«Боги Лесного Заволжья. Путешествие по старым русским рубежам»

Боги Лесного Заволжья. Путешествие по старым русским рубежам (fb2) - Боги Лесного Заволжья. Путешествие по старым русским рубежам 3059K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Владимирович Морохин

Николай Владимирович Морохин Боги Лесного Заволжья

© Морохин Н.В., 2017

© ООО «Издательство „Вече“», 2017

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2017

Что хочет прошлое?

Приехали мы через семь лесов, Освещали нам путь листья берёз. Приехали мы через семь оврагов, Освещали нам путь листья клёна. Приехали мы через семь деревень, Освещали нам путь добрые люди. Горномарийская песня

Начало этой истории поисков и находок было не просто неожиданным. Как оказалось потом, я его даже не заметил сам.

Это был зимний вечер, точнее ранние январские сумерки в середине восьмидесятых годов. Я оказался в северной части тогда ещё Горьковской, а сейчас Нижегородской области и записывал там старинные русские предания и песни.

Из деревни, где я провёл несколько часов, возвращаться в посёлок было не так уж далеко, и я решил не дожидаться автобуса в шесть часов вечера и пойти пешком.

По дороге нагнал пожилую женщину, поздоровался с ней.

Место, мимо которого мы шли, показалось необычным. Словно бы посреди поля возвышался аккуратно обойдённый со всех сторон маленький участок старого леса, судя по всему – квадратный. Может, и вели к нему какие-то дороги по полю, то сейчас их замело. Понято, если были бы видны ограда и кресты – сельское кладбище. Или оно старое, заброшенное?

Об этом я спросил женщину.

– Нет, – ответила она, – это не кладбище.

– А что тогда?

Женщина неопределённо махнула рукой:

– Куст.

– Какой-же это куст? Тут всё больше старые высокие деревья.

– Не надо вам это знать. И не спрашивайте – зачем вам, приезжему человеку.

– Почему?

– Туда нельзя всё равно ходить. И я там не была ни разу. Это марийское. Кереметь. Страшное это дело.

– Что такое Кереметь?

– Это дьявол ихний. Нельзя туда ходить.

Дьявол?… Не слишком ли – на излёте двадцатого века в цивилизованной Европе, в родной области?… А что будет, если зайду?

* * *

В тот вечер мои вопросы так и остались без ответа.

Многие для меня так и остаются без него сегодня. И вообще вопросов оказалось в итоге во много раз больше. Но жизнь с того дня стала сводить меня с людьми, предлагать события, удивительным образом связанные с тем, другим миром, которому, судя по всему и принадлежала роща.

И ничего в этом сверхъестественного. Давно замечено: если тебя начинает интересовать какой-то вопрос, то в руки невольно само начинает попадать то, что с ним связано. Обстоятельства так складываются. К мистике же я был совершенно не склонен. Хотя время наступало такое: после длительного торжества материализма общество вскоре, закусив удила, ударилось именно в неё – в мистику. Женщины с просветлёнными лицами заумно рассуждали об энергиях, аурах и карме (предполагаю, что это куда приятней, чем радовать мужа обедом). Дипломированные экстрасенсы, которым золотили ручку, лечили неизлечимые болезни, вглядываясь мозолистым глазом в фотографии страдальцев. Астрологи сулили в среду рыбам полезные деловые контакты, а скорпионам бытовые травмы. Некие волосатые личности уверяли с телеэкранов, что знают числа, управляющие миром, и могут подсчитать, в какой день произойдут политические кризисы и начнутся новые витки инфляции.

Одна из священных рощ Шарангского района Нижегородской области

* * *

Мне тогда не было ещё тридцати.

Я очень надеялся на то, что в своей жизни буду изучать русскую традиционную культуру в сёлах вокруг своего города, что найду, например, в глухой деревне за Волгой былину или встречу необыкновенно талантливого сказочника, знатока старинных песен об Иване Грозном или Степане Разине. А потом составлю и издам сборник с этими удивительными текстами. Признаюсь, я выкраивал для своих поездок по нескольку дней сам, по своей воле, а работа в университете этого совершенно не предусматривала. И даже наоборот, было бы хорошо, если бы я никуда не ездил, а сидел дома и писал скучную диссертацию по литературоведению.

Заниматься фольклором – это можно было скорее отнести к домашним традициям. Мой отец был замечательным фольклористом, человеком, читавшим в университете блестящие лекции о русском народном творчестве (я их слушал!). Когда мне было четырнадцать, он взял меня в фольклорную экспедицию – на озеро Светлояр. И мы целую неделю записывали от стариков легенды о граде Китеже. Так начиналась работа над книгой моего отца об этой легенде, книгой, которая вышла спустя десятилетие и стала в области настоящим бестселлером. С той самой экспедиции мне стало ясно, чего я хочу в жизни. При таком раскладе мне на роду было написано собирать русские сказки и предания. Я уже немало поездил по области – где-то в районном пазике, где-то в кузове колхозного грузовика, где-то ходил пешком – вроде бы знал её.

Ещё я знал, что существует такая проблема – взаимовлияние фольклора соседних народов.

Об этом немало было написано статей в учёных записках, выходивших в соседних городах. Статей скучнейших. Типичная тема: бытование сходных сюжетов сказок. Всё здесь легко просчитывается, ибо ещё в начале XX века мудрый Антти Аарне дал номера всем широко распространённым сюжетам сказок, всё это приспособил к русской традиции в 20-х годах фольклорист Николай Андреев. Итак, вы собрали гору сказок, определили их сюжеты, установили, что в правой кучке у вас будут лежать карточки со сведениями по русским деревням, в левой – по мордовским. И считаете: какой процент придётся на самые известные сюжеты в одной и в другой стопке. Скорее всего, если территория почти одна, вы получите примерно одинаковые цифры. Дальше вы делаете правильный вывод о том, что в регионе складывается некая единая сказочная традиция, и это безусловный вариант взаимовлияния соседствующих культур. Впрочем, изучать можно и предания. Во многих районах нашей области они начинаются с очень хорошо понятной местным жителям экспозиции: это было давно, когда тут ещё жила мордва, или пришло в наши места татарское войско, или жил тут человек, звали его Сурадей… Рассказчики никого не убеждают в том, что тут раньше жили люди другого рода-племени, «не нашего бога», как писал в одном стихотворении уроженец Лесного Заволжья Борис Корнилов. Это всем понятно. Но об этих людях никто толком ничего не знает: давно было. Потому можно опять-таки фиксировать сюжеты, хоть и не включённые на сей раз в указатель, и констатировать внимание в несказочном эпосе вот к этой коллизии прошлого. Преданий в старых публикациях, в наших записях сотни, многие сотни. Дальше мы разбиваем сюжеты на группы. Как предписывают умные учебники, одни предания рассказывают об исторических событиях, другие объясняют географические названия. Эти группы мы разбиваем дальше – например, по эпохам, по тем народам, о присутствии которых вспоминают старики. И всё – появляется новый ракурс, складывается план работы.

Или ещё проще: записи песен. Смотрим, сколько русских песен в репертуаре исполнителей-соседей. Что интересно, у русских исполнителей мы не обнаруживаем песен чувашских, мордовских и татарских. Дело, наверное, в том, что русские почти не владеют этими языками или даже совсем не владеют?

И мы изучаем это самое взаимовлияние, делаем выводы.

Всегда приятно изучать очевидные вещи. Если у вас солидная методика, то это убедительно, научно и, в сущности, как говорят в таких случаях, диссертабельно. Но, по-моему, очень скучно. И совершенно не приближает к ответам на какие-то очень важные вопросы.

Однако тут столкнуться в нескольких часах пути от дома с чем-то другим, что не вписывалось в привычную для меня картину мира, – было слишком большой неожиданностью. Не дебри Амазонки, в конце концов!

Ну, нет, я постараюсь разобраться, что это за куст, что за Кереметь и чего боится эта женщина.

Правда, не знаю, получится ли.

* * *

Уже в тот вечер для меня было очевидно, что тут не надо спешить. Потому что настоящие ответы придётся искать не в одних только ближайших деревнях. Здешняя округа – только крохотная часть огромного Лесного Заволжья, посреди которого я оказался. Это край южной тайги – с глухими тёмными ельниками, с пихтарниками и лиственничниками, с болотами, с пространными опольями в давно обжитых местах вокруг старых торговых сёл. И тут не просто природа и сёла-деревни: древние дороги, след людей – их языков, возможно, уже забытых, их уклада жизни, традиций, которые повелись с невесть каких дальних времён. Кто-то сюда приходил из других мест, кто-то, наоборот, уходил: марийцы, русские, кто ещё?… Надо слушать людей, – и то, что они будут говорить, и то, как скажут. Надо читать старые книги. Непонятно было, правда, какие именно. Но неужели не хватит разума их найти? Ведь кто-то здесь или в соседстве должен быть изучать подобные вещи.

И всё это хорошо бы видеть в целом. Потому что ничего не дадут отдельные факты: в итоге всё рассыплется. И ответ может появиться только вместе с какой-то общей картиной.

А Лесное Заволжье – только в современной Нижегородской области больше 30 тысяч квадратных километров. Странно, но даже в XX веке были знаменитые географы, хотя вроде бы все главные открытия в этой науке были давно позади, как в арифметике. В их числе – Борис Хорев, который заведовал одной из главных географических кафедр в совершенно точно главном Московском университете. Его докторская диссертация была посвящена Нижегородскому Поволжью. И он обрисовал в нём рубежи Лесного Заволжья. Главный, южный – это сама Волга. С правого берега к ней подступали местами даже участки ковыльной степи. А с левого берега в её воду смотрелась тайга.

Но дальше, если вдуматься, начинаются трудности. Конечно, можно следовать за административным делением и с трёх других сторон ограничить этот край Нижегородской областью. Только ни к чему внятному это не приведёт. Роль оси Лесного Заволжья явно предназначена чему-то, что перпендикулярно Волге. А это здесь Ветлуга – третий по длине приток Волги. Ветлуга бежит к ней с севера и, конечно, половина своего пути проходит по Нижегородской области. Однако начинается она среди болот соседней Кировской, дальше течёт по Костромской, впадает возле Козьмодемьянска в Марий Эл. Словом, вместе с ней Лесное Заволжье плавно переходит в соседние регионы и теряет свои чёткие очертания. Кроме того, его трудно представить себе без Унжи – другого крупного волжского притока. В среднем своём течении две эти реки близко подходят друг к другу – на какие-то сорок километров. Для знающего дорогу человека это дневной переход. К тому же, полтора века, начиная с екатерининских времён, и Унжа, и вся средняя Ветлуга были в одной Костромской губернии – в одной связке. Это уже потом, в XX столетии, большую часть этих территорий отписали к Нижнему Новгороду. Вот и попробуйте пренебречь этими соседними костромскими землями по Унже, рассуждая об этом крае. Не выйдет!

* * *

На самом краю области в Воскресенском районе есть село Большое Поле. Мы жили там с моими товарищами несколько дней в бревенчатом школьном интернате во время экспедиции. Однажды вечером на огонёк туда заглянул молодой человек из местных. Сказать честно, во время экспедиции редко бываешь рад таким гостям. «Знакомиться» – говорят они. И это не обещает ничего хорошего – как минимум, отвлекут от переписывания черновиков, а это не менее важное дело, чем поиск материала. Здесь же молодой человек стоял на пороге с банкой молока:

– Угощаю! А то, наверно, голодные здесь сидите?

Нашему гостю было удивительно, что кто-то приехал из города не убирать картошку, а выспрашивать про старину. Зачем нам это? А что мы с этим будем делать дальше?

– Давайте я вам тоже историю одну расскажу. Но это всё правда, не сказки. Тут у нас село такое… Мы сами русские, а вокруг в нескольких деревнях марийцы живут. Колдуны они самые настоящие. Нам кое-что случается видеть. Вот отец мне рассказывал. Он в лес на Юронгу рыбачить пошёл. Видит – а там на у реки мариец дед Лапшин сидит. И прямо на берегу на деревьях сети повесил. Ну, отец думает – зачем это он?… И тут мариец этот пошептал что-то над водой и отошёл. Через некоторое время рыба сама начала из реки выпрыгивать – и в сеть, в сеть вся! Выпрыгнуло её не больно много – как раз на уху. Мариец рыбу собрал в сетях, поклонился в сторону реки. И всё, пошёл – порыбачил будто.

Я кивал головой и быстро записывал этот странный рассказ.

– Не верите, что такое бывает?

– Верю.

Когда слушаешь человека, когда записываешь с его слов историю, верить – единственный выход. Иначе рассказ немедленно оборвётся.

Прошло немало времени. Я уже почти забыл о том большепольском рыбаке, который подсмотрел случайно, как промышлял на Юронге старый мариец. Но история вспомнилась, когда я изучал в областной библиотеке редкую старую книгу – сочинение помещика графа Николая Сергеевича Толстого, который жил на севере Нижегородской губернии и в 50-х годах XIX века писал очерки о тех местах, которые ему были хорошо знакомы. Это самый первый печатный краеведческий труд на нижегородской земле. Местный граф Толстой приходился троюродным братом великому писателю и тоже, судя по фотографии, имел очень представительную бороду. Но его книга «Заволжская часть Макарьевского уезда Нижегородской губернии», выпущенная в Москве в 1859 году, – трудно назвать простым чтением не потому, что диалектика души – штука сложная. Книга получилась сразу обо всём. Она безо всякого особого порядка то рассказывает о тайге и страшных лесных пожарах, то о раскольниках, которые скрываются где-то в самой глуши в землянках, то об охоте и рыбалке, то о безобразных нравах крепостников прошлого – для автора – XVIII века (он-то сам был помещик просвещённый, гуманный!). Между размышлениями, так ли семёновские мужики рубят для своих поделок берёзы и какие плохие дороги связывают Поволжье с Поветлужьем, обнаружилось в книге любопытное замечание. Оказывается, традиционно полтора века назад на Ветлуге ловили рыбу довольно необычным способом. Вначале собирали в тайге семена одного известного местным жителям растения (Толстой приводит его латинское название, но – для неспециалиста это пустое: номенклатура в ботанике за это время уже поменялась, и разобраться сможет только сведущий в истории этой науки человек). Затем семена закатывали в хлебный мякиш и кидали в воду как приманку. Рыба, отведав её, «дурела» и через десяток минут начинала выпрыгивать «подышать свежим воздухом». Тут-то её, родимую, и прибирали к рукам.

Вот он – секрет «колдовства» того марийского рыбака. Он просто помнил то, что прекрасно знали его предки.

Толстой считал способ, как минимум, варварским по отношению к добыче и опасным: так и всю рыбу в реке можно переловить!

Но судя по рассказу молодого человека из Большого Поля, дед Лапшин не имел такого коварного намерения. И даже наоборот, с самого начала ограничил себя в улове. Необычная приманка давала возможность уже перед рыбалкой «заказать» нужное количество рыбы. А сам способ её ловли не был таким жестоким, как обычный, на удочку. Представьте себе на минуту: вы заглотили что-то вкусное вместе с крючком, он зацепился за внутренности, и теперь железо причиняет невероятную боль и тянет вас куда-то вверх… Да нет же, старик Лапшин не возьмёт ничего лишнего и никого не будет мучить напрасно.

* * *

И ещё одна экспедиция. Зима. Ночь. Старый холодный вокзальчик (его уже давно снесли, и на его месте теперь солидное кирпичное двухэтажное здание) на таёжной станции Пижма. Плохо прикрывается дверь. А там на улице воет ветер, качается единственный фонарь у входа и несёт, несёт снег.

Наша электричка будет в четыре часа утра. Ближе к четырём сюда придут люди. А пока – мы вчетвером.

Во втором часу ночи на пороге вокзальчика отряхивает с себя снег ещё один пассажир, пришедший слишком рано, – не особенно трезвый пожилой мариец:

– Надо же какие люди бывают!.. Печник я. Я тут на Пижме шестнадцать печей сложил. У одного хозяина совсем недавно старую печь разбирал, новую делал. Тяжёлая печь была, не работала, вся забилась. Грязи сколько вытащил, сажей этой дышал… Вот я сегодня пришёл сюда в посёлок, припозднился. К двенадцати дело было. Я к нему стучу, а он не открывает. Я ведь слышу – он там. Он около моей печки. А я на холоде, по колено в снегу… Я обиды не держу. Но ведь нельзя так – стихия накажет.

Снова вспомнилась книга графа Толстого.

Он размышлял о характере черемисов – так в его времена называли марийцев. Честны, трудолюбивы, их бедность – не от недостаточного радения, а от того, что люди эти раз и навсегда поставили себе рамки, пределы: не брать из природы, от других людей лишнего, не роскошествовать. Оказавшись в марийской деревне, ощущаешь «неприхотливое, но всё-таки радушное гостеприимство»: «въезжаешь просто, без спросу, вас накормят, чем сыты сами – редькой и хлебом, брусникой, грибами, сушёным зайцем, вяленой рыбой». И с возмущением писал: именно этим радушием, доверчивостью некоторые пользуются. Ничего нет проще – этих людей обмануть, обсчитать да ещё подсунуть потом какие-нибудь бумажки – читай, дескать. Николай Толстой писал об этом: «Мы, помещики, и все, кому доводится разбирать дела родословные, бездоказательные, никогда не станем входить в подробности представляемых нам жалоб от черемис на крестьян наших, и какие бы крестьянин ни приводил оправдания, увёртки и свидетельства других крестьян, все их можно пропускать мимо ушей без всякого доверия, но решительно слушать одного черемисина: у нас тысячи примеров, в которых черемисин всегда выходил победоносно!.. Разница между тяжущимися заключается в том, что русачки путают, облыгают, крестятся, божатся, заклинаются детьми и всякими другими отвратительными способами, как например: чтобы глаза лопнули, чтобы утробу разорвало, чтобы провалиться на месте (в это время другие поддакивают); окончательно же окажется, что вся божба эта была ложь, самая унизительная и оскорбительная для человечества! Черемисин же с первого слова противника скажет просто: „На него, бачка, всё не правда казыт“, и тут же без околичностей расскажет всё дело своим странным наречием, и потом уже не прибавить ни слова».

Мариец рассчитывает доказать свою правоту: ему кажется, что сделать это проще простого, стоит дойти до большого начальника и всё ему рассказать, ведь правда на чьей стороне? Но большому начальнику иной раз не бывает дела до инородца. Да и сразу видно: облапошен он по его же собственной простоте. Черемисин уходит из присутственных мест удивлённый происшедшим, но ни капли не расстроенный. Он хорошо знает: высшие силы видят всё. И они ему зачтут правду, а обидчику не избежать наказания. Черемисин даже начинает жалеть его в такую минуту: не хочет, чтобы гнев высших сил обрушился на этого лысоватого чиновника и на купца, делающего удивлённое, непонимающее лицо. «Ваша бог виде!.. Нехорошо буде! Пропадил будешь! Умрил будешь!..» Стоило им из-за такой мелочи связываться с высшими силами! Подумали бы о себе!

* * *

Гостеприимство гостеприимством, а вот однажды Толстого, который на закате зимнего дня приехал в марийскую деревню, ждали неприятности.

Его возница из лихости несколько раз хлестнул кнутом и сбил с изб длинные тонкие сосульки.

Из домов выбежали возмущённые люди и чуть не побили приезжих.

– Злуй человек, нехорошо делал! – кричали они. И сбивчиво объясняли: – Мороз будет серчал, приходит в изба и усех помрём делать…

Ну, да, конечно. Толстой понял сразу, что натворил его возница.

Мороз сделал сосульки. А тут приехал чужой человек и сбивает их направо и налево. Не накажет ли этот мороз людей за то, что они вот так обходятся с делом его рук?

И вообще – что можно трогать в природе, чего нельзя и почему?

Совершенно точно: нельзя трогать, портить то, что к человеку отношения не имеет. Не рассчитываешь на явную пользу от того, что сделаешь, – лучше не вмешивайся. Потому что есть риск повредить.

«Снег свисает с веток ели – к хорошему урожаю», «Весной сосульки с желобов длинные – на урожай», «Зимой длинные сосульки – ячмень будет высокий» – это я нашёл в сборнике «Марийские народные приметы», который в 80-х годах XX века составил известный фольклорист Александр Китиков. Судя по примечаниям, он путешествовал и записывал их именно в тех марийских деревнях нижегородского Лесного Заволжья, где мог бывать за век до него граф Толстой.

Когда состоялось наше знакомство, Александр Ефимович рассказывал мне: собранные приметы он сдал на проверку на одну из местных метеостанций. Там вначале поулыбались. Но через пару лет рассказали: в это трудно поверить, но сбывается до 95 процентов примет. Нет, в приметах, конечно, ничего не говорится о конкретных значениях температуры в градусах, а также атмосферного давления и влажности. Ход событий в природе оказывается обозначен только в самом общем виде. И ещё оговорки: это были не «приметы вообще» – Китиков подобрал для проверки только те, которые записаны именно в тех местах, где находится метеостанция.

Вдумайтесь: свисает снег с веток ели. Ветки эти наклонные, и требуется, чтобы никто их не потревожил, иначе снега этого на них просто не будет. Сбили с крыш сосульки, и к весне уже никто не узнает, каким они стали бы – длинными, наклонными (а это уже другие приметы!), толстыми? Это всё равно что прийти в чужой дом и сломать часы или барометр – так просто из озорства.

А может быть, даже ещё хуже. Потому что ясно: связь между сосульками и остальным миром есть. И не исключено, именно от того, целы ли сосульки, будет зависеть всё вокруг? Сбил сосульки – и сломал не прибор, не источник информации, а саму погоду!

Не надо думать, что мы доподлинно знаем, что или кто управляет миром. Он слишком сложен, он прошит многочисленными связями. Их во много раз больше, чем даже самих предметов, вещей, которые нас окружают.

Но если так, стихия может не только наказывать. Она должна оставить за собой право на сюрпризы, на подсказки, на игру, в конце концов.

* * *

Я запомнил раннее утро в середине августа. Шли уже девяностые. В поездку на самый север Нижегородской области мы отправились вместе с моим другом Дмитрием, тогда ещё студентом-историком. В тот год так сложилось, что в наших поисках мы прошли в жару и под дождём сотни и сотни километров Лесного Заволжья. Мы стоически перенесли безденежье, в холод грелись в палатке. Мы вместе удивлялись увиденному и переписывали в тетради рассказы стариков и статьи из альбомов сельских библиотек.

* * *

Уже стояли прозрачные и холодные дни – самый исход лета, когда пахнет прелой листвой, когда ночи безысходно черны и зябки, когда темна вода прудов и рек и уже больше не манит даже просто к ней подойти. Лето кончается. Его жалко. Но с этим уже ничего не поделаешь.

Мы вышли из ночной электрички, как раз когда забрезжил рассвет, в таёжном посёлке.

Идти до деревни, куда мы собрались, было больше часа. И дорога знакомая. Поёжившись от холода, зевнув, мы двинулись вперёд.

Спустя минут сорок тайга расступилась и открылось одно из ополий.

Поднималось солнце. И перед нами на склоне оврага поблёскивали крыши и окна деревенских домов. До деревни оставалось с километр. Людей в деревне видно не было. Да какие собственно люди в половине пятого утра? Все ещё спало. Молчали даже петухи и собаки.

Мы шли к деревне, которая потихонечку приближалась и разворачивалась перед нами справа от дороги. Над её домами шумела желтеющая листва…

– Стоп, – сказал я, остановился и откинул капюшон штормовки. – Я здесь ходил уже несколько раз. И этой деревни не было.

– Серьёзно что ли? – посмотрел на меня Дмитрий и тоже остановился.

Но деревня была. Мы отчётливо видели её. Дома как дома – не хуже и не лучше других. Деревянные. Пристроенные к ним рубленные дворы. Баньки…

– Может быть, мы что-то путаем?

Я махнул рукой, и это означало, что надо идти вперёд, а там будет видно.

Ещё минуты три деревня продолжала маячить на склоне оврага. А потом – словно растаяла. Ветер всё также шевелил там ветви старых деревьев. Но домов, заборов под ними уже не было. Кусты, трава – всё…

– Нет, если бы я видел это один, мне бы никто не поверил. Бред какой-то, – сказал Дмитрий.

Мы подошли к оврагу совсем близко. И убедились ещё раз – никаких признаков деревенской улицы.

Оставалось философски заметить: в жизни бывает всё. А уж в этом краю, куда мы приехали, такое приходилось слышать… Мы свернули вправо. И на холме перед нами обрисовались знакомые контуры рощи.

Мы уже знали, что в эту рощу по определённым, известным для посвящённых дням слетаются, пережившие не одно тысячелетие древние боги. Что в старых корявых берёзах рощи живут души умерших и ещё не родившихся людей.

Несколько дней спустя в посёлке нам подтвердят: не мы первые и явно не мы последние, кто видел эту деревню. Ничего особенного. Она марийская и раньше как раз тут стояла. Только потом люди снялись с места и перевезли дома километра на два к востоку – в Большую Кувербу.

Потом, через пару месяцев, я увижу эту деревню на карте в одной из организаций, где мне придётся работать с документами. Это будет карта километрового масштаба с грифом «Секретно». Увижу и даже не удивлюсь: всё точно – эта деревня! И улица по краю оврага имеет чуть заметный излом к югу, и пруд внизу (он цел!). Та карта была отпечатана в самой середине XX века. Но известно: топографы иной раз запаздывают обновить информацию, так что, может быть, они отразили чуть более раннюю реальную картину.

* * *

Но зачем людям показывается несуществующая деревня? Чего она хочет?

Что хочет прошлое, возвращаясь к нам? Или оно не возвращается, а просто живёт возле нас – но в другом измерении? Как ушедшая под воду океана Атлантида: корабли проходят над её домами и храмами и кажутся единственной реальностью. Но может быть, под водой есть реальность другая?

* * *

Лесное Заволжье живёт в современном, вроде бы, хорошо для нас понятном русском мире. Оно говорит на языке, который ясен каждому. Здесь видишь привычные административные контуры: администрации пишут бумаги и принимают посетителей, потребсоюз торгует, пазики совершают предусмотренные расписанием рейсы, школы учат.

* * *

Я искал в этом краю какую-то архаику. Для этого внимательно вчитывался в строки библиотечных самодельных альбомов о прошлом деревень и сёл, шёл знакомиться со школьными музеями.

Увидел ли, прочитал ли я что-то особенное?

Нет, пожалуй. Дореволюционная история – это несколько строк скороговорки, из которой невозможно понять, сколько лет самым старым марийским деревням и что там раньше было.

А что было дальше?

Ну, вот для примера несколько деревень в Воскресенском районе и то самое Большое Поле, где нам принесли банку молока и рассказали удивительную историю вроде бы не из нашего времени.

Я записал фамилии здешних марийцев: Винокуровы, Лопатины, Лапшины, Опековы, Сергеевы, Щелкуновы, Романовы, Лазаревы, Минутины, Смирновы, Цветковы, Бутылкины… Большинство из них живёт в Большой Юронге: около восьмидесяти человек. Другие деревни меньше. А вот в Нестерине остался один житель, возвращающийся туда на лето.

Советские семьдесят лет, вроде бы, недальние – рукой дотянешься – стали историей.

В 1929 году Большую Юронгу передали из Вятской губернии в Нижегородскую область. В деревне действовало крестьянское общество взаимопомощи, вскоре организовали колхоз «Победа», куда вошло поначалу 19 хозяйств. В Ошараше колхоз «Революционер» был образован раньше – в 1928 году. В Кузнеце (по-марийски деревня называется Апшатнер, что означает «кузнечная речка») название колхозу придумали, можно сказать, в тему: имени Молотова. В Нестерине – «Свобода», в Большой Юронге – имени Будённого.

В начале тридцатых в тайге орудовали бандиты. Ужас наводила своей жестокостью банда Ивана Романова: в тёмное время люди в избах не зажигали свет, запирались. Злодеи поджигали лес, расправлялись с активистами Советской власти, на глазах всей деревни могли запалить их дома и, угрожая оружием, не давали тушить. Преступники врывались в избы, забирали хлеб, продукты. Потребовалась операция по ликвидации банды. В Кузнеце мне рассказали то, что передают из поколения в поколение: как устраивали в деревне засаду чекисты, как ждали бандитов на лесных тропах и прочёсывали тайгу. Когда Романов был убит, чтобы успокоить население и убедить, что с бандой покончено, его труп привозили в деревни на телеге.

Вообще, рассказы про разбойников – это то, что можно услышать очень во многих деревнях. Многое забывается, а такое – нет: это местный вестерн, самые яркие события прошлого. Но жутковато становится, когда слышишь о бандитах от живых свидетелей событий. Обычный вариант: разбойники – добрые, бедных не грабили, и всё это было давным-давно.

Марийские колхозы успешно развивались, но война их привела в упадок: урожайность зерновых и льна резко снизилась. Районная газета в 1942 году накануне сева напечатала о колхозе «Революционер» статью «Вывести на пашню сильного коня». В хозяйстве осталось восемь лошадей, из которых одна «ниже средней упитанности, остальные семь – истощённые», они болели. Но ситуацию удалось улучшить. Вскоре газета писала: «Лошади у наших пахарей Самотехина Ф.В., Смирнова Д.Т., 14-летнего Пупырёва А. и некоторых других чистые, без царапин. Во время полевых работ подкармливаются в борозде. В обеденный перерыв и после работы обмываются холодной водой и чистятся щётками. Хороший уход пахарей за конями обеспечивает высокую выработку на полевых работах». Девушки строили по берегам Волги оборонительные линии. А тётя Зина Бутылкина из Кузнеца рассказывала мне, как много месяцев провела на добыче торфа: «Холодно-то как было, да по пояс в болоте в этом стоишь. Вот я и болела с того». Колхозники собирали деньги из своих скудных заработков на постройку самолётов эскадрильи, названной в честь земляка Валерия Чкалова.

В 1955 году все хозяйства объединились в колхоз имени Хрущёва, потом он стал носить имя Будённого. Только в конце пятидесятых в этих деревнях появилось электричество – стала работать колхозная электростанция.

Колхоза больше нет. За дворами – недалеко от завалившейся деревянной церкви завалившаяся ферма и машинный двор со ржавыми остовами техники.

В Большом Поле есть школа, хоть и говорят, что скоро её закроют: учеников около пятидесяти. За детьми по утрам будет приходить автобус и увозить их за 25 километров в село Воздвиженское. Там школа большая. Областные власти объясняют: так дешевле, чем держать маленькую.

Но пока школа ещё есть. В её двух деревянных зданиях уютный запах тёплых брёвен: такой бывает только в больших, чистых деревенских домах. Один из классов отдан под музей. Его создавала вместе с учениками приезжая учительница математики Лидия Ревотас. Ей передали домотканую вышитую одежду, утварь, старые фотографии. И она сделала альбомы о каждой из деревень.

– Если школу закроют, я договорилась с районным краеведческим музеем, – говорит Лидия Ревотас. – Там всё сохранят.

Туда же она передаст самую дорогую реликвию, которую просто так никому не показывают. Это письмо, его в 1967 году прислал сюда детям Гагарин: «С большим удовольствием прочитал ваше письмо, в котором вы рассказываете о своей учёбе. Большое вам спасибо за внимание и честь, которую вы оказываете мне, называя свой отряд моим именем. Ваше доверие постараюсь оправдать хорошими делами».

* * *

Наверное, о многих деревнях в Центральной России можно написать почти подобную историю XX века. С укрупнениями и разукрупнениями, с переименованиями. И с чем-то непременно удивительным и редкостным.

Но это будет словно бы история плавания на корабле по поверхности моря.

А что внизу?

Предыдущий мир был финно-угорским. Те, кто когда-то населяли Лесное Заволжье и безраздельно им владели, – с их культурой, с их языком, с их верой – исчезли, растворились несколько веков назад. Остались, кажется, осколки – несколько десятков деревень, где живут марийцы. Впрочем, чужие люди, которые не знают, что живут там именно марийцы, об этом сейчас даже не догадаются. С ними, при них там будут говорить только по-русски. Не для того, чтобы ввести их в заблуждение, – скорее, чтобы люди понимали: тайн от них нет. Хотя получиться в итоге может совсем обратное: от них что-то невольно скроют. И оставят для себя.

* * *

Предыдущий мир был не таким, как наш: с другими ценностями, с другой душой.

Если и остаются его следы, то они обречены на то, чтобы служить только для музея, для памяти. А вот осколки ещё сверкают своими гранями, и, наверное, их можно собрать, соединить, радоваться им, жить около них.

Учебник по истории Нижегородской области для школьников, изданный в девяностых годах, авторы, открыли разделом под названием «Изначалие». Как следует из такого заголовка, начинается здешняя история с того, что в этот край, на Волгу, пришли славяне и основали Городец: 1152 год.

А что – тут никто до них не жил?

Да нет, друзья, объяснит учебник. Жил.

Обратите внимание, самая первая глава – археологическая: да, в самом деле, были разные племена, разные первобытные люди, кое-где оставили нам черепки своей посуды и пресловутые орудия труда. На настоящее «изначалие» эти люди, конечно, не тянули. Видимо, были ещё дикие?

Замечено, в большинстве провинциальных музеев археологические отделы – самые скучные и бессвязные. «Орудия труда» очень сложно представить себе в деле, и, наверное, сотрудники музеев это тоже не объяснят и не покажут. И лежат вперемежку на витрине каменные топоры, медные украшения, какие-то похожие на чешуйки монеты рядом с написанной крупными буквами галиматьёй про первобытнообщинный строй. Мы захотим знать, не наши ли прямые предки делали это своими руками? Как они жили? В кого верили? Был ли их язык похож на наш? Нам в ответ начнут сыпать названиями археологических культур и, путая тысячелетия, перечислять «стоянки древнего человека».

Хорошо, про культуры мы услышали. А вот ещё вопрос. Итак, приходят славяне… Так древние люди к тому моменту уже куда-то ушли? Или их прогнали? Если новые и старое население встретилось и решило жить вместе, то возможно ли такое и как это произошло?

Между прочим, это совершенно непраздные вопросы.

И пока мы не ответим на них, понять, кто такой Керемет и можно ли чужому человеку ходить в рощу, просто невозможно.

* * *

Сколько раз я пытался представить себе жизнь этих людей.

Заманчиво придумать героев, принадлежащих другому времени, дать им звучные имена, поселить их в древнем укреплённом городище. Например, городецкой культуры. Они очень хорошо описаны археологами. Ну, и пусть охотятся себе на медведя, на рысь. Пусть любят женщин. Пусть обороняются от коварных соседей, которые, похоже, сами не поймут, что им нужно, а вот лезут и лезут. Заманчиво привести героев в святилище, куда явятся к ним их боги выслушать просьбы, принять подарки. Заманчиво придумать для них песни – похожие на руны «Калевалы». Пусть вспомнят они один из главных дней своей жизни – день инициации, когда род впервые принял их как мужчин, прошедших страхи и испытания, посвящённых в тайны. Представить себе – и дать волю фантазии, придумать сюжет, рассказать его.

Но нет, я не смогу восстановить жизнь людей по черепкам глиняной посуды, не знавшей ещё гончарного круга, по проржавевшим наконечникам стрел, по звонким женским подвескам. Она не откроется мне – ясно и определённо – в древних сказаниях, которые темны, монументальны, полны архаической многозначности во всём. Не смогу… Тогда – зачем?

Надёжней говорить о том, что знаю, что видел, что понял.

* * *

Все гуманитарные науки – это не что иное как память о тех, кто ушёл. Изучая культуру, мы пытаемся понять, чем жили сотни поколений до нас. Язык – это то, в чём отложились напластованные тысячелетия человеческого общения: людей давно нет, но это они дали мысли форму, это их древние понятия об окружающем мире мы пытаемся приспособить для своей, новой жизни. Литературоведы, музыковеды изучают то, что читали и что слушали люди ушедших поколений: без этого бы не состоялось настоящее. Этнографы, осмысляя современный быт, обнаруживают в нём невероятную древность: оказывается обыкновенный резной наличник с весьма абстрактным, на первый взгляд, орнаментом, ведёт свою историю от древних представлений о мире – мастер, сам того не понимая, вырезал контуры тех фантастических существ, которые, как считалось, оберегают дом. Про историю и говорить особо нечего: её предмет – прошлое.

* * *

И вот наталкиваешься на то, как сотни поколений финно-угров Поволжья с их бесконечно длинным прошлым припечатал мэтр исторической науки Сергей Михайлович Соловьёв: «Жили они когда-то – вот и всё, что может сказать о них история».

Всё?…

Мне трудно вспомнить более ярко выраженный учёный снобизм историка. Доходящий, пожалуй, до отрицания тех ценностей, которыми жива его наука, – эфемерных, но от этого не менее значимых.

«Финны могут ли быть почтены народом, входящим в состав гражданского нашего общества? Нимало: это волчцы и дикие травы, растущие по нивам, заселённым животворными хлебными растениями», – рассуждал историк и писатель первой половины XIX века Николай Полевой. Себя он, конечно, считал представителем «животворных растений». А библейское слово «волчцы» не просто означало сорняки – от него веяло ужасом сакрального проклятия, опустошения. Нижегородский учитель словесности и публицист конца XIX века Александр Мартынов в одной из статей желал, чтобы скорее наступило время, когда каждый из нерусских народов Поволжья «совершенно сольётся с великорусским и след его исчезнет». «Жаль следа исторических народов, оставивших памятники письменности и искусств: когда же подобные, упоминаемые нами, народцы, почти полудикие, поглощаются сильнейшим и более образованным племенем – жалеть тут не приходится».

Хорошо, положим, что так.

Но тогда получится, что «сильнейшие» и «образованные» будут ближайшими потомками «полудиких». Это возможно? Это никак не испортит «исторический народ», такое «поглощение» не приведёт к его деградации?

Полагаю, что для автора ответ был понятен. Но тогда пресловутый «исторический народ» совершенно неизбежно усвоит не только то, что учитель словесности связывал с цивилизацией. В его крови обязательно будет опыт его генетических предков, он впитает, хоть и как-то по-своему, их представления о мире, их ценности. И страшным грехом будет рассуждать о высоте культуры собственных предков. И вообще, у кого в арсенале припасены шаблоны для измерения этой высоты? Ведь наша жизнь – это материализованный итог прошлого.

Так какой же была эта встреча, происшедшая несколько веков назад в Лесном Заволжье, – двух разных миров, двух пониманий жизни, двух потоков культур?

Во всех случаях, эта встреча должна была лежать у истоков современной русской культуры и государственности. Потому что новая культура великого народа создавалась, зрела на просторах Северо-Западной Руси, на новгородских и псковских землях, в Нижегородском Поволжье и в Поморье, вбирала в себя то, чем эти края были богаты, чтобы заявить о себе миру в XVIII веке, в канун Пушкина.

Раз прошлое является нам, значит, оно что-то хочет.

А боги Лесного Заволжья никуда не могли деться. И даже если о них помнит не каждый из жителей этого края, это не означает, что они его покинули.

Силы леса

Уже не помню, почему Я полюбил деревья эти. Они как дырочки в кларнете: Невинны, но ведут во тьму. Игорь Чурдалёв

Есть простой, но удивительно дельный совет. Если вы чего-то не понимаете и хотите разобраться, идите к людям. Обязательно найдутся такие, от кого вы узнаете что-то новое и важное.

* * *

Идти к людям – означает ехать в Лесное Заволжье. Ещё, конечно же, – идти в библиотеку. Потому что общение с книгами – это тоже общение с людьми.

* * *

Четыре часа езды в электричке – и вы в городе Шахунья, самом большом в Лесном Заволжье.

Конечно, на первый взгляд, искать здесь нечего. Город был построен на совершенно пустом, необжитом месте в 20-х годах XX века. Между Нижним Новгородом и Вяткой требовалась серьёзная опорная станция с депо. Отсчитали нужное число километров и принялись прокладывать пути и строить бараки, засыпая болота. Город этот кажется приезжему человеку не особенно уютным, весной в нём долго бывает сыро, зимой его засыпает снегами, никакой интересной старинной застройки, даже рубленых изб с красивыми наличниками. И если вы занимаетесь этнографией, то в Шахунье должны ценить разве что вокзал: вы приехали сюда, и можете сесть в автобус, который отвезёт вас куда-то дальше, в деревни, вглубь тайги.

Но город – это люди. И они могут принести с собой сюда откуда-то необычные воспоминания.

* * *

Мне посоветовали в Шахунье сходить к очень пожилому человеку – почётному железнодорожнику Ивану Васильевичу Шкаликову. Он бывший машинист, а машинисты – это традиционно самая-самая элита на транспорте, интеллектуалы, люди, которые интересуются очень многим.

Шкаликов писал очерки об истории железнодорожного узла – он, так уже получилось, приехал из Нижнего Новгорода с родителями в Шахунью, когда станция ещё только строилась, и всё прошло у него на глазах. В войну Шкаликов водил здесь поезда с военными грузами – и об этом он тоже мне рассказал. На линии от Кирова до Нижнего Новгорода помнит каждую мелочь, каждый пикет.

Это, конечно, очень хорошо. Но железная дорога вряд ли проходит по таким местам, которые сейчас меня интересуют. Они, скорее всего, скрыты от глаза где-то в глубинах тайги. Может быть, Иван Васильевич о них что-то слышал? Вот о чём я его спрашивал.

Шкаликов, как оказывается, прекрасно понял мой вопрос и просто подводит дело к ответу.

* * *

– Я знаю такое место и видел его много раз. И вы его видели, если ехали на поезде в сторону Кирова и смотрели в окно справа.

Около перегона Тоншаево – Пижма была такая деревушка Ирга. По-другому в народе её ещё называли Раздеря. Сейчас уже всё… А вот лет сорок назад дома стояли, марийцы в них жили. Тогда и услышал легенду о том, что происходило недалеко от этой деревни.

Давно-давно жила в тех местах девушка – статная, скромная, красивая. Звали её Ирга. Жила она вдвоём со старым дедом, сама на охоту ходила. Глухарь, рябчик, барсук – для неё ерунда. На самого хозяина леса хаживала с рогатиной. Метко из лука стреляла, острогой, топором орудовала не хуже всяких мужчин. Лес знала как свои пять пальцев. Лесом и кормилась, деда своего кормила.

Однажды разгорелась в деревне гулянка. Ирга и тут себя показать смогла: плясала, песни пела как никто. В разгар гулянья из лесу прибежал мужик.

– Братцы, солдаты идут близко! К речке подходят! Всем ведомо, зачем идут солдаты – хватать мужиков, кто царского указа ослушался.

«Что будем делать?» – закручинилась деревня.

– Вот что, мужики! – вступила в разговор Ирга, – милости от царёвых солдатов не жди – подите-ка в лес. Да скорее, а мы вас не выдадим.

Послушались мужчины и только успели скрыться в лесу, как показались солдаты, усталые, злые. Потребовали яиц, молока, мяса, а старший к допросу приступил. Выступила вперёд Ирга:

– Не знаем мы, куда мужчины ушли. Лес велик, ищите.

– Вы не знаете – мы знаем. Завтра ваши мужики будут здесь, а мы вас плетьми запорем.

Смекнула Ирга, что видели солдаты, куда мужчины могли уйти.

Стемнело – выбралась в лес. Разыскала своих, велела им подальше уходить. Возвращалась уже под утро. Тут её и схватили часовые. Крепко сопротивлялась Ирга, да силой её одолели. Капрал посадил Иргу под замок, стал голодом морить. Сам – в лес с солдатами своими. Конечно, никого не нашёл. Понял, что Ирга предупредила всех своих, крепко обозлился. Уж и пытал он Иргу, и бил плетьми. Ничего не сказала девушка, тверже железа стояла. Горько плакал, стоя в сторонке, старый дед.

И тогда подвели Иргу к сосне и повесили на ней.

Пошёл дед в лес, долго плутал, да всё же обнаружил земляков, рассказал им об издевательствах над Иргой. Гневом воспылали мужики.

– Это она за нас смертушку лютую приняла – отомстим солдатам!

Схватились мужики за луки, за топоры, устроили засаду. Крепко бились с солдатами – у тех оружие, у них – ярость и гнев. Не ушёл и капрал-издеватель от возмездия. Немногие солдаты сумели спастись. А Иргу бережно сняли с сосны, похоронили всем селением. И сосну, на которой повесили Иргу, поклялись хранить.

Сосна стояла до наших дней. Железную дорогу строили – её пилить должны были, она в полосу отвода попадала. К инженерам пришли местные жители – уговорили сосну сохранить. Вторые пути прокладывали, тоже сосну обошли. И я её помню на 703 километре. Упала она от старости.

Так ли было, нет ли, а народное предание о смелой девушке живёт.

Шкаликов сделал паузу. И завершил рассказ: нет уже того дерева. Но осталась поляна около него, и лесом она не зарастает. Значит, люди приходят туда из соседних деревень косить траву. Конечно, есть у них покосы и поближе. Но этот – особый. Он помогает беречь место. Только не покоси пару лет – над ним сомкнётся тайга. И ещё – как полагается по обычаю – в обед люди помянут добрым словом предков.

* * *

Спустя два года предание об Ирге я нашёл в рукописи краеведа из посёлка Вахтан Павла Севастьяновича Березина. Этот человек, бухгалтер местного канифольно-экстракционного завода, записывал то, что рассказывали в Лесном Заволжье старики, с двадцатых годов.

«Давно это было. Даже наши деды не помнят, когда, а рассказ идёт из поколения в поколение. Один раз с реки Ветлуги по направлению к нынешнему Тоншаеву проходил какой-то отряд, иные говорят, разбойников, а другие – карателей каких-то. Попал он в первое от Ветлуги поселение среди глухого леса в трёх верстах от старинной дороги на Царёвосанчурск. Но ней, говорят, ещё рать Ивана Грозного на Казань шла. Теперь там уж никто не живёт, только поляна сохранилась, на которой стоит старая-старая сосна. Сохранилась поляна потому, что её косят, а иногда даже пашут и сеют здешние мужики…»

История, рассказанная Павлу Березину, была с другими деталями. Упоминался там не дед, а старик-отец девушки. И говорилось про замечательного юношу-охотника Одоша, который любил Иргу, да не оказался в деревне в тот печальный день – был в тайге на промысле.

«Проходило одно столетие за другим. Давно заросла лесом брошенная деревня, осталась только поляна, а посреди неё старая сосна. За поляной так и сохранилось название Ирга в память о девушке. Когда в 1913 году вели железную дорогу, рабочие-марийцы не тронули старую сосну, хотя она входила в полосу отчуждения. Руководитель работ инженер Фойхт настоятельно требовал её срубить, но марийцы рассказали ему старинное предание, говорили, что сосна – памятник девушке, которая погибла от рук разбойников и спасла людей. Её берегут из поколения в поколение. Инженер согласился сместить полотно дороги и оставить сосну. Так она и стояла до 1943 года, пока её не выворотила с корнем буря. Но место, где она была на перегоне Тоншаево – Янгарка, помнят. Берегут имя Ирги. Так народ хранит память о героях, её не сотрут века».

Родственники Павла Березина дали мне почитать его записки. И рассказ стал обрастать деталями.

«Предание о гибели Ирги не давало мне покоя. Я был убеждён, что в его основу было положено какое-то событие, поэтому и приступил к изучению прошлого этого края».

Впервые в 1923 году Павел Березин пришёл на ту самую поляну, когда узнал новость. Рядом был карьер – брали песок, чтобы выравнивать насыпь. И рабочие наткнулись на могильник. Вызванные из Нижнего Новгорода археологи подтвердили догадки – глиняные горшки, медные котелки, железные ножи, кинжалы, женские украшения были типичны для марийского средневековья. Здесь, и правда, находилась деревня.

А в сороковых годах Березин познакомился со старым дорожным мастером Иваном Носковым, который жил на станции Тоншаево. Оказалось, тот в 1913 году рубил в этом месте просеку под будущую железную дорогу. В основном бригада состояла из марийцев окрестных деревень.

«Они оставили несрубленной одну старую сосну, попавшую в полосу отчуждения, – писал в своём дневнике Березин. – Инженер Пётр Акимович Фойхт при осмотре работ на Иргах обратил внимание старшего рабочего Носкова на огромную сосну. Подозвав рабочих-марийцев, рубивших лес, он приказал немедленно срубить дерево. Марийцы же замешкались, о чём-то оживлённо заговорили между собой по-марийски. Затем один из них, по-видимому, старший артели, наотрез отказался выполнить приказ инженера, заявив, что под сосной давно была похоронена марийская девушка, которая сама погибла, но спасла много жителей бывшего здесь поселения. И эта сосна хранится как своего рода памятник погибшей. Фойхт попросил марийца более подробно рассказать о девушке. Тот выполнил его просьбу. Внимательно выслушав рассказ, инженер приказал сосну оставить».

* * *

Сколько лет может отделять нас от события, которое случилось где-то в самой глубине тайги? Ботаники пишут о том, что старые сосны в нашей тайге живут до 400 лет, но известны и такие деревья, возраст которых достиг 580 лет. Значит, это, например, вторая половина XVI века? Это время, когда в Лесном Заволжье шли Черемисские войны. Их было четыре. И историки до самых последних лет обходили их вниманием. Ведь происходили события как бы на периферии России небольшими локальными очагами. Без масштабных битв тянулись войны около 30 лет, а документов о них сохранилось очень немного. Солдаты, разбойники – они могли появиться в этих местах именно тогда. И если это были московские ратники, могли ли они разобраться, кто перед ними – мирные охотники или «повстанцы»? Ведь если люди организованно с оружием ушли из деревни в лес, не замышляют ли они что-то недоброе?

* * *

Чужие люди никогда не узнали бы об этой сосне, не увидели бы её, если бы тайгу здесь не прорезала, не раскрыла в начале XX века просека строящейся железной дороги. И это была величайшая случайность, особенно, если учесть, что проектов дороги предлагалось несколько.

Итак, марийцы берегли дерево, берегли место, когда дерева уже не стало. И они не просто приходили сюда косить траву – они поминали предков. Значит, это место правильно считать священным?

Так, может быть, тот самый «куст» – это такое же священное место?

А что может таить тайга, глубины которой не раскрыла дорога?

* * *

В Тоншаевском районе я познакомился в начале девяностых годов с Вячеславом Тёркиным. Это хорошо известный в тех местах человек. Сейчас он построил себе дом в самом Тоншаеве, а тогда жил в деревне Письменер.

Фамилия его может показаться кому-то русской. И очень знакомой. Какие ассоциации она у всех вызывает, объяснять не надо. Один раз, когда спустя несколько лет мой тоншаевский знакомый приехал в Нижний Новгород вместе с двумя племянницами и должен был петь на концерте, я заманил снимать его фотографа из газеты. Повод объяснил просто: в город приехал сын Василия Тёркина.

– Как? – не поверил фотограф. – Разве Тёркин был на самом деле?

Первым делом он аккуратно спросил у нашего гостя отчество.

– Васильевич!..

Фотографу не стали объяснять, что Василий Тёркин – отец Вячеслава – в войне, в самом деле, не участвовал: он был тогда ещё слишком молод.

Окончательно убедила фотографа гармонь в руках Тёркина. Это был, конечно, он.

Но фамилия у моего гостя была именно марийская и в Тоншаевском районе все её носители – марийцы.

В Йошкар-Оле вышла в 1995 году толстая книга профессора Семёна Черных «Словарь марийских личных имён». Взяты они были не откуда-нибудь – из письменных документов прошлых веков, где перечислялись владельцы имён с указанием их деревень. Имён Черных насобирал больше 23 тысяч. В их числе Терек, от которого и происходит «Тёркин». Означает имя – «опора», «живой» и, судя по всему, взято марийцами из тюркского обихода. Человек с таким именем известен, например, по документам 1722 года, где точно указано, что он «черемисин». А что имя позаимствовано у соседей, так это привычное для любого народа дело. У русских, например, тоже очень немного имён собственно славянских – чаще греческие, еврейские, латинские.

Начинал Вячеслав Тёркин как часовщик. Однако его рукам привычна не только маленькая отвёрточка, но и плотницкий топор. Работу с деревом надо очень любить, иначе так, как у Тёркина, не получится никогда. Украсил он резьбой свой дом, украсил навес на автобусной остановке, украсил сельский клуб. Стал в этом клубе работать – учит молодёжь старому ремеслу плотника, поёт и с детьми, и с ровесниками, и со стариками знакомые ему с ранних лет марийские песни – это чтобы не забылось. У Тёркина дома – целый шкаф книжек и вырезок о марийской культуре. И целый шкаф старинных костюмов. Она изумительно бела, эта одежда из толстого домотканого холста. По ней – чёткий и яркий орнамент вышивок, поблёскивают монеты.

Первые костюмы, которые получил когда-то Тёркин от родственников как ненужные, он восстанавливал неделями. Отстирывал, зашивал дырки, укреплял швы. Вместо пропавших монет на несколько женских костюмов он пришил тогда маленькие блестящие часовые циферблаты – никто и не замечал такой подмены.

А про вышивку он может рассказывать долго и увлечённо. Вышивка – как письмо старательной девушки потомку, только надо уметь его прочитать. В каждом орнаменте обязательно есть значки тамги – родового символа, которым метили и всё в доме, и орудия для работы в поле, и межевые знаки, и даже вырезали их на бревне-памятнике над могилой. Так мы узнаём, какой семье вышивка принадлежит. А дальше особенности узора расскажут, что думала девушка о своей жизни, о женихе. Только внимательней, внимательней…

Однажды весной я попросил Тёркина выбрать день и сходить со мной вместе в тайгу, показать места, которые связаны с марийцами. А я бы подстроился под него и подъехал, хоть и неблизкая дорога. Шёл ещё апрель – комаров и мошкары с лесу не было: самое время туда сходить. И Тёркин назвал день.

* * *

Мы ушли в лес по дороге, по которой, чувствуется, когда-то давно ездили. Но теперь между колеями уже тянулся вверх молодой подрост деревьев.

Заросла кустами и улица в деревне, где мы оказались минут через двадцать. Она называлась Пурнёнки. Стояла на краю тайги, не так уж и далеко от дороги, ведущей из посёлка Тоншаево на край района – в тупик, в село Вякшенер, где всякие твёрдые пути кончаются и дальше только лес. Там уж как повезёт: можно не сбиться с тропы и выйти в Кировскую область.

В Пурнёнках я насчитал 12 домов. Пустые глазницы окон. Островами – мощная, прущая что есть силы из-под земли крапива, лопухи. А крапива растёт не просто так. Она – если по науке – относится к рудеральной растительности и чётко обозначает следы хозяйства, следы человека. Забор. Калитка. Можно открыть, и она не упадёт, удержится ещё на петлях. Но во двор не войти: крапива выше человеческого роста.

Значительная часть собрания старинной одежды, которое хранится у Тёркина, – вот из таких домов.

В Пурнёнках он зашёл в своё время в каждый. Кроме Пурнёнок, были Крутой, Богатыри, Арба. Он и там обследовал покинутые дома, и не дал пропасть тому, что когда-то окружало людей. Вот Землешер, Кугонер, Орехово – это уже всё… Дома там давно упали – крапива, кусты, догнивающие брёвна. Над полянами постепенно смыкает кроны тайга: скоро они потеряются в ней – привычное дело: столько в ней за века всего исчезло.

Одно из воплощений ужаса для меня – покинутый дом. Покинутый совсем, давно, безнадёжно.

Мы с Тёркиными зашли в несколько домов. Раздвинули крапиву, скрипнули тяжёлой дверью… Стол, лавка, посуда, несколько битых горшков на полу, потемневшая печь. Нежилая сырость. Поэт заметил: «Живите в доме – и не рухнет дом». Но не всё так просто. Дом и вещи переживают людей. Боже мой, фигня какая-то незначащая – ложка алюминиевая, галоши, разумеется, порванные – вот они! А людей нет. И никого уже ни о чём не спросишь. Какая-то страшная в этом несправедливость.

Но они же, эти вещи, последняя весточка от тех людей. И ведь их (и вещей, и людей) может не остаться вовсе, если дом сгорит. Ну заночуют в нём какие-нибудь бродяги и разведут огонь погреться…

Тёркин показывает: вот в этом углу лежал женский костюм с красной накладной вышивкой, про который мне говорилось сегодня утром. Он отсырел, он не продержался бы долго. А дома в Пурнёнках стали пустеть уже в конце пятидесятых. Последние люди съехали лет двадцать до этого нашего с ним визита сюда. Наверное, от того, что жутковато жилось одним в этой уже по сути пустой деревне. Ночами прислушивались они к шуму веток, к вою ветра, к стуку чужих калиток. А во всех старых деревянных домах обязательно слышны ночью необъяснимые звуки – шелесты, скрипы. От этого кажется, что дом живёт своей жизнью.

И ещё – в таких домах, в таких деревнях меня неотвязно преследует чувство, что на меня кто-то смотрит. То ли из темноты изб, то ли из-за ворот, из глухих кустов. Я почти ловлю на себе его внимание, оборачиваюсь – и никого не нахожу перед собой. Но душу одолевает в такие минуты робость, говоришь шёпотом, чтобы что-то не потревожить, на разбудить. Это – как встреча двух миров, находящихся в разных измерениях: лишнее движение – и незримая преграда между мирами, между временами пропадёт. А так нельзя, потому что мы принадлежим своему миру.

Мы прошли мимо небольшой постройки примыкавшей к одному из домов. Амбар – не амбар: окна большие, пробив пол, тянутся вверх уже нетощие жердины осин. Дырявят собой потолок и шумят верхними ветвями над крышей. В глубине постройки на срубе стены висит перекосившийся шкафчик с открытыми дверцами. На полках – склянки с чем-то давно высохшим, полуистлевшие свёртки и просто уже непонятно что. Мой друг Дмитрий сделал как-то гениальное наблюдение: постепенно старея, все предметы в доме (как, впрочем, и еда в холодильнике) приобретают одинаковый цвет, запах и вкус.

Я приподнялся, чтобы лучше разглядеть то, что за окнами. И стал сворачивать к постройке. Но Тёркин остановил меня:

– Сюда мы подходить не будем. Здесь жил карт. Знаете, кто это такой?… Это человек, который ведёт службу в священной роще. Такой старик, который знает, какие надо говорить слова, что надо делать. И его просят, чтобы он собрал людей в роще, чтобы рассказал богам, в чём люди нуждаются… Да, вот в этом доме он жил. А сюда приходил. И здесь у него хранились приношения для богов. Это был очень сильный карт: он многое мог – и лечить, и погоду делать, и порчу снимать. Всё тут так и осталось после него. И в доме этом осталась его сила. Она ждёт, кому бы достаться в руки. Вот если войдём туда или полезем в шкафчик, это будем мы. Но он ведь никого не успел научить после себя, всё знание с ним и ушло. Это что будет такое – сила, а умения ею распорядиться нет. Человек с ней не сладит, она одолеет его… Марийская вера – страшная… Простите нас, простите… Мы уж сюда и не ходим, мы уж вас и не помним, мы уж вам ничего и не дарим… Не передали нам вас. Но мы вас и не тревожим… Живите хорошо!.. Тут всё, в Пурнёнках, раньше было – богов, хозяев помнили. А место тут, у дома, было страшное – перекрёсток. Старики мне говорили – нельзя тут ходить, как темно. Всякое бывает. Тут такое видели… Люди в скотину разную оборачивались. Или вот идёшь тут деревней ещё – и вдруг уже не деревня, уже зашёл неведомо куда, как вернуться, не знаешь… Да что тут – об этом и говорить нельзя…

Серый амбарчик зияет почти чёрной глазницей окна: раму перекосило и стёкла уже выпали. В амбарчик – это видно – никто и никогда не заходил с того дня, как карта не стало, а было это в конце пятидесятых годов.

Он знал слово для старых богов. Один знал для них слово. А слово – такая штука: оно управляет миром. Если это правильное слово, оно не отводимо, ему подчиняется всё. И что все эти пузырёчки и свёртки – без слова?

* * *

…Пурнёнки исчезают моментально. Мы отошли от них чуть-чуть, оборачиваемся, а они уже превратились в рощицу с густым подлеском, в который уводит едва ощутимая тропа.

Дорога по кромке тайги неспешна. В оврагах ещё лежит снег, ослепительно белый. Ручьи. Ярко-зелёные стрелы первой травы.

Через километр за поворотом открывается край ополья и царящая над ним роща Грозная.

Я уже давно усвоил, что марийские священные рощи неопасны для чужого человека, если он, конечно, умеет себя вести и чувствует себя в ней как в гостях.

А слово «куст», как оказывается, применительно к таким рощам при всём своем русском облике – просто-напросто искажённое марийское «кюсата». Переводится – «священный лес».

В Тоншаевском районе такие рощи часто называют «кереметями», «келеметями», а также «кереметищами» или «келеметищами». Я убедился: некоторые видят в этих словах что-то обидное – и для себя, и для священной рощи. Но слова эти всё равно надо привести, ведь они придуманы не мной, и что-то в них, значит, вкладывается. А я просто должен разобраться, что всё это значит.

Каждая священная роща у марийцев хороша по-своему. Но Грозная просто потрясает, кажется видением, миражом. Я видел её не раз – эти огромные ели, пихты словно вознесены над землёй на круто восходящий среди поля холм и, если ехать на юг района, после одного из поворотов дорога оказывается направленной строго на эту рощу, возвышающуюся впереди. На километровке я посчитал горизонтали – тридцать метров. Холм круглый. И в нём есть что-то невозможное. В голове не укладывается, как он возник. Нет следов реки, которая могла бы всё размыть вокруг него. Нет кругом каких-то других гор. Ну, нет…

– Чудо здесь было, – рассказывает Тёркин. – Прошлой весной в жару трава старая загорелась на холме. И огонь пошёл вверх. А ветер, ветер!.. Село Ошкаты – сами видите – не очень-то уж и далеко, ну с полкилометра. Я как раз в Ошкатах был. Мы увидели – бросились тушить. Но пока добежишь, пока что… Видно-то рощу хорошо, а до неё километра полтора. Пожарную машину вызвали. А ведь жара жарой, в поле-то грязь ещё… И огонь холм со всех сторон опоясал, поднимается. Всё, думаю, сейчас до деревьев уже дойдёт, до нашей рощи… И тут ветер вдруг меняет направление. Я это почувствовал – словно холодом меня обдало. И огонь стал всюду стихать, стихать. Когда мы подбежали, уж и тушить было нечего.

Роща в Ошкатах – вечная. И невозможно подумать что-то другое, глядя на неё. Вероятно, много веков назад, здесь был сплошной, глухой лес. Земля под ним нещедра, но это всё равно земля – другой нет. Её освободили от чащобы. Но тронуть этот холм, лес на нём, парящий над равниной, никто и никогда не решился бы. И эта роща рождает у каждого стоящего на её краю чувство полёта над тайгой, над полями и дальними деревнями. Ею шумят верхние ветры.

Пройдя краем поля, мы опять ныряем в тайгу. Дорога – на заброшенную деревню Арбу – чуть поднимается вверх. И сама она такая же – заброшенная, зарастающая. Где-где проглянет из-под травы сырой послестаявшего снега песок. Свежо, а птицы поют так, как они поют только в апреле.

– Стоп, здесь свернём, – говорит Тёркин.

Собственно, непонятно было даже, куда он меня вёл. Я-то думал – в Арбу… Нет – другая перпендикулярная дорога, по которой мы пошли, уже чуть ощутима: давным-давно вдавленные в глубину колеи заросли мхом и травой, низким кустарником. А идём мы по самому гребню пологой, длинной горы, поросшей корабельным сосновым бором.

– Пришли. Вот смотрите…

Что смотреть?

– Внимательно смотрите… Видите.

Я начинаю ощущать еле заметные борозды, идущие вдоль этой уже теряющейся окончательно дороги. Валы и канавки – может быть, сантиметров десять, не больше. А сосны растут беспорядочно – то перекрывая могучим стволом длинное углубление, то вспарывая гряду.

Борозды эти – человеческих рук дело. Но они старше леса – сколько же им, почему они здесь?

– Люди ушли отсюда двести лет назад. Это была деревня Мусака. Вот тут по самому верху шла улица, были дома – так старики говорили. И случилась беда: люди здесь стали болеть, умирать. Один раз, когда взрослые были в поле и в лесу, девочка выглянула в окно и увидели эзрэна. Вы знаете, кто такой эзрэн? Это дух смерти. Он был весь чёрный, он тяжело дышал оскаленной пастью, у него светились глаза. И он высматривал людей. Девочка спрятала голову, чтобы эзрэн не увидел её в окне, а потом выбежала во двор и затаилась в лопухах. Эзрэн открыл калитку, заглянул в сени. Она поняла, что он идёт за ней. И сидела там – не дышала. А чёрный присматривался, прислушивался… А потом пошёл дальше.

Сколько там девочка просидела неживая-немёртвая, это уж сами представьте. Даже вечер уже настал, взрослые стали возвращаться – она ещё думала, люди ли это, выходить ли к ним?… И конечно, им сказала, как по деревне ходил эзрэн.

А это – так в старину считалось – уже всё. Тут моления не помогут. За ночь вся деревня собрала скарб и уехала до рассвета. Двигаться решили на восток. Говорят, где-то осели между Яранском и Вяткой-рекой.

И зажили хорошо – болезни той больше не было. И потомки их там живут.

А люди сюда не ходили потом сто лет. Уж и дома все сгнили, упали, и заросло всё… Вот только сейчас, наверное, наши деды сюда первыми и стали появляться.

– Деревня больше никому здесь не видится?

– Нет, люди её не видят.

Я задрал голову и поймал взглядом вещь, к которой привык исключительно как к экспонату этнографического отдела в музее. К сосне на солидной высоте толстой проволокой была привязана долблёная колода с отверстием.

Неужели борть?

– Да, промышляют тут мужики, – кивнул головой Тёркин. – Кто, не знаю. Не особенно ведь говорят, кто зачем в тайгу пошёл.

Борть ещё дремала, но готова была пробудиться, ожить, наверное, уже в первый по-настоящему тёплый день. И этот сделанный из обрубка бревна дом для пчёл – всё равно был по сути своей домом, жилым домом, находившимся по эту сторону черты между бытием и небытием.

Жизнь Мусаки продолжалась. Она была странной, эфемерной, таила новые повороты. Мусака возвращалась к людям весёлым солнечным мёдом лесных цветов. А цветы эти тянулись вверх там, где двести, триста, четыреста, сколько-то там ещё лет назад люди смеялись, любили, играли с детьми, плясали легко и ритмично.

Жизнь на новом своём круге была расколдована, над ней больше не тяготели проклятия и заветные слова. Мусака, ушедшая в ту, кажется, безвозвратную даль, куда сегодня уходили Пурнёнки, на самом деле, никуда не ушла. Она уже успела забыть про эзрэна.

Люди взяли её когда-то у леса, а потом вернули ему. И сегодня следы деревни здесь можно найти только, если знать, где их искать – ничто не бросится в глаза.

* * *

«Леса заволжанина кормят», – писал Павел Мельников-Печерский. И роман, в котором я запомнил эти слова, он так и назвал – «В лесах».

Леса наполняют смыслом жизнь заволжанина. Они – начало и конец этой жизни.

Коренной житель Лесного Заволжья не боится леса. Он не рассказывает о тайге много: чужой всё равно почти ничего не поймёт, а своим – зачем?

* * *

В моей жизни наступил момент, когда со мной стали в этом краю говорить о лесе. Сейчас я понимаю, что дело было во мне. Собеседником, с которым что-то можно обсуждать, я стал после того, как вместе с моим другом мы пересекли безлюдный участок тайги – из района в район, из Шарангского в Воскресенский. Это был не туризм. Материал, который мы искали, надо было добирать на соседней территории. А денег было очень мало. Можно было поехать с двумя пересадками через соседние районы – получилось бы под триста километров и больше суток. А так – полсотни. Но по таким местам, где никто не живёт, под рюкзаками, со схемой лесных кварталов в руках.

* * *

Мы вошли в лес по знаменитой дороге под названием Ратная тропа. Рассказывают, что её проложили в XVI веке ратники Ивана Грозного, которые шли через тайгу брать Казань.

Двигались мы очень неспешно. В лесу набрели на старый вахтовый вагончик, дверь которого была припёрта палкой. Открывайте – и заходите: есть тут печка-буржуйка, есть соль, банка консервов, есть даже металлическая кровать. Мы пили воду из ручьёв. Палатку поставили в сосняке недалеко от речки Шклея. Ночью я несколько раз просыпался от хруста веток – и чувствовал себя неуютно. Да, утром соседняя малина была помята, а на влажном песочке отпечатались круглые медвежьи лапы.

Когда мы вышли из лесу по ту, воскресенскую, его сторону, нас спрашивали: а как там дорога у Кубов, не заросла ли? А старый деревянный мост через Юронгу? А много ли воды в Шклее? По этой дороге ходят, но очень редко. Потому есть места, где всё заросло: вы идёте по старым колеям, нащупываете их ногами, но не видите и с трудом раздвигаете упругие кусты, которые вытянулись прямо на дороге.

Я лукавил бы, если бы сказал, что в лесу мне не бывает страшно. Что не бывает таких минут, когда кажется – всё, заблудился, потерял дорогу и назад, и вперёд. Но дорога всякий раз обнаруживается. И я без понимания отношусь к историям про теряющихся в тайге грибников-дачников. Не чувствуете лес – не уходите в него далеко и не обременяйте собой спасателей, волонтёров или ещё там кого.

Лес наделён разумом. Это знают заволжане.

Не только звери и птицы – деревья умны. Они могут подавать человеку знаки, а могут быть обидчивы и коварны. И чем больше я о них спрашивал в этом краю, тем больше становилось в моих тетрадях историй об удивительных отношениях людей и леса, людей и деревьев.

* * *

Вот пишу это и вспоминаю сейчас сказочницу Александру Васильевну Алексееву из совсем противоположного края нижегородских земель, из Большого Болдина. Фольклористы открыли её в конце двадцатых годов XX века. Причём открыли не только талант девушки-подростка Шуры Метёлкиной, но и её уникальный сказочный репертуар. В детстве нянчила её старушка. И оказалось, от неё Шура услышала все те сказки, которые в Болдине записывал от кого-то из крестьян Пушкин, причём очень-очень близко к тексту рукописей… Я гостил у Александры Васильевны, а она в тот день вышла в палисадник и ругала дерево: «Что же ты, дурак, как вымахал? Весь свет закрываешь! Для того тебя садили?…» Это я к тому, что среди деревьев бывают, видимо, досадные исключения.

* * *

Ещё деревья похожи на бронхи. Только перевёрнутые. Их именно так рисуют в учебниках по анатомии. И они, деревья, в самом деле, дышат. Или это ими дышит земля?

А тому, что они в массе умные и серьёзные существа, находится много доказательств. Они умны – до тех самых пор, покуда не стали дровами или мебелью. Они хранят память, думают и совершают поступки. Впрочем, возможно, поступки совершает кто-то другой с их помощью.

* * *

«При каждом доме черемисина вы найдёте сад из кудрявых берёз, дубков и рябины. От этого черемисская деревня всегда кажется красивой, уютной, опрятной и чистой, чем отличается от деревни русского мужика этого края», – заметил лет сто назад писатель Евгений Чириков. И между прочим, всё это правда и по сей день. В марийских деревнях редко встретишь раздолбанные колеи по улице – след огромных отечественных тракторов, творящих бездорожье и успешно его преодолевающих. Я видел в этих деревнях женщин в повседневной белой одежде. Например, вышедших из дома по хозяйству. И она именно белая – и всё тут.

Можно наткнуться посреди марийской деревни на старую берёзу, выросшую прямо на самом ходу, что называется. Её бережно объезжают. И никому в голову не приходит её спилить и спрямить путь.

Потому что знаете, куда в таком случае путь спрямится?…

Это целая культура, это целая система представлений о мире. О том, что он не делится на человеческий и враждебный человеку. О том, что он не подчиняется нам. Просто мы его часть. А часть должна знать своё место.

* * *

Лес кормит, лес греет, лес прячет, лес многое знает, но поделится он тайнами только с теми, кто его любит и понимает.

* * *

Сколько раз слышал в городе безумную поговорку: «Не кричи – не в лесу!» Лес – это место, где кричат?

* * *

– Ой, что вы, ходить надо молча!.. Нельзя кричать. И детям так говорим. Заблудился – остановись, подумай, и выйдешь. А кричать нечего, – марийцы, рассказывавшие мне про деревья, про лес, были категоричны. Ещё нельзя ходить по бурелому. Нельзя трещать ветками. Да и зачем? Что в буреломе найдёшь? Зато их потревожишь.

– Кого «их»? – спрашиваю. Ответ мне – молчание. И после паузы:

– Нельзя говорить о них зря, без дела.

И самое страшное – ругаться в лесу, показывать своё недовольство. Мол, это что тут за грибы – одни черви, это что тут за паутина висит. Вообще-то, её тут не для людей вешали и никак не рассчитывали, что кого-то в эти места понесёт. Но – слово сказано, его в лесу слышали и сделали о вас выводы.

И ещё – я ни разу не видел, ни в одной таёжной деревне марийца, который сказал бы мне, что заблудился, что боится в лесу пропасть.

Были другие – кто говорил: в любую непогоду пойдём в тайгу и найдём, если кто из соседей припозднится. Как?… Да не знаю… Ну, пойдём и там же ясно станет, куда идти!

* * *

Как-то положил перед собой на стол несколько записанных в деревнях текстов. В русской фольклористике их называют быличками – рассказы о «нечистой силе», обитающей вокруг человека. Но это – в русской, а здесь деление на «чистых» и «нечистых» оказывается условным.

Смысл марийских рассказов: веди себя в лесу как в гостях, не бери лишнего, не топчись, не кричи. Хозяева могут обидеться. Кстати, хозяева могучие. И, выпроваживая, силы свои они могут и не рассчитать.

Жизнь хозяев леса – отдельная от человека.

Да, мне стали рассказывать о них.

Кожла-Оза – существо, которое ещё называют в таёжных деревнях Диконький. И обозначают этим – не из людей он. В разных районах я записал и другие имена: Ате-Малахай, Ташман, Екшук… Ходят они своими дорогами, живут в своих, впрочем, известных людям, урочищах. А ты не мешай им, не попадайся зря, не шуми.

У мордвы – Ведява, мать леса. Она моложава, огромна. Она горяча, весела. На ней нет одежды – только листья. И не надо шуметь зря – если её обидеть, отвлечь от обычных занятий, ничего хорошего из этого не выйдет. Она любит пошутить – может сделать так, что охотник, странник не выйдет из леса больше никогда: будет ходить и ходить кругами до изнеможения. Или лишит охотничьей удачи. Охотники мордовские знали это в старину. Они ночуют, затапливают печку на заимке – Ведява уже рядом, под окном, слушает. Люди скажут ей доброе слово, поблагодарят за добычу, за то, что не пропали в лесу. Тихую песню споют, что-то интересное расскажут. А она там, за окнами, порадуется, подумает: вот добрые люди пришли, этих не обижу, этим покажу в лесу, что они ищут – зверя, птицу, грибы, не пожалею.

У русских – жутковатая фигура лешего. Впрочем, слышал, зовут его иной раз в русских деревнях Заволжья Лешенька, Хозяин, Сам… Сколько ни выспрашивал у стариков, как вести себя в лесу, сказали мне только один добрый совет: заблудишься, кричи громко, но обязательно зови кого ищешь по имени. А то леший отзовётся. Ты ему ау – он тебе ау. Ну, и всё, ты пошёл на голос – и уже в такой чаще, что оттуда… Лешего, хозяина жутких лесных мест, выспрашивают: может, я тебя обидел чем, может что не так сделал? Меняют обувь на ногах – левую на правую, чтобы кругами не ходить. И снова пробуют выбраться… В скольких деревнях на краю тайги слышал я истории, начинавшиеся словами: «У нас тут Круговое место есть, вот туда не ходим…»

У татар записывал страшные истории про Шурале. Высокий, зелёный, с длинными пальцами… Мне объясняли: как тут себя ни веди, ему можно попасться – ну, и всё, защекочет насмерть. Правда, рассказывают: было такое дело – ловкий человек защемил его пальцы в пне, повалив дерево и успел бежать. Но так-то вообще спасения нет.

Одни живут в середине леса и не боятся его, просто знают и уважают. Другие – на опушке и побаиваются – не случилось бы что, если зайти далеко. Третьи – в степи. И хорошо знают: в лес лучше не заходить – повезёт или нет, совершенно не зависит от того, как в нём себя вести.

* * *

Слово «море» у славян лингвисты чрезвычайно конкретно сопоставляют со словом «смерть»: в море полагается гибнуть. Ну, так по берегу ещё можно походить, опустить руки в воду, но дальше – это уже гибель.

Живёшь в середине леса – опасайся их. Потому что всё от них зависит. Веди себя правильно. Присматривайся. И ни в коем случае им мне мешай. У них – своя жизнь. Более того, у них своё время.

В Тоншаевском районе есть такое слово «млит» – кажется, видится что-то.

В русских деревнях к северо-востоку от райцентра рассказывают про Чёртову дорогу.

Ну, Чёртова она или чья – это вопрос. Но они по ней ходят.

Иной раз слышно бывает – колёса тележные скрипят, голоса чьи-то, очень низкие, язык не наш, шаги тяжёлые. Но не видно никого. Или вот даже едут они или идут, весёлые, гармошка играет, поют что-то, но не по-нашему, а самих – нет.

Идёт эта дорога ложбиной. Деревни в ней не строили – боялись. Только одна из них виднеется на краю поля ближе к лесу – Ширта. Сейчас это русская деревня. И для русского уха её название не значит ничего, а вот марийцу сразу придёт на память выражение «ширт-шорт». Так обозначают самые страшные звуки в лесу – когда кто-то огромный и непонятный лезет через бурелом в потёмках, когда скрипит и стонет старый мрачный ельник.

Дорога идёт как раз возле Ширты. Потом, километров через десять, сделав изгиб, пересекает реальное «человеческое» шоссе, прежде чем уйти в глухую тайгу, в самый бурелом, в овраг с ручьём. Там есть маленький мост. На мосту этом всё время бывают аварии. Привидятся шофёру, и он – раз, свернёт в сторону, и уже машина его завалилась.

А могут они привидеться пешему путнику. Чаще всего на закате или на рассвете. Видели его большого, в острой меховой шапке. Сам он высотой в три человеческих роста.

Он переходил человечью дорогу – обрадовался, увидев человека. Поманил к себе. Объяснил жестами – лес тебе свой покажу, гостем будешь. И посадил на шею – держись мол за шапку, только крепче. И пошёл медленно, что-то мурлычет, что-то говорит по-своему. И весь лес ему открывается – добрый он сам. И видно, как белки у него в лесу играют. И птицы к нему из гнёзд подымают головы. И медведи к нему тянутся. А он раздвигает не то что ветки – стволы, улыбается, руками показывает – вот мол, у меня какой лес, богатый, красивый, звери в нём есть и птицы, смотри, нравится?…

А человек-то сидит на загривке – не живой, не мёртвый, не знает, что сказать, и страшно, и домой уж давно пора. А день всё не кончается, лес – тоже… Кажется человеку – целый день до вечера по лесу ездил, богатства таёжные смотрел. А вышло – всё лето!

Он принёс путника на человечью дорогу, нагнулся, помог слезть на землю, что-то ему по-своему сказал на прощание.

Пришёл человек в свою деревню оборванный, отощавший, когда его уже и ждать перестали, и сорок дней справили по нём.

* * *

…В священной роще – мне показали даже где именно – видели утром большие следы на снегу. Ночью идёшь с кировского поезда… Ой!.. Там костёр виден, а возле него фигуры большие колышутся. Огоньки точками летают между деревьями… Туда приходят из лесу Кугу Енг – большие люди. Не надо им попадаться. У них своя жизнь.

И на той дороге, по которой мы шли из одного района в другой, тоже всякое случается.

Пожилая марийка в селе Большое Поле рассказывала мне страшный случай из своего детства.

– Раньше мама за покупками ходила в Шарангу. А это же от нас, от Юронги, через тайгу, через Килемары – километров пятьдесят. И вот она ушла раз, а они меня решили заманить в лес – что уж я им сделала такого? Из лесу какая-то незнакомая старушка вышла, говорит мне: «Мать твоя велит лошадь запрячь и встретить её – покупок много».

Мне двенадцать лет было. Запрягать-то не умела ещё – помогли. Вожжи дали – поехала. И в лесу у меня лошадь останавливается. А ночь. И я слышу – они тут идут и разговаривают. Слышно их далеко, невнятно, на каком языке, и не поймёшь. А я-то подумала – вдруг мама идёт с кем. И кричу ей: «Эви!» Это по-нашему, по-марийски. А сама уже чувствую – это они! Вот знаете, как говорят: волосы поднимаются на голове, по телу по всему мороз. Всё – я же слышала, рассказывали: и лошадь они могут выпрячь, и сани на ёлку забросят, на самый верх.

Лошадь я стронуть хочу – не идёт она у меня!.. И вот я чувствую – они её разворачивают, наседают на неё. Лошадь-то уже будто дышит тяжело, будто скачет, а сама ни с места… Я уж всем молилась, кому умею. Господи Исусе! Аминь! Аминь! Помоги мне!.. Поро Юмо!.. О-оё!

…И они ушли. Ушли. Уж не знаю отчего.

Утро тут, светать стало. Отпустили они меня… А мама другой дорогой шла. И меня не звала. Я приехала – она уж дома.

* * *

– Я девчонкой была. Вот хлеб молотили. Устали – зову сестру Маруську: пошли за малиной пока. Рядом лес. А она ни в какую – полежу, отдохну. Вот я собираю малину, обиделась. И по-всякому Маруську ругаю. И тут подул сильный ветер холодный, потемнело. И я поняла: что же наделала-то! В лесу! Это меня Ексюк услыхал, а ему не нравится. Тюньга – там такая речка рядом есть. Вот я её и не найду никак. И как пройти, не вижу. Уж и молю, и прощения прошу… И вот вдруг выхожу – передо мной опушка незнакомая и дорога. И дяденька идёт. Я ему: «Заблудилась. Куда идти мне?» Он: «Выведу, не бойся». И долго мы шли до дому. Далеко я плутала.

* * *

Они, наверное, не умнее нас. Просто они хорошо знают лес.

А лес просто сам по себе знает многое.

* * *

В университетском этнографическом музее хранится удивительная вещь, которую туда передал когда-то мой отец. Ему эту вещь подарили в экспедиции. Это деревянный барометр. То есть полностью деревянный: и корпус, и стрелка, и механизм. Правда, в механизме ещё есть верёвочки, которые управляют стрелкой. А рабочая деталь в барометре – изогнутая лиственничная палочка. К сухой погоде она чуть-чуть изгибается, к сырой – выпрямляется. Кто сделал барометр, не знаю. Привезён он был из окрестностей Чкаловска, а в надписях – твёрдые знаки на конце слов.

Вот об этой вещи я и вспомнил, когда мне показывали в деревне Малая Юронга старую лиственницу. Высотой она была под 35 метров. Толщина – больше двух обхватов. Почти уже рядом с верхушкой – густое сплетение веток, словно огромный шар. Ботаники говорили мне, что такие вещи может вызвать какой-то особый вирус. Называются они – и это, как ни странно, научный термин – ведьмина метла.

В Малой Юронге нам объясняли: от этой лиственницы – огромная польза всей деревне. Это казалось непостижимым: старое дерево все хвалили за то, что с его помощью можно… определять погоду. И вообще, оно «на погоду ворожит». Что было тут без этого дерева – страшно и представить себе. Совсем бы не было никакого порядка – дождь, снег шли бы не пойми когда.

Как же узнают по лиственнице о погоде?

На этот вопрос мне никто не смог на первых порах ответить внятно.

Смотрят на неё – и всё сразу видно!.. Да вы вот поживёте здесь, и сами поймёте. А так-то как объяснишь?

Пожить в дальней марийской деревне я не успел: надо было ехать.

Но за день, проведённый там, старался к дереву приглядываться. А день был июльский, жаркий, но с хлынувшим под самый вечер дождём. И, вероятно, самое главное, удалось заметить. Утром большие ветки лиственницы чуть сгибались ближе к концам. К обеду – распрямились, стали ровно торчать.

Менялось давление – приближался атмосферный фронт, и это отметил бы барометр. А лиственница отозвалась не на меняющееся давление, а на его последствия – в воздухе изменилась влажность.

Священная лиственница в деревне Большая Юронга

Ну, а насчёт того, что даже страшно представить себе, как жить без этого дерева, так это правда. Большие старые деревья держат на себе небо. Они итог длинной жизни и её предпосылка. Они связаны с миром тысячами даже неосознаваемых нами связей. А мир и сам – система связей, и рвать их опасно. Кому-то внизу требуются огромные корни этих деревьев – такие глубокие и разветвлённые, каких ни у кого больше нет, кому-то наверху они создают особый микроклимат, дают возможность вить гнездо, укрываться в ветвях, в тени. Вокруг старой лиственницы – десятки и сотни трофических цепочек. И страшно остаться без неё, потому что всё вокруг изменится.

* * *

Мои отношения с этой лиственницей – особые.

Когда в 1991 году знакомство – моё и моих товарищей – со священными рощами и священными деревьями стало основательным, мы поняли: открыто что-то такое, что весомо, серьёзно. Старые деревья важны сами по себе. Они хранят лес, хранят среду в которой живут. Участки нетронутого вырубкой леса, даже самые небольшие – это удивительные природные кладовые с запасами жизни. Любой ландшафт цел, жив только в своём многообразии видов. После вырубки таёжные кварталы неизбежно его теряют. Но если есть рядом старый лес, то оттуда на участок, где подрастают молодые деревья, ветер неизбежно принесёт семена множества растений, пчёлы и бабочки – пыльцу. Оттуда прилетят птицы и придут звери – и тайга возродится такой же, какой была, пусть и через несколько десятилетий, с прекрасным и полным буйством её жизни. А если ещё, кроме этого, старые деревья хранят память…

Мы картировали участок за участком, делали их геоботаническое описание. И священные территории выстраивались на картах в сеть. Мы видели, как они словно бы держат истоки рек, высокие точки.

Иногда в истории наступают явно не лучшие времена. 1991-й год всегда будет помниться именно таким. Смута, внезапный развал великого государства… Но в такие моменты иногда возникает та самая свобода от бюрократической заорганизованности, от пут бумажного идиотизма, кто-то, прорвавшийся во власть, желает демонстрировать свою необыкновенность: он принимает неординарные решения, общается с народом.

Мы поняли, что наш долг – взять священные территории под государственную охрану, сделать их памятниками природы. Изучили образцы документов, и стало ясно, как их надо готовить и у кого подписывать. Уверен: ничего подобного не удалось бы сделать в советское время: сама идея священных рощ и священных деревьев поставила бы в тупик любое начальство. Через несколько лет подобная затея снова стала невозможной. Администрации обросли бессмысленными и тяжёлыми структурами. Я хорошо знаю, что сейчас нам, как «физическим лицам», ничего бы не удалось. Потребовалось бы несколько невероятных лицензий на такие работы, а для их выдачи – цепочка экспертиз и согласований, которые поглотили бы множество моих зарплат. Затем – дорогостоящие экспертизы проектов документов, мучительные переговоры с землепользователями и местными властями. Причём мучительность создавалась бы благодаря тому, что и те, и другие, клинились бы на том, что не понимают: вроде бы им за что-то должны заплатить, но – за что, какую сумму, как её провести?

В девяносто первом все понимали: что-то меняется. Именно это и позволило осуществить нашу необычную идею и создать почти восемь десятков памятников природы – священных территорий.

Правила охраны были предельно просты и традиционны: не пилить, не драть кору на липе, не подсочивать берёзы и сосны, не сваливать мусор, не прокладывать через рощи дороги, ничего в них не строить. Да собственно так к этим местам и относились. И хозяйства-землепользователи без особых препирательств ставили на документы печати: согласовано. А районные руководители после нескольких визитов к ним, прекрасно понимая, что это не грозит расходами, зато создаёт возможность продемонстрировать некую экологическую деятельность, легко соглашались с предложениями «взять под государственную охрану в качестве памятников природы».

Вот так в Нижегородской области впервые в России появились такие необычные особо охраняемые природные территории. Вскоре с нашего региона взяли пример соседи.

Лиственница в Малой Юронге оказалась среди самых первых таких памятников. Против её заповедания не возражала местная Большепольская сельская администрация. Уже вскоре решение о том, что она становится памятником природы, приняло Земское собрание Воскресенского района. А там подмахнул его и сам господин губернатор.

С тех самых пор я дважды заглядывал в эту деревню. И лиственница оба раза придумывала, как меня приветить. В первый раз, когда мы остановили машину недалеко от неё, вдруг кончился безнадёжно затяжной дождь. Во второй мы заехали в деревню фотографировать это удивительное дерево для книги. И стоило шагнуть из машины в траву, на небе всё ярче и плотнее стала разгораться, наливать краски радуга. Ну, только что её не было! А тут появилась – причём именно над лиственницей, превратившись для неё в какую-то волшебную декорацию.

Удивляться было нечему: нам же сказали добрые люди – она «ворожит на погоду».

* * *

Нашу любимую лиственницу я не спутаю ни с чем.

Но как на неё похожи оказались деревья на картинах, которые несколько лет назад я увидел на одной из выставок в Йошкар-Оле.

Это были необыкновенные лиственницы, которые общались с небом, излучали сияние и, набравшись мудрости и доброй власти, оказались в самом центре Вселенной. Они собирали у своих могучих корней целый народ. И от его имени торжественно просили у неба чуда. Они молились вместе с людьми и одновременно что-то неумолимо прорицали.

А ещё рядом на полотнах были страшные, корявые старые деревья – такие, которых я видел много в Лесном Заволжье, в его священных лесах. Огромные, обломанные ветви этих деревьев были как руки, вскинутые в отчаянии, а дупла зияли в немом крике. «Крик в ночи», «Корни» – потрясающие, извитые, побитые временем деревья, о которых нельзя сказать, живы они или уже мертвы, но они по-своему противостоят времени. Я, наверное, никогда не смог бы представить, что пейзаж, очень знакомый по своей сути, может быть наполнен такой экспрессией, что в нём может жить мятущаяся душа. И невозможно не проникнуться трепетом перед этими древними деревьями. В них – чёрных, погнутых, продолжает таиться и какая-то неимоверная сила, словно бы накопленная от поколений людей, к ним приходивших. Они и слушали торжественную речь картов, чьи-то тихие слёзные просьбы, и отдавали человеческое – небу и земле. В этих деревьях был застывший порыв, читались страдания, напряжение, которое непременно возникает, когда хранишь чью-то тайну.

Корни Ямберде. С картины Ивана Ямбердова

Это были картины большого марийского художника Ивана Ямбердова.

* * *

Можно спорить, как воспринимается, как понимается живопись – имеем ли мы право рассказывать о том, что чувствуем возле полотен, совпадет ли это с тем, с чем хотел к нам придти художник. Один из моих товарищей объясняет эту проблему своим студентам так. Он рисует окружность и выделяет на ней небольшой сектор – это зона допустимых пониманий. И в ней – радиус: это то, что закладывал автор и с чем совпасть не дано никому из воспринимающих его произведение. Хорошо, если мы с нашим опытом, с нашей интуицией и искушённостью окажемся где-то рядом, если что-то в нас отзовётся.

* * *

И там же, на выставке, была ошеломившая меня «Белая лошадь». Светлое ночное видение, словно вышедшее из огромного, бездонного, ведущего в другой мир дупла такой же старой, полуживой, на первый взгляд, липы. Нам рассказывали в тоншаевских деревнях про такое потустороннее существо – овду, рассказывали, что можно её увидеть в час сумерек на тропе, ведущей от древней священной рощи.

У этой картины я остро ощутил собственное сиротство. Белая лошадь глядела на меня глазами бесконечно дорогого человека, принадлежащего уже другому миру.

По древним поверьям, души людей переселяются в деревья. И продолжают жить рядом с нами. Они силятся что-то нам сказать, помочь, а людям остается только чувствовать на себе их взгляд…

Древние деревья Ивана Ямбердова – это судьбы, непростые, трагичные, полные боли. Сломан главный ствол, нет вершины, но никто не отнял у них великую жизненную силу, и ветки потоньше, изгибаясь, от места излома тянутся кверху и снова становятся прямыми, и оттуда же крона ровно раскрывается в стороны – необыкновенный силуэт. А из-за дерева, изнутри сумеречного пространства, мерцает нереальный свет. Вот такой, какой осеняет ульи на картине «Пасека», – и превращает их в дома других существ.

* * *

Мне повезло: спустя несколько лет я познакомился я с Ямбердовым, и он пригласил меня в свою мастерскую. Там пили чай его односельчане. Перед ними стояла на мольберте работа «Век». По разговору легко было догадаться: старуха, которая смотрела на них с портрета, была им знакома, они угадывали на картине не только внешнее сходство, но и характер. Характер?… В первый момент кажется, что перед вами на полотне знахарка. Она властно удерживает на себе взгляд зрителя, но словно не подпускает его близко, она тяжела, не больно приятна внешне, по первому ощущению, но знает какую-то жгучую тайну, касающуюся всех.

Иван Ямбердов

Вы делаете шаг навстречу полотну – и оно предстает перед вами уже в совершенно другом масштабе. Вы вглядываетесь в сетку морщинок на её лице – и они начинают складываться в древние полузабытые видения. И это лес, это старые деревья, которые качаются под ветром. Мечутся встревоженные птицы над Волгой. И прочерчивается мрачный профиль Ивана Грозного, фигуры его воинов, всадников.

Так человек, пожив на земле долго, несёт в себе историю народа и становится плотью его древних преданий.

* * *

Как выглядит время?

Может быть, именно так, как в «Забытой мелодии» – удивительной по композиции картине. В двух дверных проёмах прислушается к звукам старик и старательно играет на скрипке девочка, не видя его. Это – как ворота в прошлое и будущее, и между ними резные настенные часы, давно уже ничего не показывающие.

А вот существо, напоминающее сыча, удерживает время когтями своей могучей лапы на картине «Правитель Око». Но время закручивается спиралью, девяткой, мучительно затягивает в тоннель, в тёмную точку. Ямбердов любит вдумываться в формы того, по чему наш взгляд быстро и привычно скользит. В очертания цифр и букв. Они напоминают ему древнюю тамгу, а тамга – это и родовой знак, полный сакрального смысла, и доведённая до максимальной простоты изобразительная идея.

Время на его полотнах становится вихрем, оглушительной цветной вспышкой над вздыбленным пространством, где летят кони. Иван Ямбердов снова и снова возвращался к этому своему любимому образу. И мы видим то их нежность, то безудержную свободу, то смятение. Знаменитая работа «Радужный табун» была им написана в самом начале девяностых – и в нём остро выражено то время. Пресловутый «свежий ветер перемен» превращается в торнадо. Мчащийся табун смят, поднят. И весело от необыкновенного ощущения, и охватывает ужас – что дальше?…

* * *

Общение с полотнами на глазах автора, в его мастерской непросто. Конечно же, любой художник ждёт зрителя. Но то ли этот зритель прочитает, то ли он поймёт? Вероятно, и мастер, и человек, пришедший к нему, – оба боятся друг друга разочаровать.

Долго стою около картины необычной формы – это длинная марийская сельская панорама. И на ней – десятки фигур людей. Одни заняты хозяйством, работают, другие собрались возле костра, старики степенно беседуют, молодые люди возвращаются с купания на конях, кто-то на минуту отвлекся и решил посмотреть на дали. На эти деревья и луга, на кромку леса – такой узнаваемый широкий мир. И посреди него живёт народ.

Я возвращался из мастерской Ямбердова с подарком – авторским альбомом репродукций.

Радужный табун. С картины Ивана Ямбердова

По дороге в Нижний Новгород мы сделали остановку в деревне у добрых знакомых. Альбом я принёс с собой в дом – показать хозяевам. А ещё его принялся листать заглянувший на огонёк немолодой сосед-крестьянин. Он подержал книгу, значительно прочитал вслух имя автора на обложке. Раскрыл альбом на развороте, где была большая картина «Праздник на площади» и стал её рассматривать. Театр в центре Йошкар-Олы словно парил и излучал свет над толпой народа, был узнаваем контур памятника перед ним, неопределённые, тающие видения домов. Но первая иллюзия реальности быстро исчезает. Нет – площадь как-то невероятно, неправильно широка… Дальше вы начинаете вглядываться в людей и смутно угадываете по очертаниям одежды: некоторые из них, вероятно, не приехали сюда из дальних деревень, а явились из каких-то других времён. Просто сегодня праздник – и это повод собраться народу. А народ состоит не только из нас, но и из наших предков. Они – с нами, мы их помним и не представляем себя без них.

Сосед хозяев повернул к нам развёрнутую книгу и вдруг произнёс:

– И я там был!..

– Где?

– На этом празднике. На площади. Там было столько народу! Это был такой праздник!

Наверное, гость и не услышал, как невольно процитировал пушкинскую строку. И уж совершенно точно, как человек, которого учили в жизни не искусствоведению, а совершенно другим и очень полезным вещам, он не почувствовал, что высказал самую суть. Не это ли самое он и должен был пережить рядом с картиной – ощутить себя частью большого и вечного народа.

Медведь-властелин. С картины Ивана Ямбердова

* * *

Старые деревья исцеляют.

К ним идут издалека со своими бедами, со своими жалобами. Несут подарки.

Двухсотлетнюю липу посреди поля возле деревни Горинцы по этой самой причине аккуратно обходит трактор, оставляя ей островок зелени – высокой травы вокруг ствола. Впрочем, написал неточно. Можно подумать, что есть в этом что-то утилитарное: полезное дерево – будем его беречь. Нет, скорее тут простое уважение к существу, которое живёт давно и многое, должно быть, помнит.

Горинцы – потому что посреди самой деревни есть песчаная гора, и с неё словно скатывается вниз главная улица. Раньше, лет сто пятьдесят назад Горинцы были марийскими и назывались Куверба-Горинцы. Это значило, что туда переехали на выселок жители соседней Кувербы, очень старой марийской деревни. Место с горой выбрали наверняка из-за того, что это была неудобица – на песчаном склоне пахать не полагалось.

Липа – их, марийская. И может быть, место для деревни люди выбрали специально поближе к ней. И хотя в Горинцах давно живут почти исключительно русские, вся деревня её бережёт. Она хорошо знает, что сюда приходят марийцы из окрестных деревень с узелками.

Чем-то это напомнило мне места к югу от Нижнего Новгорода, где жила ныне исчезнувшая группа мордвы – терюхане. Это о них Мельников-Печерский написал свою этнографическую работу «Очерки мордвы». Последние люди, хоть чуть понимавшие мордовскую речь, умерли лет пятьдесят назад. Но вот взяли мы эту книгу середины XIX века и отправились искать священные места, священные деревья вокруг старых терюханских когда-то сёл. Всё цело. Всё! И родники, и старые липы, и целые рощи, где когда-то совершались запретные, тайные обряды – люди приходили к своим древним мордовским богам с подарками.

Липе надо помолиться, рассказать о своих несчастьях, объяснить – любим мы её, знаем её силу, на неё только и осталась надежда. И подарок укрепить где-то на ветвях или опустить в дупло, положить под кору монетку. А потом приникнуть к стволу, прислушаться к её дыханью, слиться с ней в мыслях. И ощутить счастье оттого, что ты рядом с этим почти вечным существом, которое было таким же большим и добрым ещё при твоём пращуре, что оно несёт в себе светлый след сотен и сотен людей, их думу, их порыв навстречу этому дереву.

И подарки, сделанные липе, становятся её частью, медленно врастают в неё. Их никто не возьмёт себе: есть поверие – если украсть то, что было принесено к святому дереву, можно сойти с ума или умереть. Дерево – сильное, оно может постоять за себя, и пусть оно будет нашим другом.

Такие старые липы я встречал и возле деревни Ромачи около Тоншаева, и неподалёку от заветлужской деревни Кузнец (марийцы её называют Апшатнер, что тоже означает «кузнец», но только на их языке), рассказывали мне о старых берёзах-целительницах в древней Большой Рудке на шарангской земле. Эти деревья всегда стоят одиноко среди поля. Может быть, они – последний след постепенно сошедших на нет святых лесов?

* * *

Экспедиция к священным лесам Заветлужья летом 1991 года у нас получилось самой длинной: мы с моими товарищами не были в городе почти месяц. Меня в таких случаях выручает чувство дома: я не ощущаю себя оторванным от него, если в своей области. Воспринимаю это примерно так, как человек, оказавшийся на соседней улице своего же города.

Мы молоды. Мы мокнем под дожём и сушимся под солнышком. Мы поём. Нас кидает скачущий по ухабам паз – самый российский автобус (с ума сойти: слово «паз» – с эрзянского переводится «бог»!). Мы топаем по пыли и брызгаемся в речке. Мы переписываем материалы в тетради почти до утра при свече, потому что свет отключился и неизвестно когда его дадут…

Ольга Ляпаева и Татьяна Михайлова (ныне сделавшая себе имя в Нижнем Новгороде журналистка), вернувшись домой после всех этих приключений, начали с визитов к врачу. Глаза плохо видели в привычных очках, быстро уставали и чувствовали тяжесть.

В обоих случаях окулисты удивились: «Зачем вы носите такие сильные очки?» Оказалось: зрение стало лучше!

* * *

Из липы за околицей деревни Большие Селки, рассказывали нам, выходил Суртан. Мы не сразу поняли, кто это. Нам объяснили: он правил Лесным Заволжьем очень давно.

Мне ещё предстояло многое и многое узнать: только через четверть века я буду представлять себе детали биографии этого совершенно реального человека поволжского средневековья. Узнать, что он жил в XIV веке. Наконец, понять, что звали его совсем даже не Суртаном и версий конкретных дат его жизни может быть несколько. Но каким-то образом Большие Селки обязательно связаны с его судьбой.

Липы той больше нет.

Но я не верю, что с ней больше нет и Суртана. Он обязательно должен возродиться в каком-то молодом побеге, который потянется в этом месте из древнего тайного подземного корня к свету, к людям. Потому что я не могу допустить, что та самая липа, о которой мне рассказывали росла при Суртане. Столько не живут: шестьсот лет – это явно лишку для липы. Значит, липа была при нём другой, и он из неё переселился в следующую.

* * *

Места, где жили старые деревья, всё равно не трогают после гибели этих деревьев. Хорошо знают, что этого делать нельзя. И если построить там дом, завести хозяйство, жизни, благополучия в таком доме не будет – одни только болезни, нелепые смерти, пожары, разоренье.

В одной деревне около Тоншаева мне показали заброшенный дом. Сколько-то лет назад его купили новые хозяева. Им, говорят, даже показали старое сухое дерево во дворе – вот оно, и не трогайте его: будет беда. Так нет: помешало, хотели на этом месте строить сарай. Пилили его вначале, потом рубили пень, потом подкапывали…

Пень остался – с ним не справились. А вот хозяев нет больше.

Прибрало их в один год, всю семью. Родственников, кто приходил помогать, тоже… О том, чтобы купить этот дом, никто больше не заговаривает.

* * *

У марийцев есть короткая и горькая песня про сироту. Он идёт в родную деревню и издали приглядывается: не родного ли отца видно на околице – нет, это стоит старый дуб; не матушка ли машет рукой – нет, это ветер колышет ветки старой берёзы.

Вспомнил эту песню, виденную когда-то в сборнике, слушая песню другую – от пожилой женщины в таёжной деревне Большая Юронга, а по-марийски – Кугу Юрмор.

Увы, язык знаю не настолько хорошо, чтобы на лету схватывать смысл фраз. Слушаю и радуюсь знакомым словам, постепенно начинаю понимать, что мне рассказывают – и только.

Вот и в этой песне узнал слова, которые легко понял.

Пожилая марийка стала мне рассказывать песню (вообще-то, это совсем неправильно: её поют, или – говорят ещё так – играют, а уж никак не рассказывают). И к моему удивлению пропустила куплет, где говорилось про дуб и про берёзу, стоявшие здесь, в деревне, у околицы. Тот куплет, в котором их называли отцом и матерью.

– А про деревья что Вы пели? – спросил я.

– Ну, вот!.. Я же вижу – всё ты понимаешь, так чего же рассказывать-то? Всё ведь сам услышал.

– Нет, нет, совсем не всё?

– Ну, а что тут?… Вот дуб был, берёза была. И пелось, как будто они тут наши родители. Он воевать уходит, парень-то. И к берёзе пришёл – привязывает ей косынку, подарок. К дубу пришёл – вешает ему на ветки пояс… Ой, ребяты, правду у нас пели… Вот война началась, парни наши все ушли. А мы к берёзе ходим, на ней косынки висят. И мы смотрим, котора чья… Вот – плакали, слёзы утирали… Уже на кого и похоронки принесли, а косынки висят… Нет их уже – ни дуба нет, ни берёзы, очень были старые, упали в одну ночь. Буря была лет тридцать назад. Вот так и живём без них.

* * *

Уйти в дерево – это просто и, наверное, нестрашно. Это означает не умереть, а жить дальше и быть рядом с теми, кто продолжает тебя. И радоваться им, когда они навещают, когда слышишь от них доброе слово.

В древности у некоторых марийских родов существовал странный наполненный магией обычай: людей хоронили на деревьях. Высоко в ветвях старого родительского дерева, куда предстояло уйти, вешали сплетённый лыковый саркофаг.

* * *

…Мне кажется, что мой отец уехал от меня на поезде.

Известие о том, что его нет больше, я получил, когда собрался заночевать в деревне Горинцы. Я поехал той осенью на север области готовить материал для газеты о путейцах. И заодно сходить в марийские деревни. Со мной поехали мои друзья, с которыми мы не первый год вели записи. Поработать рассчитывали вчетвером.

Вечером к дому, подошёл уазик путейцев: до них дозвонились из города…

Это ощущение – что внутри меня что-то оборвалось и окаменело – хорошо описано ещё в старых книгах.

Друзья подходили ко мне и обнимали меня.

До станции было несколько километров, а до поезда – несколько часов. И я ушёл один в священную рощу, которая маячила на горизонте.

Был там до темноты…

Отец растил из меня русского фольклориста. И было известно: и журналистика, верно кормившая меня долгие годы, и увлечение культурой соседей ему в чём-то не по душе. Но в этот час я пришёл именно в марийский храм. Он оказался ближе всего.

Уже не помню, о чём говорил с этими деревьями.

Ужас, чёрное зияние и полное смятение перед будущим…

Нет, не то чтобы полегчало… Но нужны были силы вернуться домой и принять то, что произошло.

Ехал в локомотиве ночного проходящего скорого. Стрелка скоростемера прыгала за цифрой «100», в электровозе кидало на поворотах. Это в вагоне едешь – и не чувствуешь ничего подобного.

Была беззвёздная сентябрьская ночь, наполненная какой-то мистической погоней, голосами невидимых поездов, огнями. Отключаясь, я переставал понимать, где и куда именно я еду. И мне казалось, что мой локомотив несётся среди огромной ночи над беспредельным пространством. И где-то уже снизу видны огни знакомых мне станций и городов. И люди, дежурящие там в эту ночь, понимают: случилось у меня что-то непоправимое. И потому мой локомотив не подчиняется в этот час ни здравому смыслу, ни земным законам… Эти люди знают, что погоня закончится ничем. Но они не решаются мне этого сказать. А просто молча смотрят на меня.

В половине четвёртого я отпер дверь своей квартиры, где никого не было, включил свет в комнате.

На противоположной стене блестел календарь. Сентябрь. И на огромном листе вдоль холодной северной реки спешили сцепленные вместе – двойной тягой – два красных локомотива. Такие же, как тот, в котором я ехал в ту ночь.

…Эту большую фотографию я вырезал потом, и она висит у меня на стене на кухне. Наверное, те, кто заглядывает туда, думают, что это просто железнодорожный пейзаж. Не просто.

Точно знаю: это именно тот поезд, за которым я гнался в ту ночь.

То ли я надеялся остановить его. То ли хотя бы увидеть, хотя бы прокричать что-то вслед.

А поезд был уже далеко – на берегу той холодной реки. И там был уже день.

И не полагалось бы мне своё дерево, к которому я мог бы прийти.

Если бы не та роща.

* * *

«Старые люди деревья сажали. С каким словом – это нам неведомо. Может, пожелание какое или запрет. И как же нам теперь эти деревья рушить?… Вы говорите – тень в огород кидают, посреди дороги растут… Ну, может быть. Только мы вот не знаем, что с нами будет, если этих деревьев не станет. Или – особенно– если их кто-то срубит, сломает. Это ведь – уже всё?! И бывали случаи. Рубили. И человек потом умирал на ходу».

* * *

«Уже не помню, почему я полюбил деревья эти…» – первая строчка из полузабытого стихотворения, которое я когда-то читал. Оно было написано талантливым человеком, потому что только в таком случае спустя годы может прийти на память простая и ёмкая формула, выраженная в нескольких словах. И вот именно ради этого только и можно жить в поэзии.

…Вот именно так: «полюбил» – а не начал бояться. Хотя старые деревья окружены по-настоящему страшными рассказами о проклятиях, которые непременно сбывались – деревья нельзя было обижать и пытаться убить, им нельзя было желать зла.

Но их всё-таки любили. Кстати, наверное, чувства такого же рода испытывают к родителям маленькие дети.

* * *

Любишь лес – люби тех, кто в нём живет. Ведь они – тоже лес.

Любить – это щадить.

Щадить можно и нужно добычу.

Марийцы жили лесом, охотничьей и рыбацкой удачей. Небольшое отвоёванное у тайги поле, немного скотины в крытом дворе – это было надёжным куском. Но как без трофеев – грибов, дичи, ягод?

Чтобы лес не скудел, из него нельзя было брать лишку – ровно столько, сколько требуется!

Это же на века сказано: «Стихия накажет».

Как?… Да она придумает! Возьмёшь больше, чем требуется (а в марийских деревнях хорошо знали меру и умели вычерпать её до дна!), – и на следующий год не найдёшь на своей поляне грибов, не подстрелишь зайцев. Или затмит жадность глаза – и не найдёшь обратной дороги, хотя в лесу понять, куда идти, проще, чем в городе!

Щадить можно и нужно тех, на кого охотишься и кто уже не уйдёт от твоего меткого выстрела.

В одном Марийском национальном музее мне показали удивительное орудие. Оно было похоже на стрелу, но вместо отточенного острия имело тяжёлый тупой деревянный набалдашник. Оказалось, это и была стрела для охоты на белок. Охотник, натягивая лук, метил зверьку в голову.

Попадал – и белка, оглушённая ударом, тут же теряла сознание и падалана землю. Она не мучилась от боли.

* * *

Шорыкйол, он же в более позднее время день святого Василия, он же в нынешнем бытовом смысле Новый год. Это у марийцев особенный день, когда с лесом, с его обитателями надо обо всём договариваться на будущее. Таков исходный древний смысл прихода ряженых. На них – вывернутые наизнанку тулупы, маски (в древности они были деревянными).

Это не люди – это лесные звери. Они пришли петь – хвалить человека и человеческий дом. И за это им – подарки. Так с тайгой продляются на новый срок добрые отношения.

– Тау! Тау! – звучит в этот день. – Спасибо! Спасибо!

И благодарность вполне материальна. Традиционное угощение – жареные свиные ножки. «Туво» – так звучит на марийском название и этого блюда, и самой свиньи. И отсюда – древняя ритуальная формула признательности, которая перешла в повседневный быт – «тау». И отсюда же – русское «Таусень». Этим словом называют во многих районах Нижегородского Поволжья именно то же действие – колядование и с ним связанные обрядовые песни. Слово это хорошо знакомо русским фольклористам, но ни в одной из работ я не встречал попытки объяснить его финно-угорскими корнями обычая в тех местах, где название бытует. Хотя корни эти очевидны. И знакомясь с материалами, собранными к западу от нас, бывая там в сёлах, я ни разу не натыкался на то, чтобы слово это было в ходу там. Только славянское – «Коляда».

Фольклорист и прекрасная исполнительница русских песен Ольга Юкечева, которая пела в ансамбле Дмитрия Покровского, до этого руководила на своей родине, в Смоленске, ансамблем «Таусень», ею и созданным. Я спросил её: слышали ли она хоть раз это слово в деревнях Смоленской области. Она удивилась вопросу, потом призадумалась. И честно ответила: ни разу – она это поняла только сейчас… Почему же возникло такое название? Наверное, понравилось в книгах.

* * *

Они очень умны – живущие в лесу. К ним надо прислушиваться: они дадут знак в час сложного выбора.

Наташа Дмитриева, марийка, школьница из Тоншаевского района, рассказывала нам серым осенним днём об истории деревни Ошары.

Это она слышала от бабушки: люди шли глухой тайгой много дней, они устали, а места, чтобы осесть, построить деревню для детей, для длинного-длинного будущего всё не было. Но случилось: лес его указал сам. Из тайги к людям вышел необыкновенно красивый, никогда ими не виденный зверь. Был он невысок, серо-коричнев, в густой, плотной шерсти, у него были умные глаза и короткие рога…

…На языке у меня уже вертелось это слово – его название. Я же сразу понял, кто это! Да, если люди шли с юга (а это, похоже, было так), то этот зверь не мог их не удивить – он северный. И он здесь был, совсем недавно был, в начале XX века ещё гулял здесь стадами, ел ягель. Это сейчас его нет больше.

– Нет, нет! – замахала руками Наташа. – Его нельзя называть здесь по имени! Никогда нельзя называть! Это запретили старики… И над ним было в тот день сияние. Люди пошли к нему. Он подпустил их к себе близко. Он был добрый. И они поняли, что он просто указывает им место, где жить. Такое место, что никогда никто не пожалеет, никакое следующее поколение… Хорошие у нас Ошары, а?

Пройдёт несколько лет, и я узнаю, знакомясь с эпосом самодийских народов: образ этого зверя, которого нельзя называть, принимал их бог-покровитель. Есть у них сказка, где говорится о том, что в него превратилась после смерти мать, чтобы являться к своим детям и давать и добрые советы. Северные народы знают героя Мяндаша: он похож на кентавра, но у него тело не лошади, а этого зверя.

* * *

Любить лес – это устраивать ему праздники.

Именно такой любовью был наполнен Кугече – марийский Великий день, который в поздние времена совпал, соединился в народном сознании с Пасхой. Это день, когда, как считается, лес окончательно просыпается после зимы.

Неделя, предшествующая Кугече, была обставлена строгими запретами. В деревне не шумели. Хозяйки не разводили огня, чтобы в лесне несло дыма. Даже, если в доме было холодно. В лес не полагалось ходить. Всё вокруг деревни должно было отдыхать от человека.

В эти дни в лесу зарождалась новая жизнь. Тянулась к свету первая хрупкая трава (наступать на неё – нога не поднимается). Птицы вили гнёзда. Играли звери. И достаточно было мелочи, чтобы их спугнуть, чтобы они ушли от человека далеко в чащу и оставили его один на один с самим собой.

Запрет нарушался только по одному случаю.

Накануне Великого дня марийские дети шли (обязательно безо всякого шума) на одну из ближних лесных полян и несли туда подарки для бурундука.

Бурундук – маленький, подвижный, добрый зверёк, чем-то похожий на белку – с полосками на голове и длинным пушистым хвостом. Он и в самом деле в тоншаевской тайге – что-то особенное, большая редкость. Нижегородская тайга – крайний юго-запад тех мест, где он обитает: встретить его здесь почиталось за большую удачу.

Бурундуку полагалось нести ну что-то самое-самое вкусное. Пусть знает, что его любят. Пусть не уходит от нас в чащу.

Марийские дети шли в лес и тихо спорили, чьё угощение бурундуку понравится больше…

Проверять, что бурундуки унесли к себе, а что им не понравилось, полагалось на следующее утро.

Первыми, на рассвете на поляну обычно приходили взрослые. И если находили какие-то подарки нетронутыми, прятали их в другое место. А то придёт малышня, увидит, что бурундуки не взяли себе чьё-то угощение – и слёз будет!

* * *

Кугече – праздник всего живого.

Это деревья, украшенные десятками ленточек. На слабом ветерке они играют, переливаются. И остаётся чувство, что в своей весенней радости деревья и люди соединяются – примерно как пролетарии всех стран. Вот такое счастливое единение.

Там, где марийцев в Нижегородской области давно нет, всё равно кое-где живут обычаи дарить в праздник подарки старым деревьям. В Городецком районе возле деревни Копосово растёт мать-сосна, из-под корней которой берёт начало речка. Тоже матерью-сосной называют огромное дерево недалеко от Тумботина. На них любят фотографироваться и привязывать к стволу ленточки.

* * *

А священные рощи!

Приходя к их деревьям, мы словно перешагиваем порог эпох. И оказываемся в другом времени.

Эти островки леса никогда в человеческой истории не рубили. Заволжским лесам от силы полтора десятка тысяч лет. Топор они познали в последние триста. Их вырубали полностью – десятками квадратных вёрст, их выжигали. И настоящего первобытного леса в этом крае мы бы не увидели, если бы не божьи леса. Потому это своего рода музеи таёжной древности. В их нехоженных углах лежит бурелом: его не полагается разбирать, выносить. Деревья рождаются, тянутся к свету, умирают, превращаются в труху и согревают собой новую жизнь.

Это невозможные леса: они густы и непроходимы, в них соседствует несовместимое. По сырым окраинам таятся под пологом древние растения тундры – с тех самых пор, когда ещё она одна, прилегавшая с юга к леднику космических размеров, владела Поволжьем. Здесь же острые таёжные уральские пихты и весёлая зелень лиственниц. И рядом с ними элитно-европейские дуб, липа, ясень, клён. Жизнь, собранная в букет.

Молельная поляна одной из священных рощ Шарангского района

Эти леса хороши – и величественны, и грозны, и дышат необузданной силой. В их густые заросли надо было ещё искать вход – как в дом. Единственная тропа ведёт на молельную поляну.

В 2000 году в одной из рощ на такой поляне мы нашли только что сделанные, светлые и яркие своей свежей древесиной помост, стол, перекладину для очага и лавку. До нового тысячелетия оставались считанные месяцы, а древняя роща была людям нужна нисколько не меньше, чем, может быть, четыре тысячи лет назад. Она хранила людей.

* * *

Исследователь религии начала XX века Николай Маторин называл такие рощи «непорочными храмами». В его книге, изданной в двадцатых годах, я нашёл фрагмент из документа времён крещения марийцев: «Дивный был пенёк, вместо налоя нам служил. Дивное было лесное озеро, вместо купели золотой служило, вместо блестящей церкви служил густой лес. Деревья служили вместо золотых подсвечников, с причтом лесные птицы воспевали».

* * *

За несколько лет поисков мы побыли во всех во всех священных рощах нашей области. И в тех, которые упоминаются в литературе (а это можно найти не только в «Очерках мордвы» Павла Мельникова-Печерского, но и в различных статьях краеведов – они печатались в основном до революции), и в тех, о которых нам рассказали старожилы деревень. Но каких-то общих принципов, одинаковых признаков, характерных хотя бы для большинства священных рощ, не обнаружилось.

Может быть, показалось вначале, это места, с которыми связаны какие-то памятные события? Но нет – это скорее исключительные случаи.

У многих рощ, оказавшихся в итоге посреди поля (видимо в результате того, что лес до каких-то известных людям границ был выпилен), ровные, как по линейке сделанные края. Но в одних случаях к северу, югу, востоку и западу они обращены сторонами, в других – углами. В одних рощах есть главное дерево, увешанное подарками, в других таких деревьев много. Одни рощи тяготеют к воде – возле них зарождается ручей или есть небольшое озерко, другие же – на возвышенности, поднятые, словно летящие над землёй.

В начале девяностых у меня была счастливая возможность посмотреть на несколько священных рощ с высоты птичьего полёта. Я участвовал в весенних учётах перелётных птиц.

Мы пролетели почти надо всеми такими местами в Тоншаевского района. Чувство потрясения осталось. Они густы, мощны и имеют очень чёткие границы. Ими любуешься. И ещё: почти все они выстраиваются в этих местах словно вдоль одной полосы – строго с юга на север на протяжении трёх десятков километров. Полоса эта начинается на водоразделе Ветлуги и Вятки, а по сути – бассейнов верхней Волги и Камы. И тянется по правой стороне самой большой из речек тех мест Пижмы, ни разу её не пересекая.

С воздуха рощи похожи друг на друга. Но – только с воздуха.

Рассказывают о рощах совсем разное.

В одни ходить на моления можно было всем, в другие только мужчинам или только женщинам, в третьи приходили с пожертвованиями лишь два или три «знающих» человека, которые молились за всех остальных. О некоторых местах говорили: если моление случайно видел с краю леса кто-то из посторонних, то он начинал болеть.

Удалось найти старинные описания рощ. Помещик Александр Поливанов, который жил в своей усадьбе на берегу реки Ветлуги возле от села Благовещенского (сейчас оно в Воскресенском районе), увлекался археологией и даже был членом Московского археологического общества. Он, вероятно, в конце 80-х годов XIX века совершил неблизкое путешествие вёрст за восемьдесят – в марийскую деревню Малая Юронга. Там Поливанов нашел священную рощу, а затем напечатал отчёт об увиденном. На его взгляд, роща доживала последние годы: деревья были дряхлыми, полусухими, люди, по их словам, туда давно уже туда не ходили, но тропа была протоптана и поляна оставляла такое ощущение, что всё-таки кто-то, возможно, случайно, по старой памяти, был на ней и что-то туда приносил. В остальном же – следы какого-то запустения, забытости.

Спустя сто с лишним лет мы застали рощу абсолютно такой же, словно время не коснулось её. Люди уверяли нас, что в божий лес давно уже никто не ходит. Но тропа просматривалась и чувствовалось, что совсем недавно кто-то там был.

* * *

Открытием для нас стало то, что во всех рощах, которые пыталась описывать и картировать наша экспедиция, странно вели себя компасы. Были точки, где стрелка начинала плясать.

После нас в свои рощи ходили с компасами исследователи в Марий Эл. Результат всюду был тот же самый.

Разговоры про биоэнергетику я воспринимаю как научное шарлатанство, как попытку загрузить простодушных обывателей. Это утеха для выходящих в тираж дамочек со смутными воспоминаниями о каком-то образовании в голове и болями «где-то там в боку, немного, если повернуться». А главное – с массой свободного времени.

Никакой биоэнергетики.

Но – что?

Может быть, так дают знать о себе зарождающиеся подземные потоки. Замечено, что почти все рощи стоят в точках распада вод. Или это напоминание о куда более глубоких трещинах в базальтовом фундаменте Восточно-Европейской платформе. Геологи доказали, что в Среднем Поволжье, примерно над той полосой, где течёт Волга, на глубине в несколько километров на протяжении уже сотен миллионов лет соприкасаются две её плиты – Варяжская и Сарматская. Одна из них, Варяжская, постепенно опускается, другая поднимается, и это создаёт колоссальное напряжение. Как-то оно должно прорываться к нам, из подземных недр?

* * *

Рощу нельзя обижать. И это всем хорошо известно.

В Большом Одошнуре старожил показывал нам свои амбарные книги с записями. Работал он в сельсовете до пенсии, и, что называется, для души фиксировал события. Рощу спилили, хотя местные марийцы предупреждали, что нельзя этого делать. И вот в течение месяца все, кто этим занимался, умирают. Один попадает под поезд, другой сгорает в бане, третьего губит сердечный приступ.

В конце девяностых в Ромачинской священной роще кто-то заготовлял жерди для бани. Мы приехали туда и обнаружили уже обделанные молодые сосёнки, сложенные штабелями.

Мы заявились в сельсовет и потребовали ответа, кто же это растаскивает наш любимый памятник природы? «Не сознаются», – сказали там. И выразили удивление – ведь народ слышал, что плохо такое кончается – как же решились?

Сознались.

Спустя год научный сотрудник Тоншаевского районного музея Александр Жуков, в прошлом мой студент, с этим человеком даже познакомился. Но выговорить ему за безобразное отношение к священному лесу не решился.

Человек – кстати, нестарый – лежал парализованный в одном из домов соседней деревни. И причитал: ведь рассказывали старики, ведь знал, что нельзя… Руки и ноги отказали через пару недель после того, как он впервые помахал топором в священной роще. Кстати, именно там всё и случилось. Разговоры про незаконные порубки поутихли, и он решил на закате собрать свои жерди и вывезти ближе к дому… Что же натворил?! Как теперь быть? Каким богам молиться?

В Козлянуре в тридцатых годах рощу срубили и из деревьев сделали свинарник – он сгорел. В Городищах она пошла на постройку конного двора – погибли все кони…

И ещё рассказы – их десятки в нашем архиве.

Учительница повела детей в священную рощу, отломила ветку и объяснила: предрассудки, ничего не будет. Тут и сломала ногу.

В Большой Юронге велели мужикам пилить священный лес. Человек, отдавший приказ, скоро умер.

В Кувербе священную рощу приказал рубить председатель колхоза – приезжий человек, десятитысячник (помните, были такие люди – сознательные рабочие заводов, поехавшие на село строить там новую жизнь). Назначил он исполнителей. Те не отказывались: у марийцев не принято отказываться в таких случаях – принято кивать головой и не выполнять распоряжений.

Прошло сколько-то недель – работники, разумеется, и не думали браться за топоры и пилы. Председатель обругал их за нерасторопность и поручил дело другим. Те тоже вроде бы согласились, но через месяц роща всё ещё стояла. Тогда председатель опять нашёл каких-то мужиков, которые тоже не стали отговариваться… Словом, роща цела, здорова, стоит на месте. И Куверба тоже.

Со священными рощами хотели бороться местные священники.

В Тоншаеве мы записали воспоминание о том, как в начале XX века настоятель храма села Ошминского организовал крестный ход с хоругвями в сторону самой красивой из священных рощ – Грозной. До неё от Ошминского километров шесть. Что замышлял священник, остаётся сегодня неизвестным. Но на повороте дороги шествие встретили молчаливые марийцы с кольями. Пение молитв прекратилось. Наступила тишина. Марийцы не проявили никакой агрессивности – было это не в их натуре. Но постояв немного, участники крестного хода побросали наземь хоругви и побежали обратно.

* * *

Наверное, это очень приятно: сознавать, что ты знаешь истину и уже этим выше всех окружающих?

* * *

Православные священники были первыми этнографами в Поволжье.

Иоанн Дамаскин, ректор Нижегородской духовной семинарии, живший в середине XVIII века, стал составителем первого словаря языков разных народов нашего края. Он был убеждён: слово божие надо нести тёмным инородцам для начала на понятном для них наречии.

Современные учёные исследуют обычаи поволжских народов по издававшимся в Костромской, Вятской, Нижегородской, Казанской губерниях «Епархиальным ведомостям». Серьёзный источник, а по некоторым вопросам чуть ли не единственный. Другие исследователи или не больно интересовались жизнью соседей, или не имели возможности воплотить свои знания в публикации. А тут – пожалуйста! И статей много. Писали их местные священники. Они внимательно приглядывались к тому, как и чем живёт их паства. Нередко были вдумчивы и наблюдательны.

Сделал выписку из «Вятских епархиальных ведомостей» за 1905 год: «Надо бороться против язычества через пример христианской благочестивой жизни, исполненной духа тёплой и бескорыстной любви». И далее – об инородце, которого бескорыстно любят: наконец-то, теперь ему «приходится очень плохо, священные рощи его вырублены и запустели, языческие обряды не могут совершаться открыто и со всей торжественностью. Возвышенная христианская культура со временем должна взять верх…»

* * *

Глава Шарангской районной администрации Валерий Геннадиевич Криницын – человек, любимый в районе всеми и много сделавший для своего края за свою недлинную, к сожалению, жизнь, пожаловался мне как-то на странную ситуацию. Наша экспедиция подготовила материалы для взятия под государственную охрану древних природно-культовых памятников, районная власть утвердила их. Но на пороге его кабинета появился возмущённый священник местной церкви.

Говорил он горячо, с массой укоров. Как посмел государственный человек подписать этот документ? Разве он не понимает, что рощи эти – пережиток бескультурья местных малых народов? Да рощи эти нужно уничтожать, а не заботиться об их охране! Они – от диавола. И надо сейчас же сделать всё, чтобы решение было отменено. Священник напомнил: администрация помогла недавно церкви, так надо быть последовательными и идти до конца.

Валерий Геннадиевич относился к людям, которые умели убеждать собеседников. Он напомнил священнику, что государство у нас всё-таки светское. Что традиции русских и марийцев ему дороги одинаково, ведь и те, и другие живут на шарангской земле.

И ещё: причем здесь старые деревья. Зачем их уничтожать. Они прожили длинную и замечательную жизнь, они любимы людьми. Может быть, за то, что от щедрости своей души ответили людям на любовь, на их желание слышать в шуме лесном родные голоса.

Старый марийский лесник в Шарангском районе рассказывал: был он когда-то лесорубом, пилил дерево как обычно, а то пошло прямо на него. Стоило сместиться в сторону – и огромная сосна изменила направление и опять стала падать на того, кто её пилил. Снова он увернулся – и снова какая-то сила пустила дерево вслед за человеком. За секунды лесоруб успел вспомнить всех дедовских лесных богов, помолиться им, посулить, что это самое последнее дерево, которое он валит своими руками. И случилось чудо – дерево, падая, всё-таки пощадило его.

На следующий день человек уволился из леспромхоза, провожаемый полным недоумением тех, с кем работал. Что случилось-то?…

Он устроился в лесхоз – в организацию, которая лес сажает и растит.

* * *

Удивительно, рощу пилить нельзя, а продавать, оказывается, можно.

В одной из деревень северо-востока области мы записали потрясающий рассказ о том, как это случилось в начале XX века.

Священную рощу решили продать соседям после того, как кто-то в ней попробовал пострелять из ружья. Продали очень задёшево – за понюшку табаку. То есть буквально – за горсть нюхательного табака.

Старики-карты ударили по рукам и перенесли рощу на новое место.

Нет, деревья остались там, где они росли. Но из рощи было взято нечто, без чего она перестала быть священной, а стала обычной. Это нечто (а я не знаю, что это было такое) укутали берёстой и несли с величайшей осторожностью. Причём условие было – нести прямо. Болото на пути – через болото двигаться, забор – разобрать, кусты – пробиваться через них. Так и шли – несли рощу – несколько часов.

В деревне, где жили покупатели, нам подтвердили: да, наша роща была куплена при наших дедах у соседей. У них там что-то случилось, и мы решили: пусть роща будет лучше у нас, выбрали вот для неё другие деревья. И теперь настоящая священная роща – здесь. А у них её больше нет.

* * *

А бояться рощу нечего.

Просто нужно вести себя так, как в гостях. Впрочем, все ли мы умеем себя вести в гостях?

Если честно, меня раздражают иной раз посетители моей рабочей комнаты, которые начинают перебирать на столе бумаги, суют нос на полки шкафов или начинают рассуждать о том, что, по их мнению, здесь неправильно.

В лесу многие церемонятся ещё меньше. Вроде бы как он совсем ничей.

* * *

Карт по имени Аркадий Васильевич жил в старом бревенчатом доме на окраине посёлка Шаранга. Конечно же, во время нашего знакомства разговор о роще зашёл не сразу. А когда зашёл, карт отмахивался руками: какая роща? Да, в старину ходили. Но сейчас-то чего? Он работал в колхозе, был в парткоме – другие времена!

Но всё-таки, слово за слово, услышав, что рощу мы хвалим, поддержал этот поворот беседы. И кивнул головой: правильно – надо такие рощи охранять. И потому всё-таки одобрил то, что мы туда сходим. Но и напутствовал: ведите себя тихо, не топчитесь зря, не трогайте котёл, если пришли без жертвы, не переступайте через очаг, не ругайтесь, не ломайте ветки…

Мы собирались фотографировать в роще, определять растения для геоботанического описания.

…Поляна, помост со столбами, поросшими мхом. Кости жертвенных животных возле очага. Деревянные крючья на деревянной перекладине высоко над кострищем. Небольшая поленница принесённых из деревни дров.

В эту рощу мы ходили несколько раз – была она километрах в полутора от околицы среди поля по пологому склону оврага.

Второй визит в рощу был по просьбе карта перенесён на три дня.

Он объяснил: погода стоит очень жаркая, без дождя плохо. И карты были в роще – попросили богов, чтобы в четверг была гроза. До грозы ходить в рощу не надо, а то так и будет сухо.

Надо ли объяснять, с каким нетерпением мы ждали, сбудется – даже не предсказание – заказ.

Вторник и среда были образцово жаркими. А в ночь на четверг я проснулся от ударов грома. Молнии летали над домом, где остановилась наша экспедиция, они ослепляли, и было страшновато. Ливень, который вызвали два карта, хлынул стеной – шумный, дробный. И потом, когда гроза отошла, всё шёл и шёл до самого полудня. А после тучи моментально рассеялись. И выяснилось, что солнце – такое же горячее, как вчера. Но всё под ним ожило, расправились и налились зеленью травы.

И на лице карта вечером я читал спокойное удовлетворение знающего и многоопытного человека, который оказался полезен другим.

А один раз студенты пошли в рощу без меня и вернулись потрясённые и подавленные. Объяснить, что случилось, они решились не сразу.

С нами вместе ездил москвич, студент-биолог университета. Был он человеком вольным, вроде бы и работавшим по общей программе, но в то же время иногда исчезавшим на несколько дней куда-то, чтобы искать что-то своё.

Взяли его в рощу. А он там поязвил: ага, испугались карта – он вам наговорил небылиц, а вы тут и начали – этого не делай, сюда не ходи. В доказательство молодой человек демонстративно переступил через очаг, взял в руки лежавший возле него жертвенный котёл. И торжественно провозгласил: «Видите – ничего не случилось! Снимите меня с котлом! У кого фотоаппарат?»

Его засняли с котлом в руках.

Полем от рощи к деревне – минут двадцать ходу.

Уже возле околицы заметили выходившего навстречу карта:

– Зачем вы трогали котёл? Зачем ходили через очаг? Я же чувствую. Я же вам говорил: не надо. Не знаю, кто из вас это делал, но я не сумею помочь этому человеку… Пусть он будет жив.

Экспедиция кончалась.

– Ну, что, – бодрился москвич, – всё классно! Мне понравилось. Рощи тут отличные. Люди интересные, своеобразные. Впечатлений много.

Мы расстались дней через пять.

– Представляешь, – тревожно сообщили мне вскоре по телефону, – я проявил плёнку. Все кадры отличные. А там, где с котлом, – чёрное!.. Вообще ничего не видно.

О москвиче мы узнали только осенью.

Он благополучно добрался после нашей экспедиции до своей столицы и поехал на практику на Кольский полуостров.

Он шёл по составу из одного вагона в другой, когда вдруг всегда запертая дверь нерабочего тамбура открылась настежь. Тут вагон, по его словам, сильно повело в противоположную сторону… Словом, очнулся он в районной больнице: его нашли, лежавшего без сознания на железнодорожной насыпи.

Как он выпал из вагона, он помнит отчётливо. Что было в роще – не особенно. И ещё много всего забыл, что случилось до этого дня в его жизни.

* * *

Надежда Киселёва, эколог, которая обследовала рощу Грозную зимой, вспоминала, как из последних сил лезла в высокую гору по, наверное, метровому снегу.

– И вот я поднялась и ощутила, что силы ко мне сразу вернулись, и мне очень хорошо и тепло… Я у рощи попросила разрешения взять веточку пихты, положила её в валенок. Мы там ходили, мерили. И я решила посмотреть, цела ли веточка. Нет, потерялась!.. Я извинилась и ещё раз попросила веточку, сломала её. И опять потеряла через какие-то минут десять. Тогда я поняла, что больше просить рощу не надо – просто мне сегодня не позволено оттуда что-то брать… А вот это чувство счастья и силы я помню.

– Ты с ума сошёл! Как ты на такое решился? Ты же должен был понимать, чем такое может кончиться! – услышал я в Йошкар-Оле от знакомых людей. Им я рассказывал про увиденный мною летом дубовый лес неподалёку от Васильсурска, про спускавшиеся там к роднику столетние крепкие деревья.

Тогда я не знал ещё о том, что значит для горных марийцев эта дубрава. Только смутно догадывался о том, что здесь священная роща – была или есть. Я поставил свою палатку прямо в этой дубраве и уснул, измотанный длинной дорогой.

* * *

– Ты понимал хоть, что этого делать нельзя? Они могут это не простить, и ты тут же это почувствуешь, но будет уже поздно.

…Я до сих пор отчётливо помню ту ночь. Плеск листьев и голоса птиц. Удивительное ощущение лёгкости, полёта, счастья и вместе с тем чего-то тревожного. И – сон под самое утро.

Это была широко раскинутая земля – с лесами, лугами и реками, вставало солнце. И в его лучах навстречу мне шли, взявшись за руки, исполинского роста дружелюбные люди в белых вышитых красными орнаментами одеждах. Они говорили что-то на непонятном языке. Я пытался вглядеться хотя бы в выражения их лиц – они шли против солнца. И ощутил полное безотчётное счастье, поняв, что они улыбаются мне!

– Это очень редкий сон. Ты увидел наших предков! Или тебе онары явились! Они же знают, что так нельзя – в их старом лесу спать. Но тебе они разрешили и дали понять, что хорошо к тебе относятся. И это значит, что ты занимаешься тем, чем можно заниматься. И тебе от этого не будет беды. А что можно делать, что нельзя, ты сам теперь будешь знать.

Силы воды

Обязательное соблюдение всех правил поведения на воде – залог сохранения здоровья и спасения жизни многих людей.

Из Правил поведения на воде

Над лесом, над полями летело озеро. Озеро было тяжёлое. Поэтому вода из него расплёскивалась на землю. Рыба в озере не удерживалась и тоже выпадала вниз, плюхалась на пашню, на огород или застревала в ветках деревьев. Народ много рыбы в тот день собрал.

Не верите?

Ну и зря.

Мне про это рассказывал директор Шарангского краеведческого музея Пётр Павлович Осокин. Серьёзнейший человек, старый марийский учитель.

Только история эта давно была. Уже неясно точно когда. Но зато хорошо известно где. Если ехать от Нижнего Новгорода в Шарангу, проезжаешь Тонкино, там остаются уже какие-то 25 километров. И вот на полпути примерно, в Большом Устинском, надо повернуть голову влево. И увидишь широкую такую и довольно глубокую ложбину. По ней течёт речка Уста, ещё совсем небольшая в своих верховьях. Вот на дне этой ложбины озеро и находилось. Но сейчас его нет – улетело.

Озеро пронеслось над Шарангой и другими разными замечательными местами километров сорок, после чего опустилось уже на вятскую землю. Сейчас оно цело, и его можно видеть около деревни Сатаево Санчурского района. Оно такое же примерно, как было, и тоже в ложбинке. Правда, поменьше – часть воды порастряслась.

* * *

Машину нашу кидало на ухабах, пока мы ездили по бывшему дну озера. Антон Белоусов, молодой фотожурналист, с которым мы в те дни мотались по таёжным деревням и смотрели старые марийские священные рощи и деревья, крепко держал свою камеру – иначе бы она просто летала по салону «Оки». А Пётр Павлович назидательно говорил:

– Вот оно что бывает, если люди перестают любить воду. Старики как рассказывают?… Женщина тут одна жила, марийка. Но – неряха. Вот у неё скопилось всяко грязного белья, и она пошла на озеро стирать. Ведь знала же – нельзя. Ты возьми воды, постирай в колоде – и хорошо. Так нет!.. Ну, вот такое и приключилось. Из-за неё теперь тут все и страдают… А рыбы-то, говорят, уж столько было… Вот как.

Честно сказать, про озёра, которые из-за неопрятности, из-за нарушения старых запретов «пропадали», «уходили», я слышал в очень многих марийских сёлах и деревнях. Но говорилось об этом всё больше как-то неопределённо – «в одной деревне», «где-то в той стороне, за тайгой». А здесь мне неопровержимо и конкретно показывают: вот тут оно, это озеро плескалось!

Я украдкой бросаю взгляд на Петра Павловича: сам-то он верит во всю эту жуть? Но на его лице ни тени улыбки, он очень серьёзен. А ещё от него, похоже, ничего не скроешь. Он словно читает мою мысль и продолжает:

– Было. Старики говорили, показывали мне всё, что и как. Старики не говорят зря.

Про не говорящих зря стариков – это я и сам знаю. Тем живём.

* * *

Пётр Павлович выучил в сёлах районе сотни людей: вёл он русский язык, литературу, физкультуру, военное дело, труд и всё, что находило нужным вменять ему в нагрузку школьное начальство за отсутствием других учителей. В школу он попал в дни войны – прямо из госпиталя. Был тяжело ранен в ногу под Сталинградом, стал инвалидом – и вот так вернулся с фронта в свою Шарангу. После войны учился в институте, работал учителем на целине. В родные края приехал снова уже пенсионером: не захотел жить в суверенном Казахстане, не вписался в него.

Мы ездим второй день в «Оке»: возить нас подрядился местный водитель. Машина тесна и проигрывает в скорости любому транспорту, кроме трактора «Беларусь». Зато мы сегодня переезжали на ней овраг, отделяющий Шарангский район от Тонкинского.

Грязь была неимоверная. На дне, опираясь на несколько кирпичей, лежала створка от ворот, переброшенная через ручей. Мы на неё заехали, остановились, и она как доска качелей опустилась другим концом на тонкинский берег ручья. Ещё мы ехали по пашне, огибали по околице одного из сёл ферму.

* * *

Собственно на общество Петра Павловича я как-то в то лето и не рассчитывал, собираясь в этот край, чтобы поглядеть снова на все найденные нами священные рощи и деревья, выяснить, в каком они состоянии через несколько лет после первой с ними встречи, не пилит ли кто деревья, не принимается ли что-то строить возле них. Наконец, просто сфотографировать рощи. Осокину предложение поездить с нами я сделал скорее из вежливости: это самый уважаемый в районе краевед, и мне казалось, раз уж мы знакомы и многое обсуждали, он должен быть в курсе наших здешних дел и перемещений. Хватит ли сил и здоровья у человека почтенного возраста несколько дней подряд в жару с утра до вечера колесить по просёлкам? Но Пётр Павлович сказал, что конкретной работы в музее у него сейчас нет, и решительно направился к машине.

22-летний Антон, сказать честно, бывал к вечеру уже никакой: тут же засыпал, стоило ему приземлиться на сидение, а когда тормозила машина в сотне-двух метрах от очередной рощи – он уже не бегал с фотоаппаратом, выбирая точку, а небыстро брёл. Уездили мы его.

А вот Пётр Павлович выскакивал из машины и шёл впереди нас двоих бодро, легко. Это в его 80 лет, после ранения в ногу!

– А я вот так думаю: когда у меня ещё случай будет всё самому объехать и посмотреть? Только с вами!

То, что Пётр Павлович к концу дня слегка начинает уставать от езды, от жары, я обнаружил, когда мы остановились возле села Кушнур. С трудом поспевая за ним, я вошёл в местную священную рощу и увидел, как он уже прислонился к дубу.

– Ай, какой дуб!.. Вот сколько ему лет?… Сейчас я за него держусь – и силы возвращаются… Нет, это очень хорошо, что мы объехали наши священные рощи. Здоровье прибавляется, душа играет, когда их вижу. И вода в рощах целебная. Тут же родники есть. Надо её пить. Это же счастье – сегодня я столько воды попробовал. Воду надо любить! Всякую воду…

* * *

Отношения человека с водой не могут быть простыми. Если её много, культ воды суров. Вода – сила карающая, убивающая: моря поглощают людей и их жалкие по сравнению с силой стихии творения. Да, что там моря! Этнографы прошлого рассказывают: мордва весной топила в Волге (её эти люди называли Ра) или в Оке лошадь. Это был подарок. Он демонстрировал уважение к воде и позволял надеяться, что больше огромная река не позарится ни на людей, ни на скотину. Воды надо бояться. А без неё не обойтись – она и даёт пищу, и служит дорогой.

Мало воды – опять страх. Иссякающая влага весьма определённо означает скорую смерть, а в лучшем случае – необходимость сниматься с места, забрасывать обжитое жилище, искать долю в других краях.

В Лесном Заволжье воды, пожалуй, небольшой избыток: где-то тайга заболочена. Но где-то воды маловато: ручей мелок, люди сетуют на засуху.

Водой здесь любуются – хотят, чтобы у воды было красиво, чтобы она была прозрачна – до дна. Наверное, такое отношение появляется именно тогда, когда чего-то в меру. Если этого чего-то много, то любоваться им нечего – надоело, куда ни посмотришь – одно и то же. Если мало – тоже не полюбуешься. Это просто вкрапление в пейзаж, какая уж тут красота – надо успеть попользоваться, пока оно цело… А вот здесь есть мера.

* * *

Вода – это святыня. К ней ходили молиться.

Главное, самое почитаемое место в Лесном Заволжье – озеро Светлояр в Воскресенском районе возле села Владимирского.

Это с ним связывает народ знаменитую древнюю легенду о граде Китеже.

Много веков назад – рассказывает легенда – пришли к стенам славного града Китежа воины хана Батыя. Они привыкли к тому, что перед ними люди в ужасе открывали городские ворота и отдавали всё на разграбление. А нет – так ордынцы покоряли город огнём и мечом. Китежане не сдались врагам. Они взмолились Богу, чтобы он спас их город от поругания. Хлынули воды – и на глазах Батыя навсегда скрыли Китеж от людских глаз. Спрятан святой город под зеркальной гладью Светлояра, под его берегами, он невидимый. А озеро – все это знают – святое.

Озеро Светлояр

* * *

Известно, что природными святынями обычно становится то, что поразило воображение людей. Было чему удивиться человеку, который открыл Светлояр. Его чистоте и прозрачности воды – до сих пор её здесь пьют некипячёной. Необычной для в общем-то небольшого озера глубине. Сейчас хорошо известно, что она – до 36 метров. А ведь когда-то измерить её было нечем, и озеро казалось просто бездонной пучиной. Удивляла непривычная растительность: вдоль северного берега Светлояра до сих пор можно найти виды, которые очень редки в Лесном Заволжье или вообще встречаются только в тундре: рдест длиннейший, тростянка овсянничная, поражающая воображение росянка лапландская – растение с листьями, занятыми охотой на насекомых, орхидея лосняк Лезеля. Всё это следы ледниковых времён, той отстоящей от нас почтина два десятка тысячелетий поры, когда земля к северу от Лесного Заволжья была скована ледовым панцирем, а в нынешней средней полосе была многолетняя мерзлота и недолго длилось холодное лето.

Удивляла красота Светлояра. Похож он, по словам писателей и на «чашу», и на «голубое око», обрамлённый праздничным, могучим лесом. Смотрятся в светлые воды, взбегая на его «горы» медовые сосны, покачиваются на их отражении кувшинки…

Народы сменяют друг друга. Но настоящие святыни обязательно остаются святынями для каждых следующих хозяев. Если только они хозяева, а не временщики.

Пришедшие в Лесное Заволжье четыре с лишним века назад русские старообрядцы потеснили былое население.

Само слово «Светлояр» – двуязычное. Если начало его вполне понятно русским, то второй корень – «яр», «ер» – чисто марийский, обозначающий озеро. И за Волгой мы найдём массу подобных названий, принадлежащих именно озёрам: Нестиар, Кузьмияр, Когояр, Пижьяняр, Лужъяр, Кумъяр, Посьяр… Название протекающей недалеко от Светлояра реки Люнды с диалекта марийского языка переводят как «незаселённая». Рядом с Владимирским – деревня с тоже марийским названием Шурговаш – «лесной исток». Деревни Быдреевка, Быдрей, Пыдрей, получили имя от древнего марийского имени Бадри – «хороший, добрый». Пузеево имеет в корне тоже марийское имя, переводимое «ребёнок». В этом краю остался марийский след. Есть он и в древних преданиях, которые записаны были в деревнях возле Светлояра. И они, на первый взгляд, как-то не увязываются со знаменитой легендой.

* * *

«Марийцы вроде бы со старопрежних пор этими землями владели и деревни их по всей округе располагались. Но вот прошло какое-то время, и явились сюда к Светлояру с самой Московии русские князья, да не одни, а с попами. И стали они тут свои порядки наводить. Марийцам было приказано уйти со своих старых мест подальше в леса, в неудобные для жизни северные земли. Однако они не подчинились требованиям князей и попов. Более того, пришли марийцы на самый берег Светлояра и сказали, что умрут, но не покинут насиженных земель, земель своих отцов и дедов… Марийцы спустились к самой воде и сделали на берегу подкопы. А землю над головами в только что вырытых пещерах они укрепили сделанными на живую нитку подпорками. Потом они собрали всех марийцев из окрестных деревень и тут же убрали подпорки из-под земляных крыш. Земля рухнула и засыпала непокорных людей…»

* * *

В русских летописях есть долгое время остававшиеся загадкой упоминания о народе чуди. Называли её «белоглазой» за светлый взгляд. Знали, чудь – родня мере. И вот, говорят летописи, с приходам в её леса русских «ушла чудь под землю». Что имели в виду люди, писавшие эти слова?

Может быть, предание отвечает именно на этот вопрос. Вот так люди любят свои святыни: они уходят праведными, непокорёнными, не изменившими своим богам.

А ведь именно об этом рассказывает и древняя Китежская легенда: она о городе, который спас от поругания, сохранил святыни.

* * *

Озеро оказалось в руках следующих хозяев. Они верили уже не в лесных духов, которые владели деревьями, зверями, птицами, водами этой земли. Светлояр требовался старобрядцам не меньше, чем их предшественникам. Потому что только владея таким чудом, любя его, можно с полным правом говорить соседям: «Мы есть! У нас – своя вера, своя земля, свои святыни»! Так всегда бывает в истории. И этим чувством – утверждения своей веры, своих представлений о мире была полна статья семёновского старобрядца Степана Меледина «Китиж на Светлояром озере», та что открыла в середине XIX века вереницу публикаций о природном чуде и обо всём, что связано с ним в народной памяти.

Официальная православная церковь не удержалась в своё время от того, чтобы в пику старообрядцам избавиться от «светлоярских соблазнов и суеверий» и по ним в 1836 году вела «Дело об уничтожении часовни, построенной без разрешения начальства, и об опровержении летописца об этом озере и граде Китеже». Протоиерей Смирнов обличал «раскол», негодовал против его святыни. Но в донесении его мы читаем странные слова: «Тут совершаются мольбы, обожаются сами деревья, приносятся им жертвы… Они представляют сущее подобие черемисских кереметей». Как такое возможно?

* * *

В начале XX века замечательный путешественник, историк и публицист Николай Оглоблин в очерке «На Светлояре» обращает внимание: на церковный праздник к озеру приходят откуда-то и марийцы.

* * *

Со Светлояра и русские, и марийцы уносили с собой воду. Её можно было взять из самого озера, а можно на ключике Кибелек в паре километров дальше, среди тайги. В словаре традиционных марийских имён, который составил учёный из Йошкар-Олы Семён Черных, есть имя Кебелек, которое автор переводит как «сгусток крови». Может быть, вода этого ключа воплощала для людей какую-то особую жизненную энергию Земли?

Вода – это лекарство.

Не только у марийцев, но и у мордвы, точнее, у потомков её, считающих себя уже больше ста лет русскими, в окрестностях посёлка Дальнего Константинова я слышал, как родниковой водой правильно лечатся.

Брать воду надо не просто в ключах, которые имеют репутацию целебных, – лучше бы в нескольких: в трёх, в шести, в девяти. Полезней всего – в двенадцати. Нередко ездить за ней, если человек заболел, приходится по всей округе – по нескольким сёлам, по лесам, причём дальняя вода оказывается обычно самой полезной для будущего лекарства. А приготовляют его очень просто: все воды смешивают и тут же дают пить больному.

Кто-то улыбнётся: ну, и способ!

Но крестьяне в один голос объясняли: это помогает! И вдумавшись, я понял: помочь такое вполне может.

Рассудим логически. Мы пьём воду обычно всё время из одного и того же источника. Мы привыкаем к её составу. Хотя, конечно, специалисты скажут, что состав этот меняется чуть ли не каждый час, ведь подземные воды размывают в недрах различные слои, различные породы, растворяют их. Опытные люди замечают: самые знаменитые кавказские минеральные воды, если пить их из патентованных источников, даже в течение дня могут немного изменить свой вкус. Пусть так, но и тогда растворённые в воде вещества всё равно пребывают в рамках определённых более или менее обычных значений.

Но вспомним гомеопатию – методику лечения болезней с помощью микроскопических доз активных веществ, на первый взгляд, совершенно бесполезных, а, может быть, и вредных. Если они не нужны организму, то в нём и не задержатся: их совсем немного. А вот если требуются – вещества найдут себе место, и они достроят разрушенные болезнетворными ядами головокружительно сложные органические молекулы. Молекулы эти ждут, готовы принять именно нужные им, потерянные, сломанные элементы, на которые только и настроены. И так начинается микропочинка сложнейшей системы… Это и есть гомеопатия. То же самое предлагают человеку, пытаясь заменить ему привычную воду. Конечно, получается в известной мере игра в тёмную, потому что ведь никто не знает, чего именно не хватает организму. Но если не хватает именно того, что есть в новой воде, будет сделан шаг навстречу выздоровлению. Так что всё правильно – чем больше вариантов воды смешано, чем дальше от дома брали воду, тем лучше.

* * *

В сущности, вода – это даже не жизнь, а скорее воплощённая вечность. Это время, которое, то струится, то проносится мимо нас. Мы можем опустить в него руки, может зачерпнуть его, можем умыться им. Но оно всё равно не будет принадлежать нам – даже в самой малой своей части.

В одной из русских деревень Лесного Заволжья я слышал песню про сломанную ветку дерева. В фольклористике это называется психологическим параллелизмом. Расскажи про то, как качается на ветру рябина, как цветок расцвёл, но, точно ведь, скоро увянет, как поёт по весне птица. И дальше говори уже о себе: вот так и я… Но – каково же это – почувствовать себя всего лишь веткой. Её сломал ветер. Она падает в воду реки. И та невозвратимо несёт её в море. «Ты куда же!.. Воротись, несчастная! В море, ветка, пропадёшь».

Море – это остановленное время: там уже никогда и ничего не случится.

* * *

Листая книгу Николая Толстого, я обнаружил: автор был убеждён, что марийцы не знали песен со словами!

Неужели, правда?…

В одной из первых наших экспедиций пожилая марийка, которую попросили петь, предложила: спою голосовую, дорожную. Мы, конечно, не знали, что услышим. И зазвучала необыкновенная песня, в которой, действительно, не было ни одного слова:

– О-хо-хо-ое! О-о-ё-о-ё-ой! О-е-ё-о-о! О-ое-рае!..

Песня была спокойной, как дыхание человека, идущего по длинной, бесконечной лесной дороге. И она могла продолжаться сама бесконечно, не надоедая.

Нам объяснили: её можно петь вдвоём или втроём, и тоже легко.

А есть и другие дорожные песни. Есть бодрые, они будят силы, их поют, когда идут или едут в повозке на сенокос. Есть торжественные и весёлые, которые хорошо петь по пути на свадьбу. А есть такие, которыми отзывается боль, когда люди едут хоронить родных.

Слов, в самом деле, в них не было нужно. Слова соврут, окажутся неточны, когда звучать должна человеческая душа. И рассказывать о неизъяснимом, о том, что творится в человеке и что, как ни старайся, не выразишь точно, разве что покажешь: оно есть.

Но песни марийцев «со словами» тоже есть. Энергичные, весёлые, с острым ритмом, как их называют иногда, «топотухи» – под них пляшут, легко, на одном дыхании, буквально часами. И есть грустные песни – они коротки, не как у русских, которые могли рассказать в песне чью-то судьбу, удивившее историческое событие в подробностях.

В одной из деревень Воскресенского района на просьбу спеть пожилая женщина, конечно же, сперва отказалась, а потом спросила:

– О воде – послушаете, знаете вы такую?…

Песня оказалась, в самом деле, недлинной и очень простой. Потом женщина сама же рассказала мне слова по-русски. Наивные и великие – о вечном порядке вещей на земле и о следе, который всегда есть:

Вода течёт – берег остаётся. Я ухожу – имя остаётся. Вместо головы – шапка остаётся. Вместо тела – тужурка остаётся. Вместо ног – сапоги остаются. Вместо рук – рукавицы остаются. Чтобы посмотреть – карточка остаётся.

Снова, спустя годы, я услышал тему этой песни в конце Третьей симфонии великого марийца композитора Андрея Эшпая, которую он посвятил памяти своего отца. Начиналась симфония тем, что будто бы из мрака чащи, из темноты древности нас достигал песенный мотив. В нём не было утешения. Он просто говорил о том, что есть законы жизни, и они вот такие. Альтовая флейта, которая словно создана для беззаботного писка, вела высокую-высокую минорную мелодию. Мучительные диссонансы, боль – всё смогла сгладить эта вторая песня – о воде.

* * *

Вспоминаю любимую музыку и понимаю: обычно мне требовалось вначале привыкнуть к ней, послушать её несколько раз. И лишь изредка всё начиналось с потрясения. Незнакомая мелодия продолжала и продолжала звучать во мне, и хотелось слышать её снова, и было непонятно, что для этого надо сделать. Именно так случилось для меня с «Чапмуро» Андрея Эшпая. Слово это переводится с марийского «ода», «торжественный гимн». Симфонический оркестр и хор мощно завершили им в Йошкар-Оле в театре концерт.

Андрей Эшпай

Мы что – не слышали «торжественных гимнов» с их плавными величественными мелодиями и громоподобными раскатами в финале, знаменующими величие некоей идеи или исторического персонажа?… Но эта гордая, не по-русски прихотливая мелодия звучала не просто «торжественно». Она была, казалось бы, и очень древней, похожей на неведомые нам песнопения лесных людей, живших тысячу, две тысяч лет назад. И вдруг переходила в могучий, но аскетичный марш, который внезапно жёстко и красиво акцентировали ударные, отбивая при этом, кажется, совершенно другой ритм. В словах, которые пел хор, я услышал названия рек: «Элнет, Вÿтла, Ош Виче, Ӧпö» – Волга, Ветлуга, Белая, Уфа.

Это была песня о реках, об идущей своей мощью массе воды?

«Андрей Эшпай. Чапмуро». Так было написано в программке.

Поиски записи заняли немало времени. Но оно не было потрачено напрасно.

Нет, конечно же, я знал некоторые мелодии Эшпая: они знакомы в России каждому, хотя бы даже его песни. Но сейчас я читал об этом человеке, слушал записи. И его жизнь, то, чем занимался он, открывалось новыми гранями.

Гуляя по Козьмодемьянску, мы как-то набрели на совсем даже непрезентабельный барак, который украшала скромная мемориальная доска, установленная ещё при жизни композитора: в этом доме он родился. Сын музыканта-марийца, который всю жизнь собирал песни своего народа, и учительницы, он прожил в этом городе всего несколько лет детства. Но край и его реки словно вдохнули в него душу. И он слышал потом не просто его песни, не просто переливы его гуслей, тревожный плач его скрипок и гордый отточенный рокот барабанов. Ему являлась сложенная из бесчисленных звуков полная тишина утра на нижних плёсах Ветлуги, он улавливал за сотни километров стон старой ели в заволжском лесу и перевоплощал его в рваную, испуганную флейтовую мелодию. Московскими ночами ему мешали спать белки, которые играли в бору по берегу маленькой речки Выжум.

И это было для него, наверно, так же явственно, как звуки войны.

Козьмодемьянск. Дом, где родился Андрей Эшпай

Молодой музыкант в разгар Великой Отечественной оказался на фронте – через год после того, как погиб его старший брат Валентин. Андрей Эшпай, фронтовой разведчик, был среди тех, кто освобождал Варшаву и брал Берлин. И война всегда жила в нём потом. Однажды после поездки в Австрию средствами оркестра он нарисовал картину перехода Суворова через Альпы. А в Пятой симфонии скользнули призраки механического нацистского марша, но над ними закрутился вихрь атаки и потом взмыло, разлилось высокое и скорбное торжество Победы.

Эшпай рассказал о жизни разведчика в музыке, которую написал к фильму «Адъютант его превосходительства». Она начинается тихой, скупой, отточенной мелодией – и наступает маленькая пауза, как задержанный вдох, чтобы немедленно услышать отзвук, эхо. А потом тема возвращается ещё трижды и звучит в разных тональностях, всякий раз приобретая совершенно разные краски. В ней и отчаяние человека, который готов на последний шаг, но – за секунду до него – сдерживает себя, и вдруг несбыточная мечта о совсем другой судьбе, о мире, о любви.

Ему было даровано чувствовать то, чем живут его современники. Страна напевала его «А снег идёт», «Мы с тобой два берега у одной у реки». Люди ощущали упругие морские волны, налегающие на броню корабля, и правильную, созвучную им неспешную, непоказную мужскую надёжность: «Друга не надо просить ни о чём, С ним не страшна беда…» Заставлял слушать стук колёс, ощущать себя в кабине локомотива и мотал немного, когда поезд заходил в кривые, другой мотив: «Машинист, твои маршруты только вперёд…» Все реально и с удовольствием шагали под его светлую, бодрую, наполненную свежим воздухом мелодию: «Мы шагаем, шагаем, эх, шагаем…»

И вдруг он срывался в изысканный модернизм, в рассыпанный мелодический рисунок. Но это был модернизм не шалопая, мало что умеющего, но готового протестно бухать по клавишам четырьмя конечностями и хвостом, а эстета, мастера, который умеет всё, но которому этого всего вдруг перестаёт хватать, чтобы выразить то путаное, трудное, непонятное ему, что переполняет и абсолютно не находит выхода.

А он, правда, всё умел. И был человеком Поволжья, человеком Большой Реки.

«Чапмуро» – это тоже медленное, могучее и спокойное движение воды – как вечный путь из прошлого в будущее.

Древние песни его предков трансфонировались в современную мелодику и овевали завтрашним космическим звучанием электроники. И он ощущал себя в этом густом потоке, в его плеске волн, в седом тихом речитативе его водоворотов, в трепете его стягов, в чуть слышном шуршании пролетающих над ним светил, в гуле огромного, идущего вперёд великого народа.

* * *

У марийских вод есть хозяйка, и мне про неё в деревнях много рассказывали. Это вюдава. Кто она такая, легче всего понять, если сравнить с её то ли родственницами, то ли коллегами у соседей.

Сделать это сложно: вюдаву никто и никогда её не описывал. От вопроса, как она выглядит, в разговоре всегда уходили – то ли боялись рассказывать, то ли, действительно, ну даже и не слышно, какая она.

Нет, она, конечно, ни в коем случае не русалка. Русалки – существа коварные, живущие как бы на границе леса и воды, их ремесло – обольстить человека, завлечь пением, непонятными обещаниями, неопределёнными улыбками. На хозяек воды они не тянут.

Татарская суанасы потрясает человека своим нарушающим всякие нормы, просто отвязным поведением. Истинная мусульманка даже волосы свои стыдливо прикрывает платком хиджабом. А здесь – нате вам! – это существо сидит на берегу реки совершенно раздетое: ну, буквально, всё видно! Кошмар! В одном из татарских сёл я спрашивал про суанасы старика, который охотно принялся рассказывать о том, как её встретил на берегу небольшой речки много лет назад его друг. Я уяснил, что была она не самого приятного зелёно-синего цвета и как-то очень нехорошо блестела, расчёсывая волосы. Я пытался вникнуть в детали. Но объяснить, что именно меня интересовало, оказалось непросто. Один из вопросов, который, пришлось повторить с вариациями несколько раз – а он всё оставался непонятым, звучал в окончательной формулировке примерно так:

– А заканчивалась снизу она как рыба или как женщина? Там были ноги или хвост?

– Нет, нет, – закрывал лицо руками мой собеседник, – мой друг не сказал мне это. Он даже не стал смотреть, как она там заканчивалась: она вскочила и побежала за ним. И он знал, что она может его догнать и убить.

– Как?

– Раз – и убить!

– А бежала она как женщина или как рыба?

– Он не смотрел – он хотел спастись. У нас говорят: от суанасы спастись почти невозможно! Если заметила, то всё. У неё очень большие зубы…

Суанасы – не хозяйка озера или реки, а ходячая рекомендация, не зная броду, не соваться в воду. Для степного народа река должна была представлять собою пугающую стихию, пучину.

Мордовскую ведяву тоже видят. В отличие от суанасы она не столь сине-зелёная, цвет её поприятней для глаза. Лицо весёлое. Располагающее вполне.

К добру, если в деревне вырыт колодец, а на следующее утро ведява сидит на срубе. Спрашивать её ни о чём не надо. Подходить не стоит. Но все знают: если так, в колодце будет хорошая вода, и на улице тоже все будут здоровы, не поссорятся. Так нам говорили на юге области в мордовским селе Пермеёво.

Хотя о страшных зубах тоже рассказывали – говорили про случай с «одним парнем». Он хотел над ведявой подшутить и украл её гребень, так она явилась ночью за ним в деревню, не смогла открыть запертую изнутри дверь и стала этими своими зубами грызть избу. Не отдали бы ей гребень – всё! Но несмотря на зубы – нет! – она не чудовище, почти что смешливая толстушка. И при этом она уже хозяйка, распорядительница. А карает не просто за посещение реки или озера – за то, что там неправильно себя ведут.

Вот это уже похоже на вюдаву марийскую.

Она любит, чтобы был в её реке порядок, чтобы рыба водилась, чтобы на берегах было красиво. А живёт она в каждой реке, в каждом озере – своя.

Мне рассказывали: тонет человек, и вдруг в последнюю минуту ощущает снизу словно бы прикосновение холодных рук. Руки крепкие, они толкают вперёд. И тот, кто только что захлёбывался, вдруг касается ногой дна – это спасение. Вюдава помогает тем, кому не судьба утонуть, у кого нет вины перед водой. И это часть порядка.

* * *

Марийцы никогда не ловили рыбу варварски, больше, чем реально требуется. Все понимали: вюдава знает, кому сколько надо, и её не обманешь.

Рыбалку правильно было начинать с подарка вюдаве. Сварите ей кашу, принесите на речку – туда, где собираетесь попытать удачу, бросьте в воду. И вот что интересно, именно на это место на следующий день вюдава в благодарность за ваши щедроты может прислать вам косяк рыбы – только успевайте её вытаскивать.

Если дерево растёт на берегу – оно её. Его не пилят, не ломают. Случилось что-то, не уберегли – будет беда. Один остаётся способ – срочно сажать несколько деревьев на этом месте.

Как чудо мне рассказывали историю о человеке, который неумышленно сломал дерево у самой кромки воды. Он долго уговаривал вюдаву пожалеть его, объяснял: не нарочно вышло. Посадил несколько деревьев. И случилось невероятное (об этом говорилось с восхищением, с восторгом по поводу того, что мудрый человек, знающий законы природы, может многое) – он остался цел.

Выплеснуть в реку помои, бросить очистки, мусор – да никогда! «Вода осерчает!»

Небольшая таёжная речка Юронга, впадающая в Ветлугу, была раньше лесосплавной. Весна кончалась, разлив сходил на нет. И тогда марийцы отправлялись по Юронге от места начала сплава до устья, смотрели, не зацепились ли где брёвна, вытаскивали их. Собственно делали они это не в расчёте на то, что кто-то из начальников или просто из людей увидит этот непорядок – застрявшие стволы. Видеть там это особенно некому. Течёт Юронга по глухим местам, и на её берегу на 81 километр всей длины реки от истока до устья только одно село и одна деревня. Чистили реку просто для порядка. А порядок – это вюдава. А вюдава – это очень серьёзно.

– Что она делала, если кто был виноват?

– Ну, речки не будет – и всё тут… Тут каждому плохо. А мог кто-то и утонуть. Ведь тонут люди не так просто. Или умрёт человек на бегу – привидится ему что-то или подумает…

– А Вюдаву он так и не увидит?

– Нет, она не покажется.

* * *

У марийцев не было принято купаться ночью. Что купаться – даже зачерпнуть ведро, взять в ладонь воды попить, когда стемнело – уже нехорошо. И ровно в полдень – тоже.

Странный обычай – скажет кто-то. Но, наверное, ещё необычней его объяснение. Состоит оно в том, что воде надо давать иногда отдохнуть от людей. Она спит – и её не нужно будить.

Думая о течении времени, понимаешь, что над ним тоже недопустимо насилие. Выглядит такое насилие очень незамысловато. Это спешка, суета, желание что-то сделать пораньше или бесконечно продлить свой и, что ещё хуже, чей-то чужой рабочий день – уйти в вечер, в глубокую ночь. Можно ли так сделать что-то доброе?

Она суетилась, она торопилась сделать всё в доме, что ей казалось важным, эта беспутная хозяйка, постиравшая в озере грязное бельё.

Но на деле важным оказалось что-то совсем другое.

* * *

И вероятно, если это понимать, над нами не будут пролетать озера, роняя сверху на головы рыбу.

Кружка святого кипятка

Ну, что за чудо Ждать, когда случится чудо. Григорий Поженян

Васильсурск – место особенное.

Эффектная гора с петлёй булыжной дороги, поднимающейся от парома. Идёшь и оглядываешься. Всё мощнее с каждым десятком шагов разворачивается панорама слияния Волги и Суры. Они широки – подпирает Чебоксарское водохранилище. Другой берег Суры обрисован бетонной дамбой, отсюда, с удаления пары километров, геометрически правильной, а вблизи – неопрятной, грязной, с неизменным битым стеклом, с полынью, которая рвётся наружу из-под серого монолита.

Эта дорога очень стара. Вероятнее всего, значительно старше самого Васильсурска. Она – отрезок старого пути из Москвы в Казань. Но сегодня это очень трудно понять приезжему человеку.

Ни пристани, ни былого Васильсурска рядом с рекой сейчас уже нет. Пристани нет с навигации 2006 года. Скоростные суда после 1991 года стали всё реже ходить по Волге из-за взлёта цен на топливо. Казалось вначале: наступит какая-то стабильность – и всё вернётся ещё на свои места. Но губернатор Шанцев закрыл и эту последнюю линию – до Васильсурска: она показалась ему обременительной для областного бюджета. Дебаркадер можно было больше не ставить – опять экономия…

Улиц нет с начала восьмидесятых годов. И у воды, и по горе дома сломаны: бурьян, кусты, неприкаянные яблони и сливы – их хозяева хотели бы, наверное, взять с собой, покидая зону затопления и возможных оползней, но деревья не переезжают с места на место.

А сам Васильсурск – выше. Трогательно провинциальные улицы, маленькие домики, старые мостовые. Запустение. Даже машин почти нет. Сам по себе посёлок принадлежит Нижегородской области. Но по сути он – что-то вроде острова. Посуху из Нижнего туда не проехать. Только зимой, по сурскому льду. А так – на пароме. С юга подступает граница Чувашии. С востока – Марий Эл. До этих самых границ – несколько километров. И тоже ни одной нормальной дороги. Губернатор, прикончив речной флот, торжественно открыл шоссе от Васильсурска в сторону марийского райцентра Козьмодемьянска. Но после перерезания ленточки выяснилось, что оно узкое, имеет такие уклоны с поворотами, что автобус по нему пустить невозможно. Зимой эта дорога на целые недели становится непроезжей: спуски покрываются толстым льдом, их переметает, и Васильсурск оказывается намертво отрезанным от какой-либо «большой земли». Вообще, в России благоустроенные дороги, если они, конечно, не федеральные, сейчас заканчиваются обычно за несколько километров до края района или области и не соединяются друг с другом. Сколько раз переходил такие границы пешком. А как по-другому?

* * *

Мы прошли и проехали к середине лета 1991 года по районам Лесного Заволжья – там, где живы священные рощи, где люди помнят древних «хозяев». Шарангский, Тонкинский, Тоншаевский, Воскресенский…

Это были пути, полные открытий – самых первых, поражавших архаикой: казалось, многое из того, что нам рассказывали, что мы видели, не должно было в Центральной России перешагнуть порог двадцатого века.

Я решился написать о некоторых впечатлениях в областной молодёжной газете. Материал получился большой. Времена, когда газеты принялись искать мистику и сенсации, тогда ещё не настали – и текст вызывал много вопросов: зачем об этом писать? как посмотрит руководство? что я хочу всем этим сказать? Потому лежал материал долго и вышел, как всегда в таких случаях бывает, внезапно. В августе 1991 года.

Через неделю мне позвонили и сказали, что на моё имя пришло письмо.

На конверте стоял васильсурский обратный адрес. Валерий Николаевич Апремов.

Кто это?

Фамилия марийская: Апрем – это Ефрем.

Немолодой человек, местный житель писал о том, что статья его заинтересовала. И он считает, что мне надо обязательно приехать в Васильсурск. Там есть ключ, к которому издалека приходят люди – и он исполняет их желания и возвращает здоровье. Может быть, и его стоит взять под государственную охрану? Но, если по правильному, то мне не только в Васильсурск надо ехать – стоит дальше посмотреть и соседние земли Марий Эл. Там тоже много всего удивительного. И не повидав этого, трудно будет правильно понять Лесное Заволжье. Ведь старики рассказывают, что заселялось оно много веков назад именно из этих мест, а там, где сейчас Васильсурск, была древняя столица всей округи на сотни километров.

* * *

Васильсурск запечатлелся у меня августовским – с великолепными синими сливами и яблоками, с остылой уже Волгой, в которой приезжие отдыхающие больше не купаются. Что-то уже прошло, что-то чуть заметно щёлкнуло, и былого не вернёшь.

В Васильсурске принято было отдыхать. Отдыхал в нём ещё Горький – добирался сюда из Нижнего Новгорода на неспешном пароходике. И разумеется, сидел над рукописями, вместо отдыха. Нет, конечно, гулял вечерами, наверняка.

Тут есть Шишкин мыс – это память о приезжавшем сюда Иване Шишкине, который писал волжские пейзажи.

Ещё был в Васильсурске Вернадский – студентом, по заданию своего учителя доцента Докучаева. Вот так – один будущий великий учёный поручил другому описать почвы, геологические структуры этой горы. Экспедиция Докучаева, никому в ту пору не известного преподавателя университета, работала по заявке и на средства губернского земства. Оно сумело точно и конкретно поставить задачу – надо подготовить материалы для оценки земель нашего края, для этого исследовать почвы. Так бывает: одна отлично сформулированная задача рождает другую и помогает её успешно решить – получив материалы с огромной территории и глубоко их осмыслив, Василий Докучаев открыл один из фундаментальных законов природы – закон зональности почв. С этого момента начала отсчёт своей истории новая наука – почвоведение.

В ту пору в Васильсурске была масса пристаней. Ещё был Васильский уезд, и шелестели бумаги в присутственных местах. А на бумагах запечатлены были судьбы – нет, не всего человечества, а только скромной части его в несколько десятков тысяч обывателей. Ещё тянулись здесь обозы по старой Казанской дороге. В Васильсурске тракт, ведущий из Москвы в Сибирь, выходил к самому берегу Волги, переправлялся через Суру и утомлённо вползал в гору. Вот этой петлёй от бывшей пристани. Дальше он спускался по глинистому оврагу в село Хмелёвку, опять поднимался по гребню следующей горы. И уходил в сторону Козьмодемьянска (Здесь и в ту пору, и сейчас города эти называли и называют проще – Василь и Кузьма), а дальше – Сундырь, Чебоксары…

Васильсурск словно бы аннигилировал в начале двадцатых. Щелчок – и он больше не город, и уезда больше нет на картах. Василь – на самой границе трёх регионов. А земли его, пригороды (в самом деле, какие они теперь пригороды, если города больше нет?) стали дальними окраинами сразу нескольких новых районов – Горномарийского, Юринского, Воротынского, Моргаушского, Ядринского.

Вскоре Казанская дорога натянулась как нить и спрямилась к югу от Васильсурска. Она перестала сворачивать на одну из длинных улиц соседнего посёлка Воротынец, а скользнула по его окраине, азимутально нацелилась прямо на Чебоксары. Васильсурск – побоку. Если едешь по современной дороге М7 «Волга», его гору в очень хорошую погоду можно увидеть только на самом горизонте.

Кому нужен город, в который не ведут дороги? От чего он будет жить, если дорог этих больше нет?

В одной из проектных мастерских Нижнего Новгорода мне как-то раз показывали план развития Васильсурска, под составление которого, судя по всему, были кем-то получены некие серьёзные средства. Очень красивые чертежи, какие отлично умеют делать архитекторы. Новые кварталы, фабрика какая-то (а то в посёлке нет никакого производства и людям негде работать – разве что в малокомфортабельном довоенного вида доме отдыха), рекреационные и исторические зоны, аэропорт. Подо всё под это я слушал рассказы о теплоходах с туристами, некой «индустрии отдыха», новых градостроительных концепциях, заповедании старой жилой застройки… Нет, кто бы спорил… Честное слово, было бы приятно верить хоть одному слову из этой картинки светлого будущего.

* * *

У Васильсурска как у кота из поговорки было несколько жизней.

Жизнь, которая сейчас, похоже, подходит к концу, началась в 1523 году. В эту пору Василий III поставил в устье Суры крепость и назвал её своим именем. Крепость – важную. Она контролировала водный путь с Суры, из Алатыря и Курмыша, уже существовавших, в Волгу. И самое главное – перекрывала подступы к русским землям со стороны Казани: и по реке, и по той самой дороге. Положение очень даже красивое, если посмотреть на карту.

«Пройдя к полудню мимо города, мы для салюта велели выстрелить из металлического орудия, а трубачу трубить», – записал в своём дневнике 6 августа 1636 года учёный и путешественник, секретарь посольства одного из немецких княжеств Адам Олеарий. Он отметил, что «здесь появляются иного рода татары, а именно черемисы», бегло обрисовал «небольшой городок»: «построен всецело из деревянных домов, без стены кругом…, направо от Волги под горой». И указал его замеренные приборами координаты.

Спустя 350 лет координатами города заинтересовался замечательный нижегородский геолог Борис Фридман. И обнаружил, что они сильно отличаются от тех, которые привёл Олеарий. Васильсурск оказался южнее. А в точке, отмеченной немецким учёным, был уже не правый, а левый берег Волги со старицами и песчаной косой. Фридман написал об этом научную статью. Нет, педантичный Олеарий не ошибся в своих измерениях. Просто Волга все эти века подмывала, разрушала правый берег, наступала на него. А город отодвигался. Сколько раз его жители переносили вглубь горы дома. И не всегда, кстати, успевали. Однажды в праздничный день оползень обрушил вниз церковь, полную прихожан. Об этом сохранились легенды и в этих местах, и за Волгой. Говорилось в них, что церковь эта не была завалена пришедшей в движение землёй, а будто бы по воздуху перелетела в тайгу, опустилась на дно одного из озёр, и в праздничные дни можно слышать людям её колокола.

Последний раз Васильсурск отступал к югу перед тем, как Волгу перекрыла Чебоксарская ГЭС.

* * *

В своей предыдущей жизни Васильсурск был Цепелем.

Перед поездкой я успел пролистать старые книги, где упоминалось это название.

Где именно находился Цепель, понять из них не представлялось возможным, однако было ясно: где-то совсем рядом с городом. И потому место, которое мы должны были найти, найдём, вероятно, представляло собою главное святилище этого города. И, видимо, даже не его одного.

В 1523 году Василий III заключил странную сделку с марийцами. Он, судя по всему, что-то пообещал им или даже дал, а они мирно ушли отсюда и оставили ему свой город. И это не было обычным для того времени захватом чужих земель. Ни в одном исследовании нет упоминаний о том, что Василий воевал против марийцев. Более того, жители окрестных земель спустя четверть века стали самыми преданными союзниками Москвы – и пошли вместе с войсками Ивана Грозного, сына Василия III, штурмовать Казань.

Сколько лет было Цепелю?

Древние предания, которые я нашёл в книгах, говорили: Цепель, богатый город с сильным правителем, был хорошо укреплён. Трудно рассуждать сегодня, чем он был для средневековых марийцев. Одной большой признанной всеми столицы они не знали, но стояли на их земле города, где сидели властители, управлявшие огромными землями, – кугузы. Туда люди приходили к знаменитым священным местам.

Этнограф 30-х годов XX века Иван Зыков записал легенду, которая жила на землях горных марийцев неподалёку от Васильсурска с незапамятных времен. Рассказывает она, что дальние их предки жили где-то на западе, около нынешней Москвы. И само даже название Москвы принадлежало им: Маска-Ава – это медведица, а ей в древности там и поклонялись. Правил западными марийцами кугуз Ханаан, к востоку от него кугузами были Алталоф, Каралоф и Салаоф. Бог Кугу-Юмо объявил им через картов свою волю – принести в жертву семьдесят самых лучших жеребцов.

Кугузы, посоветовавшись, решили, что жертва эта слишком велика. Они на неё поскупились. И тогда была воля Кугу-Юмо, чтобы род Ханаана оставил московские земли и отошёл за Оку, к Суре, в край других правителей. Так возле Цепеля соединились люди многих родов.

Загадочная легенда. Безусловно нуждающаяся в том, чтобы её истолковали.

Ушедшие из московского края были, конечно же, мерей. Ей помогло то, что историки называют лингвистической непрерывностью – способность при всех отличиях понимать язык родственных соседей, когда люди встретилась с марийцами Присурья. Два народа, вероятно, слились, и это дало начало горным марийцам. За далью веков окончательно забылась разница – в быте, в речи между «своими» и «пришлыми». Остался только передающийся поколениями марийцев рассказ о предках, пришедших с запада.

Разглядывая карту Владимирской области, возле небольшого городка Собинка к западу от самого Владимира недалеко от берега Клязьмы я обнаружил село Цепелево. Что – случайное совпадение?…

Этнографы выделяют сейчас среди марийцев четыре, как принято их терминологически точно называть, субэтноса. Луговые (это Йошкар-Ола, центр современной Марий Эл), горные (запад республики, окрестности Козьмодемьянска), восточные (отошедшие три века назад на земли нынешних Татарстана, Удмуртии, Башкортостана, Пермского края и Свердловской области) и северо-западные (север Нижегородской и юг Кировской областей). В нашем крае я виделся чаще именно с северо-западными марийцами.

А в Васильсурске ко мне несколько раз обращались на горном наречии. Может быть, люди, приехавшие из-за марийской границы, которая рядом. А может быть, местные: их немного в посёлке, но они есть.

Так где же он был, этот самый Цепель?

* * *

Оказавшись впервые в Васильсурске, я быстро нашёл Валерия Николаевича Апремова. Он – чувствовалось – рад был нашей встрече. Рассказал, где найти ключ. Щедро оделил яблоками и сливами из сада. Но, к моему удивлению, напрочь отказался сопровождать меня. И не ответил на мои вопросы: что за люди ходят на ключ из марийцев, почему, кому они на нём молятся.

Ключ найти оказалось не так-то уж сложно. Впрочем, если бы я начал говорить о том, что он «марийский», мне бы тут вряд ли бы кто показал. Местные жители его таким не считают.

Пара километров по старой Казанской дороге, потом по тропе через поле. И – вот уже край дубравы, спускающейся к ключу. Нет, такую дубраву в нашей области увидишь нечасто. Просто какие-то именно шишкинские дубы – вековые, мощные. Великанов среди них нет, но поражает их здоровый вид, вольготность, с которой они расположились по горе. Здесь же были остатки более старых деревьев, уже давно, должно быть, упавших… Подлеска у дубравы почти не было, негустая трава позволяла просматривать в ней, кажется, любую мелочь. Словом, не оставляла роща чувства загадки… Впрочем, это я зря. Дубрава всегда в чём-то именно загадочна. Вот осинник, ольшатник, липняк – нет.

Тропа спускается по дубраве. Вот слева обширная терраса. А вот ещё одна, чуть ниже и – за поворотом ключ. Сразу понятно, что он святой. Вода аккуратно выведена в жестяной жёлоб. У сруба поставлен металлический крест. Лавочка с неизменной поллитровой банкой – для тех, кто пришёл испить воды.

Ключ называют Супротивным – потому что бьёт он «противу Солнца», то есть вытекает из горы в южную сторону. А это, по мнению местных жителей, неправильно – ведь основной склон горы обращён к северу, к Волге, вот туда бы и бить ключу, а не со стороны обратного ската.

19 января воду Супротивного ключа святят – Крещение. Ею обливаются прямо тут, около лавочки. Это канонически православный источник.

По дороге назад я снова зашёл к Апремову. В ответ на мои расспросы он снова вынес мне яблок и слив. И принялся сетовать: и занят сегодня, и просто ничего толком не знает. А вот только слышал от стариков… Были старики – детство его прошло в Микрякове в Горномарийском районе. А теперь вот стариков нет. И кто что скажет… Но надо бы рощу сберечь, а то неровен час – надвинутся на неё какие-нибудь коттеджи: землю продают направо и налево, а тут такая красота, такое место!

Если он приезжий, то откуда же ему известно, что ключ этот у местных марийцев – святой? И главное – кто ходит к нему, зачем, правда ли, что это святилище древнего Цепеля?

* * *

Под конец поездки я планировал познакомиться с деталями истории, которую мне рассказали по дороге в районном центре. Она мне показалась странной, но как-то связанной со всем тем, что привело меня в эти места.

Плыл по Волге на небольшом, но весьма комфортабельном судне режиссёр Никита Михалков. Нахвалили ему замечательное место для остановки не на этом, правом, а на левом берегу: там полого, широкая поляна, чистый родник и старый дуб. Под уху хорошо пошёл разговор. Кто-то сказал: место-то это, говорят, святое. И Михалков, в котором, вероятно, заговорила широкая натура Паратова, расчувствовался и выдал деньги на постройку посреди этой поляны небольшой часовенки.

– Вот какое место у нас есть! – рассказывали мне в посёлке Воротынец, в районной администрации. – Хотите увидеть?…

Но у начальства не оказалось моторки, и обратиться за ней посоветовали к лесникам.

Ехать надо было к ним на другой берег Волги – на пароме в село Михайловское. Однако там, в лесхозе, специалисты пожимали плечами: не слышали они о таком месте!

* * *

Я так и уехал из Васильсурска с ощущением неразгаданных загадок.

И вернулся домой к телевизору, который давал по всем каналам «Лебединое озеро» и совершенно противоречивые сообщения – тревожные, беспомощные, горькие. Догорало лето – вместе с моим Отечеством, которое словно корчилось в агонии, уходило из-под ног, сжималось как шагреневая кожа, за считанные дни, теряя огромные пространства по краям. Или это его – как карту – сворачивало, облизывая августовское пламя?

Была зима. И было новое лето. И ещё одно лето…

* * *

Так получилось, что важная встреча с кырык мари (так себя называют горные марийцы), с памятью об их прошлом ждала меня вскоре в родном городе.

Но без моего первого знакомства с Васильсурском её бы просто не произошло: мы бы обязательно разминулись.

Однажды меня пригласили в одну из окраинных нижегородских школ. Светлана Толгатовна Сейфи, учительница русского языка и литературы, очень хотела найти человека, который рассказал бы её классу о народах области. И я взялся побеседовать о марийцах.

Честно сказать, особого энтузиазма поездка с пересадками через полгорода в набитом транспорте не вызывала. Хотя знал бы, что меня ждёт через час – на крыльях бы летел.

«Они вас хорошо слушают», – шепнула мне Светлана Толгатовна во время этой встречи. Классов оказалось не один, а два, но вещи, которые я рассказывал, и в самом деле показались им, наверное, интересными.

Тогда я говорил как раз про Васильсурск. Потом взялся рассказывать о марийском языке. И к моему полному изумлению, любой пример, который я вспоминал, тут же кто-то из глубины зала громко переводил на русский.

В первый момент, я даже чуть расстроился – мне показалось, что так пропадала часть интриги…

После звонка ко мне вышел коротко постриженный худой смугловатый подросток. И совершенно смущаясь, объяснил, что переводил это всё он, потому что мариец и знает свой язык. Светлана Толгатовна представила его: «Толя».

…Прошло несколько лет, и мы подружились с этим человеком. Он стал переводчиком в наших нескольких экспедициях и помогал в самых запутанных разговорах с марийцами, когда речь заходила о священном, о загадочном и просто не хватало слов, чтобы передать всё так как есть.

Он помогал мне расшифровывать с магнитофона и переводить песни. Он читал книги, которые я писал или редактировал, если в них заходила речь о марийцах. Многое, что составляло внутреннюю, в чём-то закрытую от чужих глаз жизнь народа, я узнавал от него из первых рук.

И вот эту историю о священном месте Цырке-Царке на берегу Волги в Юринском районе – тоже. Люди на моторных лодках (а иначе на другой берег просто не добраться) приезжают туда на сенокос в определённый день июля из тех мест, которые Толя считает родными, среди них есть и его родственники. Цырке-Царке – это и большой луг, и очень старый дуб. Под ним обычно отдыхают в самую жару, когда горячее солнце и работа валят с ног, а кругом вьются «пауты» – всякая летучая нечисть в виде слепней, оводов, зеленоглазок и ещё Бог знает кого… И вот один раз приехали туда люди с правого берега на своих лодках. И видят: стоит около их дуба – часовенка. Кто же это её мог построить?…

Выяснилось, что сотрудники Воротынской администрации малость промахнулись: посчитали это место своим. А находится оно уже за пределами Нижегородской области – на землях республики Марий Эл. Михалков, сам не ведая того, оплатил постройку православной часовни в марийском святилище.

Такое священное место, куда приезжали на сенокосы, обнаружили мы и у нижегородской мордвы. Мы нашли его в Дальнеконстантиновском районе километрах в двух от села Румстиха, и называлось оно Пьяный дуб: там молились во время сенокоса, а потом с дубом вместе «пили», когда кончалась работа – под его корни выливали пиво, с которым приходили на луг.

Я слушал не только рассказы Толи – ещё и марийские наигрыши: он великолепно владеет баяном, песни, просто живую речь к случаю.

Толя выбрал для себя самую современную профессию – программиста. И это он налаживал компьютер, на котором я сейчас пишу эти строки. А за моей спиной на шкафу сидит кукла, подаренная мне его мамой: куклу эту она нарядила в собственноручно скроенный и украшенный крохотными вышивками марийский костюм.

Семья Толи давно переехала из окрестностей Васильсурска – восточных, марийских – в Нижний Новгород в поисках лучшей доли. Но жить без родного села ни он сам, ни его брат, ни его родители не могут…

А дальше в тот день в школе был разговор с самой Светланой Толгатовной.

– Хорошо, а вы мне можете объяснить одну загадочную вещь? Мой отец когда-то был главным инженером авиационного завода. Он построил дачу возле села Кадницы. Место там такое немного странное. Очень крутая гора, дальше, на половине её высоты – площадка, но ближе к обрыву она переходит в крутой холм. И опять – склон, уже к самой реке, к месту, где Кудьма впадает в Волгу и образуется остров. Так вот на этом холме у обрыва росли очень старые берёзы. Около них стоял дом. В нём жила женщина, у которой мы покупали молоко. И вот она как-то рассказала нам с ужасом, про то, что видела у этих берёз. Она проснулась перед рассветом от странного чувства, что рядом с её домом что-то происходит и стоят какие-то люди. Вышла из дома. И увидела: возле старых деревьев, в самом деле – несколько человек в белых как снег одеждах! Они стояли, иногда чуть наклонялись. Чувствовалось – что-то шептали… Это был самый конец лета – светает уже нерано. Но наутро этих людей уже не было. Женщина та первое время к этим деревьям даже подходить боялась. Спрашивала соседей – что это могло быть. Кадницкие старухи вспомнили – да, что-то похожее, по рассказам, там видели несколько раз и раньше. Под деревьями остались вроде бы какие-то свёртки. Но молочница, понятное дело, разглядывать их вблизи не решилась, а там уж они и пропали куда-то… Вот. Молочницы в живых давно нет. Дело было в пятидесятых годах… Что это могло быть, а?

Вопросов становилось всё больше.

* * *

Настолько, что им пора было сложиться в какую-то единую систему и стать ответами друг на друга.

* * *

Когда я оказался в Йошкар-Оле, меня познакомили с человеком, который оказался очень необычен и своим образом жизни, и образом мысли. Те, кто представлял меня ему, объяснили: возможно, мы поговорим и поможем друг другу разобраться в тех вещах, которые нас волнуют.

Знакомые звали его Клим. Но я в силу разницы в возрасте предпочёл торжественный и полный вариант его имени – Климент Германович.

Климент Юадаров работал тогда преподавателем марийской культуры в педагогическом училище Йошкар-Олы. Я знал его фамилию – видел её на обложках нескольких брошюр, рассказывающих о разных сторонах жизни горных марийцев.

Я запомнил барак на улице Соловьёва с квартирой Юадарова на втором этаже. Маленькие комнатки, прожорливая на дрова печка. Тесовый туалет через двор наискосок. Во дворе я запомнил юадаровский сарай. В нём – мастерская. Всё свободное время Юадаров плёл корзины. Если честно, таких красивых корзин я не видел ни у кого. Были среди них крохотные – для кукол. Были плоские, чем-то похожие на широкие лодочки корзинки на стол для хлеба или пряников. Были корзины огромные, с двумя ручками…

– Умею. Деньги в училище платят плохо, не вовремя, зарплата вообще стала смешная. Вот я наплету, возьму сколько смогу, сяду в ночной поезд и – в Казань. Рынок там рядом с вокзалом. Два часа – всё продано. Жить, конечно, надо, деньги требуются. Но и копить их надо.

– На квартиру?

– Ты смеёшься что ли? Какая может быть квартира? Это сколько жизней надо прожить, чтобы такие деньги заработать!.. Я на издание книг деньги собираю. Очень многое хочется людям рассказать, что знаю. Вот плету корзины – думаю, как буду дальше новую книгу писать. Пишу – заленюсь, думаю: надо передохнуть – пару корзинок сплести.

О Юадарове мне приходилось слышать от разных людей разное.

Говорили: непростой у него характер. Другие мягки, любезны, сглаживают углы. Этот идёт напролом. Никого ни о чём не просит. Не признаёт авторитеты. Если кому-то удаётся уговорить чиновников профинансировать своё издание, найти спонсоров, то Юадаров начисто лишён таких способностей. С одними он уже насовсем испортил отношения – резко сказал то, что показалось ему правдой. Ко вторым просто не знает, как подойти – стесняется. Нет, уж лучше он, человек бедный, заработает на свои книги сам. Лучше он их издаст страшненькими – с убогой серой обложкой, в самом блеклом полиграфическом исполнении.

Насчёт ореола правдоискателя скажу: по мне так это совсем не то, чем надо восхищаться. Повидал я этих правдоискателей. Нахожу, что многим их «правдам» – десять копеек цена, и биться не за что – лучше спокойно, умно, бросив бестолковую суету, заниматься делом. В каких-то случаях, правдоискатель оборачивается просто обиженным человеком, который, встал в позу святого мученика. Нет, не со всеми выводами Юадарова о прошлом марийцев, об их настоящем я могу согласиться, а в особенности с его упорством, с которым он настаивает на них.

Но я не могу не принять с радостным изумлением его как самостоятельного, не зависящего от обстоятельств человека. Которого безденежье не сделало униженным существом со сломанной судьбой, пережившим крах мечты.

Двадцать собственных книг, в их числе – словари. Многое увидело свет только благодаря таланту плести корзины. Но этого Юадарову было мало. Он принялся, как и всё прочее небольшим, в несколько сотен экземпляров тиражом, издавать свой горномарийский научно-популярный журнал. Сетовал: нет пока такого издания, а оно требуется. Заказывал статьи авторам, рассылал им публикации. Хотел, чтобы всё там было интересно, ярко.

В одном из номеров позволил себе рассказать о том, кто он есть и что думает о жизни. Повод был очень серьёзный, и его вполне отразил заголовок статьи «Мне – пятьдесят». Нашёл, что дата эта этапная, пора подводить итоги и размышлять, за что его будут помнить потомки.

– Вот как Николая Оглоблина, например, помнят, – пояснил он как-то.

Оглоблин – человек, написавший о древностях Васильсурска и его окрестностей несколько статей и даже брошюр в начале XX века. И, как мне казалось, забытый всеми, тем более, что следы его потерялись после революции – скорее всего за границей России.

Был он в этом краю приезжим человеком. Уроженец Киева, сын настоятеля Софийского собора, Оглоблин получил богословское и историческое образование, был сотрудником одного из столичных архивов, написал работы о том, как продвигалось Русское государство в Сибирь, как жила Запорожская сеть, попал в энциклопедию Брокгауза и Евфрона. И сорока лет бросил все свои учёные занятия после конфликта с новым директором архива, стал странствовать по Поволжью. Но на самом-то деле перелистнуть страницу в своей биографии и стать другим почти невозможно. Николай Оглоблин начал писать очерки для журналов, открывая для себя и для читателей Ветлугу, Светлояр, Вятку, Суру. Он слушал рассказы старожилов, пытался вникнуть в местные загадки. И сумел о них написать – точно, интересно, иногда иронично.

Юадаров переиздал его брошюру «Черемисские городища и мольбища около города Василя» – для библиотек, для любопытных. Пишу «переиздал», и понимаю, что это, может быть, не совсем точно передаёт смысл: Климент Германович нашёл где-то эту тонкую книжку, выпущенную крохотным тиражом в Московском университете в 1906 году, сделал ксерокопии показавшихся ему интересными страниц и сшил их.

– Оглоблин был этнограф серьёзный и знал он многое из того, что сейчас уже никто не расскажет – нет больше людей, кто такое помнил бы. Ответы на многие вопросы надо искать у него. Он очень хорошо знал старину. И знал тайную жизнь Васильсурска. Его надо внимательно читать – и найдёшь тут многое. Он видел своими глазами, что там делается в ночь на 11 сентября.

– А что там делается?

– Туда идут люди – сотни людей с востока. К Супротивному ключу… До сих пор идут. Однажды я специально приехал туда в эту ночь. Они не заходят в Васильсурск, прямо на родник. Оставляют подарки, просят, если у них что-то не так. Супротивный ключ – это древняя резиденция бога Кугу Юмо. И его главный день – 11 сентября по новому стилю. Это передаётся в сёлах из поколения в поколения: был город Цепель, была его главная святыня – по сути – святыня целого народа. Вот видишь: пятый век уже города нет, а к ней продолжают ходить. Но стараются сделать всё так, чтобы не привлечь чужое внимание.

Разговор принял интересный оборот. Юадаров был родом как раз из тех самых мест, откуда принято ходить на Супротивный ключ. Он его и сам почитал местом чудесным. И объяснял – оно самое главное. Есть ещё два – около села Сумки и в урочище Омыклиды. Но туда ходят к брату и к сыну Кугу Юмо. А к нему самому – это надо в Васильсурск.

Хорошо, а вот что же за людей тогда видели в окрестностях Кадниц?

Ответа этот вопрос Юадаров не знал. Но записал в блокноте это слово «Кадницы», спросил, далеко ли это. Пообещал поспрашивать стариков, когда окажется в Горномарийском районе. И пригласил меня в конце весны приехать в эти места: вместе отправимся в Омыклиды и посмотрим на паломников.

* * *

Мы не виделись с Климентом Германовичем несколько месяцев. Однако ближе к весне он сдержал слово – не только собрался в Васильсурск, но и написал, когда и как его можно будет найти. А приедет он туда на чьих-то «Жигулях» в такой-то день ровно в полдень на площадь к магазину.

Мы договорились с нижегородским композитором и этнографом Андреем Харловым – участником многих наших экспедиций, что отправимся на Омыклиды вместе. Прикинули, что сумеем увидеть и снять на видео по пути, и выехали в Васильсурск автобусом накануне. Вечером, как и собирались, задержались в чувашских деревнях на другом берегу Суры. Смотрели и фотографировали старинные костюмы. Задавали вопросы: откуда на нижегородской земле чувашские деревни. Слушали рассказы про Шереметевых: это они прикупили луга возле устья Суры и привезли сюда двести лет назад крепостных из чувашских деревень, находившихся где-то возле Ядрина. Главное, что должны были делать чуваши в этих местах – пасти скот. Сохранились кирпичные руины – это был маслозавод: луга богатые, стада тучные, молока много…

Старик в деревне Шереметьево, вспоминая дедовские рассказы, вдруг заговорил о неблизких отсюда местах:

– Кадницы знаете? Там место такое есть на склоне – оно одно единственное такое: гора спускается-спускается и раз – вверх идёт, а у реки снова обрыв… Вот деду марийцы рассказывали в старые времена: там у Кадниц место было какое-то особенное – город ли древний, что – уж не знаю. И вот это место защищал их богатырь на коне. А враги его к реке теснят, к самому краю уже. Богатырь этот хлестнул коня, конь прыгнул вниз на полгоры, ударился о землю копытами – и этот холм, этот вал под его ногами образовался. Богатырь хлестнул коня снова – и тот перескочил Волгу. А враги так и остались наверху, на обрыве – смотрят: чудо такое произошло.

В семь утра медлительный паром, совершавший всего три рейса в день, перевозил нас через Суру. Где-то под брюхом тяжёлого, нагруженного автомобилями судна, было озеро Анненское, затопленное водами Чебоксарского моря. Я читал у Оглоблина марийскую легенду: в озере Анненском утопилась дочь правителя города Цепеля. Но она не умерла, а стала женой Стерляжьего царя, стойбище которого где-то тоже под нами, в устье Суры. Вдумываюсь сейчас в эту легенду: утопилась в озере, а живёт в Суре – это как?

Просто ответить: наверное, они сообщались протокой. Но неправильно.

Всякий раз надо ударять себя по рукам, когда тянешься к мифу, собираясь его развинтить, понять, как что работает, что за что зацепляется. Миф, древняя легенда – это не полигон для изучения технологий.

Оглоблин рассуждал о том, что звали её, наверное, не Анна, как говорилось в легенде – у марийцев могло быть похожее женское имя. В ономастиконе Семёна Черных я его нашёл: средневековое имя Ана означало «молодая».

Утопилась ли она? Может быть, её утопили, чтобы переселить в другой, загадочный мир воды и сделать женой его правителя. Тогда правитель поймёт, что люди отдают ему самое дорогое и их надо любить и беречь.

Мы бродили потом по Василю. В музей попасть не удалось: поиски директора с ключом оказались безрезультатны. Оставалось по случаю нескольких свободных часов осматривать экспозицию магазина. Это было именно то заведение на площади, около которого полмесяца назад назначил мне встречу Юадаров – «стекляшка» с несколькими окнами, заделанными за явной безысходностью фанерой. Внутри магазина пугающе громоздилось всё, что торговля была готова предложить васильчанам: кисло пахнувший чёрный хлеб, консервы, крупы, огромные банки сока, вёдра, лопаты, в углу прислонились к стене несколько гробов. Находиться в магазине не хотелось.

Площадь… Я никогда, пожалуй, не видел таких странных площадей. Очень просторная, с буйной, некошеной лужайкой посередине, неплотно застроенная деревянными одноэтажными домиками. На площадь выходили заколоченные двери нескольких магазинов и столовой, прекративших своё существование. В угловом доме находился тот самый музей, рядом клуб. По краю шла слегка разбитая асфальтовая дорога, а дальше – высокая трава, вытоптанный пятачок с футбольными воротами. И продолговатый бугор. Похоже, следы незавершённой прокладки каких-то коммуникаций – воды, газа? За ним виднелся винный магазин – вот он работал. Туда вела хорошо натоптанная тропа. Она влезала на этот бугор, а дальше переходила в спускающиеся к самому порогу ступеньки.

Нет, положительно ничего интересного.

Ровно в полдень (а мы волновались – не напрасно ли приехали) со стороны Марий Эл на площади появилась и лихо развернулась вишнёвая легковушка. Из неё выбрался сияющий Юадаров – он, оказалось, тоже беспокоился – вдруг меня не будет. Когда я стал его знакомить с Андреем Харловым, Климент Германович несколько помрачнел. И произнёс: «Ну, хорошо, мы погуляем пока по Васильсурску вместе».

Прогулка наша длилась часа два.

Юадаров провёл много времени у Супротивного ключа. Я не мешал ему.

Мы с Харловым стояли в нескольких десятках шагов. А Юадаров – я заметил – развязал у ключа какой-то узелок, склонился к срубу. Шевелились его губы: он что-то очень тихо говорил.

– Редко бываю, очень редко, – словно извиняясь, объяснялся, он – то ли с нами, то ли с ключом.

Спустя несколько лет мне случилось прочитать: многие горные марийцы убеждены, что к Супротивному ключу надо обязательно сходить хоть раз в году, а нет – так хотя бы переслать ему подарок, доброе слово. Это сильный ключ – и если его не уважить, дома может случиться несчастье. Есть ключи рангом ниже – родовые, так их знают в нескольких деревнях, и не больше того. К Супротивному из сёл запада Горномарийского района стараются прийти все, кто там живёт. Ходят к нему и чуваши. И русские считают его святым, спускаются к нему за водой, чаще всего совершенно не догадываясь, что оказываются в особом чудесном месте.

Потом мы с ним вместе пришли по тропе в другое священное урочище, куда непременно заходят марийцы во время ночных паломничеств. Юадаров сказал: здесь есть чудесная трава, которой нигде больше нет! Трава, и в самом деле оказалась именно чудесной. Это был занесённый в Красную книгу России лунник оживающий. Свежие острые побеги с широкими, заострёнными на концах листьями тянулись из этого увейного, влажного места – излучины ручья Арпынгель – к небу. А рядом стояли прошлого года плети с плодами, напоминавшими овальные слюдяные полупрозрачные пластины. От малейшего ветерка лунник словно шептал что-то.

Потом на нашей тропе встретились две старые берёзы. На их ветви были привязаны ленточки, а в траве у корней лежали монетки. И, наконец, на берегу Волги мы увидели огромную одинокую сосну. Возле неё вблизи реки был ещё несколько лет назад священный источник. Сейчас Чебоксарское водохранилище, разлившись, подступило почти что к корням сосны. И источник затоплен. А считали его целебным, и вода в нём – говорилось – была горька как желчь.

Это и были святыни в окрестностях древнего марийского города, не существующего уже пятый век. Они никуда не исчезли. Старые берёзы тянулись к свету, наверняка, именно там, где была одна из священных рощ.

– Я опишу тебе место. Оно далеко за Лысковом. Но до Кстова тоже остаётся ещё прилично. Гора там очень крута. А под ней течёт не Волга, а какая-то другая река, поменьше, не знаю её названия. Возле её устья на Волге – большой остров. Село идёт вдоль реки – одна улица внизу, а другая в полугоре. И вот улица в полугоре кончается, дальше идёт просто дорога в сторону взвоза. И недалеко от оврага, по которому поднимаются со стороны Волгина террасе у самого обрыва – холм длинный или словно бы вал, на нём берёзы… Так ли?

– Это в Кадницах?… Именно так!

– Вот!.. Это мне рассказали в селе Емангаши. Как называется место, никто не знает – это старики из Емангаш туда ходили, детям своим рассказывали, что за место – пусть не забывают. А ходили они туда, потому что там было их святое место, их деревья. Там было то ли их село, то ли город. Но потом что-то случилось, и люди ушли на восток вдоль реки на полтораста вёрст. Это было очень давно, лет, может быть, пятьсот. Но летом в определённый день они туда приходили. По сути-то это всё на нашей Казанской дороге, рядом с ней. Емангашинские считают – родом они откуда-то оттуда.

Мне осталось добавить – за это время я изучил сводки разведанных археологических памятников Кстовского района. В них обнаружилось марийское городище на окраине села Кадницы – средневековое, покинутое людьми 500–700 лет назад.

Выходит, мы можем своими глазами увидеть прямых потомков тех, чья жизнь известна нам по археологическим находкам. И потомки эти даже подтвердят: это мы!

* * *

Дело шло к вечеру. И Юадаров спросил, когда из Васильсурска идёт последнее судно.

– А кто-то поедет?

– Так твой товарищ, наверное, поедет… Мы же договаривались, что я тебе всё покажу.

Мои объяснения – работаем мы вместе не первый год, он отлично снимает видеокамерой – Юадаров словно пропустил мимо ушей и никак на них не отреагировал.

Харлов, посмотрев на часы, принялся прощаться и объяснять, что завтра у него в городе всё равно есть дела, а сегодня мы увидели в Васильсурске столько всего интересного…

Свободное место в «Жигулях», на которых я отправился дальше, было.

Мы перевалили через глубокие рытвины на дне оврага у села Хмелёвка и стали подниматься в гору. Дорога была никуда не годной. Но чувствовалось – очень старой, со следами какой-то планировки, кюветов, по аккуратной просеке через лес – старый Казанский тракт. Километров через пять (которые мы ехали четверть часа, не меньше), Юадаров попросил шофёра остановиться, и мы пошли по лесной дороге в сторону Волги. Колеи быстро исчезли, превратились в тропинку, которая бесконечно дробилась, её ответвления ныряли в глухие кусты или овраги.

Юадаров волновался, часто останавливался и осматривался. Минут через десять он развернулся ко мне и махнул рукой:

– Нет, всё, нам не надо сегодня сюда идти… Вернёмся. Видишь: не получается. Они не хотят, чтобы мы сегодня к ним пришли, и не надо их тревожить.

Собственно ещё, входя в лес, я понял, что идём мы к Чёртову городищу, к тому самому месту, про которое Оглоблин писал: тут было древнее поселение, окружённое густым лесом, рвами, валами.

– Я не всегда нахожу в него дорогу. Это очень непростой лес. Невозможно запомнить, куда надо сворачивать, начинаешь путаться. Вот тут, я думаю, и мог быть Цепель, – он опять словно извинялся. – Сегодня не получается. Значит, пока не надо нам туда ходить.

Машина снова покатила по ухабам, пока, наконец, не выбралась из пограничного бездорожья на асфальт. Это были уже земли Марий Эл – Берёзовка, Рябиновка, Малиновка, вот так!

В родной деревне Юадарова Цыгановке мы гуляли до сумерек. Климент Германович показал мне старые липы, в дупла которых ещё прадеды оставляли подарки, чтобы сбылись их желания. Показал натянутый на канатах шаткий деревянный мост не просто через овраг – через долину с речкой.

На сон оставались какие-то три-четыре часа: в Омыклиды приходят рано.

* * *

Ехать до Омыклид оказалось с полчаса. С асфальта свернули на полевую дорогу, в конце которой у кромки леса уже стояли к этому времени – четвёртому часу утра штук пять легковушек.

– Тут и оставлять? – спросил водитель.

– Тут. Да никто здесь ничего не сделает – место такое.

Мы долго шли тёмным ещё оврагом вниз, пока широко не заблестела впереди река. Тропика вильнула, и вышла на поляну в полугоре. Она была похожа по-своему на террасу в Кадницах – не обрывалась в сторону реки, а заканчивалась невысоким валом. На поляне справа стоял грубо сколоченный деревянный навес, напоминавший по конструкции те, которые стоял у деревень на остановках. Под навесом лежали кучами булыжники. На полотенцах, на бумаге была еда – пироги, овощи, домашний хлеб. Горели свечи. Их огоньки отражали, поблёскивая, жёлтые и белые монеты, которые были сложены горстками на ткани. Поляна была широкой. Посередине неё горел костёр, в котором шевелил дровишки пожилой мариец. Слева от костра на брёвнах сидели мужчины – их было человек пятнадцать, в основном степенные старики, которые вели мирную спокойную беседу. Понимал я не всё в ней. Но было ясно: разговор шёл о войне, о том, как тогда жили, о знакомых из соседних сёл – у кого как дела, кто приболел, кого нет уже. Перед людьми тоже лежала еда и стояли простецкие эмалированные кружки, наполненные кипятком с заваркой из трав.

Юадаров вынул из сумки хлеб и положил под навес. Мы тихо поздоровались и сели рядом с мужчинами. Несколько человек пожали Юадарову и – потому что я ним пришёл – мне руку. Разговор, остановившись на минуту, пошёл дальше. Юадарова спрашивали, как он живёт, что пишет, видит ли там, в Йошкар-Оле президента. Говорили: президент Зотин, он ведь и сам из горных марийцев, и сюда даже на катере заезжал – любопытно ему стало, что тут, на святом месте.

Урочище Омыклиды. С фотографии Захара Виноградова (начало XX века)

Напротив на брёвнах сидели только женщины, и у них был свой разговор, наверное, похожий.

От поляны тропа вела вниз. Там на площадке стояла у обрыва старая берёза, и возле неё тоже лежали деньги. А совсем внизу у воды был источник – святой ключ.

– Эх, не поднимали бы больше воду в этом Чебоксарском море. Уж и так всё затопило – ещё и святого ключа не будет! Ведь беды от этого происходят. Утонул святой ключ, а его никто не навестит, никто ему слова не скажет там, под водой…

От поляны тропа вела вниз. Там на площадке стояла у обрыва старая берёза, и возле неё, как и под навесом, лежали деньги. А совсем внизу у воды был источник – святой ключ. В ложбине, из горы шли два желобка: повыше и пониже. Вода Омыклид, наверное, самая вкусная, какую приходилось пробовать за всю жизнь. И при этом её вкус в двух желобках был совершенно разный!

Я стал снимать панораму и людей видеокамерой: Юадаров мне позволил это, но сказал – главное, действуй спокойно и никого не спрашивай.

Ко мне подошла, насторожившись, женщина:

– Ты что тут делаешь? Это у тебя не фотоаппарат?…

– Нет… – коротко и уклончиво ответил я, стараясь придать голосу почтительность и уверенность.

– А-а… То так фотографий тут, наверно, лучше не делать – не случилось бы с тобой что от этого.

– Нет, он не делает фотографий, – подтвердил Юадаров.

Люди подходили в Омыклиды по нескольку. Первым делом – к навесу, оставляли там часть содержимого сумок, кланялись, шептали что-то и садились рядом или шли вначале к ключу. А кто-то уже уходил с поляны – поднимался по горе вверх.

– Ты пей, пей святую воду с травами нашими. Когда ещё настоящей святой воды попьёшь!

Кружка была горяча. Я ёжился от утреннего холода, которым потянуло с реки, а вокруг звенели комары.

Из тумана обрисовался совсем рядом контур трёхпалубного теплохода. Он словно был видением, двигался беззвучно вверх по течению. На палубах в этот ранний час никого не было.

Те, кто приходил часов в семь, вели уже себя немного иначе, чем ночные паломники. Они крестились на навес, на берёзу, шли, шепча молитву, к ключу. Но тоже садились потом рядом. Мужчины – слева, женщины – справа.

Часов в восемь на поляну спустился поп. Он аккуратненько разгладил бородку, достал из саквояжа своё блестящее облачение. А молодой человек, пришедший с ним, держал в руках тумбу, которую затем принялся устанавливать на манер кафедры, подкладывая под неё камни. Многие из тех, кто сидел на брёвнах, не привлекая к себе особого внимания, стали подниматься и уходить. Другие, наоборот, оживились и потянулись навстречу священнику.

– Ночью сюда приходят те, кто верит в наших древних богов, – стал объяснять Юадаров. – А потом сюда идут уже христиане, и для них на ключе проводится молебен. Это уж они давно так. Они, конечно, говорят, что это язычество. Но этот парень, который с попом пришёл – ничего! – потом деньги-то отсюда все соберёт и еду тоже, которая понравится… А многие тут верят и в Христа, и в Кугу Юмо, считают, что это один бог. Может, и так – кто скажет?…

Я ждал, что сейчас наступит кульминация этого ночного паломничества. Только появление православного священника никак на неё не тянуло. Наоборот, оно многое как-то тихо завершило на поляне в это утро.

Но – как и кому молились ночью эти люди? Молились ли они вообще? Что их сюда привело – страх, надежда на благополучный исход проблем или же просто желание прийти на священное место, побыть на нём, повидать соседей из других деревень – собственно это для меня осталось непонятным.

– Всё было так, как обычно? – спросил я Юадарова.

– Именно так всегда и бывает, – ответил он и, словно почувствовав мой незаданный вопрос, продолжил. – Я думаю: люди уже забыли, как надо правильно молиться своему богу, как это раньше делалось. Картов, которые бы вели моления, у горных марийцев давно уже не осталось – возможно, с тех самых времён, когда началось их крещение. Людей от своей веры отучали уже много поколений подряд, в их веру вмешивались, объясняли им, что она неправильная, что не способна помочь. Но их всё равно тянет в святое место. И здесь они всё равно найдут случай сказать, что их беспокоит, и слова найдут. А так с виду они просто сидят и пьют чай из святой воды… И к Супротивному ключу так же ходят.

* * *

Это место, которое мы вскоре сделали памятником природы областного значения, заставляло меня снова и снова мысленно возвращаться к нему.

Итак, допустим, что Супротивный ключ был главным святилищем Цепеля. Но где был сам Цепель? Или его смыло в Волгу, как не раз это случалось с васильсурскими улицами? Можно ли это как-то узнать?

Совет Юадарова читать внимательно Оглоблина оказался очень дельным.

Я вчитывался в строки брошюры:

«Супротивный ключ находится в Пономаревом овраге, примыкающем с ю.-з. к подгородной слободе Хмелёвке. Это очень глубокий, узкий и длинный, до 2 вёрст, овраг, густо заросший лесом, местами до степени непроходимой чащи. По дну его пробегает сильный ручей (безымянный), впадающий в р. Хмелёвку в черте слободы. Недалеко от слияния оврага с долиной р. Хмелёвки, на левой стороне ручья, в 5 саж. от него, выбивается из-под горы Супротивный ключ и впадает в ручей. Ключ назван Супротивным потому, что „вытекает супротив восхода солнца“… Вода течёт несколькими струйками, выбиваясь из-под подошвы пригорка, собирается в ямки, откуда бежит по деревянному лотку, затем струится по земле до ручья. Раньше ключ выбивался прямо из-под горы, а недавно чьи-то неумелые руки сделали выемку в месте выхода ключа и теперь незадернованная выемка мутит в дожди кристальную воду ключа. В богатом хорошими ключами Василе Супротивный ключ считается, и по всей справедливости, наилучшим по вкусу и бесцветности воды. На том пригорке, из-под которого выбивается Супротивный ключ, стоит каменный столб-часовенка: в верхней части 4-х угольного кирпичного столба сделана выемка, имеющая форму ящика, с открытой лицевой стороной. В ящике стоит 9 деревянных икон, часть обуглившихся и обгоревших. Богомольцы ставят в ящике перед иконами зажжённые восковые свечки и уходят, а свечки подтаивают под влиянием солнечных лучей и падают на иконы, поджигая их. Над ящиком железная крыша, увенчанная 6-ти конечным деревянным крестом (полусломанным). Ниже ящика металлическая кружка для сбора подаяний».

Описав место, Оглоблин переходил к деталям, которые подтверждали то, что говорили Апремов и Юадаров об особом значении этого места для марийцев. Он пытался разобраться в том, что и как здесь было раньше.

«В то время, когда здесь существовало мольбище язычников-черемис, поляна была много обширнее и толпы народа могли располагаться по боковым террасам оврага, представляющим естественный амфитеатр, достаточный для свободного размещения нескольких сот людей. Центром мольбища, вероятно, был тот бугорок, на котором возвышается каменная часовенка, Сзади её, к горе, лежит большая куча камней: может быть, это остатки языческого жертвенника?… В пользу этого предположения говорить то обстоятельство, что именно подле этой кучи и часовенки черемисы кладут свои немудрёные жертвенные приношения, адресованные „старым богам“ – куски тряпиц от своего белья и платья. Чаще всего встречаются в этой куче собственно не тряпки, а ленточки полотна, оторванные от рубах и т п. Иногда попадаются шнурки, куски кружев, ситца и проч. Некоторые свёртки тряпок (по-видимому – приношения от целой семьи) перевязаны полотняной, или ситцевой тесёмкой… Нередко можно здесь видеть, как проезжающие по Большой Казанской дороге черемисы нарочно сворачивают к Супротивному ключу, молятся здесь, ставят пред иконами и зажигают тоненькие, самодельной работы (пчеловодство очень развито у них), свечечки жёлтого воску, кладут тряпицы и ленты, полотна и проч., а в кружку деньги, затем благоговейно пьют воду и умываются. Но самые многолюдные собрания к „Большому Богу“ происходят накануне и в день „Ивана Постителя“ (28 и 29 августа)».

В брошюре говорилось и о Чёртовом городище, к которому я ощутил особое отношение Юадарова. О том, что местные жители это место «старательно обходят, ожидая там всевозможных ужасов»: один из них «с волнением рассказывал, как однажды, в ясный солнечный день, увлекшись грибной охотой, он вдруг очутился у валов городища и ему „сразу стало жутко… Задрожал я, волос встал дыбом, а сзади словно кто тебя за плечи хватает… страшно оглянуться… Не выдержал я и бросился бежать с кручи, не раз падал, весь оборвался, исцарапался…“»

Но из текста совершенно не следовало, что Чёртово городище – это и есть бывший Цепель. Да и далековато было это место от Супротивного ключа.

* * *

Ответ на вопрос, где же мог находиться древний город, дала другая статья Оглоблина – «Из васильской старины». Её мы нашли в сборнике «Действия Нижегородской губернской учёной архивной комиссии» за 1912 год. Оглоблина явно волновал тот же вопрос – где был Цепель. А в Васильсурске учёный, судя по всему, появлялся в ту пору снова и снова, и написанное в брошюре стало постепенно нуждаться в основательных дополнениях. Которые он и сделал в этой новой статье.

Николай Оглоблин вспоминал, вероятно, хорошо знакомые ему как архивисту рассуждения известного историка XVIII века Василия Татищева о том, что на месте Василя находился город Бряхимов или Бряхов. Попытался представить себе, где именно можно попробовать поискать его руины. Татищев смутно догадывался о какой-то особой роли этого места в духовной жизни Поволжья: он пытался сопоставить название города со словом «брахма», рассуждал о том, что какая-то необычная религия могла быть принесена сюда из Индии. Впрочем, у меня не было уверенности, что эти рассуждения нуждались в серьёзном анализе. Думается, Татищев мог просто спутать устье Суры и Оки, а на устье Оки как раз-то и был Ибрагимов городок (очень созвучно!), построенный мордовским правителем. О нём известны нижегородские легенды. А вот никаких больше публикаций о «Бряхимове» на месте Васильсурска видеть не случалось, слышать о нём – тоже.

Интересней становилось там, где Оглоблин старался воспроизвести и датировать события в истории уже самого Василя. А главными вехами было то, что река подмывала и подмывала берег, а город приходилось несколько раз переносить всё дальше от того места, где он когда-то был основан. Последним таким событием для Оглоблина было «заселение Горы», которое случилось «лет 50–60 назад», то есть в самой середине XIX века. В девятисотых годах ещё можно было застать в живых людей, которые это помнили.

Город, по их словам, «перенесли „на Цепели“. „Васильские старожилы и первонасельники Горы прямо утверждают, что Цепелями в их детстве назывался, со слов тогдашних стариков, тот гребень горы, который тянется, начиная от усадьбы Чайки, через усадьбы Рандича и следующие, поворачивает чрез усадьбу Кузнецова, огибая следующую площадку (где спуск к Волге), и заканчивается в саду Гурылева. Именно здесь, на этом гребне – Цепелях, откуда открываются самые живописные и грандиозные васильские виды (на Волгу, до с. Фокина, с Заволжьем, и на Суру, с Засурьем), нынешние старики и старушки (лет за 70) собирались, в дни своей молодости, „для игр и гульбы“, до „умыкания“ включительно, в весёлые вешние дни „Ярылины“… Такие места не забываются до гробовой доски и можно, значит, верить васильским старожилам, что именно здесь были „Цепели“. Смысла этого старинного названия старики не могли объяснить, но хорошо помнили, что в их молодости на Цепелях был пустырь (заселившийся в недавнее время), покрытый лесом, с несколькими полянками, где виднелись остатки рвов и валов. Теперь они почти совсем исчезли под постройками и при урегулировании местности под усадьбы, но следы древней искусственной обработки некоторых возвышенностей по гребню Цепелей ещё кое-где тут наблюдаются“.»

* * *

Следующая наша поездка в Васильсурск была с копией статьи Оглоблина в руках.

Музей в старом деревянном здании на площади оказался открыт, и там с его хранительницей беседовали, расположившись на стульях, несколько местных женщин.

– Посмотрите, пожалуйста, где это может быть? – этот вопрос я нетерпеливо задал буквально в первые минуты знакомства. – Вы представляете себе, о каком именно месте здесь написано? Где могли быть остатки городского вала Цепеля? Никакой литературы нам больше не удалось найти.

Сотрудница музея посетовала, что не может его покинуть посреди рабочего дня. Попросила отправиться с нами свою собеседницу. И представила её – Лидия Сергеевна Токсубаева, в недавнем прошлом доцента географического факультета Казанского университета.

– Вышла на пенсию, вернулась сюда в родительский дом, живу здесь, очень нравится… – стало объяснять она. – Ну, идёмте. А литературы, действительно, я об этом не знаю…

– Далеко?

– Рядом.

Мы двинулись по тропинке, пересекая наискосок площадь.

Это был самый короткий путь к винному магазину.

Но, не дойдя до него буквально несколько десятков метров, Лидия Сергеевна остановилась как раз перед тем самым бугром.

– Вот, смотрите. Это оно. Здесь, в центре есть ещё несколько таких мест. Он очень старый. Как именно он шёл дальше, сказать сейчас уже трудно. Но вот тут, на площади его не тронули – он никому не мешает.

* * *

Сегодня у горных марийцев вместо Цепеля – Козьмодемьянск.

И его тоже нужно было обязательно открыть для себя. Потому что этот уголок вокруг древнего Василя просто не получится понять, если не увидеть соседней горномарийской земли. Ведь именно там сегодня потомки жителей Цепеля, оттуда они возвращаются к святыням своего исчезнувшей столицы.

* * *

Время основания старых городов – обычно целая проблема, которую обсуждают и обсуждают историки. В ход идут уклончивые формулировки «впервые упоминается», что значит: город существовал и до этого момента, но понять бы – с каких пор. Кто-то предъявляет археологические находки, пытается прорисовать единую канву прошлого чуть ли не от охотничьих пещер.

А вот время основания Козьмодемьянска можно не обсуждать. В 1844 году опубликована летопись. И из неё точно известно, какого числа были отправлены Иваном Грозным войска крепить власть в краю горных марийцев. В 1583 году «апреля в 14 день послал царь и великий князь на Волгу, в плавных, и тогда были воеводы по полкам: в большом полку воеводы князь Иван Самсонович Туренин да Дмитрий Андреевич Замыцкой. В передовом полку: воеводы князь Иван Андреевич Сонцов-Засекин да Степан Васильев сын Кузмин Кораваев. В сторожевом полку: воеводы князь Фёдор Осипович Мосальский да Иван Фёдорович Елизаров-Кривой. И оне, шод, в Кузьмодемьянском острог поставили».

Замечательное место выбрали воеводы. Далеко отсюда, с горы, видна Волга. Далеко видны марийские леса на том берегу. Легко здесь дышится.

Городу этому предначертывалось держать перекрёсток – слияние Волги и Ветлуги, поворот с великого волжского пути на эту дорогу поменьше – единственную, длинную и серьёзную, но, в конце концов, терявшуюся среди лесов и болот в сотнях вёрст отсюда.

Пройдёт несколько столетий – и сюда будут приходить по весне с Ветлуги огромные беляны, не только со строевым лесом – с мёдом и смолой, лыком и мехами. Сюда погонят плоты ветлужские бурлаки, прикидывая холодными бессонными ночами, сколько дней остается плыть «до Кудемьянска». Здесь – неграмотные – будут находить они по цветному вымпелу ту самую конторку хозяина, где их ждёт расчёт. Из-за Волги будут любоваться на этот город марийцы, ожидая перевоза, и ласково произносить его марийское имя: Цикмэ! Сай!

* * *

Как они при встрече с этим городом, так и мы зачарованно глядели на него с парома, который мягко и аккуратно отчалил от левого волжского берега. Мерно работал двигатель, шумела вода – и дома впереди обрисовывались всё чётче. Вот и Стрелецкая часовня – белокаменный остренький шатёр у реки – чуть ли не ровесник Козьмодемьянска.

И рядом в сквере встретил нас здесь стрелец с секирой на постаменте. Спросите любого, и вам объяснят: это не простой царский воин, а сам Акпарс – знаменитый вождь и музыкант (вот так это сочеталось!) горных марийцев. Говорят, он был среди тех, кто вбивал первый колышек на месте будущего города.

В середине страшного XVI века Акпарс, советуясь с народом, делал непростой выбор, который должен был определить судьбу потомков. Стоило ошибиться – и уже правнуки могли бы стать безликой, потерявшей свой язык толпой, сбившейся с исторического пути, нерешительно ожидающей чего-то у чужой обочины.

Казань или Москва?

Акпарс отправился – так рассказывают народные предания – зимой на лыжах бить челом Грозному царю, чтобы взял государь под свою руку земли горных мари.

И марийцы выставили своё войско против Казани в помощь Москве.

Осенью 1552 года, когда был взят в кольцо, но оборонялся казанский кремль, Акпарс сослужил великую службу царю. Решено был рыть тайный подкоп под крепостную стену и заложить под ней пороховой заряд. Но как сделать это, чтобы точно попал подземный ход туда, где задуман был взрыв? Рассказывают, Акпарс взял свои гусли, заиграл на них, запел и на глазах у изумлённых защитников города пошёл к стене. Те слушали песню и не понимали, что происходит. Акпарс подошёл почти к самой стене, поклонился, развернулся и так же, не торопясь, играя на гуслях, вернулся к русским шатрам.

Он точно сосчитал, сколько шагов от них до кремлёвской стены.

Горные марийцы стали верными союзниками русских. Вот отсюда, с этой земли, выходит, началось движение России на восток. Россия никого не подминала под себя, а, как здесь, становилась для народов опорой на трудном перепутье, становилась их выбором.

Легендарный – это самое точное слово, которое можно поставить рядом с именем Акпарса. Историки спустя четыре с половиной века не смогли найти это имя ни в одном из средневековых документов. Ни там, где говорится, что горные марийцы добрались до Москвы и были приняты царём. Ни в «Казанской истории», где сообщается: марийцы встретили двигавшееся на Казань войско Ивана Грозного на Суре и вручили царю «черемисский хлеб, сладостнейший паче драгоценных калачей».

Однако все знают: Акпарс был. Просто как многие марийцы того времени, он мог иметь несколько имён, и старые источники называют этого человека как-то по-другому. В Горномарийском районе расскажут: родом он из деревни Чермышево (по-другому – Нуженал), и там живут его прямые потомки, а ещё – в Эсянове, где была его ставка. Расскажут, что в его роду несколько веков передавались пожалованные царём сабля, золотой кувшин и седло.

Марийский фольклорист и историк Константин Четкарёв считал, что в средневековых документах Акпарс был упомянут как Тугай. Или Тугаев? Московские документы свидетельствуют, что Иван Грозный принимал в Москве «горную черемису» – нескольких человек, во главе которых был Ахкубек Тугаев. Другие исследователи допускали, что в документах Акпарс значился как Гази, Акказ, Изим – эти имена знатных черемисских союзников московского царя тоже упоминаются. Наконец, Алакоти – имя это значит «белый кот», то же самое, что имя Акпарс. Оба эти имени могли быть уважительными прозвищами, которые может заслужить у простонародья человек: в таком прозвище воплощается храбрость, гибкость, известное вероломство, на которое случается идти, защищая интересы перед врагом, добро, а белый – это благородный, царственный.

Каждый народ имеет право на свой исторический роман – любимый, читаемый в течение десятилетий, обсуждаемый новыми поколениями, потому что он – о самом сложном и спорном времени.

Главный роман о прошлом марийцев написал Аркадий Крупняков. Точнее даже не роман, а трилогию «Гусляры» – о переломном XVI веке, о юноше Тугае, который прошёл страшные испытания и оказался спустя годы – честный и мужественный – во главе тысяч своих земляков. Тех, которые дали ему новое имя – Акпарс.

Наверное, можно в чём-то по-разному относиться к этой книге, рассуждать о том, верно ли она отразила фигуру народного героя, где допустимые пределы авторского домысла. Но «Гусляры» – захватывающая книга, любимая многими, по ней люди нередко судят о том, как жили их предки, о труднейшем времени выбора исторического пути.

И какой глубокий смысл заложен создателями другого памятника Акпарсу, поставленного уже в XXI веке. Мы привыкли к тому, что место вождю – на городской площади. Гусляр-Акпарс высоко поднял свою руку над полями, надо всей марийской землёй на развилке дорог, которую в этом крае считают самой главной. Это известный каждому в горномарийском крае Картуковский поворот. Памятник изваяли марийские скульпторы Сергей Ширнин и Александр Яндубаев.

Памятник Акпарсу на Картуковском повороте. Скульпторы Сергей Яндубаев и Анатолий Ширнин

Большие цветные щиты рассказывают об Акпарсе, об этом месте.

Потом, знакомясь с горномарийской землёй, мы встречали во всех памятных местах такие путеводители. Они стоят уже немало лет – и никто на них никогда не поднимал руку.

Рядом вечные часы, которые никогда не врут – солнечные. И если наши правители упражняются со временем, поясным, летним, зимним, на час вперёд или ещё там каким, то здесь наступает в буквальном смысле момент истины для остановившихся на пути. Чтобы понять – мы отстаём от времени или забежали ненароком вперёд.

Так случилось, что настал момент – и мы познакомились с человеком, которому принадлежала идея поставить на этом перекрёстке памятник, сделать рядом с каждой святыней, достопримечательностью стенд с рассказом о ней. И даже установить солнечные часы.

Это бывший глава администрации района Леонид Кубеков. По образованию – инженер-птицевод. По призванию – великий знаток своего края.

– Это было для нас необходимо. А часы я придумал, когда уже и памятник был, и стенды. Я сидел в тюрьме. Часов не было. А всегда ждёшь в камере прогулку или обед. И мучаешься – когда это будет?… И вот я стал делать отметочки от тени решётки на стене – свет был от солнца, и тень в течение дня двигалась. Так у меня получились часы. И я решил, когда меня выпустят, я обязательно сделаю солнечные часы на Картуковском повороте.

Леонида Кубекова выпустили, продержав несколько месяцев. Суд вышестоящей инстанции оправдал его: экономическое преступление, в котором обвинили главу администрации, он просто не совершал. А стать жертвой клеветы просто было в России в любые времена.

* * *

– Вы внимательно рассмотрели там, у поворота, нашу карту района? На ней есть все святые места. Но, конечно, постороннему приезжему человеку найти их будет на местности непросто.

* * *

Один из путей от Картуковского перекрёстка ведёт в Москву, другой – в Козьмодемьянск, третий – вглубь горномарийских земель, к древним сёлам. Поедете туда с кем-то из местных жителей, и он через несколько километров предложит свернуть с дороги вправо к площадке над оврагом. На краю его валун. Говорят, такой же огромный камень положил здесь когда-то сам Акпарс и сказал: «Здесь моя земля!» И это означало, что она не будет принадлежать ни врагам, ни союзникам. Это земля горных марийцев. Друзей они пригласят сюда – и те станут дорогими гостями. Но вопрос о том, кто здесь хозяин, закрыт.

Может, именно этот валун и помнит руки Акпарса?

* * *

…Кузьма и Демьян, святые, в честь которых назван город, – покровители дома, ремёсел. Идёшь по его аккуратным улицам города, в их честь названного: солидные двухэтажные дома из старых тяжёлых ветлужских брёвен, деревянная резьба наличников, гора в которую ведут лестницы с непременными лавочками на площадках: эту кручу не осилить на одном дыхании.

Козьмодемьянск – в чём-то город-музей. Зачарованно глядят приезжие на самую высокую точку в городе, где раскинула свои крылья огромная деревянная мельница. Возле неё старые сельские дома, амбары, баньки. Этнографическая деревня-музей возникла здесь со строительством водохранилища: обидно было терять традиционные постройки, которые предписывалось убрать из зоны затопления. И это, пожалуй, лучший музей под открытым небом на Средней Волге. Его здесь искренне, с гордостью любят.

Горномарийский край просторен. Вы едете по нему, и далеко видно с любого холма, на который взберётся ваша дорога: весёлые, пёстрые сёла и деревни, зелёные холмы и поля, небольшие перелески. И вдали синяя ширь Волги.

На этой земле без уныния и безнадёжности, знакомых по многим местам, выходят на сенокос и в поле. И умеют растить всё самое лучшее. Особенно – так уж сложился климат – удаётся капуста. Уже в июне в Горномарийский район съезжаются десятки грузовиков с номерами многих поволжских регионов – за ней, за ранней капустой. И вы увидите, как её грузят прямо здесь же, у дороги, подвозя к фурам на тракторных прицепах. А дальше эта земля даст изобильные и замечательные яблоки, сливы, картошку, морковь…

Но это будут, в самом деле, лишь ваши первые ощущения от этой земли. По ней можно проезжать не раз и не два. Можно познакомиться с горными марийцами в её селах. Можно почувствовать и то, что здесь живут с удовольствием. С удовольствием говорят на родном языке – энергичном, мягком и совершенно не понятном для русского уха. Умеют погулять на празднике – марийская музыка, гусли и гармони, марийские танцы наполняют любого человека, и своего, и гостя счастьем – то просветлённой мечтой, то захлестывающей радостью движенья, которому хочется отдавать себя, забыв обо всём, – пока есть силы, пока хватает дыхания. Знают толк в волжской ухе.

Но получится ли прикоснуться к той настоящей древности, которая здесь живёт, не выставляя себя напоказ постороннему глазу?

* * *

Древность эта порой очень глубока.

У деревни Юнга-Кушерга в южной части района марийские археологи нашли место, где человек жил около 25 тысяч лет назад. Волга уже текла в то время. Но какой она была? Ведь это время валдайского оледенения, а начинается она, как известно, именно на Валдае. Стоянка на горномарийской земле существовала примерно в то же время, когда и самая знаменитая и богатая находками, считающаяся самой древней в Центральной России – Сунгирская около Владимира. Юнга-Кушерга не так известна, как она, по нескольким причинам. Если Сунгирь сохранил до XX века массу предметов далёкой эпохи, то здесь их обнаружено значительно меньше. К тому же горномарийская деревня находится далеко от проторенных туристских дорог.

А если съехать влево с автотрассы в Виловатове, узкая дорога поведёт на восточную оконечность Горномарийского района, к берегу Волги к ещё одному необыкновенному месту – горе Аламнер. Асфальт через несколько километров кончится – у навеса на конечной остановке автобуса. Дальше надо не промахнуться, сворачивая в одну из деревенских улиц – в нужную. И если правильно выбраться на окраину деревни Важнангер, то неровные колеи подхватят и поведут к горе. С иномаркой можно и не пробовать соваться, особенно после дождя. Грунтовая дорога мощными виражами, серпантином начнёт подъём.

Аламнер – величественный, стометровый – возвышается над широким пространством распахнутого внизу водохранилища.

Он царил надо всей Волгой. И это не художественный образ.

Его название переводится «город на горе». И марийские предания рассказывают: город такой был. Назывался он Салым. Иногда в книгах пишется и по-другому – Чалым, Чалымская крепость.

Волга была видна с её валов, которые отутюжили века, на многие вёрсты.

О горе Аламнер записано много преданий. И совершенно точно с ней связан один из трагических эпизодов войны между Москвой и Казанью.

В XVI веке марийская земля находилась под властью Казани. И как подданные ханства марийцы стояли на его рубежах, не пропуская туда чужие войска. Воевода Палецкий спускался по Волге на небольших судах с войском в сторону Казани и потерпел страшное поражение как раз возле Салыма. Выяснилось, что река у левого низкого берега практически непроходима из-за появившихся там коряг и вкопанных в дно стволов. Флотилия почти прижалась к горе. Но оттуда на суда обрушились подрубленные деревья, огромные камни. Множество воинов утонуло, погибло, а остатки были вынуждены повернуть обратно.

Ветер полощет древние травы на вершине горы. В такие минуты думаешь, что они вечны или почти вечны: они растут из тех же корней, из которых росли сто, двести, пятьсот лет назад. И осенью это только кажется, что они вянут, желтеют, сохнут.

Крутые склоны Аламнера рассекают летящие навстречу им волны воздуха. И кажется, что рассекают само время: ты паришь над ним как над этим пространством марийских лесов, как над колоссальным серым полотнищем Волги.

* * *

Или двинемся мы на западную оконечность этого края?

Если Аламнер увидишь издалека, то тамошние заветные места, где жива древность, надо ещё поискать. И не факт, что повезёт.

Загадками окружены леса, тянущиеся по высокому берегу Волги к востоку от Васильсурска. Вам расскажут о том, что есть там удивительные древние урочища с целебными родниками. Вы услышите их названия – Орланер, Тулеева роща.

Судьба горных марийцев распорядилась так, что последние карты проводили моления в их священных рощах ещё в позапрошлом веке.

Говорят, самое большое такое моление собралось весной 1813 года. До Горной земли небыстро, но дошли новости о страшной войне, о Москве, взятой врагом, о том, что его сейчас гонят прочь с российской земли.

На сей раз многие люди не пожалели как в той легенде далёкие их предки своих жеребцов ради Москвы. Тысячи горных марийцев пришли на одну из полян над Волгой, чтобы просить Поро Кугу Юмо помочь войску, родной России, землякам, которые преследовали отступавшего врага.

Как найти сегодня древние святилища?

Вы будете слушать местных жителей, пытаться запомнить повороты и развилки лесных дорог, спускающихся к Волге. И почти наверняка запутаетесь. Останется читать всё того же Оглоблина – он во всём разобрался.

«В окрестностях г. Васильсурска (Василя), Нижегородской губ., некогда бывшего резиденцией черемисских князей, сохранилось несколько древних городищ и мольбищ, чествуемых черемисами, давними христианами, и в наши дни. Из первых самое любопытное – Чёртово городище, лежащее в так называемых „Малых Жигулях“, т. е. в тех лесных трущобах, правого берега Волги, которые тянутся ниже подгородной слободы Хмелёвки и весьма напоминают, хотя и в меньшем размере, настоящие Жигулёвские горы в Самарской луке.

Казённый лесник-чувашенин, в „обходе“ которого находится Чёртово городище, показывая его мне, рассказывал, что в его практике это был не первый случай показывания городища любознательным людям. Он говорил: „многие люди просят меня показать наше городище. Иные издалека и нарочно приезжают, чтобы посмотреть на него… Я служу в этом обходе 3 года и за это время заработал, показывая городище, рублей шесть…“»

«Теперешние редкие посетители городища не могли протоптать той вековой тропы, доселе не заросшей лесом, которая ведёт к городищу с Большой Казанской дороги, а за ним круто спускается к Волге», – рассказывает Оглобин о первых впечатлениях и ведёт за собой читателя.

Оказалось, с брошюрой Оглоблина можно и сейчас легко пройти по заветному маршруту. И не сбиться с него, как это получилось когда-то с Юадаровым. И убедиться с удивлением, что изменилось за сто с лишним летом очень немногое!

«Чёртово городище лежит в 3-м „квартале“ Васильского казённого лесничества. Чтобы добраться до него, нужно пройти за слободой Хмелёвкой по старой Казанской дороге более 2-х вёрст, до первой казённой лесной сторожки. Городище лежит к с.-з. от казённой сторожки, в расстоянии от неё, вероятно, около версты. Но пройти здесь прямо лесом нельзя из-за крутых оврагов и нужно сделать обходный путь около двух вёрст.

Пройдя несколько сажень по Большой дороге за сторожкою, нужно свернуть влево на узкую поляну между старым „лесом“ и большою площадью давней вырубки, заросшей кустами. По поляне идут чуть заметные следы колейной дороги, поворачивающей влево в лес, где колеи старой дороги становится очень явственными. Оставив вправо поворот другой старой дороги, спускающейся к Волге (к „Семёновой пристани“), нужно продолжать идти по первой дороге, которая ближе к городищу постепенно переходит в тропу, также спускающуюся ниже городища на берег Волги. Лес сначала редкий, по мере приближения к городищу становится выше и гуще. Преобладают лиственные деревья среднего возраста, но между ними попадаются вековые дубы-великаны».

Похоже на старинные романы о поисках сокровищ и исчезнувших городов, об ответах на древние загадки?

В брошюре есть даже набросок схемы, сделанный рукой Оглоблина.

Ориентиры довольно легко удалось найти. Последняя деревня в Марий Эл по пути в сторону Васильсурска – Барковка. За ней поле. Через километр от последних домов оно кончается, и к дороге подступает лес. А прямо перед ним в сторону Волги с асфальта уходят колеи. Сюда!..

«За четверть версты до городища старая тропа вступает на перешеек (около 25 саж. ширины) между двумя большими оврагами, направляющимися к Волге: слева тянется Длинный овраг, а справа Круглый (названы так мною по их форме). В самом узком месте этого перешейка (около 20 саж.) и лежит Чёртово городище, перерезая перешеек с с. на ю. и заполняя всё его пространство, кроме узенькой полосы у Длинного оврага, по которой тропа огибает городище и бежит дальше, где перешеек снова расширяется.

Городище находится на гребне нагорного правого берега Волги, приблизительно на высоте 60 сажень над уровнем реки, в расстоянии от неё (по прямой линии) около 1,5 версты. Оно лежит на параллели третьего (последнего книзу) из Хмелёвских островов (против его ухвостья) и Черемисского острова, т. е. выше Семёновой пристани и ниже устья Хмелёвского затона.

Таким образом, городище расположено вблизи „Хмелёвских ворот“, как можно назвать крутой и узкий поворот Волги ниже Хмелёвских островов. Это самое опасное место реки в данном плёсе. Понятно отсюда стратегическое значение Чёртова городища, устроенного в таком важном пункте, который должны были оберегать и черемисские князья в незапамятные времена, и позднейшие волжские пираты. Для тех и других городище имело двойную цену, находясь вблизи и Волги, и Большой Казанской дороги, почти в равных расстояниях от той и другой, но хорошо укрытое с обеих сторон.

Городища, лежащего в густом лесу, не видно с Волги, как трудно его заметить издали, подходя по старой тропе от Казанского большака. Оно отлично замаскировано деревьями, покрывшими теперь и валы городища. Притом, последние значительно понизились под влиянием дождевых и снеговых вод, а с противоположной стороны даже совсем исчезли, сравнявшись с поверхностью земли».

Дорога, спускаясь к Волге, переходит в тропинку, а её подхватывают сделанные из напиленных брёвен круглые ступени. Ведут они к целебной воде. Здесь всё обустроено – постарались власти района во главе с Леонидом Кубековым и лесничество. А ещё чисто, потому что сюда не приходят чужие: это святое место. Вода собирается с горы в лотки и в конце концов падает на скользкий тесовый помост. Она очень холодна. Но говорят, если встать под её струю, которая не иссякает и не замерзает зимой, это обязательно прибавит сил и здоровья. И всё это требуется – чтобы вернуться назад, забраться в эту колоссальную гору, которая как в дорогих мехах прячется в вековой дубраве, в липняке.

* * *

Ещё одно место, с которым у горных марийцев связано представление о чуде, об исцелении – Тюлеева роща. И её мы также нашли, пользуясь старой книгой.

«Если от Семёнова взвоза выйти на Казанскую дорогу и повернуть влево, ко 2-й казённой лесной сторожке („3-й хутор“), то, не доходя нескольких сажень до последней, влево с большой дороги есть поворот в лес на старинный Тюлеев взвоз, который ведёт к перевозу через Волгу на луговую сторону (у хутора г. Лукоянова). От Семёновой пристани до Тюлеева перевоза около 2-х вёрст вниз по реке.

Тюлеевым взвозом пользуются усиленно и теперь, но он существует с незапамятных времён и поражает своими размерами: ширина взвоза от 3 до 5–6 саж. и больше. Для теперешнего движения такие размеры дороги совершенно излишни, но в старину, очевидно, тут происходило более значительное передвижение…

На последнем повороте к Волге дорога, вьющаяся у подошвы горы (справа), над глубокою ложбиною шумящего ручья (слева), идёт по плотине, устроенной на очень сыром месте, где из-под горы бьёт масса ключей… Вправо от вышеупомянутой плотины расположены две каменные часовни: одна в полугоре, другая у подошвы горы, на самой дороге. Первая представляет ветхий каменный, покачнувшийся столб, подмываемый подземными ключами. Вторая – настоящая четыреугольная часовня, в которую можно войти и где может поместиться несколько человек. Часовня устроена над „святым ключом“ и называется то „Тюлеевой часовней“, то часовней на „Гремячеве“… Святой ключ находится в правом от входа углу часовни, у самой стены: ключ выбивается из небольшой впадины в земляном полу, обложенный камнями, глубиною до 2 четвертей. Вода не бьёт, а сочится между камнями чуть заметной струйкой… Черемисы всегда относились и сейчас относятся к этому ключу с большим пиететом. При мне переправились с луговой стороны 3-е черемис и одна черемиска, все верхом, и, поравнявшись с часовней, слезли с коней, вошли в часовню, долго там молились и пили воду. Такие посетители бывают здесь часто: каждый правоверный черемисин (из ближайших сёл), собираясь начать какое-либо дело (перед началом сенокоса, уборки хлебов, при отходе на заработки и т. д.), считает долгом побывать сначала и помолиться в Тюлеевой часовне».

Кажется, век остановился здесь, в «ложбине шумящего ручья». Кирпичный столб, как и сто лет назад, ветхий, и думаешь – его подмоют подземные ключи, не иначе. Правда, деревянная часовня имеет несколько другой вид. Это внушительный объём, на дне которого – россыпи монет. Сюда надо приходить с подарком.

«Бывают и общие паломничества черемис, очень многолюдные, напр. на „Ивана Постителя“ (29 августа), когда в часовне собирается от богомольцев немало денег… В этот же день и накануне идёт усиленное паломничество черемис к двум другим „святым ключам“, далеко отстоящим от Тюлеева ключа, но тесно связанным с ним с самых незапамятных, ещё языческих, времён. Это – две часовни у „Супротивного ключа“ около города Василя и часовня над ключом подле приволжского с. Сумки (против с. Юрина, известного замком гг. Шереметевых) … Все эти 3 пункта были священными мольбищами у язычников-черемис, по религиозному представлению которых у Супротивного ключа обитает „Большой Бог“, на Тюлееве ключе „Сын Большого Бога“, а у с. Сумок „Двоюродный брат Большого Бога“.

Тут происходили мольбища в честь этих 3-х богов, а после навязанного миссионерами принятия христианства, мольбища уничтожились и на их местах поставили часовни. Христианское учение о Троице нетрудно было усвоить черемисам и применить его в буквальном смысле к своим языческим „трём богам“ – отцу, сыну и кузену… От того и христиане-черемисы продолжают по-прежнему с большим благоговением относиться к указанным 3-м ключам и часовням над ними. Но в глубине души они строго различают старых и новых богов…»

* * *

В горных марийцах удивительно гармонично соединились православные представления о мире с самыми древними, которые завещали их предки. Прячась среди зарослей по высоким волжским берегам, дремлют их священные урочища, тихо журчат их целебные родники.

Но наступает день – и Поро Кугу Юмо – Добрый Великий Бог – снова слышит здесь благодарные слова. Сюда протоптаны тропы из разных деревень. И самое главное – с дороги, которую здесь называют Кугу Горны.

С холма на холм она переваливает, обсаженная огромными берёзами. Это старинный тракт, который вёл из Москвы на Казань. Он то немощёный спускается в ложбину и пересекает по ветхому мосту ручей, то превращается в местное асфальтовое шоссе: с него сворачивают другие дороги в соседние сёла. Он не брошен, не исчез. И для многих поважнее той автотрассы. Не только в утилитарном смысле – как дорога.

На языке горных марийцев Кого Горны – это Великий Путь.

Он главный ориентир и на этой земле, и во времени, и в судьбе народа. Древняя ось этой земли – и в то же время путь, идущий к соседям, без которых не прожить, путь в будущее, выбранный почти полтысячелетия назад. Он почти на генетическом уровне живёт в каждом горном марийце – здесь прикидывают, где тут будет наш Кого Горны – далеко ли отошли от него, как к нему вернуться, чтобы привёл он в родные места. Для множества людей она – самая главная. Это дорога их предков, дорога памяти, дорога вперёд.

* * *

Так, подчиняясь загадочному внутреннему голосу, идут на нерест рыбы. Так летят весной птицы, преодолевая тысячи километров над морями и континентами… И они не могут объяснить этого. Лукавые учёные люди только делают вид, что объяснение это есть, когда произносят слова про инстинкт: уловка здесь в том, что они не понимают явление, а всего лишь его называют.

И я вспоминаю наклонённые от плодов ветки яблонь и слив около петли этой дороги в Васильсурске. Деревья, уже покинутые людьми, стоят по горе и продолжают плодоносить словно ждут, что люди обязательно вернутся. Потому что не сумели взять с собой ни свои деревья, ни тот клочок земли, без которого вряд ли получится жить.

Гусиная дорога

Фольклор невероятно важен… Всё, что входит в него, не навязано, не придумано, а естественно выросло вместе с человеком. В фольклоре нет механизма для того, чтобы поддерживать мёртвое, для того, чтобы бесконечно из этого мёртвого изображать живое.

Дмитрий Покровский

Моё знакомство с Виталием Александровичем Акцориным, учёным, который исследовал традиционную культуру марийцев, состоялось в середине восьмидесятых годов, задолго до того, как мы с моими товарищами начали изучать древности духовной культуры Лесного Заволжья.

Недавний выпускник Горьковского университета, я приехал в Йошкар-Олу и пришёл к Акцорину в Марийский институт языка, литературы и истории с бумагами. Меня попросили заодно, коль скоро уж я собрался в соседнюю столицу, свозить к нему на рецензию рукопись. Мог ли я предположить, открывая дверь комнаты заведующего сектором фольклора, что захожу к человеку, которого спустя годы буду считать своим учителем.

Виталий Александрович был немолод. Обветренное лицо сельского интеллигента – то ли агронома, то ли учителя, очки… На просторном столе были аккуратно разложены бумаги, с которыми он работал: выписки, тексты из-под машинки, несколько словарей. Но тут же нашлось место и для нехитрого угощения.

Он заварил мне чаю, как узнал, что я приехал издалека. Посадил напротив за свой стол и стал расспрашивать о жизни в Горьковской области, о научных поисках фольклористов и этнографов. Разговор получился необычным. Оказалось, многие районы, многие сёла и деревни он знал до мелочей. И легко сам переходил к рассказу о корнях тамошних жителей, об их поверьях. Получалось, деревни эти были куда древнее, чем могли показаться, а фамилии местных жителей, конечно же, считавших себя русскими, было легко понять, зная марийский язык, или, например, эрзянский. Если обратиться к старинным преданиям, то память людей оказывалась даже ещё глубже, чем сами они думают. Такое бывает.

Виталий Акцорин

Акцорин изучал древние марийские праздничные обряды, записывал сказки и любые рассказы людей о древности, об основании их сёл и деревень. В его кабинете стоял шкаф с огромной картотекой, где были имена, названия, указания на чуть ли не одному ему известные публикации в дореволюционных газетах – нижегородских, казанских, владимирских, костромских, вятских.

Он с удовольствие показывал мне карточки: вот ещё что обнаружилось!

Дальше разговор перешёл к идеям для будущих исследований. Частностей, деталей можно узнать на месте ещё очень много – и тогда начнёт, например, вырисовываться картина древнего переселения людей – отделённого от нас тысячей и больше лет. Мы узнаем, кто были предки жителей, откуда они пришли, что их заставило покинуть обжитые места. Заманчиво? Но ведь, если быть честным, каждый из нас ждёт от гуманитарной науки ответ всё-таки на эти свои самые главные вопросы: кто мы, откуда, на каком языке говорили наши предки. И, наконец, в итоге – почему мы такие, какие есть.

Именно от Акцорина я услышал тогда впервые о ветлужском помещике Николае Толстом, который описал загадочную для него жизнь марийцев полтора века назад. Виталий Александрович заговорил и о том, что существуют некие источники, касающиеся средневекового ветлужского княжества и его правителя Ош Пондаша. Сам он с ними не работал, но они в старых публикациях упоминались. Стыдно: живу в Горьком, изучаю предания и легенды, но, оказывается, есть в истории нашего края события, о которых как-то не было принято писать исторические исследования. А в руки фольклористов материал – легенды и предания – о них не шёл по простой причине: спрашивать надо было в таком случае об этом очень конкретно, с глубоким пониманием того, что мы хотим знать, а не просто – «что тут было раньше».

С Акцориным в Йошкар-Оле так или иначе работали многие. Формально он не руководил теми, кто приходил к нему за советом, за умной мыслью. Но к нему несли рукописи, приходили и приезжали из других городов обсуждать идеи и молодые исследователи, и его ровесники. Он не отказывал тем, кто готов был к нему прислушиваться, и незаметно помогал им расти. А потом – издавать первую книгу, готовить к защите диссертацию. Акцорин был нужен, интересен и журналистам, и художникам, и этнографам, которые обсуждали с ним важные вопросы народной культуры.

Я знаю, какая это непростая штука – общение двух собеседников. Они могут устать друг от друга, может быть и такое, что устанет один, а другой будет просто мучить его своим разговором.

Когда я приезжал в Йошкар-Олу, мы разговаривали часами. Многое я записывал. Уже потом, когда Акцорина не стало, многие говорили: оказывается, считался он не самым общительным человеком. Но вероятно, для меня он делал исключение. И несколько раз, представляя коллегам, добавлял: «Это мой друг».

Его написанное в 70-х годах исследование «Марийская народная драма» получило самую высокую оценку у финно-угроведов. Изучая обряды, в большей мере зимние, Виталий Акцорин смог обогатить важными деталями представления о традиционной религии марийцев, о тех мифах, которые лежали в основе их представлений о мире, об их месте в природе. Позднее вышел его блестящий сборник, который открыл Свод марийского фольклора, – «Мифы, легенды, предания». Его подготовка заняла годы. Почти всё, что в него было включено, или публиковалось впервые – как итог его экспедиций во все регионы, где есть марийские деревни, или извлекалось из архивного небытия, из старинных рукописей и местных газет XIX века, где почти не имело шансов попасть в руки случайному любознательному человеку. И не беда, что издана была книга в небогатом 1991 году на самой дешёвой газетной бумаге, а типографии не хватило «золота» на обложку – тиснение сделали, а вот краски в нём нет. Главное, что весь этот уникальный материал в систематизированном, осмысленном виде, с толковыми комментариями был представлен тогда самому широкому читателю. В 1995 году вышел ещё один его том – «Сказки горных мари».

Мы стали сотрудничать. И по нескольку раз в году мне случалось бывать в девяностых годах у Виталия Александровича дома – в его однокомнатной квартире на краю города. Обращали внимание в шкафу или на столе толстые папки с черновиками. Акцорин иногда раскрывал чёрный дипломат с начисто отпечатанной рукописью – это чтобы побыстрее найти аргумент в нашем разговоре.

Я ждал, когда он окончит свою работу, скажет об этом, предложит полистать эти страницы – и передо мной нарисуется марийский мир – древний, мудрый, спокойный, с мерным, ходящим по кругу цикличным временем. Я надеялся – в моих руках окажется эта книга, и она мне многое и многое объяснит.

И Акцорин её закончил.

Это была его докторская диссертация.

Но собирается ли Акцорин её публиковать и защищать? Не всё же ей лежать в дипломате.

* * *

В начале девяностых мы договорились о том, чтобы встретиться и поговорить под запись.

Меня остро интересовал вопрос о том, как Виталий Александрович воспринимает марийскую мифологию, в какую систему она выстраивается, что составляет для него интригу.

Эта встреча была задумана по сути как большое интервью, может быть, интервью-монолог, в котором вопросы редки и необязательны: человек и сам знает, что для него важно рассказать. В таком разговоре он смог бы изложить не больше не меньше – свои идеи. А уж я постараюсь сделать так, чтобы слова его были тщательно записаны.

Для кого?

Собственно для меня, как минимум. А ещё – для читателей. Каких? Да это неважно. Всё интересное рано или поздно читателей находит.

Со сложным чувством перелистываешь страницы старой записной книжки.

Прошла четверть века. Как-то незаметно это случилось. Но это время уже безнадёжно далеко. И страшно теперь подумать, скольких дорогих мне людей уже нет больше. А тогда были. И мир был (или казался) другим, и я жил в другой стране, которой тоже больше нет.

По той стране было легко и нестрашно передвигаться на попутках, что я делал.

Накануне утром я прозвонил Йошкар-Олу. И услышал знакомый голос Виталия Александровича.

За окнами был сырой июньский день: дождь начинался и кончался.

В углу стоял мой рюкзак, ещё пахнувший кабиной «Камаза», на котором я отмахал за утро последнюю сотню километров.

Мы работали в его кабинете, в Марийском институте языка, литературы и истории часов шесть. Прерывались попить чай. Возвращались к ключевым мыслям.

Я, с трудом поспевая за словами, строчил в тетради. Собственно я так и не научился с тех пор работать с магнитофоном: я боюсь всё время, что техника подведёт меня в решительный момент. Меня раздражает расшифровка – прокручивание одних и тех же слов по многу раз. И заметим, расшифрованный очень точно текст часто оставляет ощущение полного бреда: только очень большие таланты говорят складно и связно. Человек видит расшифровку своих слов и пугается: я не мог такое сказать…

Ладно, значит, это была записная книжка – десятки исписанных страниц. Собственные вопросы – это, по-моему, не самое интересное, что может быть в таком разговоре: они убраны. А остальное…

Наверное, он лучше меня понимал смысл того, что происходило. Он общался не со мной – с теми, кто не сможет его увидеть, но сможет – вот так – получить от него весточку, узнать, что тревожило его в тот год, о чём он думал. Что он понял для себя – учёный человек в мудром шестидесятилетнем возрасте.

* * *

«Всё началось со сказки.

А сказка была такая. Девушка-марийка полюбила парня. Но была у неё соперница. И вот настал такой момент – выбор. Девушка – а она была колдунья – незаметно воткнула в парня золотую булавку, и тот перестал дышать, остановилось сердце. Её подружка ушла: за мёртвых замуж не выходят. А девушка вытащила булавку, и её суженый ожил!

Волшебство? Фантазия?

Я изучаю марийский фольклор больше тридцати лет. И вот однажды – представьте – я попадаю к такой сказочной колдунье!

Разговорились. Речь об этой истории зашла, пожалуй, случайно. И она мне говорит: „Да ничего тут особенно хитрого нет!.. Я это умею“.

Теперь мы эту точку, куда воткнули в сказке золотую булавку, тоже знаем. И многие другие точки нам известны. Мы объехали множество марийских сёл, познакомились с теми, кого считают колдунами, а точнее со знахарями – народными врачевателями. Это не всегда старые люди. Некоторым чуть больше тридцати лет! И они сумели объяснить не одну сказку. А сотрудник нашего института – кандидат исторических наук Валерий Николаевич Петров принялся изучать марийскую иглотерапию всерьёз. И убедился, что она эффективна.

Человеку несколько миллионов лет. Современной медицине – несколько сот. Думаете, до неё люди не болели и не лечились?

Мы привыкли представлять себе предков тёмными, забитыми, неграмотными. Ну, что они могли знать? Они же не были вооружены современной методологией!

Мы столько потеряли! С древними знаниями несколько веков боролись. Всё началось с Церкви. Миссионеры разрушали древние святилища, проклинали, объявляли бесовским промыслом всё то, что не могли понять. От древнего знания остались крупицы. Рассеянные крупицы.

Между прочим, три-четыре тысячи лет назад женщины – предки марийцев носили на шее украшения-календари: они есть среди археологических находок. На наши непохожие, но вполне точные!

У марийцев были собственные храмы и алтари. По скандинавским сказаниям, викинги во время одного из походов разорили святилище главного марийского бога Юмо. Их потрясла огромная фигура божества в золотой шапке…

Юмо – покровитель людей, творец законов Неба, которым подчиняется Земля и Вселенная. Марийскому имени Юмо родственно санскритское слово „дюман“ – бог, небо. Есть гипотеза: 12 тысяч лет назад предки марийцев жили на нынешнем Южном Урале, а южнее, в соседстве – предки индийцев.

Человек бессмертен. Он живёт по вечному космическому закону круговорота. Его душа – вполне реальное образование – отдаёт свою энергию деревьям и заимствует её у них снова. Она продолжает жить после смерти тела и оказывать влияние на далёких потомков, на тех, кого любит, способна вселяться в людей, приходящих после, наделять их силой. Наши предки были уверены в этом.

Учебники истории пересказывают всё это школьникам как иллюстрацию глубокой пещерной наивности… Да? А что мы реально знаем об этой душе?

Древний марийский эпос говорит – наши предки были богатырями-онарами. Лес им был по пояс, одной рукой они могли захватить несколько деревьев и вырвать с корнем. Они были так тяжелы, что под ними прогибалась земля…

Фантазия? А я верю, что ей нет места в фольклоре. Там только правда, но ключ к ней иной раз потерян.

Я пытался объяснить мифы об онарах и изучал историю ландшафта тех мест, где жили предки марийцев. Стало ясно: в мифе всё точно! Деревья по пояс, земля не держит… Это же тундра! В Лесном Заволжье до сих пор остались её следы – даже карликовая берёза встречается. В эпоху последнего оледенения тут была многовековая мерзлота.

В ледниковый период человек возвышался над пространством, утверждался в нём. А мерилом для человека было дерево.

Именно с той порой связаны и другие, как мы обычно считаем, фантастические рассказы – былички о домовых, банниках, овинниках.

Человек начинается там, где появляется существо, почитающее предков.

В пятидесятых годах прошлого века местный помещик и учёный граф Николай Толстой, живший на Ветлуге, описал довольно странную, на первый взгляд, историю. Крестьянка из его села не поверила рассказу кого-то из старух. Речь шла о том, что её прапрадед был схоронен по древнему обычаю в погребе – как первый строитель дома. И она стала копать яму в подполе. Из-под земли был поднят человеческий череп! Прапрадед хозяйки – он же дедушка-домовой.

Корни обычая надо искать всё в тех же ледниковых временах.

Вырыть могилу в мерзлоте – это тяжкий труд. Но не оставлять же человека на растерзание зверям… И его превращали в вечного стража его же собственного дома – хоронили под порогом, под печкой, в бане, где земля под человеческим жильём оттаивала.

Дедушка домовой берёг дом, присылал людям пророческие сны. Марийцы называли его Пёрт-Оза и очень почитали. Если случалось переезжать, уговаривали не оставлять их (помните, это даже у Горького в повести „Детство“ рассказывается: бабушка Акулина Ивановна вспоминала, как для домового ставили в печь лапоть в таких случаях?).

Если в доме появился изъян, что-то грозило хозяевам, домовой скрипел, шумел ночами, двигал предметы…

Кожла-Оза – дух лесов, вероятно, старше домового. Он видится существом в человеческий рост. Иногда едет по лесу на лосе. Это у него надо просить охотничью удачу, и тем, кто бережно относится к лесу, он её пошлёт – выведет на зверя. Лучших охотников хоронили на их самых любимых угодьях, и они – так говорят – становились их хранителями.

А священные леса, как их иногда называют в Лесном Заволжье, керемети! Сюда, в марийские священные рощи, по старым языческим обычаям марийцы приходят, когда им тяжело, нелады в семье, в хозяйстве.

Вы обращали внимание: если прийти в берёзовую рощу наступает просветление, перестает болеть голова, человек чувствует себя сильнее, здоровее. Так это дерево „общается“ с человеком. И наши предки заметили это уже несколько тысячелетий назад.

Но и при всём том священная роща – место необычное.

Переселяясь, марийцы двигались вслед за быками. Так говорят сказания. И именно те места, где быки ложились на отдых и спокойно спали, люди считали пригодными для постройки деревни. Выбор был безошибочный. Считалось, что быки лучше всех домашних животных воспринимают „опасные места“, участки глубинных разломов. И никогда по своей воле не останавливаются на таком беспокойном месте. Коты, наоборот, могут в нём спать. Их время – ночь. Им надо слышать каждый шорох, и именно геомагнитная сетка позволяет сделать сон чутким. Наши предки хорошо знали – любимое место кота в доме или во дворе для человека не годится.

Так вот, с этой точки зрения кереметь – самое благоприятное место для человека во всей округе.

Находили такое место, по рассказам стариков, вот как.

В окрестностях нового селения жрец несколько дней и ночей обходил леса. И прислушивался к себе, что он в них чувствовал. Там, где ему было лучше всего, ложился спать. И место, где ему снился несколько раз подряд особый сакральный сон, выбиралось для будущего святилища. Но и это ещё не все. В керемети было принято хоронить самых достойных, самых уважаемых земляков, богатырей, тех, кто погиб за народ. Они становились духами керемети, её хранителями, помощниками людей.

По сути они превращались в местных божеств.

В Лесном Заволжье это Ош Пондаш. По-другому его звали Бай Пондаш. Переводятся эти имена – Белая Борода, Главная Борода. Это марийский кугуз – правитель всего Поветлужья. В XIV веке ему принадлежали города – они уже тогда были в этом краю у марийцев! В ту пору в Лесном Заволжье шли затяжные войны с соседями – в первую очередь с костромскими и галичскими князьями. Войны эти унесли жизни тысячи марийцев, их города были обращены в пепел…

Что случилось с Ош Пондашем, где он похоронен, неизвестно. Но в Лесном Заволжье ему посвящены несколько кереметей. И во время молений люди обращаются к нему. Его вспоминают и шарангские марийцы, и тоншаевские. Одна из самых больших и красивых рощ – возле села Ромачи – его роща. А недалеко от Селков стояла липа, в которой – так рассказывали – он жил. И от липы краем склона шла тропа. Люди приходили туда и оставляли Суртану в тарелке подарки, деньги. Он перед восходом солнца выходил из липы – старик с огромной белой бородой, шёл по тропе, нёс эту тарелку – и был слышен в ней звон монет. Тропа эта вела от липы к лесу, и ходить по ней все боялись. Даже лошади ржали, вставали на задние ноги и упирались, когда их хотели туда вести.

Может быть, Ош Пондаш был погребён в этих местах, куда марийцы отступили с Ветлуги? Может быть, он даже был родом из тех мест?

Деревни появились там очень давно, около тысячи лет назад.

А одно из главных святилищ было на нынешних русских землях. Я родился и вырос неподалёку от Васильсурска. И лет пятьдесят назад – отлично это помню – старики рассказывали, что ходили на святилище вверх по Волге в большой город Угарман. Так у нас называли Нижний Новгород. По-марийски – „новая крепость“. Святилище находилось у самой Волги, под горой, возле мощного ключа, в паре вёрст от черты города.

Оно наверняка уже поглощено им? Где оно? Что с ним стало?…

Изучение легенд убедило меня в том, что древние марийцы пришли на рубеже I и II тысячелетия с запада, волн переселения было несколько. Старики в районе Козьмодемьянска рассказывали о том, что их далёкие предки прибыли туда на плотах откуда-то из тех мест, где сейчас Нижний Новгород, Муром, с Оки.

А вам приходилось слышать легенду о том, что предки жителей округи Васильсурска пришли в те места откуда-то из-под нынешней Москвы? Жрецы объяснили людям, что Кугу Юмо велел принести в жертву огромное количество жеребцов. Но люди их пожалели и решили, что лучше уйдут из тех мест.

Смысл этой легенды вот в чём. Это, конечно же, не бог, а сильные соседи стали этих жеребцов требовать. Требовать как дань. Оставалось два выхода – отдавать истребованное, но тогда этот почти непосильный налог обязательно превратится в ежегодную норму, или просто оставить эти земли. И жрецы решили, что лучше уйти на восток. Карты объяснили людям, что они прогневили богов, и те послали им такую судьбу.

В начале тридцатых годов в Санчурске, в Кировской области произошло жуткое событие. Пропал старик. Выяснилось, что за несколько дней до этого он ушёл в лес вместе с пожилой женщиной. И найден он был зарытым под деревом. Выяснилось, когда его закапывали, он был жив.

Понятно, что об этом говорили все. Что за странное преступление? Кто эта женщина? Она – убийца?

Вы не поверите – но в лес старика увела сама старуха Смерть.

Помните эту фигуру? Тощая, с косой в руках. И вот пожалуйста – это совершенно реальное существо!

Сопоставим то, что рассказывают, и факты.

У марийцев есть сказка о том, что некий старик не желал умирать – он поймал Смерть и утопил её в озере. Люди стали жить бесконечно. Они старели, становились совсем немощными, обрастали мхом как древний лес. Они молили Смерть прийти, но её не было и не было. Наконец, просьбы людей услышал добрый бог Кугу Юмо. И он стал спрашивать сначала солнце, потом месяц, не видели ли они, куда запропастилась старуха Смерть…

А помните ещё одну сказку – она есть у многих народов. Про то, как раньше всех стариков убивали. И вот одного из них сын спрятал в сундук. И благодаря его мудрым советам племя спаслось в тяжёлых обстоятельствах, обмануло врагов. После этого страшный обычай отменили.

Думаю, что эта сказка – воспоминание о совершенно реальных событиях очень далекого прошлого.

В конце XIX века известный русский археолог Александр Спицын опубликовал материалы раскопок чудских могильников на севере России. Нередко погребения оставляли у него странное ощущение: Спицыну казалось, что перед ним землянка, где на живого ещё человека обрушились брёвна маленького жилища, землянки – потолок и тяжёлая лежавшая на нём почва. Есть древние предания марийцев о соседях, о родственных народах, которых называли „чуда“ и „тютя“ (вслушайтесь: это слова однокоренные!). Рассказывалось о том, что древние старики у этих народов или просто люди, тяготившиеся жизнью, рыли землянки – почти такие же как жилища кудо. Но с очень непрочным, опирающимся на столбы потолком. Державшие его брёвна потом убирали – или сами эти люди, или кто-то, кого они просили.

А женщина – существо особое. Она дарит жизнь, и ей дано эту жизнь отбирать.

Самые старые женщины в селениях становились жрицами смерти. И им приходилось исполнять такие вот страшные обязанности по просьбе тех, кто чувствовал, что их земная жизнь уже стала обузой и для них самих, и для окружающих.

…Кстати, вы знаете, откуда в Поволжье обычай – бросать перед похоронной процессией еловые ветки?

Мы записали предание о нём на Волге недалеко от Козьмодемьянска.

Зимой марийцы не хоронили мертвых. Лишь в начале весны за Волгу в глубину тайги отправлялась целая вереница саней. Это был путь в страну мёртвых. Она находилась в самой чащобе. И приходилось орудовать топором, освобождать путь от нагнувшихся еловых веток, рубить их, кидать под ноги. И археологи нашли это огромное кладбище целого племени – оно называется в научной литературе Ахмыловский могильник.

Сотни и сотни погребений среди глухого леса, где на много вёрст в округе не было ни единого поселения. Клали мёртвых головой на запад – в сторону края предков.

Где же он находился?

Предания хранят память о том, что предки переселялись именно с запада. Их теснили соседи. Разумеется, перебрались не все. Отношения со славянами были, как правило, неплохими. Получалось так на первых порах, что русские основывали города-крепости, а в деревнях вокруг этих городов жили марийцы.

Мы искали их следы не только в Нижегородской области, но и во Владимирской, в Костромской, в Ивановской, знакомились с диалектами.

На всех этих землях часто попадаются названия Черемиска, Черемисское – деревень, озёр, речек, часто встречаются фамилии с марийскими корнями. Вот на костромской земле, на реке Унже, есть такой жгонский диалект. Он очень самостоятелен. И среди привычных корней там попадается и много незнакомых для приезжего русского человека. Вот, например, слова „кубасья“, „куваиха“, „куфья“ – они обозначают женщину, жену, а по-марийски „кува“ – старуха, бабушка. „Кола“ – рыба, „кинда“ – хлеб – это тоже слова нашего языка. „Вид“ – вода, это и по-марийски почти так, но тут более сложная гласная, которой нет в русском. „Валгыженить“ – светать, а у нас „волгыжаш“, „гогуза“ – старик, у нас – „кугызай“. Или вот я слышал, как там говорили: „Положил котомкам на плецам…“ Поняли? Слова знакомые вроде бы, а вот окончания… Да они чисто марийские! Обращаешь внимание и на то, до какой степени не похожи жители приунженских деревень по физическому типу на костромичей-горожан, на тех, кого мы считаем русскими.

Кстати, „яга“ – финно-угорский корень, так называют лесного человека. Помните, её всё время смущает русский дух? Она нерусская. Она старуха. Её сфера – смерть.

Мы изучали во время экспедиций рассказы о загадочных событиях, о совсем недавних встречах с тем, что называют нечистой силой.

Можно отмахнуться. Сказать – чепуха. Но тогда вы уже точно не получите никаких объяснений. А ведь люди не просто так рассказывают о подобных вещах из поколения в поколение.

Для начала надо во всё верить. Только тогда вы эти истории услышите. Ну, а дальше сопоставляйте факты.

Слышали рассказы про „круговое место в лесу“? Ходишь-ходишь часами, а дорогу назад найти не получается. А про болотников и про болотные огни?

Самые простые вопросы к рассказчику – где было дело и когда?

Мы наложили их ответы на метеосводки. Оказалось, в лесу и на болоте нечистая сила имеет обыкновение появляться в дни с низким атмосферным давлением.

Нанесли на карту „круговые“ и другие места с дурной репутацией. Показали карту геологам. Оказалось, мы нарисовали зоны разломов в твёрдых глубоко залегающих породах!

Вот так картина прояснилась. Именно низкое давление в таких местах даёт возможность иногда подниматься на поверхность газам. Они не имеют ни цвета, ни запаха. Но человек, попав в такую зону, может потерять ориентацию. Возникают видения. Легко сбиться с дороги. А иногда газ даже вспыхивает. Есть у вас в области название Тулага. Это речка недалеко от Уреня. Знаете, как переводится? Огненная река! Судя по карте, там болотистые низины… Вот так могли иной раз назвать место с дурной репутацией.

Наши предки очень остро чувствовали опасность.

Человек сложнее бабочки. Но некоторые бабочки способны ощутить другую, принадлежащую к её виду, за три километра. Если верить эпосу, наши предки чувствовали другого человека, своего товарища за многие вёрсты, даже в пургу. У русских тоже есть сказки про братьев, которые расстались, и один вдруг ощутил – с другим беда.

Это не вымысел. Это наверняка было в действительности. Но мы постепенно многое утратили, потеряли ориентиры в мире, окружили себя техникой, удобствами. И здоровье, кстати, на том теряем.

Древний марийский воин знал: если ему плохо, если его покидают силы, надо идти к дубу, чтобы обрести их снова. Женщины шли к липе, самые молодые – к берёзке.

И знали другое: чтобы жизнь продолжалась, ничему вокруг нельзя приносить беды. Этому учили мифы – о великом боге Кугу Юмо, о боге судьбы Пюрышо, о Шочинаве – богине рождения, продолжения рода.

Под страхом того, что покарает природа, запрещалось рубить леса на возвышенных местах, возле рек. Иначе снимались с места пески, пропадала вода. У родника специально сажали ольху – его покровительницу, у берега – иву. Человек, случайно сгубивший дерево у воды, должен был вместо него посадить несколько, иначе его изгоняли односельчане. Они из-за него просто могли остаться без воды. Испортить воду чем-то было просто немыслимо – мы узнали, изучая фольклор, что муж мог отказаться от жены, если она стирала бельё прямо в речке или в озере. Стирать полагалось в особой заглублённой деревянной колоде недалеко от берега. А если так просто, в речке – это могло прогневить Вюд-Аву, мать воды. И всё – она лишала удачи в рыбной ловле или вообще губила в пучине.

Вы вот улыбнётесь, а Вюд-Аву полагалось задабривать и угощать.

Считалось, что она любит кашу с дорогой в ту пору солью. Вот такую кашу мариец для неё варил и вечерами привозил на лодке, бросал в воду.

Это – чтобы она была к нему благосклонна. И Вюд-Ава обычна ему потом не отказывала. Именно на то место, куда ей привозили это угощение, она посылала косяк рыбы.

У воды могли быть и другие грозные покровители. Рассказывается, что в Большой Кокшаге утонул марийский „царь“ – так его называют. И он был превращён в щуку. Это огромная, грозная рыба, которая наказывает, губит рыбаков, если они начинают на реке промышлять варварски. А про стерляжьего царя в Суре слышали? Мы записали рассказы о том, что в него превратился правитель Цепеля Аланза или Алоша, по-разному его называют. Он тоже утонул, а, возможно, и был утоплен – и стал править в мире рыб. Кому он явится, тот может бросать навсегда ловлю стерлядки – он больше никогда её не поймает.

А звери, а птицы?

Марийцы исстари поклонялись утке. Говорят: гуси спасли Рим. Утки, если верить мифу, спасли весь марийский народ. В древние времена, когда по всей вероятности, сильно потеплело и начала таять мерзлота, поплыло всё, что могло плыть. Вся земля была залита водой – так казалось. И люди – рассказывает миф – брели по затопленной земле и не могли найти сухого места. Вот тогда путь им указала утиная стая. Люди знали – там, куда летят эти птицы к вечеру, обязательно есть мелководье, берег.

Утка – родительница мира. Именно она стала женой великого древнего бога грома Укко и снесла огромное яйцо – землю. Видите – было такое убеждение, что земля круглая… Невесту в свадебных песнях у марийцев величают утицей, ей воздают славу как существу, которому предстоит участвовать в великом и вечном деле спасения и воспроизводства мира. И во многих русских песнях в вашей Нижегородской области, кстати, мы встречаем именно слово „утушка“, а не более традиционное „лебёдушка“. В марийском танце есть утиные движения. А древнее украшение марийских женщин имело вид подвесок – металлических утиных лапок.

Покровитель и воплощение мужчины – медведь. Кстати, даже слова, их обозначающие, в марийском языке генетически близки. Русское название медведя „мишка“ заимствовано из финно-угорских языков. Была целая система медвежьих праздников – этих животных чествовали. Во время одного такого праздника люди наряжались медведями и обходили дома односельчан, пели, желали им добра и получали от них подарки, люди и звери свои добрые отношения, свой мир на следующий год.

А медведь – существо, требующее к себе уважения, равное человеку. Помните сказку про медведя на липовой ноге. Она есть и у марийцев. Это древняя охотничья притча, и смысл её прост: подлость в отношении к зверю наказывается в точности так же как подлость – к человеку. Старик отрубил ногу у медведя, когда тот спал, вот и поплатился за свою бесчестность.

Медведепоклонники успешно воевали с новгородцами, чувствовали себя хозяевами своих лесов, когда сюда заплывали на своих лодках воинственные ушкуйники. Не с тех ли пор сохранилась детская игра – помните: „А медведь не спит – всё на нас глядит“.

Может быть, представления о медведе напомнили вам то, что вы читали об индейцах? Что же – они древни до такой степени, что возникнуть могли ещё до того, как предки индейцев посуху перешли современный Берингов пролив и обжили Американский континент. В сущности все мы потомки одного народа…

На гербе Йошкар-Олы лось. И это ещё один оберегатель марийской земли. Есть миф о том, что первые сотворённые богом Укко мужчина и женщина в начале своего пути по земле встретили лося.

Вот я возвращаюсь домой издалека и очень остро ощущаю границу нашей земли. Мы называем её Марий Эл – это название придумали не политики, а народ, причём много веков назад – Марийская Родина. И это ощущаешь и за окнами поезда или автобуса, и даже с самолёта. Только что было разорённые, загубленные леса, изрезанные оврагами поля, мутные реки, из-под ферм тёк навоз.

И вот наш лесной край. Кажется: всё тут нетронутое. А люди-то живут здесь давно, как и на окрестных землях.

Среди связей между людьми и миром природы, между поколениями людей есть познанные и непознанные. Но то, что мы не знаем, не становится от этого менее реальным.

И я, старый человек, чувствую себя первоклассником перед громадой опыта, который накоплен моим народом за тысячелетия».

* * *

В ночь на восьмое марта 1998 года я проснулся от ощущения полного ужаса в вагонном купе, где никого, кроме меня не было.

Поезд стоял на маленькой станции среди леса под холодным звёздным небом.

Карны Комбо. Гусиная дорога.

Так по-марийски называется Млечный Путь.

Добрые гуси летят осенними ночами в неведомые страны. И знают – они не последние на этой дороге. Кто-то отстанет, кому-то не хватит сил. Кому-то вести стаю на будущий год – все ли вернутся? И потому они в полёте выщипывают пух. И потом он летает где-то там, в невозможной вышине, как след цепочки гусей.

А может быть, гуси оставляют след для того, чтобы сами они смогли найти дорогу назад, потом, весной?

* * *

Виталий Александрович тяжело болел последние месяцы. Осенью он уверял меня, что ходит лечиться к дубу, и это помогает. Он прислоняется к дереву спиной и чувствует, как дерево делится с ним своей силой, особенно, если с ним хорошо разговариваешь.

Я понял, что с Акцориным произошло непоправимое.

А в середине дня, когда вдруг зашла о нём речь, и сами собой помимо моей воли вырвались две фразы в прошедшем времени. Напугался: что я натворил. Но почувствовал: это правда.

Спустя несколько дней коллега, вернувшийся из Йошкар-Олы, привёз мне горькую новость. И когда он вошёл в комнату, я уже отчего-то знал, что именно он скажет.

* * *

Акцорина не стало 7 марта 1998 года.

В день похорон в ту маленькую квартиру, где он жил один, пришло, вероятно, много людей. И совершенно посторонних тоже. И потом, когда родственники стали разбирать всё, что осталось в доме после учёного, они не смогли найти его чёрный дипломат с бумагами.

Мало ли что пропадает в такой момент – подобные истории, к сожалению, могут вспомнить многие из нас. Но те, кто знал о чёрном дипломате, поняли: исчезло куда большее, чем ценный предмет. Исчезла древняя история марийского народа, которую Виталий Акцорин писал несколько десятилетий. Причём, вероятно, невосполнимо.

Это была главная книга его жизни – дописанная до конца или нет, сказать было трудно.

В этой книге жила древность Лесного Заволжья: в ней находили объяснения удивительные истории, которые наполняли марийский фольклор и эхом отзывались в рассказах русских соседей. Я это знал, потому что слушал его рассуждения.

В деревнях мне случалось записывать рассказы о крылатом неуязвимом народе-воине овда: после боя эти люди могли вытрясти из пояса, из одежды то железо, которое летело в них и должно было пронзить, убить.

Книга объясняла: это могли быть соседи марийцев – люди харинской культуры, предки коми-зырян. Их кузнецы ещё в VI веке делали не только простые железные оружия, но и панцири. И такое снаряжение, конечно, удивляло современников, рассказы о нём передавались из поколения в поколения, становясь всё чудесней.

По объяснениям Акцорина я знал, что Курык Кугу Енг – Великий Горный Человек с Вятки, пугающий уже одним своим загадочным именем, был не только кереметем, таинственным земным духом, но и вполне реальным, земным историческим лицом. И вероятно, это он увёл марийцев в тайгу с Волги, с озера Кабан, с того места, где вскоре была основана Казань, и этим спас он пагубных стычек с другими людьми, претендовавшими на эти края. Мне приходилось слышать о деревне Одошнур на самом севере области, что там живут «другие люди». И Акцорин мне как-то раз это подтвердил: он записал рассказ о том, что предки жителей Одошнура пришли в этот край с востока, по реке Пижме – и это были потомки людей Кукарки. А вот в остальные окрестные деревни Тоншаевского района марийцы отступили с запада, с берега Ветлуги.

Виталий Александрович приоткрывал этот давно забытый мир в наших длинных вечерних разговорах, он умел убеждать, опирался на свои поистине энциклопедические гуманитарные знания – археологические, источниковедческие, этнографические, лингвистические. И любил повторять: «В фольклоре нет места фантастике. Если нам что-то кажется фантастичным, значит, мы просто не поняли, о чём идет речь».

По сути всё это должно было быть в его докторской диссертации.

Но по мере того, как работа писалась, Акцорину давали ясно понять: защитить он её просто не сможет. И совсем не потому, что он отступал от каких-то идеологических установок. Нет, исследование уводило его всего-навсего в сторону от того, что казалось проблемой столичным институтам – держателям диссертационных советов. На здоровье изучайте фольклорные жанры, вопросы типологии, герменевтики текста, наследие и жизнь собирателей фольклора прошлого. Но Акцорин замахивался на то, что не вписывалось в представления о фольклористике как науке. С помощью материала народного творчества он рассчитывал поучаствовать в решении ключевых вопросов этногенеза в Поволжье, истории народа. Значит, брался за научную задачу совсем не фольклористическую, а уводившую куда-то в иные сферы… Зачем ему это? Занимался бы какими-нибудь хорошо понятными вещами. А такое специалисты-корифеи не понимали и принимали.

Но он всё равно писал исследование – уже просто как монографию, не претендующую на то, чтобы помочь присуждению автору следующей учёной степени – докторской.

Рукопись, над которой работал Виталий Александрович, должна была впервые объяснить многое из того, что волновало и учёных, и просто любознательных людей, прикоснувшихся к марийскому фольклору, к истории поволжских народов. А просить её почитать – законченную или незаконченную – я никогда не решился бы.

* * *

Мы много говорили в те вечера с Акцориным и о его жизни.

Она у Виталия Александровича, родившегося 17 июля 1930 года в деревне Берёзово-Шимбатрово, совсем рядом с берегом Волги, в Горномарийском районе Марийской республики, может быть, была и не богата внешними событиями, но по-своему очень ярка.

Сын крестьянина, он, рано остался без отца. И хорошо запомнил его последние слова: отец велел ему учиться столько, сколько получится.

Сказать, что военное детство в марийской деревне было трудным, – вероятно, не сказать, ничего. На плечи подростков легла самая разнообразная, немеряная работа.

Он вспоминал – несколько раз его жизнь буквально висела на волоске. Однажды врач развёл руками, констатируя двустороннее тяжёлое воспаление легких. Но спасла мать: она знала древний рецепт марийских знахарей. И самое страшное воспоминание его жизни – в последнюю военную зиму он возвращался поздно вечером из соседней деревни Емангаши из клуба со своей любимой гармонью. Не вот как далеко идти – какой-то километр. Но – через овраг и полем. Дорогу на склоне переметает, ступать по снегу тяжело.

И поздно вечером в поле его окружили волки, всегда лютующие среди большого народного горя. У марийцев есть такое поверье: во время войны среди этих зверей, шастающих ночами между селами, появляются особенно большие и беспощадные – с густой шерстью на шее, потому их называют гривастыми.

– Ты представляешь, как это было: это война шла, ночь, зима, а я был парень лет пятнадцати, – вспоминал он. – У меня гармонь была. И я чувствую – сзади меня идут волки. А я посреди поля. И уже никуда не побежишь. Я остановился. Волки ко мне подошли. Встали вот так. И я думаю – всё… Ну, всё – так всё! Я снял с плеча гармонь, и, думаю, буду играть. И заиграл вот такую марийскую, грустную… И я гляжу, они стоят и не нападают на меня – вот что. Я другую начал играть, вот эту… Чудо!..

Виталий Александрович остановился в своём рассказе, подошёл к шкафу и снял сверху гармонь – ту самую…

– Они постояли и ушли, волки.

В старину люди верили, что: есть такая музыка, которая может подчинить даже лютых голодных зверей.

По сути оба раза Акцорина спасла древняя культура его народа.

Он окончил Марийский педагогический институт, потом аспирантуру Института Мировой литературы в Москве. Много раз выступал на конференциях в России и за границей, напечатал больше сотни научных трудов, преподавал фольклор студентам йошкар-олинских вузов и готовил тома бесценного, на века издаваемого свода марийского фольклора.

И снова ехал в экспедиции, месяцами ходил пешком от деревни к деревне, добывая древние рассказы о священных рощах и кереметях, о добром боге Кугу Юмо и герое Акпарсе, слушал смутные воспоминания о том, кем были предки и откуда они пришли. Там, в деревнях, он и учился у мудрых и спокойных марийских стариков. Как велел отец, – столько, сколько мог.

* * *

Каждый, кто сталкивается с традиционной культурой марийцев, удивляется её архаичности и тому, что кажется поначалу бессистемностью.

Вы поработали в крупном селе, усвоили, что за боги, что за духи управляют природой, узнали об обрядах, о происхождении здешнего населения. Но в другом селе, в каких-то пяти километрах отсюда, всё рассыпается. Зря, оказывается, вы старались – все совсем не так, как уже вроде бы улеглось в вашей голове. «Стройные системы», нарисованные именитыми этнографами и фольклористами, не выдерживают двух-трёх проверок.

* * *

Размышляя об этом, не так давно я понял вещь, от которой мне стало легче жить. Я понял, что такое миф. Совсем не к тому, что я нечто открыл. Скорее, осознал для себя.

Обычно миф определяют как «рассказ», «рассказы», даже как «жанр» (далее следуют многочисленные уточняющие определения). На самом деле всё куда хитрей. Как рассказ миф появляется перед нами – такова его обычная оболочка, воплощение, потому что именно так люди общаются и передают друг другу то, что знают, только таким способом. Миф же это и есть «то, что знают». Это представление. Оно куда шире, чем содержание такого рассказа. Оно ему не соответствует, поскольку точно сказано поэтом, что «мысль изречённая есть ложь». Более того, это общее представление, живущее в сознании большого (или не очень) количества людей, передающееся из века в век. Вот миф, поселившийся в сознании только одного человека, – это уже чисто шизофреническая штука.

В миф полагается верить. Там, где задаются вопросы: «Как же он не умер внутри рыбы?» «Могла ли утка снести яйцо, которое во много раз больше её самой?» и прочее – идёт уже разрушение мифа, сомнение в нём, ехидство. А надо смолкать, благоговеть и не лезть в технологические тонкости. Лукиан, древнегреческий писатель, живший тогда, когда, как говорится, всё уже кончалось, изобразил бога, который мечется, кричит от головной боли: внутри его черепа что-то завелось, шевелится и стучит. Бедняга просит о помощи – пусть ему раскроят этот самый череп, ничего, он же бессмертный. Вот так выглядит мифическое «рождение из головы». Всё превращается в дурную комедию, стоит только спросить: «А как?»

Миф – теория. Магия – практика. Причём не обязательно предусматривающая произнесение заговоров, выполнение сложных обрядов и колдовство. Практика вообще. Забыть проездной билет, вернуться домой и зачем-то «на всякий случай» посмотреться в зеркало – это уже магия. Правда, миф, стоящий за ней, элементарен. Но в нём не меньше полёта и безрассудства, чем в мифе о Зевсе, который явился в образе «золотого дождя».

Миф может воплотиться на любом языке. Он – не текст, а то, что пытаются выразить. И не надо бояться того, что непонятные марийские рассказы о древности – на русском. Ну, на русском. В сущности, миф можно даже нарисовать или вылепить. Его можно изобразить движением. Но дело в том, что слово – это самый богатый и полноценный способ отразить всё что угодно и сделать при этом акценты.

Виталий Александрович Акцорин в своих работах о марийской народной прозе выдал великолепный термин «тошто марий ой-влак». Перевести его можно как «рассказы стариков». Марийцы – люди, не приобщённые в такой сильной мере, как их русские соседи, к мировой религии. И древность у них оказалась не под запретом, не униженной как «предрассудок», не загнанной в духовное подполье, как русский домовой.

Но равнозначна ли она древности библейской, канонической, книжной, чужой если не по происхождению, то по идеологии во всяком случае?

Из-за этого и рушится система жанров. И она совершенно неинтересна Акцорину как пустая условность. В русской фольклористике всё устоялось: древний (или просто старый), но относительно правдоподобный внешне сюжет – предание; история со святыми, с богом, с чёртом, с могучими и масштабными силами природы, почти эквивалентными божественным, – легенда; «нечистая сила» – быличка. Обратим внимание – чёрт из неё выпадает, он как бы сила чистая, ибо относится к другой «чистой» системе! А вот у марийцев всё не так. Принялись объяснять недавно возникшее название – и тут же появились какие-то загадочные существа, вероятно, боги, которых – было дело – видели несколько лет назад. Случилось чудо, а сотворило его дерево…

Система жанров прозы, выверенная вполне на русском фольклоре, отказывает в Лесном Заволжье. Ведь эти рассказы стариков и воплощают миф. А миф слишком сложен, извит, иногда может прикинуться чем-то, начисто лишённым чудесного. Но оттого он не перестанет это чудесное таить.

Мы прочно усвоили: мифология – это греки и римляне. В школе нас учат, кто из греческих богов за что отвечает, и это полагается знать. Вот Аполлон. Тут всё ясно – бог искусств… Но откроем энциклопедию «Мифы народов мира». Алексей Лосев, тяжеловесный почитаемый знаток Античности, перечисляет его ипостаси: стреловержец, губитель, прорицатель, врач, пастух, охранитель стад («Ликейский» – «волчий», спасающий от волков), музыкант (ну да: пастухи – это уже почти профессиональные музыканты!). Более того, Лосев называет его «мрачным божеством». Не много для одного?… Вчитаться внимательней в статью – и понимаешь: речь идёт почти что о разных Аполлонах – совсем в различных качествах представал он перед жителями той или иной части Греции, Малой Азии.

Такая же штука обнаруживается, если вчитаться в любую из статей про кого угодно из древнегреческих богов. Хотите – про Зевса, хотите – про Афину.

Догадка: преподнесённую нам мифологию творили методисты. Это они недрогнувшей рукой наводили порядок в сонмище богов и духов.

Методисты сильней богов.

К счастью, современные авторы поднимаются над тем, что сотворили методисты. А те ставили перед собой великую задачу: объяснить «всё» юношеству, заодно и воспитать его в неком духе. И не беда, что самим господам методистам это «всё» было непонятно. Зато они знали, как оно должно быть правильно. И сочными мазками живописали олимпийский пантеон. Располагали на нём богов – этих в партер, этих в амфитеатр, этих на галёрку. Составляли им биографии, так чтобы было умно и непротиворечиво. Это берём, а это – фи, какое неприличное! – забыть. Отбирали «случаи» из жизни этих богов – так чтобы оно было попонятней.

Есть просто мифология. А есть мифология для… Да какая разница для кого? Ну, для учащихся, ну, для любопытствующих, желающих хоть как-то понять извлечённые из нафталина стихи про «питомцев Аполлона».

К счастью, поэты, жившие двести лет назад, были питомцами методистов (что ещё лучше, чем быть питомцами богов, поскольку мы теперь знаем, кто сильней). Потому «питомцы Аполлона» – это как бы люди искусства, а вовсе не какое-то там крупнорогатое стадо, а также не группа пациентов, бурно прорывающихся к нему на манер дам бальзаковского возраста, льнущих к любимому психотерапевту. Ещё к «питомцам Аполлона» принято относить юношей Гиакинфа и Кипариса. Принято изображать их у ног Аполлона играющими на свирелях. А это, между прочим, очень сильный образ.

* * *

Павел Мельников-Печерский, человек, который первым дал себе труд задуматься о том, кто такие боги и духи поволжских финно-угров, очень красиво рассадил их – как на школьной выпускной фотографии. Он сложил из них пантеон, зная, что это должен быть именно пантеон – и всё тут.

Ведь у греков же – пантеон.

Рядом с Чем-пазом Мельников водрузил женщину – так положено. Она называлась у него Анге-Потяй. Мельников-Печерский в сущности был гением: он погрузился в среду чужого языка, мучил людей вопросами, на которые отвечать было ох как трудно, и записывал то, что они говорили.

Он старался это понять.

Это уже потом, спустя сто лет выяснилось, что «ангепотяй» – вовсе не женщина и вообще не персона, а выражение, которое можно перевести как «усердно молитесь». Но его настойчиво повторяли писателю. И он «всё понял», ведь он уже владел методикой (а может быть, даже самой методологией!) и знал «как надо».

Впрочем, меня не было, когда ему говорили это слово. И не было толкователей «Очерков мордвы». Потому я готов допустить, что он услышал всё правильно и разобрался во всём как надо, лучше тех, кто взялся за это дело потом.

Та же картина с пантеоном марийских богов.

Вслед за Мельниковым-Печерским, занимавшимся в середине XIX века мордовскими богами, за дело взялся Иван Смирнов, казанский профессор, и случилось это спустя четыре десятилетия.

* * *

Я сидел в библиотеке над книгой Смирнова и переписывал богов и духов, рассаженных им на дереве – выше и ниже, в одиночку и группами.

Всё было просто и понятно.

Понятно и то, почему узнать это можно было только из старой книги. Ну как же: весь двадцатый век прошёл под знаком победного шествия атеизма, и старыми богами интересоваться не полагалось. Самого же Смирнова в XX веке не переиздавали и практически прокляли. В 90-х годах XIX века он был приглашён как эксперт на скандально знаменитый мултанский судебный процесс. Там решалась судьба удмуртских жрецов – васясей. Их обвинили в том, что они принесли человеческую жертву, убив, если по-современному, некого бомжа. Казанский профессор, которого спросили, приносят ли удмурты человеческие жертвы ответил практически, что не знает этого, но допускает. И прогрессивная печать на целый век поставила на нём чёрное клеймо.

…Нет, уважаемый профессор. Вы не правы. Всё рассыпалось, стоило мне соприкоснуться с реальными, живыми людьми. Пантеона не было. На одной окраине села мне объясняли: молиться надо в среду. На другом – в пятницу. Боги, сложились было в некую, хотя и шаткую, но систему (совсем не похожую на смирновскую), и тут же по отдалении на три километра рассыпались. Да и просто стали другими, приобрели иные сферы интересов и имена. Осталось общее: они боги, им надо приносить подарки, их надо просить по определённым дням. А в одном селе почитали просто бога Юмо, в другой деревне – Ош Пондаша, и при этом говорили, что он и есть Юмо, дальше шли объяснения, что самое главное – Кереметь (мы ещё попробуем разобраться, кто или что это). Что Юмо – это по сути Христос, а про Ош Пондаша никто ничего и не слышал.

Было ощущение, что я делаю или ищу что-то не то. У мудрого профессора господина Смирнова всё получилось, а у меня – нет. Может быть, я просто не туда приехал? Или за век всё исчезло и забылось?

Но потом, чем больше за плечами оставалось марийских сёл и деревень, тем яснее становилось, что всё то.

Господин Смирнов для начала получил гимназическое образование. И изучил по учебникам мифологию древних греков. А только затем уже подступился к мифологии марийцев. И он хорошо знал, как всему полагается выглядеть.

* * *

Ещё один миф: границы, рубежи, которыми мы готовы изрисовать карты, изображающие землю в отдалённые времена.

Читал недавно Зуфара Мифтахова, тоже казанского профессора, уже современного, написавшего интереснейшее исследование об истории татарского народа.

Охотно понимаю, что Мифтахову симпатична Волжская Булгария и приятно писать о её величии. И ведь когда он начинает обрисовывать границы этого государства, величие это осознаётся в особенности. Выясняется, что были такие булгарские города в десятом веке – Хурс – Курск, Хорысдан – Путивль, Батывыл – Полтава, Караджар – Чернигов, Джун – Нижний Новгород (Джун – утверждает Мифтахов – город именно булгарский, и основали его в VIII ещё веке). Как говорится, далее везде.

Нет, возможно их так и называли волжские булгары, и именно эти названия сохранили их летописания, повествовавшие, скажем так, о посещении этих населённых пунктов (допустим, что они тогда все существовали) с политическими целями. Ну, к примеру, мы можем назвать туркменский город Ташаузом, хотя он в Туркменистане официально Дохшавуз. Но если мы его так назовём, это ещё не будет означать, что он русский.

Итак, допустим, что почтенные волжские булгары все эти города посетили с целью собрать с них дань. Но правомерно ли тогда рассуждать о границах? То, что туда можно было устроить поход и что-то стрясти с местного не особенно хорошо вооружённого населения, – вероятно, правда. Но граница – штука серьёзная. И уж если она есть, то за данью ходят в город только с одной стороны. Про приходящих с другой – говорят: враги, завоеватели, грабители. А тут получается – то с одной, то с другой. Тогда это уже называется, скорее всего, «набегами»?

Предполагаю, что границы в картах средневековых земель рисовать рано. Это только вводит в заблуждение. Рискну навлечь упрёки со стороны историков, но, читая древнерусскую литературу, всё сильнее убеждаюсь, что город в те давние времена и был государством. Там сидел князь. И князь этот отправлялся за данью в округу или в другие города. Это не было его крепкой территорией, точнее назвать её областью влияния – и только. Особенно не везло окраинам, куда могли придти военные люди за данью с любой из сторон.

А потом их потомки с удовольствием включали эти самые окраины в «свои» государства, которыми они до сих пор гордятся. И спорили, где именно надо рисовать между ними пунктирные линии.

* * *

Написанное Акцориным было рассчитано на то, чтобы выдержать массу проверок. Чтобы объяснить именно те противоречия, которыми полны марийские «тошто марий ой-влак» – «рассказы старых людей».

В традиционной культуре марийцев нет ничего канонического. Возможно, мощное религиозное движение, такое, как зародившееся в конце позапрошлого века «Кугу сорта», сумело бы пустить корни в городах и создать «правильное» учение, если бы история дала его лидерам оперативный простор. Но тогда книжные правильности пришлось бы насильственно насаждать, убеждать всех в том, что вести обряд, представлять себе богов и духов надо так, как полагается, а не так, как кому-то говорили дома.

Этого не случилось. И, скрупулезно наблюдая мельчайшие детали марийских мифов, легенд, можно увидеть в них архаичные субстратные явления, напоминающие о некогда поглощенных соседями племенах с их самобытной культурой. Её уже нет, но ведь что-то после неё всё равно есть.

Акцорин приходил в деревни и задавал старикам простой вопрос – откуда ваши предки. В одном доме его могли уверить – они пришли сюда, в этот край с запада, откуда-то с Оки, в другом считали, что они с Вятки, в третьем…

Кто-то говорил неправду?

Собственно, это первое, что приходит в голову человеку, который сталкивается с подобной ситуацией.

Но Акцорин допустил: правы все.

Деревня – это встреча. Сюда привели дороги людей, шедших с запада и с севера, и они смогли жить рядом. Почему бы и нет? Именно так складывался этнос. Потому что нелепость, считать, что он потомок лишь одного предыдущего этноса. Он – тоже встреча.

Дальше начинался скрупулёзнейший поиск.

Акцорин исходил пешком в семидесятых годах Ивановскую, Костромскую, Горьковскую области. Сейчас, когда мы уже успели привыкнуть к точным картам, это может не показаться подвигом – собрать названия мельчайших речек, найти на местности самые маленькие деревни.

В конце концов, среди этих названий стали обнаруживаться такие, которые абсолютно совпадали с названиями речек, сёл и деревень в его родном крае. Да гляньте на серьёзную, подробную карту! Шихобалово есть под Владимиром и рядом с Цивильском, в Чувашии, где когда-то жили марийцы. Чебыково – в Ильинско-Хованском районе Ивановской области, в Новоторъяльском Марий Эл и Чебаково в Ядринском районе Чувашии, у самой границы марийских земель. Тюгаево и Торкацево – рядом с Комсомольском Ивановской области и деревня Тегаево, урочище Торгаца в Горномарийском районе, Санчарово – в Ильинско-Хованском районе, Санчарка – в Шуйском районе Ивановской области и Санчурск в Кировской области, там, где жили люди, называвшие себя санцара или шанчара – тоже влившиеся когда-то в состав марийского этноса. Около Юрьевца Акцорин нашёл два поля, называвшихся Шишмаровка и Шишмариха, а в Горномарийском районе есть деревня Шошмар. Деревни, речки, озёра Черемиски, Черемисские обнаруживаются рядом с Кинешмой, Южей, Володарском, Кстовом, Лысковом. Примеров так много, что о случайных совпадениях говорить просто не приходится. И самое потрясающее было то, что в одноимённых деревнях за четыре сотни километра друг от друга жили однофамильцы! Причём фамилии их были русскими только по внешней форме, а вот поймите-ка, что они обозначали. В старых изданиях Акцорин нашёл публикацию жалованной грамоты Ивана Грозного: царь застолбил за «черемисой» окрестности соседних деревень Мещерская Поросль и Костино, где жили эти люди. Приводятся их имена: Савка Ядиков, Лёвка и Кирилка Хозиковы, Езигейка Илин, Воска Цевлев. Сейчас Мещерская Поросль – это город Горбатов при впадении Клязьмы в Оку.

Именно Акцорину суждено было разобраться очень во многих вопросах, ответы на которые настоятельно требовались. И не только современной марийской культуре, осознающей место человека своего народа во времени, в череде поколений. Это и вопросы тех русских людей Лесного Заволжья, кто отлично понимает: это часть, это один из корней культуры, которая участвовала в формировании мира их предков.

Дать убедительную трактовку событий, изображённых в эпосе, Виталию Александровичу помогли универсальные знания не только в гуманитарных, но и в естественных науках. Мне не привелось слушать курс лекций Виталия Александровича. Но думаю, повезло не меньше, чем его студентам. Когда библиотечная литература не приближала мои поиски к ответам, в Йошкар-Оле Виталий Александрович щедро дарил мне своё время, рассказывая о том, что интересовало, добывал у знакомых необходимые книги, если их не оказывалось в его кабинете.

Очень разные люди гордятся тем, что он стал их учителем. Не только фольклористы: одних он сумел направить в искусствознание, помог найти интересную и насущную сферу для исследований, других – в историческую науку, третьих – в изучение народной медицины. Радовался их удачам, помогал. По себе знаю – когда приходила беда, умел сказать нужные слова, от которых реально становилось легче. Не забуду и того, сколько сил приложил Виталий Александрович, чтобы увидел свет в начале девяностых собранный мною и моими товарищами материал о традиционной культуре нижегородских марийцев. Его собственные книги, как оказалось потом, лежали и ждали очереди. А он добивался и добился того, чтобы были изданы наши «Нижегородские марийцы». А после поставил жёсткие условия: всё, договорились, а поскольку людей нельзя подводить – чтобы готовая рукопись была на его столе ровно через четыре месяца.

Виталий Александрович верил в то, что человеческая жизнь не кончается – она, как утверждали в древности марийцы, продолжается в священных родовых деревьях, затем в жизни правнуков, которые бывают иной раз так похожи на своих предков – и лицом, и статью, и характером. К старым деревьям он ходил лечиться, если бывал болен, – и они помогали ему, он это говорил. Слушая его в такие минуты, я понимал, что он принадлежит не только нашему, «здешнему», «современному» миру: он даже не знает, а помнит нечто из очень далёких времен. Однако следуя законам древних мудрецов, он никогда не давал этого понять посторонним людям. Вообще, он не позволял себя делать популярным (что было бы для него очень легко), участвующим в политических играх или каком-нибудь дележе заслуг. А ведь были такие, кто хотел воспользоваться его именем, его голосом – но напрасно хотел. Зря старались и те, кто пытался объяснять ему «генеральную линию»: его точка зрения не до конца вписывалась и в идеологию советской поры, и уж совершенно шла вразрез с мистической православной идеологией.

Без учителя тяжело: чувствуешь себя оставшимся один на один с нерешаемыми проблемами. Но иногда кажется: он не покинул тебя совсем, заботится о том, чтобы не случилось лишних ошибок, поддерживает своим участием.

* * *

Ещё одним ударом было исчезновение рукописи Акцорина. Об этом рассказали в институте спустя месяц, когда я приехал в Йошкар-Олу.

Неужели труд его жизни пропал?

Да, дипломата не было, однако родственники передали все папки с бумагами Виталия Александровича в архив Марийского НИИ языка, литературы и истории. И его руководители приняли решение передать их мне: вдруг там найдутся черновики, по которым текст можно будет восстановить.

В архиве отобрали всё, что могло относиться к последней монографии. Загрузили в рюкзак. А потом преемник Акцорина на должности заведующего отделом искусствовед Владимир Кудрявцев проводил меня с этой солидной ношей на остановку автобуса. Бумаги Виталия Александровича отправились в дальнее путешествие, в Нижний Новгород.

В них оказалось довольно трудно разобраться: это были перемешанные фрагменты разных вариантов текста, причём нередко в нескольких экземплярах. Для начала не один вечер ушёл на попытки разложить листы в нужном порядке, понять логику построения книги. Но затем дело двинулось: удалось собрать явно самый последний черновой вариант, на основании которого делался чистовик, хранившийся в чёрном дипломате. Оставалось сесть за компьютер и начать набирать текст, который написан был большей частью от руки – главу за главой, с интереснейшими сносками, уводившими к редким, малоизвестным публикациям.

Мысль – штука заразительная. И Акцорин сумел сделать для своей работы двойную, тройную страховку. Он рассказал о ней. И люди хотели знать, что же он оставил им, уходя. Что он нашёл в ходе своих многолетних разысканий в архивах и библиотеках, что открыл, путешествуя по поволжским деревням.

Именно поэтому человек, который бы начал складывать его работу как рассыпавшуюся мозаику, появился бы неизбежно.

* * *

Название «Прошлое марийского народа в его эпосе» – под ним вышел спустя год научный труд Виталия Александровича – автору не принадлежит. К сожалению, его последняя воля автора – как будет именоваться эта книга – так и осталась неизвестной: титульного листа среди бумаг не обнаружилось. Но всё получилось. И спустя год мы привезли в рюкзаках уже не только бумаги, возвращаемые в архив, но и тираж – пусть небольшой.

Сегодня без найденных и описанных фактов, без размышлений Акцорина, не обходится большинство историков, изучающих марийскую древность, специалистов по традиционной культуре народа. Многие из таких выводов, сделанные на фольклорном материале, подтверждаются в ходе дальнейших исследований.

То, что находилось в дипломате Виталия Александровича, не пропало безвозвратно! Его последняя работа нужна в Марий Эл – она помогает разобраться в сложных проблемах истории марийского народа, проясняет наиболее непонятные (притом, что хорошо известные) места в древнем эпосе и просто оказалась интересным и важным чтением для любознательных людей.

* * *

…А может быть, главный миф человечества – это само время?

Кабаниха в «Грозе» Островского причитала, что оно движется всё быстрее. Раньше зима всё тянулась и тянулась, а теперь раз – и пролетела…

Несуразная, бессмысленная, необразованная женщина – рассуждают школьники. Даже смешная.

Но ведь всё так, как она говорит – вот что самое интересное!

Я уже давно замечаю, что время ускоряется. И только недавно понял, отчего это происходит.

Помню бесконечные вечера моего детства – зимние, с берёзой за окном двухэтажного дома на городской окраине. Помню бесконечные зимы. И лета тоже бесконечные…

Так вот, я понял, что прожитое время в человеческом восприятии – величина постоянная. И оно почти одинаково бесконечно для только что начавшего понимать мир ребёнка, как и для прожившего длиннющие годы старика. Именно – почти. Вот эта целая прошлая жизнь и есть то целое, к которому прирастают новые доли, бессознательно отмеряемые от него человеком. Чем короче была эта прошлая жизнь, тем длинней кажется тот небольшой отрезок, в который мы помещены.

Миф – это восприятие мира.

И потому в эпоху детства человечества время тоже двигалось медленно. И боги жили вечно или почти вечно.

А боги – это существа серьёзные. Но не они – мера вещей. И даже не дерево. Эта самая мера, как известно, – всё-таки сам человек.

Может быть, чем быстрее торопится время, тем легче двигаться по нему – хотя бы мысленно – назад. Потому что кажется: от довольно-таки далёких событий до нас – рукой подать, они были совсем недавно.

В потоке тысячелетий

Есть в старине бессмертья аромат, Несущий добротворности дыханье, Неоспоримость мудрая цитат Из книги изначального познанья. Юрий Адрианов

Мне подарили в конце восьмидесятых годов бесхитростного вида журнальчик жёлтого цвета без картинок. Название у него было простое и убедительное – «Факты».

Даритель сказал, что это довольно любопытная заграничная штука. Там печатают то, о чём у нас не принято говорить в университетах. Это древняя история становления России и русских с привлечением фактов, которые не вписываются в официальную концепцию советской исторической науки. А она ведь не всё может объяснить. И в результате некоторые факты вынуждена замалчивать.

Журнал, сразу видно, был иностранным. Белая плотненькая бумага, на которой у нас подобные издания не печатают. Шрифты, которые были очень непохожи на те, которые использовались отечественными издательствами. Это сейчас компьютер уравнял всё и вся. А тогда сразу было видно, у нас делали или за бугром. Потому что их шрифты ну совсем не смотрелись против наших, просто-таки глазу мешали воспринимать текст. Я читал, в СССР в своё время работали над шрифтами невероятно талантливые дизайнеры. Они создали наиболее физиологичные конфигурации букв – с насечками и без насечек. Эти шрифты были защищены государственным правом собственности на них. Иностранцы пытались к ним подступиться, купить – но они были рассчитаны только на внутреннее потребление.

Округлые, оплывшие импортные буквы составляли фамилию большого знатока русских древностей г-на Владимира Штепы, жившего в Швеции и просвещавшего оттуда своими статьями нас грешных.

Из журнала я узнал, что русской поэзии больше трёх тысячелетий. Но не надо думать, что речь идёт о гениальных народных песнях. Первым большим русским поэтом был Гомер. Вообще, его имя означает, что он был киммериец. А всё киммерийцы, как доказано, – русские. Грекам так понравилась его поэма, что они её перевели на свой древнегреческий. Жалко только, что оригинал куда-то делся. Кстати, троянцы были тоже русские: ну, мы же все понимаем слово «Троя», у него русский корень. С этрусками тоже всё понятно – это русские. И «Москва» – тоже типичное русское слово. Точнее два русских имени, слившихся в него. Вот тут для меня уже возникали какие-то сложности, поскольку, как ни объяснял Штепа, я всё никак не мог уразуметь, что это за русские имена были у князя – Мос и у княгини – Ква.

Дальше – больше. Стали открываться всё новые тайны предыстории народов.

В конце восьмидесятых я проштудировал статью одного, на первый взгляд, вменяемого научно-популярного столичного журнала. В нём некий украинский инженер-авиастроитель рассказывал о том, как «смог прочитать» египетские иероглифы, и, наконец, «выяснилось», что пирамиды построены предками украинцев.

О «загадках древности» заговорили те, о ком в те годы Солженицын произнёс слово «образованщина».

Один знакомый мне биолог, стараясь быть доступным в своих рассуждениях и ссылаясь на некие «исследования», объяснял мне, как всё было на самом деле: русские в древности были носителями истины и веры (или Истины и Веры?). Они сходили в Индию и создали там индуизм, потом вернулись к Средиземному морю и создали христианство и теперь они высоко несут его знамя, в то время как Европа исказила великие идеи…

Другой специалист в области химии провозгласил в своих книгах родиной русских Средиземноморье. Опорожняется короб с аргументами. Ими служит масса не особенно хорошо известных широкой публике имён (с цитатами из их книг), географических названий. И из них как из мозаики складывается некая эфемерная реальность. «Профессионалам осталось сделать всего один шаг в нашу сторону – согласиться… Для многих историков сделать это будет весьма непросто, но это лишь вопрос времени» – читаем в его книге. Конечно, можно приняться проверять, о том ли, о чём пишет автор новой концепции, идёт речь у господ, которых он цитирует, есть ли вообще такие работы, что означают на самом деле созвучные топонимы с разных континентов. Но это путь, в дурную бесконечность, как называл такое явление Гегель. А вот то, что мне хорошо известно, – имена марийских духов – в книге написаны с ошибками. Всего два имени – и в обоих ошибки.

Или попробовать полемизировать с ещё одним моим земляком, который утверждает в книге, что несколько веков назад земли Нижегородской и Владимирской области были затоплены Русским морем с Русской цивилизацией по берегам? Хорошо знакомый мне геолог высказался в печати, что это было не так. И окрылил мыслителя тем, что с ним полемизирует серьёзный человек с учёной степенью: смотрите – это он отрицает, а об этом ничего не пишет, наверно, согласен!

У другого знакомого, живущего в одном из небольших городов нашей области, руки – прекрасные, мудрые руки художника и плотника. Но я слушаю, как рассуждает он о том, что предки его народа явились из Месопотамии и потому их культура выше всех остальных в округе. Он провозглашает: учёные создали лженауку, сравнивают языки и не понимают, что все истинно ценные и древние слова в другие языки принесли именно предки его народа, а соседи – лишь убогие подражатели. Он готов продемонстрировать позаимствованный у дочери атлас по истории древнего мира для шестого класса и показать на карте не только места, где обитали его предки, но и названия в Месопотамии, очень похожие на названия окрестных деревень. После этого он может азартно восклицать: а теперь попробуйте, приведите факты, опровергните!..

Можно не стараться, потому что ни один из доводов не будет услышан. И в ответ вам высыплют на стол похожие на фантики вырезки из цветных бульварных изданий, где в доступной для людей определённого уровня интеллекта форме излагаются свежие «факты» и «озарения». И готовьтесь выслушать упрёки в том, что академическая наука давно себя изжила и пребывает в конъюнктурных мудрствованиях, не желая считаться…

* * *

Я хорошо знаю, куда ведут дальше эти рассуждения.

Сейчас как никогда дёшево стать народом-прима, супер-народом, гипер-народом, творцом всех цивилизаций, создателем пирамид Египта и Центральной Америки, фигур острова Пасхи и храма Покрова на Нерли.

Всё разом встанет на свои места. И можно не восклицать, обращаясь к соотечественникам: родимые, а что же вы пьёте столько? Чья эта гнилая колхозная техника лежит в бурьяне? Почему завалилась крыша у фермы? Почему вы не можете объяснить элементарной вещи без мата? Что – головёнка не варит, словарный запас маловат, а тут одним-единым выражением, не шевеля извилиной, не ища ничего точного, можно выразить ну всё что угодно, а заодно и ничего конкретно?…

На эти вопросы давно готов ответ: так это всё враги! Вы что – ничего не знаете про международный заговор против нас?

Это одна версия, для русских.

Другая версия: а всё – российский империализм, который поставил на колени, разрушил культуры, убил языки… Дальше – неопределённое томление по «свободе» и «возрождению». Насчёт империализма – принимается. Я и сам готов вывалить из мешка массу историй о том, как здесь, в Поволжье, случалось, стравливали народы, крестили «инородцев», перекладывали на других, верных заветам предков, всю тяжесть налогового бремени, как жгли священные рощи и древние кладбища, как заставляли забывать свой язык.

Было. Только всё-таки – дальше что, если смотрим мы всё-таки вперёд?

Можно, действительно, собирать по осколкам – как фреску – потерянные, забытые письмена древних культур. Можно заставить понять то, что открыто, и потрясти этим. Потрясти по-настоящему, чтобы людям плакалось ночами. Можно жить так, чтобы соседи любили твой народ и восхищались им, чтобы с радостью подпевали его песне.

А можно требовать свободы и возвращения чего-то. Так проще и эффектней. Но надо представить – как страшный сон – а вдруг это что-то вместе со свободой появится. Например, представить себе суверенной соседнюю республику с алфавитом-латиницей, собственной армией и контрольно-следовой полосой по рубежам. С заводом автосамосвалов, электроламп, с производством сыра, творога, колбас. Это называться у нас будет экономикой.

Насчёт того, что будет называться политикой… Указывание соседям на их место? Препирательства с окружающей со всех сторон Россией насчёт границ, пошлин, транзитов?

Сколько раз мне приходилось слышать от такого рода сторонников «свободы» и «возрождения», чего они не хотят. Но ни разу никакой конкретной позитивной программы, идущей дальше выделения им на что-то средств. Чего же они хотят?

А ведь настоящий возврат назад – это всегда страшно. И ничего невозможно придумать больней, чем «восстановление исторической справедливости». Потому что это – резать по живому. «Историческая справедливость», восстановленная в середине двадцатого века на Ближнем Востоке, где позволили поселиться далёким потомкам когда-то живших там евреев, – это фурункул на политической карте мира. Это оттеснённые со своей и любимой земли арабы. Их воспоминания о ней свежи, а не покрыты тысячелетней пылью. Их недружелюбие понятно. И понятна потому пролитая их рукой кровь «оккупантов». И дальше – понятна месть арабам. И понятна месть арабов, отвечающих на эту месть. Между прочим, это уже абсолютно неразрешимая ситуация. И народ, в котором несколько поколений впитывали боль – память о насильственном переселении, взращивает мстителей, террористов, разносящих эту боль, кровь, смерть по белому свету, там, где это им кажется справедливым и правильным.

* * *

Но может быть, виной всему состояние того диалога, который ведёт с обществом гуманитарная наука – те её отрасли, которые ищут ответ на подобные вопросы?

Мучительно уже много лет думаю о невнятности писаний, которыми потчуют господа учёные публику, стоит только зайти речи о более или менее давней истории нашей земли – не Индии, не Китая, не Греции.

Испытанный метод понять, что же происходило, – работа с документом. Но часто, когда я открываю труды провинциальных историков, то обнаруживаю, что документ пытаются не осмыслить, не сопоставить с другими известными источниками, а просто пересказать. Зачем? Неужели просто потому, что если у нас некто историк, то статус ему требуется регулярно подтверждать публикациями – ну, хоть чего-нибудь.

Это превращает в итоге в скопление интеллектуального мусора не только интернет, переполненный глупой и бестактной болтовнёй по любому поводу, но и сами научные библиотеки. Вы ищете серьёзную, весомую работу о том, что волнует вас. И находите опубликованный под видом такой работы косноязычный пересказ давно известного источника.

Для детей предлагается очередной скучнейший рассказ в учебниках об «орудиях труда» и различных «-измах».

Для более посвящённых – на птичьем языке археологии объясняется, что свежие находки имеют приметы таких-то и таких-то культур. И в сущности это даёт право говорить о том, что авторы открыли новую культуру, и называться она будет отныне так-то. Ещё, конечно же, о древней истории рассуждают лингвисты. А теперь также и экологи, открывшие интереснейшую отрасль исследований – палеоэкологию.

Удивительно почти полное отсутствие попыток полноценно соединить знания, выдать комплексную картину жизни наших предков, истории их пути. Для начала – хотя бы осмыслить термины соседних наук. И посмотреть, как они будут выглядеть рядом с хорошо освоенной тобой системой координат.

Но как без этого?

Я взялся писать о древней культуре и религии Лесного Заволжья – и мне, как следствие, нужна картина того, как разворачивалась здесь этническая жизнь. Мне нужна простая, суммарная правда, исключающая горячечные Русские моря.

Она есть и нуждается в том, чтобы её собрали.

* * *

У Нижегородского Поволжья нет ничего, никакой идеи или начала, объединяющих земли, кроме обилия границ. Когда-то в своей монографии, посвященной в ту пору ещё Горьковской области, знаменитый географ, исследователь российских регионов Борис Хорев точно назвал главной чертой этого края «многоплановую порубежность».

Здесь, как доказали геологи, находится стык, трещина между составляющими Русскую платформу Варяжской и Сарматской плитами – и он в нескольких километрах под нашими ногами.

Около двух миллиардов лет назад платформа раскололась, и плиты, покоящиеся на раскалённом, жидком ядре Земли, медленно расплылись в разные стороны как ледовые поля в океане. А потом столкнулись вновь. И Сарматская, южная, лежащая там, внизу, на стыке чуть приподнялась и краем придавила северную, Варяжскую. Вот вам первый рубеж.

Дятловы горы по правому берегу Оки и Волги – это отражение на поверхности земли колоссальной подземной ступеньки: так ткань передаёт контуры накрытого ею предмета. Дятловы горы – кусок гряды, тянущейся от Владимира к Казани.

Здесь граница климата – умеренно континентального и уже испытывающего дальнее влияние океана. Как человек, часто перемещающийся по суше, я очень хорошо знаю, что это такое – переехать большую реку. Только что было холодно, за окнами машины колыхался дождь. Но вы спускаетесь к огромной реке, к Енисею, например. Вы едете по бесконечному мосту. И вот уже луга. Окна запотевают. Вы открываете их и обнаруживаете, что вокруг тепло, что небо – ярко-синее, и никакого больше дождя.

Здесь граница почв – песков, из которых обильные воды вымывают органику, и тучных чернозёмов.

В итоге здесь – и рубеж природных зон, запредельная по сути встреча тундры со степью. Точнее – тундры, которая прячется под пологом тайги Лесного Заволжья, и островков ковыля, оставленных среди распаханных земель правого берега Волги.

В Нижнем Новгороде возле Сенной площади встретились спокойный оседлый, не рвущийся на чужие земли Восток и Запад: именно такие чувства во мне вызывает соседство кафедральной мечети для исконно живущих в нашем регионе татар и Печёрского Вознесенского монастыря. Когда-то эту идею выразительно воплощала и Нижегородская ярмарка.

На рубежах всегда было трудно жить. Но рубежи и спасали. Два шага – и вы уже на другой территории, которую не коснулось бедствие.

* * *

Последний валдайский ледник лежал 25–15 тысяч лет назад не здесь – он был далеко, где-то там, где сейчас костромские, вологодские земли. Громадина высотой километров пять – так описывают его геологи. А здесь тогда было просто холодно. И ландшафт, существовавший в ту пору, специалисты называют тундростепью: карликовые берёзки, ягель, северные олени, росомахи, тут же – мамонты, огромные шерстистые носороги, саблезубые кошки, которые по сути были крупнее и ужасней тигров. И где-то здесь, возможно, люди.

Ну, конечно, люди: охотники.

В пятидесятых годах ковш экскаватора в карьере возле Владимирского кирпичного завода подцепил кости и древние каменные орудия. Работы остановились: это было открытие из открытий – Сунгирская стоянка и могильник охотников. Эти люди жили за двадцать с лишним тысяч лет до новой эры. Ранний каменный век. Археологом, который первым обследовал место находки и понял её значимость, был знаменитый Отто Бадер. И мы ещё вернёмся к нему обязательно. Потому что он вписал немало интересных страниц в древнюю историю Лесного Заволжья. В Карачарове возле Мурома тоже есть стоянка очень давних времён: 12 тысяч лет до новой эры.

При беглом даже взгляде на физическую карту бросится в глаза: оба места – высокие левые берега рек – Клязьмы и Оки. Им положено быть низкими, их должны были жестоко смывать потоки рек. Но однако есть и исключения.

А потоки были в прошлом немаленькие. Когда ледник начал таять около полутора десятков тысяч лет тому назад, сюда с севера потекли реки, имевшие ширину до двадцати километров и глубину в десятки метров. Других следов человека искать нечего. Смыто всё на левых низких берегах – во время широких половодий, а правые высокие просто съезжали в реку.

* * *

Начнём с общих истоков, которые есть у языков десятков европейских и азиатских народов. Загадочное единство предков, общее, «первое» могучее племя, о месте и судьбе которого строят предположения языковеды и историки – гиперборейцы, носители ностратического (от латинского слова, обозначавшего «наше») языка. Если его не было бы, то откуда у марийцев, народа неславянского, не индоевропейского даже, древние и понятные для уха любого человека «атя» – «отец», «вюд» – «вода»?… Это к тому – что все люди братья. Только судьба у них разная.

Потомками носителей ностратического языка лингвисты числят, среди прочих, алтайский народ. Его потомками, опять-таки среди прочих, – уральский. Этот период предыстории предков жителей Поволжье – XII–VIII тысячелетия до новой эры, древний каменный век – палеолит.

Потомками уральцев становятся финно-угры. Их единство заняло временные пределы между VIII и V тысячелетиями. Дальше пути племён расходятся.

Угры оказываются, например, в Западной Сибири, это предки ханты и манси. Впрочем, почитайте документы, рассказывающие о совсем по сути недавнем прошлом Среднего Урала. И обнаружите, что манси в начале позапрошлого века целыми сёлами жили ещё совсем недалеко от Екатеринбурга или Красноуфимска. Особая история у других угров – венгров. Они поначалу обжили Южный Урал, оказались на территории современного Башкортостана, на реке Белой. Полтора тысячелетия назад эти земли были известны как Великая Венгрия. Потому специалисты ведут родословную башкир и от этого народа тоже. Но чуть позднее, в эпоху великого переселения народов, предки современных венгров прошли Поволжье, юг будущей России, Украину. И в седьмом веке обнаружили себя в Средней Европе, судя по древним документам, вызвав у тамошних старожилов истинный ужас: вот оно нашествие с Востока, Гога и Магога! Но оказалось, собственно некого было бояться: народ как народ, не страшнее других.

А вот финны, как сходятся во мнении археологи и лингвисты, отходят с Южного Урала в Поволжье.

Вот они уже здесь – пятое тысячелетие. И это тоже он, каменный век – теперь уже средний. «Мезолитическая культура Среднего Поволжья» – так иногда несколько уклончиво говорят об артефактах этого времени археологи. Впрочем, за этой культурой можно встретить и название верхневолжской, за языком этих людей – волжского. Находки очень трудно датировать. Известны всего несколько стоянок.

* * *

Всё начинается с камня. Каменные топоры-молоты найдены в Лесном Заволжье между исчезнувшей деревней Родихой и Никитихой – в нынешнем Шахунском районе. Ещё в XIX веке замечательный археолог Александр Спицын отметил «значительные скопления каменных орудий в Вятской губ. у с. Окатьево на Моломе, возле её устья, у с. Юмского, д. Ивинской, по среднему течению и близ устья Пижмы, на её притоках Яранке и Иже». По дороге из Ошкат к реке Арбе тоже были найдены каменные проушные топоры. Возле села Новое Шорино (между Шахуньей и Сявой) крестьянин Воронцов в самом конце XIX века, распахивая участок, нашёл каменный хорошо обработанный предмет длиною почти в полметра в виде сошника. Благодаря просверлённому сквозному отверстию его было удобно надевать на соху и крепить.

Чьё это? Кто здесь жил? Это предки сегодняшних северо-западных марийцев или чужие неведомые люди, сгинувшие без следа в ветлужской тайге?

Специалисты говорят о том, что рассуждать на такие темы крайне сложно: архаичные приёмы обработки каменных орудий были слишком примитивны, потому почти одинаковы у разных племён.

* * *

Третье тысячелетие. Балахнинская культура нового каменного века, неолита. Её жилища открыл в конце XIX века под городом Балахной приехавший сюда для изучения почв губернии Василий Докучаев. В историю он вошёл как основоположник почвоведения. Но были в нём черты истинного русского учёного-энциклопедиста, не замыкавшегося в своей отрасли знаний… Балахнинцы, искусные охотники и рыболовы, судя по всему были предками носителей культур всех современных финских народов. Их язык принято называть финно-пермским, этим подчёркивают: отсюда идёт история абсолютно всех финских языков – от эстонского, самого западного, до удмуртского и коми.

С поздними балахнинцами в начале второго тысячелетия начинают соседствовать волосовцы. Приходились ли они родственниками балахнинцам? Хозяйства, технологии их были похожи друг на друга, но не одинаковы. А затем – археологи ощутили это в самых поздних балахнинских памятниках – словно сомкнулись, соединились. Может быть, была пора, когда эти люди стали родниться друг с другом, и волосовцы спускались по Оке, чтобы выбрать в жёны самых красивых балахнинок? Или их свела война, которая неизбежно учит чужому опыту? Волосово – нижегородская деревенька недалеко от окского берега, практически напротив Мурома, и вокруг неё – стоянки, могильники. Волосовцы тоже живут в новом каменном веке: они уже умеют шлифовать, сверлить и пилить камень. Они не только охотятся, ловят рыбу и собирают в общем-то нещедрые дары здешнего леса, но и разводят первых прирученных животных, закладывают самые первые огороды. Их язык лингвисты называют древнефинским, и этим обозначается важное обстоятельство. В истории между временами балахнинцев и волосовцев в Поволжье произошло событие: эти земли покидают пермские люди – те, которые стали предками удмуртов, коми и бесермян. Они отходят к северо-востоку. И это приводит к делению языков – потомков финно-пермского на две группы.

* * *

Второе тысячелетие переваливает за середину. Бронза, её век, когда во власти человека впервые оказывается металл. Чирковско-сейминская культура. В нескольких верстах от Оки – около станции Сейма в начале XX века была обнаружена удивительная по совершенству бронзовая фигурка оленя. Этот зверь стал в науке по-своему символом целого народа (мы ведь даже не знаем, как его звали на самом деле!). Можно задаться вопросом, откуда взялась медь, которая служит основой для бронзы?… На Вятке археологи нашли неподалёку от города Малмыжа древние копи: руда добывалась там, а расплавить её – хватало жара обычного костра.

Сейминцы признаются наследниками и волосовцев, и балахнинцев.

Были у них и соседи. Без соседей, с которых надо брать пример или которых стоит опасаться, всякое развитие останавливается. Рядом с сейминцами жили, например, известные науке с конца XIX века совершенно им не родственные индоевропейские племена Верхнего Поволжья, которые называют фатьяновскими. Они занимали на рубеже III и II тысячелетий до новой эры значительную часть Поволжья – от современного Ярославля до Чувашии, поднимались по Москве-реке, Клязьме, Суре. Название культуре дал известный археолог Александр Спицын по открытому в 1875 году могильнику у деревни Фатьяново под Ярославлем. Поселений фатьяновцев обнаружено мало, их знают больше по могильникам. Узоры и формы найденных сосудов напоминают среднеднепровскую керамику, полагают, что фатьяновцы, а их относят к иранским племенам и считают предками скифов, поднялись по Днепру, Десне и Сожу, достигли Волги и Клязьмы и вытеснили оттуда неолитических охотников. Фатьяновцы были уже скотоводами и умели выплавлять медь. Их скелеты в скорченном положении обнаруживались на подстилке из коры. Рядом – каменный инструмент – скребки, ножи, резцы, топоры, долота, но бронзовое оружие – вислообушные топоры и копья. Украшения – медные и серебряные спиралевидные височные кольца с трубчатыми пронизками. Круглодонная посуда с тонкими стенками и мелкими нарезным, зубчатым или верёвочным орнаментом – полосы, ромбы.

В Чувашии в середине XX века Бадер у деревни Баланово откроет и ещё одну культуру, которую назовет балановской. Это индоевропейцы, пришлые с юга иранские племена, которые считаются воинственными.

В музейных коллекциях я обычно долго стою около витрин с орудиями этих самых балановцев. Их орудия наводят на меня ужас. Самое примечательное – отшлифованный каменный топор с проушиной. Вероятно, к проушине какими-то верёвками – из жил, из растительных волокон – привязывалась такая же тяжёлая, неуклюжая дубина. Работать этой штуковиной не получится. Убивать – да. Причем убивать одним тупым, неотводимым движением. Кого? Зверя, соседа?… В Лесном Заволжье такие находки делали в разных местах. В Шахунском районе, например, – около Никитихи, на берегах речек, несущих свою воду в Ветлугу. Ещё в XIX веке Александр Спицын отметил «значительные скопления каменных орудий в Вятской губ. у с. Окатьево на Моломе, возле её устья, у с. Юмского, д. Ивинской, по среднему течению и близ устья Пижмы, на её притоках Яранке и Иже». По дороге из Ошкат к реке Арбе тоже были найдены каменные проушные топоры. Всё, всё перемололось в этом втором тысячелетии возле устья Оки. Следы балановцев – огромных и сильных – это всего два-три века. А дальше – то ли они ушли, то ли, что вернее, перемешались с соседями, не имевшими таких топоров, однако способными вырезать прекрасную лосиную фигурку. Потому что в конечном итоге топоры с проушинами не в состоянии спасти человека от самого себя.

А поздняковская культура – это уже рубеж тысячелетий, второго и первого. И рубеж в истории народов. Незадолго до наступления её эпохи двинулся в путь другой поток племён – на северо-запад. И это были предки эстонцев, финнов, карелов, саамов, народов, названия которых знакомы не каждому, потому что сейчас этих людей тысячи или даже сотни всего лишь – вепсов, ингерманландцев, ижоры. Язык поздняковцев носит в лингвистике название финно-волжского.

* * *

Первое тысячелетие. Люди, которые остаются здесь, дают начало городецкой культуре. Кстати, названной так не в честь города на Волге, а в честь села в полутора десятках километров к северу от города Спасска в Рязанской области, тоже недалеко от окского берега, где Александр Спицын в 1898 году нашёл городище людей, знавших секреты железа. Найти его было, вероятно, не так-то уж сложно: да всё в карте написано! Если есть село Городец, то называется оно так неслучайно. Чуть позднее подобные памятники стали обнаруживаться и ниже по течению Оки, по Мокше, по Цне.

Железо – это вам уже не каменный топор с проушиной – с его помощью можно делать великолепную тонкую работу. И болотной руды по Оке и за Волгой много. Надо только научиться разогревать её до невероятного жара, который не получишь, сжигая дерево. И железо делало людей сильнее соседей, потому что творило новые технологии. А знать требовалось, как из дуба, из берёзы получить древесный уголь, как их не сжечь, а пережечь, превратить в мощное, способное творить чудеса топливо. Рыжая руда воплощалась в рыболовные крючки, ножи, наконечники. И в звонкие женские украшения. В эти музейные городецкие браслеты с железными утиными лапками. Утка – прародительница мира. Утка – мать ему и, значит, людям.

Как невольно подсказывает название, у городчан были уже города, во всяком случае, прообразы их – места, где жили люди. На высоком мысу, защищённом валами, с загонами для скота – коров, лошадей, свиней.

Городецкая – одна из самых последних археологических культур Среднего Поволжья – непосредственно перед началом той истории, где племена, народы получают не условные научные, а вполне конкретные, понятные каждому названия. Чаще всего те, которыми они называли себя сами. Длилась эпоха городецкой культуры около десяти веков. Сорок поколений сменили друг друга.

Пряслица, грузики для веретён, посуда с узорами. Обитатели этих городищ были скотоводами и земледельцами, охотниками и рыболовами, металлургами и кузнецами, умевшими работать с железом. Их жилища-землянки четырёхметрового диаметра с очагами посередине были заглублены на полтора метра и имели глинобитные нары-выступы вдоль стен.

Потомки городчан шагнут из анонимного мрака тысячелетий в письменную историю и получат впервые собственные имена. Марийцы, мордва, мурома, мещера… Их самостоятельный путь начинается в середине первого тысячелетия новой эры. Для кого-то из этих народов путь продолжающийся, для кого-то уже завершённый много веков назад.

Рядом, на западе, в параллель городецкой развивается явно родственная ей археологическая культура – дьяковская. Название ей дало городище в селе Дьяково, а само это село давно поглощено Москвой, находится в четверти часа ходьбы от станции метро «Коломенская». Это исток мери – исчезнувшего народа, потомки которого стали русскими.

* * *

Путь к пониманию этих событий как цепочки был очень непрост.

Было время – он представлял собою путь в буквальном смысле. Потому что каждую мелочь, говорившую о другом времени, надо было найти, увидеть, подержать в руках.

* * *

В Лесном Заволжье у них не было другого транспорта, кроме вёсельной лодки. Они были молоды. Впереди была целая жизнь. Шли 20-е годы. Московских студентов привёз в этот край в экспедицию антрополог Московского университета Борис Жуков.

Они сидели вечерами у костров, разгоняя комарьё. А днём проплывали не один десяток километров. И останавливались там, где уже опытный за несколько полевых сезонов глаз видел оплывшие контуры вала.

«На их месте я бы жил здесь!» – сказал Отто Бадер, глядя на обрисовавшийся правый высокий ветлужский берег с селом Одоевское. И уверенно начал грести туда.

Он быстро взобрался на гору. И вскоре уже энергично шёл, раздвигая бурьян по бровке этого самого вала, и показывал рукой: «Закладываю шурф».

Сапёрная лопата легко рубила корешки и вгрызалась в землю, выкапывая углубление с вертикальными стенками.

Отто мягко растирал грунт обеими руками и уже зажимал пальцами осколки обожжённой керамики: «А?…» В глину примешена толчёная раковина. На осколках виден след извивающегося шнура-змейки – это был когда-то сосуд с орнаментом. Неровные стенки хранили следы пальцев человека, лепившего глину две с половиной тысячи лет назад – тогда ещё не знали гончарного круга.

«Да, бывало, разное находили тут…» – степенно начинали местные жители, которых расспрашивали археологи.

Открытие следовало за открытием. Старательные студентки Анна Алихова и Евгения Горюнова еле успевали зарисовывать планы местности. Поветлужье обретало свою историю, которая до той поры жила только в смутных, не раз переведённых с языка на язык преданиях стариков.

Окрестности Нижнего Новгорода и Мурома, берега Оки в Рязанской губернии уже подарили археологам к 20-м годам XX века много разнообразных находок. Так много, что рисунок развития культур на этой большой территории стал постепенно складываться.

Но – что было за Волгой, в тайге? Кем она была обжита в те времена, о которых можно рассуждать после раскопок?

Всё, казалось бы, находилось совсем недалеко от Нижнего Новгорода. Но это сейчас достигнуть Керженца, Ветлуги можно за пару часов езды в машине или электричке. А тогда дорог не было. Медвежий угол: пара суток пути по разбитым трактам или даже все трое на пароходах с пересадкой в Козьмодемьянске.

* * *

Борис Жуков очень хотел обследовать этот край – хотя бы предварительно. Вероятно, потому что его долгие годы мучил вопрос – так что же там было раньше, до старообрядцев, до тех скитов, о которых писал Павел Мельников-Печерский. Он, конечно же, проштудировал статьи Александра Поливанова – образованного помещика из села Благовещенского с Ветлуги, члена Московского археологического общества. В 80-х годах XIX века тот предпринял в ближних и дальних окрестностях имения раскопки. Обозначил несколько многообещающих точек. И ничего не нашёл в сущности.

Интерес Жукова к Лесному Заволжью был понятен. Ведь вырос он в Нижнем Новгороде. Был внуком двух очень хорошо известных в городе людей – миллионера-мукомола Матвея Башкирова и Ивана Жукова, владельца «Нижегородского биржевого листка» и типографии. Его отец Сергей Жуков редактировал одну из самых успешных в российской провинции газет – «Волгарь».

В 1918 году Борис Жуков уехал учиться в Москву, в университет, будучи человеком, который уже хорошо знал, что он хочет. К этому времени у него был опыт работы на раскопках. В 1910-х годах многие нижегородцы увлекались археологией. И как ею не заинтересоваться, если около станции Сеймы и около Балахны обнаружились удивительные памятники былых тысячелетий ещё и с подлинными произведениям древнего искусства! В Москве Жуков стал учеником знаменитого археолога Дмитрия Анучина. А вскоре уже начал преподавать в университете и писать популярные книги – понятные и школьнику, и крестьянину – о происхождении человека, о древних археологических культурах, о том, как зародилась металлургия, как люди расселялись по Земле.

Жукову было чуть за тридцать, но он уже растил учеников. И таких, что они стали именами в археологии! Однако более всего его влекла полевая работа. Для него экспедиция была, вероятно, давно желанной поездкой в родные края, попыткой разобраться в том, что было непонятно, что волновало в истории нижегородских земель – самого малоизученного их уголка.

«Человек Ветлужского края» – так называлась экспедиция, которую в 1925 году снарядил под руководством Жукова в Поветлужье Московский университет. Она была комплексной. Её участники – в основном студенты – на протяжении нескольких месяцев изучали животный и растительный мир, археологию, экономику, этнографию, антропологию этих мест. Итогом стали спустя год небольшая по объёму книга-отчёт и выставка в Нижнем Новгороде. Стенды убедительно свидетельствовали: сделаны настоящие открытия. Суть их вскоре раскрыли блестящие публикации участников экспедиции. Обнаруженные археологические памятники – городища, могильники, стоянки – относились к разным тысячелетиям, принадлежали предкам разных народов, но из них как из деталей мозаики, впервые складывалась картина древней истории Поветлужья. Её прекрасно дополняли материалы о природе этого края и быте современного здешнего населения – ветлугаев, под которыми в 20-х годах прошлого века имели в виду и русских, и марийцев. Своего рода открытием экспедиции стали и новые имена – молодые учёные по сути вписали себя после неё в большую науку.

После Поветлужья на нижегородской земле Борис Жуков изучал ставшие теперь самыми известными памятники в Балахне, Волосове, Позднякове, Перемчалках, Большом Козине, Малом Окулове, Сарлее, на Сейме. Они складывались в систему – эти преемственные цепочки культур. И от изучения Жуков поднимался к пониманию целых хронологических пластов памятников древности.

Он, конечно же, не мог представить себе, как быстро и трагично закончатся для него и научные поиски, и сама жизнь. Он, молодой, успешный, оказался на острие тогдашней археологии, возглавил её подотдел в Главнауке Наркомпроса – центральная фигура в своей отрасли науки.

И в 1931 году стал жертвой доноса. Как стало известно недавно, его написал 24-летний выпускник МГУ, впоследствии возглавивший там кафедру этнографии и исторический факультет, Институт этнографии АН СССР… Борис Жуков занимался музейным делом, пропагандировал бережное отношение к памятникам старины. Потому был обвинён в том, что входил в Наркомпросе в «антисоветскую группу, превратившую … отдел в убежище для гонимых революцией представителей буржуазии, … для охраны интересов и имущества дворян и усадеб буржуазии. …Группа перешла к вредительству и энергичной борьбе на идеологическом фронте».

По одним сведениям, он умер в 1933 году во время трёхлетнего заключения. По другим – дожил до освобождения, умер спустя год в Алма-Ате, где мог быть в ссылке. Или даже в Нижнем Новгороде, куда вернулся и где, простудившись, заболел воспалением лёгких.

Но не будем торопить события – в те дни, когда он был на Ветлуге, ему было отпущено судьбой ещё целых шесть лет, на поиски, на учеников.

* * *

Вот на старой фотографии из архива Института антропологии МГУ большая лодка, стоящая у ветлужского берега. В ней четверо молодых людей. Борис Жуков в простой светлой рубашке, подпоясанной кушаком, курит трубочку, и лодка вот-вот отчалит дальше.

Лицо молодого человека слева видно плохо.

Я долго вглядывался в него, пытаясь узнать черты знакомого по фотографии Отто Николаевича Бадера. Именно его хотелось видеть: спустя три десятилетия он станет одним из крупнейших археологов, доктором исторических наук. Ему принадлежит около 400 научных работ. Но здесь, на Ветлуге, раскрылся его талант поисковика. И благодаря огромной, словно бы врождённой интуиции и упорству Бадера были сделаны находки, которые приоткрыли неизвестные страницы предыстории поволжских народов.

Отто Бадер родился в селе Александровском, в Полтавской губернии, а юность его прошла в маленьком городе Белый, который сейчас входит в Тверскую область. Ещё гимназистом он увлекся археологией, он создал там краеведческое общество и представлял свой город на Первом Всероссийском съезде краеведения. В 1922–1926 годах Бадер учился в Московском университете на археологическом отделении факультета общественных наук. Талантливый студент был замечен: после второго курса он получил предложение заведовать археологическим разделом Музея центральной промышленной области.

Жуков пригласил Отто Бадера в экспедицию «Человек Ветлужского края» в числе шести студентов-археологов. Среди её участников были молодые исследователи, которые оставят яркий след в отечественной науке. Это Евгения Горюнова (1902–1995) – она будет затем исследовать следы мери, муромы, буртас, древнейшие города Центральной России и обнаружит просто потрясающую вещь – отпечатки пальцев живших около двух тысяч лет назад подростков-гончаров на осколках посуды подмосковной дьяковской культуры. Это Анна Алихова (1903–1989) – её работы станут новыми страницами предыстории мордвы, она найдёт и исследует немало известных сейчас нижегородских и пензенских археологических памятников.

Та экспедиция стала началом и регулярных археологических исследований на Ветлуге, и жизни в науке Отто Бадера. Уже в начале 1930-х годов он стал учёным секретарём Института и Музея антропологии МГУ, «Антропологического журнала», затем учёным секретарём Института материальной культуры (ныне Института археологии) Академии наук. Его темой были мезолит и неолит в Центральной России.

С началом Великой Отечественной Войны Отто Бадер ушёл на фронт в ополчении МГУ. Но уже в конце осени 1941 года его отозвали с фронта: Бадер был немцем. Его направили на стройку в Нижний Тагил. Четырнадцать лет он прожил на Урале – работал в Тагильском краеведческом музее, в Пермском университете. Он не воспринимал это время как изгнание. Наоборот, ему была подарена самой судьбой возможность исследовать культуры каменного века на Урале, который, между прочим, был одной из ключевых территорий в предыстории многих народов России. Бадер открыл всемирно известную Капову пещеру в Башкортостане с настенной живописью, на которой изображены древние животные.

А в 1957 году на долю Отто Бадера выпало одно из самых ярких открытий в российской археологии – Сунгирь. Сегодня описание его есть даже в школьных учебниках истории. Палеолитические поселение и могильник были самыми древними из найденных в Европе. Люди жили здесь во времена Валдайского ледника 24 тысячи лет назад. Строили жилища из костей мамонта и шкур животных, шили одежды с пуговицами. Трогательно и почтительно хоронили умерших, веря в то, что с уходом их жизнь не закончится.

И это было чистой правдой: благодаря Отто Бадеру они, по точному выражению писателя Владимира Герасимова, автора повести о людях Сунгиря, «не потерялись во времени».

* * *

Археологи писали предысторию Лесного Заволжья. Это было блестящим началом пути учёных, которые составят цвет отечественной археологии XX века.

Шангское городище – выше Шарьи. Паново – около села Рождественское. Одоевское – почти в самом центре села Одоевское. Дальше – Богородское пониже Варнавина, Русенихинское – выше Воскресенского.

Ещё за полвека до этой экспедиции существовало убеждение: до русских в Поветлужье жили только марийцы, как их называли тогда – черемисы.

Первым сомнения в этом высказал археолог и этнограф Иван Смирнов, будущий профессор Казанского университета. В 1887 году он участвовал в экспедиции в эти места. И спустя год в своей книге «Черемисы» писал: «Страна, в которой окончательно осели черемисы, не была пустыней, когда они здесь поселились. Главные воды территорий от Волги до Вятки были известны человеку задолго до начала черемисской колонизации. Все они имели названия, не соответствующие по своему составу черемисским. Мы видим реки: Ветлуга (Вытла), Кокшага (Какшан), Каньга, Кичига…, Пижма, Унжа, Урта, Орья, Крутья, Турья, Курья, Сурья. Названия эти могут считаться вотяцкими, так как ныне вполне определённые следы вотяков мы имеем рядом с этими названиями. Во всех этих названиях звучит или имя вотяков (сейчас мы назвали бы их удмуртами) или вотяцкие слова для обозначения реки, поля, деревни. Из этого обстоятельства, что вотяцкие названия носят мелкие речки, можно заключить, что вотяки, подобно черемисам, застали край если не заселённым, то уж со следами человека. Разнообразие названий, не объяснимых ни из черемисского, ни из вотяцкого языка, показывает, что через край прошёл целый поток народностей. Судя по названиям вроде Сурья, Курья, можно думать, что с вотяками или незадолго до них в краю кочевали зыряне. За вычетом всех зырянских по типу названий мы получаем массу других, которые пока не подлежат объяснению из живых финских наречий и принадлежат, судя по сходству или даже по тождеству, народу, занимавшему громадное пространство от меридиана Москвы до меридиана Перми».

Вспомним и ещё одну группу древнейших названий. Их завершает часть слова «-юг». К сторонам света она отношения не имеет. Этот корень обозначает у финно-угров реку, и по законам языков он прибавлялся обязательно к её собственному названию. Притоки Вохмы – Карюг, Большой и Малый Парюг, Нюрюг, притоки самой Ветлуги – Матюг, Пыщуг. Этим словам тысячи лет. Их много раз искажали – оказывалось, что новым пришельцам трудно их выговорить. Их много раз заново осмысляли: они были похожи на хорошо знакомые слова. Но они все продолжают нести нам память через тысячелетия. Память – о ком?

* * *

Или можно было вспомнить всё того же Александра Спицына, который открыл очень важную для истории Лесного Заволжья ананьинскую культуру. Она принадлежала предкам удмуртов и коми.

Древнее ананьинское городище на Пижме, реке текущей из заволжских лесов в Вятку, было открыто археологом после визита на базар в слободе Кукарке. Сейчас это город Советск, стоящий на устье Пижмы.

На базаре с воза местный крестьянин «почти задарма» продавал очень старые кости. Они были лосиные, коровьи, конские.

– Откуда?

– Да у нас тут целый овраг этими костями завален! Сколько надо – столько бери. Это вёрст шесть отсюдова.

Овраг оказался образцовой доисторической свалкой.

«Нескоро ели наши предки». Лучше сказать – ели они столетиями!

Жизнь не менялась существенно. Видимо не было поначалу особо могучих недобрых соседей, а природа вокруг, которую привыкли щадить, не истощалась быстро. Началось всё с бронзового века, больше трёх тысяч лет назад. А он шёл медленно. Это только те века идут быстро, когда без оглядки потребляют всё наличествующее вокруг, съедают, сжигают в печах, перемалывают, перетапливают, переваривают. А потом в ужасе обнаруживают: за что возьмёмся завтра. И – срочно усложняют технологии, пробуют внедряться «к соседям, в чуждые пределы», чтобы восстановить былое чувство стабильности. А за новыми технологиями – не забудем это – всегда следуют социальные потрясения. Оказывается – новый способ организовать труд уже не строится с привычным жизненным укладом.

Александр Спицын так и назвал тип подобных поселений – костеносным. И писал, что Пижемское «дало изумительные, богатые и разнообразные находки; почти нет таких предметов из числа найденных на костеносных городищах, которые не встречались бы на Пижемском».

Люди жили при впадении Пижмы на высоком мысу правого берега Вятки. С одной стороны – крутой обрыв к ней, с другой – крутой овраг, с поля – пятиметровый земляной вал и в человеческий рост ров. Хорошо просматривались обе реки – единственные торговые и военные дороги в ту пору. Оказалось, культурный слой, идёт и под валом, и поверх него. Значит, долгое время городище вполне обходилось без мощной обороны – не было у него опасных врагов.

Люди на городище, как установили археологи, жили около трёх тысяч лет подряд – до, скажем, XI века! Жизнь их менялась медленно – почти как жизнь откладывавшего пласты осадков доисторического моря. В нижнем слое городища – кости лося, оленя, медведя, зайца, бобра, и их примерно половина. Другая половина – кости домашних животных – в основном лошади, также свиньи. Костей рогатого скота нет. Выше останков диких животных всё меньше, а домашних – больше, встречаются корова, овца. Много рыбных костей.

Поначалу всё решала в жизни этих людей охота, потом они научились растить домашний скот и ловить рыбу: мир менялся, и жить в нём по плечу только обучаемым. В верхних слоях появляются кости бобра: значит, появилась и торговля, а охота стала промысловой – на обмен с соседями. Признаков плужного земледелия в городище нет: видимо, лошадь была для пижемцев только едой и транспортом.

* * *

Похожими оказались и городища Лесного Заволжья, найденные по берегам Ветлуги.

Большинство поразило Отто Бадера и его товарищей даже не столько своей древностью, сколько многослойностью.

Да, они были старше Рима! Но история их прерывалась. Люди покидали насиженные места и вновь возвращались туда спустя столетия.

«Ветлужские городища, – напишет, осмысляя находки Отто Бадер, – представляют собой достаточно типичные укреплённые поселения, но не вполне однородные. Хронологический диапазон… велик и достигает двух тысяч лет. При этом древнейшие городища расположены на Ветлуге довольно равномерно по всему нижнему и среднему течению. Часть городищ имеет по два, три или даже четыре разновременных культурных слоёв, распадающихся на несколько последовательных групп, отражающих исторические процессы».

Нижний ярус археологи затруднились датировать и привязывать к какой-то культуре конкретно: в нём больше всего ещё каменных орудий.

Слой непосредственно над ним отнесли к VII–V векам первого тысячелетия до новой эры.

Третий – к её IV веку – ананьинская культура.

Именно к её эпохе Отто Бадер отнёс самый расцвет городищ – и Одоевского, и соседних, на Ветлуге. Это был уже ранний железный век – середина первого тысячелетия до новой эры.

Вспомним: часть потомков балахнинцев и волосовцев ушла больше трёх тысяч лет назад на северо-восток. Со временем уже их потомки создали ананьинскую культуру. Ананьино – деревня возле прикамского города Елабуги в Татарстане. Там в пойме и был в конце XIX века найден могильник, давший название культуре. Ананьинцы были монголоидами лишь с немногими европеоидными чертами. Они возделывали землю на выжженных делянках, разводили скот, ловили рыбу. Они обрабатывали кожи, ткали. Умели выплавлять медь и железо. Для железа требовалась высокая температура, не достижимая при горении дерева. Значит, был открыт как топливо древесный уголь.

Первые ананьинские города Лесного Заволжья стояли на мысах высоких обрывистых берегов Ветлуги, а с поля их защищали ров и вал с частоколом. Дома – заглублённые, бревенчатые, длиной больше 40 метров и шириной – четыре. Внутри – открытый очаг. Это типичные жилища матриархата – такие, какие с удивлением описывали этнографы XIX века, знакомясь с жизнью некоторых североамериканских племён индейцев. Арсенал ананьинцев – лук и стрелы с каменными, костяными, бронзовыми, железными наконечниками, бронзовый шестигранный топор с деревянной рукояткой. В самых богатых погребениях горожан были найдены железные мечи, кинжалы, боевые молоты из бронзы и железа. Землю обрабатывали костяными мотыгами, зёрна мололи каменными зернотёрками. Украшениями были у ананьинцев бронзовые, иногда серебряные шейные обручи, бляшки, височные кольца, браслеты, бусы. А гончарного круга жители первых поветлужских городов, действительно, ещё не знали и лепили от руки круглодонные низкие чаши с выпуклыми валиками вокруг горла и орнаментом в верхней части.

Выше – увеличение вала, значит, настали трудные, военные времена.

Ещё выше уже следующая по времени пьяноборская культура, прямой потомок ананьинской. Расцвет её пришёлся на стык двух эр (непривычно выглядит это слово во множественном числе!), а закат – на V век уже новой эры. Назвали её по могильнику, открытому в 1880 году, у села Пьяный Бор (затем это название в революционном стиле было изменено на Красный Бор) возле все той же Елабуги на Каме.

Пьяноборцев считают прямыми предками удмуртов и коми. Люди этой культуры возделывали поле мотыгами, разводили разнообразный скот, рыбачили, бортничали, охотились (в том числе занимались пушным промыслом). Их любимым металлом уже окончательно стало железо: в мужских погребениях археологи находили железные топоры, ножи, стрелы, и только в женских – бронзу – шейные гривны, браслеты, нагрудные бляшки, застёжки, накосники. Обычно раскопки пьяноборских городищ приносили и всякую экзотику – то римскую бронзовую посуду, то среднеазиатские монеты. Глобализм, можно сказать, зарождался.

Отто Бадер отметил культурный разрыв между двумя верхними слоями. Сменилась технология, сменились предметы. Означает ли это, что город был захвачен кем-то и заселён заново?

Наверху и где-то рядом с Одоевским городищем, если судить по старинным рукописям, находился средневековый марийский город Булаксы.

Марийцы, которых считают сейчас исконными жителями этого края, пришли сюда позднее. Экспедиция Бориса Жукова запишет странный древний рассказ. У марийцев, живших возле какой-то таёжной речки, летом надолго пропал бык. Вернулся он не только живой и здоровый, но и заметно окрепший. Марийцы пустили его назад в тайгу и пошли смотреть, куда он их приведёт. Спустя несколько дней бык добрался до роскошных заливных лугов у широкой реки. И люди решили идти за быком и поселиться у Ветлуги.

Была ли река «занята»?

В те же двадцатые годы в нескольких сотнях километров отсюда, за Вяткой, историк Михаил Худяков собирает древние песни удмуртов и словно из мозаики складывает из них эпос. Мотив многих песен – воспоминание об утраченной родной земле. Вероятно, часть предков удмуртов покинули её под натиском марийцев, которых эпос называет «поры» (слово это означает по-марийски, как это ни странно в этой ситуации – добрые!).

«Поры вглубь страны проникли Город был построен ими»

Марийцы в песнях древнего эпоса побеждают славных удмуртских богатырей и селятся на удмуртской земле.

Но так ли, действительно, всё выглядело в Поветлужье в конце I тысячелетия новой эры?

Удмуртские историки обратили внимание уже на само название села Одоевское. Словом «Одо» марийцы называют сейчас Удмуртию. Может быть, вот оно – место, где находился древний город удмуртов и жили их богатыри? Однако стоило покопаться в истории имени села, оказалось, что говорить можно всего-навсего о случайном, но очень точном совпадении. Русское село было здесь основано около 400 лет назад и называлось Никольским – по престолу церкви. В середине XVII века оно было пожаловано князю Никите Одоевскому, под руководством которого писалось известное Соборное уложение. И стало называться по его фамилии. Впрочем, нынешняя Никольская церковь в Одоевском построена в XIX веке.

* * *

А вот и Чёртово городище на высоком мысу над поймой правого берега Ветлуги у деревни Фёдоровское – тоже с валом и рвом. Оно подарило около тысячи найденных предметов и неожиданный вывод. Четыре культурных слоя начинались нижним, относящимся к эпохе бронзы. Но принадлежал он не финно-уграм, а индоевропейцам – фатьяновская культура!

Финно-угры жили на Чёртовом городище «этажом выше» – на две тысячи лет позднее. Это были уже хорошо знакомые Бадеру ананьинцы. Их глиняная посуда с примешенной в тесто толчёной раковиной, со шнуровым орнаментом, их костяные гарпуны, наконечники, стрелы. И вообще – очень много костей – похоже на один из слоёв Одоевского городища. Кости – не только объедки. Из них удавалось делать очень многое – наконечники стрел, копий, гарпунов, ножей, острог, шильев, вязальных игл, кодочигов – инструментов для плетения лаптей, пряслин, даже боевых молотов. Кости скошены и заострены с одного конца – именно так их было бы удобно крепить к деревянным рукояткам. Значит, такие рукоятки были! Есть наконечники стрел, скребки, бруски, точила из кремня. Есть зёрна злаков и конопли: они уже возделывали землю и умели ткать. Кладка очага – несколько небольших обожжённых камней. Вокруг – куски железа, шлак, глиняная льячка, небольшое железное кольцо, металлический перстень, костяное пряслице, волокна грубой ткани, зёрна хлебных злаков. Глиняная посуда с примесью в тесте толчёной раковины. Каменный жёрнов полуметрового диаметра. Формы для отливки топоров и мелких бронзовых украшений. Это встреча двух эпох – бронзовой и железной.

В верхнем культурном слое – глиняная посуда уже безо всякой раковины, груды шлака, литейные формы, тигли, железные ножи и рыболовные крючки, костяные наконечники стрел, обломки медных изделий. Вновь следы увеличения вала. Посуда показалась сходной с городецкой. А городецкие племена – предки марийцев, мордвы, мещеры, муромы, отчасти чувашей.

Ветлуга, наверное, была в начале новой эры в чем-то похожа на современную Волгу: на её берег словно выходили из глубин лесов первобытные города, которые представляли разные культуры, разные языки, разные народы. Они сосуществовали, смешивались. Археологи отмечают: пришлое население после III века новой эры господствует: по крайней мере, в хозяйстве – совершенно исчезают в керамике традиции местной культуры – керамика представлена теперь уже исключительно плоскодонной посудой позднегородецкого облика. Это означает – мир! Вывод основывается на том, что эти позднегородецкие черты в посуде словно бы накапливаются постепенно: сосуществование продолжается не одно столетие, пока местное население не оказывается полностью ассимилировано пришлым. Массовое переселение этих самых пришлых людей приходится на III–IV века. В эту пору на Чёртовом жило уже позднегородецкое население.

К этому времени археологи отнесли и найденный неподалёку отсюда могильник – три погребения, одно из них – после кремации. Украшения из меди, латуни, серебра – нагрудные подвески, браслеты, колечки, пронизки, есть костяные наконечники стрел, глиняные льячки, каменные литейные формы.

В самом верхнем слое Чёртова городища – железный нож, шило, каменные формы для отливки из металла. Здесь же костные наконечники стрел, украшения – бронзовые бляшки, медные поясные накладки, бусины из стекла, обломки бронзового браслета. Кости домашних животных преобладают по количеству над костями диких. На Чёртовом занимались не только скотоводством, но и ремёслами – кузнецы, литейщики, гончары, резчики по дереву и кости. Если судить по погребальным обрядам и украшениям, самые верхние слои Одоевского и Чёртова городищ принадлежат уже предкам марийцев.

Следующие обследованные Русенихинское и Богородское городища ниже по течению Ветлуги – в Варанвинском и Воскресенском районах обнаружили много общих черт с Одоевским и Чёртовом.

Вероятно, в своё время предки удмуртов и коми проникали в Поветлужье с верховьев реки, оттуда, где Ветлуга веточками своих мелких притоков соприкасается на карте с могучим, широким «деревом» Вятки. Другой дорогой через тайгу была Пижма, один из притоков среднего течения Вятки. Около современного посёлка Вахтан притоки Пижмы буквально на три-четыре километра подходит к системе Большой Какши. А она впадает в Ветлугу, и недалеко от устья находятся Чёртово, и Одоевское городища. Русенихинское – рядом со впадением в Ветлугу Усты. А ведь некоторые притоки Усты начинаются рядом с притоками Пижмы.

Женское украшение с утиными лапками – находка, которая безошибочно указывает на то, что здесь жили марийцы. Из коллекции Ветлужского краеведческого музея

* * *

Отто Бадер писал о том, что Поветлужье стало самым крайним западным районом, где присутствовали когда-либо ананьинцы. Но в середине I тысячелетия новой эры связи этого края, судя по археологическому материалу, с Прикамьем, с Вяткой разорвались. Почему? Что сделало непроходимым, непроезжим междуречье Вятки и Ветлуги?

Самое удивительное объяснение, которое когда-либо приходилось слышать, – геологическое. Это могло быть последствием единственного на человеческой памяти катастрофического землетрясения на Вятке. К ужасу жителей этого края, разрядилось напряжение между подземными базальтовыми плитами, которое накапливалось миллионы лет. Люди покинули вятскую тайгу…

* * *

В 1957 году экспедиция Марийского НИИ языка, литературы и истории и Горьковского областного краеведческого музея отправляется в район города Ветлуга.

Диковато звучит название – Веселовский могильник? Но памятник на левом берегу Малой Какши возле деревни Семёново называется именно так. Кроме него, было изучено Черемисское кладбище на левом берегу Луданки у старинного тракта из Ветлуги на Котельнич.

Археологам открылось начала следующей эпохи истории Лесного Заволжья.

Погребённые были в полном одеянии, которое можно было реконструировать, с украшениями, оружием, с теми вещами, которые явно составляли их повседневный быт. Кожаная повязка с медными бляшками и цепочкой из мелких колечек на голове. На шее – украшения из серебряной витой проволоки, из называют гривны. На груди – бронзовые подвески. На руках – до полутора десятков бронзовых и серебряных браслетов. Одежда – меховая, подпоясанная кожаным ремнём с серебряными или медными накладками, на ремне – кинжал в деревянных ножнах с латунной оправой. Кожаный мешочек, в нём – трут, кремень и кресало для высекания огня. Посуда – железный или медный котёл или глиняный горшок. Топоры с широкими лезвиями – такими рубят лес, тесала, шилья, оружие – копья, колчаны со стрелами. Среди находок – две серебряные чаши восточной работы с чеканным орнаментом, серебряные монеты диргемы, на одной удалось прочитать, что чеканена она в Булгаре в 987 году.

Это самая первая реальная дата.

Итак, марийцы, десятый век новой эры.

В каком следующем мире собирались жить эти люди? Как их звали? Чем они занимались на этом свете и что им нравилось – это мы, вроде бы, знаем. А ведь следующий мир должен был походить на этот. И профессии можно было не менять.

На Ветлуге возделывали пашни, жгли под них лес, разводили овец и коров, ловили рыбу – найдены в могилах крючки из рыбных костей. В одном из захоронений был мешочек с полбой и просом, а также жёрнов для них. Охотники ходили в тайгу за пушным зверем и продавали меха соседям. В могилах попадалась льняная ткань.

На Ветлуге жили ремёслами. Ковали топоры, тесала, наконечники стрел, ножи, умели сваривать и клепать. Из дерева резали чаши, рукоятки. Дубили кожи, меха для обуви, одежды, перчаток, сумок, кошельков, ножен. Были уже ткани, льняные и шерстяные, их умели красить. Из кости резали гребёнки, ручки ножей и шильев. Ювелиры делали украшения – из меди, бронзы, латуни, олова, свинца, серебра. Были бедные и богатые: их по-разному хоронили.

* * *

Лесное Заволжье продолжает хранить тайны. Уже почти век на Ветлуге работают археологи. Но эта земля, эти берега реки всё дарят важные находки, которые помогают отвечать на сложные вопросы о прошлом. Но – сколько взамен ставят новых вопросов!

* * *

Жарким июльским полднем мы сворачиваем на машине с трассы на лесную дорогу, которая идёт вдоль речки, текущей в сторону Ветлуги. Нас пригласила в гости известный археолог доктор исторических наук заместитель директора Марийского НИИ языка, литературы и истории Татьяна Никитина. Как искать её лагерь, она рассказала по телефону. На дороге, и в самом деле, свежие следы шин. Километра через два из-за поворота открываются палатки.

Татьяна Багишевна работала во многих точках Поветлужья. Она исследовала могильник на левом берегу реки в Ветлужском районе, памятники возле деревни Русениха, проводила разведку на костромских землях. Её научные интересы сосредоточены вокруг той эпохи, когда на месте археологической культуры уже сложился древний марийский народ. Это конец I тысячелетия новой эры.

Чьи потомки марийцы, чьи родственники? Откуда они пришли на Ветлугу? Как они жили?

Обычно на такие вопросы ответы ищут в научных сборниках. Но сегодня можно будет обо всём спросить того человека, который в такие сборники готовит. И рассчитывать на то, что за её словами будут стоять и знания, накопленные несколькими поколениями археологов, и самые новые выводы, которые позволяет сделать недавно найденный материал.

Быт экспедиции налажен до мелочей. Она располагает «уазиком» – на нём в лес можно привезти многое. Есть складные столы и стулья, есть библиотечка, в закрытой палатке хранятся упакованные и снабжённые этикетками находки. Уже готовят обед.

До раскопа отсюда несколько сот метров, за дорогой. Иду по хорошо натоптанной тропе – и понимаю, что пересекаю рубеж: здесь живут люди нашего сегодняшнего мира. А там – мёртвые. Что же можно узнать о них?

Знаменитый учёный Лев Клейн, который открыл золото скифов, разгадал древние пути миграций народов, оказавшихся в Индии, и написал историю мировой археологии, – он однажды сказал, что задача археолога похожа на задачу следователя, только археолог оказывается на месте события спустя века или даже тысячелетия.

Участок холма среди леса строго разделён колышками на квадраты. В некоторых из них археологи уже успели углубиться в землю. Аккуратно, строго вертикально срезаны стенки раскопа, снят грунт с неповреждённых корней деревьев. Дождя давно не было – и это хорошо, можно не думать о том, чтобы закрывать от влаги полиэтиленовыми полотнищами места, где что-то обнаружилось и надо продолжать работать – неспешно, терпеливо, ничто не тревожа зря.

Но самое главное то, что сегодня, спустя почти сто лет после той экспедиции Бориса Жукова, археологи располагают уже совершенно другой техникой. Речь идёт не о транспорте, хотя каждому понятно, что автомобиль даёт побольше возможностей, чем вёсельная лодка. С Татьяной Багишевной уже не первый год работают специалисты, на первый взгляд совершенно далёкие от археологии. Но с их участием каждый памятник способен дать куда больше информации о прошлом, чем раньше.

Марийские археологи сотрудничают с геофизиками из Ростова, и в исследованиях очень помогли их новые приборы, позволяющие искать, не вскрывая почву, участки, отличающиеся на небольшой глубине по плотности от средних показателей: значит, там что-то было зарыто или смещался грунт.

В составе экспедиции есть биохимик кандидат биологических наук Елена Пузаткина. Её задача – здесь, прямо в лесу сделать всё необходимое для дальнейшего анализа костных остатков, если их найдут. Оказывается, даже спустя много веков можно уверенно судить о том, каким в общих чертах был рацион питания людей: это устанавливается по методу атомной абсорбции. Костные остатки промывают и делают анализ на микроэлементы. Или, что кажется совсем невероятным, можно даже обнаружить сами продукты.

– Вот посмотрите: мы тут нашли кашу. Её сварили больше тысячи лет назад и оставили в этом глиняном горшке. Она сверху была засыпана песком. Но там, внизу, есть подсохшие зёрна, и можно провести их анализ – нам скажут, из чего была каша.

Перед нами могильник. И тысячу лет назад здесь, вероятно, росли деревья. А люди жили, вероятно, где-то не очень далеко, но не рядом. Родовое кладбище было, скорее всего, одно на несколько селений. И место его выбрали неслучайно. Почему именно, никто теперь уже не скажет.

Кашу в горшке положили рядом с девочкой.

Что случилось с ней? Кто плакал над ней тысячу лет назад? Кто поправлял последний раз украшения? Какие слова сказали ей – чтобы уходя туда, откуда не возвращаются, она была всегда пригожей, сытой, счастливой?

Песок аккуратно стряхивают мягкими кисточками. Девочка была маленькой, а условия в сыром лесу такие, что она через десять веков словно растворилась здесь, и перед нами просто её коричневый контур, сгусток. А рядом – вот этот горшок с кашей.

Вечный вопрос: можно ли тревожить мёртвых?

Но кто ещё расскажет нам о том, каким виделся людям мир тысячу лет назад, в кого и во что они верили.

– Каждый народ чем обладает? – рассуждает Татьяна Никитина. – Своей территорией, своей экономикой, языком, конечно. Текстов на языках того времени не осталось. Но мы, археологи, оперируем индикаторами культуры – и материальной, и духовной. В материальной культуре – это прежде всего погребальный обряд. Все мировоззренческие аспекты выражаются через какие-то формы: через формы святилищ, погребальный обряд, одежду. Как мы сейчас узнаём друг друга?… Включаем телевизор. Вот мордва пляшет. Ещё не слышим песню, а мы говорим: «Мордва пляшет». Как определяем?… По костюму. Точно так же, например, мерянский костюм и марийский читаются отдельно, особенно головные украшения. Женщина никогда не наденет головной убор чужого народа – это просто накликать на себя беду. Да и просто этого никто не позволит ей сделать: это табу, священно. По головным уборам, по нагрудным украшениям – по таким этноиндикаторам, мы можем уверенно говорить: эти памятники марийской культуры. Марийских могильников этого периода мало, нет такого большого массивного материала, который бы позволял делать однозначные выводы. Но – на основании того, что есть, можно сказать, что основа формирования в целом у марийского народа – одна – городецкая культура. Если говорить о самых древних истоках, то это Ока, рязанско-окские могильники этой культуры. Там был такой котёл, откуда, как мне кажется, вышли все волжско-финские народы: мордва, марийцы, мурома, меря.

– Колыбелью марийского народа я бы назвала Поветлужье, – продолжает Татьяна Багишевна. – Уже веку к шестому-седьмому раскатилась эта единая общность, и у всех свои этнические характеристики читаются. Что касается марийцев, в середине VI века они нашли свою территорию в Поветлужье, практически во всём. Судя по тому материалу, которым мы располагаем, к этому времени оно было «свободно» – без постоянного населения.

Спрашиваю, есть в Поветлужье удивительные находки, принадлежащие к марийским древностям.

– Можно вспомнить, например, женщин-литейщиц. Конечно, они были не только у марийцев, существовали и в Прикамье, но там в основном производственницы, а у нас они – как жрицы – совмещали функции выполнения ритуальных обрядов и изготовления украшений. Такая специфика женщин-литейщиц характерна именно для волжских финнов. Их погребения очень богаты. Мы находим в этих погребениях наиболее яркие этномаркеры. Такие украшения обнаруживаются не в каждом погребении, а вот женщины-литейщицы – хранители этнической традиции, культовой традиции. Если мы находим такую женщину, то там обязательно полный набор этномаркеров, начиная с головного убора и кончая украшениями головы. Они в себе функцию сохранения этнической традиции аккумулировали. В их костюмах очень много оберегов, амулетов, их погребальный обряд отличается от остальных. Он остаётся марийским, но там очень много присутствует обереговых черт. Мы делали металлографический анализ льячек – маленьких керамических ковшичков для металла. И вот как интересно получилось: в основном там следы олова. А если посмотреть на марийские украшения, то они изготовлены из сплава на медной основе. Выходит, в этих льячках находился металл не для украшений, а для чего же тогда?

Ответ дали раскопки нескольких ветлужских могильников, в том числе, у деревни Русениха. Невероятно, но олово женщинам требовалось для вышивки. Из оловянно-свинцового сплава отливали тончайшую нить, которая вставлялась, вероятно, в костяную иголку. И можно было расшивать холст, одежду.

* * *

Орнамент – это древнее письмо. Его делали не для красоты, хотя он обязательно нёс её в себе. Главное было – записать в нём важные для людей вещи. О себе, об окружающем мире, о предках, уберечь себя этими записями от злых сил, выставить на их пути знаки, которые не дадут приблизиться беде.

Вышивка, пролежавшая в земле больше тысячелетия, не просто хрупка – она эфемерна. Ткань, на которой были нити, давно исчезла, истончился металл. Узор можно видеть только в самые первые секунды, когда он открывается археологу. И тут же орнамент превращается в серую металлическую россыпь – всё, записанное предками, исчезает навсегда, безвозвратно. Но экспедиции Татьяны Никитиной удалось зарисовать, зафиксировать два орнамента.

* * *

– Узор похож по сюжету на косой крест в квадрате, косой крест, чередующийся со столбиками, но отличается по размерам, по пропорциям, расположению от современного. Ведь и сейчас у марийцев вышивка развита. Но с металлической нити со временем женщины перешли на волоконную: это удобней, легче. А, может быть, такого количества металла не было? Те кусочки мы взяли, сфотографировали, промерили, сделали анализ. И металловед Сергей Якубович Альбеков из технического университета сделал расчёт, сколько нужно металла, чтобы изготовить один метр нити. Она тоненькая: оказалось достаточно одного браслета, привозного пусть даже, у нас своих источников меди не было – расплавить и вышить целое платье.

* * *

Вековой лес шумит над нами, живыми и мёртвыми. Мёртвыми – совсем не чужими, не «первобытными племенами», как писали авторы скучных учебников, а нашими далёкими предками, умными, сметливыми, ценящими красоту, дорогими для нас. Они наши, ведь поколения их потомков никуда не ушли с этой любимой ими земли – расселились по ней, пусть кто-то сменил со временем язык и религию.

* * *

– Очень уважаю марийцев, марийскую культуру и не перестаю ею восторгаться. Особенно в последние годы, когда занялась IX–XI веком, – говорит Татьяна Багишевна. – Это действительно сказка. Но если вот так смотреть на жизнь объективно, то марийцы не одни единственные. Мы не уникальный этнос. Есть удмурты, коми. Культура любого народа достойна, чтобы её любили. Наша красота, наша практичность, наша уникальность может по-разному выражаться. Я иногда перед студентами выступаю, читаю лекции, они мне говорят: «Это периферийная культура». При этом в слово «периферия» вкладывается такое пренебрежение: есть центральная, а есть периферийная… Я им говорю: у истории культуры не бывает периферии. Культура не бывает высокой или низкой – только разной. Можно не знать о компьютере, но много знать о Вселенной или о своей природе. Просто культуры говорят на разных языках и друг друга не всегда понимают.

Язык до Киева доведёт

Он стоял заутреню во Муроме Ай к обедне поспеть хотел В стольный Киев-град. Былина «Илья Муромец и Соловей-разбойник»

Кажется, что нового можно открыть для себя в поволжских древностях, оказавшись далеко от дома, в чужой уже теперь стране – в Киеве?

Да, конечно, это – какое неуклюжее выражение – «матерь городов русских». Но всё это в таком далёком прошлом. И что нас может связывать сейчас?

Пламя свечки трепетало в подземных сквозняках. Ближние Антониевы пещеры Киево-Печерской лавры. Узкие коридоры. И ниши. В нишах… Где-то в глубине за стеклом взгляд выхватит вдруг потемневшие кости. Чьи?… А вот накрытые стеклом, аккуратно завёрнутые в ткань мощи.

Ступени вниз, поворот узкого – не разойтись двоим – коридора, ступень вверх, расширение, прямой длинный штрек, конец которого теряется в темноте…

Эти подземелья имеют поистине чудесное свойство. Вырытые монахами больше тысячи лет назад пещеры, где они когда-то жили, стали со временем местом их упокоения. И оказалось – влажность, качество почвы, температура были здесь такими, что многие погребённые здесь тела оказывались нетленными, сами собой превращались в мумии.

Для чужих в монастыре открыто лишь несколько отрезков пещер, имеющих сотни и сотни метров подземных коридоров. Сегодня я попаду в те их участки, где не приходилось бывать раньше. И увижу человека, о котором знаю с детства. Что скрывать, наверное, именно ради этого, оказавшись в Киеве, я отправился в эти пещеры.

Справа за поворотом наклоняюсь над стеклом, придерживая свечку так, чтобы воск на него не капал.

Голова лежащего человека скрыта под плотной тканью – лик святого нельзя видеть смертным. Под покрывалом, в которое бережно завёрнуто тело, не скрыта только правая рука. Она лежит на груди – тёмная, почти чёрная. Маленькая, ссохшаяся ладонь. Пальцы кажутся длинными и тонкими – как у музыканта. Они сложены так, словно человек хочет освятить себя крестным знамением.

Но, наверное, пальцы эти были другими – толстыми и мощными.

Мёртвый человек передо мной – в это трудно поверить – Илья Муромец.

Ну, да, я знал: свои дни он закончил в почтенных годах именно здесь, в Печерском монастыре. Он болел. А воином был знаменитым, упоминания об этом человеке можно найти даже в скандинавских летописях: там говорится про витязя Илью Русского, жившего около тысячи лет назад. Кстати, именно в германоязычных летописях, как считает замечательный историк Лев Клейн, – первоисточник этой фразы про «матерь городов». В немецком «город» – «die Stadt» – женского рода! По его версии, политический интерес к жизни Киева в средневековой Европе был велик, фразу, которая была там в ходу, некритично перевели. И мы продолжаем уже который век простодушно вдумываться: а нет ли в этом речении какого-то глубокого смысла.

По смерти Илья объявлен был святым – мощи его обнаружились в пещерах нетленными.

Вот эта рука сжимала меч. Она крепко держала поводья коня. Она пустила стрелу в Соловья-разбойника, выбив его «око со косицею». Вот эта…

К Илье Муромцу словно бы тянутся силовые линии русского эпоса – былин, век которых кончился около восьмисот лет назад, пришедших к нам как немыслимым образом уцелевший живой осколок, живой голос далёкого времени. Без Ильи Муромца невозможно представить себе других русских богатырей. Их сравнивают с ним, ставят с ним рядом. Добрыня – тот на белом коне, благородный, премудрый, благочестиво слушающийся свою матушку как подобает. Алёша – удалой и коварный, берущий Змея обманом – что с ним церемониться: змей?! Но он хитроват, этот Попович, умеющий уладить свои дела за счёт других, соблазнить мимоходом чужую жену.

С Ильёй рядом в былине ставят ужасного исполина Святогора. Он случайно бросает Илью вместе с богатырским конём к себе в карман и ощущает вдруг неимоверную тяжесть: Илья Муромец – настоящий богатырь, и это невозможно не почувствовать. Святогор – это дух и плоть ещё более глубокой древности. И он трагичен: эту гору – неслучайное созвучие – уже не держит Мать сыра земля. Он уходит, оставляя Илье Нечто – силу, знание, память? Святогор просит Илью уловить дыхание этого огромного уходящего богатыря, когда за ним уже, как говорили раньше, затворена дверь гроба.

А кому оставляет это Нечто Илья?

В школе дети читают былину о первой его поездке – из Мурома в Киев, о том, как справился только-только вставший на больные ноги богатырь с Соловьём-разбойником, с силушкой, которой было под Черниговом «черным-черно, ой черным черно как чёрно ворона». Меньше знакомы былины о трёх поездках Ильи Муромца, о трёх его богатырских подвигах, о том, как удалось справиться и с Идолищем Поганым, и с «собакой Калином-царём», не платившим князю Владимиру, современным языком говоря, законно положенные налоги. О гневе на Илью самого князя Владимира и раскаянии – да уж, эта власть всегда вспоминала героев тогда, когда под ней шаталось кресло.

А вот имя «Сокольник» не говорит обычно никому и ничто. Меж тем это сын Ильи. Была ли у него семья, былины умалчивают. Наверное, Илья не относился к людям «домовитым» – у него была совсем другая жизнь.

Наверное, не умел он легко находить общий язык с женщинами, крутить с ними любовь как румяный и улыбчивый Алёша. Но сын у Ильи был. Кто скажет, какой поворот сделала его судьба, что рос Сокольник без отца где-то «за морями у бабы Салыгорки». И с отцом встретился только на поединке – как пришедший из-за морей противник. Илья – старый уже человек, взявший верх над молодым воином, спрашивал его, кто он, откуда. Только тогда и узнал всю правду и расцеловал найденного сына. А дальше всё было страшно: у Сокольника взыграла спесь – он оставался побеждённым и помилованным, что было позором. Но ещё можно было всё изменить: сын напал на отца подло – когда тот спал. Открыв глаза, Илья вскочил и нанёс Сокольнику единственный удар – смертельный. Этим кончилась былина – не нашлось складных слов о том сказать, что Илья пережил в тот день.

Нам кажется, что об Илье Муромце всегда знали все русские люди. На самом же деле, скорее всего это совершенно не так.

Его точно помнили в Киеве, и свидетельства о хранящихся в подземельях мощах богатыря известны с XVII века.

Его помнили в Муроме. Однако самое старое свидетельство этого, я нашёл в записках академика Петра Палласа. В 1765 году он, тогда ещё молодой учёный, отправился во главе экспедиции на восток России. Перед ним и его товарищами была поставлена задача всесторонне изучить те места, где он окажется – с точки зрения ботаники, зоологии, геологии, этнографии, лингвистики. Паллас провёл в экспедиции несколько лет. Он оказался в Казахстане, в Сибири. Этот человек, родившийся в центре Европы, в Берлине, тяжело переносил морозы, болел. Но неутомимо вёл дневник. На первых страницах, описывающих его путешествие, мы найдём описание Мурома: там экспедиция остановилась по дороге на несколько дней. Паллас пишет: «Построена на дороге деревянная святому Илье Муромскому посвященная церковь, и при оной находится в часовне колодец, который выкопал сам святой отец, и воду из оного простой народ почитает за весьма целительную, особливо от головной и очной болезни, если оною моются с благоговением». Обратим внимание: часовня и колодец – не в городе. И очень важная деталь: в тексте нигде не говорится о том, что почитаемый святой – это богатырь из былины. Этого Паллас не понимал.

Причина состоит не только в том, что он, немец, скорее всего, не знал русские былины. Вероятно, их совершенно не знало и само просвещённое российское общество. Ведь оно не пело былины и не слушало их. Это делали совсем другие люди очень далеко от столиц.

Если бы это было не так, русское читающее общество не потряс бы в начале XIX века сборник «Древние российские стихотворения» Кирши Данилова. Именно в нём были впервые опубликованы былины и скоморошины. Кто такой Кирша Данилов, который упоминался в книге 1804 года, и где он жил, так никто и не узнал. Достоверно известно только то, что собраны «стихотворения» были после 1742 года, оригинал находился в собственности владельца уральских заводов Прокофия Демидова и, разумеется, не дошёл до наших дней, но всё же с него была снята копия. «По смерти его рукопись сия перешла к Н.М. Хозикову, а им уже подарена в 1802 году Его Превосходительству Фёдору Петровичу Ключарёву. По рассмотрении оригинала, он нашёл их довольно любопытными для просвещённой публики и поручил издать, служившему под начальством его, воспитаннику Московского университета (ныне калужскому губернскому почтмейстеру), А.Ф. Якубовичу. Г. Якубович, выбрав лучшие, по его мнению, из сих стихотворений, напечатал сей памятник поэзии протекших веков, в Москве, в типографии С. Селивановского, 1804 года, в 8 долю листа, на 824 страницах, под названием „Древние русские стихотворения“» – так описал историю появления былин в печати в 1818 году их второй публикатор Константин Калайдович. И даже после появления этого сборника общество ещё не одно десятилетие относилось к ним как к тому, что уже принадлежало прошлому, пока люди, интересовавшиеся духовной жизнью народа, не услышали их, почти случайно, от онежских и архангельских сказителей.

Оказалось, что Илью помнили и на Русском Севере.

«Муромец» – мы привыкли, что этим словом называют жителя города. Невероятно древнего Мурома, ведь первое упоминание о нём в «Повести временных лет» относится к 862 году. Но это не торжественные слова об основании, как можно подумать. Летопись фиксирует происшедшее событие. Это значит, город был хорошо всем известен и потому не нуждался для современников этого текста в дополнительной характеристике, был задолго до этого – иные варианты просто невозможны.

Теперь обратим внимание на небольшую деталь: Илья – не житель Мурома, он выезжал «из села да с Карачарова». Это сейчас оно формально входит в состав города, примыкая к нему с юга. Несколько поворотов дороги, и за новыми микрорайонами начинается длинная улица деревенских домов. А около магазина надо свернуть влево, на дорогу, которая спускается к Оке. Внизу, у горы, и будет часовенка с колодцем.

Для тех, кто жил много веков назад, Карачарово – это, конечно, не Муром.

Но слово «Муромец» могло быть образовано не только от названия города, но и от, мы бы сказали, названия национальности «мурома». Абсолютно аналогично: «мари» – «мариец», «эста» (именно так это слово звучало в то время) – «эстонец». Значит, «Муромец» – применительно к Илье – конкретное указание на его племя.

Племя нерусское, родственное мордве и марийцам. Исчезнувшее, растворившееся в дали прошлого.

В Нижегородской области остались после него Муромские леса. Там жила мурома. И не надо удивляться, что клин их вроде бы не на том берегу, где город, и отходит от него на добрую сотню километров.

Озеро Муромское в пойме рядом с Нижним Новгородом – на другом берегу Волги, Многочисленные Муромцевы – сёла и деревни по соседним областям. Мурмино – посёлок недалеко от Рязани.

«Мурома – язык свой» – говорилось в летописи. Он исчез. Всё, что он него осталось, это названия речек, сёл и деревень вокруг Мурома. Их можно выписать с карты и начать над ними размышлять. Они будут иметь русское оформление, возможно, окажутся связаны с древними забытыми именами, и смысл их сразу не откроется. Впрочем, слова окажутся похожи на те, которые есть в языках мордвы – мокшанском и эрзянском. Попробуем: Кутарино, Пертово, Илимдиг, Нулка, Туртапка, Траслея, Сноведь, Ильмис, Сала, Шокино, Лехтово, Санчур, Мутор, Выкуши…

А ещё язык превратился в местный говор. В его мелодию.

У меня запечатлелся этот говор муромских окрестностей. Он мягок, в нём не глотают просто так гласные, а чуть выпевают их в разных тональностях. Получается интересно и необычно: «угурцы» (на втором слоге мелодия чуть возвышается и его тянут как вдвое более длинную ноту, а потом резко снижат тон и завершают слово нотой короткой). Одного из людей, звонящих иногда мне по работе, я узнаю даже не по голосу, а по этой мелодии, с которой он привычно говорит, хотя давно уехал из Мурома. Я заслушиваюсь этой мелодией невольно. И подсознательно жалею всякий раз, что так быстро закончился разговор (а человек этот – руководитель, и его задача – быстрее решить вопросы). Может быть, это желание слушать его речь – отложившаяся в моём сознании память очень раннего детства. Я жил вместе с родителями в Муроме в год-полтора, когда только-только начинают повторять за людьми первые слова.

Илья Муромец. Реконструкция Сергея Никитина

Илья Муромец говорил на двух языках. А по-русски – именно с такой мелодией, только ещё более сильной. Это сейчас то, что мы услышим в окрестностях Мурома, можно считать диалектом. А тогда – это был акцент в классическом виде. Так теперь мы на слух легко чувствуем по мелодии речи заговорившего по-русски эстонца, чуваша, татарина. И не можем объяснить, что именно в разговоре выдаёт их безошибочно.

Идея былины открывается для нас новой гранью (а для современника Ильи она была совершенно естественной и понятной!): нерусский человек едет служить русскому князю Владимиру. Едет по доброй воле, чувствуя его настоящим, «правильным» властителем своей страны. Не Муромской страны, а другой, великой, которая уже вбирает в себя народы, делает их своими, братьями, защищает их от врага, понимаемого уже вполне как общий. Может быть, это и есть идея России – особенной страны, которая собирает тех, у кого «язык свой»: не даёт людям пропасть в лихолетье. Легко в ней побрататься с её жителями, принять их веру, пойти в открытые и совсем не коварные объятья. Здесь быстро становятся своими. Так спустя несколько веков, принимая веру и власть Москвы, оказались в ней своими многочисленные Юсуповы, Тургеневы, Салтыковы, Бичурины, Уваровы.

Но Илья оставался, будучи совершенно своим, всё-таки муромцем. И вёл он себя не как другие богатыри – национальный характер, знаете ли. Загадочность, природная независимость, добрый нрав в сочетании с ужасной по сути силой, которая проявлялась как-то очень спокойно, меланхолично даже, не порывисто, не нервно: ну, просто это то, что называется сейчас «горячие финно-угорские парни».

Памятник Илье Муромцу в Муроме. Скульптор Вячеслав Клыков

Каждому в России ещё со страницы школьного учебника знакома великая картина Виктора Васнецова «Богатыри». Себя он изобразил в ней Добрыней – благородным всадником на белом коне. А вот Илья долго ему не давался. Пока художник не встретил на московской улице человека средних лет, которого легко представил себе богатырём. Васнецов тут же уговорил его попозировать. Человек оказался крестьянином из-под Владимира Иваном Петровым – он приехал в Москву, чтобы заработать извозом. Васнецов написал его портрет в зимней одежде – она усиливала эффект мощи плотного, привыкшего к тяжёлому труду тела. Я видел репродукцию (только репродукцию!) этой подготовительной работы. Лицо узнал сразу – те же черты, тот же полуповорот головы вправо. Сказать, что Илья могуч – мало и неточно. Он добрый, сильный увалень. Ленивый и немного неповоротливый. Этот человек, однако, привык через силу поднимать себя каждый день и работать, работать. Надо очень постараться, чтобы привести его в раздражение. А кончится терпение – удар будет один, но страшный и неотводимый.

Не надо говорить, что национального характера нет. Он не просто есть: возможно, он продолжает жить как долгий след даже тогда, когда народа, которому он принадлежал, уже больше нет. Может быть, Васнецов наитием великого человека и написал характер муромы, почувствовав его в потомке этого народа – в Иване Петрове. 30 поколений – это много или мало для того, чтобы напрочь растерять черты этноса?

В 80-х годах XX века к Илье Муромцу в Киеве подступились антропологи. Шло всестороннее изучение печерских подземелий.

Можно как угодно относиться к этой поре. Но не хочется воспринимать эти исследования как «безбожное кощунство над святым». Потому что в результате верующие и неверующие могут сегодня увидеть восстановленный облик Ильи: святого и героя, символизирующего для нас силу народа и его любовь к своему Отечеству.

Когда специалисты в 1988 году сняли покрывало с Ильи Муромца, он словно бы вернулся к людям из небытия, чтобы рассказать о своей жизни.

Тело может поведать о человеке немало.

Комиссия Минздрава УССР провела комплексное исследования мощей, которое длилось три года. В работе участвовали сотрудники Киевского мединститута с кафедр судебной медицины, анатомии, рентгенологии, биохимии и гигиены. Было установлено, что возраст умершего – 40–55 лет. Рост его – 177 см – нам покажется не особенно внушительным, но в то время он был на целую голову выше, чем у среднего человека. Раньше жили другими масштабами. Человек раннего Средневековья был сантиметров на 20–25 ниже нашего современника. Кстати говоря, это сейчас большие политики управляют десятками миллионов людей. А тогда князю Владимиру подчинялось несколько десятков тысяч подданных – ну глава районной администрации по нынешним меркам!

У Ильи обнаружились дефекты позвоночника, которые позволяют говорить о перенесённом в юности параличе конечностей. Помните, тридцать лет и три года Илья сидел сиднем в Карачарове родительском доме? Может, цифра эта в былине появилась и для красного словца, но объективно обнаружились следы тяжёлого заболевания. Была установлена и причина смерти – обширная рана в области сердца. Нет, Илья не отошёл тихо в иной мир как монах этой обители.

В исследованиях участвовал известный московский врач-судмедэксперт Сергей Никитин – ученик легендарного антрополога Михаила Герасимова, который разработал методику восстановления портрета человека по черепу. Никитину принадлежат, среди прочих, скульптурные портреты-реконструкции средневековых московских великих князей и княгинь.

Потом исследователь оказался в Муроме и рассказывал о своей работе сотрудникам краеведческого музея: «Гляжу, лежит на спине обнаженный мужчина, полностью мумифицированный. Руки сложены на груди. Ступни ног отсутствуют. Глазницы прикрыты веками. Особо богатырского в облике Ильи Муромца ничего не было. Мумии сильно усыхают, и что богатырь, что обычный человек – очень схожие результаты». Тело Ильи сохранило следы ран. Череп исследовали с помощью рентгена. «Очень толстые были кости: лобные, теменные, затылочные – они заметно превышали норму. А что это значит? Одному человеку молотком ударят, и у него вдавленный перелом, травма черепно-мозговая. А с таким черепом кувалдой ударить – он покачается. И ничего не будет с ним». По рентгеновским снимкам были изготовлены лекала, с помощью которых создавался бюст-реконструкция.

Всё было сделано точно.

И те, кто увидел портрет Ильи Муромца, не мог не удивиться наитию Виктора Васнецова, который остро чувствовал древность России. Они очень похожи: Илья Муромец, открывший спустя тысячелетие на несколько дней свой лик потомкам, и человек, мощно сидящий на тёмном коне в центре хрестоматийного полотна.

Материалы, которые дали киевские исследования, вскоре предоставили известному скульптору Вячеславу Клыкову. Он начал работать над 17-метровым памятником богатырю для Мурома. И сегодня мы можем верить: этот огромный человек с мечом, стоящий на крутом берегу Оки, похож на реального Илью Муромца.

Дрожит пламя моей свечки, чуткое к малейшим движениям воздуха в печерских подземельях.

Или может быть, оно ловит расходящиеся в волнах времени следы дыхания ушедшего богатыря.

* * *

Это всего какие-то минут двадцать – дорога от лавры к началу Крещатика.

Адрес у меня был уже записан. Правда, искал я его долго.

В Киеве я очень хотел увидеть члена-корреспондента Академии наук Ореста Борисовича Ткаченко.

Орест Ткаченко

Всё – после книги, которую за несколько месяцев до этого штудировал в областной библиотеке. Книга, изданная в Киеве в 1985 году крохотным тиражом, как это тогда делалось, из-под машинописи, оказалась в Нижнем Новгороде. Хотя когда я узнал о её существовании, подумалось – вряд ли она найдётся.

Адрес… Сказать честно, я очень долго искал его по телефонному справочнику. А всё потому, что по привычке принялся смотреть институт языкознания на «я», а он – на «м» – «мовознатства».

На вопрос, как найти Ткаченко, молодой сотрудник, которого я обнаружил в одной из комнат, затараторил по-украински. Вроде бы язык понятен, но с такой скоростью я быстро перестал понимать смысл.

– Извините меня пожалуйста, я иностранец…

И он перешёл на русский. Стало ясно, что Ткаченко в институте нет, но вот его телефон.

– У вас есть дела в центре города?… Я приеду в течение часа, и мы с вами поговорим, – отозвался на звонок Орест Борисович.

И вот этот доброжелательно улыбающийся седой человек в профессорских очках уже открывает дверь своего кабинета, тесного, заставленными книгами – в стеллажах, на подоконнике, на полу стопками.

– Я востребован сегодня. Украине требуются переводные словари – шведский, эстонский, чешский, польский, финский. И вот я занимаюсь словарями… Я так понял, что вас интересуют языки?

* * *

Человек, вошедший в избу, перекрестился на образа, поклонился хозяевам, которые обедали за столом. И произнёс загадочную фразу:

– Ёлусь па ёлусь!

– Спасибо! – ответил ему хозяин и кивнул головой.

Приезжий, одетый не по-крестьянски (за что его называли «барином») – он тоже сидел у стола – насторожился, вытащил карандаш и тетрадочку…

Наверное, всё так и было. «Наверное» – потому что случилось это полтора века назад в Костромской губернии где-то возле города Солигалича, в обычном русском селе. Событие оставило след: странная фраза попала в конце концов в картотеку диалектных слов области, в словарь. Попала с объяснениями крестьян: это, как входишь в избу, где едят, всё равно что «хлеб да соль»-«пусть будет – и будет» – пожелай, и так оно случится.

Спустя полтора века, разбирая в Костроме диалектную картотеку, просматривая словари, фразу нашёл киевский языковед Орест Борисович Ткаченко. Он прочитал её и понял: ради этих загадочных слов стоило работать. Недели, месяцы, сколько потребуется. Сомнений не было – перед ним осколок древнего, исчезнувшего пятьсот лет назад языка, который мы можем считать… прямым предком русского.

Написав эти строки, я уже представил себе возмущённое лицо читателя. Как же Кирилл и Мефодий? Как же Киевская Русь с их летописными сводами и житиями святых отцов? Да о чём вообще идёт речь?

Наверное, за несколько лет до сделанных им в Костроме находок так же прореагировал бы на эти слова и сам Орест Борисович. Этому всех учат в университете: общий язык индоевропейцев распался на несколько, среди которых был язык славян. Язык славян распался и дал, среди прочих, древнерусский. Древнерусский тоже разделился на три – русский, украинский и белорусский.

Однако что это может означать – «разделился»?

По истории мы хорошо знаем этот сюжет: наступает момент – и выходцы из Киевской Руси начинают движение на восток. Проходит несколько веков – и разница в языке ушедших и оставшихся становится огромной.

– У каждого языка, как у каждого человека, есть мать и отец. Мать, обыкновенно, всем хорошо известна. А вот отец… Так и здесь. Отцом русского языка, я думаю, был мерянский язык. Меря – народ, который жил около тысячи лет назад возле современных Москвы, Владимира, Ярославля, Костромы, Иванова, на западе Нижегородской области. Собственно, работая в институте языкознания, я сопоставлял русский и украинский, был славянским филологом. И понял: работа не пойдёт дальше, если я не познакомлюсь с «отцом».

Согласитесь, задача фантастичная.

Письменные памятники на древнерусском – и то немногочисленны. На мерянском их просто нет ни одного. Мёртвые молчат. И археологи аккуратно кисточками смахивают землю с того, что было когда-то металлическими украшениями девушки или глиняной посудой. Дьяковская культура – это в честь села Дьякова, поглощённого много лет назад огромной Москвой. К ней принадлежали предки мери.

«Основан в 1010 году киевским великим князем Ярославом» – так пишет об этом городе в своём «Топонимическом словаре» профессор Евгений Поспелов. «На этом месте Ярослав Мудрый в 1010 году основал Ярославль» – это надпись на камне в городском сквере, находящемся на стрелке Волги и Которосли.

Но позвольте, о каком основании Ярославля может идти речь?

Древнее «Сказание» епископа Самуила Милославского начинает рассказ об этом событии словами: «Егда входи в сие селище…» Как можно основать то, что уже существует? «Сказание» чётко говорит: на стрелке Волги и Которосли было поселение. Там держали сильного и огромного священного медведя. Ярослав Мудрый, придя в эти края издалека, убил зверя. И люди, увидев, что от святотатства небо не обрушилось на землю, «уверовали в истинного бога». А медведь остался спустя века на городском гербе.

«Повесть временных лет» наполнена под XI веком рассказами о восстаниях волхвов в Ярославле, в Ростове, в Суздале. Чего хотели эти люди, которых лукавый, угождающий своему властителю, летописец называл волхвами? Были ли они волхвами на самом деле? Мы-то с вами без труда вспомним: славяне пришли сюда уже не язычниками, славян здесь раньше не было… Так может быть, «восстания» были последними – горькими и отчаянными попытками людей жить по законам отцов и дедов, сохранить свой язык, свою память?

Возле камня несколько лет назад была установлена скульптурная группа «Троица». Ярославцы сами не любят этот странный памятник: выполнен он в стиле авангардизма, и фигуры с заострёнными птичьими лицами, честно сказать, скорее похожи на группу пингвинов.

Всё это так просто – ничего не оставить от древней, молчащей для нас уже теперь культуры, осознать торжество собственной «веры в истинного бога». И даже по-человечески не пожалеть, не почтить то, что разошлось, растворилось во времени.

Чем был для мери будущий Ярославль – столицей, святилищем? Почему здесь держали «лютого зверя»? Что воплощал он для людей?

Ответа на эти вопросы уже не будет.

Эти люди пели свои песни – красивые и грустные, ходили в чащу к своим загадочным лесным богам, говорили с ними, рассказывали детям древние легенды о космосе… Только задуматься об этом. А ещё представить себе «маленькую деталь». Они ведь прямые – по крови – предки тех, кто называет себя русскими. Предки, забытые нами в своеобразной гордыне: отчего-то привычно думать, что наши праотцы пришли с Днепра в пустынный безлюдный край.

Цивилизованные американцы вырезали индейцев, «освобождая» их земли.

Восточные славяне тоже были колонизаторами, но другими – дружелюбными и веротерпимыми. Они несли на новые земли свою культуру – не лучше и не хуже (опять представляю себе возмущённого читателя!) – просто другую. И предлагали присмотреться к ней.

Кто ответит, что лучше: уметь возводить каменный свод храма или чувствовать, до тонкости понимать лес?

– В русском народе сочетаются практически не сочетаемые начала, об этом я пишу в одной из недавних работ, – рассказывал мне Ткаченко, – Они, с одной стороны, наследники Византии, и восприняли через неё греческую эстетику, культ человеческой красоты. Но оттуда же через христианство они получили и в сущности не совместимую с этим еврейскую этику. С запада они унаследовали римское право – характерные для него представление о виновности, о законе. И при этом они ещё получили что-то загадочное от финно-угров – близость к природе, непредсказуемость, это уже то, что идёт с востока, с Алтая, это уже совершенно другая культура, другая среда… Может быть, отсюда совершенно необычный творческий потенциал этого народа?

Открытость славян навстречу туземцам была поразительной: они словно забывали, что перед ними чужой народ со своим укладом.

Меря тоже шагнула навстречу пришельцам.

И её не стало.

Она растворилась в них, забыв язык пращуров.

– Да, языка этого больше нет, – говорит Орест Борисович. – Но что-то обязательно остаётся.

Об этом Орест Борисович и написал свою монографию «Мерянский язык».

Это уже граничит с мистикой. Словарь в несколько сот слов. Система склонений существительных. Система фонетики… «Слышу умолкнувший звук…», как писал, правда, совершенно по другому поводу поэт.

Ткаченко – лингвист от Бога. На мой традиционный в таких случаях вопрос, сколькими языками он владеет, я услышал очень солидный список со скромными пояснениями: «на этом только читаю», «ну, а эти языки – близкие, разница между ними невелика».

Первым языком после украинского и русского для Ткаченко стал эрзянский – один из тех, на которых говорят в Мордовии.

Ему было чуть больше десяти лет, когда переполненный поезд увозил его вместе с дедом и бабушкой в эвакуацию, с родной Западной Украины – в неизвестность, на Урал. Эшелон долго стоял в Рузаевке. Ореста послали на перрон купить свежие газеты. Всем хотелось знать, что делается на фронте.

За принесённые газеты Ореста не похвалили. Среди них оказалась такая, в которой никто ничего не понял. Буквы были русские, а вот слова… Наверное, мальчик был просто невнимателен: газета была на эрзянском языке.

– Ну, и что ты с ней будешь делать?

– Прочитаю и пойму, что в ней пишут!

Взрослые поулыбались над этим ответом. А Орест взялся разбираться в эрзянской газете. Ему пришло в голову, что можно сравнить сводки ТАСС: там всё должно было быть слово в слово – в русской по-русски, в мордовской – по-эрзянски.

Через несколько часов Ткаченко в блокноте, прихваченном из дома, уже составлял с увлечением эрзянско-русский словарик и таблицу – как меняются части речи при склонении и спряжении. Таланты таких людей, вероятно, просто дремлют до поры до времени, а потом наступает момент – и просыпаются, начинают определять их интересы и удивлять окружающих.

– Уверяю вас, в Центральной России буквально под ногами у людей тайны и сокровища, о которых никто не догадывается… Я допускаю такое, что могут обнаружиться старинные рукописи, где приводятся мерянские слова, или даже целые тексты на этом языке. Но и без этого искать следы мери не так уж сложно.

Вы берёте интересующие вас редкие слова, явно не заимствованные из тех языков, которые дали русскому массу различной терминологии – латыни, немецкого, английского, французского и прочих. Перед вами в таком случае могут быть диалектизмы, названия деревень, речек, корни фамилий. В украинском, в белорусском вы не находите ничего похожего? Значит, смотрим, есть ли что-то у соседей – у татар. Тоже нет?… У мордвы, у марийцев? Там могут быть в чём-то похожие корни со сходным смыслом, но явно имеющие фонетические отличия. Тогда велика вероятность, что перед вами именно мерянское слово. Его пронесли через несколько поколений потомки этого народа, уже давно утратившие древний язык предков.

Почему же Орест Борисович занялся мерей?

Да по той самой причине, что его всегда интересовала история… родного украинского языка.

Рассудим логически. Если бы по пути славян на восток не встретился некто неизвестный, говоривший иначе, мы бы все «размовляли на гарной украинской мове». Талантливому и упорному лингвисту под силу попробовать вычислить этого неизвестного.

Мерянский – язык финно-угорской группы. Похожий на марийский, на мордовские языки. Но всё-таки другой. «Дульяс» – называли огонь в позапрошлом веке в ярославских деревнях. У мордвы – «тол», у марийцев – «тул». «Иканя» – это старинное название копейки в деревнях. У марийцев «их» – «один». Удивительные совпадения накапливались и накапливались. И вдруг выстроились в систему, начали объяснять привычные для нас слова.

Диалекты получили в наследство от мери очень многое. Вот литературный язык, письменный был детищем Киева – писали, задавали норму всё-таки колонизаторы (и опять с ужасом пишу это слово и не могу не писать – оно точное). Но несколько мерянских слов – а Ткаченко доказал, что они именно мерянские – знаем мы все. Они имеют несколько сниженное значение – такими чаще всего оказываются слова из языков ассимилированных народов – они словно бы проигрывают в серьёзности и весомости словам литературного языка. Например, слово «кутя». Или слово «околеть», которое на первый взгляд может показаться каким-то презрительным по отношению к тому, кто это сделал. На самом же деле оно исторически воплотило в себе миф. Корень «кол» обозначает рыбу. Умереть – значит, превратиться в рыбу: стать холодным и безмолвным.

Наконец, слово «Москва».

Вспоминается мне столичный учёный, витиевато доказывавший своим слушателям на конференции связь названия столицы со словом «мозг».

Из диалектов ясно: «моска» означает «коноплю», «ва» – указание на то, что словом именуют реку. Никаких улыбочек: конопля – достойное, любимое многими поколениями крестьян растение, из которого делали ткань, шили одежду. И остаётся только удивляться, как мы сумели иной раз изгадить мир вокруг нас – превратить полезные вещи, веками служившими добру, в символы чего-то отвратительного.

Мы, русские, ещё не похожи на всех остальных славян тем, что подобно нашим финно-угорским предкам любим рифмованные блоки слов – «мало-помалу», «потихоньку-полегоньку», «ни шатко, ни валко». Между прочим, это тоже своего рода культура, которая неизвестна украинцам, полякам, чехам.

В древнем русском Городце ходит предание о Пановых горах. Так называется часть того возвышенного левого берега Волги, на котором стоит Городец. Пановы они, потому что тут похоронены «прежние люди» – «паны». Говорили мне: они были «другого племени». О панах, которые жили на Ветлуге и которым принадлежали сокровища, спрятанные в кладах, рассказывают в деревнях на востоке костромских земель. Люди эти – великаны, богатыри. Работал такой пан на левом высоком берегу Волги, а по правому шёл другой пан. Они через Волгу здоровались, переговаривались – какие у кого новости. И из озорства или для дела могли кинуть прямо через реку тяжёлый каменный молот – долетал.

Слышал я такое предположение: уж не о польской ли интервенции, не о Смутном времени тут идёт речь. Но заглянем в книгу Ткаченко: у мери «пан» – «могила, курган». Выходит, паны – это мёртвые, люди из кургана, былое племя. Те, кто ушёл в курганы, были очень не похожи на пришедших потом, удивляли их.

В Городецком музее долго стоишь возле того, что называется «погребальным инвентарём». Он неславянский. Эти медные гремящие подвески-бубенцы и утиные лапки, эти легко угадывающиеся на украшениях профили коней. И со скульптурного портрета-реконструкции городецкого жителя самых первых десятилетий его истории – а это XII век – смотрит скуластое нерусское лицо…

Слова из языка мери обнаруживаются в русских говорах по Ветлуге – историки утверждают: не все люди этого народа приняли культуру русских, были и такие, которые отошли к востоку, за Волгу, в тайгу.

Лев Гумилёв упоминает в своем труде «Древняя Русь и Великая степь» средневековый документ, согласно которому земли, ограниченные Волгой, Керженцем и Унжей, носили в XIV веке название Меровия – русских там не было.

Я искал следы этого слова в краеведческой литературе, но они не обнаружились.

Однако оказалось, что слово живо, хоть и звучит чуть-чуть иначе: ехать за ним надо было не в библиотеку, а в деревню. В девяностых годах я услышал его от сельских жителей правобережного Чкаловского района, когда спросил у них, как называются земли за Волгой, как раз те, где положено быть Меровии.

– Маура!

В тайге на том берегу, в Сокольском районе, один из жителей небольшой деревни Ятово, показал мне место, которое могло служить святилищем мери. Его называют «Камень с личинкой». На небольшой поляне лежит точно сориентированный по сторонам света большой валун, обтёсанный в виде пятигранника. В небо смотрит с горизонтальной его поверхности странный барельеф, напоминающий человеческое лицо…

– Русские запомнили мерю живой, – говорит Орест Борисович, – даже сложили о ней сказки. В русских сказках есть очень странные герои-пошехонцы. Они всё делают не так, как полагается, не могут правильно понять тех, кто к ним приходит и о чём-то их просит.

Сюжетов сказок о пошехонцах найти в академическом указателе «Восточнославянская сказка» можно немало. Пошехонец ест блины, а за сметаной то и дело с ложкой спускается в погреб. Пошехонец хочет траву, выросшую на крыше бани, скормить корове и пытается затащить её туда. Пошехонцы после шумного праздника уснули, а наутро не могут встать: они перепутали ноги – смотрят и не могут понять, где чьи, а если так, то как же ими шевелить.

Как-то раз я проезжал в начале мая через город Пошехонье в Ярославской области и увидел растяжку с надписью: «С праздником, дорогие пошехонцы!»

Пошехонье – не только город, это целый край по левому берегу Рыбинского водохранилища. Он находится у впадения Шексны в Волгу. По историческим данным хорошо известно, что меря держалась там очень долго: это был, возможно, последний островок её культуры и языка.

– Люди, которых мы не понимаем, кажутся нам странными, недотёпами, – рассказывает Ткаченко. – А уж целые деревни… Вот вам и сказка. Были в центре России целые маленькие острова с иноязычными жителями в России.

Да, острова такие есть даже сейчас. И путешествующий по России человек, может неожиданно на них наткнуться.

Однажды мы ехали из Вологодской области в сторону Санкт-Петербурга через Вытегру. Получалось это медленно – вдоль южного берега Онежского озера идёт грунтовка, хоть и обозначенная на картах как важная межрегиональная дорога, чужие по ней ездят нечасто. Мы остановились в середине дня в большом селе Ошта, пошли в столовую. И почувствовали что-то не то. У людей было какое-то чуть иное выражение лица, непривычная мелодия в речи. В меню мы обнаружили не пироги, а совсем другую, не похожую на обычную столовскую выпечку. Вот «калитка», к примеру, – это что?

На мой вопрос буфетчица ответила:

– Ну, обычная калитка. С толокном.

Потом, дома, можно будет рассказывать как анекдот: проголодались – съели в одном селе калитку.

Люди, которые нас окружали, были спокойны, добры, располагали к себе. И их словно бы что-то объединяло.

Спустя несколько дней я полез во все источники, где можно было что-то найти. И убедился: верна моя догадка, что мы попали на такой этнический остров. В Оште живут вепсы. Общая численность этого народа оценивается в разных источниках от восьми до двенадцати тысяч. Люди эти сосредоточены в нескольких деревнях и сёлах Ленинградской, Вологодской, Тверской областей и Карелии.

Этническое прошлое способно вдруг приоткрыться внезапно в какой-то совершенно случайной фразе. И большинство людей не заметит этого.

Читал очерк о жизни людей, работавших на Волге сто лет назад. Человек подходит к знакомым и спрашивает их: «Ну, как ваши барбосы?» И ему начинают рассказывать не о собаках – о начальстве! Наверное, автора очерка это позабавило, потому он и вспомнил этот случай. Но в самом-то деле, барбосы – и есть начальники. Слово «барбос» имело примерно такое значение у марийцев в старину, у них появилась и фамилия Барбосов, очень почтенная. А на собаку слово распространилось, что называется, классическим путём. Очень многие хозяева хотели видеть свою собаку солидной, если угодно, владеющий ситуацией. И давали ей соответствующее имя. Рекс – это «царь» из латыни. Полкан – существо, которое верховодит целым народом («Volk» – в немецком «народ», и это однокоренное слово с русским «полк». Кстати, именно «полканами» в обиходе называют сейчас иногда полковников!). Мухтар – по-арабски «избранный». Тузик – это, конечно, туз – самая главная карта в колоде: «Взять!» – и Тузик возьмёт любого. Вот вам, пожалуйста, в этот прекрасном ряду и Барбос.

– Вы знаете, что в двадцатом веке всего в полусотне вёрст от Нижнего Новгорода исчезла без следа целая этническая группа мордвы – терюхане? – спрашивает меня Ткаченко. – Впрочем, следы обязательно есть. Это я зря говорю. Они всегда остаются.

* * *

Что мы теряем вместе с исчезающим языком? Нет, не своим, чужим, о существовании которого многие из нас даже ничего не слышали. Как мы это оценим, если представим себе, что рядом с нами сейчас исчезает некий язык?

Наверное, кто-то посетует: да, обидно, конечно. Но кто-то другой тут же и добавит: язык это явно «второстепенный» в жизни огромной страны, говорящей на «великом и могучем». На нём говорило мало людей, не писали ни современных публикаций в передовых отраслях науки, ни инструкций к импортной бытовой технике. Люди, следовательно, обходятся?

* * *

Думая об этом, я попробовал подойти к вопросу несколько с другой стороны.

Наверное, никто не сможет взглянуть на чужой язык с такой объективностью, как человек, который владеет, как Ткаченко, многими языками. Из моих знакомых такой человек один – это доктор филологических наук Алексей Арзамазов, с которым мы даже однажды вместе написали книгу. Он знает больше двадцати языков: на неродном для него удмуртском пишет стихи и публицистику, по узбекскому сделал самоучитель, вышедший в столичном издательстве.

Я попросил его рассказать о марийском языке, который ближе всего к мерянскому. И не стал объяснять, для чего мне это хотелось.

– Он очень красивый. Он мягкий и мелодичный. Он сложен, потому что это язык древнего народа, древней культуры. Когда я учил его, я понимал, что это путь не только в мир удивительной марийской культуры, цивилизации, но и вообще в финно-угорские языки, с которыми он типологически соотносим, близок. И эти языки ведут нас дальше на восток, как бы мы ни хотели очертить, обозначить эту нашу вписанность в Европейский Север. Они агглютинативны, как и тюркские языки, а это очень важный принцип языкового сознания. Это такая своеобразная метафизическая матрица языка. (Агглютинация – совершенно иной, чем в русском языке, способ выразить в слове отношения числа, лица, падежа: к корню прикрепляется не одно универсальное окончание, которое всё это выражает, а по отдельности окончания, указывающие на принадлежность, падеж, число). Когда я читаю марийский текст, я понимаю, что это не просто текст. Он несёт некую сакральную информацию. Я не говорю, что, допустим, читаю текст молитвы или народной песни. Это язык в котором всё-таки таится культура глубинного внутреннего самоощущения и мировоззрения. Он обращён вовнутрь человека. Если говорить не научными, отвлечёнными понятиями, это язык серьёзности, погруженности в себя. Он прошёл длинный путь становления, потому в нём много каких-то тайн, ключей совершенно к другим мирам, дверям к другим культурам.

* * *

Что таил мерянский?

Какие ключи мы потеряли вместе с ним?

Чтобы тосковалось о потерянном – и не понять даже, о чём именно.

Чтобы ум мучительно дорисовывал слова, последний раз сорвавшиеся с губ полтысячелетия назад, прекрасные, добрые лица, безвозвратно взятые землёй? А, может, другое – забытые звуки откроют нам что-то вечное в нас и в мире, как детали фрески.

* * *

Книга Ткаченко кончается страницей, на которой всего три фразы – и это всё, что реально осталось в старых бумагах от далёкого мира, это – как осколки зеркала, которые каким-то чудом сохранили то, что отразили в последний момент.

«Иль уль урма». «Си ёнь юк». «Ёлусь па ёлусь!»

«Жила-была белка». «Это река». «Пусть будет – и будет».

В поисках потерянных веков

– Ну, что, – спросил Серый Волк Красную Шапочку, – слияние по обоюдному согласию или недружественное поглощение?

Из анекдота

Итак, мурома, меря…

Мы не можем даже назвать имён их правителей – хотя бы нескольких. Не можем назвать их богов. Мы не осмелимся сказать, что каким-то образом представляем себе последние события их истории, опираясь на русские летописи: всё – на уровне упоминаний, догадок, предположений, которые опираются на ту или иную логику. Мы не понимаем, какими были реальные отношения между славянскими поселенцами, их властью, с одной стороны, и местными жителями, с другой стороны, на первых порах говоривших, вероятно, исключительно на своём языке.

Можно сказать только то, что земли муромы и мери были когда-то поначалу северо-восточными рубежами той территории, где начиналась история русских. Но и это будет неточно, потому что свои рубежи Северо-Западная Русь вольно или невольно быстро превращала в ту территорию, где безраздельно влияла на все стороны жизни. В истории не осталось сюжетов о кровопролитных битвах между населением этих земель, разве что – о том как брат на брата ходили войнами русские князья. Не осталось и рассказов о туземцах, спешащих с дарами к тем, кто пришёл ими править. Рубежи были освоены: мурома и меря превратились в русских – с небольшим акцентом: другого следа нет. Как – летописцам это не показалось интересным и заслуживающим внимания. Или оттого, что это представляло собой окружавшую их скучную повседневность, или – поскольку были вещи, о которых рассказывать не особенно приятно и политкорректно.

Это так и останется для нас тайной.

А Русь вышла на следующий рубеж. Им стало Лесное Заволжье с его марийцами, которые несмотря на долгую, тысячелетнюю историю отношений с западными соседями, сохранили свою веру, свой язык, своё понимание вещей.

Может быть, попробовать заглянуть в эти события?

Если мы поймём, с чего тысячелетие назад начинались отношения соседей на рубеже Лесного Заволжья, мы сможем многое для себя открыть в том, как формировалась Россия и русские, как они осознавали себя рядом с другими народами, ставшими в итоге их ближайшими союзниками.

* * *

Река Ветлуга – ось Лесного Заволжья, главный путь уводящий в тайгу на целых девятьсот километров от своего устья – около Козьмодемьянска.

Это за XX век она странным образом стала неудобной, ведущей куда-то не туда и пересекающий две широтные железные дороги и параллельные им автомагистрали. И города на ней большие не выросли – течёт она по самым окраинам четырёх регионов: Кировской, Костромской, Нижегородской областей, Марий Эл. Причём по окраинам, порой очень отдалённым. Если взять расположенные в её верховьях райцентр Вохму и Боговарово – так это четыре с половиной сотни километров от Костромы – центра их региона. Но было время – только Ветлуга вела в эти места. И здесь была своя жизнь. Уже совсем не та, которая запечатлелась в слоях потерявших свои собственные названия городищ. Жизнь, оставившая какой-то след в памяти людей спустя несколько поколений.

* * *

Село Круглыжи – это полтысячи километров от Нижнего Новгорода, уже Кировская область. В Круглыжах кончается асфальт – узкий и ненадёжный, ведущий вглубь тайги от небольшого посёлка Свеча.

О том, где именно начинается Ветлуга, идёт давний спор. Одни видят её исток в ручье, вытекающем из болота недалеко от деревни Робяши в часе ходьбы от станции Шабалино. Другие говорят: нет, этот ручей – речка Быстра, а кто хочет видеть начало Ветлуги, должен ехать в Круглыжи. Там Быстра сливается с Матюгом. Там, сказали нам, установлен камень с памятной доской. И вот оттуда уже нужно считать Ветлугу.

Асфальт, по которому мы ехали, закончился не просто в Круглыжах, а как раз возле этого камня. Он – на мысу над местом слияния речек. Правда, табличку на нём мы не увидели – только место, где она была прикреплена.

Пока мы обсуждали, почему табличка не дожила до нашего приезда, из соседнего дома появился человек со свёртком. Он направился прямиком к нам.

– Здравствуйте!.. Вижу, приезжие. Камнем интересуетесь?… Я лесник. Я тут живу. И табличка у меня, – человек начал разворачивать её, а затем приложил к камню. – Ну, вы фотографируйте, если надо… Я эту табличку дома держу – не пропала бы. А если надо, вот – выношу.

Надпись была проста: «Здесь начинается Ветлуга».

– Всё, сняли?… Убирать или ещё на неё посмотрите?…

– А что здесь рассказывают? Кто тут раньше жил? – стал неопределённо спрашивать я. Честно говоря, задавать вопросы в отдалённых местах, где бывать не случалось, иной раз непросто. Спрашивать надо о чём-то очень конкретном. Иначе совсем ничего путно не узнаешь.

– Тут многое рассказывают. Это такое место, – совершенно достойно ответил лесник на мой умный вопрос.

Я уже готовился вежливо откланяться и поблагодарить за прекрасную предоставленную нам возможность видеть табличку. Но её хранитель вдруг дал нам почувствовать, что он хранитель чего-то куда большего, чем этот поблёскивающий металлический прямоугольник с буквами.

– Вот смотрите. Тут у нас, считаем, начинается Ветлуга. Сливаются Быстра и Матюг – его ещё по-другому называют Дневной Матюг, потому что он течёт с юга. А недалеко тут, к северу, есть ещё и Ночной Матюг. Матюг течёт сюда со стороны Котельнича. Там уже Вятка…

И лесник углубился в такую дальнюю историю, что мы были заворожены его рассказом. – Если вам интересно, у нас всегда говорили – это оттуда, со стороны Вятки, с востока, много веков назад сюда пришли марийцы. Двигались они по Матюгу. Реки тогда были полноводными, не как сейчас. А дорог никаких в тайге не было – только если по воде. Вначале здесь марийские разведчики появились, а затем уже много людей и князь их. Марийцев в ту пору, говорят, стали теснить соседи и на Волге, и на Вятке – и русские князья, и болгарские. Куда идти? Южнее земли все заняты были, на Урале – тоже: башкиры. И они решили уходить в леса на север, в тайгу, чтобы там спокойно жить. А здесь, у начала Ветлуги, русские уже были, целая деревня, беглые, что о них, где они, князья не знали. Русские этих марийцев встретили по-доброму, хлебом-солью, мол, живите здесь. И марийцы некоторое время тут, действительно, жили. И князь их тут жил. Но тут беда случилась: утонула в реке дочь этого князя Луга. Я интересовался, есть ли такое имя у марийцев. Они мне сказали, что не слышали, чтобы было. Но слово такое они понимают, и оно обозначает что-то хорошее. Места тут очень красивые, богатые: лес, звери, птицы. Но марийцы всё равно хотели жить сами по себе. Ветлуга их очень устраивала – течёт она здесь на север, а там у них не было бы никакого опасного соседства. Князь послал разведчиков по течению. Они пришли – доложили, что дальше Ветлуга течёт на север, потом поворачивает немного к западу. Князь решил: хорошо, надо марийцам дальше идти, вниз вдоль Ветлуги. И они снялись отсюда и двинулись туда, к устью Вохмы. Там остановку сделали, стали жить. Но в тех местах кое-где уже были тоже русские деревни. И марийский князь велел разведчикам смотреть дальше места. Разведчики стали спускаться по Ветлуге. Видят – беда: она всё больше поворачивает на запад, а там уже и совсем на юг пошла. Вернулись они, доложили. И марийский князь решил: нет, далеко по Ветлуге спускаться нельзя, если она к югу сворачивает. Так можно как раз выйти к русским князьям. И велел он марийским родам рассредоточиться в этих местах – по Ветлуге, и повыше, и пониже, по Вохме, селиться маленькими деревнями. Так и сделали. Марийцев возле Вохмы сейчас вроде бы и нет, все деревни там русские. Но здешний учитель, говорил мне: он рассказал эту историю кому-то в тех местах. А ему и говорят: вот, оказывается, откуда у нас, на Вохме так много марийцев! Они там во многих деревнях, и это только считается так, что они как русские. И названия там марийские, и говорят там по-другому, не как у нас.

Слушая лесника, я удивился в тот день чёткости, с которой он представлял своим внутренним взором события, от которых нас отделяло, вероятно, около тысячелетия. Вот тогда для него начиналась местная история в сохранённой народом памяти. А ведь привычная первая дата, которую приводят большинство книг о Поветлужье, – 1417 год: на Красной горе над Ветлугой поселился старец Варнава, которого спустя два века прославят как святого. Всё более ранее представляют размытым, неконкретным, тем, что – не помнится, в связи с чем и бессмысленно говорить, где жили люди, когда и откуда они пришли, а можно только строить догадки о «контактах» и «связях» с археологическими находками в руках.

Но рассказ лесника в Круглыжах невольно заставил задуматься: а нет ли в этих местах какой-то альтернативной истории? Написанной с другой точки зрения – с другими датами, которые авторам кажутся главными, с другими центрами событий и действующими лицами.

* * *

Это может показаться странным, но в Поветлужье она есть!

На машинописных страницах, которые отпечатал в конце жизни, в 70-х годах XX века, краевед из Вахтана Павел Березин, откуда-то возникают имена марийских правителей – кугузов. И названия древних, очень давно не существующих поветлужских городов: Шанга, Якшан, Булаксы, Юр.

Березин ссылался на Дмитрия Петровича Дементьева и упоминал Захара Степановича Солоницына.

Впервые я подержал в руках папку с рукописью Павла Березина в 80-х годах в одной из районных библиотек в Лесном Заволжье.

Такую же папку Павел Березин, как ясно из его записок, отвёз в своё время в Горький, в Волго-Вятское издательство.

Мы знаем, что Березин работал бухгалтером на канифольно-экстракционном заводе и собирал старинные рассказы, переписывал тексты краеведов прошлого с гимназических лет – с начала XX века. И можем предположить, что профессиональным историкам, которые для издательства рецензировали рукопись, очень не понравилось, что на выпуск книги претендует кто-то, не принадлежащий их сообществу. Тем более, что в 70-х годах издательство работало в очень жёстких рамках. Оно имело право выпускать всего две-три книги по краеведению в год. Почему такое право должно было доставаться неизвестно кому из глухой тайги, а не патентованным знатокам истории рабочего движения в уездах Нижегородской губернии, коллективизации и биографий большевиков ленинской гвардии, о чём были написаны их кандидатские диссертации? Мне достоверно известно, что на рукопись был подготовлен резко отрицательный отзыв одного из корифеев тогдашней горьковской областной исторической науки.

Павел Березин на том не сложил руки. Он отпечатал на машинке как минимум девять экземпляров своего труда. Передал его в несколько библиотек и родственникам. Это сделало его работу неуничтожимой. А случай, когда от неё хотели избавиться, известен. В городе Шахунья его рукопись из библиотеки попала в 80-х годах к кому-то их партийных чиновников. Он усмотрел в ней некую крамолу, отступление от официальной науки. По счастью, ему не пришло в голову применить к ней страшное слово «самиздат», хотя, если честно, все его признаки у рукописи были налицо. На всякий случай, запечатлев красным карандашом возмущённые реплики на полях некоторых страниц, чиновник бросил к мусорным контейнерам, рядом с которыми в тот день жгли ненужную бумагу. Однако случилось чудо. Мимо проходил местный художник Олег Козырев. Его заинтересовала папка со сшитыми бумагами. Он вынул её, чуть-чуть повреждённую огнём, принёс домой. И хранит поныне в своём архиве, показывая тем, кто интересуется.

После смерти Березина в 90-х годах XX века его рукопись была несколько раз издана. И те, кто сегодня рассуждает о поветлужских древностях, обычно пересказывают то, что прочитали в ней.

Но почему бы не поискать те источники, о которых писал Березин?

* * *

В Шарье в начале XXI века в краеведческих сборниках перепечатали фрагменты из статей Дмитрия Дементьева. Если отправиться в серьёзные библиотеки со старыми фондами, то найти там можно три его публикации: статьи в сборниках, выпущенных Костромской губернской учёной комиссией в 90-х годах XIX века, «Краткие исторические описания о Кажировской пустыни» и «Краткий исторический очерк Шангского городища» и тонкую брошюру 1917 года «Из прошлого Пыщугской и Заводской волостей Ветлужского уезда». Именно по ним краеведы XX века несколько раз излагали версии Дементьева. И в статьях о нём самом вспоминали, что ему принадлежали больше двухсот томов переписанных документов о прошлом Поветлужья, на которые он сам часто ссылался. Их местонахождение в публикациях не указывалось, и явно до них никто не добрался. Целы ли они?

Захар Солоницын. С автопортрета

Этот краевед – узнаём мы из статей – на склоне дней жил в деревне Петушиха недалеко от бывшего города Варнавина и подписывался чаще двойной фамилией Дмитрий Дементьев-Бармин. Цитировались его слова: целью жизни он видел «быть летописцем и оставить потомству правдивую историю» Поветлужья.

Родился Дмитрий Петрович Дементьев в 1859 году в городе Ветлуге в небогатой многодетной семье местных обывателей. Их двухэтажный дом поныне стоит на улице Урицкого. Хорошего образования получить он не смог. В 25 лет ему подвернулась должность урядника на самом краю уезда – в Пыщуге. Решать ответственные административные вопросы, улаживать конфликты – это он смог. Гордился тем, что защищал бедных, несправедливо обиженных. Но в 1885 году только что созданная губернская учёная архивная комиссия поставила перед урядниками задачу собирать также и документы о местной старине. И Дементьев нашёл то занятие, которым увлёкся, которое стала настойчиво требовать его душа. Странствуя по междуречью Ветлуги и Унжи, по костромским землям он искал и переписывал различные источники. Чаще всего это были хозяйственные книги, которые вели крестьянские общества. Из них можно узнать, какие были урожаи, как решались в деревнях общие вопросы. Он заполнял записями объёмные фолианты с картонными обложками, иногда даже платил кому-то за переписывание для ускорения дела. То, что давали ему, не требуя возврата, туда вклеивал. Толстых, тяжёлых книг становилось всё больше.

В 1891 году по какой-то причине Дементьев лишился своей должности и некоторое время жил почти случайными заработками, а это было непросто, ведь в его семье росло одиннадцать детей. Но в следующем году он смог найти работу, которая кормила его ещё полтора десятилетия, – лесного объездчика. И снова давала ему возможность изучать родные края. Общаясь с поветлужскими марийцами, Дементьев составил свой рукописный словарь их языка. Ещё он следил за погодой и посылал информацию в Пулковскую обсерваторию. С этих записей и начинаются метеонаблюдения в Поветлужье. В 1908 году Дементьев перебрался в Петушиху, к одному из сыновей, дальше стал жить крестьянским трудом. А в 1920 году получил работу в волостном правлении и даже вступил в ВКП(б). В которой он, пробыл однако недолго, и был исключён за небольшую провинность, а именно за употребление на своём рабочем месте двух стаканов пива.

На краю села Дементьев построил небольшую хижину, повесил над ней вывеску «Музей древностей», там держал свой архив и работал над рукописями. Крестьяне-земляки считали его увлечение за довольно большую странность и относились к ней без понимания. Умер Дементьев в Петушихе в 1926 году.

Итак, судьба его более чем двухсот рукописных книг и архива в целом оставалась из опубликованных статей неясной.

Очевидно было, что Дементьеву среди прочих старых материалов попадались по-настоящему древние. Среди них упоминались летописи, которые вели поветлужские монастыри. Он утверждал, что среди них была датированная даже 1547 годом. Также речь шла о писцовой книге 1617 года. Судя по всему, в XVII–XVIII веках материалы, с которыми работал Дмитрий Дементьев, могли переписывать в пустынях – Кажировской, Воздвиженской, Ченебечихе, Варнавинской, в Воскресенском монастыре города Солигалича. А ведь летописи всегда принято начинать с отдалённых событий, которые излагаются по каким-то более ранним источникам, многие из которых впоследствии оказываются утраченными.

Вообще, это странно, но летописание было даже не просто традицией, а увлечением многих жителей Поветлужья. Книги о прошлом велись не только в обителях и церквях, но с конца XVIII века даже и в некоторых крестьянских семьях, передаваясь из поколения в поколение.

У художника Олега Козырева дома я видел целую коллекцию таких книг, написанных простыми крестьянами этого края в позапрошлом веке. Точнее, коллекцию книг и копий книг, потому что потомки тех крестьян, конечно же, дорожат этими записями. И Козыреву при всём к нему большом уважении давали их переписать или переснять – не более того. Ведь не даром же автор одной из таких книг написал в самой середине XIX века на первой странице крупными буквами, обращаясь к неведомому правнуку: «Товарищ, сохрани эту книгу!»

Самый знаменитый крестьянин-летописец Поветлужья – Захар Солоницын, жил в том же XIX веке в деревне Зотово около Тоншаева.

Дементьев писал о нём: «Я знал одного 70-летнего старца Захара Солоницына, летописца, который был аскетической жизни, всегда умеренный, деливший свои последние годы между книгами и церковью… Он имел вид 50-летнего старика, он наслаждался в чтении, в писании, которое дороже золота и серебра, оставленного скрягою глупому и расточительному сыну… Как бы и мне быть учеником Захария».

Солоницын писал иконы, создал свой живописный автопортрет, увлечённо сочинял поучения, которые должны были помочь жить его потомкам. И одним из главных дел считал составление «Ковчега ветлужской старины» – своей книгу о прошлом, переписанной на основании не дошедших до нас монастырских рукописей.

Его потомок славный русский актёр Анатолий Солоницын рассказывал в одном из своих интервью о том, что именно об этом человеке он думал чаще всего, работая над образом Андрея Рублёва в знаменитом фильме Андрея Тарковского.

Книги Захара Солоницына побывали в руках Дементьева-Бармина и были им добросовестно изложены.

Какие-то из летописей достались от родственника Гаврилы Дементьева-Бармина, который тоже вёл записи. Также упоминается Иван Сибиряков, составлявший свой «Ветлужский летописец».

Было чудом, что столько рукописей смогли сохраниться до начала XX века. Ведь источники, с которых их копировали, давно к тому времени исчезли – сгорели в деревенских пожарах, были съедены мышами, отсырели, потерялись.

Никто не осмелится настаивать на достоверности всего того, о чём рассказывал Дементьев на страницах рукописей. Невозможно аргументировано говорить и о подлинности его списков древних летописей. Дементьев ссылается, например, на «Ветлужский летописец» из Кажировского монастыря. Но эту книгу никогда не держали в руках специалисты, даже в прошлом – её сейчас, видимо, уже нет. Она была?…

Пожалуйста, сомневайтесь. Думайте, не искажено ли кем-то умышленно прошлое этого края в самих старых источниках – даже если они были подлинниками. Можно подозревать и то, что сам Дементьев преследовал иногда какие-то свои цели, истолковывая некие факты.

К примеру, он предполагал, что именно Поветлужье в раннем средневековье и было загадочной страной Биармией.

В XIX веке в Европе стали широко известны упоминания о ней в рукописных источниках викингов. Путь в богатую и сильную Биармию из Скандинавии лежал якобы через Баренцево море. Дальше – на юг или юго-восток, против течения рек, которые несли свои воды в Северный Ледовитый океан, через леса.

Биармию финские и шведские учёные принялись в середине позапрошлого века искать на севере Урала и Сибири. Результатом их поисков стала не потерянная страна, а интереснейшие тем не менее этнографические работы о народах Севера, описания их языков. И – ничего такого, что говорило бы: вот здесь она была, эта самая Биармия!

Дмитрий Дементьев-Бармин

Дементьев был убеждён, что искали потерянную страну не там. По его версии, которую невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть, она была на Ветлуге и называлась по имени своего первого правителя Биарма. От этого же имени происходила сама вторая фамилия летописца – Бармин. Дмитрий Петрович, конечно же, был убеждён, что он потомок правителей Поветлужья!

Однако это слишком глубокая древность, о которой трудно говорить конкретно. Ей (если всё было так) никак не меньше тысячи лет. И все наши попытки узнать какие-то имена и даты – как посветить фонариком в темноте – ни к чему не приводят. Потому специалисты-историки и называют такие времена доисторическими.

Лично я не верю в то, что Биармия находилась в Поветлужье. Но тем не менее – почему бы не предположить здесь существование целой отдельной страны, средневекового государства – с городами и властителями? Если так, жизнь его была сложна, ведь на эти земли зарились соседи.

Мне приходилось записывать и читать опубликованные древние предания марийцев. Их кугузы, судя по этим рассказам, были совсем не похожи на русских правителей того времени. Их власть не передавалась по наследству. Кугуза избирали съезжавшиеся для этого со многих земель старейшины. Настоящий кугуз был мудрым властителем и полководцем, но при этом обязательно и картом – жрецом, которому марийцы доверяли вести в священных рощах своё общение с верховным Поро Кугу Юмо (Добрый Великий Бог) и множеством других богов, ведавших и природой, и хозяйством народа. Древние рассказы марийцев полны воспоминаний о том, как кугузы умели искусно врачевать, как они могли проехать за ночь сотни вёрст на «свистящих лыжах», если утром требовалось участие на краю их земель.

* * *

Дементьев часто упоминал «Ковчег ветлужской старины» – тоже рукописную книгу на основе древних документов Захара Солоницын. Может быть, поискать и её? Ведь судя по всему писалась она не так-то и давно – полторы сотни лет назад.

Солоницын жил на тоншаевской земле. И людей с этой фамилией легко найти там даже в телефонном справочнике. Они его прямые потомки. И есть среди них, как оказалось, старый учитель Николай Солоницын, который ведёт родословную и пишет книги о своих предках.

Однако в семье у них – узнали мы от него – до наших дней хранились лишь несколько страниц рукописей Захара Солоницына. Их передали в Тоншаевский музей. И мы видели эти листы, исписанные красивыми буквами, – каждая выведена в отдельности. Это поучения и размышления о смысле жизни. «Для благоугождения Богу не довольно быть милостивым, но должно и прочие добродетели творити…»

А сам «Ковчег» оказался в начале XX века в руках другой ветви потомков, в городе Ветлуге. Старый ветлужский краевед Леонид Рыжов рассказывал в 90-х годах в одной из газетных статей о судьбе рукописи так. Жизнь в Ветлуге в первые послереволюционные годы была трудной, и кто-то из родственников летописца попытался продать «Ковчег» уездной власти. Но сочинения «какого-то священника» не показались чиновникам интересными. Тогда родственники продали их на базаре за полпуда гороха. Покупатель понимал ценность рукописи и берёг её. Однако она была реквизирована у него во время ареста и обыска. За новым владельцем ковчега не усмотрели никакой вины и вскоре его отпустили, но рукопись ему не вернули, сказали: «Видно мало ты посидел, видно ты ничего не понял».

Итак, следов рукописи Захара Солоницына нам найти не удалось.

А вот два тома из наследия Бармина-Дементьева, оказывается, хранились в фондах Ветлужского краеведческого музея. Да, интересно было увидеть живой почерк – старательный, но некрасивый – этого легендарного человека. Несколько десятилетий назад они были кем-то переданы туда. Скажу честно: мне написанное о том, какие хозяйственные вопросы решались на сходах у крестьян, показалось непроходимо скучным. Но кому-то из их потомков рукопись может показаться очень интересной.

Листая одну из книг, я увидел вложенную бумагу с описанием жизни и по сути даже государственного устройства Поветлужья, начиная с XII века. Там очень лаконично говорилось о том, что правили раньше в Поветлужье марийские кугузы, что в XIV веке среди них запечатлел себя Байборода. Откуда Дементьев скопировал этот текст? Можно ли найти более развёрнутый вариант?

* * *

Директор краеведческого музея в соседнем городе Урень Светлана Техменёва как-то летом 2015 года решила нам, заглянувшим в гости в этот музей, показать рабочие тетради его основателя Виктора Мамонтова – журналиста, партийного работника и историка. Из шкафа она достала стопку школьных тетрадок 60-х годов с уже изношенными обложками и пожелтевшей бумагой. Летучий почерк автоматической ручки, которую не надо было уже макать в чернильницу… Стоило открыть одну из тетрадей – и перед мной замелькали имена марийских кугузов и даты.

Было очевидно, что Мамонтов держал в руках эти потерявшиеся фолианты Дементьева! И конспектировал их. Но – для себя. Так, что посторонним не понять иной раз ни связи между фразами, ни что-то важное за сокращениями. Он так и не успел воспользоваться этими записями – сделать, например, по ним статью или стенд в экспозиции. Зато через несколько страниц обнаружились номера единиц хранения.

Правда, непонятно, где именно.

Дементьев, судя по конспекту, писал, что передаёт (или завещает?) большую часть томов в Кострому. Следовательно, Мамонтов мог их там видеть полвека назад в областном архиве или в музее.

Попытки через влиятельного знакомого найти книги Дементьева в архиве расстроили: там их нет, но, судя по всему, они были и погибли во время пожара около сорока лет назад.

Однако вдруг хоть что-то осело в Костромском музее-заповеднике?

Честно говоря, я на это почти не рассчитывал, когда позвонил заместителю директора главному хранителю музея Сергею Рябинцеву. С ним мы были немного знакомы, когда уже приезжали однажды в музей искать старые фотографии. И тогда стало ясно: этому человеку можно доверять: он не отмахнётся от сложного вопроса. И здесь тоже Рябинцев пообещал посмотреть, проверить.

А через несколько дней сообщил: приезжайте, их в фондах 18, нужно только назвать день, и книги принесут из хранилища.

Они были, в самом деле, огромные и тяжёлые – почти что с газету форматом. Почерк Дементьева менялся с годами и, видимо, от настроения тоже. История дворянских родов, запечатлевших себя в Поветлужье. Какие-то непонятные мне тяжбы крестьян позапрошлого века: десятины земли, наделы, сенокосы, тягловый скот и ещё что-то там. По диагонали я просматривал страницы, где в благостном стиле описывалась история храмов, перечислялись дарители, ценности, поновления. И вдруг в «Церковно-приходской летописи Николаевской церкви села Петушихи» – десятки страниц с датами, именами, названием городов той самой потерянной, забытой страны.

Всё просто: Дементьев чувствуя себя летописцем. И если так, то прежде, чем взяться за историю церковного прихода, он должен написать, что тут было раньше. А он знает, что было. Он читал. И всё в его сознании уложилось.

* * *

Тёмные времена – это тоже исторический термин, хотя и нечасто встречающийся. Люди есть, они живут, они оставляют после себя нередко даже очень красивые вещи. Но они пока не пишут и потому не в состоянии сообщить нам даже, как их зовут. Таким бывает очень раннее утро в незнакомом маленьком городе: ещё пусты улицы, ещё ничего не видно – ночь по сути, но ты уже слышишь какие-то шелесты, какой-то дальний, неопределённый звук, кто-то вдали или идёт, или едет. И через какие-то полтора часа всё наполнится движением, событиями, людьми, светом, и ты увидишь таблички с названиями улиц и пришпиленные к столбам бумажки с объявлениями, услышишь слова.

1147 год Андрей Юрьевич разорил на Ветлуге города Бакш, Притыки, Беберю, Курно, Юр, Булаксы, Шанган. Самая первая запись. Итак, повторюсь, мы пока не будем обсуждать проблему подлинности этой летописи. Отвлечёмся от этого. Потому что думать о смысле написанного можно только тогда, когда мы допустили, что оно достоверно. И ещё один момент: не надо представлять себе эти города хоть чем-то похожими ну хотя бы на современные небольшие посёлки. Всё было другим: город – значит, всего-навсего огороженное поселение, готовое к обороне. Кроме того, если так, поселение это кем-то жёстко управляется, иначе укреплений просто не получится построить. Города есть, и запись сделана так, что мы смотрим на событие со стороны Ветлуги, а не Владимира, где жил Андрей Юрьевич – Боголюбский.

Им во Владимире – какая разница, что там разорили где-то на краю света и как оно называлось.

А для нас разница есть. И из пояснений Дементьева, которые приводятся в разных частях рукописи можно понять: Юр находился рядом с современным городом Ветлуга, Булаксы – рядом с Одоевским, Шанган вообще можно найти на современной карте как село Старошангское. Смысл названия становится ясен, если вспомнить, что «шанге» по-марийски – глаз. Это наблюдательный пункт или, может быть, просто круглый город посреди круглой поляны. Притыки – это прежнее название села Макарий недалеко от Варнавина. Где находились Бакш и Курно, не знаю. А место Бебери могу предположить. В десятке километров к югу от того же Варнавина на берегу Ветлуги есть большое по здешним меркам село Богородское. От его жителей мне приходилось слышать удививший меня рассказ. Оказывается, в прошлом старожилов там называли беберами. На вопрос, что это означает, мне сказали: «Это были такие древние люди, нерусские». И больше ничего объяснить не смогли.

1174 год. Новгородцы разорили города Хлынов (марийский на месте нынешнего Кирова) и Кокшаров (тоже марийский – на месте Котельнича). А «черемиса», то есть марийцы, ушли не на восток, как можно подумать, а на запад, на Юму и к верховьям Ветлуги. Между прочим, это очень совпадает с тем, о чём говорил в Круглыжах лесник. В его рассказе марийцы уходят из тех мест дальше вниз по течению Ветлуги. И этот момент тоже запечатлевает летописец Дементьев: он фиксирует, что вскоре ниже по течению возникает город марийцев Ветля-Энер. Последняя часть слова переводится «река». Где этот город и не принял ли случайно кто-то из переписчиков за него название реки?

Под 1190 годом приводится имя «первого повелителя» – Кай. Из рукописи известно, что он основал Писте-Хлынов. Хлынов – потому что в нём зажили переселенцы с Вятки, Писте – по версии Дементьева, от слова, которое переводится как «липа»: дома срубили из неё, которая там росла в обилии. Похоже, город дал название реке Пыщуг. Или наоборот?

Кай в 1208 году даёт отпор правившему в Галиче русскому князю Константину Всеволодовичу. А в 1220 году в союзе с волжскими болгарами совершает поход на его сына Василько Константиновича. Вскоре в тексте имя кугуза упоминается и развёрнуто: Кай Ералтем Биармин. Последнее слово в этом сочетании похоже на фамилию. И в самом деле, в русском языке фамилии, образованные по такому образцу, по сути приобретают формант, указывающий на притяжательность, на принадлежность к кому-то или чему-то. И в марийском языке, и во многих тюркских и финно-угорских языках этот древний формант выглядит совершенно так же. Итак, по Дементьеву, род Кая происходит из Биармии, а называется Ералтем.

Следующие Ералтемы: Кий, Шанган, Коджра (он привёл на Ветлугу марийцев, остававшихся в ту пору на Юме, на Вятке возле Хлынова и Котельнича), Коджа. Приходятся ли они Каю детьми?

И вот времена нашествия Батыя.

В «Житии Варнавы Ветлужского» говорится о том, что в эту пору «порасте везде великими лесами и названа бысть Ветлужская пустыня, и никем не проходима, только немногими людьми, приходящими лова ради звериного из предела града Унжи». «Град Унжу» легко найти на карте Костромской области: это теперь село на правом берегу Унжи повыше Макарьева.

Но из рукописи Дементьева следует другое: брат Коджи Ералтема Шанган каким-то образом успел послужить ордынцам, а затем остался в Поветлужье и позвал туда жить русских с разорённых монголами костромских и галичских земель. Марийские кугузы предлагают поселиться под их рукой: так будет безопасно – в тайгу степная конница не посмеет сунуться. С этой поры русские живут на Ветлуге. И у них, у крестьян, отношения с марийцами были только хорошими.

В 1247 году мир с марийцами заключил дальновидный Александр Невский и повелел вести в Шанге обмен с ними товарами.

Под 1270 годом сообщается, что Василий Константинович, пришедший воевать в Поветлужье, убил кугуза Кия. Из этого можно полагать, что Коджи к этому времени уже не было в живых, и какое-то время после него правил Кий. Новым кугузом избирают Бая. Тот тоже принимает крещение и новое имя Иван. Бай возобновляет разорённый город Шанга (или Шанган). В 1280 году (в другом варианте рукописи назван 1270 год: вероятно, в одном из этих двух случаев описка) он отстраивает Булакс, Якшан и Юр. В 1300 году в Писте-Хлынове открывают Воздвиженскую церковь. И эта запись становится для меня ответом на вопрос, отчего земли вокруг современного села Пыщуг в старинных документах, касающихся севера Ветлужского уезда, называются Воздвиженской волостью. Ведь никакого села Воздвиженского на картах прошлых веков мне там найти не удалось.

Чаще других упоминается Коджа Ералтем. Это он в 1240 году основывает город Якшан там, где сейчас находится село Кажирово. Оно входит в Вохомский район Костромской области. Впрочем, вслушавшись в современное название, заметишь в нём отзвук имени самого кугуза. Может быть, оно существует с тех далёких времён, ведь многие города и сёла имеют или имели по два или по три названия. Из рукописи мы узнаём, что Кожда Ералтем первым из марийских правителей принял православие. Его другое имя – Николай. В Якшане он построил Никольскую церковь. Но марийским кугузам, как мы узнаём из рукописи, их принадлежность к православной церкви совершенно не мешала также и молиться своим марийским богам, и соблюдать традиционные для их народа обряды.

Когда мы задаёмся вопросом, откуда пришли к Дементьеву эти имена, эти названия и даты, кто их записал, он указывает как на первого летописца на Кожду Ералтема, умевшего писать по-русски.

* * *

В одной из рукописей Дементьева есть дата рождения Байбороды – 1303 год. Этот кугуз чаще всего упоминается, когда речь идёт о средневековых поветлужских марийцах. Говорится о том, что городом, где он жил, был Писте-Хлынов.

Имя Байбороды продолжают помнить марийцы нижегородских деревень. Точнее – имена. У средневекового человека их бывало несколько. Ош Пондаш (Белая Борода), Бай Пондаш (Главная Борода) – это тоже он. Иногда его могут сейчас вспомнить и как Суртана. Непонятно, писать это слово с большой буквы или с маленькой. На Вятке суртанами, судя по опубликованным записям древних легенд, именовали нескольких наиболее могущественных средневековых кугузов. А вот в Поветлужье так называли только одного совершенно конкретного человека. Слово это происходит от услышанного на востоке «султан». И ничего удивительного: ведь носили в Европе множество людей за последние два тысячелетия имя Цезарь, имеющее понятные древнеримские истоки. А ещё были происходящие от того же имени «царь», «кесарь», «кайзер». Или, если угодно, Карл – имя, которое потом жило и самостоятельно, и в качестве названия должности или профессии (не знаю, как уж точнее) – король.

Марийцы запомнили Байбороду мудрым, справедливым и сильным правителем. Его век – славное время Поветлужья.

Похоронен он, как утверждают тоншаевские марийцы, в священной роще возле деревни Ромачи. И люди верят – душа кугуза жива, он заботится, как прежде, о своём народе. Сюда ему приносят подарки. И просят, чтобы помог сберечь хозяйство, дал здоровья. Старики рассказывали: на краю рощи стояло огромное дерево. Из его дупла как из двери выходил в час рассвета или заката кугуз, которого они чаще называли Ош Пондаш, и гулял по своей любимой тропке. В его руке звенели подаренные ему монеты… И тропка не зарастала, хоть никто из живых не решался ходить по ней.

Не только к богам и духам природы обращаются во время молений и в других священных рощах сегодняшние нижегородские марийцы – они вспоминают и Ош Пондаша или Суртана, считая его своим заступником и покровителем. Верховный карт марийцев Александр Иванович Таныгин рассказывал мне как-то про своего деда. И вспомнил: дед, которому нередко случалось ездить в Поветлужье на базары в начале XX века, обычно, въезжая на эти земли, останавливался, расстилал холст, накрывал его угощением для Ош Пондаша и просил о помощи. А как же: он там хозяин, в этом крае.

Рассказывая о Байбороде, Дементьев ссылался и на летопись Воскресенского монастыря, который находился в Солигаличе. Для него это означало безусловное подтверждение истинности других источников, с которыми он работал. И это правда: за неимением каких-либо иных подтверждений достоверности в исторической науке принято убеждаться, что информация летописи как-то поддерживается другим независимым от неё источником. Недаром Дементьев писал, что солигаличская летопись «имеет важное историческое значение для Ветлужского края».

Найти этот источник оказалось не так-то просто. Как известно, в принципе все русские летописи давно опубликованы и прокомментированы. Уже в позапрошлом веке историки пользовались изданием, которое есть во всех серьёзных библиотеках и сокращённо называется ПСРЛ – Полное собрание русских летописей. Но летописи Воскресенского монастыря в нём нет!

Почему – этот вопрос ещё настанет время задать. Но вначале её требовалось прочитать – и не в изложении.

По счастью, и здесь помог Костромской историко-архитектурный музей-заповедник.

«Найдём», – пообещали Сергей Рябинцев и заместитель директора музея по научной работе кандидат исторических наук Илья Наградов. И в день нашего приезда в Кострому на рабочем столе в читальном зале появилось сделанное в начале XX века факсимильное воспроизведение этого источника.

Мы открыли его и убедились: на первой же странице, действительно, упоминался «князь ветлужский и хлыновский Никита Иванович Байборода». Да, легендарный правитель был крещён. И можно предположить, что отцом его являлся кугуз Бай, имевший православное имя Иван и, в общем-то, подходящий по возрасту.

О чём же говорится в летописи солигаличского Воскресенского монастыря?

Решусь кратко пересказать её содержание, поскольку не уверен, что читатели этой книги смогут раздобыть этот источник. А приводить полностью его перевод не стоит, хотя это всего несколько страниц – возникнет много не имеющих отношения именно к нашей истории деталей, которые потребуется пояснять.

Итак.

Костромские земли за Волгой (куда входил и город Галич) в 1332 году достались по решению ордынского хана некоему князю Семёну Ивановичу. Спустя год он умер. Кострому с округой унаследовал его сын Андрей, а Галич – сын Фёдор. Братья, судя по тексту, не любили друг друга. Но авторское сочувствие – на стороне Фёдора. Именно ему, вероятно, праведному и жившему высокой духовной жизнью, было видение и знамение, согласно которому Фёдор отправился в дальний путь, чтобы основать Воскресенскую церковь, а потом и монастырь около неё. Он стал «лес рубить», селить вокруг людей, чтобы освоить эти земли, дал на них монастырю свои «тарханные грамоты». Но дальше, судя по всему, земли эти оказались на деле принадлежавшими не ему, а брату Андрею. Если вчитываться в текст, выясняется это как бы не сразу: от Воскресенского монастыря Фёдор поплыл по «реке, название которой не знал». А она оказалась рекой Костромой и привела в город, где княжил Андрей. Автор летописи совершенно оправдывает такое появление Фёдора с монастырём на землях брата: во-первых, это монастырь – дело Божеское, не какой-нибудь, как говорят сейчас, хозяйственный объект, во-вторых, край всё равно был «пустын и безлюден», в-третьих, было же знамение («в воскресенье свет видел»), в-четвёртых, Фёдор «посоветовался со своим духовным отцом и со своими князьями и боярами», а они ведь плохое не присоветуют. В-пятых, Фёдор ведь и не знал, что земли это не его. Словом, аргументов масса.

Умалчивает летопись лишь об одной мелочи. Вообще-то, Воскресенский монастырь был основан на соляных источниках. А соль же была таким же драгоценным ресурсом для Древней Руси, как сегодня нефть. Она могла спасти людей от голода, ведь служила универсальным консервантом: солить можно было и мясо, и рыбу, и овощи, и всё долго сохранится и останется съедобным в отсутствии современных холодильников.

Однако Андрей, похоже, не понял сложностей духовной жизни своего брата.

В Воскресенской летописи появляется фигура Никиты Ивановича Байбороды. Его называют князем и сообщают: Андрей женился на его дочери Марии. Обратим внимание: судя по этому тексту, таким же князем, как совершенно равного ему, русский князь воспринимал правителя марийского Поветлужья. Если бы было по-другому, он никто бы не взял в жёны дочь «вождя туземного племени» или «князька», как принялись назвать некоторые историки в XIX и XX веке нерусских средневековых поволжских правителей. Нет, они были именно князьями для соседей – значит, в Поветлужье были и города, и власть в тогдашнем русском смысле этих слов, иначе не могло быть. И понимать это очень важно для нас сегодня.

Здесь нам и открываются самые истоки современной России.

Да, пришлое славянское население ассимилировало мерю, чудь, мурому, мещеру, голядь. Но марийцы были и оставались для него именно соседями. И с ними надо было строить какие-то отношения. Русские – и князья, и их подданные – выбрали отношения равные, справедливые и дружественные. Которые по идее превращали соседей в союзников. Но не будем ничего идеализировать. По-настоящему «равных, справедливых и дружественных» отношений не было и между самими русскими князьями.

Дядя идёт на племянника – это сюжет Воскресенской летописи.

Фёдор Семёнович умирает. Его сын Андрей считает земли возле Солигалича согласно завещанию своими. Но у Андрея Семёновича, брата умершего Фёдора Семёновича, на этот счёт другое мнение. И тесть Байборода становится союзником Андрея Семёновича в борьбе против его племянника. Поход следует за походом. Спустя год, в 1346-м, после свадьбы дочери Никита Иванович с зятем совершают первый, как утверждает летопись, неудачный поход на Галич. Но если всё было так плохо для них, тогда остаётся неясным, почему, судя по летописи, в 1352 году Андрей Фёдорович отправляет и к тому, и к другому послов с требованием, «чтобы они его вотчины отдали». Вотчин он не получил, но зато отправился в поход и «их выжег». 1354-й год – ответный поход на Галич Андрея Семёновича и Байбороды. Войну останавливает страшный голод, разразившийся в 1356 году. Но следующим летом Андрей Фёдорович идёт на Кострому. 1362 год – поход Андрея Семёновича и Никиты Ивановича, под Галичем гибнет сын Байбороды Гавриил, а другого сына Юрия берут в плен. В 1366 году на Галич костромское и ветлужское войска идут уже с суздальскими союзниками. А в 1375 году (такая вот Тридцатилетняя война!) Андрей Семёнович и Никита Иванович, позвав на подмогу ногайцев, уничтожают Воскресенский монастырь – узел спорных земель, убивают обороняющихся монахов и, судя по всему, рассеивают по тайге крестьян. «За умножение грехов наших» – констатирует летописец, и это точно указывает, на чьей он стороне. А ведь называет он причину совершенно честно!

Об Андрее Фёдоровиче летопись сообщает, что он оказался там уже после этого события – «повалился с коня своего, зарыдал и громко закричал, насилу его оттащили». Дальше Андрей Фёдорович исчезает со страниц и летописи Воскресенского монастыря, и книги Дементьева.

А вот о монастырских крестьянах мы узнаём из книги, что они не пропали в тайге, а поселились спустя пять лет рядом с марийским Ветля-Юром, где сейчас стоит город Ветлуга. Причём туда они были приглашены марийцами – как страдальцы, скитавшиеся по тайге. И в память о разорённой обители построили Воскресенскую церковь – так это место и запечатлелось впервые как Верхнее Воскресение.

Присмотримся пристально к современному городу Ветлуга.

Он стоит на высоком правом берегу реки и отсчитывает свою историю с 1778 года, когда здесь «был открыт уездный город Ветлуг», как записано в документе екатерининских времён. Город делит на две неравные части впадающая в Ветлугу небольшая речка Красница.

Пониже её устья, на горе, чётко распланированные кварталы – в соответствии с проектом, утверждённым императрицей. Примерно в полукилометровом удалении от берега возле одного из перекрёстков намётанный глаз увидит в явно перестроенном здании хлебозавода Воскресенскую церковь. Она кирпичная, построенная в XIX веке на месте значительно более старого храма. Вероятно, он и был ядром, откуда начало развитие старинное село.

А где был город Юр?

Знатоки края ответят на этот вопрос – где-то недалеко от места впадения в Ветлугу с противоположного берега небольшой речки Юрьевки – она потому так и названа.

Если так, то Юр мог находиться на правом же берегу Ветлуги. Но марийцы, конечно, не предложили пришедшим в эти места русским поселиться совсем рядом со своим городом. Скорее всего – за какой-то естественной природной преградой. Пусть живут там отдельно, пусть хозяйствуют, как знают, пусть говорят на своём языке…

Единственное, что сегодня тянет на такую преграду – речка Красница с сырой долиной, ширина которой в устье достигает километра.

Итак, русские на правой, южной стороне Красницы, марийцы – на северной, левой. Почему бы нет?

Нельзя сказать, что Ветлуга очень разрослась, но с правого берега Красницы она уже больше сотни лет назад перебралась и на левый. Здесь техникум, автопарк, целая цепочка небольших предприятий вдоль улицы Горького – промзона.

Где искать Юр? Под какими домами? Вообще, был ли он – можно ли это сейчас доказать?…

То, что для меня прозвучало как мощный аргумент в пользу того, что он находился где-то там, на левой стороне, внезапно всплыло в одном из разговоров в местном музее.

Коренная ветлужанка стала вспоминать о гибели одного из руководителей района. Он разбился на служебной машине во время поездки в областной центр. Как? Почему? Дорога-то вроде бы в этот момент была пуста?

– А это всё из-за леса!.. У нас ведь все знают: тут есть такой лес на окраине города, за Красницей – он раньше марийцам принадлежал. И все всегда знали, что его нельзя трогать. И его предупреждали, когда он собрался в сторону этого леса расширять кладбище. Говорили: нельзя деревья рубить – случится беда, погибнете. Нет – принял решение. Тем более, что 2010 год был очень засушливый, пожары лесные начались. И под это принялись край этого леса рубить – который к городу. Ну, потому что – вдруг будет пожар, перебросится на дома… И вот вскоре всё и случилось. А кладбище к тому моменту уже расширили. И он там теперь лежит…

В русском городе, где марийцы никогда с момента его образования не жили, совершенно отчётливо помнили заповеди марийских священных рощ! Невероятно!

И понятно, что если такая роща была, её отделяла какая-нибудь верста от марийского поселения, иначе бы она здесь просто не появилась.

Значит, Юр был где-то совсем рядом. И то, что говорится о нём в книге Дементьева, совершенно правдоподобно.

* * *

И последний акт всей этой истории из летописи Воскресенского монастыря о том, как марийский правитель решил подружиться с русскими соседями и связать себя с ними родственными узами. 1385 год. Голод, неурожай. На Ветлугу пришла страшная, не щадящая никого «болезнь корчевая» – холера, чума?… Умер от неё и старый кугуз Байборода.

В пересказанных фактах, в датах летопись Воскресенского монастыря и повествование Дементьева совпадают. И это может, скорее всего, означать, что он познакомился и сверил даты с каким-то из списков той монастырской летописи.

Но почему её так же легко, как остальные летописи, не смогли найти мы?

Разгадка кроется в том, что этот источник историки не восприняли всерьёз уже двести лет назад. С ним работал ещё Николай Карамзин. «У меня есть так называемый „Летописец Воскресенского монастыря, что у Соли“, – писал он в IV томе своей „Истории государства Российского“, – Это новая сказка. Князьями Галича были, после Константина Ярославича, сын его Давид, внук Иван, правнук Димитрий, изгнанный оттуда Димитрием Донским; ни Семёна, ни Феодора, ни Андрея, ни ветлужских, ни хлыновских князей не бывало».

Источник стал изгоем, апокрифом.

Дементьев не соглашался с авторитетом Карамзина: «опровергать её всю безусловно невозможно. Несомненно, что летопись составлена сначала по записям летописца, по преданиям за неимением других документов также как и Несторова летопись о России. Ввиду преданий не изгладились тогда ещё в памяти имена Семёна, Фёдора, Андрея и Никиты, и очевидно, что они существовали». И ведь это чистая правда: именно по преданиям составлялись все летописи древности, и верить безусловно в то, что в них написано, – наивно. Но рассказ этой летописи отличался, например, от многих сюжетов о жизни князей в канонической Лаврентьевской тем, что он не находил подтверждения в других древних текстах. Пытаясь как-то увязать концы с концами, Дементьев предполагал, что речь в летописи Воскресенского монастыря шла о великом князе Семёне Ивановиче Гордом и его потомках, просто их имена, как и некоторые даты, исказились.

Петербургская исследовательница Светлана Семячко подступилась к летописи Воскресенского монастыря в конце XX века. Она насчитала в разных архивах 15 её списков. Это значит, что летопись представляла интерес для наших предков, и они её, как могли, копировали. Однако свою работу Семячко назвала «Из комментариев к тексту „Летописца Воскресенского монастыря“ (к характеристике вымышленной летописи)». Этим уже в заголовке объявила источник совершенно недостоверным. И датировала, не приведя к тому серьёзных оснований, XVII веком. Словно задача её состояла лишь в том, чтобы просто найти новые аргументы в поддержку мнения Карамзина. Исследовательница проверяла летопись «на прочность» и не только сравнивая имена князей с приводимыми в «правильных» летописях. Ей удалось убедительно доказать, что церковные праздники, которые перемещаются по датам, в летописи Воскресенского монастыря не совпали с теми числами, когда они должны были отмечаться в указанные там годы.

Да, в тексте, и правда, не всё клеится, если обнаруживается такое. Но из этих ошибок никак не может логически следовать вывод, который делает учёная дама: летопись Воскресенского монастыря – «плод фантазии автора». Вывод должен быть другой: составитель списка просто был отчего-то не в ладах с календарём или с летоисчислением.

Это и допустил доктор исторических наук Константин Аверьянов из Института российской истории РАН. Он изучал прошлое Галича в рамках научно-исследовательской экспертизы о времени основания этого города. Вот она, главная историческая проблема, волнующая в сегодняшней России каждого местного чиновника: когда появился его город или регион. Важно найти дату покруглее, и можно будет отметить юбилей и выбить под это финансирование!

В итоге же Аверьянов обнаружил в публикации документов рубежа XIV–XV веков, написанных в Троице-Сергиевском монастыре, сведения о князьях Галицких. Их имена в четырёх поколениях полностью соответствовали тем, которые были названы в Летописи Воскресенского монастыря! Говорилось, что это «вернейшие бояре Дмитрия Донского». Причём они были им посланы именно в Галич. Разумеется, они уже не управляли им безраздельно: княжества там уже не существовало – всё подчинялось Москве. Но коллизию, запечатлённую в Летописи Воскресенского монастыря, благодаря вновь найденному упоминанию уже можно было допустить. Только смещались даты: события, исходя из времени событий и жизни других упоминаемых исторических лиц, могли начаться не раньше 1392 года и завершиться не позднее 1420-го. Вот она – причина ошибок с календарём!

Аверьянов задался вопросом, из-за чего произошло это смещение. И смог на него ответить. Никита Иванович назван в летописи, в частности, «хлыновским». Он – следовательно – по идее должен был править в городе Хлынова. Но, по другим документам, получалось, что этого не могло быть: в 1374 году Хлынов, ныне Киров, фактически надолго перестал существовать – его уничтожили ушкуйники. Составитель летописи Воскресенского монастыря это, конечно, хорошо знал. И попытался, как умел, снять противоречие в датах, одно подогнать под другое.

Для Аверьянова так и остался нерешённым вопрос, откуда же тогда приезжал «ветлужский и хлыновский князь»: князья в этом городе тогда не правили. Но мы-то с вами теперь, почитав Дементьева, знаем, что Байборода был не из Хлынова, который находился на Вятке, а их Писте-Хлынова на Ветлуге.

А дальше, вскоре после смерти Байбороды, пишет Дементьев, обрушились на Поветлужье дожди. Если это случается, она иной раз выходит из берегов по осени, разливаясь на несколько километров. Было половодье и тогда. И поток смыл стоявший на берегу Писте-Хлынов.

Нет больше города славного Байбороды. И искать его бесполезно.

Чёрными оказались и последующие годы, обозначенные Дементьевым как 1386-й и 1392-й: новгородские ушкуйшики добили разорённые бедами марийские города на Ветлуге. Они перечисляются: Улемял, Шара, Ченебечиха (деревня с таким названием была ещё в XX веке на левом берегу Ветлуги в отдалении от реки недалеко от впадения Какши), Курдом (в Варнавинском районе недалеко от берега Ветлуги до конца XX века была деревня Курдома), Энер (пометка Бармина-Дементьева: Чёртово Городище), Ветля-Шанган (Шанган), Ветля-Юр.

В 1396 году, по Дементьеву, кугузом поветлужские марийцы избирают зятя Байбороды – Кильдебека. Он поселяется в Якшане. Кильдебек крещёный человек.

Впрочем, осторожней, осторожней со временем, с точными датами!.. Это, видимо, не 1396 год. И снова прикинем: мог ли Байборода жить немного позднее? Мог ли быть сыном Бая и тестем Кильдебека? Ведь всё равно мог?

Правление Кильдебека продлилось до 1434 года.

Под 1417 годом в летописи отмечены новая эпидемия и голод, под 1423-м – опять голод. К востоку от Ветлуги крепнет власть ордынцев. В 1417 году они вовлекают марийское войско в разграбление Великого Устюга, затем в 1427 и 1428 годах – в набеги на Галич и Кострому. А в 30-х годах ордынцы превращают реку Ветлугу в свою границу с галичскими землями. Марийцы оказываются на самой линии этого противостояния. И они отходят на восток, оставляют высокий правый берег со своими городами и отступают в тайгу. Так вместо Шангана, где сегодня находится село Старошангское, пониже по течению появляется Николо-Шанга, уже не левом ветлужском берегу.

В 1434 году в бою против русских соседей погиб Кильдебек: считается, что убил его Василий Косой – сын тогдашнего сепаратиста галичского князя Юрия Дмитриевича, враг московских князей.

* * *

1438 год запечатлелся в истории Поволжья как особенный момент. Именно тогда хан Улу Улуса, того государства, которое русские традиционно называют Золотой Ордой, Улу-Мухаммед потерял в её столице Сарае свой трон уже в третий раз. Тогда он двинулся из прикаспийских пустынь вверх по Волге. И там основал на одном из обломков Орды новое ханство, столицей которого вскоре стала Казань.

Очень тяжело жить на рубежах. Неверное слово, да что там – чуть большая, чем обычная, «протокольная» почтительность к одному из соседей – и может разрушиться хрупкий, Бог знает на чём держащийся мир. Марийской знати союз с воинственной Казанью был выгоден. Да, от марийцев – так или иначе – в казанскую казну поступала дань, именовавшаяся ясак, в казанских войсках были конные марийцы. Но был ли это их собственный выбор? В Заветлужье иногда приходится слышать от краеведов о «татарских корнях», татарских названиях сёл и деревень. И лукавые выводы: а марийцы ли здесь жили?

В Йошкар-Оле в 1995 году вышел полный марийский ономастикон доктора филологических наук Семёна Черных. Этот исследователь всю жизнь собирал марийские имена и нашёл их по средневековым документам больше 23 тысяч. Среди них – масса татарских, исламских. От таких имён – фамилии, тоже, вроде бы, вполне татарского вида. Но тексты, где эти имена приводились, не оставляли ни малейшего сомнения в том, что принадлежали имена марийцам: перед их перечислением часто присутствовало точное указание «да ещё черемиса…». Кстати говоря, в ономастиконе огромное количество зафиксированных в то же время – ещё до попыток тотального крещения – имён русского, христианского происхождения. Так на практике воплощалась традиция – заимствовать у соседей имена. Может быть, даже брататься с ними таким образом – разве это плохо?

* * *

Вернёмся к бумагам Дементьева. Марийское Поветлужье теряет самостоятельность: в 1439 году ему назначен татарский наместник Ибраг. Он начинает изгонять с Ветлуги русских поселенцев. В 1451 году Ибраг гибнет в сражении с войсками новгородской посадницы Марфы Борецкой. Место убитого Ибрага занимает назначенный казанским ханом Махмутеком наместник Зюдзин. И опять – столкновения с новгородцами, походы вместе с татарскими отрядами на Великий Устюг, Кострому, Галич. В 1468 году войска из Нижнего Новгорода и Галича под командованием воевод Фёдора Ряполовского-Хрипуна и Михаила Мстиславского снова разоряют марийские города Шангу и Юр. Разоряют совсем, навечно. «6 января на крещение Господне рать великого князя приде в землю черемисскую и много зла учинила земле той, людей иссекоша, а иных в полон поведоша, а иных изожгаша, а кони их и всякую животину что нельзя с собой имати, то все иссекоша и повоеваша землю их».

А на севере Поветлужья, там, где стоял Кажиров, определяет место для нового монастыря новгородская Марфа-Посадница.

В 1419 веке шведы разграбили Николо-Корельский монастырь. Находился он в Пудожемском и Никольском устьях Северной Двины – напротив острова Ягры, на котором сейчас стоят новые микрорайоны Северодвинска. Прославиться за девять лет существования ничем особенным к тому моменту не успел. Старинные рукописи лишь сообщали, что основал монастырь «преподобный Евфимий, просвещавший корельских детей» на Летнем (Южном) берегу Белого моря. Власти Великого Новгорода решают спустя несколько десятилетий восстановить его и указывают монахам новое место для обители – на Ветлуге. И край богатый. И сильный внешний враг далеко. И местное «дикое» население давно пора прибирать к рукам – чтобы обращались они в правильную веру и их трудами жил Великий Новгород. Новый Карельско-Николаевский монастырь монахи основывают в урочище Якшан. Дарственная грамота 1471 года: «Се аз Марфа вдова Ивана Андреевича жена, Великого Новгорода посадница, даёт в дом Николы Чудотворца и святом Спасу в монастырь Корельский на Якшанге, что у реки Ветлуги, игумену Макарию и старцам вотчину свою, на Ветлуге реке ловли рыбные и лес черный дикий до устья Якшанги до Чукловского холуя четыре луки земли, шелепки, топи, озеро Свято и перерву и на той земле деревни Корело и Волынкино с людьми, скотом и животом».

Марийцы отогнаны в заветлужскую тайгу. Их земли делят, кромсают.

* * *

Вот таким оказывается фрагмент альтернативной истории – принадлежащей народу, который скучно «сидел» где-то за Волгой по версии «Повести временных лет».

«Черемисы живут в лесах около Нижнего Новгорода. Они имеют собственный язык и исповедуют магометанскую веру. Они подвластны теперь казанскому царю, хотя большая их часть прежде платила дань князю московскому, от того до сих пор они причисляются к подданным Московии… Это племя обитает на обширном пространстве от Вятки и Вологды до реки Камы, не имея постоянных жилищ. Все они, как мужчины, так и женщины, весьма быстры на бегу, все весьма искусны в метании стрел, потому что никогда не выпускают из рук лука; у них даже есть обычай не давать пищи сыновьям, пока они не попадут стрелою в назначенную цель», – писал о людях этого края в 10-20-х годах XVI века лучший в Европе знаток России дипломат Священной Римской империи Сигизмунд Герберштейн.

А ветлужская тайга на долгие десятилетия стала ареной военных действий. Особенных – медленных, таких, что от них можно было уйти, затаиться, спрятаться. Но не повезёт – и это будет неминуемая смерть, огонь, и никто не поможет. Набеги татар на северные города – Унжу в 1522 году, Солигалич в 1532 году, Кострому и Галич в 1539-40 годах – вызывают ответные карательные походы не в Казань, а в Поветлужье – на «черемису», её союзников, которые вряд ли были союзниками добровольными.

Ужасом веет от древних преданий. Запустение – всё выжжено, все убиты, пустыня… Так говорили старики. Глухим воспоминанием именно об этом времени стала в итоге даже сама легенда о граде Китеже. Разорение Поветлужья в народной памяти в итоге приписали Батыю: война, погибель, и места, где жили люди, зарастают вековой тайгой.

* * *

Одна из важных дат в истории России: осенью 1552 года пала Казань, окружённая войсками Ивана Грозного. И это был не простой поход, какие случались в печальной истории отношений Москвы и Казани в XV–XVI веках. Царь ликвидировал Казанское ханство, с которым целый век мерилась силой растущее Московское великое княжество. К Казани были серьёзные счёты – за набеги, за угнанных и проданных в рабство русских людей. С ханами пробовали договариваться, заключать «вечный мир», пытались сажать на престол союзников Москвы. Но – не получилось по-другому.

Замирение между соседями – русскими и марийцами – растянулось после этого на долгие три десятилетия. Может показаться странным, но война против Москвы уже зимой 1552–1553 годов полыхнула не у татар – у луговых марийцев. Отчего бы: они должны были вроде, наоборот, чувствовать себя освобождёнными от власти казанских ханов.

Мы долгие годы практически ничего не знали толком о том, что получило в исторической науке название Черемисских войн. Этот вопрос осторожно обходили те, кто описывал и оценивал события второй половины XVI века в Поволжье.

Мне рассказывали в Йошкар-Оле о необычном эпизоде, который случился в жизни одного очень известного марийского историка.

В начале своего научного пути он оказался как-то в одном из домов в Казани. Молодого исследователя представили незнакомому человеку, явно царившему за столом. Им оказался заехавший по какому-то случаю в гости к своим казанским знакомым Лев Николаевич Гумилёв, как говорится в одной сказке, «великий и ужасный», окружённый шлейфом почитания и неприятия.

Гумилёв задал молодому историку вопросы о том, чем же он занимается, и подвёл итог:

– У марийцев очень богатая история, но её не дадут написать.

Лишь в новом XXI веке о событиях Черемисских войн сумел рассказать, подняв огромное количество документов, другой йошкар-олинский историк – Александр Бахтин.

Войн этих было четыре. Их эпицентром стали земли к северу от Казани, а охватили они большую территорию от Нижнего Новгорода до Вятки. Источники, с которыми работал Бахтин, лишь один раз упоминают Лесное Заволжье, Ветлугу. Эта территория не была в фокусе событий. Но, тем не менее, в 1555 году полк воеводы Токмакова-Оболенского, оторвавшийся здесь от основных сил, чуть не перебили марийские воины. Нижегородская писцовая книга 1558–1559 годов упоминает 179 селений в Заузолье и на Везломе, пострадавших от войны. Очевидно, что нападали на них марийцы, приходившие лесами с Ветлуги.

* * *

Чего хотели эти люди? Не возрождения же Казанского ханства, подданными которого они когда-то были?

Александр Бахтин смог ответить на этот непростой вопрос. Документы убедили его, что марийцы защищали от соседей свои традиции, свой образ жизни. Казанское ханство, конечно, «владело» ими, но не могло вмешиваться в их дела по-настоящему – его степные воины сторонились тайги. А вот русских глухомань и болота, такие, как в Лесном Заволжье, не пугали, были привычны… Если так, не придут ли они в этот край, чтобы наводить русские порядки, насаждать другую веру?

Сорок лет – огромный, бесконечный срок – длились эти войны. Для многих – всю их жизнь, потому что она-то была в средние века недолгой. За эти годы выросли русские крепости на подступах к Поветлужью – в Солигаличе, Кологриве, Галиче, Чухломе, вероятно, и на месте современного посёлка Воскресенское…

«Илеть и Ветлуга от крови темны И ветви поникли у тёмной сосны, И тёмной бедой на марийский народ Несметная царская сила идёт… Все тридцать тяжёлых и горестных лет — Пожары, и смерть, и скончанья им нет»

Так писал о Черемисских войнах спустя три с лишним века марийский поэт Сергей Чавайн, доверяя больше народной памяти, чем трудам историков.

Москве хватило мудрости переломить ситуацию. В Поволжье должны были увидеть: московская власть хочет, чтобы новые подданные доверяли ей. Чтобы знали: их не будут ни губить, ни сгонять с обжитых земель. Ведь цель была – повалить казанский режим, который жил, грабя соседей. Русским чиновникам, которые ехали в Поволжье, был дан строгий наказ не притеснять напрасно татар, черемисов, чувашей. Иван Грозный жаловал подарками и наделами местную знать, а крестьяне и охотники ощутили, что налогов «белый царь» берёт с них меньше, чем казанские ханы.

Победила в этих войнах Москва.

Но победили и марийцы. Они сумели выжить. Они показали свою волю к тому, чтобы следовать традициям, установленным их далёкими предками. Они сумели, наконец, поверить соседям – и не ошиблись.

Они сберегли среди беды, огня, голода свой язык.

Да, коварство, межусобица русских князей могли превратить марийцев, готовых идти им навстречу, в противников и заставили искать союз с казанскими ханами, которые боролись за свою власть надо всем Средним Поволжьем. И на этом пути марийское Поветлужье ждало настоящее небытие. Навсегда покинул народ свою страну – верхнее и среднее течение Ветлуги. Заросли бурьяном древние разграбленные города – и пока археологами не найдены. Скорее всего, по той причине, что их просто никто всерьёз не искал. До них ещё не дошли руки у специалистов, которых в Поволжье не так-то много. К тому же очень многое просто исчезло – смыто весенними половодьями, и специалисты совершенно точно не смогут подержать в руках предметы (или, как говорят в народе, артефакты), конкретно подтверждающие древние рукописные источники.

Да, сама российская история, казалось, собралась забыть, окончательно потерять эту исчезнувшую страну, превратить её века в своё обычное, безликое «жили племена».

Но если вы листаете эти страницы, выходит – такого не произошло.

Поздняковские и другие боги

Народы – как обычные семьи. Родословная ныне почти никакой практической роли не играет (разве что выяснение родства в спорах о наследстве), а всё же её хотят знать и сами люди, и их соседи. Это продолжение их любви и интереса к родителям и ближайшим предкам. Они узнают в предках свои черты и хотят понять и оценить вытекающие из этого достоинства и недостатки.

Лев Клейн

Боже мой, как часто я бывал здесь раньше. Да в сущности, я вырос на этой улице. Улица Горького в Нижнем Новгороде. Ямская слобода венчала город с юга и одновременно с запада на берегу Оки. Угол этот начинался сразу же за Большой Ямской улицей. В девяностых годах, прогибаясь перед неким не вполне понятным прошлым, улице Краснофлотской власти «вернули историческое название» Ильинская, и никто не заметил, что эта часть её называлась именно Большой Ямской, а Ильинской никогда не была.

Так вот, если пересечь Ямскую Слободу и оказаться на берегу Оки, спуститься до полугоры…

Да, я всегда видел этот странный вал, стоящий над самым обрывом. Но только вместе со своим тогдашним студентом-историком Александром Жуковым впервые медленно прошёл по нему.

Жуков обещал мне показать необыкновенные вещи. И я увидел их: под нашими ногами лежала древняя керамика. Самая древняя из той, какую я видел в своей жизни. Грязно-белое (серое?) тесто – так археологи привыкли называть материал, из которого слеплен сосуд. Следы ткани на его закалённой древним огнём поверхности. Гончарного круга эти люди ещё не знали. Они разминали глину в холщёвом тканом мешке, делали стенки тонкими, прижимая глину к этой эфемерной, давным-давно истлевшей материи. Материи, оставивший след после себя на несколько тысячелетий.

Керамики было очень много. Она лежала как раз на гребне этого вала, проходящего по кромке обрыва. Я легко сориентировался – вал идёт точно с севера на юг. Справа, если встать лицом к окскому устью, плоский полукруг, вдающийся в гору и заросший бурьяном. Слева… А слева ничего нет. Обрыв, река внизу, когда-то были пути Казанского вокзала, исчезнувшего с городской карты уже почти полвека назад. Но, как я увидел потом на старых фотографиях великого мастера Андрея Карелина, в сторону Оки от насыпи в конце XIX века обрисовывался такой же полукруг, и только на его краю, в двадцати метрах отсюда, площадка обрывалась.

Что же здесь было?

Александр Жуков был среди профессиональных археологов, открывших это место заново в девяностых годах XX века. Они здраво предполагали: это могло быть святилище. А почему бы и нет? Удивительно точно по сторонам света сориентирован вал. Назначение его непонятно. Собственно с утилитарной точки зрения он бесполезен. Как и от кого защищаться на берегу реки таким валом (сейчас он трёхметровой высоты, но положим, раньше он был раза в два выше), если с другой стороны этого вала тоже небольшой плоский плацдарм?

Жуков позвал меня сюда, поскольку знал, что я видел в отличие от многих святилища, дожившие до наших дней.

Так это всё-таки тоже святилище?…

И сюда приходили люди – помянуть своих мёртвых и принести дар богам?

Они наверняка приносили им хорошую и вкусную еду. Я читал это у этнографов: ханты и манси на свои кладбища приносят подарки мёртвым, и для того, чтобы подарки дошли, отправляют их «на тот свет», «убивают». Если ты хочешь подарить мёртвому кружку, её надо продырявить. Больше это уже не кружка и живым она служить не сможет. Она становится кружкой-наоборот. Как мёртвый – это живой-наоборот.

Они приносили сюда свои самые красивые керамические сосуды и били, потому что как же их по-другому отправить мёртвым.

А может, мы и есть мёртвые? Ведь мы не жили тогда, когда всё это происходило. И в итоге это мы реально получили то, что было адресовано им?

И ещё – мы, наверное, последние, кто может видеть это место.

Рядом уже кипит работа. Извиваясь как огромный змей, своим хвостом Оку перегородил земснаряд. Намывают острова. На них бьют сваи. Строится мост. Он будет двухъярусным. По нему в центр города ломанут машины, а в тоннель, внутрь Дятловых гор будут нырять поезда метро.

Всё это необходимо городу. Как журналист, профессия которого – писать о транспорте, я уже письменно одобрил это дело.

Но на прошлой неделе я поглядел проект и понял, что для подъёма транспорта придётся строить весьма прихотливый серпантин дорог. Не заденет ли один из изгибов своим могучим разворотом своим эту террасу. Святилище, конечно, не тронут, но, наверно, оно быстро исчезнет само собой на этом крутом склоне.

Мучительно хочется знать, как звали богов, прилетавших сюда, в устье Волги.

А было это давно. Керамика принадлежит поздняковской культуре. Стык второго и первого тысячелетий до новой эры. В Египте строятся пирамиды. Троянская война уже состоялась, но Гомер – воспеть её – ещё не родился.

* * *

…Так всё-таки, как же звали этих богов? Живы ли они? Берегут ли они нас – чужих, не понимающих на их языке и совсем забывших делать им подарки?

Или как в анекдоте о налоговом инспекторе: «Их не звали, они сами приходили»?

Между прочим жертвой этих окских и волжских склонов стали за длинную историю тысячи нижегородцев. Склоны сползали в кремле, заваливая в ночи дома. Мощный оползень летом 1597 года ночью в одночасье убил Вознесенский Печёрский монастырь, тот самый, где когда-то монах Лаврентий написал свой знаменитый и самый старый из дошедших до нас с дальних времён Лаврентьевский список русских летописей. Оползни убивали монахов Благовещенского монастыря и жителей Нижнего Базара. Великолепная Рождественская Строгановская церковь стоит на такой сползшей вниз горе, под которой, вероятно, десятки домов, засыпанных ранним весенним утром, когда люди ещё спят.

Но – у этого перекрёстка дорог в центре России великая судьба. Он собрал замечательные личности, яркие события. Он красив и неотразим (не люблю и не понимаю это слово, но чувствую в этом случае его точность: просто слабо мне так вот одним мазком выразить то, что отзывается на образ его в моей душе). И перекрёсток этот мне – дом. А я не из тех людей, кто меняет небо над головой.

* * *

Студенты, люди получившие среднее образование, не один раз спрашивали меня, когда был каменный век. Вопрос, требующий встречного вопроса: где? Собственно, есть на Земле места, где этот самый каменный век ещё не завершился. Народы развиваются очень неравномерно – и понять бы, отчего. А применительно к нам каменный век… Нет, он, конечно был значительно раньше поздняковской культуры.

Итак, кто же такие эти люди поздняковской культуры? Они предки русских? Или марийцев? Или и тех, и других?

Кто их боги?

Поздняковские боги – красиво звучит?

Здесь, на окском обрыве, омывают меня ветры тысячелетий. А я сижу на валу, в месте где сходятся почти все мыслимые границы, и гляжу на мой огромный город. На синюю даль, в которой теряются отстоящие отсюда на добрые сорок километров Дзержинск и Балахна, на леса, на озёра. Это там, в тех лесах, веками лежала под песчаными холмами как удивительное послание нам лосиная фигурка, сделанная людьми около четырёх тысяч лет назад.

Может быть, это и есть та земля Калева, о которой поёт знаменитый финский эпос?

Может быть, здесь удивился силе человеческого слова и музыки древний сказитель, видя, как на этом самом окском берегу старый верный Вяйнемёйнен, вековечный прорицатель, сколачивает пеньем свой челнок: песню спел – и дно готово…

Просто это песню слушали боги. Поздняковские боги, имена которых забыты и которые потому уже не могут, наверное, быть вызваны нами на помощь.

Моя левая рука, которой я опираюсь на землю, касается чего-то твёрдого. Осколок древнего сосуда чёрен и хранит следы холста.

Я пью здесь сегодня пиво.

Как знать, может быть, именно древнее пиво было в том разбитом здесь сосуде?

Украдкой – вдруг меня кто-то видит – смахиваю из бутылки глоток пива на землю.

Вспоминается старый карт – марийский жрец – из окрестностей Шаранги. Его давно нет в живых. Звали его Аркадий Васильевич.

Мы сидели в его избе и говорили о священной роще. «Есть роща. Ходим туда. В праздники ходим», – уклончиво отвечал он на наши вопросы. И этот странный разговор мучительно тянулся больше часа: он не подпускал нас близко к своему переданному от стариков знанию. И только когда кто-то из нас случайно помянул имена нескольких марийских богов, он замолчал. А потом спросил: «Откуда вы их знаете?» Дальше разговор уже клеился.

В рощу ходят молиться обязательно в среду (у соседней деревни день молений – пятница, но ведь это же неправильно, кто же этим в пятницу занимается? вот оттого они, думаю, и живут плохо).

Надо позвать их всех, сказать, когда мы к ним пойдём молиться, когда их будем угощать в роще. А утром в тот день надо помыться в бане, одеться во всё белое. И должна быть богам пища. Какая?… Пиво сварить! Пироги особые марийские: с мясом – и наверху из теста узор, который обозначает барана, быка. Рыбник – тоже пирог, в нём – запечённая рыба целиком и наверху узор, который делают только на нём.

Хлеба маленькие, узорчатые. Подкогольё – большие плоские пельмени, очень красиво защипанные. В них может быть мясо, грибы, творог, начинка из овощей. Эта еда воплощает в себе богатство и щедрость: в ней соединяется всё, что есть в доме вкусного – и хлева, из огорода, с поля, из леса.

Человек не жертвует это богам. Это бессмысленно: им и так всё принадлежит. Он для них старается, готовит, угощает их и чествует. Он осмелится их позвать, накрыв общий стол, и будет чувствовать торжественность момента. Они здесь, рядом, они незримо участвуют в трапезе. И если им будет хорошо, может быть, увидят, в чём люди нуждаются, и поддержат пришедших в священный лес?

Вводят в рощу белого барана или белого быка. Только хорошего, не больного какого-нибудь. Перед молением его окатывают водой. Если дёрнется, боги примут его, можно резать и варить. И обязательно надо съесть потом всё мясо – в роще ничего оставлять нельзя и уносить с собой – тоже.

В роще – очаг, стол, помост, лавки. Есть большие котлы для мяса. Огонь разводят. Но дрова надо принести с собой. Там поленница – вот в ней дрова из деревни. А так прутья, деревья в роще жечь нельзя. И ломать там ничего нельзя. И мусор нельзя оставлять. И ругаться нельзя – накажет.

Молиться надо весной, когда лес просыпается. Надо просить, чтобы все были здоровы, чтобы скотина водилась, чтобы урожай был. Есть такие слова – их переводят «Быть имеющим прибыль!» Надо осенью молиться тоже – сказать, что благодарны, лето хорошо прошло. И если что в жизни не так, надо тоже в рощу идти, нести подарки.

Юмо, нал! Юмо, палшы! – Бог, прими! Бог, помоги!

Это карт говорит, а все повторяют.

Голову, потроха, шкуру от быка или от барана – в огонь, это для них. Мясо – в котёл.

И вот их зовут. Всех зовут, никого не забывают. Потому что забудешь – обидишь. Что потом будет, если обидишь? О-ой!..

Надо встать на колени перед столом и им поклониться.

Поро Кугу Юмо – Добрый Большой Бог, Мардеж Юмо – Бог Ветра, Юр Юмо – Бог Дождя, Ур Юмо – Бог Зверей, Кэцэ Юмо – Бог Солнца, Тергя Юмо – Бог Птиц, Ошкэце Юмо – Бог Светлого Дня, Вюд Юмо – Бог Воды, Пюрыкшо – Мать Богов, Ош Пондаш – Белая Борода!.. Когда пойдём, всех богов вспомним, всех богов назовём по имени, всем богам принесём жертву.

В роще не крестятся – в роще поднимают две руки, и вот так – кланяются дереву, ведут руками вниз вдоль ствола. Берёзе кланяются старой. Дубу кланяются.

Уормахен бекен – обещал и принесу. И приносишь. Так просто это не говорят. Это – или весной просишь хорошего года, или если болезнь с человеком случилась (ради скотины нельзя такое говорить, нельзя обещать).

Юмо, перегай! Юмо, палтербал! Порыж Юмо, перегыже! – Бог, береги нас! Бог, помоги! Добрый Бог, береги!

* * *

Всю жизнь карт ищет молодого человека, которому смог бы передать свои знания, свои заветные из древности идущие слова – кумалтыш мут. Книг, где они были бы записаны, нет. Найдутся ли такие люди?

Впрочем, в последние десятилетия на научных конференциях по этнографии я всё чаще стал встречать этих людей со строгими лицами в белых вышитых рубашках и белых высоких войлочных шапках.

В 2000 году во время съезда марийского народа я оказался на встрече Госсекретаря Марий Эл с делегациями. Он посетовал, что не знает, где взять картов-профессионалов. Видимо, их надо учить? Может, школу какую-то открыть или семинары проводить? Но кто там будет преподавателями? С мест пришло уже несколько запросов в правительство: требуются подготовленные, аттестованные карты!

– Я окончил художественное училище в Чебоксарах. Целых десять лет рисовал плакаты «Народ и партия едины», «Пятилетку в четыре года». А потом появилась во мне печаль – о наших рощах и о наших богах. И я понял, что это моё, – рассказывал мне о своей жизни карт, скучавший в фойе во время съезда. – Что-то узнаю от стариков, что-то чувствую сам, как это надо делать. Мы выбрали дубовую рощу на окраине Йошкар-Олы – очень хорошая роща…

На вопрос, почему карт не в зале, где в это время кипели страсти – обсуждались кандидатуры на пост председателя Марийского Национального конгресса, он отрезал: неинтересно. И назвал будущего победителя, предупредив: перевес будет всего в восемь голосов.

Через полтора часа делегаты так и проголосовали.

Карт удовлетворённо покивал головой: кандидатура ему нравилась. И продолжал:

– Сейчас вокруг нас собираются люди – кому природа дорога, кто хочет мира и согласия. И не только марийцы. Вот тут я письмо из Омска получил – от русских. Хотят к нам приехать. Если сердце чистое, если человек умный, и мы рады, и роща примет.

* * *

«У нас около Большой Юронги было два святых леса. Вот туда наши деды ходили. Сейчас-то лесов этих уж не осталось, даже место не помним. Один называли Грозное Место. Туда женщины не ходили и чужие. Говорят, Он не хотел их допускать, и они могли заболеть и не вылечиться. Ходили мужчины – дождя просить у Него, или помощи, или если болезнь.

Дедушка туда ходил. Ему пряник пекли. Деревянная форма была для этого пряника. И он получался в виде барана или быка. У кого форм не было, руками его такой делали. И прищипывали три раза на середине, три раза сбоку. Тесто делали из муки, сметаны, масла, солили его. И вот этот пряник несли в жертву. И что-то там говорили. Но что – это была тайна».

* * *

«Прихожу к дочке с зятем. А у них баран здоровый. „Что барана-то держите?“ Надо, говорят, отдать юмын куэлан, ненкошлан (божьей берёзе, ненкошу). „В кереметь, что ли?“ „О-ой, не говори громко! Что ты! Тебя ведь закружит!..“»

* * *

…И – уже след, уже расплывающийся отпечаток чего-то древнего и осмысленного в прошлом, а ныне – не укладывающегося в представления о «правильном». Краевед Михаил Балдин, имя которого почитается в его родных местах, в книге «Варнавинская старина» описал «странный обычай». Перед началом весенних работ русские православные крестьяне (а других в его районе, почитать эту книгу, так и не было с незапамятных времён!) молились в поле и обещали Николаю Угоднику в жертву быка, а Георгию Победоносцу – барана. Осенью же эти крестьяне устраивали на улицах своих деревень пиршества. Ставили длинные столы. На них – блюда из этих животных. Молились и приступали к трапезе. Правда, как я понял из текста, вместо пива на столах присутствовало что-то более действенное.

Вот ведь какие были причудливые обычаи у предков – рассуждает краевед.

В дороге мы, случается, останавливаемся в Шаранге и обедаем. Фирменное блюдо в кафе около автостанции – «шарангские пельмени». Они подаются в горшочке – вкусные, большие, по форме абсолютно как марийские подкогольё. В Воскресенском местное райпо тоже делает их именно такие и продает в отделе полуфабрикатов замороженные. А рядом – открытый рыбный пирог. Будете спрашивать – вам объяснят, что традиционная воскресенская русская кухня, так здесь привыкли.

Нет-нет, я не хочу никого упрекнуть в профанации, вероятно, очень древней священной еды. Наоборот, жизнь, похоже, так счастливо сложилась, что в некоторых уголках Лесного Заволжья угощают сейчас так, словно нам выпала честь оказаться на марийском празднике. И это элемент культуры соседей, который был почтительно освоен, как осваивались слова другого языка, навыки умелого хозяйствования.

Моление в роще Грозная

* * *

В моей жизни настал момент – и меня с двумя друзьями, с которыми мы вместе работали, пригласили на моление в священную рощу.

Его впервые на нижегородской земле по просьбе живущих в области марийцев проводили верховный карт Александр Иванович Таныгин и его заместитель Альберт Иванович Рукавишников.

Накануне мне было два звонка от журналистов: они тут прослышали про моления, но – где, когда оно будет, как туда ехать?

Отвечал я им очень неопределённо, стараясь показать, что толком ничего не знаю. Собственно, мне никто не давал таких поручений кому-то об этом сообщать и показывать дорогу. Ещё не хватало, чтобы это стало сюжетиком для новостей со стендапом, чтобы потом любопытствующие разглядывали: а кто тут и что они делают?

Местом моления выбрали священную рощу Грозную за Тоншаевом около деревни Большие Ошкаты.

Утро в конце октября было медленным, холодным и туманным.

Людей к назначенному часу съехалось не так-то много. Они, не торопясь, поднимались на холм к роще. Карты были облачены в белое одеяние, на них были белые войлочные шапки.

Мы аккуратно собирали валежник для костра. А место его и главные деревья, около которых всё и должно происходить, карты легко определили, осмотревшись.

– Фотографировать? – задумывается Таныгин. – Конечно, фотографируйте…

Расстилаются на земле скатерти – пусть и полиэтиленовые, как положено в нашем веке. На них – хлеб, пироги и другая привезённая из дому еда. Варится мясо в котлах. И карты подходят к каждому из приехавших людей. Говорят об их жизни. Ведь нужно знать, с чем люди пришли в рощу, что их тяготит, что ждёт решения. И мне Александр Иванович тоже задаёт вопросы. А я отвечаю на них честно и просто – как по-другому?

Через несколько минут начнётся моление – и карты расскажут о тех, кто собрался здесь, попросят о важном от их имени.

Голос Таныгина – низкий, строгий, хрипловатый – зовёт Их к нам на холм.

Я уже слышал его обращение к Богам во время съезда марийского народа. Он просил у Них содействия тому доброму, что должно случиться в зале, просил наставить приехавших на мудрость.

Да, потом этот момент не понравился кому-то из «освещавших»: московский корреспондент позволил себе недовольство тем, что вместо православного священника, который благословил бы собравшихся, на трибуну поднялся кто-то ему непонятный. Явный язычник и, видимо, сепаратист.

Москва живёт порой очень своеобразными представлениями о том, что её окружает. Общался несколько лет назад с одним столичным журналистом, пишущим на темы экологии и техники. И узнал от него, что Россия – страна мононациональная и православная. Потому что 85 % населения – русские. Остальными можно пренебречь как погрешностью. И если они хотят жить в России, они должны всё это национальное запрятать как можно глубже и стараться выглядеть русскими. В доказательство он говорил о себе: сам он нерусский, но в себе это полностью искоренил.

В Поволжье такое не пройдёт. Может быть, следуя логике этого журналиста, оттого, что процент нерусского населения вдвое выше, и им уже нельзя пренебречь? Но если им нельзя пренебречь в Поволжье, и оно уже многонациональная территория, тогда неувязочка выходит: Поволжье – в России, а игнорировать нерусское в нём нельзя.

В Марий Эл, к счастью, никто не ставит вопрос так.

По данным Марийского института гуманитарных исследований имени Валериана Васильева при Правительстве Марий Эл, около 20 % населения республики придерживается традиционной веры. Если учесть, что марийцы составляют 43 % жителей региона, то её влияние велико и авторитет карта – священнослужителя, совершающего обряды, значим. Верховный карт ведёт за собой до 300 тысяч марийцев, которые готовы слушать его слово. В торжественные моменты рядом с главой республики оказываются региональные лидеры нескольких конфессий: православия, ислама и рядом с ними верховный карт марийцев. Его региональным лидером считать уже неправильно: он лидер национальный. И если народы у нас равны – а это так согласно нашим законам – он духовный лидер такого же масштаба, как глава любой другой национальной церкви, как патриарх, например.

Карты собираются раз в несколько лет изо всех уголков Марий Эл, из соседних республик и областей, чтобы обсудить самые важные вопросы духовной жизни марийского народа. И на одном из таких съездов верховным картом они избрали Александра Ивановича Таныгина. Потому утром, если ему надо в Йошкар-Оле представлять своих единоверцев, он встаёт пораньше, чтобы садится в местный автобус, чтобы доехать до райцентра – посёлка Новый Торъял, там пересесть – и добраться до Йошкар-Олы: 90 километров.

Всматриваюсь в лицо этого человека: седеющая борода и глубокие крестьянские морщинки – такие остаются после многих лет работы в поле – под солнцем, под дождём.

Карт раскрывает ладони протянутых рук, называет богов по именам, воздаёт каждому честь и просит снизойти сюда.

Для людей, которые собрались на поляне, Они уже здесь.

Их не надо обременять множеством просьб. Но Они обязательно услышат самое главное. И Таныгин продолжит разговор с Ними, постепенно обратив его и к тем, кто собрался на поляне.

Он умеет сказать то важное, что ждут люди – чтобы их поддержать, чтобы они смогли возвыситься над собственной неустроенностью, смогли пережить горе, не складывали руки, не позволяли себе озлобиться, если им очень тяжело.

Мне случилось однажды слушать его выступление перед сотнями собравшихся из разных районов в доме культуры поселка Тоншаево марийцев Нижегородской области.

Это была интрига: к чему же он будет призывать, в чём наставлять?

– Идите навстречу тому Богу, которого вы понимаете, и уважайте Богов других людей. Почаще собирайтесь вместе, говорите на марийском языке и пойте наши песни вместе с детьми… Будьте такими, чтобы ваши соседи всегда любовались вами – пусть о нашем народе говорят только по-доброму. Вы – как небо, вы – как облако, вы – как звёзды: вот какие вы прекрасные люди!

* * *

Однажды я решил договориться на интервью с верховным картом.

Это оказалось несложно. Знакомые дали мне его телефон. Дозвонился я до него с первой попытки.

– Приезжайте, – сказал Александр Иванович. – Вы найдёте мою деревню Большое Танаково? Вот там спросите, где я живу.

До встречи оставалось две недели. Но верховный карт, сделав паузу, проговорил о дне, на который мы договорились:

– Приезжайте в первой половине дня. После обеда будет очень сильная гроза…

Последняя фраза не выходила из головы до самой встречи.

Дом верховного карта мне указали в магазине.

Дом как дом. Ничем особенным не отличается в деревне от других – а они все не богатые, но ухоженные, а главное – живые.

Тугая калитка. Аккуратный двор, в котором со всей старательностью ведётся хозяйство.

Не скрою: порог этого дома я переступал с чувством смущения.

На верховном карте обычная рубашка, в которой он возился на своей пасеке, он поднимает с лица сетку.

Аскетичная комната, простая обстановка. Старенький кожаный диван, на который он приглашает присаживаться. Я окончательно понимаю, что у верховного карта нет ни секретаря, ни пресс-секретаря. Ему можно просто позвонить – вот на этот телефон, который стоит на тумбочке. Номер не так-то сложно найти. И он обязательно ответит, если окажется рядом. Будет беседовать с тем, кто к нему придёт.

Только он верховный карт.

И отсюда следует, что никто и никогда в жизни не будет беспокоить его по пустякам.

Сбылось ли то, о чём он решил попросить для меня во время моления?

Сбылось. Причём тут же, через несколько дней.

– Хорошо. Очень хорошо, – кивает головой верховный карт. – Вы просто занимаетесь чем-то таким, что требуется. Я знаю: вы ученик Акцорина. Я с Акцориным тоже общался. Ходил к нему в институт – и мы обсуждали многие проблемы, возникающие в марийской народной философии. Например, проблему ю. Знаете, что такое ю? Этим словом обозначают силу, энергию, способность к тому, чтобы осуществилось какое-то событие. Это точно не переведёшь.

Нам, как оказалось, было о чём поговорить и помимо запланированного интервью. О принципах охраны марийских священных рощ – как мы их прописали, оформляя документы на памятники природы в Нижегородской области. О древних легендах. Александра Ивановича волновала история Ирги. Он знал о ней давно, но только после знакомства с опубликованными материалами Павла Березина ему стало ясно, где именно происходили трагичные события.

– Значит, марийцы пошли просить инженера, чтобы он сместил немного линию? По-моему, они правильно сделали. И не только потому, что хотели сохранить дерево. Я имею в виду ю. Это была страшная расправа, которая оставила такой долгий след в памяти. И я думаю, что в такие места надо иногда приходить, надо вспоминать героев. Но именно на этом месте неправильно было бы жить и укладывать железную дорогу. Я даже не знаю, к чему именно это может привести – но это может иметь плохие последствия для людей. Верю, что прошлое материально и земля хранит память о тяжёлых событиях, которые случились на ней, о бедах, принесённых на неё людьми. И эта память может вернуться к нам – будет волновать видениями, смущать человеческие души, может воплотиться в новую беду. Убеждён, что одна из обязанностей тех, кто отвечает за человеческие жизни – транспортников, железнодорожников, – знать о таком прошлом. Инженеры просто должны обходить стороной, прокладывая путь, такие места. Или же надо быть в них особенно бдительными, чтобы уберечь себя от накопленного зла. И конечно, не копить его! Я верю: таким людям это под силу.

– Наша религия – не возврат к прошлому, а обращение к Вечному, – продолжает верховный карт. Одной из важнейших ценностей он считает гармонию людей с создавшими их силами природы, с Космосом. И традиционная религия марийцев, пронесённая ими через тысячелетия, всегда помогала находить верные ориентиры в отношениях и с природой, и с другими народами. Марийцы убеждены в том, что из окружающего мира нельзя брать ничего лишнего, и это помогает им сохранять ту среду, которую они любят, не терять в неё ориентиры. Соседи хорошо знают: для марийца обычно нереально заблудиться в лесу, он может предчувствовать погоду.

Верховный карт поговорил со мной о сути религии, которую он представляет. Ему отвратительно слово «язычество»: это традиционные верования его народа, которые помогали ему жить на протяжении тысячелетий, и уже поэтому их надо уважать – они сберегли поколения людей, наполнили их жизнь правилами и смыслом. По сути, объяснил мне верховный карт, марийская вера – это монотеизм: есть Юмо, Кугу Юмо – Великий Бог, и есть другие Боги – его помощники, с которыми тоже надо считаться, но всё-таки, не они главные. И это надо понимать тем, кто пытается что-то приписать марийской религии.

Противостоит ли она православному христианству, исламу?… Нет – ни в коем случае. Это просто свой, марийский взгляд на мир. Как бывает русский, татарский, немецкий и какой там ещё. И эти взгляды опираются на традиции и помогают людям жить. В том числе и жить рядом с соседями, уважая и понимая их.

Если она кому-то противостоит, то, как это ни странно, язычеству. Точнее – неоязычеству. Тем людям, которые, нахватались что-то про давно забытых, потерянных Перуна, Мокошь, Даждьбога… Нахватались из книжек, авторы которых «разобрались» в древней славянской вере и готовы немедленно внедрить в жизнь свои озарения. И стать замеченными. Необычными, привлекающими внимание.

Самое скверное, когда они идут для этого в марийскую рощу. Роща не их. Она – не театр для феерических представлений про древность с кострами и жертвоприношениями. Она храм, которому очень-очень много лет и который дорог людям.

Верховный карт по образованию инженер сельского хозяйства. Он и ведёт вместе с семьёй это самое крестьянское хозяйство. У него коровы, овцы, козы, гуси, куры, пчёлы. Образ жизни Александра Ивановича после того, как карты избрали его на высокий пост, не изменился. «Карт должен подавать пример людям и в быту, и в труде», – говорит он.

Хозяйство ему приходится доверять домашним разве что на то время, когда он уезжает на моления в разные точки, где живут марийцы, в столицу – встречаться с руководителями республики, на съезды и конгрессы финно-угорских народов. Вот тогда он надевают белоснежную войлочную шапку и вышитую древними узорами рубашку, и становится человеком, за спиной которого незримые десятки поколений его народа.

Александр Иванович знает, что я буду его спрашивать о железной дороге, и чуть заметно улыбается – это не самая привычная для него тема беседы:

– Да, приближается праздник. Это очень ответственно и почётно – сказать в праздник слово, которое должно отблагодарить железнодорожников за их труды, за их знания, за их человеческую надёжность. Глубоко уважаю этих людей. И считаю, что они во многом изменили жизнь России к лучшему. Железная дорога – родная в чем-то для меня сфера. Мой отец в 20-х годах ещё совсем молодым человеком строил линию Зелёный Дол – Краснококшайск, так называлась тогда Йошкар-Ола. Это была трудная стройка: тайга, болота, отсыпка полотна вручную… Но это был путь в будущее для марийской столицы! Я с удовольствием поздравляю железнодорожников с их профессиональным праздником! А пожелания хочу сказать, выйдя из дома.

Верховный карт выходит на середину широкого двора и, подняв руки вверх, легко и выразительно начинает говорить на марийском ритмичные слова. Потом, улыбается:

– Наверное, вы не все поняли?… Тогда – то же самое, но по-русски.

Пусть небесный свод над вами будет большим! Пусть все ваши железнодорожные пути Всегда сияют ярче Солнца И пусть будут спокойны как ночная Луна! Чтобы станции ваши светились Как светятся на небе звёздочки, А составы были могучими как тучи! Чтобы поезда ваши были быстрыми как ветер И текли по России как реки! Чтобы локомотивы ваши были могучими как гром, А машинисты вели их с умом и разумом!

Потом верховный карт разводит руками:

– Ну, вот… А теперь торопитесь. Поедете – надо вам доехать хоть докуда. Ливень начнётся уже скоро. Нужно успеть до него тут на пасеке… Мне приятно было с вами говорить.

Ливень начался через час. Вода лила стеной. Мы не успели доехать до города. Надо было останавливаться – дорогу не видно! Но в поле летали молнии, а в лесу легко могло повалить дерево.

(Моя газета не взяла интервью верховного карта. Мне ничего не объяснили. Но было очевидно, что материал не укладывался в представления моих начальников о том, что можно публиковать без ущерба для своей репутации. Ещё заклеймят как язычников, ещё позвонят из секретариата патриархии начальству, и оно в чём-нибудь усомнится. Но работа была сделана не зря, в этом я убеждён. А поздравления и добрые слова верховного карта – пусть и не опубликованные – не могли не подействовать).

* * *

Этот летний день, этот ливень уже принадлежат прошлому. Они вроде бы совсем недалеко. Но возвратить их ничуть не проще, чем те дни, когда люди приходили к тому, кто помогал им общаться с Богами на берегу Оки.

Или как называлась наша река тогда?

Я сижу на древнем валу и пытаюсь ощутить ту самую силу ю, о которой говорил верховый карт. Одна обязательно должна таиться где-то здесь.

Простите, я не знаю, как вас зовут. Но я знаю: пиво – это такая штука, что даже боги…

Я этот город очень люблю. И понимаю: мы – потомки тех, кто вас знал по именам.

Лично я не нуждаюсь в том, чтобы провозглашать своих предков арийцами, египтянами, вавилонцами, римлянами, основателями всех мировых религий сразу. Вообще, все эти рассуждения о «великой истории» – от чувства собственной несостоятельности, неполноценности. Им я не страдаю.

Важно понимать вещь, которая очень не сразу укладывается в голове при изучение истории и праистории народов. Каждый из них, как оказывается, может унаследовать язык одного народа, технологию другого, название третьего. И при этом генетически быть потомком скорее четвёртого, чем этих трёх.

Из этого следуют известные допуски, с которыми надо считаться, изучая историю языков и археологических культур.

Ищете пришлых славянских предков? Поймите: предки были и непришлыми.

А если уж всерьёз браться за изучение весомой литературы об археологических культурах, которые предшествовали современным людям, в наибольшей мере претендующими на своё славянство, то становится ясна странная вещь. Где-то в отдалении двух с половиной тысячелетий специалисты не могут с уверенностью назвать ни одной культуры, которая годилась бы славянам в прямые предки. С языком вроде бы ясно, но носители его явно сменили технологию и таким образом «потеряли» на определённом повороте истории предков.

Однако здесь, живя в Поволжье, мы не потеряли вас, поздняковские Боги, хотя и не помним ваших имён.

Вы провели людей сквозь мозголомную даль времени, сквозь снега, сквозь мрак, сквозь голод. И вот теперь это уже мы, и мы здесь.

Я, правда, очень вам благодарен! И я уверен, что вы это сделали не зря и что-то имели в виду. И если у вас и у нас получился такой большой и хороший город, мне хочется верить: с нами ничего особенно плохого не случится в ближайшие тысячелетия. Даже если мы начнём говорить на другом языке. Даже если бульдозер разравняет когда-нибудь этот вал.

Нет, серьёзно, я убеждён: именно здесь кто-то обязательно остановится, сядет на землю, вглядится в синюю даль Заречья. И ощутит себя – безо всякого страха перед собственной смертью – в тёплом потоке тысячелетий.

Старцы

Молитва – не сделка с Богом, Если она молитва. Григорий Поженян

И ещё одна вещь, которая удивила меня в тот день, когда Александр Иванович Таныгин провел первое в его жизни моление в Нижегородской области.

Вещь, о которой я не стал говорить в предыдущей главе, потому что это направило бы размышления сразу не туда.

В священной роще Грозной он обратился к древним богам марийцев. Затем вспомнил почитаемого средневекового владыку этих земель Ош Пондаша. И вслед за ним произнёс имя святого Варнавы. Он попросил, чтобы слышал его православный покровитель Поветлужья, ведь исстари это земля двух народов.

Расстояния в Лесном Заволжье немаленькие. Но даже из тех мест, из окрестностей села Тоншаево, за двести вёрст, ходили люди на могилу святого старца в соседний уезд, в маленький городок Варнавин. Ходили, и это заставляло этнографов XX века рассуждать о двоеверии марийского населения.

Двоеверие – ведь это, наверно, нехорошо? Ведь это неопределённость – по известной поговорке: «не знаю, каким богам молиться». Это всегда порицали православные отцы. И атеистическая наука тоже – как проявление какой-то непроходимой первобытности в более или менее определённом, относительно современном укладе сознания, который, если вдуматься, – совсем даже не современный тоже.

В 1908 году в престольный праздник в Варнавине оказался Михаил Пришвин. И в книге очерков «Светлое озеро» он рассказал о том, как стояли в ту ночь на Красной горе толпы народу, как блестела в темноте внизу огромная река. И из церкви вынесли ветхую книгу о Варнаве. «В огромной книге – все чудеса святого, вся жизнь: как он поселился в лесу, как возил лес на медведе, исцелял слепых, глухих, немых. Чтение на всю ночь. Так когда-то давно-давно по всей древней Руси читали такие жития, во всех церквах».

* * *

Мы снова и снова мучительно думаем об одной дате в Лесном Заволжье.

1417 год.

Да, уже говорилось, что она воспринималась как самая первая дата в здешней истории.

Чёрная дата – был разграблен и сожжён Великий Устюг, многие жители его погибли. Сотни были угнаны в плен.

Памятник Варнаве в посёлке Варнавино. Скульптор Александр Пшеничный

Дата, располагающая к юбилеям: от этой точки отсчета ведёт, как считается, свою историю Варнавин. Так уж вышло.

Противников, напавших на Великий Устюг, казалось, вряд ли что могло объединить, но ведь случилось же! Это была русская рать с Вятки, татарские войска хана Дервиша и марийские – кугуза Кильдебека. Неудивительно, что пути их тут же разошлись. Кильдебек вернулся в свой город Якшан. Среди тех, кто был захвачен во время набега и по какой-то причине привезён туда, был монах. Или священник. Кильдебек велел его немедля отпустить. Якшан, как мы уже знаем, был городом с христианскими традициями. На площади его стоял храм в честь Николая Угодника, построенный задолго до всех этих событий… Нет, нет: этот пленный должен быть свободен и может вернуться в свой город. Но к удивлению кугуза, тот попросил остаться. Он пожелал служить в Якшане, в храме.

Пожалуйста!..

В молитве, в добрых наставлениях прихожанам проходили, вероятно, дни этого человека в Якшане, и его могли полюбить в городе.

Однако вскоре Варнава объявил, что желает с якшанцами проститься, отправится вести отшельническую жизнь в дикий лес, будет там молиться за них и помогать найти путь к Богу другим. Так делал это Стефаний Пермский, почивший после великих своих трудов в 1396 году: он принёс Божие слово на землю народа перми. Так делал это апостол, во имя которого назван был Варнава, – тот отправился рассказать другим народам о своём великом Учителе.

Настал день, когда устюжанин оттолкнул от якшанского берега свой плот. Божьего человека лес и река прокормят. И ветлужские воды понесли его навстречу неизвестности.

В нескольких местах останавливался на берегу священник. Теперь эти места почитаются как его станы. Рядом с ними стали жить люди. В овражке у нынешнего села Ивановское Варнава, говорят, молился у родника – и вода его с тех самых пор святая.

А поселиться он решил на самом красивом месте, которое встретил на пути, – на Красной горе, возвышающейся над поворотом реки.

Вот что представлялось нам, когда мы вчитывались в строки «Жития Варнавы Ветлужского» – списка конца XVIII века, опубликованного варнавинским краеведом Дмитрием Монаховым. Он нашёл этот документ в Российском государственном архиве древних актов.

А строки, касавшиеся самого Варнавы, в этом житие были просто очень скупы. Переписчик ссылался на другое житие, которое было написано в 1639 году иеромонахом Иосифом в Троицком монастыре, основанном самим Варнавой. Иосиф же писал его «с ветхой книги и со свидетельства преподобного игумена Желтоводского монастыря Пафнутия». Можно посчитать: в книге Монахова публикация «Жития» занимает 115 страниц. Начало – длинное и путаное изложение русской истории: с языческими богами, с князем Владимиром, Батыем, Дмитрием Донским. Конец – длинный, пересыпанный массой подробностей рассказ о многочисленных исцелениях «от гроба преподобного». Середина – собственно житие – всего одна страница! Совершенно беспомощная, корявая имитация хоть какого-то содержательного повествования. «Пришёл из града Великого Устюга на пределы пустые, на реку Ветлугу, и ходил по берегу той реки, обретя себе место на берегу той реки». Известен год и день, когда Варнава «почил, отойдя», и то, что жил старец на Красной горе 28 лет. Посчитать годы, когда он жил в Поветлужье, можно, опираясь на известную нам дату разорения Великого Устюга – 1417-й год, когда Варнава «пришёл».

Так рассказывается история появления Варнавы на Ветлуге. Не узнаем мы ни его мирского имени, ни судьбы в родном городе, ни даже года рождения.

Историю эту на Ветлуге не раз комментировали и излагали за три последних века. Пытались в ней найти какие-то несоответствия, чтобы усомниться в обстоятельствах. Может быть, для того, чтобы почувствовать себя первооткрывателями и знатоками прошлого. Можно прочитать, например, в такого рода литературе, что Варнава прибыл в эти края несколько позднее, когда по велению Ивана III его галичский наместник Михаил Мстиславский совершал походы на марийцев. И с этими людьми, переселившимися с берегов Ветлуги в тайгу, надо было искать согласие, принести им русского Бога.

В Варнавине, носящем имя знаменитого старца, приняли однако версию о том, что святой жил на Красной горе всё-таки с 1417 года. Так, в конце-то концов, возраст посёлка смотрится весомей.

Что это такое – быть отшельником в тайге, представить себе сегодня очень трудно. Каждый час, отстаивая свою жизнь, добывая пропитание, спасаясь от морозов, делая своими руками каждую мелочь из очень нехитрой утвари. Говоря, что поселился праведник «в ста поприщах от ближайшего селения», житие, конечно же, явно преувеличивало: поприщем на Руси назывался путь, который можно проделать пешком за день. «Богу работая в псалмопении и молитвах, питался былием и вершием дубовым, един 28 лет проживе до честного своего Богу отшествия» – говорится о Варнаве. Он жил, подавая пример всем, кто может заглянуть в келью погреться у огня или зайти за советом. Если по-другому, то его проповеди оказались бы просто пустыми словами. Слава о мудром праведном старце, дающем добрые наставления, разнеслась по этому пустынному краю. И у Варнавы появлялись марийцы из поселений, отстоявших отсюда на многие вёрсты, – он изучил их язык. Бывали очень редкие русские охотники, которые заходили на Ветлугу на промысел с обжитой уже в ту пору Унжи. «Возрастом велик, сединами благолепными и брадою изрядно умеренною продолговатою украшен, саном иерей, нравом зело благопотребен, в словах сладкоглаголев и всякими добротами духовными украшен», старец дружил с этим суровым миром, который его окружал. Он умел жить в гармонии с ним, искренне любил его: на Красную гору приходили к нему «диви звери, медведи мнози, живущие близ келии его», «он же ходжаше между ними ака между скотами, зря на них и утешашеся и благодаря великого Бога, яко тии зверие кротки ему быша». И невольно эти строки вспоминаешь сейчас, когда слышишь: Варнава – православный небесный покровитель Ветлуги.

Где она сейчас, эта книга, которую читали в ночь приезда в Варнавин Пришвина?

На этот вопрос нет ответа, зато И.К. Херсонский, автор публикаций об истории костромских монастырей, в конце XIX века детально описал и изложил этот древний фолиант в своей книге «Рукописное житие Преподобного Варнавы Ветлужского». Нам удалось раздобыть её в библиотеке. Но она ничего не добавила для нас к жизнеописанию святого: оно рассказывается по сути теми же словами. И неужели несколько строк – это и всё, что нам известно сейчас о святом, который оставил такой заметный след в истории Поветлужья?

* * *

Неожиданная удача явилась в конце 2015 года. Куда более подробное описание жизни Варнавы обнаружилась в тех уцелевших рукописях, которые были созданы на рубеже XIX и XX веков Дмитрием Барминым-Дементьевым и хранились в Костромском историко-архитектурном музее-заповеднике.

Мы пролистывали один из таких огромных томов, испещрённых мелким почерком, оценивая, о чём идёт речь на каждой странице. И вдруг замелькало имя Варнавы.

18 декабря 1908 года в руках Бармина-Дементьева оказалась старинная рукопись жития Варнавы Ветлужского. По каким-то признакам Дмитрий Петрович датировал её 1639 или 1751 годами.

Дальше – никому неизвестные подробности, которые хорошо вписываются в канву, известную по публикациям.

* * *

Варнава, сообщает Дементьев, родился в 1391 году в Новгороде. Причём родителями его были боярин Андрей Иванович Борецкий и его жена Мария Васильевна, которая вскоре умерла. Именем Варнава он был крещён. С семи лет его обучал грамоте священник, прививая любовь к Богу. В 1404 году Варнава активно участвовал в сборе денег для выкупа новгородского владыки Иоанна. Его держали как заложника великий князь московский Василий и московский владыка Киприан. Новгород в ту пору был городом сепаратистов, которые помышляли увести из орбиты Москвы русский северо-запад. И новая, возвысившаяся столица шла на всё, чтобы этого не случилось. Андрей Иванович Борецкий имел немало собственности на различных территориях, подчинённых Новгороду и соседних с ними, в том числе на Двине и в Поветлужье. На рубеже XIV–XV веков Борецкий участвовал в походах против московских войск. Погиб он, вероятно, где-то на Вятке в 1412 году.

Но Варнава «пришёл» на Красную Гору не из Новгорода, а из Устюга, как и говорится в известных списках. Как это могло получиться?

«Житие», о котором рассказывает Дементьев, это объясняет. В том же 1412 году Варнава уехал в Устюг, который был в ту пору под властью Новгорода, и женился на дочери местного священника Екатерине Васильевне. Вскоре у них родились сыновья Моисей и Евфимий. А служил Варнава в том же Устюге в одной из церквей.

В 1417 году во время нападения врагов на Устюг жена и дети погибли в горевшем доме. Сам же Варнава в это время молился в храме. Когда в церковь вбежали враги с мечами, он ожидал, что тоже будет убит. Но Варнаву привели к Кильдебеку. И тот приказал своим воинам дать Варнаве похоронить погибших устюжан и совершить над ними обряды. А потом взять его с собой в Якшан, находившийся на месте Кажирова. Та Никольская церковь в Якшане строилась при кугузе Байбороде, который, если верить житию, на склоне лет принял православие. Но после его смерти церковь была разрушена и сожжена.

* * *

Отчего такое особое отношение к Варнаве?

Ответ рукопись Дементьева дает неожиданный. Кильдебеку он приходился родственником!

В своей книге «Расшифрованная „Илиада“» выдающийся историк Лев Клейн пишет о малоизвестном обычае. У некоторых народов в древности престол наследовал не сын, а зять правителя. Именно поэтому, а не из-за чего-то другого, похищение Елены Прекрасной заслуживало того, чтобы начать Троянскую войну. И царю Одиссею тоже совсем не из ревности, а по политическим причинам стоило разогнать женихов, которые сватались, пока шла война, к его жене. Отсюда и в сказках появляются обещания царя отдать своё царство тому, за кого возьмёт в жёны его дочь.

Приходится читать о том, что должность марийского кугуза не наследовалась. Но после Никиты Ивановича Байбороды она досталась именно его зятю.

Пересказывая «Житие», Дементьев сообщает: одна дочь Байбороды Мария Никитична в 16 лет была отдана в жёны галичскому и костромскому князю Андрею Семёновичу, другая Анна Никитична стала второй женой Андрея Ивановича Борецкого после смерти Марии Васильевны и мачехой Варнавы, однако к 1417 году и её уже не было в живых, третья дочь Матрёна Никитична была женой кугуза Кильдебека. Выходит, Варнава приходился ему племянником. Он даже говорил по-марийски, научившись от мачехи, на это обращает внимание Дементьев.

Кильдебек был крещён, однако исполнял и все обычаи традиционной марийской религии. Он предоставил Варнаве свободу жить в своих владениях и заниматься тем, что пожелает. Например, поселиться в городке при Пыстюге и жениться. Там жили с семьями новгородские бояре Симеон Юрьевич Жадовский и Михаил Юрьевич Рассохин, и у них были дочери.

Но священники не должны заключать второго в жизни брака. И Варнава от этого отказался. Тем более он считал Жадовского и Рассохина «изменниками и разбойниками», сбежавшими из Новгорода и виновными в разграблении многих поселений по Двине. Дементьев пишет, что против них боролись новгородские бояре «Иван Фёдорович и Афанасий Фёдорович, Гаврила Кирилович и Исаак Андреевич Борецкий» – родной брат Варнавы. Исаак, если допустить, что жизнь Варнавы описана верно, был его младшим братом. Считается, что он родился около 1400 года. Став посадником – правителем средневековой Новгородской республики, он обозначил себя как противник Москвы, заключил мир с литовским князем Витивтом. Его имя исчезает из документов после 1456 года. Женой Исаака была Марфа, та самая, которую называют посадницей. Это благодаря ей Борецких в России не забыли. О новгородской вдове были написаны повесть Николая Карамзина и стихи Сергея Есенина. Её имя дали в начале XX века первой титанического размера нефтеналивной барже (длина 155 метров, грузоподъёмность 10 тысяч тонн!), которую построили для работы на Волге по проекту знаменитого инженера Владимира Шухова. Марфа появилась на политической арене Новгорода уже как вдова Борецкого в 1470 году. И, став лидером, жёстко вела линию на полную независимость Новгорода от Москвы. Через несколько лет Иван III, покорив Новгород, увёз оттуда вечевой колокол, а Марфу-посадницу заключил в Зачатьевский монастырь в Нижнем Новгороде. Могила её, умершей в 1503 году, где-то у стен кремля, там, где они ближе всего спускаются к Волге.

Троицкий Желтоводский монастырь в Макарьеве

Но вернёмся к событиям 1417 года, которые описывает Дементьев.

Варнава изъявил желание восстановить церковь и монастырь в Якшане. И, вероятно, очень быстро собрал вместе с иереем Макарием братию – 86 человек. Но в засушливое лето того же года Ветлугу посетила страшная гостья – моровая язва. Почти вся братия умерла. Умерли вместе с семьями Жадовский и Рассохин. Эпидемия прекратила в этом краю все войны. Погибали до последнего человека целые сёла. Вот причина, по которой Варнава и Макарий отправились в путь по Ветлуге. Они верили, что их горячая молитва, призывы к людям обратиться к Богу прекратят эпидемию.

Макарий остался при реке Краснице в Щулепе – там, где сейчас город Ветлуга. Варнава доплыл до Красной горы. И речку около неё также назвал Красницей. Там он поселился, построил землянку… Дементьев считает датой смерти Варнавы, как и многие авторы, 1445 год. И помечает: первое его житие было составлено в 1492 году Фёдором Исаковичем Борецким, племянником Варнавы. Вот это уже вызывает большое сомнение: есть сведения о том, что Фёдор был сослан в Муром и умер там в 1476 году. Впрочем, кто скажет точно, так ли оно было? Да и канонизировали Варнаву только спустя два века: рано было писать его житие в конце XV столетия.

* * *

Рядом с именем Варнавы в тексте Дементьева появляется имя и другого Макария – знаменитого русского святого, Желтоводского и Унженского.

Народные предания тоже рассказывают об их встрече на Ветлуге. К Варнаве Макарий пришёл за духовными наставлениями глубоким стариком, но раз уж явился, значит, считал Варнаву человеком, обретшим огромный духовный опыт.

А уж на что трудной, полной борьбы и лишений была жизнь самого Макария! Нижегородец, родившийся где-то в Петушкове – так назывались улицы за Почайной, он юным отроком приобщился к церковным книгам, к учению и ушёл в Вознесенский Печерский монастырь. Мудрый и добродетельный, он быстро снискал там настоящий почёт. Однако этим тяготился, потому и отправился вести отшельническую жизнь. Он поселился в устье Керженца, и туда к нему потянулись за мудрым словом множество людей. Некоторые возле него оставались жить, и складывалась обитель. Но во время одного из своих походов хан Улу-Мухаммед её разорил и угнал монахов в плен. Как выдержал это Макарий, которому шёл уже девятый десяток?… Он так поразил хана, что тот отпустил его на волю, но взял слово: обители на берегу Волги больше не появится. Предания рассказывают, как несгибаемый старец со своими учениками долгие дни шёл по ветлужской тайге и свято соблюдал пост, хотя, казалось, что силы были на исходе. В житии Макария описывается «чудо о лосе»: монахи хотели убить зверя вышедшего к ним из леса и, наверное, не совершили бы греха, ведь странствующим позволяется не поститься. Но старец запретил им это и сказал: когда пост кончится именно этот лось тут к ним придёт опять. Для тех, кто не поверил, Макарий оставил на лосе метку. Так и получилось: лось пришёл к монахам, когда уже мог стать для них пищей…

Тихон Луховский

Над Ветлугой высится каменный купол храма в селе Макарий в десятке вёрст от Варнавина. Рождественская церковь, построенная в середине XIX века опустела, но смотрится по-прежнему величественно, торжественно. Храма здесь, вероятно, просто не могло не появиться. Называли в прошлом это село Макарий-Притыка и говорили: тут святой и его спутники сделали остановку, приткнулись. И сам Макарий, по преданию, отправился отсюда к другому старцу на Красную гору.

Дмитрий Дементьев называет дату встречи двух святых – 1436 год. И пишет о том, что вместе они двинулись от обители Варнавы вверх по Ветлуге в Кажирово. Монастыря там не было: место это ещё хранило незатянувшиеся следы разорения. Два старца помолились там вместе.

О чём они говорили? Что привиделось им в будущем? Не о судьбе ли этого края они молились – чтобы хранили его добрые высшие силы? Не о том ли, чтобы пришёл в Поветлужье, как и во все края святой Руси, долгожданный покой и мир?

Они виделись только раз. Макарий ушёл через глухую тайгу и болота на Унжу, где был им основан новый монастырь. Там он, помолившись и благословив всех, кто был рядом с ним в келье, умер 25 июля 1444 года.

Не прошло и года, следующим летом, 11 июня умер на Красной горе Варнава. И крещёные им марийцы похоронили старца на вершине горы.

Древние рукописи рассказывают: это Макарий спас город на Унже во время набега казанцев в 1522 году. Когда они принялись брать штурмом укрепления, прогремел гром хлынул ливень, видели огромного светлого воина над вражескими полчищами. А сами враги ослепли от этого зрелища, помутился их разум, и они принялись биться друг с другом, принимая своих за защитников города. В 1535 году Макарий, которому с верой молились жители Солигалича, спас от врага и их город. В годину смутного времени ему молились и верили, что именно от него получили защиту в Нижнем Новгороде, Юрьевце, Суздале. Грозный и светлый старец спасал путников, помогал раненым воинам.

А Варнава веками дарил исцеление тем, кто приходил на его могилу на Красную гору, кто умывался святой водой из его родничка у ветлужского берега. В легендах жизнь старца обрастала всё новыми подробностями. Вот и Пришвину, приехавшему в Варнавин, рассказали, как помогал старец брать Казань Ивану Грозному, хотя случилось это уже спустя век после кончины Варнавы. А святом он был провозглашён в 1639 году.

* * *

В начале XVII века на Красную гору приходят монахи во главе со старцем Сергием и строят Троицкий монастырь с крепостными стенами и деревянными храмами Троицы и Николая Чудотворца. Так продолжается история Красной горы. Обитель, упразднённая в 1764 году, успела обрасти слободой. И во время екатерининской административной реформы была превращена в город. Троицкий и Успенский храмы были построены на её месте. А древний Никольский собор, где находились мощи, продолжал собирать множество паломников по дням памяти святого.

Бурный XX век, казалось, подвёл черту под культом Варнавы. Были разрушены храмы на Красной горе, вскрыты мощи, которые спустя несколько лет исчезли. Рассказывают о том, что их предал земле местный священник отец Павел, затем репрессированный в суровом 1937 году…

Но люди продолжали помнить Варнаву, хранить старинные иконы с его ликом. Он был им дорог, нужен, он давал им надежду, вдохновлял своей силой – человека, который мог жить один вопреки всему на этой нещедрой земле. И сегодня, проехав множество километров, ветлужане идут в Варнавине на Красную гору, спускаются к ключику.

Он ведь где-то тут, рядом. Он бережёт и эту землю, и эту реку, и тех, кто здесь живёт.

* * *

Святые, чей путь пролёг в Поветлужье, суровы.

Здесь запомнили Тихона Луховского, хотя минуло больше пятисот лет.

Он родился всё в том же XV веке очень далеко от этих мест – в княжестве Литовском. В ту пору оно включало в себя и Литву, и современные земле Беларуси. А православие граничило на этих землях с католицизмом. Тимофей – так звали в миру Тихона. Он был из семьи православной, знатной, мы можем предположить, белорусской. Возмужав, Тимофей стал начитанным человеком замечательным воином, жил в Вильне и служил вместе со своим покровителем князем Фёдором Ивановичем Бельским великому князю литовскому Казимиру IV. Бельский, правнук князя Ольгерда, был, как и Тимофей, православным человеком. И наступил такой момент – оба они остро ощутили, как правитель литовской земли начал всё жёстче относиться к их единоверцам. В 1483 году Бельский и Тимофей уехали в Москву. Бельский был принят при дворе Ивана III с большим почётом. А Тимофей вскоре раздал всё своё имущество бедным, ушёл в монастырь и принял иноческое имя Тихона. А потом началась пора его скитаний по монастырям, по глухом окраинам Московской Руси.

В житие Тихона говорится: пришёл он на Ветлугу. И не только проповедовал там веру – учил людей на этих пограничных землях, где прокатывались набеги чужаков, где губили людей невзгоды, что надежда, что грядущее спасение – в твёрдой власти на московского великого князя. Говорится, что был Тихон «в Кажирове, в Никола-Быстрых, в Пышугской и Заводской волостях».

На левом низком берегу Ветлуги в Пыщугском районе на десятки километров стоит единственное село Михайловица – это сырые, не самые уютные места для жизни. Летом сюда можно попасть через понтонный мост – другой дороги нет. Никто не скажет точно, сколько лет здесь живут люди: в старых документах Михайловица значилась как Черкаска, и Архангельское, и Михайловка – по имени одного из братьев, пришедших сюда из Литовского княжества. Окраина Михайловицы называется Кремль. Уроженец села Юрий Волков, полковник ракетных войск, написавший на склоне лет книги об этих местах, нашёл этому объяснение. Не было там никаких укреплений, а был высокий забор и каменные здания небольшого завода, который выплавлял чугун из местной болотной руды. Её называли здесь бурдой, отсюда название соседней деревни Бурдово. Завод этот работал в XVII веке. Других, которые могли бы дать название волости, не было.

В Михайловице, действительно, жива легенда о том, как пришёл сюда по тракту, который тянулся вдоль Ветлуги, от Кажирова, странник – святой Тихон. Жители пожаловались ему: очень им досаждали в окрестных лугах и лесах гадюки. И в самом деле, Тихон, остановился отдохнуть у реки Мостовицы между Михайловицей и Бурдовоми увидел в траве змею. Он смиренно помолился и сказал, что теперь гадюки не будут сюда приползать – на сорок вёрст в округе. И все змеи покинули эти места, до сих пор их нет – жить в Михайловице стало полегче.

Пройдя по Ветлуге, Тихон ушёл за Унжу и за Волгу, на земли, которые сейчас в Ивановской области. Рассказывают, он обустроил родники недалеко от нынешнего города Заволжска – в сёлах Измайлове и Новлянском (там место рядом с источником так и называют Тихонов овраг), недалеко от Вичуги в Семигорье и Борщёвке и в Родниках, которые сейчас стали городом. А для себя местом выбрал берег реки Лух у села Копытова. Тихон жил там в тесной келье. Он проводил дни не только в молитве, но и возделывал небольшой огород, а ещё резал красивую, аккуратную деревянную посуду. Её оставлял при дороге. Крестьяне брали миски и ложки, а на их место клали хлеб. Тихон больше не проповедовал, а стал отшельником. И когда к нему приходили за наставлениями, обычно смиренно говорил: «Отступитесь от меня, не соблазняйте: ведь я и сам очень грешен». Он не говорил лишних слов, но люди видели его праведную жизнь, и был он для многих примером.

В 1498 году владельцем земель в верховьях Луха стал Бельский. Он подарил Тихону и инокам, которые стали жить возле его кельи, место для постройки церкви и скита. Настоятелем монастыря Тихон быть отказался и продолжал до самой смерти – до июньского дня 1503 года – трудиться.

Монастырь, возрождённый на берегу Луха сегодня, как и прежде, немноголюден, не блистает роскошью, лежит в стороне от больших дорог. И человек, который заглянет туда, может не только поклониться святому и просить его о духовной поддержке. Это будет как встреча с аскетичным средневековьем здешних нещедрых пограничных поволжских земель. Откроются за Никольской церковью луга, за ними – петляющий Лух и сосновые леса на том берегу. И вспомнишь добрым словом наших предков, которые обжили эти края. И подумаешь – разве сравнимы наши заботы, наша суета и тревоги в уютном компьютерном мире нынешнего века с их бедами, с их нескончаемым тяжким трудом?

* * *

Перевернув одну из страниц рукописных книг Дементьева, мы нашли текст на марийском языке.

Современные марийцы, конечно же, удивились бы тому, как по старым нормам русской орфографии Дементьев упорно ставил после согласных в конце слов твёрдый знак, хоть и писал на другом языке.

Он пометил: сложены были слова, которые он воспроизводил, самим Варнавой.

Атя мемнынъ, кудо пушто пыль вильно, Куце пацеешь, лумо Тыненъ, куце толёшь. Кугуж Тыненъ, куце лияшь воля Тыненъ. Куце пыль выльне, туге млантемъ, Кинде мемненъ пешь келешь, пум ляна таце. Кодо ляне кюсе мемненъ, куце ме кодена. Кюселенъ мемненъ. Итъ порто мемнанъ пешташ сулокъ, Но серляге мемнанъ отъ шайтанъ.

Варнава владел марийским. И перевёл для жителей Лесного Заволжья «Отче наш».

Сверху был написан заголовок «Омолитвамъ Юман».

Выходит, марийского и русского Бога Варнава называл одним и тем же словом.

Правила игры

– Давненько я не брал в руки шашек! – говорил Чичиков, подвигая шашку.

– Знаем мы вас, как вы плохо играете! – сказал Ноздрёв, подвигая шашку, да в то же время подвинул обшлагом рукава и другую шашку.

Николай Гоголь «Мёртвые души»

Листал в поезде сочинения марийских методистов: в журнале «Марий учитель» обнаружился сценарий праздника для летнего лагеря. В числе действующих лиц – Кереметь.

Та-ак… И что же он будет поделывать на сцене вместе с Котом в сапогах, Красной Шапочкой и Буратино (коктейль однако)?… Посмотрим-посмотрим…

Проглядываю страницы с диалогами и стихами.

«Кереметь выходит с шахматной доской:

– Кто хотел бы сыграть со мной в шашки?»

Да, загадочная такая фигура. И ведь обыграет!..

Это шестое по счёту воплощение кереметя. И неизвестное покамест науке его занятие.

Ибо профанировать можно всё.

* * *

Давненько я не брал в руки шашек.!

Туда нельзя, говорили мне в окрестностях Шаранги: кереметь…

Куда нельзя?…

Да ведь, оказывается, можно! Мой человеческий опыт доказывает это. Был. Видел. Трогал. Не понял. Не разглядел…

Я так хотел знать, какие боги населяют и хранят Лесное Заволжье. Знать, кто такой этот самый кереметь и почему о нём помнят. Может быть, он страшен – так что человек не выдерживает, стоит его только увидеть или услышать? Или же он может напасть? Он опасен для чужих или для всех подряд? Почему эта роща принадлежит ему?

Мы трудолюбивы и любознательны, как заметил Пушкин (если я, конечно, ничего не путаю).

* * *

Мы с Дмитрием сидели на кухне и попивали чаёк, когда он задал мне главный вопрос, на который, и правда, пора было давно ответить: что такое кереметь. И ответить я на него не смог тогда на кухне, хотя не один год мы ходили вокруг этого загадочного существа.

Я взял листок бумаги и начал выписывать все его проявления, все его ипостаси, пытаться их сгруппировать, привести в систему. И раскручивались давно пройденные километры дорог, вспоминались и лица, как классик писал, давно позабытые, и места, где приходилось бывать.

Ну, да, первый раз я услышал слово «кереметь» именно в Шаранге.

«Там кереметь…» – сказали мне. И что именно это означало: «там роща», «там, в роще, такое место» или «он в роще»? Не могу ответить. В Тоншаеве это слово звучало как «келеметь». Сотня километров к северу, а уже по-другому.

Попробуем почувствовать хотя бы первое значение этого слова.

«Кереметище у нас в поле», «Келеметище тут старинное…» Это место. Место – в первую очередь. В Тоншаевском районе я усвоил: деревьев в келемети может в принципе уже и не быть, а она всё равно есть.

Но и то, что растёт на этом месте – тоже келеметь. Иначе нельзя было бы сказать «келеметь спилили». В деревне Ошары именно около Тоншаева мне рассказывали с ужасом о судьбе семьи, которая принялась пилить старый дубовый пень возле только что купленной избы. Ведь говорили людям: не трогайте – кереметь это… Хозяин умер буквально через несколько дней, как говорят, от удара. Потом хозяйка. Потом неизлечимо заболели осиротевшие дети…

Со временем я научился отличать келемети от юмо-ата, кюс-ата (в просторечии это слово упрощается до «куст» и обессмысливается: люди не могут понять, почему кустом можно называть целую рощу с корабельными соснами и елями). В обиходе их путают. Юмо-ата и кюс-ата – это божьи леса. Они принадлежат нередко нескольким сёлам, их почитают сотни и тысячи людей, они знамениты, они значительны и величавы своим видом. А келеметь – место семейное, понятное нескольким десяткам человек от силы. Это может быть берёза, стоящая посреди огорода – привязали на неё в праздник ленточки, и вот вам келеметь. О келемети говорят со страхом, но и с любовью, с восхищённым почитанием. Её нельзя трогать зря, обижать делом или словом, даже пни в келемети не корчуют. По общему ощущению такая келеметь – покровитель рода. У кого-то из авторов XIX века читал: не иметь своей келемети для черемисина означает – чувствовать себя человеком безродным, сирым, обделённым судьбой… Живут ли там духи предков? Наверное. А они и помогают потомкам, и требуют от них уважения, и покарать могут.

Помню, в одной из деревень рассказывали о пропаже коровы. Заблудилась она, вероятно, в лесу. Но хозяйка поняла всё так: «родитель спрятал, забыли мы его, грех». Кто этот «родитель», объяснить она нам не смогла. Но как было дальше дело, рассказала. Она собрала еды, денег, пошла к берёзе, стоявшей в её собственном огороде – оставила всё этому загадочному похитителю коровы. И назавтра животное благополучно возвратилось домой! Берёза и была кереметь.

Вспомнился мне Виталий Александрович Акцорин. Мы, молодёжь, слушали его в коридоре института, он отвечал на очень сложные вопросы о марийской культуре, и кто-то позволил себе восхищённую реплику. Акцорин, смутившись, сказал:

– Ну, что же вы меня при жизни кереметем делаете!

Кереметь, вообще говоря, это не дух простого человека – он должен быть герой, мудрец, талант. Но похоже, не праведник. Праведники – люди неинтересные и не вызывающие восторга (хотя, думаю, признать это для кого-то будет горько). Суртан – Ош Пондаш стал кереметем, так его и называют теперь. И ещё помнят – великий был человек. Есть у него священная роща у Ромачей, а есть и кереметь у Больших Селков: именно там он жил внутри огромной старой липы.

Между тем, один мой знакомый расстраивался, когда вспоминал, что Акцорин как-то раз назвал его кереметем. Зря, по-моему, расстраивался, если исходить из этих наблюдений.

У чувашей полагается писать «киреметь» – и это тоже такое же необычное место. Чувашские легенды – это часто воспоминания о подвигах тех героев старых времён, которые переселились в деревья, стали обитателями места. И это место жертвоприношений, место священное, возможно, это и могила того, кто стал киреметем. «Он сделался киреметем, и к нему приводили лошадей к дереву», «После смерти стал он киреметем» – это из текстов, которые в своих сборниках приводил Владимир Димитриев – известный собиратель и исследователь чувашских легенд и преданий.

«Кереметь – наша вера», «в кереметь верим» – и эти слова мне приходилось слышать в марийских деревнях. «Вера» – чужое слово для их жителей. Вряд ли его стоит понимать как систему религиозных воззрений, скорее им обозначают что-то более широкое – всё, что связано с религией.

Однако согласимся: фразы эти уводят кереметь от конкретики, от привязанности к какой-то точке на местности в сторону чего-то отвлечённого, всеобщего. Кстати, кереметями в народе считали, например, Моисея, Георгия, святых, которые изображены были в церкви. Христос однако к кереметям никогда не относился – ему предназначалось высшее понятие Юмо.

В известной энциклопедии «Мифы народов мира» «Керемет» (его так называют) – это творец зла у финно-угров, бог – ненавистник человеческого рода. У удмуртов, пишут там, он противостоит своему брату-демиургу Инмару (имя Инмара переводится «великий человек»). Если случается у них эпидемия, стихийный катаклизм, то в роще надо принести жертву именно Керемету, и это должны быть животные чёрной масти. Инмару приводят белых. Та же энциклопедия с учёным видом утверждает: у марийцев это «божество зла, брат и противник демиурга Кугу-Юмо». Говорится: Кугу-Юмо заставил марийцев поклоняться керемету, потому что именно он задержал в своё время марийского старейшину Бедоя и не дал вовремя прийти в то, надо полагать, благословенное место, где народам раздавали религии.

Может, так оно и было. Не знаю. Мне не довелось присутствовать при этом мероприятии. Даже в качестве репортёра.

Ещё мне ни разу в жизни не довелось самому слышать о том, что кереметь у марийцев – именно «божество зла». И рассказа о раздаче религий я не только не слышал в Нижегородской области, но даже и не видел в серьёзных, заслуживающих доверия публикациях со ссылками. Откуда взялась вся эту жуть – ссылок в энциклопедии нет. И ничего подобного не обнаруживается в самом, по моему разумению, авторитетном в этой сфере издании «Своде марийского фольклора».

Если бы это было правдой, тогда почему в марийских деревнях кереметь любят, почему радуются её виду? Почему можно сказать «при жизни кереметем делаете»?

Как же это легко всё знать и во всём разбираться, если вы живёте достаточно далеко от источника информации, если те, кто знает правду, не прочитают твою публикацию… Впрочем, хорошо, что не прочитают. Иначе они подумают, что правда – именно в учёной книге, а старики что-то путали. И примутся «преодолевать противоречия». Это занятие, которое угрожает жизни памятника традиционной культуры. Потому что именно таким способом и теряются, утрачиваются драгоценнейшие детали, донесённые до нас из очень далёкого прошлого. Игнорировать их, описывая явление, – дело потрясающе безответственное, которое превращает самого исследователя помимо его воли в «божество зла». Здесь требуется осторожность, нерешительность в попытках реконструкции.

Помню свой самый настоящий ужас, который я испытал во время, со стороны может показаться, забавного события. Мой друг из Киева – известный исследователь традиционной экологической культуры Владимир Борейко приехал в Нижегородскую область на пару дней за единственным: он хотел увидеть настоящую священную рощу и услышать, что о ней говорят в народе. Попросил меня – поедем к ближайшей, а вечером вернёмся. Каким-таким вечером – дотуда все триста километров!?. – поворчал я. И мы поехали. Поездом, автобусом. Потом пешком двадцать километров. Рощу видели. И не одну – четыре.

За объяснениями Борейко обратился к Вячеславу Тёркину. И услышал он почти слово в слово то, что я об этом написал несколько лет назад в книге «Нижегородские марийцы»…

Да, я постарался быть добросовестным, постарался ответить на вопросы, имея в виду возможно больше фактов. Но сколько бы я ни старался, шанс, что я всё понял неправильно, упростил, слишком велик.

Между тем, Тёркин слышал об этих рощах многое от своей матери – вот кто ничего не мог спутать, как сейчас можно говорить, по определению.

Я-то что?… Я чужой человек, лишь пытающийся приблизиться к системе, которая обнаруживает слишком много противоречий. И если я чем-то от остальных отличаюсь, так это желанием их фиксировать, а не игнорировать – вот и всё. Но ответственность, что сказанное кто-то примет за истину, слишком велика и не доставляет ни малейшего удовольствия.

* * *

Николай Фёдорович Мокшин, доктор исторических наук, выдающийся мордовский этнограф, в одной из своих работ признаётся: на землях мордвы (а он их замечательный знаток!) кереметей ему обнаружить не случалось. Он не утверждает, что их нет. Не попадались – и всё тут.

Я и сам верил в том, что у мордвы кереметей не найти. Но судьба подарила мне возможность познакомиться с ними на землях, где именно мордва когда-то в прошлом и жила. Думаю, Николаю Фёдоровичу не повезло их встретить именно потому, что он шёл исключительно к живым людям, меня же волновали и следы мордвы.

Керметь – речка, на которой стоит районный центр Дальнее Константиново.

Да, написание и звучание слова чуть-чуть отличаются от марийского варианта, но не настолько, чтобы можно было сомневаться. Вокруг Дальнего Константинова ещё двести лет назад жили терюхане – одна из ветвей мордвы, самая северная, подступавшая к Нижнему Новгороду, судя по записям Мельникова-Печерского, унаследовавшая яркие и по-своему горькие воспоминания о том, что предки их жили на самом впадении Оки в Волгу.

Что-то таинственное в Кермети найдётся?…

И нашлось!

Возле старинной деревни Большое Сескино (сеска – по-эрзянски «комар», и это слово скорее всего было именем, скажем, основателя или самого известного жителя) сохранился могучий сосновый лес. В самой деревне сейчас живут русские, и они прямые потомки тех, кто ещё три поколения назад считал себя мордвой. Лица старушек озарялись внутренним светом, когда мы говорили с ними о роще. Было понятно – с ней связано что-то очень доброе в их молодости.

«Ходили» – в этом слове свёрнуто многое. Ходили по праздникам. Праздники были в самом конце июня. А что было принято?… Разводили костры. В роще были только девушки, и они пекли на огне яичницу. И вешали её на ветки. И ели прямо так – с деревьев. Там же полагалось кумиться с подругами – скреплять добрым словом, сказанным в сакральный день в сакральном месте надёжные и хорошие отношения. Вот что делалось на берегу Кермети. Почему? Зачем? Что за день такой?… Давайте не будем с учёным видом всё объяснять. Определённо, всё тут неслучайно.

Ещё «ходили» на Керметские Вершины – к месту истока Кермети. Там, говорили мне, место особенное: бьют двенадцать родников, из которых речка складывается. Если кто заболел, самое оно сходить туда и набрать воды из каждого, помолиться поставленным на срубах иконкам. И просто так ходили – в начале лета, в середине его, осенью. Ходили семьями, ходили с друзьями. Сидели там на брёвнах – отдыхали после неблизкой дороги и говорили о жизни.

В урочище Омыклиды тоже вот так сидят на брёвнах и говорят о жизни.

* * *

В девяностых годах я опоздал с поездкой в Саров: там собирался найти Николая Васильевича Артёмова, старого человека, краеведа, который очень и очень многое знал об окрестностях этого города. Тогда, читая подшивку дивеевской районной газеты, я нашёл его статью, где он точно назвал место древнего святилища мордвы возле деревни Кавлей.

С Артёмовым общались в ту пору исследователи-краеведы из исторического объединения «Саровская Пустынь», когда он доживал последние годы в этом городе у кого-то из своих детей. Сетовали: Николай Васильевич шёл на контакт без особого желания, был неразговорчив. А места знал прекрасно.

Саров – город молодой. За XX век его население менялось полностью несколько раз. Вначале – когда был закрыт монастырь и на его месте возникла колония для малолетних преступников. Затем – когда вместо воспитательного учреждения там был создан рабочий посёлок с небольшим заводом. Наконец – когда Саров стал закрытым городом, где специалисты занялись ядерным проектом. Коренных жителей в Сарове нет и не может быть… А вот Артёмов знал эти места до мелочей по монастырским ещё временам. И показал Алексею Подурцу и Анатолию Агапову Кереметь, сказав, что это такое особое древнее мордовское место.

Мы ездили к Керемети несколько раз – она находится в глухом лесу. Липы, берёзы, осины, очень густой бурелом. Высокая трава, плотные колючие кустарники – здесь просто жутковато. Лес этот в обозримом прошлом не рубили. Если вы идёте по лесу правильно, то минут за десять выйдете от просеки к круглой 30-метровой в диаметре поляне. Посреди неё – глубокий с отвесными стенками провал. На глубине двух-трёх метров – вода. Вероятно, это священное место должно было вызывать трепет своей необычностью, следом каких-то дальних грозных событий.

Саровчане хотели узнать от меня не услышанное от Артёмова: что же это такое кереметь, для чего оно, кто ходил к ней – обиталище это богов или, напротив, страшное, проклятое место, которого надо сторониться.

Рассказывать, размышлять об этом можно было, в сущности, не один час. Но мог ли я ответить на эти вопросы правильно, взял бы на себя такую смелость?

Замечательные молодые нижегородские археологи Наталия Иванова и Николай Грибов искали в Сарове в начале девяностых годов древнюю татарскую крепость, о которой глухо упоминали монахи местного монастыря – была якобы она там за несколько веков до Саровской Пустыни, называлась Сараклыч… Крепость археологи не нашли, зато обнаружили следы мордовского городища, имевшего большую по тем временам площадь. Существовало оно в XII-XIII веках. Соблазнительно представить себе, что это его жители ходили на Кереметь, пробираясь глухим лесом почти десяток километров. Но наверное, стоит отдавать себе отчёт: невозможно доказать, что это было так. Те, кто знали правду, мертвы, и это непоправимо.

* * *

«О мари кереметь!» – восклицала пожилая марийка в одной из тоншаевских деревень.

Она обращалась к высшим силам («О Боже!»)? Она кляла силы зла («Эх, чёрт!»)? Она поминала что-то этакое – лесное, растущее, несуразное («Ёлы-палы!»)? Или на её устах было что-то сакральное, загадочное, не объяснимое аналогами?

Знаем мы, как вы плохо играете!

* * *

В юго-восточных районах Нижегородской области живут татары-мишари. Слово «мишари» исследователи, вероятно, справедливо связывают со словом «Мещера». Это название древнего этноса, судя по всему финно-угорского, исчезнувшего около шестисот-семисот лет назад. Это и название земли, где жили эти люди. Мещерой (с непривычным для уха ударением на последнем, а не на втором слоге) называют болотистые лесные земли на севере Рязанской области. Это край, где находится Окский заповедник, Спас-Клепики, Тума, Касимов. Это и земля ещё северней – во Владимирской и восточной части Московской области. У ботаников я прочитал, что границей Мещеры, которую они называют географической провинцией, они считают Оку, Москву и Клязьму. В отличие от муромы и мери мещера поглощена было не только русскими, но и татарами, которые переселились в XIV веке на их земли. Русский Городец Мещерский, воткнутый в излучину Оки за два столетия до этого, московские князья передали в управление знатным татарам, которые перешли им на службу. Хан Касым, первый из них, запечатлелся в новом имени этого Городца – Касимов. Подданные хана обжили его окрестности, округу Кадома, ещё одного старинного городка на краю рязанских земель, который затем потерял звание города и числится сейчас в посёлках.

Мишарей я знаю по нижегородским землям – это город Сергач и село Уразовка, центр Краснооктябрьского района, крупные сёла в нескольких соседних районах. В тех местах находится деревня Кадомка как напоминание о том, откуда приехали в наши края татары-мишари.

Признаюсь: знакомство моё с татарами не было, пожалуй, особенно глубоким. Марийские деревни я обошёл практически все. Татарские выбирал наугад, пользуясь даже не публикациями о них – скорее слухами, рассказами их уроженцев. Ходил и ездил я по сёлам татар не больше пары недель.

Людей этих невозможно было не полюбить. Они спокойны, основательны, хозяйственны, гостеприимны. В селе Актуково, где я оказался вместе с одним из своих дипломников, произошла характерная, по-моему, встреча. Скверная погода – дождь, раскисшая улица. И незнакомая пожилая женщина машет нам рукой, выйдя к воротам. Мы идём к ней, здороваемся. Она опять-таким жестами приглашает нас в дом, что-то говорит по-татарски. Мы понимаем, что русский она просто не знает, и отвечаем ей хорошо заученными вежливыми формулировками на её родном языке. Женщина усаживает нас за стол, наливает молоко, кладёт в тарелки картошку, жестами приглашает к столу и… уходит.

Возвращается она минут через десять с учителем. И он начинает нам объяснять, как зовут хозяйку, говорить, что она рада была увидеть на улице незнакомых людей и ей интересно, кто они и к кому приехали, что она просит не стесняться и завтракать… Вот так мы и разговариваем – через учителя.

И я вижу, как она кивает головой на мой вопрос: да, она слышала слово, похожее на «керемет». Точно слышала. Только это не здесь, не в Актукове. Есть такой источник в соседнем Сеченовском районе – с него привозят очень хорошую воду. И ещё такой источник есть в Кочко-Пожарках, это уже в сторону Сергача. Известные такие источники, в округе о них хорошо говорят. А правильно – «Кэрэмэт» с ударением на первый слог.

* * *

Татарская юго-восточная окраина нижегородских земель – это бесконечные, переваливающие с одного пологого холма на другой поля, широкие долины, по которым идут, медленно поднимаясь или спускаясь тёмные от чернозёма просёлки. Это огромные сёла, крепкие, с табунами коней у речек. Это иррациональный гортанный голос муллы, поднявшегося утром на минарет и обозначающего наступивший час молитвы.

Слова о встрече востока с западом оказываются неточными, слабо передающими то, что испытываешь, погружаясь в этот особенный соседствующий с ними мир. Он рядом: какие-то три часа в автобусе. И оказавшись там, уже целыми днями можешь не услышать русской речи. Даже сама природа начинает казаться нездешней, дальней, почти среднеазиатской.

Впрочем, это не иллюзия.

Человек научился садиться этой самой природе не шею и править её по своему разумению.

Умеренность марийцев в обращении с окружающим миром – это умеренность людей, которые знают его до мелочей, приспособились к его неприятным сюрпризам и научились в большинстве случаев отводить их, просто не беря извне лишнего. Марийцы – люди южной тайги.

А вот татары – люди степи, причём степи засушливой. В разговорах я понял, что их просто по-человечески раздражают деревья. Они готовы их потерпеть в своём саду, зная, что время от времени на них созревают яблоки. Они охотно принимают соседство сирени: во-первых, та не дерево, а просто широкий и плотный куст, во-вторых, она красиво цветёт и потому небесполезна, в-третьих, может быть, сирень – напоминание об их прародине, тёплой, доброй, бесснежной, наполненной ароматами (она обязательно рисуется им именно такой!). В остальном татарские сёла в основном деревьев лишены вовсе. Жители их рассказывали мне с некоторой тайной гордостью: да, было дело – выросла тут берёзка, но я вовремя заметил это и спилил её – чего она будет свет закрывать и листьями шуметь!

Шум листвы – это тихая и добрая музыка для марийца, под которую легко и мягко спать. Это звук его родной среды. Для татарина – это напоминание о страшном лесе, где запросто можно пропасть навеки, о жутком Шурале, который там поджидает беспечных путников и готов их заживо замучить. Ещё: «Эта берёза с её листьями как будто чётки перебирает – ну, не кладбище тут: живые люди!»

Да-да, я вспомнил татарские кладбища. Они очень не похожи ни на какие другие. Квадрат ограды – и внутри него несколько очень старых деревьев, где-то сиреневые кусты, высокая трава. Часто – никаких следов могил, ровно. Мне рассказывали: нижегородские татары хоронят тех, кто умер до заката, в тот же день, оборачивают их в белую ткань, быстрым шагом несут на кладбище и сажают в яму, поворачивая лицом в святую сторону Мекки. Только в последнее время на некоторых могилах стали ставить памятники, а раньше их просто словно оставляли в покое – забывали, теряли. А эти огромные деревья на сельских татарских кладбищах были когда-то посажены на могилах самых старых и уважаемых людей – патриархов.

В селе Актуково на кладбище в самой его середине огорожена низким заборчиком древняя ветла, вероятно, двухсотлетняя. У неё неимоверная ширина. Старики рассказали – растёт она там, где нашёл своё упокоение основатель села. Одни называли его Абдуллой, другие по-русски Борис-Бабаем.

К ветле люди ходят, когда им трудно. Например, говорили мне, приходили туда совсем недавно – представьте – выпускники школы во время экзаменов.

Под ветлой оставляют деньги и молятся в сторону Мекки. Деньги эти – считается – отданы самому Аллаху.

Что с ними делается дальше?

А дальше Аллах дарует их тем, кто в них в этот день нуждается. Происходит это очень просто. Действительно попавший в трудную ситуацию человек может придти на кладбище к старой ветле и взять столько, сколько ему сегодня необходимо. Он молится всё в ту же сторону Мекки и считает, что деньги ему даровал Аллах. Он хорошо знает, что испрашивать их у такой высокой инстанции так просто, без особой нужды недопустимо, и если случай его не заслуживает уважения и реальной помощи, то за такое последует наказание. Так что все уверены: деньги эти достаются обычно тем, кому они требуются по-настоящему. Кому именно – этого никто не знает. У татар не заведено жаловать попрошаек, скулящих «сами мы нездешние», не заведено умиляться грязным побирушкам с отработанным блаженненьким выражением на лице.

Живым – широкую степь с высокими птицами, с бегом коня.

Мёртвым – это вечное дерево, перебирающее чётки и шепчущее древние мудрые суры Корана.

Дерево это совсем даже не годится для живых – так для них не годятся и «убитые» предметы с мансийских кладбищ. Но тем не менее дерево это любимо живыми.

Спустя несколько месяцев я занимался оформлением старой актуковской ветлы как памятника природы в администрации села Уразовка. Меня хорошо поняли: документы, подготовленные мной, были тут же подписаны…

В кабинете главы Краснооктярьской районной администрации я не обратил в первый момент внимания на ожидавшего своей очереди поговорить с начальством молодого человека. Но он вслушивался в нашу с главой беседу. И вдруг встал, подошёл к столу. И почти возмущённо заговорил:

– Да, в Актукове ветла замечательная, делаете её памятником… А у нас как будто на кладбище ничего нет! Да у нас ещё лучше дерево! Только вы к нам не приехали, ничего не посмотрели…

– Куда?

– Кзыл-Яр! Там у нас такая берёза…

– Поедемте.

– Да хоть сейчас!

– На чём?

– Машина под окнами!..

Молодой человек по-татарски наспех договаривается с главой администрации, что вернётся через пару часов. Всё нормально: его примут, с ним поговорят, никуда не уйдут. Ну, и ладно…

И мы уже едем в Кзыл-Яр (а по-русски Красный Яр) смотреть берёзу.

Ехать не вот как далеко – километров восемь, но топать пришлось бы по мартовской грязи часа полтора. Человека, который пожелал мне показать берёзу, зовут Рафаэль, он дояр и живёт в Кзыл-Яре в первом же новом доме при въезде в него. Он упоённо рассказывает мне и о своём селе, и о том, как работает на ферме («Это работа – самая мужская. Она тяжёлая и требует крепкой руки»). Приглашает не очень торопиться назад и непременно у него пообедать: он уезжал – жена варила обед, гостю она будет рада…

И вот эта берёза на кзыл-ярском кладбище…

Кургонсат – Страшное Дерево

Странное сравнение – она похожа на фонтан. Могучий толстый ствол поднимается метров на пять и там распадается на три части. Те изгибаются в разные стороны, клонятся к земле, достигают её, укореняются ещё раз и снова тянутся вверх, теперь уже почти строго вертикально, метров на двадцать.

– Я же говорил: таких берёз больше нигде нет… Вот, не зашли в Кзыл-Яр, не посмотрели на неё… В Актуково всякий приедет, а мы в стороне от дороги. Но разве правильно про неё забыть, а?

Рафаэль не помнит, как звали человека, похороненного под берёзой. Знает: это тот, кто выбрал место для Кзыл-Яра. Знает: к берёзе можно приходить, если будет плохо.

* * *

Поиск чудес в татарском крае сложен и прост одновременно. Здесь всё – как на ладони. Здесь, в безлесных местах, далеко видно. Только вот понять бы иной раз – что там, на горизонте.

Сколько раз пролетал на попутной машине мимо Уразовки по обходной дороге. Слева – холм, поднимающийся над маленькой пересыхающей летом речкой Пар. Теперь-то я всякий раз вижу в полугоре километрах в двух от трассы маленький сварной навес: он похож на те, которые строят на автобусных остановках. Но раньше я его просто не замечал, не зная это место.

А место это – священный камень Траташ. Название его переводится просто – камень, который стоит, который есть.

Про него мне рассказывали во всех окрестных сёлах. Объясняли – найти его несложно, если знать: да его даже видно! Один из актуковских старожилов взялся меня туда проводить.

– Это не камень. Это ребёнок был, – объяснял он мне по дороге. – Ребёнок непочтительный, он обидел мать, и мать его прокляла, он превратился в камень – как лежал, так застыл.

Камень Траташ в самом деле и формой, и размерами напоминает маленького лежащего человека. Это выпирающий на поверхность из-под уразовских чернозёмов обломок известняка – в трещинах, в сколах. Тут же бумажные деньги. И я тоже вынимаю из кармана розовенькую двухсотрублёвку… Вот так – лежи и не инфлируй! Хотя, на всё, конечно, воля Аллаха.

…И кому же стало хуже после этого проклятия? Кого учит древняя легенда – детей или родителей?

– …А тайну его узнать нельзя. Один человек хотел доискаться, глубоко ли вниз этот камень уходит. Видите след, что тут копали. Это он и копал. Предупреждали его – но он не верил. И вот тут его разбила болезнь, не ходит он больше… А тайна камня – от Аллаха. Камень здесь на склоне лежит – как будто часы. Идут века, а он медленно спускается вниз, очень, очень медленно, по миллиметру, скажем за год. И будет день – он окажется на самом дне, у воды. Тогда наступит ахырзаман.

– Конец света?

– Не-ет. Конец света – это конец света. А ахырзаман – это совсем другое, это конец времени.

– То есть, времени больше не будет?

– Того времени, в котором мы живём, – да. Будет что-то совсем другое – вместо времени.

* * *

Совсем рядом с дорогой из Сергача в Гагино, по которой то и дело бегают машины, – Страшное Дерево. Его называют Кургонсат. Оно огромно и древне. Возле него лежат давно отсохшие огромные сучья. У его корней розовеет степная клубника. Определяю по кроне – это вяз, хотя жители окрестных сёл не знают, что это за дерево, некоторые считают, что это дуб. Говорят, что найти его очень просто: больше деревьев нет во всей округе. И это правда.

То, что это именно вяз, никто не знает по простой причине: к Страшному Дереву никогда не ходили, никогда. В селе Кочко-Пожарки, которое раскинулось тут, рядом нам рассказали: годах этак в тридцатых чужие люди – воры, для которых ничего не было святого, украли ночью ковры из мечети. Их заметили и бросились за ними в погоню на лошадях. У воров лошади тоже были неплохие, но через версту стали уставать. Тогда воры, видимо, хорошо знавшие местные обычаи, свернули к Страшному Дереву, остановились у самого его ствола. И все ковры повесили на его ветки.

Погоня остановилась в изумлении и испуге. Больше воров решили не преследовать. А ковры – назад не брать. Так они и висели на вязе долгие годы, пока не рассыпались в прах от дождей и ветров.

Пожилая женщина, татарка из Кочко-Пожарок, пересказывала нам глухое воспоминание о чужих временах (после Траташа ощущаю особую весомость этой категории в здешних местах):

– Тут другие люди раньше жили. Другие… Старики даже не знали, кто они были. Говорят, отсюда они ушли. А из соседнего села, из Шубина, не ушли. Потому там татары – совсем не такие, как мы. И лицом, и разговором. Кто здесь был: мордва, марийцы?… Это мы уже – после них.

Рассказы о Страшном Дереве что-то роднит с марийскими историями о кереметищах. Может быть, это оно и есть – перешедшее в другие руки, уже не осознаваемое как чужое священное место. Просто – внушающее ужас.

* * *

«Кэрэмэт… Кэрэмэт…» – повторяют пожилые женщины на улице, по-татарски обсуждая мой вопрос и решая, что мне отвечать или, может быть, отвечать ли вообще. Звучит слово страшно – как грай ворона, как древнее заклинание. И я уже чувствую над собой какую-то власть его – узнаваемого среди чужой и почти непонятной речи.

Наконец, одна показывает рукой: Кэрэмэт – это огромная глыба известняка, словно бы вдавленная в двадцатиметровый склон, спускающийся к селу с юга. Кэрэмэт – это аккуратно выведенный в лоток и направленный дальше в металлический чан мощный родник, за какие-то три минуты наполняющий целое ведро. Мне объясняют: вкуснее воды в округе нет. Сюда ездят из окрестных сёл. И берут воду только для чая и для питья больным.

В Кочко-Пожарках верят: там, под глыбой – целое подземное озеро.

Если его потревожить, оно выплеснется наружу, в долину и смоет всё огромное село. Сколько-то лет назад сюда приезжали геологи, оценивающе присматривались к известняку. И тогда к ним вышли старики и стали рассказывать то, что знали об этой горе от своих дедов. Просили – не трогать, уезжать с миром. Стариков послушали. И Кочко-Пожарки благодарили Аллаха, который вразумил этих приезжих людей не творить бед.

– Да, да, – киваю я головой и понимаю: я – тоже приезжий человек, и кто знает, что у меня на уме. И потому со мной надо быть настороже, не сказать мне лишнего, образумить, если что. Женщины эти правы.

– Вода у нас очень хорошая. И здесь у нас чисто, здесь у нас никто не сорит, никто не шумит, не кричит – здесь строго. Здесь у нас вёдра не моют, не стирают. Мы детей учим, чтобы к воде они просто даже не подходили. А уж если её замутить – камень бросить, палкой поболтать – так это страшное дело: это люди увидят – ведь даже и побить могут! Это нельзя, нет!

* * *

Они пришли из засушливых степей, предки нижегородских татар. И сегодня, слушая здесь людей, я остро чувствую, как через эпохи они проносят и передают детям и внукам этот свой степной опыт жизни, который выше и ценнее всего, даже здравого смысла, потому что он – достояние мудрых предков.

Марийцы берегут воду, хранят её чистоту, даже дают ей спать. Но не до такой же степени, чтобы не разговаривать громко возле родника! У марийцев много воды – доброй, мягкой, лесной. А степь была на неё скупа. Я читал у этнографов про казахские колодцы – такыры. Они глубоки и собирают обычно солёную воду – другой просто нет. Но если её не мутить, не тревожить долго, она отстаивается, тяжёлый горький слой за несколько лет оседает, и на поверхности вода кажется даже пресной. Вот её и надо беречь – из последних сил. Потому что она – сама жизнь. И этому учили века.

Марийский мир наполнен снадобьями ото всех хворей – целебными травами, листьями деревьев, кореньями. А вот пожилые люди в татарских сёлах не сумели назвать мне даже десятка трав, которыми можно лечиться. «Нет тут таких. Покупаем самбор, но он на юге растёт, не у нас. Вот это трава! Если что нехорошо, надо её жечь и дымом дышать. Дым у неё пряный».

Я никогда в жизни не слышал, чтобы лечились вот так – дымом. Но мне, бесконечно удивлённому, приносят россыпь этой самой сушёной загадочной травы «самбор». И узнаю в ней степной чабрец.

Они пасут скот на мокрых склонах, не чувствуя, как плывёт, ползёт под копытами земля. Они прогоняют стада через маленькие речки, превращая их в чёрную жижу и словно бы не замечая в них той самой воды, которой мистически поклоняются у родника.

В татарских сёлах обычно негде искупаться, но это никого не расстраивает. Да и само купание, кажется, воспринимается ими как действие, граничащее с нарушением всяких норм приличия – здесь не было принято при ком-то раздеваться даже до определённых пределов. Впрочем, пожилой уже человек рассказывал мне: был летом один особый день. Его по-своему отмечали юноши. В такой день два близких друга могли уединиться в бане. Там они обливали один другого водой. И это было большое событие для них. Вероятно, так исполнялся (с пониманием того, что происходит или без него) древний ритуал. А настоящий мощный ритуал, толкающий жизнь вперёд, никогда не должен укладываться в рамки обыденного, разрешённого в привычном быту. В этот день они видели друг друга нагими и не могли не замечать того, что взрослеют. Вода, драгоценная, вечная и могучая, текла по их телам не просто так – она дарила им новую, неведомую ещё силу.

Они помнят о древней каменистой степи, где проносились прекрасные кони их предков – помнят, совершенно забыв эту степь. И это словно переселение душ, словно рассказы о людях, способных вдруг легко, до последней подробности воспроизвести неизвестные им вроде бы события и слова, знающие до мелочей чужой дом, где не были ни разу.

Их душа ещё там. И мне легко представить, как похорошеет и осветится изнутри смуглое лицо этого темноволосого татарского парня, ожидающего рядом со мной в Петряксах утренний «пазик» на Пильну, – как оно осветится, если он увидит за окошком поезда дальнего следования казахские степи с россыпями горячих камней, с завораживающим простором, с тёплым ветром, с широкой неподвижной птицей, которая его ловит где-то в вышине.

* * *

Кэрэмэт. Сегодня я слышу это слово таким.

Я рылся в словарях, пытаясь постичь его изначальный смысл, определить, кому оно принадлежало.

И ответ нашёл.

Оно – из арабского языка. Лингвисты давно заметили: смысл слова организуют в основном согласные звуки. В арабском же гласные совершенно безразличны для понимания сказанного.

Сочетание согласных «к-р-м» обозначает чудо, что-то необъяснимое, не укладывающееся в обыденное понимание вещей.

Арабские слова пришли к нам в Поволжье вместе с исламом. А его в Х веке приняла Волжская Булгария. Это государство искало союзников, с которыми вместе могло бы противостоять Хазарии, и нашло их в далёком Багдаде.

Булгары были новосёлами в Поволжье – не прошло к тому времени и трёх веков, как они пришли в этот край из предгорий Кавказа. Мир поволжских народов – вроде бы простой, лежащий на ладони – при первом же близком знакомстве поражал провалами в запредельное. Незнакомые боги, духи стихий, странные, не находившие объяснения события – всё это должно было найти название. И название нашлось – тоже чужое, из Корана, и уже этим самым освящённое. Слово, подслушанное у важных соседей, гордых своим единоверием с великими народами, так и осталось здесь. Оно на много веков пережило тот народ, который его принёс сюда.

Керемет, чудо… Познать его – это и заглянуть в то горнило тысячелетий, где выплавлялись, обретали новые понятные нам черты и народы, и само время, это и заглянуть в будущее: известно, что будущее начинается задолго до сегодняшнего дня.

* * *

Да, мы живём на этом самом сломе времён, когда кажется, что уложившееся, стабильное должно быть оставлено как архаичное, бесполезное. А что будет вместо? Что предложат миру после конца времени?

Но медлительное время не кончается: оно идёт, плавно омывая старый камень Траташ. Оно как чудодейственная вода омывает большой мир и делает его взрослым и сильным.

И это означает, что Вечность – в самом разгаре.

* * *

Знаем мы вас, как вы плохо играете!

И Керемет берёт в руки шашки, а по лицу его я понимаю, что партия моя будет проиграна. Да собственно я знаю пока самые азы – не больше. Я только-только подступился к правилам игры. Я чужой.

И допустили меня пока – вместе с моим другом Дмитрием, с которым мы делили дороги, – только увидеть эту исчезнувшую деревню. Хорошенько её рассмотреть, чтобы не осталось сомнений, что она есть на самом деле.

Старые боги не умерли вместе с теми, кто знал их по именам: они живы и, как раньше берегут наши здешние реки, леса и деревья. Наш язык непонятен им. Но они мучительно всматриваются в выражения наших лиц, вслушиваются в наши интонации и чувствуют, что нас волнует, о чём мы говорим. Больше всего они страдают от того, что большинство из нас не догадывается об их существовании и даже не подозревает: рядом есть существа, желающие им добра, стремящиеся быть услышанными.

В эту сырую осеннюю полночь, когда дописываются эти строки, мне кажется: я понимаю, что хочет прошлое.

Оно хочет, чтобы мы знали: оно не было, а есть. И оттуда, из своего четвёртого измерения оно шлёт нам силы и разум – вопреки нашей глухоте, вопреки нашему учёному снобизму и всезнайству.

2001–2016

Нижний Новгород

Оглавление

Что хочет прошлое?

Силы леса

Силы воды

Кружка святого кипятка

Гусиная дорога

В потоке тысячелетий

Язык до Киева доведёт

В поисках потерянных веков

Поздняковские и другие боги

Старцы

Правила игры Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg