырнадцать келий больших же, а людей в скопе в том месте церковных раскольников из розных городов мужеска и женска полу и чернцов и черниц человек с две тысячи».

Первоначально мужчины и женщины жили вместе, но с тщательным разделением. Жизнь даниловцев регламентировал строгий иноческий устав, составленный по образцу общежительного устава Соловецкого монастыря. В 1706 г. в 20 верстах от Выговской пустыни на реке Лексе построили особую женскую обитель, первой настоятельницей которой стала Соломония – родная сестра Андрея Денисова.

После того как в 1702 г. ушел на покой Даниил Викулин, общим решением братии киновиархом (настоятелем) был избран Андрей Денисов. Его блестящий организаторский талант сыграл важную роль в обустройстве Выговской обители. Годы настоятельства Андрея стали периодом наивысшего расцвета Данилова монастыря.

Новый настоятель был человеком образованным, отличался житейским здравомыслием и умением идти на компромиссы с властью, что помогало ему хлопотать о делах обители в обеих столицах.

В Санкт-Петербурге Денисов встречался со «светлейшим князем» А. Д. Меншиковым. Киновиарху удалось задобрить Меншикова щедрыми подарками, и в сентябре 1704 г. «светлейший» подписал указ, признававший за выговскими староверами право молиться «по книгам московской печати давних лет выходов» и в то же время обязывавший их быть «во всяком послушании, как и прочих погостов жители».

Приписка старообрядческих поселений к Олонецким металлургическим заводам упрочила положение обители. Указом 1705 г. Выговская пустынь признавалась самостоятельной хозяйственной единицей, которой была обещана защита от всякого «утеснения», что подтверждалось тремя указами Меншикова и Петра I.

Среди насельников Выговской пустыни было много опытных рудознатцев (онежские крестьяне издавна занимались железоделательным промыслом), поэтому обитель успешно выполняла трудовую повинность по изысканию руды для Олонецких заводов. Заводское начальство, состоявшее по большей части из иноземцев, равнодушных к конфессиональной принадлежности старообрядцев, высоко ценило их успехи.

В то же время Андрей Денисов познакомился с Прасковьей Федоровной, вдовой царя Иоанна V Алексеевича, старшего брата Петра I. Знакомство состоялось при помощи одного старовера из Олонецкого уезда, имевшего подряд в Москве на строительство дворца для царственной вдовы и порекомендовавшего ей Андрея как ученейшего книгочея.

Своими знаниями Денисов сумел завоевать расположение Прасковьи Федоровны и был допущен к древним книгам из библиотек кремлевского Успенского собора и Патриаршего двора.

Царица не раз помогала Выговской пустыни, за что староверы благодарили ее различными подарками, например, живыми оленями. Приезжая с дочерьми, среди которых была Анна, будущая российская императрица, отдыхать на лечебные Марциальные воды, Прасковья Федоровна призывала из пустыни Андрея.

Киновиарх должен был жить при ней на Олонецких заводах, постоянно навещая для бесед на благочестивые темы и чтения душеполезных книг. Впоследствии, как рассказывает «Житие Андрея Денисова», написанное в конце XVIII в., Анна Иоанновна вспоминала Андрея, который «часто похаживал к покойной матушке моей, Прасковье Федоровне, и книги читывал. Я помню его, ибо часто видывала еще в девицах у матушки».

Покровительство властей много значило для Выговской пустыни, ведь, как пишет современный историк Е. М. Юхименко, «положение старообрядчества было столь непрочно, что любой донос мог привести к закрытию и разгрому обители; возможность прибегнуть к заступничеству вселяла надежду на благоприятный исход дела и создавала условия для созидательной работы».

Желая заручиться высочайшей благосклонностью, беспоповцы подносили подарки не только вдовствующей царице, но и самому императору, хотя считали его «антихристом» и не молились за него. Когда Петр I приезжал на Олонецкие заводы и Марциальные воды, Андрей Денисов и Даниил Викулин отправляли к нему посыльных с письмами и гостинцами.

«Первые киновиархи прекрасно понимали, что для выполнения главной цели – создания своего собственного, старообрядческого мира – было недостаточно только построить кельи, возвести монастырскую ограду, обеспечить известный материальный достаток. В это тело следовало вдохнуть дух» (Е. М. Юхименко).

Поэтому при Андрее Денисове на Выгу было развернуто настоящее культурное строительство: создавались школы, переписывались книги, собиралась «книжница». В обительской библиотеке, состоявшей из 194 рукописных и 150 печатных книг, были такие раритеты, как Выголексинский сборник житий XII в. и список XV в. с «Изборника» Святослава 1073 г.

Благодаря богатой библиотеке многие даниловцы смогли получить хорошее самообразование, стать книжниками и начетчиками. Согласно бытующему в Поморье преданию, в Выговской пустыни некоторое время обучался Михайло Ломоносов.

Среди братии знаниями выделялся Андрей Денисов, которого современники называли «мудрости многоценное сокровище». Его «Житие» рассказывает, что в юности Андрей ездил в Киев, где «изучися добре грамматическому и риторскому учению».

Во время поездок по делам обители киновиарх посещал разные города и монастыри, где внимательно изучал церковные древности и посещал книгохранилища для сбора свидетельств в защиту старых богослужебных обрядов.

Обширные знания Андрея пригодились в сентябре 1722 г., когда на Олонецкие заводы по именному указу Петра I прибыл из Синода иеромонах Неофит «для разглагольствования о происходящем церковном несогласии и для увещания». Неофит потребовал, чтобы к концу года староверы письменно ответили на 106 вопросов догматического и исторического характера.

Работа над ответами требовала большого труда и времени, поэтому выговцы несколько раз просили об отсрочке. Только в июне 1723 г. начетчики предоставили иеромонаху апологию древлего благочестия – прославленные «Поморские ответы».

Неофит не нашелся, что ответить староверам, и «разглагольствования» не получилось. Замечу, что возражение на «Поморские ответы» не написано по сию пору.

Основная часть этого грандиозного сочинения, ставшего настольной книгой всего старообрядчества, была написана Андреем Денисовым. В основном вопросы Неофита и «Поморские ответы» касаются старых и новых обрядов. Большая часть книги посвящена защите церковной старины и обличению нововведений патриарха Никона.

Но иеромонах также задавал каверзные вопросы «политического» характера. Ответы на них требовали большой изворотливости. Например, Неофит спрашивал староверов о царе Алексее Михайловиче, отце Петра I: «Вы как разумеете о сем, православно ли жизнь свою провождал и в правой ли вере скончался или не в православии?» (72-й вопрос).

Естественно, беспоповцы не могли ответить, что считают отца здравствующего государя «еретиком» и «антихристом», поэтому уклончиво писали: «Не наше дело его государское православие истязать и судить, не наша должность его царское отшествие от сей жизни испытывать и рассуждать. Но нам должно их государское великолепие почитать, нам нужно свое православие соблюдать».

Кроме того, перу Андрея Денисова принадлежит большое количество полемических сочинений и посланий, проповедей, поучений и слов на церковные праздники, с которым киновиарх выступал в соборной часовне. Андрей стоял у истоков той литературной школы, которую принято называть «поморской» или «выговской».

Умер Денисов внезапно в 1730 г., несколько дней проболев «вельми тяжко главною болезнью». О том, сколь много значил для старообрядчества Андрей, рассказывает его «Житие»: столичные «высокие персоны», беседуя о покойном настоятеле, спрашивали некоего выговца:

– Еще ли у вас другой Андрей остался таков в разуме, и в книжной премудрости и поучении?

И сами отвечали:

– Негде взять и не сыскать и во всех староверцах! И нет, и впредь не будет!

Выговская братия пожелала иметь своим киновиархом Семена Денисова (1682–1740), младшего брата и «правую руку» Андрея. И хотя Семен отказывался, выговцы «неволею» избрали его на настоятельство. Новый киновиарх проявил себя не только как мудрый духовный вождь, но и как рачительный хозяин. Например, в неурожайном 1731 г. Семен умело организовал хозяйство обители, чем спас общину от голода.

Опала «светлейшего князя» Меншикова в 1727 г. лишила Выговскую пустынь важного покровителя. Относительно благополучное существование обители стали омрачать частые конфликты с духовной и светской властью.

В 1738 г. по доносу бывшего старообрядца Ивана Круглого началось очередное следствие над обителью. В Выговскую пустынь прибыла следственная комиссия во главе с асессором О. Т. Квашниным-Самариным.

Комиссия поставила в вину беспоповцам то, что они не молятся за царскую власть, за императрицу Анну Иоанновну. Растерянные староверы не знали, что делать. Некоторые уже готовились к «вольному страданию» – самосожжению, но наиболее рассудительные из братии утверждали, что «страдать не за что».

Рассудок возобладал, и выговцы согласились поминать в молитвах царей и цариц, которых еще недавно считали «антихристами». Часть беспоповцев, недовольных компромиссом с «еретической» властью, объединилась вокруг инока Филиппа.

Филипп, беглый стрелец Фотий Васильев, в 1700 г. оставил цареву службу и пришел в Выговскую пустынь, где принял иночество и предался подвижническому житию. В 1737 г. Филипп повздорил с киновиархом, оставил обитель и поселился в скиту на реке Умбе.

Сюда стали стекаться староверы, недовольные введением молитвы за царей. Поморское беспоповство раскололось на два течения: лояльных к власти даниловцев и бескомпромиссных филипповцев. В 1742 г. старец Филипп и 70 его учеников совершили самосожжение при попытке правительственной карательной команды захватить Умбский скит.

В 1740 г. новым настоятелем Выговской пустыни был избран Иван Филиппов. Новый киновиарх оказался нерешительным человеком, что отчасти объяснялось его преклонным возрастом. Он никогда не называл себя «настоятелем», а только «выборным». Житейским хлопотам Иван предпочитал работу над «Историей Выговской пустыни» – фундаментальной летописью поморского беспоповства.

После Ивана Филиппова обитель возглавляли Мануил Петров, Никифор Семенов и Алексей Тимофеев. Это второе поколение настоятелей уже не пользовалось таким безоговорочным авторитетом, как их предшественники. Поэтому, управляя обителью, новые киновиархи опирались на свою духовную связь с первыми выговскими отцами, прежде всего братьями Денисовыми.

К этому времени относятся многочисленные хозяйственные достижения Выга: полное обустройство после пожаров мужской и женской обителей (постройка больниц и новой часовни на Лексе), устройство пристани на берегу Онежского озера и организация широкой хлебной торговли.

В 1780 г. настоятелем обители был избран Андрей Борисов, родившийся в Москве в семье богатого откупщика. Борисов принадлежал к Синодальной Церкви, но еще в молодости заинтересовался беспоповством. Однако московские староверы крайне настороженно отнеслись к юноше, ходившему в европейском костюме – «во всем убранстве немецком».

В 1754 г. Борисов приехал в Выговскую пустынь все в том же «внешнем уборе». Здесь, пообщавшись с Мануилом Петровым, молодой откупщик решил «отлучиться славы и чести суетного мира». Вскоре Борисов перешел в беспоповство, был перекрещен и поселился на Выгу, пожертвовав все свое состояние на нужды обители.

Борисов был образованным, умным и энергичным человеком широких воззрений. Настоятелем он стал в мирные времена правления императрицы Екатерины II, как известно, отличавшейся веротерпимостью. Только при «матушке Екатерине» староверы смогли на некоторое время передохнуть от столетних гонений.

Началось оживление духовной жизни не только в Поморье, но и по всей России. В Москве и Петербурге возникли крупные беспоповские общины, которые стали претендовать на лидерство. Выгу, попавшему в полную материальную зависимость от богатых столичных купцов, стало все труднее сохранять первенство.

Андрею Борисову удалось восстановить пошатнувшийся авторитет пустыни и вновь сплотить вокруг нее беспоповцев. Несомненно, укреплению позиций Выга могло способствовать создание в Поморье старообрядческой академии, о чем Борисов писал московскому староверу Василию Емельянову: «А мне любо, что наши московские заселят места здесь, и академию заведем, лишь завести! А то наедут, и детей городских обучать станем разным наукам».

К сожалению, благим мечтам не удалось сбыться, помешали три сильнейших пожара летом 1787 г. Все силы киновиарха ушли на восстановление обители.

Возвеличиванию Выга способствовало и возрождение поморской литературной школы. Сам Борисов писал поучения и проповеди, исторические и полемические сочинения, а его ученики – не только прозу, но и стихи.

В конце XVIII в. происходит канонизация поморских отцов (Даниила Викулина, Андрея и Семена Денисовых и др.), составляются их жития, а писатели Григорий Корнаев и Иван Антонов сочиняют в их честь службы с канонами, стихирами, тропарями и кондаками.

В 1791 г. Борисов умер, так и не осуществив своей заветной мечты. После его смерти в обители не осталось ни одного значимого лица, имеющего влияние на российские общины. Выг вновь потерял самостоятельность и независимость от мира.

Возрождение Выга при Андрее Борисове нашло отражение не только в литературе, но и в изобразительном искусстве, пережившем в конце XVIII – начале XIX в. настоящий расцвет.

Нет такой разновидности художественного творчества, которая не получила бы развития на Выгу. Здесь создавались живописные произведения (иконы, лубки и книжные миниатюры), предметы мелкой пластики (резные деревянные кресты и литые металлические иконы) и прикладного искусства (шитье, роспись на мебели и плетение из бересты).

Безымянный путешественник, посетивший Выговскую пустынь в 1786 г., видел в Даниловом монастыре «кожевенный завод, на котором вырабатывается подошва и юфть; медеплавительную о двух горнах фабрику с формовою избою для отливания медных образов». В женской обители черницы упражнялись «в пряже, тканье, в вышивании золотом и серебром».

В конце XVIII – начале XIX в., при настоятелях Архипе Дементьеве и Кирилле Михайлове, в беспоповском богословии происходит важная перемена, сравнимая с принятием молитвы за царя. Поморье принимает брачное учение.

Основатели Выговской пустыни Даниил Викулин и Андрей Денисов строго придерживались беспоповского учения о наступлении «царства антихриста» и скором светопреставлении, что делало ненужным супружество и чадородие. Свою обитель они организовывали на строгих иноческих уставах: все, приходившие в Данилов монастырь, должны были давать обет безбрачия.

Однако проходили годы, а обещанный конец света все не наступал. Совершенное безбрачие не смогло привиться на Выгу, и живущие вне стен обители стали обзаводиться семьями, хотя против этого выступали киновиарх и начетчики.

В 1725 г. было принято специальное постановление, которое определяло телесные наказания для обличенных «в блудном согрешении» и не позволяло крестить новорожденных младенцев, «кроме самыя смертныя нужды».

Однако ничто не могло остановить людей, желавших обзавестись семьей. Это дало повод некоему ревнителю «пустынного жития» скорбно восклицать: «Ныне приходящие к нам слышат везде и видят не полезное, но весьма зазорное поведение. В скиты ли придут? Зрят не вдовствующие чистотою, яко же прежде, мужи и жены, но женящиеся и посягающие видят. Иных же и своих жен от себя изгнавших, с чужими живущих созерцают. В кельи ли внидут? Видят не книги прочитаемы, а колыбели со отрочатами зыблемы».

Поморские богословы были вынуждены более терпимо относиться к брачному вопросу, смотря «сквозь пальцы» на тех, кто обзаводится семьями. По соборному постановлению 1777 г. таких людей уже допускали к общей молитве (за занавесью) и трапезе (за отдельным столом). А в 1795 г. Поморье окончательно приняло брак.

В 1762 г. беспоповец Иван Алексеев написал обширное сочинение «О таинстве брака», в котором доказывал, что брак – это «общенародный христианский обычай», а не церковное таинство. Венчание же («благолепное украшение, случайно устроенное») было введено Церковью для того, чтобы им отличить законное супружество от блудного сожительства.

Учение Алексеева поддержал и развил Василий Емельянов, духовный наставник беспоповской Покровской часовни в Москве. Он считал, что сила брака заключается не в венчании и молитвах иерея, а во взаимном согласии и обещании жениха и невесты, объявленном при свидетелях. В нынешние «антихристовы» времена, при прекращении православного священства, такие браки может благословлять и простой мирянин. Поэтому Емельянов стал самостоятельно совершать бракосочетания, установив для этого особый чин с торжественным молебном.

Новое учение приобрело множество приверженцев, что подтолкнуло московского наставника поехать в Поморье и добиваться поддержки насельников Данилова монастыря. Первоначально выговцы отказались признать брачное учение и принуждали Емельянова отказаться от него.

Трижды наставник «ради мира церковного» подчинялся, однако дело решилось в его пользу – в 1795 г. Выговская пустынь вынуждена была признать действительность и законность браков, совершаемых мирянами. Это фактически означало отказ от прежнего эсхатологического учения. Теперь беспоповское учение об антихристе и последних временах приняло весьма условные формы.

Но последние времена все-таки наступили. При императоре Николае I и настоятелях Петре Иванове и Федоре Бабушкине для Выговской пустыни наступили черные дни. Правительство Николая I настойчиво проводило политику «полного искоренения раскола», закончившуюся разгромом прославленной обители.

В 1835 г. насельники Выговской пустыни были приравнены к казенным крестьянам «в видах ослабления раскола и установления порядка». Власти не разрешали молодым людям проживать в обители, сняли со звонниц колокола, запретили ремонтировать ветхие часовни и строить новые.

В 1843 г. на Выг были переселены 53 крестьянские семьи из Псковской губернии, которые были «известны своею любовью к православию». В 1854 г. власти начали сносить ветхие постройки – монастырские ограды, колокольни и кладбищенскую часовню. На следующий год все старообрядцы были высланы из обители по месту прописки. Осталось лишь несколько больных стариков, доживавших свой век в богадельнях.

А в 1856 г. по распоряжению архиепископа Олонецкого и Петрозаводского Аркадия (Федорова) соборные часовни Выга и Лексы вместе со всем их богатым убранством были отобраны у оставшихся немногочисленных беспоповцев и превращены в приходские храмы Синодальной Церкви.

Так пала, просуществовав полтора столетия, прославленная Выговская пустынь.

Опубликовано: журнал «Истина и жизнь», 2005, № 4

Уста богословия

В редкой книге по русской литературе XVIII века встретишь имя Семена Денисова. Среди «просвещенных мужей» вроде пиитов Кантемира, Сумарокова или Хераскова, воспевавших на европейский лад «сердца скорби люты», не находится места северному пустыннику, повествовавшему древним слогом «не Ахиллесов гнев и не осаду Трои», а подвиги старообрядческих мучеников.

Семен (Симеон) Денисов родился в 1682 году в Поморье – в селе Повенец на берегу Онежского озера. Отпрыск захудалого рода князей Мышецких, он был воспитан в верности церковной старине. Огромное влияние на Семена оказал старший брат Андрей (1674–1730), юношей покинувший отчий дом ради подвижнического жития. Андрей был в числе тех, кто в 1694 году основал на реке Выг старообрядческую обитель – знаменитую Выговскую пустынь. В 1697 году сюда переселилась вся семья Денисовых.

В 1702 году Андрей Денисов стал настоятелем пустыни, а Семен – его незаменимым помощником. В декабре 1713 года во время поездки по нуждам обители Семен был арестован как «расколоучитель» новгородским митрополитом Иовом.

Несмотря на все попытки брата освободить его, Семен несколько лет провел в заточении, сопротивляясь усилиям митрополита отвратить своего узника от старообрядчества. Иов даже возил Семена в Санкт-Петербург для увещевания в Синоде, но успеха не имел. В столице Денисова представили самому царю Петру I, который, «взяв оного Симеона пред себе и испытав из тиха на словах и поговори мало, ни его отпустити, ни испытати жестоко не повеле, оставил его тако».

В темнице Семен написал свои первые сочинения – три послания в защиту древлего благочестия к митрополиту Иову. Отвечать на них было поручено ученейшему мужу того времени, греку Иоанникию Лихуду, находившемуся тогда в Новгороде. Полемика с митрополитом и Лихудом подвигла Денисова к усиленным литературным упражнениям.

В ночь с 7 на 8 сентября 1717 года Семен бежал из тюрьмы. Но «бояся о себе взыскания», он не сразу вернулся в Выговскую пустынь, а около полугода прожил в Москве. Возвратившись в Поморье, Денисов захотел уединиться и заняться словесными науками. Он провел шесть лет, сидя в келье, «книги читая и риторики с Москвы получая, и в тех упражнялся самоукой, время оное препровождая в охоте и тщании книжном». Первым литературным наставником Семена стал старший брат, по преданию, постигший грамматическое учение и риторическую премудрость в Киево-Могилянской академии.

Скоро Денисов-младший прославился на все старообрядчество как «сладковещательная ластовица и немолчная богословия уста». Вместе с братом он стоял у истоков литературной школы, которую принято называть «поморской» или «выговской».

Сочинения авторов этой школы отличались не только красочным языком и выспренним стилем, но и особым историческим подходом, который писатель Борис Шергин определил так: «В противовес мнению высшего общества, будто “русские всегда были во всем невежды”, поморские писатели того времени прямо или косвенно старались напомнить о том, что у русского народа есть славное историческое прошлое».

В 1730 году умер Андрей Денисов. Выговская братия пожелала видеть своим «отцом и наставником» Семена. И хотя тот отказывался, его «неволею» избрали на настоятельство.

При Семене Денисове на Выгу продолжилось «культурное строительство», начатое Андреем: собирались рукописные и печатные книги, иконы и предметы церковной старины. В обительских мастерских переписывались и украшались пышным орнаментом книги, писались и отливались из меди иконы, составлялись морские карты и лоции. По всей Руси можно было встретить выговцев: они разъезжали по стране, закупая хлеб, совершали миссионерские поездки, ходили на промыслы в суровое Белое море.

Относительно спокойное существование обители омрачали конфликты с духовными и светскими властями. Священники Синодальной Церкви обвиняли староверов в «совращении в раскол» окрестного населения, а чиновники – в укрывательстве беглых помещичьих крестьян.

В 1738–1744 годах против обители велось дело Тайной канцелярии. В марте 1739 года на Выг прибыла следственная комиссия. Настоятель по совету братии укрылся в одной из келий, но его нашли и, заковав в железо, взяли под стражу.

Дело Тайной канцелярии закончилось благополучно для пустыни. Но Семен вышел из-под ареста полубольным: «Он вельми стал худ и немощен за караулом, истомил себе великим постом и молением к Богу, всенощным стоянием и великою печалию… И в таковом помянутом утеснении вся внутренняя его повредишася, едва жив на ногах своих хождаше».

Пережитые волнения и тяжкое заключение подорвали силы Семена. Вскоре он совсем слег и скончался 25 сентября 1740 года.

Перу Семена Денисова принадлежит более ста сочинений, удивляющих разнообразием. Тут и произведения уставного характера, и многочисленные проповеди, и поздравления, и надгробные слова, и послания. Вместе с братом он участвовал в написании прославленных «Поморских ответов» – своеобразного старообрядческого катехизиса.

Крупным самостоятельным сочинением Семена является «Виноград Российский» – свод житий старообрядческих мучеников. Собирая материал для этой книги, Денисов обращался не только к документам, но и к народной памяти. Если же сведений не хватало, то сочинитель вдохновенно заполнял пробелы ярким риторическим узорочьем.

Вершиной творчества Семена Денисова бесспорно является «История об отцах и страдальцах соловецких», написанная «по умолению отец, паче же по принуждению брата Андрея». Эта книга посвящена знаменитому «соловецкому сидению» – восьмилетнему героическому сопротивлению братии Соловецкого монастыря, отказавшейся принять реформы патриарха Никона и сохранившей верность церковной старине, царским войскам, посланным для ее покорения и усмирения.

Это эпическое сочинение на протяжении нескольких веков оставалось одной из любимейших книг староверов, о чем свидетельствуют многочисленные издания и рукописи «Истории», дошедшие до наших дней. Можно смело утверждать: старообрядческая литература не создала произведения лучшего, чем «История об отцах и страдальцах».

В этой книге соединяются две древние литературные традиции: православная церковная агиография и северная народная словесность. Это сочинение сродни не только житиям святых, но и поморским былинам-старинам. Торжественный слог Денисова – дитя не только риторического художества, но и природного северного красноречия, ведь «у наших поморов слово слово родит, третье само бежит» (Борис Шергин).

И пишет Семен не условным книжным стилем. Язык Денисова – явление первородной мощи. Его стиль близок не только «плетению словес» древнерусской литературы, но и речи поморов, потомков вольных новгородцев, заселивших пятьсот лет назад Белое море. Язык Денисова древен и чист по складу своему, по ритму, по выразительности.

Остается лишь сожалеть, что такой язык непонятен и недоступен большинству наших современников. Увы, ныне, как никогда, актуально печальное наблюдение Белинского о том, что «славянские и вообще старинные книги могут быть предметом изучения, но отнюдь не наслаждения, что ими могут заниматься только ученые люди, а не общество».

Опубликовано: газета «НГ-Ex libris» (приложение к «Независимой газете»), 2012, № 35 (668)

Война фальшивок и раскол

Большинство исторических и литературных фальсификаций (например, «Велесова книга» или «Краледворская рукопись») давно разоблачены историками, но некоторые продолжают жить, порождая новые мифы. Таково старообрядческое сказание о Курженском соборе 1656 года.

В 1718 году в типографиях Санкт-Петербурга и Москвы по распоряжению царя Петра I и по благословению иерархов Синодальной Церкви была напечатана книга, призванная убедить «растерзателей ризы Христовой» – староверов – в необходимости и правильности богослужебных реформ царя Алексея Михайловича и патриарха Никона. В книге были опубликованы два древних сочинения: «Соборное деяние на еретика Мартина» 1157 года и фрагмент из «Требника» митрополита Феогноста 1327 года.

В «Соборном деянии» осуждался некий «еретик армянин мних Мартин», учивший на Руси тому, что с середины XVII века стало называться старообрядчеством, например, двуперстному крестному знамению. В «Деянии» его учение объявлялось «жидовской, армянской и латинской ересью» и проклиналось.

Из «Требника», переведенного с греческого языка «по прошению» московского митрополита Феогноста и «по повелению» великого князя Ивана Калиты, был взят текст, приписываемый иерусалимскому патриарху Софронию. В нем также осуждались церковные традиции, защищаемые староверами.

Таким образом, «упорным ревнителям мнимой старины» были предъявлены два древних документа, из которых следовало, что Православной Церковью задолго до Алексея Михайловича и Никона были прокляты и осуждены те богослужебные обряды, которые на Руси назывались «старыми». Получалось, что староверы защищали не «преданья старины глубокой», а новшества, к тому же еретические.

Сомневающимся в древности и истинности напечатанных сочинений «повелением царского пресветлого величества» разрешалось ознакомиться с их оригиналами в московской типографии «без всякого страха и без сомнения». Этим воспользовались староверы, удивленные неожиданным появлением столь важных исторических источников.

Из далекого Поморья, из Выговской пустыни в Москву «не единожды» приезжал старообрядец Мануил Петров. Ему удалось осмотреть рукописи. Они лежали в типографии на столе, прикованные к стене «изрядною цепию, дабы или не были кем унесены или инако как пропали».

При рукописях постоянно находился монах. Но когда он отлучался, старовер «в желаемой свободе» рассмотрел книги и увидел «все качества ухищренные и дивное смешение новости с древностию, простым очесам почти и непонятное». Петров внимательно изучил рукописи и подробно описал их (почерк, переплет, выделка пергамента, манера скрепления листов).

На основании летописей и сведений, сообщенных Мануилом, насельники Выговской пустыни пришли к однозначному выводу: «Соборное деяние» и «Требник» Феогноста не древние рукописи, а новейшие подделки, причем весьма неумелые. Этот вывод пространно изложен в знаменитых «Поморских ответах» – одном из главнейших памятников старообрядческой литературы.

Современный историк В. П. Козлов пишет, что разоблачение фальшивок привело авторов «Поморских ответов» «к настоящему научному подвигу, вылившемуся в создание первого в России источниковедческого, палеографического и лингвистического труда, который предвосхитил своими наблюдениями, методикой и выводами достижения последующей историко-критической мысли».

В XVIII–XIX веках некоторые историки пытались оспаривать «Поморские ответы», но безуспешно. Сейчас никто не сомневается в том, что «Деяние» и «Требник» – фальсификации, сработанные священнослужителями Синодальной Церкви. Однако староверы из Поморья, блестяще разоблачившие подделки, не могли и предположить, что через полвека фальсификацией исторических источников займутся их последователи.

К концу XVII столетия старообрядцы начали испытывать острую нужду в духовенстве. Священники, рукоположенные до Никона, умирали, а архиерея, который сочувствовал бы старообрядцам и рукополагал бы для них новых попов, на Руси не было. В таком случае единственным источником священства становился епископат официальной Церкви, которую староверы считали еретической.

В это время старообрядчество разделилось на два направления – поповщину и беспоповщину. Беспоповцы считали, что в мире чувственно (в лице патриарха или царя) или духовно (в виде «никонианской ереси») воцарился антихрист. Наступили «последние времена», близок конец света, истинная Церковь бежала в пустыни, леса и горы, священство прекратилось, а вместе с ним прекратились и церковные таинства.

Решив устраивать свою духовную жизнь без попов (отсюда и название), беспоповцы отказались от большинства таинств, сохранив как «нужнейшие» лишь крещение и исповедь, совершение которых доверили особо избранным мирянам – наставникам.

Историк С. А. Зеньковский называл приверженцев этого учения «радикалами-пессимистами», «считавшими, что благодать Господня иссякла в Церкви и поэтому ни священство, ни таинство причастия не могут существовать в этом грешном мире». «Радикалов-пессимистов» Зеньковский противопоставлял поповцам, «традиционалистам-оптимистам», «признававшим священство, полноту таинств и возможность нормальной христианской жизни на земле».

Поповцы не считали антихристом ни царя, ни патриарха. Они верили, что истинная Церковь, священство и церковные таинства пребудут до скончания мира. Поэтому они принимали в свои общины священников, рукоположенных в официальной Церкви.

Признанным идеологическим и культурным центром беспоповщины стала Выговская пустынь в Поморье, основанная в 1694 году. За полтораста лет существования (пустынь была разорена властями в середине XIX столетия) здесь сложилась оригинальная литературная школа, сумевшая органически соединить древнерусские традиции с литературными явлениями эпохи барокко. Ее основателями и самыми яркими представителями были братья Денисовы – Андрей (1674–1730) и Семен (1682–1740).

Наиболее значительный совместный труд братьев – «Поморские ответы». Перу Семена Денисова принадлежат два исторических сочинения – «Виноград Российский» и «История об отцах и страдальцах соловецких». Традиции Денисовых продолжил Иван Филиппов (1661–1744), написавший фундаментальную летопись «История Выговской пустыни».

В 1765 году в Москве проходил совместный собор поповцев и беспоповцев, посвященный вопросу поисков архиерея – постоянного источника священства. Выговскую пустынь на нем представлял начетчик Андрей Борисов (1734–1791). Разногласия помешали соборянам договориться о чем-либо, но каждая сторона пришла к своим выводам. Поповцы решили искать епископа, согласного перейти в старообрядчество. Беспоповцы еще более убедились в невозможности иметь священство в «антихристовы времена».

А в 1779 году в Москве состоялся собор поповцев. На него ученый инок Иона Курносый привез сочинение «История о бегствующем священстве», в котором богословие поповщины возводились к епископу Павлу Коломенскому, почитаемому первомученику старой веры, завещавшему принимать «беглых попов» – священников, переходящих в старообрядчество из «никонианской ереси». Иона утверждал, что «списал историю с готовой, а кто ту историю писал, того не ведает».

В 1780 году Андрей Борисов был избран настоятелем Выговской пустыни. В это время беспоповцы решили противопоставить поповскому сочинению свою версию церковной истории. И вскоре появилось «Сказание о страдании и скончании священномученика Павла, епископа Коломенского». Возможно, Борисов был причастен к его появлению.

В «Сказании» повествуется не столько о Павле, сколько о старообрядческом соборе, состоявшемся 7 января 1656 года в Курженской (Куржецкой) пустыни – небольшой обители на Курженском озере в истоках реки Андомы (Вытегорский район Вологодской области). На соборе было принято определение в духе беспоповского богословия: «За приятие в Великороссийскую Церковь явственных латынских множайших и сквернейших ересей» переходящих из нее в старообрядчество перекрещивать, а ее священнические рукоположения не признавать.

Председательствовал на соборе епископ Павел, а его деяния подписали константинопольский патриарх Афанасий Пателларий, новгородский митрополит Макарий, вологодский архиепископ Маркел, вятский епископ Александр, протопоп Аввакум, протопоп Иоанн Неронов, поп Лазарь, диакон Феодор, иноки Соловецкого монастыря и многие другие.

Общеизвестные исторические источники, церковные и светские, не упоминают о Курженском соборе. Ничего не пишут о соборе в своих многочисленных сочинениях его участники: протопопы Аввакум и Иоанн Неронов, диакон Феодор. Не говорится о соборе в писаниях соловецких иноков. Не знают о нем ни поморские историки (братья Денисовы и Иван Филиппов), ни писатели из Синодальной Церкви.

Не упоминает о Курженском соборе беспоповец Иван Алексеев (1709–1776), написавший против поповцев сочинение «История о бегствующем священстве» (не путать с книгой Ионы Курносого). Доказывая неправильность практики приема в старообрядчество священников из «никонианской ереси», он ничего не пишет о нем.

Не знает о соборе и позднейший беспоповский историк Павел Любопытный (1772–1848), автор сочинений «Хронологическое ядро Староверческой Церкви», «Исторический словарь мужей Староверческих Церквей» и «Каталог или библиотека писателей Староверческой Церкви».

При чтении перечня участников собора вспоминается детский стишок:

Небылица в лицах, небывальщина, Небывальщина да неслыхальщина!

Только смелый человек мог соединить столь разные лица на одном церковном соборе.

Коломенский епископ Павел, единственный русский архиерей осмелившийся открыто выступить против реформ Никона, с 1654 года находился в ссылке в Великом Новгороде, в Хутынском монастыре. И 3 апреля 1656 года, как гласит общепринятое старообрядческое предание, был убит людьми, подосланными патриархом. Расстояние между Новгородом и Курженским озером почти 500 км – двухнедельный пеший путь. Невероятно, чтобы ссыльный епископ, находившийся под надзором настоятеля монастыря, мог отлучаться на такое расстояние и на такое время, тем более зимой.

В отличие от протопопа Аввакума или патриарха Никона, епископ Павел не оставил после себя никаких сочинений. Григорий Яковлев, ученик братьев Денисовых, оставивший староверие и присоединившийся к Синодальной Церкви, в книге «Испытание о раскольнических мнениях» писал о Павле: «Муж аще и честного жития, но писания ведением неискусный, понеже никогда сочинений его ни листка не слышится нигде».

Это делало личность епископа мало интересной для ученых, но весьма привлекательной для старообрядческих авторов, которые вкладывали в уста архиерея-мученика собственные измышления. Неудивительно, что Павел стал излюбленным персонажем старообрядческих исторических сочинений-мистификаций.

Имя Афанасия Пателлария было хорошо известно на Руси. В 1653 году он, лишенный патриаршего сана, прибыл в Москву для встречи с Алексеем Михайловичем и Никоном. Афанасий осудил тогдашнюю русскую богослужебную традицию и советовал изменить ее по греческому образцу. Из России бывший патриарх поехал в Молдавию, но по дороге скончался 5 апреля 1654 года. Следовательно, в 1656 году он не мог участвовать в Курженском соборе.

Митрополит Макарий, архиепископ Маркел и епископ Александр также не могли поддержать староверов, поскольку не сочувствовали их протесту. Они присутствовали на церковном соборе, который 2 июня в 1656 года постановил совершать крестное знамение «тремя первыми великими перстами десныя руки» и проклял тех, кто крестится двумя перстами. Макарий, Маркел и Александр без возражений подписали это постановление. Кроме того, в 1656 году Александр был коломенским епископом, а не вятским. В вятскую епархию он был переведен в следующем году.

Протопоп Аввакум также не мог подписать соборное деяние, поскольку в январе 1656 года находился за тысячи верст от Курженского озера, в сибирской ссылке. В Енисейском остроге протопоп готовился выступить по весне в дальний поход с воеводой Афанасием Пашковым. Да и сообщение между Сибирью и «большой землей» было крайне затруднено. Например, о том, что два его брата умерли в Москве во время эпидемии чумы (июль – октябрь 1654 года), Аввакум узнал только в июне 1655 года.

Кроме того, Аввакум был убежденным поповцем и настаивал на необходимости сохранения в старообрядчестве священства. Например, в «Послании рабам Христовым» он восклицал: «Аще он, поп, проклинает никониан и службу их, и всею крепостию любит старину: по нужде, настоящего ради времени, да будет поп! Как же миру быть без попов? К тем церквам приходить». А в «Послании горемыкам миленьким» он писал: «И я то помышляю: иной станет в попы те, а душою о старине той горит. Таковых по нужды приемлем».

Несомненно, Аввакуму не были близки беспоповские идеи, изложенные в деяниях Курженского собора. Да и как он мог согласиться перекрещивать новообрядцев, если сам в «Послании горемыкам миленьким» призывал единомышленников крестить детей у священников нового поставления.

Невероятно, чтобы под соборным деянием стояла подпись диакона Феодора. Он был самым молодым среди противников реформ Никона. В диаконский сан он был посвящен только в 1659 году. То есть он имел на себе именно ту «никонианскую еретическую» хиротонию, которую не признал Курженский собор. Однако ни протопоп Аввакум – духовник диакона, ни Семен Денисов, посвятивший Феодору главу в «Винограде российском», не сомневались в действительности его сана. С официальной Церковью диакон порвал лишь в 1665 году, отказавшись служить по новым книгам.

Исключено, чтобы под деяниями стояли подписи соловецкого архимандрита Ильи или кого-либо из братии этого монастыря. Сначала Илья одобрил преобразования Никона и безоговорочно подписал деяния первого собора реформаторов, состоявшегося в 1654 году. В октябре 1657 года новые богослужебные книги были привезены на Соловки. Причем не по просьбе монастыря, а по распоряжению новгородского митрополита Макария. Архимандрит сложил их под замок в «казенную палату», не переплетая, и велел продолжать службу по-старому.

Но Курженского собора никогда не было не только из-за невозможности участия в нем вышеперечисленных лиц. Его деяния могли появиться только в ту эпоху, когда сформировалась пораженческая беспоповская идеология, не соответствующая традиционному православному богословию. Для ее обоснования и защиты наставникам приходилось проявлять недюжинную изобретательность.

А в 1656 году староверы не считали себя проигравшими. Ни епископ Павел, ни протопоп Аввакум, ни архимандрит Илья не могли представить, что раскол, произведенный реформой Никона, зайдет столь далеко. Они принадлежали к первому поколению старообрядцев, которым казалось, что временное помрачение высшей государственной и церковной власти вот-вот прояснится, все наладится, а задача христиан – дождаться этого, не поколебавшись в истине.

Их психологию можно сравнить с психологией белогвардейцев в 1919 году. Два года бушует всероссийская гражданская смута. Но разве белое дело проиграно? Врангель, Деникин и Колчак не собираются сдаваться и слагать оружие. Революция 1917 года – досадное недоразумение, которое в ближайшее время будет преодолено…

Как несомненная фальсификация, сказание о Курженском соборе не привлекало специального внимания ученых. Ныне оно совершенно забыто. Но беспоповцы помнят о нем.

В ХХ веке о нем писали начетчики Дионисий Батов, Лев Пичугин и Александр Мурников. Перу последнего принадлежит специальное исследование, в котором Курженский собор называется «источником поморского канонического права и соборности». Мурников писал: «Собор создал как бы фундамент для становления Поморской Церкви и положил начало ее самоопределению».

Действительно, беспоповское богословие немыслимо без постановлений Курженского собора. Поэтому о нем не забывают современные деятели Поморского согласия (Древлеправославной Поморской Церкви) и публикуют «Сказание о страдании и скончании священномученика Павла, епископа Коломенского» в своем календаре на 2006 год.

Вспоминаются слова епископа Филарета (Гумилевского). В середине XIX века этот ученый архиерей, сожалея о том, что апологеты Синодальной Церкви в полемике со староверами готовы использовать любые средства, писал: «Православие не требует для своей твердости гнилых подпор». А в начале XXI века требуются ли старообрядчеству гнилые подпоры?

Опубликовано: газета «НГ-религии» (приложение к «Независимой газете»), 2013, № 20 (346)

Антихрист царствует в мире

Церковная реформа патриарха Никона и царя Алексея Михайловича не только расколола русский народ на никониан и староверов, но и разделила самое старообрядческое движение на «традиционалистов-оптимистов» поповцев и «радикалов-пессимистов» беспоповцев.

В конце XVII в. по всей Руси, независимо друг от друга, разные проповедники учили о наступлении «последних времен», воцарении «всепагубного антихриста» и прекращении церковных таинств.

В Среднем Поволжье с такой проповедью выступили Козьма Андреев († 1716) и Козьма Панфилов († 1714). Их учение было просто: «Благодати Божией несть ни в церквах, ни в чтении, ни в пении, ни в иконах, ни в какой вещи, все взято на небо». Оба проповедника погибли в застенках Преображенского приказа («политическая полиция» XVIII века).

Их последователи составили особую беспоповскую секту – нетовщину (Нетовское согласие). Название согласия происходит от слова «нет», так как, по учению нетовцев, в мире нет ни истинной Церкви, ни истинного священства, ни истинного богослужения. Иногда нетовцев называют спасовцами (Спасово согласие), так как они «надеются на одного Спаса».

В Поморье схожее учение проповедовал Игнатий, иеродиакон Соловецкого монастыря († 1687). Он верил, что миром правят антихрист и его слуги, «угодник любимый – Алексей (Михайлович) и советник его лукавый – Никон».

Официальная Церковь, утверждал иеродиакон, не Церковь, но «лукавое сонмище и ересям всеприятелище, римскому костелу соединение». Поэтому Игнатий отвергал крещение и все таинства по новому обряду, перекрещивая никониан, переходивших в старообрядчество.

Сходного мнения придерживался и Феодосий Васильев (1661–1711), основатель беспоповского Федосеевского согласия, одной из крупнейших старообрядческих деноминаций дореволюционной России.

Феодосий происходил из захудалой ветви рода князей Урусовых. Его дед, Евстратий, обеднев в годы Смуты и потеряв всех родственников, переселился из Москвы в Великий Новгород. Отец Феодосия, священник Василий, служил при церкви св. Никиты Новгородского в Крестецком Яме.

После смерти Василия прихожане ходатайствовали перед новгородским митрополитом Корнилием, чтобы Феодосий был рукоположен в священники на место отца. Но митрополит «за младость» удостоил Феодосия только диаконского сана.

Молодой диакон показал себя ревнителем церковных реформ и преследователем староверов. Однако под влиянием неких «боголюбивейших мужей» Феодосий переменил свое отношение к старообрядчеству.

В 1690 г. он отрекся от диаконства и был перекрещен. Вместе с Феодосием перекрещивание приняли его жена, два брата, сын Евстратий и маленькая дочь. Вскоре Феодосий стал активным проповедником беспоповства в Новгородском и Псковском краях. Он учил, что «антихрист царствует в мире ныне, но царствует духовно в видимой Церкви… Все таинства ее истребил и всякую святыню омрачил».

В 1694 г. Феодосий уже как признанный беспоповский учитель принял участие в соборе, состоявшемся в Великом Новгороде. Собор подтвердил необходимость перекрещивания никониан и поповцев, а всех беспоповцев обязал вести девственную жизнь и «соблюдать себя как можно от совокупления с женами». Продукты, покупаемые у еретиков на торгу («торжищно брашно»), объявлялись «оскверненными». Поэтому перед употреблением их надо было «очищать» молитвою.

В 1697 г. на новгородскую кафедру взошел митрополит Иов, лютый враг староверов. Он приказал изловить Феодосия. Поэтому в 1699 г. проповедник вместе с семьей и последователями переселился в соседнюю Польшу. Здесь, на землях пана Куницкого в Невельском уезде, близ деревни Русаново, по строгому монастырскому уставу были устроены две старообрядческие обители: женская и мужская. В первой жило до 700 человек, во второй – до 600.

Житие Феодосия Васильева, составленное его сыном, рассказывает, что у поселенцев все («хлеб и другие потребы») было общим. Одежду и обувь они получали из обительской казны. В этой своеобразной коммуне ежедневно совершалось богослужение «со чтением и со сладкогласным пением по святым старопечатным книгам, все по уставу чинно и красно вельми».

Не боясь преследований и возможного ареста, Феодосий часто наезжал в Россию и проповедовал среди жителей русских городов и сел. Во время этих поездок он познакомился с некоторыми из «сильных мира сего»: с князем Александром Меншиковым и другими знатными царедворцами.

В 1703 г. Феодосий отправился в Поморье, в прославленную Выговскую обитель, для переговоров с тамошними беспоповцами. Переговоры эти выявили некоторую разницу в учении федосеевцев и поморцев. Прежде всего, это касалось вопроса о браке.

Выговцы категорически отрицали возможность семейной жизни и чадородия в «последние времена». Феодосий также был сторонником безбрачия. Он так любил «чистоту и целомудрие», что блудников наказывал «не словом токмо, но и делом на теле жестоко».

При этом Феодосий учил, что пары, повенчанные в официальной Церкви, а затем перешедшие в старообрядчество, и после перекрещивания должны признаваться супружескими. Такие пары назывались «староженами». Людей же, создавших семью после перекрещивания (т. н. «новоженов»), Феодосий называл «блудниками» и наказывал «словом и делом».

Особо строгое наказание предусматривалось для «новоженов», если у них рождались дети: «детей у них не крестить, и роженицам молитвы не давать, и с ними ни пити, ни ясти, ни на молитве вкупе стояти, и на службу к себе не пускати, разве только при самой смерти» (постановление собора 1694 г.). «Старожены» тоже наказывались за чадородие, но не так строго.

Другим вопросом, вызвавшим разногласия между поморцами и федосеевцами, стала надпись на титле (дощечке) креста Христова. Федосеевцы поклонялись кресту с евангельской надписью «Iсусъ Назарянинъ, царь iюдейскiи» (Ин. 19, 19). Поморцы же молились кресту с надписью «Царь славы, Iсусъ Христосъ», а федосеевскую надпись называли «латинскою ересью».

Третьим стал вопрос о молитве за «торжищно брашно». Федосеевцы отмаливали продукты, купленные у еретиков, а поморцы – нет.

Первая поездка Феодосия прошла спокойно. Он много беседовал с выговскими наставниками «о благочестии и обычаев содержании». Но уже в 1706 г., когда Феодосий с учениками во второй раз поехал в Поморье для собеседования о титле, переговоры приняли совсем не мирный характер. Некий поморец Леонтий стучал кулаками по столу и кричал федосеевцам:

– Нам ваш Исус Назарянин не надобен!

Оскорбленный Феодосий с последователями покинул Выговскую пустынь. На виду у всей обители он швырнул на землю продукты, данные в дорогу, и картинно отряс прах со своих ног. С той поры федосеевцы порешили иметь с поморцами «в молитвах, в ядении и питии разделение».

В 1708 г., когда гонения на старообрядцев в России несколько утихли, Феодосий получил от князя Меншикова документ, разрешавший переселенцам вернуться на родину. К этому федосеевцев вынуждали и частые нападения жолнеров (польских солдат) на их обители.

Староверы вернулись на Русь и поселились на землях Меншикова в Вязовской волости Великолуцкого уезда. Однако моровое поветрие (чума) истребило на новом месте почти всю общину.

Поэтому в 1710 г. федосеевцы получили дозволение переселиться на Ряпину мызу в Юрьевском уезде. В мае 1711 г. Феодосий с сыном отправился в Великий Новгород к воеводе для получения документов на владение мызой. Тут проповедник был схвачен и выдан митрополиту Иову, который заключил его в темницу при архиерейском доме. Здесь «в великой нужде» Феодосий умер 18 июля 1711 г.

Федосеевцы похоронили своего учителя на Ряпиной мызе, где было создано новое старообрядческое поселение. Рыболовство и хлебопашество, которому благоприятствовала плодородная земля, позволили обители быстро разбогатеть. На мызе были устроены мельница и кузница, для соборной часовни были приобретены колокола. На обительских промыслах трудились наемные работники – окрестные эстонцы.

Но недолго процветала обитель. По доносу солдата Петра Тюхова на мызу была отправлена воинская команда для поимки беглых солдат, якобы скрывающихся там. Предупрежденные о приближении карателей насельники разбежались, «кто куда знал».

Хотя донос оказался ложным, к 1722 г. обитель совершенно уничтожили. Колокола с часовни, книги и иконы были отобраны и переданы в Успенский храм городка Юрьева (ныне – Тарту в Эстонии), а сама часовня обращена в лютеранскую кирху. От старообрядческой обители не осталось и следа.

Однако Ряпина мыза успела сделать свое дело – отсюда федосеевское учение распространилось не только по России, но также по Пруссии и Польше (нынешние Белоруссия, Латвия и Литва).

В 1752 г. в Польше состоялся собор, окончательно сформулировавший учение последователей Феодосия Васильева. Собор установил чин приема поморских беспоповцев в Федосеевское согласие (триста земных поклонов) и принял ряд постановлений о браке.

Было определено наказывать «староженов» за чадородие: за первого ребенка отлучать от соборной молитвы на полгода, за второго – на год, за третьего – на два года. Особо жестокое наказание было установлено для «новоженов». Федосеевцам не разрешалось не только молиться с ними, но и жить под одной крышей, вместе ходить в баню, есть из одной посуды. Детей «новоженов» не дозволялось крестить.

В середине XVIII в. в Москве насчитывалось не более двадцати семейств федосеевского «состояния». Федосеевцы жили преимущественно в подмосковных селах Черкизово и Преображенское, где находилась их моленная.

Здесь же располагались кирпичные заводы купца первой гильдии Ильи Алексеевича Кавылина (Ковылина, 1731–1809). Познакомившись с беспоповцами, Кавылин решил перейти в старообрядчество, и в 1768 г. был перекрещен федосеевским наставником Ильей Ивановым.

В 1771 г. во время страшной эпидемии чумы Кавылин подал прошение императрице Екатерине II, «чтобы соблаговолить построить или купить против Преображенского в Земляном валу карантин на нашем содержании для больных. И что потребно будет людей для хождения за оными, также и для предостережения оных, мы определим из нашего состояния».

Указом Сената федосеевцам было дозволено «в назначенном от них месте для содержания больных больницу построить». При больнице были основаны богадельни и кладбище. На близлежащем Хапиловском пруду (ныне засыпанном) была устроена крестильня для перекрещивания в Федосеевское согласие. Обители были обнесены зубчатыми стенами с башнями наподобие кремлевских.

Так возникло знаменитое Преображенское кладбище, по сию пору остающееся духовным центром русского беспоповства.

Кавылин, став попечителем преображенских богаделен, приложил много сил для организации на их основе федосеевской общины. В 1781 г. он съездил в Выговскую пустынь и привез оттуда монастырский устав для своих единоверцев.

Согласно уставу, в Преображенском были основаны две обители: мужская (южная) и женская (северная). Всякое общение между ними категорически запрещалось, и насельникам повелевалось жить «целомудренно, кроме плотского совокупления».

Но часто избежать «совокупления» не удавалось, и в обители рождались дети. Для их воспитания было создано училище, где кроме общих дисциплин преподавались церковное пение и иконопись.

Всем насельникам была назначена особая одежда. Мужчины носили кафтаны, отороченные черным сукном, на восьми пуговицах и с тремя сборами на лифе. Женщины ходили в черных головных повязках, плисовых или бархатных, черных китайчатых сарафанах и такого же цвета платках. Люди «в немецком платье и с бритыми бородами» в обитель не допускались.

Все свое огромное состояние (300 тыс. рублей) Кавылин пожертвовал в пользу старообрядческой общины. В 1784 г. в женской обители на его средства началось строительство Крестовоздвиженской часовни, закончившееся только в 1811 г. В 1805 г. на кладбище была воздвигнута небольшая часовня в готическом стиле для отпевания покойников.

В 1784 г. в мужской обители построили соборную часовню во имя св. Николы Чудотворца. Существует мнение, что эта часовня и прочие здания Преображенской общины возведены знаменитым архитектором Василием Ивановичем Баженовым.

В одном отчете 1792 г. сообщается: «Сия часовня каменная представляет наружность церкви, около оной довольно каменного жилого строения, в котором они <староверы> содержат богадельню более 1000 человек». К этому времени число прихожан на Преображенском кладбище выросло до 10 тыс. человек, а в училище воспитывалось 200 детей.

В лучшие же годы число прихожан Преображенской общины достигало 12 тыс. человек, а количество призреваемых – 2 тыс. Обитель стала духовным центром Федосеевского согласия и поддерживала связи с общинами Воронежской, Нижегородской, Смоленской, Тверской и Тульской губерний, со староверами Кубани, Дона, Сибири и Прибалтики.

Кавылин тратил деньги не только на строительство храмов и устройство богаделен, но и на собрание древних книг, икон и прочего «редкого отеческого художества». В 1806 г. начиналась перестройка Потешного дворца царя Алексея Михайловича в Кремле. Старинное здание приспосабливалось под жилье и канцелярии коменданта Москвы, уничтожалось его внутреннее и внешнее убранство.

Кавылину удалось купить парадные ворота дворца, украшенные белокаменными изображениями львов. «Львиные ворота» были перевезены в Преображенское и установлены при входе в женскую обитель. В 1920-е гг. уникальные ворота были варварски уничтожены.

В последние годы жизни Кавылина его деятельность была направлена на утверждение независимости Преображенского богаделенного дома от Московской духовной консистории, которой подчинялись все благотворительные учреждения. Для этого в феврале 1809 г. он отправился в Петербург.

Именной императорский указ, освобождавший федосеевцев от опеки консистории, был издан 15 мая. Преображенское кладбище получило все права, «коими пользуются подобные частные благотворительные заведения, и подчинение одному полицейскому надзору».

На обратной дороге из Петербурга Кавылин простудился и 21 августа умер. Тело его было погребено на Преображенском кладбище.

Ученик Кавылина, Лука Терентьев, откликнулся на смерть учителя горестными словами: «Ох! Увы! Всеобщественный христианский ходатай, любезный дар церковный, неусыпный собратский попечитель, подпора расслабленным, жезл слепым, церковная соль, любезный наш господин Илья Алексеев!.. Жалость наша неисповедимая! Позван Богом к преселению на он век, в уготованное себе место».

Могила Кавылина бережно сохраняется федосеевцами до сих пор. На правой стороне его надгробия написано: «Не забудь, о человек, что состояние твое на земле определено вечною премудростию, которая знает сердце твое, видит суету желаний твоих и часто отвращает ухо от прошения твоего из единого милосердия».

Надпись на левой стороне гласит: «Смертный! Помни, что Святая Церковь или духовное христиан собрание есть одно тело, которого глава Христос, и что всякое несогласие между христианами есть болезнь Церкви, оскорбляющая главу ея. Так старайся убегать всех тех случаев, которые удобны к воспалению вражды и раздоров».

Опубликовано: журнал «Истина и жизнь», 2005, № 7–8

Ветковская Покровская церковь

Ветковская церковь во имя Покрова Богородицы была первым православным храмом, освященным после раскола Русской Церкви. Заложил эту церковь священноинок Иоасаф, поселившийся на Ветке в 1690 году.

Отец Иоасаф убедил жителей Ветки и близлежащих слобод выстроить из дубовых бревен храм. Для освящения этой церкви старица Мелания Белевская, ученица протопопа Аввакума, доставила Иоасафу древний дораскольный антиминс. Однако Иоасаф почил в 1695 году, так и не успев освятить новый храм.

Служивший на Ветке после Иоасафа отец Феодосий расширил эту церковь в длину и ширину и украсил древним иконостасом времен Ивана Грозного. Совместно с двумя священниками осенью 1695 года Феодосий освятил этот храм во имя Покрова Богородицы на антиминсе, оставшемся от Иоасафа.

При церкви существовал мужской монастырь, число насельников которого достигало в иные годы восьмисот человек.

В 1735 году, на Страстной неделе на Ветку прибыл полковник Яков Григорьевич Сытин с пятью полками. Императрица Анна Иоанновна повелела Сытину силой оружия выслать в Россию «беглых раскольников».

Полковник не только выгнал около сорока тысяч староверов с Ветки, но и совершенно разорил ее: «Жилища бо и монастырь, и окрестныя скиты, и прочия здания огнем сожжены бяху и в пепел обратишася»[408]. Так свершилась «первая выгонка» Ветки.

Во время этой выгонки верующие упросили Сытина, «да повелит им церковь ону, иже от священнаго отца Феодосия освященную, перевезти в пределы стародубския, и повеле им»[409].

Было решено разобрать храм по бревнам, связать их в плоты и сплавить по реке Сож, на которой стоит Ветка, до устья небольшой реки Ипуть, а оттуда вверх по Ипути доставить в слободу Святскую. «Иконостас, доски и другую мелочь» решили перевезти на телегах.

Плоты, связанные из дубовых бревен, не смогли преодолеть сильного течения в том месте, где Ипуть впадает в Сож, и затонули. Древний иконостас и «мелкие части», положенные на открытом месте, «на поле близ помянутой слободы, от молнии загоревшись, обращены в пепел. Остались только царския врата, и боковыя обои двери, и четыре иконы, кои ныне находятся в Свяцкой часовне»[410].

Спустя несколько лет после выгонки в разоренные слободы стали возвращаться старообрядцы. И к 1740 году Ветка вновь заселилась.

Староверы построили новый храм. «Не на том уже месте, где прежняя церковь стояла, но близ самой слободы, на месте, называемом Долинка, великую часовню поставили и украсили оную пристойно иконами и колокольным звоном на подобие церкви»[411].

При этой часовне служили священноинок-схимник Григорий, священники Иоанн и Лазарь, священноиноки Дионисий, Михаил (Калмык) и Валериан.

Валериан «совет положи со отцы и братиею, еже устроити церковь». И близ часовни была построена новая большая церковь во имя Покрова Богородицы.

В 1758 году этот храм был торжественно освящен на древнем антиминсе, оставшемся от прежней церкви. «И тако паки начат божественная литургия совершатися, и паки монастырь велик устроися, в нем же иночествующих бяше до тысящи и двоюсту, кроме не постриженых»[412].

Новая Покровская церковь «была и больше первой, и лучше украшена на счет богатых старообрядствующих благотворителей, преимущественно московских и калужских»[413].

В 1764 году по велению императрицы Екатерины II генерал-майор Яков Васильевич Маслов с двумя полками пришел на Ветку, подобно полковнику Сытину выслал в Россию около двадцати тысяч староверов. Так свершилась «вторая выгонка» Ветки.

Во время этой выгонки к Маслову обратился с просьбой волостной бурмистр Алексей Васильевич Хрущев, житель стародубской слободы Климовой, «человек острый и проницательный».

Поскольку в Стародубье не было ни одной церкви, то Хрущев от лица всех тамошних христиан просил Маслова «да повелит им церкву ветковскую Покровскую вывезти из-за границы и построити у себя. И повеле им»[414]. Разобранный храм перевезли на подводах в Стародубье не только с радостью, но и «с немалым трудом и великим иждивением».

Место для церкви было освящено 23 апреля 1765 года в лесной чаще, на речке Дожогалке между селениями Климовым и Митьковкой[415]. Вместе с храмом в Стародубье переехал знаменитый священноинок Михаил (Калмык) с прочими священнослужителями и иноками.

А 18 декабря того же года отец Михаил в сослужении семи священников и диакона освятил на древнем антиминсе церковь во имя Покрова Богородицы[416]. В 1772 году к храму был пристроен теплый предел во имя св. Николы Чудотворца «наподобие трапезной».

При церкви вновь возник мужской монастырь, который столь прославился, что его стали называть «всей России лаврою». Рядом с храмом «находились кельи, дом настоятеля и богадельня, окруженные забором. С начала XIX в. развернулось каменное строительство – сооружен новый Покровский собор, а во второй половине столетия – теплая церковь и ограда. В результате сложился сравнительно небольшой комплекс построек, обнесенный невысокой (3 м) кирпичной стеной. Его вертикальной доминантой служила соборная колокольня, достигавшая 67 м в высоту и имевшая большие башенные часы с боем. В ансамбль также входили кельи, гостиница и различные хозяйственные сооружения»[417].

Предлагаем читателям ознакомиться с описанием Покровской церкви, составленным в пору ее наибольшего расцвета Яковом Степановичем Беляевым[418]. Описание содержится в «Летописи Ветковской Церкви с 1779 по 1784 г.».

Автограф этого сочинения хранится в Древлехранилище Института русской литературы (Пушкинский дом) РАН в составе собрания академика Владимира Николаевича Перетца (№ 387).

В Пушкинском Доме также хранится и машинописная копия этого сочинения (Древлехранилище. Собрание ИМЛИ. № 45).

В описании Покровский храм предстает деревянной постройкой, подобной храму во имя св. Илии Пророка в белорусском городе Гомеле (1793 год). Покровская церковь, как и Ильинская, имела «вверх три крыши, мене и мене», то есть состояла «из трех срубов, поставленных один за другим по одной оси. Самый большой средний сруб, квадратный в плане, завершен двумя световыми восьмериками, что обеспечивает внутреннему пространству храма значительный объем и придает воздушность интерьеру»[419].

Крышу венчала главка, обитая жестью. С северной стороны к храму был пристроен предел во имя святителя Николы. Вход в храм располагался под колокольней, которая была такой же высоты, как и сама церковь – «равна с церковию».

Внутреннее убранство храма отличалось роскошью. Тут были и иконостас «золоченои в 1777 году изрядно» и многочисленные иконы, украшенные дорогими серебряными окладами, кованными и позолоченными.

Среди образов особенно выделялись богородичные иконы, украшенные жемчугом и драгоценными камнями. Это были, видимо, лучшие образцы того, уже сложившегося к 80-м годам XVIII века, мастерства вышивки, которое получило на Ветке особую популярность и ныне широко представлено в местном Музее народного творчества[420].

Стены церкви были обиты холстом и расписаны. Напротив иконостаса, на западной стене была роспись «в человечески возраст» на евангельский сюжет «Умовение ног» (Ин. 13, 4–11), которую Беляев особенно выделил ради «достоиннаго мастерства».

Купол храма был «подведен небозрачно, во облаках, и по тому херувимы и серафыми». Подобная роспись была традиционна для русских деревянных храмов.

Ризница храма была очень богата. В ней хранилось до тридцати комплектов священнических облачений «от добрых матери[й]» и драгоценные литургические сосуды «сребреныя, позлащенныя». Кроме того, в храме было «книг печатных церковных полное удовольствие».

«Полное удовольствие» было и на колокольне – там висело девять колоколов.

Беляев подробно описал и окрестности монастыря: «сказовали, чьто на сем монастыр[с]ком месте бор, и березник, и сосенник был – древесы совершенных лесов. И около до Клим[ов]ои и до Митьковки все лес такои, чьто в великие охваты были сосны. При нас все те жывы были иноки, которые обитель застроевали, и много, сказовают, трудов положили, вырубавши пеньки… А ограда была около монастыря дщаная, так высока, как совершенные тыны бывают. С приходу от речьки, посредине ограды врата напротив самои колокольни. Вторые <врата> на второи стране[421], к Митьковке. И на ночь запирались замками, а караул был на папертех каждую ночь. И часы в доску повторяли, опосле колокола… А на монастыре, от речьки с приходу, по правую руку был березник, в котором во вторые кладбище было. А нынешное кладбище иноком и всем на левои руке, в соснах. На которых могилах многие голубцы и колотки толстаго дуба от родичев покладаемы. А до нас, сказовали, з зачатия монастыря кладбище было от олтаря на правои руке, отступя сажень десеть… А подле самого олтаря, на правои руке клались священники и игумны, над которыми и голубцы»[422].

Как было сказано выше, в начале XIX века деревянный Покровский храм сменила каменная церковь, построенная в стиле позднего классицизма. А вместо Никольского придела во второй половине того же века была воздвигнута теплая Никольская церковь в русско-византийском стиле[423].

Покровский монастырь ожидал печальный конец. При императоре Николае I прославленную киновию постигла участь многих старообрядческих обителей. В 1847 году она была обращена в единоверие[424]. В 1925 году монастырь был разорен советской властью. Его руины можно и поныне видеть в селе Покровском Брянской области[425].

В заключение хочется сердечно поблагодарить доктора филологических наук Е. М. Юхименко и кандидата филологических наук О. В. Панченко за любезно оказанную помощь в подготовке этой публикации.

Яков Степанович Беляев. Описание Покровской церкви на Ветке

О церкве.

По указу вывезли церковь ту же, которая за границеи стояла, та сущая. И сказавали согласно, что перевозка так дорога стала, чьто можно б на те деньги две новых поставить.

Она одноверхая, вверх три крыши, мене и мене, убита досками около. Глава жестию обита и крест так же. А колокольня равна с церковию, а она стояла полови[но]ю над входными дверми, а половиною над теплою церковию, которая была к сивернои стране приделана во имя чудотворца Николы, которая называлась теплая.

А в большеи церкви престол во имя Пресвятыя Богородицы, чеснаго и славнаго Ея Покрова. Конотас (!) простои, золоченои в 1777 году изрядно, так же и под лаком все пророки и апостолы. А вне стены убиты полотном и забелено с маслом. А верх подведен небозрачно, во облаках, и по тому херувимы и серафыми. А напротив коностатсу (!), на стене – «Умовения ног» в человечески возраст, достоиннаго мастерства.

А царские двери в окладе сребреном, позолоченые, которои прислан в 1778 году по святои Пасхе, а приложил московски купец первои гильди Григори Федоровичь Ямщиков, а казовали, стали ценою 500. И по обе стороны месныя иконы. По правую руку от олтаря икона пречистыя Богородицы Тифинския в позлащеннои кованои ризе, такожде и образ Николы Чудотворца. И по левую руку Спасителя образ и Покрова Пресвятыя Богородицы, такожде ризы равныя: сребренныя, кованыя, под золотом. И у богородичных около зрака жемчуг и камни, а прочие при сребреных венцах, позлащенных – в первом то ярусе.

Так же разных риз от добрых матери перемен до трицети[426].

А во олтаре главныя вещи вещества: на престоле Богородица в жемчуге и камениях. За престолом, на стене трех[427] четвертнои Деисус в кованых сребреных ризах. Да еще приложил крест с разными мощами, сребром кован и вызолочен, на створах избраные празники, блаженныя памети священноинока-схимника Иякова, чесна пожившаго отца, которои приложил 1777 году во святую церковь. А встречали с церемониею, со звоном и пением, котораго судили цены тресотнои.

Такожде образ осми вершковои с Москвы привезли Пресвятыя Богородицы, нарицаемыя <оставлено место> в кованои ризе сребреннои, то ж при жемчуге, в тот же год приложена. Еще нынешнаго года 1779, марта месяца приложила образ девица санкъпитербурская Настасья Борисьевна трех четвертнои во имя «Всем скорьбящимся избавление». По <слово неразборчиво> ризе жемчуг и камение с кованою сребренно-позлащоною ризою, на котором приклад судили – 500 стал (?). О прочих же не пишем.

Так же на поволоке престола крест весь жемчужнои с каменьми четверти в три, ценою со 500 верстали. А по сем чьто все сосуды и напрестолныя вещи сребреныя, позлащенныя. Такожде и книг печатных церковных полное удовольствие. А во всеи церкве вещеи судили на цену тысещь на десеть.

А на колоколне колоколов великие и малые, числом девять. Большеи <оставлено место> пуд и по нем подбором равные, меньше друг друга[428].

Публикуется впервые

Староверы на Парнасе

Со школьной скамьи помним мы слова литератора А. А. Григорьева: «Пушкин – наше все». Помним мы и слова Максима Горького: «Пушкин у нас – начало всех начал». Поэтому в России принято поверять Александром Сергеевичем все, что касается гуманитарных и естественных наук, общественной и политической жизни. Что Пушкин писал об истории? О религии? О литературе?

Многие высказывания и суждения Александра Сергеевича настолько современны, что, кажется, они написаны сегодня или вчера. Кажется, нет такого насущного вопроса, на который мы не находим ответа у Пушкина.

В 1934 году историк Е. В. Тарле заметил в одном из писем: ««Получил новое издание (Academia) протопопа Аввакума и снова хочу его перечитать. Какой дивный язык у этого яркого психопата и какой героизм! Пушкин бы его оценил».

Действительно, оценил бы Александр Сергеевич протопопа Аввакума? Вообще, что думал наш классик о церковном расколе и старой вере? Можно ли его писаниями поверить старообрядчество?

И вот исследователь тянется к собранию сочинений Пушкина, бормоча под нос: «Поверил я алгеброй гармонию».

Неудача! В писаниях Александра Сергеевича ничего нет о староверии. Ничего нет на первый взгляд. Но при внимательном чтении оказывается, что и эту тему Пушкин не обошел вниманием, хотя затронул ее не напрямую, а косвенно.

Впрочем, перед тем как отыскивать старообрядческий след в сочинениях классика, отыщем его в родословной Александра Сергеевича. Ведь поэт накрепко связан со староверием родственными узами, кровью.

В XVII веке один из Пушкиных, стольник Федор Матвеевич, женился на Пелагее – дочери окольничего Алексея Прокопьевича Соковнина, племяннице Феодосии Прокопьевны Соковниной, в замужестве Морозовой. Той самой боярыни Морозовой – прославленной мученицы за старую веру, имя которой известно каждому образованному человеку.

У Федора Матвеевича и Пелагеи Алексеевны Пушкиных родилось несколько дочерей. Прасковья Федоровна вышла замуж за Александра Петровича Дорошенко и стала прапрабабушкой Натальи Николаевны Гончаровой – супруги поэта. А Евдокия Федоровна вышла замуж за Ивана Герасимовича Боборыкина и стала прапрабабушкой Михаила Юрьевича Лермонтова.

Таким образом, в жилах детей Пушкина, как и в жилах Лермонтова, текла мятежная кровь Соковниных.

Александр Сергеевич жил в то время, когда было принято пренебрежительно смотреть на староверов. В официальных документах их называли «раскольниками», а старообрядчество – «расколом», «ханжеством» и «суеверием».

Хотя старообрядцы составляли значительную часть населения России, правительство притесняло их. Духовенство государственной Синодальной Церкви и чиновничество преследовали их. Для образованного на западный манер дворянства староверы были «невежами» и «пустосвятами», «мужиками» и «холопами», возомнившими о себе невесть что.

В ту пору никто не задумывался о том, какие удивительные сокровища древнерусской культуры сохраняются в старообрядческих общинах. Памятники староверческой письменности не были известны широкой публике. Еще не было издано прославленное «Житие» Аввакума, богатым языком которого восхищались И. С. Тургенев, Ф. М. Достоевский и Л. Н. Толстой.

Первое издание «Жития» увидело свет только в 1861 году. До этого оно бытовало в народной рукописной традиции, с которой Александр Сергеевич не был знаком. Поэтому затруднительно предположить, оценил бы Пушкин Аввакума, если бы прочел. Скорее всего, не оценил бы.

Можно предположить, что классик разделил бы мнение некоего просвещенного читателя, оставившего в 1835 году такую запись на одной старообрядческой рукописи: «Автобиография Аввакума – сочинение по слогу самое площадное, даже циническое по местам».

Имя протопопа единожды упоминается у Александра Сергеевича – в «Истории Петра». Но об этом чуть ниже.

Со времен Екатерины II в России запрещалось называть приверженцев старой веры «раскольниками». Вместо этого «хульного имени» вводилось название «старообрядцы». Но «Словарь языка Пушкина» показывает, что классик ни разу не употребил его. Хотя многажды писал о «раскольниках», «староверах» и «староверцах».

Впрочем, слово «старовер» Александр Сергеевич часто использовал в прежнем, ныне не употребляемом значении, – консерватор, традиционалист, охранитель. Во времена Пушкина «староверами» называли приверженцев литературной старины, ориентированных на писателей XVIII века и их устаревший язык.

Именно в этом смысле поэт называет «парнасским старовером» критика Михаила Трофимовича Каченовского в известной эпиграмме «Журналами обиженный жестоко».

«Раскольников» классик упоминает преимущественно в связи с историческими темами, которыми он занимался, – Петром I и Емельяном Пугачевым.

Инициаторами богослужебных реформ, приведших в середине XVII века к церковному расколу, были царь Алексей Михайлович и патриарх Никон. Что Александр Сергеевич пишет о них в связи с расколом?

Увы, церковная история не занимала Пушкина. Из всего, что он написал об Алексее Михайловиче, наиболее интересно упоминание царя в «Истории Петра».

Классик пишет: «Иеромонах Симеон Полоцкий и иеромонах же Димитрий (впоследствии св. ростовский митрополит) занимались при дворе Алексея Михайловича астрологическими наблюдениями и предсказаниями».

Иеромонах Димитрий (Туптало) – с 1702 года ростовский митрополит, известный гонитель и очернитель старообрядчества. Был канонизирован Синодальной Церковью в 1757 году.

Любопытно, что при государевом дворе Димитрий занимался астрологией – делом, не только не одобряемым Церковью, но и всячески осуждаемым. Замечательная характеристика царя-реформатора и реформаторского духовенства.

Имя Никона единожды упоминается у Александра Сергеевича – в дневнике: «Устрялов сказывал мне, что издает процесс Никонов. Важная вещь!» (запись 17 марта 1834 года).

Написано немного, но свидетельствует о многом. Очевидно, Пушкину были любопытны документы судебного процесса над патриархом, а, значит, и личность Никона.

Можно предположить, что классика занимали личности царя и патриарха, хотя они и находились на периферии его исторических интересов.

В недописанной «Истории Петра» Александр Сергеевич рассказывает о стрелецком бунте 1682 года – знаменитой Хованщине. Старообрядцы приняли в мятеже самое деятельное участие. И Пушкин пишет: «Царевна поручила Стрелецкий приказ боярам князьям Хованским, Ивану Андреевичу и сыну его Феодору, любящим стрельцов и тайным раскольникам Аввакумовской и Никитской ереси».

«Аввакумовская ересь» – единственное упоминание классиком протопопа Аввакума.

А «Никитская ересь» обязана своим наименованием священнику Никите Добрынину из Суздаля. О нем Александр Сергеевич пишет: «Стрельцы под предводительством расстриги попа Никиты производят новый мятеж… Никита и главные мятежники схвачены и казнены 6 июня».

За Хованщиной в 1697 году последовал заговор Циклера. В нем участвовали воевода Иван Циклер и прежде упомянутые Федор Пушкин и Алексей Соковнин. С большой долей вероятности можно предположить, что заговорщики были староверами. Они хотели убить царя Петра, но были разоблачены. Их судили и казнили.

О Федоре Пушкине классик пишет в стихотворении «Моя родословная»:

Упрямства дух нам всем подгадил: В родню свою неукротим, С Петром мой пращур не поладил И был за то повешен им.

Тут, обращаясь к семейному преданию, поэт дважды допускает неточность. Федор Пушкин был не повешен, а четвертован. И он не был «пращуром» Александра Сергеевича. Он принадлежал к иной ветви рода Пушкиных. Их общий предок Иван Гаврилович Пушкин жил в XV веке.

Отголоском Хованщины стал стрелецкий бунт 1698 года. Петр жестоко покарал мятежников: многие были сосланы, многие – пытаны. Было казнено около двух тысяч стрельцов. Некоторым царь отрубил головы лично.

Стрелецкие бунты, заговор Циклера и последовавшие суровые расправы – это те самые «мятежи и казни», мрачившие «начало славных дней Петра», о которых классик говорит в знаменитых стансах 1826 года «В надежде славы и добра», посвященных императору Николаю I.

Судя по всему, трагическая история двух стрелецких бунтов была небезразлична Пушкину. Он не раз обращался к ней. Например, в 1834–1835 годах Александр Сергеевич намечает план повести о молодом стрельце – до нас дошли пять отрывочных записей. В одной из них стрелец – «сын старого раскольника». В другой записи упоминаются «скоморох и старый раскольник» – намек на некую сатирическую сценку.

Продолжением стрелецких бунтов стала народная война под предводительством донского атамана К. А. Булавина.

Война началась в 1707 году на юге России. И в ней деятельно участвовали староверы. Сам Булавин был старообрядцем. Имя его неоднократно упоминается у классика, например, в поэме «Полтава». Пушкин пишет, что на Дону «подосланные слуги» коварного гетмана Мазепы «мутят» с Булавиным «казачьи круги».

Сподвижником Булавина был старовер И. Ф. Некрасов. После поражения восстания он с единомышленниками-старообрядцами ушел на Кубань. После смерти своего предводителя казаки-некрасовцы, как их стали называть, переселились на Дунай, а оттуда – в Турцию.

Некрасовцам принадлежит важная роль в старообрядческой истории XIX века, особенно в деле учреждения в середине того столетия Белокриницкой иерархии. Об этих казаках Александр Сергеевич упоминает в статье «Об “Истории пугачевского бунта”», отвечая на критику историка В. Б. Броневского.

В самой «Истории Пугачева» классик пишет о некрасовцах: «Потомки их доныне живут в турецких областях, сохраняя на чуждой им родине веру, язык и обычаи прежнего своего отечества. Во время последней турецкой войны они дрались противу нас отчаянно».

Также Пушкин упоминает некрасовцев в повести «Кирджали»: «Сражение было жестоко. Резались атаганами. Со стороны турков замечены были копья, дотоле у них не бывалые. Эти копья были русские: некрасовцы сражались в их рядах».

Далее староверы упоминаются Александром Сергеевичем в связи с восстанием Е. И. Пугачева, начавшимся в 1773 году. В этом бунте участвовали старообрядцы – не только донские казаки, но и яицкие, и илецкие. О них классик пишет: «Илецкие, как и яицкие, казаки были все староверцы».

И Пугачева Пушкин считал старообрядцем: «Пугачев, будучи раскольником, в церковь никогда не ходил… Он не знал грамоты и крестился по-раскольничьи».

Тут Александр Сергеевич допускает неточность. Емельян Пугачев не был старовером. На допросе 16 сентября 1774 года он рассказал о себе: «До семнадцатилетнего возраста жил я при отце своем так, как и другие казачьи малолетки, в праздности. Однако ж не раскольник, как прочие донские и яицкие казаки, а православного греческого исповедания кафолической веры. И молюсь Богу тем крестом, как и все православные христиане. И слагаю крестное знамение первыми тремя перстами».

В «Истории Пугачева» вскользь упоминаются важнейшие старообрядческие центры – «раскольничья слобода» Ветка в тогдашней Польше, «раскольничьи селения» и скиты на берегах реки Иргиз – притока Волги.

Среди записей «Table-talk» Александра Сергеевича есть набросок портрета старовера Ивана Евстратьевича Свешникова – крестьянина-самоучки, перешедшего в Синодальную Церковь и изумлявшего всех в Петербурге природной ученостью.

О Свешникове, ошибочно называя его Ветошкиным, Пушкину рассказывала Наталья Кирилловна Загряжская: «Однажды он является к митрополиту и просит его объяснить ему догматы православия. Митрополит отвечал ему, что для того нужно быть ученым, знать по-гречески, по-еврейски и Бог ведает что еще. Ветошкин уходит от него и через два года является опять. Вообразите, что в это время успел он выучиться всему этому. Он отрекся от своего раскола и принял истинную веру».

Свешников – фигура анекдотическая. Этакий экспонат кунсткамеры времен Екатерины II. Рядом с Федором Пушкиным, Алексеем Соковниным, Кондратием Булавиным и Игнатием Некрасовым он выглядит карикатурой на староверие.

Таким образом, наш классик, сам о том не подозревая, создал целую галерею старообрядческих портретов – с середины XVII до конца XVIII столетий.

Трагическая тема церковного раскола – одна из важнейших тем русской истории – не оставила Пушкина равнодушным. Невольно она манила его, привлекая семейными преданиями, яркостью фигур «бунташного» XVII века и тревожной перекличкой с современностью.

Не пройдет и десяти лет со дня гибели Александра Сергеевича, как тема староверия внятно прозвучит в русской литературе и даже станет модной. Знакомец Пушкина писатель М. Н. Загоскин издаст в 1846 году роман «Брынский лес» – «эпизод из первых годов царствования Петра Великого». За ним последуют старообрядческие романы П. И. Мельникова (Андрея Печерского), рассказы И. С. Тургенева, Н. С. Лескова и Д. Н. Мамина-Сибиряка.

Если бы Александр Сергеевич прожил еще, наверное, он непременно обратился бы к истории старообрядчества.

Ведь поэт В. А. Жуковский, разбиравший после гибели Пушкина его рукописи, писал: «Наши врали-журналисты, ректоры общего мнения в литературе, успели утвердить в толпе своих прихожан мысль, что Пушкин упал; а Пушкин только что созрел как художник и все шел в гору как человек, и поэзия мужала с ним вместе».

Опубликовано: журнал «Русский мир», 2015, № 3

Иван Сергеевич Тургенев и русское старообрядчество

В галерее русских типов, созданных Тургеневым, есть несколько образов искренне верующих людей. Народная религиозность привлекала писателя, но, как заметил известный литературовед Николай Леонтьевич Бродский, в вопросах веры классик был «холодным исследователем без интимного интереса».

Русский интеллигент XIX века мог судить о старой вере преимущественно по «противураскольническим» книгам богословов государственной Синодальной Церкви. Официальная историография объявляла старообрядчество «суеверием», происходящим от вековечной безграмотности народа. О древлем благочестии и его приверженцах тогда было принято говорить уничижительно: «раскол», «ханжество», «раскольники», «сектанты».

Конечно, этакое «невежество» не стоило внимания «просвещенной» публики. Но в царствование Николая I общественное отношение к старообрядчеству несколько меняется: начинается увлечение a la russe – всем русским. Входят в моду бороды, шапки-мурмолки, рубахи-косоворотки, квас и рассольник огуречный.

В старообрядчестве публика обнаружила «русский дух» и «народную самобытность». Многих писателей привлекли патриархальный быт староверов и трагическая история церковного раскола. Во второй половине XIX века к этой теме обращаются выдающиеся прозаики Павел Иванович Мельников (Андрей Печерский), Николай Семенович Лесков и Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк.

Одним из первых отписался на эту тему почтенный беллетрист Михаил Николаевич Загоскин. В 1846 году он издает исторический роман «Брынский лес» – «эпизод из первых годов царствования Петра Великого». Пожалуй, наиболее значительным произведением о старообрядчестве становится дилогия «В лесах» и «На горах» Мельникова, который был не только талантливым литератором, но и правительственным чиновником «по борьбе с расколом», а потому в совершенстве знал описываемый предмет.

Интересовало древлее благочестие и Ивана Сергеевича Тургенева, хотя его произведения не столь плотно «населены» староверами, как романы и очерки Мельникова. Как правило, это одинокие и случайные персонажи, вроде начетчика из рассказа «Живые мощи» (1874), поведавшего страдалице Лукерье легенду о Жанне д’Арк – святой девственнице, освободившей некую страну от агарян, а затем добровольно умершей огненной смертью за свой народ.

К староверию тяготеет Агафья Власьевна, няня Лизы Калитиной – героини романа «Дворянское гнездо» (1858). Бывшая барская полюбовница, Агафья, снеся все удары судьбы, «стала очень молчалива и богомольна, не пропускала ни одной заутрени», а потом ушла в старообрядческий монастырь: «Ходили темные слухи, будто она удалилась в раскольничий скит».

Старообрядческий быт показан Тургеневым в рассказе «Собака» (1864), в обстановке «на постоялом дворе у знакомого старичка из раскольников» Феодулия Ивановича. «Почтенный был старичок, хотя и суров маленько… Уж очень табаку не жаловал и к собакам чувствовал омерзенье великое. Кажется, чем, например, ему собаку в комнату впустить согласиться – скорей бы сам себя пополам перервал! “Потому, говорит, как же возможно! Тут у меня в светлице на стене сама Владычица пребывать изволит, и тут же пес поганый рыло свое нечестивое уставит”. Известно – необразование».

Наиболее ярко и подробно описан Тургеневым старовер Касьян Блоха из рассказа «Касьян с Красивой Мечи» (1851). Касьян – представитель самого радикального старообрядческого течения – беспоповского страннического согласия (бегуны, скрытники). Оно было основано в XVIII веке беглым солдатом Евфимием, окончательно сформулировавшим беспоповское учение об антихристе, который якобы правит миром со времен церковного раскола.

Евфимий учил, что «апокалипсический зверь есть царская власть, икона его – власть гражданская, дело его – власть духовная»[429]. Всякое сношение с государством – смертный грех, поэтому истинный христианин должен отречься от всего «казенного» и «житейского» (от семейной жизни, денег, документов и пр.), постоянно странствовать и скрываться, избегая порочной связи с антихристовым миром…

Простонародный страх перед антихристом – «Тришкой» – живо изображен Тургеневым в рассказе «Бежин луг» (1851). Мальчик Илюша объясняет своим товарищам: «Тришка – эвто будет такой человек удивительный, который придет; а придет он, когда наступят последние времена… Ну, и будет ходить этот Тришка по селам да по городам; и будет этот Тришка, лукавый человек, соблазнять народ хрестиянский… Ну, а сделать ему нельзя будет ничего… Уж такой он будет удивительный, лукавый человек».

Центром согласия бегунов было село Сопелки в пятнадцати верстах от Ярославля, где в потаенных скитах, устроенных «христолюбцами», находили приют сотни старообрядцев, странствовавших по свету с самодельными паспортами «граждан Небесного Иерусалима» в поисках Беловодья – баснословной страны, где царят правда и справедливость, где процветает «старая вера».

Более полувека скитники благополучно скрывались от властей, пока в 1850 году их случайно не обнаружили чиновники, присланные в Ярославскую губернию для поиска и поимки разбойников.

Началось следствие, создалась особая комиссия, членом которой был славянофил Иван Сергеевич Аксаков, поддерживавший с Тургеневым дружеские отношения и переписку. Он-то и заинтересовал писателя историей старообрядчества, сообщал различные сведения о «расколе». Николай Леонтьевич Бродский в исследовании «И. С. Тургенев и русские сектанты» предположил, что образ странника Касьяна создан под впечатлением от рассказов Аксакова.

Крестьянин Касьян, «карлик лет пятидесяти», кажется автору, заезжему охотнику, «странным»: у него «странный взгляд», «странный язык», «странное выражение лица». Кучер Ерофей называет Касьяна «юродивцем», человеком «чудным», «удивительным» и «несообразным».

Ерофей рассказывает барину, что Касьян «отбился от работы», «стал дома жить, да и дома-то не усиживался: такой беспокойный, – уж точно блоха… Вот он так с тех пор все и болтается, что овца беспредельная».

Нелюдимость и недоверие изобличают в Касьяне скрытника. О себе он говорит неохотно. Вопрос «Чем ты промышляешь?» вызывает у мужика беспокойство: «Живу, как Господь велит, а чтобы, то есть, промышлять – нет, ничем не промышляю». На вопрос «Родни у тебя нет?» он отвечает, замявшись: «Есть… да… так…».

Беспоповцы-бегуны вели безбрачную, бездетную жизнь, отказываясь от семьи. Поэтому девочку Аннушку, чье «красивое личико поразительно сходно с лицом самого Касьяна, хотя Касьян красавцем не был», несомненную свою дочь, крестьянин «с притворной небрежностью» называет сродственницей, хотя обман очевиден даже Ерофею…

К деньгам Касьян относится настороженно, ведь, по учению бегунов, на них наложена «печать антихриста». В первый раз мужик не принимает плату за помощь: «Не надо мне твоей платы». Но потом все-таки берет: «Я выехал, оставив Касьяну немного денег, которые он сперва было не принял, но потом, подумав и подержав их на ладони, положил за пазуху».

Говорит крестьянин удивительно складно: «Его речь звучала не мужичьей речью: так не говорят простолюдины, и краснобаи так не говорят. Этот язык, обдуманно-торжественный и странный… Я не слыхал ничего подобного». Касьян признается, что разумеет грамоте, которой учит и Аннушку. Сам же он навык книжной премудрости от «добрых людей». А Ерофей замечает, что мужик «поет, однако, хорошо».

Можно предположить, что грамоте и пению Касьян обучился во время своих странствий, в старообрядческих скитах. В первоначальном варианте рассказа крестьянин говорил: «Случается, так в церкви Божией на крылос меня берут по праздникам. Я службу знаю». Но в окончательной редакции эти слова были выброшены, как не идущие к образу беспоповца, не признающего церковь.

О своих хождениях Касьян рассказывает вдохновенно: «Ведь я мало ли куда ходил! И в Ромен ходил, и в Синбирск – славный град, и в самую Москву – золотые маковки; ходил на Оку-кормилицу, и на Цну-голубку, и на Волгу-матушку, и много людей видал, добрых хрестьян, и в городах побывал честных». Упоминаемые берега Оки и Волги, Москва и Симбирск – те места, где особая комиссия, расследовавшая дело скрытников, обнаружила многочисленных ревнителей страннического учения…

Но сердечная мечта бегуна побывать на теплых морях, в благословенном Беловодье, где «живет всяк человек в довольстве и справедливости», где на деревах с серебряными ветками и золотыми яблоками сидит «птица Гамаюн сладкогласная».

Немногими словами, полунамеками Касьян раскрывает автору смысл страннического учения – истинный христианин должен ходить по миру в поисках правды, отрицая существующий порядок вещей: «Много других хрестьян в лаптях ходят, по миру бродят, правды ищут… А то что дома-то, а? Справедливости в человеке нет, – вот оно что». Справедливость, вот идеал бегуна: «Справедлив должен быть человек – вот что! Богу угоден, то есть».

Старообрядец Касьян, чудаковатый, тихий, смиренный – живая иллюстрация, созданная Тургеневым к евангельским словам: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное… Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю… Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5, 3–8).

Бродский писал: «Образ Касьяна-странника поразил Тургенева тем, что в крестьянине он нашел созвучные настроения собственным, глубоко интимным переживаниям»[430]. Впрочем, классика интересовала не только психология старообрядчества, но и его культура, его современное состояние.

Тургенев был внимательным читателем «Жития» протопопа Аввакума, впервые изданного в 1861 году. Ценя сочинение «огнепального протопопа», писатель признавался: «Житие протопопа Аввакума – вот книга! Груб и глуп был Аввакум, порол дичь, воображал себя великим богословом, будучи невеждой, а между тем писал таким языком, что каждому писателю непременно следует изучать его. Я часто перечитываю его книгу»[431].

А в конце 1860 года, когда русское общество было взбудоражено слухами о грядущей отмене крепостного права, Тургенев в Париже составил от имени «всех подданных» обращение к императору Александру II с определенными политическими требованиями. Среди испрашиваемых у государя «разумных свобод нашему отечеству» есть и такое: «Мы просим… уравнения раскольников с прочими подданными». Однако это благонамеренное обращение так и не дошло до царя.

Даже за границей Тургенев следил за новыми изданиями о староверии. Например, в письме из Баден-Бадена к критику Павлу Васильевичу Анненкову он просил прислать статьи «Современные движения в расколе» профессора Николая Ивановича Субботина (письмо от 1 марта 1866 г.).

Субботин придерживался устоявшихся официальных взглядов на староверие и видел в нем только «зловредный раскол». Но во времена Тургенева в русской историографии намечается важнейшая переоценка старообрядчества.

Первым ученым, по-новому взглянувшим на древлее благочестие, был Афанасий Прокофьевич Щапов, увидевший в нем не «суеверие», а народную оппозицию государству, выступление общинного самоуправления (земства) против крепостного права и самодержавия.

Лесков в очерке «Печерские антики» нелицеприятно, но верно писал о Щапове, «который о ту пору прослыл в Петербурге историком и, вращаясь среди неповинных в знаниях церковной истории литераторов, вещал о политических задачах, которые скрытно содержит будто наш русский раскол. Щапов стоял горой за то, что раскол имеет политические задачи, и благоуспешно уверил в этом Герцена»[432].

Субботин также критически отзывался о книгах Щапова: «Автор не имел, да и не мог иметь надлежащих сведений о расколе, а взгляд его на раскол – совершенно произвольный, не из существа дела извлеченный».

По мнению Лескова, «мечтательные изъяснения» Щапова принесли старообрядчеству «существенный вред». Действительно, Александр Иванович Герцен и его единомышленники (Огарев и Кельсиев), увлеченные теорией Щапова, порочили верноподданническую репутацию староверов, втягивая их в сношения с политической эмиграцией.

По некоторым данным в XIX веке древлему благочестию следовало до трети всех великороссов. В руках купцов-староверов были сосредоточены миллионные капиталы, промышленность и торговля. А в руках многочисленных казаков-староверов всегда было наготове оружие.

Герцену казалось, что умелая пропаганда превратит старообрядческую массу в мощную силу, способную на «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Думая найти в древлем благочестии сочувствие к революционному движению, эмигранты пытались наладить связь с российскими и зарубежными староверами и даже издавали для них в Лондоне газету «Общее вече».

Сами старообрядцы отнеслись к затее Герцена враждебно. Они возражали против придания их религиозным стремлениям противоправительственного и тем более бунтарского характера. На откровенные призывы революционеров Белокриницкий митрополит Кирилл (Тимофеев) ответил анафемой.

В особом архипастырском послании он обращался к российским староверам: «К сим же завещеваю вам, возлюбленные, всякое благоразумие и благопокорение покажите пред царем вашим и от всех враг его и изменников удаляйтеся и бегайте, якоже от мятежных крамольников-поляков. Тако наипаче от злокозненных безбожников, гнездящихся в Лондоне и оттуда своими писаниями возмущающих европейские державы»[433].

Кстати, послание митрополита Кирилла писатель мог прочесть в статье «Партия Герцена и старообрядцы», опубликованной в 68-м томе журнала «Русский вестник» за 1867 год. В этом же томе был впервые опубликован роман Тургенева «Дым».

По настоянию Герцена, дружившего с Иваном Сергеевичем, писатель «потрудился» над сочинениями Щапова, но не согласился с выводами историка и не уверовал в готовность русского народа к «бунту». Теорию «земства» он признал «кабинетной, высиженной штучкой».

Анализируя прочитанное и вспоминая разговоры с «злокозненными безбожниками», Тургенев писал Герцену, что эмигранты «немецким процессом мышления» не понимают русский народ, не готовый к революции. «Потому что народ, перед которым вы преклоняетесь, консерватор par excellence[434] – и даже носит в себе зародыши такой буржуазии в дубленом тулупе, теплой и грязной избе, с вечно набитым до изжоги брюхом и отвращением ко всякой гражданской ответственности и самодеятельности – что далеко оставит за собою все метко верные черты, которыми ты изобразил западную буржуазию в своих письмах. Далеко нечего ходить – посмотри на наших купцов» (письмо от 8 октября 1862 г.).

Тургенев видел в народе, в «земстве» Щапова, в старообрядчестве зародыш добропорядочной буржуазии, а не бунтарского движения. Писатель считал, что консервативное древлее благочестие никогда не будет движущей силой революции, что невозможно ожидать от староверов политической активности и даже стремления к свободе.

Развенчивая иллюзии политических эмигрантов, слепо веривших в народ, Иван Сергеевич писал Герцену, намекая на «обжог» – анафему митрополита Кирилла: «Ты, романтик и художник, веришь в народ… И все это по милости придуманных господами философами и навязанных этому народу совершенно чуждых ему демократически-социальных тенденций… Изо всех европейских народов именно русский менее всех других нуждается в свободе. Русский человек, самому себе предоставленный, неминуемо вырастает в старообрядца – вот куда его гнет – его прет – а вы сами лично достаточно обожглись на этом вопросе, чтобы не знать, какая там глушь, и темень, и тирания» (письмо от 25 декабря 1867 г.).

Представитель «буржуазии в дубленом тулупе» – купец Капитон Андреевич Голушкин, карикатурный образ старообрядца из романа «Новь» (1876): «Сын разбогатевшего торговца москательным товаром – из староверов-федосеевцев. Сам он не увеличил отцовского состояния, ибо был, как говорится, жуир, эпикуреец на русский лад – и никакой в торговых делах сообразительности не имел… Он высказывал самые крайние мнения, трунил над собственным староверством, ел в пост скоромное, играл в карты, а шампанское пил, как воду».

«Жажда популярности» бросила Голушкина в оппозицию, «свела его с нигилистами». Но когда его арестовывают по доносу приказчика, купец «все и всех выдает, желает перейти в православие, жертвует в гимназию портрет митрополита Филарета». И Тургенев замечает устами одного из персонажей: «Ну, этот революции не сделает».

Свое мнение о «темном царстве» старообрядчества, где уважается только «тирания» сильной личности, Тургенев вложил в уста Потугина, одного из персонажей романа «Дым» (1865–1867): «Видят люди: большого мнения о себе человек, верит в себя, приказывает – главное, приказывает; стало быть, он прав и слушаться его надо. Все наши расколы, наши Онуфриевщины да Акулиновщины именно так и основались. Кто палку взял, тот и капрал».

Наверное, человеком «большого мнения о себе», неистовым проповедником, стоящим во главе стрелецкого восстания – «Хованщины», думал изобразить писатель в историческом романе знаменитого защитника древлего благочестия, суздальского священника Никиту Добрынина (прозванного врагами «Пустосвятом»), мученически пострадавшего за старую веру в 1682 году.

Замысел романа «Никита Пустосвят» появился у Ивана Сергеевича в 1865 году, но наиболее занимал его в марте-апреле 1868 года. По мнению литературоведа Юрия Давидовича Левина, «в историческом романе о Никите Пустосвяте Тургенев намеривался изобразить мятеж раскольников, “бессмысленный и беспощадный”, возглавляемый темными, невежественными, фанатичными и тираническими руководителями, обладающими огромной силой воздействия на народ и преследующими в своем стремлении к старому реакционные цели, осуществление которых угрожало бы правильному развитию и даже существованию русского государства»[435].

Тургенев хотел современных староверов, «купца Голушкина», противопоставить староверам прошлого, которых считал настоящими революционерами. Эту мысль он высказал в несохранившемся письме к Просперу Мериме: «Раскольники XVII века были революционерами»[436].

Интерес писателя к старообрядчеству был несомненным, но то был интерес светского человека, стороннего наблюдателя. Староверы (например, Касьян Блоха) привлекали Тургенева только как психологические типы. Как заметил Бродский, Иван Сергеевич «оставался внутренне чуждым биению религиозной мысли: социально-психологический интерес имели для него изображенные явления и лица (в своем итоге), но не религиозный»[437].

Литературовед Виктор Андреевич Чалмаев полагал, что в религиозных движениях, оппозиционных официальному «казенному православию», Тургенева привлекали внутренняя свобода и духовная независимость: «Раскол, старообрядчество, как и обилие сект, “толков”, – следствие того, что рухнул, раздробился единый свод религии. Многие не ждут уже покорно и благоговейно, что с церковного амвона прозвучит самое мудрое и нужное слово: понизились эти амвоны, а люди стали свободнее, развязанней и развязней… Сколько силы, страсти, слепой энергии рождали эти примитивные ереси и в духоборах, и в молоканах, и в толстовцах! Это-то и сладостно, как забытый или открытый вновь вкус свободы!»[438].

По мнению Бродского, хотя «Тургенев обнаруживал глубокий интерес к религиозным типам, но то был интерес человека внутренне связанного, не находящего в себе интимно-близкого к тайникам чужой религиозной души». А Чалмаев признает, что перед чужой религиозной мыслью «мысль Тургенева останавливается в недоумении».

Опубликовано: сборник «Спасский вестник», вып. 20. Спасское-Лутовиново, 2012; журнал «Страницы», 2012, № 16 (3)

По тайному священству

В середине XVII века Православная Старообрядческая Церковь осталась без архиерея – русские епископы побоялись открыто выступить против богослужебных реформ патриарха Никона. Почти два века духовные нужды староверов удовлетворяли «беглые попы» – священники, перешедшие в старообрядчество из официальной Церкви.

И лишь после многолетних и многотрудных поисков ревнители древлего благочестия обрели верховного пастыря: в 1846 году к их Церкви присоединился греческий митрополит Амвросий. Он восстановил полноту церковной иерархии, и староверческое священство распространилось по всей Руси. Старообрядчество укреплялось, что тревожило светские и духовные власти.

Знаменитый оптинский старец Амвросий (Гренков) размышлял в середине XIX века, сколь усилится старообрядчество, если приверженцам древлего благочестия будет дана свобода вероисповедания. «В настоящее время есть мнение некоторых дать русским раскольникам полную свободу, чтобы им действовать самим по себе, как знают, без всякого над ними надзора Православной Церкви и правительства… Кто поручится за таких зловредных людей, что они будут невредны для других, если дать им полную свободу? Хорошо знающие свойство раскольников утверждают, что если позволить им жить и действовать так, как они хотят, без всяких ограничений со стороны Церкви и правительства, то число их в один год удвоится, а в несколько лет умножится так, что из простого православного народа мало останется не поврежденных расколом».

Эти слова не были лишены смысла. На глазах Синода и правительства старообрядчество объединялось в Церковь, не менее значительную и многочисленную, чем официальная Церковь. Долгожданное священство принимали не только поповцы, но и беспоповцы. К этому склонялись даже важнейшие деятели радикального Федосеевского согласия. Но власти узнали о намерениях федосеевцев и поспешили вмешаться.

Чиновник николаевской эпохи Иван Петрович Липранди рассказывал: «Бывший министр внутренних дел, желая разрушить это соединение прежде, чем оно совершится, успел разрушить эту мысль и возможность исполнения оной, посеяв тайным образом в федосеевцах недоверчивость к поддержанию поповщины, от чего произошел раздор между главнейшими двигателями обеих толков. Мера эта неоднократно увенчивалась полным успехом».

«Сеяние недоверчивости» – прием, проверенный на федосеевцах, стал излюбленной правительственной мерой «борьбы с расколом». Среди старообрядцев распространялись слухи, порочащие святителя Амвросия и церковную иерархию. Специальные «противораскольнические» миссионеры рассказывали на беседах со староверами и в общедоступных изданиях, будто бы митрополит был запрещен в служении константинопольским патриархом, ради денег перешел в старообрядчество, а перед смертью отрекся от него, любил курить трубку и носить турецкую одежду.

Самой иерархии было присвоено уничижительное прозвище «австрийской», поскольку в Австрии находился Белокриницкий монастырь – резиденция старообрядческого митрополита. Австрия была врагом России, а значит, врагом «веры, царя и отечества» становился каждый поповец.

К сожалению, некоторые христиане поверили этой клевете. Они отделились от Православной Старообрядческой Церкви в немногочисленное согласие беглопоповцев. Свое название они получили потому, что продолжали принимать «беглых попов» из Синодальной Церкви. Впрочем, сами беглопоповцы предпочитали называть свое духовенство не «беглым», а «тайным», и именовали свое согласие так – «по тайному священству».

Некоторое время беглопоповцы не могли улучить себе священника, поскольку все «беглые попы» признали над собой архиерейскую власть митрополита Амвросия. В их числе был и священник Павел Смирнов, родившийся в Москве и прослуживший здесь одиннадцать лет при одной из церквей.

Перейдя в старообрядчество, он некоторое время служил на знаменитом Рогожском кладбище, а затем в Туле. В 1847 году он с благоговением принял святое миро и запасные дары, с огромным риском привезенные из Белой Криницы в Москву. После этого священник неоднократно получал с Рогожского кладбища запасные дары для причащения своих прихожан.

Но по мере распространения священства Белокриницкой иерархии количество духовных детей Павла Смирнова значительно сократилось, а вместе с тем умалились и его доходы. Многие прихожане, особенно жившие в отдалении, перестали обращаться к нему для исполнения треб.

По этой причине, как свидетельствует современник-старовер, отец Павел был «объят завистию или, просто и справедливо сказать, бесом сребролюбия». Тульский поп объявил, что церковная иерархия незаконна и недействительна, поэтому его духовные дети не должны обращаться к «белокриницким» священникам.

Прихожане и купцы-попечители тульской общины пытались уверить Павла Смирнова в истинности священства, происходящего от митрополита Амвросия, но тот отмалчивался. Таким образом, как писал современник: «Павел учинил церковный раздор не по уважительным причинам, а единственно из корыстолюбивых видов».

Староверы, не признавшие Белокриницкую иерархию, с радостью приняли Смирнова. У них он оказался единственным священником, а потому вполне смог удовлетворить свою страсть к власти и деньгам. Для венчания, исповеди и причастия в Тулу съезжались люди со всей страны, поэтому Беглопоповское согласие стали называть Тульским.

На деньги, полученные от последователей, отец Павел выстроил дом для своих сыновей, которые оставались членами Синодальной Церкви, следовательно, были в глазах старообрядцев еретиками. Это соблазняло верующих, ведь церковные правила запрещают клирикам творить «прибыток» сродникам-еретикам (22 правило Карфагенского собора). Однако беглопоповцам приходилось терпеть такого «пастыря», других не было.

Впоследствии Павел Смирнов принял в Тульское согласие из господствующей Церкви двух священников – Димитрия Беляева и Петра Березовского. Однако не все признали новых попов. Тогда беглопоповцы Черниговской губернии приняли к себе священника Бориса Акимова. Тульское согласие разделилось на несколько враждующих группировок.

Нужду беглопоповцев в священстве царское правительство сумело ловко использовать для борьбы с Белокриницкой иерархией. В 1895 году обер-прокурор Синода Константин Петрович Победоносцев предложил для ослабления старообрядчества отменить указ 1827 года, запрещающий староверам принимать «беглых попов»: «Решительное воспрещение беглопоповцам принимать к себе священников от Православной Церкви имело крайне неблагоприятные для Церкви и государства последствия».

Если бы не это запрещение, полагал Победоносцев, «не возникла бы, конечно, ложная австрийская иерархия, причиняющая столько смуты в делах церковных и грозящая усилением оной и новыми затруднениями». Министр внутренних дел Иван Николаевич Дурново подал Николаю II соответствующий доклад, на который император наложил резолюцию: «Согласен».

Уже 7 октября 1895 года Министерство внутренних дел выпустило секретный циркуляр: «Ввиду обнаруженного за последнее время стремления последователей австрийской секты объединить все поповщинские согласия и почти полного оскудения бегствующего священства во всем беглопоповском расколе вновь разрешить беглопоповоцам временно, впредь до особых распоряжений, принимать к себе беглых от Православной Церкви священнослужителей».

Таким образом, беглопоповство превратилось в третий сорт «казенного православия». Сюда за длинным рублем потянулись священники, моральные качества которых вызывали недовольство верующих, унизительно зависящих от таких «пастырей». Заветной мечтой беглопоповцев стало обретение собственного архиерея.

Вопросы об объединении беглопоповцев и поиске епископа обсуждались на всероссийских съездах в Нижнем Новгороде и Вольске (Саратовская губ.). Беглопоповцы хотели найти архиерея где-нибудь на христианском Востоке или в России. Их посольства отправлялись на Балканы и в Грецию, к константинопольскому патриарху и синодальным епископам, но безрезультатно.

Старообрядческие архиереи неоднократно обращались к беглопоповцам c апостольскими увещеваниями: «Уста наши отверсты к вам, сердце наше расширено» (2 Кор. 6, 11). Епископы призывали поборников «тайного священства» воссоединиться с Церковью, но те были непримиримы.

Первый съезд в Вольске, проведенный в 1890 году, постановил: «Мы боснийского, еретического и запрещенного митрополита Амвросия, несколько лет не бывшего на престоле, не принимаем и никое же власти его действий не признаем… А последователи Амвросия, отвергая правила святых отец, дерзнули принять его через оные по своему мудрованию, на свою погибель и уловление христианских душ… Сего ради их несть Церковь апостольская, и епископы, и священники – не суть священники, но мирстии человецы. Почему мы и не должны от них принимать ни одного таинства, да не погибнем с ними».

Об этом старообрядческие иерархи могли только сожалеть: «Они вышли от нас, но не были наши, ибо если бы они были наши, то пребыли бы с нами. Но через то открылось, что не все наши» (1 Ин. 2, 19).

Одним из наиболее ярых критиков Белокриницкой иерархии был «беглый поп» Андрей Вшивцев. Он происходил из семьи беспоповцев-поморцев, но в зрелом возрасте присоединился к Синодальной Церкви, был рукоположен в священники и служил в селе Теликовке (Самарская губ.). Из старовера Вшивцев превратился в «противораскольнического» миссионера и неоднократно выступал на страницах журнала «Миссионерское обозрение», посвященного борьбе с «расколом и сектантством».

Отец Андрей отличался весьма либеральными взглядами и даже одобрял идею перевода православного богослужения на русский язык. В «Миссионерском обозрении» он писал: «Все народы славят Бога на родном языке, а мы, русские, на чужом нашему пониманию, на языке наших предков славян, тысячу лет до нас живших. Отчего это?»

Неожиданно Вшивцев изменил свои взгляды – из либерала превратился в консерватора и в 1910 году вернулся в старообрядчество. К этому его якобы побудили миссионерские поездки по Самарской губернии и споры со староверами. Уже 18 января 1911 года в Нижнем Новгороде священник читал доклад «О незаконности, недействительности, безблагодатности и неспасительности австрийской иерархии», за что получил пятьдесят рублей вознаграждения.

Доклад отца Андрея был написан в оскорбительном тоне на основании «противораскольнических» книг. Митрополит Амвросий назывался в нем «покупным рабом диавола», а духовенство – «адскими апостолами». О церковной иерархии Вшивцев говорил: «Все эти происшедшие от Амвросиевой хиротонии епископы и священники не иное что, как только наряженные театральные бездушные мишурные куклы, удельные работники самого сатаны».

Резкость суждений Вшивцева испугала самих беглопоповцев. Было решено издать его доклад, исключив из него грубые выражения и опрометчивые суждения. Но это издание так и не состоялось, посему в 1912 году священник опубликовал свой опус в журнале «Миссионерское обозрение».

Активное участие в поисках епископа принимал знаменитый нижегородский старовер-предприниматель Никола Александрович Бугров. По его имени беглопоповство называли Бугровской верой. Приобретение архиерея представлялась Бугрову неким родом покупки, на которую он был готов истратить 27 тысяч рублей. Но ни в России, ни за границей не удалось найти епископа даже за такие немалые деньги.

С 1908 года поиски архиерея возглавлял священник Андрей Дмитриевский, автор многих программных сочинений, призывавших беглопоповцев воспрянуть, «стать на новую дорогу», вообще приспособиться к условиям свободы вероисповеданий, дарованной императорским указом в 1905 году. Судьба этого человека сложилась печально.

В 1910 году священник вел переговоры со старообрядческими епископами о присоединении к Белокриницкой иерархии, которую он признал истинной и благодатной. Но по какой-то причине это дело дальше не продвинулось, и тогда в 1911 году Дмитриевский вернулся в Синодальную Церковь. А потом и вовсе сложил с себя сан, перейдя на мирскую службу.

Сотрудником Андрея Дмитриевского был Константин Григорьевич Рубанов. Бесплодные поиски по России убедили его в том, что у беглопоповцев нет надежды на приобретение иерархии от официальной Церкви. Четвертому съезду в Вольске, проведенному в 1912 году, Рубанов докладывал: «Большинство господствующих епископов совершенно не знает старообрядчества и не интересуется им. Как христианские архипастыри они вовсе не хотят остановиться мыслию и сердцем на тяжелом положении ревностных христиан, жаждущих в лице епископа верного и надежного кормчего».

Во время поездок в Сербию и Болгарию Рубанов пришел к выводу, что здесь крещение совершается небрежно, с искажениями и ошибками, а значит, и отсюда опасно брать епископа. Он понял, что беглопоповцам остается только одно – принять архиерея из Греческой Церкви. Но этому не суждено было сбыться.

Среди искателей епископства был и Петр Алексеевич Овчинников – купец-хлеботорговец из села Городец (Нижегородская губ.), знаменитый собиратель старины, древних икон и рукописей. Он всегда с большой симпатией относился к Белокриницкой иерархии и в 1911 году присоединился к Церкви. Рубанов, возмущенный этим поступком, послал Овчинникову письмо с упреком, что тот «на закате дней прельстился видимостью митр и саккосов».

На это престарелый книжник ответил: «Я более десяти лет слежу за духовною литературою и никаких погрешностей за австрийскою иерархиею не вижу. Клеветам же миссионеров господствующей Церкви я не верю, так как они опровергаются фактами. Теперь я совестью спокоен и благодарю Господа Бога, что вывел меня из вашего общества… Состоя в неизлечимой болезни, я крайне сожалею, что ваше общество в недалеком будущем распадется и долго не просуществует. Разбредутся из него кто куда, или в господствующую Церковь и единоверие, или же в беспоповство. Более благоразумные присоединятся к Белокриницкой иерархии».

Но Овчинников ошибся. Беглопоповство не распалось. Напротив, через несколько лет у него появилась своя иерархия! В 1923 году, во время всероссийской гражданской и духовной смуты к Беглопоповскому согласию присоединился архиепископ Николай (Позднев) из обновленческой Живой Церкви.

К сожалению, раздор, учиненный священником Павлом Смирновым и поддержанный архиепископом Николаем, не преодолен до сих пор. Беглопоповцы, сохранив древние обряды, богословие и догматы, не соблюли евангельского мира, заповеданного Христом.

Опубликовано: журнал «Грани», 2011, № 238

Затворник из Тагила

Набоков как-то заметил: «Проживи Пушкин еще 2–3 года, и у нас была бы его фотография». Многие друзья и современники Александра Сергеевича успели запечатлеться на дагерротипах и фотографиях – Вяземский, Гоголь, Пущин. Сохранились фотопортреты Натальи Николаевны – вдовы поэта.

Не гнушались модным увлечением и староверы. С середины XIX века купцы охотно фотографировались с чадами и домочадцами. В 1876 году фотоателье «Шерер, Набгольц и К°» выпустило роскошный альбом снимков с видами и интерьерами храмов старообрядческого Рогожского кладбища в Москве.

Фотографировалось и духовенство Древлеправославной Старообрядческой Церкви. Антоний (Шутов), первый архиепископ Московский и всея Руси, неоднократно запечатлен на фотопортретах – в святительском одеянии и в иноческом, один и со своим архидиаконом Варлаамом.

Среди многочисленных фотографий архиереев, священников и диаконов мы не находим только портрета Константина, епископа Оренбургского и Пермского. Судьба его была столь несчастлива, что не только облик, но даже точная дата его рождения стерлись из людской памяти.

Будущий святитель, Козма Сергеевич Коровин родился в 1820-х годах. Хотя наиболее вероятной датой его рождения надо считать 1816 год. Ведь в 1881 году в одном из писем епископ сообщал о себе: «От роду имею 65 лет».

Козма родился в семье староверов, в Верхнетагильском заводе. Теперь это город Верхний Тагил в Свердловской области.

В XIX веке здесь существовали две старообрядческих обители – мужской скит схимника Лаврентия и женский скит схимницы Дорофеи. В 1820-х годах при заводе жил священноинок (иеромонах) Иларий.

Сергей Коровин был очень богатым человеком и значительным лицом – служил смотрителем лесов и хлебным запасчиком. Благодаря этому Козма был освобожден от тяжелых заводских работ. Впрочем, у него с детства было слабое здоровье. Он рос тихим и болезненным мальчиком.

Козма получил хорошее образование. В молодости служил писарем при заводской конторе. Свободное время посвящал чтению, переписке и переплету церковных книг.

Несомненно, это был начитанный и умный христианин, склонный к уединению и размышлениям. Он не женился. И до самой смерти жил при родительском доме в особой келье.

По утверждению одного из священнослужителей государственной Синодальной Церкви, в конце 1850-х годов Козма около года провел в екатеринбургской тюрьме. Якобы за кражу золота. Но эти сведения нуждаются в проверке. Скорее всего, это клевета.

В XIX веке апологеты и миссионеры Синодальной Церкви использовали все способы в борьбе с «конкурентами» – епископами и иереями Старообрядческой Церкви. Не брезговали и клеветой.

Признанным мастером этого жанра был Павел Иванович Мельников (Андрей Печерский). Не только автор знаменитых романов «В лесах» и «На горах», но и правительственный чиновник «по борьбе с расколом». Его бойкому перу принадлежат «Очерки поповщины» – исторические статьи, в которых все выдающиеся деятели старообрядчества – архиереи, священники, иноки и начетчики – представлены пьяницами, блудниками и ворами.

Не гнушался клеветы и Николай Иванович Субботин, профессор Московской духовной академии. В издаваемом им журнале «Братское слово» неоднократно печатались материалы, порочащие видных деятелей староверия.

Например, в 1891 году в журнале была помещена заметка о Мефодии (Екимове), епископе Томском и всея Сибири. Якобы он когда-то крал коней, был пойман, осужден и по народному обычаю проведен по деревенским улицам в хомуте.

Владыка Мефодий, почтенный старец, претерпевший много гонений от светских и духовных властей, пришел в ужас, прочтя эту заметку. С горечью он писал архиепископу Савватию: «Нам перед ними, врагами нашими, никогда не оправдаться. Они, враги Христовой Церкви Древлеправославной, подобны как древле иудеи на Христа Бога».

Козма Коровин не нуждался в оправдании перед земляками. Все в Верхнем Тагиле знали, что он живет в отцовском доме жизнью затворника-книжника. Все знали, что он человек кроткий, скромный и набожный.

Этими добродетелями – благочестием и начитанностью – Коровин обратил на себя внимание Геннадия (Беляева), епископа Пермского. В 1859 году он постриг Козму во иночество, нарек Константином и рукоположил в иерейский сан. Так на страницах летописи староверия появился новый герой – священноинок Константин.

Он устроил в одной из комнат родительской избы моленную – домашнюю церковь, где тайно совершал богослужения, на которые собирались соседи.

Между тем власти начинали всероссийскую облаву на старообрядческое духовенство. На праздник Николы Чудотворца 6 декабря 1862 года владыка Геннадий был схвачен в Екатеринбурге в доме купца Чувакова прямо во время торжественного богослужения.

В эти же дни важные события происходили на Миасском заводе. Ныне это город Миасс Челябинской области. Сюда прибыл Пафнутий (Шикин), епископ Казанский, выдающийся проповедник и защитник старой веры.

По поручению священноначалия Древлеправославной Церкви он поставил в Миассе двух епископов. Первым 6 декабря 1862 года был рукоположен Савватий (Левшин), будущий архиепископ Московский и всея Руси. А 8 декабря Пафнутий и Савватий рукоположили верхнетагильского затворника Константина.

Савватию было поручено управление Сибирской епархией, Константину – Оренбургской. Однако по слабости здоровья он не поехал в Оренбург, а вернулся в отчий дом.

Между тем Пермская епархия надолго осталась без святительского управления. Геннадий томился в темнице. В 1863 году епископ был посажен в страшные казематы суздальского Спасо-Евфимиева монастыря. Вышел он оттуда только в 1881 году.

Уральские староверы, поняв, что надолго лишились архиерейского управления, ходатайствовали о новом епископе. Для этого в ноябре 1863 года из Екатеринбурга в Москву ездила инокиня Лариса (Сырейщикова). Но дело затянулось. Лишь в начале 1864 года архиепископ Антоний поручил временное управление Пермской епархией владыке Константину.

Вскоре он разделил участь Геннадия. В марте 1864 года власти начали охоту и на него.

Впервые Константин чуть не попался в руки полиции 15 марта 1864 года. В этот день он вместе с архимандритом Викентием и иеродиаконом Феодосием служил литургию в доме купца Чаусова в Нижнетагильском заводе. Теперь это город Нижний Тагил в Свердловской области.

Буквально перед тем, как нагрянула полиция, архиерей и иеродиакон вышли из комнаты, где совершалось богослужение, и успели скрыться. А архимандрит попался. Вместе с ним в руках властей оказались важные улики – церковные книги, облачения священнослужителей, антиминс, архиерейский жезл, напрестольный крест и проч.

Полицейские приняли Викентия за епископа Константина, отправили в Пермь и заточили в тюрьму. В письме архиепископу Антонию архимандрит жаловался: «Посадили меня в замок. Держат меня в секретной [камере] день и ночь на замке. До ветру водят за конвоем».

Перепуганный Константин уехал в Верхний Тагил. Здесь 3 мая 1864 года он попался в руки властей.

Охотились на архиерея по всем правилам ловчей премудрости. Сначала местный священник Топорков донес властям о том, что старообрядческий епископ укрывается у себя дома. Тогда за дело взялся уездный исправник Грен.

К Константину был подослан разведчик – местный церковный староста. Он пришел в дом Коровиных под предлогом заказа для храма нескольких рукописных экземпляров разрешительной молитвы, читаемой над покойником.

Увидев, что архиерей в своей келье, староста сообщил об этом Топоркову. Священник известил Грена. Тот вызвал отряд солдат и казаков, перекрыл все выезды из Верхнего Тагила и поставил на дорогах секретные караулы. Одновременно исправник подготовил лестницу на случай штурма.

Рано утром 3 мая избу Коровиных оцепили солдаты и казаки. Их шумный приход разбудил сестер епископа. Они глянули в окно, увидели толпу и поняли, что происходит что-то неладное.

Казаки стучали в ворота и требовали впустить их. Но сестры не открыли. Тогда казаки приставили лестницу к забору и так проникли во двор. Они открыли ворота и впустили исправника.

Сестры Константина пытались задержать непрошеного гостя, приглашая его в дом. Но исправник быстро и решительно двинулся к келье архиерея. Слыша людской говор и не понимая, что произошло, епископ вышел на улицу, изумился, растерялся и не знал, что делать.

Грен вошел в келью его и осмотрел ее. Затем прошел в моленную. Здесь он увидел под иконами иноческое облачение – мантию и камилавку. Потом обнаружил узелок со священническими принадлежностями – епитрахилью и поручами, и письма на имя епископа Константина.

Пришел Топорков. Он стал допрашивать архиерея, откуда у того иноческое облачение, епитрахиль и поручи? Епископ был так напуган, что не нашел ничего лучшего, как солгать. Он сказал, что это облачение инокини Дорофеи.

Священник засмеялся:

– Она девица, а ты холост. Можно думать, что кто-либо застал вас здесь на худом зазорном деле. Не рекомендует тебя это!

Константин растерялся и молчал.

Тогда Топорков стал допытываться, не украл ли Коровин епитрахиль и поручи из какой-нибудь церкви?

– Не украл я их нигде. И они не мои, а оставил их у меня один наш священник, – оправдывался епископ.

Тогда Топорков спросил, что значат найденные письма на имя епископа Константина? Может быть, Козма Коровин и есть епископ Константин?

– Ты знаешь мое имя, – растерянно отвечал архиерей.

Во время допроса Грен обыскивал дом, келью, моленную, подпол и дворовые постройки. Были найдены иконы, рукописные и печатные книги. Но ничего, что свидетельствовало бы о святительском сане Константина.

Архиерея взяли под стражу. Он только успел проститься с родными и сказать, что с ними более уже не увидится. Константина под конвоем повезли в Екатеринбург, а оттуда в Пермь. В тамошней тюрьме он пробыл до окончания следствия.

В Перми епископа допросил губернатор Лашкарев. Нелишним будет заметить, что в 1864 году при Лашкареве в Перми была построена лютеранская кирха. В Российской империи свобода вероисповедания, возможная для лютеран, была совершенно невозможна для старообрядцев.

На допросе запуганный Константин снова солгал: он не архиерей, а простой мирянин. Однако ему были представлены письма, в которых он упоминался как епископ, и антиминс из Нижнего Тагила, подписанный им.

На очной ставке архимандрит Викентий назвал Константина архиереем. Также и иеродиакон Феодосий, взявшийся добровольно помогать полиции, назвал его епископом.

Малодушие Константина и его отречение от сана стали известны старообрядческим архиереям Антонию, Пафнутию и Савватию. С горечью они писали уральским староверам: «Советуем ему от всея искренности братской нашей любви для его же пользы душевной и телесной переменить свое показание и сознать себя в том звании, которое на него божественною благодатию возложено».

Но архиерей не внял совету. В письме владыке Антонию он оправдывался: «Хоша я и огорчил вас отриновением бывшего вашего совета к прямому показанию, но приношу в том извинения. Верьте, силы моей на то не достает, и не нахожу способности, и не предвижу ничего полезного. Поэтому остаюсь при своем первом скрытом пок[азании]».

Следствие тянулось два года. Все это время Константин находился в темнице. Престарелый отец хлопотал об освобождении сына, истратил на это все средства, но не получил желаемого.

Лишь 14 июня 1866 года по распоряжению полицейского управления архиерей из тюрьмы был «отпущен на поруки Верхнетагильского волостного правления» и вернулся домой. Его вынудили дать подписку, что впредь он не будет именоваться епископом.

В июле Константин отправил архиепископу Антонию письмо, в котором признал себя «решительно виновным пред Господом Богом» в «великом преступлении» – отречении от сана.

На это епископ получил следующий ответ: дело о его отречении будет рассматривать церковный собор, а пока ему преподавалось «дозволение на совершение божественной службы точию в домовой церкви, в своей келии, без огласки, и принимать на исповедь усердствующих к вашей личности духовных детей».

Окончательно дело Константина решилось 30 ноября 1867 года. Екатеринбургский уездный суд постановил: «За обращение Козьмой Коровиным одной из комнат своего дома в публичную молельню без оказательства соблазна для других, хотя следовало бы подвергнуть взысканию по 206 ст. улож. о наказ. изд. 1866 г., но так как по делу не обнаружено, что это действительно была публично молельня и служила бы сборищем для раскольников с совершением службы по их обрядам, то от этого взыскания его освободить».

Тюремное заключение так сильно напугало архиерея, что он совершенно устранился от всех церковных дел. Епископ жил у родителей и предавался своему излюбленному занятию – чтению. Дома у него была хорошая библиотека, состоявшая не только из старинных славянских, но и из современных русских книг.

Однако с 1872 года священноначалие Древлеправославной Церкви стало требовать от Константина, чтобы он вернулся к управлению епархией. На следующий год его вызывали в Москву для объяснения на соборе. Неизвестно, ездил архиерей в Москву или нет, но с середины 1870-х годов он снова занимается делами епархии.

Между тем епископу тяжело жилось в Верхнем Тагиле. Он не мог часто выезжать из дома. За ним был установлен надзор полиции и местного синодского духовенства: приходского священника, благочинного в Невьянске и окружного миссионера. Последнему с почты сообщали о письмах, приходящих для епископа, даже если они приходили на имя доверенных лиц.

Поэтому делами епархии Константин занимался с большой осторожностью. В этом ему помогал отец. Он возил в Екатеринбург и обратно разные церковные бумаги.

В 1876 году архиерей жаловался в письме владыке Савватию: «Мое здоровье весьма слабо. И до Екатеринбурга невозможно съездить, а проживание все одинаково в стеснении. Кое-как под промыслом Всевышнего Бога пребываю. Всюду донесение и караулы со стороны духовенства. И даже решаются подсылы делать на поджог моего дома. Желают совершенно истребить от земли живых».

Однако это не мешало архиерею проповедовать старую веру. В Верхнем Тагиле несколько прихожан Синодальной Церкви приняли старообрядчество и стали приходить на молитву в домашний храм Коровиных.

Но все равно, заводской приход был маленьким – не больше десяти дворов и семейств. Кроме Коровиных это были Бороздины, Ждановские, Чистяковы и Таланкины.

В январе 1881 года Константин написал одно из последних писем. Оно адресовано знаменитому начетчику Анисиму Васильевичу Швецову, будущему епископу Уральскому. Швецов не раз посылал епископу деньги. И вот, получив 20 рублей, святитель писал: «Благодарю за такое о мне сочувствие, что не оставляете меня в бедном положении, недостойного, не имеющего никаких средств на всегдашние расходы. И остаюсь в весьма слабом положении здоровья. От роду имею 65 лет, но болезнями отягощен. С трудом исполняю обязанность, только с помощью Всевышнего Бога».

Владыка Константин почил 18 сентября 1881 года, успев перед смертью принять святую схиму. Хоронить его приехали из Екатеринбурга священник Иоанн Попов и священноинок Трифилий, который недолюбливал усопшего за данную подписку. Он считал, что Константин, отказавшись именоваться епископом, отрекся от святительского сана.

К тому времени, когда Иоанн и Трифилий прибыли в Верхний Тагил, тело архиерея совершенно окоченело. Священноинок стал требовать, чтобы Константина хоронили как простого чернеца. Но собравшиеся староверы упросили хоронить его как епископа. Тогда по церковному уставу Трифилий приступил к облачению почившего в святительские одежды.

И тут, рассказывают, произошло чудо. Члены окоченевшего тела сделались гибкими, как у живого человека. Когда в руку Константина вкладывали архиерейский жезл, ладонь разогнулась и опять согнулась.

Это потрясло Трифилия. Он раскаялся в своей неприязни к усопшему, плакал и все повторял:

– Жив человек!

Владыка Константин был похоронен в Верхнем Тагиле на особом староверческом кладбище, «там, где прежде был женский скит». На могиле был установлен деревянный крест и положена мраморная плита. На ней было написано: «Спаситеся сопрестольницы святительства моего, яко мене требует Господь третицею. Спаситеся иереи Церкви моея и весь священнический чин. Дерзайте, яко да совершим благодарение наше Господеви. На сем месте погребено тело раба Божия преосвященнаго епископа Константина».

В конце XIX столетия еще была жива сестра архиерея – Меланья Сергеевна Коровина. В 1894 году она привлекалась к ответственности «за устройство молитвенных зданий австрийской секты» на своем участке.

В начале ХХ века участок Коровиных вместе с домом, иконами и книгами епископа перешел во владение местной старообрядческой общины. Перед Октябрьской революцией на этом месте был выстроен новый храм. В это же время на кладбище еще можно было увидеть могилу святителя.

В наши дни в Верхнем Тагиле нет старообрядческой общины. Кладбище заброшено. А могила епископа Константина утеряна.

Опубликовано: газета «НГ-религии» (приложение к «Независимой газете»), 2015, № 12 (381)

Долг послушания (дело о хиротонии епископа Арсения Уральского)

В Российском государственном архиве древних актов (РГАДА) хранятся документы конца XIX – начала ХХ вв. из канцелярии старообрядческого архиепископа Московского и всея Руси (фонд 1475). Некогда этот архив и огромная библиотека Архиепископии размещались на знаменитом московском Рогожском кладбище в помещении Воскресенского храма-колокольни.

Но в 1927 г. документы и книги были конфискованы большевиками и переданы в Отдел рукописей библиотеки Румянцевского музея (ныне Российская государственная библиотека), откуда в 1930 г. документы поступили в Государственный архив феодально-крепостнической эпохи (ныне РГАДА).

Среди многочисленных актов канцелярии, бесценных и уникальных источников по истории Русской Церкви (659 единиц хранения), хочется особо выделить дело о хиротонии уральского епископа Арсения (Швецова)[439]. Дело это интересно не только как исторический документ, но и как подлинное свидетельство, относящееся к биографии великого святителя, человека, с именем которого связанно, пожалуй, все самое лучшее, замечательное и яркое в истории старообрядчества предреволюционного «золотого века». Исследуем это дело по порядку.

27 августа 1897 г. умер преосвященный Виктор (Лютиков), епископ Уральский и Оренбургский, занимавший кафедру с 1875 г. Уральскому старообрядческому обществу надлежало как можно скорее найти нового архипастыря, ибо святоотеческие правила повелевают, чтобы епископы во вдовствующие церкви поставлялись в трехмесячный срок (IV вселенский собор, правило 25).

Всенародными собраниями кандидатом на архиерейский сан был единогласно избран священноинок Арсений, хорошо известный уральским староверам. О. Арсений неоднократно совершал поездки по их епархии, проводя диспуты с синодальными миссионерами, беспоповцами, беглопоповцами и т. н. неокружниками. Многих сумел он отвратить от их заблуждений и примирить с Церковью.

Желая видеть прославленного проповедника и ревнителя древлего благочестия своим пастырем, уральцы составили на имя преосвященнейшего архиепископа Савватия (Левшина) прошение о хиротонии о. Арсения, которое подписали три священника, два диакона и пятьдесят мирян разного звания (прил. 1). В Москву прошение повезла депутация от 23 приходов Уральской епархии.

Владыка Савватий принял депутатов, благосклонно выслушал и выразил свое соизволение на хиротонию о. Арсения. Священноинок смиренно согласился удовлетворить просьбу уральских христиан. Он писал, что «долг послушания и жалость дому Божия от должного управления ее убедили меня стать на этот пост»[440].

Но, согласно церковным канонам, для поставления архиерея недостаточно его избрания мирскими людьми, необходимо согласие на это «судом и избранием митрополита и сущих во области епископ» (Лаодикийский собор, правило 13). Каноны повелевают, чтобы для утверждения кандидатуры нового архиерея собирался собор епископов, а если «некия ради нужди» они не могут собраться, то должны грамотами подтвердить свое согласие на хиротонию (Антиохийский собор, правило 19 и Сардикийский собор, правило 5).

Посему владыка Савватий составил послание ко всем епископам с просьбой дать свое письменное согласие на рукоположение о. Арсения. С этим посланием архиереев объехал Павел Васильевич Симаков, житель города Уральска, брат Андрея Васильевича Симакова, владельца знаменитой старообрядческой Уральской типографии[441].

Все российские иерархи выразили единодушное соизволение на хиротонию о. Арсения. Некоторые не скрывали своего удовлетворения и радости. Так, например, епископ Анастасий Измаильский (Лебедев) написал такую резолюцию: «Всепокорнейше прошу и умоляю ваше высокопреосвященство неотлагательно исполнить уважительную просьбу уральских и оренбургских жителей»[442].

Епископ Селивестр Балтский (Малышев) писал: «На поставление священноинока Арсения во епископа на место покойного еп. Виктора я свое согласие изъявляю и желаю Божия благословения и помощи послужить ему на пользу Святей Древлеправославней Церкви»[443].

А епископ Антоний Тобольский (Паромов) написал: «Настоящее предложение моему смирению от боголюбивейшего г-на архиепископа московского Савватия я вполне признаю законным и соответственным благопотребности указанной выше, а посему искренне соизволяю на поставление преподобнейшего отца Арсения в сан епископа Уральского и Оренбургского»[444].

Заручившись согласием всех архиереев, владыка Савватий поручил епископам Иоасафу Казанскому (Зеленкину) и Кириллу Нижегородскому (Мухину) возвести священноинока Арсения в святительский сан. Для этого им было направлено письменное поручение (прил. 2), на основании которого Арсений и был рукоположен в епископы 24 октября 1897 г. в селе Елесине Семеновского уезда Нижегородской губернии.

По совершении хиротонии все бумаги, ее касающиеся, в том числе и исповедание веры, собственноручно написанное новым епископом[445], были направлены в Москву, в архив Архиепископии. Учитывая неослабевающий современный интерес к истории старообрядчества, мы приглашаем читателей ознакомиться с некоторыми из этих уникальных исторических документов.

Приложение 1

29 сентября 97 г.№ 388-й

К высокопреосвященнейшему архиепископу Московскому, господ. Савватию

от уральского общества старообрядцев всепокорнейшее

ПРОШЕНИЕ

Высокопреосвященнейший архипастырь! От Господа Бога высоко на свещнице поставленный архиепископ Савватий!

Как вам уже небезызвестно наше лишение нами любимейшего нашего архипастыря, господина епископа Виктора (Лютикова) Уральского и Оренбургского, почившего 27-го п/м августа с/г. Взамен которого на вдовствующую нашу епархию мы, ниже подписавшиеся, как представители от городов Уральска, Оренбурга, Илека, Гурьева и с прочими весями, единогласно при собраниях народа избрали известного нам со всех сторон, полезного в наш край, и желаем рукоположить в наместники на вдовствующий епископский престол достойночтимого и уважаемого не только нами, но целым сонмом еще доселе остающимися пока в беспоповстве, лежащем камнем претыкания до первого его появления здесь в епископском сане. Это никого другого, как отца священно инока Арсения (Швецова).

Чрез посредство посещений своих нашего края видим не одну сотню обратившихся душ в недра Св. Хр. Церкви. Поручая это ходатайство избранной нами депутации пред вашим Высокопреосвященством о возведении его в сан епископа Уральского и Оренбургского с Азиатскою Страною выше помянутого отца священно инока Арсения, и просить ваше соизволение и разрешение ехать просить его и убедить в согласии на этот столь высокий пост.

Засим, прося ваших св. молитв, прощения, благословения сим и наставления в нашем неразумении, остаемся Богом врученные вашему архипастырству словесные овцы. За ваши св. молитвы в крове Бога вышнего благополучны от мала и до велика все земно кланяемся.

Город Уральск сентября дня 1897 года.

Священно иерей Козьма Вдовин,

Священно иерей Аполинарий Денисов Юдин,

Священно диякон Савелий Иванов Лютиков,

Священно иерей Иоанн Ларин,

Священно диякон Кирияк Фомин.

[Далее следуют 50 подписей мирян][446].

Приложение 2 (Копия)

Архиепископа Савватия Московского

боголюбивейшим собратом

Кирилу, епископу Нижегородскому и

Иоасафу, епископу Казанскому

ПОРУЧЕНИЕ

Согласно общему изъявленному желанию епископов на возведение священноинока Арсения (Швецова) в сан епископа Уральского и Оренбургского, сим уполномочиваю вас привести во исполнение рукоположение священноинока Арсения во епископа; на что и преподаю вам свое благословение.

Смиренный Саватий, архиепископ Московский.

20 октября 1897 года. Москва.

С подлинным верно.

По сему поручению дело возведения во епископа Уральского и Оренбургского священноинока Арсения (Швецова) нами приведено во исполнение. При сем прилагаются документы и его исповедание веры на сохранение в Духовный совет.

Октября 24 дня 1897 года. Нижний Новгород.

Смирен. Кирил, епископ Ниж.

С подлинным верно. Смиренный епископ Иоасаф, Казанский и Вятский[447].

Опубликовано: журнал «Остров веры», 2003, № 4

Начетчик – это звучит гордо!

Современному человеку слово «начетчик» кажется безжизненным и косным. Так толкует это понятие и Словарь русского языка Ожегова: «Начетчик – человек, много читавший, но знакомый со всем поверхностно, механически и некритически усвоивший прочитанное».

Между тем еще сто лет назад слово «начетчик» звучало гордо, и многие россияне считали для себя честью так именоваться.

Речь идет о старообрядческих начетчиках, пользовавшихся большим уважением и непререкаемым авторитетом среди своих единоверцев. Издавна в староверии «начетчиком» называли грамотея, образованного человека, знатока богословия, истории и церковного права.

Самое понятие происходит от слова «чтение» и указывает на то, что свои знания начетчик приобретал путем чтения книг, самообразования. Начетчик должен был не только читать книги, но запоминать их и правильно толковать. Это было необходимо для того, чтобы он мог просвещать других, а в религиозных диспутах защищать старообрядчество.

Первые начетчики появились еще среди христиан Римской империи. В эпоху гонений многие верующие не желали обучаться в языческих школах и академиях. Самостоятельно или под руководством опытных учителей они изучали Писание и участвовали в спорах с языческими философами и еретиками. Этих древних начетчиков называли «автодидакты», что по-гречески означает «самоучки».

Начетчиками были все известные богословы и книжники Древнерусской Церкви. Тогда не существовало особых училищ для подготовки духовенства – знания можно было получить только из книг. Крупные библиотеки существовали в монастырях, поэтому большинство русских начетчиков были иноками. Люди специально уходили в монастыри, чтобы получить образование и приобщиться к «премудрости книжной».

После раскола начетничество оказалось ненужным в Синодальной Церкви, где появились духовные академии и семинарии. Оно сохранилось только в старообрядчестве. Не имея возможности из-за притеснения властей создавать свои школы для подготовки богословов и апологетов, староверы вынуждены были самостоятельно черпать знания из книг.

Эта старомосковская образованность интересовала и восхищала многих русских историков XIX века, например, Н. И. Костомарова, видевшего в старообрядческой грамотности «крупное явление народного умственного прогресса».

В то время, когда древлее благочестие считалось следствием невежества и консерватизма «заскорузлой» мысли русского человека, Костомаров одним из первых и точнее многих ученых сформулировал парадоксальность исторического явления старообрядчества. В нем он увидел «явление новое, чуждое старой Руси».

Отстаивание традиций, лежащих в основе староверия, по словам историка, породило «новые духовные нужды», ибо то, что было привычно, во что «слепо верили, не размышляя, пришлось защищать, а, следовательно, пришлось думать, многому научиться».

Старообрядчество ставило вопросы необходимости выбора, «которые вводили русский народ в чуждую ему до того времени область мысленного труда». По выражению Костомарова, староверие «расшевелило спавший мозг русского человека».

Но для большинства ученых XIX века был характерен совершенно противоположный взгляд на начетничество. Например, марксист Г. В. Плеханов заявлял: «Если раскол и был органом народного самообразования, то неправильность и несовершенство этого органа достигла такой степени, что он являлся в то же время органом народного застоя, а вовсе не прогресса, каким его считал Костомаров».

Рассуждения Плеханова о «народном застое» напоминают рассуждения его позднейших последователей о «загнивающем Западе». Из этого «застоя», из простого русского народа вышли талантливые защитники древлего благочестия. Они успешно словом и пером отражали нападки «противораскольничьих миссионеров» из Синодальной Церкви.

Из знаменитых начетчиков XIX века необходимо назвать старообрядческого епископа Арсения Уральского и Оренбургского (1840–1908). Этот энциклопедически образованный архиерей не только радел о приумножении своих знаний, но и охотно делился ими с другими. Его учениками были прославленные начетчики Ф. Е. Мельников (1874–1960) и епископ Иннокентий (Усов, 1870–1942).

Для более плодотворной деятельности старообрядческие начетчики ежегодно собирались на свои съезды. В 1906 году на первом съезде начетчиков в Нижнем Новгороде было принято решение о создании Союза старообрядческих начетчиков.

Эта организация имела целью защищать и распространять старообрядчество, развивать деятельность начетчиков, поддерживать их морально и материально, организовывать частные и публичные беседы, издавать богословскую и историческую литературу.

После 1917 года в «стране победившего атеизма» стараниями большевиков начетничество было истреблено. Многие народные богословы были либо уничтожены, либо вынужденно покинули Родину.

В современной России уже практически нет начетчиков. Большинство староверов, выступающих в защиту древлего благочестия, имеют высшее образование, а потому не могут считаться начетчиками-самоучками в строгом смысле этого слова.

Опубликовано: газета «Культура», 2006, № 6 (7526)

«Нужно нам старообрядческого учителя»

Каких-то 100 лет назад о старообрядцах шла слава как о непревзойденных спорщиках и ученых книжниках. В «прях о вере» эти доморощенные грамотеи, купеческие приказчики и простые мужики-лапотники могли запросто переспорить выпускника духовной академии. Не обученный схоластике, риторике и диалектике, старовер часто выходил победителем в богословских спорах с «противораскольничьими» миссионерами.

Грамотность, начитанность и любовь к книге выгодно отличали старообрядца от представителя официальной синодальной Церкви. В то время, когда Синод издавал указы, запрещающие венчать юношей и девушек, не знающих молитву «Отче наш», староверы знали весь церковный богослужебный круг. Псалтырь и часослов были в каждом старообрядческом доме, но чтение не ограничивалось только молитвенными книгами. Старовер любил поучения святых отцов (особенно Иоанна Златоуста и Ефрема Сирина), всевозможные жития, притчи и летописи. Многие старообрядцы обладали обширными библиотеками, многие собирали древние рукописные и печатные книги.

Любовь к книге и постоянная необходимость защищать в спорах свои убеждения делали из старовера начетчика-апологета и богослова, начитанного в церковной литературе. Впрочем, для споров с синодальными миссионерами, образованными на западный манер, начетчикам было недостаточно знания одной церковной книжности. Лучшие из них следили за новостями научной жизни, интересовались публикациями памятников древнерусской и византийской литературы, академическими сочинениями по истории.

XX век поставил перед староверами новые проблемы и жизненные задачи. В 1905 году издание указа Николая II «Об укреплении начал веротерпимости» привело к кратковременному расцвету древлего благочестия: создавались новые общины, строились новые храмы, открывались приходские школы. Возникла потребность в грамотных священнослужителях и преподавателях для школ, в духовном училище, которое бы их готовило.

Сто лет назад староверы прекрасно понимали важность народного образования. Энтузиастом открытия церковных школ и училищ был Александр Рыбаков (1884–1977), член общины старообрядческой Покровско-Успенской церкви на Немецком рынке в Москве, выпускник историко-филологического факультета Московского университета, отец известного историка Бориса Рыбакова.

В 1911 году Александр Рыбаков опубликовал в журнале «Церковь» большую статью «Вопросы народного образования в старообрядчестве и всероссийские съезды». В ней рассказывалось о решениях по вопросам организации приходских школ и училищ, принятых на всероссийских съездах староверов. Участники съездов считали, что образование – это «первая необходимость», что «вся наша надежда в образовании». Они говорили и об организации педагогического училища: «нужно нам старообрядческого учителя или учительницу, нужно построить училище», «училище может принести громадную пользу и развить приход».

В том же году Совет министров разрешил открыть в Москве Старообрядческий богословско-учительский институт, который стал преемником образовательной эстафеты, начатой в XIX веке училищем для сирот и подкидышей, существовавшим на Рогожском кладбище.

Знаменитое Рогожское кладбище в Москве было основано в 1771 году, когда в городе свирепствовала страшная эпидемия чумы. По распоряжению графа Григория Орлова, командированного императрицей Екатериной II для организации борьбы с мором, все кладбища в черте города были закрыты. В их числе оказались два старообрядческих кладбища – у Серпуховской и Тверской застав, известные еще с 1718 года.

Вместо закрытых кладбищ староверам по указу Сената выделили землю для захоронения умерших от эпидемии в трех верстах от Рогожской заставы (ныне Застава Ильича). Здесь были устроены карантин, больницы и небольшая деревянная Никольская часовня для отпевания умерших. Так возникло Рогожское кладбище – всероссийский центр старообрядчества.

На рубеже XVIII–XIX веков на кладбище были построены два величественных собора, Покровский и Рождественский, Никольская часовня была перестроена в камне, рядом с храмами были возведены дома для священнослужителей и причта, иноческие кельи, шесть богаделен и палата для умалишенных. Опекаемое купцами-миллионщиками (Кузнецовыми, Морозовыми, Рябушинскими и др.), Рогожское кладбище украсилось великолепным собранием древних икон, ценнейшей библиотекой и богатейшей ризницей.

В начале XIX века кроме богаделен на кладбище находился и сиротский дом, где воспитывались подкидыши и дети бедных родителей. Для обучения мальчиков было создано училище, в котором изучались чтение, письмо, арифметика и церковное пение. Обучались здесь не только сироты, но и дети, отдаваемые на Рогожское кладбище в отроческом возрасте. Из училища выходили те певцы, которыми некогда славилась старообрядческая Москва, выходили из него даже уставщики – знатоки устава церковного богослужения.

Но в 1835 году, во время очередных правительственных гонений на «раскольников» кладбищенское училище было упразднено, как не находящееся в подчинении Министерства народного образования и не подходившее по своему устройству под устав учебных заведений. При этом учеников было велено раздать родителям, а безродных отдать в кантонисты.

Староверы, не желая лишаться училища, тайно перенесли его за девять верст от Москвы, в село Новинки, что близ села Коломенского, где оно и просуществовало до 1839 года при тамошней старообрядческой часовне. В том же году оно было закрыто по распоряжению властей. Но в 1840 году обнаружилось, что училище не уничтожено, но перенесено в село Коломенское, которое считалось «филиалом» Рогожского кладбища.

В 1868 году купец Иван Шибаев (1830–1908) открыл в Москве, на Покровке, училище для старообрядческих детей. Однако в 1869 году полиция по распоряжению Министерства внутренних дел приказала закрыть это учебное заведение.

В 1879 году московские и петербургские староверы ходатайствовали о разрешении открыть на свои средства и под контролем правительства торговую школу, но в этом было отказано. Во всеподданнейшем прошении императору Александру II старообрядцы писали: «Мы чувствуем крайнюю нужду в просвещении и потому молим о повелении, дабы нам позволено было иметь свои собственные училища, низшие и средние. В них мы желаем воспитывать детей наших в страхе Божием и развивать их способности преподаванием точных наук и нужнейших чужих языков».

Более 30 лет ждали староверы положительного ответа на свое прошение: 14 октября 1911 года правительство разрешило открыть легальное церковное училище – Старообрядческий богословско-учительский институт. Для заведывания им был создан попечительский совет при общине Рогожского кладбища. В здании этой общины в Николо-Ямском тупике 10 сентября 1912 года начались первые занятия института.

Попечительский совет рассмотрел рекомендации староверческих общин и принял на первый курс без экзаменов 23 человека. Кроме того, к вступительным экзаменам были допущены еще 15 человек, из которых только 7 выдержали испытание. Из первых студентов 12 были крестьянского сословия, 6 – мещане, 9 – казаки, 13 студентов были сыновьями священников. Средний возраст учащихся составлял 16 лет.

Открытие института было отмечено торжественным молебном, который совершил Предстоятель Старообрядческой Церкви – архиепископ Московский и всея Руси Иоанн (Картушин). После молебна архиерей обратился к Рыбакову, ставшему директором института, с пожеланием, чтобы он, получив доверие московского старообрядческого общества заведовать институтом, воспитал крепких в вере христиан.

Архиепископ Иоанн говорил: «На вас с надеждой смотрит не только Москва, но и вся старообрядческая Русь. Выпустите людей, знающих быт, нужды и запросы старообрядчества, людей религиозных. От того, каков будет институт, зависит вопрос и о самом образовании в старообрядчестве. Будет удачен пример – еще откроются институты, не будет удачен – старообрядчество оставит мысль о высших старообрядческих школах».

Так началась деятельность института. Поступить в него мог любой молодой старовер, от которого требовались свидетельство о звании и сословии, метрика, рекомендация духовного отца или местной общины. Обучение было рассчитано на шесть лет: четыре курса (или, как тогда говорили, класса) общеобразовательных и два специальных, богословско-педагогических. Таким образом, училище, хоть и называлось институтом, на самом деле было средним учебным заведением, устроенным по образцу учительских семинарий.

В первые четыре года изучались катехизис, литургика, история, церковнославянский, русский, греческий и немецкий языки, география, логика, математика, физика, церковное пение и основы иконописи. На двух специальных курсах изучались догматическое, нравственное и сравнительное богословие, Священное Писание, история старообрядчества, церковное право и педагогика.

Для педагогической практики студентов при институте в 1913 году была открыта начальная практическая школа с пятилетним курсом обучения. Ученики поступали в школу в 8 лет и, окончив ее, могли перейти в институт.

Основная задача института его учебным планом определялась так – воспитание подрастающего поколения в духе истинного православия: «Организация учебного плана должна стремиться дать ученикам за 6 лет достаточно широкую подготовку к практической и церковно-общественной деятельности в среде старообрядчества, подготовить из них желательных кандидатов для выполнения обязанностей священника, диакона и т. д. и выпускать старообрядческих учителей, вполне подготовленных к предстоящему им тяжелому и ответственному труду».

Опыт института в целом оказался удачным. Поэтому в 1913 году Рогожская община отвела землю под постройку специального здания. Весной 1914 года приступили к постройке двухэтажного строения в русском стиле по проекту архитектора Федора Ганешина.

В сентябре 1915 года институт переехал в новое здание, постройка и оборудование которого обошлись в 300 000 рублей. Содержание института также требовало больших затрат. Попечительский совет обратился к староверам с призывом о добровольных пожертвованиях: «Община Рогожского кладбища обременена многими другими нуждами, требующими постоянных расходов, постепенно увеличивающихся. Необходимо создать для обеспеченного существования и развития института специальный институтский капитал. Полное обеспечение института требует не менее миллиона рублей неприкосновенного капитала, т. е. ежегодные расходы по содержанию института в полном его составе в нормальное время определяются в 40–50 тысяч рублей». Среди тех, кто откликнулся на это обращение, был известный фабрикант и благотворитель Арсений Морозов, подаривший в 1914 году институту библиотеку, купленную у наследников старообрядческого священника Елисея Мелехина.

С богословско-учительским институтом связаны имена многих выдающихся старообрядческих деятелей начала XX века. Например, в нем преподавали знаменитый проповедник – епископ Михаил (Семенов, 1874–1916) и талантливый иконописец и прекрасный знаток церковного пения Яков Богатенко (1881–1941). Ученики Богатенко, институтский хор, пользовались в Москве заслуженной славой, их часто приглашали во многие столичные храмы. Епископ Михаил написал несколько учебников для института и приходских школ: «Учебники по Закону Божию», «Катехизис, или Краткое изложение христианской веры», «Учение о богослужении» и другие.

В 1917 году директором института стал непревзойденный начетчик Федор Мельников (1874–1960). К этому времени в институте обучалось 90 воспитанников, большинство которых было из провинции.

В 1914 году началась Первая мировая война, что печально отразилось на институте. Не удалось открыть два последних класса, поскольку учеников 4-го класса призвали на военную службу. Журнал «Церковь» писал об этом: «Почти весь состав первого выпуска воспитанников московского Старообрядческого института поступил в мае сего года в московское военное Алексеевское училище. Установленный курс они прошли блестяще и 1 октября получили производство в прапорщики. По случаю этого события воспитатели и преподаватели института устроили с ними, своими бывшими воспитанниками, братскую трапезу, за которой делились своими воспоминаниями из жизни института. Того же 1 октября новые прапорщики отбыли из Москвы в назначенные им войсковые части».

В сентябре 1917 года институт был преобразован в среднее учебное заведение – учительскую семинарию нового типа с четырьмя основными классами и двумя подготовительными, готовившую к поступлению в университет. После октябрьского переворота финансовое положение института стало крайне тяжелым.

Со страниц журнала «Слово Церкви» раздавались призывы к жертвователям о помощи и поддержке: «Надлежит выполнить гражданский долг перед родиной и старообрядчеством. Будем верить, что дружными усилиями руководителей и жертвователей институту удастся выйти благополучно из создавшегося положения. Всякая нравственная и материальная помощь особенно дорога теперь, когда институт переживает кризис». Но не многие откликались на эти призывы. А в 1918 году училище было закрыто советской властью.

Нельзя сказать, что идея о церковном образовании умерла сразу же после закрытия института. Продолжением института явилась Старообрядческая народная академия. Под этим громким названием в 1918 году в Москве открылись курсы по истории и культуре старообрядчества. Их целью было содействие просвещению староверов и ознакомлению общества с древлим благочестием.

Одним из организаторов курсов был Иван Кириллов (1891–1974), в ту пору церковно-общественный деятель, а впоследствии крупный советский ученый-экономист. Он надеялся, что академия станет важным духовным центром: «Чем больше старообрядчество проявит в себе центростремительных сил, тем резче оно отграничится от прочего внешнего мира, тем прочнее оно будет в своей внутренней сущности, тем глубже выявится его сокровенная мысль, тем плотнее существо старой веры прикрепится к сердцам современных старообрядцев. Лозунг всего старообрядчества нашего времени должен быть: ближе друг к другу, дальше от всего того, что выходит по своему духу за грань старообрядчества».

В академии удалось провести только один учебный цикл – с 15 мая по 1 июля 1918 года. За этот срок 117 постоянных слушателей академии прослушали курсы лекций по старообрядческой истории, литературе и искусству. Были также прочитаны лекции по педагогике и экономике. Среди преподавателей были не только староверы, но и представители официальной Церкви. Например, лекции читали философ Сергий Булгаков (о современной обмирщенной культуре), историк Александр Кизеветтер (о строе древнерусского общества), князь Евгений Трубецкой (о русском возрождении в религиозной живописи).

После закрытия академии старообрядческие учебные заведения в Советской России прекратили свое существование. На долгие годы умерла самая идея возможности церковного образования. Книжная ученость и богословская грамотность вновь стали уделом немногих самоучек-начетчиков. Впрочем, необходимость в этих грамотеях исчезла – новая власть не интересовалась тонкостями богословия и не поощряла подобные интересы у граждан. Религиозные диспуты прекратились.

Да и некому было спорить и не с кем! Староверие медленно, но верно вымирало. Храмы и часовни заполняли пожилые люди, которым было не до богословских изысков. На многие десятилетия старообрядчество свелось исключительно к соблюдению внешней стороны древлего благочестия. Богословие начетчика сменило «бабушкино богословие». Пропали любовь и интерес к книгам, пропала и культура книги. Часто со смертью верующих стариков молодежь относила на помойку оставшуюся «рухлядь»: книги и иконы, прежде бережно передававшиеся из поколения в поколение.

Возрождение церковного образования стало возможным лишь в конце ХХ века, когда в 1996 году на Рогожском кладбище было создано Старообрядческое духовное училище, первый выпуск которого состоялся в 1998 году.

Опубликовано: газета «НГ-религии» (приложение к «Независимой газете»), 2011, № 21 (303)

Тяжкий крест местоблюстителя

В апреле 2008 года исполняется семьдесят лет со дня мученической кончины епископа Викентия (Никитина), иерарха Русской Православной Старообрядческой Церкви, местоблюстителя престола Архиепископа Московского и всея Руси в 1934–1938 годах. В судьбе владыки Викентия как в зеркале отразилась судьба российского старообрядчества времен большевистских репрессий.

История древлего благочестия – история дыбы и кнута, каторги и ссылки, преследований и гонений за веру, которые, начавшись при царе Алексее Михайловиче, с незначительными перерывами продолжались до начала ХХ века. На протяжении 250 лет старообрядчество являлось для светских и духовных властей «расколом», а его последователи – «лютыми неприятелями государству и государю».

Лишь в конце XIX века стала очевидной необходимость дарования религиозной свободы староверам. В том столетии, омраченном войнами, заговорами и покушениями, они имели возможность не раз засвидетельствовать свою искреннюю верность русскому императорскому престолу. Недаром премьер-министр Сергей Витте утверждал, что старообрядцы «всегда составляли элемент наиболее консервативный, наиболее преданный своему царю и родине».

Долгожданная свобода была получена староверами лишь после революции 1905 года. Правительство Николая II, напуганное всенародным возмущением, спешно искало поддержки многомиллионного консервативного старообрядчества и одновременно начинало демократизацию страны.

Поэтому 17 апреля 1905 года был издан императорский указ «Об укреплении начал веротерпимости». Он касался всех российских «иноверцев»: мусульман, буддистов, протестантов и старообрядцев. Николай II надеялся, что указ обеспечит «каждому из наших подданных свободу верования и молитв по велениям его совести».

Этот указ, пусть и не вполне совершенный, был важен для староверов. Наконец-то они могли облегченно вздохнуть и заняться устройством церковной жизни. Период с 1905 по 1917 год принято называть «золотым веком» русского старообрядчества.

Невозможно вкратце рассказать обо всех достижениях староверия за эти двенадцать лет. Строились храмы, открывались приходские школы, созывались съезды и соборы, создавались политические партии, издавались церковные журналы и газеты, богослужебные книги, выпускались граммофонные пластинки с записями древнерусского пения.

Памятником, посвященным дарованию свободы вероисповедания, стал мемориальный храм-колокольня во имя Воскресения Христова, построенный в Москве на прославленном Рогожском кладбище – всероссийском старообрядческом центре.

Церкви не хватало подготовленных людей, способных преподавать в приходских школах. Эта насущная проблема была решена в 1912 году – в Москве открылся Старообрядческий богословско-учительский институт. На первый курс без экзаменов были приняты 23 человека. Директором института стал Александр Степанович Рыбаков, отец известного историка, академика Бориса Рыбакова.

Среди студентов института был Василий Семенович Никитин, будущий епископ Викентий, исповедник веры и мученик.

Василий Никитин родился 28 мая 1892 года в деревне Замолодино Костромской губернии в семье Семена Никитина, казака-старообрядца, верой и правдой послужившего отечеству в Русско-турецкую войну 1877–1878 годов.

С этой войны он привез черноокую красавицу-турчанку, крестил и женился на ней. В ту пору подобные браки были нередки. Достаточно вспомнить, что Гонората – бабушка писателя Константина Паустовского – была полоненной турчанкой Фатимой.

Поселившись в Замолодине, Никитин занялся торговлей. Дела шли неплохо, и вскоре он с семьей перебрался в Кострому, в собственный дом. Но жена рано умерла, и Никитину, ревностному староверу, пришлось одному воспитывать детей в «страхе Божием» и в верности древлему благочестию. Достаток позволил дать детям хорошее образование. А в 1906 году купец отправил сына Василия учиться в Москву, в Старообрядческое городское училище.

Завершив обучение в 1910 году, Василий возвратился в Кострому. Он избрал педагогическую стезю и начал давать уроки русского языка. Через два года Василий переехал в село Очер Пермской губернии.

На здешнем Очерском заводе трудилось много староверов, стараниями которых в 1912 году был построен храм, а при нем открыта школа, в которой Никитин проработал год учителем младших классов.

В 1913 году Василий уехал в Москву и поступил в Старообрядческий богословско-учительский институт. Но доучиться до конца ему было не суждено, началась Первая мировая война.

В 1916 году Василия Никитина забрали в армию. На Австрийский фронт он отправился в звании рядового, однако благодаря хорошему образованию был определен писарем в штаб. Но вот наступил 1917 год.

Октябрьский переворот и последовавшие за ним события явили подлинный смысл революции и показали истинное лицо революционеров. Начался «красный террор», на многие годы кровавой волной захлестнувший Россию.

Борьба с религией была объявлена большевиками «архиважной». Снова начались гонения на староверов, как никогда беспощадные и жестокие. В течение последующих двадцати лет «комиссары в пыльных шлемах» уничтожат оплот Старообрядческой Церкви – купечество, казачество и крестьянство. Будут репрессированы тысячи старообрядческих священнослужителей, разрушены сотни храмов, закрыты все монастыри.

Война закончилась для Василия Никитина в январе 1918 года, а в феврале он вернулся в Кострому. Здесь он женился на Марье Ивановне Моховой, дочери плотника из Ярославской губернии, руководительнице хора костромского старообрядческого храма. Хотя Марья и была на три года старше супруга, жили они душа в душу.

Вернувшись с фронта, Василий устроился работать библиотекарем и продолжил свое образование – он окончил годичные учительские курсы и получил звание «учителя первой степени». В июне 1919 года у молодых супругов родился первенец – дочь Калерия. А в августе Василия Семеновича снова забрали в армию, на этот раз – в Красную.

Никитин оказался в кавалерийском запасе Костромы, где служил до апреля 1921 года «культработником» – учил неграмотных красноармейцев писать и читать. Как великое счастье воспринял он возможность демобилизации. На следующий день после увольнения из армии Василий был рукоположен в священники для прихода костромского села Куниково.

На следующий год к церковному служению был призван и отец молодого иерея. Почтенный вдовец Семен Никитин был пострижен во иноки, наречен Савватием и 5 июня 1922 года рукоположен в епископы с титулом «епископ Ярославский, Вологодский и Архангельский».

В конце 1920-х годов владыка Савватий был арестован, но вскоре освобожден. По одним сведениям, он остался на Севере, где скончался «от старости». По другим – престарелый архиерей вернулся умирать в Кострому.

Вскоре после своего рукоположения отец Василий познакомился со знаменитым владыкой Геронтием (Лакомкиным), старообрядческим епископом Петроградским и Тверским, уроженцем Костромской губернии. Архиерей часто приезжал на родину, помогал землякам строить храмы и устраивать школы. В Куникове его стараниями был построен каменный храм.

Епископу понравился сельский священник, отличавшийся хорошим образованием и незаурядным умом. Вместе они организовали несколько приходских школ. Не хватало преподавателей, поэтому в 1924 году было решено в тайне от властей открыть курсы для подготовки старообрядческих учителей.

Предполагалось, что отец Василий будет преподавать русский язык, а владыка Геронтий – церковный устав. Но об организации курсов стало известно властям. Священника арестовали и около месяца держали под арестом, а затем отпустили под подписку о невыезде.

Оставаться в Костромской губернии было опасно. Поэтому в феврале 1925 года по рекомендации епископа Геронтия отец Василий был переведен в Москву, к храмам Рогожского кладбища.

Но жизнь готовила молодому священнику новое испытание, самое болезненное и тяжелое. В январе 1926 года от саркомы скончалась Марья Ивановна. Горе отца Василия было безмерно, он сильно похудел, осунулся, почернел лицом. Часто ходил на могилу жены и плакал.

Впоследствии советские газеты обвинят владыку Викентия в том, что он не любил супругу. Якобы, желая скорее достигнуть епископского сана, он «систематическими избиениями» умышленно довел жену до смерти от чахотки.

Опровергая эту ложь, многолетняя прихожанка Рогожского кладбища Галина Мариничева (1923–1993) писала в своих воспоминаниях: «Все рогожане, еще в бытность служения Викентия священником Рогожского кладбища, хорошо знали и самого владыку, и покойную матушку – женщину исключительной, тонкой красоты, ведали, как глубоко он ее любил и как заботливо к ней относился. Видели воочию безмерное и неутешное горе вдовца с малыми детьми… Да, знали все, но никто не решился написать опровержение на явную клевету».

На руках отца Василия остались дочь Калерия и сын Лев. Помогать ему с детьми и по хозяйству стала одинокая вековуша Дарья Семеновна, отличавшаяся тяжелым характером.

В сентябре 1928 года состоялся Освященный собор Старообрядческой Церкви, последний перед многолетним перерывом. На этом соборе, среди участников которого был и епископ Савватий, отцу Василию было предложено принять архиерейский сан, а вместе с ним бремя ответственности святительского служения в страшные дни новых гонений на веру.

Священник отказывался, но соборяне с великим трудом уговорили его. Было решено, что он возглавит Кавказскую епархию вместо скончавшегося епископа Феодосия (Монокова). Смиренно соглашаясь, отец Василий со слезами умолял:

– Только не оставьте моих детей!

Прямо во время собора, 16 сентября, священник был пострижен во иночество и наречен Викентием, а через неделю рукоположен в епископы. Вместе с семьей новопоставленный архиерей отправился в Ессентуки, где поселился в церковной сторожке при старообрядческом храме.

Время было страшное. Советская власть начала безжалостную борьбу с «религиозным дурманом». Был практически полностью репрессирован епископат Старообрядческой Церкви. Ее храмы закрывались. Угроза разорения нависла над Рогожским кладбищем.

В 1929 году были прекращены богослужения в величественном Рождественском соборе. Храм был изуродован и переделан в столовую для рабочих. Теперь возле него можно было видеть не благочестивых богомольцев, а сквернословящих пьяных пролетариев.

Предполагалось, что будет закрыт и перестроен в театр старейший Покровский собор, но он чудом уцелел. В 1930 году были сняты колокола с Воскресенского храма-колокольни. Через три года был закрыт и этот храм.

Советская власть обложила «тунеядствующее» духовенство огромными налогами. Многие священники не могли уплатить их, а потому отрекались от сана.

Яркая иллюстрация к бедствиям того времени – письмо епископа Викентия к староверам Вознесенской общины хутора Царицына: «Ваш священник отец Иоаким не раз писал мне о своем затруднительном материальном положении и наконец сам ко мне приехал. Из беседы с ним и из его писем я убедился, что отец Иоаким обложен непосильным налогом и что вы, братие, в уплате налога не оказываете ему почти никакой помощи. Считаю своим пастырским долгом напомнить вам о том, что материальная помощь священнику является непременной вашей обязанностью… Благословляю вас приложить все ваше тщание к тому, чтобы в самом непродолжительном времени собрать сумму на уплату налога за отца Иоакима. Необходимо вам также в будущем позаботиться о помощи священнику. Необходимо помогать ему не только деньгами и продуктами, но и в хлопотах, и в ходатайствах перед гражданской властью. В противном случае я вынужден буду перевести священника на другой приход».

Впрочем, советская власть боролась со «служителями культа» не только завышенными налогами. Наиболее стойких и упорных ожидали репрессии – расстрелы, лагеря и ссылки. Не миновала эта участь и епископа Викентия – он был арестован 13 апреля 1932 года. В этот же день в Ленинграде был арестован епископ Геронтий, которого обвинили в «контрреволюционной деятельности».

Владыка Викентий был обвинен в «создании и руководстве Северо-Кавказским филиалом Всесоюзной контрреволюционной организации старообрядцев». Он якобы «подготавливал вооруженное восстание против советской власти, для чего члены организации хранили огнестрельное оружие и боеприпасы, вел шпионскую деятельность в пользу Румынии, воспитывал молодежь в антисоветском духе, агитировал против колхозов, распространял и хранил антисоветскую литературу, а также портрет бывшего царя Николая II. Распространял слухи о скорой интервенции японцев. Агитировал молодежь против вступления в комсомол и Красную армию».

Епископ Викентий был приговорен к десяти годам заключения, но отбыл в Свирских исправительных лагерях только год. Еще во время войны у него заболели ноги, а в неволе эта болезнь усилилась. Поэтому в сентябре 1933 года он был досрочно освобожден по состоянию здоровья.

В 1934 году скончался глава Старообрядческой Церкви, архиепископ Московский и всея Руси Мелетий (Картушин). Нужно было созывать Освященный собор для выборов нового предстоятеля, что по условиям того времени было совершенно невозможно. Между епископами началась переписка, в результате которой владыка Викентий был признан достойным стать местоблюстителем московского архиепископского престола.

Епископ Викентий обосновался в Москве и часто служил не только в Покровском соборе на Рогожском кладбище, но и в уцелевших старообрядческих храмах. После службы он всегда читал проповеди, что по тем временам было очень смело.

Галина Мариничева вспоминала: «В это время я уже училась в начальной школе. В преподавании главный упор тогда делался на атеизм, причем в очень вульгарной форме. Учебники были напичканы антирелигиозными статьями, даже грязными частушками, которые меня, ребенка из верующей семьи, и оскорбляли, и вместе с тем вводили в смущение. Тогда же я услышала с амвона проповеди епископа Викентия, которые воспламеняли огонь веры в моем сердце, давали ответ на многие недоуменные вопросы».

Но служение местоблюстителя Викентия оказалось недолгим. В газете «Известия» от 30 января 1938 года была опубликована клеветническая статья некоего А. Юрина «Архиепископ всея Руси», призванная опорочить владыку Викентия в глазах верующих. В статье архиерей обвинялся во всех мыслимых и немыслимых грехах: он бывший белогвардейский офицер, церковный карьерист, погубивший жену ради архиерейского сана, румынский шпион, горький пьяница, дебошир и пр. Так началась травля епископа.

Вечером 5 марта 1938 года владыка Викентий был арестован у себя в квартире. Его доставили во внутреннюю тюрьму НКВД на Лубянской площади. Через несколько дней его перевели в Бутырскую тюрьму, а оттуда – в Лефортовскую. Здесь, в медсанчасти, после очередного допроса святитель скончался ночью 13 апреля от кровоизлияния в мозг. Тело его увезли в крематорий Донского кладбища, а прах захоронили в общей могиле.

Но время все расставляет по своим местам. В 1990 году Генеральная прокуратура реабилитировала Василия Никитина и признала ложными обвинения в его адрес[448].

Опубликовано: газета «НГ-религии» (приложение к «Независимой газете»), 2008, № 7 (154)

Под своим крестом

Многим, наверное, известны рассказы о старообрядцах – нелюдимых сектантах, которые запирались ставнями, замыкались в молельнях, навешивали на колодцы замки каленого железа. Даже в начале XXI в. староверы представляются «кержаками» и «кулугурами», угрюмыми фанатиками, сошедшими со страниц исторических романов. Этот образ далек от истинного. В чем непреклонны христиане, составляющие Православную Старообрядческую Церковь, так это в том, что считают только свое общество единственной Святой, Соборной и Апостольской Церковью, о которой говорится в Символе веры.

Старообрядцы всегда были осторожны в общении с иноверцами, не только с новообрядцами, но и со староверами других согласий. При этом они руководствовались учением апостола Иуды, писавшего об общении с еретиками: «К одним будьте милостивы с рассмотрением, а других страхом спасайте, исторгая из огня, обличайте же со страхом, гнушаясь даже одеждою, которая осквернена плотью» (Иуд. 22–23).

Но представители разных согласий по-разному понимали это учение. Если поповцы основной упор делали на слова «будьте милостивы», то беспоповцы гнушались «даже одеждою» еретиков.

Ограничение в общении с иноверцами для поповцев сводилось преимущественно к немолению «со отлученными», что запрещено церковными канонами, например, 10-м и 65-м апостольскими правилами. В остальном поповцы поступали по совету преподобного Иоанна Лествичника (VI в.): «Неверных или еретиков, которые охотно спорят с нами для того, чтобы защитить свое нечестие, после первого и второго увещания должны мы оставлять. Напротив того, желающих научиться истине не поленимся благодетельствовать в этом до конца нашей жизни».

Беспоповцы создали особое учение о мирщении – осквернении через внешний мир. Верующий мог замирщиться не только через совместную молитву, но и через общую трапезу или простое общение с «еретиками».

Поэтому беспоповцы старались «блюсти чашку» – не есть из одной посуды с иноверцами; отмаливали «торжищно брашно» – продукты, купленные на торгу; прятали иконы, чтобы «еретики» не оскверняли их даже взглядом. Наибольшей строгостью в общении с миром отличались старообрядцы Федосеевского, Филипповского и Бегунского согласий.

Подметив за беспоповцами замкнутость и скрытность, люди, не разбирающиеся в многообразии старообрядчества, перенесли эти черты на всех староверов. Расхожее мнение о старообрядцах «озвучил» в рассказе «Дом над кручею» писатель Юрий Павлович Козаков.

Паренек из провинциального городка рассказывает студенту-москвичу, прибывшему на практику в их захолустье: «Ставнями запираются. Как чуть стемнеет, так и запираются. Народ! У каждого свой колодец – кулугуры, черти! У стариков в сараях гробы да кресты стоят – это они после смерти опоганиться боятся, в своих хотят в могилу лечь и под своим крестом».

Хотя со времени написания этого рассказа прошло 50 лет, в умах людей мало что изменилось. А открытие в 1978 г. в Сибири «таежного тупика» семьи Лыковых еще более укрепило мнение о нелюдимых старообрядцах, живущих в лесной глуши и в одиночку ходящих с рогатиной на медведя.

И телевидение, и журналы, и газеты продолжают штамповать привычный образ ханжи и изувера, ненавидящего весь мир и избегающего всех благ цивилизации. В рассказах некоторых журналистов старообрядчество представляется замкнутой сектой с бесчеловечно строгим уставом, изнурительными постами и всенощными бдениями.

Часто можно услышать, что староверы не пользуются паспортами и компьютерами, не смотрят телевизор, не летают на самолетах и не ездят на поездах, полагая, как герои пьес Александра Островского, что в них «огненного змия стали запрягать; все, видишь, для-ради скорости».

Между тем староверы никогда не чурались внешнего мира и прогресса. Старообрядческие промышленники использовали на своих фабриках новейшие станки. В 1904 г., на заре эры отечественного самолетостроения, старовер Дмитрий Рябушинский, ученик «отца русской авиации» Николая Жуковского, построил на свои деньги гидродинамическую и аэродинамическую лаборатории с самой большой в Европе аэродинамической трубой. А в 1916 г. семья Рябушинских начала строительство завода Автомобильного московского общества (АМО, ныне ЗИЛ).

Митрополит Московский и всея Руси Андриан (Четвергов, 1951–2005), возглавивший в начале 2004 г., после кончины митрополита Алимпия (Гусева), Русскую Православную Старообрядческую Церковь, видел в дореволюционном староверии, активном, энергичном, деловом, образец для подражания.

В интервью газете «НГ-религии» он говорил: «Нам ежедневно приходится искать некое сочетание непреходящих ценностей с теми задачами, которые ставит перед нами каждый новый день. Поэтому, безусловно, дореволюционное старообрядчество являет нам много знаменательных примеров духовного дерзновения и активного церковного строительства, а его история поучительна и полезна».

На Освященном соборе Старообрядческой Церкви 2004 г. митрополит Андриан обратился к христианам с призывом быть открытыми к диалогу с внешним миром, проповедовать старую веру новой России. «Для того чтобы вести миссионерскую деятельность, – говорил он, – сегодня вовсе не требуется пускаться в дальние путешествия, пробираться в глухие места, где живут люди, не просвещенные Евангелием. Таких людей сегодня в избытке вокруг нас… Необходимо отметить важность нашей внешней активности. Старообрядцы пока еще не привыкли проявлять свою духовную активность во внешнем мире, удовлетворяясь тем, что государство наконец-то оставило их в покое и предоставило возможность заниматься своими проблемами. Однако очевидно, что такие настроения ведут к самоизоляции, ослаблению и вырождению. Это положение нужно решительно менять».

Желая быть примером активности для паствы, митрополит, посещая в 2004 г. старообрядческие приходы, объехал почти всю Россию, побывал на Украине и в Молдавии. Во время этих поездок владыка Андриан неоднократно встречался с епископами Русской Православной Церкви (РПЦ) и на Освященном соборе 2004 г. докладывал: «В ряде регионов также состоялись встречи с архиереями Московской патриархии, которые, как мне представляется, способствовали снижению уровня предвзятости и установлению более доброжелательного отношения к старообрядчеству в целом и к местным общинам в частности. Эти встречи убеждают меня, что, не отступая от отеческого благочестия, не изменяя духу дораскольной Церкви, мы сегодня можем обсуждать с Московской патриархией решение спорных имущественных вопросов, формы совместного противодействия духовному экстремизму, сектантству и прочим болезням нашего общества».

Но готовность поддерживать добрососедские отношения и совместно решать спорные вопросы не означает, что Старообрядческая Церковь собирается соединяться с РПЦ или какой-либо другой Церковью. Диалог, начатый митрополитом, был многими неверно истолкован как начало объединительного процесса, и владыке Андриану пришлось на соборе успокаивать свою паству: «Появившиеся опасения о неоправданном сближении и тем более объединении с РПЦ совершенно безосновательны и неуместны. Ни объединение, ни даже разговоры о нем не входили и не могут входить в наши планы».

Объединение Старообрядческой Церкви и РПЦ совершенно невозможно. Между староверием и прочими конфессиями «утверждена великая пропасть» (Лк. 16, 26). Председатель Отдела внешних церковных связей Московской патриархии митрополит Кирилл (Гундяев)[449] определил ее так: «Между нами лежит тяжкий исторический груз жестоких преследований старообрядчества, между нами – память о пролитой крови, невинной и напрасной».

Но различие между Церквами не сводится к исторической памяти или злопамятству. Непреодолимое препятствие – староверческая экклезиология (учение о Церкви).

Христиане, составляющие Православную Старообрядческую Церковь, считают только свое общество единственной Святой, Соборной и Апостольской Церковью, о которой говорится в Символе веры.

Никониан и староверов других согласий они признают еретиками. Поэтому единственно приемлемый для Старообрядческой Церкви вид соединения с РПЦ – возвращение заблудших овец-никониан в стадо Христово.

Условия этого возвращения оговорил еще в середине XIX в. староверческий начетчик Семен Семенович в диспуте с архимандритом Павлом (Ледневым) из Синодальной Церкви. «Пусть Церковь сначала признает, что предки наши и мы неизменно соблюли древнее благочестие и раздорниками не были, как она думает, и что она несправедливо и незаконно изнесла на нас клятвы… Пусть греческие и российские архиереи попрощаются у наших за свои на старые обряды дерзости… Когда получат от наших архиереев разрешение, тогда и будем с ними воедино».

В 1917 г. в Нижнем Новгороде проходил единоверческий съезд, выразивший в послании к староверам стремление к объединению двух Церквей. На это обращение старообрядческие епископы ответили, что единство «неосуществимо и даже вредно для чистоты древнего благочестия». Как и Семен Семенович, они указали на условия объединения: «Необходимо, чтобы последователи реформ Никона при участии восточных патриархов соборно отвергли и осудили клятвы и злохуления, произнесенные на святоотеческие предания и обычаи и на православных христиан, содержащих оные. Обязаны раскаяться и испросить прощение как за эти клятвы и злохуления, так и за все бесчеловечные мучения и гонения, каким подвергали они и их предки держателей святоотеческих преданий… Без всего же этого, при настоящем антиканоническом положении и расстройстве Церкви господствующей… говорить о единстве нас с вами и с господствующей Церковью нам кажется преждевременным и бесполезным».

Но вряд ли священноначалие Московской патриархии готово просить прощения у старообрядческих епископов. Тем более что РПЦ не признает законность и истинность Белокриницкой иерархии.

Экклезиология не единственное препятствие на пути к единству. У Старообрядческой Церкви существует целый перечень спорных имущественных вопросов к РПЦ, которые препятствуют нормальному диалогу.

Этот перечень открывает Никольский храм на Рогожском кладбище, вместе со всем убранством (иконы, книги, облачения) отобранный у староверов еще в 1854 году. Важное место в этом перечне занимает трехтонный колокол, снятый в 1930 году с мемориального Воскресенского храма-колокольни на Рогожском кладбище и переданный в один из столичных театров.

Колокол давно уже стал символом непростых отношений старообрядчества и РПЦ. Когда на Красной площади завершилось воссоздание Казанского собора, московские власти подарили этот колокол в храм-новостройку. Власти и представителей РПЦ не смутила ни надпись на колоколе, указывающая истинного владельца, ни его размеры, несоответствующие соборной колокольне.

Все попытки руководства Старообрядческой Церкви убедить патриарха Алексия II (Ридигера)[450] в недостойности столь явного присвоения чужого имущества не имели результата. Для того чтобы подвесить колокол, пришлось частично разбирать свежую кладку колокольни.

В провинции процесс передачи епархиям РПЦ имущества, исторически принадлежащего Старообрядческой Церкви, принял необратимый и неконтролируемый характер. Достаточно упомянуть два случая, наиболее болезненно переживаемые староверами.

В городе Иваново, который в XIX веке был староверческим на 70 %, существовали два храма приверженцев древлего благочестия. Один – в центре города, многоглавый, каменный. Второй – на окраине, деревянный. Оба храма были освящены во имя Казанской иконы Божией Матери. Первый храм был отнят у верующих в 1930 году советской властью, второй – в 1991 году Московской патриархией при следующих обстоятельствах.

Уставщик этой церкви, Лаврентий Петрович Селин, сын известного старообрядческого протоиерея Петра Александровича Селина (1890–1967), не добившись священнического сана в своей Церкви, перешел в РПЦ, где был рукоположен архиепископом Ивановским и Кинешемским Амвросием (Щуровым).

Затем, завладев печатью и документами прихода, Селин незаконно зарегистрировал в Казанском храме общину Московской патриархии. Недовольные были изгнаны, и архиепископ Амвросий принял новый приход, «не поморщившись»[451].

А в 1993 году власти Иваново передали РПЦ каменную Казанскую церковь в центре города. Хотя законные хозяева, староверы, оставались без крыши над головой, архиепископ принял и этот храм, ибо уже привык жать, где не сеял, и собирать, где не рассыпал (Мф. 25, 24). Обращения старообрядческой митрополии к ивановским властям и патриарху остались без должного ответа.

Другая история произошла в Самаре, во время празднования в 2004 году Дней славянской письменности и культуры. При участии главы города Георгия Лиманского и архиепископа Самарского и Сызранского Сергия (Полеткина) были водружены кресты на бывшую церковь во имя Казанской иконы Божией Матери. При этом архиепископ утверждал, что некогда этот храм принадлежал Синодальной Церкви.

Однако Казанский храм, построенный в 1914 и закрытый в 1929 году, принадлежал староверам, приемлющим священство Белокриницкой иерархии. Жители Самары помнили об этом, и провести их не удалось. Благодаря вмешательству старообрядческой митрополии и поддержке местных и центральных газет самарские староверы начали борьбу за церковь.

Но городские власти, имея возможность восстановить историческую справедливость и возвратить Старообрядческой Церкви старообрядческий же храм, стали незаконно требовать согласия архиепископа Сергия на возвращение храма. Поэтому митрополит Андриан вынужден был обсуждать этот вопрос с Сергеем Кириенко, полномочным представителем президента в Приволжском федеральном округе.

Но, к сожалению, владыка так и не дожил до того дня, когда самарским староверам разрешат молиться в храме, а не на улице.

Митрополит Андриан скоропостижно скончался 10 августа 2005 г. во время Великорецкого крестного хода в Кировской области. Освященный собор, состоявшийся в Москве 18–21 октября, избрал главой Церкви епископа Казанского и Вятского Корнилия (Титова).

Сразу же после избрания корреспондент «Газеты. Ru» задал владыке Корнилию вопрос, волнующий всех староверов: «Может ли в ваше правление Старообрядческая Церковь пойти на сближение с РПЦ? Если да, то на каких условиях?»

Митрополит ответил: «У старообрядцев уже триста лет условия сближения не меняются. Я думаю, в Московской патриархии о них знают. Это возвращение к дораскольному строю Церкви, о чем сегодня, разумеется, говорить не приходится. Среди ближайших и реальных задач, которые стоят перед нами, мы видим продолжение строительства добрососедских отношений, которые позволили бы приступить к изучению и решению спорных вопросов. При этом, как уже неоднократно говорил митрополит Андриан, мы не вели и не ведем никаких переговоров с РПЦ о каком-либо соединении или близком сотрудничестве».

Опубликовано: журнал «Истина и жизнь», 2005, № 12; журнал «La nuova Europa», 2006, № 6

Светя другим, сгораю

Мне кажется, если бы у духовных лиц, как у рыцарей, были девизы, митрополит Андриан мог бы взять себе старинное латинское выражение «Aliis inserviendo consumor» – «Светя другим, сгораю». Обычно это выражение иллюстрирует изображение горящей свечи.

Высокий, худой, с заостренными, резкими чертами иконописного лица, в белом клобуке, митрополит Андриан был подобен восковой свече, евангельскому светильнику, о котором говорил Христос: «Ни вжигают светильника, и поставляют его под спудом, но на свещнице и светит всем» (Мф. 5, 14–15).

Недолгое пребывание владыки Андриана на московской митрополичьей кафедре можно сравнить со свечой, которая, сгорая, освещает все вокруг себя. Так и митрополит (язык не поворачивается назвать его покойным) освящал все вокруг себя удивительным духовным светом, «тихим светом» христианской любви. А свет этот «во тме светится и тма его не объят» (Ин. 1, 5).

Не могу сказать, что я хорошо знал митрополита Андриана. Впервые я увидел его, как и многие москвичи-староверы, посещающие Покровский собор на Рогожском кладбище, во время его епископской хиротонии. К сожалению, не помню, присутствовал ли я при его дьяконской и священнической хиротониях.

Возведение в епископы смиренного священноинока Андриана состоялась 29 апреля 2001 года на праздник Жен-мироносиц. В это день Покровский собор бывает всегда переполнен богомольцами. Но, кажется, в тот раз их было еще больше, чем обычно. Ведь тогда в Cтарообрядческой Церкви редко совершались епископские хиротонии. Последняя – аж в 1994 году!

Я уходил с богослужения в приподнятом настроении. Меня вдохновила не только торжественная литургия, но и разговоры о том, что новый епископ молод, образован, умен и интеллигентен. А вскоре пошли слухи о том, что митрополит Алимпий желает видеть епископа Андриана своим приемником.

Я познакомился лично с епископом Андрианом в том же году. Мне очень хотелось издать Житие св. Павла Коломенского, но для этого было необходимо благословение какого-нибудь архиерея. Поскольку владыка Андриан представлялся мне исключительно образованным и книжным человеком, я решил испросить благословения у него.

Между нами завязалась переписка, от которой у меня, к сожалению, сохранилось только одно письмо. Оно заканчивается словами: «Желаю тебе творческих успехов и да пребудет с тобою мир и Божие благословение». Итогом переписки стало издание «Жития» св. Павла в 2002 году. И в дальнейшем в своих издательских проектах я руководствовался наставлением и благословением владыки Андриана. При его участии были изданы Житие св. Венедикта Нурсийского и сборник исторических очерков «Соль земли».

Потом было сотрудничество в издании журнала «Остров веры» и на соборах Старообрядческой Церкви – мы вместе исследовали порядок прославления святых в Древней Церкви и вообще работали над вопросом канонизации. Именно на заседании Комиссии по канонизации я виделся последний раз с митрополитом Андрианом. Это было 14 июня 2005 года.

Скоропостижная кончина владыки Андриана представляется мне чем-то невероятным, чудовищным. Как в заупокойных стихерах св. Иоанна Дамаскина: «Прииде смерть яко хищник, приступи тлитель и разруши мя. Прииде же и не суща мя яви, и бых яко небыв лежу ныне. Воистину сон».

Вот, только что был человек, я общался с ним, он общался со мной. Но в один миг все изменилось – «бых яко небыв». Разговаривали, переписывались, звонили друг другу – «бых яко небыв». Добрый, умный, образованный – «бых яко небыв».

Под самый Новый год, 31 декабря 2003 года скончался митрополит Алимпий, и эта кончина потрясла всех староверов. Но владыка Алимпий был стар, долго и тяжело болел, лежал в больнице, там же и скончался. Его смерть казалась чем-то неизбежным, естественным. Но такой нельзя назвать безвременную кончину митрополита Андриана. Он просто сгорел, как свеча перед иконой.

Опубликовано: сайт rpsс. ru, 2005, 15 августа

Вот тебе, бабушка, и Николин день

Николай Чудотворец – любимейший святой русского народа. Издревле у нас почитаются его праздники «Никола Вешний» (22 мая) и «Никола Зимний» (19 декабря). В 2006 году на «Николу Зимнего» патриарх Московский и всея Руси Алексий II совершил литургию и молебен в Преображенском соборе Николо-Угрешского ставропигиального мужского монастыря.

После праздничного богослужения обители был сделан удивительный подарок. Людмила Петровна Колесникова, директор Московского государственного объединенного музея-заповедника (более известного москвичам, как музей «Коломенское»), передала монастырю в дар (в безвозмездное и бессрочное пользование) святыни XIX века: икону-мощевик и складень-мощевик из фондов музея.

Принимая реликвии, патриарх, номинальный настоятель Николо-Угрешской обители, заметил: «Еще в бытность мою на Ленинградской кафедре, мы договорились с директором Музея истории религии, что мощи не являются предметом музейных экспозиций. То, что эти святыни возвращаются Церкви, свидетельствует об осознании этой истины».

Уникальные иконы были выставлены для поклонения, и к ним сразу же потянулись желающие «приложиться» к святыне. Праздничное торжество и передача икон были освещены многими СМИ и даже показаны по телевидению. Немало было сказано о самоотверженных сотрудниках музея, сохранивших реликвии, о закономерном возвращении христианских святынь Церкви и о торжестве исторической справедливости.

Но почему-то никто из комментаторов не обратил внимания на то, что некогда эти мощевики принадлежали не Русской Православной Церкви (РПЦ), которую представляет Алексий II, а старообрядцам.

Иконы, переданные патриарху, находились в одном из старообрядческих молитвенных домов подмосковного села Коломенского. Он был закрыт в 1939 году, а конфискованные иконы и книги поступили в музей. Среди них были и мощевики XIX века: икона и складень-триптих с частицами Гроба Господня, Гроба Божьей Матери, ризы св. Николая и мощами многих святых.

В то время, когда патриарх, монастырская братия и прихожане благодарили музей за бесценный дар, староверы недоумевали, почему их святыни передаются не историческим владельцам, а иной Церкви. Ведь старообрядческое происхождение реликвий бесспорно, это признает и музей, и РПЦ.

Почему музей не вернул мощевики староверам? Вообще почему казенная собственность (музей все-таки государственная организация) передается Церкви, хотя по конституции «религиозные объединения отделены от государства и равны перед законом»?

К сожалению, это не единственный случай передачи РПЦ имущества, принадлежавшего староверам. Передаются не только иконы, но и колокола, и старообрядческие церкви, закрытые при советской власти. Например, РПЦ получила старообрядческие храмы в Балаково, Иваново и Москве (Тихвинский храм на Хавской улице). Староверы, смирившиеся с вековыми притеснениями и несправедливостью, привыкли в подобных случаях отмалчиваться.

Но передача мощевиков переполнила чашу старообрядческого терпения. С заявлением по этому поводу от имени всех староверов выступила Московская митрополия Русской Православной Старообрядческой Церкви (РПСЦ): «При передаче этих святынь было бы справедливым возвращать их бывшим законным владельцам… Однако в данном случае никаких контактов со старообрядцами не последовало. Создается впечатление, что для некоторых музейных работников старообрядчество представляется явлением, исчезнувшим еще сто лет назад.

Предпринимая такой важный и ответственный шаг, как передача музейных ценностей, было бы логичным согласовывать его как дарителям, так и этот дар приемлющим с историческими наследниками этих ценностей, являя на деле верность законам гражданской этики и христианской любви».

P. S. 11 января глава РПСЦ митрополит Корнилий (Титов) посетил музей «Коломенское» и обсудил с его директором возможные формы сотрудничества.

Опубликовано: газета «НГ-религии» (приложение к «Независимой газете»), 2007, № 1 (195)

Живые и мертвые

Без преувеличения можно сказать, что 3 марта 2016 года в Москве произошло историческое событие – в Доме национальностей состоялся круглый стол «Актуальные проблемы старообрядчества». Почему историческое?

В конце XVII столетия, спустя полвека после начала раскола Русской Церкви, произошел раскол и в самом старообрядчестве. Оно разделилось на два течения – поповство и беспоповство. В XVIII столетии эти течения разделились на более мелкие направления – согласия и толки. Одни согласия в конце концов далеко отошли от православия и превратились в настоящие секты. Другие же остались верны духу Византии и Московии, сохранив все лучшее, что было в Русской Церкви до раскола.

Но не все староверческие общины выдержали проверку временем. До наших дней не дотянули многие согласия, некогда бывшие весьма многочисленными. Поредели общины федосеевцев и спасовцев. По пальцам можно пересчитать бегунов, мелхиседеков, рябиновцев, самокрестов, титловцев и филипповцев.

Другие согласия прискорбно умалились. Впрочем, умаление коснулось всего старообрядчества. Если в начале ХХ века чуть ли не треть великорусов была староверами, то сейчас по самым оптимистическим оценкам в республиках бывшего Советского Союза проживает 1,5–2 млн старообрядцев.

Староверы разных согласий всегда с подозрением относились не только к никонианам – членам господствующей Церкви, но и друг к другу. Во всяком инаковерующем видели еретика. Поэтому, конечно, не существовало никаких деятельных сношений не только между старообрядцами и никонианами, но и между староверами из разных общин.

Положение несколько изменилось в начале ХХ века. К этому времени относятся немногочисленные примеры взаимопомощи согласий. Но все это было прекращено в 1917 году Октябрьской революцией. И вот впервые за 300 лет старообрядцы собрались в Москве для обсуждения возможного сотрудничества.

Собрались не от хорошей жизни. Староверов мало, они разделены, им сложно находить общий язык с государством и Русской Православной Церковью (РПЦ), которая снова заняла господствующее положение в России. Между тем старообрядцы часто страдают от несправедливости или равнодушия современного общества.

Например, церкви, отобранные при советской власти, не возвращаются верующим. Иконы, украденные из староверческих храмов и обнаруженные полицией, передаются в храмы РПЦ или в музеи. Все это беспокоит старообрядцев. Для обсуждения этих вопросов они и собрались.

За круглым столом можно было увидеть представителей трех крупнейших согласий – Русской Православной Старообрядческой Церкви, Русской Древлеправославной Церкви и Древлеправославной Поморской Церкви. Представительство было самое высокое – московский митрополит Корнилий (Титов), древлеправославный патриарх Александр (Калинин) и поморский духовный наставник Олег Розанов.

Пока неясно, каковы будут плоды этого совещания и будут ли они вообще. Участники круглого стола приняли благонамеренную резолюцию и договорились о проведении в июне 2016 года международной конференции «Старообрядчество, власть и общество в современном мире». Итоги скромные, но все равно – событие произошло поистине историческое. Никогда еще главы староверческих согласий не собирались вместе для обсуждения насущных вопросов.

К сожалению, за круглым столом нередко звучали слова «музей», «иконы», «одежда». Похоже, некоторые старообрядцы воспринимают сами себя не как «живую Древнюю Русь», а как ветхий памятник истории и культуры, нуждающийся в постоянной заботе музейных работников.

Но если ты сам так думаешь о себе, то не обижайся, если и другие видят в тебе только памятник старины, занятный, но, в общем-то, пыльный и ненужный.

Наше общество имеет такое же представление о старообрядчестве, какое обыватель имеет об американских индейцах. Краснокожие живут в вигвамах, ходят в орлиных перьях, охотятся с томагавками на бизонов и снимают скальпы с бледнолицых. Но этому представлению 200–300 лет!

Так и со староверами. В лучшем случае их знают только как хранителей наследия Древней Руси. Они любопытны современному обществу лишь в качестве музейных диковинок – старинные иконы, знаменное пение, народная одежда и прочая прадедовская древность, если не сказать грубее, антиквариат.

Никому не интересны старообрядческие беды и горести. Нынешнее общество не обращает на них внимания или предпочитает делать вид, что не знает о них. Поэтому современный интерес к старообрядчеству справедливо можно назвать мертвым, неживым.

Отсутствием живого интереса объясняется немногочисленность обращений СМИ к старообрядческой теме и своеобразие этих обращений. Какие материалы о староверах привлекают газеты и телевидение? Яркие и красочные, одним словом, праздничные.

Поэтому репортеры и корреспонденты с фотоаппаратами и телекамерами охотно приезжают на московское Рогожское кладбище на праздник Жен-мироносиц. Это и понятно! Под звон колоколов и пение пасхального канона вокруг Покровского собора движется крестный ход: по-старинному выводят певчие в кафтанах и сарафанах, казаки поднимают хоругви, благообразные прихожане несут древние иконы, чинно выступает духовенство в парчовом облачении. Где сегодня еще увидишь такое? Нигде!

Это чудесная находка для газет и телевидения. Может получиться беспроигрышный репортаж с впечатляющими фотографиями и кадрами.

Между тем в головах обывателей варится совершенно несъедобная каша. Старообрядцы представляются какими-то гостями из прошлого, прозябающими на задворках истории. Если учесть, что в последние годы наименование «староверы» приняли современные язычники, каша будет даже ядовитой – Перун, лапти и гусли.

Помню, как в университете меня удивил вопрос однокурсника:

– А это правда, что вы, староверы, не моетесь?

Вот, собственно, и все, что вы хотели узнать о старообрядчестве, но боялись спросить…

Опубликовано: газета «НГ-религии» (приложение к «Независимой газете»), 2016, № 5 (395)

Будущее старообрядчества зависит от молодежи

Уже более полугода возглавляет Русскую Православную Старообрядческую Церковь митрополит Московский и всея Руси Корнилий (Титов). Иноческое житие и церковные заботы он совмещает с общественно-политической деятельностью. Митрополита можно увидеть и на заседаниях Всемирного русского народного собора, и на вручении литературной премии А. И. Солженицына.

– Ваше высокопреосвященство, известно, что А. И. Солженицын с огромным уважением относится к старообрядцам. А как сами староверы относятся к прославленному лауреату Нобелевской премии?

– Старообрядцы относятся к Александру Исаевичу с чувством глубокой благодарности за честные слова, которые он произнес в обращении к Третьему всезарубежному собору. Тогда он высказал свое впечатление о встречах со старообрядцами: «Я свидетельствую о поразительной стойкости (старообрядцев) в вере (и против государственного угнетения – много стойче нас!) и о таком сохранении русского облика, речи и духа, какого уже и сыскать нельзя нигде больше на территории Советского Союза. И то, что видели мои глаза и слышали уши, никогда не даст мне признать всемолимое объединение Русской Церкви законченным, пока мы не объединимся во взаимном прощении и с нашей самой исконной ветвью». За эти и многие другие строки о старообрядцах мы всегда будем говорить о нем с уважением и признательностью.

Нобелевскую премию по литературе Александр Исаевич получил в те времена, когда в нашей стране его творчество было под запретом. Сначала была его повесть «Один день Ивана Денисовича», показавшая глубину народных страданий в сталинских лагерях и застенках и несгибаемый дух русского человека, потом знаменитый «Архипелаг ГУЛАГ», затем прекрасные рассказы «Не стоит село без праведника», «Случай на станции Кречетовка» и повесть «Раковый корпус». Они стали для многих потрясением и открытием современной русской литературы. Но только спустя десятилетия читатели на родине смогли прочесть его романы. У Солженицына есть одна близкая всем старообрядцам тема – тема народного страдания, стойкости и несгибаемой верности вере и отечеству, жизни «не по лжи». Вот за этот призыв к совести, к отказу от лжи мы его весьма почитаем.

– Традиционное христианство достаточно сдержано относится к светской литературе. Но не кажется ли вам, что и в лучших произведениях художественной литературы слышится та же проповедь веры и любви, что и в писаниях святых отцов?

– Под традиционным христианством я обычно понимаю именно христианство святых отцов. Например, Василий Великий советовал христианам читать некоторых классиков дохристианской эпохи. Что же касается светской литературы, то она не вредна для христианина тогда, когда не несет с собой антихристианских идей или разврата. Многие произведения классической русской литературы можно, пользуясь выражением церковного писателя Евсевия, назвать «приуготованием к Евангелию». Это еще не проповедь Евангелия, но приготовление к восприятию такой проповеди.

Среди русских писателей мне особо хотелось бы выделить Н. Гоголя, Н. Лескова, Ф. Достоевского и А. Чехова. А русская поэзия! Можно рекомендовать для воспитания многие стихи А. Пушкина, Ф. Тютчева и Н. Некрасова. Из более современных поэтов можно вспомнить А. Ахматову, Н. Клюева, Н. Заболоцкого и Н. Рубцова, из писателей – Ф. Абрамова, Ю. Трифонова, В. Астафьева и В. Распутина, вышеупомянутого А. Солженицына.

Так что в русской литературе эта проповедь любви, веры, чистоты духа, неколебимой нравственной народной основы очень слышна. Важно только, чтобы литература приводила читателей к Евангелию, к святым отцам.

– Пожалуйста, расскажите о вашем пути в Церковь. Помогала ли светская культура вам в духовном делании?

– Мой духовный путь начался в обычной семье старообрядцев и во многом был определен крещением в Старообрядческой Церкви. Мой путь к вере в какой-то мере был связан с чтением русской литературы, и вслед за Гоголем я бы мог сказать, что литература для меня была ступенью ко Христу. В лучших творениях русских писателей воплощена красота, которая спасет мир – это красота христианского совершенства и чистоты, преданности воли Божией и жертвенной любви. Высокое искусство может подсказать выбор жизненного пути.

В отношении нравственного выбора из того, что нам предлагает современная культура, христианину необходимо придерживаться принципа «Не навреди своей душе», и памятуя о том, что, прежде всего, мы должны искать Царствия Божия, а все остальное, по словам Спасителя, приложится. В зрелом возрасте я пришел к мысли, что мой путь – это путь иноческий, соблюдение обетов и постов и постоянная молитва.

– Недавно исполнилось полгода с того дня, как Освященный собор Старообрядческой Церкви избрал вас митрополитом. Как прошли первые полгода в качестве главы Церкви? Какие вопросы церковной жизни вы могли бы назвать наиболее важными на сегодняшний день? Каким вам видится будущее Старообрядческой Церкви?

– Этот вопрос слишком объемен. За это время мне удалось лишь представить в общих чертах положение дел в Церкви. Предстоит сделать очень много – достаточно сказать, что многие приходы еще не имеют священников, необходимо поднять на должный уровень духовное образование и церковную грамотность. Нужно издать немало текстов – богослужебных, святоотеческих, просветительских. Необходимо просвещение и оглашение людей, приходящих в Церковь, ведь их становится все больше. Церковь открывается обществу, и общество проявляет все больше интереса к старообрядчеству.

Будущее старообрядчества во многом зависит от приходящей в Церковь молодежи, от тех, кого не коснулось атеистическое советское прошлое. Хотелось бы с удовлетворением отметить, что у нас в Церкви есть молодежь с прочными устоями веры, жаждой познания и духовного возрастания.

– Старообрядческая Церковь считается одной из наиболее закрытых и консервативных христианских конфессий. Как староверы относятся к межконфессиональному диалогу и экуменизму? Не могут ли они угрожать самобытности и чистоте старой веры?

– Закрытость была у Церкви Христовой всегда. Но какая закрытость? Разве святые отцы закрывались от диалога с неверующими, иноверными или еретиками? Вовсе нет! Такой диалог есть долг христианина, и наша Церковь ведет его, свидетельствуя о хранимом ей неповрежденном православии. Закрытость – это строгость в молитве, ведь по канонам общая молитва допустима только с теми, кто един в вере. Свидетельство же о евангельской, святоотеческой истине – это долг каждого христианина.

Межконфессиональный диалог нередко рискует исказить чистоту православия благодаря размытому пониманию Церкви. Экуменизм, как внешнее административное объединение церквей без полного и совершенного единства веры в формальном духе, безусловно, ересь. В экуменизме считается, что никто не обладает полной церковной истиной, а участники экуменического движения только собирают рассыпанные по крупицам истины христианства. Такой подход для нас неприемлем. Мы открыты к диалогу, но всегда будем твердо стоять на позициях сохранения истинного православия и святоотеческого учения.

– Не кажется ли вам, что в последнее время религия стала играть весьма заметную роль в жизни России? Как в связи с этим вы относитесь к Декларации о правах и достоинстве человека, принятой на последнем Всемирном русском народном соборе?

– Да, религия всегда в России имела большое значение. За годы атеистических гонений Церковь была сильно подорвана и сегодня лишь постепенно восстанавливается и пробуждается. Народ опоминается от атеистического наваждения и ищет свои духовные корни. Важно, чтобы он нашел их в древнем святоотеческом православии, а не в хаосе новых учений. Возвращение к вере, к духовной жизни мы всячески приветствуем. Это сегодня необходимо нашему обществу, которое без веры постепенно превращается в аморфную массу потребителей.

Декларация собора – свидетельство обеспокоенности некоторыми разрушительными процессами в культуре и в обществе в целом. Нам надо противостоять пропаганде безнравственности и безличного «нового общества», держаться за отеческий, исконный наш уклад. Быть по слову апостола «опасно» ходящими – то есть осторожно. Ведь в наше время много лукавого. Кажется, что у человека есть все – а на деле он растерял то ценное, что имел прежде. Нужно «сбережение» народа, и в этом мы поддерживаем обеспокоенность общественности.

Хочу закончить пожеланием Солженицына, высказанным в одном из последних интервью: «Чтобы русский народ, несмотря на все многомиллионные потери в XX веке, несмотря на нынешний катастрофический упадок – материальный, физический, демографический, у многих и моральный, не пал духом, не пресекся в существовании на Земле, но сумел бы воспрять. Чтобы в мире сохранились русский язык и культура». Добавлю – и православная вера.

Опубликовано: газета «Культура», 2006, № 21 (7531)

Не поступаться духовными принципами

Русская Православная Старообрядческая Церковь (РПСЦ), насчитывающая на территории бывшего Советского Союза более 1 млн верующих, – одна из крупнейших христианских конфессий России. На протяжении многих лет ее глава – митрополит Московский и всея Руси – является членом Совета по взаимодействию с религиозными объединениями при президенте Российской Федерации. Митрополит Андриан (Четвергов), возглавивший РПСЦ в феврале 2004 года, скоропостижно скончался 10 августа 2005 года во время Великорецкого крестного хода в Кировской области. Состоявшийся 18–21 октября в Москве Освященный собор Старообрядческой Церкви избрал новым митрополитом епископа Корнилия (Титова). Мы попросили владыку рассказать нам о его видении современного старообрядчества и о том, какими будут его первые шаги.

– Ваше высокопреосвященство, насколько вы были готовы к тому, что Освященный собор изберет вас митрополитом Московским и всея Руси? Каковы будут ваши первые шаги в качестве главы Старообрядческой Церкви?

– Избрание на Московский митрополичий престол было для меня нежданным. Но в старообрядчестве все важнейшие вопросы церковной жизни решаются на освященных соборах, представляющих всю полноту Церкви – архиереев и священников, иноков и мирян. Решения церковных соборов предваряются словами: «Изволися Святому Духу и нам…» Избрание собора – это изволение Божие, которое христианин принимает как данный ему Богом крест. И аз смиренно покоряюсь этому изволению, хотя и осознаю тяжкий груз ответственности за Церковь. Что же касается моих первых шагов в качестве главы Церкви, то в скором времени я хотел бы встретиться с митрополитом Белокриницким Леонтием, главой старообрядцев, живущих в странах Европы, в США, Канаде и Австралии, а также ближе познакомиться со своей паствой.

– В вас видят продолжателя дела митрополита Андриана, который хотел сделать старообрядчество более понятным для современной России. Намереваетесь ли вы продолжать дело своего предшественника?

– Усилия митрополита Андриана, направленные на преодоление изоляции старообрядчества от современной духовной и культурной жизни России, по мере моих сил я буду стараться продолжать. Ведь только так мы можем донести до нашего народа правду об истинной православной вере, не претерпевшей реформ.

– Митрополит Андриан много и плодотворно общался с представителями власти. Чего же старообрядчество ждет от государственных мужей? И как вы собираетесь строить дальнейшие взаимоотношения Церкви с властью?

– Сегодня Русь переживает упадок веры, засилье страстей и пороков, распространение сектантства и неоязычества. Но сейчас Церковь живет свободно, нет гонений со стороны государства.

Это благоприятно для евангельской проповеди, для возрождения древних церковных и национальных традиций. Старообрядческая Церковь может много сделать в деле духовного оздоровления и возрождения России. Государству Богом поручено попечение о благополучии своего народа. Но попечение о спасении человеческих душ – дело Церкви.

Поэтому старообрядчеству необходимо искать взаимопонимание с государством и светскими структурами на всех уровнях. При этом мы должны сохранять верность своей Церкви, не поступаться духовными принципами и ответственностью перед памятью наших славных предков. Надеюсь, что диалог, начатый владыкой Андрианом, будет продолжен.

– Говоря о владыке Андриане, вспоминают его контакты с иерархами Русской Православной Церкви (РПЦ). Собираетесь ли вы в этом продолжать начинания своего предшественника? Пойдет ли Старообрядческая Церковь на сближение с РПЦ?

– Мы готовы поддерживать такие отношения с Московской патриархией, которые определяются понятием «добрососедские». Но разговоры о некоем объединении с РПЦ безосновательны, о чем неоднократно заявлял и митрополит Андриан. Контакты на дипломатическом, так сказать, уровне должны осуществляться между нашими Церквами в рамках Комиссии по старообрядческим приходам и взаимодействию со старообрядчеством, созданной в 2004 году Архиерейским собором РПЦ. Полагаю, что такие контакты в духе терпения и доброжелательности будут способствовать разрешению многих вопросов и проблем, накопившихся в отношениях между Московской патриархией и Старообрядческой Церковью.

Но более желанным представляется мне развитие контактов нашей Церкви с представителями других направлений старообрядчества. Настало время преодолеть взаимные предубеждения, начать диалог, увидеть друг в друге не непримиримых оппонентов, а единокровных собратьев. Ведь мы связаны общей многовековой историей, общими святыми, у нас общие праздники и беды.

Опубликовано: газета «Россiя», 2005, № 43 (945)

Общество на грани раскола

12 февраля 2005 года отмечалась годовщина интронизации митрополита Андриана (Четвергова), главы Русской Православной Старообрядческой Церкви (РПСЦ), крупнейшей старообрядческой конфессии России. В интервью «НГР» митрополит рассказал о сегодняшнем дне Старообрядческой Церкви, о перспективах ее развития и о проблемах, волнующих не только староверов, но и всех россиян.

– Ваше высокопреосвященство, расскажите, пожалуйста, как прошел ваш первый год в качестве главы Старообрядческой Церкви?

– Год – это слишком небольшой отрезок времени, чтобы соизмерять его с масштабом тех задач, которые стоят перед РПСЦ. Моей первой целью было на личном опыте познакомиться с реальным положением Церкви, оценить ее нынешнее духовное состояние и дееспособность.

Для этого пришлось объехать ряд епархий России и ближнего зарубежья. В результате поездок и многочисленных встреч сформировался доклад, посвященный современному положению Церкви и нашим неотложным задачам, озвученным мной в октябре прошлого года на Освященном соборе.

Мой главный вывод: сегодня Церковь наконец-то обрела широкие возможности, которые ей дает право на свободу совести. Это происходит словно в награду за перенесенные вековые скорби и великое терпение ревнителей древлего благочестия. Ныне надо взяться за апостольскую проповедь, за духовные и социальные обязанности, чтобы в полной мере использовать предоставленные возможности.

– Расскажите, пожалуйста, где вы побывали в ходе вашей прошлогодней архипастырской поездки?

– Я побывал во многих епархиях Европейской части России, на Урале, в Восточной и Западной Сибири, на Алтае, в Бурятии, на Дальнем Востоке, объехал наши приходы на Украине и в Молдавии. Цель поездок состояла в том, чтобы увидеть реальную жизнь христианских общин, понять, с какими проблемами они сталкиваются, что им мешает, в чем они нуждаются и чем я как предстоятель Церкви могу им помочь.

– Как в провинции сосуществуют приходы Русской Православной Старообрядческой Церкви и Русской Православной Церкви (РПЦ)? Не оказывается ли давления на старообрядцев со стороны Московской патриархии (МП)? Какую позицию в отношении старообрядцев занимают государственные чиновники на местах?

– На местах, как мне кажется, контакты между новообрядческими и старообрядческими приходами довольно редки. Если даже одна из сторон проявляет интерес к общению, то другая в подавляющем большинстве случаев его гасит. Поэтому обмен мнениями обычно происходит при посредстве местной власти.

Через того же посредника и давление может быть оказано, если нужно. Например, если наша община обращается в администрацию города или области с какой-либо нуждой – просит о возвращении храма, о землеотводе, о разрешении провести общественное мероприятие, – то чиновник, как правило, запрашивает мнение местного духовенства Московской патриархии. И после соответствующей консультации решение бывает принято.

При всей очевидной с правовой точки зрения несообразности подобной практики расстаться с ней сегодня непросто потому, что среди государственных служащих возобновилась традиция рассматривать «титульную» Церковь как такую же государственную службу, только по другому ведомству. В России эта традиция заложена еще Духовным регламентом Петра I.

Еще недавно убедить некоторых ответственных чиновников в том, что Старообрядческая Церковь представляет духовные интересы значительной части общества, было непросто. В частности, моя встреча с президентом Татарстана Минтимером Шаймиевым стала возможной только после официального государственного признания (вхождение старообрядческого митрополита в состав Совета по взаимодействию с религиозными объединениями при президенте РФ). Но в конце концов господин Шаймиев внимательно отнесся к проблемам казанских старообрядцев, и взаимопонимание с республиканскими властями было достигнуто.

– Можно ли говорить о диалоге между двумя Церквами?

– У меня состоялось немало встреч с архиереями Московской патриархии, которые, как мне представляется, способствовали снижению уровня предвзятости и установлению более доброжелательного отношения к старообрядчеству в целом и к местным общинам в частности. Правда, были случаи, когда архиереи РПЦ под разными предлогами уклонялись от встречи со старообрядческим митрополитом и от решения вопросов, которые чреваты возможными взаимными неудовольствиями. По этому поводу я могу выразить только сожаление.

Со своей стороны мы сегодня готовы обсуждать с Московской патриархией решения спорных имущественных вопросов, формы совместного противодействия духовному экстремизму, сектантству и прочим болезням нашего общества.

На прошедших Международных рождественских чтениях в Москве председатель Отдела внешних церковных связей МП митрополит Кирилл сказал, что «нормального диалога со старообрядчеством нет». Что ж, мы также предпочитаем говорить не о диалоге как постоянном обмене мнениями, а о контактах по конкретным вопросам. Установлению диалога мешает нерешенность многих принципиальных вопросов канонического, иерархического и литургического порядка. Но налаживанию цивилизованного стиля в отношениях это не должно мешать, научимся сначала жить по-добрососедски.

– В связи с повсеместными акциями протеста, вызванными реформой льгот для пенсионеров и малоимущих граждан (монетизацией льгот), считаете ли вы, что Церковь должна поддержать эти акции или же она должна находиться вне политики?

– Быть вне политики, то есть не присваивать себе того, что должно принадлежать только кесарю. Иначе говоря, не пытаться руководить государственными чиновниками, пользуясь для этого «духовными» рычагами. Но это не значит, что Церковь не может давать свою оценку происходящим событиям.

Большинство реформ в России так и делалось: «С завтрашнего дня все должны жить по-новому». Точно так же Никон проводил и церковную реформу, приведшую к расколу. Российские реформаторы всегда недооценивали опасность раскола общества.

В 1990-х годах кабинет Гайдара для ускорения экономических преобразований обратился к шоковым методам. Многие люди с этим жизненным ударом справиться так и не смогли. Старшее поколение лишилось накоплений и вынуждено было жить на нерегулярную пенсию, которая к тому же была меньше прожиточного минимума. Последнее время, казалось бы, наше общество и правительство вспомнили о своем долге перед пенсионерами. Часть из них понадеялась, что власти начнут рассчитываться по старым счетам. Но вместо этого пенсионеров лишили льгот.

Я хочу сказать, что Моисей водил свой народ по пустыне, пока не умерли все, кто вышел из Египта, и остались только те, кто был рожден свободными. Но тогда речь шла о поколении рабов, а наши старики далеко не рабы. Вспомним, что они победили в Великой Отечественной войне, отстроили и сохранили, как могли, страну.

Я сожалею о том, что наше правительство к такому серьезнейшему вопросу, как справедливая компенсация отнимаемых льгот, подошло безответственно и непрофессионально. В итоге общество опять поставили на грань раскола. В надежде на то, что несправедливость будет исправлена и противостояние правительства с частью общества не расширится и на другие сферы, пастыри Церкви призывают пенсионеров – участников многочисленных конфликтов – к сдержанности, а правительство и Государственную Думу – принести надлежащие извинения. Сегодня уже мало просто скорректировать принятые решения, а необходимо восстанавливать согласие в обществе с учетом жизненных интересов многочисленного заслуженного слоя населения.

Опубликовано: газета «НГ-религии» (приложение к «Независимой газете»), 2005, № 2 (155)

Старообрядцы ожидают перемен к лучшему

9 августа 2004 года исполняется полгода первосвятительскому служению Митрополита Андриана (Четвергова), главы Русской Православной Старообрядческой Церкви (РПСЦ), одной из крупнейших христианских конфессий России. В интервью «НГР» митрополит рассказывает о начале своего архипастырского служения, о сегодняшнем дне Старообрядческой Церкви и о проблемах, волнующих современных старообрядцев.

– Ваше высокопреосвященство, расскажите, пожалуйста, о своем духовном пути.

– Зимой 1951 года я был крещен по древлеправославному обычаю протоиереем Александром Горшеневым в казанском старообрядческом храме. С того времени моим небесным покровителем является святой мученик и исповедник древнерусского благочестия Александр Олонецкий, сожженный на костре за верность церковной традиции.

Мое самое яркое детское воспоминание – это когда мы с братьями пробирались по темным улицам еще спящего города к началу утренней службы и, оглядываясь по сторонам, заходили в заветную покосившуюся калитку.

Христианское становление проходило по мере моего взросления. Привитые с детства убеждения, за которые неоднократно приходилось претерпевать насмешки от сверстников, помогли мне избежать вступления в комсомол. В перестроечное время я стал более регулярно посещать храм, особенно после того, как мой брат Геннадий был рукоположен во священники. В 1986 году он предложил мне оставить светские дела и пойти служить в качестве уставщика, что я и сделал.

С 1988 года, когда казанской старообрядческой общине возвратили храм, построенный еще в начале века, я стал активно заниматься его реставрацией.

Но в 1998 году моя жизнь круто изменилась. Я овдовел. Со мною остались сын и две дочери. Нового брака я не хотел и все больше чувствовал потребность посвятить свою жизнь церковному служению. Полгода прослужил диаконом, год священником, два года в епископском сане, а вскоре соизволением Божиим меня избрали на московский первосвятительский престол.

– Как прошли ваши первые полгода в качестве главы Русской Старообрядческой Церкви?

– «Жатвы много, а делателей мало» – эти слова Спасителя можно применить к сегодняшнему состоянию нашей Церкви. Поэтому главное внимание приходится уделять поиску, подготовке и рукоположению достойных людей. Кроме того, приходится решать широкий круг вопросов как частного, так и епархиального, регионального и даже международного значения. Очень много приходится ездить по епархиям, приходам, знакомиться с обстановкой на местах.

Признаюсь, что ощущаю на себе пристальное внимание христиан и некоторой части российской общественности. Старообрядцы ожидают от меня конкретных решений, перемен к лучшему. Люди «внешние» хотят понять, способно ли старообрядчество сыграть позитивную роль в жизни современного общества и способно ли оно возродиться. Эти ожидания придают сил, побуждают к действиям и, конечно, налагают большую ответственность. Правда, о каких-то достигнутых за полгода результатах говорить пока слишком рано, да и не мне подводить такие итоги.

– Известно, что вы занимаетесь иконописью. Вы этому где-то специально учились?

– Желание научиться писать иконы появилось еще в юности, но тогда я не знал, как к этому подступиться. Дело в том, что иконопись в то время не могла существовать легально. Лишь много позже мне удалось познакомиться с московским иконописцем Игорем Хановым, который помог освоить основные приемы и технологию темперной живописи. Я далек от мысли считать себя состоявшимся мастером, потому что активно занимался письмом икон не более трех лет. Загруженность в настоящее время и вовсе не позволяет заниматься любимым делом. И пока у меня не находится времени даже для того, чтобы закончить одну из начатых работ.

Но, с другой стороны, теперь у меня появилась возможность влиять на совершенствование и развитие иконописи во всей Старообрядческой Церкви. Недавно удалось собрать иконописцев и церковных реставраторов для того, чтобы уточнить круг творческих, организационных и канонических вопросов, с которыми так или иначе все они сталкиваются на практике. Собрание прошло 23 июня в Москве в Рогожской слободе. На нем присутствовали более двух десятков человек, представляющих эту редкую профессию. Мы вместе обсудили план действий на будущее. Надеюсь, что придет время, когда удастся при митрополии создать иконописную мастерскую и школу иконописцев.

– Как вы представляете себе возможный диалог и сотрудничество между Старообрядческой и Русской Православной Церквами (РПЦ)?

– Мы выступаем за доброжелательные, открытые отношения без каких-либо посягательств на внутренние дела и устои других. Мы уже контактируем с Русской Православной Церковью по тем вопросам, которые представляют либо двусторонний интерес, либо имеют большую общественную значимость, либо задевают наши правовые и имущественные отношения. На наш взгляд, эти контакты надо постоянно укреплять и расширять.

– Вы уже встречались с известными иерархами РПЦ, например, с митрополитом Смоленским и Калининградским Кириллом, митрополитом Одесским и Измаильским Агафангелом и митрополитом Кишиневским и Молдавским Владимиром. Не намечена ли у вас встреча с патриархом Алексием II?

– Главы наших Церквей никогда не имели официальных контактов. Да и откуда бы им взяться, если почти 300 лет старообрядцев преследовали в России за их религиозные убеждения. Только в начале XX века государственная власть признала за старообрядцами, да и то с оговорками, право исповедовать православную веру так, как это было заведено на Руси со времени крещения до раскола XVII века.

Сегодня РПСЦ входит в число признанных государством традиционных конфессий. Отношения нашей Церкви и светских властей ныне достаточно уравновешены и предсказуемы. На этом фоне наши взаимоотношения с РПЦ хотелось бы видеть более стабильными.

Да, у меня были встречи с видными иерархами РПЦ, во время которых мы обсуждали общезначимые проблемы. На будущее прорабатывается и возможность встречи с патриархом.

Я не склонен рассматривать ее как некое эпохальное событие, поворотный пункт в наших отношениях. Для этого пока нет никаких предпосылок. Вряд ли РПЦ готова сделать какие-то решительные шаги к уврачеванию раскола, например, принести публичное покаяние за гонения, которым были подвергнуты старообрядцы в прошлом. Поэтому встреча с патриархом, если таковая состоится, может иметь лишь локальные, достаточно прагматические цели. Но, как и любая встреча на высоком уровне, она должна быть тщательно подготовлена, чтобы стать по-настоящему продуктивной.

Тем же, кто выступает против самой возможности такой встречи, хочу указать на пример дипломатических отношений между Россией и Японией. Как известно, эти страны де-юре более полувека находятся в состоянии войны. Однако это не является препятствием для переговоров и встреч между главами государств. Отношения между религиозными объединениями, разумеется, отличаются от отношений между государствами, но и здесь неоправданная, показная конфронтация рано или поздно должна уступить место нормальным межцерковным отношениям.

– Сегодня внутри самой РПЦ все чаще раздаются критические оценки «книжной справы» патриарха Никона, с которой начался церковный раскол XVII века. Но при этом старопечатные книги не были свободны от ошибок и опечаток. Как нынешние староверы относятся к исправлению неточностей в древних текстах, могут ли привлекаться к этой работе нестарообрядцы?

– Работа по исправлению неточностей в церковных книгах началась задолго до патриарха Никона. Это был непростой, но постоянный и необходимый процесс. Исправления вносились с величайшей опаской – как бы не навредить. Этим же путем и прежде, и ныне следует Старообрядческая Церковь. Даже такой авторитетнейший богослов и знаток древлеправославной литургики, как епископ Арсений Уральский, при жизни не смог добиться соборного одобрения своей обновленной редакции чина крещения.

В результате «книжной справы», состоявшейся при патриархе Никоне, в старообрядчестве чрезвычайно повысилась чувствительность к изменению даже «единого аза». За этот «аз» наши предки готовы были идти на дыбу. Однако не надо путать грубую, бессмысленную, порой кощунственную «книжную справу» с нормальным процессом совершенствования книг и отдельных богослужебных чинов. Со всеми необходимыми предосторожностями он идет и сейчас. Например, несколько лет назад на Освященном соборе РПСЦ создана комиссия по уточнению формулировок чина приема еретиков в Старообрядческую Церковь.

С одной стороны, наша Церковь рассматривает накопленный в РПЦ 250-летний опыт исправления церковных книг весьма критично. С другой – сегодня ситуация меняется: в структурах РПЦ работают много серьезных специалистов, с которыми вполне можно иметь позитивные контакты.

– Каково ваше отношение к возможному визиту Папы Римского в Россию?

– Русь, как известно, приняла крещение до разделения Церкви на Православную и Католическую. Издревле она принадлежала восточной, православной традиции, а к XVII веку превратилась в ведущую мировую православную державу. На протяжении многих веков Ватикан различными путями пытался принести католичество в Русь: то силой меча, как при Александре Невском, то силой красноречия, как при царе Иване Грозном, когда папский нунций Антонио Поссевино склонял русского царя к соединению с Римом.

Одним словом, латиняне никогда не обделяли Россию своим вниманием. Но если прежде твердая вера, убежденность в истинности православного пути защищали наших христиан от католического влияния, то теперь появилось много людей, чьи религиозные взгляды настолько «широки», что для них нет разницы, какому богу молиться, к какой Церкви принадлежать. В этих условиях шансы Ватикана укрепиться в России серьезно возрастают. Московская патриархия упрекает Папу в прозелитизме, и, пожалуй, это справедливо.

Отрицательное отношение Московской патриархии к приезду Иоанна Павла II в Россию и состояние его здоровья делают этот визит все менее и менее возможным. Однако присутствие Католической Церкви в России, наоборот, становится все заметнее.

Сравнительно недавно, когда я еще был правящим епископом Казанско-Вятской епархии, в Казани мне пришлось напрямую столкнуться с экспансией Католической Церкви. Всего в каких-то десяти метрах от старообрядческого храма началось возведение нового костела. Естественно, такое соседство вызвало обеспокоенность наших христиан, но его никто не принял во внимание. Таким образом, среди общего благодушия в Казани вдруг возникла конфликтная ситуация.

Казалось бы, в чем можно упрекать Католическую Церковь, ведь землю под строительство дала администрация города? Тем не менее мы вынуждены констатировать, что руководству Католической Церкви в России не хватило ни такта, ни здравого смысла, чтобы воздержаться от строительства храма именно рядом с нашим.

Опубликовано: газета «НГ-религии» (приложение к «Независимой газете»), 2004, № 14 (144)

Между доброй и злой волей

Празднование в 2005 году 100-летия дарования старообрядчеству свободы вероисповедания вызывает интерес у широкой общественности. Россия вспоминает о неоценимом вкладе староверов в сохранение древнерусской культуры. Об этом корреспондент «НГР» беседовал с Еленой Смилянской, доктором исторических наук, профессором Российского государственного гуманитарного университета, многие годы участвовавшей в археографических экспедициях Московского государственного университета (МГУ).

– Елена Борисовна, вы многие годы занимались исследованием старообрядчества, изучением старообрядческой книжности. Пожалуйста, расскажите, каков, на ваш взгляд, вклад староверов в русскую культуру.

– Я впервые отправилась в старообрядческие районы с археографической экспедицией МГУ в 1975 году, еще будучи студенткой исторического факультета. Тогда мы прежде всего видели в староверах тех, кто через столетия сохранил памятники древней письменности, древние традиции певческого искусства, традиционные формы быта. И мы не ошибались.

Благодаря щедрости старообрядцев различных согласий из года в год мы привозили в библиотеку МГУ редчайшие рукописи и книги, включая пергаментный фрагмент Псалтыри XIV века, дониконовские рукописи XV–XVII столетий, старопечатные книги (включая издания первых московских печатников и даже Ивана Федорова), старообрядческие рукописные и печатные книги. И ныне эти книжные сокровища (замечу, в своей подавляющей части – дары) составляют большую часть славянского кириллического фонда МГУ.

То, что староверы сберегали, реставрировали, переплетали эти книжные памятники – уже чудо. То, что они дарили их нам, студентам и сотрудникам экспедиций, – чудо вдвойне, и одно это было бы уже замечательным вкладом в русскую культуру. Однако теперь, по прошествии времени, я понимаю, что не только количеством и редкостью сохраненного в старообрядческих семьях, общинах, в церквах и молитвенных домах культурного наследия определяется вклад старообрядчества в отечественную культуру. Он значителен тем, что древнерусская культура в старообрядческой среде веками сохранялась живой и целостной, демонстрируя способность к развитию по иным, нежели официальная государственная и церковная культура, образцам.

– В составе археографической экспедиции МГУ вы объездили пол-России, побывали во многих старообрядческих поселениях. Расскажите о том, что более всего запомнилось или поразило в этих поездках.

– Всегда поражало умение старообрядцев вне зависимости от того, жили ли они на Урале, в пустыне Кызыл-Кум, в казачьих станицах Дона или в дунайских поселениях, сохранять свое лицо, то, что теперь исследователи называют идентичностью. Нет, они не отгораживались от контактов с ино-культурными или инонациональными соседями, но их жизненный уклад сохранял повсюду легкоуловимые традиционные старообрядческие черты. Примеров тому множество.

Так, помню, как поразили этим русским старообрядческим бытом поселения на Сыр-Дарье, куда были сосланы еще в конце XIX веке уральские казаки. Молдавия и дунайские слободы Одесской области запомнились яркостью, многолюдностью богатых приходов Белокриницкого согласия, сохранностью в них культурных ценностей (особенно книг и живого певческого искусства прихожан).

Не могу не вспомнить и о поездке далеко за российские пределы – к староверам США, которые на берегу одного из великих американских озер Эри создали свой удивительный приход. Приход в Эри поражает прежде всего единством различным поколений – от детей первых старообрядцев, переселившихся в Америку в начале XX века, до их внуков и правнуков, которые нередко приводят в общину своих вполне американских жен и мужей, рожденных в семьях, никогда не ведавших о старообрядчестве.

В современном старообрядческом храме Эри есть не только лифт для инвалидов и отгороженное звукозащитным стеклом помещение для малолетних детей, которых приносят и приводят на службу, есть там и своя школа, и библиотека. Службу поют уже преимущественно по-английски, хотя и сохранив крюковую нотацию и древний распев.

Впрочем, о каждом старообрядческом доме и здесь, в центре России, можно многое сказать. Думаю, самым важным в археографической работе оказались долгие беседы с теми, кто не только хранил памятники древнерусской культуры, но и жил в мире, в котором религиозные ценности формировали и строгие этические нормы, и повседневное бытие.

Многие из нас впервые столкнулись с иным мировидением, иными духовными приоритетами, иной ценностной иерархией. Познавая старообрядческую культуру (не осмелюсь говорить древнюю, хотя в ней немало сохранилось и от Древней Руси), думаю, многие из нас стали осторожнее рассуждать об истории вообще, яснее увидели в драматических событиях прошлого судьбы отдельных людей, стали внимательнее вслушиваться в речь, которую донес до нас исторический источник.

– В нынешнем году исполняется 100 лет дарованию свободы вероисповедания старообрядцам. На ваш взгляд ученого, в каком состоянии подошло староверие к этому юбилею? Чего было больше за это столетие – приобретений или потерь?

– За это столетие, безусловно, был и короткий период подлинного расцвета, исключительной строительной, созидательной активности в годы, предшествовавшие Первой мировой войне и революции. Но те потрясения, которые принесли с собой коллективизация, раскулачивание, репрессии, антирелигиозная пропаганда, наконец, утраты Великой Отечественной войны, едва ли удастся когда-либо преодолеть.

Мне еще довелось застать в бодрости и здравии тех, кто вступил в активную жизнь, получил старообрядческое образование до «раскулачки». И, поверьте, то поколение староверов очень сильно отличалось от поколения, пришедшего ему на смену. Вероятно, для историка то поколение было интереснее.

Но в старообрядчестве теперь многое меняется, это неизбежный процесс, и главное – люди, пришедшие (или вернувшиеся) в старообрядческие приходы с конца 1980-х годов, осознают значение их религиозного сообщества, стремятся к осмыслению его религиозного и исторического опыта, а значит, можно говорить не об «умирающем» (как нередко писали еще в 1960–1980-х годах), а о возрождающемся конфессиональном течении.

– Что явилось причиной дарования свободы вероисповедания? Добрая воля императора Николая II или революционная ситуация в стране? Получили ли когда-нибудь староверы эту свободу, если б не революция 1905 года?

– Думаю, что за двести с лишним лет до 1905 года примеров и «доброй воли» (вспомним и толерантность Екатерины II, и либерализм Александра I), и «злой воли» (от царевны Софьи до Николая I) историк может привести предостаточно. Но свободы вероисповедания, равной той, что была получена в ходе революции 1905 года, староверы никогда не имели. А получили бы старообрядцы эту свободу без революционной ситуации? Вероятно, да, только когда – не стану гадать.

– Есть ли будущее у русского старообрядчества? Какие перспективы открываются перед ним в XXI веке?

– Я уже говорила, что надежду на будущее дает течению приток молодых людей, ищущих в старообрядчестве духовной силы. Хорошо, чтобы не утрачивалась и столь ценимая в старообрядчестве связь поколений, тот здоровый традиционализм, который всегда позволял староверию не только сохраняться, но и продолжать свое самобытное развитие.

Опубликовано: газета «НГ-религии» (приложение к «Независимой газете»), 2005, № 8 (161)

Иллюстрации

Спас Вседержитель. Икона XIX в. (гл. 11).

Рождественский собор на Рогожском кладбище

Царь Алексей Михайлович. Гравюра 1670-х гг.

Государственный музей А. С. Пушкина

Епископ Павел Коломенский, протопоп Аввакум, боярыня Морозова. Фреска в Ильинском приделе Никольского храма у Тверской заставы. Художник Б. В. Кисельников

Символы старой веры

Фотография священника А. Лопатина

Тяжко есть иго на сынех адамлих. Лубок XIX в.

Государственный музей А. С. Пушкина

Птица райская Алконост. Лубок XIX в.

Государственный музей А. С. Пушкина

Покров Богородицы. Икона XVI в. (гл. 11).

Покровский собор на Рогожском кладбище

Покровский собор на Рогожском кладбище (гл. 11).

Фотография священника А. Лопатина

Митрополит Амвросий Белокриницкий.

Фреска в Ильинском приделе Никольского храма у Тверской заставы. Художник Б. В. Кисельников

Епископ Арсений (Швецов).

Фотография 1903 г.

Храм-колокольня на Рогожском кладбище (гл. 18).

Фотография священника А. Лопатина

Епископ Михаил (Семенов).

Портрет второй половины ХХ в.

Епископ Геронтий (Лакомкин).

Фотография 1940-х гг.

Алимпий (Гусев), митрополит Московский и всея Руси.

Фотография Д. Л. Гусева

Андриан (Четвергов), митрополит Московский и всея Руси.

Фотография священника А. Лопатина

Корнилий (Титов), митрополит Московский и всея Руси.

Фотография священника А. Лопатина

Леонтий (Изот, Изотов), митрополит Белокриницкий и всех христиан, в рассеянии сущих. Фотография 2014 г.

Примечания

1

  Евсевий Памфил. Церковная история. М., 1993. С. 157.

(обратно)

2

  Успенский Ф. И. История Византийской империи. Т. 5. М., 2002. С. 527.

(обратно)

3

  Соловьев С. М. История России с древнейших времен // Сочинения в восемнадцати книгах. Кн. 2. М., 1988. С. 563.

(обратно)

4

  Автокефалия – церковное самоуправление, независимость.

(обратно)

5

  Беллини Джентиле (ок. 1429–1507) – венецианский художник-портретист.

(обратно)

6

  Колла Л. Ш. История Турции. СПб., 1882. С. 20–21.

(обратно)

7

  Византийские историки Дука и Франдзи о падении Константинополя (перевод и предисловие А. С. Степанова) // Византийский временник. Т. 8. М., 1953. С. 397.

(обратно)

8

  Там же. С. 398.

(обратно)

9

  Там же. С. 399.

(обратно)

10

  Там же. С. 402.

(обратно)

11

  Там же. С. 402–403.

(обратно)

12

  Там же. С. 429.

(обратно)

13

  Памятники литературы Древней Руси. Конец XV – первая половина XVI века: М., 1984. С. 436 и 440.

(обратно)

14

  Памятники литературы Древней Руси. XI – начало XII века: Начало русской литературы. М., 1978. С. 122–124.

(обратно)

15

  Творения иже во святых отца нашего Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийския. Ч. 3. М., 1993. С. 331–332.

(обратно)

16

  Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. М., 1960. С. 101.

(обратно)

17

  Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном архидиаконом Павлом Алеппским. М., 2005. С. 254 и 296.

(обратно)

18

  Памятники литературы Древней Руси. XI – начало XII века: Начало русской литературы. С. 84.

(обратно)

19

  Опарина Т. А. «Исправление веры греков» в Русской Церкви первой половины XVII в. // Россия и Христианский Восток. Вып. 2–3. М., 2004. С. 324.

(обратно)

20

  Католическая энциклопедия. Т. 1: А – З. М., 2002. Стб. 919.

(обратно)

21

  Просфора – небольшой круглый хлебец, выпекаемый из пшеничного квасного теста и употребляемый для совершения литургии.

(обратно)

22

  Староверы пишут имя Спасителя по правилам древнерусского языка – Iсусъ или Исус, с одним И.

(обратно)

23

  Флеров И. Е. О православных церковных братствах, противоборствовавших унии в Юго-Западной России в XVI, XVII и XVIII столетиях. СПб., 1857. С. 135.

(обратно)

24

  Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Т. 1. Сергиев Посад, 1909. С. II.

(обратно)

25

  Гумилев Л. Н. От Руси к России. Конец и вновь начало. М., 2010. С. 285.

(обратно)

26

  Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. С. 65.

(обратно)

27

  Там же.

(обратно)

28

  Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Т. 1. С. 138.

(обратно)

29

  Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. Т. 12. СПб., 1883. С. 139.

(обратно)

30

  Лобачев С. В. Патриарх Никон. СПб., 2003. С. 124–125.

(обратно)

31

  Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Т. 1. С. 147.

(обратно)

32

  Там же. С. 147–148.

(обратно)

33

  Карташев А. В. Очерки по истории.

(обратно)

34

  Повесть о боярыне Морозовой. Л., 1979, С. 161.

(обратно)

35

  Никонианин – последователь никонианства. Никонианство – церковные реформы патриарха Никона, вызвавшие раскол среди верующих и приведшие к формированию старообрядчества. См.: Ефремова Т. Ф. Новый словарь русского языка: толково-словообразовательный. Т. 1: А – О. М., 2000. С. 1041.

(обратно)

36

  Житие преосвященного Иллариона, митрополита Суздальского // Труды Владимирской ученой архивной комиссии. Кн. Х. Владимир, 1908. С. 18.

(обратно)

37

  Там же. С. 21.

(обратно)

38

  Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном архидиаконом Павлом Алеппским. С. 229.

(обратно)

39

  Патриарх Никон: облачения, личные вещи, автографы, вклады, портреты. М., 2002. С. 51.

(обратно)

40

  Реферат по книге П. И. Мейендорфа «Россия, обряд и реформа: литургические реформы Никона в XVII веке». Омск, 2012. С. 8.

(обратно)

41

  Флоровский Г. В. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 65.

(обратно)

42

  Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. С. 109.

(обратно)

43

  Реферат по книге П. И. Мейендорфа «Россия, обряд и реформа: литургические реформы Никона в XVII веке». С. 23.

(обратно)

44

  Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. С. 59.

(обратно)

45

  Колычево – село в Лысковском районе Нижегородской области.

(обратно)

46

  Паскаль П. Протопоп Аввакум и начало раскола. М., 2010. С. 143.

(обратно)

47

  Там же.

(обратно)

48

  Шушерин И. К. Житие святейшего патриарха Никона. СПб., 1784. С. 4.

(обратно)

49

  Лысково – ныне город Нижегородской области.

(обратно)

50

  Духовная изустная память строителя Макарьево-Желтоводского монастыря Авраамия // Временник Общества истории и древностей российских. М., 1850. Кн. 8. С.47 (Смесь).

(обратно)

51

  Там же. С. 49.

(обратно)

52

  РГАДА. Ф. 159. Оп. 1. Ед. хр. 916. Л. 269–271.

(обратно)

53

  Белокуров С. А. Материалы: Чин избрания, наречения, благовестия, посвящения и шествия около города патриарха Никона. Список с настольной грамоты патриарху московскому Никону // Христианское чтение. 1882. № 7–8. С. 319.

(обратно)

54

  РГАДА. Ф. 235. Оп. 2. Ед. хр. 33. Л. 1001.

(обратно)

55

  Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном архидиаконом Павлом Алеппским. С. 228.

(обратно)

56

  Там же. С. 227.

(обратно)

57

  Там же. С. 422.

(обратно)

58

  Там же. С. 228.

(обратно)

59

  Ключевский В. О. Курс русской истории // Сочинения в девяти томах. Т. 3. М., 1988. С. 298.

(обратно)

60

  Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном архидиаконом Павлом Алеппским. С. 229.

(обратно)

61

  Виноград Российский, или Описание пострадавших в России за древлецерковное благочестие, написанный Симеоном Дионисиевичем (княз. Мышецким). М., 1906. Л. 14 об.

(обратно)

62

  Историческое исследование дела патриарха Никона. Ч. 2. СПб., 1884. С. 1096.

(обратно)

63

  Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном архидиаконом Павлом Алеппским. С. 229.

(обратно)

64

  Там же.

(обратно)

65

  Материалы для истории раскола за первое время его существования, издаваемые редакцией «Братского слова». Т. 1. М., 1875. С. 101–102.

(обратно)

66

  Титова Л. В. Послание дьякона Федора сыну Максиму – литературный и полемический памятник раннего старообрядчества. Новосибирск, 2003. С. 193.

(обратно)

67

  Федотов Г. П. Святые Древней Руси. М., 1990. С. 201.

(обратно)

68

  Титова Л. В. Послание дьякона Федора сыну Максиму. С. 193.

(обратно)

69

  Виноград Российский, или Описание пострадавших в России за древлецерковное благочестие, написанный Симеоном Дионисиевичем. Л. 15 об.

(обратно)

70

  Арсений (Швецов), еп. Собрание сочинений. Т. 2. М., Ржев. 2010. С. 43.

(обратно)

71

  Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. С. 125.

(обратно)

72

  Титова Л. В. Послание дьякона Федора сыну Максиму. С. 193.

(обратно)

73

  Прославление мучеников // Церковь: старообрядческий церковно-общественный журнал. [М.], 1911, № 43. С. 1027.

(обратно)

74

  Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Т. 1. С. 392.

(обратно)

75

  Григорово – село в Большемурашкинском районе Нижегородской области.

(обратно)

76

  Здесь и далее сочинения протопопа Аввакума цитируются по изданию: Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. М., 1960.

(обратно)

77

  Юрьевец (Юрьевец-Поволжский, Юрьевец-Повольский) – город на берегу Волги в Ивановской области.

(обратно)

78

  Пустозерск – ныне исчезнувший город в Заполярном районе Ненецкого автономного округа.

(обратно)

79

  Мезень – ныне город в Архангельской области.

(обратно)

80

  Анафема – церковное проклятие, отлучение от Церкви.

(обратно)

81

  Малышев В. Н. Материалы к «Летописи жизни протопопа Аввакума» // Древнерусская книжность. По материалам Пушкинского дома. Сборник научных трудов. Л., 1985. С. 219.

(обратно)

82

  Аввакум, прот. О трех исповедницах слово плачевное // Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Кн. 2. М., 1989. С. 448–449.

(обратно)

83

  Гольдштейн С. Н. В. И. Суриков: 1848–1916. М., 1941. С. 36.

(обратно)

84

  Василий Иванович Суриков: Письма. Воспоминания о художнике. Л., 1977. С. 170.

(обратно)

85

  Там же. С. 185.

(обратно)

86

  Там же.

(обратно)

87

  Письма Е. П. Урусовой // Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Кн. 1. М., 1988. С. 588.

(обратно)

88

  Там же. С. 589.

(обратно)

89

  Повесть о боярыне Морозовой. С. 65–66.

(обратно)

90

  Аввакум, прот. О трех исповедницах слово плачевное // Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Кн. 2. С. 452.

(обратно)

91

  «Повесть» опубликована в старообрядческом журнале «Церковь» за 1990–1992 гг.: вып. 0 (с. 50–55) и вып. 2 (с. 32–40).

(обратно)

92

  Клинцы – город в Брянской области.

(обратно)

93

  Лихачев Н. П. Генеалогическая история одной помещичьей библиотеки [рода Лихачевых]. СПб., 1913. С. 21.

(обратно)

94

  Там же (примеч.).

(обратно)

95

  Мстино – озеро в Тверской области.

(обратно)

96

  Ракова пустынь – ныне деревня Раково в Зубцовском районе Тверской области.

(обратно)

97

  Никольская Пустынь – ныне деревня в Зубцовском районе Тверской области.

(обратно)

98

  Дружинин В. Г. Раскол на Дону в конце XVII века. СПб., 1889. С. 72.

(обратно)

99

  Ныне на этом месте расположен город Льгов Курской области.

(обратно)

100

  Повесть о боярыне Морозовой. С. 140.

(обратно)

101

  Пигин А. В. Слово о некоем мужи именем Тимофеи – памятник старообрядческой литературы XVII века // Старообрядчество в России (XVII – ХХ вв.): сборник научных трудов. Вып. 3. М., 2004. С. 92.

(обратно)

102

  Описание документов и дел, хранящихся в архиве святейшего правительствующего Синода. Т. 11: (1731 г.). СПб., 1903. Стб. 563–565.

(обратно)

103

  Денисов С. История об отцах и страдальцах Соловецких: лицевой список из собрания Ф. Ф. Мазурина / издание подготовлено Н. В. Понырко и Е. М. Юхименко. М., 2002. С. 39.

(обратно)

104

  Бубнов Н. Ю. Памятники старообрядческой письменности: Сочинения Геронтия Соловецкого. История о патриархе Никоне. СПб., 2006. С. 361.

(обратно)

105

  Житие [инока] Епифания // Пустозерская проза. М., 1989. С. 175.

(обратно)

106

  Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Т. 1. С. 485.

(обратно)

107

  Вознесенский А. В. К истории дониконовской и никоновской книжной справы // Патриарх Никон и его время: сборник научных трудов. М., 2004. С. 155.

(обратно)

108

  Чумичева О. В. Соловецкое восстание 1667–1676 годов. М., 2009. С. 300–301.

(обратно)

109

  Денисов С. История об отцах и страдальцах Соловецких. С. 196.

(обратно)

110

  Чумичева О. В. Соловецкое восстание 1667–1676 годов. С. 94.

(обратно)

111

  Денисов С. История об отцах и страдальцах Соловецких. С. 65.

(обратно)

112

  Там же. С. 65–66.

(обратно)

113

  Там же. С. 66.

(обратно)

114

  Титова Л. В. Послание дьякона Федора сыну Максиму. С. 204.

(обратно)

115

  «Око всей великой России». Об истории русской дипломатической службы XVI–XVII веков. М., 1989. С. 40–41.

(обратно)

116

  Восстание в Москве 1682 года: сборник документов. М., 1976. С. 20.

(обратно)

117

  Буганов В. И. Страницы летописи Москвы: народные восстания XVI–XVIII веков. М., 1986. С. 142–143.

(обратно)

118

  История в Энциклопедии Дидро и д’Аламбера. Л., 1978. С. 175.

(обратно)

119

  Буганов В. И. Страницы летописи Москвы. С. 149.

(обратно)

120

  Титова Л. В. Послание дьякона Федора сыну Максиму. С. 209.

(обратно)

121

  Соловьев С. М. История России с древнейших времен // Сочинения в восемнадцати книгах. Кн. 6. М., 1991. С. 283–284.

(обратно)

122

  Русское старообрядчество: светское и церковное законодательство XVII–XVIII вв. 2-е изд. СПб., 2012. С. 15–16.

(обратно)

123

  Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. С. 65.

(обратно)

124

  Зайцев А. Н. История Церкви. Вторая ступень: история. М., 2016. С. 157.

(обратно)

125

  Анисимов Е. В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999. С. 188.

(обратно)

126

  Карташев А. В. Очерки по истории Русской Церкви. Т. 2. С. 225.

(обратно)

127

  Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. С. 102.

(обратно)

128

  Карташев А. В. Очерки по истории Русской Церкви. Т. 2. С. 223.

(обратно)

129

  Ефимок – русское название западноевропейского серебряного талера.

(обратно)

130

  Ключевский В. О. Курс русской истории // Сочинения в девяти томах. Т. 3. С. 334.

(обратно)

131

  Лесков Н. С. Запечатленный ангел // Собрание сочинений в одиннадцати томах. Т. 4. М., 1957. С. 341–342.

(обратно)

132

  Сенатов В. Г. Философия истории старообрядчества. М., 1995. С. 31.

(обратно)

133

  Щусев В. А. Живопись и скульптура в русской архитектуре // Русская архитектура: доклады, прочитанные в связи с декадником по русской архитектуре в Москве в апреле 1939 г. М., 1940. С. 97.

(обратно)

134

  Анисимов Е. В. Дыба и кнут. С. 141.

(обратно)

135

  Там же. С. 140–141.

(обратно)

136

  Зеньковский С. А. Русское старообрядчество: духовные движения семнадцатого века. Muenchen, [1969] (М., 1995). С. 425.

(обратно)

137

  Евхаристия (причастие, причащение) – церковное таинство, во время которого христиане вкушают тело и кровь Христовы (освященные хлеб и вино).

(обратно)

138

  Феодор Студит. Послания. Кн. 1. М., 2003. С. 183.

(обратно)

139

  Памятники истории старообрядчества XVII в. Кн. 1, вып. 1. Л., 1927. Ст. 825–826.

(обратно)

140

  Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. С. 246.

(обратно)

141

  Анисимов Е. В. Дыба и кнут. С. 142.

(обратно)

142

  Рыльск – город в Курской области.

(обратно)

143

  Лилеев М. И. Из истории раскола на Ветке и в Стародубье XVII–XVIII вв. Киев, 1895. С. 173.

(обратно)

144

  Кабанов И. Г. (Ксенос). История и обычаи Ветковской Церкви // Старообрядческий церковный календарь [на 1994 год]. М., [1993]. С. 72.

(обратно)

145

  Там же.

(обратно)

146

  Керженец – левый приток Волги.

(обратно)

147

  Антиминс (антимис) – четырехугольный плат со вшитыми частицами мощей, необходимый для служения литургии.

(обратно)

148

  Мельников П. И. (Андрей Печерский). Очерки поповщины // Собрание сочинений в восьми томах. Т. 7. М., 1976. С. 227.

(обратно)

149

 Стародуб – город в Брянской области.

(обратно)

150

  Там же. С. 224–225.

(обратно)

151

  Белев – город в Тульской области.

(обратно)

152

  Кабанов И. Г. (Ксенос). История и обычаи Ветковской Церкви. С. 71.

(обратно)

153

  Ветка – ныне город в Гомельской области (Белоруссия).

(обратно)

154

  Алексеев И. История о бегствующем священстве. М., 2005. С. 11.

(обратно)

155

  Хиротония (рукоположение) – церковное таинство, во время которого человек посвящается в различные степени священства (диакона, священника, епископа).

(обратно)

156

  Вылево – деревня в Гомельской области (Белоруссия).

(обратно)

157

  Кабанов И. Г. (Ксенос). История и обычаи Ветковской Церкви. С. 71.

(обратно)

158

  Алексеев И. История о бегствующем священстве. С. 13.

(обратно)

159

  Петрухинцев Н. Н. Разгром Ветки // Родина: российский исторический журнал. 1999. № 7. С. 44.

(обратно)

160

  Кабанов И. Г. (Ксенос). История и обычаи Ветковской Церкви. С. 72.

(обратно)

161

  Там же.

(обратно)

162

  Арсений (Швецов), еп. Оправдание Старообрядствующей Святой Христовой Церкви. Письма. М., 1999. С. 117.

(обратно)

163

  Большой потребник. М., 7396 [1888]. Гл. 2.

(обратно)

164

  Чиноприятие приходящих от ересей и чин святаго крещения. Уральск, 7416 [1908]. Л. 10–12.

(обратно)

165

  Иона (Курносый). История о бегствующем священстве // Есипов Г. В. Раскольничьи дела XVIII столетия. Т. 2. СПб., 1861. С. 185.

(обратно)

166

  Лестовка – разновидность четок у старообрядцев.

(обратно)

167

  Кабанов И. Г. (Ксенос). История и обычаи Ветковской Церкви. С. 72.

(обратно)

168

  Журавлев А. И. Полное историческое известие о древних стригольниках и новых раскольниках, так называемых старообрядцах, о их учении, делах и разгласиях. СПб., 1831. С. 237.

(обратно)

169

  Иона (Курносый). История о бегствующем священстве. С. 187.

(обратно)

170

  Петрухинцев Н. Н. Разгром Ветки. С. 44.

(обратно)

171

  Святск – село в Новозыбковском районе Брянской области, ныне не существует.

(обратно)

172

  Петрухинцев Н. Н. Разгром Ветки. С. 44.

(обратно)

173

  Взрыв на Чернобыльской атомной электростанции произошел 26 апреля 1986 года.

(обратно)

174

  Никольский Н. М. История Русской Церкви. 2-е изд. М.; Л., 1931. С. 219–220.

(обратно)

175

  Секретнейшее наставление князю Александру Вяземскому императрицы Екатерины II // Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских. Кн. 1. М., 1858. С. 101.

(обратно)

176

  Соловьев С. М. Сочинения в восемнадцати книгах. Кн. 15. М., 1995. С. 108.

(обратно)

177

  Пыляев М. И. Старая Москва. СПб., 1891. С. 31.

(обратно)

178

  оs.ru/abоut/news/detail/1857989.html

(обратно)

179

  Козлов В. Ф. Москва старообрядческая. История. Культура. Святыни. М., 2011. С. 191.

(обратно)

180

  Мариничева Г. А. История Рогожского поселка – центра старообрядчества. Воспоминания. М., 2004. С. 26.

(обратно)

181

  Апсида – выступ здания, полукруглый, граненый или прямоугольный в плане, перекрытый полукуполом или сомкнутым полусводом. В христианских храмах в апсиде размещается алтарь.

(обратно)

182

  Макаров В. Е. Очерк истории Рогожского кладбища в Москве. М., 1998. С. 10–11.

(обратно)

183

  Журавлев А. И. Полное историческое известие о древних стригольниках и новых раскольниках. С. 264–265.

(обратно)

184

  Потир – чаша, применяемая при освящении вина и принятии причастия.

(обратно)

185

  Герой Отечественной войны – старообрядец граф Платов // Церковь. Старообрядческий церковно-общественный журнал. 1912, № 35. С. 837–838.

(обратно)

186

  Из рассказов и записок В. А. Сапелкина // Русский вестник. 1864, № 11. С. 190–191.

(обратно)

187

  Мельников П. И. (Андрей Печерский). Очерки поповщины. С. 415.

(обратно)

188

  Там же. С. 427–428.

(обратно)

189

  Гиляровский В. А. Москва и москвичи. М., 1968. С. 202.

(обратно)

190

  Гейден А. Ф. Из истории возникновения раскола при патриархе Никоне. СПб., 1886. С. 35.

(обратно)

191

  Титова Л. В. Послание дьякона Федора сыну Максиму. С. 222.

(обратно)

192

  Там же.

(обратно)

193

  Обливанцы – крещенные не через троекратное погружение в воду, но посредством возлияния воды, по обряду католическому. См.: Дьяченко Г. М. Полный церковно-славянский словарь. М., 1993. С. 364.

(обратно)

194

  ΕΥΧΟΛΟΓΙΩΝ албо Молитвослов или Требник. Киев, 1646. Л. 8.

(обратно)

195

  Большой потребник. Гл. 70.

(обратно)

196

  Иргиз (Большой Иргиз) – левый приток Волги.

(обратно)

197

  Мариничева Г. А. История Рогожского поселка – центра старообрядчества. С. 27.

(обратно)

198

  Яссы – ныне город в Румынии.

(обратно)

199

  Журавлев А. И. Полное историческое известие о древних стригольниках и новых раскольниках. С. 289.

(обратно)

200

  Подлинное следственное дело Антона Пикульского хранится в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА. Ф. 1431. Оп. 1. Ед. хр. 4153).

(обратно)

201

  Торжок – город в Тверской области.

(обратно)

202

  Хорепископ – епископ сельской округи, подчиненный епископу близлежащего города.

(обратно)

203

  Мельников П. И. (Андрей Печерский). Очерки поповщины. С. 342.

(обратно)

204

  Сенатов В. Г. Философия истории старообрядчества. С. 15.

(обратно)

205

  Красавец-тяпнутый (он был уже без халата, в приличном черном костюме) передернул широкими плечами, вежливо ухмыльнулся и налил прозрачной водки.

– Новоблагословенная? – осведомился он. См.: Булгаков М. А. Собачье сердце // Собрание сочинений в пяти томах. Т. 2. М., 1989. С. 141.

(обратно)

206

  Чуковская Л. К. Дневник – большое подспорье… М., 2015. С. 64.

(обратно)

207

  Соловьев С. М. Записки Сергея Михайловича Соловьева. Пг., [1915]. С. 15–16.

(обратно)

208

  Кантонисты – несовершеннолетние военнослужащие в царской армии.

(обратно)

209

  Лесков Н. С. О раскольниках г. Риги // Златоструй. Староверческий журнал. 1990, вып. 1. С. 28.

(обратно)

210

  Там же. С. 30.

(обратно)

211

  Дерпт – ныне город Тарту в Эстонии.

(обратно)

212

  Пругавин А. С. Раскол и сектантство в русской народной жизни. М., 1905. С. 29.

(обратно)

213

  Лесков Н. С. Соборяне: хроника // Собрание сочинений в одиннадцати томах. Т. 4. М., 1957. С. 33.

(обратно)

214

  httр://www.kр.ru/daily/25726/2717214

(обратно)

215

  Маистра – село возле города Энос (Энез) в Турции.

(обратно)

216

  Халки (Хейбелиада) – один из Принцевых островов в Мраморном море неподалеку от Стамбула.

(обратно)

217

  Сараево – ныне столица Боснии-Герцеговины.

(обратно)

218

  Субботин Н. И. История Белокриницкой иерархии. Т. 1. М., 1874. С. 367.

(обратно)

219

  Белая Криница – ныне село в Черновицкой области (Украина).

(обратно)

220

  Сергий (Серафимов), еп. О правилах и чинопоследованиях принятия неправославных христиан в православную церковь. Вятка, 1894. С. 103.

(обратно)

221

  Окружное послание единой, святой, соборной и апостольской церкви ко всем православным христианам. СПб, 1849. С. 8.

(обратно)

222

  Там же. С. 22.

(обратно)

223

  Нил, инок. Происшествие господина Амвросия Митрополита // Духовные ответы: информационный сборник. Вып. 6. М., 1996. С. 37.

(обратно)

224

  Никольский И. И. Греческая Кормчая книга (Пидалион). М., 1888. С. 259.

(обратно)

225

  Мельников Ф. Е. Краткая история Древлеправославной (Старообрядческой) Церкви. Барнаул, 1999. С. 213.

(обратно)

226

  Субботин Н. И. История Белокриницкой иерархии. С. 419.

(обратно)

227

  Лемберг – ныне город Львов (Украина).

(обратно)

228

  Древности и духовные святыни старообрядчества. М., 2005. С. 265.

(обратно)

229

  Майнос (Маньяс) – крупное пресноводное озеро в западной части Турции.

(обратно)

230

  Основание старообрядческой митрополии в Белой Кринице на Буковине и пребывание св. митрополита Амвросия в Австрии: (по источникам австрийских архивов) // Духовные ответы: информационный сборник. Вып. 9. М., 1998. С. 113.

(обратно)

231

  Там же.

(обратно)

232

  Цилли – ныне город Целе в Словении.

(обратно)

233

  Нил, инок. Происшествие господина Амвросия Митрополита. С. 51.

(обратно)

234

  Переписка раскольнических деятелей. Вып. 1. М., 1887. С. 180.

(обратно)

235

  Там же. С. 228.

(обратно)

236

  Нил, инок. Происшествие господина Амвросия Митрополита. С. 51–52.

(обратно)

237

  Переписка раскольнических деятелей. С. 209.

(обратно)

238

  Там же. С. 228.

(обратно)

239

  Там же. С. 231.

(обратно)

240

  Там же. С. 230.

(обратно)

241

  Там же. С. 232.

(обратно)

242

  Мельников Ф. Е. Краткая история Древлеправославной (Старообрядческой) Церкви. С. 240.

(обратно)

243

  Триест – ныне город в Италии.

(обратно)

244

  Основание старообрядческой митрополии в Белой Кринице на Буковине и пребывание св. митрополита Амвросия в Австрии. С. 84–85.

(обратно)

245

  Там же. С. 86.

(обратно)

246

  Арсений (Швецов), еп. Собрание сочинений. Т. 2. М.; Ржев. 2010. С. 221.

(обратно)

247

  Симония – продажа и купля церковных должностей.

(обратно)

248

  Злынка – ныне город в Брянской области.

(обратно)

249

  Арсений (Швецов), еп. Собрание сочинений. Т. 2. С. 207.

(обратно)

250

  Войновский монастырь – ныне новообрядческая обитель в Польше.

(обратно)

251

  Климоуцы – ныне село в Румынии.

(обратно)

252

  Арсений (Швецов), еп. Собрание сочинений. Т. 2. С. 209.

(обратно)

253

  Крахмальников А. П. Сочинения староверов Белокриницкого согласия: (1846–62 гг.). М., 2012. С. 146.

(обратно)

254

  Арсений (Швецов), еп. Собрание сочинений. Т. 2. С. 211.

(обратно)

255

  Юхименко Е. М. Старообрядческий центр за Рогожской заставою. 2-е изд., испр. и доп. М., 2012. С. 120, примеч.

(обратно)

256

  Арсений (Швецов), еп. Собрание сочинений. Т. 2. С. 216.

(обратно)

257

  Там же. С. 212.

(обратно)

258

  Ливанов Ф. В. Раскольники и острожники: очерки и рассказы. Т. 3. СПб., 1872. С. 531–532.

(обратно)

259

  «Окружное послание», составленное И. Г. Ксеносом и изданное старообрядческими епископами 24 февраля 1862 года, с приложением «Устава» и «Омышления», составленных тем же автором / изданы Н. Субботиным с предисловием, примечаниями и портретом Ксеноса. М., 1893. С. 16.

(обратно)

260

  Там же. С. 33 и 35.

(обратно)

261

  Арсений (Швецов), еп. Собрание сочинений. Т. 2. С. 218.

(обратно)

262

  Там же. С. 219.

(обратно)

263

  Там же.

(обратно)

264

  Юхименко Е. М. Старообрядческий центр за Рогожской заставою. С. 209.

(обратно)

265

  Старообрядчество: лица, события, предметы и символы. Опыт энциклопедического словаря. М., 1996. С. 32.

(обратно)

266

  Арсений (Швецов), еп. Собрание сочинений. Т. 2. С. 224.

(обратно)

267

  Юхименко Е. М. Старообрядческий центр за Рогожской заставою. С. 120.

(обратно)

268

  Там же. С. 121.

(обратно)

269

  Там же.

(обратно)

270

  Арсений (Швецов), еп. Собрание сочинений. Т. 2. С. 225.

(обратно)

271

  Крахмальников А. П. Сочинения староверов Белокриницкого согласия. С. 266.

(обратно)

272

  Дубельт Л. Ф. Заметки и дневники // Русский архив. Вып. 6. М., 1995. С. 145.

(обратно)

273

  Никольский Н. М. История Русской Церкви. С. 289.

(обратно)

274

  Боченков В. В. Л. Н. Толстой и освобождение старообрядческих епископов Аркадия, Конона и Геннадия – узников суздальского Спасо-Евфимиева монастыря // Старообрядчество в России (XVII – ХХ вв.): сборник научных трудов. Вып. 4. М., 2010. С. 83–84.

(обратно)

275

  Юхименко Е. М. Старообрядческий центр за Рогожской заставою. С. 61–62.

(обратно)

276

  Там же. С. 65.

(обратно)

277

  Там же. С. 67.

(обратно)

278

  Во время оно… История старообрядчества в свидетельствах и документах. Вып. 1. М., 2005. С. 25–26.

(обратно)

279

  Там же. С. 28.

(обратно)

280

  Там же. С. 30–31.

(обратно)

281

  Черемшан – урочище в южных окрестностях города Хвалынск Саратовской области.

(обратно)

282

  Ектения – название последовательности молитвенных прошений.

(обратно)

283

  Мельников Ф. Е. Краткая история Древлеправославной (Старообрядческой) Церкви. С. 263–264.

(обратно)

284

  Шергин Б. В. Из недавнего прошлого // Церковь. Старообрядческий церковно-общественный журнал. 2005, вып. 7. С. 43.

(обратно)

285

  РГАДА. Ф. 1431. Оп. 1. Ед. хр. 866.

(обратно)

286

Л. В. Собинов: жизнь и творчество. М., 1937. С. 232.

(обратно)

287

  Рябушинский В. П. Старообрядчество и русское религиозное чувство. М.; Иерусалим, 1994. С. 96.

(обратно)

288

  Ильина Гора – деревня в Вязниковском районе Владимирской области.

(обратно)

289

  Арсений (Швецов), еп. Оправдание Старообрядствующей Святой Христовой Церкви. Письма. М., 1999. С. 290.

(обратно)

290

  Арсений (Швецов), еп. Собрание сочинений. Т. 2. М.; Ржев, 2010. С. 197–205.

(обратно)

291

  Безводное – село в Кстовском районе Нижегородской области.

(обратно)

292

  Арсений (Швецов), еп. Оправдание Старообрядствующей Святой Христовой Церкви. С. 257.

(обратно)

293

  РГАДА. Ф. 1475. Оп. 1. Ед. хр. 174. Л. 2–3.

(обратно)

294

  Арсений (Швецов), еп. Оправдание Старообрядствующей Святой Христовой Церкви. С. 254.

(обратно)

295

  Елесино – деревня в Борском районе Нижегородской области.

(обратно)

296

  Рябушинский В. П. Старообрядчество и русское религиозное чувство. С. 96.

(обратно)

297

  Арсений (Швецов), еп. Оправдание Старообрядствующей Святой Христовой Церкви. С. 281.

(обратно)

298

  Уральск – ныне город в Казахстане.

(обратно)

299

  Арсений (Швецов), еп. Оправдание Старообрядствующей Святой Христовой Церкви. С. 344.

(обратно)

300

  Там же. С. 288.

(обратно)

301

  Рябушинский В. П. Старообрядчество и русское религиозное чувство. С. 88.

(обратно)

302

  Никольский Н. М. История Русской Церкви. С. 277.

(обратно)

303

  Балаково – город на берегу Волги в Саратовской области.

(обратно)

304

  Рейснер М. А. Государство и верующая личность. СПб., 1905. С. 195.

(обратно)

305

  Карлетти Т. Современная Россия. СПб., 1895. С. 145.

(обратно)

306

  Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 2. М., 1960. С. 361.

(обратно)

307

  Реформы веротерпимости на пороге ХХ века. Нижний Новгород, 1905. С. 107.

(обратно)

308

  Гиляровский В. А. Репортаж с места события // Церковь. Старообрядческий церковно-общественный журнал. 2005, вып. 7. С. 13.

(обратно)

309

  Старая Тушка – село в Малмыжском районе Кировской области.

(обратно)

310

  Козлов В. Ф. Москва старообрядческая. История. Культура. Святыни. С. 252.

(обратно)

311

  История русского искусства. Т. 6. М., [1915]. С. 14.

(обратно)

312

  http://www.оtechestvо. оrg.ua/main/20066/923.htm

(обратно)

313

  Золотилово – ныне село в Вичугском районе Ивановской области.

(обратно)

314

  Здесь и далее воспоминания еп. Геронтия цитируются по изд.: Воспоминания епископа Геронтия // Духовные ответы: информационный сборник. Вып. 8. М., 1997. С. 37–94.

(обратно)

315

  Во время оно… История старообрядчества в свидетельствах и документах. Вып. 6. М., 2012. С. 119–120.

(обратно)

316

  Там же. С. 130.

(обратно)

317

  Мариничева Г. А. История Рогожского поселка – центра старообрядчества. С. 38.

(обратно)

318

  Во время оно… История старообрядчества в свидетельствах и документах. Вып. 3. М., 2006. С. 35.

(обратно)

319

  «Величайшая в истории победа» // Родина: российский исторический журнал. 2005. № 4. С. 103.

(обратно)

320

  Арсеньев А. Б., Нехотин В. В. Новое о Д. В. Сироткине // Духовные ответы: информационный сборник. Вып. 11. М., 1999. С. 89.

(обратно)

321

  Там же. С. 91.

(обратно)

322

  Там же. С. 93.

(обратно)

323

  Мариничева Г. А. История Рогожского поселка – центра старообрядчества. С. 60.

(обратно)

324

  Во время оно… История старообрядчества в свидетельствах и документах. Вып. 3. С. 107.

(обратно)

325

  Там же. С. 127.

(обратно)

326

  Там же. С. 149.

(обратно)

327

  Там же. С. 157.

(обратно)

328

  Духовное завещание епископа Геронтия // Церковь: старообрядческий церковно-общественный журнал. 1992, вып. 2. С. 16.

(обратно)

329

  Во время оно… История старообрядчества в свидетельствах и документах. Вып. 1. М., 2005. С. 67.

(обратно)

330

  Там же. С. 44.

(обратно)

331

  Там же. С. 41.

(обратно)

332

  Безвершенко М. Г. Жизнь Предстоятеля // Церковь. Старообрядческий церковно-общественный журнал. 2000, вып. 3. С. 12–20.

(обратно)

333

  Там же. С. 13–14.

(обратно)

334

  Там же. С. 15.

(обратно)

335

  Там же.

(обратно)

336

  Там же. С. 16.

(обратно)

337

  Дурасово – деревня в Красносельском районе Костромской области.

(обратно)

338

  Безвершенко М. Г. Жизнь Предстоятеля. С. 18.

(обратно)

339

  Там же.

(обратно)

340

  Настольная книга атеиста. 3-е изд., испр. и доп. М., 1974. С. 137.

(обратно)

341

  Старообрядческий церковный календарь. 1988. Приложение. М., [1987]. С. 9–10.

(обратно)

342

  Там же. С. 10.

(обратно)

343

  Народы России: энциклопедия. М., 1994. С. 44.

(обратно)

344

  Церковный календарь на 2003 год. М., [2002]. С. 122.

(обратно)

345

  Научиться старообрядчеству // Духовные ответы: информационный сборник. Вып. 16. М., 2003. С. 21.

(обратно)

346

  Там же. С. 20.

(обратно)

347

  Антонов А. В. «…До самой смерти каяться перед памятью владыки» // Церковь. Старообрядческий церковно-общественный журнал. 2004, вып. 6. С. 30.

(обратно)

348

  Рипида – богослужебная утварь в виде металлического на длинной рукояти круга с изображением на нем серафимов.

(обратно)

349

  Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку (лат.).

(обратно)

350

 Чумичева О. В. Соловецкое восстание 1667–1676 годов. М., 2009. С. 322.

(обратно)

351

 Ключевский В. О. Очерки и речи. Второй сборник статей В. Ключевского. М., [1913]. С. 389.

(обратно)

352

 Каптерев Н. Ф. Собрание сочинений. Т. 1. М., 2008. С. 43.

(обратно)

353

 Там же. С. 393.

(обратно)

354

 Там же. С. 359–360.

(обратно)

355

 Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном архидиаконом Павлом Алеппским. М., 2005. С. 380.

(обратно)

356

 Каптерев Н. Ф. Собрание сочинений. Т. 1. С. 404.

(обратно)

357

 Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. М., 1960. С. 65.

(обратно)

358

 Лобачев С. В. Патриарх Никон. СПб., 2003. С. 374.

(обратно)

359

 Там же. С. 123.

(обратно)

360

 Житие протопопа Аввакума… С. 65.

(обратно)

361

 Михайлова Н. М. Церковь и раскол XVII века, или Что надо знать о старообрядчестве. [Ржев], [1999]. С. 29.

(обратно)

362

 https://mоspаt.ru/ru/2009/09/15/nеws1837/

(обратно)

363

 Михаил (Семенов). Собрание сочинений. Т. 1. М.; Ржев, 2011. С. 434–436.

(обратно)

364

 Житие протопопа Аввакума… С. 108–109.

(обратно)

365

  Поэты Возрождения в переводах Верховского. 2-е изд. М., 1955. С. 18.

(обратно)

366

 Димитрий (Туптало). Розыск о раскольнической брынской вере, о учении их, о делах их и изъявление, яко вера их неправа, учение их душевредно, и дела их не богоугодна. Киев, 1877. Л. 35, об.-36.

(обратно)

367

 Лефевр М. Они предали Его. От либерализма к отступничеству. СПб., 2007. С. 10.

(обратно)

368

 Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном архидиаконом Павлом Алеппским. М., 2005. С. 229.

(обратно)

369

 Карманова О. Я. Автобиографическая записка соловецкого инока Епифания (к проблеме мотивации текста) // Старообрядчество в России (XVII–XX вв.). М., 1999. С. 260.

(обратно)

370

 Болтин И. Н. Примечания на «Историю древния и нынешния России» г. Леклерка. Т. 1. СПб., 1788. С. 213–214.

(обратно)

371

 Русский архив за 1863 год. 2-е изд. СПб., 1866. Стб. 92.

(обратно)

372

 Блядь – обман, заблуждение. См.: Дьяченко Г. М. Полный церковно-славянский словарь. М., 1993. С. 49.

(обратно)

373

 Житие протопопа Аввакума… С. 203.

(обратно)

374

 Там же. С. 204.

(обратно)

375

 Пустозерская проза: сборник. М., 1989. С. 251.

(обратно)

376

 Там же. С. 255.

(обратно)

377

 Шахов М. О. Философские аспекты староверия. М., 1997. С. 45 и 47.

(обратно)

378

 Достоевский Ф. М. Дневник писателя. Т. 2. М., 2011. С. 452.

(обратно)

379

 Ключевский В. О. Очерки и речи… С. 429–430.

(обратно)

380

 Пыжиков А. В. Грани русского раскола. Заметки о нашей истории от XVII века до 1917 года. М., 2013. С. 337.

(обратно)

381

 Там же. С. 338.

(обратно)

382

 Иоанн (Картушин). Сочинения. Ржев, 2012. С. 149.

(обратно)

383

 Михаил (Семенов). Собрание сочинений. Т. 1. С. 436.

(обратно)

384

 Ириней Лионский. Творения. М., 1996. С. 225.

(обратно)

385

 Димитрий (Туптало). Розыск о раскольнической брынской вере, о учении их, о делах их. М., 1755. Ч. 3, гл. 8.

(обратно)

386

 Там же. Ч. 2, гл.26.

(обратно)

387

 Козлов В. П. Тайны фальсификации. 2-е изд. М., 1996. С. 27.

(обратно)

388

 Поместный собор Русской Православной Церкви. М., 1972. С. 131.

(обратно)

389

 Михайлова Н. М. Церковь и раскол XVII века// Благодатный огонь. 1998, № 2. С. 13; Ее же. Церковь и раскол XVII века, или Что надо знать о старообрядчестве. [Ржев], [1999]. С. 28.

(обратно)

390

 Migne. Patrologiae cursus completus. Series graeca. Т. XXXIII. С. 816.

(обратно)

391

 Filokaliα twν ierwν nhptikwν. Enethς, 1782. С. 642.

(обратно)

392

 Стоглав. СПб., 1997. С. 83–85.

(обратно)

393

 Аверкий (Таушев), архиеп. Семь вселенских соборов. М.; СПб., 1996. С. 91–92.

(обратно)

394

 Гермоген (Добронравов), еп. Краткий очерк истории Армянской Церкви. Вероучение Армянской Церкви. М., 2000. С. 30 и 45.

(обратно)

395

Grpani arhothаran (Карманный молитвенник). Montreal, 1993. С. 14.

(обратно)

396

 Слободской С. А. Закон Божий для семьи и школы. Jordanville, 1987. С. 36–37.

(обратно)

397

 Погодин М. П. Замечание о родине патриарха Никона и его противников // Москвитянин. 1854. № 19, кн. 1. С. 138.

(обратно)

398

 Леонид (Кавелин). Историко-археологическое и статистическое описание Боровского Пафнутиева монастыря. 2-е изд. Калуга, 1894. С. 125.

(обратно)

399

 РГАДА. Ф. 159. Оп. 1. Ед. хр. 916. Л. 269–271.

(обратно)

400

 Материалы для истории раскола за первое время его существования. Т. 1. М., 1875. С. 331 и 337.

(обратно)

401

 Ефремов – город в современной Тульской области.

(обратно)

402

 РГАДА. Ф. 210. Белгород. стол. Ст. 351. Л. 249–252.

(обратно)

403

 Митрофан был архимандритом в 1652–1657 гг. См.: Строев П. М. Списки иерархов и настоятелей монастырей Российской Церкви. СПб., 1877. С. 56.

(обратно)

404

 Удалился на покой в октябре 1652 г.

(обратно)

405

 Дефект в ркп.

(обратно)

406

 Испр., в ркп.: благословяю.

(обратно)

407

 РГАДА. Ф. 196. Оп. 3. Ед. хр. 884. Л. 1–1 об.

(обратно)

408

 Кабанов И. Г. (Ксенос). История и обычаи Ветковской Церкви // Старообрядческий церковный календарь [на 1994 год]. М., [1993]. С. 74.

(обратно)

409

 Там же. С. 73.

(обратно)

410

 Журавлев А. И. Полное историческое известие о древних стригольниках и новых раскольниках, так называемых старообрядцах, о их учении, делах и разгласиях. СПб., 1831. С. 209–210.

(обратно)

411

 Там же. С. 211.

(обратно)

412

  Кабанов И. Г. (Ксенос). История и обычаи Ветковской Церкви. С. 73.

(обратно)

413

  Лилеев М. И. Из истории раскола на Ветке и в Стародубье XVII–XVIII вв. Киев, 1895. С. 365. Лилеев указывает иной год освящений Покровского храма – 1758.

(обратно)

414

  Кабанов И. Г. (Ксенос). История и обычаи Ветковской Церкви. С. 74.

(обратно)

415

  В 2 верстах от Митьковки и в 20 верстах от Новозыбкова.

(обратно)

416

  «Освятиша церковь во имя Покрова Пресвятыя Богородицы на древнем антимисе (но уже не на том, что был на Ветке)» (Кабанов И. Г. (Ксенос). История и обычаи Ветковской Церкви. С. 74). Лилеев писал, что храм был освящен 12, а не 18 декабря (Лилеев М. И. Из истории раскола на Ветке и в Стародубье. С. 366).

(обратно)

417

  Свод памятников архитектуры и монументального искусства России. Брянская область. М., 1998. С. 287.

(обратно)

418

  Клишева В. А. Старообрядческий писатель Яков Стефанович Беляев: об одном неизвестном сочинении // Материалы и сообщения по фондам Отдела рукописей БАН. СПб., 2013. С. 224–229.

(обратно)

419

  Памятники искусства Советского Союза. Белоруссия, Литва, Латвия, Эстония. М. – Лейпциг, 1986. С. 345–346.

(обратно)

420

  Веткаускi музей народнай творчасцi. Мiнск, 2001. Ил. 82–83, 86–95.

(обратно)

421

  Испр., в ркп.: спране.

(обратно)

422

  Беляев Я. С. Летопись Ветковской Церкви. ИРЛИ (Пушкинский дом) РАН. Древлехранилище. Собр. В. Н. Перетца. № 387. Л. 3.

(обратно)

423

  Свод памятников архитектуры и монументального искусства России. С. 287–289.

(обратно)

424

  Православные русские обители. СПб., 1910. С. 529–530.

(обратно)

425

  Возможно, именно из этого монастыря происходят две иконы XIX века «Собор архангела Михаила» и «Покров Богородицы», ныне хранящиеся в Ветковском музее. См.: Веткаускi музей народнай творчасцi. Ил. 37–38.

(обратно)

426

  Эта строка в рукописи зачеркнута.

(обратно)

427

  Испр., в ркп.: прех.

(обратно)

428

  Институт русской литературы (Пушкинский дом) РАН. Древлехранилище. Собрание В. Н. Перетца. № 387. Л. 1 об. – 2.

(обратно)

429

  Старообрядчество: лица, события, предметы и символы. Опыт энциклопедического словаря. М., 1996. С. 92.

(обратно)

430

  Бродский Н. Л. И. С. Тургенев и русские сектанты. М., 1922. С. 40.

(обратно)

431

  Луканина А. Н. Мое знакомство с Тургеневым // Северный вестник. 1887, № 2. С. 56.

(обратно)

432

  Лесков Н. С. Печерские антики // Собрание сочинений в одиннадцати томах. Т. 7. М., 1958. С. 196.

(обратно)

433

  Партия Герцена и старообрядцы // Русский вестник. 1867. Т. 68. С. 401.

(обратно)

434

  По преимуществу (фр.).

(обратно)

435

  Левин Ю. Д. Неосуществленный исторический роман Тургенева // И. С. Тургенев: статьи и материалы. Орел, 1960. С. 130.

(обратно)

436

  Там же. С. 103.

(обратно)

437

  Бродский Н. Л. И. С. Тургенев и русские сектанты. С. 48.

(обратно)

438

  Чалмаев В. А. Иван Тургенев. М., 1986. С. 307–308.

(обратно)

439

  РГАДА. Ф. 1475, оп. 1, ед. хр. 174.

(обратно)

440

  Арсений (Швецов), еп. Оправдание Старообрядствующей Святой Христовой Церкви. Письма. М., 1999. С. 305.

(обратно)

441

  Вознесенский А. В., Мангилев П. И., Починская И. В. Книгоиздательская деятельность старообрядцев (1701–1918): Материалы к словарю. Екатеринбург, 1996. С. 64–65.

(обратно)

442

  РГАДА. Ф. 1475, оп. 1, ед. хр. 174. Л. 6 об.

(обратно)

443

  Там же. Л. 8 об.

(обратно)

444

  Там же. Л. 12 об.

(обратно)

445

  Там же. Л. 15–16.

(обратно)

446

  РГАДА. Ф. 1475. Оп. 1. Ед. хр. 174. Л. 2–3.

(обратно)

447

  РГАДА. Ф. 1475. Оп. 1. Ед. хр. 174. Л. 14.

(обратно)

448

  Статья написана при участии Алексея Юрьевича Воропаева.

(обратно)

449

  С 1 февраля 2009 года – патриарх Московский и всея Руси.

(обратно)

450

  Умер 5 декабря 2008 года.

(обратно)

451

  Вечером 18 ноября 2015 года деревянная Казанская церковь была уничтожена пожаром.

(обратно)

Оглавление

От автора

История Православной Старообрядческой Церкви

  Глава 1 Падение Царьграда

  Глава 2 Начало раскола

  Глава 3 Епископ Павел

  Глава 4 Протопоп Аввакум

  Глава 5 Боярыня Морозова

  Глава 6 Иов Льговский

  Глава 7 Соловецкое разорение

  Глава 8 Стрелецкое восстание

  Глава 9 Время страдания

  Глава 10 Стародубье и Ветка

  Глава 11 Рогожское кладбище

  Глава 12 Поиски архиерея

  Глава 13 Император Николай

  Глава 14 Митрополит Амвросий

  Глава 15 Архиепископ Антоний

  Глава 16 Белокриницкая иерархия

  Глава 17 Епископ Арсений

  Глава 18 Золотой век

  Глава 19 Епископ Геронтий

  Глава 20 Митрополит Алимпий

Избранные статьи

  Самый старый Новый год

  Повесть о русской бороде

  Богословие раскола

  Где же сокрыта «арменская ересь»?

  Две челобитные из Боровска

  Епископ Павел, Бога моля, благословляю

  Светлейший архимандрит

  Святые последних дней

  Уста богословия

  Война фальшивок и раскол

  Антихрист царствует в мире

  Ветковская Покровская церковь

  Староверы на Парнасе

  Иван Сергеевич Тургенев и русское старообрядчество

  По тайному священству

  Затворник из Тагила

  Долг послушания (дело о хиротонии епископа Арсения Уральского)

  Начетчик – это звучит гордо!

  «Нужно нам старообрядческого учителя»

  Тяжкий крест местоблюстителя

  Под своим крестом

  Светя другим, сгораю

  Вот тебе, бабушка, и Николин день

  Живые и мертвые

  Будущее старообрядчества зависит от молодежи

  Не поступаться духовными принципами

  Общество на грани раскола

  Старообрядцы ожидают перемен к лучшему

  Между доброй и злой волей

  Иллюстрации Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg