«Александр I и Наполеон»

Александр I и Наполеон (fb2) - Александр I и Наполеон 3731K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Алексеевич Троицкий

Николай Троицкий АЛЕКСАНДР I И НАПОЛЕОН

Светлой памяти сына моего Димы

К читателю

Перед Вами — первый опыт сравнительного жизнеописания Александра I и Наполеона. Знаменитый труд А. Вандаля «Наполеон и Александр I» был посвящен исследованию только франко-русского союза 1807–1812 гг., а публицистические (ныне уже забытые) очерки А.К. Дживелегова, В.Е. Романовского и В.И. Герье[1] касались лишь отдельных сюжетов, главным образом вокруг 1812 г. Здесь же предполагается обозреть весь жизненный путь обоих императоров.

Томясь в изгнании на острове Святой Елены, Наполеон однажды воскликнул: «Какой роман — моя жизнь!»

Действительна, нет, пожалуй, в истории человечества другого героя, жизнь которого была бы столь романтична: «первый солдат веков и мира» (по выражению Дениса Давыдова), прошедший огнем и мечом всю Европу от Мадрида до Москвы, Египет и Сирию, Наполеон поднялся со стартовой позиции младшего лейтенанта на недосягаемую в то время высоту французского императора и европейского властелина, рухнул с этой высоты почти в небытие, вновь, на «сто дней», вернул себе прежнее величие и опять был низвергнут, но не забыт, а еще больше (уже посмертно) возвеличен, добавив к своим лаврам гения и тирана еще ореол мученика.

Сегодня о Наполеоне уже написано 400 тыс. трудов. Но по мере их накопления, как заметил более полувека назад автор одной из лучших в мире биографий Наполеона Е.В. Тарле, Наполеон «все более и более выясняется в его неповторимом своеобразии и поразительной индивидуальной сложности». Феномен Наполеона уже всесторонне изучен, но остается неисчерпаем. С одной стороны, появление новых источников и точек (или даже углов) зрения, а с другой — изменение нашего видения мировой истории и, главное, самого мира, в котором мы живем, побуждает нас заново постигать смысл важнейших событий и роль крупнейших деятелей, исправлять старые и обретать новые представления.

В мировой, воистину необозримой литературе о Наполеоне царит хаотичный разброс мнений. Он придает образу императора многоликость, не умаляя, однако, его масштабности. Антинаполеоновский памфлет 1814 г., изданный в Москве, гласит: «Многие мнили видеть в нем бога, немногие — сатану, но все почитали его великим». Единственный в своем роде взгляд на него как на «самонадеянное ничтожество» — взгляд Льва Толстого[2] — воспринимается сегодня как нонсенс, зубоскальство одного гения по адресу другого, хотя именно этому нонсенсу следовали большей частью советские историки (например, Н.Ф. Гарнич, П.А. Жилин и др.) и писатели (В.С. Пикуль, С.П. Алексеев, О.Н. Михайлов), взирающие на фигуру Наполеона, что называется, «со стороны подметок».

Вполне мог сравнить свою жизнь с захватывающим романом и Александр I. Выросший при дворе своей бабки Екатерины Великой на глазах Г.А. Потемкина и А.А. Безбородко, П.А. Румянцева и А.В. Суворова; возмужавший под страхом гибели от рук отца своего Павла I и на всю жизнь запятнанный причастностью к отцеубийству, он тоже, как и Наполеон, познал высочайшие взлеты и катастрофические падения, отомстил за потерю Москвы взятием Парижа и, достигнув невиданного за всю историю российской государственности величия как «царь царей», «Агамемнон Европы», разочаровался в достигнутом, ударился в мистику, идейно захандрил и непостижимо умер в захолустном Таганроге. Литературы об Александре стократ меньше, чем о Наполеоне, но спектр мнений о нем еще многоцветнее — мнений самых полярных, от пушкинского «властитель слабый и лукавый» до таких дифирамбов, как «лучезарное светило» (А.И. Михайловский-Данилевский) и «пастырь народов» (С.М. Соловьев). Все сколько-нибудь серьезные авторитеты признают, что Александр был личностью, несравненно менее крупной, чем Наполеон, но зато гораздо более загадочной.

Сфинкс, не разгаданный до гроба, О нем и ныне спорят вновь, —

эти слова об Александре, сказанные П.А. Вяземским еще в 1868 г., звучат и теперь вполне современно. Книга, которую вы держите в руках, представляет собой очередную попытку разгадать «северного сфинкса».

В книге использованы важнейшие памятники мировой наполеонианы, биографии Александра I, труды по истории наполеоновской Франции и александровской России с учетом различных концепций русской дореволюционной (охранительной, либеральной, демократической), советской и зарубежной историографии. Источниковую базу книги составляют богатейшие публикации документов (русские и зарубежные), а также разысканные в архивах новые материалы из фондов Александра I, А.А. Аракчеева, А.П. Ермолова, П.В. Чичагова, А.С. Шишкова, Н.К. Шильдера, К.А. Военского и др.

Свою задачу я вижу в том, чтобы, по возможности, объективно, на современном уровне знаний и требований к исторической науке сопоставить жизненные пути Александра и Наполеона и оценить не только взгляды, деяния, личные качества двух императоров, но и смысл, возможные альтернативы и, главное, уроки противоборства тех сил (социальных, политических, военных), которые стояли за каждым из них и сделали революционного генерала Бонапарта поработителем Европы, а крепостника-самодержца Александра ее «освободителем».

Итак, здесь со всей полнотой, возможной для книги такого объема, обозреваются две жизни — Александра I и Наполеона I, включая пять лет союза между ними с двумя сватовствами Наполеона к сестрам Александра и пять войн, в ходе которых Наполеон занимал Москву и Александр — Париж, а также малоизвестные, спорные и загадочные страницы их биографий, вплоть до смерти каждого — одного на пустынном острове, другого в глухом городке — на разных концах планеты.

Насколько все это удалось, судить — читателю.

Автор

Глава 1. ГРАЖДАНИН БОНАПАРТ

«Сын революции»

На острове Корсика в городе Аяччо есть площадь Летиции. Угол ее не одну сотню лет занимает дом № 1, точно такой же, как все другие дома, но — с трехцветным флагом над воротами и доской на стене: «Государственная собственность». Здесь 15 августа 1769 г.[3] родился Наполеон.

В тот день родовые схватки у Летиции Бонапарте начались в церкви, на молитве. Ее принесли домой, но не успели даже уложить в постель: она родила будущего императора «в прихожей на старинном ковре, затканном изображениями героев»[4]. «Эту тактику внезапного нападения Наполеон применял потом всю жизнь», — заметит один из его биографов.

Отец Наполеона Карло Бонапарте, местный адвокат, отпрыск древнепатрицианского рода из Тосканы[5], по-французски образованный и воспитанный, красавец и острослов, поклонник Вольтера, вина и женщин, был известен всей Корсике как член Совета 12 ее именитых граждан и депутат от острова во Франции.

Летом 1764 г. 18-летний Карло женился на 14-летней Летиции Рамолино — дочери шоссейного надзирателя, считавшейся чудом красоты, «самой обворожительной девушкой на всем острове». Малограмотная, но житейски умная, с характером героинь Плутарха, эта «дочь гор» родила своему мужу 13 детей, которых воспитывала по-корсикански строго, так что Карло приходилось буквально заслонять их собой от ее гнева. Впрочем, Летиция и заботилась о детях с корсиканской же самоотверженностью. Все они любили и почитали ее, как никого, до конца жизни. Наполеон и на острове Святой Елены будет вздыхать о ней: «Ах, мама Летиция, мама Летиция!»

Пятеро из детей Карло и Летиции умерли в младенчестве. Выжили восемь. Старший из них, Жозеф, родился 7 января 1768 г.; младший, Жером, — 9 ноября 1784 г. Наполеон был вторым ребенком.

Все дети, кроме Элизы, были хороши собой, а младшие сестры (Полина и Каролина) — писаные красавицы. Наполеон в зрелые годы досадовал, что ни у кого из них нет «никаких талантов», но тут он был излишне строг, мерил их по себе. Великий И.В. Гёте, который знал каждого из них, находил, что Жозеф, Люсьен и Людовик — это «люди незаурядных способностей», и только Жером «обделен врожденными талантами»[6]. По совокупности разных мнений, Люсьен отличался умом (уступая в этом из всех Бонапартов только Наполеону), Жозеф и Людовик — добротой, Элиза — строгостью, а Жером — легкомыслием. Что касается Полины и Каролины, то их отличала не только красота.

Каролина была умна, честолюбива, коварна («голова Макиавелли на торсе Венеры», — сказал о ней Талейран). Она умела интриговать и дерзать, добиваясь многого; руководила не только своим мужем — прославленным наполеоновским маршалом и неаполитанским королем Иоахимом Мюратом, но и его королевством. Полина же (Паолетта, как звали ее близкие на итальянский манер), слывшая «самой замечательной красавицей своего времени», «совершенством прекрасного», ничего не добивалась, но притягивала к себе и очаровывала, кого хотела. Наполеон выдал ее сначала за своего друга генерала Виктора Леклерка, а после его гибели — за итальянского принца Камилла Боргезе, почти такого же красавца, как сама Паолетта, но и при мужьях она вращалась в сонме поклонников, среди которых были лучший актер Франции Ф.Ж Тальма, первый скульптор Европы А. Канова, величайший скрипач мира Н. Паганини. Изваянный Кановой скульптурный портрет Полины Бонапарт, хранящийся ныне в римской галерее Боргезе, — шедевр мирового искусства.

Любимцем «мамы Летиции», да и самого «папы Карло», сразу стал их второй сын Наполеон — самый смышленый, активный, изобретательный[7]. Правда, ему и доставалось от Летиции больше всех. Зато он верховодил братьями и сестрами, «воспитывал» и даже колотил их при случае и вообще, как он сам позднее говорил о себе, «был бесенком». Он рано выучился читать и писать, но до 10 лет предпочитал даже чтению игры, потасовки и беготню по горам в компании с братьями, сестрами, друзьями, а то и с дикими козами, которых любил выслеживать и распугивать.

С 10 лет началось для Наполеона время интенсивной учебы. Губернатор Корсики граф Рене де Марбеф, благоволивший к Летиции, ради нее выхлопотал Наполеону королевскую стипендию в Бриеннскую военную школу. 12 мая 1779 г. Наполеон с «папой Карло» отправился в Бриенн — маленький городок неподалеку от Парижа.

В Бриеннской школе учились тогда дети знатных дворян (среди них оказались и будущий секретарь Наполеона Л. Бурьен и один из его лучших генералов Э. Гюден). Учили их не столько делу военному, сколько виду: выправке, манерам, лоску. Вполне профессионален был, пожалуй, лишь один педагог — впоследствии полководец Французской революции и ее предатель Шарль Пишегрю. Поэтому Наполеон больше занимался самообразованием, шокируя товарищей корсиканской «простонародностью», а учителей — столь же кричащей дерзостью. Однажды он так резко парировал несправедливый упрек, что ошалевший учитель вскипел:

— Кто вы, сударь, чтобы так отвечать мне?!

— Человек! — гордо ответил Наполеон.

Кроме дерзости Наполеон удивлял и в конце концов расположил к себе учителей своими знаниями. Особенно силен он был в истории — от Плутарха и Тацита до Г. Рейналя. «История великих полководцев древности, — вспоминал он о своих бриеннских занятиях, — возбуждала во мне желание соперничать с ними. Александр Македонский, Ганнибал и Цезарь стали моими любимыми героями». Увлекался он и риторикой, географией[8], уже тогда запоем читал Цицерона, Вольтера, Руссо, Монтескье, Дидро, чуть не наизусть знал «Естественную историю» Ж. Бюффона, всегда был первым в школе по математике. Кстати, и среди фехтовальщиков школы Наполеон тоже был в числе первых. Отставал он только в языках (латыни и немецком) — они будущему властелину мира не давались.

30 октября 1784 г. Наполеон был похвально аттестован за курс Бриеннской школы и переведен вновь как королевский стипендиат в Парижскую военную школу — высшее учебное заведение типа военной академии. Здесь уровень преподавания был образцовым. Так, математику вел знаменитый Гаспар Монж, приглашавший на экзамены еще более знаменитого Пьера Лапласа (оба — академики, ученые с мировым именем). Слушателей школы готовили по разным специальностям. Наполеон выбрал артиллерию. Учиться в Париже было и полезнее, и приятнее, чем в Бриенне. Но проучился он в Парижской школе меньше года.

Дело в том, что 15-летний Наполеон успел так образовать себя сам, что школа даже с лекциями Монжа по высшей математике давала ему немного, и он не хотел «киснуть» в ней три года. К тому же 24 февраля 1785 г. умер от рака желудка, не прожив и 39 лет, его «папа Карло». Теперь Наполеон должен был стать опорой для матери, трех сестер и четырех братьев. Ведь «папа Карло» уже на смертном одре так и сказал сыну Жозефу: «Ты старший в семье, но помни, что глава семьи — Наполеон». Чтобы скорее обрести самостоятельность, Наполеон через десять месяцев после зачисления в Парижскую военную школу сдал экзамены за полный курс школы и 1 сентября 1785 г. получил офицерский чин младшего лейтенанта с назначением в гарнизон захолустного городишка Баланс, недалеко от Лиона.

Начались долгие, самые скучные и трудные для Наполеона за всю его жизнь годы службы в гарнизонах провинциальной глухомани: Баланс, Дуэ, Оксон… Офицерское жалованье было скромным, и почти половину его он отсылал домой, зная, что «мама Летиция» входила в долги, Жозеф, Люсьен и Луи оставались неустроенными, а Жером и сестры — еще совсем малыми детьми. В начале 1786 г. умер граф де Марбеф. Семья Бонапарте лишилась его покровительства и пособий. Летиция связывала все свои надежды с Наполеоном, но что он мог сделать? Выдвинуться по службе среднему дворянину с полудикой Корсики без ренты, титула и протекции было до революции невозможно. Шесть лет Наполеон оставался младшим лейтенантом. Он даже попросился перед самой революцией 1789 г. на службу в Россию, но Екатерина II, которая имела тогда Румянцева и Суворова, не захотела принять какого-то Бонапарта[9].

Главной, если не единственной, радостью жизни для Наполеона в те годы было чтение. Кроме любимых еще со школы Плутарха и Вольтера, Руссо и Цицерона он зачитывался стихами Гёте, драмами Шиллера, экономическими трактатами Адама Смита и Жака Неккера. «Я жил как раз напротив некоего бравого книготорговца по имени Марк Аврелий — прекрасное имя, не правда ли? — рассказывал он своему другу, великому актеру Тальма. — Он предоставил в мое распоряжение всю свою книжную лавку». Большую часть своего жалованья Наполеон тратил на книги, кормился же впроголодь, одежду изнашивал до неприличия. Малого роста, был он тогда худ и тонконог, казенные сапоги казались на нем непропорционально большими. Знакомые с ним сестры Пермон (одну из них, Лауру, он сделает позднее герцогиней д'Абрантес) дразнили его: «Кот в сапогах»…

Так прошли четыре года. Стендаль считал, что если бы не революция, Наполеон в лучшем случае дослужился бы до полковника артиллерии. Но грянуло 14 июля 1789 г. Революция разрушила феодальные устои насилия и бесправия. Декларация прав человека и гражданина 1789 г. впервые в истории провозгласила идеалы свободы, равенства и братства всех людей, включая право каждого на любое выдвижение «по своим способностям и без иных различий, кроме различия в добродетелях и талантах». «Вмиг все изменилось! — вспоминал Наполеон о начале революции. — Из недр нации сверкнула электрическая искра, нация вспомнила о своих правах, о своей силе. О человек! Как ты презрен в рабстве и как велик, когда тебя зажигает любовь к свободе!»

Вопрос о том, принимать или не принимать революцию, перед Наполеоном не встал. Если его однокашники по Бриенну и Парижу почти все подались в контрреволюцию и эмиграцию, то Наполеон сразу вступил в Якобинский клуб и на десять следующих лет связал свою судьбу с революцией. Прежде всего он задумал освободить от феодальных оков свою родину — Корсику.

Корсика в 1769 г., за три месяца до рождения Наполеона, была оккупирована войсками королевской Франции. С тех пор на острове бурлило освободительное движение, которое возглавлял национальный герой Корсики Паскуале Паоли. Наполеон еще ребенком часто видел Паоли в доме своего «папы Карло», сиживал на коленях героя и боготворил его. Теперь он решил помочь своему кумиру в борьбе за свободу, равенство и братство на Корсике. С 1789 по 1793 г. Наполеон трижды приезжал на родину и проводил там по нескольку месяцев, пытаясь вовлечь Паоли и всех вообще корсиканцев в революционные преобразования a la France. Но корсиканский «отец отечества» предпочел войну с Францией при помощи Англии, а его приспешники объявили Наполеона своим врагом. Кончилось тем, что Наполеон летом 1793 г. был схвачен, с невероятными приключениями бежал из-под стражи, пробрался (верхом, на лодке, пешком) через горы и долы из Аяччо в Бастиа и оттуда успел в последний момент переправить свою семью (прежде чем успели ее схватить) в Марсель.

Всю эту корсиканскую эпопею Наполеон посчитал своей роковой ошибкой. Он досадовал на себя за то, что лучшая пора юности, четыре года Великой революции потеряны зря, в стороне от главных событий, на задворках истории, Правда, он за это время продвинулся по службе (в июне 1791 г. стал лейтенантом, 10 июля 1792 г. — капитаном), но душа его жаждала карьеры, стократ больших масштабов и темпов. 1793 год принес ему желанную точку отсчета великих, истинно наполеоновских свершений.

Летом 1793 г. капитан Бонапарте получил назначение в армию генерала Ж.Ф. Карто, которая осаждала Тулон. Эта мощная крепость, главная база французского флота, только что сдалась англичанам. Юг Франции оказался под угрозой неприятельского вторжения. Генералу Карто было приказано любой ценой и возможно скорее освободить Тулон. Карто начал готовить штурм крепости и откомандировал Наполеона в Авиньон для устройства артиллерийского парка. Молодой капитан выполнил задание безупречно. Мало того, в Авиньоне он написал одно из лучших своих литературных произведений — «Ужин в Бокере». Этот революционный трактат был исполнен такой силы и страсти, что Конвент Французской республики незамедлительно напечатал его, а комиссары Конвента при штабе Карто, Огюстен Робеспьер (младший брат вождя революции) и Кристоф Саличетти, прониклись к автору трактата особым доверием. По их рекомендации капитан Бонапарте был назначен командующим всей армейской артиллерией.

Между тем осада Тулона затягивалась. Конвент сменил командующего армией, прислал еще двух комиссаров — П. Барраса и Л. Фрерона. Новый командующий генерал Ж.Ф. Дюгомье созвал военный совет, перед которым поставил один вопрос: надо штурмовать Тулон без промедления, но как это сделать? Наполеон предложил дерзкий план овладения крепостью без инженерных подходов и обходов — математически продуманно расставить батареи и под прикрытием их огня идти на приступ. Дюгомье план понравился, как, впрочем, и автор плана («капитан Пушка» — так назвал его командующий).

16 декабря 1793 г. батареи Наполеона обрушили на английские форты шквал огня и железа, после чего сам Дюгомье повел вперед штурмовую колонну. Англичане в полуразрушенных фортах сопротивлялись отчаянно. Атаки трех колонн были отбиты. Тогда Наполеон повел на приступ четвертую колонну. Под ним убили лошадь, сам он был контужен и ранен в ногу, но третьим ворвался на бастион главного форта англичан Малый Гибралтар и собственноручно взял в плен английского главнокомандующего генерала О'Хара. В плен был взят и офицер-инженер Сидней Смит — будущий адмирал, фанатичный враг Наполеона. Рядом с Наполеоном так же геройски сражались его друзья Ж.Б. Мюирон и А. Жюно, его будущий зять В. Леклерк и четыре его будущих маршала — А. Массена, Л. Сюше, К. Виктор, О. Мармон.

Генерал Дюгомье докладывал в Конвент о Наполеоне: «Большие научные сведения, такой же ум, а храбрость даже чрезмерная — вот слабый очерк достоинств этого редкостного офицера <…> Повысьте его, иначе он сам возвысится!» Еще авторитетнее для Конвента было мнение его комиссаров — О. Робеспьера и Саличетти, которые под Тулоном стали друзьями «капитана Пушки». Огюстен Робеспьер так написал о Наполеоне своему всемогущему брату Максимильену: «Этот человек одарен сверхъестественными способностями (d'un mérité transcendant)». По представлению Робеспьера-младшего и Саличетти 14 января 1794 г. Конвент произвел 24-летнего капитана Бонапарте в генералы. Так революция наградила своего «редкостного офицера», сразу открыв перед ним путь к приложению всех его «сверхъестественных способностей». В этом смысле он был истинным сыном революции, как называли его Ф. Стендаль и Г. Гейне, ИМ. Карамзин и А.И. Герцен.

Сам Наполеон всегда вспоминал о Тулоне с трогательным чувством как о «первом поцелуе славы». Само слово «Тулон» стало нарицательным для обозначения раннего подвига и взлета. Не зря мечтал о своем «Тулоне», который «выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет первый путь к славе», юный князь Андрей Болконский в романе Л.Н. Толстого «Война и мир».

Генерал

Итак, Тулон открыл перед Наполеоном путь к вершинам славы, к воплощению его самых честолюбивых замыслов. Но непредвиденные капризы судьбы задержали его взлет на три года.

Весной 1794 г. Огюстен Робеспьер был вызван братом в Париж. «Робеспьер-младший все пустил в ход, чтобы убедить Наполеона последовать за ним <…> — свидетельствует Стендаль. — Наполеон, однако, не пожелал поступить в распоряжение адвокатов <…> Быть может, он помешал бы совершиться 9-му термидора». А может быть, добавлю от себя, и разделил бы судьбу братьев Робеспьеров.

9 термидора (27 июля) 1794 г. в Париже скатились в красную корзину под гильотиной головы обоих Робеспьеров. Революция вступила в новую фазу: вместо якобинцев, которых возглавлял М. Робеспьер, к власти пришли более умеренные республиканцы во главе с П. Баррасом и Ж. Тальеном, выступавшие не без демагогии под лозунгом: «Революция против тирании».

Генерал Бонапарте был тогда в Ницце. Весть о термидорианском перевороте пришла туда 5 августа. На следующий день Наполеон был арестован как якобинец и заточен в Форт Карре, близ Антиба. Приказ об аресте подписал его друг комиссар К. Саличетти, а исполнил генерал Ж. Арена — земляк и давний знакомец, который, как мы увидим, позднее будет дважды покушаться на жизнь генерала и консула Бонапарта.

Как якобинцу и другу младшего Робеспьера Наполеону грозила гильотина. Он, однако, сохранил в тюрьме обычное для него присутствие духа (отчасти потому, что воспринял 9 термидора как продолжение революции, ее новый виток, но отнюдь не контрреволюцию) и обратился в Конвент с письмом — главным образом, из вопросов: «Разве я не был с самого начала революции неизменно предан ее основам? <…> Я оставил родину и бросил свое имущество, всем пожертвовал ради Республики <…> Неужели патриоты должны безрассудно принести в жертву военачальника, который не был бы бесполезен для Республики?» Допросив Наполеона и разобрав его бумаги, «патриоты» нашли, что молодой генерал будет полезен Республике. 20 августа он был освобожден.

Генерал Бонапарт. Художник Ж.Л. Давид.

Освободив генерала-якобинца, термидорианские власти не доверяли ему важных дел и постов. Наполеон был всего лишь прикомандирован к топографическому бюро в Париже. Он мучился бездействием, строил наполеоновские планы (именно тогда уже составил план будущей итальянской кампании) и не находил им применения. В такой неустроенности он решил, по крайней мере, жениться — на хорошенькой 17-летней дочери марсельского купца Дезире Клари, сестра которой, Жюли, только что стала женой старшего из братьев Бонапарте Жозефа. Весной 1794 г. Наполеон познакомился с Дезире, а следующей весной они были помолвлены. Но летом 1795 г. полуопальный генерал Бонапарте появился в салоне Терезии Тальен, что повлекло за собой крутой поворот не только его военной карьеры, но и личной жизни.

Терезия Кабаррюс была женой одного из вождей Термидора Жана Тальена и любовницей другого — Поля Барраса. «Notre Dame de Thermidor» (Божья матерь Термидора), как называли ее парижане, внешне «Венера Капитолийская, но более прелестная», а в сущности «авантюрьерка» и куртизанка, мать шестерых детей от разных любовников, она собирала у себя в салоне красивейших женщин и влиятельнейших мужчин Франции. Именно там Наполеон встретит осенью 1795 г. свою Жозефину, а пока привел его в салон и присматривался к нему самый влиятельный в то время из вожаков термидорианского Конвента Баррас, бывший ранее свидетелем его тулонского подвига.

Оказалось, присматривался не зря. Роялисты подняли в Париже мятеж, стянув к столице до 25 тыс. солдат. Конвент располагал в тот момент только силами 6-тысячного парижского гарнизона. Баррас, взявший на себя в ночь с 12 на 13 вандемьера (с 4 на 5 октября) командование гарнизоном, заметно трусил. В ту же ночь он предложил Наполеону командовать артиллерией. Наполеон к утру 13 вандемьера расставил свои 40 орудий там, где он предугадал направление атак мятежников, и когда они пошли в атаку, взял их под перекрестный огонь и рассеял. Мятеж был подавлен за четыре часа.

«Это событие, столь маловажное само по себе, — верно заключал Стендаль, — имело чрезвычайно большие последствия: оно помешало революции повернуть вспять». Для Наполеона это был второй после Тулона и еще более значимый «поцелуй славы». Он сразу стал известен всей Франции как «генерал Вандемьер». Конвент назначил его главнокомандующим внутренней армией, т. е. гарнизоном столицы и ее окрестностей (39 тыс. человек всех родов войск). Только теперь Наполеон обрел материальное благополучие и смог обеспечить достаток матери, братьям и сестрам, а также своему дяде (сводному брату «мамы Летиции»), бедному приходскому священнику Жозефу Фешу, которого позднее он сделает кардиналом.

Косвенным (сам Наполеон сказал бы тогда: главным) следствием Вандемьера стало его сближение с Жозефиной Богарне. Наполеон впервые увидел ее в салоне Терезии Тальен еще до роялистского мятежа, но близко познакомились они после того, как он подавил мятеж и обязал жителей Парижа сдать все бывшее у них оружие. Семья Богарне рассталась со своей реликвией — шпагой. Но вскоре к Наполеону пришел 14-летний сын Жозефины Евгений (будущий вице-король Италии) и со слезами просил вернуть ему шпагу его отца — генерала Богарне. Наполеон был тронут, приласкал мальчика и шпагу вернул. На следующий день визит благодарности нанесла Наполеону сама Жозефина, представ перед ним во всем очаровании своей пленительной женственности и покорив его всецело.

Мари Жозефина Роз Таше де ла Пажери — креолка с острова Мартиника — родилась 23 июня 1763 г.г т. е. была на шесть лет старше Наполеона[10]. В 16 лет она вышла замуж за 19-летнего аристократа виконта Александра де Богарне. Виконт рано стал генералом. В 1793 г. он командовал Рейнской армией, получил даже от Конвента предложение стать военным министром, но затем без всякой вины, именно как аристократ, «из бывших», был гильотинирован якобинцами за три дня до 9 термидора. Гильотина грозила и Жозефине (казнить женщин «именем Революции» было для якобинцев обычным делом), но ее спасла Терезия Тальен. Таким образом, в термидорианской Франции Жозефину окружал нимб жертвенности, который подчеркивал ее привлекательность.

Собственно, по строгому счету, Жозефина не блистала, в отличие, например, от той же Терезии, ни умом, ни красотой. Но ее отличало чарующее изящество манер. Дамы ее двора, включая завистливую графиню К. де Ремюза, признавали: «Фигура ее была безукоризненна, все члены гибки и нежны. Одевалась она с необыкновенным вкусом; все, что носила, выигрывало на ней». «<…> Особенно пленительна была не только изящность ее талии, но и поступь ее. В ней были величие и прелесть». Разумеется, Наполеон, до тех пор почти не знавший женщин, смог оценить и мягкость ее характера, доброту, тонкий врожденный такт, не говоря уже о сладкозвучном, как у Сирены, голосе и обворожительной улыбке. Словом, он влюбился в Жозефину как в идеал женственности и аристократизма. Его невеста Дезире Клари теперь показалась ему простушкой. После того как Жозефина, в меру пококетничав с ним, приняла его предложение, он с присущей ему тогда прямотой сначала написал об этом Дезире, а затем навестил ее в Марселе, чтобы лично испросить у нее прощение за столь жестокий удар по ее чувствам к нему.

9 марта 1796 г. Наполеон и Жозефина вступили в брак. Обряд бракосочетания был по-республикански скромным, гражданским (в ратуше второго парижского округа), без венца. В брачном контракте невеста убавила себе четыре года, а жених себе год прибавил. Так молодожены стали почти одногодками. Их медовый месяц не продлился и трех дней. Дело в том, что Наполеон еще 2 марта был назначен главнокомандующим итальянской армией, т. е. войсками, которые дислоцировались на юге Франции для похода в Италию. На третий день после свадьбы Наполеон уже мчался к армии — вершить дела, которые в этот раз принесут ему не только национальную, но и мировую славу. Он верил в свою звезду уже тогда. Но никто более в те мартовские дни 1796 г. не мог и предположить, что итальянский поход генерала Бонапарта[11] украсит собой всемирную историю войн и повлияет на судьбы Европы…

Во Франции после 13 вандемьера 1795 г. утвердился режим Директории. Конвент прекратил свое существование. Теперь парламент составили две палаты — Совет старейшин и Совет пятисот, а правительство — пять директоров во главе с П. Баррасом. Внутри страны Директория пресекла «красный террор» якобинцев, но сохранила Республику, хотя и действовала в ущерб не столько «верхам», сколько «низам», опираясь на крупных собственников. В то же время она продолжала якобинскую внешнюю политику, т. е. не только защищала границы Франции, но и стремилась расширить их за счет своих врагов. Поэтому для феодальных монархий Европы термидорианская, а затем наполеоновская Франция была таким же исчадием революции, как и якобинская. Эти монархии вместе с Англией организовали против Франции одну за другой семь коалиций. Если Англия стремилась главным образом сокрушить в лице Франции своего экономического конкурента, то другие коалиционеры — еще и вернуть Францию к дореволюционному, феодальному status quo.

1-я коалиция сложилась еще в 1793 г. Ее составили Англия, Австрия, Пруссия, Испания, Голландия, Сардинское королевство, Неаполь. В 1795 г. к ним присоединилась Россия, которая, однако, в войну пока не вступала. К 1796 г. Франции особенно угрожали Англия, щедро субсидировавшая все семь коалиций, и Австрия как главная военная сила 1-й коалиции.

Австрия в то время была, пожалуй, самой авторитетной из европейских монархий. «Венчая свою главу короною Карла Великого с титулом императора „Священной Римской империи“, повелитель Австрии казался властителем Германии и первым среди других монархов Европы», — писал об этом русский историк Н.А. Полевой. Вассально зависимой от Австрии была вся Северная Италия, являвшая собой тогда конгломерат королевств, герцогств, графств и даже республик феодального типа. Здесь стояла резервная австрийская армия фельдмаршала Ж.П. Болье (55 тыс. человек и 140 орудий). Ее поддерживала 25-тысячная армия Пьемонта, т. е. Сардинского королевства, во главе с королем Виктором Амедеем — тестем двух будущих королей Франции, Людовика XVIII и Карла X, женатых на его дочерях. Сардинцы имели 60 орудий. Главные же силы Австрии, которыми командовал брат императора Франца[12] эрцгерцог Карл, сосредоточились на Рейне у границ Франции.

Директория планировала кампанию 1796 г. с акцентом на Рейн. Сюда были стянуты две лучшие армии Республики, которыми командовали лучшие полководцы — Ж.Б. Журдан и Ж.В. Моро. Они должны были нанести Австрии главный удар и открыть себе путь на Вену. Что касается армии Бонапарта, то ей Директория отводила лишь вспомогательную роль «диверсии», дабы отвлечь на себя внимание и часть сил противника. Для войск на Рейне Директория не жалела средств, тогда как итальянская армия была заброшена в такой степени, что, по выражению Е.В. Тарле, «походила скорее на скопище оборванцев».

Наполеон еще до того, как увидел свою армию, имел план кампании, принципиально расходившийся с планом Директории: разъединить войска Австрии и Пьемонта, принудить Виктора Амедея к миру, разбить австрийцев и независимо от успехов или неудач Моро и Журдана идти на Вену. Прибыв к армии, Наполеон ужаснулся ее состоянию, но не изменил своему плану и начал приводить армию в боевой порядок.

Итальянская армия была малочисленна (30 тыс. человек и 30 орудий — в 7 раз меньше, чем у противника), а главное, нуждалась буквально во всем, от боеприпасов до хлеба. В армии было шесть дивизий. Каждого из их командиров Наполеон знал лично или по рекомендациям. Он учел полководческий дар А. Массена, А.Ф. Лагарпа и Ф. Серрюрье, неустрашимость П.Ф. Ожеро, исполнительность П. Гарнье и Т. Макара, но поскольку первые четверо, из которых самый младший был старше главнокомандующего на 12 лет, встретили его («мальчишку», как они выражались) недоверчиво, ворчливо, ему пришлось для начала усмирить их. Они сами удивились тому, как легко этот «мальчишка» поставил на место каждого, сказав, между прочим, главному фрондеру, долговязому Ожеро: «Генерал, вы как раз на голову длиннее меня, но если вы будете грубить мне, то лишитесь этого преимущества».

Вслед за тем Наполеон уже с их помощью превратил «скопище оборванцев» в боеспособную армию: подтянул дисциплину, мобилизовал все наличные ресурсы, изыскал дополнительные и сумел накормить, одеть и обуть солдат. При этом он искусно сыграл на их неодолимой тяге к военной добыче, пообещав им: «Я поведу вас в самые плодородные страны света». Но сильнее всего поднимал дух армии тот революционный энтузиазм, которым были охвачены все — от последнего солдата до главнокомандующего. Наполеон верил сам и заражал солдат своей верой в их миссию как защитников Франции, освободителей Италии, народных героев. «Народы Италии! — гласит его воззвание 1796 г. — Французская армия пришла разбить ваши цепи. Французский народ — друг всех народов!»

Наполеон открыл итальянскую кампанию стремительным маневром и битвой при Монтенотте 12 апреля 1796 г. Австросардинская армия была разрезана на две части: австрийцы отброшены к Милану, сардинцы — к Турину. Развивая успех, Наполеон 14 апреля при Миллезимо и 22 апреля при Мондови окончательно разгромил сардинскую армию и уже 28 апреля заставил Виктора Амедея подписать договор о выходе его королевства из войны. Теперь наступила очередь австрийцев. 10 мая в знаменитом сражении под Лоди Наполеон подверг сокрушительному разгрому уже деморализованные войска фельдмаршала Болье. 26 мая французы вступили в Милан. Вся Ломбардия была освобождена от австрийцев.

Первые победы воодушевили армию Бонапарта и высоко подняли его авторитет. Офицеры и генералы признали в нем не просто начальника, а вождя. «Его окружало глубокое безмолвное почтение, — вспоминал Стендаль. — Он решительно не имел себе равных, и все это чувствовали». Солдаты, поначалу сожалевшие, что их главнокомандующий «не вышел годами», теперь были от него в восторге. Уже после битвы при Миллезимо они определили, что он «лихой солдат, даром что молод». Когда же была выиграна битва при Лоди, совет самых храбрых солдат армии произвел своего главнокомандующего… в капралы («отсюда прозвище „маленький капрал“, надолго сохранившееся за Наполеоном среди солдат»)[13] и после каждой новой победы производил его в следующий чин.

Гром первых же побед генерала Бонапарта прокатился по всей Европе. Во Франции он вызвал прилив национальной гордости, в Италии — подъем освободительного движения против австрийских и местных феодалов. Ведь Наполеон уверял народы Италии, что несет им (на штыках своих солдат!) идеи свободы, равенства и братства. Австрия, естественно, не хотела терять Италию. Пользуясь тем, что эрцгерцог Карл успешно противостоял на Рейне Моро и Журдану, она снарядила против Бонапарта новую, 60-тысячную армию под командованием фельдмаршала Вурмзера.

Семидесятидвухлетний Сигизмунд Вурмзер имел колоссальный боевой опыт. Он отличился еще в Семилетней войне. «Таким образом, — отмечает Стендаль, — ему выпала на долю слава воевать с Фридрихом Великим и Наполеоном». Несмотря на возраст, он был еще в силе, о чем говорила его победа 1795 г. при Гейдельберге над знаменитым Ш. Пишегрю.

Бонапарт к тому времени осадил крепость Мантую — одну из сильнейших в Европе. Узнав о наступлении Вурмзера, он снял осаду, обрушился на колонны австрийцев, которые шли к Вурмзеру от Милана, и разбил их в трех битвах кряду — при Лонато, Сало и Брешии. Вурмзер, вступивший было в Мантую, вышел из нее навстречу Бонапарту. Тот уже вычислил наперед все ходы своего противника, сбил его с толку виртуозным маневром: имитируя обход, ударил ему в тыл и 5 августа 1796 г. в генеральном сражении при Кастильоне разгромил его. Вурмзер с остатками своей армии укрылся за стенами Мантуи.

Тем временем эрцгерцог Карл отбросил Моро и Журдана за Рейн и вынудил их перейти к обороне. Пользуясь этим, гофкригсрат (придворный военный совет) Австрии собрал против Бонапарта еще одну армию. Возглавил ее фельдмаршал Николай Альвинци, считавшийся первым стратегом империи (преподавал военную науку императору Францу). Он стянул к себе все возможные резервы и повел 80-тысячное войско на соединение с Вурмзером, запертым в Мантуе с 20–30 тыс. человек. Наполеон, почти не получавший подкреплений, имел тогда всего 40 тыс. бойцов. Хитроумно маневрируя, он вынудил Альвинци рассредоточить силы и в трехдневной битве при Арколе 15–17 ноября одержал блестящую победу. Через два месяца Альвинци, собрав все свои полки, теперь уже по примеру Бонапарта, в один кулак, попытался взять реванш, но в битве при Риволи 14–15 января 1797 г. был разбит наголову: австрийцы бежали, оставив победителю 20 тыс. пленных. Узнав об этом, Вурмзер не стал более отсиживаться в Мантуе и капитулировал. Теперь вся Италия была под контролем Бонапарта.

У гофкригсрата остался последний шанс: оголить рейнский фронт и вызвать оттуда против «корсиканского чудовища» победоносную армию эрцгерцога Карла. Эрцгерцог прибыл к началу марта в Тироль с армией в 50 тыс. человек. Но теперь и у Бонапарта было столько же. В сражениях при Тальяменто 16 марта и Неймаркте 1 апреля он нанес эрцгерцогу чувствительные поражения, отбросил его и открыл себе путь на Вену, Авангард французов был уже в 150 км от австрийской столицы…

Итак, Наполеон разгромил одну за другой четыре армии, которые Австрия посылала против него во главе с лучшими своими полководцами — тремя фельдмаршалами и эрцгерцогом, будущим генералиссимусом. Теперь ей оставалось только просить мира, что она и сделала через своего уполномоченного, генерала графа М. Мервельдта, которого, кстати сказать, судьба столкнет с Наполеоном еще дважды при столь же драматических обстоятельствах — под Аустерлицем и Лейпцигом. Наполеон согласился подписать 18 апреля 1797 г. близ Леобена предварительные условия мира, по которым Австрия теряла Бельгию и все свои владения в Северной Италии.

Пока Леобенский договор рассматривался в Париже и Вене, Наполеон хозяйски преобразовывал Италию. Он провозгласил Цизальпинскую и Лигурийскую республики по французской модели (с Директориями) и подталкивал их к тому, чтобы они стали «основой будущей единой Италии» именно республиканского, профранцузского типа. Во всех завоеванных областях Наполеон покровительствовал народным «низам» и республиканцам. Взыскивая с этих областей грабительскую контрибуцию, он требовал, чтобы тяжесть ее ложилась на имущие классы. В счет контрибуции и сверх нее он реквизировал ценности банков, музеев, дворцов, церквей и отправлял их в Париж как дары «правительству и народу Франции». При этом беззастенчиво обогащались его генералы, офицеры и даже солдаты. Сам он тоже не остался обделенным, хотя всегда предпочитал деньгам власть и, как ему казалось, брал их по сравнению со своими соратниками умеренно. На острове Святой Елены он подсчитает, что его добыча в Италии не превышала 300 тыс. франков. Один из самых осведомленных его биографов Фредерик Массон заметил, что здесь, по всей видимости, император пропустил один ноль.

Между тем Австрия затягивала ратификацию леобенского договора, хотя Директория утвердила его. Наполеон, не советуясь с Директорией, пригрозил возобновить военные действия. Австрийский двор тут же прислал к нему в городок Кампоформио делегацию, правомочную заключить мир. Возглавлял ее граф Л. Кобенцль — бывший посол Австрии при дворце Екатерины II, участник двух разделов Польши, самый ловкий и авторитетный из австрийских дипломатов. Он пустил в ход все свое искусство, чтобы склонить «корсиканское чудовище» к уступкам: жаловался, хвастал, прельщал… Наполеон поставил вопрос ребрам: будет ли Кобенцль подписывать статьи, согласованные в Леобене? Кобенцль углубился в монолог о взаимном уважении интересов. Наполеон выслушал его, встал, шагнул к камину и, взяв стоявшую на нем дорогую вазу — подарок Кобенцлю от Екатерины II, — швырнул ее на пол со словами: «Значит, война! Но помните, что до конца осени я разобью вашу империю, как разбиваю этот фарфор!» На другой день Кобенцль подписал все статьи договора.

Договор в Кампоформио от 17 октября 1797 г. закреплял независимость государств Северной Италии. Кроме того, Австрия уступала Франции Бельгию и левый берег Рейна, но, в порядке компенсации, получала Баварию и Зальцбург. Естественно, из войны с Францией Австрия выходила, а это означало конец 1-й антифранцузской коалиции…

Генерал Бонапарт возвратился в Париж из Италии 7 декабря 1797 г. как триумфатор. Директория в полном составе встретила его в Люксембургском дворце. Вокруг дворца собрались и бурно приветствовали генерала несметные толпы народа. Париж давно не видел таких оваций. Наполеон воспринял их более чем сдержанно. «Народ с таким же воодушевлением бежал бы за мной, если бы меня везли на эшафот», — сказал он в те дни друзьям.

Итальянская кампания 1796–1797 гг. не просто прославила Наполеона на весь мир. Она сразу поставила его в ряд величайших военных гениев. «Ни один из полководцев древнего или нового мира не одержал столько великих побед за такой краткий срок За один год молодой человек 26 лет отроду затмил таких полководцев, как Александр Македонский, Цезарь, Ганнибал, Фридрих Великий». Это сказал Стендаль — горячий поклонник Наполеона. Можно считать, что он здесь впал в преувеличение, как бы проецируя на 1796–1797 гг. блеск последующих триумфов своего кумира. Но вот вполне нейтральный и в то же время внимательный и компетентный наблюдатель, А.В. Суворов, под впечатлением именно итальянской кампании Бонапарта так определил тройку величайших полководцев мира: Цезарь, Ганнибал, Бонапарт[14]. «О, как шагает этот юный Бонапарт! — восхищался Суворов в октябре 1796 г. — Он герой, он чудо-богатырь, он колдун!»

Итальянский поход для Наполеона — это, как подметил Стендаль, «самая чистая, самая блестящая пора его жизни», романтическая юность гения. Дело не только в том, что впервые во всю мощь проявился его полководческий дар: умение превратить «скопище оборванцев» в первоклассную армию, глубина замыслов, точность расчета, непредсказуемость и ошеломляющая быстрота маневра, позволявшая ему неожиданно для противника возникать и наносить решающий удар в решающий момент на решающем участке любой операции, — по наблюдению А. Жомини, его «повсюдность» (ubiquité) изумляла и своих, и чужих. Дело еще в том, что итальянскую армию Бонапарта вдохновляли идеалы свободы, равенства и братства. Ее генералы дружили с офицерами, а офицеры — с солдатами. Все они любили друг друга, пели одни песни, ели из одного котла, жаждали славы, наслаждались жизнью, но готовы были умереть за Францию: «30 тысяч Наполеонов в миниатюре», — сказал о них русский историк А.С. Трачевский.

Сам Наполеон, бывший тогда моложе всех своих генералов, жил не только разумом, но и сердцем. В его походном чемоданчике хранились книги Вольтера и Руссо, ум был озабочен судьбами Франции, Европы и мира, а в сердце царила Жозефина. Каждый день, между битвами и маршами, а то и на марше, он писал ей о своей любви («Земля прекрасна для меня только потому, что ты живешь на ней!»), упрекал ее («Твои письма холодны, точно им по пятидесяти лет») и умолял скорее ехать к нему, а когда она, наконец, через три с половиной месяца приехала, он был рад ее приезду больше, чем самой блестящей из своих побед.

Но радости жизни и любви не мешали Наполеону оставаться прежде всего воином. Десятки раз за время итальянской кампании он смотрел в глаза смерти. Запечатленный кистью Антуана Гро, всемирно известный эпизод битвы при Арколе, когда Наполеон со знаменем в руках бросился впереди своих солдат на Аркольский мост под австрийские пули, не был единственным. В боях итальянской кампании под Наполеоном были убиты 19 лошадей. Доблестный Ж. Данн дважды спас ему жизнь. Погибли его друзья — Ж.Б. Мюирон, Т. Шове, А.Ф. Лагарп. Особенно трагичной была смерть Амедея Франсуа Лагарпа — командира одной из первых шести дивизий итальянской армии. Этот швейцарец из кантона Bo, фрондер, ставший для Наполеона опорой, «офицер выдающейся храбрости, гренадер ростом и духом»[15], за два дня до битвы при Лоди на рекогносцировке был нечаянно убит собственными солдатами.

Возвратившись из Италии живым и здоровым, в ореоле неслыханной для французов со времен великого А. Тюренна славы, генерал Бонапарт не собирался почивать на лаврах возле своей Жозефины. Он сразу начал готовиться к выполнению нового наполеоновского плана, идею которого высказал в письме членам Директории еще из Италии 16 августа 1797 г.: «Недалеко то время, когда мы поймем, что для того, чтобы сокрушить Англию, надо овладеть Египтом».

Сама по себе эта идея не была новой. С тех пор как гений философии и математики В. Лейбниц подал ее Людовику XIV, она не давала покоя государственным умам Франции. Но Бонапарт развил ее, планируя из Египта «по следам Александра Македонского» наступать на колониальную сокровищницу Англии Индию, а главное, приступил к реализации такого плана.

Египет в то время номинально считался владением Турции, но фактически им владела местная военно-феодальная знать. Беи-мамлюки платили дань турецкому султану как своему сюзерену, а у себя в Египте держались султанами, нещадно, со средневековым изуверством эксплуатируя трудовой люд. Наполеон все это учел. Он надеялся разжечь в Египте и далее на Востоке, вплоть до Индии, пламя освободительной борьбы арабов, персов, индийцев, опереться на эти народы и с их помощью революционизировать Восток по примеру Франции. Едва ли хоть один из членов Директории верил в осуществимость наполеоновского плана, но все они единодушно поддержали его, торопясь спровадить на край света слишком популярного и честолюбивого полководца.

Сам Наполеон понимал, что осуществление его грандиозного плана потребует неимоверных трудов. Поэтому он готовил поход со всей тщательностью, на которую был способен: лично проверял каждый фунт груза для каждого корабля, подобрал самых надежных помощников и даже солдат отбирал чуть не поодиночке из тех, с которыми воевал в Италии. По мнению А.С. Трачевского и А.З. Манфреда, Бонапарт увез с собой в Египет весь цвет французской армии. Это — преувеличение. Наполеон не взял А. Массена, Ж.Б. Журдана, Ж.В. Моро, Ж. Бернадота, Б. Жубера, М. Нея, Н. Сульта, Ф.Ж. Лефевра, Ж.Э. Макдональда — гораздо более крупных военачальников, чем приглашенные в Египет А. Жюно, О. Мармон, А. Андреосси, С. Каффарелли. Но Жюно и другие были для Наполеона более надежными. Вместе с тем он взял с собой и выдающихся генералов, которые не уступали никому из оставшихся. Это были в первую очередь высокоодаренный, неустрашимый и благородный воин Л. Дезэ и устрашающе взрывной, с интеллектом философа и темпераментом матадора богатырь Ж.Б. Клебер, а также будущие, пока еще молодые, знаменитости — Ж. Данн, Л.Н. Даву, А. Бертье, И. Мюрат, Ж.Б. Бессьер. Наполеон выбирал их по способностям, вне зависимости от того, что Данн, Дезэ и Бессьер были его друзьями, Мюрат и Бертье — верными слугами, а Клебер и Даву недолюбливали его.

Наконец, Наполеон позаботился о научном изучении редкостей Востока, взяв с собой отряд в сто с лишним ученых разного профиля. Среди них были такие светила мировой науки, как Г. Монж, К. Бертолле, Ж. Сент-Илер, Д. Ларрей…

19 мая 1798 г. 38-тысячная армия Наполеона на 350 судах и барках отплыла из Тулона в Египет. В тот же день из Парижа выехал человек, который ровно через год остановит Наполеона на пути в Индию. Это был Сидней Смит, освобожденный роялистами из парижской тюрьмы Тампль. Теперь он мчался к морю, чтобы пробраться на английский корабль.

От Тулона до Александрии экспедиция генерала Бонапарта добиралась 45 дней, трижды избежав за это время смертельную опасность (вот сюжет для захватывающего романа!). Источником опасности являлся английский флот, господствовавший на Средиземном море. Миновать встречи с ним за полтора месяца пути из Франции в Египет было почти невозможно. Наполеон максимально использовал это «почти». Он заблаговременно и правдоподобно распустил слух, что намерен пройти через Гибралтар в Ирландию. Англичане приняли все меры к тому, чтобы перехватить и уничтожить его экспедицию. У Гибралтара дежурила эскадра, которой командовал адмирал Горацио Нельсон — самый выдающийся в истории Англии (по мнению англичан, и в мировой истории) флотоводец. Имя его уже тогда гремело по всей Европе. «Он был король моря, мститель англичан, спаситель королей», — писал о нем французский историк А. Сорель. Эскадра Нельсона была неизмеримо мощнее и маневреннее флотилии Бонапарта, состоявшей к тому же преимущественно из транспортных судов. Нельсон имел все основания считать, что в морском бою он уничтожит французов. Нужно было только встретиться с ними.

Пока Нельсон сторожил французов у Гибралтара, они подошли к Мальте и заняли ее. Прослышав об этом, Нельсон сообразил, что Бонапарт от Мальты пойдет к Египту, и помчался в Египет, но с такой скоростью, что подоспел к Александрии на 48 часов раньше французов (проскочив мимо них ночью север-нее Крита). В Александрии, естественно, ни о каком Бонапарте никто ничего и не слыхивал. Тогда Нельсон устремился в Константинополь, рассудив, что Бонапарту плыть больше некуда, если его нет в Египте. Тем временем флотилия Бонапарта вошла в александрийскую бухту. Так расчет, риск и фортуна помогли Наполеону миновать гибельную для него встречу с Нельсоном.

Высадившись близ Александрии 2 июля 1798 г., армия Бонапарта пошла на Каир, отражая наскоки летучих отрядов мамлюков. Наполеон особо берег научную экспедицию и обоз, укрывая их от опасности внутри боевого порядка. Перед первым же боем с мамлюками прозвучала его команда: «Ослов и ученых — в середину!»

Тем временем вождь мамлюков Мурад-бей собрал многотысячное воинство и встретил французов под древними пирамидами. Здесь 21 июля произошла историческая битва, перед началом которой Наполеон объявил по линии своих войск: «Солдаты! Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид!» Мамлюки были разгромлены, Каир пал, Египет покорился.

Но в тот момент, когда французы уже могли думать, что столь блистательно начатый поход сулит им сплошной триумф, все резко осложнилось. 1 августа Нельсон разыскал флотилию Бонапарта в Абукирском заливе и уничтожил ее. Теперь Наполеон и его армия были блокированы в Египте и надолго отрезаны от Франции. Мало того, расчет Наполеона революционизировать народные массы Египта и опереться на них не оправдался. Его призывы к свободе и равенству не доходили до сознания «низов», отсталых, запуганных и задавленных беями. «Низы» только покорялись — любой силе. «Бонапарт оказался в Египте — и это стало трагедией всего похода — в социальном вакууме», — справедливо заключил А.З. Манфред. Не верилось после этого, что другие народы Востока от Египта до Индии воспримут идеи Французской революции с большим воодушевлением.

Наполеон, однако, не падал духом. Он образовал цивилизованную систему управления Египтом, хотя и с жестким сбором податей и налогов, но зато с местным представительством при французских властях и с уважением к исламу. Его ученые, открывшие уникальный Розеттский камень с древнеегипетскими текстами и составившие описание Египта в 24 томах, положили начало изучению этой прародины человечества.

Закрепившись в Египте, Наполеон решил все-таки идти далее на Восток — через Сирию к крепости Сен-Жан д'Акр, которая считалась ключом к Индии. 9 февраля 1799 г. он выступил из Египта в Сирию с 13 тыс. бойцов и 18 марта подошел к Сен-Жан д'Акр, с боем взяв Яффу и Хайфу, где его пытались остановить турки.

С Яффой связаны два эпизода из жизни Наполеона, обросшие колоссальной литературой всех жанров — от исторической науки до лирической поэзии. Первый эпизод: расстрел 4 тыс. турецких янычар, сдавшихся в плен после штурма Яффы. Турки ранее обезглавили французского парламентера, что по праву войны наказуемо смертью. Но кто-то из офицеров Наполеона обещал им перед сдачей в плен сохранение жизни. Наполеон, узнав об этом, был страшно разгневан: «Что мне теперь с ними делать? Где у меня припасы, чтобы их кормить?» Три дня он колебался, а на четвертый день утвердил решение военного совета с участием Клебера, Данна, Бертье расстрелять пленных. Вот почему Стендаль считал, что «ответственность за этот ужасный поступок нельзя целиком возлагать на одного главнокомандующего». Тем не менее поступок был ужасным, он лег пятном на репутации Наполеона как первое из трех самых варварских его дел (вторым будет расправа с герцогом Энгиенским, третьим — приказ о взрыве Московского Кремля).

Другой эпизод в той же Яффе, напротив, привлек к Наполеону симпатии как историков, так и поэтов мира, включая русских А.С. Пушкина и М.И. Цветаеву. Наполеон, всегда проявлявший исключительную заботу о больных и раненых солдатах, посетил в Яффе лазарет, где лежали больные чумой, беседовал с ними, выслушивал их жалобы и, ободряя, пожал руку чумному. Пушкин по этому поводу писал (в стихотворении «Герой»), что Наполеон больше всего поражает воображение поэта не в бою, не на троне, а именно в чумном лазарете:

Нахмурясь, ходит меж одрами И хладно руку жмет чуме, И в погибающем уме Рождает бодрость… Небесами Клянусь: кто жизнию своей Играл пред сумрачным недугом, Чтоб ободрить угасший взор, Клянусь, тот будет небу другом, Каков бы ни был приговор Земли слепой.

Итак, во главе немногим более 10 тыс. бойцов (после урона больными и в боях за Яффу и Хайфу) Бонапарт подступил к столице сирийского паши Сен-Жан д'Акр — крепости, знаменитой со времен крестовых походов. Глядя на нее с вершины холма, который носил имя Ричарда Львиное Сердце, Наполеон мог оценить и ветхость древних стен крепости, и помощь ей с моря, где хозяйничала английская эскадра. Злой гений Наполеона капитан (позднее адмирал) Сидней Смит[16] непрерывно пополнял гарнизон крепости людьми, боеприпасами, продовольствием. Этот, по выражению А.З. Манфреда, «один из последних представителей вымирающего племени британских пиратов», моряк не только британского, но также шведского и турецкого флотов, сидевший в парижской тюрьме и заседавший в английском парламенте (а на Венском конгрессе 1815 г. представлявший экс-короля Швеции Густава Адольфа IV), противостоял Наполеону еще в Тулоне и теперь вновь встал на его пути.

Наполеон понимал, что взять Сен-Жан д'Акр можно только решительным штурмом. Изо дня в день французы бросались на приступ, однажды во главе с Данном даже ворвались в крепость, но были отбиты, и Данн, тяжело раненный, с трудом вынесен. Сам Наполеон рисковал собой, организуя приступ за приступом. Рядовой солдат Домениль прикрыл его своим телом от осколков английской бомбы и был ранен. Наполеон произвел его в офицеры. При Бородине генерал Пьер Домениль лишится ноги, а в 1814 г., будучи комендантом Венсена, ответит на требование русских сдать крепость, что «сдаст ее, когда русские возвратят ему ногу, оставшуюся под Москвой».

Взять Сен-Жан д'Акр не удалось. Для победы французам не хватало людей, снарядов, пороха, тогда как осажденные имели все это в избытке. 20 мая 1799 г. Бонапарт снял осаду крепости и к 14 июня привел армию обратно в Каир.

Едва французы успели отдохнуть после сирийского похода, как пришла весть, что в Абукире высадилась 15-тысячная турецкая армия, которую султан прислал освободить Египет от французских гяуров. Бонапарт тотчас выступил ей навстречу. Турки, узнав о его приближении, заперлись в Абукирской крепости. С моря им помогали англичане. Наполеон оказался перед новым Сен-Жан д'Акром. Но теперь у него были свежие войска, оснащенные всем необходимым. В 2 часа ночи 25 июля он приказал штурмовать Абукир и пленных не брать. Первыми ворвались в крепость Ланн, едва оправившийся от раны, и Мюрат, который здесь был ранен в первый и последний раз за свою долгую боевую жизнь. Вся турецкая армия была истреблена. После битвы главный недоброжелатель Наполеона Клебер бросился в его объятия со словами: «Вы велики, как мир!» (другой фрондер — Даву — пришел к такому же мнению еще раньше). «Эта битва — одна из прекраснейших, какие я только видел: от всей высадившейся неприятельской армии не спасся ни один человек», — так с чувством не свойственной ему жестокой радости уведомлял Наполеон Директорию о феномене Абукира.

Можно было понять это чувство генерала Бонапарта после всего, что он пережил между Сен-Жан д'Акром и Абукиром. Сначала — досадная, первая в его полководческой карьере неудача, крах чуть ли не главной его надежды на поход в Индию, возникшая вдруг угроза даже его власти над Египтом, а затем — великолепная, победа (кстати, в том самом Абукире, возле которого ровно год назад Нельсон уничтожил французский флот), безоговорочное покорение Египта и возможность для новой попытки пройти далее на Восток. Казалось, пора забыть про Сен-Жан д'Акр и вновь думать об Индии. Но тут случилось непредвиденное.

Бонапарт долгое время был отрезан в Египте от всякого сообщения с Европой. В августе 1799 г. ему «помог» Сидней Смит, подбросивший французам пачку свежих газет. Так Бонапарт узнал, что пока он завоевывал Египет, сложилась 2-я антифранцузская коалиция из Англии, России, Австрии, Турции и Неаполитанского королевства, а русские войска под командованием А.В. Суворова заняли Северную Италию и угрожают вторжением во Францию; в самой же Франции — кризис власти, ропот масс, смута. «Негодяи! — бранил Наполеон членов Директории. — Все плоды моих побед потеряны! Я должен ехать!»

Сказано — сделано. Наполеон приказал спешно и тайно снарядить два фрегата, посадил на них до 500 отборных солдат, пять генералов (Ж. Ланна, А. Бертье, И. Мюрата, А. Андреосси, О. Мармона)[17], несколько адъютантов (включая Е. Богарне и М. Дюрока), самых авторитетных ученых (Г. Монжа и К. Бертолле) и, передав верховное командование оставшейся армией Ж.Б. Клеберу, 23 августа 1799 г. отплыл из Александрии к берегам Франции. Вновь пришлось ему идти на риск почти неминуемой встречи с английскими кораблями все того же Сиднея Смита, которому Нельсон поручил сторожить французов в Египте, но и теперь риск оправдал себя. Наполеон ускользнул от англичан, по пути заглянул даже на Корсику и в свой родной городок Аяччо, а 9 октября причалил к французскому берегу в местечке Сан-Рафаэль, близ Фрежюса…

Зачем он ехал, так рискуя собой и своими спутниками? Почти все историки от француза А. Вандаля до нашего Е.В. Тарле, ссылаясь на самого Бонапарта и близких к нему свидетелей, говорят в один голос — он спешил «покончить с Директорией и взять власть». А.З. Манфред выдвинул новую версию: Бонапарт-де попросту «бежал из Египта», бежал «от неизбежного и недалекого уже позора поражения», чтобы «спасти самого себя». Каких-либо доказательств в пользу этой версии нет. Манфред строит ее лишь на психологическом домысле, более подходящем для какого-нибудь Мурад-бея, чем для Наполеона.

Между тем Франция жила в нужде, горестях и тревоге. Директория, опиравшаяся на крупных буржуа, спекулянтов, казнокрадов, потеряла доверие нации. Народ бедствовал и требовал: «Мы хотим такого режима, при котором едят!» (un régime où l'on mange). Армии Республики терпели неудачи на всех фронтах. Суворов подступал к границам Франции с юга, из Италии; герцог Йоркский (сын короля Англии Георга III) во главе англо-русской армии — с севера, из Голландии. Все французы понимали, что страна нуждается в сильной и авторитетной власти, которая смогла бы укрепить Республику, обеспечить ее благополучие и защитить от внешних врагов. Понимал это и член Директории аббат Эмманюэль Жозеф Сиейес.

Последний (с 18 июня 1799 г.) состав Директории был таким: три ничтожества (Л. Гойе, П. Роже-Дюко, Ж. Мулен), вероломный, изъеденный пороками П. Баррас («душа публичной женщины в теле красивого мужчины»)[18] и, наконец, алчный, изворотливый и тщеславный Сиейес, о котором Е.В. Тарле писал: «Он не был просто эгоистом, а был, если можно так выразиться, почтительно влюблен в самого себя». С 1789 г. Сиейес пережил все режимы (Людовика XVI, фельянов, Жиронду, Гору, термидор, Директорию), неизменно оставаясь на виду, но и не высовываясь сверх меры. На вопрос, что он делал в то бурное время, отвечал скромно: «J'ai vécu» (Я оставался жив).

Все пять директоров подходили под определение, которое дала им герцогиня д'Абрантес: «Чудовищный сброд безначалия, тиранства и слабости». Сиейес мог согласиться с таким определением для четырех своих коллег, но себя он ставил выше их и вообще кого бы то ни было. Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что Директория обречена погибнуть и чтобы не пойти ко дну вместе с ней, а вновь, как это было всегда, остаться на плаву, нужно устроить очередной переворот, который усилил бы центральную власть — разумеется, с ним, Сиейесом, на самом ее верху. Сиейес так сформулировал свой принцип: «Должна быть одна голова и одна сабля, которая подчинялась бы этой голове». Роль головы он, конечно, предназначал для себя и стал подыскивать саблю.

Поиски оказались нелегкими. Из лучших генералов Республики Л. Гош неожиданно умер, Ф. Марсо погиб, Н. Бонапарт, Л. Дезэ и Ж.Б. Клебер были в Египте, Ж.Б. Журдан и Ж.Б. Бернадот не годились из-за своего якобинского экстремизма, А. Массена был слишком прямолинеен, Ж.Э. Макдональд чересчур уклончив. Наконец, Сиейес соблазнил на роль «сабли» генерала Б. Жубера, но тот считал, что хотя он и отличился в итальянской кампании Бонапарта, ему все же недостает боевой славы. Сиейес устроил ему назначение командующим итальянской армией — против А.В. Суворова. Договорились, что в случае победы над непобедимым дотоле Суворовым Жубер, уже осиянный славой, вернется в Париж, разгонит Директорию вкупе с обоими парламентскими советами и поможет Сиейесу реализовать новую конституцию, проект которой уже давно был у Сиейеса в кармане.

Жубер вернулся из Италии в Париж очень скоро, но — мертвым. В первые минуты первой же битвы с Суворовым — 15 августа 1799 г., при Нови, — он был убит, а битва проиграна. Теперь Суворов мог вторгнуться во Францию со дня на день. Положение в стране обострилось до крайности. Генерал Журдан 13 сентября предложил объявить «отечество в опасности». 18 сентября Директория тремя различными путями через своих эмиссаров отправила в Египет Бонапарту письмо с призывом вернуться как можно скорее (Наполеон получит это письмо уже на пути из Фрежюса в Париж). Тем временем Сиейес, которого еще Робеспьер называл «кротом», продолжал «копать» под Директорию. Он не верил, что Бонапарт скоро и вообще когда-либо вернется из Египта, и все искал подходящую «саблю». В тот момент, когда он начал переговоры с Ж.В. Моро, ему сообщили о возвращении Бонапарта. Моро воскликнул: «Вот тот, кто вам нужен! Он устроит вам переворот гораздо лучше меня!»…

Возвращение Наполеона из Египта вызвало во Франции и особенно в Париже энтузиазм. Еще в дни суворовских побед, когда эрцгерцог Карл, между прочим, писал в Вену: «Какое счастье, что Бонапарт в Египте!»[19] — французский люд по всей стране распевал «Бонапартку» — песню, сложенную в честь Наполеона. Теперь, пока Наполеон проезжал от Фрежюса до Парижа, его повсюду с неслыханным торжеством, как «спасителя», встречали несметные толпы горожан и крестьян, воинские гарнизоны. Совет пятисот на радостях по этому случаю избрал своим президентом Люсьена Бонапарта, а член Совета старейшин Боден Арденнский даже умер, как говорили тогда, от радости. Казалось, что одно имя Бонапарта объединяет нацию.

Все это, конечно же, благоприятствовало намерению Наполеона взять в стране верховную власть. Но за 47 дней, пока он плыл из Египта, международное положение Франции улучшилось: 26 сентября А. Массена разгромил под Цюрихом русский корпус А.М. Римского-Корсакова, вынудив тем самым А.В. Суворова уйти из Швейцарии, куда российский генералиссимус пришел, чтобы соединиться с Римским-Корсаковым для совместного похода на Париж. Хотя угроза границам Франции со стороны Англии, Австрии, Сардинии сохранялась, она существенно ослабела. Наполеон уже не мог бросить в лицо Директории обвинение, которое побуждало его к захвату власти: «Что вы сделали с Францией без меня?»

В таком положении Наполеон больше, чем считал нужным ранее, стал заниматься обеспечением конституционной видимости переворота. Заодно он упорядочил и свои семейные дела. Еще в Египте он узнал, что Жозефина изменила ему с юным офицером Ипполитом Шарлем. Наполеон решил порвать с ней. Вернувшись из Египта в Париж, он три дня не допускал ее к себе. Жозефина испугалась: г-н Шарль был очень мил, но ради него терять прославленного на весь свет мужа она не хотела. Женская находчивость подсказала ей спасительный ход. Наполеон был очень привязан к ее детям от первого брака — Евгению и Гортензии[20]. Жозефина взяла их обоих, плачущих, за руки и сама вся в слезах предстала перед Наполеоном, полная раскаяния, с мольбой о прощении. Наполеон простил ее, но не забыл измены. Теперь он уже не испытывал к ней прежней страсти и меньше думал о супружеской верности. Жозефина осталась его женой, но из возлюбленной превратилась в друга, с которым он даже делился иногда секретами своих любовных похождений.

Восстановив порядок в семье, Бонапарт форсировал подготовку государственного переворота, чтобы вся Франция стала покорной ему, как его Жозефина. Он учитывал, что его кредит в общественном мнении Республики выше, чем у кого бы то ни было. Большая часть парижского гарнизона готова была идти за ним в огонь и воду. Он мог вполне положиться на преданных ему генералов — И. Мюрата и В. Леклерка (женатых на его сестрах), Ж. Данна, А. Бертье, Ф.Ж. Лефевра, О. Мармона. Вызвались помочь ему Ж.Э. Макдональд, Ф. Серрюрье, П. Бернонвиль — бывший военный министр якобинцев и будущий маршал Бурбонов. Отошли в сторону, выжидая, чья возьмет, Ж.В. Моро, Ж.Б. Журдан, Ж.Б. Бернадот, П.Ф. Ожеро. Зато поддержали Наполеона, усмотрев в нем «сильную руку», некоторые банкиры, включая самого крупного из них — Г.Ж. Уврара, и даже министры, причем самые умные и влиятельные, хотя нравственно самые одиозные — Ш.М. Талейран (министр иностранных дел) и Ж. Фуше (министр полиции). Что касается членов Директории, то Сиейес и Роже-Дюко приняли участие в заговоре, Баррас последовал настойчивому совету Наполеона подать в отставку, а два оставшихся, самых никчемных директора — Гойе и Мулен — были на время переворота изолированы.

После того как все было рассчитано с первого и до последнего хода, силы мобилизованы, роли распределены, Бонапарт исполнил переворот, как по нотам, если не считать одной заминки, случившейся, впрочем, уже на второй день переворота.

Утром 18 брюмера (9 ноября) 1799 г. на заседании Совета старейшин депутаты — сторонники Бонапарта, следуя заготовленному для них сценарию, объявили, что в Париже раскрыт «страшный заговор террористов». Встревоженный Совет решил поручить Бонапарту подавление заговора с назначением его командующим войсками Парижа и окрестностей, а пока заседания обоих советов перенести в Сен-Клу, пригород столицы, где советы могли бы работать и где, кстати, их можно было бы разогнать спокойнее, чем в Париже. Там, в Сен-Клу по сценарию переворота обе палаты должны были передать всю власть в стране Бонапарту.

Однако на следующий день Совет пятисот вышел из рамок сценария. Его депутаты остро ставили три вопроса: где доказательства, что раскрыт заговор? для чего оба совета «сосланы в деревню»? с какой целью Бонапарт получает чрезвычайные полномочия? Наполеон в сопровождении генерала Лефевра и четырех гренадеров сам пришел в зал заседаний Совета, чтобы дать делу нужный ход, но ему не дали говорить. Депутаты обступили его с криками: «Долой разбойника! Долой тирана! Вне закона!» Они толкали его, пытались схватить за горло, Жозеф Арена (земляк и старый недруг Бонапарта) норовил ударить его кинжалом. Лефевр скомандовал гренадерам: «Спасем нашего генерала!» — и они с трудом буквально вырвали Бонапарта из рук разъяренных депутатов, помогли ему выбраться из зала. Появившийся откуда-то Ожеро кольнул его: «В хорошенькое положеньице вы себя поставили!» «При Арколе было еще хуже! — отвечал Наполеон. — Сиди смирно! Сейчас все изменится!»

Теперь Наполеон мог рассчитывать только на грубую силу. Верные ему войска уже были стянуты в Сен-Клу под предлогом охраны советов. Он сел на коня, выехал к ним и сказал им несколько слов, как только он мог говорить с солдатами: «В Совете пятисот собрались заговорщики. Они угрожают мне, Республике, народу. Солдаты, могу ли я рассчитывать на вас?» Исторгнув у солдат сочувственные возгласы, заверяющие в преданности, Бонапарт дал знак Мюрату, тот — Леклерку. Две колонны гренадеров — одна вслед за Мюратом, другая за Леклерком — под барабанный бой и с ружьями наперевес вломились в зал заседаний. Перекрывая дробь барабанов, загремел голос Мюрата: «Вышвырните-ка мне всю эту свору вон!» Депутаты, вмиг потеряв всякую респектабельность, со всех ног бросились из зала — и в двери, и в окна. Путаясь ногами в своих царственных тогах, они прыгали из окон с криками «Да здравствует Республика!» Через пять минут Бонапарту доложили, что «помещение очищено».

Тогда Бонапарт поставил в разыгранной драме трагикомичную точку. Он приказал собрать сколько-нибудь депутатов, еще не успевших спрятаться. Их вернули в зал, оформили как «заседание Совета пятисот» и предложили им принять декрет, по которому обе палаты подлежали самороспуску, а вся власть над Республикой вручалась трем консулам: Бонапарту, Сиейесу, Роже-Дюко. Декрет был «принят» единогласно. Вслед за тем Совет старейшин, уже информированный о судьбе младшей палаты, вотировал тот же декрет без прений. Все было ясно, кроме одного: зачем Бонапарту пристяжные?..

Итак, «восемнадцатое брюмера»[21] генерала Бонапарта свершилось. За два дня переворота не раздалось ни одного выстрела, ни один человек не был убит, ранен или даже арестован. Но переворот был эпохальный, хотя трактуют его по-разному. Советские историки большей частью (включая самого крупного из них — Е.В. Тарле) поддерживали ленинско-сталинский тезис о том, что Наполеон «задушил революцию» и установил «контрреволюционную диктатуру». Французские исследователи склоняются к точке зрения А. Вандаля: контрреволюция во Франции наступила уже давно — особенно с 18 фрюктидора (4 сентября) 1797 г., когда три члена Директории (П. Баррас, Л. Ларевельер и Ж. Ребель) установили в стране чрезвычайное положение, лишив полномочий 177 депутатов, 65 из них отправив без суда в ссылку, закрыв 42 газеты и отдав под надзор полиции все остальные; Бонапарт же «был последней картой революции. Правящая группа революционеров поставила его, рассчитывая, не выйдет ли Вашингтон. Но вышел Цезарь».

Думается, здесь, как часто бывает, истину надо искать между крайними точками зрения. Конечно, переворот 18 брюмера был контрреволюционным, поскольку он нарушал действовавшую конституцию Республики, упразднял законную парламентскую структуру и вел к насаждению авторитарного режима. Но, с другой стороны, переворот остановил начавшийся еще 9 термидора и ускорившийся с 18 фрюктидора процесс сползания Республики вправо, к возможной реставрации феодализма. Не зря один из крупнейших деятелей революции генерал Ж. Лафайет написал тогда Бонапарту: «18 брюмера спасло Францию». В этом смысле 1799 год был генетически связан с 1789 годом. Брюмер изменял, опрокидывал, разрушал многое, но — в рамках революционного наследия. В конце концов, — согласимся с авторитетным мнением Альбера Собуля! — и личную диктатуру Наполеона, «как бы гениален ни был ее носитель, удалось навязать революционной нации, только сохранив основные завоевания 1789 г.».

Консул

Именно Наполеон предложил назвать новых правителей Французской республики консулами (вместо скомпрометированных «директоров»), заимствовав этот термин из любимой им античной истории. Пока не была принята новая конституция, все три консула считались временными и равными. Председательствовали они на своих заседаниях, чередуясь, по алфавиту. Не было и намека на чью-либо диктатуру — военную тем более. Наполеон сменил свой генеральский мундир на цивильный сюртук. Его стали называть «гражданин Бонапарт». Внешне он вел себя скромно и выделялся среди консулов только мощью интеллекта, воли, характера, но выделился так быстро и сильно, что после первого же заседания консул Сиейес сказал консулу Роже Дюко: «Вот у нас есть и господин! Бонапарт все знает, все хочет и все может».

Новую (уже четвертую по счету с начала революции) конституцию Бонапарт фактически продиктовал членам двух специальных комиссий. Уже 13 декабря 1799 г. конституция была готова. Она наделяла всей полнотой власти в Республике первого консула, а два других получали только право совещательного голоса, причем в самом тексте конституции было записано, что первым консулом назначается на 10 лет гражданин Бонапарт, а вторым и третьим — граждане Камбасерес и Лебрен.

Первый консул сам подобрал себе второго и третьего: если Жан Жак Камбасерес, первоклассный юрист, был якобинцем, «цареубийцей» и одно время даже возглавлял Комитет общественного спасения, то Шарль Франсуа Лебрен, специалист по финансам, считался роялистом. Так Наполеон стал сотрудничать и с левыми, и с правыми, а своему государственному секретарю Г.Б. Маре сказал: «Один охраняет меня слева, другой — справа. Я открываю широкую дорогу, по которой могут идти к своей цели все».

Первый консул формально с помощью второго и третьего осуществлял верховную исполнительную власть, проводниками которой были министры, тщательно подбиравшиеся опять-таки первым консулом. Законодательную же власть изображали поставленные в зависимость от исполнительной власти три органа: Сенат, Трибунат и Законодательный корпус. Сенат из 80 членов назначался первым консулом, а Трибунат и Законодательный корпус — Сенатом (т. е. фактически все тем же первым консулом) в количестве соответственно 100 и 300 членов из нескольких тысяч кандидатов, избранных населением.

Законодательная инициатива принадлежала первому консулу. При нем состоял Государственный совет, назначенный им специально для того, чтобы готовить законопроекты. Механизм выработки законов был запрограммирован по конституции 1799 г. следующим образом: первый консул вносил законопроект, подготовленный Государственным советом, в Трибунат, решение которого утверждал Законодательный корпус и подтверждал Сенат. При этом Сенат был вправе утвердить мнение первого консула даже вопреки Трибунату и Законодательному корпусу. Русский историк Н.А. Полевой недоумевал по этому поводу: «Что же значил Сенат, куда назначал членов первый консул, и что значили Трибунат и Корпус, когда Сенат отвергал их несогласие?» Такое же недоумение очень точно разрешил диалог двух француженок, обнародованный в последние дни 1799 г. парижским газетчиком: «Что же нам дает эта конституция?» — «Она дает Бонапарта».

Однако, сосредоточив в своих руках почти самодержавную власть, Бонапарт какое-то время сохранял и даже укреплял республиканские традиции. Он объявил всеобщую амнистию, вернув из эмиграции таких героев революции, как Ж. Лафайет и Л. Карно, приблизил к себе Ж.В. Моро, освободил из-под ареста Ж.Б. Журдана и написал ему дружеское письмо с приглашением к сотрудничеству, назначал революционеров, якобинцев, «цареубийц» министрами, префектами, мэрами, судьями. Только среди префектов было 25 бывших членов Конвента. Ж. Фуше стал министром полиции, а К.А. Ренье — юстиции, не говоря уже о якобинце Ж.Ж. Камбасересе, ставшем консулом.

В парадной галерее правительственного дворца Тюильри были установлены статуи не только Александра Македонского, Ганнибала, Цезаря, А. Тюренна, Фридриха Великого, но и Демосфена, Брута, Вашингтона, О. Мирабо, Ф. Марсо. Сестре М. Робеспьера Шарлотте Бонапарт назначил пожизненную пенсию в 3600 франков. Роскошный Версальский дворец он подарил солдатам-инвалидам, ветеранам Республики. «Бывшая обитель королей, — гласит написанный им декрет трех консулов от 28 ноября 1799 г., — должна стать спальней солдат, проливавших свою кровь, чтобы низвергнуть тиранов». День победы революции — 14 июля — праздновался в годы Консульства гораздо торжественнее, чем при Директории. Именно во Франции, как нигде в Старом Свете, была почтена трауром смерть 14 декабря 1799 г. первого президента США Д. Вашингтона, Наполеон обратился к французским войскам с приказом: «Солдаты! Вашингтон умер. Память его будет всегда драгоценна французскому народу, так же как всем свободным людям Нового и Старого Света и особенно воинам Французской республики. Первый консул приказывает, чтобы в продолжение десяти дней черный креп обвивал все знамена Республики».

В то же время Бонапарт проявлял терпимость и великодушие к роялистам. Самых опасных из них, прямых врагов Республики, трепетавших за тюремными стенами в ожидании смертной казни, он не стал казнить, а всего лишь выслал из страны. Тех, кто смирился перед Республикой, принимал на службу в министерства, префектуры, суды (Ш. Годен стал министром финансов, а Ш.Ф. Лебрен даже консулом). Бонапарт вообще был против партийной разделенности и с самого начала хотел сплотить большинство французов вокруг себя под национальным знаменем. «Ни красных колпаков, ни красных каблуков!»[22] — таково было его кредо. На следующий же день, после того как была принята Конституция 1799 r., он объявил населению Республики: «Революция оформилась в тех принципах, которые она провозгласила. Революция закончилась»[23].

Действительно, Конституция 1799 г. закрепила основные завоевания революции — гражданское равенство всех французов, отмену сословий, феодальных привилегий и повинностей, буржуазное право собственности с наделением крестьян землей, свободу предпринимательства. Бонапарт быстро ликвидировал разрушительные, как после землетрясения, следы режима Директории. Прежде всего он наладил (если не сказать возродил) бюджет страны, который Директория буквально развалила. Придя к власти, Наполеон обнаружил в государственной казне лишь 167 тыс. франков. Это значило, что «20 брюмера во Франции финансов практически не существовало», — так определил ситуацию Ш. Годен. Наполеон с помощью Годена за один год упорядочил налоговую систему, обуздал казнокрадство и спекуляцию, пресек финансовые злоупотребления. 6 января 1800 г. был учрежден знаменитый Французский банк — с тех пор и поныне неизменно один из самых стабильных в мире. Уже к 1802 г. поступления в бюджет Республики составили 500 млн. франков, к 1804 г. — 769 млн.

Все, что делал Бонапарт в первые годы Консульства, имело целью успокоить и объединить нацию. Ради этого он за полгода очистил страну от разбойничьих шаек, которые при Директории обрели масштабы национального бедствия. С той же целью 16 июля 1801 г. он подписал с папой Римским Пием VII конкордат о восстановлении прав католической церкви во Франции. Католицизм, запрещенный, как, впрочем, и все другие исповедания, в ноябре 1793 г. якобинцами, теперь вновь был признан религией «большинства французов». Государство разрешило свободное богослужение по всей стране, снова взяло на себя оплату священников. Зато церковь отказалась от претензий на свои бывшие владения, конфискованные и распроданные в горниле революции.

Все республиканское окружение Бонапарта, Национальный институт (высшее научное учреждение страны, которое он чрезвычайно ценил), офицеры и генералы, воспитанные в духе отрицания церкви как оплота тиранов, — все они были против примирения с церковью. Их общее мнение выразил генерал А.В. Дельмас. На пасхальных торжествах 1802 г. по случаю восстановления прав церкви первый консул спросил, как ему показались эти торжества. Генерал ответил: «Очень красивая арлекинада! Жаль только, что недостает сегодня миллиона людей, сложивших головы для искоренения того, что вы теперь восстанавливаете».

Бонапарт выходил из себя, слушая такие возражения. С Дельмасом он поссорился на десять лет. Важнее эмоций всех генералов были для него два собственных расчета: на то, что церковь нужна миллионам крестьян и что она станет важной опорой государства. Время показало, что ни в том, ни в другом расчете он не ошибся. Летом 1801 г. церковные колокола, молчавшие восемь лет, зазвонили по всей Франции и звонят с тех пор доныне.

Итак, внутри страны Бонапарт использовал захваченную власть в первую очередь для того, чтобы обеспечить стабильность, порядок, социальные и правовые гарантии — все, в чем особенно нуждалась нация и что должно было, по мысли Наполеона, объединить «низы» и «верхи», вопреки партийным распрям. Столь же значимую и необходимую задачу первый консул сделал первоочередной и в области внешней политики. Он знал, что не только его народ, но и все вообще народы Европы жаждут мира.

Уже 25 декабря 1799 г., едва вступив в должность первого консула, Бонапарт обратился к императору Австрии и королю Англии с предложением начать переговоры о мире. Однако державы 2-й коалиции, несмотря на то, что Россия вышла из войны, были настроены агрессивно. Австрийские армии вновь стояли в Италии и на Рейне. Английский флот блокировал берега Франции. Золото Англии вдохновляло не только внешних, но и внутренних врагов Французской республики — роялистов, фельянов, шуанов. Поэтому и Австрия, и Англия отвергли предложение Бонапарта. Король Георг III заявил, что «первым ручательством мира должно быть восстановление во Франции Бурбонов». Наполеон ответил: английское условие «так же неприлично, как если бы Франция потребовала восстановить в Англии Стюартов».

Предлагая мир, Бонапарт был готов и к войне, тем более что войны он никогда не боялся. Он уже знал, что главные силы Австрии численностью более 50 тыс. человек под командованием фельдмаршала М. Меласа собраны вокруг Генуи, где была осаждена 25-тысячная обсервационная армия генерала А.Массена. Бонапарт решил покончить со 2-й коалицией, повторив в миниатюре свою итальянскую кампанию 1796–1797 гг., а именно войти в тыл Меласу, пока он занят осадой Генуи, и разгромить его. Во главе быстро сформированной резервной армии Бонапарт перешел Альпы самым трудным и рискованным путем — через перевал Сен-Бернар[24] — и спустился в Ломбардскую долину так неожиданно для австрийцев, как если бы упал с неба.

Решающее сражение произошло у деревни Маренго 14 июня 1800 г. Чтобы перекрыть возможные пути отступления австрийцев, Бонапарт разбросал свои силы и оказался перед 45-тысячной армией Меласа, имея лишь 23 тыс. человек. Впрочем, как всегда в аналогичных ситуациях, он рассчитывал, что к решающему моменту успеет получить подкрепление. В главном этот его расчет оправдался и под Маренго. Он с трудом держался, а Мелас уже торжествовал победу, когда на поле боя появилась дивизия генерала Л. Дезэ и ударила в тыл австрийцам. Бонапарт с главными силами тотчас перешел в контратаку. Австрийская армия была разгромлена, потеряв 6 тыс. убитыми и ранеными и 7 тыс. пленными. Французы потеряли вдвое меньше, но среди них оказался Луи Дезэ. Он пал одним из первых во главе атакующей колонны. Вечером после битвы Наполеон со слезами воскликнул: «Как прекрасен был бы этот день, если бы я мог сегодня обнять Дезэ!»

Победа Бонапарта при Маренго, по выражению А.С. Трачевского, «в один день погубила все успехи Суворова». Италия снова была в руках французов. Поэтому Наполеон очень дорожил этой победой, тем более что она так трудно ему досталась. Синий плащ, который был на нем при Маренго, он хранил, как драгоценность, даже на острове Святой Елены до конца своих дней.

Австрийцы после Маренго сопротивлялись еще долго, но вяло. После того как 3 декабря 1800 г. в Баварии у села Гогенлинден генерал Ж.В. Моро разбил и рейнскую армию Австрии под командованием эрцгерцога Иоганна, Франц I вновь, как и в 1797 г., запросил мира. Новый мирный договор был подписан 9 февраля 1801 г. во французском городке Люневиле. Делегацию Австрии возглавлял, как и четыре года назад, граф Л. Кобенцль, ставший уже министром иностранных дел. Теперь Бонапарт продиктовал ему еще более жесткие условия, чем в Кампоформио. В дополнение к статьям кампоформийского договора, которые здесь, в Люневиле, были все подтверждены, первый консул потребовал, чтобы Австрия признала зависимые от Франции (по сути, ее дочерние) республики — Батавскую, Гельветическую, Лигурийскую и Цизальпинскую, — а также французскую оккупацию Пьемонта. Австрия уступила буквально все — выбора у нее не было. Дело в том, что Наполеон уже завязывал дружественные отношения с Россией, козырял перед Австрией этой дружбой и ставил тем самым Австрию в положение между двух огней.

Люневильский мир отодвинул Австрию с первых на вторые роли в Европе и положил конец 2-й антифранцузской коалиции. Франция праздновала большую победу. Но ее властелина занимал в те февральские дни 1801 г. уже не столько разгром Австрии, сколько союз с Россией.

Идею франко-русского союза выдвинули задолго до Бонапарта послы Франции при дворах Елизаветы Петровны (маркиз Ж.И. Шетарди) и Екатерины II (граф Ф. Сегюр). Но именно Бонапарт первым из французских государственных умов сумел всецело понять взаимную выгоду этого союза, а главное, приступил к его созданию. Он все учел — и географическую отдаленность России от Франции, что исключало территориальные или иные неразрешимые противоречия между ними; и заманчивую возможность для них контролировать с двух концов Европы в союзе друг с другом положение дел на континенте; и, наконец, перспективы совместного удара по английскому владычеству в Индии.

Все взвесив, Наполеон начал действовать. Во-первых, он точно выбрал момент, когда император России Павел I охладел к своим партнерам по антифранцузской коалиции: к Австрии — за то, что она предательски оставила А.В. Суворова в Швейцарии без обещанной помощи, к Англии — из-за того, что в перехваченной депеше английского посла при русском дворе Ч. Уитворта Павел прочел о себе: «Император буквально не в своем уме». В этот момент, 18 июля 1800 г., Наполеон и сделал первый шаг навстречу Павлу — шаг, равно эффектный и эффективный. Он предложил из уважения к «храбрым войскам» России возвратить на родину безвозмездно и без всяких условий всех русских пленных числом в 6732, включая 130 генералов и штаб-офицеров, причем выказал невиданную в истории войн любезность, распорядившись, чтобы им не только вернули оружие, но и выдали новенькие мундиры, сшитые за счет французской казны по форме их частей.

Павел был пленен рыцарским жестом Бонапарта, которого он еще недавно называл «корсиканским узурпатором», и тотчас из врага обратился в его поклонника, тем более что смог оценить порядок, наведенный Бонапартом во Франции. Самодержец всея Руси поставил в своем дворце бюст первого консула Французской республики, пил за его здоровье и говорил о нем: «Он делает дела, и с ним можно иметь дело». Главное же, Павел вступил с Наполеоном в личную благожелательную переписку. К началу 1801 г. союз между Францией и Россией фактически стал уже делом решенным и мог быть оформлен в ближайшие недели.

Словом, все шло к тому, что Бонапарт утверждался и внутри страны, и в Европе как сильный и авторитетный властитель. Это не устраивало его противников — ни слева, ни справа. Роялисты поначалу, увидев, как твердо первый консул наводит в расхристанной державе порядок, попытались использовать его в роли нового Монка[25]. 20 февраля 1800 г. глава изгнанного из Франции королевского дома Бурбонов Людовик XVIII отправил Бонапарту письмо, где предлагал меч коннетабля Франции в награду за содействие Бурбонам, Бонапарт не ответил. Тогда, уже летом 1800 г. Людовик прислал ему второе письмо о том же, но в более лестных для первого консула выражениях. Ответ Наполеона от 7 сентября, при всей его корректности был для роялистов убийствен: «Я получил ваше письмо. Благодарю вас за любезности, которые вы мне говорите. Вы не должны желать возвращения во Францию: вам пришлось бы пройти через сто тысяч трупов. Пожертвуйте своими интересами покою и счастью Франции — история зачтет вам это»[26]. Роялисты поняли, что сделать Бонапарта Монком они не смогут, и решили его физически устранить.

Одновременно к такому же решению пришли якобинцы. Для них Бонапарт был неприемлем как душитель парламентской демократии и потенциальный тиран. В покушении на жизнь Бонапарта якобинцы даже опередили роялистов. Одна их группа во главе с тем самым Ж. Арена, который чуть не убил Наполеона в памятный день 19 брюмера, готовила убийство первого консула в театре, где он бывал почти без охраны. Тем временем инженер А. Шевалье и его товарищи, в числе которых был Ж.Б. Дидье — ранее телохранитель М. Робеспьера и один из вождей бабувистов, сконструировали «адскую машину» для взрыва кареты первого консула. Однако всеведущий Ж. Фуше проник в сети якобинского заговора и даже некоторое время, что называется, «пас» заговорщиков, пока они готовили покушение. 10 октября 1800 г, Арена и трое его сообщников были схвачены с оружием в руках прямо перед ложей Бонапарта в Опере, а через три недели консульская полиция арестовала и 12 устроителей «адской машины».

Бонапарт обрушился с репрессиями на левых (Шевалье, Арена и почти все их сообщники были казнены), но чуть не стал жертвой покушения с другой, правой стороны. Вечером 3 нивоза (24 декабря) 1800 г. он ехал в карете с Ж. Данном, А. Бертье и адъютантом А. Лористоном из Тюильри в Оперу на премьеру оратории И. Гайдна. Жозефина со своей дочерью от первого брака Гортензией в другой карете немного отстала. На улице Сен-Никез кучер первого консула увидел, что ему наперерез спешит, толкая перед собой тележку с бочонком, подросток, которого, как потом выяснилось, неизвестный мужчина только что попросил вывезти тележку с улицы. Кучер, вместо того чтобы придержать лошадей перед тележкой, пустил их вскачь, рискуя опрокинуть тележку. Карета Наполеона проскочила, и через две-три секунды сзади нее бочонок взорвался с оглушительным грохотом. Несчастный подросток был разорван на части. Вместе с ним погибли еще 22 прохожих и 56 были ранены. Карета Жозефины оказалась здесь через несколько секунд после взрыва: стекла кареты были выбиты взрывной волной и порезали плечи Гортензии. Если бы кучер Наполеона не погнал лошадей, а Жозефина не отстала от мужа, обе кареты были бы взорваны. Наполеон проехал раньше взрыва, Жозефина — позже, на считанные секунды.

Первый консул приехал в театр и отсидел весь спектакль с присущим ему самообладанием, хотя Жозефина была близка к истерике. Но после спектакля он устроил головомойку Фуше за недосмотр, будучи уверен, что новая «адская машина», как и предыдущая, — дело рук якобинцев. Фуше, однако, докопался до корней этого заговора и установил, что они роялистские. Создатель «адской машины» инженер П. Сен-Режан и его помощник Ф. Камбон были выслежены и казнены.

Итак, первая облава на Бонапарта, устроенная террористами и слева, и справа, не удалась (вторую роялисты предпримут одни и лишь три года спустя). Зато она подтолкнула первого консула к тому, что он, скорее всего, сделал бы и при других обстоятельствах, но не столь явно и круто, а именно к перестройке управления страной в авторитарном духе. Только после этой облавы Наполеон устанавливает во Франции режим своей личной, фактически неограниченной, диктаторской власти.

Правда, конституционные нормы и органы, созданные после переворота 18 брюмера, сохранялись, но теперь воля первого консула довлела над всеми нормами, а сенаторов, министров, префектов, судей, которые и ранее считались не столько с законом, сколько с его волей, он превратил в послушных ему чиновников. Министров он обязал представлять ему вместо личных докладов письменные отчеты (сохранил право личного доклада только для министра иностранных дел Ш.М. Талейрана), в Законодательном корпусе и Трибунате провел «чистку», изъяв оттуда соответственно 240 и 80 оппозиционеров, а Государственный совет приструнил и сделал простым оформителем решений первого консула.

Можно согласиться с А.З. Манфредом в том, что Бонапарт после октябрьско-декабрьских покушений на его жизнь 1800 г. «установил милитаристско-деспотическую диктатуру», придав ей, однако, «возвышенное и благородное обоснование»: первый консул — это «высший национальный арбитр», «он стоит над партиями, он выше партий, он представляет и защищает интересы нации в целом»[27]. Разумеется, в этом «обосновании» было много демагогии, но была и видимая (в глазах миллионов заслонявшая собой все и вся) доля реальности. Главное, Наполеон считал незыблемыми, сохранял и защищал сложившиеся в огне революции буржуазные устои, дав повод Адаму Мицкевичу заявить: «Наполеон — это революция, ставшая законной властью». Тем самым он сплачивал вокруг себя подавляющее большинство нации. Слава великого полководца, так льстившая сердцам его соотечественников, поднимала и украшала его авторитет. Одни французы были ослеплены этой славой, другие ради нее прощали ему деспотический façon d'agir[28]. В конце концов, как выразился по этому поводу К. Маркс, «легче переносить деспотизм гения, чем деспотизм идиота».

Вот почему первый консул Французской республики гражданин Бонапарт встретил первый год XIX столетия в ореоле могущества и славы. От полноты власти он стал даже лучше выглядеть. Еще недавно роялисты говорили о нем: «Он так желт, что на него приятно смотреть!» — и пили шампанское за его близкую смерть. Теперь же, по свидетельству герцогини Л. д’Абрантес, «все, что было в нем костляво, желто, даже болезненно, округлилось, просветлело, украсилось». В первые месяцы 1801 г. он мог считать, что все его дела — и внутренние, и внешние, — устраиваются наилучшим образом. Главным из его дел становилось тогда оформление союза с Россией.

Павел I не только одобрял каждый шаг Бонапарта к союзу, но и сам делал встречные шаги, иногда даже сверх ожиданий первого консула. 12 января он предписал атаману Войска Донского В.П. Орлову: «Имеете вы идти и завоевать Индию!», а через два дня в личном письме к Бонапарту справлялся, «нельзя ли предпринять что-нибудь на берегах Англии». Наполеон предвкушал скорое торжество всех своих надежд на союз с Россией. Он уже знал, что 22,5 тыс. казаков с артиллерией под командованием В.П. Орлова и М.И. Платова (освобожденного для такого дела из Петропавловской крепости) пошли в поход на Индию. В Англии началась паника. Силу реальности обретали слова, сказанные Бонапартом русскому посланнику Г.М. Спренгтпортену: «Вместе с вашим повелителем мы изменим лицо мира». В эти дни радостных приготовлений к триумфу союза с Россией Наполеон получил из Петербурга ошеломляющую весть: император Павел I мертв.

О Том, что Павел не просто умер в ночь с 11 на 12 марта, а был убит, Бонапарт узнал одним из первых в Европе. Благодаря шпионскому гению Ж. Фуше, он имел в Петербурге всезнающих осведомителей, среди которых выделялась певица П. Шевалье — влиятельная фаворитка царского любимца И.П. Кутайсова и самого царя. В причастности англичан к заговору против Павла Бонапарт не сомневался, По слухам, он узнал об этом за несколько дней до 11 марта, и люди первого консула будто бы уже мчались из Парижа в Петербург — предостеречь и обезопасить Павла, но не успели. Бонапарт был таким безутешно яростным, каким его никогда не видели. «Они промахнулись по мне 3 нивоза в Париже, но попали в меня в Петербурге!» — кричал он, имея в виду и англичан, и всех вообще своих врагов, которые шарфом и табакеркой[29] разрушили едва воздвигнутый им с таким искусством и такими трудами каркас русско-французского союза.

Теперь у первого консула оставалась одна, едва теплившаяся надежда — на воцарившегося в России сына покойного императора. Слухи о его причастности к заговору и, стало быть, к отцеубийству еще нуждались в проверке. Информации о том, каковы его личные качества, воззрения, симпатии и антипатии, недоставало. В те злополучные мартовские дни 1801 г. гражданин Бонапарт ни о ком не думал так много, как об императоре Александре. Что представляет собой Александр Павлович? Как он себя поведет? Куда повернет Россию?..

Глава 2. ЦЕСАРЕВИЧ АЛЕКСАНДР

Августейший баловень

В то время как 8-летний Наполеон Буонапарте гонял диких коз по скалам забытой богом Корсики, на другом конце Европы, в прославленных на весь мир апартаментах августейшей императрицы и самодержицы всероссийской Екатерины Великой ожидалось таинство, которое должно было повлиять на судьбы империи. Супруга цесаревича Павла, великая княгиня Мария Федоровна готовилась разрешиться от бремени. Павел с трепетом ждал рождения сына, Екатерина — внука.

Императрица Екатерина страстно желала внука: она терпеть не могла сына, как, впрочем, и сын не любил мать. Между ними стояло многое: и окровавленная тень Петра III, который был мужем Екатерины и считался отцом Павла; и обида Павла на то, что Екатерина заняла трон, хотя по праву должен был занять его он, Павел, как царский сын; и тайна его происхождения, слух о которой травмировал Павла с детства. Тайна заключалась в том, что Екатерина будто бы родила не от Петра III, а от графа Сергея Салтыкова мертвого ребенка, который был подменен чухонцем (финном) из деревни Котлы. Этот чухонец, т. е. дитя не царской и даже не русской крови, и стал, якобы, Павлом Петровичем[30].

Если сын, донельзя строптивый и к тому же еще неказистый внешне, был для Екатерины, что называется, бельмом в глазу, то невестка — вюртембергская принцесса София-Доротея (переименованная на русский лад в Марию Федоровну), племянница Фридриха Великого! — напротив, восхищала императрицу красотой, покладистостью и смирением, не говоря уже о «голубизне» крови. Екатерина молилась, чтобы невестка родила непременно мальчика, по виду и нраву не в отца, а в мать, — и не обманулась в своих молитвах.

12 декабря 1777 г. пушки в Петропавловской и Адмиралтейской крепостях пальнули 201 раз, возвещая жителям столицы о прибавлении царской семьи. Родился мальчик — крупный, здоровый, спокойный и, как всем показалось сразу, очень красивый, весь в мать. Екатерина радовалась новорожденному больше, чем его родители. Она сама выбрала ему имя в честь Александра Невского, с первых же дней жизни стала называть его в разговорах и письмах «господин Александр», а крещение ребенка 20 декабря в большой церкви Зимнего дворца превратила в торжество международной значимости. Взяв на себя роль восприемницы «господина Александра», она привлекла к обряду в качестве «заочных восприемников» еще Фридриха Великого, мирно королевствовавшего тогда в Пруссии, и австрийского императора Иосифа II. «Таким образом, — подытоживает Н.К. Шильдер, — будущий творец Священного союза уже с колыбели был связан духовным родством с венценосцами Австрии и Пруссии»…

С момента рождения «господина Александра» и до своей смерти Екатерина души не чаяла в своем внуке. «Я от него без ума <…> Хорош собою, как Амур <…> Всех приводит в восторг», — умилялась она в письме к своему постоянному корреспонденту, писателю и дипломату барону Ф. Гримму от 29 мая 1779 г. Так же умилительны ее отзывы о «господине Александре» последующих лет. Например, в письме к тому же Гримму от 30 сентября 1782 г. читаем: «Он прекрасен, как ангел, и удивительно строен». Не меньше, чем ангельская наружность ребенка, восхищала императрицу его смышленость. В полтора года, еще не умея хорошо говорить, он уже знал гласные буквы, а к трем годам рассуждал, «как взрослый». В мае 1780 г., когда ему не было и двух с половиной лет, он позировал художнику и от усталости стал часто менять позы. Екатерина строго упрекнула его: «Как сидишь ты перед живописцем?» Он ответил: «Не знаю, я себя не вижу», поразив ее глубокомыслием своего ответа.

И воспитанием, и обучением внука Екатерина распоряжалась сама, мало считаясь с его родителями. «Господин Александр» был окружен воспитателями обоего пола. Вначале его пестовали под наблюдением императрицы няня — англичанка Прасковья Ивановна Гесслер и «приставница» (попечительница) генеральша Софья Ивановна Бенкендорф, немка, бабушка первого в России шефа жандармов. Затем, после того как Александру исполнилось 5,5 лет, к нему были приставлены «кавалеры», т. е. воспитатели и педагоги мужчины. Главным из них Екатерина назначила генерал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова, его помощником — еще одного генерала Александра Яковлевича Протасова, а «законоучителем и духовником» при внуке — протоиерея Андрея Афанасьевича Самборского.

Великий князь Александр Павлович в юности. С портрета И. Б. Лампи.

Поскольку скоро выяснилось, что Салтыков счел своей первейшей заботой беречь воспитанника «от сквозного ветра и засорения желудка» и вообще был хорош как дядька, но не педагог, Екатерина летом 1783 г. подыскала для внука отличного педагога в лице Ф.Ц. Лагарпа.

К Лагарпу мы еще вернемся. Здесь же отметим, что благодаря бабке, «приставницам», «кавалерам» и, главное, «искре божьей» в собственной голове маленький Александр развивался быстро. В неполных четыре года он, по словам Екатерины, «очень хорошо понимал по-немецки и еще более по-французски и по-английски», а к 13 годам, если верить Екатерине, уже говорил на четырех языках. Рано определился его интерес к истории, к деяниям великих людей. Ему не было еще и пяти лет, когда Екатерина рассказывала Ф. Гримму: «На днях он узнал про Александра Великого. Он попросил лично с ним познакомиться и совсем огорчился, узнав, что его уже нет в живых. Он очень о нем сожалеет».

Самодержица всея Руси не просто наблюдала за тем, как подобранные ею пестуны растят ее баловня. Она лично вникала в детали его воспитания и обучения: не только составила для «господина Александра» и второго, родившегося полутора годами позднее, внука Константина «Наставление касательно здравия и сохранения оного» («чтоб не кушали, когда сыты», «спали не мягко» и т. д.), но и снабдила генералов Салтыкова и Протасова собственноручно начертанным ею руководством по воспитанию великих князей. Генералам было предписано позаботиться, чтобы великие князья учились русской грамоте «превыше всего», другим языкам «не иначе, как в разговорах», знанию российских законов, истории, географии, этнографии и прочим наукам. Екатерина даже сочинила для внуков «Записки касательно Российской истории», доведенные до 1224 г. При этом в центре ее забот и ласк оставался «господин Александр», а Константин был как бы придатком к брату. Каждый из них чувствовал и в свои семь — девять лет уже понимал меру близости к ним со стороны августейшей бабушки. Александр писал ей: «Целую ваши ручки и ножки», а Константин: «Пребываю ваш покорнейший внук».

Екатерина влияла на любимого внука неизмеримо сильнее, чем его родители, и была очень довольна этим. Но в страстных заботах о наилучшем его воспитании она сама невольно подготовила себе опаснейшего соперника. Им стал Лагарп.

Ф.Ц. Лагарп. Гравированный портрет XVIII столетия.

Фредерик Цезарь Лагарп, швейцарский дворянин, приехал в Россию «на ловлю счастья и чинов» с рекомендацией Ф. Гримма. Он был представлен Екатерине, которая тогда как раз присматривала учителей для «господина Александра», и поразил ее культурой, эрудицией, педагогическим даром. Правда, Лагарп не скрыл от императрицы своих республиканских убеждений, но тем самым лишь подчеркнул в ее глазах те свои качества (прямоту, честность), которых так недоставало при царском дворе и которые Екатерина хотела бы привить внуку. Разумеется, она и не помышляла делать Александра республиканцем, но ей хотелось, чтобы внук был честен, благороден, эрудирован, интересовался бы не только охранительными, но и либеральными идеями, подобно тому как ее, самодержавную владычицу, интересовало общение с просветителями Д. Дидро и Ф. Вольтером. К тому же Екатерина полагала, что воздействие Лагарпа на Александра будут корректировать и ограничивать другие, ортодоксальные «кавалеры» — генералы Салтыков да Протасов, духовник Самборский, а также преподаватели светских наук: словесности и русской истории — гвардейский офицер, эрудит и полиглот Михаил Никитич Муравьев (он станет позднее отцом двух декабристов — Никиты и Александра Муравьевых), естествознания — академик Петр Симон Паллас и др. В числе новых «кавалеров» оказался и отец еще трех декабристов (Сергея, Матвея, Ипполита Муравьевых-Апостолов) Иван Матвеевич Муравьев, который станет именоваться «Муравьевым-Апостолом» уже с дозволения Александра I.

Жизнь показала, что великая Екатерина во многом просчиталась. Лагарп действительно начал внушать Александру идеи свободы и равенства, что с 1789 г., когда грянула Французская революция, выглядело при царском дворе крамолой. Александр же, отчасти по логике парадокса «запретный плод сладок», воспринимал лагарповские идеи упоенно и с детской открытостью привязался к своему воспитателю — умному, доброму, тактичному и совсем особенному, не похожему ни на кого из тех, кто окружал великого князя. Привязанность эта стала кричащей, шокировала «кавалеров» и тем более придворных вельмож. Видели, как однажды Александр бросился на шею к Лагарпу, был осыпан пудрой с его парика и в ответ на укоризненное: «Посмотрите, любезный князь, на что вы похожи!» — воскликнул: «Все равно! Никто меня не осудит за то, что я займу от вас!»

«Кавалеры» Александра встревожились и начали строить против Лагарпа козни. Была перехвачена его переписка с двоюродным братом, генералом Французской республики Амедеем Франсуа Лагарпом — другом и соратником Наполеона Бонапарта по итальянской кампании 1796 г. Тогда тот Лагарп еще не был знаком с Бонапартом, но уже проявил себя как революционер, якобинец, что в глазах екатерининского двора означало: злодей. Екатерина, хоть и не сразу, прислушалась к обвинениям своего Лагарпа в родстве и дружбе с явным злодеем и весной 1795 г., на двенадцатом году его службы при ее любимом внуке в качестве воспитателя, уволила его, 9 мая 1795 г. Фредерик Цезарь Лагарп уехал из России — как потом окажется, не навсегда.

17-летний Александр, прощаясь с Лагарпом, подарил ему свой портрет, украшенный алмазами, и приложил к портрету записку, где говорилось: «Прощайте, лучший мой друг <…> Обязан вам всем, кроме жизни». Этому мнению о своем любимом наставнике Александр останется верен и в зрелые годы, не единожды высказав его разным людям: 16 января 1808 г. он напишет самому Лагарпу: «Я вам обязан тем немногим, что я знаю»; в 1811 г. скажет о нем графу М.А. Огинскому: «Я всем ему обязан»; в 1814 г. представит Лагарпа прусскому королю с такими словами: «Всем, что я знаю, и всем, что, быть может, во мне есть хорошего, я обязан г. Лагарпу»; а в 1815 г. удивит своего адъютанта А.И. Михайловского-Данилевского сокровенным признанием: «Если б не было Лагарпа, то не было бы и Александра».

Это надо учитывать, когда заходит речь о влиянии на Александра других воспитателей и, главное, о том, каков был результат их влияний. Салтыков и Протасов отвергали республиканскую «ересь» Лагарпа, но не могли противопоставить ей столь же цельную систему охранительных взглядов отчасти из-за отсутствия у них таковой, а частью потому, что были поглощены каждый своим делом — Протасов следил за поведением великого князя, а Салтыков учил Александра ладить и с бабкой, и с отцом, ненавидевшими друг друга. Законоучитель Самборский больше занимался садоводством, чем богословием (именно он распланировал дивный Царскосельский сад). Что же касается светских учителей, то они были слишком заняты своими предметами, причем иные из них, как, например, оба Муравьевых, идейно либеральничали. В результате нейтрализовать влияние Лагарпа на ум Александра никому не удалось. Зато чувства великого князя были заметно деформированы.

Еще ребенком, а затем и отроком Александр привык с помощью Салтыкова выражать не то, что он сам чувствовал, а то, что нравилось Екатерине и Павлу, «кавалерам» и вельможам. С бабкой он старался выглядеть ласковым, с отцом — умиротворенным, с одними вельможами и «кавалерами» — добрым, с другими — строгим. Порой Александр проявлял себя и в «натуральном» виде, менее приятном, чем тот, который он на себя напускал. Генерал Протасов в дневнике за 1791 г. отмечал такие свойства 14-летнего Александра, о которых Екатерина и не подозревала: «Шпынство (т. е. шутовство, поддразнивание. — Н.Т.), лень, странные поклоны и дурные привычки».

Для Екатерины до конца ее дней «господин Александр» оставался неизменно безупречным, ангелоподобным существом. Императрица замечала порой его наигранность, но в характере «ангела» даже недостаток казался ей достоинством. «Когда я с ним заговорю о чем-нибудь дельном, он весь внимание, слушает и отвечает с одинаковым удовольствием; заставлю его играть в жмурки, он и на это готов. Все им довольны, и я также», — умилялась она в письме к Ф. Гримму. Беспрестанно чаровать бабку, ослепленную любовью к внуку, не составляло для Александра большого труда, но ведь при этом надо было угождать и отцу — холодному, подозрительному, вспыльчивому. Более того, требовалось приспосабливаться одновременно и к двору Екатерины, где господствовали довольно свободные нравы, и к строгой кордегардии Павла. «То в Царском Селе и Петербурге — в шитом кафтане, в шелковых чулках и в башмаках с бантами, нередкий свидетель распашных бесед Екатерины с Зубовым, сидевшим возле нее в халате, то в Гатчине и Павловске — в солдатском мундире, в ботфортах, в жестких перчатках, с ружьем, со строгой военной выправкой <…>, юноша рано и скоро выучился являться с равным приличием и ловкостью в обеих масках», — так описывал юного Александра барон М.А. Корф. «Вращаясь между двумя столь различными дворами, — подытоживал В.О. Ключевский, — Александр должен был жить на два ума, держать два парадных обличив, кроме третьего — будничного, домашнего, двойной прибор манер, чувств и мыслей».

Это, по выражению Корфа, «вечное ощупывание между системами противоположными» стало для Александра привычкой и позволяло ему с детских лет нравиться даже противоположностям, всех притягивать к себе и никого не отталкивать. Так, он пленил и себялюбивого фаворита Екатерины Платона Зубова и его братьев того же склада, Валериана и Николая, и смертельного врага всех Зубовых князя Г.А. Потемкина-Таврического, который называл 13-летнего Александра «царем души своей», находя, что «с красотой Аполлона он соединяет ум и скромность».

Конечно, этот «Аполлон» отличался врожденным талантом нравиться. Но хорошо помогали ему уроки Н.И. Салтыкова. Поэтому Александр навсегда сохранил к своему главному «кавалеру» благодарное чувство; став царем, держал его при себе на почетных ролях: так, сразу по восшествии Александра на трон Салтыков возглавил Непременный совет, а с 1812 по 1816 г., т. е. до своей смерти, был председателем Государственного совета и Комитета министров…

Между тем с годами заботы Екатерины Великой о любимом внуке возрастали. В 1792 г. она повелела блистательному зодчему Джакомо Кваренги, уже построившему Эрмитажный театр, воздвигнуть для Александра, «не щадя ни искусства, ни иждивения», Александровский дворец в Царском Селе и тогда же решила, что к 16 годам пора женить внука. Она сама подыскала ему невесту — принцессу Баден-Баденскую Луизу (переименованную в Елизавету Алексеевну), которая была на 13 месяцев моложе Александра и отличалась, по выражению А.И. Михайловского-Данилевского, «совершенством женских добродетелей».

Юная принцесса с «наружностью Психеи» и волшебным голосом, из-за которого Екатерина называла ее «сиреной», Елизавета Алексеевна радовала взор каждого, кто ее видел. «Физически она прелестна, — свидетельствовал французский эмигрант граф О. де ла Ферроннэ, понимавший толк в женщинах. — Ее голос чарующий, глаза необыкновенные, и я никогда не видал такой грациозной женщины. И без короны весь свет был бы у ее ног». Впрочем, по мнению Е.Р. Дашковой, «красота оказалась наименьшим из ее достоинств. Ум, образованность, скромность, изящество, приветливость и такт в сочетании с редкой для ее возраста осмотрительностью — все в ней привлекало»[31].

10 мая 1793 г. 15-летний Александр Павлович и 14-летняя Елизавета Алексеевна были обручены («обручают двух ангелов», — радовалась Екатерина), а 28 сентября по желанию Екатерины начались свадебные торжества, занявшие две недели.

В них приняли участие войска гвардии — 14 527 солдат, офицеров и генералов под командованием генерал-аншефа графа И.П. Салтыкова[32], выстроенные шпалерами перед Зимним дворцом и на прилегающих улицах. Под гром пушек с бастионов Адмиралтейской и Петропавловской крепостей открылось праздничное шествие из апартаментов императрицы Екатерины в церковь Зимнего дворца. Там был совершен обряд бракосочетания и отслужен молебен, после чего войска на площади и пушки в крепостях произвели торжественный салют, а по церквам начался колокольный звон, продолжавшийся три дня.

Новобрачные в дни этих торжеств сияли юной красотой, лучезарными улыбками, ослепительными туалетами, алмазными знаками ордена св. Андрея Первозванного на женихе, жемчугами и бриллиантами на невесте. Любили ли они друг друга — эти два сочетавшихся браком подростка? Пожалуй, для серьезного чувства оба они тогда еще не созрели. Само вступление в брак было для них таинством преждевременным и потому чреватым душевными травмами. Н.Н. Фирсов считал даже, что глухота, поразившая юного Александра, была следствием раннего брака. Но о причинах глухоты есть еще две версии.

По мнению К. Валишевского, Екатерина хотела, чтобы ее «господин Александр» «с самого раннего детства приучился к грохоту пушек», и таким образом стала невольной виновницей его глухоты. Н.К. Шильдер, отвергая эту версию, полагал, что слух Александра был поврежден излишествами «службы в гатчинских войсках», и ссылался при этом на объяснение самого Александра в 1818 г.: «Я в молодости стоял близ батареи и от сильного гула пушек лишился слуха в левом ухе». Самое раннее упоминание о глухоте Александра относится к 18 мая 1794 г. (запись в дневнике «кавалера» А.Я. Протасова), когда августейшему баловню шел уже семнадцатый год. Вероятнее всего, Екатерина в этом несчастье внука не виновата, а ранний брак и гатчинская служба повредили ему совокупно.

Как бы то ни было, брак у «двух ангелов» не стал счастливым. Думается, оба они сначала по незрелости (душевной и даже физической) не смогли удовлетворить друг друга, а затем, как следствие этого, между ними возникла и стала их разъединять психологическая несовместимость. После того как их дочь Мария, родившаяся 18 мая 1799 г., умерла, прожив чуть больше года, разобщенность между ними усилилась, тем более что и вторая их дочь, Елизавета, тоже умерла в младенчестве, 30 апреля 1808 г., не прожив и двух лет. Несовместимость привела к отчуждению. Общих детей у них больше не было. Каждый из них завел любовные связи на стороне: Александр — с М.А. Нарышкиной (урожденной княжной Четвертинской), от которой имел еще двух дочерей, Елизавета — с кавалергардским ротмистром А.Я. Охотниковым. Но об этом речь — впереди.

Тогда, в дни свадебных торжеств 1793 г.г все и более всех императрица Екатерина считали, что брак «двух ангелов» будет таким же ангельски прекрасным, как они сами. Теперь, когда внук сразу превратился из отрока в мужа в полном смысле этого слова, Екатерина приступила к осуществлению своей мечты — передать российский престол внуку через голову сына.

Эта идея занимала Екатерину, судя по записям в дневнике ее секретаря А.В. Храповицкого, с 1787 г., когда Александру не было еще и десяти лет. Она затребовала тогда у Храповицкого «указы о наследниках к престолу, назначенных со времен Екатерины I», и была рада удостовериться, что сохраняет силу Устав о престолонаследии Петра Великого от 5 февраля 1722 г. Этот устав отменял обычай первородства, по которому наследовал престол обязательно старший сын государя. Петр узаконил право монарха назначить своим преемником кого угодно по его «благоусмотрению» и даже изменить принятое решение, если уже названный им наследник не оправдывает надежд. Выждав несколько лет, пока Александр взрослел, Екатерина в 1791 г. поделилась с близкими ей людьми своим намерением отстранить Павла от наследования престола в пользу его сына, а вскоре после женитьбы Александра, весной 1794 г., официально уведомила об этом намерении Сенат. Здесь, однако, возникла неожиданная для императрицы заминка.

Екатерина мотивировала свое намерение ссылкой на вспыльчивый нрав и недобрые инстинкты Павла. В ответ один из сенаторов граф В.П. Мусин-Пушкин робко возразил, что, может быть, «инстинкты и нрав наследника, когда он станет императором, переменятся». Другие сенаторы безмолвствовали. Екатерина задумалась. Конечно, она могла бы без труда заставить сенаторов согласиться с ней, но к тому времени еще не имела согласия Александра. Уверенная в том, что внук возражать не станет, Екатерина пришла к выводу о возможности повременить с официальным провозглашением Александра наследником и не стала принуждать Сенат к принятию такого решения[33].

Трудно сказать, почему откровенный разговор с внуком о передаче ему престола Екатерина откладывала больше двух лет. Возможно, ее удерживал пиетет к национальному, хотя и отмененному Петром, но столь родному для русских людей (как это поняла императрица в Сенате) обычаю первородства. Ведь Екатерина старалась глубоко почитать все национальное. Должно быть, и психологически ей трудно было в открытую направить внука против сына. Как бы то ни было, лишь 16 сентября 1796 г., когда здоровье императрицы резко пошатнулось (11 сентября у нее был первый легкий приступ паралича), она «выяснила внуку всю государственную необходимость задуманного ею переворота» — так определил Н.К. Шильдер смысл их разговора. Александр получил время подумать и 24 сентября ответил письмом, которое можно расценить как согласие на «переворот», но в уклончивой форме неумеренной благодарности. «Ваше императорское Величество! Я никогда не буду в состоянии достаточно выразить свою благодарность за то доверие, которым Ваше Величество соблаговолили почтить меня <…> Я надеюсь, что Ваше Величество, судя по усердию моему заслужить неоцененное благоволение Ваше, убедитесь, что я вполне чувствую все значение оказанной милости…» и т. д. в этом роде[34].

Н.К. Шильдер не без оснований усмотрел в этом письме «политический маневр с целью выиграть время, чтобы не огорчить императрицу», дни которой были уже сочтены. Но предположение этого историка, будто Александр «сообщил Павлу разговор с императрицей и, может быть, с ведома отца написал ей письмо от 24 сентября», другой биограф Александра вел. кн. Николай Михайлович резонно отверг как чересчур смелое. Едва ли Александр с его характером, к 19 годам вполне определившимся, мог, находясь между бабкой и отцом, как между Сциллой и Харибдой, поступить так круто. Письмо к Екатерине от 24 сентября написано им с изысканной дипломатичностью, как только и могло быть написано по его собственному разумению, без ведома Павла и с гарантией не оказаться в проигрыше ни перед Павлом, ни перед Екатериной.

Здесь важно заметить, что именно в последний год жизни Екатерины, когда она приступила к осуществлению своей идеи престолонаследия, Александр заговорил в письмах к близким ему людям (Ф.Ц. Лагарпу, В.П. Кочубею), находившимся тогда за границей, о нежелании царствовать. «Я сознаю, — писал он Кочубею 10 мая 1796 г., — что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом». Такую позицию Александр мотивирует республикански: «В наших делах господствует неимоверный беспорядок. Грабят со всех сторон. Все звенья управляются дурно. Порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем злоупотребления?»

Здесь в Александре говорит Лагарп. Трудно поверить искренности этих строк, если учесть, что их автор не отказался занять трон, даже переступив труп отца и, главное, с печатью «отцеубийцы». Легче согласиться с мнением историков, полагающих, что Александр заранее отказывался от престола в письмах, содержание которых разными путями, включая перлюстрацию, могло дойти до Павла, — отказывался, «чтобы погасить подозрительность отца»[35]…

Между тем Екатерина, уверенная в согласии Александра занять престол вместо отца, готовилась обнародовать соответствующий манифест. По совокупности косвенных данных Н.К. Шильдер установил, что манифест был согласован с крупнейшими сановниками империи — вице-канцлером А.А. Безбородко, фельдмаршалами П.А. Румянцевым и А.В. Суворовым, митрополитом Гавриилом. Всенародно объявить манифест предполагалось в Екатеринин день, 24 ноября 1796 г., или 1 января 1797 г. Время шло. До Екатеринина дня оставались уже считанные недели, когда все разом перевернулось.

Утром 5 ноября Александр, как обычно, гулял по набережной. Дворцовый скороход прибежал сказать ему, что граф Н.И. Салтыков требует его немедленно к себе, не объясняя причин. Александр поспешил в Зимний дворец и там узнал, что Екатерина Великая поражена апоплексическим ударом, как называли тогда инсульт. К счастью для Павла, она при этом навсегда лишилась речи.

Павел был вызван из Гатчины. Когда уже в девятом часу вечера он прибыл в Зимний, Александр и Константин встретили его там одетыми по гатчинской форме, напоминая собою, как выразился очевидец, «старинные портреты прусских офицеров, выскочившие из своих рамок». «Прием, ему сделанный — свидетельствовал граф Ф.В. Ростопчин, — был уже в лице государя, а не наследника».

Екатерина боролась со смертью до следующего вечера. Она была еще жива, когда Павел распорядился опечатать ее бумаги. Безбородко выдал ему тайну хранения манифеста о престолонаследии Александра, и Павел швырнул манифест в камин[36]. Тогда же чуть не у самого одра Екатерины Павел подвел к Александру своего только что примчавшегося из Гатчины оруженосца, гатчинского губернатора полковника А.А. Аракчеева и соединил их руки со словами: «Будьте друзьями и помогайте мне!»

Екатерина скончалась после 36-часовой агонии в 21 час. 45 мин. 6 ноября. Через час уже был прочитан в придворной церкви манифест об ее кончине и о вступлении на престол Павла I, а затем без промедления началась присяга. Первой присягнула Мария Федоровна, за ней — Александр и Константин с женами. Придворный историк сообщает: «От присяги их высочества подходили к государю императору с коленопреклонением и лобызали десницу вселюбезнейшего своего родителя».

В Зимнем дворце> по наблюдению Г.Р. Державина, «тотчас приняло все другой вид: загремели шпоры, ботфорты, тесаки и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом». «Дворец был обращен в кордегардию», — вторит Державину другой очевидец, А.М. Тургенев, а третий, А.С. Шишков, как бы суммирует их наблюдения: «Перемена сия была так велика, что не иначе показалась мне, как неприятельским нашествием <…> В один час все так переменилось, что, казалось, настал иной век, иная жизнь, иное бытие».

Возле трона

Итак, Павел Петрович вдруг из гатчинских казарм, где ему грозила участь остаться ни с чем, возвысился на российский престол, где теперь он повелевал всем. В положении же Александра Павловича изменилось немногое. Юридически он стал ближе к трону как цесаревич, наследник, но фактически дальше. Дело даже не в том, что Павел был сравнительно молод (42 года), здоров и мог царствовать долго, а в том, что Александр, хотя и освободился от риска балансировать между дворами отца и бабки, попал под дамоклов меч любой опалы от непредсказуемого и теперь всемогущего Павла.

Личность Павла I до сих пор вызывает споры у историков и писателей. Долгое время преобладал взгляд на него как на умственно «поврежденного», маньяка и параноика. Такого взгляда держались не только иные его современники, вроде Н.П. Панина, С.Р. Воронцова, А.А. Чарторыйского, но также и Н.М. Карамзин, А.И. Герцен, художник А.Н. Бенуа, психиатр П.И. Ковалевский, ряд советских историков (С.Б. Окунь, А.М. Станиславская и др.). Между тем еще Адольф Тьер тонко определил диагноз «болезни» Павла: «самодержавие!» Сегодня и отечественные, и зарубежные исследователи большей частью отвергают легенду о сумасшествии Павла[37], находя в нем государственный ум, образованность, живость мысли и слова, чувство юмора, но все это в сочетании с крайней вспыльчивостью, даже взбалмошностью, вследствие которой он мгновенно переходил от доброго смеха к бешеному гневу, от рыцарски благородных жестов к садистскому издевательству. Самой неприятной, пагубной для окружающих чертой его характера была именно спонтанность, непредсказуемость поведения. Даже Александр Павлович при всей его обходительности с трудом избегал родительского гнева.

В первое время, на радостях по случаю воцарения, Павел очень благоволил к сыновьям, особенно — к старшему. Александр был назначен петербургским военным губернатором и шефом одного из двух самых привилегированных полков русской гвардии — Семеновского (шефом другого полка, Преображенского, был сам царь). На десятый день нового царствования Павел взял с собой Александра для участия в деле, которое вызвало резонанс в европейских странах. Царь и наследник-цесаревич собственными персонами прибыли в Мраморный дворец, спустились в нижний этаж, где содержался тогда под стражей взятый в плен два года назад А.В. Суворовым национальный герой Польши Тадеуш Костюшко. «Вы свободны! — заявил ему Павел. — Я сам желал принести вам эту утешительную весть». Костюшко растроганно благодарил. Но еще больше был тронут этой сценой цесаревич Александр. Он несколько раз обнял Костюшко и прослезился. Столь эффектный акт милосердия сблизил Александра с отцом.

Ранней весной 1797 г. Павел со всеми членами императорской фамилии отбыл на коронацию в Москву[38]. Торжественный въезд в белокаменную состоялся 27 марта. Император на белом коне гарцевал один впереди, за ним, соблюдая дистанцию, придерживали вороных сыновья — Александр и Константин, а далее блистала туалетами, наградами, оружием многолюдная свита: дамы — в каретах, господа, не исключая старых и немощных, — по приказу царя, на конях. Так Александр впервые увидел Москву и провел в ней больше месяца.

3 мая Павел с сыновьями и частью свиты отправился из Москвы в поездку по России, посетив за четыре недели Смоленск, Оршу, Могилев, Минск, Гродно, Ковно, Вильно, Митаву, Ригу и Нарву. Лишь 2 июня «его величество» с «их высочествами» возвратились в Петербург. В это и в следующее (весной 1798 г.) путешествие по России с посещением десяти городов, включая Новгород, Тверь, Ярославль, Нижний Новгород, Казань и вторично Москву, император уделял сыновьям много внимания, почти не обижал их и только строго обязывал каждый день и час «познавать любезное отечество наше».

Но в Петербурге сыновья интересовали Павла и значили для него гораздо меньше. Отец даже старшего сына, наследника, не принимал всерьез: строго спрашивая с цесаревича за служебные мелочи, больше трех лет не допускал его к государственным делам. Между тем государственная деятельность самого императора была поистине кипучей. Менее чем за 4,5 года царствования он успел издать 2179 законодательных актов, т. е. в среднем до 42 в месяц, тогда как Петр Великий издавал их меньше 8 в месяц, Екатерина Великая — 12. Правда, многие указы Павла относились к мелочам («запретить ношение очков», тоже — «круглых шляп», «никому не иметь бакенбард» и т. п.), но немало среди них было и серьезных, а главное, полезных для России.

Павел давно презирал узаконенный Екатериной порядок записи дворянских детей на военную службу (предпочтительно в гвардию) буквально со дня рождения, дабы к совершеннолетию записавшегося отрока поспевал уже «приличный» чин. На второй день по воцарении он объявил смотр всех записанных в гвардию, после чего номинально числившиеся там младенцы и недоросли были «за неявкою уволены». Только в лейб-гвардии Преображенском полку таковых оказалось несколько тысяч.

Радикальнее любого из своих предшественников Павел затронул святая святых — крепостное право. 5 апреля 1797 г., в день своей коронации, он издал ставший историческим указ о трехдневной барщине. Для Великороссии, где барщина местами была тогда почти ежедневной, это означало смягчение помещичьего гнета. Но русские помещики дружно начали саботировать указ, а на Украине, где барщина ранее была двухдневной, напротив, его радостно приняли к исполнению. Другой указ Павла (18 декабря 1797 г.), освободивший крестьян от недоимок в подушном сборе в 7 млн. руб., вызвал недовольство всех помещиков, которые не спешили его исполнять. Когда же Павел распорядился повесить на воротах Зимнего дворца ящик для прошений и жалоб на свое имя, ключ от которого он хранил у себя, чтобы собственноручно изымать его содержимое, именно помещичьи оппозиционеры, боясь разоблачений, стали подбрасывать в ящик непотребные доносы на самого императора, побудив его таким способом отказаться от своего начинания.

Впрочем, одновременно с полезными, даже передовыми нововведениями Павел затеял военную реформу, которая отбрасывала русскую армию почти на полвека назад, к временам Семилетней войны. Подобно своему отцу, Петру III, он считал идеальной военную систему Фридриха Великого. Догматически ориентируясь на нее, Павел уже 29 ноября 1796 г. обнародовал новые армейские уставы, которые во всем — от вооружений и тактики до одежды и прически (т. е. париков с пропитанными салом, смоченными квасом и напудренными буклями и косами) — копировали прусские образцы. Главное, солдат по этим уставам готовили не столько к войне, сколько к параду. Муштра и палочная дисциплина, основанная на принципе «двух забей — третьего выучи», душила в них воинскую инициативу, что вполне устраивало Павла с его воззрением: «Солдат есть механизм, артикулом предусмотренный». Новаторские традиции П.А. Румянцева и А.В. Суворова, которые умели преодолеть косность феодального мышления и поощряли солдатскую инициативу («Каждый воин должен понимать свой маневр!»), изживались. Румянцев, Суворов и соратники их, естественно, переучиваться на прусский лад не хотели. «Русские прусских всегда бивали, что ж тут перенять!» — возмущался Суворов.

Именно военная (хотя и пассивная) оппозиция озлобила Павла и подтолкнула его к репрессиям, которые стали важной сферой его внутренней политики. Начал он с милосердия: освободил всех взятых в Тайную экспедицию (политический розыск), амнистировал А.Н. Радищева и Н.И. Новикова. Затем обрушился на всех недовольных и просто казавшихся ему таковыми. В результате с 1 января 1797 г. по 11 марта 1801 г. через Тайную экспедицию прошло 721 дело, в среднем 180 в год, т. е. в семь раз больше, чем при Екатерине (862 дела за 35 лет), причем большей частью репрессии Павла касались дворян.

Дворяне, привыкшие к «вольностям» (дворянским, разумеется) Екатерины, восприняли павловские репрессии как надругательство над «благородным сословием», тем более что Павел однажды прямо сказал: «Дворянин в России — лишь тот, с кем я говорю и пока я с ним говорю». В противоположность Екатерине, желавшей, чтобы дворянство «чувствовало свою силу», Павел заставлял дворян чувствовать над собой силу монарха. Как-то он, по рассказу А.ф. Львова (автора российского гимна «Боже царя храни»), выслушал ссылку вельможного юриста на закон и крикнул, ударив себя в грудь: «Здесь ваш закон!». Он мог не просто наказать, но и унизить любого дворянина — в особенности, конечно же, из «екатерининских орлов». Одновременно с похоронами Екатерины он устроил торжественное перезахоронение рядом с ней Петра III, повелев, чтобы гроб Петра несли первым и чтобы за его гробом шел генерал-адмирал Алексей Орлов, граф Чесменский, — младший из братьев Орловых, которые возвели Екатерину на престол через труп ее мужа (старший брат — Григорий — умер в 1783 г.).

Недовольных его военной реформой Павел изгонял, невзирая на их чины и заслуги. Он уволил 7 фельдмаршалов (включая Румянцева и Суворова), 333 генерала и 2260 офицеров, иных — в оскорбительной форме. Будущий фельдмаршал, а в то время гвардии прапорщик И.И. Дибич (отец которого был адъютантом самого Фридриха Великого) удостоился такого приказа: «Сего безобразного карлу уволить немедля за физиономию, наводящую уныние на всю гвардию». Знамена, прославленные в битвах с турками, Аракчеев с ведома Павла называл «екатерининскими юбками».

Все это раздражало дворян. Но больше всего восстановил их против Павла царский указ от 3 января 1797 г., по которому «благородное сословие» лишалось такой привилегии (дарованной ему в 1785 г. Екатериной), как свобода от телесных наказаний. Дворянская Россия была буквально потрясена, узнав, что в Петербурге штабс-капитан Кирпичников прогнан сквозь строй, получив 1000 палок, а на Дону два брата, два гвардейских полковника Евграф и Петр Грузиновы забиты насмерть кнутами.

Вот почему современники, а затем и дворянские историки, начиная с Н.М. Карамзина, возмущались «тиранией» Павла, ибо тиран для них, как подмечено Н.Я. Эйдельманом, это «прежде всего бивший в своих». Между тем Павел вовсе не был «противником дворянства», как называли императора недовольные дворяне. Просто он считал, что либеральные декорации просвещенного абсолютизма a la Catherine бесполезны (хотя бы потому, что они не помешали Французской революции) и что государство может быть вполне жизнеспособным только в условиях жесткого авторитарного режима. Но, взяв на себя роль законченного автократа, он все же опирался именно на дворянство, желая лишь пригнуть и сплотить его вокруг себя. Ради этого он раздарил своим приближенным 600 тыс. государственных крестьян, а 28 апреля 1798 г. исключил из военной службы всех офицеров-недворян и повелел впредь не представлять лиц недворянского происхождения даже к младшему офицерскому чину.

Что касается внешней политики, то здесь, по крайней мере, до конца 1799 г. Павел фактически продолжал линию Екатерины — непримиримого врага Французской республики. За несколько дней до смерти Екатерина подписала рескрипт о назначении А.В. Суворова командующим 60-тысячной армией, которая должна была в декабре 1796 г. идти на помощь Австрии против Бонапарта. Павел решил с этим походом повременить, ибо донельзя был озабочен внутренними делами и, в частности, собирался реформировать армию. Он сразу же разослал европейским дворам ноту, в которой так объяснил свое решение: «Россия, будучи в беспрерывной войне с 1756 г., есть поэтому единственная в свете держава, которая находилась 40 лет в несчастном положении истощать свое народонаселение». Однако здесь же было подчеркнуто, что новый государь, «как и покойная его родительница, остается в твердой связи со своими союзниками и чувствует нужду всевозможными мерами противиться неистовой Французской республике».

Готовясь к войне с «неистовой республикой», Павел заботливо собирал под свое крыло зубров ее эмиграции. Он принял на русскую службу и расквартировал в Подолии отряд принца Л. Конде, а самого принца, его сына — герцога Бурбонского и внука — герцога Энгиенского приютил с почестями в Петербурге. Герцогу В.Ф. Брольо Павел присвоил звание российского фельдмаршала. В декабре 1797 г. он пригласил к себе и самого Людовика XVIII[39], который вместе со своим двором был роскошно поселен в Митавском замке на русскую пенсию в 200 тыс. рублей и награжден высшим российским орденом — св. Андрея Первозванного. Английский посол при Павле Ч. Уитворт сообщал в Лондон, что предполагается даже брак великой княжны Александры Павловны с герцогом Энгиенским…

Осенью 1798 г. Россия в составе 2-й антифранцузской коалиции начала военные действия. В Австрию был направлен вспомогательный корпус генерала А.Г. Розенберга, в Швейцарию — еще один корпус генерала А.М. Римского-Корсакова, в Средиземное море, на помощь Г. Нельсону, — эскадра адмирала Ф.Ф. Ушакова. Наконец, 4 февраля 1799 г. Павел вызвал из кончанской ссылки А.В. Суворова и отправил его с 30-тысячной армией помогать австрийцам в Италию. «Иди спасать царей!» — напутствовал император фельдмаршала. И добавил самое главное: «Веди войну по-своему, как умеешь!»

Так действовал внутри страны и вне ее российский цесарь Павел Петрович. Как же относился ко всему этому цесаревич Александр Павлович и участвовал ли он в чем-либо? На эти вопросы сам Александр ответил в письме к Ф.Ц. Лагарпу от 27 октября 1797 г., которое он переслал с надежной оказией (через преданного ему Н.Н. Новосильцева), не боясь перлюстрации. «Мой отец по вступлении на престол захотел преобразовать все решительно, — читаем в этом письме. — Его первые шаги были блестящими, но последующие события не соответствовали им. Все сразу перевернуто вверх дном, и потому беспорядок, господствовавший в делах и без того в слишком большой степени, лишь увеличился еще более <…> Выбор исполнителей основан на фаворитизме: заслуги здесь ни при чем <…>Я сам, обязанный подчиняться всем мелочам военной службы, теряю все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера <…>».

Итак, цесаревич приветствовал «первые шаги» отца, включая и военную реформу, но был шокирован «последующими событиями», т. е. репрессиями против дворян, начиная с указа 3 января 1797 г. Свою долю участия в государственных делах он тогда определил верно. Хотя с 24 ноября 1796 г. он являлся петербургским военным губернатором, его обязанности походили на унтер-офицерские. Цесаревич — обычно в сопровождении Аракчеева и старших офицеров — занимался даже проверкой будочников: на постах ли они и в трезвом ли виде? Каждое утро в 7 часов и каждый вечер к 8 часам он должен был докладывать императору «о мельчайших подробностях, относящихся до гарнизона», с постоянным риском впасть в немилость за какой-нибудь недосмотр. Такие доклады были для Александра пыткой. С малых лет он привык бояться отца, как, впрочем, и младший брат его Константин, получивший тоже титул цесаревича за «храбрость и примерное мужество» в боях 1799 г. под начальством А.В. Суворова. Н.К. Шильдер заметил, что оба цесаревича, уже будучи взрослыми, детски терялись перед отцом, «и когда он смотрел сколько-нибудь сердито, бледнели и дрожали, как осиновый лист».

Отстраненный от государственных дел, Александр, хотя и жаловался Лагарпу на свои унтер-офицерские обязанности, исполнял их не за страх, а за совесть, с видимым удовольствием. Генетическая любовь к муштре, фрунтомания была свойственна ему и, кстати, всем его братьям не менее чем их отцу и деду. Екатерина Великая даже ворчала на то, что ее «ангел» не только в Гатчине, но и в Царском Селе с утра до вечера занят экзерцициями: «Расстучал мне голову своею пальбою». С годами Александр это свое «экзерцирмейстерство» все более шлифовал и на парадах ревностнее самого Павла следил, чтобы «от соблюдения верности в плечах не происходило никакого криволинейного направления».

Думается, Казимир Валишевский ошибался, полагая, что «застенчивый и близорукий, глухой на одно ухо и слегка хромой (? — Н.Т.) на одну ногу, — недостатки, нажитые во время маневров, Александр мог с трудом удовлетворить такого требовательного начальника, как Павел». Доказательств в пользу такого вывода историк не привел. Скорее можно заключить, что Александр вполне удовлетворял и даже подкупил отца своим «экзерцирмейстерством»; тот стал о нем лучшего мнения и приблизил его к государственным делам: 1 декабря 1799 г. цесарь назначил цесаревича сенатором и членом Совета при высочайшем дворе (прообраз будущего Государственного совета). С этого времени Александр, будучи занят делами Сената и Совета, невольно стал меньше заниматься экзерцициями. Правда, решать что-либо и даже советовать Павлу по государственным нуждам он не смел (зная, что Павел не терпит советов), но вникал в них все основательнее; он стал серьезнее, приохотился к разговорам с государственными мужами о политике, праве, нравственности и тем самым… вызвал подозрения у Павла.

Дело в том, что Павел еще 5 апреля 1797 г. отменил закон Петра Великого о престолонаследии и восстановил принцип первородства, сохранившийся с тех пор до 1917 г. Таким образом Александр как старший сын императора получил законодательные гарантии своих прав на престол. Павел тогда шел на это, хотя и не питал к Александру (как, впрочем, и к Константину Павловичу, внешне очень похожему на отца) теплых отцовских чувств. Лояльность Александра к гатчинским порядкам, его «экзерцирмейстерство», в принципе, устраивали Павла. Но когда Александр проявил интерес к большой политике, Павел насторожился. В том, что наследник не советуется с ним, молчит, а с другими (включая тех, кто Павлу не нравился) шепчется, собеседует, император усмотрел небрежение к себе, возможность какой-то интриги или даже оппозиции. Он не знал, что Александр просто боится навлечь на себя его гнев непрошеным советом. Время шло, и чем подозрительнее становился отец, тем осторожнее вел себя сын, лишь усиливая своей осторожностью подозрения отца. В феврале 1801 г. над головой Александра завис, по его собственному выражению, «отцовский топор».

7 февраля в только что отстроенном по проекту гениального В.И. Баженова Михайловском замке, куда вся царская семья переехала из Зимнего дворца шестью днями раньше, появился вызванный Павлом из-за границы 13-летний племянник Марии Федоровны и, следовательно, двоюродный брат цесаревича Александра принц Евгений Вюртембергский. К тому времени Павел имел от Марии Федоровны уже 10 детей. Правда, дочь Ольга, седьмой ребенок, умерла в январе 1795 г., не прожив и трех лет. Зато все другие дочери буквально расцветали и все, кроме неприметной Марии, — Александра, Елена, Екатерина, даже шестилетняя Анна — были красавицы, а старшая из них, 18-летняя Александра Павловна, походила на Александра Павловича не только именем, но и лицом, статью, повадками, как его живой портрет, Павел любил дочерей, но присматривался больше к сыновьям. Младшие — Николай, которому шел пятый год, и трехлетний Михаил — пока лишь забавляли его. Константин был точной копией отца — и внешностью, и характером (только крупнее, представительнее), но именно своей похожестью в гневе, дурных привычках, гримасах отпугивал Павла, как живой укор ему. Что же касается Александра, то все его достоинства, которыми так восхищалась Екатерина и которые уже поэтому отталкивали Павла, теперь, когда в наследнике проклевывался возможный оппозиционер, стали раздражать отца. С февраля 1801 г. Павел определенно склонялся к мысли заменить сына в качестве престолонаследника племянником жены.

В один из февральских дней Павел объявил воспитателю принца Евгения генералу И.И. Дибичу (отцу будущего фельдмаршала), что решил женить его воспитанника на своей дочери Екатерине, усыновить его и назначить своим наследником. Люди, близкие к Павлу, рассказывали, что император будто бы поделился со своим другом и лакеем И.П. Кутайсовым (цирюльником, возведенным в графы) мыслью о «великом ударе», который он задумал нанести по своей семье: Марию Федоровну сослать в Холмогоры, а сыновей заточить — Александра в Шлиссельбургскую крепость и Константина в Петропавловскую, что расчистило бы место возле трона для принца Евгения. Эти рассказы, хотя и зафиксированные в разных источниках, включая воспоминания самого Евгения Вюртембергского, возможно, грешат преувеличениями, но резкое охлаждение Павла к Александру, после того как в Михайловском замке появился Евгений, — факт бесспорный. Как своего рода memento mori[40] воспринял Александр случившееся в те же февральские дни происшествие. Павел, войдя в комнату цесаревича, увидел на его столе трагедию Вольтера «Брут», раскрытую на последней странице с такими строками:

Rome est libre. Il suffit. Rendons graces aux dieux![41]

Вернувшись к себе, Павел вызвал Кутайсова и приказал отнести наследнику «Историю Петра Великого» того же Вольтера, раскрытую на странице, где речь идет о смерти цесаревича Алексея.

Вероятно, к тем дням относится письмо Александра к генералу А.Ф. Ланжерону, которое сам Ланжерон много лет спустя показывал А.С. Пушкину: «Я вам пишу мало и редко, потому что я под топором»[42] (выделено мною. — Н.Т.).

В такой обстановке и с таким настроением Александр согласился на участие в заговоре против отца.

Воцарение

Причины заговора против императора Павла I, как внутренние, так и внешние, были вполне очевидны уже для современников. Заговор был дворянским, точнее именно дворцовым. Политика Павла внутри страны была такова, что народные массы, скорее, как подметил наблюдательный прусский журналист А. Коцебу, «имели повод благословлять императора» за частичные послабления, вроде указа о трехдневной барщине, чем проявлять недовольство. Правда, крепостники старались блокировать царские подаяния крестьянам, но крестьяне это как раз понимали и в худшем случае упрекали царя лишь за то, что он не может их защитить от помещиков: «Вот сперва государь наш потявкал, потявкал, да и отстал; видно, что его господа преодолели».

Недовольны были Павлом в 40-миллионной России главным образом дворянские верхи, примерно 200 тыс. человек из тех, «кому на Руси жить хорошо», т. е. военные и гражданские чиновники с VIII класса Табели о рангах и выше плюс не служащие землевладельцы, т. е. 0,5 % населения страны. Для них Павел был нетерпим не только и даже не столько потому, что он непредсказуемо, под горячую руку, мог разжаловать, унизить, предать суду или бросить в тюрьму без суда любого из них, отчего они и жили тогда, «как во время холеры, прожили день — и слава богу»[43]. В конце концов для многих из них царь часто менял гнев на милость. Но почти все они отвергали самый курс политики Павла — и внутренней, и внешней.

Внутри страны дворянская оппозиция была против каких-либо послаблений крестьянам и тем более против ограничений ее собственных вольностей, против «разжалования» (как выразился Н.Я. Эйдельман) екатерининской Жалованной грамоты дворянству. Во внешней политике дворян категорически не устраивал разрыв с Англией и особенно курс Павла на союз с Францией. Англия была для русских помещиков самым важным рынком сбыта их продукции, т. е. сельскохозяйственной, основной в России: она поглощала 37 % всего русского экспорта. К тому же она как добропорядочная, легитимная (хотя и буржуазная) монархия возглавляла единый фронт других, вполне феодальных, как и Россия, легитимных монархий — Австрии, Пруссии, Швеции, Испании и т. д. Франция же — страна-бунтовщица, насквозь пропитанная революционным духом, страна, которой правил выскочка, безродный вояка, — противостояла единому фронту европейских держав. Принцип легитимизма был святым для феодалов всего континента. Павел же посягнул на этот принцип, вступив в переговоры с правителем Франции.

«Я не говорю и не хочу спорить ни о правах, ни о принципах различных образов правления, принятых каждой страной <…> Я готов вас выслушать и говорить с вами», — так написал император Павел I гражданину Бонапарту 18 декабря 1800 г. Вслед за этим письмом, в январе 1801 г., среди глубокой зимы Павел выдворил из пределов России Людовика XVIII, отняв у него, естественно, пенсию в 200 тыс. рублей. Эти факты сами по себе, не говоря уже о совместных шагах Павла и Наполеона к союзу между Россией и Францией, усугубили начавшийся ранее внутрироссийский конфликт между императором и дворянством. Поставив государственные интересы России выше принципов легитимизма, Павел тем самым скомпрометировал себя в глазах дворянской оппозиции как вероотступник, тиран и безумец.

Заговор против Павла возглавили люди, которым царь, при всей его подозрительности, вполне доверял. Инициатором и вдохновителем заговора стал 29-летний вице-канцлер империи Никита Петрович Панин — сын генерал-аншефа П.И. Панина, усмирителя Пугачева, и племянник канцлера Н.И. Панина, который в 1760–1773 гг. был воспитателем цесаревича Павла. После того как в ноябре 1800 г. Панин из-за своего англофильства подвергся опале, возглавил заговорщиков генерал от кавалерии граф Петр Алексеевич фон-дер Пален — с 28 июля 1798 г. петербургский военный губернатор, прирожденный интриган, фарисей и циник с железными нервами, «Талейран, Фуше, Бернадот в одном лице», по выражению А. Сореля. В центральное ядро заговора входили также генерал-лейтенант барон Л.Л. Беннигсен («длинный, как шест», «хладнокровный, как черепаха», «важный, словно статуя командора», — вспоминали о нем современники) и бывший фаворит Екатерины светлейший князь Платон Зубов с братьями графами Валерианом и Николаем. Доверие к Зубовым, на первый взгляд необъяснимое, Павел, должно быть, проявлял в благодарность за то, что Николай Зубов первым известил его в Гатчине об инсульте Екатерины. К ядру заговора примкнули с десяток генералов и полсотни офицеров. Среди них были генералы, командиры самых привилегированных гвардейских полков — Преображенского (П.А. Талызин), Семеновского (Л.И. Депрерадович), кавалергардского (Ф.П. Уваров), полковники П.А. Толстой, П.М. Волконский, И.М. Татаринов, И.Г. Вяземский, В.М. Яшвиль, А.В. Запольский, штабс-капитаны Я.Ф. Скарятин и Д.Н. Бологовский, полковые адъютанты А.В. Аргамаков и Е.С. Горданов, поручик К.М. Полторацкий, подпоручик С.Н. Марин (известный поэт), всего — человек 60.

Прямое отношение к заговору имел и английский посол в Петербурге лорд Ч. Уитворт, который, вероятно, субсидировал заговорщиков. Он поддерживал сношения с ними через свою любовницу, молодую генеральскую вдову и светскую львицу О.А. Жеребцову (родную сестру заговорщиков Зубовых). По слухам, именно Жеребцова привезла из Англии «миллионы для выдачи содержания заговорщикам».

Биограф Александра I вел. кн. Николай Михайлович предполагал, что знала о заговоре и не выдала его Павлу императрица Мария Федоровна, хотя «современники и историки безмолвствуют» об этом, а ее дневники тотчас после смерти ее были- сожжены Николаем I. Во всяком случае, императрица зимой 1800–1801 гг. была у мужа в немилости, опасалась возможной ссылки или тюрьмы и могла желать заговорщикам успеха.

Что касается Александра Павловича, то весь заговор был затеян, собственно, в его пользу и с расчетом на его согласие. Панин и Пален сошлись на том, что в случае удачи заговора Павел будет отстранен от престола (если его не убьют), а цесаревич Александр подпишет конституцию, согласно которой император должен частично поделиться властью с выборным Сенатом, т. е. с дворянской олигархией. К осени 1800 г., когда заговор уже созрел, Панин взял на себя смелость посвятить Александра в планы заговорщиков. Судя по тому, как рассказывал об этом сам Панин генералу С.А. Тучкову шесть лет спустя, Александр «дал Панину честное слово, что коль скоро вступит на престол, то непременно подпишет сию конституцию», но был против насильственного устранения Павла. После отставки Панина взялся зондировать Александра Пален.

Рискуя не только доверием Павла, но и собственной головой, Пален убеждал Александра долго и напористо[44]: «Льстил ему или пугал насчет его собственной будущности, предоставляя ему на выбор — или престол, или же темницу и даже смерть <…> Александр не соглашался ни на что, не потребовав от меня предварительного клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца. Я дал ему слово. Я не был настолько лишен смысла, чтобы внутренне взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную, но надо было успокоить щепетильность моего будущего государя, и я обнадежил его намерения, хотя был убежден, что они не исполнятся».

Поверил ли Александр «клятвенному обещанию» Палена или только сделал вид, что верит ему? Н.Я. Эйдельман, специально исследовавший и воссоздавший буквально по часам картину цареубийства 11 марта 1801 г., усматривал в колебаниях Александра перед Паленом «желание „умыть руки“» — «мечта наследника „спасти отца“ существовала, наверное, только в той степени, в какой гибель Павла могла бросить тень на него самого». Думается, однако, что мотивы колебаний Александра были сложнее. Учитывая, сколь потрясенным оказался он, когда узнал о цареубийстве («изобразить» такое потрясение не смог бы никакой артист), нельзя не признать в его колебаниях известную долю искренности. Скорее всего, в переговорах с Паленом он, по меткому выражению К. Валишевского, «создал себе иллюзию и обманул даже свою собственную совесть».

Как бы то ни было, Александр поделился с Паленом своими мыслями о судьбе Павла: император должен отречься от престола, получить в свое распоряжение любимый им Михайловский замок и жить в нем как частное лицо, наслаждаясь комфортом и покоем. Александр знал и о том, как заговорщики планировали арестовать и низложить императора. Он даже скорректировал их план за два дня до цареубийства.

Дело в том, что утром 9 марта Пален имел разговор с императором, едва не стоивший руководителю заговора головы. Павел, до которого дошли (может быть, через осведомительниц Бонапарта — П. Шевалье или К. Бонейль) слухи о готовящемся заговоре, вызвал Палена и объявил ему: «Хотят повторить 1762 год»[45]. Пален, выдавив из себя добродушную улыбку, возразил: «Это невозможно, государь, ибо в таком случае я, который все знаю, был бы сам в числе заговорщиков». По другой версии, восходящей к самому Палену, он будто бы… согласился: «Да, ваше величество, хотят! Я это знаю и участвую в заговоре <…> Но не беспокойтесь — вам нечего бояться: я держу в руках все нити заговора, и скоро все станет всем известно». Так или иначе, Павел в тот момент успокоился, но Пален понял, что отныне каждый час промедления грозит ему и всем заговорщикам гибелью. Он немедленно разыскал Александра и, пугая наследника последствиями раскрытого заговора, уговаривал его дать санкцию на выступление завтра же, 10 марта.

Александр не поддался панике. Он предложил Палену отсрочить переворот до 11 марта и веско аргументировал свое предложение. Именно 11 марта караул в Михайловском замке должен был нести лейб-гвардии Семеновский полк, шефом которого являлся Александр и в котором он знал поименно даже всех унтер-офицеров. Дежурным внутри замка был 3-й батальон семеновцев, особенно любимый наследником. Начальником караула Александр назначил вне очереди преданного ему поручика К.М. Полторацкого. Наконец, и дежурным генерал-адъютантом в Михайловском замке 11 марта был «свой» — Ф.П. Уваров. Пален согласился с аргументами цесаревича.

10 марта, вопреки опасениям Палена, прошло спокойно, но в роковой день 11-го Александр еще до расставания (навечно) с отцом пережил два сюрприза, первый из которых публично унизил его, а второй невидимо ранил его совесть. Утром на разводе караулов он, занятый мыслями о том, что произойдет ночью, был рассеян, и Павел в гневе прикрикнул на него: «Вашему высочеству свиньями надо командовать, а не людьми!» Очевидцы рассказывали, что цесаревич «отвернулся и закусил губу». Вечером же за ужином у императора, когда Александр вдруг чихнул, Павел, задержав на нем необычно добрый взгляд, произнес: «За исполнение всех ваших желаний!» Можно себе представить, какую бурю чувств вызвало в душе сына это пожелание отца за считанные часы до того, как отец будет низложен (а, возможно, и убит?) с ведома и согласия сына.

Вскоре после ужина Александр ушел к себе и лег спать (как потом выяснилось, не раздеваясь), но попросил бывшую свою няню, а теперь камер-фрау жены Прасковью Гесслер: «Останься в эту ночь в прихожей. Когда явится граф Пален, разбудишь меня, если я буду спать».

Тем временем, около полуночи, когда в коридорах, у дверей и лестниц Михайловского замка уже были расставлены офицеры, бывшие в заговоре, главные силы заговорщиков двумя отрядами — один во главе с Паленом, другой — с Беннигсеном — вошли в замок с разных его концов. Первыми ворвались в спальню императора, ранив при этом двух его слуг, Беннигсен, Платон и Николай Зубовы и сопровождавшие их офицеры. Павел, услышав шум, спрятался возле своей кровати за ширмами, но был извлечен оттуда. Беннигсен и Платон Зубов с обнаженными шпагами в руках требовали от него отречения, причем Зубов протянул ему на подпись уже заготовленный акт, но Павел, бледный, в одной рубашке, повторял: «Нет, нет, я не подпишу».

Мемуаристы по-разному описывают конец этой сцены, достойной пера Шекспира. Большинство их сходится на том, что Павел оттолкнул Платона Зубова, после чего другой Зубов, Николай (зять А.В. Суворова), ударил императора золотой табакеркой в висок. Павел устоял на ногах, но другие заговорщики — три полковника: В.М. Яшвиль, И.Г. Вяземский, И.М. Татаринов, штабс-капитаны Я.Ф. Скарятин и Д.Н. Бологовский, полковые адъютанты А.В. Аргамаков и Е.С. Горданов — набросились на него. «Его повалили на пол, били, топтали ногами, шпажным эфесом проломили ему голову и, наконец, задавили шарфом Скарятина», — так рассказывал об этом со слов очевидцев декабрист генерал М.А. Фонвизин. Все было кончено в начале первого часа ночи. Осталось только объявить народу, что «государь император скончался от апоплексического удара». «Один или двое раненых. Один убитый», — суммируют историки число жертв очередного и последнего в России дворцового переворота, который заключал собой историю российской государственности XVIII века, замечательной, по выражению маркиза А. де Кюстина, как «абсолютная монархия, умеряемая убийством»…

Александр Павлович в ту ночь едва ли мог заснуть. Когда, все в том же первом часу пополуночи, пришел к нему Пален, он был одет и удручен. По свидетельству А.А. Чарторыйского, у него только что побывал Николай Зубов, «растрепанный, с лицом, возбужденным от вина и убийства», и раньше всех доложил, что «все исполнено». Не расслышав и боясь поверить тому, чего он ждал и боялся, Александр переспросил: «Что такое исполнено?» Вслед за тем появился Пален. Вместе с ним был и Беннигсен, по словам которого Александр, узнав, что император мертв, долго «предавался отчаянию, довольно натуральному, но неуместному». Пален и Беннигсен убеждали его в том, что они «не желали» цареубийства, но «не имели сил» остановить стихийный порыв пьяных офицеров, и что теперь надо быть мужественным и думать о благе отечества. Так как Александр не мог успокоиться, Пален грубо одернул его: «C'est assez faire l'enfant! Allez regner!»[46].

Взяв себя в руки, Александр, по совету Палена, прежде всего показался перед караулом Семеновского полка и объявил: «Батюшка скончался апоплексическим ударом, все при мне будет, как при бабушке». Семеновцы закричали «ура». В 2 часа пополуночи Александр отбыл в Зимний дворец, куда уже был вызван Дмитрий Прокофьевич Трощинский — сенатор, статс-секретарь Екатерины Великой, сочинитель манифеста о восшествии на престол Павла I, уволенный последним от службы в октябре 1800 г. Увидев Трощинского, Александр бросился к нему на шею с возгласом: «Будь моим руководителем!» — и поручил ему написать манифест о своем восшествии на престол. Трощинский в тот же час исполнил поручение. Он как бы аранжировал на торжественный лад те несколько слов, которые Александр сказал семеновцам. Возвестив о кончине императора Павла «скоропостижно апоплексическим ударом», манифест нового царя гласил: «Восприемля наследственно императорский всероссийский престол, мы восприемлем купно и обязанность управлять Богом нам врученный народ по законам и по сердцу в бозе почивающей августейшей бабки нашей, государыни императрицы Екатерины Великия».

Пока Трощинский работал над манифестом, Александр вызвал управляющего Военной коллегией генерала Х.А. Ливена и его так же, как ранее Трощинского, обнял за шею, восклицая в слезах: «Мой отец! Мой бедный отец!» Потом сейчас же спросил: «Где казаки?» Ливен все понял мгновенно. Тотчас шесть гонцов были посланы разными дорогами с приказом настичь и вернуть казачьи полки В.П. Орлова и М.И. Платова, которые шли тогда походом на Индию. Один из шести догнал казаков уже в киргизских степях и выполнил приказ.

Между тем всю ночь с 11 на 12 марта трое английских врачей, в том числе знаменитый Я.В. Виллие, ставший отныне и до конца дней Александра его личным врачом, «приводили в порядок», т. е. гримировали труп Павла «для выставления», подмазывая и подкрашивая раны на лице и руках. Шею покойника закрыли галстуком, а на голову, чтобы скрыть пролом черепа, надели шляпу.

В 7 часов утра открыт был доступ семье, а затем двору и дипломатическому корпусу к телу усопшего. Александр стоял у гроба рядом с матерью и женой в немом оцепенении. Когда же Мария Федоровна обратилась к нему со словами: «Теперь вас поздравляю — вы император!», — Александр, по рассказам очевидцев, «как сноп, свалился без чувств, так что присутствующие на минуту подумали, что он мертв». Потрясение, которое он испытал, стоя у гроба отца и думая о том, как его убивали, могло быть еще большим, если бы он увидел то, что открылось чуть позже глазам собравшихся здесь же дипломатов, когда французский посланник, будто бы нечаянно, сдвинул с шеи покойного галстук и обнажил страшный след скарятинского шарфа.

С утра 12 марта весть о смерти Павла распространилась по Петербургу и вызвала буквально взрыв радости. Весь день на улицах столицы царило праздничное ликование: «Друг друга поздравляли и обнимали, как будто Россия была угрожаема нашествием варваров и освободилась», — свидетельствовал один очевидец. «Никогда, — вторит ему другой, — столько стихотворений не было написано ни на какого царя восшествие, как на 12 марта. Казалось, что все рифмачи выпустили своих пегасов из заключения, чтобы на них скакать, куда глаза глядят». Н.К. Шильдер насчитал 57 од о воцарении Александра. Две из них сочинил Н.М. Карамзин. Не остался в стороне и Г.Р.

Державин. Но всех превзошел грандиозностью пожеланий новому самодержцу И.И. Дмитриев, написавший:

Всходи, о новое светило! И благостью в веках сияй!

Радость в Петербурге, а затем и по всей России была бурной, искренней, но современники (такие разные, как декабрист М.А. Фонвизин и аракчеевец А. Коцебу) подчеркивали, что ликовало только дворянство, прочие же сословия приняли весть о смене царствования «довольно равнодушно». Для народных масс Павел был скорее лучшим, а не худшим царем, чем его предшественники. Поэтому в «низах» толки о его смерти не имели ничего общего с дворянскими восторгами.

Впрочем, и дворяне радовались тогда, по словам В.О. Ключевского, «больше концу прошлого царствования, чем началу нового», ожидая, что дарует им новый царь. Александр в первые же дни оправдал чуть ли не все их ожидания. Уволив немедля самых одиозных приспешников Павла — генерал-прокурора П.Х. Обольянинова, обер-шталмейстера И.П. Кутайсова и московского обер-полицмейстера Ф.Ф. Эртеля, он почти каждый день стал издавать указы, смысл которых, по выражению современника, заключался «в трех незабвенных словах: отменить, простить, возвратить». Были освобождены все узники Тайной экспедиции и сама она 2 апреля торжественно упразднена. Открылись ворота Петропавловской крепости, а на дверях ее кто-то вывесил объявление: «Свободна от постоя». По подсчетам Н.К. Шильдера, число освобожденных от наказания и восстановленных в правах лиц (главным образом дворян) простиралось весной 1801 г. до 12 тыс. Под впечатлением раскрывшихся ужасов Тайной экспедиции Александр 27 сентября повелел отменить в России пытку, «чтоб самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народной». Главной же радостью для дворян стало официальное подтверждение (в тот самый день, когда была упразднена Тайная экспедиция) екатерининской Жалованной грамоты дворянству, столь цинично попранной при Павле. Казалось, сбываются слова Великой Екатерины: «Я оставлю России дар бесценный — Россия будет счастлива под Александром».

Самая личность нового императора, его юный вид, красота, видимая мягкость характера, деликатность, изящество манер — все становилось предметом интереса и обожания со стороны его подданных. Митрополит Платон с крестом в руках указывал народу на Александра и говорил: «Смотрите, православные, каким Бог наградил нас царем — прекрасен и лицом и душою!» Впервые русские люди могли видеть государя, который запросто, без свиты и охраны, пешим ходом гулял по улицам столицы, приветливо отвечая на поклоны встречных любого звания.

О, ангел кротости и мира, Любимый сын благих небес! —

любовался юным царем «пиит пиитов» Державин…

Итак, 12 марта 1801 г. цесаревич Александр Павлович стал цесарем и принял титул из 50 географических элементов: «Александр Первый, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский…» и т. д. Идея Н.П. Панина и П.А. Палена ограничить власть самодержца дворянско-олигархической конституцией не удалась, хотя Пален и Платон Зубов[47] попытались осуществить ее в первые же минуты нового царствования. Посвященный в их намерения генерал П.А. Талызин убедил царя «ни под каким видом не давать на то согласия, обещая ему, что гвардия, на которую Талызин имел большое влияние, сохранит верность Александру и поддержит его. Александр последовал внушениям Талызина». Так свидетельствует М.А. Фонвизин со слов близкого к Талызину графа П.А. Толстого. Здесь надо иметь в виду, что сам Александр органически не мог поделиться властью с убийцами своего отца. Он был вправе взять назад свое «честное слово», что подпишет конституцию, поскольку заговорщики не сдержали своего «клятвенного обещания» сохранить Павлу жизнь. Пален же посчитал, что виновник его неудачи — Талызин, и, по слухам, в отместку за это «на третий или четвертый день» после цареубийства отравил Талызина, но эти слухи неосновательны: Талызин умер 11 мая 1801 г.

Заняв трон величайшей в мире империи, отвергнув конституционное ограничение своей власти, ощущая вокруг себя преклонение и обожание, Александр мог бы считать, что все его надежды, все грезы его тщеславия удовлетворены сполна. Но всю радость от этого отравляла ему неизлечимая рана совести, жуткая доля сознавать, что после двух сыноубийц (Ивана Грозного и Петра Великого) и мужеубийцы Екатерины Великой на российском троне оказался именно в его лице еще и отцеубийца. Шок, который он претерпел в ту минуту, когда мать поздравила его с воцарением возле тела отца, сказался на всем его существе. «Самые черты лица молодого великого князя, спустя несколько лишь дней по восшествии его на престол, так вдруг переменились, что прежние портреты совсем перестали на него походить», — удивлялся очевидец. Один из лучших биографов Александра великий князь Николай Михайлович пришел к заключению, что совесть заговорила в Александре сразу после цареубийства «и не умолкла до гроба». Ведь безоглядно довериться «клятвенному обещанию» Палена Александр не мог. Он допускал, что отец будет убит, но тешил себя надеждой на переворот без убийства. Когда же цареубийство свершилось и Александр увидел отца в гробу, сыновнее чувство восстало в нем и разбередило его совесть, а это угрызение совести, как заметил вел. кн. Николай Михайлович, «испортило всю последующую его жизнь на земле».

Император Александр I в 1802 году. С портрета Вуаля.

Историк В.А. Федоров считает, что Александр никогда не забывал 11 марта 1801 г. «не столько из-за „угрызений совести“, сколько как предостережение». Это — уже другая сторона дела, которую учитывали и современники. В первые же дни после 11 марта, когда Александр появился на людях в сопровождении екатерининских, павловских и своих присных, французская осведомительница К. Бонейль (А. Рифлон) написала в Париж Жозефу Фуше: «Молодой император идет, предшествуемый убийцами его деда, сопровождаемый убийцами его отца и окруженный собственными»[48]. Предостережение, роковое memento mori для себя в цареубийстве 1801 г. Александр, конечно, видел, но это лишь усиливало муки его совести. Именно угрызения совести мешали ему карать заговорщиков, умертвивших его отца, хотя почитаемый им Ф.Ц. Лагарп в письме к нему от 30 октября 1801 г. советовал «предать суду цареубийц». Один из самых близких к Александру в то время людей А.А. Чарторыйский все понял и объяснил: «Он не считал себя вправе карать их, ибо почитал себя столь же виновным, как и они».

Между тем, по воспоминаниям княгини Д.Х. Ливен (сестры первого российского шефа жандармов А.Х. Бенкендорфа), — «не только никто из заговорщиков не таился в совершенном злодеянии, но всякий торопился изложить свою версию о происшедшем и не прочь был даже в худшую сторону преувеличить свое личное соучастие в кровавом деле»: мол, спасали Россию. Правда, столпы заговора — Н.П. Панин, П.А. Пален и братья Зубовы — были удалены в свои собственные поместья, но можно ли назвать это карой за организацию переворота и цареубийства? К тому же, Палена Александр рискнул выслать из Петербурга только по требованию Марии Федоровны, которая заявила, что в противном случае она сама покинет столицу. Большей опале, т. е. лишению чинов и окладов, подверглись те, которых заведомо считали убийцами, таких, как Я.Ф. Скарятин, В.М. Яшвиль, И.М. Татаринов, но не все. Л.Л. Беннигсена новый царь сторонился, избегал приглашать его ко двору, но берег и ценил как военачальника, хотя (согласимся с вел. кн. Николаем Михайловичем) «все-таки не прощал ему прошлого и не дал ему фельдмаршальского жезла, так легко доставшегося двум другим немцам, П.Х. Витгенштейну и Ф.В. Сакену, заслуги которых были менее крупны». Таких же заговорщиков и «цареубийц», как П.А. Талызин, Л.И. Депрерадович, П.А. Толстой, И.Г. Вяземский, Д.Н. Болотовский, А.В. Аргамаков, Александр не тронул, а П.М. Волконского и Ф.П. Уварова даже приблизил к себе больше прежнего. С Волконским он теперь вообще не расставался, вплоть до смертного одра, и, как подметил К. Валишевский, «этому явному убийце отца суждено было присутствовать при смерти сына».

Не доверяя, естественно, заговорщикам (исключая двух-трех), Александр вообще не мог опереться на павловских сановников, даже не причастных к заговору, поскольку все они были скомпрометированы уже самой близостью к Павлу. По этой причине до весны 1803 г. Александр держал в стороне от себя А. А. Аракчеева. Недолюбливал он и екатерининских вельмож с их покровительственным отношением к нему, амбициями и спесью. В результате опорой для Александра поначалу стали его так называемые молодые друзья — П.А. Строганов, А.А. Чарторыйский, Н.Н. Новосильцев и В.П. Кочубей. К моменту его воцарения в Петербурге был только один из них — Строганов. Остальные растрачивали себя на пустяковых делах или вовсе не у дел в разных странах. Чарторыйского Александр немедленно отозвал к себе из Неаполя, Новосильцева — из Лондона, Кочубея — из Дрездена. Эти люди и составят к лету 1801 г. знаменитый Негласный комитет.

«Молодые друзья» (по выражению М.И. Богдановича, даже «юные сподвижники») Александра были молоды относительно в сравнении с екатерининскими старцами. Только Строганову было 27 лет, всем остальным — за 30 (Новосильцеву — 39). Все они походили на 23-летнего царя, их общего друга, умом, обаянием, либеральными иллюзиями, но каждый из них был интересен и сам по себе.

Граф Павел Александрович Строганов — единственный сын богатейшего екатерининского вельможи А.С. Строганова, о котором сама Екатерина говорила, что он «40 лет делает все, чтобы разориться, и никак не может успеть в этом», — стал первым русским якобинцем, воспитанником героя и мученика Французской революции Ж. Ромма и поклонником Бонапарта. Двоюродный брат Павла Строганова Николай Николаевич Новосильцев, напротив, был англоманом. «Всех старее летами и, конечно, всех выше умом» из «молодых друзей» царя, по мнению (в принципе, верному) Ф.Ф. Вигеля, Новосильцев отличался энциклопедической образованностью в сочетании с деловым размахом, что он и проявил на постах президента Академии наук, председателя Государственного совета и Комитета министров. Третий из «молодых друзей» царя, племянник и воспитанник канцлера А.А. Безбородко граф Виктор Павлович Кочубей, не блистал талантами, но благодаря покровительству своего дяди и дружбе с Александром Павловичем сделал головокружительную карьеру (в 30 лет — уже вице-канцлер империи) и был полезен царю чиновничьей изощренностью. Наконец, князь Адам Адамович Чарторыйский, едва ли уступавший умом и образованием Новосильцеву, держался среди «молодых друзей» Александра особо как отпрыск польского великокняжеского рода Гедиминовичей (отец Адама был двоюродным братом последнего короля Польши С.А. Понятовского). По авторитетному мнению вел. кн. Николая Михайловича, Чарторыйский «лично был благороден, бескорыстен и честнейших правил, но <…> мыслил и действовал, как заядлый поляк».

С такими людьми Александр затеял в первые же месяцы своего царствования цикл реформ, воспетых гением Пушкина как «дней Александровых прекрасное начало».

Глава 3. АЛЕКСАНДР ПРОТИВ НАПОЛЕОНА

Мир или война?

Среди тех, кто прибыл в Петербург из европейских столиц поздравить Александра I с восшествием на престол, был и Мишель Дюрок — личный представитель первого консула Французской республики Наполеона Бонапарта. Дюрок был избран для этой миссии не случайно. Бонапарту нужен был человек, который смог бы не только собрать необходимую для него информацию, но и произвести на Александра самое выгодное впечатление и таким образом максимально ослабить угрозу разрыва русско-французских отношений. Как самый близкий друг Бонапарта и как человек исключительного обаяния («лучший из людей», по мнению Стендаля), Дюрок больше, чем кто-либо, подходил для возложенной на него миссии. Он и сделал максимум возможного, т. е. очаровал Александра и весь его двор, где, по воспоминаниям современников, за Дюроком ухаживали и подражали ему: даже одевались и причесывались «à la Duroc». В результате удалось избежать разрыва между Россией и Францией и начать переговоры о заключении русско-французского мирного договора.

Вместе с тем Дюрок выяснил, что на союз с Францией Россия не пойдет. Выполняя поручение Бонапарта, он попытался соблазнить Александра I разделом Турции — как бы в исполнение заветов Екатерины Великой и в альянсе с Францией. Все равно, говорил Дюрок словами Наполеона, Турецкая империя скоро рухнет сама собой, «так что останется только подобрать ее остатки». Александр любезно уклонился от обсуждения этой идеи, сославшись на крайнюю занятость внутренними реформами.

Действительно, первые три года своего царствования Александр посвятил главным образом внутренним делам. Выполняя свое обещание «управлять по законам и по сердцу Екатерины Великой», он создал в качестве совещательного органа при себе Непременный совет из 12 екатерининских грандов (Платон и Валериан Зубовы, А.Р. Воронцов, П.В. Завадовский, Д.П. Трощинский и др.) под председательством фельдмаршала Н.И. Салтыкова. Но не этот официальный орган, символизировавший преемственность между царствованиями бабки и внука, стал решать вместе с царем судьбы империи, а другой, закулисный. В мае 1801 г., по предложению «русского якобинца» П.А. Строганова, Александр учредил Негласный комитет (собственный «Комитет общественного спасения», как он любил его называть из кокетства). Комитет составили, как уже сказано, сам император в качестве председателя и четверо его «молодых друзей». «Пятым членом» комитета А.А. Чарторыйский называл Ф.Ц. Лагарпа.

Воспитатель Александра I приехал в Петербург по приглашению своего воспитанника в августе 1801 г. и прожил там как гость императора до мая 1802 г. Это. был уже не тот «якобинец» и «революционер», каким считали его не без основания при дворе Екатерины. Теперь, умудренный опытом политической борьбы на Западе, где он возглавлял в 1798–1800 гг. директорию Гельветической республики (в Швейцарии), и, главное, познавший, как ему казалось, Россию, он советовал Александру «избегать скоропостижных и насильственных реформ», сохранять «всецело, без малейшего ущерба» неограниченную власть как орудие постепенных и умеренных преобразований. Даже крепостное право, по мнению Лагарпа, «не должно быть уничтожено сразу, но освобождения крестьян можно достичь путем медленных и осторожных мер».

Идеи Лагарпа легли в основу работы Негласного комитета, отчасти потому, что царь и его «молодые друзья» имели респект к царскому воспитателю, но главным образом по совпадению их собственных идей с лагарповскими. Комитет собирался еженедельно, по понедельникам, хотя и с большими перерывами, в «туалетной комнате» за личными покоями царя в Зимнем дворце: с 24 июня 1801 г. по 9 ноября 1803 г. более регулярно, в 1804 и 1805 гг. — менее. «У Лагарпа, — вспоминал Чарторыйский, — хватило такта не участвовать в наших заседаниях. Я думаю, что и сам император предложил не допускать его туда, во избежание разных толков, что преобразованием империи руководит правитель Гельветической республики и признанный революционер». Протоколы не велись. Их во многом заменяют сохранившиеся поденные записи Строганова. Сам комитет ничего не постановлял, но согласованные в нем решения оформлялись как царские указы.

Главную задачу комитета Строганов сформулировал так: «Систематическая работа над реформой безобразного здания администрации государства». Сама постановка такой задачи встревожила старшее поколение придворных, «екатерининских орлов». Один из них — Г.Р. Державин — обозвал комитет «якобинской шайкой». Однако вскоре же выяснилось, что слухи о «якобинских» поползновениях Негласного комитета сильно преувеличены. Из понедельника в понедельник «молодые друзья» императора, сидя рядом с ним за чашкой кофе, все больше говорили о необходимости преобразований и все чаще вздыхали об их несвоевременности. Рождавшиеся в итоге этих разговоров и вздохов проекты реформ, нередко разумные и полезные, тонули в новых разговорах и вздохах.

Так, летом 1801 г. Негласный комитет обсуждал «Жалованную грамоту Российскому народу», которую предполагалось обнародовать в день коронации Александра I. Грамота провозглашала неприкосновенность личности — краеугольный принцип буржуазного права, впервые сформулированный в английском Habeas Corpus Act 1679 г., а также право россиян «пользоваться невозбранно свободою мысли, веры и исповедания, богослужения, слова и речи, письма или деяния». Главным автором этого документа был канцлер А.Р. Воронцов (убежденный англоман), а в числе соавторов — освобожденный из Сибири еще при Павле А.Н. Радищев. Первый русский революционер попытался было включить в грамоту запись о крестьянских правах, но Воронцов не позволил. Когда же Радищев, введенный царем в Комиссию по составлению законов, и там стал проводить свои антикрепостнические идеи, председатель Комиссии граф П.В. Завадовский упрекнул его: «Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему! Или мало тебе было Сибири?» Радищев воспринял это нарекание как угрозу и, придя со службы домой, принял смертельную дозу яда. Александр I, срочно извещенный об этом, тотчас прислал к Радищеву своего лейб-медика Я.В. Виллие, но спасти «бунтовщика хуже Пугачева» (такого клейма Радищев был удостоен из уст Великой Екатерины) не удалось. Впрочем, не суждено было жить и самой «Жалованной грамоте Российскому народу». Александр выразил «неблаговоление» к ней, положил ее под сукно и короновался 15 сентября 1801 г. без грамоты.

Фактически все разговоры в Негласном комитете о реформах «безобразного здания» империи свелись лишь к двум мерам (принятым, кстати, в один день), каждая из которых сопровождалась выгодными для самодержавной власти оговорками.

Царским указом от 8 сентября 1802 г. вместо прежних коллегий (детищ Петра Великого) были учреждены министерства с целью укрепить единоначалие и свести к минимуму коллегиальность в руководстве государством. Но, поскольку верховным распорядителем власти как был, так и остался царь, эта реформа ничего не изменила. Пожалуй, даже бюрократизм стал возрастать. Во-первых, ни порядок прохождения дел, ни функции министерств не были определены с надлежащей точностью. Министрами же царь назначал людей, очень именитых и близких к трону, но большей частью не способных управлять этими учреждениями. Коммерческий агент Франции в Петербурге барон Ж.Б. Лессепс (бывший участник последней экспедиции знаменитого мореплавателя Ж.Ф. Лаперуза, а позднее — в 1812 г. — гражданский губернатор Москвы) так охарактеризовал консулу Бонапарту каждого из семи первых российских министров в отдельности и всех вместе: министр иностранных дел, государственный канцлер А.Р. Воронцов — «лицо, относительно которого делают вид, что с ним более всего советуются, и которого, в сущности, слушают менее всего»; министр внутренних дел В.П. Кочубей — «у него нет и признака тех способностей, которых требует значительность его положения»; военный министр С.К. Вязмитинов — «ничтожество»; военно-морской министр П.В. Чичагов — «умный, но (не за это ли? — Н.Т.) целиком презираемый сотоварищами»; министр финансов А.И. Васильев — «обделывает значительно лучше свои дела, чем государственные»; министр коммерции Н.П. Румянцев — «смешное и ограниченное творение»; наконец, министр юстиции, поэт Г.Р. Державин выделен особо: «Это пес Фемиды, которого берегут, чтобы спустить против первого встречного, не понравившегося министерской шайке. Но он мало выдрессирован и часто кусает даже своих товарищей, которые многое дали бы, чтобы его погубить». Впрочем, все они, по мнению Лессепса, «не могут друг друга опрокинуть, но взаимно друг другу вредят»[49].

Характеристики Лессепса, при всей их язвительности, в принципе верны. Тем важнее здесь подчеркнуть, что Александра такие министры устраивали. Он, собственно, и не доверял ни Воронцову, ни Державину, ни Завадовскому (которого называл «сущей овцой»), но рассадил их в министерские кресла, чтобы ублаготворить екатерининскую оппозицию его «молодым друзьям». В то же время, для пущей надежности, товарищами (заместителями) министров он назначил к Воронцову Чарторыйского, к Державину — Новосильцева, а сугубо ответственные посты министра внутренних дел и его товарища вверил Кочубею и Строганову. С тем же расчетом Александр и во главе Святейшего Синода поставил друга своей юности, 30-летнего князя А.Н. Голицына, известного тем, что он «превосходил всех в искусстве занимать государя». Зато мудрый и независимый адмирал Н.С. Мордвинов был уволен с поста военно-морского министра и заменен П.В. Чичаговым через три месяца после учреждения министерств. Не ужился Александр и с Державиным. После того как министр-поэт напомнил ему, что он обещал править «по законам и по сердцу Екатерины», царь вспылил: «Ты меня всегда хочешь учить! Я самодержавный государь и так хочу!» — и 7 октября 1803 г. заменил Г.Р. Державина послушным П.В. Лопухиным.

Одновременно с учреждением министерств, в тот же день 8 сентября 1802 г., был издан указ о правах Сената. Александр объявил Сенат «верховным местом в империи», причем сразу отказался от принятой ранее формы: «Указ нашему Сенату», сказав: «Сенат не наш, он Сенат империи!» Отныне указы начинались так: «Указ Правительствующему Сенату». Сенату получил право контролировать деятельность министерств, и даже возражать царю против указов, «не согласных с прочими узаконениями». Однако едва Сенат на радостях по такому случаю возразил против первого же царского указа о 12-летнем сроке обязательной службы для дворян, который противоречил законам Петра III и Екатерины Великой, освободивших дворян от всякой службы, Александр тотчас проявил нрав самодержца. «Я им дам себя знать!» — пригрозил он сенаторам. Последовало царское «разъяснение», по которому Сенат мог возражать только против «ранее изданных», а не вновь издаваемых законов. После этого русский посол в Лондоне С.Р. Воронцов (брат канцлера) написал В.П. Кочубею, что теперь, «к великой скорби всех русских людей», Сенат «уже не посмеет больше возвышать свой голос». Так и вышло.

Сенат в России всегда был зависим от личного произвола царя, поскольку царь назначал и смещал всех его членов. Канцлер А.Р. Воронцов предложил не назначать, а избирать сенаторов, чтобы отпала нужда подозревать их в зависимости. «Сенатор должен быть, как жена Цезаря, свободен от подозрений», — говорил канцлер. Александр I, поддержанный «молодыми друзьями», отверг это предложение. Российский Сенат остался прежним подобием Сената древнеримского, в котором, по выражению Корнелия Тацита, «молчать — тяжко, говорить — бедственно». К тому же Александр, подобно своим предшественникам и преемникам, зачастую назначал в Сенат никчемных, лишь бы вельможных, старцев, «всех инвалидов и лентяев империи», как досадовал А.А. Чарторыйский.

…Там люди для парада, Расшит чтоб был кафтан, а головы — не надо, —

писал об александровском Сенате флигель-адъютант императора поэт С.Н. Марин.

Безбрежными были словопрения в Негласном комитете и по крестьянскому вопросу, результатом которых явились еще два акта, столь же мало смягчившие крепостное право, сколь мало ограничили самодержавие указы о правах Сената и министерств.

Александр I, по-видимому, искренне желал освободить крестьян от крепостной неволи, но понимал «лагарповски», что делать это надлежит медленно и осторожно. Он продолжил заложенную павловским указом о трехдневной барщине традицию ограничения крепостного права и пошел дальше отца, прекратив раздачу государственных крестьян в награду крепостникам. Когда, в дни его коронации, герцог А. Вюртембергский стал просить о пожаловании ему имения, Александр заявил: «Большая часть крестьян в России — рабы. Считаю лишним распространяться об уничижении человечества и о несчастий подобного состояния. Я дал обет не увеличивать числа их и потому взял за правило не раздавать крестьян в собственность». Этому обету Александр не изменил.

Негласный комитет обсуждал вопрос и о возможностях отмены крепостного права, но после долгого спора признал, что для этого время еще не настало. Более того, царь и его «молодые друзья» рассудили, что даже «внезапное ограничение помещичьей власти могло дать повод к неповиновению крестьян и к большим беспорядкам». Поэтому решено было «во избежание неудовольствия дворянства и возбуждения слишком больших надежд в крестьянах» ограничиться полумерами. 12 декабря 1801 г. был издан указ, дозволяющий купцам, мещанам и казенным крестьянам покупать землю в собственность, а 20 февраля 1803 г. последовал указ о «вольных хлебопашцах», который разрешал помещикам по их желанию освобождать крестьян и дворовых с землей за выкуп.

Поскольку до тех пор в России землей владели исключительно дворяне, указ 1801 г. означал уступку нарождавшейся буржуазии, первый шаг к буржуазному землевладению. Но практическое значение этого юридически важного шага оказалось ничтожным: землю не покупали, так как не было в стране свободных рабочих рук, которые могли бы ее обрабатывать. Более значимым стал указ о «вольных хлебопашцах», в котором В.О. Ключевский усмотрел «первое решительное выражение правительственного намерения отменить крепостное право». Действительно, указ 1803 г. де-юре подтачивал крепостничество, и Александр I был вправе гордиться перед Европой, что он и делал. Однако и этот указ не получил реального обеспечения. Вопрос — освобождать ли крестьян от помещиков-крепостников или нет — был отдан на усмотрение самих же крепостников; они, разумеется, встретили указ неодобрительно и пользовались им редко. За все царствование Александра I были переведены в разряд «вольных хлебопашцев» лишь 47 153 ревизские души, т. е. меньше 0,5 % крепостного населения. Оба «крестьянских» указа Александра лишь приоткрывали узкую щель под дверью крепостнической империи, в которую врывались буржуазные отношения, сама же дверь оставалась наглухо захлопнутой.

Более решительными оказались реформы Александра I в области просвещения и печати. Новому правительству требовались европейски подготовленные чиновники для государственной службы и специалисты для народного хозяйства. Старая система образования не отвечала возросшим потребностям и нуждалась не только в расширении, но и в упорядочении, чтобы контроль над ней был достаточно бдительным и не столь грубым, как при Павле. Правительство Александра I за 1802–1804 гг. перестроило всю систему учебных заведений, разделив их на четыре разряда (снизу вверх: приходские, уездные и губернские училища, т. е. гимназии, университеты), и открыло четыре новых университета в дополнение к единственному с 1755 г. Московскому: в Дерпте (Тарту), Вильне, Харькове и Казани. В Петербурге 16 апреля 1804 г. был открыт Педагогический институт, преобразованный в университет лишь 8 февраля 1819 г. Университетский устав 1804 г. впервые предоставил всем российским университетам автономию. Совет университета стал отныне высшей инстанцией «по делам учебным и по делам судебным». Он избирал ректора и профессоров, распоряжался учебной, научной и хозяйственной жизнью университета, осуществлял цензурные функции.

В 1804 г. был принят новый цензурный устав — самый мягкий за всю историю России, вплоть до нашего времени. Он гласил, что цензура служит «не для стеснения свободы мыслить и писать, а единственно для Принятия пристойных мер против злоупотребления оною». Отменен был павловский запрет на ввоз литературы из-за границы и началось — впервые в России — издание переведенных на русский язык конституций США и Англии, сочинений Ф. Вольтера, Ж.Ж. Руссо, Д. Дидро, Ш. Монтескье, Г. Рейналя, которыми зачитывались будущие декабристы…

Казалось, Александр I медленно и осторожно, «по-лагарповски», реформировал Россию, подтягивая ее к высотам мировой цивилизации. Но 1804 год стал уже поворотным для страны от реформ к реакции. С конца 1803 г. Негласный комитет заседал нерегулярно, хотя оставался еще де-факто (а не де-юре, как Сенат) «верховным местом в империи» и привлекал к себе взоры россиян. Французский литератор, маркиз А. Кюстин так проиллюстрировал свое наблюдение: «Российская империя — это огромный театральный зал, в котором из всех лож следят лишь за тем, что происходит за кулисами». В.О. Ключевский, не веривший в либерализм Александра и определивший его «конституционные похоти», как «игру старых бар в свободную любовь со своими крепостными девками», полагал, что александровские реформы 1801–1804 гг. представляли собой всего лишь мало продуманное и торопливое лавирование между консервативным и либеральным дворянством — лавирование, от которого отвлекла царя борьба с Наполеоном. Современные исследователи допускают, что Александр I действительно хотел ограничить самодержавие и отменить крепостное право, но если, например, по мнению С.В. Мироненко, помешало этому «сопротивление подавляющей части дворянства», то на взгляд Б.Г. Литвака, — недостаток решимости у самого Александра, который «искренно испугался, когда нужно было сделать последний шаг».

Думается, в каждом из этих мнений есть доля истины, но не вся истина. Конечно, не мог Александр лишь играть в либерализм. Он действительно был глубоко проникнут лагарповскими идеями, хотя можно спорить — насколько глубоко. Недаром он сохранял благодарное чувство к своему воспитателю, по крайней мере, до 1815 г. Более того, теперь установлено, что на рубеже XVIII–XIX вв. конституционные настроения в правящих сферах России затрагивали не одного Александра, а целый ряд его старших современников (Н.И. Панина, А.Р. и С.Р. Воронцовых, Н.С. Мордвинова), не говоря уже о «молодых друзьях» царя[50]. Следовательно, реформы 1801–1804 гг. были для Александра закономерным результатом распространявшихся в России конституционных идей, включая его собственные. Дворянство не могло «подавляющей частью» противиться реформам, поскольку оно после тирании Павла было заинтересовано в ограничении самодержавного произвола. Сам же Александр ставил идею самодержавия выше любой конституции и готов был допустить конституционные свободы не в ущерб, а во благо своей личной власти, как ее прикрытие и опору. Один из умнейших и самых близких к нему людей кн. А.А. Чарторыйский тонко подметил особенность александровского конституционализма: «Император любил внешние формы свободы, как можно любить представление <…> Он охотно согласился бы, чтобы каждый был свободен, лишь бы все добровольно исполняли одну только его волю».

К 1804 г. Александр I не испугался «последнего шага» по пути реформ, а почувствовал, что уже сделанными, т. е. именно промежуточными и половинчатыми, шагами он достаточно упрочил свое положение, примирив старую знать с новой, и не нуждается в дальнейших реформах. Он стал отдаляться от своих «молодых друзей» и впервые по воцарении приблизил к себе А.А. Аракчеева: вызвал его после трехлетней отставки из родового поместья в Петербург и назначил инспектором всей артиллерии. Аракчеевщина могла водвориться уже весной 1804 г., но разразившийся в Европе международный кризис заставил Александра переключиться с дел внутренних на внешние.

К тому времени международное положение России было, как никогда, устойчивым. Еще при Екатерине Великой были завоеваны просторные выходы в Балтийское и Черное моря, и в результате трех разделов Польши страна обрела географическую и стратегическую базу для господства над Восточной Европой. Таким образом, по авторитетному заключению А.Е. Преснякова, «основные вопросы русской внешней политики были исчерпаны». Суворовские походы в Италию и Швейцарию при Павле совершались уже в интересах не столько самой России, сколько врагов Франции, т. е. феодальных коалиций во главе с буржуазной Англией. Павел сумел понять это и отозвал Суворова, порвал со 2-й коалицией. Александру же пришлось чуть ли не всю свою внешнюю политику на протяжении десяти лет кряду приспосабливать или даже подчинять интересам пяти очередных (с 3-й по 7-ю) коалиций.

Правда, вначале, будучи занятым внутренними делами и остро нуждаясь в мирной передышке после 40 лет почти беспрерывных войн, кабинет Александра I воздерживался от активной внешней политики. Он лавировал между Англией и Францией и «кокетничал» с ними, используя их противоречия и общую заинтересованность в русском содействии. «Нужно занять такую позицию, — формулировал 10 июля 1801 г. мнение Негласного комитета граф В.П. Кочубей, — чтобы стать желанными для всех, не принимая никаких обязательств по отношению к кому бы то ни было».

Отношения с Англией были нормализованы прежде всего. Уже 13 марта 1801 г. царь предложил британскому кабинету «восстановить между Россией и Великобританией единодушие и доброе согласие», а 5 (17) июня была подписана русско-английская конвенция о взаимной дружбе. В то же время Александр I продолжил начатые Павлом переговоры с Францией, придал им иную ориентацию (не на союз, а на мир) и завершил их подписанием 26 сентября (8 октября) мирного договора, После того как в марте 1802 г. подписали мирный договор и Франция с Англией, международная напряженность в Европе разрядилась. Впервые за много лет на всем континенте воцарился мир — к сожалению, недолгий.

Три первых года своего царствования император Александр, обремененный внутрироссийскими заботами, поддерживал лишь протокольно необходимые дипломатические сношения с консулом Бонапартом, но все чаще задумывался о возможности войны с ним и все более убеждался в ее неизбежности. И екатерининские старцы, и «молодые друзья» императора настойчиво внушали ему, что «разврат умов, шествующий по следам успехов Франции» (так выразился канцлер А.Р. Воронцов), угрожает феодально-крепостническому бытию Российской империи. Все они составляли «английскую партию» и толкали царя к разрыву с Францией, пока Наполеон сам не преподнес им удобный предлог для разрыва.

В марте 1804 г, по приказу Наполеона был арестован, предан суду и расстрелян член королевской семьи Бурбонов герцог Энгиенский, который в 1797–1799 гг. с почетом жил в Петербурге и едва не стал мужем сестры Александра I великой княжны Александры Павловны. Как только Александр узнал об этом, он собрал (5 апреля) Непременный совет, где кн. А.А. Чарторыйский от имени царя заявил: «Е. И. В-во <…> не может сохранять долее сношения с правительством, которое <…> запятнано таким ужасным убийством, что на него можно смотреть лишь как на вертеп разбойников».

Чтобы лучше разобраться в самом факте и в последствиях этого «ужасного убийства», подойдем к нему с противоположной, французской стороны.

Пока Александр утверждался на российском престоле, нейтрализуя посредством гибких реформ потенциальную оппозицию, Наполеон тоже укреплял свою и без того почти самодержавную власть над Францией. Весной 1802 г. он дал Франции то, чего она тогда больше всего желала, — мир. Сокрушив Австрию и заключив мирный договор с Россией, Бонапарт лишил своего главного врага — Англию ее континентальных союзников и тем самым принудил ее мириться с Францией. Мир был подписан 27 марта 1802 г. в Амьене на условиях, формально компромиссных, но фактически выигрышных для Франции. Бонапарт обязался эвакуировать французские войска из Египта, где они уже были обречены на гибель, и вернуть папе Римскому часть его владений, оккупированную французами в 1797 г. Англия же возвращала Франции все колонии, отнятые у нее за 10 лет войны, и, главное, признала все европейские завоевания Бонапарта. Он продолжал царить над Голландией и Бельгией, говоря: «Антверпен — это пистолет, направленный в английскую грудь». Таким образом, десятилетняя война, в ходе которой Англия израсходовала на субсидии для союзников по борьбе с Францией более 12,5 млн. фунтов стерлингов (300 млн. франков) и довела свой государственный долг до 160 млн. ф. ст., кончилась не просто миром, а торжеством Франции.

Пожалуй, никогда — ни раньше, ни позже, — Наполеон в глазах французов не был так велик, как после Амьенского мира. Вся нация славила в его лице не только военного гения, но и гениального миротворца. Законодатели намеревались торжественно провозгласить его «отцом народа». Генеральный совет Сены постановил соорудить в его честь на одной из центральных площадей Парижа триумфальную арку, назвать его именем столичные улицы. Бонапарт все отвергал: «Это почести не для живущих людей». Но от предложения Ж.Ж. Камбасереса установить пожизненное консульство (для всех трех консулов) первый консул отказываться не стал. Он только потребовал, чтобы не парламент, а весь народ высказался по этому поводу. Окружающие восхитились демократичностью его требования. Он же просто рассчитал, что в состоянии эйфории от его военных и дипломатических побед нация выразит ему доверие, близкое к единодушному, и тем самым еще более укрепит его авторитет и власть.

Всенародный плебисцит был проведен открытым голосованием. 2 августа 1802 г. Сенат объявил его результаты: 3 568 885 голосов (99,7 %!) — за пожизненное консульство, 8374 — против. Из 480 законодателей против выступили только четверо, среди них — Лазар Карно. Теперь первый консул получил право назначить себе преемника. День его рождения — 15 августа — был объявлен национальным праздником. Власть Бонапарта постепенно обретала монархические черты. По меткому выражению А. Олара, Бонапарт «конфисковал республику в свою пользу».

Такие авторитеты, как А. Собуль, Е.В. Тарле, А.З. Манфред, считают 1802 год последним годом Первой республики во Франции, хотя до провозглашения империи оставалось еще два года. Эти два года представляли собой, по словам Манфреда, «не более чем историческую интерлюдию», которая нужна была Наполеону для планомерного, в ореоле законности, перехода к монархии. Он не торопился с этим переходом, но шел к нему неуклонно, с тех пор как почувствовал себя в силе, а Францию — согласной на его единоличную власть (вероятнее всего, после Маренго). Именно в годы этой «интерлюдии» он пересмотрел все французское законодательство и, лично возглавив комиссию из четырех высочайших профессионалов, разработал с ними новый свод законов, всемирно признанный образцовым, классическим.

В начале XX в. русский историк А.С. Трачевский обратился к своим читателям с такими словами: «У нас уже Петр I в 1700 г. приказал боярам „сидеть у Уложения“. Потом разные комиссии для Уложения, не исключая „Большой“, почти не прерывались в течение всего XVIII века, пока-то мы доросли в 1833 г. до какого ни на есть Свода. И теперь уж с каких пор сидим мы у исправления этого Свода! Мы-то вполне можем оценить такое чудо: кодекс Наполеона был изготовлен в четыре месяца, а через полгода его обнародовали». «Гражданский кодекс французов», или, как его называют во всем мире, Кодекс Наполеона (Code Napoleon), был обнародован 21 марта 1804 г. и действует поныне не только во Франции, но и во многих других странах Европы (Италия, Голландия, Бельгия, Швейцария) и даже Америки (Боливия, Гаити, Сан-Сальвадор). Разумеется, за минувшие почти два столетия жизнь заставляла законодателей вносить в кодекс отдельные изменения, но его принципы остаются незыблемыми. Это — принципы 1789 г.

К. Маркс верно определил, что «кодекс Наполеона берет свое начало <…> от идей Вольтера, Руссо, Кондорсе, Мирабо, Монтескье и от Французской революции». Кодекс провозгласил и гарантировал подзаконными актами неприкосновенность личности и собственности, равенство всех граждан перед законом, свободу совести и труда. Думается поэтому, что французский историк (кстати, член ФКП) А. Собуль ближе к истине в оценке кодекса («Гражданский кодекс не отказывается ни от одного из основных завоеваний революции»), чем советский академик Е.В. Тарле («Многое, данное революцией, было взято назад»). Назад были взяты лишь некоторые частности, причем иные из них пересматривались еще в ходе самой революции. Так, был подтвержден закон И. Ле Шапелье 1791 г. о запрещении рабочих союзов и стачек, отмененный лишь актами 1864 и 1884 гг. Другое дело, что сам Наполеон, будучи консулом и тем более императором, позволял себе грубо нарушать собственный кодекс.

Как бы то ни было, и поклонники Наполеона, и его критики признают, что Гражданский кодекс — «самое благородное творение его гения» (Стендаль), «одного Code Napoleon было бы достаточно, чтобы составить славу для законодателя» (А.К. Дживелегов). Сам Наполеон хорошо это понимал. «Моя истинная слава — не в том, что я выиграл 40 сражений: одно Ватерлоо зачеркнуло их все. То, что будет жить вечно, — это мой Гражданский кодекс», — так подвел он на острове Святой Елены главный итог своей жизни[51].

Введение Гражданского кодекса должно было юридически закрепить режим Наполеона и облегчить ему переход к монархии. С одной стороны, так и было, с другой же, — именно в те месяцы, когда готовилось обнародование кодекса, не только власть, но и жизнь Бонапарта вновь оказались под угрозой.

Мир между Францией и Англией не мог быть прочным, ибо причины их антагонизма сохранялись: обе державы претендовали на первую роль в Европе и мире, сообразно их могуществу — экономическому (здесь лидировала Англия) и политическому (тут впереди была Франция). Наполеона раздражали английские претензии и до отвращения шокировала личность посла Англии в Париже — надменного лорда Чарльза Уитворта, того самого, который уже тогда был широко известен как инициатор и субсидер цареубийства в Михайловском замке. Обе стороны нарушали Амьенский договор. Англия не спешила эвакуировать остров Мальту. Тогда Бонапарт аннексировал остров Эльбу (который станет его обиталищем в 1814 г.), а затем еще Пьемонт и Парму. 26 апреля 1803 г. Уитворт предъявил Бонапарту английский ультиматум: оставить Мальту на 10 лет Англии в компенсацию за французские захваты в Италии. Ультиматум был отвергнут. 12 мая английский посол выехал из Парижа. Две великие соседние державы порвали друг с другом и возобновили войну, которая отныне будет продолжаться между ними 12 лет.

Поскольку инициатором разрыва была Англия, престиж Бонапарта во Франции тогда не пострадал, хотя его итальянские аннексии во многом спровоцировали разрыв. Собственно, прямых военных действий — с битвами, победами и поражениями — пока не было: обе стороны лишь закрыли свои порты и наложили эмбарго на суда и товары друг друга. Наполеон, верный себе, принял самое радикальное решение — поразить Британию на ее территории и продиктовать ей мир в Лондоне. С этой целью он создал возле Булони громадный военный лагерь и начал готовить там десант против Англии, не оставляя в то же время работ над Гражданским кодексом…

В один из январских дней 1804 г., обремененный заботами и о кодексе, и о десанте, Бонапарт получил от своих агентов потрясающую информацию. Оказалось, еще прошлым летом на английском судне были переброшены во Францию 50 роялистов-головорезов во главе с легендарным фанатиком, многолетним вождем контрреволюционных мятежей Жоржем Кадудалем. Теперь они выслеживали Бонапарта, чтобы похитить его или убить. Вторично с 1800 г. на первого консула устраивалась облава. Следы ее, как потом подтвердится со всей очевидностью, вели в Лондон.

Глава британского кабинета Уильям Питт Младший — сын Уильяма Питта Старшего, главного врага королевской Франции в Семилетней войне, и организатор коалиций против Франции революционной, — перед лицом Булонского лагеря спешно формировал очередную, 3-ю коалицию, которая ударила бы на Бонапарта с Востока, но боялся не успеть. Поэтому он, не оставляя главного, подготовил вспомогательный вариант: его агенты с помощью Карла д'Артуа (брата Людовика XVIII и будущего короля Франции под именем Карла X) разыскали находившегося в Лондоне Кадудаля и договорились с ним за сакраментальное «золото Питта» о физическом устранении первого консула.

В Париже Кадудаль должен был по сценарию заговора связаться с генералом Ш. Пишегрю. Генерал когда-то учил маленького Наполеона Буонапарте в Бриеннской военной школе, в 1794 г. получил от Конвента титул «спасителя отечества», а через год отечеству изменил и был сослан в Гвиану (французское владение в Южной Америке, известное как «сухая гильотина»). Теперь он бежал из ссылки, нелегально пробрался в Париж и вместе с Кадудалем возглавил заговор. Через Пишегрю Кадудалю предстояло договориться с другим генералом, Ж.В. Моро, чтобы он после устранения Бонапарта захватил власть и пригласил Бурбонов на прародительский трон. Моро, однако, вышел из сценария и заявил: «Против Бонапарта — да, за Бурбонов — нет». Пока заговорщики озадаченно соображали, как теперь быть, ищейки Бонапарта выследили их. Первый консул доверил розыск старому республиканцу, бывшему заместителю прокурора Парижской коммуны 1793 г. Анаксагора Шометта П.Ф. Реалю и не ошибся в нем. 15 февраля был арестован Моро, а 27-го — Пишегрю. В следующие дни, рыская по свежим следам, Реаль выловил почти всех участников заговора. Последним 9 марта на улице в кабриолете был опознан Жорж Кадудаль. Он отличался медвежьей физической силой и, прежде чем сыщики схватили его, двоих убил и нескольких изувечил.

Все арестованные (кроме Моро, от всего отпиравшегося) показали, что к «часу икс» во Франции ожидался кто-то из принцев королевского дома. Наполеон решил, что это мог быть один из трех Бурбонов, пригретых в Лондоне, — граф К. д'Артуа, принц Л. Конде или герцог Ш. Берри, — и приказал следить в оба за северным побережьем Франции. В этот момент Ш.М. Талейран и подсказал ему, что все Бурбоны далеко (кроме трех «лондонцев», Людовик XVIII — в России, герцог Л. Ангулемский — в Польше), а один из них — сын принца Конде, Луи Антуан де Бурбон-Конде, герцог Энгиенский — находится совсем рядом, в 4 км от французской границы, на территории союзного с Францией германского княжества Баден, в городке Эттенгейм. 10 марта Наполеон собрал чрезвычайное заседание узкого круга помощников (Ж.Ж. Камбасерес, Ш.Ф. Лебрен, Ш.М. Талейран, Ж. Фуше, министр юстиции К.А. Ренье и военный губернатор Парижа И. Мюрат). Талейран первым высказался за похищение герцога. Возражал только Камбасерес. Наполеон согласился с Талейраном и приказал военному министру А. Бертье обеспечить арест герцога, а генералу А. Коленкуру — дипломатическое прикрытие ареста (с этой целью доставить маркграфу Баденскому «оправдательные» документы для вторжения в Баден)[52].

В ночь с 14 на 15 марта 1804 г. отряд французских драгун вторгся в Эттенгейм, окружил дом герцога Энгиенского, схватил герцога и увез его во Францию. «Баденские министры, — заметил по этому поводу Е.В. Тарле, — были довольны, по-видимому, уже тем, что их самих не увезли вместе с герцогом, и никто из баденских властей не подавал признаков жизни, пока происходила вся эта операция». 20 марта герцог был доставлен в Париж и вечером того же дня предан военному суду в Венсенском замке. Председатель суда полковник (вскоре ставший генералом) П.О. Юлен, один из героев взятия Бастилии, видел, что обвинение, предъявленное герцогу (борьба с оружием в руках против Франции за английские деньги), не доказано, но не возражал против смертного приговора. Герцог написал письмо Наполеону с просьбой сохранить ему жизнь и обещанием честно служить Франции. Юлен передал письмо по назначению через Талейрана. В 3 часа утра герцог Энгиенский был расстрелян в Венсенском рву, и только после этого Талей-ран вручил его письмо первому консулу.

Расправа с герцогом Энгиенским — это второе, после расстрела пленных турок в Яффе весной 1799 г., пятно на репутации Наполеона. Сам он, хотя и не любил сваливать на кого-либо ответственность за собственные грехи, считал «злым гением» в этой расправе Талейрана. Пять лет спустя, в припадке гнева, Наполеон публично обвинит его: «А этот человек, этот несчастный герцог? Кто подстрекал меня сурово расправиться с ним?» Даже на острове Святой Елены он сожалел, что предсмертное письмо герцога, которое могло бы привести к его помилованию, опоздало: «Этот злодей Талейран отдал его мне после казни!» Да и быстрый расстрел герцога Наполеон осудил, как «преступное усердие» своих слуг.

Но в конце концов если не казнь, то арест герцога Энгиенского и суд над ним Наполеон оправдывал государственными соображениями. Он и в завещании на острове Святой Елены твердо скажет: «Я велел арестовать и судить герцога Энгиенского потому, что этого требовали интересы и безопасность французского народа. В то время граф д'Артуа, по собственному его признанию, содержал в Париже 60 убийц. При таких обстоятельствах иначе нельзя поступать».

Расстрел герцога Энгиенского вызвал бурю негодования в Англии и феодальных дворах Европы. Сильнее всех протестовал Петербургский двор — не только потому, что Россия считалась главной в Европе твердыней феодализма и легитимизма, но и потому, что были задеты ее династические интересы: ведь супруга Александра I, императрица Елизавета Алексеевна (в девичестве Луиза Баденская) приходилась внучкой курфюрсту Бадена Карлу Фридриху. Правда, сам курфюрст держался в те дни перед Наполеоном, что называется, «тише воды и ниже травы». Александр же, как мы помним, обругал французское правительство «вертепом разбойников» и демонстративно объявил при своем дворе траур. Затем он призвал «все немецкие державы протестовать против нарушения неприкосновенности пределов Германии» и сам, раньше чем призванные державы успели откликнуться, сделал первый шаг: 30 апреля (12 мая) 1804 г. русский посол в Париже П.Я. Убри вручил министру внешних сношений Франции Ш.М. Талейрану ноту протеста против «нарушения, учиненного во владениях курфюрста Баденского, принципов справедливости и права, священных для всех наций».

Наполеон воспринял русский протест с мрачным юмором: «Необычайно забавен в роли блюстителя мировой нравственности человек, который подослал к своему отцу убийц, подкупленных на английские деньги». 4(16) мая первый консул через Талейрана направил Александру I свой ответ, который так оскорбил царя, как его никогда и ничто более не оскорбляло за всю его жизнь. Собственно, ответ был дан в форме вопроса: «Если бы в то время, когда Англия замышляла убийство Павла I, стало известно, что устроители заговора находятся в 4 км от границы, неужели не постарались бы схватить их?»[53] «Более ясно назвать публично и официально Александра Павловича отцеубийцей было невозможно», — так прокомментировал ответ Наполеона Е.В. Тарле. В этом комментарии есть, конечно, преувеличение. Наполеон прямо не называл Александра отцеубийцей, а намекал на это… По авторитетному мнению вел. кн. Николая Михайловича, «этот намек Наполеона никогда не был ему прощен, несмотря на все лобзания в Тильзите и в Эрфурте». С той минуты, когда Александр прочел в ответ на его ноту протеста этот намек, он стал считать Наполеона своим личным врагом.

Наполеону этого было мало. Он не преминул столь же дерзко восстановить против себя всех вообще монархов Европы, считавших его, первого консула Французской республики, «исчадием революции». «Расстрелом члена королевской семьи Бонапарт объявил всему миру, что к прошлому нет возврата», — таково мнение А.З. Манфреда. Оно нуждается в уточнении. Мы видели, что расстрел герцога Энгиенского Наполеон считал излишней жестокостью. Но в принципе расправиться с членом королевской семьи (арестовать, судить, возможно сослать его за тридевять земель, в Гвиану) за юридически не доказанную причастность к роялистскому заговору Бонапарт намеревался с заведомой целью — дать острастку Бурбонам и предупредить европейские дворы, что против своих, и явных и тайных, врагов он будет бороться по-якобински беспощадно, невзирая ни на какую «голубизну» их крови. Именно в те дни он заявил о себе: «Я — Французская революция!»[54] Это был вызов.

«Битва трех императоров»

В апреле — мае 1804 г. европейские монархи кипели гневом против Бонапарта, вдвойне яростным оттого, что «исчадие революции» било по интересам и самолюбию монархов, как говорят бильярдисты, дуплетом: 20 марта был расстрелян герцог Энгиенский, а 21-го обнародован Кодекс Наполеона, затем — в ответ на кампанию протеста против расправы с герцогом — 17 мая Бонапарт отозвал своего посла из Петербурга, а 18 мая принял императорский титул.

Формально предложил Наполеону стать императором член Трибуната с символической фамилией Кюре, дав тем самым повод для каламбура: «Республика умерла — Кюре ее похоронил». Наполеон, все подготовивший для превращения своей власти в наследственную, конечно, не возражал. Его ставленники в Трибунате, Законодательном корпусе и Сенате учли, что первый консул желает наследовать отнюдь не Бурбонам (он чуть не избил верного Бертье, когда тот предложил ему принять королевский титул), а Карлу Великому и даже древнеримским цезарям, и что следует объявить его именно императором. Сенат так и сделал, провозгласив Наполеона «во имя славы и благоденствия Республики — императором французов». Тогда так и говорили: «император Республики».

Наполеон поблагодарил Сенат сдержанно, как за нечто, само собой разумеющееся («Я принимаю титул, который вы сочли полезным для славы народа»), и вновь, как в год триумфального для него плебисцита о пожизненном консульстве, потребовал, чтобы высказался «за» или «против» императора Наполеона весь народ.

Современникам казалось, что теперь Бонапарт рисковал больше, чем на плебисците 1802 г. Французы еще были увлечены Республикой, а, кроме того, репутация первого консула пострадала от пересудов вокруг заговора Ж. Кадудаля. Сам Кадудаль и 12 его сообщников были гильотинированы 25 июня 1804 г. на Гревской площади столицы не просто по приговору суда, но и, можно сказать, с одобрения большинства французов. Все знали, что Кадудаль — роялист, террорист, головорез. Бонапарт предлагал ему, если он попросит о помиловании, для начала полк под его команду, но Кадудаль отверг это предложение с бранью по адресу Республики. Зато о самоубийстве еще до суда Ш. Пишегрю (он был найден в тюремной камере повешенным на собственном шелковом галстуке) распространились толки, порочившие Бонапарта: мол, новоиспеченный император приказал удавить соперника, хоть и предателя, но видного полководца. Наполеон отвечал на эти толки с презрением: «У меня был суд, который осудил бы Пишегрю, и взвод солдат, который расстрелял бы его. Я никогда не делаю бесполезных вещей». Труднее было ему оправдаться в деле генерала Моро.

Жан Виктор Моро, герой Гогенлиндена, хотя и терпел поражения от Суворова и эрцгерцога Карла, одержал столько побед, что считался во Франции одним из самых выдающихся полководцев и в отличие от Пишегрю безупречным республиканцем. Суд, как показалось Бонапарту, спасовал перед репутацией Моро и определил ему за косвенное участие в заговоре Кадудаля всего два года тюрьмы.

Наполеон заменил этот приговор изгнанием Моро из Франции, что и вызвало в стране волну сочувствия к популярному генералу и антипатии к новоявленному императору. Наполеон считал эту волну вздорной, а свое решение правильным. Узнав, что Моро эмигрировал в США, император изрек фразу, оказавшуюся пророческой:

«Теперь он пойдет по дороге вправо и кончит тем, что придет к нашим врагам».

Император Наполеон. Художник Ж.Л. Давид.

1 декабря 1804 г. Сенат объявил итоги плебисцита о провозглашении гражданина Бонапарта императором. Они принесли Наполеону еще большую победу, чем даже в 1802 г.: 3 572 000 французов — «за» и лишь 2579 (0,07 %) — «против». Правда, среди тех, кто голосовал «против» в Трибунате, был «организатор побед» революции Лазар Карно, а в Сенате — один из ее идеологов Константен Франсуа Вольней. В ближайшем окружении Наполеона буквально восстал против монархического статуса самый верный и талантливый из его генералов, начальник консульской гвардии Ж. Ланн, устроивший императору (которому ранее, в Италии, он дважды спас жизнь) бурную сцену протеста. Передовые люди разных стран разочаровывались в Наполеоне. «Быть Бонапартом — и стать императором! Так опуститься!» — восклицал французский писатель П.Л. Курье. Так же отреагировал на коронацию Наполеона юный С. Боливар — будущий вождь трех революций в Южной Америке. Великий Л. Бетховен, посвятивший Бонапарту свою бессмертную третью («Героическую») симфонию, узнав о коронации Наполеона, изменил посвящение: «Героическая симфония в честь памяти великого человека». Поклонники Бонапарта теперь противопоставляли ему Джорджа Вашингтона, который отказался от короны и тем самым еще выше поднял себя в глазах своей нации и всего человечества. Наполеон из всей этой бездны откликов на провозглашение его императором математически выделил для себя главное: 3 572 000 против 2579.

Императрица Жозефина. Художник Гутьер.

Коронационные торжества в Соборе Парижском Богоматери состоялись 2 декабря 1804 г. По примеру Карла Великого, которого за тысячу лет до Наполеона, в 800 г. короновал римский папа, Наполеон пожелал, чтобы папа лично принял участие и в его коронации. Более того, в отличие от Карла Великого, который ездил короноваться к папе в Рим, Наполеон выразил желание, чтобы римский папа приехал короновать его из Рима к нему в Париж. Пожелание это было высказано столь внушительно, что Пий VII не рискнул отказаться. Еще более существенную поправку по сравнению с коронацией Карла Великого Наполеон внес — неожиданно для всех — в самый торжественный момент коронационного ритуала: когда Пий VII уже поднял императорскую корону, чтобы возложить ее на голову Наполеона, как десять веков назад папа Лев III возлагал ту же корону на голову Карла Великого, Наполеон выхватил ее из рук «святого отца» и сам надел себе на голову. После этого Жозефина опустилась перед императором на колени, и он, не обращая больше внимания на папу, украсил голову жены короной поменьше. Тем самым Наполеон подчеркнул, что он не желает принимать корону из чьих бы то ни было рук, кроме собственных, и не обязан ею никому, кроме себя самого.

Коронация Наполеона, ярко запечатленная на грандиозном полотне Ж.Л. Давида, которое ныне хранится в Лувре, поразила очевидцев невиданной даже при королях пышностью. Сам Наполеон был тронут великолепием собственного торжества и в паузе между церемониальными актами успел шепнуть старшему брату: «Ах, Жозеф, если бы отец мог нас видеть сейчас!»…

Европейские монархи восприняли коронацию Наполеона как личное оскорбление, ибо теперь «разбойник» с дикого острова вставал как бы вровень с ними, августейшими государями, помазанниками божьими, и они по ритуалу, принятому среди монархов, должны были обращаться к нему как к равному: «государь, брат мой…» Этого «августейшие» не желали. Поскольку коронование Наполеона совпало по времени с провозглашением империи на негритянском острове Сан-Доминго, кн. A.Н. Голицын во всеуслышание, в присутствии Александра I сострил: «Императорское общество становится не совсем приличном». Александр тем временем форсировал сколачивание 3-й антифранцузской коалиции.

Инициатором коалиции была Англия, оказавшаяся к весне 1804 г. в положении, более опасном, чем когда-либо со времен Вильгельма Завоевателя. Наполеон сосредоточил в Булонском лагере 114 тыс. отборных солдат, приготовил около 2,5 тыс. транспортных судов. «Мне нужны только три дня туманной погоды, — говорил он, — и я буду господином Лондона, парламента, Английского банка». Видя перед собой, всего в 29 км от собственных берегов, небывало могучего врага, Англия отчаянно звала на помощь своих континентальных партнеров по 1-й и 2-й коалициям. Те, однако, медлили — отчасти потому, что и Наполеон, занятый внутренними делами (заговор Ж. Кадудаля, Гражданский кодекс, провозглашение империи), тоже не спешил с нападением на Англию. Впрочем, Наполеону переключиться с внутренних дел на внешние было проще, чем Англии поднять против него пол-Европы. Поэтому все могло кончиться для Англии катастрофой, если бы Александр I не взялся с весны 1804 г., после убийственного для него ответа Наполеона на его протест против казни герцога Энгиенского, энергично формировать коалицию.

В течение целого года Александр созывал и сплачивал коалиционеров, держа в орбите своих усилий Англию, Австрию, Пруссию, Швецию, Турцию, Испанию, Португалию, Данию, Неаполитанское и Сардинское королевства. Послания царя императору Австрии Францу I и королю Пруссии Фридриху Вильгельму III, инструкции российским послам — С.Р. Воронцову в Лондон, А.К. Разумовскому в Вену, М.М. Алопеусу в Берлин, Г.А. Строганову в Мадрид и т. д. — полны советов и предписаний «рассеять страхи», «побудить Австрию занять решительную позицию», «заставить Пруссию действовать», «пробудить от апатии» нейтральные державы[55]. Отсюда видно, что Александр I был душой и организатором 3-й коалиции, вопреки распространенному у нас мнению, будто лишь к концу 1804 г. агрессия Наполеона «побудила Александра примкнуть» к коалиционерам.

Главными участниками 3-й коалиции стали три державы, одна из которых обязалась поставлять золото, а две другие — «пушечное мясо». Союзные трактаты между Россией и Австрией от 25 октября (6 ноября) 1804 г., Россией и Англией от 30 марта (11 апреля) и Австрией и Англией от 28 июля (9 августа) 1805 г. предусматривали, что Англия выплатит субсидии в размере 1 250 000 ф. ст. (около 8 млн. руб.) на каждые 100 тыс. солдат коалиции ежегодно. Всего 3-я коалиция должна была выставить против Наполеона 500 тыс. человек, из них Австрия — 253 тыс., Россия — 115 тыс., прочие совокупно — 150 тыс. Однако Пруссия вообще не успела принять участие в кампании 1805 г., а Турция, Швеция, Дания, Неаполь, Сардиния и Ганновер ограничились дипломатическим и финансовым содействием.

1 сентября 1805 г. Александр 1 в указе Сенату объявил, что «единственная и непременная цель» коалиции — «водворить в Европе на прочных основаниях мир». Вообще все официальные документы коалиционеров полны фраз о намерениях освободить Францию «от цепей» Наполеона, а другие страны — «от ига» Франции, обеспечить «мир», «безопасность», «свободу», даже «счастье» европейских народов и всего «страдающего человечества».

На этом основании не только царские, но даже советские историки (А.Л. Нарочницкий, Л.Г. Бескровный, П.А. Жилин и другие) изображают феодальные коалиции 1805–1807 гг. «оборонительными союзами европейских государств», которые противостояли «экспансии Франции» и стремились чуть ли не к созданию в Европе системы коллективной безопасности: «такой системы государств, которая помешала бы новым завоеваниям Наполеона».

Между тем при беспристрастном взгляде на документы 3-й и 4-й коалиций (как, впрочем, и обеих предыдущих и всех последующих) видно, что гуманная фразеология в них — лишь для прикрытия истинных целей, а они сводились к двум основным направлениям: 1) территориальное расширение, захват и грабеж новых земель как минимум и господство в Европе как максимум; 2) сохранение уцелевших на континенте феодальных режимов и восстановление свергнутых Французской революцией и Наполеоном.

В русско-английской, русско-австрийской и русско-прусских (Потсдамской и Бартенштейнской) декларациях 1804–1807 гг. уже был набросан эскиз той программы раздела Европы, которую в 1815 г. узаконит Венский конгресс: Австрии — «вознаграждение по мере успеха оружия», включая Тироль, Зальцбург, Пассау, Берхтесгаден; Пруссии — возвращение территорий, потерянных в войнах с Францией, и «округление» ее границ, «смотря по обстоятельствам»; Англии и Швеции — «содействие и выгоды», «увеличение могущества владений» в зависимости от успеха; Голландии, Швейцарии, Сардинии, курфюршествам Баденскому, Зальцбургскому, Баварскому и другим — тоже «округление территорий».

Александр I в декларациях о многом из своих притязаний умалчивал, чтобы не рассориться с партнерами по коалициям и не отпугнуть их от себя, но, как явствует из переписки царя с его министрами, советниками и послами, он в 1805–1807 и последующих годах планировал захват Константинополя, Польши, Финляндии, раздел Германии — между Россией, Пруссией и Австрией — с передачей львиной доли России.

Вместе с тем коалиционные державы провозгласили как один из краеугольных принципов своей внешней политики «восстановление свергнутых государей в их прежних владениях» и. «поддержание законных правительств, которые до сего времени избежали косы революции». Этот принцип налицо и в инструкциях Александра I его послам в Париже, Лондоне, Вене, Берлине, и в союзных договорах 1804–1807 гг. между Россией, Англией, Австрией и Пруссией, что опровергает мнение А.З. Манфреда, будто «третья коалиция сняла реставраторские лозунги».

Александр I при всех его поверхностно-лагарповских увлечениях оказался самым пылким среди коалиционеров рыцарем принципа легитимизма. Он убежденно считал Наполеона «исчадием» и «злым гением» революции и на этом строил свое отношение к политике Франции. Еще летом 1801 г. Александр предостерегал своего посла в Париже А.И. Моркова от недооценки «всех бичей революции, которые они (французы. — Н.Т.) приносят с собою», а с весны 1804 г. все более утверждался в мысли, которую Ф.В. Ростопчин сформулировал так: «Революция — пожар, французы — головешки, а Бонапарт — кочерга».

Именно Александр I больше чем кто-либо заботился о французских контрреволюционерах. Их патриарха, будущего Людовика XVIII, приглашенного на житье, а потом выдворенного из России Павлом I, Александр вновь приютил у себя в Митаве и содержал его с придворным штатом из 80 человек за счет россиян. Никогда раньше не подвизалось на русской службе столько зубров бежавшей из Франции роялистской знати, как при Александре: герцоги В.Ф. Брольо, А.Э. Ришелье, М. Лаваль де Монморанси, А.Ж. Полиньяк, маркизы И.И. Траверсе и Ж. д'Отишан, графы Э. д'Антрэг, М.Г. Шуазель-Гуфье, К.О. Ламберт, А.Ф. Ланжерон, Л.П. Рошешуар, Э.Ф. Сен-При и десятки других, менее крупных. К ним надо приплюсовать и сонмище титулованных старорежимных кондотьеров из других стран, как то: герцоги Брауншвейгский, Вюртембергский, Мекленбургский, Ольденбургский, маркиз Ф.О. Паулуччи, графы Г.М. Армфельд, Ж. де Местр, А.Ф. Мишо де Боретур, К.О. Поццо ди Борго, бароны К.Л. Фуль, Г.Ф. Штейн, Ф.Ф. Винценгероде, Л.Ю. Вольцоген и многие другие. Даже адъютантом у казачьего атамана М.И, Платова служил принц Гессенский. Рядовым же от роялистской эмиграции в России не было и числа.

Легитимистское (антибуржуазное, реставраторское) направление внешней политики царизма и его партнеров по 3-й и 4-й коалициям было менее важным, чем антинаполеоновское. Но недооценивать его — значит принимать тактический ход Александра I, порицавшего на словах злоупотребления «прежнего порядка вещей», за стратегическую линию и вообще терять из виду за фразеологией коалиционеров их цели. Главное же, антинаполеоновское направление включало в себя, как мы видели, отнюдь не только отпор («сопротивление», по терминологии А.Л. Нарочницкого) агрессии и грабежу со стороны Наполеона, но также — и агрессию, и грабеж со стороны коалиционеров.

Советские историки защищают политику антинаполеоновских коалиций, опираясь методологически на хрестоматийный тезис В.И. Ленина: «Когда Наполеон создал французскую империю с порабощением целого ряда давно сложившихся, крупных жизнеспособных национальных государств Европы, тогда из национальных французских войн получились империалистские, породившие, в свою очередь, национально-освободительные войны против империализма Наполеона». Отсюда историки, мыслящие по-«марксистско-ленински», умозаключают, что все войны против Наполеона справедливы. При этом игнорируются и разъяснения самого Ленина («войны — вещь архипестрая, разнообразная, сложная», к которой «с общим шаблоном подходить нельзя»), и глубокое, подлинно научное суждение К, Маркса: «Всем войнам за независимость, которые велись против Франции, свойственно сочетание духа возрождения с духом реакционности».

Между тем творчески мыслящим историкам, будь они даже правоверными марксистами-ленинцами, нетрудно понять, что если такие войны, как 1808–1814 гг. со стороны Испании или 1812 г. со стороны России, были национально-освободительными (с решающим преобладанием «духа возрождения» над «духом реакционности»), то коалиционные войны 1805–1807 гг. — грабительскими с обеих сторон при явном преобладании в политике коалиций «духа реакционности» над «духом возрождения».

Начиная войну 1805 г., Александр I призвал русские войска «потщиться возвысить еще более приобретенную и поддержанную ими славу»[56], но не объяснил, во имя чего. Оно и понятно. Ни русскому, ни французскому, ни другим народам Европы войны 1805–1807 гг. не были нужны. Эти войны вели правительства, используя свои народы как «пушечное мясо» и как орудие для порабощения других народов. Диалектика истории такова, что действия каждой стороны в этих разбойничьих войнах имели объективно и прогрессивные последствия: коалиции противоборствовали гегемонизму Наполеона, а Наполеон разрушал феодальные устои Европы. В целом же войны 1805–1807 гг. в Европе — это примеры такого рода войн, когда несколько разбойников послабее объединяются и нападают на разбойника посильнее, тоже изготовившегося к нападению, чтобы переделать границы и режимы разбойных владений по усмотрению победителя.

Пока 3-я коалиция собиралась с силами, Наполеон, не отвлекаясь от внутренних дел, продолжал, с одной стороны, готовить десант против Англии, а с другой стороны, по выражению Е.В. Тарле, «действовать так, как если бы кроме него в Европе никого не было. Захотел присоединить Пьемонт — и присоединил; захотел присоединить Геную и Лукку — и присоединил; захотел объявить себя королем Италии и короноваться в Милане — и короновался (28 мая 1805 г.); захотел отдать целый ряд мелких германских земель своим германским же вассалам (вроде Баварии) — и отдал». При этом он еще хвастался тем, что-де расчищал в присоединенных землях авгиевы конюшни средневековья и вводил там свой кодекс, даруя этим землям цивилизованное право. То, что он нес чужим народам действительно цивилизованные законы на штыках своих солдат, его никогда не смущало.

3 августа 1805 г. Наполеон прибыл в Булонский лагерь и лично возглавил подготовку десанта для вторжения на Британские острова. Вторжение планировалось на ближайшие недели. Уже был близок сезон туманов, и Наполеон говорил, что ему теперь будет достаточно одного туманного дня. Он вызвал из Средиземного моря эскадру адмирала П. Вильнева, чтобы она присоединилась к ламаншской эскадре и вместе с ней обеспечила высадку десанта. Почти 120 тыс. лучших французских солдат были готовы к высадке со дня на день. Ими командовали первоклассные генералы, которых Наполеон, став императором, произвел в ранг маршалов: Ж. Ланн, Л.Н. Даву, Ж.Б. Бернадот, М. Ней, И. Мюрат, Ж.Б. Бессьер, Н. Сульт. Это и была La Grande Armee — «Великая армия» (а не «Большая», как часто у нас переводят), — впервые названная так именно тогда, в Булонском лагере, «по чрезвычайной значимости кадрового состава»[57].

Все население Англии жило в страхе перед угрозой французского вторжения. Британский кабинет был в панике. Он учредил в Дувре наблюдательный пост, с которого впередсмотрящий круглосуточно взирал на французский берег, чтобы выстрелить из пушки, как только увидит приближающегося Наполеона.

В этот критический для Англии момент начали военные действия ее континентальные союзники. Первой открыла кампанию 80-тысячная австрийская армия фельдмаршала К. Мака, вторгнувшаяся в Баварию. На соединение с ней спешили две русские армии по 50 тыс. человек в каждой: 1-й командовал генерал от инфантерии М.И. Кутузов, 2-й — генерал от инфантерии Ф.Ф. Буксгевден. Александр I, не полагавшийся на своих генералов, решил пригласить из США генерала Ж.В. Моро. Царь при этом ссылался на пример Петра Великого, который перед вторжением в Россию Карла XII приглашал командовать русскими войсками знаменитого английского полководца герцога Д. Мальборо. Однако, прежде чем посланец Александра договорился с Моро, русско-австрийские войска были разбиты при Аустерлице.

Сам царь впервые после Петра Великого лично отбыл (9 сентября) на войну. Его сопровождали все «молодые друзья», кроме В.П. Кочубея, несколько генерал-адъютантов во главе с «цареубийцей» П.М. Волконским, обер-гофмаршал Н.А. Толстой (брат «цареубийцы» П.А. Толстого) и А.А. Аракчеев. «Общие усердные молитвы и благословения сопровождают нашего ангела во плоти», — записывал в те дни наблюдательный современник (С.П. Жихарев). Настроение не только военных, но и гражданских кругов России было тогда самое боевое. Наполеона россияне не боялись и даже не считали зело талантливым военачальником, указывая на то, что он еще не встречался ни с «орлами» Фридриха Великого, ни с «чудо-богатырями» великого Суворова. Генерал П.И. Багратион, перед тем как отправиться в поход вместе с Кутузовым, посетил Александро-Невскую лавру, чтобы стать на колени перед могилой Суворова, словно призывая на помощь тень «русского Марса». «Трудно представить, — вспоминал гвардейский офицер И.С. Жиркевич, — какой дух одушевлял тогда всех нас, русских воинов <…> Нам казалось, что мы идем прямо в Париж». Княгиня Е.Р. Дашкова, сестра государственного канцлера и сподвижница Екатерины Великой, провожая на войну один из полков, просила доставить Бонапарта в Москву пленником. Офицеры отвечали ей: «Дайте нам только добраться до него, а об остальном не беспокойтесь!»…

Александр I ехал к армии с намерением встретиться по пути с императором Австрии Францем I и королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом III. Франц к тому времени потерял вторую из своих четырех жен, мать его 13 детей, и был удручен этой утратой, но как государь действовал в составе 3-й коалиции активно. Прусский же король воздерживался от вступления в коалицию, хотя и сочувствовал ей. Александру пришлось долго уговаривать его присоединиться к коалиционерам и ради этого придумать трогательную сцену: в полночь с 4 на 5 ноября Александр, Фридрих Вильгельм и королева Луиза спустились в мавзолей Фридриха Великого и там, при свечах, над гробом монарха, с которым Россия воевала семь лет, поклялись в вечной дружбе. Король согласился войти в коалицию, если Наполеон отвергнет прусский ультиматум об очищении территорий, занятых французами в 1804–1805 гг. Государственный министр Пруссии граф X. Гаугвиц отбыл с ультиматумом к Наполеону.

Тем временем, пока император России крепил дружбу с королем и королевой Пруссии, в Берлин пришли два сенсационных известия: одно — о позоре Ульма, другое — о славе Трафальгара.

Дело в том, что Наполеон, узнав еще 27 августа о нескором прибытии эскадры П. Вильнева и о быстром наступлении австрийских и русских войск, радикально изменил план кампании. «Если через 15 дней я не буду в Лондоне, то должен быть к середине ноября в Вене!» — воскликнул он, просчитав различные варианты. За несколько дней он поднял громадный Булонский лагерь и с «волшебною быстротою», по выражению очевидца, начал переброску войск с Ла-Манша на Дунай. Стратеги 3-й коалиции с циркулями в руках подсчитали, что Наполеону потребуются для такой переброски 64 дня. Наполеон сделал это за 35 дней. Семь корпусов «Великой армии», усиленные новыми формированиями, общей численностью в 186 тыс. человек шли максимально быстрыми переходами по разным дорогам, каждая из которых была указана тому или иному корпусу императором, и в назначенное время все собрались вокруг крепости Ульм, занятой войсками К. Мака.

Фельдмаршал Карл фон Мак имел тогда отличную репутацию. Он был учеником прославленного австрийского стратега Г.Э. Лаудона, который не без успеха соперничал с самим Фридрихом Великим. Умирая, Лаудон сказал императору Леопольду II: «Не жалейте обо мне, государь, — я вам оставляю Мака». В 1795 г. Екатерина Великая, отказавшаяся ранее принять на русскую службу Наполеона Буонапарте, настойчиво приглашала в Россию Мака, но тот отклонил приглашение. Теперь Мак встретился с Наполеоном.

Маневрируя своими корпусами так же легко, как он передвигал флажки на полевой карте, Наполеон разрезал армию Мака пополам, одну ее часть отбросил на юг, где она стала жертвой наполеоновских маршалов, а другую, возглавляемую самим Маком, запер в Ульме, моментально обложил Ульм со всех сторон, взял господствовавшие над крепостью высоты и предложил Маку капитулировать под угрозой штурма крепости и гибели ее защитников. 20 октября 1805 г. фельдмаршал Мак, 17 его генералов и больше 30 тыс. солдат капитулировали.

Наполеон отправил пленных во Францию, но самого Мака отпустил. 24 октября незадачливый фельдмаршал уже прибыл в штаб М.И. Кутузова и лично, едва ли не раньше всех, известил союзников об ульмской катастрофе. Шок, вызванный этим известием в лагере 3-й коалиции, был отчасти компенсирован другой новостью: на следующий день после капитуляции Ульма, 21 октября, у мыса Трафальгар возле испанского города Кадис эскадра знаменитого Г. Нельсона уничтожила объединенный франко-испанский плот под командованием адмирала П. Вильнева, хотя сам Нельсон, потерявший к тому времени один глаз и руку, погиб.

По мнению А.З. Манфреда, «победа Нельсона заслонила поражение Мака, Трафальгар затмил Ульм». Это — очевидное преувеличение. Разумеется, Трафальгар был для Наполеона тяжелым ударом. Он лишился флота и (по крайней мере, надолго) возможности нашествия на Англию. Близкие к нему люди рассказывали, что после Трафальгара он кричал во сне, обращаясь к Вильневу: «Вар! Верни мои легионы!»[58]. Он не мог простить трафальгарского позора адмиралу Вильневу, а когда тот возвратился из английского плена, предал его суду. Адмирал не стал дожидаться приговора и покончил с собой в тюрьме. Но, как ни печален был для Наполеона Трафальгар, Ульма он не затмил: война шла по ульмскому, а не трафальгарскому руслу.

15 ноября, осуществляя с математической точностью свой план, составленный тремя месяцами ранее в Булони, Наполеон занял Вену, которая до тех пор никогда не сдавалась врагу. Император Франц I едва успел бежать из собственной столицы на север, в Ольмюц (Оломоуц), куда спешил из Берлина и Александр I. Резервная русская армия Ф.Ф. Буксгевдена тоже прибыла в Ольмюц. Собирались там и остатки австрийских войск. Но главной ударной силе коалиции — армии Кутузова — грозила гибель.

Кутузов после капитуляции Мака начал отступать на соединение с Буксгевденом. Наполеон, заняв Вену, отрезал ему кратчайшие пути к Ольмюцу. У Кутузова было меньше 45 тыс. воинов. Наполеон, имея почти 100 тыс., готовил ему судьбу Мака. Лишь промахи французских маршалов, стойкость русских солдат и полководческое искусство Кутузова расстроили план Наполеона. С невероятными усилиями и тяжкими потерями, прикрываясь, словно щитом, арьергардом П.И. Багратиона, Кутузов вырвался из французских клещей, уже готовых сомкнуться вокруг него, и 22 ноября после целого месяца отступательных боев на протяжении 400 верст привел свои войска в Ольмюц. Там его с нетерпением ждали два императора — русский и австрийский. Третий император — французский — остановил свою «Великую армию» у городка Брюнна (Брно). В 25 км от Брюнна и в 70 от Ольмюца находилась деревня Аустерлиц (ныне г. Славков в Чехии), где трем императорам предстояло сразиться в одной из величайших битв мировой истории…

Соотношение сил перед Аустерлицкой битвой специалисты определяют разноречиво, но чаще всего приводят такие цифры: у Наполеона — от 73 тыс. до 75 тыс. человек и 250 орудий, у союзников — от 84 тыс. до 86 тыс. человек (из них — 70 тыс. русских) и 330 орудий. При таком соотношении Наполеон рассчитывал легко победить. Но скоро оно могло стать для него почти безнадежным. Часть войск он уже отрядил против эрцгерцога Карла на север Италии. Между тем из России шли резервные корпуса Л.Л. Беннигсена и И.Н. Эссена. Главная же опасность исходила от Пруссии. Наполеон знал, что к нему едет из Берлина граф X. Гаугвиц с ультиматумом, заведомо неприемлемым для него, и что как только он отвергнет ультиматум, Пруссия ударит ему в тыл. Нужно было спешить: навязать противнику сражение и выиграть его, пока к союзникам не присоединились пруссаки и русские резервы.

В течение недели до сражения Наполеон день за днем виртуозно разыгрывал перед союзниками видимость своих колебаний и опасений. Он начал с того, что 25 ноября послал к Александру I в Ольмюц своего генерал-адъютанта Р. Савари «поздравить его величество с прибытием к армии», причем Савари притворился, что опасается атаки союзников, и в таком же качестве представил Наполеона. Когда же союзники действительно перешли в наступление и 28 ноября в стычке под Вишау 56 русских эскадронов отбросили восемь французских на глазах у Александра I, Наполеон вторично отправил Савари к Александру с просьбой о перемирии и свидании. Александр повидаться с Наполеоном не захотел, но прислал к нему своего любимца, князя П.П. Долгорукова, который высокомерно потребовал, чтобы французский император отказался от всех своих завоеваний («он разговаривал со мной, как с боярином, которого ссылают в Сибирь», — вспоминал позднее Наполеон). Император смиренно выслушал князя и с тревогой вздохнул: «Значит, будем драться?»

В союзном штабе только один человек был против генерального сражения с Наполеоном — главнокомандующий М.И. Кутузов. Он предлагал отступать к Карпатам до соединения с войсками Л.Л. Беннигсена и И.Н. Эссена и возможного выступления Пруссии. «Молодые друзья» царя Н.Н. Новосильцев и А.А. Чарторыйский согласились с мнением Кутузова, но Александр его отверг. Здесь надо подчеркнуть, что бытующие в нашей литературе утверждения таких авторитетов, как С.Б. Окунь, А.З. Манфред и даже Е.В. Тарле, будто Кутузов «настаивал», «твердо и настойчиво требовал» не давать Наполеону сражения, безосновательны. Все источники, как один, свидетельствуют, что главнокомандующий союзной армией, напротив, не проявил ни твердости, ни смелости, чтобы настоять на своем мнении. «Я был молод и неопытен, — сокрушался потом Александр I. — Кутузов говорил мне, что надобно было действовать иначе, но ему следовало быть настойчивее!» Перед самым сражением Кутузов попытался было воздействовать на царя через обер-гофмаршала Н.А. Толстого: «Уговорите государя не давать сражения. Мы его проиграем». Толстой резонно возразил: «Мое дело — соусы, да жаркое. Война — ваше дело».

А.С. Шишков и Чарторыйский были убеждены, что только «придворная выправка» помешала Кутузову оспорить очевидное для него желание царя сразиться с Наполеоном. Такого же мнения был герой Аустерлица, будущий декабрист М.А. Фонвизин: «Наш главнокомандующий из человекоугодничества согласился приводить в исполнение чужие мысли, которые в душе своей не одобрял».

Спустя семь лет, в последние дни Отечественной войны 1812 г., Кутузов, увидев отбитое у французов знамя с надписью «За победу под Аустерлицем», скажет своим офицерам: «После всего, что совершается теперь перед нашими глазами, одной победой или одной неудачей больше или меньше, все равно для моей славы, но запомните: я не виноват в Аустерлицком сражении». Да, с чисто военной точки зрения Кутузов в аустерлицком разгроме не виноват, как полководец он сделал тогда все возможное. Но, по мнению Г.А. Леера, очевидна вина Кутузова под Аустерлицем «не военная, а гражданская: недостаток гражданского мужества высказать всю правду юному императору». Не сделав этого, Кутузов тем самым «допустил исполнение плана, приведшего к погибели армии».

План сражения при Аустерлице со стороны союзников подготовил генерал-квартирмейстер Франц фон Вейротер — ученик знаменитого австрийского фельдмаршала Ф.М. Ласси, ранее бывший начальником штаба у фельдмаршала С. Вурмзера в 1796 г. и состоявший при штабе у А.В. Суворова в 1799 г. Смысл плана заключался в том, чтобы усиленным левым крылом из трех русских колонн[59] обойти ослабленное (как показала рекогносцировка) правое крыло Наполеона и разбить его ударом во фланг и тыл. Императоры Александр и Франц согласились с планом, после чего в полночь с 1 на 2 декабря Вейротер доложил его на совете у главнокомандующего. Кутузов, открыв заседание совета, вскоре заснул, «в чем и выразилась, — по словам Г.А. Леера, — вся его оппозиция плану». Собравшиеся на совет генералы хотя и бодрствовали, но отмалчивались. Только А.Ф. Ланжерон полюбопытствовал: «Что будем делать, если Наполеон атакует нас первым?» Вейротер такой вариант исключил: «Если бы он считал это возможным, то давно уже атаковал бы!» В этот момент (было уже три часа утра) Кутузов проснулся и отпустил генералов, сказав: «В 7 часов атакуем неприятеля в занимаемой им позиции».

С рассветом 2 декабря союзные войска изготовились к бою в таком порядке. Три первые русские колонны генерал-лейтенантов Д.С. Дохтурова, А.Ф. Ланжерона и И.Я. Пржибышевского составляли левое крыло под общим командованием генерала от инфантерии Ф.Ф. Буксгевдена; 4-я русско-австрийская колонна генерал-лейтенантов И.К. Коловрата и М.А. Милорадовича — центр, непосредственно подчиненный Кутузову; 5-я колонна генерал-лейтенанта П.И. Багратиона и австрийского князя И. Лихтенштейна — правое крыло, которым командовал Багратион. Гвардейский резерв за 4-й колонной был под начальством вел. кн. Константина Павловича. Оба императора и главнокомандующий Кутузов находились при 4-й колонне. Александр I появился перед войсками под гром восторженных приветствий. «Ну что, Михайло Ларионович, — обратился он к Кутузову, — как вы полагаете, дело пойдет хорошо?» Кутузов поклонился с улыбкой: «Кто может сомневаться в победе под предводительством вашего величества!» «Нет, нет, — возразил император, — командуете вы. Я только зритель». Кутузов вновь поклонился — уже без улыбки.

Царь был в приподнятом настроении, как, впрочем, и вся русская армия (чего нельзя сказать об австрийцах, переживших позор Ульма). Опасения Кутузова казались преувеличенными. Ведь на стороне союзников было численное превосходство — и в людях, и в орудиях. Боевые качества русских солдат даже в отступательных боях Кутузова под Амштеттеном, Кремсом, Шенграбеном проявились с блеском и только что были подтверждены под Вишау. Репутация русской армии за 100 лет, со времени Петра Великого, не проигравшей ни одного генерального сражения, была высочайшей в мире. Не потому ли Наполеон выглядел явно оробевшим? В союзном штабе у всех на устах были слова кн. П.П. Долгорукова как очевидца: «Наполеон боится сражения!» В такой ситуации такому воинству во главе с двумя императорами вдруг повернуться спиной к противнику и отступать значило бы непоправимо унизить себя перед Отечеством и Европой. Все это побуждало царя и весь союзный генералитет отнести пораженческий синдром Кутузова за счет его возраста (ему тогда пошел уже седьмой десяток) и желания перестраховаться.

Существует расхожее мнение советских историков о том, что Александр I якобы «отстранил» Кутузова и сам руководил битвой… Однако царь не только не отстранял главнокомандующего, но и не вмешивался в его распоряжения, а лишь в самом начале битвы поторопил его с атакой. Когда три колонны левого крыла союзников уже шли в наступление, 4-я колонна все еще задерживалась на командных Праценских высотах. Александр I спросил Кутузова: «Михайло Ларионович! Почему не идете вперед?» Кутузов ответил: «Я поджидаю, чтобы все войска колонны пособрались». Теперь улыбнулся император: «Ведь мы не на Царицыном лугу, где не начинают парада, пока не придут все полки». «Государь! — возразил Кутузов. — Потому-то я и не начинаю, что мы не на Царицыном лугу. Впрочем, если прикажете…» И Кутузов сам отдал приказ. Центральная колонна с главнокомандующим и двумя императорами пошла вперед, оставляя Праценские высоты и не зная, что этого момента очень ждал и теперь с удовлетворением его зафиксировал третий император — Наполеон…

С той минуты, когда Наполеон проводил «этого шалуна» (се polisson) П.П. Долгорукова, он был уверен, что союзники его атакуют, и приготовился к битве. Войска он расположил таким образом: мощный центр под командованием маршала Н. Сульта, сильное левое крыло (маршалы Ж. Ланн и Ж.Б. Бернадот) и слабый, причем несколько оттянутый назад правый фланг, которым командовал маршал Л.Н. Даву. Резерв за боевыми порядками центра составляли гвардейские полки маршала Ж.Б. Бессьера, кавалерия маршала И. Мюрата и гренадеры генерала Н.Ш. Удино. Таким расположением Наполеон провоцировал союзников на обход его правого фланга и преуспел в этом. Перед сражением он провел тщательную рекогносцировку местности, разгадал возможные маневры союзников и противопоставил им свой маневр.

Главный удар Наполеон решил нанести по центру противника, чтобы прорвать его, разрезать союзную армию на две части и разгромить по частям. Он рассчитал, что в случае, если союзники предпримут обход его правого крыла и, следовательно, растянут линию своих войск, их центр окажется менее глубоким и более уязвимым для прорыва. С наибольшими шансами на успех он мог бы ударить по войскам союзного центра, если бы они спустились с Праценских высот.

Ночь с 1 на 2 декабря 1805 г. армии трех императоров провели на боевых позициях друг против друга. Союзники видели огни французских биваков и слышали, как «Великая армия» приветствует Наполеона, готовясь отметить победой годовщину его коронации. Но за два часа до полуночи Наполеон приказал погасить все огни, будто бы для сна, и быстро, а главное, в образцовом порядке, по заранее намеченным для каждой дивизии проходам перевел большую часть своих войск на левый берег Бозеницкого ручья, откуда им было удобнее атаковать противника, тем более что противник такого маневра не ожидал.

В 7.30 утра Наполеон, окруженный маршалами, получил донесение от Даву, что союзники обходят его, и сам увидел движение центральной колонны неприятеля с Праценских высот. Он обратился к Сульту: «Сколько времени нужно вам, чтобы ваши дивизии заняли эти высоты?» «Меньше 20 минут», — ответил Сульт. «Тогда подождем еще четверть часа. Если противник делает ошибочное движение, не надо ему мешать», — сказал Наполеон и только через 15 минут дал сигнал к атаке союзного центра[60].

Удар Сульта по 4-й колонне был страшной силы. По свидетельству А.Ф. Ланжерона, колонна «была раздавлена и рассеяна менее чем в полчаса». Александр I, Франц I и Кутузов сразу потеряли друг друга из виду. Франц, увлеченный потоком бегущих австрийских солдат, умчался с поля сражения на лихом коне. Александр своих солдат пытался остановить, кричал им: «Стой! Я с вами! Я подвергаюсь той же опасности!» Его не слушали. Кто-то доложил ему, что Кутузов ранен. Александр послал к главнокомандующему своего лейб-медика Я.В. Виллие.

«Поблагодари государя! — воскликнул Кутузов, отправляя врача обратно. — Доложи ему, что моя рана не опасна, но смертельная рана — вот где!» Жестом отчаяния главнокомандующий показал на своих бегущих солдат. Только что у него на глазах его любимый зять флигель-адъютант кн. Ф.И. Тизенгаузен со знаменем в руках повел их в контратаку и был убит. Сам Кутузов едва не попал в плен.

Тем временем Наполеон обрушил столь же страшный удар силами войск Ланна на правое крыло союзников, а Бернадоту приказал подкрепить Даву и совместно громить колонны левого крыла. Союзная армия была расчленена на три части и, как это спланировал Наполеон, уничтожалась по частям. Русские солдаты дрались храбро, но не могли устоять перед натиском французов, которых Наполеон искусно направлял в решающие пункты сражения. В союзном штабе воцарился хаос. Кутузов успел отправить Буксгевдену приказ о всеобщем отступлении и потерял управление войсками. Александр I рассылал казаков во все стороны разыскивать его, но увиделся с ним уже после битвы у местечка Годвежицы. Только колонна Багратиона и Лихтенштейна отступала без паники. Войска всех прочих колонн бежали. Отброшенные к полузамерзшим прудам, они пытались спастись по льду и тонули там целыми полками, ибо Наполеон, державший в руках все нити боя, приказал своей артиллерии бить ядрами в лед.

Смятение, охватившее союзный Олимп, было так велико, что вся свита Александра I рассеялась в разные стороны и присоединилась к нему только ночью и даже наутро. В первые же часы после катастрофы царь скакал несколько верст лишь с врачом, берейтором, конюшим и двумя лейб-гусарами, а когда при нем остался лейб-гусар, царь, по рассказу этого гусара, «слез с лошади, сел под дерево и горько плакал»…

Архив Военного министерства Франции хранит следующие данные о потерях сторон при Аустерлице: союзники — 15 тыс. убитых и раненых, 20 тыс. пленных (среди них 8 генералов), 180 орудий, 45 знамен; французы — 1290 убитых и 6943 раненых[61]. В России с этими данными соглашался только Е.В. Тарле. Все остальные наши историки — и царские, и советские — подсчеты французов взяли под сомнение и в большинстве своем оперируют цифрами А.И. Михайловского-Данилевского: потери союзников — 27 тыс. человек убитых, раненых и пленных (в том числе 21 тыс. русских), 158 орудий (русских — 133), 30 знамен; потери французов — до 12 тыс, человек. Все 8 пленных генералов (известных поименно) — русские. Среди них был начальник 3-й колонны генерал-лейтенант И.Я. Пржибышевский.

Некоторые из наших историков (П.А. Жилин, Л.Г. Бескровный, Н.Ф. Шахмагонов) пытаются преуменьшить масштабы аустерлицкого разгрома союзников, цитируя при этом реляцию М.И. Кутузова царю, где сказано, что «российские войска <…> почти до самой полночи стояли (?! — Н.Т.) в виду неприятеля, который не дерзал уже более возобновлять своих нападений», и что урон русской армии «не доходит до 12 000», тогда как у французов «простирается до 18 000»[62]. Тот факт, что Александр I после Аустерлица повелел Кутузову «прислать две реляции; одну, в коей по чистой совести и совершенной справедливости были бы изложены действия, <…>, а другую — для опубликования», предан гласности еще в 1869 г. М.И. Богдановичем[63]. Кутузов выполнил это повеление. С тех пор и доныне нередко рассуждают об Аустерлице не «по совести и справедливости», а «для опубликования».

В действительности же аустерлицкий разгром был для России и Австрии ужасающим. Официальный Петербург воспринял его тем больнее, что русская армия больше 100 лет, после Нарвской битвы 1700 г., никому не проигрывала генеральных сражений и что при Аустерлице, опять-таки впервые после Петра Великого, возглавлял русскую армию сам царь. «Аустерлиц поразил Александра в его иллюзиях, русское имя в его престиже, империю в ее интересах», — читаем у А. Сореля.

Впрочем, «битва трех императоров» имела значение, далеко выходившее за рамки интересов Франции, России и Австрии. «Она потрясла современников, а затем вошла в летописи истории не потому, что один император взял верх над двумя другими, — справедливо заключил А.З. Манфред. — Современники видели в Аустерлицкой битве <…> решающий поединок нового и старого миров». Всемирная история уже тогда знала, ряд битв, более крупных по числу участников и жертв, но трудно найти среди них такую, которая сравнилась бы с Аустерлицкой по значимости. 2 декабря 1805 г. на поле Аустерлица столкнулись не просто три императора, три армии, три державы, а именно два мира — только что утвердившийся буржуазный и обветшалый феодальный. Победа Наполеона (самая яркая из всех его более чем 50 побед) давала ему возможность провозгласить освобождение народов, порабощенных Габсбургами и Романовыми, — венгров, чехов, словаков, поляков, — и поднять всю Центральную Европу под знамя идей Французской революции. Но император Наполеон смотрел на мир уже иными глазами, чем генерал Бонапарт, — теперь он предпочитал союзу с народами союз с монархами.

Главную свою задачу — разгромить 3-ю коалицию — Наполеон под Аустерлицем решил. Император Австрии Франц I через день после битвы, вслед за своим уполномоченным графом М. Мервельдтом, сам явился к Наполеону с повинной — перепуганный, смиренный, буквально убитый позором Ульма и Аустерлица. Всем своим видом он подтверждал точность эпиграммы, которую сочинил о нем К.Ф. Рылеев, осведомленный, между прочим, о страсти Франца убивать мух:

Весь мир великостию духа Сей император удивил: Он неприятель мухам был, А неприятелям был муха.

Наполеон принял Франца у костра на своем биваке. «Вот дворец, в котором я живу два месяца», — сказал победитель, любезно приглашая побежденного на переговоры. 6 декабря уже в Шенбруннском дворце Вены Наполеон и Франц договорились о перемирии, согласно которому русская армия должна была за 14 дней очистить Моравию и Венгрию и вернуться домой. А на следующий день к Наполеону явился X. Гаугвиц, который три недели ехал от Берлина до Вены, и теперь, вместо того чтобы вручить ультиматум, запрятанный подальше, поздравил Наполеона с победой. Наполеон ответил усмешкой: «Ваши поздравления предназначались другим. Фортуна переменила их адрес». Так Пруссия отпала от 3-й коалиции, не успев вступить в нее.

Тяжело переживала аустерлицкую катастрофу Англия. Премьер-министр У. Питт 23 января 1806 г. умер, как полагали, с горя, сохраняя до смертного часа тот подавленный вид, который его министры называли «взглядом Аустерлица». Кстати, тогда же в Австрии умер «от горя и злости» (по выражению А.Ф. Ланжерона) Ф. Вейротер, а в России — 28-летний кн. П.П. Долгоруков. Но все это было лишь отголосками главной кончины: умерла 3-я коалиция.

Пока европейские монархи приходили в себя после Аустерлица, Наполеон в течение полугода по-хозяйски перекроил карту Центральной Европы. 26 декабря 1805 г. в Пресбурге (ныне — Братислава) он продиктовал мирный договор Австрии, отняв у нее Венецию, Истрию, Далмацию, Каттаро, Фриуль, где проживала шестая часть всего населения империи. К лету 1806 г. Наполеон объединил 15 послушных ему германских княжеств в Рейнский союз, тут же «избравший» его, Наполеона, своим протектором. Этот акт лишил смысла Священную Римскую империю, т. е. верховенство австрийских императоров над раздробленной Германией, существовавшее тысячу лет. Теперь, 6 августа 1806 г., Франц I по предложению Наполеона сложил с себя титул властителя Священной Римской империи. «Изумление и страх произвело падение империи, основанной десять столетий назад гением Карла Великого, пережившей шесть династий и уже три столетия управляемой Габсбургами. Суеверный ужас обуял умы современников», — так писал об этом Н.А, Полевой.

Наполеон, однако, этим не удовольствовался. Весной 1806 г. он послал войска в Неаполитанское королевство, где правила родная сестра казненной французской королевы Марии Антуанетты Мария Каролина, активно помогавшая 3-й коалиции. «Бурбоны перестали царствовать в Неаполе», — объявил Наполеон. Неаполитанские Бурбоны бежали на Сицилию под защиту английского флота, а новым королем Неаполя Наполеон провозгласил своего брата Жозефа.

Распоряжаясь в Европе, унижая всех своих противников, Наполеон в то же время делал шаги к примирению с Россией. Вновь, как ранее Павлу, он вернул Александру I русских пленных, взятых при Аустерлице, и одного из них — князя Н.Г. Репнина — обязал передать царю: «Для чего мы воюем друг с другом? <…> Мы можем еще сблизиться. Пусть он пришлет мне уполномоченного в Вену, но только не из тех царедворцев, которые находятся в его Главном штабе». В те же дни А.А. Чарторыйский, управлявший тогда министерством иностранных дел России, советовал Александру «искать сближения с Наполеоном». Но царь отвергал такие советы…

Александр I пережил Аустерлиц не только как поражение своей армии и державы, но и как самое сильное за всю его жизнь, после цареубийства 11 марта 1801 г., личное потрясение. Все свидетели его аустерлицкого конфуза стали ему неприятны. Он потерял расположение к М.И. Кутузову, уволил А.А. Чарторыйского и А.Ф. Ланжерона, разжаловал в солдаты (!) вернувшегося из плена И.Я. Пржибышевского. Изменились к худшему характер и поведение царя. «До того он был кроток, доверчив, ласков, — вспоминал генерал Л.Н. Энгельгардт, — а теперь сделался подозрителен, строг до безмерности, неприступен и не терпел уже, чтобы кто говорил ему правду».

Как ни тяжел был удар по иллюзиям Александра при Аустерлице, царь все еще тешил себя мыслью о вековой непобедимости русской армии и считал возможным скорый реванш за Аустерлиц, особенно в союзе с армией Фридриха Великого, силу которой Наполеон еще не испытал на себе. По-видимому, кроме военных и государственных соображений, в Александре говорило тогда и мстительное чувство к Наполеону. Так или иначе, даже отправив в Париж на мирные переговоры своего уполномоченного (не из Главного штаба!) П.Я. Убри, Александр продолжал договариваться с Пруссией о борьбе против Наполеона. 8 (20) июля 1806 г. Убри подписал в Париже договор между Францией и Россией о «мире и дружбе на вечные времена», как это сказано в ст. 1, но пока он вез текст договора в Петербург, царь 12 (24) июля скрепил личной подписью секретную декларацию о союзе России с Пруссией против Франции. Договор же, подписанный Убри, Александр, выждав полумесячную паузу, отказался ратифицировать.

Наполеон, судя по его письму к Жозефине от 27 августа 1806 г., с нетерпением ждал и до последнего момента верил, что русско-французский договор будет утвержден Александром. Он уже приказал начальнику Главного штаба Л.А. Бертье обеспечить возвращение армии во Францию. Но 3 сентября он узнал, что Александр не желает ратифицировать договор, и тут же отдал Бертье новое распоряжение: приказ о возвращении армии задержать[64].

Тильзит

Осень 1806 г. в Европе выдалась не менее тревожной, чем предыдущая. Наполеон, получавший от своих агентов информацию о том, что Россия, Пруссия и Англия сговариваются образовать 4-ю коалицию, насторожился и демонстрировал европейским монархам свою мощь: 15 августа, в день рождения императора, не только во Франции, но и во всех завоеванных ею землях прошли грандиозные торжества во славу «великой империи».

Тем временем Россия, Англия и Пруссия договорились между собой и 15 сентября оформили новую коалицию против Франции, к которой присоединилась и Швеция. Коалиционеры особенно многого ждали от Пруссии как хранительницы мощи и славы Фридриха Великого. Но прусская армия, воспитанная и как бы законсервированная в устарелых догмах Фридриха, давно потеряла боеспособность, а ее генералитет был бездарен и немощен (19 высших генералов в 1806 г. вместе имели за плечами 1300 лет жизни). Зато королевский двор Пруссии петушился, как при «великом Фридрихе». И министры, и король Фридрих Вильгельм III (по мнению Ф. Энгельса, «один из величайших олухов, когда-либо служивших украшением престола»), и умница-королева Луиза торопились начинать войну с Наполеоном до подхода союзных войск, чтобы не делить с ними лавров победы. 1 октября прусский двор предъявил Наполеону ультиматум, требуя в течение недели вывести все французские войска из германских земель, даже вассальных по отношению к Франции, за Рейн. В ожидании ответа из Парижа Берлин щеголял военными парадами. Королева Луиза на коне объезжала войска, возбуждая в них боевой дух. Прусские офицеры точили свои сабли о ступени французского посольства и заражали друг друга уверенностью в том, что их армия первой обломает зубы непобедимому дотоле Бонапарту.

Наполеон, получив ультиматум Пруссии, сказал Л.А. Бертье: «Нас вызывают к барьеру на 8 октября». Император не стал ждать, когда истечет срок ультиматума. 6 октября 1806 г. он сам объявил войну Пруссии и устремился в очередной поход, навстречу прусским войскам.

Итак, война между Пруссией и Францией началась, а через неделю, когда еще не все пруссаки узнали о начале войны, она фактически уже кончилась. Почти все вооруженные силы Пруссии, сконцентрированные в двух армиях численностью до 150 тыс. бойцов во главе с его величеством королем, тремя высочествами — племянниками Фридриха Великого и четырьмя фельдмаршалами, один из которых, Р. Меллендорф, участвовал во всех кампаниях Фридриха, были разгромлены в один и тот же день, 14 октября, сразу в двух генеральных сражениях — под Иеной самим Наполеоном и при Ауэрштедте маршалом Л.Н. Даву. По словам Генриха Гейне, «Наполеон дунул на Пруссию, и ее не стало». 27 октября Наполеон вступил в Берлин. Он наложил на Пруссию тяжелейшую контрибуцию в 100 млн. франков, а лично себе взял в добычу и отослал на хранение в Париж шпагу Фридриха Великого.

Столь быстрого и легкого завоевания великой державы история войн еще не знала. Но уже через восемь с половиной лет сам Наполеон превзойдет этот собственный мировой рекорд, когда за 20 дней, вообще без боя, завоюет… Францию.

А пока в поверженном Берлине 21 ноября 1806 г. Наполеон подписал знаменитый декрет о континентальной блокаде. Он понимал, что если не сокрушит Англию, его борьба с коалициями будет подобна борьбе с многоглавой гидрой, у которой вместо каждой отрубленной головы тут же вырастает новая. Покорить Англию силой оружия он не мог — для этого нужен был мощный флот, которого Наполеон не имел. И он решил задушить Англию экономически, взять ее, как крепость, осадой. Его декрет объявлял Британские острова блокированными и запрещал всем странам, зависимым от Франции (а к ним относилась уже почти вся Европа), какие бы то ни было, даже почтовые, сношения с Англией[65]. «Пусть варится в собственном соку», — заявил Наполеон, начиная блокаду Англии.

Континентальная блокада отныне стала главной идеей внешней политики Наполеона. Эта идея толкнет его на завоевание Испании и Португалии, а затем приведет в Москву. Ей с 21 ноября 1806 г. он подчинял все прочие, даже самые выигрышные для Франции внешнеполитические идеи, включая мысль о союзе с Россией. Историки до сих пор обсуждают его континентальную систему. На Западе бытует мнение, что Наполеон, экономически унифицируя Европу (даже в противовес Англии), тем самым разумно предвосхищал современную доктрину «общего рынка». Наши исследователи считают такой взгляд модернизацией, а континентальную идею Наполеона — химерой. Даже А.З. Манфред, ценивший умение Наполеона «и при дерзновенности замыслов всегда оставаться трезвым в расчетах», признавал эту его идею химеричной, ибо «основное направление социально-экономического развития Европы начала XIX века шло по совсем иным магистралям — то было время формирования буржуазно-национальных независимых государств». Рассуждение А.З. Манфреда справедливо, и все же в континентальной системе Наполеона видится не сплошная химера, а по-наполеоновски дерзновенная, в целом, как позднее выяснилось, обреченная на неудачу, но не лишенная трезвого расчета, попытка опередить свое время.

Итак, Англия вновь — после Булонского лагеря — оказалась под угрозой гибели, и опять, как и в 1805 г., на помощь ей пришла Россия.

Собственно, Александр I спешил помочь не столько своему английскому кредитору, сколько прусскому другу. Фридриха Вильгельма III царь почему-то любил, хотя испытывал понятную антипатию к другому своему постоянному союзнику Францу I — этому «старому грязному уроду», как назвал его Александр в письме к сестре Екатерине Павловне, собиравшейся выйти за 39-летнего императора Австрии замуж. «Для меня нет ни жертв, ни усилий, которых я не совершил бы, чтобы доказать вам всю мою преданность дорогим обязанностям», — так написал Александр Фридриху Вильгельму 3 ноября 1806 г., вспоминая, должно быть, клятву над гробом Фридриха Великого. В тот же день был отправлен на помощь Пруссии 60-тысячный корпус Л.Л. Беннигсена, а следом за ним — другой, 40-тысячный Ф.Ф. Буксгевдена. Оба корпуса были уже за границей, когда Александр I решил, наконец, кого назначить главнокомандующим.

Трудно далось царю это решение. М.И. Кутузов после Аустерлица впал в немилость. Других отечественных военачальников царь ставил еще ниже. Вновь приглашать Ж.В. Моро из Америки было некогда. В конце концов Александр склонился к мнению двора поручить главное командование самому популярному из сохранившихся екатерининских полководцев, соратников Румянцева и Суворова. Таковым был признан генерал-фельдмаршал Михаил Федотович Каменский, который когда-то, по свидетельству Дениса Давыдова, «имел счастье нести в общем мнении и в мнении самого Суворова высокую честь единственного его соперника», а теперь, как сказал о нем К.В. Нессельроде, «ветеран с придурью», оглохший, полуослепший и наполовину выживший из ума. «Пиит пиитов» Г.Р. Державин посвятил Каменскому хвалебную оду с такими строками:

Оставший меч Екатерины, Булат, обдержанный в боях!

Царь и царица, Елизавета Алексеевна, приняли Каменского как спасителя и напутствовали его «на святое дело» борьбы с Наполеоном. Вслед за тем Александр I предписал Синоду, чтобы по всем российским церквам возглашалась анафема Наполеону как антихристу, «твари, совестью сожженной и достойной презрения».

В тот день, когда россияне впервые услышали эту анафему (7 декабря), Каменский прибыл к армии и моментально учинил в ней хаос. «Последний меч Екатерины, — иронизировал над ним Ф.Ф. Вигель, — по-видимому, слишком долго лежал в ножнах и оттого позаржавел». Его распоряжения оказались настолько путаными, что все смешалось, и целую неделю командиры отдельных частей не знали, где армия, что с ней и есть ли она вообще. Сам Каменский, убедившись в собственной беспомощности, через шесть дней самовольно покинул армию и уехал к себе в деревню, а перед отъездом приказал: «Всем отступать, кто как может, в пределы России». Александр I, узнав об этом, сказал окружающим: «Угадайте-ка, господа, кто первый бежал из армии?» Самому же «спасителю» царь направил жесткий рескрипт: «Хотя и с прискорбием, но не обинуясь, должен я сказать вам, что таковой предосудительный поступок, если бы он сделан был кем-либо другим, надлежало бы предать строжайшему военному суду, коего неминуемым последствием было бы лишение живота».

Тем временем Наполеон, узнав о наступлении русских войск, по своему обыкновению стремительно пошел им навстречу и успел занять Варшаву. Новая война между Россией и Францией запылала теперь на польских землях. «В Польше не четыре, а пять стихий, — досадовал Наполеон. — Пятая стихия — грязь». Эта «пятая стихия» лишила Наполеона его важного козыря — быстроты маневра. Война приняла позиционный характер, и в такой войне неожиданно проявил себя с лучшей стороны Леонтий Леонтьевич Беннигсен, барон, генерал от кавалерии, один из главных убийц Павла I.

Беннигсен отказался выполнять приказ Каменского об отступлении в Россию и продолжил боевые действия. Фигурально говоря, он сыграл вничью 26 декабря 1806 г. при Пултуске с лучшим из маршалов Наполеона Ж. Ланном (имея, правда, более чем двойное превосходство в силах), а 8 февраля 1807 г. под Прейсиш-Эйлау — с самим Наполеоном, причем на этот раз даже уступая противнику численно. Разумеется, и в том, и в другом случае Беннигсен рапортовал в Петербург царю о своей победе. Благодарный Александр I после Пултуска назначил его главнокомандующим, а за Эйлау пожаловал ему высший орден Российской империи — св. Андрея Первозванного — и пожизненную пенсию в 12 тыс. рублей. «На вашу долю, — гласило приветствие царя барону-„цареубийце“, — выпала слава победить того, кто еще никогда не был побежден».

Русское общество, узнав об Эйлау, ликовало. Вновь выступил с патриотической одой Г.Р. Державин — теперь, правда, в иносказательной форме, под названием «Персей и Андромеда». Поэт изобразил здесь Наполеона чудовищным драконом из преисподней, «серпокогтистым, двурогатым», «живым саламандром», которого поражает русский витязь (Беннигсен, стало быть). Сам Александр I проникся боевым духом и осведомился у Беннигсена, «когда прибытие его (царя. — Н.Т.) к армии окажется наиболее полезным». Беннигсен ответил, что просит государя «поспешить отъездом».

16 марта 1807 г. Александр I с военно-придворной свитой отправился в действующую армию. Проездом он посетил в Митаве Людовика XVIII и заявил ему, что «день, когда он водворит его во Франции, будет счастливейшим днем его (Александра. — Н.Т.) жизни»[66]. 23 марта (4 апреля) царь уже делал смотр своей гвардии близ Юрбурга в присутствии Фридриха Вильгельма III. Тронутый убитым видом короля Пруссии, Александр обнял его и со слезами на глазах воскликнул: «Не правда ли, никто из нас двоих не падет один? Или оба вместе, или ни тот, ни другой!» Единственный уцелевший остаток прусской армии — 14-тысячный корпус генерала А.В. Лестока — оба монарха договорились подчинить Беннигсену. Полномочия же самого Беннигсена Александр, памятуя о своем разладе с Кутузовым, подтвердил в особом приказе по армии: «Все повеления выходят по-прежнему от одного главнокомандующего генерала Беннигсена, равно как и рапорты доставляются прямо к нему». Себе лично царь отводил роль вдохновителя и наблюдателя…

Наполеон понимал, что при Эйлау он не смог добиться победы, хотя и удержал за собой поле битвы. Он заметит в разговоре 1809 г. с полковником А.И. Чернышевым: «Я назвал Эйлау своей победой только потому, что после сражения вы (т. е. Русские. — Н.Т.) изволили отступить». В Париже (как и в Петербурге) служили благодарственный молебен «Те Deum» по случаю эйлауской победы, а Наполеон, досадуя и на «пятую стихию» Польши, и на стойкость русских солдат, вынужден был признать войну непозволительно затянувшейся и начал готовиться к летней кампании. Тяжкое, полное забот и тревог время первых месяцев 1807 г. скрасил Наполеону его роман с Марией Валевской[67], «один из знаменитейших романов истории», по «экспертной» оценке Мариана Брандыса.

Мария Валевская. Художник Ф. Жерар.

Об этом романе написаны десятки книг, как научных, так и художественных, сочинены поэмы, драмы и оперные либретто, снят ряд кинофильмов, из которых лучшим был первый (1937), американский суперфильм с несравненной Гретой Гарбо в главной роли (в польском фильме «Марыся и Наполеон» роль Валевской играла другая кинозвезда Беата Тышкевич). Биографы Наполеона, однако, не всегда принимают его польский роман всерьез. Е.В. Тарле лишь упомянул Валевскую. А.З. Манфред, считавший любовь Наполеона к Жозефине «пожалуй, единственным в его жизни сильным чувством к женщине», признал, возражая себе самому, что в романе жизни императора глава «Мария Валевская» «осталась, наверное, самым сильным, самым ярким его воспоминанием». Самый авторитетный знаток личной жизни Наполеона академик Ф. Массон назвал Валевскую его «сильнейшей, единственной сердечной привязанностью». Это верно при одном уточнении: с тех пор как изменила Наполеону Жозефина…

Мария Лончиньская, дочь польского шляхтича, родилась 7 декабря 1786 г. Гувернером ее был Николя Шопен — будущий отец великого композитора. В 1804 г. 17-летняя Мария была выдана замуж за камергера Анастазия Колонна Валевского, который по возрасту (вчетверо старше ее) годился ей в деды. С Наполеоном Мария впервые встретилась 1 января 1807 г. в местечке Яблонна, когда он ехал из Пултуска в Варшаву. Восторженно, на чистейшем французском языке она приветствовала императора как освободителя Польши и этим приветствием, а главное, всем своим обликом произвела на него неизгладимое впечатление.

Эта «польская Жанна д'Арк», как потом шутливо назовет ее Наполеон, — стройная, как античная статуя, и прелестная, как мадонна Рафаэля, голубоглазая блондинка с постоянной тенью грусти на одухотворенном лице, — буквально ослепляла мужчин (и убивала завистливых дам) своей внешностью. Когда прославленный Франсуа Жерар написал ее портрет, весь Париж восхищался им, говоря, что «это самое прекрасное произведение, которое выходило из его мастерской». Но Наполеон увидел в Марии большее. «Она ангел, — сказал он о ней брату Люсьену почти те же слова, которые А.С. Пушкин скажет потом своей Натали. — Душа ее столь же прекрасна, как и ее лицо». Вопреки стараниям некоторых литераторов (вроде Валентина Пикуля и Олега Михайлова) развить версию злоязычной Анетки Потоцкой, будто Валевская оборонялась перед Наполеоном «столь же слабо, как крепость Ульм», неопровержимые документы, включая письма самого Наполеона, свидетельствуют, что Марию Валевскую всемогущий император победил с большим трудом, чем 3-ю коалицию европейских монархий.

Зато, преодолев сопротивление Валевской, болезненно воспринявшей «превращение мифического героя во влюбленного мужчину» (М. Брандыс), и вызвав в ней ответное чувство, Наполеон уже не забывал ее и часто встречался с ней в последующие годы при самых различных обстоятельствах — и на вершине своего величия, и у развалин его. 10 мая 1810 г. Мария родила от него сына Флориана Александра Иосифа (при Наполеоне III он станет министром иностранных дел Франции и будет председательствовать на историческом Парижском конгрессе после Крымской войны). Спустя полгода Валевская разошлась с мужем и переехала на постоянное жительство в Париж. К Наполеону она приезжала и в Вену, гостила у него вместе с сыном даже на Эльбе 1–3 сентября 1814 г., а в последний раз увиделась с ним в Мальмезоне, уже после Ватерлоо, 28 июня 1815 г. Плача в объятиях Наполеона, она предлагала ехать с ним в изгнание. Он обещал вызвать ее к себе, «если позволит ход событий».

Изгнание оказалось слишком далеким. Прошел год, а вызова с острова Святой Елены не было. 7 сентября 1816 г. Мария Валевская вступила в брак с генералом (будущим маршалом Франции) графом Ф.А. Орнано, который сватался к ней с 1813 г. Тридцатидвухлетний Орнано был одним из самых красивых и храбрых генералов «Великой армии» (именно он в битве при Бородине отбил атаку кавалерии Ф.П. Уварова и М.И. Платова), а главное, — кузеном Наполеона, что, может быть, и склонило Валевскую к этому браку прежде всего. Кузен императора был счастлив в браке с его возлюбленной, но недолго: 11 декабря 1817 г. «польская супруга Наполеона», как называют историки и писатели Марию Валевскую, скончалась на 32-м году жизни…

Итак, Наполеон тщательно подготовился к летней кампании 1807 г., подтянув к себе в мае больше 125 тыс. человек. Беннигсен в то время не имел и 100 тыс. Теперь военные действия развернулись на территории Восточной Пруссии.

Битва при Гейльсберге 10 июня не стала решающей. Беннигсен отступил в порядке, потеряв 10 тыс. человек, но и французам причинив почти такой же урон (8 тыс.). В день этой битвы маршал Ланн сказал Наполеону: «Русские сражаются все лучше и лучше». «Да, — согласился Наполеон, — мы даем им уроки, и, возможно, они станут нашими учителями».

Стремясь развить свой успех и форсировать выигрыш всей кампании, Наполеон от Гейльсберга пошел с главными силами прямо на Кёнигсберг, рассчитав, что Беннигсен попытается защитить древнюю твердыню Восточной Пруссии. Действительно, Беннигсен во главе примерно 60 тыс. человек выступил из городка Фридланда к Кёнигсбергу, и Наполеон с 85-тысячной армией 14 июня атаковал его здесь на марше, в невыгодной для русских позиции. Войска Беннигсена были сдавлены в излучине реки Алле и разгромлены. Потеряв почти всю артиллерию и (по разным источникам) от 15 до 25 тыс. человек, они в беспорядке ушли за Неман. Французы, по их данным, потеряли 7 тыс. человек. Русские данные о потерях французов (до 12 и даже 14 тыс. человек), судя по результатам сражения, надо признать крайне преувеличенными.

Наполеон был горд своей фридландской победой, одержанной в годовщину славной для него битвы при Маренго. В этот день он, по выражению А. Вандаля, «своей шпагой завоевал русский союз».

Да, 19 июня Наполеон подошел к Неману и встал у Тильзита на границе Российской империи. Остатки русских войск за Неманом были деморализованы. «В главной квартире, — свидетельствовал Денис Давыдов, — все было в тревоге, как за полчаса до светопреставления». Согласимся с Е.В. Тарле: «Александр I переживал нечто похуже того, что ему пришлось испытать после Аустерлица. Наполеон мог через полторы недели быть в Вильне». Беннигсен настаивал на немедленном перемирии. Брат царя, вел. кн. Константин Павлович, бывший мужем отнюдь не робкого десятка (юношей он участвовал в итальянском и швейцарском походах Суворова), заявил: «Государь! Если вы не желаете заключить мира с Францией, то дайте каждому из ваших солдат хорошо заряженный пистолет и скомандуйте им пустить себе пулю в лоб. В таком случае вы получите тот же результат, какой вам дало бы новое и последнее сражение».

Выход был только один. 22 июня Александр послал к Наполеону одного из «екатерининских орлов», штурмовавшего в 1790 г. под начальством Суворова Измаил, кн. Д.И. Лобанова-Ростовского с предложением и полномочиями заключить перемирие. Вся главная квартира напряглась в мучительном ожидании: как отнесется к этому «двурогатый» антихрист, захочет ли он мириться? Наполеон, против всех ожиданий, утвердил акт перемирия в тот же день, подчеркнув, что он желает не только мира, но и союза с Россией. Лобанов-Ростовский доставил подписанный Наполеоном акт Александру и был тотчас вновь отправлен к Наполеону, чтобы передать ему заверение царя: «Союз Франции с Россией постоянно был предметом моих желаний».

Русско-французские переговоры начались немедленно. Наполеон поручил вести их Ш.М. Талейрану. Александр же в помощь Лобанову-Ростовскому отрядил еще одного «екатерининского орла», кн. А.Б. Куракина, желая показать Наполеону, что теперь он выставляет не каких-то молокососов, вроде П.П. Долгорукова и П.Я. Убри, как ранее, а зрелых государственных мужей из славного прошлого России. Впрочем, Наполеон решил иметь дело не с царскими уполномоченными, а с самим царем. 24 июня он предложил Александру личное свидание на следующий же день. Александр, разумеется, согласился. Чтобы ему не пришлось ехать на занятый французами левый берег Немана, а Наполеону — на русский, правый, государи договорились встретиться посредине реки на плоту.

За ночь французские инженеры соорудили посреди Немана, напротив Тильзита, плот с двумя павильонами, обтянутыми белым полотном: один из них, роскошный, с вензелями А и N на противоположных фронтонах, был предназначен для императоров; другой, попроще, — для свиты. Утром 25 июня оба императора — Наполеон с тильзитского берега, Александр с противоположного, каждый со свитой, — одновременно вступили в лодки и поплыли к плоту. Наполеон, верный своей привычке опережать всех и вся, первым взошел на плот и встретил Александра, когда тот выходил из своей лодки. Посмотрев друг на друга, императоры в обоюдном порыве чувств обнялись. Очевидцы запомнили первые слова Александра Наполеону: «Государь, я ненавижу англичан так же, как и вы!» «В таком случае, — отвечал Наполеон, улыбаясь, — все будет улажено, и мир упрочен». Бывшие враги, расточая улыбки друг другу, прошли в главный павильон и оставались там с глазу на глаз около двух часов.

Наполеон сразу предложил Александру вести переговоры tete-a-tete, без свидетелей: «Я буду вашим секретарем, а вы — моим». Дипломатам доверялась лишь чисто техническая сторона дела. Предложение Александра привлечь к переговорам прусского короля Наполеон отверг по-солдатски цинично: «Я часто спал вдвоем, но втроем — никогда». Впрочем, самому Александру Наполеон старался понравиться не меньше чем Александр — Наполеону. Договорились, что Александр завтра же переселится из правобережной «дыры» Амт-Баублен в Тильзит и займет тот самый дом, где он жил до Фридланда. Город на время переговоров решили объявить нейтральным, чтобы не показалось кому-либо, что Александр приехал… в плен к Наполеону.

Свидание императора Александра I с Наполеоном на Немане в 1807 году. Гравюра Лимо с рисунка Лорье.

Закончив первую беседу, императоры пригласили к себе в павильон и представили друг другу свои свиты. При этом Александр знакомился с французскими грандами изысканно и сдержанно, а Наполеон с русскими — весело, одарив каждого неповторимой, а то и парадоксальной любезностью. Беннигсену он сказал такой комплимент: «Вы были злы под Эйлау» (vous étiez méchant a Eilau), о чем сам Беннигсен с удовольствием рассказывал Денису Давыдову.

В следующие дни Наполеон и Александр почти не расставались друг с другом. С утра они вдвоем или в сопровождении Фридриха Вильгельма III проводили смотры и учения французских войск. Затем, чаще в салоне у Наполеона, реже — у Александра, вели переговоры. Обедали в 20 часов, всегда у Наполеона — чаще вдвоем, иногда втроем (с Фридрихом Вильгельмом) или еще с вел. кн. Константином Паловичем и Мюратом. После обеда императоры ненадолго расставались, чтобы дать возможность удалиться гостям, особенно прусскому королю, которого Наполеон не переносил. Часов в 10 вечера Наполеон уже приходил к Александру — пешком, один, без охраны и свиты, — и оба императора засиживались за разговорами о мировых, национальных и личных делах. «Мы, — вспоминал об этом Наполеон на острове Святой Елены, — не расставались до 2–3 часов утра <…> Обычно мы рассуждали о политике и философии». Иногда, проговорив до полуночи, они выходили прогуляться, и «военные всякого звания, наполнявшие вечерами улицы Тильзита, встречая двух прохожих, которые, идя под руку, дружески разговаривали, с удивлением узнавали в них императоров Франции и России»[68].

Мемуары Наполеона, продиктованные им на острове Святой Елены, и отчасти реминисценции Александра I, записанные его придворными, донесли до нас содержание их тильзитских бесед. Говорил больше Наполеон — о своих походах (царя особенно интересовал египетский), правилах военной науки, государственных реформах (хвастаясь своим Гражданским кодексом), сотрудниках и врагах, о достоинствах и недостатках различных образов правления. Александр внимательно слушал, задавал вопросы и вновь слушал, стараясь запомнить уроки сидевшего (или ходившего) перед ним феномена и, как он рассказывал позднее, «твердо решившись при случае этим воспользоваться».

Так же инициативно Наполеон вел и деловые переговоры. По любому вопросу он излагал свое мнение, выслушивал доводы Александра и в тот же вечер или на другой день присылал царю краткую, но емкую записку с мотивированными вариантами решения. Следующий разговор становился поэтому уже более конкретным, и, если вновь сохранялись разногласия, Наполеон изыскивал компромиссный вариант, mezzo termine[69], как он говорил, при котором он позволял Александру что-то выиграть, сам ничего не проигрывая. Этот вариант Наполеон аргументировал в новой записке, которая на очередной встрече императоров принималась к обоюдному удовольствию.

За время тильзитских встреч Наполеон проникся симпатией к Александру, против которого ранее был, естественно, предубежден, считая его отцеубийцей и главным поставщиком «пушечного мяса» для антифранцузских коалиций. Нельзя сказать, что он был очарован царем (привыкнув очаровывать других, сам он не поддавался никаким чарам, если не считать Жозефины и Марии Валевской), но Александр ему понравился, это бесспорно. «Я был крайне им доволен! — написал он Жозефине после первых же встреч с царем. — Это молодой, чрезвычайно добрый и красивый император. Он гораздо умнее, чем думают».

Наполеон всегда мыслил рационально и очень масштабно. Он был так заинтересован в союзе с Россией, что готов был бы заключить в объятия на месте Александра I хоть самого дьявола. То, что царь так обаятелен и покладист, стало для него приятным сюрпризом, и он искренне проявлял дружеское внимание к Александру, с удовольствием испытывал на нем всю силу своих чар, чтобы привязать его к себе.

Александру надо было преодолеть еще большее предубеждение против Наполеона — не только как «антихриста», но и как личного оскорбителя, ибо Александр с его обидчивостью и злопамятностью не мог ни забыть, ни простить «антихристу» его майской ноты 1804 г. Однако царь переступил этот психологический барьер с видимой легкостью. «Ни к кому я не чувствовал такого предубеждения, как к нему, — объяснял он свое впечатление от первой встречи с Наполеоном, — но после беседы, продолжавшейся три четверти часа, оно рассеялось, как сон». Это признание, сделанное доверенному лицу Наполеона Р. Савари, говорит не об искренности Александра, а об искусстве перевоплощения, которым он владел с детства. Обретенное в «школе» Николая Салтыкова умение держать наготове двойной прибор манер, чувств и мыслей помогло ему в общении с Наполеоном. Он почтительно внимал Наполеону, восхищался его талантами и победами, хвалил его сотрудников и ругал врагов (Людовика XVIII назвал «самым ничтожным и пустым человеком в Европе»). Идя навстречу Наполеону, Александр зашел даже слишком далеко, предложив сделать Жерома Бонапарта королем Польши с женитьбой его на великой княжне Екатерине Павловне, что в некотором роде поделило бы польский престол между Францией и Россией, но в пользу Франции. Наполеон отклонил этот проект, заявив, что он приведет со временем «к разногласиям, более острым, чем те, которые существовали доныне»[70].

А.К. Дживелегов, специально исследовавший тему «Александр I и Наполеон», так объяснил поведение Александра в Тильзите: «Ему нужно было усыпить малейшие подозрения Наполеона. Он решил не останавливаться для этого ни перед чем, даже перед унижениями. Ненависть к Наполеону не утратила ни силы, ни остроты, но он сумел ее скрыть и опасался обнаружить ее каким-нибудь неосторожным поступком». Такое объяснение несколько упрощает суть дела. Думается, ближе к истине был А. Вандаль. Вот его версия. Александр, безусловно, ненавидел Наполеона и в объятия к «антихристу» на тильзитском плоту «бросился в порыве отчаяния», но затем, ежедневно общаясь с Наполеоном, не мог не восчувствовать, по крайней мере, пиетета к мощи, разносторонности и блеску дарований, которые «антихрист» расточал перед ним. Правда, «будучи и на самом деле очарован, он делал вид, что увлечен более чем это было в действительности» (чтобы усыпить подозрения Наполеона!). В итоге, Вандаль определил характер отношений между Наполеоном и Александром в Тильзите как «искреннюю попытку к кратковременному союзу на почве взаимного обольщения».

Русско-французский союз действительно был нужен обоим, но — на разных уровнях: Александру (по его собственному признанию в разговоре с кн. А.Б. Куракиным) — для «самосохранения», Наполеону — для возвеличения себя и своей империи. Поэтому, если Александр рассматривал союз как вынужденную и временную уступку победителю, то Наполеон — как гарантию стабильности в побежденной Европе под контролем Франции. В конфиденциальном письме к Талейрану Наполеон высказался прямо: «Я имею основание надеяться, что наш союз будет постоянным».

Переговоры между Наполеоном и Александром шли довольно быстро и гладко, тем более что Наполеон сразу отказался от территориальных претензий к России, Александру пришлось хлопотать только о территориях своего друга Фридриха Вильгельма III. Наполеон вначале предлагал даже просто ликвидировать Пруссию, разделив ее между Францией и Россией, и только «из уважения к е. в-ву императору всероссийскому», как было записано в 4-й статье Тильзитского договора, к вящему унижению национального достоинства пруссаков, согласился оставить Прусское королевство на европейской карте, обкорнав его на одну треть. У прусского орла, как тогда говорили, «были отрублены оба крыла»: с одной стороны, земли, ранее отнятые у Польши (исключай Данциг, объявленный вольным городом), теперь образовали великое герцогство Варшавское, которое возглавил вассал Наполеона саксонский король Фридрих Август; с другой стороны, все прусские владения к западу от Эльбы (включая жизненно важный для Пруссии порт и крепость Магдебург) составили королевство Вестфальское во главе с братом Наполеона Жеромом.

Пытаясь спасти хотя бы Магдебург, Фридрих Вильгельм (по-видимому, с одобрения, если не по совету Александра) решился на крайний шаг. Он вызвал в Тильзит свою жену, королеву Луизу, европейски знаменитую красавицу, чтобы она своими чарами смягчила гнев Наполеона, но Наполеон проявил к ней лишь преувеличенную любезность, изощрялся в комплиментах ее туалету и в заключение подарил ей вместо Магдебурга красную розу. «Прусская королева действительно прелестна, — написал он 8 июля своей Жозефине. — Она очень кокетничает со мной. Но не ревнуй. Я — как клеенка, по которой все это только скользит».

Тильзитский договор о мире, дружбе и союзе между Францией и Россией был подписан 7 июля 1807 г. и ратифицирован обоими императорами 9-го. Два главных его условия Наполеон навязал Александру как победитель: 1) Россия признавала все завоевания Наполеона, а его самого — императором и вступала в союз с Францией; 2) Россия обязалась порвать с Англией и присоединиться к континентальной блокаде. Если первое условие задевало престиж Российской империи и самолюбие царя, который лишь недавно объявил Наполеона «общим врагом» европейских монархий, а теперь вынужден был обращаться к нему, как принято у монархов: «Государь, брат мой…», то второе условие вредило жизненным интересам России. Учитывая, какую роль играла торговля с Англией в экономической жизни России, можно сказать, что континентальная блокада означала нож в сердце русской экономики.

Впрочем, экономический проигрыш от участия в континентальной блокаде сказался для России позднее. Политически же Тильзит был не только триумфом Наполеона, но и успехом Александра. Проиграв Наполеону две войны, Россия не потеряла ни пяди своей территории. Неудобства престижного толка вполне компенсировались обретением в лице франции могущественного союзника, что позволяло России вместе с Францией (пусть даже на правах младшего партнера) регулировать международные отношения в центральной Европе. К тому же Тильзитский договор прекращал, при посредничестве Наполеона, войну между Россией и Турцией и предоставлял России свободу действий против Швеции.

Понятно, почему на торжествах в Тильзите 9 июля по случаю ратификации договора Александр выглядел столь же удовлетворенным, как и Наполеон. Кульминацией торжеств был совместный парад французской и русской гвардий, который принимали оба императора. Они стояли плечом к плечу: Наполеон — с Андреевской лентой высшего российского ордена св. Андрея Первозванного, Александр — с лентой ордена Почетного легиона, высшей награды Франции. По окончании парада Наполеон попросил назвать ему самого храброго из русских солдат, и, когда ему был представлен Преображенский гвардеец Лазарев, император снял с себя и собственноручно прикрепил к мундиру Лазарева орден Почетного легиона. «Помни, — сказал он солдату, — что это день, когда мы, твой государь и я, стали друзьями». Позднее в Петербурге посол Франции А. Коленкур будет приглашать к себе Лазарева на балы и обеды, шокируя этим русских вельмож. Александр I тоже был шокирован солдатским жестом Наполеона и сразу не нашелся, как на него отреагировать. Лишь возвратившись к себе, он послал Наполеону для храбрейшего из французских солдат знак отличия ордена св. Георгия, т. е. не самый орден, а солдатский Георгиевскйй крест, не рискнув преступить феодальную шкалу привилегий. Этот эпизод несколько омрачил тильзитскую идиллию встреч Наполеона и Александра, а следующий — разбередил болезненную рану, которую Наполеон нанес Александру в мае 1804 г.

Дело в том, что перед расставанием императоры обменялись высшими наградами своих держав. Александр вручил 5 орденов Андрея Первозванного Наполеону, Жерому, Ш.М. Талейрану, И. Мюрату и А. Бертье, а Наполеон — 5 орденов Почетного легиона Александру, вел. кн. Константину Павловичу, министру иностранных дел А.Я. Будбергу, А.Б. Куракину и Д.И. Лобанову-Ростовскому. Александр опрометчиво предложил вместо Будберга (ничем себя не проявившего) наградить Л.Л. Беннигсена, но Наполеон категорически, хотя и не называя причины, отказал, ибо ему, как он рассказывал на острове Св. Елены, «было противно, что сын просит награду для убийцы своего отца». Александр изменился в лице, поняв, в чем дело. У него хватило такта сохранить в разговоре с Наполеоном любезный тон и расстаться с ним внешне очень дружески (отплывая из Тильзита за Неман, он приветливо отвечал Наполеону, стоявшему на берегу с поднятой в прощальном взмахе рукой), но внутренне Александр, должно быть, кипел, сознавая, что никогда не станет другом Наполеона, лишь на время останется его союзником и рано или поздно вместе с другими монархами вновь объявит его «общим врагом»…

Наполеон возвратился из Тильзита в Париж через побежденную, униженную и раболепствовавшую перед ним Германию 27 июля 1807 г. Франция встретила его с небывалым за всю ее историю торжеством, как, может быть, только Древний Рим встречал своих цезарей-триумфаторов. Правда, теперь после Амьенского мира 1802 г. часть нации восприняла Тильзит как всего лишь очередной антракт между войнами и, радуясь миру, славила императора с меньшим доверием к нему, чем пять лет назад. Но все понимали — одни с гордостью, другие со страхом, — что именно теперь могущество Наполеона достигло апогея, и он сам через много лет, уже в изгнании, когда его спросят, какое время своей жизни он считает самым счастливым, вполне обдуманно ответит одним словом: «Тильзит».

Совершенно иной прием встретит после Тильзита в России и принципиально иначе оценит тильзитский синдром в своей жизни Александр I.

Глава 4. СОЮЗ

Александр I, его двор и Россия

Император Александр предвидел, что его союз с Наполеоном раздосадует дворянство и духовенство России, но не ожидал от них такого взрыва недовольства. Первой вестницей взрыва стала императрица-мать, встретившая сына вместо поцелуев словами, что ей «неприятно целовать друга Бонапарта». Вскоре по дворянским «верхам» пошла гулять фраза графа С.Р, Воронцова, «чтобы сановники, подписавшие Тильзитский договор, совершили въезд в столицу на ослах». Церковные иерархи сочли «греховным» повеление самодержца отменить анафему Наполеону как «антихристу».

Отовсюду к царю стекались донесения о невидальщине, которую Ф.Ф. Вигель определил (с неизбежными у него преувеличениями) так: «От знатного царедворца до малограмотного писца, от генерала до солдата, все, повинуясь, роптали с негодованием». Само слово «Тильзит», как заметит А.С. Пушкин, стало «обидным звуком» для русского слуха. В императорских театрах публика устраивала овации на представлении трагедии В.А. Озерова «Дмитрий Донской», когда в ответ на предложение заключить мир с Мамаем Дмитрий произносил слова:

Ах, лучше смерть в бою, Чем мир принять бесчестный!

Патриотические демонстрации отличались изобретательностью и разнообразием. Будущий декабрист кн. С.Г. Волконский с друзьями-офицерами выбил окна французского посольства в той из комнат, где красовался портрет Наполеона; другой будущий декабрист М.С. Лунин завел пса, бросавшегося на прохожих, если крикнуть: «Бонапарт!» «Патриотичнее» всех поступил граф Ф.В. Ростопчин, который ранее, при Павле I, из угождения царю был пылким сторонником союза с Наполеоном: он купил за большие деньги бюст Наполеона и приспособил его под ночной горшок.

Роптало против Тильзита и российское купечество. Запрет на торговлю с Англией ударил по его традиционным интересам и прибылям, тем более что продолжавшиеся войны — русско-иранская 1804–1812 гг. и русско-турецкая 1806–1812 гг. (с двухлетним перемирием после Тильзита) — сузили возможности южной торговли. Купцы меньше интересовались политикой, но привыкли считать Наполеона «антихристом», и теперь им очень не нравилось, что «антихрист» сделал их государя своим приказчиком.

Император Александр I. Художник Д. Доу.

Повсеместный ропот приводил к заговорщическим толкам, которые начались сразу после Тильзита и не смолкали вплоть до 1812 г. Преданный Александру Н.Н. Новосильцев уже в Тильзите заявил: «Государь, я должен вам напомнить о судьбе вашего отца». Позднее о том же напомнит ему граф П.А. Толстой, один из «цареубийц» 1801 г.: «Берегитесь, государь! Вы кончите, как ваш отец!» Эти двое предупреждали из благих побуждений открыто. Другие сговаривались тайно, планируя в петербургских салонах (как выведал посол Наполеона при Александре А. Коленкур) «постричь императора в монахи, а Румянцева (канцлера империи. — Н.Т.) послать квасом торговать». Осенью 1807 г. шведский посол в Петербурге граф Б. Стединг уведомил своего короля: «Говорят о том, что вся мужская линия царствующего дома должна быть отстранена, а так как императрица-мать и императрица Елизавета не обладают соответствующими данными, то на престол хотят возвести великую княжну Екатерину». Той же осенью предшественник Коленкура в Петербурге Р. Савари уже был встревожен, как бы «верхи» дворянства, «будучи доведены до крайности, не свергли императора Александра»…

Императрица Елизавета Алексеевна. Художник В.Л. Боровиковский.

Во главе оппозиции тильзитскому курсу стояла мать Александра — вдовствующая императрица Мария Федоровна, что до крайности осложняло его положение, ибо он привык относиться к матери по-сыновьи почтительно и поэтому вынужден был объясняться, как бы оправдываться перед ней в своем поведении, чего не допускал после смерти отца в отношениях с кем бы то ни было, кроме, может быть, еще любимой сестры Екатерины Павловны. Александр, конечно, учитывал, что внешняя политика Романовых традиционно ориентировалась на австрийских Габсбургов и прусских Гогенцоллернов и что в последние годы она была скреплена монаршими клятвами (одну из которых Александр I, Фридрих Вильгельм III и Луиза Гогенцоллерн произнесли над гробом Фридриха Великого), английским золотом и кровью четырех антифранцузских коалиций. Изменять этой политике Александр не собирался, однако он провидел дальше и глубже не только своей матери, но и царедворцев, дипломатов, министров временную необходимость для России тильзитского курса. Это видно из его сентябрьского 1808 г. обмена письмами с Марией Федоровной[71].

Мать-императрица как бы от имени оппозиции направила императору письмо, напоминающее обвинительный акт против его союза с «кровожадным тираном» Наполеоном. Предупредив, что царя уже считают «приказчиком Наполеона» и что от него отвернется русский народ, после чего Александр потеряет «империю и семью», она заключала: «Вы ошибаетесь и даже преступным образом».

В ответном письме Александр с необычайной для него откровенностью и с вероятным расчетом на то, что письмо прочтут, кроме адресата, другие оппозиционеры, изложил свою позицию. Пока Франция обладает военным превосходством, разъяснял император, Россия должна поддерживать «хорошие отношения с этим страшным колоссом, с этим врагом», должна «примкнуть на некоторое время» к нему в качестве союзника и под прикрытием союзного договора «увеличивать свои средства и силы», готовиться «среди глубочайшей тишины» к новой борьбе при более выгодном для России соотношении сил.

Уверенный в том, что только такой курс позволит России в худшем случае ничего не потерять, а в лучшем все приобрести, Александр сообразно с ним переставил людей в правительстве и даже в собственном окружении. Он отстранил в тень всех своих «молодых друзей», уволив с министерских постов А.А. Чарторыйского и В.П. Кочубея, спровадив за границу Н.Н. Новосильцева и вынудив перейти на военную службу П.А. Строганова. Их место возле царя заняли канцлер Н.П. Румянцев, государственный секретарь М.М. Сперанский, бывший президент Коллегии иностранных дел А.Б. Куракин.

Принято считать, что Александр I в управлении государством и армией демонстративно предпочитал иностранцев. Декабристы И.Д. Якушкин и А.М. Муравьев утверждали: «Чтобы понравиться властелину, нужно быть иностранцем или носить иностранную фамилию»; царь-де не скупился на афоризмы, «в которых выражалось явное презрение к русским»; а однажды в Зимнем дворце прилюдно, «говоря о русских вообще, сказал, что каждый из них либо плут, либо дурак». Все это — явное преувеличение. Александр держал на русской службе много иностранцев (особенно — эмигрантов из Франции), но отнюдь не предпочитал их русским, может быть, уже осознав ту истину, которую позднее обнародует А. де Кюстин: «Иностранцы всегда сбывают России лишь тех, кого не хотят иметь у себя». Среди «молодых друзей» Александра только один был иностранец, да и то условно: «русский поляк» (Чарторыйский). В дальнейшем самыми близкими к царю людьми стали А.А. Аракчеев, А.Н. Голицын, П.М. Волконский. Из восьми первых его министров не было ни одного иностранца! Правда, в числе пяти министров иностранных дел, сменившихся за его царствование, трое (тот же Чарторыйский, А.Я. Будберг и К.В. Нессельроде) носили иностранные фамилии, зато лишь двое таковых (М.Б. Барклай де Толли и П.И. Меллер-Закомельский) оказались в ряду семи военных министров. Главнокомандующим русскими войсками против Наполеона Александр назначал в 1805 г. М.И. Кутузова, в 1806 г. — М.Ф. Каменского, да и в 1812 г. согласился вновь назначить Кутузова. Факты свидетельствуют, что царь подбирал себе сотрудников по родству убеждений, личной преданности, способностям, но независимо от их национальности и фамилии.

Кадровые перестановки возле царя после Тильзита лишь подтверждают это.

Внутри страны Александр посчитал своевременным опереться на Аракчеева, который до тех пор, по выражению Н.И. Греча, «стоял в тени, давая другим любимцам износиться, чтобы потом захватить государя вполне». Начало возвышения Аракчеева датируется точно. 14 декабря 1807 г. особый царский указ известил Россию: «Объявляемые генералом от артиллерии графом Аракчеевым высочайшие повеления считать именными нашими указами». 13 января 1808 г. Аракчеев был назначен военным министром Российской империи.

А.А. Аракчеев. Художник Д. Доу.

Другой ответственнейший в послетильзитских условиях пост министра иностранных дел 30 августа 1807 г. занял будущий канцлер граф Николай Петрович Румянцев. Кроме громкого имени (сын генерал-фельдмаршала П.А. Румянцева-Задунайского), он ничем не блистал, но проявлял ценнейшее для того момента стремление к самостоятельности русской внешней политики по отношению к любым партнерам, будь то Англия или Франция. Очень важным для России и Франции был выбор русского посла в Париже. После долгого раздумья Александр назначил послом боевого генерала графа П.А. Толстого — «цареубийцу» и (подобно его брату обер-гофмаршалу Н.А. Толстому) врага Франции. Честный Толстой отказывался от этого назначения, ссылаясь на то, что он не дипломат. Александр сказал, что ему на месте посла при Наполеоне и нужен «вовсе не дипломат, а храбрый и честный воин». Толстой вынужден был принять назначение, хотя его жена пала перед ним на колени, умоляя не ехать к «врагу рода человеческого».

«Враг человечества» устроил Толстому великолепный прием в Фонтенбло. Взяв посла под руку, он говорил ему, что дни, проведенные с Александром I в Тильзите, считает «лучшими в своей жизни» и что к русскому народу преисполнен «величайшего уважения». Наполеон поселил Толстого в роскошном особняке, выкупив его у И. Мюрата за 1 млн. франков, приглашал его на приемы особо доверенных лиц к себе и к Жозефине, но Толстой не поддался на все эти любезности, ни разу не позволил себе смягчить в разговорах с Наполеоном то ледяное, то скорбное выражение лица и вообще делал все от него зависящее, чтобы привести русско-французские отношения к разрыву.

Почему Александр I направил к Наполеону именно такого посла? Историки усматривают в этом одну из многих загадок «северного сфинкса». Ю.В. Борисов считает, что «объяснение может быть только одно»: разумом царя руководила «ненависть к Французской революции». Думается, все было гораздо сложнее. Ведь сам Александр не только фарисейски заверял Наполеона в своей приверженности русско-французскому союзу, но и вполне искренно считал (как явствует из его письма к матери-императрице), что интересы России требуют поддерживать видимость «хороших отношений» с Францией и готовиться к реваншу «в глубочайшей тайне». Зачем же тогда он послал в Париж такого бурбона, как Петр Толстой, о котором Наполеон после неудачи всех своих попыток ублаготворить посла озадаченно сказал: «Он всего дичится»? По-видимому, Александр рассчитывал иметь в лице своего посла при Наполеоне твердого защитника интересов России и лишь недооценил солдафонство Толстого (либо Толстой переусердствовал в своем солдафонстве).

Если так, то легко понять, почему Александр уже через год заменил П.А. Толстого А.Б. Куракиным — столь же рьяным, как Толстой, врагом Наполеона, но в противоположность Толстому изысканным дипломатом. Типичный екатерининский вельможа, богач и щеголь («великий канцлер украшений <…> Тело его все покрыто бриллиантами», — ехидничал Ф.В. Ростопчин), князь Александр Борисович Куракин сразу расположил к себе двор Наполеона своей обходительностью. Разодетый в бархат и парчу, сверкая помимо орденских звезд алмазными пряжками и пуговицами, он артистически подключался к любому разговору на любом уровне, причем пальцы его рук, унизанные перстнями с драгоценными камнями, небрежно поигрывали табакеркой, усыпанной бриллиантами, а лицо излучало улыбку, которая очень шла к его бриллиантам. В отличие от Толстого Куракин с почтительным интересом внимал каждому слову Наполеона и рассыпался перед ним в любезностях, но как только речь заходила о «встречных шагах» России и Франции, становился неуступчив à la Толстой.

Александр со своей стороны выказывал верх благоволения к послам Наполеона. Первый из них — генерал Рене Савари, герцог Ровиго — был встречен петербургской знатью враждебно не только как посол «антихриста», но и как участник расправы с герцогом Энгиенским. Придворные крути сторонились его, словно прокаженного, отказывались принимать. Повсюду он наталкивался, по его словам, на «молчание, граничащее с оцепенением». Александр же оказывал ему предпочтительные по сравнению с другими послами знаки внимания, приглашал его к себе на обеды и даже — единственного из иностранцев! — на военные парады, где он гарцевал рядом с императором. Еще большим расположением царь одарил генерала Армана Коленкура, герцога Виченцского, который заменил Савари в декабре 1807 г. Коленкур (тоже, кстати говоря, причастный к делу герцога Энгиенского) превосходил Савари как дипломат и придворный и должен был, по мысли Наполеона, придать французскому представительству в России еще больший блеск. С одобрения царя он поставил себя в Петербурге над дипломатическим корпусом и вообще, по воспоминаниям адмирала А.С. Шишкова, «был первейшею особою, едва не считавшею себя наравне с Александром I».

Д.С. Шишков. Гравюра Степанова с портрета Е. Эстеррейха.

Не рисковал ли Александр таким образом навлечь на себя еще большее недовольство петербургского двора и стоявшего за ним всего «благородного российского дворянства»? Не усугублял ли он тем самым угрозу нового дворцового заговора, который мог лишить его короны и жизни? Едва ли. Скорее, наоборот: он рассчитывал, что оппозиция тильзитскому курсу внутри России ослабеет, когда оппозиционеры поймут (хотя бы из его письма к Марии Федоровне) и, главное, увидят, кто он по отношению к Наполеону — не приказчик, а равноправный временный партнер. Зато, с другой стороны, своей предупредительностью к французским послам, как бы в укор собственному двору, он дезориентировал Наполеона, отводил от себя его подозрения и продлевал выгодную для России иллюзию «хороших отношений» с Францией.

Разумеется, положение Александра было не вполне устойчивым, и он рисковал стать жертвой заговора (со временем, правда, все меньше) вплоть до 1812 г. Не только отец, но и дед, Петр III, тоже павший от рук заговорщиков, навещали его в кошмарных видениях. Трудно было ему руководить империей так, чтобы сохранять респект перед собственным двором и не терять доверия Наполеона. В этом он полагался не только на себя самого и преданных ему сотрудников, но также и на популярность своей личности в народе. Всенародную верноподданническую любовь к себе Александр буквально осязал всегда и везде в России, где бы он ни был. Так, в трудные для него декабрьские дни 1809 г., когда дворянская оппозиция роптала против его новых шагов — и эрфуртских встреч с Наполеоном, и участия на стороне Наполеона в недавней войне с Австрией, и возвышения М.М. Сперанского, — простой люд восторженно встретил его приезд в Москву. «С большим затруднением ехал Александр среди толпы: народ целовал его ноги, платье и даже лошадь его; многие стирали платками пот с лошади и говорили: „Мы детям, внукам и правнукам оставим это на память“[72].

Эта народная любовь льстила тщеславию Александра и придавала ему уверенность в себе. Главным же образом он уповал в то трудное время на такие свои достоинства, как обаяние и лицедейство. Удары судьбы под Аустерлицем и Фридландом, тяжкий крест Тильзита потрясли, но не сломили, а закалили его. Он как бы заматерел в том своем качестве, которое очень верно, хотя и зло, определил Пушкин:

К противочувствиям привычен, В лице и в жизни арлекин.

Через пять месяцев после Тильзитского мира Александру I исполнилось 30 лет. Он выглядел тогда почти как идеальный „красавец-мужчина“. Высокий, стройный, эффектно принимавший заранее отрепетированные перед зеркалом позы античных статуй, всегда щегольски и со вкусом одетый, умилявший окружающих изяществом манер, джентльменски выдержанный и галантный, с чарующей улыбкой на лице, и в зрелые годы юношески прелестном, с добрыми голубыми глазами — он был, по выражению М.М. Сперанского, „сущий прельститель“[73]. Родные и близкие звали его: „notre ange“ (наш ангел). Слегка портили ангельское обличье царя лишь ранняя глухота и смолоду уже обозначившаяся лысина, которая всю жизнь удручала его, как бельмо в глазу.

С чисто внешним обаянием Александра, казалось, вполне гармонировали достоинства его ума и сердца: рассудительность, доброта, благородство. Даже трезвомыслящая мадам Ж. де Сталь была совершенно покорена им и заявила ему при встрече: „Государь, ваш характер есть конституция для вашей империи, а ваша совесть — ее гарантия“.

„Прельщая“ окружающих, Александр редко сближался с ними и едва ли был способен на глубокое чувство, личную симпатию к кому бы то ни было, кроме Аракчеева. Крут его друзей был узок. П.П. Долгоруков скоропостижно умер 12 декабря 1806 г.г в день рождения царя. С „молодыми друзьями“ по Негласному комитету Александр разошелся после Тильзита. А.Н. Голицын и П.М. Волконский служили для него лишь контрастным дополнением к Аракчееву (отчасти, пожалуй, даже противовесом ему — для разнообразия). Сперанского, как, впрочем, и Н.П. Румянцева, М.Б. Барклая де Толли, П.В. Чичагова, К.В. Нессельроде, он ценил, но допускал с ними только деловое общение.

Даже в царской семье, где он как государь и „notre ange“ был общим кумиром, Александр держался так, что о нем говорили: „светит да не греет“, — и никому из родных (опять-таки за одним исключением) не выказывал нежных чувств.

Великая княгиня Екатерина Павловна. Гравированный портрет Меку.

Зато сестру Екатерину Павловну, умницу и красавицу, хотя и для женщины излишне „мужественную“, „смесь Петра Великого с Екатериной II и Александром I“, как говорили о ней при дворе, — эту свою сестру Александр любил нежнее, чем просто „любовью брата“.

Об этом говорят его письма к ней. Вот одно из них, от 25 апреля 1811 г.: „Я люблю Вас до сумасшествия, до безумия, как маньяк! <…> Надеюсь насладиться отдыхом в Ваших объятьях <…> Увы, я уже не могу воспользоваться моими прежними (до недавнего замужества Екатерины Павловны. — Н.Т.) правами (речь идет о Ваших ножках, Вы понимаете?) и покрыть Вас нежнейшими поцелуями в Вашей спальне в Твери…“[74].

Все биографы Александра I, касавшиеся этого письма, были шокированы или, по меньшей мере, озадачены им. Они если и думали, то гнали от себя мысль о возможности кровосмесительной связи между царем и великой княгиней, а других объяснений не находили. Может быть, в письме нет никакой тайны, т. е. в нем сказано все о чувстве, которое связывало брата и сестру? Тогда это чувство можно определить как платоническую любовь. По отношению к Александру Павловичу такое объяснение подходит больше других, ибо он всю свою жизнь пребывал в хроническом восхищении перед всеми красивыми женщинами, попадавшимися ему на глаза.

А.И. Герцен в „Былом и думах“ заметил, что Александр I „страстно любил <…> всех женщин, кроме своей жены“. Это верно, если под страстной любовью царя разуметь именно его восхищение женской красотой, которое побуждало его ухаживать, кокетничать, даже бегать на свидания в частные дома, но без видимых последствий для его избранниц. Двое из тех людей, которые лучше всех знали царя, — его друг А.А. Чарторыйский и биограф Н.К. Шильдер, — пришли к такому выводу: „платоническое кокетство“ — вот „род связи, который особенно нравился Александру“. В числе предметов этой связи кого только не было! — и прусская королева Луиза, и баденская принцесса Стефания (племянница Жозефины Богарне), и княгиня Е.П. Багратион (вдова героя войны 1812 г.), и генеральша А.П. Керн (воспетая Пушкиным как „гений чистой красоты“), и многие другие.

Великая княгиня Анна Павловна. Гравированный портрет Меку.

Одна из них сумела привязать Александра I к себе на 15 лет.

Это была Мария Антоновна Нарышкина, дочь польского князя А.С. Святополк-Четвертинского, погибшего в 1794 г. от рук собственной „черни“, и жена царского угодника, обер-егермейстера Д.Л. Нарышкина — того самого, именем которого (в качестве „канцлера ордена Рогоносцев“) был подписан диплом» присланный А.С. Пушкину 4 ноября 1836 г. и ускоривший дуэль поэта с Ж. Дантесом.

Мария Антоновна родилась 2 февраля 1779 г. В 1795 г. она была выдана замуж за Нарышкина и появилась при петербургском дворе, где сразу была признана «самой красивой женщиной». Очевидцы в один голос изумлялись ее «красоте, до того совершенной, что она казалась неестественною, невозможною», тем более что Нарышкина была скромна в одежде и выделялась «среди ослепительных нарядов <…> лишь собственными прелестями».

И сама того не знает, Чем всех боле хороша, —

пел о ней старик Державин.

Александр I сблизился с Нарышкиной в год своего воцарения, прижил от нее двух дочерей (Софью и Зинаиду) и не порывал с нею до 1815 г., хотя государственные, военные, да и амурные дела с другими женщинами подолгу отвлекали его от возлюбленной. В трудные для себя дни он искал душевной опоры и утешения не у жены, не у матери и даже не у любимой сестры Екатерины, поскольку она с 1809 г. жила в Твери, а у Нарышкиной. Вот что писал об этом романе А. Коленкур Наполеону 5 апреля 1808 г. из Петербурга в Париж: «Государь рыцарски любит Нарышкину <…> любит ее ради нее самой, ради их двух детей, а также потому, что она никогда не заговаривала с ним о делах <…> Он уверял меня, что такого рода жизнь вернула ему полное счастье <…> „Мне жаль императора (Наполеона. — Н.Т.), — добавил он, — если он никого не любит. Это отдых после трудов“».

А. Валлоттон метко определил, что «у Александра было три страсти: парадомания, Мария Нарышкина и дипломатия». Все они совокупно, но главным образом, конечно, вторая страсть, усугубили взаимное отчуждение между императором и его женой, Елизаветой Алексеевной, возникшее еще до того, как в жизнь Александра вошла Нарышкина. Может быть, в отместку мужу Елизавета Алексеевна тоже завела любовную связь, снизойдя до кавалергардского штабс-ротмистра Алексея Охотникова, но этот роман кончился трагически. 30 января 1807 г. на 26-м году жизни Охотников был убит из-за угла кинжалом безвестного злоумышленника, как полагают некоторые изыскатели, — по возможному наущению матери-императрицы Марии Федоровны или даже (что совершенно невероятно) самого Александра…

Мужчин Александр очаровывал не меньше, чем женщин. Лишь единицы могли разглядеть в нем наряду с хорошим дурное, причем удивлялись диалектическому единству противоположностей в его облике. Рыцарски благородный и великодушный, «упрямый, как лошак», по выражению Наполеона[75], и «нервный, как беременная женщина» (выражение А.А. Чарторыйского), царь «представлял собой странное сочетание мужских достоинств и женских слабостей»[76]. С одной стороны, он мог твердо, рискуя стать жертвой заговора, блюсти в 1807–1811 гг. формальный союз с Наполеоном, вопреки дворянской оппозиции, толкавшей его к разрыву, а в 1812 г., наоборот, столь же твердо сопротивляться агрессии Наполеона, наперекор той же оппозиции, склонявшей его к миру, т. е. мог действовать как мудрый и мужественный государь. С другой стороны, он же был мелочным, подозрительным и злопамятным, как провинциальная кумушка.

По свидетельству М.А. Нарышкиной, «подозрительность его доходила до умоисступления. Достаточно было ему услышать смех на улице или увидеть улыбку на лице одного из придворных, чтобы вообразить, что над ним смеются». Столь же преувеличенной была и его злопамятность. «Государь так памятен, — удивлялся Д.П. Трощинский, — что ежели о ком раз один услышит худое, то уже никогда не забудет». Еще больше шокировала окружающих мелочность императора — и в придворном этикете (специальным указом он запретил «ношение очков»), и в личном обиходе (учредил должность служителя, который отвечал за «поставку перьев, очиненных по руке государя»), и даже в самой его подозрительности. Он всерьез, как «клевету» и «оскорбление», воспринял слух «о самой черной неблагодарности кн. А.С. Меншикова, разглашающего, будто государь носит накладные икры».

Наверное, первопричиной такой подозрительности был крайне скептический взгляд Александра на род человеческий — взгляд, который он высказывал иногда без околичностей: «Я не верю никому. Я верю лишь в то, что все люди — мерзавцы».

Определяющей чертой натуры Александра I с малолетства и до конца дней оставалось двуличие. Оно позволяло ему изъявлять дружеские чувства одновременно Наполеону, Францу I и Фридриху Вильгельму III, работать с Аракчеевым и Сперанским, задушевно общаться с просвещенным Н.М. Карамзиным и фанатиком-изувером архимандритом Фотием, а главное, скрывать от людей, будь то друзья или враги, свои истинные чувства и мысли. Понять его было очень трудно, обмануть — почти невозможно. Вот два характерных примера. Однажды петербургский генерал-губернатор П.В. Голенищев-Кутузов вышел из кабинета царя в приемную, утирая слезы. Ожидавшие приема бросились к нему с расспросами и услышали в ответ: «Плакали оба, но кто кого обманул, не знаю». В другой раз Платон Зубов попросил царя выполнить его «скромную просьбу», не сказав, в чем она заключается. Александр дал слово. Тогда Зубов поднес ему на подпись указ о помиловании генерала, обвиненного в трусости. Александр поморщился, но подписал: «Принять вновь на службу». Через минуту он попросил Зубова выполнить и его, царя, «скромную просьбу». Зубов выразил готовность «беспрекословно исполнить все, что прикажет государь». «Пожалуйста, — сказал Александр, — порвите указ, подписанный мною». Зубов растерялся, покраснел, но — делать нечего! — разорвал бумагу.

В общем, душа Александра переливалась, по выражению А.А. Чарторыйского, «всеми цветами радуги». Он умел и артистически пленять, и шутя отторгать от себя окружающих, и виртуозно вводить их в заблуждение. Такое умение помогало ему и в жизни, и особенно в политике, где он был, по меткому определению шведского канцлера Г. Лагербьелке, «тонок, как кончик булавки, остер, как бритва, и фальшив, как пена морская».

Личные качества Александра I налагали свою печать на политику, как внутреннюю, так и внешнюю, что проявилось, например, в его дипломатии от Тильзита до 1812 г. С Наполеоном Александр вел дружественные переговоры, одобряя чуть ли не каждую его идею, вплоть до новых проектов удара по Англии… в Индии. 2 февраля 1808 г. Наполеон написал Александру: «Армия в 50 000 человек, франко-русская, может быть, и австрийская, которая направится через Константинополь в Азию, не дойдет еще до Евфрата, как Англия затрепещет <…> Я твердо стою в Далмации, Ваше Величество — на Дунае. Через месяц после того, как мы договоримся, наша армия может быть на Босфоре. Удар отзовется в Индии, и Англия будет покорена». Александр ответил: «Виды Вашего величества представляются мне одинаково великими и справедливыми. Такому высочайшему гению, как Ваш, предназначено создать столь обширный план, Вашему же гению — и руководить его исполнением».

Конкретное же обсуждение этого, как, впрочем, и большинства других вопросов, заходило в тупик главным образом из-за того, что Наполеон требовал от Александра соблюдать континентальную блокаду; Александр же сделать это просто не мог. Он вынужден был считаться с тем, что во время его царствования из 1200 иностранных торговых судов, ежегодно входивших только в Неву, больше 600 носили британский флаг и что теперь закрыть все свои порты от англичан было бы для России экономически гибельно. Поэтому Александр дозволял российским дворянам и купцам втихомолку, контрабандно торговать с Англией, нарушая таким образом континентальную систему, в то время как Наполеон, понимавший, что «достаточно одной трещины, чтобы в нее провалилась вся система», настаивал на неукоснительном ее соблюдении. Раздражаясь нарушением со стороны Александра статьи Тильзитского договора о континентальной блокаде, Наполеон, в свою очередь, нарушал другую статью — об эвакуации своих войск из Пруссии. Все это накапливало недоверие в отношениях между союзниками и мешало им договориться также и по вопросам о Польше, германских и дунайских княжествах, средиземно-морских островах.

Правда, Александр использовал предоставленную ему в Тильзите свободу действий против Швеции, что дворянская оппозиция воспринимала как ложку меда в тильзитской бочке дегтя. После того как шведский король Густав IV Адольф отказался присоединиться к континентальной блокаде, отверг предложение вступить в союз с Россией против Англии и возвратил Александру I знаки ордена Андрея Первозванного, заявив, что не желает носить такой же орден, как у Бонапарта, Александр объявил Густаву войну. В феврале 1808 г. 24-тысячная русская армия во главе с лучшими генералами (П.И. Багратионом, М.Б. Барклаем де Толли, Н.Н. Раевским, Н.М. Каменским, Я.П. Кульневым) вторглась на территорию Финляндии, которая с конца XIII в. принадлежала Швеции и теперь, по договоренности между Александром и Наполеоном, должна была отойти к России. Александр и его генералы рассчитывали на скоротечную кампанию, но война неожиданно для них затянулась. Дворянская оппозиция роптала на царя за то, что он, угождая Наполеону, ополчился на «слабого соседа и к тому же близкого родственника» (жена Густава Фредерика была родной сестрой императрицы Елизаветы Алексеевны). Лишь мирный договор, подписанный 5 (17) сентября 1809 г. в финском городке Фридрихсгаме, примирил оппозицию с Александром, поскольку вся Финляндия плюс Аландские острова по этому договору вошли в состав России, а стало быть, к выгоде российских дворян и купцов расширились не только границы империи, но и ее хозяйственный рынок, торговые связи, людские ресурсы.

Разбитая Швеция обязалась присоединиться к континентальной блокаде. Александр I был вправе считать, что именно он принудил ее к этому и что Наполеон оценит его верность союзническим обязательствам. Но, имитируя согласие с Наполеоном и выигрывая при этом для себя время и даже пространство, как в войне со Швецией, он вместе с тем тайно от своего тильзитского союзника вдохновлял, а иногда даже открыто поддерживал милых его феодальному сердцу Габсбургов и особенно Гогенцоллернов. Если Франца I он письменно заверял «в дружбе и в стремлении сохранить целостность Австрийской империи», то Фридриха Вильгельма III — даже «в неотделимости его интересов от интересов России», и действительно добился от Наполеона в Эрфурте сокращения контрибуции с Пруссии в пользу Франции на 20 млн. франков (2 октября 1808 г. царь радостно известил короля об этом в личном письме).

Дружба Романовых с Габсбургами подверглась тяжкому испытанию летом 1809 г., когда Австрия начала войну против Наполеона с намерением взять реванш за 1805 год, а Россия по букве ст. 1-й Тильзитского договора должна была «действовать» сообща с Францией. Александр I, как только он узнал о начале войны, заверил А. Коленкура: «Император (Наполеон) найдет во мне союзника, который будет действовать открыто. Я ничего не буду делать вполовину». Однако действовал он тогда именно «вполовину». Только к концу второго месяца войны, когда Наполеон, одержав ряд побед над австрийцами, уже занял Вену, русский корпус под начальством кн. С.Ф. Голицына вступил на территорию Австрии. «С нашей стороны, — читаем у Н.К. Шильдера, — началась тогда бескровная война: другого названия нельзя присвоить этому странному и небывалому походу русских войск. Достаточно сказать, что в деле при Подгурже 14 июля, важнейшем за всю войну 1809 г. с Австрией, были убиты два казака и ранены два офицера». 16 августа 1809 г.

Александр I с удовлетворением написал государственному канцлеру Н.П. Румянцеву: «Мы должны радоваться, что не слишком способствовали делу уничтожения австрийской армии».

Наполеон тем не менее наградил Александра за «участие» в разгроме Австрии, передав России часть австрийской Галиции с населением в 400 тыс. человек. Петербургский двор расценил этот жест «корсиканца» как оскорбительную для Александра подачку. О царе злословили: «Наполеон осрамил его, дав ему из земель, отнятых у Австрии, не какую-нибудь область, а 400 тыс. душ, как бывало у нас цари награждали своих клевретов». Сам Александр больше переживал другое: как бы не пострадала дружба с Габсбургами. Он с «огромным удовольствием» ответил на письменные заверения Франца I от 26 октября 1809 г. «в искренней дружбе» такими же заверениями и добавил: «Меня крайне огорчало то, что давние отношения между нашими монархиями были прерваны войной, в которой я должен был принять участие в качестве союзника»…

Столь же изворотливой, с характерным для царя двуличием, была после Тильзита и внутренняя политика Александра I. Участие России в континентальной блокаде Англии губительно отражалось на русской экономике. Агенты Наполеона в 1808 г. доносили ему из Москвы: «Вся торговля находится в застое. Русские вельможи, привыкшие к роскоши, с горечью терпят лишения <…> Русские бумаги пали на 50 %, продукты дворянских поместий лишены вывоза». Новая союзница, Франция, не могла компенсировать этого ущерба, поскольку экономические связи России с Францией были поверхностными (главным образом импорт в Россию предметов французской роскоши). Нарушая внешнеторговый оборот России, континентальная система расстраивала ее финансы. Уже в 1809 г. бюджетный дефицит вырос по сравнению с 1801 г. с 12,2 млн. до 157,5 млн. руб., т. е. почти в 13 раз; дело шло к финансовому краху. Русская экономика в условиях континентальной блокады стала походить на человека, задыхающегося в приступе астмы. Александр I все больше прислушивался к воплям против блокады и все чаще разрешал нарушать ее дворянам и купцам, тем более что купцов 1-й и 2-й гильдий он недавно (манифестом от 1 января 1807 г.) во многом уравнял с дворянами.

В России у Александра I насчитывалось тогда больше 40 млн. подданных: дворян — 225 тыс., священнослужителей — 215 тыс., купцов — 119 тыс., генералов и офицеров—15 тыс. и столько же государственных чиновников. В интересах этих примерно 590 тыс. человек, т. е. меньше 1,5 % россиян, царь управлял своей империей. Все прочие, большинство которых составляли крепостные крестьяне (по выражению А. де Кюстина, «рабы рабов»), в политических расчетах царя не учитывались, хотя именно они своими руками создавали материальную и военную мощь империи, а в кризисные моменты спасали ее от иноземных нашествий.

Впрочем, Александр I понимал, что хотя «рабы» стерпят многое, даже их терпению есть предел. Между тем гнет и надругательства очень многих помещиков над крестьянами были беспредельны: крестьян не считали людьми, их эксплуатировали, как тягловый скот, продавали и покупали, обменивали на собак, проигрывали в карты, сажали на цепь, заклепывали в железные клетки, били насмерть розгами, батогами, кнутами, щекобитами, т. е. деревянными орудиями для битья по щекам, дабы не марать дворянских рук о «хамские рожи»[77]. Можно ли было все это терпеть? Только за 1808–1809 гг. в России вспыхнули 52 крестьянских волнения. Александр больше своих предшественников старался не допустить возможного повторения пугачевщины и поэтому с первых же лет царствования, как мы видели и еще увидим, начал исподволь готовить отмену крепостного права через постепенное его ослабление.

В условиях разорительных войн с Наполеоном (хотя и частично оплаченных английским золотом) Александр, не в пример отцу своему и бабке, стал экономить национальные средства. Он не только прекратил раздачу крепостных крестьян, но и урезал на 4 млн. руб. содержание царского двора, сократив при этом штат придворных. Сам, будучи «величеством» и щеголем, Александр не любил бесполезную роскошь, считал лишними чисто придворные должности и презрительно называл тех царедворцев, которые не имели другой службы, «полотерами». В результате, при нем, как иронически заметил академик А.Н. Пыпин, «величие» двора упало, дав великосветской фронде лишний повод для ропота.

К 1809 г. Александр счел дворянско-купеческое недовольство столь угрожающим, что вынужден был видоизменить свой политический курс. Во внешней политике он стал менее уступчив и более требователен перед Наполеоном как равноправный партнер, а внутри страны вновь занялся проектами реформ. Дело в том, что, начиная первую войну с Наполеоном, Александр вдруг резко усилил карательный режим в стране. 5 сентября 1805 г., перед отъездом в армию, он фактически возродил Тайную экспедицию, которая с такой помпой была упразднена в первый же месяц его царствования. Теперь ее функции стал исполнять так называемый Комитет для совещания по делам высшей полиции, преобразованный 13 января 1807 г. в Комитет охранения общей безопасности. Самым деятельным членом его стал сенатор А.С. Макаров, преемник по Тайной экспедиции главного инквизитора Екатерины Великой «кнутобоя» С.И. Шешковского. Обретший в том же 1807 г. силу А.А. Аракчеев поощрял розыскное усердие Комитета. Уже к 1808 г. среди россиян получил хождение сатирический листок, который так оценивал положение дел в стране: «Правосудие — в бегах. Добродетель ходит по миру. Благодеяние — под арестом <…> Честность вышла в отставку <…>. Закон — на пуговицах Сената.

Терпение — скоро лопнет».

В обстановке, когда все слои населения, от дворянской фронды до крепостных бунтарей, по разным мотивам и различными способами выражали недовольство правительством, Александр I ощутил шаткость своего положения и решил на время отложить аракчеевщину, попытаться успокоить недовольных и отвлечь их внимание от внешних неудач и внутренних трудностей проектами новых реформ. Аракчеев до лучших времен вновь отошел в тень. Его место в качестве ближайшего советника и сотрудника царя занял Михаил Михайлович Сперанский. С 1809 г. началась вторая серия либеральных реформ Александра I, которая затянулась до весны 1812 г…

М.М. Сперанский. Художник П. Борель.

В 1888 г. В.О. Ключевский говорил о Сперанском: «Со времен Ордина-Нащокина у русского престола не становился другой такой сильный ум; после Сперанского, не знаю, появится ли третий». Теперь, когда вся история русского престола уже позади, можно сказать, не принижая имен А.М. Горчакова и Д.А. Милютина, С.Ю. Витте и П.А. Столыпина, что третий ум такой силы не появился.

Судьба Сперанского с ее взлетами и падениями любопытна и показательна для крепостнической действительности. «Человек сей быстро возник из ничтожества», — с удивлением и злобой вспоминал Ф.Ф. Вигель. На Востоке о таких выскочках, как Сперанский, говорят: «Пешка! Когда же ты стала ферзем?» Действительно, как могло случиться, что в самодержавной стране сын бедного приходского священника в короткое время и вне всякого фаворитизма занял второе место после царя? Здесь надо учитывать ряд обстоятельств.

Сперанский обладал исключительными способностями. Он блестяще окончил духовную академию, в совершенстве знал математику и философию, владел шестью иностранными языками, был замечательным стилистом и первоклассным оратором (его трактат «Правила высшего красноречия» может поспорить по значимости с трактатами Цицерона). Но самым ценным качеством Сперанского был его глубокий и в то же время необычайно подвижный и гибкий, истинно государственный ум. По слухам, Наполеон в дни эрфуртского свидания с Александром I поговорил со Сперанским и подвел его к Александру со словами: «Не угодно ли вам, государь, обменять мне этого человека на какое-нибудь королевство?» Не случайно всемогущий Аракчеев сказал как-то: «Если бы у меня была треть ума Сперанского, я был бы великим человеком!»

И все-таки, будь Сперанский даже семи пядей во лбу, он вполне мог затеряться где-нибудь на задворках крепостной России, как затерялись там, вероятно, десятки и сотни талантливых, если не гениальных простолюдинов. Но ему помог, говоря словами Фридриха Великого, «Его Августейшее Величество Случай».

Дело в том, что Александр I, замышляя с первых же шагов своего царствования эффектные, но безвредные для самодержавия реформы, очень нуждался в людях с государственным складом ума и не находил их при дворе. Сперанский, бывший тогда секретарем у одного из «молодых друзей» царя, В.П. Кочубея, случайно попался на глаза впечатлительному монарху, поразил его умением составлять доклады по любому вопросу и был взят на примету.

Граф В.П. Кочубей. Гравюра Райта с портрета Д. Доу.

После Тильзита, когда понадобилось вновь заняться реформами, царь вспомнил о Сперанском, призвал и возвысил его. 30 августа 1809 г. Сперанский был пожалован в тайные советники, а 1 января 1810 г. назначен государственным секретарем и почти три года являлся, по выражению Ж. де Местра, «первым и единственным министром империи». «Благоволение и доверие к нему императора не имели, как казалось, пределов», — констатировал Н.К. Шильдер.

Реформировать Россию Сперанский задумал, когда она еще переживала «дней Александровых прекрасное начало», а сам Михаил Михайлович в бумагах 1802 г. высказался так: «Я нахожу в России два состояния: рабы государевы и рабы помещичьи <…> Действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих и философов»[78]. С того времени Сперанский и начал работать, что называется, «в стол», над проектами государственного переустройства России. Осенью 1808 г. после свидания с Наполеоном в Эрфурте Александр I поручил Сперанскому подготовить реформу государственного механизма, который оставался таким же «безобразным», как и в годы Негласного комитета. Плоды шестилетних трудов Сперанского были легализованы, и на их основе он к концу 1809 г. составил кроме ряда частных проектов знаменитое «Введение к уложению государственных законов», т. е. план преобразования Российской империи из цитадели феодального бесправия в правовое буржуазное государство.

Сперанский прямо отметил в тексте своего «Введения», что им изучены «все существующие в мире конституции». Сказались в его проекте и личные впечатления от европейских порядков. В Эрфурте Александр I как-то спросил его: «Как нравится тебе за границей?» Сперанский ответил: «У нас люди лучше, но здесь лучше установления». Теперь он попытался реформировать российскую государственность на европейских началах. Эталоном же этих начал служил для него Кодекс Наполеона, хотя и М.А. Корф, утверждавший, будто «Наполеон и политическая система Франции совершенно поработили все помыслы» Сперанского, и Н.М. Карамзин, расценивший «Введение к уложению государственных законов» как всего лишь «перевод Наполеонова кодекса», преувеличивали франкофильство российского реформатора.

Вот основные положения реформы Сперанского. Россия — на грани революции. Если оставить в ней все, как есть, революция неизбежна, ибо история не знает примера, «чтобы народ просвещенный и коммерческий мог долго в рабстве оставаться». Однако революцию еще не поздно предотвратить, сохраняя и самодержавие, и даже крепостное право. Надо лишь придать самодержавию видимость конституционной монархии, «облечь» его (не ограничить, а именно облечь) конституцией, крепостное же право отменить — постепенно и поэтапно, начав с разрешения помещичьим крестьянам приобретать недвижимую собственность.

По «конституции» Сперанского, все население страны разделялось на три сословия: дворянство, «среднее состояние» (купцы, мещане, государственные крестьяне) и «народ рабочий» (помещичьи крестьяне, мастеровые, прислуга). Политические права должны были получить два первых сословия, а людям из «народа рабочего» предоставлялась (в перспективе) возможность перейти в «среднее состояние» и стать политически правомочными, когда они обретут недвижимость.

В основу государственного устройства России, по мысли Сперанского, впервые был положен принцип разделения властей на законодательную, исполнительную и судебную. Высшим органом судебной власти должен был стать Сенат, исполнительной — министерства, законодательной — Государственная дума. Однако выше всех этих высших органов учреждался Государственный совет в качестве совещательного органа при царе. Как и прежде, окончательно утверждал или отклонял любой законопроект, даже принятый Государственной думой, Его Величество император.

Разумеется, Сперанский учитывал, что судьба его проекта (как и его самого) — в руках царя, и поэтому он формулировал свои идеи умеренно, стараясь не оттолкнуть монарха излишним радикализмом, а, напротив, затронуть в нем лагарповские струны и сыграть на них для пользы Отечества. Тем не менее даже в таком виде реформы Сперанского означали бы прорыв России от феодального самовластия к началам буржуазного права. Феодальная знать встретила их в штыки. Сам реформатор, простолюдин, выскочка, при дворе оказался явно не ко двору. Его ненавидели и завидовали ему, и чем больше завидовали, тем сильнее ненавидели. Что же касается его проектов, то в них усматривали чуть ли не революционную опасность. На кабинет Сперанского, по словам Ф.Ф. Вигеля, «смотрели все, как на ящик Пандоры, наполненный бедствиями, готовыми излететь и покрыть собою все наше отечество». Ф.В. Ростопчин вспоминал, что имя Сперанского дворяне и оболваненный ими люд ставили «рядом с именем Мазепы» и строчили на него доносы царю как на изменника. Один из таких доносов настрочил и сам Ростопчин: «Секретарь Ваш Сперанский с сообщниками своими <…> предали Вас мнимому Вашему союзнику»[79].

С теоретическим обоснованием дворянской оппозиции Сперанскому выступил Николай Михайлович Карамзин — в то время популярный литератор, уже работавший и над «Историей государства Российского». К 1810 г. Александр I приблизил его к своей семье и думал предложить ему пост министра народного просвещения, но Сперанский воспротивился этой мысли и отговорил от нее царя. Кстати сказать, Александр, в отличие от Наполеона, не имел друзей среди корифеев национальной и мировой культуры — ученых, писателей, художников, музыкантов, актеров[80] (Карамзин был единственным исключением).

К началу февраля 1811 г. Карамзин написал, в противовес проектам Сперанского, «Записку о древней и новой России». В марте он вручил ее Александру. Писатель выступил здесь как рупор консервативного дворянства, а его «Записка» представила собой первое изложение основ теории официальной народности — теории, которая «расцветет» при Николае I.

Н.М. Карамзин. Гравированный портрет Н.И. Уткина.

Страстно и гневно Карамзин обрушился на главную у Сперанского идею представительного правления, усмотрев в ней посягательство на святая святых — незыблемость самодержавия. Именно так: самодержавие должно быть не только вечным, но и незыблемым, вещал Карамзин, — его не нужно облекать никакими законами, ибо «в России государь есть живой закон». Впрочем, он отвергал и все вообще нововведения Сперанского по принципу: «всякая новость в государственном порядке есть зло».

Не вся «Записка» Карамзина понравилась Александру I, но в главном она льстила самодержавному инстинкту неограниченной власти. Когда Сперанский докладывал царю (еще в 1808 г.) перечень задуманных преобразований, он приписал к докладу: «Если Бог благословит все сии начинания, то в 1811 г., к концу десятилетия настоящего царствования Россия воспримет новое бытие и совершенно во всех частях преобразится». Бог не благословил, а «помазанник Божий» вновь, как и в 1804 г., своевременно почувствовал, что можно обойтись без «нового бытия». Поскольку Александр ценил либеральные идеи чисто эстетически, Сперанский испугал царя, «показав ему в конкретном воплощении его смутную и бесформенную мечту», как «предъявленный к уплате счет». Так объяснил одну из причин внезапной немилости Александра к Сперанскому А.А. Кизеветтер. Сказалось здесь и задетое самолюбие царя — ему доносили, что Сперанский отзывается о нем уничижительно. Сам Александр в марте 1812 г. перед ссылкой Сперанского жаловался Я.И. де Санглену: «Он имел дерзость, описав мне все воинские таланты Наполеона, советовать, чтобы я, сложив все с себя, собрал Боярскую думу и предоставил ей вести отечественную войну. Но что ж я такое? Разве нуль?» Ненависть дворян к Сперанскому тоже оказалась для царя кстати. Она давала престолу возможность пожертвовать Сперанским и таким образом вернуть себе расположение дворянства, утраченное после Тильзита.

В такой обстановке Александр I прислушался к обвинениям Сперанского в измене, которые вел. кн. Николай Михайлович оценил так: «Все чего-то добивались, чего-то искали и ничего не нашли, но придумали самые фантастические предположения». В воскресенье 17 марта 1812 г. к 8 часам вечера царь вызвал Сперанского к себе во дворец. Аудиенция продолжалась два часа. Из царского кабинета Сперанский вышел бледный, в слезах (сам он потом рассказывал: «На моих щеках были его слезы»). Разговор был тяжелым, но, как вспоминал Сперанский, «про измену не было сказано ни слова». Царь обвинял его по трем пунктам: расстроил финансы, возбудил россиян налогами против властей, «худо отзывался» о правительстве. Конечно же, царь не верил в измену Сперанского. Если Наполеон из одного разговора со Сперанским понял и потом, уже на острове Святой Елены, вспоминал, что «это была самая разумная и самая честная личность при русском дворе», то Александр тем более мог убедиться в этом за три года почти ежедневного общения со своим ближайшим помощником. Трудно было Александру терять «гениального советника»[81], который один стоил целого кабинета министров. Об этом говорят и его слезы на щеках Сперанского, и признание, которое он сделал на следующий же день кн. А.Н. Голицыну: «Если бы у тебя отсекли руку, ты, верно, кричал бы и жаловался, что тебе больно. У меня в прошлую ночь отняли Сперанского, а он был моей правой рукой!» Но перед лицом угрозы ширящейся дворянской оппозиции царь счел необходимым принести Сперанского ей в жертву.

Когда Сперанский вернулся от царя домой, его там уже поджидал министр полиции А.Д. Балашов с почтовой кибиткой, в которой он немедля, едва позволив опальному фавориту проститься с семьей, отправил его с фельдъегерем в Нижний Новгород, а затем еще далее — в Пермь, под строгий надзор полиции…

Из крупных проектов Сперанского осуществился только один: 1 января 1810 г. вместо аморфного Непременного совета из 12 представителей высшей титулованной знати был учрежден Государственный совет со строго очерченными законосовещательными функциями, в который входили 35 самых влиятельных чиновников, включая министров империи. Как своеобразный памятник Сперанскому Государственный совет просуществовал вплоть до падения царизма. Еще дольше, до 1918 г., напоминало о Сперанском другое его детище — Царскосельский лицей. Именно Сперанский подал идею и написал устав лицея, единственного тогда в России учебного заведения, где не допускались телесные наказания. Лицей был торжественно открыт 19 октября 1811 г. в присутствии Александра I, которому, были представлены лицеисты первого набора: А.С. Пушкин, А.М. Горчаков, И.И. Пущин, В.К. Кюхельбекер, А.А. Дельвиг, М.А. Корф и др.

Сам Сперанский через девять лет будет возвращен из ссылки и вновь займет видное положение, но труды его, как выразился А.И. Герцен, «остались сосланными в архиве». Дворянство, напуганное его проектами и обеспокоенное угрозой нашествия Наполеона, тесно сплотилось с престолом, а другим слоям общества удалось за трехлетие реформ Сперанского напустить пыль в глаза. В результате Александр I увидел, что позиции самодержавия упрочились, и после падения Сперанского уже не имел больше нужды заниматься реформами. Говоря словами В.О. Ключевского, «стыдливую, совестливую сперанщину» сменила «нахальная аракчеевщина», и Россия вновь приняла обычный для нее вид, который подвигнет несколько позднее А. де Кюстина на такое сравнение: «Сколь ни необъятна эта империя, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой хранится у императора».

Наполеон и его империя

Тильзит стал апогеем могущества Наполеона и его империи. Не только французы, но и все европейцы считали тогда, что союз двух крупнейших держав континента неодолим. Враги союза могли рассчитывать только на его подрыв изнутри. Во Франции, по мнению Гортензии Богарне, «Тильзит установил спокойствие и счастье», что надо понимать как сознание национальной стабильности и мощи в условиях всеобщего мира.

Наполеон поддерживал такое сознание в умах своих подданных, хотя сам он стремился к большему, а именно к преобладанию французской мощи на континенте. Тильзитский договор давал ему как творцу и блюстителю континентальной системы юридическое основание для гегемонистских действий. Опираясь на союз с Россией, Наполеон старался расширить границы и приумножить могущество своей империи. При этом он не гнушался никакими средствами, вплоть до актов прямой аннексии, начатых еще до Тильзита и теперь продолженных. Вслед за братом Жозефом он начал сажать на европейские троны других членов своей семьи, так называемых «наполеонидов». Евгений Богарне в 1805 г. стал вице-королем Италии, Людовик Бонапарт в 1806 г. — голландским королем, Жером в 1807 г. — королем вестфальским, Элиза Бонапарт — великой герцогиней тосканской, Полина — принцессой гвастальской. После того как Жозеф Бонапарт летом 1808 г. был перемещен с неаполитанского на испанский трон, королем Неаполя стал И.

Мюрат, муж Каролины Бонапарт, которая таким образом на зависть своим сестрам поднялась из герцогинь в королевы.

Евгений Богарне. Неизвестный художник.

Полина Бонапарт. Неизвестный художник.

А. Дюма подсчитал: «Теперь в семье Наполеона стало пять корон, не считая его собственной».

Обычным для Наполеона поводом к изгнанию с трона того или иного монарха и к замене его своим ставленником служило несоблюдение континентальной блокады. Именно за это 17 мая 1809 г. Наполеон лишил светской власти самого папу Римского Пия VII и присоединил папские владения к Франции. Когда же «святой отец» вздумал протестовать, Наполеон распорядился взять его под стражу и увезти в Савону, на север Италии, а затем в Фонтенбло, под Парижем[82]. Такое святотатство повергло европейские дворы почти в такой же шок, как расправа Наполеона с герцогом Энгиенским. Зато все монархи и тем более иерархи восхищались мужеством папы, который перед отбытием в Савону издал буллу, отлучавшую Наполеона от церкви. Эта булла очень повредила Наполеону в Испании. Тамошние церковники призывали свою паству истреблять французов, «потому что они посланы отлученным от Господа и, значит, сами отлучены».

Уже в 1809 г. Наполеон как император французов, король Италии, протектор Рейнского союза, сюзерен 7 вассальных королевств и 30 государей повелевал почти всей Европой от Мадрида до Варшавы и от Гамбурга до Ионических островов.

Территорией вассального герцогства Варшавского Франция граничила на Висле с Россией. Впрочем, Россия была в союзе с Наполеоном. Пруссия трепетала перед ним. Австрия покорно молчала. Только Англия продолжала борьбу, но ее Наполеон рассчитывал удушить континентальной блокадой.

Мир не знал другого примера столь головокружительной карьеры. Генерал М. Фуа, соратник Наполеона, сказал о нем: «Подобно богам Гомера, он, сделав три шага, был уже на краю света». После Тильзита он, по выражению Н.А. Полевого, «забыл, что есть же всему предел — потворству счастья и гению человека», и с высоты, казалось, недосягаемого, но им достигнутого величия посчитал возможным, как он заявит своим сенаторам, «обеспечить за Францией господство над всем светом», вознамерился, говоря стихами В. Гюго.

Весь мир одушевить Парижем, В Париже воплотить весь мир.

В беседах с Э. Лас-Казом на острове Святой Елены Наполеон так изложил свой план: «Вся Европа составила бы один народ, одно семейство. Везде были бы одни законы, одни деньги, одна мера весов. Я бы потребовал, чтобы не только моря, но и все реки были открыты для всеобщей торговли, чтобы войска всех держав ограничились одной Гвардией Государей. Своего сына я сделал бы соцарствующим императором. Кончилось бы мое диктаторское правление и началось бы конституционное. Париж стал бы столицей мира». Наполеон планировал даже образовать в Париже единый общеевропейский архив, и некоторые историки, включая нашего акад. Е.В. Тарле, считали если не самый план, то наполеоновскую идею централизации архивов «безусловно полезной».

Во всяком случае, Наполеон строил планы не Аттилы, не Чингисхана или Тимура, с которыми часто сравнивали его враги, а Цезаря или Карла Великого, соединявшего в себе еще и Вольтера. Одни историки (преимущественно французские) восхваляют его планы как прообраз современной политики «объединения Европы», другие (особенно российские) — осуждают как стремление обеспечить на континенте главенство Франции. Думается, здесь одно не исключает другого. Наполеон действительно стремился к «объединению Европы», но под главенством Франции. Его апологеты А. Тьер, Э. Дрио, Л. Мадлен и другие примеряли к нему тогу миротворца, повторяя вслед за Стендалем, что хотя Наполеон вел множество войн, он ни в одной из них, кроме испанской и русской, «не был зачинщиком». О войнах здесь еще можно спорить. Например, война Французской республики против 2-й европейской коалиции была развязана коалиционерами, но в ходе ее Наполеон как «зачинщик» предпринял египетский поход, т. е. Отдельную войну с мамлюками и турками. Бесспорно другое. Наполеон аннексировал в Европе ряд малых государств (Голландию, Неаполитанское королевство, Тоскану, Ольденбург, Папскую область) мирно, без войн, но это не снимает с него ответственности как с агрессора. Совершенно прав А.З. Манфред: «Наполеон нес мир на острие штыка <…> Мир, который он навязывал силой оружия Европе, был миром французской гегемонии, миром порабощения европейских народов».

Кстати, первую страну, которая не покорилась ему и стала для него началом конца, Испанию он тоже возжаждал аннексировать мирно, разработав сатанински гениальный план. Испанский престол занимали тогда Бурбоны. Король Карл IV, королева Мария Луиза, их сын престолонаследник Фердинанд и фаворит королевы дон М. Годой, лейб-гвардеец, ставший благодаря королеве «князем Мира», генералиссимусом и премьер-министром, враждовали между собой и кляузничали друг на друга Наполеону как высшему на земле авторитету, раздражая собственный народ. Наполеон взял на себя роль арбитра в их распре. В мае 1808 г. он пригласил (точнее сказать, заманил) их всех с чадами и домочадцами к себе в Байонну, нарисовал перед ними устрашающую картину возможного бунта против них в Испании и потребовал «ради спокойствия испанского народа», чтобы и Карл, и Фердинанд отказались от престола, а затем, радея уже об их личном «спокойствии», отправил короля и королеву фактически под домашний арест в Фонтенбло, а Фердинанда с прочими членами королевской семьи — в Валансэ[83]. Вместо них Наполеон прислал испанцам в качестве их короля своего брата Жозефа. «Он провел всю потрясающую операцию похищения трона сразу у двоих — и у отца, и у сына — виртуозно, — читаем об этом у А.З. Манфреда. — Ни одного выстрела, ни одного резкого жеста, ни одного жестокого слова — и Испания была завоевана».

Но тут уже в завоеванной, как показалось Наполеону, стране восстала против него испанская чернь, которую он не принимал всерьез. Армия Испании была слабой, хотя в ней числилось 127 фельдмаршалов. Военачальники Наполеона били и почти уничтожали ее: Ланн — при Туделе, Бессьер — при Медина дель Рио-Секо, Сюше — при Бельчите. Однако местные крестьяне вновь и вновь создавали по всей стране многочисленные и неуловимые партизанские отряды, за счет которых испанская армия пополнялась и заново возрождалась. Именно партизаны («гверильясы») главным образом и войска 65-летнего генерала Ф. Кастаньоса окружили у города Байлен в Андалузии и 23 июля 1808 г. заставили капитулировать 18-тысячный корпус генерала П. Дюпона.

Эхо Байлена прокатилось по всему миру. Все узнали не только о позоре всепобеждающей империи («У меня здесь пятно!» — восклицал в те дни Наполеон, показывая себе на грудь), но и о возможности успешной борьбы против нее. Байлен насторожил Францию, вдохновил Испанию, обрадовал Англию. В августе 1808 г. высадилась в Португалии и пошла на помощь испанцам английская армия под командованием Артура Уэлсли, который через год станет герцогом Веллингтоном. Контроль Франции над Испанией оказался под угрозой. Между тем Наполеон считал его для себя необходимым — не только ради континентальной блокады. «Мне нужно полное спокойствие с тыла, — говорил он К. Меттерниху. — Испанский же трон был занят Бурбонами. Это мои личные враги».

5 ноября 1808 г. Наполеон сам во главе 180-тысячной армии вторгся в Испанию и прошел по ней огнем и мечом. Менее чем за месяц он разгромил испанские войска при Бургосе, Сомо-Сьерраи Ретиро, выгнал из Испании англичан, взял Мадрид, восстановил на испанском троне Жозефа и 4 декабря обнародовал за своей подписью ряд декретов, по которым отменялись в стране феодальные привилегии, запрещалась инквизиция, а все ее имущество переходило в распоряжение государства, упразднялись таможенные барьеры внутри страны и т. д. Но едва Наполеон вернулся в Париж, как ему стали доносить о новых восстаниях «испанской черни». Его антифеодальные, глубоко прогрессивные декреты народ Испании, изнывавший под гнетом своих феодалов, отвергал безоговорочно и всецело, предпочитая отечественное ярмо навязанным извне свободам. К тому же вновь на помощь испанцам пришли англичане. Отныне и до конца Наполеон вынужден был содержать в Испании огромную армию (к 1812 г. — до 400 тыс. человек) и все свои новые войны, включая поход в Россию, вел как бы одной рукой; другая его рука оставалась занятой в Испании…

Первой из врагов Наполеона попыталась использовать такую ситуацию Австрия. Горя желанием взять реванш за Аустерлиц и Пресбург, она энергично вооружалась, пока Наполеон увязал в Испании. Англия поспешила ассигновать ей 4-миллионную субсидию и образовала вместе с ней 5-ю антифранцузскую коалицию. К весне 1809 г. Австрия вооружила 310 тыс. бойцов под командованием лучшего из своих и одного из лучших в Европе полководцев эрцгерцога и генералиссимуса Карла. Наполеон, знавший о военных приготовлениях Австрии, с трудом собрал 300 тыс. (кроме войск, занятых в Испании). Он вызвал из Испании лучших маршалов — Ж. Ланна и А. Массена — и ждал, не начиная, вопреки своему обыкновению, опережающих действий. Ему было важно показать не только Франции, но и России, что начинает эту войну Австрия.

10 апреля 1809 г. войска эрцгерцога Карла вторглись в Баварию (союзную с Францией), открыв таким образом военные действия. Тогда Наполеон нанес ответный удар посредством маневра, который специалисты считают гениальнейшим из всех его маневров. Разгадав планы австрийцев, он перерезал их пути сообщения и за пять дней, с 19 по 23 апреля, в пяти сражениях (при Тенгине, Абенсберге, Ландсгуте, Экмюле и Регенсбурге) разбил их по частям. Больше 40 тыс. пленных и открытая дорога на Вену были плодами этого маневра. 13 мая бургомистр Вены поднес Наполеону ключи от австрийской столицы. Казалось, войне — конец. Но это только казалось.

Эрцгерцог Карл успел перебросить остатки своей армии на левый берег Дуная и сжег за собой мосты. Когда же Наполеон, преследуя его, 21 мая попытался форсировать Дунай, используя подручные средства, эрцгерцог, уже получивший к тому времени подкрепления, атаковал французов на переправе между Асперном и Эсслингом и отбросил их. Впервые Наполеон проиграл битву. Горечь поражения усугубил тяжкий для него лично удар: погиб маршал Ланн. В самом конце битвы одно из последних ядер, выпущенных австрийцами, раздробило ему обе ноги. Он умер на руках Наполеона, который был потрясен его смертью, ибо ценил Ланна больше, чем кого-либо из своих соратников, и любил как близкого друга.

Эсслинг вызвал в мире еще больший резонанс, чем Байлен, — ведь теперь был побежден не какой-нибудь Дюпон, а сам, дотоле непобедимый, император. Но враги императора торжествовали недолго. Собравшись с силами, Наполеон в битве под Ваграмом 5–6 июля нанес окончательное поражение эрцгерцогу Карлу и принудил Австрию подписать 14 октября 1809 г. в Шенбрунне мирный договор. Империя Габсбургов была низведена в положение зависимого от Франции государства. Она не только обязалась порвать с Англией и присоединиться к континентальной блокаде, выплатить 85-миллионную контрибуцию и сократить армию до 150 тыс. человек, но и уступила все свои приморские провинции Франции, почти всю Галицию — Варшавскому герцогству и Тарнопольский уезд — России.

Ваграм и Шенбрунн означали конец 5-й антифранцузской коалиции. Наполеон праздновал эту с таким трудом («одной рукой»!) одержанную победу, щедро одаривая соратников. Маршалы Л.А. Бертье, Л.Н. Даву, А. Массена получили княжеские титулы, а генералы Ж. Макдональд, О. Мармон, Н.Ш. Удино — звания маршалов.

Маршал Л.А. Бертье. Художник А. Зенефельдер.

Но вокруг императора все громче слышались голоса, что «Великая армия» — уже не та, что Ваграм — это не Аустерлиц и даже не Фридланд, а трое новых маршалов не стоят одного погибшего Ланна. Он и сам понимал: Испания «съедает» столько его сил и средств, что все остальное дается ему теперь неизмеримо труднее, чем прежде. Тем не менее разгром 5-й коалиции укрепил гегемонистские позиции Наполеона в Европе. Поэтому такие авторитеты, как Л. Мадлен и Е.В. Тарле, несколько абстрагируясь от испанской проблемы, считали зенитом могущества наполеоновской империи 1810–1811 годы, т. е. время от Шенбруннского мира до войны с Россией…

Империя Наполеона по масштабам и мощи превзошла все аналоги прошлого, включая державы Александра Македонского и Карла Великого.

Руководить ею мог только первоклассный, безупречно отлаженный аппарат управления. Наполеон создал именно такой аппарат.

Расхожее мнение о режиме Наполеона во Франции как о тирании в принципе справедливо, но требует оговорок.

Еще Стендаль заметил: «Правил тиран, но произвола было мало. А ведь истинный лозунг цивилизации: „Долой произвол!“». Действительно, Кодекс Наполеона гарантировал французам больше гражданских прав, чем где бы то ни было из тех стран (включая Англию), которые боролись против наполеоновской «тирании». Правда, сам Наполеон деспотически преступал собственный кодекс, но не больше, чем любой из феодальных монархов его времени.

Государственный аппарат империи и структурно, и функционально почти не изменился по сравнению с Консульством. Были заменены, переименованы или вновь созданы лишь некоторые его звенья. Само название государства «Французская империя» (вместо «Французской республики») Наполеон ввел только 22 октября 1808 г. — до тех же пор больше четырех лет он оставался «императором республики». При нем, как и ранее, когда он был консулом, состоял Государственный совет для подготовки законопроектов. До 1807 г. сохранялась и триада законодательных органов консульства (Сенат, Трибунат, Законодательный корпус), которые с 1804 г. стали законосовещательными, а в 1807 г. Наполеон упразднил Трибунат как «третий лишний» орган верхней структуры управления. Функции министерств не изменились, и даже сами министры, тщательно подобранные консулом Бонапартом, подходили, как правило, для императора Наполеона. В Тильзите он сказал о них Александру I, что «предпочитал скорее не обращать внимания на их недостатки, чем отказываться извлекав пользу из их достоинств, лучше объездить их, чем сокрушить».

Министром иностранных дел империи оставался до августа 1807 г. Шарль Морис Талейран-Перигор, князь Беневентский.

Ш.М. Талейран. Гравюра с портрета Боссельмана.

Бывший епископ до революции и президент Национального собрания после нее, вальяжный (хотя и хромой с детства) аристократ с необыкновенно изящными манерами, он отличался блестящим умом, высочайшим даром прирожденного дипломата и уникальной порочностью; нравственно в нем, по выражению В. Гюго, «все хромало, как и он сам». «Слуга всех господ», который всю свою жизнь продавал тех, кто его покупал, присягнувший на своем веку 14 правительствам, Талейран был всем своим хозяевам нужен, каждому из них помог и снискал себе репутацию патриарха буржуазной дипломатии. Наполеон презирал его как личность и не в слепом гневе, а в трезвом уме, публично заявил ему на скандальном приеме у себя в Тюильри 28 января 1809 г.; «Вы — вор, подлец! Для вас нет ничего святого! Вы бы продали родного отца!.. Вы — дерьмо в шелку!» Император грозил даже повесить Талейрана за интриги и лихоимство, но пощадил его как профессионала, «самого способного» (по собственному признанию Наполеона) из всех министров империи.

Из духовного сословия вышел и другой уникум — Жозеф Фуше, герцог Отрантский. До революции учитель церковной школы, он стал «цареубийцей», комиссаром Конвента, другом М. Робеспьера (чуть не женился на его сестре Шарлотте), а затем термидорианцем; в 1795 г. успел подружиться с Г. Бабёфом, но вовремя «раздружился» и вместо эшафота попал… в кресло министра полиции. Наполеон застал его в этом кресле и сохранял там почти все свое время правления с перерывами — в 1802–1804 и 1811–1814 гг., хотя презирал человеческие качества Фуше, как и Талейрана. Внешне полная противоположность Талейрану («ходячий мертвец»), Фуше был таким же прирожденным сыщиком, как тот — дипломатом. «Тысячеглазый, бдительный калькулятор» с «безграничной, почти магической осведомленностью» (выражение С. Цвейга), Фуше всегда умел «просунуть хвост, где голова не лезет». Он тоже очень помог Наполеону, но в конце концов, как и Талейран, предал его. Удивительно, что эти два феномена, раньше всех подмечавшие всякое начало конца, терпеть не могли друг друга, и Талейран очень переживал, узнав, что Фуше называют «Талейраном сволочи».

Ж. Фуше. Неизвестный художник.

А. Коленкур. Гравюра с портрета Гопвуда.

Преемники Фуше и Талейрана — министр полиции Р. Савари, министры иностранных дел Ж.Б. Шампаньи, Г.Б. Маре и А. Коленкур — выгодно отличались порядочностью и добросовестностью, но уступали князю Беневентскому и герцогу Отрантскому как профессионалы. Вообще, из всех членов правительства только бессменный министр финансов Ш. Годен вполне удовлетворял Наполеона и деловыми, и нравственными качествами (Л. Карно и Л.Н. Даву занимали министерские посты очень недолго).

Впрочем, все министры, включая даже Талейрана и Фуше, были всего лишь исполнителями воли всемогущего императора, и если проявляли инициативу (порой даже смелую), то все-таки в направлении, которое указывал им его перст. Он мог, конечно, последовать совету любого министра, если этот совет отвечал его собственным намерениям, но мог и выслушать всех министров, а поступить вопреки их мнению, или даже принять решение ни с кем не советуясь.

Его деспотизм раньше и сильнее всего проявился по отношению к печати, когда он, еще будучи консулом, 17 января 1800 г. закрыл 60 из 73 парижских газет. Наполеон понимал, может быть, как никто другой из его современников, силу прессы. Именно он назвал ее «шестой державой», как бы на равных с пятью великими державами того времени: Францией, Англией, Россией, Австрией и Пруссией. Поэтому он после 18 брюмера постарался обуздать ее и поставить себе на службу: для удобства контроля за ней сразу количественно ограничил ее, а затем неусыпно следил, чтобы она оставалась послушной. Е.В. Тарле не без оснований оценил положение печати при Наполеоне как «законченное уничтожение всяких признаков независимого печатного слова», хотя и насчитал во Франции к 1810 г. 205 периодических изданий.

Деспотизм Наполеона проявлялся и в его социальной политике. Он не только оставил в силе антирабочий закон Ле Шапелье 1791 г., запретивший стачки, но и пошел дальше: в 1803 г. ввел так называемые рабочие книжки, по которым классовые конфликты между работниками и предпринимателями разрешались в пользу хозяев. Тот факт, что рабочие не выступали против Наполеона, тогда как при Бурбонах в 1816–1821 гг. часто волновались под «мятежные крики: „Да здравствует император!“», Е.В. Тарле объясняет просто: на императора они смотрели «как на меньшее из двух зол» по сравнению с феодальным режимом. Думается, все было несколько сложнее, истинная причина заключалась в ином.

Дело в том, что Наполеон всегда старался если не устранить, то хотя бы сгладить коренную причину недовольства масс — их бедность. «Я могу обвести вокруг пальца и политика, и военного, — говорил он, — но не в состоянии обмануть хозяйку, которая каждый день ходит на рынок». Поэтому главную свою заботу он не без демагогии определял так: «Чтобы народ имел хлеб, побольше и подешевле». Действительно, при нем и промышленность, и сельское хозяйство неуклонно наращивали производство. С 1790 по 1810 г. выплавка чугуна выросла более чем в два раза, добыча каменного угля — почти в четыре раза. Кровопролитные войны уносили тысячи жизней французов, но зато и приносили Франции кроме славы территориальное расширение, многомиллионные контрибуции, новые рынки сбыта. Только Италия ежегодно платила Франции 36 млн. франков. «Эту сумму, — читаем у Е.В. Тарле, — щедрый король Италии Наполеон великодушно дарил императору французов Наполеону». Французский банк был самым устойчивым в Европе, а бюджет Франции — самым доходным: ни разу при Наполеоне, вплоть до 1813 г., он не был сведен с дефицитом, хотя военные расходы постоянно росли, а к займам Наполеон не прибегал. Все это, несмотря на череду разорительных войн, позволяло гарантировать населению Франции более высокий уровень жизни, чем где-либо на континенте.

Только с 1810 г., когда обнаружилось, что континентальная блокада — это палка о двух концах, ибо рост производства во Франции, как промышленного, так и сельскохозяйственного, требовал расширения импорта и экспорта, французскую экономику поразил кризис, следствием которого стало закрытие не только отдельных предприятий, но и целых производств. Роптать на императора стали и пролетарии, и буржуа.

Имела ли диктатура Наполеона классовую природу? Безусловно. То была диктатура крупной буржуазии, но персонифицированная в такой мере, что Наполеон как диктатор обособлялся от класса, интересы которого он защищал больше всего, стремился подчинить этот класс своей воле и возвыситься над ним, как, впрочем, и над остальными классами. Он даже презирал свою главную классовую опору, «величая» плутократию «наихудшей из всех аристократий», и держал ее в строгости. Когда, например, крупнейший парижский банкир Г.Ж. Уврар — этот «финансовый Наполеон», как его называли, — затеял жульнические сделки во вред казне, император взыскал с его компании 87 млн. франков золотом, а самого Уврара посадил в тюрьму.

Став императором, Наполеон продолжал взятый им в годы консульства курс на объединение вокруг себя всех французов, в противовес партийному размежеванию на патриотов и аристократов. Назначая буйного якобинца П.Ф. Ожеро командующим Батавской армией, император внушал ему: «Покажите, что вы стойте выше всех ничтожных раздоров трибуны <…> Мы принадлежим не какой-нибудь политической сплетне, а народу». В кругу доверенных лиц императора вращались, с одной стороны, такие «патриоты», как бывший член робеспьеровского Комитета общественного спасения А. Жан Бон Сент-Андре и даже бабувист, герой Варенна (опознавший там летом 1791 г. Людовика XVI и Марию Антуанетту) Ж.Б. Друэ, а с другой стороны, такие «аристократы», как военный министр Людовика XVI граф Л. Нарбонн и маркиз А. Коленкур. Чтобы равно возвысить тех и других за верную службу империи, Наполеон в марте 1808 г. воссоздал наследственные титулы для новой знати. С 1808 до 1815 г. в империи появились 31 герцог, 452 графа, 1500 баронов, среди которых были и «патриоты», и «аристократы», и вообще не политики. Первым герцогом (Данцигским) стал самый «чистокровный» из окружения Наполеона простолюдин сын пахаря Ф.Ж. Лефевр, женатый на прачке[84].

Демонстрируя равную степень доверия ко всем французам, независимо от их «политических сплетен», Наполеон в то же время устроил для тайной слежки за ними пятизвездие полиций. «У Наполеона, — писал об этом Е.В. Тарле, — было несколько полиций: одна во главе с Фуше, следившая за всем населением империи, и другая, еще более тайная, специально следившая за самим Фуше. И был еще Лавалетт, главный директор почт, который следил за этой другой полицией, следившей за Фуше». Евгений Викторович недосчитался еще двух полиций (их называл Стендаль) — главного инспектора жандармерии и парижского префекта, тоже следивших друг за другом.

Впрочем, все это оставалось тайной для большинства французов, а на виду у них оказывались не только жизнеутверждающие статьи Гражданского кодекса и прирост материального благосостояния нации, но и броские признаки просвещенного абсолютизма. Правда, Наполеон не любил философов и вообще «идеологов», включая самых выдающихся французских литераторов своего времени — Б. Констана, Ф.Р. Шатобриана, Ж. де Сталь. Жермену де Сталь он даже выслал, сначала из Парижа, а потом из Франции, и когда близкие к нему люди заметили, что неблагородно воевать против женщин, отрезал: «Я не считаю ее женщиной». Зато император всегда покровительствовал естественным наукам и всем видам искусств. Он был горд избранием его 25 декабря 1797 г. в члены Национального института (т. е. фактически Академии наук) и преисполнен уважения к научному миру[85]: в Сенате у него было 17 академиков, и даже великим канцлером ордена Почетного легиона он сделал академика (зоолога!) Б. Ласепеда, а еще двух академиков — П.С. Лапласа и Л. Шапталя — назначал министрами внутренних дел. При поддержке Наполеона развивали французскую и мировую науку универсальный гений (астроном, математик, физик) П.С. Лаплас, математики Г. Монж, Л. Карно, Ж.Л. Лагранж, физики Ж.Л. Гей-Люссак и Д.Ф. Араго, химики К.Л. Бертолле и Ж. Шапталь, зоологи Ж.Б. Ламарк, Ж. Кювье, Ж. Сент-Илер, медики Д. Ларрей и Ж.Н. Корвизар. Многие из них, как, впрочем, и живописец Ж.Л. Давид, скульптор А. Канова, актер Ф.Ж. Тальма были личными друзьями Наполеона. Талантами корифеев искусств он старался украсить свой двор.

Ж.Л. Давид.

Ф.Ж. Тальма. Портрет Э. Хадера.

Двор Наполеона ошеломлял современников пышностью. По авторитетному мнению немецкого историка Гертруды Кирхейзен (автор книги «Женщины вокруг Наполеона»), «никогда дворцы французских королей не видали в своих стенах столько грации, красоты, столько блистательной роскоши, как во времена Наполеона. При его дворе роскошь была доведена до крайних пределов». Только на туалеты Жозефине отпускалось 600 тыс. франков в год, которых ей вечно не хватало (за год она могла купить себе больше 600 платьев). Но кроме чисто внешнего блеска Наполеон придавал своему двору художественное великолепие. Дворцовые залы украшались полотнами Давида и скульптурами Кановы, в них лицедействовал великий Тальма и пела божественная ДжузеппинаТрассини, звучала музыка А. Гретри, Л. Керубини, Р. Крейцера под их управлением или даже в их собственном исполнении…

Оплотом достигнутого и залогом еще большего могущества была для Наполеона армия. Систему ее комплектования он унаследовал от революции. Это была самая передовая для того времени система всеобщей воинской повинности. Все французы от 20 до 25 лет записывались на военную службу. Из них Наполеон каждый год призывал нужное ему число новобранцев. Срок действительной службы в армии составлял 6 лет.

Благодаря успехам французской экономики и за счет ограбления почти всей Европы Наполеон лучше, чем кто-либо из его противников, обеспечивал свою армию материально, но еще больше она превосходила другие армии в социальном отношении. То была массовая армия буржуазного типа. Она не знала ни кастовых барьеров между солдатами и офицерами, ни бессмысленной муштры, ни палочной дисциплины, зато была сильна сознанием равенства гражданских прав и возможностей. Генрих Гейне писал о ней: «Последний крестьянский сын совершенно так же, как и дворянин из древнейшего рода, мог достигнуть в ней высших чинов». Сам Наполеон любил говорить, что каждый его солдат «носит в своем ранце маршальский жезл». Это не просто красивая фраза. Почти все лучшие маршалы Наполеона (Ж. Ланн, А. Массена, М. Ней, И. Мюрат, Ж.Б. Бессьер, Ф.Ж. Лефевр, Л.Г. Сюше, Ж.Б. Журдан, Н.Ж. Сульт и др.) вышли из простонародья. Службу они начинали солдатами.

Маршал М. Ней. Художник Ф. Жерар.

Но рядом с ними были маршалы-«аристократы»: Л.Н. Даву, Ж.Э. Макдональд, О. Мармон, Э. Груши. Среди генералов равно блистали сын столяра Жозеф Леопольд Сигисбер Гюго (отец Виктора Гюго) и сын маркиза и его чернокожей рабыни Дюма де ля Пайетри (отец Александра Дюма).

Для Наполеона всегда очень много значил дух армии. «На свете, — говорил он, — есть лишь две могущественные силы: сабля и дух. В конечном счете дух побеждает саблю». Его шокировал культ телесных наказаний в феодальных и даже в английских войсках (ведь прославленный А. Веллингтон считал, что «дисциплина в британской армии погибнет, если максимум ударов плетью-девятихвосткой будет определен всего только в 75»). «Чего же можно ожидать от людей обесчещенных? — возмущался Наполеон. — Вместо плети я управлял честью». Поэтому так задела его русская прокламация с призывом к французам переходить на сторону России; «Вы забудете здесь <…> все то, что составляет военную тиранию». Наполеон сам продиктовал «Ответ французского гренадера» русским солдатам с бранью против крепостного рабства в России. «Вы же идете на рекрутчину, как лошади и скот!» — восклицал от имени «французского гренадера» император французов.

Иногда говорят, что солдаты в глазах Наполеона были всего лишь «пушечным мясом» и что он сам употреблял это выражение. Наверное, так он выражал свое понимание горькой доли солдат, но вряд ли презрение к ним. Он хорошо знал цену своим солдатам и слишком заботился о них, чтобы воспринимать их только как «пушечное мясо». Конечно, в его заботе о них была и политическая игра на солдатских инстинктах, которая побуждала его не только кормить, одевать и вооружать своих солдат лучше всех в мире, но и разделять с ними обед, прикрывать раненых собственной шинелью, материально обеспечивать семьи погибших, срывать с себя крест, чтобы наградить им рядового храбреца. Однако здесь было и вполне искреннее уважение к собратьям по оружию. Ведь тот же Веллингтон не позволял себе ничего подобного!

Боевая подготовка «Великой армии» и для своего времени, и для последующего считалась образцовой. Наполеон довел «до высшей степени совершенства» (выражение Ф. Энгельса) новую, в отличие от старой линейной, тактику колонн и рассыпного строя, элементы которой иногда применялись и в феодальных армиях (например, П.А. Румянцевым и А.В. Суворовым), но которая возобладала лишь с победой Французской революции. Он, как никто до него, умел организовать боевое взаимодействие всех родов войск. «Чем лучше пехота, — говорил Наполеон, — тем больше нужно беречь ее и поддерживать артиллерией». Будучи сам артиллеристом, он изучил и пересмотрел весь мировой артиллерийский опыт, использовал сделанное еще генералом Людовика XVI, Ж.Б. Грибовалем, но почти не применявшееся изобретение облегченного лафета для полевых орудий и придал артиллерии неслыханную до тех пор силу. Во многих его сражениях (включая Тулон, Фридланд, Ваграм) успех решающим образом зависел от того, что он умел идеально располагать свои пушки. Что касается конницы, то Наполеон первым стал формировать ее в отдельные соединения из нескольких дивизий, т. е. в кавалерийские корпуса, которые отличались небывалым ранее сочетанием мощи и маневренности.

Главной же ударной силой Наполеона во всех его походах была созданная им гвардия — Старая (с 1805 г.) и Молодая (с 1807 г., после Эйлау), Она комплектовалась только из ветеранов, за плечами которых было не менее десяти лет армейской службы и четырех походов, а главное, которые проявили себя как самые храбрые, стойкие, надежные воины.

Ахиллы новой Илиады, Какой Гомеру не создать, —

писал о них Теофиль Готье, Наполеон знал чуть ли не каждого из них в лицо, многих — по именам, шутливо называл их «ворчунами» (за их привычку открыто высказываться по любому случаю), а они его, со времен Лоди и Арколе, — «маленьким капралом». «Маленький капрал» всегда мог положиться на своих «ворчунов». Г. Гейне свидетельствовал, что они шли за Наполеоном в Россию «с такою жуткой преданностью, с такою горделивой готовностью к смерти», которая заставляла вспомнить античное приветствие гладиаторов: «Те, Caesar, morituri salutant!» (Идущие на смерть приветствуют тебя, Цезарь!). Именно в гвардии был особенно силен характерный для всей армии и ни с чем не сравнимый культ Наполеона как полководца и государя. По рассказам очевидцев, перед каждой битвой войска приветствовали его в 50—100 и более тысяч глоток кличем «Vive l'empereur!» (Да здравствует император!) такой силы и страсти, что этот клич, «достигая другой стороны, вызывал мороз по коже у людей, даже весьма неробких, а у многих открывалась медвежья болезнь»…

Сочетая в себе полководца и государя, Наполеон оказывался в более выгодном положении, чем его военные противники (эрцгерцог Карл, М.И. Кутузов, Л.Л. Беннигсен и др.), большей частью зависевшие от своих монархов и правительств. Он был не только гений, но и властелин, в голове которого сходились все нити руководства боевыми (равно как и дипломатическими, внутригосударственными) операциями. К тому же он сумел подобрать себе во всех сферах деятельности талантливых помощников. В военном деле таковыми были его маршалы.

Маршалы Наполеона — это исторический феномен, впервые в истории ставший возможным благодаря Великой французской революции. Никогда ранее мир не видел столь блестящей плеяды военачальников, поднявшихся из народных низов исключительно благодаря своим дарованиям и независимо от родства, протекции или монаршего каприза. Правда, некоторые историки (среди них — А.С. Трачевский и Е.В. Тарле) полагают, что наполеоновские маршалы — «это все-таки нули, которые составляли крупную сумму лишь при такой единице, как сам Наполеон», и что «без него они теряли половину своей военной ценности». Но здесь требуется двойная оговорка: маршалы выглядели нулями в сравнении с Наполеоном и, главное, не все. Иные из них и без него блестяще доказывали свою военную ценность: Массена — в 1799 г. при Цюрихе, Даву — в 1806 г. при Ауэрштедте, Сюше — с 1809 по 1814 г. в Испании, Ланн — всегда и везде, где ему приходилось действовать.

Первыми маршалами империи стали 18 генералов, которым Наполеон пожаловал маршальские жезлы декретом от 19 мая 1804 г. — на следующий день после того, как он сам занял императорский трон. Из них четыре старейших — победитель в исторической битве при Вальми Ф.Э. Келлерман, Ж.М.Ф. Серрюрье, Д. Периньон и Ф.Ж. Лефевр — были объявлены почетными маршалами. В число остальных наряду с преданными Ж. Данном, Л.А. Бертье, И. Мюратом, Л.Н. Даву, М. Неем, Ж.Б. Бессьером, Н.Ж. Сультом, А.Ж. Монсеем, Э.А. Мортье Наполеон включил и оппозиционеров — А. Массена, Ж.Б. Бернадота, Ж.Б. Журдана, Г.М.А. Брюна, П.Ф. Ожеро. Из лучших генералов Республики остались тогда за маршальским бортом, пожалуй, лишь четверо: фрондеры Ж.Э. Макдональд, Л. Гувион Сен-Сир, К.Ж. Лекурб и бывший уже в тюрьме Ж.В. Моро. В дальнейшем стали маршалами империи еще восемь генералов: в 1807 г. — К. Виктор, в 1809 — Макдональд, О. Мармон, Н.Ш. Удино, в 1811 — Л.Г. Сюше, в 1812 — Сен-Сир, в 1813—Ю. Понятовский, в 1815 —Э. Груши[86].

Из своих генералов Наполеон выше всех ставил Л. Дезэ и Ж.Б. Клебера, которые, однако, не дожили до учреждения маршальских званий: оба они погибли в один и тот же день, 14 июня 1800 г., в разных концах мира — Дезэ в Италии, Клебер в Египте. Из тех же, которые стали маршалами, самым выдающимся был Жан Ланн, герцог Монтебелло[87].

Маршал Ж. Ланн. Художник Ф. Жерар.

Сын конюха, солдат революции, Ланн был замечен Наполеоном еще как батальонный офицер в бою при Дего 15 апреля 1796 г. и с того дня стремительно пошел вверх, закончив итальянскую кампанию уже генералом. В Египте он стал одним из ближайших соратников Наполеона, а в походах 1805–1809 гг. — его правой рукой и главной надеждой. Он не только исполнял замыслы Наполеона, но и сам руководил операциями, выигрывал битвы: при Монтебелло 10 июня 1800 г. с 8-тысячным авангардом рассеял 20-тысячный корпус австрийского фельдмаршала П.K. Отта, а при Туделе 23 ноября 1808 г. во главе 20-тысячного корпуса разгромил 45-тысячную армию лучших испанских военачальников X. Палафокса и Ф. Кастаньоса (того самого, который четырьмя месяцами ранее заставил капитулировать при Байлене корпус П. Дюпона). В феврале 1809 г. именно Данн взял штурмом легендарную и ранее неприступную Сарагосу, после чего написал Наполеону о своем неприятии такой войны, когда Приходится убивать мирных жителей. Знаменитый историк Ж. Мишле считал Данна «великим солдатом» и «великим полководцем». Сам Наполеон ценил Ланна за «величайшие дарования», называл его «Ахиллом» и «Роландом» французской армии и вспоминал о нем на острове Святой Елены так: «Я нашел его пигмеем, а потерял гигантом».

Талант полководца Ланн соединял с доблестью солдата. Товарищи по оружию считали его, «без всякого исключения, храбрейшим в армии». Он первым во главе своих гусар врывался на неприятельские позиции, сражался вместе с солдатами на улицах Сарагосы, вел их с лестницей в руках на штурм Регенсбурга. Когда же друзья при нем выразили однажды восторг перед его храбростью, он с досадой воскликнул: «Гусар, который не убит в 30 лет, — не гусар, а дрянь!» Ему было тогда 35 лет, а через четыре года, покрытый к тому времени 25 ранами, он был смертельно ранен под Эсслингом.

Ланн (как и М. Дюрок) был самым близким другом Наполеона и верно служил ему, но, получив от императора маршальский жезл, титул герцога, огромное состояние (только в 1807 г. — сразу 1 млн. франков), он остался в душе пылким республиканцем, резко возражал, как мы видели, против коронования Наполеона и даже на смертном одре упрекал его в деспотизме и властолюбии.

Маршал А. Массена. Художник А. Гро.

Андре Массена, сын крестьянина, герцог Риволи и князь Эсслингский, может быть, превосходил всех маршалов даром полководческой импровизации и вообще как военачальник был всем хорош (именно он в 1799 г. не пустил А.В. Суворова во Францию), но, по выражению Стендаля, «имел злосчастную склонность к воровству», причем «воровал, как сорока, инстинктивно». Это портило его репутацию и в конце концов погубило его карьеру. Когда Наполеон обругал его: «Вы самый большой грабитель в мире!», — Массена вдруг возразил, почтительно кланяясь: «После вас, государь…» За такую дерзость он перед походом в Россию был наказан опалой.

Зато Луи Николя Даву, герцог Ауэрштедтский и князь Экмюльский, отличался редким для маршала империи бескорыстием, став, в оценке Наполеона, «одним из самых славных и чистых героев Франции». Разносторонне одаренный стратег, администратор, политик («великий человек, еще не оцененный по достоинству», — писал о нем в 1818 г. Стендаль), Даву был требователен к себе и другим, в любых условиях железной рукой держал порядок и дисциплину (одна из лучших его биографий так и называется: «Железный маршал»)[88].

Маршал Л.Н. Даву. Гравюра А. Ладерера с портрета Ф. Жерара.

Поэтому в армии его недолюбливали. Здесь, по-видимому, Лев Толстой и усмотрел какие-то основания для того, чтобы изобразить Даву на страницах «Войны и мира» «Аракчеевым императора Наполеона». На деле же, кроме личной суровости (тоже, впрочем, несоизмеримой: Даву был предельно строг, Аракчеев же — патологически жесток), между «железным маршалом» Франции и «неистовым тираном» России не было ничего общего.

Рядом с Даву, уступая ему как стратег, но превосходя его как тактик, блистал в созвездии лучших наполеоновских маршалов Мишель Ней, сын бочара, герцог Эльхингенский и князь Московский (этого титула он был удостоен за доблесть в Бородинской битве), воин рыцарского характера и неукротимого темперамента, живое олицетворение боевого духа «Великой армии». Не зря именно ему Наполеон уже после смерти Ланна дал прозвище, которое армия ставила выше всех его титулов: «храбрейший из храбрых»[89].

Далеко не самым талантливым, но самым эффектным внешне и популярным из маршалов Наполеона был Иоахим Мюрат — трактирный слуга (половой!), ставший имперским принцем, великим герцогом Бергским и королем Неаполитанским (кстати, и мужем Каролины Бонапарт), прославленный начальник всей кавалерии Наполеона и один из лучших кавалерийских военачальников Запада.

Мюрат не был ни политиком, ни стратегом. Наполеон говорил о нем: «У него так мало в голове!» Зато как предводитель конницы, виртуоз атаки и преследования он, по мнению Наполеона, был «лучшим в мире». Коронованный сорвиголова, Мюрат удалью и отвагой не уступал Ланну и Нею. Всегда в авангарде, всегда там, где была наибольшая опасность и требовалось высочайшее мужество, он одобрял сражающихся выспренно-грубоватой речью («Славно, дети! Опрокиньте эту сволочь! Вы стреляете, как ангелы!») и в критический момент лично вел в атаку свои кавалерийские лавы — голубоглазый атлет и красавец с кудрями до плеч, разодетый в шелка, бархат, страусовые перья, со всеми регалиями и с одним хлыстом в руке, причем ни разу после сабельного удара под Абукиром в 1799 г. не был ранен[90].

Маршал И. Мюрат. Художник Ф. Жерар.

Талантливы были, каждый по-своему, и другие маршалы: начальник Старой гвардии Франсуа Жозеф Лефевр — волонтер революции прямо от сохи, получивший от Наполеона маршальский жезл и титул герцога Данцигского, малограмотный, но зато сильный природным умом, крестьянской смекалкой и солдатской доблестью; командующий гвардейской кавалерией Жан Батист Бессьер — рядовой солдат 1792 г., герцог Истрийский, военачальник, который совмещал в себе энергию Мюрата и выдержку Лефевра, гражданин античного склада, близкий друг Наполеона и любимец солдат; свояк Жозефа Бонапарта[91] и тайный враг Наполеона Жан-Батист Жюль Бернадот — умный и рассудительный, но хитрый и коварный гасконец, князь Понте-Корво, родоначальник ныне королевствующей в Швеции династии Бернадотов; Николя Жан Сульт, герцог Далматский, — равно искусный стратег и тактик, который не без успеха противостоял А. Веллингтону в Испании, но мог бы добиться большего, если бы меньше был занят мыслью стать королем соседней Португалии под именем Николая I; Луи Александр Бертье, герцог Валанженский, князь Невшательский и Ваграмский — штабной офицер в войнах двух революций (американской и французской), а при Наполеоне — военный министр и с 1807 до 1814 г. бессменно образцовый начальник Главного штаба.

Но не всегда Наполеон жаловал маршальские звания безошибочно и своевременно. Так, Ожеро, став маршалом в 1804 г., после этого ничем себя не проявил. Мармон и Груши блеснули лишь в отдельных сражениях, причем второй из них погубил свою репутацию опозданием к месту битвы при Ватерлоо, а первый запятнал себя в 1814 г. так, что от его титула (герцог Рагузский) родилось во Франции словцо «raguser» как синоним предательства. Зато не получили маршальских жезлов первоклассные генералы А. Лассаль, Л.П. Монбрен, А. Друо, Ш.Э. Гюден. Сравнительно поздно стал маршалом Сюше.

Луи Габриель Сюше, герцог Альбуферский, до гибели Данна терялся в лучах его славы как командир дивизии в его корпусе. С 1809 г., получив отдельный корпус в Испании, Сюше выдвинулся в первый ряд сподвижников Наполеона. Единственный из них, он вплоть до 1814 г. неизменно брал верх над испанцами и англичанами. Наполеон в 1814 г. сказал о нем: «Если бы у меня было два таких маршала, как Сюше, я не только завоевал бы Испанию, но и сохранил бы ее»…

Нельзя не согласиться с мнением И.В. Гёте, что Наполеон «обладал исключительным чутьем в выборе людей и <…>, наверное, потому всю жизнь, во всех своих грандиозных начинаниях он, как никто другой, был окружен умными и верными исполнителями его воли». Разумеется, на «верных исполнителей» решающим образом воздействовала не просто воля, но и сама личность Наполеона.

Первое, что в нем поражало каждого, кто с ним общался, — мощь его интеллекта. «Когда беседуешь с императором Наполеоном, — свидетельствовал канцлер Российской империи Н.П. Румянцев, — чувствуешь себя настолько умным, насколько это ему заблагорассудится». Такое признание могли сделать не только авторитетные военные или дипломаты, но и самые квалифицированные юристы и актеры, финансисты и литераторы, каждый — в своей области знаний. Великий Гёте, вспоминая о своих беседах с Наполеоном в Эрфурте и Веймаре на литературные темы, подчеркивал, что император «трактовал предмет в таком тоне, какого и следовало ожидать от человека столь необъятного ума», и вообще чего-либо «такого, что могло бы поставить его в тупик, попросту не существовало». В этом помогала Наполеону адекватная его природной одаренности феноменальная начитанность. При всей своей каждодневной занятости бездной дел он успевал непостижимо много читать — всю жизнь, в любых условиях, постоянно. Его походная библиотека состояла из 800 томов, часто менявшихся, а громадную библиотеку в Тюильри он перечитал всю, заставив ее секретаря А. Филона воскликнуть: «Ни один человек на свете не прочел столько книг!» Поскольку же с детства до конца своих дней Наполеон обладал «сверхъестественной» памятью («У него хватало памяти на все!» — удивлялся А. Коленкур), ему удавалось накапливать и переосмысливать невероятный по объему и многообразию запас знаний.

Именно интеллект был первоосновой общепризнанного наполеоновского обаяния. Современники почти единодушно свидетельствовали, что Наполеон «в совершенстве умел быть обворожительным» и «когда он хотел, то не было человека, более обаятельного, чем он». Как никто, он мог заинтересовать, убедить, пленить любого собеседника, излагая или оспаривая те или иные идеи и рассыпая при этом афоризмы, которые впору было записывать за ним. Многие из них и были записаны — философские («Люди полезны своими идеями, но идеи сильнее самих людей»), житейские («От великого до смешного — один шаг», «Копните русского и найдете татарина»), зачастую парадоксальные («Один плохой главнокомандующий лучше, чем два хороших», «Армия баранов, предводительствуемая львом, лучше, чем армия львов, предводимая бараном»).

Внешне Наполеон, в отличие от Александра I, не блистал ни красотою, ни грацией, хотя очевидцы (такие разные, как Стендаль, Денис Давыдов, Г. Гейне) находили и внешность его привлекательной. Правда, он был небольшого роста, в молодости чересчур худощав, а уже к 40 годам излишне полный, но, по словам парижского префекта Е.Д. Паскье, «привычка к командованию и сознание своей силы так его возвышали», что ни его небольшой рост, ни худоба, ни полнота не бросались в глаза. Лицо же его отличалось благородной соразмерностью черт, как на античных камеях, а глаза, серые, живые, полные ума, по признанию даже его недоброжелательницы роялистки К. де Ремюза, были «прекрасны». Лучше всего он «смотрелся», когда выступал с речами (неизменно краткими и яркими) перед армией или народом. Тогда он, по уверению Стендаля, «был прекрасен, как Тальма в лучшие его моменты».

Вообще, в характере Наполеона было много хороших черт. Он не был ни мелочным, ни злопамятным, как Александр I: не карал явных иуд, вроде Талейрана и Фуше, предпочитая использовать их деловые качества; он не стал мстить любовнику своей жены капитану И. Шарлю и оставил его на службе, хотя от одного взгляда на него приходил в ярость; простил уличенного в служебных злоупотреблениях генерала Д. Вандама, сказав жалобщикам; «Если бы у меня было два Вандама, то одного из них я повесил бы за это».

Выше всего он ценил в людях, будь то друзья или враги, благородство и мужество. Широко известно, как он возвращал шпаги взятым в плен неприятельским генералам (австрийцу М. Мервельдту при Лейпциге, русским П.Г. Лихачеву при Бородине и К.М. Полторацкому при Шампобере), а фельдмаршалов С. Вурмзера и К. Мака попросту отпустил домой. Но вот малоизвестный факт. Во время «Ста дней» ему доложили, что герцог Л. Ангулемский (племянник Людовика XVI и Людовика XVIII) бежал, покинутый своей армией, которая вся перешла на сторону императора, и что верным герцогу остался только один офицер, теперь арестованный, — что с ним делать: осудить, расстрелять? Наполеон повелел наградить этого офицера орденом Почетного легиона.

О благородстве самого Наполеона можно спорить. Наряду с возвышенными поступками он был способен, как мы уже видели и еще увидим, на приказы и действия безнравственные, циничные. Но личное мужество было присуще ему в высочайшей мере. Он мог не только вести солдат в штыковую атаку, как под Тулоном, или под огненный смерч врага, как при Арколе, но и стоять на командном пункте под неприятельскими ядрами, как при Эйлау и Монтеро, и при этом успокаивать своих солдат, которые звали его к себе в укрытие: «Не бойтесь! Еще не отлито ядро, которое убьет меня!» После ряда покушений на его жизнь он не испугался личной встречи, один на один, с главарем заговорщиков — фанатически смелым и богатырски дюжим Ж. Кадудалем, которому ничего не стоило задушить собеседника. Более того, Наполеон после тех покушений, будучи уже императором, выезжал по делам или на прогулку без охраны, лишь с секретарем или адъютантом, и ругал М. Дюрока за попытки снарядить вслед за ним провожатых.

Он был хорошим сыном, братом, отцом и другом. В от Александра I, у него было много сердечных друзей. Сам он в 1801 г. выделил среди них Ж. Ланна, М. Дюрока, Ж.Б. Бессьера, А. Жюно, Л.А. Бертье, О. Мармона. Все они уйдут от него трагически: трое первых погибнут в боях, Бертье и Жюно покончат с собой, а Мармон предаст. Ранее из близких друзей Наполеона пали в различных сражениях Ж.Б. Мюирон, Т. Шове, А.Ф. Лагарп, Ж. Сулковский, Л. Дезэ. Наполеон тяжело переживал смерть каждого из них, но в особенности — Дезэ, Ланна и Дюрока. Пока они были живы, он щедро награждал их, был внимателен к их советам, терпим к упрекам и даже обвинениям. В семье он вел себя строже. Чрезвычайно почтительный с «мамой Летицией», он отечески самовластно распоряжался судьбами братьев и сестер. Правда, он одарил их всех (кроме Люсьена, который с 1803 до 1815 г. был с ним в ссоре) княжескими и даже королевскими титулами, но при этом диктовал им свои условия и умерял их претензии. Когда, например, Элиза и Каролина возмутились при нем, почему они еще не принцессы, тогда как супруги Жозефа и Людовика уже стали таковыми, Наполеон язвительно осадил их: «Слушая вас, можно подумать, сударыни, что мы получили корону от покойного короля, нашего отца!»

Как супруг и особенно как отец Наполеон тоже вызывает симпатию. Он страстно любил свою Жозефину и до тех пор, пока не узнал об ее измене, никогда ей не изменял. Нежен он был и со второй женой, Марией Луизой, чрезвычайно заботился о ней и прекратил случайные связи с другими женщинами, исключая лишь его польскую даму сердца, фактически третью жену Марию Валевскую. Сына и наследника своего — будущего герцога Рейхштадтского, Наполеона II, как называли его бонапартисты, — он обожал, буквально носился с ним и строил для него самые «наполеоновские» планы. Дети вообще были его слабостью. Он никогда не отказывал ребенку, посланному от кого бы то ни было с просьбой. В свободную минутку император любил поиграть с детьми своих родных и друзей и даже камердинера Рустана, любил крестить малышей. Первыми его крестниками стали сын Данна Наполеон и дочь Жюно Жозефина.

Уму непостижимо, как он мог выкраивать такие минуты, будучи столь занятым и столько успевая делать, даже при его фантастической работоспособности. Работал он неистово. Мог и среди ночи прервать сон, чтобы настрочить приказы, вдруг родившиеся в его голове, хотя спал он по норме, которую определил так: «Мужчина должен спать четыре часа, женщина — шесть часов; больше шести часов спят только дети и набитые дурни». В экстремальных ситуациях, для него нередких, он вообще обходился без сна целыми сутками. Ел быстро (на обед — 15 минут) и без разбора, но и за обедом решал какие-то дела: читал, подписывал, диктовал. Он вникал буквально во все тонкости управления своей необъятной империей — от Гражданского кодекса и континентальной блокады до уборки тротуара в Фонтенбло, знал лучше любого министра положение дел внутри каждого ведомства. Тем, кого это все изумляло, он объяснял, что разные дела и вопросы размещены у него в голове, как в шкафу: «Когда приходится прервать какую-нибудь работу, я просто закрываю один ящик и открываю другой. Они никогда не мешают друг другу, не стесняют меня и не утомляют. Хочется спать? Я закрываю все ящики и сплю». Часто в конце дня, перегруженного делами, он созывал министров и держал их за работой далеко за полночь, а когда они в изнеможении опускали головы на стол, он весело подбадривал их: «Ну, ну, господа-министры, давайте просыпаться: ведь только два часа утра! Надо отрабатывать деньги, которые платит нам французский народ!» Впрочем, не всегда Наполеон был так добр с министрами. Случалось, он, подобно Петру Великому, применял к ним за леность и меры физического воздействия: министра юстиции К.А. Ренье однажды повалил на диван и «пересчитал ему ребра» кулаком, а верного Бертье поколотил каминными щипцами.

Стендаль подсчитал, что все 15 лет своего правления Наполеон ежедневно подписывал в среднем 31–32 декрета, большей частью им же самим сочиненных, и 20–30 докладов, которые он иногда трижды-четырежды заставлял переделывать. Его друг А.М. Лавалетт резонно прикинул, что «за три года он делал больше, чем любой король мог бы сделать за 100 лет». А ведь половину своего времени Наполеон как государь провел в боях и походах от египетских пирамид до Московского Кремля, дав на своем веку 70 сражений — больше, чем Александр Македонский, Ганнибал, Цезарь, Фридрих Великий и Суворов, вместе взятые. Столько успеть и вынести к 46 годам жизни мог, разумеется, только гений, но к тому же еще, как заметил Гёте, «человек из гранита»…

Что им двигало, главным образом, в его грандиозных свершениях? Его поклонники говорят: любовь к Франции. Он действительно любил Францию и потому хотел сделать ее лидером, а Париж столицей мира. Но любил он Францию не саму по себе, а во главе с собой. Сильнее любви к Франции была его любовь к власти — над Францией, Европой и миром. Хорошо поняла это Марина Цветаева: «„Ради славы Франции и своей власти“ — вот, в чистоте сердца, девиз Наполеона. Чтобы мир слушался Франции, а Франция — меня. Имя наполеоновской gloire — pouvoir[92]. О личной славе (чистейшей словесности) он, как прежде всего — человек действия, не помышлял. Жечь себя с двух концов ради рокота толпы и лепета поэтов — для этого он слишком презирал и толпу, и поэтов. Цель Наполеона — власть, последствия добытой власти — слава». Наполеон сам говорил: «Моя любовница — власть». И добавлял к этому признанию важное пояснение: «Да, я люблю власть, но люблю ее как художник. Я ее люблю, как музыкант любит свою скрипку».

Такие слова мог сказать, конечно же, не Аттила, не Чингисхан, а «Карл Великий, читавший Вольтера». Свою безмерную власть Наполеон употреблял и во зло, и во благо человечеству, очищая авгиевы конюшни Европы от средневековых режимов, крепостничества, инквизиции, однако делал он это преступными (хотя и обычными для того времени) средствами — насилием, железом и кровью. Из одной его ипостаси как властолюбца вырастали еще две — деспота и агрессора.

У нас принято считать, что Наполеон вел больше войн, чем кто-либо из его современников. Это неверно. Вот поразительный факт, который все наши историки замалчивают: с 1804 по 1814 г. александровская Россия провела 10 войн[93], т. е. на одну войну больше, чем наполеоновская Франция. Однако именно Наполеон был главным агрессором своего времени, поскольку он, и не прибегая к оружию, аннексировал полдюжины малых государств, дабы принудить их к соблюдению континентальной блокады. Деспотизм его, для Франции менее тягостный, чем феодально-абсолютистские режимы в России, Австрии и Пруссии, был настоящим бедствием для стран, аннексированных французами, потому что он унижал и попирал их национальное достоинство, даже если заменял у них феодальное бесправие нормами буржуазного права.

Чем значительнее личность, тем сложнее ее характер и тем больше заметно в ней как хорошее, так и дурное. У Наполеона почти все дурное проистекало из одного источника — его властолюбия. Говорят (Ж. Мишле, Г. Кирхейзен, М. Брандыс, а также А.С. Трачевский, А.К. Дживелегов), что он завидовал Л. Гошу, Ж.В. Моро, даже собственным генералам и маршалам (Ж.Б. Клеберу, Л.Н. Даву, А. Массена), что он боялся того же Моро, Ж. Лафайета, мадам Ж. де Сталь и даже собственного адъютанта Ю. Сулковского. Все это несерьезно. Разумеется, Наполеон был далеко не столь хорош, чтобы признать такую критику, которую герцогиня Л. д'Абрантес считала «лаем, мяуканьем, кваканьем и карканьем над памятью человека, великого настолько, что если бы эти пигмеи вздумали измерить его высоту взглядом, у них случилась бы болезнь шеи». Дело в том, что у Наполеона и дурные черты были крупнее, чем просто зависть к отдельным людям и чувство боязни к ним.

Как всякий деспот, Наполеон, по признанию даже его почитателей, был «невысокого мнения о человеческом роде» (вспомним здесь откровение Александра I: «все люди — мерзавцы», — или позднейшую сентенцию Л.Д. Троцкого обо всех нас: «злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми»). Разумеется, у Наполеона, как и у Александра, были исключения из «человеческого рода» — его родные, друзья, боевые соратники, любимые женщины. Но к большинству человечества он относился бездушно и мог любого из окружающих за любую провинность обидеть, унизить, оскорбить. После солдатски грубой головомойки, которую он устроил Талейрану, старый лис только вздохнул: «Как жаль, что такой великий человек так дурно воспитан!» В приступах гнева, которым Наполеон был подвержен (а то и разыгрывал их артистически, на зависть самому Тальма), он не щадил и самых близких друзей, зная, что никто из них, кроме Данна, не даст ему отпора.

Показательно для него как деспота отношение к женщинам. Да, он почитал свою «маму Летицию», любил всех сестер и обеих жен, влюблялся в других женщин, искренно называл Марию Валевскую «ангелом». Но вообще он считал прекрасную половину человечества умственно и духовно не полноценной, усматривая главные ее грехи в легкомыслии, непостоянстве и… болтливости. После венчания приятельницы всех Бонапартов Лауры Пермон с генералом А. Жюно Наполеон, едва поздравив ее, сказал внушительно: «Запомните. Вы должны все видеть, все слышать и обо всем сразу же забывать. Прикажите вписать эти слова в ваш герб!» Женщин, которые пытались влиять на политику, он просто не выносил. Самая выдающаяся из его современниц баронесса Жермена де Сталь (к тому времени замужняя, но бездетная) спросила его однажды с нескрываемой надеждой на комплимент, кого он считает первой женщиной Франции, и услышала в ответ: «Ту, которая больше всех родила детей своему мужу, мадам».

Одной из самых дурных черт Наполеона-деспота была его привычка вмешиваться в брачные дела своих подданных: он либо запрещал им жениться, либо требовал развестись с их женами, мотивируя свои капризы, как ханжа и скряга. Еще молодым он отказал верному Жюно в руке своей сестры Полины, афористически объяснив: «У тебя ничего и у нее ничего: в сумме — ничего». Став императором, он не разрешал Бертье жениться на княгине Ж. Висконти как ветренице, а Коленкуру — на Адриенне де Канизи как разведенной. В то же время он требовал, чтобы его брат Люсьен развелся со своей супругой — неприлично безродной для члена императорской фамилии, обещая ему взамен — ни больше ни меньше — как трон в Португалии или Испании. Люсьен отверг предложенную сделку и рассорился с Наполеоном на 12 лет…

Деспотический характер Наполеона заставлял его подданных задумываться над судьбами империи. Они и восхищались «повсюдностью» императора, и боялись ее, понимая, что если он так самовластно держит империю в своих руках, то стоит ему пасть (в бою, от болезни, жертвой заговора или случая), как рухнет и вся империя. Многие сознавали, что должен быть предел возможностям любого гения, и опасались, как бы Наполеон не привел их в запредельную пропасть. Самые проницательные замечали, что к 1810 г., когда могущество наполеоновской империи достигло видимого апогея, военная машина Наполеона уже перенапряглась и грозила отказать. Разгромив подряд пять коалиций, его солдаты устали, а генералы и маршалы пресытились победами. Ведь все эти бывшие пахари, конюхи, бочары, половые, бывшие солдаты и сержанты стали не просто маршалами, а графами и баронами, герцогами и князьями, принцами и королями, сами превратились в аристократов, вроде тех, кого они в своей революционной молодости призывали вешать на фонарях. Бернадот, ставший королем Швеции, не мог стереть с груди юношескую татуировку «Смерть королям и тиранам!», — но стыдился ее. Наделенные титулами и орденами, поместьями и деньгами, маршалы сочли себя достаточно повоевавшими и жаждали, что называется, почивать на лаврах. Конечно, они еще повиновались Наполеону (все чаще ворча за его спиной) и могли, как встарь, блеснуть в сражении с любым противником, но уже без былого энтузиазма.

«Начало конца» (по крылатому выражению Талейрана) наполеоновской империи в 1810–1811 гг. провидели и во Франции, и в Европе лишь единицы. Среди них, как ни странно, была мать Наполеона Летиция Бонапарте, которой просто не верилось, что такое неправдоподобное могущество может долго продлиться. «Надо откладывать про запас, — говорила „мама Летиция“. — Ведь когда все это лопнет, мне на руки свалятся сразу 7–8 монархов!» Подавляющему же большинству современников Наполеон и его империя после Тильзита вплоть до 1812 г. казались всемогущими. «Кто не жил во времена Наполеона, — вспоминал А.И. Михайловский-Данилевский, — тот не может вообразить себе степени его нравственного могущества, действовавшего на умы современников. Имя его было известно каждому и заключало в себе какое-то безотчетное понятие о силе без всяких границ».

Кризис союза

Союз между Наполеоном и Александром I, так много значивший и еще более обещавший, был обречен на недолговечность. Правда, в отличие от Александра, которому сразу же пришлось иметь дело с угрожающей оппозицией тильзитскому курсу, Наполеон успел разрекламировать договор, заключенный в Тильзите, и подсчитать, сколь велики вытекающие из него возможности, пока не увидел, уже к началу 1808 г., что Россия уклоняется от выполнения главной статьи договора — о континентальной блокаде. Эта статья представила собой нечто — вроде мины замедленного действия, заложенной в русско-французский союз, главный источник его кризиса. Вторым источником было стремление Наполеона обеспечить за собой (по праву двукратного победителя) роль ведущего партнера по отношению к Александру как ведомому. Александр, которого и без того уже собственные подданные называли «приказчиком Наполеона», не мог позволить себе такого унижения — прежде всего в глазах той же оппозиции, способной на многое, вплоть до очередного цареубийства. В результате через считанные месяцы после Тильзита союз Франции и России оказался в преддверии кризиса.

Наполеон своевременно прибегнул к аварийным мерам и в феврале 1808 г. предложил Александру подобие второго Тильзита — свидание в любой точке на полпути между Петербургом и Парижем. Александр выбрал Эрфурт. Испанские дела отвлекли Наполеона, а финляндские — Александра неожиданно для них. надолго, тем самым лишь подтолкнув их друг к другу: оба они (особенно Наполеон, который уже знал о вооружениях Австрии) ощутили потребность во взаимной помощи. Разумеется, у каждого из них была при этом своя корысть: Наполеон хотел опереться на Александра в осуществлении континентальной блокады и в надвигавшейся войне с Австрией, Александр — на Наполеона в завершении трех войн, которые вела тогда Россия (одновременно!) против Швеции, Ирана и Турции. К чести Александра, он счел ниже своего достоинства страхи, которые пытались внушить ему императрица Мария Федоровна с присными ее: она боялась, что Наполеон готовит для него западню и устроит из Эрфурта вторую Байонну — увезет Александра, как испанских Бурбонов, к себе пленником…

Лишь 27 сентября 1808 г. оба императора съехались на свидание в Эрфурт. К тому времени Наполеон увяз в Испании и потерял только что завоеванную Португалию. К позору Бай-лена добавилась капитуляция завоевателя Португалии А. Жюно перед англичанами в Синтре. Правда, в отличие от Дюпона, Жюно сдался при условии, что англичане вывезут всех его солдат на родину, и это условие было выполнено. Но ведь Андош Жюно, герцог д'Абрантес, был не просто генералом, как Дюпон, а близким другом Наполеона, что усугубляло позор Синтры. Думается, именно этот позор навсегда закрыл перед Жюно путь к маршальскому жезлу.

После Байлена и Синтры значимость свидания с Александром для Наполеона резко возросла. Важно было показать Александру, что единичные неудачи отдельных генералов не отражаются на величии Французской империи. Поэтому Наполеон обставил эрфуртское свидание с умопомрачительной помпезностью. «Я хочу до начала переговоров, — сказал он Талейрану, — ослепить императора Александра картиной своего могущества. Это облегчает любые переговоры». В Эрфурт были приглашены все вассальные по отношению к Франции государи (короли, князья, герцоги, курфюрсты) и знаменитости европейской культуры, включая И.В. Гёте и слывшего «Вольтером Германии» К.М. Виланда. Из Парижа был вызван первый состав труппы «Комеди франсез» во главе с Ф.Ж. Тальма. Сам Наполеон взял с собой, кроме высших чинов двора и дипломатии, несколько прославленных маршалов — Ж. Ланна (он встречал Александра 1 на французских аванпостах и так понравился царю, что тот наградил маршала орденом Андрея Первозванного), Н.Ж. Сульта, Л.Н. Даву, Л.А. Бертье.

Утром 27 сентября, когда Наполеон был уже в Эрфурте, Александр в сопровождении вел. кн. Константина Павловича, канцлера Н.П. Румянцева, М.М. Сперанского, кн. А.Н. Голицына, кн. П.М. Волконского и др. выехал к месту свидания из Веймара. Наполеон верхом на коне со свитой встретил карету царя у въезда в город. Один император сошел с коня, другой вышел из кареты, и, по свидетельству Талейрана, «они бросились друг другу в объятия самым дружеским образом».

Первые дни встречи прошли без деловых разговоров. Все время занимали завтраки и обеды, парады и маневры, прогулки, балы, театральные спектакли. Пока вассальные монархи в эйфории подобострастия не только «гнули спины», но и буквально «бросались под ноги» своему сюзерену (как следует из наблюдений Талейрана), Наполеон выказывал Александру подчеркнутое расположение — любезничал с ним и на военном плацу, и в театральной ложе, и в залах эрфуртского дворца, где они, весело разговаривая, прогуливались под руку на виду у всех. Конечно, свою симпатию к Александру Наполеон акцентировал, отчасти даже инсценировал, но была в этом и доля искренности. «Он так хорош собою, — писал Наполеон Жозефине в те дни об Александре, — что если бы я был женщиной, то, кажется, влюбился бы в него». Александр, со своей стороны, также не скупился на публичные проявления восторженного пиетета к Наполеону. Когда в театре перед «партером королей» шел «Эдип» Вольтера и Тальма в роли Филоктета произнес со сцены: «Дружба великого человека — это подарок богов!», — Александр, сидевший рядом с Наполеоном, воскликнул: «Вот слова, сказанные для меня!» — встал и пожал руку Наполеону под овацию всего зала.

Однако, едва начались переговоры, «великий человек» встретил со стороны своего друга неожиданное, очень мягкое по форме, но жестко неуступчивое по сути противодействие: мало того что Александр утомительно для Наполеона хлопотал за Пруссию, — главное, он отказывался предъявить вместе с Наполеоном ультиматум Австрии, чтобы она перестала вооружаться. «Ваш император Александр упрям, как лошак! — в сердцах говорил Наполеон Коленкуру. — Прикидывается глухим, когда не хочет чего-нибудь слышать!» После долгих споров Наполеон попытался воздействовать на Александра, как когда-то на Л. Кобенцля: вспылил, схватил с камина шляпу, швырнул ее на пол, поддал ей ногой. Александр смотрел на эту сцену с улыбкой. «Вы резки, а я упрям, — сказал он спокойно. — Будем рассуждать, или я уеду».

Несговорчивость Александра озадачивала Наполеона. Он и с Талейраном поделился своим недоумением. Тот изобразил верноподданническое сочувствие, хотя в душе, безусловно, торжествовал: именно тогда, в Эрфурте, Талейран предал Наполеона и продал себя Александру. Трудно понять, почему Наполеон еще в 1807 г., вскоре после Тильзита, уволивший Талейрана с поста министра иностранных дел, взял его в Эрфурт и доверил ему вести переговоры с Александром. А.З. Манфред усмотрел здесь у Наполеона «удивительное ослепление, не случавшуюся до сих пор ни разу потерю интуиции». Думается, все было несколько проще. Наполеон взял с собой Талейрана как изощренно ловкого в дипломатическом ритуале советника, тем более что новый министр Ж.Б. Шампаньи, который, если верить Талейрану, «появлялся каждое утро, чтобы усердно просить извинения за неловкости, совершенные накануне», не удовлетворял императора (вскоре он будет заменен Г.Б. Маре). Предвидеть же государственную измену Талейрана тогда не мог бы и самый интуитивный политик: слишком французом выглядел этот «хромой бес», чтобы продавать себя за границу.

Итак, в Эрфурте при первой же встрече с Александром Талейран заявил ему: «Государь, зачем вы приехали? Вам предстоит спасти Европу, и вы можете достигнуть этого не иначе, как только противодействуя Наполеону. Французский народ цивилизован, а его государь нет. Русский государь цивилизован, а его народ нет. Поэтому русскому государю надо быть союзником французского народа». Царь был приятно ошеломлен вероломством Талейрана, сразу определив, что гранит наполеоновской империи уже дает первую трещину изнутри. Конечно, он мог выдать Наполеону предателя, но не сделал этого, как полагают историки, потому что увидел в сношениях с Талейраном большую для себя выгоду, и вообще отдать на гибель доверившегося ему человека было не в характере Александра (по-видимому, «хромой бес» заранее вычислил и то, и другое). С этого дня Талейран стал служить русскому, а с января 1809 г. и австрийскому правительству как платный агент-осведомитель. Уже в Эрфурте он оказал Александру ценнейшие услуги, выдавая ему при каждой встрече все выведанное у Наполеона. «Утром Талейран по повелению Наполеона составлял и редактировал проект конвенции между Россией и Францией, — читаем у Е.В. Тарле, — а вечером тот же Талейран выбивался из сил, доказывая колебавшемуся Александру, что не следует эту конвенцию подписывать, а нужно сначала выбросить такие-то и такие-то пункты. Царь так и поступал».

С огромным трудом в беседах с глазу на глаз Наполеон 12 октября склонил Александра к подписанию такого проекта конвенции, который обязывал Россию, по крайней мере, «выступить против Австрии вместе с Францией», если Австрия начнет войну против Франции. Наполеон, со своей стороны, признал Финляндию, Молдавию и Валахию присоединенными к России. В тот же день Наполеон и Александр совместно предложили английскому королю Георгу III «заключить мир» на основе uti possidetis[94], а на случай, если их предложение будет отвергнуто, договорились «иметь в течение года свидание, чтобы условиться об операциях в совместной войне и о способах ее всеми силами и всеми средствами обеих империй». Англия отвергнет их призыв к миру, сославшись на «узурпации» Наполеона, но увидеться вновь и спланировать ход «совместной войны» против нее Наполеон и Александр уже не смогут.

Таким образом, каждое из трех желаний, с которыми Наполеон ехал в Эрфурт (привязать к себе Россию, склонить к миру Англию и обуздать Австрию), исполнилось лишь в минимальной степени. Хотя оба императора заявили в Эрфурте о своем желании «придать соединяющему их союзу более тесный и навеки прочный характер», их соглашение, как заметил А. Вандаль, только «продлило союз, но не упрочило его». Александра это устроило, Наполеона разочаровало.

14 октября 1808 г. Наполеон проводил Александра из Эрфурта на веймарскую дорогу до того места, где встретил его 27 сентября. Отделившись от свиты, они сначала ехали верхом на конях, не торопясь, разговаривая, а потом возле карет, которые ждали Александра, сошли с коней и долго еще прохаживались вдоль дороги, продолжая беседу. О чем они говорили тогда, никто не узнал. Наконец, императоры пожали друг другу руки, обнялись, расцеловались. Александр и его свита заняли места в экипажах и отбыли. Наполеон долго стоял на дороге, смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду. Потом молча сел на коня и шагом поехал в Эрфурт. Взгляд императора был таким сумрачным, что свита опасливо держалась от него в стороне. О чем он думал в тот час расставания? Не о грядущем ли закате столь ценимого им союза? Он не знал, что простился со своим другом, бывшим и будущим врагом навсегда, но, может быть, уже предчувствовал это?..

Александр 1 возвращался в Россию удовлетворенным. Проездом в Мемеле он встретился с Фридрихом Вильгельмом III, который приехал благодарить его за то, что Александр уговорил Наполеона сократить на 20 млн. франков 140-миллионную контрибуцию с Пруссии. Буквально плача от радости, король признался царю: «Мы уже не надеялись, что Наполеон отпустит вас обратно».

В Петербурге, где многие тоже считали, что из Эрфурта царь уже не вернется, он был встречен, на радостях по случаю его возвращения, почти как победитель. Оппозиция на время примирилась с ним. Его война с Австрией летом 1809 г. — вынужденная обязательствами перед Наполеоном по Тильзиту и Эрфурту, но «бескровная», «теневая», как ее называли, — мало повредила его отношениям с оппозицией. Затем внимание оппозиции переключилось на реформы Сперанского.

Тем временем Александр продолжал вполне дружескую по тону переписку с Наполеоном[95], заверяя его в своей верности тильзитскому курсу. Даже 7 (19) мая 1812 г., уже выехав в армию на войну против Наполеона, царь написал ему: «Вы всегда найдете меня таким же, каким я был в Тильзите и Эрфурте». В частых беседах с А. Коленкуром Александр тоже выражал дружеские чувства к Наполеону, горько сожалел о смертельном ранении маршала Ж. Ланна (по его словам, «продумал об этом всю ночь»), а главное, категорически утверждал, что он соблюдает континентальную блокаду «в изначальной строгости». Канцлер Н.П. Румянцев на встрече с Коленкуром выразился даже таким образом: «В нашем союзе Россия всегда ведет себя честно и целомудренно, как девственница». Коленкур и Наполеон не верили. Их агентура постоянно фиксировала нарушения блокады со стороны русских властей. Наполеон реагировал на это болезненно, но все его претензии Александр вежливо отклонял. К 1810 г. русско-французский союз был на грани кризиса. Однако кризис разразился все-таки неожиданно: он был вызван не европейскими катаклизмами, а второй женитьбой Наполеона.

С того дня как Наполеон стал императором, он не переставал думать о своем наследнике. Кто им будет? Где его взять? Жозефина по возрасту (ей было уже за 40) и состоянию здоровья не могла иметь детей. Ее сын от первого мужа, виконта Бурбонов и генерала Революции, Евгений Богарне был усыновлен Наполеоном, но к роли престолонаследника династии Бонапартов не подходил по крови. Наполеон уже решил сделать своим наследником родившегося в 1802 г. сына Людовика Бонапарта и Гортензии Богарне (короля и королевы Голландии), но этот прелестный ребенок, по имени тоже Наполеон, любимец императора, неожиданно умер 5 мая[96] 1807 г. от крупа, не дожив и до пяти лет. К тому времени Наполеон уже знал, что он может быть отцом (13 декабря 1806 г. фрейлина его сестры Каролины Элеонора Денюэль родила от него сына Леона — будущего графа Второй империи). Так перед ним встал вопрос о разводе с Жозефиной.

Все толкало Наполеона к разводу — и желание иметь наследника, и происки всех Бонапартов во главе с «мамой Летицией», подстрекавших его «бросить старуху» (Жозефину), и, наконец, дважды пережитая им в 1809 г. угроза гибели. Весной при штурме Регенсбурга он был ранен австрийской пулей в ногу и подумал тогда, что будь этот выстрел точнее, его империя осталась бы не только без государя, но и без наследника. Осенью в Вене, когда Наполеон заканчивал смотр гвардии, к нему пробрался, держа в левой руке какое-то прошение, юный немец. Его схватили секундой раньше, чем он выхватил правой рукой большой, отточенный нож. На допросе 17-летний студент из Наумбурга Фридрих Штапс признался, что хотел этим ножом убить Наполеона. Император сам пожелал говорить с арестованным. «За что вы хотели меня убить?»

— «Вы приносите несчастье моей родине и всему миру!» Наполеон предложил смелому юноше свободу, если он даст слово не возобновлять попыток убийства. Штапс отказался: «Убить вас — это не преступление, это долг!» На следующий день по приговору военного суда Фридрих Штапс был расстрелян.

События 1809 г. положили конец двухлетним колебаниям Наполеона. Он давно уже обсуждал с близкими людьми и процедуру развода, и кандидатуры невест, из которых мог бы выбрать себе вторую жену, но все время откладывал решающее объяснение с Жозефиной, жалея не только ее, но и себя. «Ведь она почти 15 лет украшала мою жизнь!» — восклицал он. Только 30 ноября 1809 г. Наполеон и Жозефина договорились развестись, что вызвало нервный припадок у них обоих, а 15 декабря в тронном зале Тюильри их развод был протокольно оформлен на совете высших сановников и членов императорской семьи. Жозефина сохранила ранг и прерогативы императрицы. Ей были предоставлены дворцы на Елисейских полях и в Мальмезоне и назначались 3 млн. франков ежегодной субсидии. Она только перестала быть женой Наполеона.

Теперь Наполеон мог выбрать себе невесту. «Тут, — пишет о нем Е.В. Тарле, — ход его мыслей оказался крайне быстр и вполне ясен <…>. На свете, кроме великой Французской империи, есть три великих державы, о которых стоит еще говорить: Англия, Россия и Австрия. Но с Англией — война не на жизнь, а на смерть. Остаются Россия и Австрия. Россия, бесспорно, сильнее Австрии Значит, нужно начинать с России». Однако Евгений Викторович несколько упрощает суть дела. Для Наполеона важно было породниться не только с великой державой, но и с наиболее авторитетной, веками освященной династией. В Европе тогда были три такие династии: прусские Гогенцоллерны, австрийские Габсбурги и российские Романовы (об Англии не могло быть речи еще и по этой причине). Из них Романовы были не просто сильнее, а ближе к Бонапартам как союзники, причем их союз уже был подкреплен двумя браками: в 1806 г. племянница Жозефины Стефания Богарне вышла замуж за наследного принца Баденского, брата императрицы Елизаветы Алексеевны (Александр I в Эрфурте ухаживал за Стефанией), а в 1807 г. Жером Бонапарт женился на принцессе Екатерине Вюртембергской, двоюродной сестре Александра. Наполеон и Александр обменялись тогда по этому случаю поздравлениями.

Решение Наполеона породниться с Романовыми или Габсбургами толковалось по-разному. Многие авторитеты — от К. Маркса до А.З. Манфреда — восприняли его как «династическое безумие», ослепление разума. В.Г. Белинский же усмотрел в нем «мысль гениальную, свойственную только великому человеку, глубоко понимавшему законы разумной действительности», а именно, «что этот брак набросит на него в глазах царей и народов, современников и потомков, тот религиозно таинственный свет, который составляет необходимое условие действительности царского достоинства». Думается, при всей крайности обоих толкований, литературный критик здесь ближе к истине, чем основоположник марксизма и профессиональный историк…

Итак, выбор невесты Наполеон начал с Романовых[97]. В Эрфурте, еще до решительного объяснения с Жозефиной, он через Талейрана зондировал возможность своей женитьбы на вел. княжне Екатерине Павловне, которую годом ранее, в Тильзите, Александр сам предлагал выдать за Жерома Бонапарта. Теперь, однако, царь (не без влияния Талейрана?) любезно уклонился от положительного ответа, а Екатерина Павловна заявила: «Я скорее пойду замуж за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца», — и срочно, уже через восемь дней по возвращении Александра из Эрфурта, была помолвлена… с немецким принцем Георгом Ольденбургским (Коленкур писал о нем Наполеону: «Принц безобразен, жалок, весь в прыщах, с трудом изъясняется»). 18 апреля 1809 г. брак Екатерины и Георга был оформлен. Принц кроме безобразия был наделен еще и болезнями, от которых через три года умер. Наполеон в 1810 г. кольнет Александра своим сожалением: «… поторопились выдать замуж великую княжну Екатерину за принца, который не мог ни дать ей подобающе высокого положения, ни принести пользу России».

А пока, сразу после развода с Жозефиной, Наполеон поручил Коленкуру официально просить у царя руки другой его сестры — Анны Павловны. Коленкур сделал это 16 декабря 1809 г. Александр ответил, что если бы решение зависело от него, он «сказал бы „да“, не выходя из кабинета», но поскольку судьбою его сестер распоряжается мать-императрица, надо запросить ее мнение, на что уйдет 10 дней. Мария Федоровна обдумывала свой ответ почти четыре раза по 10 дней. 23 января 1810 г. Александр сообщил Коленкуру, что императрица согласна на брак Анны Павловны с Наполеоном, но, по молодости невесты (ей шел только шестнадцатый год), не раньше как через два года. Такое согласие было равнозначно отказу.

А. Вандаль считал, что Александр I здесь попросту «спрятался за мать»: одно его слово «решило бы все», если бы он сам хотел породниться с Наполеоном. Вандаль ссылался при этом на уникальный документ, сохранившийся в Национальном архиве Франции, — копию с письма Марии Федоровны к Александру, снятую французскими агентами с копии, обнаруженной на столе русского посла в Париже А.Б. Куракина «в один из припадков его тяжкой дремоты». В письме говорилось: «Сын мой, вы — государь и, благодаря нашему образу правления, неограниченный повелитель вашего народа и вашей семьи. Вы можете располагать судьбой вашей сестры, даже вашей матери. Как подданная, я буду молчать, но как мать, буду говорить вам о моей дочери, вашей сестре…». По мнению А.З. Манфреда, напротив, когда Александр говорил, что решение вопроса зависит не от него, «то была сущая правда»: «При резко враждебном отношении его матери и всего русского общества к Наполеону брак его сестры был фактически невозможен».

Точка зрения Вандаля более убедительна. Судя по письму Марии Федоровны, Александр вполне мог принять любое решение. Конечно, он рисковал возмутить дворянскую оппозицию, но если бы сам был за брак Анны Павловны (как за союз с Наполеоном после Тильзита и против мира с ним в 1812 г.), то сумел бы настоять на своем, вопреки оппозиции.

Императрица Мария Луиза. Художник Боссельман.

Итак, 23 января (по н. ст. это было 4 февраля) курьер от Коленкура помчался в Париж с вестью о том, что Александр фактически отказывает Наполеону в браке с его сестрой. Но уже 6 февраля, когда курьер был еще далеко в пути, Наполеон, раздосадованный «игрой в прятки» со стороны Александра и потерявший надежду на русское «да», переключился с Романовых на Габсбургов. Сделал он это по-наполеоновски молниеносно: приказал отыскать австрийского посла К. Шварценберга и запросить его, согласен ли император Франц I отдать в жены Наполеону свою дочь Марию Луизу (о которой до тех пор шли в Париже лишь кулуарные разговоры). А когда радостно перепуганный Шварценберг на свой страх и риск заявил о согласии Франца, в тот же вечер чрезвычайный совет первых лиц империи «утвердил» выбор Наполеона. На другой день был уже изготовлен брачный контракт, почти дословно скопированный с аналогичного договора между Людовиком XVI и Марией Антуанеттой. Когда курьер доставил в Париж русское «нет», Наполеон уже был женихом Марии Луизы и a priori… племянником Людовика XVI.

Да, эрцгерцогиня Мария Луиза, правнучка великой государыни Марии Терезии, приходилась по отцу и по матери племянницей и Марии Антуанетте, и Людовику XVI, так что, женившись на ней, Наполеон мог сказать о Людовике: «мой дядя». Брак был оформлен быстро. 11 марта 1810 г. торжество бракосочетания прошло в Вене, куда Наполеон, по занятости, послал вместо себя своим представителем маршала Л.А. Бертье, а 1 апреля свадьбу сыграли в Париже. Когда Мария Луиза приехала в Париж, они с Наполеоном впервые увидели друг друга. Разумеется, Наполеон заранее получил исчерпывающую информацию о том, что собой представляет и как выглядит его невеста: ей 18 лет, она очень женственна, приятной наружности, говорит на пяти языках и еще четыре понимает, умеет играть в бильярд и шевелить ушами.

Французы были шокированы вторым браком своего императора. Восшествие на французский трон новой «австриячки», да еще племянницы той, казненной, воспринималось как оскорбительный для народа Франций реверанс перед «старым режимом». Зато в Австрии все были довольны; одни рассматривали брак эрцгерцогини как подарок судьбы, обеспечивающий империи Габсбургов мир и покой, другие — как искупительную жертву: «Пусть лучше одна эрцгерцогиня пойдет к черту, чем вся монархия». В России же радовалась, пожалуй, только Мария Федоровна, благодарившая Бога за то, что он отдал на съедение «чудовищу Минотавру» не ее дочь, а габсбургскую. Трезвые политики, включая царя, были озадачены той поспешностью, с которой Наполеон посватался к австрийской принцессе, и теперь опасались, что Австрия будет втянута в упряжку наполеоновских сателлитов, а Россия останется на континенте одинокой, лицом к лицу с «Минотавром» и «антихристом».

Действительно, брачные хлопоты Наполеона резко ухудшили русско-французские отношения. Союз двух великих держав вступил в фазу кризиса. Прежде всего то был кризис доверия. Хотя Наполеон и Александр продолжали в «братских» выражениях ратовать за сохранение союза, они все меньше доверяли друг другу и все больше подозревали один другого, что усугубляло их разногласия и взаимные претензии по всем вопросам. Кризис союза стал обостряться: за первой его фазой последовали вторая и третья, пока не назрел разрыв.

Конец 1810 г. принес русско-французскому союзу еще более тяжкие испытания: в декабре произошли, одно за другим, два события, которые вместе знаменовали собой новую, острейшую фазу кризиса. Виновником первого из них был Наполеон. 13 декабря, следуя своему правилу «уметь ощипать курицу, прежде чем она успеет закудахтать», он присоединил к Франции сразу несколько карликовых германских княжеств, чтобы закрыть образовавшуюся здесь «дыру» в континентальной блокаде Англии. Среди прочих аннексировано было и герцогство Ольденбургское. Тем самым Наполеон грубо нарушил ст. 12 Тильзитского договора, которая фиксировала суверенитет герцогства. К тому же захват Ольденбурга больно ущемил династические интересы царизма, ибо герцог Петр Ольденбургский был дядей Александра I, а сын герцога, Георг, — счастливым соперником Наполеона в сватовстве к любимой сестре царя Екатерине Павловне, с 1809 г. ее мужем. Может быть, Александр заподозрил здесь и агрессию уязвленной ревности Наполеона. Как бы то ни было, он заявил официальный протест Наполеону и повел с ним упорную дипломатическую борьбу из-за Ольденбурга, не соглашаясь даже на выгодную территориальную компенсацию для герцога, которую предложил Наполеон, — Эрфурт с прилегающими землями. Впрочем, взрыв протеста со стороны Александра был усугублен встречным взрывом — со стороны Наполеона.

Дело в том, что 19 (по н. ст. 31) декабря, еще не зная об аннексии Ольденбурга, Александр 1, дабы нормализовать внешнеторговый оборот, ввел самый запретительный за всю историю XVIII–XIX вв. таможенный тариф на товары, «ввозимые по суше». Этот тариф, ударивший главным образом по французским товарам (английские контрабандно ввозились в Россию по морю), почти все историки — от А. Вандаля до М.Ф. Злотникова — расценили как «объявление таможенной войны Франции». Наполеон, ревниво следивший за соблюдением континентальной блокады каждым из своих сателлитов и союзников, воспринял русский тариф 1810 г., поднесенный ему в качестве новогоднего «презента», крайне болезненно — как предательский удар со стороны «друга». Александр же, естественно, возражал: тариф имеет целью не вредить интересам Франции, а блюсти интересы России, и затрагивает он Францию не более чем любое другое государство, с которым Россия «находится в дружбе»…

В течение января — марта 1811 г. обе стороны пикировались из-за Ольденбурга и русского тарифа, как вдруг русско-французский союз был ввергнут в третью фазу кризиса, едва не приведшую уже весной того года к войне. 29 и 30 марта военный министр герцогства Варшавского кн. Юзеф Понятовский (племянник последнего короля Польши Станислава Августа Понятовского) информировал резидента Франции в Варшаве, а тот — Наполеона о готовящемся нападении России на Польшу. Источник информации был более чем надежен: конфиденциальные письма Александра I к его другу и советнику А.А. Чарторыйскому от 25 декабря 1810 и 31 января 1811 г.[98] В них царь сообщал, что готовится начать войну против Наполеона с присоединения Польши к России, назвал число войск, «на которые можно рассчитывать в данное время» (200 тыс. русских и по 50 тыс. пруссаков, датчан, поляков), и дал задание Чарторыйскому склонить на сторону России националистические верхи Польши обещанием «либеральной конституции». Чарторыйский сразу же вступил в переговоры с Ю. Понятовским как признанным лидером польских националистов, которого он знал по совместной борьбе за свободу Польши в 1792–1793 гг. и так ему доверял, что рискнул изложить (если не показать?) ему письма Александра I. Понятовский же в то время был уже страстным поклонником Наполеона и поспешил выдать русскую затею своему кумиру.

Наполеон не преминул воздействовать на Александра прежде всего своей осведомленностью. 7 мая 1811 г. он заявил русскому послу А.Б. Куракину: «Будем говорить прямо. Вы хотите завладеть герцогством Варшавским, хотите в него вторгнуться!» То же самое он говорил спешно присланному от царя на переговоры флигель-адъютанту А.И. Чернышеву, то и дело повторяя, что он примет ответные меры: «Император Александр собрал 200 тысяч, я тоже выставлю 200 тысяч! Такой способ переговоров разорителен…» Куракин и Чернышев, как им было предписано инструкциями Александра и как сам Александр делал это в беседах с Коленкуром, заверяли Наполеона, что Россия никому не угрожает, но на вооружения Франции вынуждена будет ответить тем же. Разыгрывая друг перед другом только намерение прибегнуть к ответным мерам, обе стороны давно уже (с февраля — марта 1810 г.) взапуски готовились к войне.

Сигналом к началу военных приготовлений стала для них женитьба Наполеона на австрийской эрцгерцогине. Все поняли, что такой поворот внешнеполитического курса Франции с России на Австрию сулит в перспективе войну против России. Наполеон не хотел этой войны. С момента своего прихода к власти он стремился к миру и союзу с Россией. Ни в 1805, ни в 1806–1807 гг. он не поднимал меч против нее первым. Теперь же воевать с Россией было для него еще труднее и опаснее. По-прежнему, с 1808 г., он мог вести новую войну только одной рукой; другая была занята в Испании, отвлекавшей на себя до 400 тыс. его солдат. Кроме того, в разных концах Европы он держал гарнизоны, следившие за соблюдением континентальной блокады. Поход в Россию был опасен для Наполеона еще и потому, что приходилось оставлять в тылу весь континент, роптавший против его деспотизма. Наконец, учитывал он и пространства России (равные почти 50 Испаниям), тяготы ее климата, бездорожья, социального варварства (крепостного права). Уже перед отъездом в армию он признался Р. Савари: «Тот, кто освободил бы меня от этой войны, оказал бы мне большую услугу».

Что же заставляло его идти на такую войну (оказавшуюся для него роковой) против собственного желания? Сила обстоятельств, столкновение интересов французской буржуазии и российских феодалов. У Наполеона была idée fixe — континентальная блокада. Только она могла обеспечить ему победу над Англией и, следовательно, европейскую гегемонию, при которой Франция хозяйски распоряжалась бы в Европе, а он — во Франции. Неудача блокады подорвала бы главенство Франции на континенте, а Наполеона лишила бы решающей в социальном и материальном смысле опоры внутри страны. Препятствовала же осуществлению континентальной блокады только Россия, нарушая при этом подписанный ею Тильзитский договор. Наполеон знал, что российские феодалы, ущемленные континентальной блокадой, вынуждают царя прикрывать нарушения договора. Переговоры (даже на высшем уровне, как в Эрфурте) ничего не дают. Значит, по логике Наполеона, надо принудить царизм к соблюдению блокады силой. К началу 1810 г. он уже решил, что война с Россией неизбежна, и, поскольку она обещала быть самой трудной и рискованной из всех его войн, развернул такие приготовления к ней, каких он, по его словам, «никогда еще до сих пор не делал».

Военный бюджет Франции рос таким образом: 1810 г. — 389 млн. франков, 1811 г. — 506 млн., 1812 г. — 556 млн. К концу 1811 г. общая численность ее войск, разбросанных по всей Европе, достигала (без польских соединений) 986,5 тыс. человек. Около половины из них готовились к нашествию на Россию. Мобилизуя свои силы, Наполеон старался проникнуть в тайны военных приготовлений России, наводнял ее лазутчиками и шпионами. Засылались даже разведчики-квартирьеры, одной из задач которых было обследование «путей в Индию».

Важным условием победы над Россией Наполеон считал ее политическую изоляцию. Он стремился, по выражению А.З. Манфреда, «перевернуть идею коалиций наизнанку», лишить Россию союзников, а самому заполучить их как можно больше. Его расчет был таков, что России придется вести борьбу одновременно на трех фронтах против пяти государств: на севере — против Швеции, на западе — против Франции, Австрии и Пруссии, на юге — против Турции.

Расчет казался верным. Пруссию и Австрию, недавно разгромленные, Наполеон заставил вступить с ним в союз против России: 24 февраля 1812 г. он заключил договор с Пруссией, а 14 марта — с Австрией. Пруссия обязалась дать ему 20 тыс. солдат, Австрия — 30 тыс. Что же касается Швеции и Турции, то они, по мысли Наполеона, должны были помочь ему в войне с Россией добровольно: Турция — потому, что она с 1806 г. сама воевала с Россией из-за Крыма, а Швеция — потому, что, во-первых, точила зубы на Россию из-за Финляндии, отнятой у нее в 1809 г., а во-вторых, фактическим правителем Швеции с 1810 г. стал избранный в угоду Наполеону престолонаследником старый фрондер, интриган, но все-таки маршал Франции Ж.Б. Бернадот.

В случае, если бы этот замысел Наполеона осуществился, Россия попала бы в катастрофическое положение. Но Наполеон и на этом не останавливался. У самых границ России он готов был в любой момент поднять против нее герцогство Варшавское, армия которого к марту 1811 г. насчитывала 60 тыс. человек…

Александр I уже в те дни, когда он деликатно отклонял брачные проекты Наполеона, счел войну с ним неизбежной и скорой. Царь тоже не хотел этой войны, опасаясь после Аустерлица и Фридланда главным образом самого Наполеона. 25 марта 1811 г. он так и написал Наполеону: «Величайший военный гений, который я признаю за Вашим Величеством, не оставляет мне никаких иллюзий относительно трудностей борьбы, которая может возникнуть между нами»[99]. Но уступить Наполеону, склониться под ярмо континентальной блокады Александр не мог, если бы даже захотел. Он был силен классовым чутьем и понимал, что «благородное российское дворянство», плоть от плоти которого был он сам, ориентируется на Англию против Франции и не позволит ему переориентировать Россию, как не позволило этого Павлу I. Поскольку же войны нельзя было избежать, царь приготовился к худшему, вдохновляясь примером испанцев. «Если император Наполеон начнет войну со мной, — говорил Александр Коленкуру в апреле 1811 г., — возможно, даже вероятно, он разобьет нас, но это не даст ему мира. Испанцы были часто биты, но они ни побеждены, ни покорены. Между тем, они не так далеки от Парижа, да и климат их и средства не наши <…> Я скорее отступлю на Камчатку, но не подпишу в моей завоеванной столице мира!»

Гонку вооружений Россия начала одновременно с Францией. 1 февраля 1810 г. вместо А.А. Аракчеева царь назначил военным министром менее симпатичного ему, но более компетентного М.Б. Барклая де Толли. Именно Барклай возглавил всю подготовку к войне. С 1810 г. резко пошла вверх кривая военных расходов России: 1807 г. — 43 млн. руб., 1808 — 53 млн., 1809 — 64,7 млн., 1810 — 92 млн., 1811 — 113,7 млн. руб. Численность войск за 1810–1812 гг. удвоилась и составила 975 тыс. человек. В то же время царизм с небывалой активностью использовал военную разведку и дипломатию.

Александр I разрешил Барклаю де Толли учредить при посольствах России за границей службу военных атташе с дипломатическим иммунитетом, которые добывали карты и планы Наполеона, данные о численности, дислокации и перемещениях его войск. Самые же ценные сведения доставлял из Парижа А.И. Чернышев, назначенный в январе 1810 г. «состоять постоянно при Наполеоне».

Александр Иванович Чернышев, 26-летний племянник екатерининского фаворита А.Д. Ланского, придворный фат и дамский угодник, пленил своей ловкостью не только Александра I, который летом 1811 г. восклицал: «Почему нет у меня таких министров, как этот молодой человек!» В Париже Чернышев вкрался в доверие к лицам из ближайшего окружения Наполеона (по слухам, Полина Бонапарт не пренебрегала его ухаживанием) и сумел понравиться даже самому императору. Хотя он начал шпионить в Париже уже после того, как был подкуплен и задействован в пользу России кн. Ш.М. Талейран (под кличками «кузен Анри» и «Анна Ивановна»), хлопоты Чернышева нисколько от этого не теряли, ибо он узнавал секреты, недоступные Талейрану, включая «tableau general» (общую роспись) войск Наполеона по всей Европе с обозначением численности каждого полка — «наисвященнейший документ, в котором хранилось военное счастье Франции»[100].Подкупив писца французского военного министерства М. Мишеля, Чернышев получал от него копии «tableau général» раньше, чем подлинник доставлялся Наполеону.

Не менее успешно, чем разведка, действовала в преддверии войны русская дипломатия. Она выведала, что Швеция предпочитает ориентироваться на соседнюю Россию, а не на далекую Францию. Граница с Россией была для Швеции единственной континентальной границей. Со всех других сторон ее защищали от французов море и английский флот. Потерю же Финляндии Швеция предполагала компенсировать захватом Норвегии, на что согласилась Россия. Что же касается Бернадота, то он с давних пор тайно ненавидел Наполеона (хотя получил от него все: маршальский жезл, княжеский титул, даже шведский престол), так как сам метил в «наполеоны», а Наполеона не прочь был бы сделать своим «бернадотом». Используя все это и льстя Бернадоту как «единственному человеку, способному сравниться (с Наполеоном) и превзойти его военную славу», Александр I добился заключения 24 марта (5 апреля) 1812 г. союзного договора между Россией и Швецией.

Почти одновременно с этой дипломатической викторией на севере царизм одержал еще более важную победу на юге. В затянувшейся войне с Турцией русская армия под командованием М.И. Кутузова 14 октября 1811 г. выиграла битву у Слободзеи. Турки пошли на мирные переговоры, но тянули время, зная, что Наполеон готовится напасть на Россию. В середине мая 1812 г., когда они все еще торговались об условиях, к Александру I приехал от Наполеона граф Л. Нарбонн с заданием выяснить, насколько Россия готова к войне с Францией. Кутузов тут же изобразил перед турецким султаном вояж Нарбонна как миссию дружбы и убедил султана в том, что если уж непобедимый Наполеон ищет дружбы с Россией, то ему, побежденному султану, сам аллах велит делать то же. Султан согласился и 16 (28) мая. приказал своему визирю подписать с Кутузовым Бухарестский мирный договор, по которому Россия высвободила для борьбы с Наполеоном 52-тысячную Дунайскую армию и еще приобрела Бессарабию.

Таким образом, замысел Наполеона об изоляции России и одновременном ударе на нее с трех сторон силами пяти держав был сорван. Русская дипломатия перед самым нашествием обезвредила двух из пяти предполагавшихся противников. Фланги свои Россия успела обезопасить.

Но борьба между Наполеоном и Александром за союзников на этом не закончилась. Феодальные Австрия и Пруссия были втянуты в союз с буржуазной Францией насильно и помогали Наполеону чуть ли не из-под палки, готовые в первый же удобный момент переметнуться на сторону феодальной России (что они в конце концов и сделали). Посланец Франца I граф А. Аебцельтерн уже в июне 1812 г. приезжал к Александру, дабы заверить его, что и численность, и действия австрийского вспомогательного корпуса «по возможности будут ограничены» и что в любом случае «Австрия навсегда останется другом России». Фридрих Вильгельм III прислал царю аналогичные заверения: «Если война вспыхнет, мы будем вредить друг другу только в крайних случаях. Сохраним всегда в памяти, что мы друзья и что придет время быть опять союзниками».

Готовясь к войне, царизм, естественно, крепил оборону страны — на случай, если Наполеон нападет первым. В то же время Александр I под влиянием реваншистских планов, которыми осаждали его Л.Л. Беннигсен, П.И. Багратион и др., надеялся «сразить чудовище» (как повторял он полюбившееся ему выражение Ж.Б. Бернадота по адресу Наполеона) превентивным ударом. С этой целью в конце 1810 г. он попытался привлечь на свою сторону поляков, а когда эта попытка не удалась, к осени 1811 г. договорился о совместном выступлении с Фридрихом Вильгельмом III. 5 (17) октября канцлер Н.П. Румянцев и военный министр М.Б. Барклай де Толли подписали с начальником Генерального штаба Пруссии Г. Шарнгорстом конвенцию, согласно которой 200-тысячна я русская и 80-тысячная прусская армии должны были наступать, чтобы «дойти до Вислы раньше, чем неприятель утвердится на ней». 24, 27 и 29 октября последовали «высочайшие повеления» Александра I командующим пятью корпусами на западной границе (П.И. Багратиону, Д.С. Дохтурову, П.Х. Витгенштейну, И.Н. Эссену и К.Ф. Багговуту) приготовиться к походу. Россия могла начать войну со дня на день[101].

В этот критический момент струсил, заколебался и вильнул под железную пяту Наполеона Фридрих Вильгельм III. Он не ратифицировал русско-прусскую конвенцию, а затем послушно вступил в союз с Наполеоном. Раздосадованный Александр I, этот владелец 20 млн. рабов, 1 марта 1812 г. написал королю Пруссии — владельцу 6 млн. рабов: «Лучше все-таки славный конец, чем жизнь в рабстве!»

Вероломство Пруссии помешало Александру начать и третью войну против Франции первым — Наполеон опередил его.

Глава 5. ВОЙНА ЗА ВОЙНОЙ

На Москву!

Вечером 12 июня Александр I танцевал на балу у генерала Л.Л. Беннигсена в его имении Закрет под Вильно. Занятый таким образом и в таком месте, он получил известие: французы вторглись в пределы России. Царь не выказал никаких эмоций и даже не сразу ушел с бала. Его хладнокровие скорее было рассчитано на публику, в душе он не мог не содрогнуться.

После того как Пруссия и Австрия вступили в союз с Наполеоном, Александр отказался от планов наступательной войны и приготовился к войне оборонительной. С конца апреля 1812 г. он был уже в армии. Нота с объявлением войны, которую французский посол Ж.А. Лористон вручил управляющему Министерством иностранных дел России А.Н. Салтыкову 10 июня, за два дня до нашествия, была доставлена Александру из Петербурга в Вильно лишь 13-го. Но эта формальность уже не имела значения. От А.И. Чернышева и других разведчиков царь знал заранее и время, и место наполеоновского вторжения, и силы его. Агрессия Наполеона не заключала в себе никакой неожиданности, но грозила смертельной бедой. Больше 100 лет, со времени Карла XII, внешний враг не ступал на русскую землю, и вот теперь он снова топтал ее — враг, на этот раз более могучий, чем когда-либо.

Всего, по ведомости военного министерства Франции, с 12 по 19 июня перешли русскую границу 448 083 завоевателя[102]. С такой тьмой врагов Русь не сталкивалась и во времена монголотатарского нашествия. Да и вообще никогда ни один завоеватель — даже Ксеркс и Аттила — не водил за собой таких полчищ. Правда, французов в армии Наполеона 1812 г. было меньше половины. Большинство же составляли сателлиты, которые (кроме итальянцев и поляков) воевали нехотя, часто дезертировали и подрывали хваленую дисциплину «Великой армии». Слабее обычного был теперь и ее командный состав: Ж. Ланн еще в 1809 г. погиб, А. Массена оставлен дома, Л.Г. Сюше, Ж.Б. Журдан и Н.Ж Сульт сражались в Испании, а Ж.Б. Бернадот перешел в стан врагов. И все же мощь полумиллионной армии вторжения казалась всесокрушающей. Ее вел сам Наполеон. С ним шли 11 маршалов, в том числе Л.Н. Даву, М. Ней, И. Мюрат, Ж.Б. Бессьер, Ф.Ж. Лефевр, вице-король Италии Е. Богарне, «польский Баярд» Ю. Понятовский, «ворчуны» Старой и Молодой гвардии, герои Аустерлица и Фридланда. Все они верили в звезду Наполеона и вдохновлялись его приказом, который гласил: «Солдаты! Вторая польская война началась. Первая кончилась Фридландом и Тильзитом. В Тильзите Россия поклялась хранить военный союз с Францией и бороться против Англии. Теперь она нарушила свои клятвы. Россия увлечена роком — да свершится судьба ее!»

Россия в начале войны смогла противопоставить 448-тысячной армии Наполеона 317 тыс. человек, которые были разделены на три армии и три отдельных корпуса. Численность русских войск указывается в литературе (включая энциклопедии и учебники) с поразительным разночтением. Между тем в архиве хранятся ведомости о численности 1-й и 2-й армий к началу войны 1812 г.[103], а такие же ведомости 3-й армии и резервных корпусов даже опубликованы почти 100 лет назад[104], но до сих пор остаются вне поля зрения наших историков.

Итак, 1-я армия под командованием военного министра, генерала от инфантерии, М.Б. Барклая де Толли дислоцировалась в районе Вильно, прикрывая петербургское направление, и насчитывала 120 210 человек; 2-я армия генерала от инфантерии кн. П.И. Багратиона, возле Белостока, на московском направлении — 49 423 человека; 3-я армия генерала от кавалерии А.П. Тормасова, у Луцка, на киевском направлении, — 44 180 человек. Кроме того, на первой линии отпора французам стоял под Ригой корпус генерал-лейтенанта И.Н. Эссена (38 077 человек), а вторую линию составляли два резервных корпуса: 1-й — генерал-адъютанта Е.И. Меллера-Закомельского (27 473 человека) — у Торопца, 2-й — генерал-лейтенанта Ф.Ф. Эртеля (37 539 человек) — у Мозыря. Фланги обеих линий прикрывали: с севера — корпус генерал-лейтенанта Ф.Ф. Штейнгейля (19 тыс. человек) в Финляндии, с юга — Дунайская армия адмирала П.В. Чичагова (57 526 человек), в Валахии. Войска Штейнгейля и Чичагова в начале войны бездействовали. Поэтому русские численно уступали французам в зоне вторжения почти в полтора раза.

Л.Л. Беннигсен. Гравюра Гейтмана.

Впрочем, главная беда русской армии заключалась тогда не в малочисленности, а в феодальной системе ее комплектования, содержания, обучения и управления. Рекрутчина, 25-летний срок военной службы, непроходимая пропасть между солдатской массой и командным составом, муштра и палочная дисциплина унижали человеческое достоинство русских солдат. Барклай де Толли, став военным министром, попытался было умерить палочный разгул, но Александр I пресек его инициативу. Никто более из русских военачальников против культа муштры и палок не возражал. Даже гуманный, любимый солдатами Багратион в 1812 г. призывал их доказать свой патриотизм «слепым повиновением начальству»[105].

До 1805 г. русских солдат вообще готовили не столько к войне, сколько к парадам. Из суворовского наследия усваивали не передовое («Каждый воин должен понимать свой маневр!»), а устаревшее («Пуля — дура, штык — молодец!»). Опыт войн 1805–1807 гг. заставил Александра I учиться у Наполеона. Царь уже с 1806 г. начал переустройство и даже переодевание своей армии на французский лад (после того как были введены эполеты, злые языки стали говорить: «Теперь Наполеон сидит на плечах у всех русских офицеров»). Главное — перенималась наполеоновская система боевой подготовки. Летом 1810 г. было разослано в русские войска к руководству «Наставление его императорско-королевского величества Наполеона I», которое ориентировало генералов, офицеров и солдат на инициативу, на умение «действовать по обстоятельствам каждому».

Усвоение наполеоновского опыта к 1812 г. сделало русскую армию значительно сильнее. Вел. кн. Николай Михайлович справедливо подчеркивал: «Не будь уроков под Аустерлицем и Фридландом, не было бы ни Бородина, ни Лейпцига». Но главные источники русской военной силы заключались не в заимствовании со стороны (тем более что опыт Наполеона во многом воскрешал безрассудно похороненные заветы Суворова), а в ней самой. Во-первых, она была национальной армией, более однородной и сплоченной, чем разноплеменное воинство Наполеона, а во-вторых, ее отличал несравненно более высокий моральный дух; воины воодушевлялись патриотическим настроением, которое так ярко выразил Г.Р. Державин в строках, обращенных к России:

Скорей ты ляжешь трупом зрима, Чем будешь кем побеждена!

Русский командный состав, хотя в целом и уступал наполеоновскому, был представлен к 1812 г. не только высокородными и чужеземными бездарностями, вроде И.В. Васильчикова и П.А. Шувалова, И.Н. Эссена и Ф.Ф. Эртеля, но и талантливыми генералами, которые могли поспорить с маршалами Наполеона. Первыми в ряду таких генералов (не считая оказавшегося в начале войны не у дел М.И. Кутузова) стояли Барклай и Багратион.

М.Б. Барклай де Толли. С портрета Д. Доу.

Михаил Богданович Барклай де Толли — потомок шотландских дворян, переселившихся к концу XVII в. в Лифляндию, сын бедного армейского поручика — достиг высших генеральских чинов и должности военного министра благодаря своим дарованиям, трудолюбию и доверию, которое с 1807 г. прозорливо возымел к нему Александр I. Дальновидный и осмотрительный стратег, «мужественный и хладнокровный до невероятия» воин, «человек с самым благородным характером», «великий муж во всех отношениях» (так отзывались о нем Денис Давыдов, декабристы А.Н. Муравьев и М.А. Фонвизин), Барклай, однако, слыл в представлении многих современников, а также историков, и «нерешительным», и «ограниченным». Но, несмотря на все метаморфозы его прижизненной и посмертной славы, он еще в XIX в. заслужил признание крупнейших умов России и Запада как «лучший генерал Александра» (К. Маркс и Ф. Энгельс) и вообще «одно из замечательнейших в нашей истории» лиц (А.С. Пушкин).

Военачальником совсем иного склада ума, характера, темперамента, происхождения был кн. Петр Иванович Багратион — отпрыск царской династии Багратионов в Грузии, потомок Давида Строителя, правнук царя Вахтанга VI, любимый ученик и сподвижник Суворова — «генерал по образу и подобию Суворова», как о нем говорили. Посредственный стратег, он тогда не имел себе равных в России, как тактик, мастер атаки и маневра. Стремительный и неустрашимый, с открытой, пылкой и щедрой душой, кумир солдат, воин до мозга костей, Багратион к 1812 г. был самым популярным из русских генералов — не только в самой России, но и за границей. «Краса русских войск», — говорили о нем его офицеры. Г.Р. Державин многозначительно «уточнил» его фамилию: «Бог-рати-он». Наполеон после войн с Россией 1805–1807 гг. заключил, что из русских полководцев «лучше всех Багратион».

Отдельными соединениями в армиях Барклая и Багратиона командовали генералы, уже прославившие себя в многочисленных войнах трех последних царствований: генерал-лейтенант Николай Николаевич Раевский — предприимчивый, отважный, бескорыстный и великодушный герой, о котором Наполеон говорил: «Этот русский генерал сделан из того материала, из которого делаются маршалы»; генерал от инфантерии Дмитрий Сергеевич Дохтуров — живое воплощение воинского долга, само вдохновение и натиск при успехе, сама выдержка и стойкость при неудаче; генерал от кавалерии Матвей Иванович Платов — легендарный атаман Войска Донского, «вихорь-атаман» и «русский Мюрат», как его называли; генерал-лейтенант Петр Петрович Коновницын, который впечатляюще соединял в себе барклаевское хладнокровие, багратионовский порыв и Дохтуровскую скромность; генерал-майор Алексей Петрович Ермолов — будущий «проконсул» Кавказа, друг и покровитель А.С. Грибоедова и многих декабристов, человек блестящей одаренности, в котором все было крупно — рост, фигура («голова тигра на геркулесовом торсе», по выражению Пушкина), ум, характер, темперамент, дар слова, в одном лице вольнодумец, мудрец, хитрец и храбрец.

Были в русской армии 1812 г. и другие незаурядные военачальники: энергичный, хотя и несколько легкомысленный, генерал от инфантерии Михаил Андреевич Милорадович; упорный, прямодушный и благородный Генерал-лейтенант Александр Иванович Остерман-Толстой; герой суворовской школы и чуть ли не всех войн России своего времени генерал-майор Яков Петрович Кульнев, говаривавший: «Люблю нашу матушку Россию за то, что у нас всегда где-нибудь да дерутся!»; великолепный, с феноменальными способностями, артиллерист и разносторонне талантливый человек (знал 6 языков, писал стихи, рисовал) генерал-майор Александр Иванович Кутайсов.

Все они (включая тех, кто держался передовых взглядов, как Раевский, Ермолов, Остерман-Толстой) были феодалами, крепостниками. Атаман Платов, это вольнолюбивое «дитя природы», тоже имел крепостных, в числе которых значился и Егор Михайлович Чехов — дед Антона Павловича. В 1812 г. перед лицом врага, вторгшегося на русскую землю, они пережили небывалый патриотический подъем, который позволил им в наивысшей степени и с наибольшей пользой для отечества проявить все их способности.

Александр I вполне мог положиться на таких военачальников, но, может быть, под впечатлением Аустерлица и Фридланда явно их недооценивал. В начале 1812 г. царь так и заявил шведскому атташе: «В России прекрасные солдаты, но бездарные генералы». Именно поэтому он еще в 1811 г. собирался пригласить для командования русской армией Ж.В. Моро из США, а в 1812 г. — А. Веллингтона из Англии и Ж.Б. Бернадота из Швеции. По той же причине, когда заполучить иноземца не удалось, царь долго колебался, боясь, что любое из двух возможных его решений (взять ли главное командование на себя или назначить главнокомандующим кого-то другого: Барклая, Беннигсена, Кутузова…) не приведет к добру. Так русская армия в самое трудное время войны надолго оказалась без главнокомандующего.

По должности военного министра фактическим главнокомандующим стал Барклай де Толли, хотя его инициативу стесняло присутствие в армии самого царя. Впрочем, царь еще в марте 1812 г. утвердил оборонительный вариант плана войны, разработанного Барклаем: «продлить войну по возможности» и «при отступлении нашем всегда оставлять за собою опустошенный край», вплоть до перехода в контрнаступление. Правда, Александр I держал при себе, как бы в запасе, другой план, автором которого был главный военный советник царя с 1806 г., его «духовник по военной части» Карл Фуль, но исходные позиции обоих планов совпадали. План Фуля тоже предписывал 1-й армии отступать — до укрепленного лагеря в г. Дрисса, где Барклай должен был принять на себя удар Наполеона, между тем как Багратион ударит во фланг и в тыл французам.

13 июня Александр подписал приказ по армиям и манифест о войне с Францией. В них впечатляли эффектные концовки. В приказе: «Воины! Вы защищаете веру, отечество, свободу. Я с вами. На начинающего — Бог!»; в манифесте: «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем!» В тот же день Александр отправил к Наполеону министра полиции А.Д. Балашова с письмом, где говорилось: «Если вы согласны вывести свои войска с русской территории, я буду считать, что все происшедшее не имело места, и достижение договоренности между нами будет еще возможно». Сам царь не верил в то, что Наполеон, уже перебросивший в Россию полмиллиона солдат, теперь вернет их обратно ради «достижения договоренности». Но для Александра было важно в столь критический момент продемонстрировать перед Европой свое миролюбие. «Пускай будет известно Европе, — напутствовал он Балашова, — что начинаем войну не мы!»

Наполеон принял Балашова, уже вступив в Вильно, откуда только что ушла армия Барклая. «Будем договариваться сейчас же, здесь, в самом Вильно, — предложил император. — Поставим свои подписи, и я вернусь за Неман». Не довольствуясь этим унизительным для национального достоинства России предложением, он отправил с Балашовым письмо к Александру, оскорблявшее монаршую гордость царя: «Если бы Вы не переменились в 1810 г., если бы Вы, пожелав внести изменения в Тильзитский договор, вступили бы в прямые, откровенные переговоры, Вам принадлежало бы одно из самых прекрасных царствований в России <…> Вы испортили все свое будущее». Менторский тон этого послания и в особенности тот апломб, с которым Наполеон, вторгшийся на русскую землю, заранее перечеркивал «все будущее» Александра, разбередили в ранимой душе царя все прошлые обиды, начиная с богомерзкого намека в 1804 г. на причастность его к отцеубийству, и окончательно установили его отношение к Наполеону как к смертельному личному врагу. «Наполеон или я, он или я, но вместе мы существовать не можем!» — вырвалось у него в разговоре с флигель-адъютантом А.Ф. Мишо…

План Наполеона в начале войны был таков: разгромить русские армии в приграничных сражениях порознь, «наказать» таким образом царизм за нарушения Тильзитского договора и принудить его к миру, выгодному для Франции, т. е. главным образом к соблюдению континентальной блокады[106]. Наполеон полагал, что царская власть в Петербурге после стольких дворцовых переворотов не может быть прочной и что первая же победа «Великой армии» заставит Александра из страха, с одной стороны, перед французским нашествием, а с другой — перед угрозой нового дворцового переворота согласиться на второй Тильзит.

Следуя своему плану, Наполеон с главными силами погнался за Барклаем де Толли, а чтобы не дать Барклаю и Багратиону соединиться, направил вразрез между ними корпус Даву.

Барклай де Толли повел армию из Вильно в Дрисский лагерь, отправив курьера к Багратиону с директивой: отступать на Минск для взаимодействия с 1-й армией. В Дриссе Барклай убедил царя отказаться от плана Фуля, ибо местный лагерь при сравнительной малочисленности русской армии и слабости укреплений мог стать для нее только ловушкой и могилой. 2 июля Барклай оставил Дриссу и, уклоняясь от ударов Наполеона, пошел к Витебску на соединение с Багратионом.

Александр I видел, что он мешает Барклаю, и чувствовал себя в армии неуютно: случись позор нового Аустерлица, как его пережить? Поэтому он внял уговорам самых доверенных лиц из своего окружения — А.А. Аракчеева, А.Д. Балашова и нового (после опалы М.М. Сперанского) государственного секретаря А.С. Шишкова, которые внушали царю, что он будет более полезен отечеству как правитель в столице, нежели как военачальник в походе. В ночь с 6 на 7 июля в Полоцке Александр оставил армию и поехал сначала в Москву, а затем в Петербург — поднимать столичных дворян и купцов на защиту отечества.

Тем временем армия Багратиона оказалась в критическом положении. Даву занял Минск и отрезал ей путь на север, а с юга наперерез Багратиону шел с тремя корпусами Жером Бонапарт, который по расчетам Наполеона должен был замкнуть кольцо окружения вокруг 2-й армии у г. Несвижа. Легкомысленный Жером, однако, «загулял» на четыре дня в Гродно и опоздал к Несвижу — Багратион ушел. Наполеон был в ярости. «Все плоды моих маневров и прекраснейший случай, какой только мог представиться на войне, — отчитывал он Жерома, — потеряны вследствие этого странного забвения элементарных правил войны». С досады Наполеон подчинил вестфальского короля Жерома маршалу Даву, который был только герцогом. Жером на это обиделся и уехал к себе в Вестфалию.

Впрочем, сам Наполеон тоже не смог разбить 1-ю русскую армию. Дважды — у Полоцка и Витебска — он настигал Барклая, но тот, искусно маневрируя, уходил от сражения и отступал дальше. 22 июля обе русские армии соединились в Смоленске.

Таким образом, расчеты Наполеона на разгром русских армий поодиночке уже в приграничье рухнули. Мало того, он сам вынужден был распылять свои силы: на север, против И.Н. Эссена, отрядил корпус Ж.Э. Макдональда; на юг, против А.П. Тормасова, — корпуса Ж.Л. Ренье и (вспомогательный, австрийский) К.Ф. Шварценберга. Еще один корпус — Н.Ш. Удино — был выделен, а потом и подкреплен корпусом Л.Г. Сен-Сира для действий против войск графа П.Х. Витгенштейна, защищавших Петербург. Узнав о соединении Барклая и Багратиона, Наполеон утешился было надеждой вовлечь русских в генеральное сражение за Смоленск как «один из священных русских городов» и разгромить сразу обе их армии. Это ему тоже не удалось. Три дня, с 4 по 6 августа, корпуса Н.Н. Раевского и Д.С. Дохтурова защищали город от подходивших, один за другим, трех пехотных и трех кавалерийских корпусов противника. Когда же Наполеон стянул к Смоленску все свои силы, Барклай вновь увел русские войска из-под его удара. Призрак победы, второго Аустерлица, за которым Наполеон тщетно гнался от самой границы, и на этот раз ускользнул от него…

Итак, война принимала затяжной характер, а этого Наполеон боялся больше всего. Растягивались его коммуникации, росли потери в боях, от дезертирства, болезней и мародерства, отставали обозы. Между тем возможность использовать местные ресурсы сводилась к минимуму, почти к нулю сопротивлением народа. «Каждая деревня, — вспоминали французы, — превращалась при нашем приближении или в костер, или в крепость». Следуя «русскому правилу „Не доставайся злодею!“», крестьяне повсеместно сжигали продовольствие, угоняли скот, а сами уходили вместе с армией, в ополчение и в партизаны. Наполеон уже предчувствовал, что ему «предстоит новая Испания, но Испания без границ». По мере движения захватчиков в глубь России их силы таяли, тогда как силы русского народа только развертывались.

Наполеон решил даже закончить «первую русскую кампанию» в Смоленске. «Мы отдохнем, опираясь на этот пункт, — объяснил он свой план, — организуем страну и тогда посмотрим, каково будет Александру <…> Я поставлю под ружье Польшу, а потом решу, если будет нужно, идти ли на Москву или на Петербург».

Шесть дней размышлял Наполеон в Смоленске и вынужден был оставить этот план. Выяснилось, что зимовать в Смоленске нельзя, так как прокормиться за счет местных ресурсов армия не могла, а подвоз продовольствия из Европы сулил чрезмерные расходы и трудности. Тут приходилось думать о прекращении уже не одной кампании, а войны вообще.

Именно в Смоленске Наполеон впервые попытался вступить с Александром I в переговоры о мире — через пленного генерала П.А. Тучкова[107]. Предлагая «заключить мир», он угрожал на случай отказа: Москва непременно будет занята, а это обесчестит русских, ибо «занятая неприятелем столица похожа на девку, потерявшую честь. Что хочешь потом делай, но честь уже не вернешь!» Александр на это предложение (как и на все последующие) не ответил.

В ночь на 13 августа Наполеон неожиданно для своих маршалов приказал выступать из Смоленска на Москву, в погоню за русскими армиями, Может быть, таким образом он хотел подтолкнуть царя к согласию на мирные переговоры, тем более что П.А. Тучков усомнился, возможно ли это. Главное же, Наполеон устремился вперед, к Москве, с надеждой на то, что если русские сражались так отчаянно за Смоленск, то ради Москвы они обязательно пойдут на генеральное сражение и тем самым позволят ему кончить войну славной, как Аустерлиц или Фридланд, победой…

Вернемся теперь к Александру I, которого мы оставили на пути из Полоцка в Москву. Памятным днем 6 июля, уезжая из армии, Александр подписал манифест о созыве «второй ограды» защитников отечества, т. е. народного ополчения. Он призвал россиян дать общенациональный отпор врагу: «Пусть встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина!» Царь не был уверен в том, что москвичи встретят его с восторгом, и потому въехал в древнюю столицу ночью (с 13 на 14 июля), уклонившись от торжественной встречи. Однако на следующий день он был приятно растроган стечением несметных толп народа к Успенскому собору, где встречало царя духовенство. Колокольный звон, море верноподданнически одушевленных лиц, тысячеголосое «ура» и громозвучные возгласы: «Веди нас, куда хочешь! Веди нас, отец наш! Умрем или победим!» — все это напомнило Александру «времена Минина и Пожарского» и укрепило его надежды на патриотизм россиян. 15 июля надежды царя были материально подкреплены на его встрече с представителями московского дворянства и купечества. Дворяне обязались выставить 80 тыс. ратников ополчения, а купцы пожертвовали на защиту отечества 1,5 млн. руб. После этого царь выехал из Москвы в Петербург.

«Северная Пальмира» встретила Александра не менее жарким проявлением верноподданнического патриотизма. Люди от радости плакали, обнимались и… давили друг друга (несколько женщин и детей погибли в давке). В годину вражеского нашествия царь стал вдвойне дорог всем слоям населения как символ отечественной государственности. Он это почувствовал и этим воодушевился. Не довольствуясь мобилизацией двух «оград» национальных сил, он делал все возможное и для создания очередной, уже 6-й по счету, антинаполеоновской коалиции, которую можно было бы возглавить и во главе которой удалось бы разгромить империю Наполеона. Уже 6 июля Россия заключила договор о дружбе и взаимной помощи с Англией, 8 июля — аналогичный договор с Испанией, а 18 августа — дополнительную конвенцию к союзному договору со Швецией. В то же время царские дипломаты энергично пытались и в конце концов сумели привлечь к 6-й коалиции Данию, Пруссию, Австрию.

Между тем патриотический подъем нарастал по всей России буквально день ото дня, хотя проявлялся он у различных классов по-разному. Патриотизм подавляющего большинства дворян увязал в корысти, ибо они сражались за крепостную Россию, за сохранение своих богатств и привилегий, за право самим держать в рабстве собственный народ, не уступая этого права кому бы то ни было, Наполеону в особенности. Их патриотическую энергию подстегивал социальный страх перед Наполеоном как «всемирным бичом» революции, который мог отменить в России крепостное право и тем самым спровоцировать, если не возглавить, новую пугачевщину. Российские помещики так и ругали Наполеона: «французский Пугачев».

Зато крестьянские массы поднимались тогда на защиту отечества бескорыстно, движимые отнюдь не сословными, а исключительно национальными интересами. Для них, в отличие от дворянства, Россия и крепостное право не были синонимами.

Они шли в бой «на басурмана» за Россию, которую хотели избавить и от внешнего, и от внутреннего ярма. После победы над национальным врагом, «басурманом», они надеялись получить из рук «царя-батюшки» в награду за свой патриотизм социальное освобождение от собственных господ. При этом ненависть простого люда к Наполеону подогревалась религиозным суеверием, ибо он давно уже воспринимался как антихрист, который теперь привел орду нехристей истреблять русский народ и православную веру…

Национальное сознание всех россиян от царя до последнего солдата не могло мириться с тем, как складывался ход войны. Наполеон занял огромную территорию (больше полудесятка губерний), проник в глубь России на 600 км, создал угрозу обеим ее столицам. За Смоленском русские войска до самой Москвы не имели больше опорного пункта. «Ключ к Москве взят», — так оценил падение Смоленска М.И. Кутузов.

В таком положении становилось нетерпимым отсутствие главнокомандующего, тем более что 1-я и 2-я армии объединились в одну, а командующих оставалось двое. Багратион подчинялся Барклаю де Толли как военному министру, но не признавал его главнокомандующим. Искренне полагавший, что «Великая армия» Наполеона «есть сущая сволочь», которую можно «шапками закидать», Багратион отвергал дальновидную стратегию Барклая и ставил ему в вину не только сдачу Смоленска («подлец, мерзавец, тварь Барклай отдал даром преславную позицию»), но и потерю огромных пространств России[108]. Оба командующих пикировались, как фельдфебели. «Ты немец! — кричал пылкий Багратион. — Тебе все русское нипочем!» «А ты дурак, — отвечал невозмутимый Барклай, — хоть и считаешь себя русским». Начальник штаба 1-й армии А.П. Ермолов в тот момент сторожил у дверей, отгоняя любопытных: «Командующие очень заняты. Совещаются между собой!»

Почти все генералы и офицеры обеих армий исподтишка бранили и высмеивали Барклая де Толли, фамилию которого они переиначили в «Болтай да и только», как «немца» и даже «изменщика». Среди солдат отношение к Барклаю как к «изменщику» было стихийно устойчивым, поскольку все «видели» неопровержимые «доказательства» его измены: Барклай «отдает Россию», а сам он «немец», значит — «изменщик».

Зловещая молва о Барклае расползалась не только в армии, но и в обществе, — по всей России. «Благородное российское дворянство» презирало его, царский двор третировал, alter ego царя Аракчеев ненавидел. В такой обстановке Барклай неуклонно, вопреки всем и вся, осуществлял свой стратегический план, что позволило сорвать первоначальные замыслы Наполеона, сохранить живую силу русской армии в самое трудное для нее время и тем самым предрешить благоприятный для России исход войны. Поэтому Барклай имел основания заявить, как он это сделал уже после оставления Москвы: «Я ввез колесницу на гору, а с горы она скатится сама, при малом руководстве».

Александр I, хотя и доверял Барклаю де Толли, тоже был недоволен его «отступательными движениями». «С прискорбностью должен был видеть, — упрекал царь Барклая, — что сии движения продолжались до Смоленска». Главное же, царь понимал, что нужен главнокомандующий, облеченный доверием нации, и притом с русским именем. Между тем дворянские круги обеих столиц в один голос называли первым кандидатом в главнокомандующие генерала от инфантерии М.И. Кутузова, демонстративно избрав его начальником и Петербургского, и Московского ополчений. Александр после Аустерлица терпеть не мог этого, как он выражался, «одноглазого старого сатира», который тогда не осилил Наполеона и тем опозорил своего государя перед отечеством и Европой. Однако мнение господствующего класса царь должен был учитывать. Поэтому он доверил выбор кандидата на пост главнокомандующего Чрезвычайному комитету из важнейших сановников империи во главе с председателем Государственного совета фельдмаршалом графом Н.И. Салтыковым (бывшим когда-то «кавалером» при юном Александре Павловиче). 5 августа комитет с участием Аракчеева отверг кандидатуры Л.Л. Беннигсена, П.И. Багратиона, А.П. Тормасова и единогласно высказался за Кутузова.

Михаил Илларионович Кутузов как самый старший по возрасту и службе из всех действующих генералов, сподвижник П.А. Румянцева и А.В. Суворова, истинно русский барин, род которого уходил корнями в XIII век, имел очевидное преимущество перед другими кандидатами в главнокомандующие. Было ему тогда уже 67 лет (жить оставалось 8 месяцев). Его боевой опыт исчислялся в полвека. Генералом он стал в 1784 г., раньше, чем Наполеон лейтенантом. Много раз смерть смотрела ему в глаза. В молодости ему дважды прострелили голову, но оба раза он, к удивлению русских и европейских медиков, выжил. Его правый глаз выбила турецкая пуля в битве под Алуштой, когда ему было 28 лет. После этого Кутузов отличился не в одном десятке походов, осад, сражений, штурмов, особенно в знаменитом штурме Измаила 11 декабря 1790 г. «Он шел у меня на левом крыле, — написал тогда о Кутузове Суворов, — но был моей правой рукой». К 1812 г. Кутузов прочно зарекомендовал себя как мудрый стратег и блистательный дипломат («Хитер, хитер! Умен, умен! Никто его не обманет», — говорил о нем Суворов), а воспоминания о давней катастрофе под Аустерлицем компенсировались впечатлениями от его недавних побед под Рущуком и Слободзеей.

Грандам Чрезвычайного комитета должна была импонировать и феодальная состоятельность Кутузова, получившего только за 1793–1799 гг. от Екатерины II и Павла I 5667 крепостных «душ», в отличие от худородного Барклая, который вообще не имел крепостных.

Что касается личной антипатии царя, то комитет не усмотрел в ней серьезного препятствия, тем более что Аракчеев поддержал кандидатуру Кутузова. Действительно, Александр I, ознакомившись с решением комитета, 8 августа назначил Кутузова главнокомандующим, хотя и скрепя сердце. «Я не мог поступить иначе, — объяснил он сестре Екатерине Павловне, — как выбрать из трех генералов, одинаково мало способных быть главнокомандующими (царь имел в виду Барклая де Толли, Багратиона и Кутузова. — Н.Т.), того, на которого указывал общий голос». Своему генерал-адъютанту Е.Ф. Комаровскому царь сказал еще откровеннее: «Публика желала его назначения, я его назначил. Что же касается меня, то я умываю руки».

М.И. Кутузов. Художник П. Борель.

Русские войска встретили Кутузова — главнокомандующего с ликованием. Сразу родилась поговорка: «Приехал Кутузов бить французов». Обрадовался назначению Кутузова и Наполеон, который, по воспоминаниям А. Коленкура, «тотчас же с довольным видом сделал отсюда вывод, что Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление; он, наверное, даст нам бой».

Кутузов, действительно, ехал в армию с твердым намерением дать Наполеону генеральное сражение за Москву. Перед отъездом он обещал Александру I «скорее лечь костьми, чем допустить неприятеля к Москве». Заняв позицию у с. Бородино, Кутузов в письмах к царю, московскому генерал-губернатору Ф.В. Ростопчину и начальнику Московского ополчения И.И. Маркову, так определил свою задачу: «спасение Москвы» (курсив мой. — Н.Т.)[109]. Русские воины сознавали, что вопрос стоит именно так, и готовились стоять насмерть. В ночь перед битвой вся армия облачилась в чистое белье и дала обет жертвенности на молебне перед иконой покровительницы России — Смоленской божьей матери. Кутузов учитывал возможность и успеха, и неудачи. «При счастливом отпоре неприятельских сил, — объявил он в диспозиции, — дам собственные повеления на преследование его <…> На случай неудачного дела несколько дорог открыто, <…> по коим армии должны будут отступать».

Наполеон, жаждавший генерального боя с первых дней войны, не думал о возможной неудаче. Предвкушая победу, он и воскликнул в рассветный час перед битвой: «Вот солнце Аустерлица!» Его цель заключалась в том, чтобы взять Москву и там, в древней столице России, продиктовать Александру I победоносный мир. Для этого нужно (и достаточно) было, по мысли Наполеона, выиграть Бородинскую битву. План императора был прост: смять левое (менее сильное) крыло русских, прорвать их центр, отбросить их в «мешок» при слиянии р. Колочи с Москвой-рекой и разгромить. В приказе по войскам перед битвой Наполеон сулил им в случае победы «изобилие, хорошие зимние квартиры, скорое возвращение на родину» и распалял их воинское тщеславие: «Пусть самое отдаленное потомство с гордостью вспомнит о вашей доблести в этот день! Пусть о каждом из вас скажут: „Он был в великой битве под стенами Москвы!“».

Бородинская битва 26 августа 1812 г. — единственный в истории войн пример генерального сражения, исход которого и та и другая сторона сразу же объявили и доныне празднуют как свою победу, имея на то основания. Поэтому многие вопросы его истории, начиная с соотношения сил и кончая потерями, остаются спорными. Новый анализ старых данных[110]показывает, что Наполеон имел при Бородине 133,8 тыс. человек и 587 орудий, Кутузов — 154,8 тыс. человек и 640 орудий. Правда, регулярных войск у Кутузова было лишь 115,3 тыс. человек плюс 11 тыс. казаков и 28,5 тыс. ополченцев; но зато у Наполеона вся гвардия (19 тыс. лучших, отборных солдат) простояла весь день битвы в резерве, тогда как русские резервы были израсходованы полностью.

Ход сражения складывался в пользу Наполеона. Располагая меньшими силами, он создавал на всех пунктах атаки (Шевардинский редут, с. Бородино, батарея Раевского, Багратионовы флеши, д. Семеновская и Утица) численное превосходство, заставляя русских отражать атаки вдвое, а то и втрое превосходящих сил. К концу битвы Наполеон занял все основные русские позиции от Бородина справа до Утицы слева, включая опорную Курганную высоту в центре. Поскольку русская армия после Бородина оставила Москву, что и требовалось Наполеону, он счел Бородинскую битву выигранной тактически и стратегически. Соотношение потерь тоже говорило в его пользу: французы потеряли, по данным Архива военного министерства Франции (может быть, преуменьшенным?), 28 тыс. человек; русские, по материалам Военно-ученого архива Главного штаба России, — 45,6 тыс. (отечественные историки поднимают цифры французских потерь до 58–60 тыс. человек произвольно).

Однако разгромить русскую армию, обратить ее в бегство Наполеон, при всех своих надеждах и планах, не смог. Он сам и все его воинство, от маршалов до солдат, после битвы были разочарованы и удручены, ибо русские войска, отступив (точнее, даже отодвинувшись) с основных позиций, стояли в конце битвы так же несокрушимо, как и в ее начале. Правда, Кутузов тоже не решил своей главной задачи; спасти Москву. После Бородина он вынужден был пожертвовать Москвой. Но сделал он это не столько по воле Наполеона, сколько по своей собственной воле, не потому, что был разбит и деморализован, а потому, что выстоял и уверовал в победоносный для России исход войны без риска нового сражения за Москву.

В то же время Бородино надломило моральный дух наполеоновской армии, пошатнуло в ней былую уверенность в победе, ослабило ее наступательную активность. Не в тактическом и стратегическом, а в моральном и даже в политическом отношении (если учитывать последующий ход войны) Бородино было русской победой. Сам Наполеон склонялся к такому заключению. «Французы в нем, — сказал он о Бородинском сражении, — показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми»…

Кутузов в донесении Александру I о Бородине не употребил слова «победа» (хотя такие историки, как Л. Мадлен и Ф. Меринг, упрекают его в этом «бесстыдстве»), но его фраза, в принципе верная, — «кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами», — была воспринята в Петербурге, как реляция о победе. Очевидцы свидетельствовали: «Весь город высыпал на улицы <…> Все, поздравляя друг друга с победою, обнимались, лобызались <…> С тех пор как Петербург стоит, не было такого ликования». Александр I с обеими императрицами, всеми великими князьями и вел. княжной Анной Павловной разделил общую радость на «благодарственном молебствии с коленопреклонением». В тот же день царь пожаловал Кутузову за Бородинскую победу звание генерал-фельдмаршала и 100 тыс. рублей (плюс по 5 руб. на каждого «нижнего чина» армии). Все это было 30 августа. Тем большим потрясением стала для царя полученная 7 сентября весть о том, что победоносный Кутузов… сдал побежденному Наполеону Москву. «Голова его, — отметил биограф Александра В.К. Надлер, — седеет в одну ночь после этой страшной вести».

Да, подсчитав свои потери, Кутузов в ночь после Бородинской битвы отступил к Москве, а затем — на историческом совете в Филях — 1 сентября принял решение оставить Москву. «Доколе будет существовать армия, — сказал он, — с потерянием Москвы не потеряна еще Россия. Но когда уничтожится армия, погибнут и Москва, и Россия». 2 сентября русские войска оставили Москву, а французы заняли ее, и в тот же день начался грандиозный московский пожар, о причинах и виновниках которого до сих пор спорят наши историки.

Для зарубежных историков здесь нет вопроса, как не было его для Наполеона и Кутузова: и тот, и другой знали, что сожгли Москву русские. Кутузов и Ростопчин распорядились сжечь многочисленные склады и магазины и вывезти из города «весь огнегасительный снаряд», что уже обрекло деревянную по преимуществу Москву на неугасимый пожар. Но, кроме того, Москву жгли сами жители, перед тем как уйти из города (а их осталось тогда в Москве из 275 547 человек чуть больше 6 тыс.), — жгли по принципу «не доставайся злодею!» В результате, три четверти Москвы (из 9158 строений — 6532, включая ценнейшие памятники истории и культуры: дворцы, храмы, библиотеки) погибли в огне. Наполеон расценил все это, как варварство. «Что за люди! — восклицал он, глядя на зарево московского пожара. — Это скифы!.. Чтобы причинить мне временное зло, они разрушают созидание веков!» Кутузов же на встрече с наполеоновским посланцем Ж.А. Лористоном заявил, что русские жгли Москву, «проникнутые любовью к родине и готовые ради нее на самопожертвование». Вопрос о цене этого самопожертвования наши историки считают настолько второстепенным, что попросту замалчивают подсчитанные еще при Александре I цифры: покидая заведомо обреченную на гибель Москву, русское командование оставило в ней, кроме громадного арсенала (156 орудий, 75 тыс. ружей, 40 тыс. сабель и многое другое), 22,5 тыс. своих раненых, которые большей частью сгорели[111].

Александр I узнал о пожаре Москвы 9 сентября — отчасти даже с некоторым облегчением после убийственной вести о захвате ее Наполеоном. «Первопрестольный град Москва, — высочайше объявил он народу, — вмещает в себе врагов отечества нашего, но она вмещает их в себе пустая, обнаженная от всех сокровищ и жителей». Поджигателем Москвы царь выставил Наполеона как «современного Аттилу». Эта официальная версия широко распространялась посредством слухов, печатных изданий и богослужений не только в самой России, где люди верили в нее охотно, но и за рубежом, где ей почти никто не верил.

Падение Москвы, по воспоминаниям очевидцев (государственного секретаря А.С. Шишкова, его преемника В.Р. Марченко, поэта Г.Р. Державина), «навело немалый страх» на жителей Петербурга: «Все были в крайней тревоге, собирались и укладывались уехать, неизвестно куды». Дворяне и чиновники, «кто мог, держали хотя бы пару лошадей, а прочие имели наготове крытые лодки, которыми запружены были каналы». Готовились к эвакуации Сенат, Синод, Монетный двор и обе статуи Петра Великого. Дворянские круги ругали Кутузова как «слепого и развратного старика» и обвиняли самого царя, причем не только в Петербурге. Вел. княгиня Екатерина Павловна 6 сентября написала царю из Ярославля: «Взятие Москвы довело раздражение умов до крайности <…> Вас во всеуслышание винят в несчастье империи, в крушении всего и вся, в том, что вы уронили честь страны и свою собственную <…> Предоставляю вам самому судить о положении вещей в стране, где презирают вождя».

Тот месяц, пока Наполеон был в Москве, стал для Александра I едва ли не самым тяжким месяцем всей его жизни. Даже после Тильзита он не чувствовал себя таким униженным, одиноким и презираемым. Но, к чести его, царь нашел в себе силы противостоять всем нападкам и страхам. Помогла ему в этом и «боговдохновенная книга» — Библия, — которую отныне и до конца жизни он пристрастился читать каждый день, утром и вечером. Сестре он ответил 16 сентября спокойно, с достоинством: «Вспомните, как часто в наших с вами беседах мы предвидели эти неудачи, допускали даже возможность потери обеих столиц, и что единственным средством против бедствий этого жестокого времени мы признали только твердость. Я далек от того, чтобы упасть духом под гнетом сыплющихся на меня ударов. Напротив, более чем когда-либо, я полон решимости упорствовать в борьбе, и к этой цели направлены все мои заботы».

Александр не поддался и тому давлению, которое оказали на него сторонники мира с Наполеоном. Их возглавлял вел. кн. Константин Павлович и поддерживала мать-императрица Мария Федоровна, которые толкали царя к миру по-семейному неотвязно. О том же просили царя чуть не на коленях трое самых влиятельных в его окружении сановников: всемогущий уже тогда А.А. Аракчеев, канцлер империи Н.П. Румянцев и министр полиции А.Д. Балашов. Царский двор, за малым исключением, и почти вся бюрократия стояли за мир. Наполеон знал об этом и ждал в Москве, что со дня на день Александр вступит с ним в переговоры. Царь, однако, был непримирим. «Я отращу себе бороду вот до сих пор, — говорил он в сентябре 1812 г. своему флигель-адъютанту А.Ф Мишо, указывая на свою грудь, — и буду есть картофель с последним из моих крестьян в глубине Сибири скорее, чем подпишу стыд моего отечества». В разговоре с Ж. де Местром Александр выразил даже готовность отступить на Камчатку и стать «императором камчадалов», но не мириться с Наполеоном. Такую твердость царя после сдачи Москвы, когда все его окружение, кроме императрицы Елизаветы Алексеевны и вел. кн. Екатерины Павловны, в панике требовало мира; А.К. Дживелегов не без оснований назвал «подвигом, почти сверхъестественным». Впрочем, на этот подвиг толкнули царя две вполне естественные причины — понимание неприемлемости континентальной блокады для России и личная ненависть к Наполеону.

Если бы Александр I согласился на мир с Наполеоном, занявшим Москву, то, по справедливому заключению К. Клаузевица, «поход 1812 г. стал бы для Наполеона наряду с походами, которые заканчивались Аустерлицем, Фридландом и Ваграмом». Наполеон хорошо это понимал. Именно поэтому он так долго (36 дней) оставался в Москве.

Заняв Москву, французы обнаружили в ней огромные запасы товаров и продовольствия (помимо богатейших арсеналов оружия). Очевидцы рассказывали, что тут были «сахарные заводы, склады съестных припасов, калужская мука, водка и вино со всей страны, суконные, полотняные и меховые магазины и пр.» То, что сулил им Наполеон перед Бородинской битвой («изобилие, хорошие зимние квартиры»), стало явью. Казалось, Наполеон завершил кампанию успехом на пределе желаемого. Он знал, что падение Москвы эхом отзовется во всем мире как еще одна, может быть самая главная, его победа.

Московский пожар сразу все изменил, поставив Наполеона из выигрышного положения в проигрышное. Вместо уютных зимних квартир в городе, который только что поразил французов своим великолепием, они оказались на пепелище. Великий Байрон писал, обращаясь к Наполеону:

Вот башни полудикие Москвы Перед тобой в венцах из злата Горят на солнце… Но, увы! То солнце твоего заката!

Здесь, в Московском Кремле, на высшей точке своего величия, Наполеон уже мог видеть, что война, которую он затеял, сулит ему неминуемое фиаско. Поэтому он и восклицал на острове Святой Елены в беседах с приближенными: «Я должен был умереть в Москве! Тогда я имел бы величайшую славу, высочайшую репутацию, какая только возможна».

Такие авторитеты, как английский фельдмаршал А. Веллингтон и русский партизан Денис Давыдов, считали, что Наполеон мог избежать катастрофы, если бы ушел из Москвы хотя бы двумя, а еще лучше тремя-четырьмя неделями раньше, как только начался московский пожар. Тогда, с одной стороны, Кутузов не успел бы подготовиться к контрнаступлению, а с другой, холода не успели бы настигнуть французов раньше Смоленска или даже Березины. Но в том-то и дело, что, заняв Москву, Наполеон, по крайней мере, в первые три недели не мог уйти: он ждал от Александра согласия на мир, трижды «великодушно» предложенный царю из Москвы.

Когда стало ясно, что царь не ответит, Наполеон занервничал. Он приказал искать в московских архивах документы о Е.И. Пугачеве, чтобы использовать их для возбуждения русских крестьян против русского же дворянства, обдумывал такую акцию и колебался. 20 декабря 1812 г. на заседании французского Сената он так объяснит свою позицию: «Я мог бы поднять против нее (России. — Н.Т.) большую часть ее собственного населения, провозгласив освобождение рабов <…> Но когда я узнал грубость нравов этого многочисленного класса русского народа, то отказался от этой меры, которая обрекла бы множество семейств на смерть, разграбление и самые страшные муки». Говоря словами Е.В. Тарле, Наполеон не захотел «разнуздать стихию народного бунта», после чего «не с кем» было бы заключить мирный договор. Ради сохранения возможности договориться с императором Александром император Наполеон после некоторых колебаний отказался от того, на что не колеблясь пошел бы генерал Бонапарт.

Разумеется, дело не только в том, что бывший генерал революции стал монархом, названным братом таких китов феодальной реакции, как Александр I, Франц I, Фридрих Вильгельм III, зятем второго из них и даже племянником Людовика XVI. Польских крестьян освобождал в 1807 г. тоже монарх, а не генерал. Но в России он не ожидал, что «рабы», лишенные у себя на родине всяких прав, поднимутся против него на Отечественную войну. Просчет Наполеона состоял в том, что он, верно определив «рабскую» степень юридической и материальной придавленности русских крестьян, преувеличил их духовную, нравственную отсталость, посчитав, что они столь же косны, темны, сколь и бесправны. Это заблуждение Наполеона неудивительно. Так судили на Западе о русских крестьянах и более передовые умы, например великий социалист А. Сен-Симон, полагавший, что «в России крестьяне так же невежественны, как и их лошади»[112]. Между тем именно патриотический подъем крестьянских масс, приумноживший силу русской армии, главным образом и погубил Наполеона.

Пока Наполеон, вопреки своему обыкновению, бездействовал в Москве, Кутузов успел подготовиться к контрнаступлению. Оставив Москву, фельдмаршал четыре дня демонстрировал перед французами видимость отступления по Рязанской дороге, а на пятый день скрытно повернул на Калужскую дорогу и 21 сентября расположился лагерем у с. Тарутино, в 80 км юго-западнее Москвы. Знаменитый тарутинский марш-маневр Кутузова позволил ему прикрыть Калугу и Тулу, откуда шли русские резервы вооружений и продовольствия, и поставить под угрозу главную коммуникацию французов Москва — Смоленск. Тарутинский лагерь стал базой подготовки русского контрнаступления. Уже через две недели Кутузов собрал здесь против 116 тыс. солдат у Наполеона более чем вдвое превосходящие силы регулярных войск, казаков и народного ополчения — 240 тыс. человек. Тем временем вокруг Москвы заполыхала губительная для французов партизанская война.

7 октября Наполеон оставил, наконец, Москву и повел «Великую армию» восвояси. Уходя, он приказал взорвать Кремль — очевидно, в отместку москвичам за их патриотическое «самосожжение» и Александру I за то, что царь отверг все его мирные призывы. Этот приказ — пожалуй, самый варварский из всех приказов Наполеона, — осужден даже во французских источниках. Друг семьи Наполеона герцогиня Л. д'Абрантес возмущалась: взрыв Кремля должен «показать нас варварами, более первобытных скифов». К счастью, дождь подмочил фитили или их загасили русские патриоты. Было разрушено только здание Арсенала.

Из Москвы Наполеон пошел на Калугу — с намерением отойти к Смоленску не по старой, разоренной дотла, можайской дороге, а по новой, калужской. Он рассчитывал скрытно обойти Кутузова или отбросить его, если тот преградит ему путь. Но фортуна уже отвернулась от Наполеона: не удалось ему ни то, ни другое. Партизан А.Н. Сеславин на четвертый день марша «Великой армии» обнаружил ее колонны, и вовремя предупрежденный об этом Кутузов успел преградить французам путь на Калугу у г. Малоярославца. Здесь 12 октября разгорелась ожесточенная битва — третья по масштабам за всю войну после Смоленска и Бородина, а по значению даже вторая, вслед за Бородином. Город 8 раз переходил из рук в руки и в конце концов остался у французов; но Кутузов, отступив на 2,5 км к югу, занял там новую позицию, по-прежнему заслоняя собой Калужский тракт. Наполеон оказался перед выбором: или атаковать Кутузова, чтобы прорваться в Калугу, или уходить к Смоленску по разоренной дороге через Можайск. Подсчитав силы и взвесив шансы, Наполеон выбрал отступление.

Так впервые в жизни Наполеон сам отказался от генеральной битвы. Впервые в жизни он добровольно повернулся спиной к противнику, перешел из позиции преследователя в позицию преследуемого. Е.В. Тарле справедливо заключал, что истинное отступление «Великой армии» началось не 7 октября, когда Наполеон вывел ее из Москвы и повел на Калугу, а 13 октября, когда он отказался от Калуги и пошел к Можайску, на старую смоленскую дорогу…

Отступление французов по старой смоленской дороге от Малоярославца к Неману с 13 октября по 2 декабря 1812 г. было для них сплошным бедствием. Дорога представляла собой выжженную пустыню, где, по словам генерала Д.П. Неверовского, «даже кошки нельзя было сыскать». Поживиться где-либо и хоть чем-нибудь на такой дороге французы не могли. Свернуть же с нее им было некуда: всюду их ждала смерть от рук казаков, партизан, крестьян. Буквально «облепленная», по выражению Дениса Давыдова, партизанскими и казачьими отрядами, «Великая армия» с первых же дней отступления от Малоярославца начала страдать от голода и бескормицы. Бичом армии стал массовый падеж лошадей. Кавалерия превращалась в пехоту. Из-за недостатка лошадей приходилось бросать пушки. Артиллерия тоже превращалась в пехоту. И все терзались муками голода. Еще до Смоленска голод принял столь катастрофические размеры, что французы, по рассказам русских очевидцев, случалось, «жарили и ели трупы своих товарищей»[113].

После Вязьмы, где ударил первый по-настоящему зимний мороз, сразу в 18°, на «Великую армию» обрушился новый враг — холод. Зима 1812 г. в России выдалась самой морозной (на 5–8° ниже нормы) за много десятилетий. Морозы, северные ветры, снегопады, с одной стороны, подгоняли голодных французов, а с другой — и обессиливали, губили их.

Но самым грозным врагом наполеоновской армии оставались регулярные русские войска. В то время как партизаны и казаки, голод и холод гнали французов по старой дороге, Кутузов с главными силами преследовал их параллельным маршем южнее, по новой (калужской) дороге, где русские воины всегда находили продовольствие, фураж, места для отдыха и поддержку населения. При этом авангардные части русских то и дело нападали на арьергарды противника, уничтожали их и брали в плен.

Когда 12 ноября Наполеон подошел к р. Березине, он располагал всего лишь 30–40 тыс. боеспособных людей и 35–40 тыс. безоружных, отставших и больных. Именно здесь, на Березине, Кутузов предрекал «неминуемое истребление всей французской армии».

Дело в том, что еще 8 сентября флигель-адъютант Александра I А.И. Чернышев доставил Кутузову составленный в Петербурге с участием царя план, по которому французы должны были быть «искоренены до последнего» на Березине соединенными усилиями войск Кутузова с востока, генерала П.Х. Витгенштейна с севера и адмирала П.В. Чичагова с юга[114]. Кутузов тогда одобрил этот план, а после того как он попытался, но не сумел окружить и уничтожить «Великую армию» (к тому времени уже малую) при подходе ее к Смоленску, теперь вернулся к «царскому» плану. Казалось, все предвещало ему успех. Русских войск в районе Березины было вдвое больше, чем французов. Кутузов шел по пятам за Наполеоном, Витгенштейн спешил и, судя по всему, успевал преградить путь французам с севера, а адмирал Чичагов уже 9 ноября занял ключевой пункт на Березине — г. Борисов, тем самым замкнув кольцо окружения противника с юга. Самого Наполеона адмирал приготовился взять в плен. Он даже сообщил своим войскам приметы императора, подчеркнув в особенности его «малый рост», а потом распорядился: «Для вящей же надежности ловите и приводите ко мне всех малорослых!»

Наполеон впервые за всю свою полководческую карьеру оказался в столь катастрофической ситуации. В довершение всех его бед, будто назло ему, Березина, уже было замерзшая, теперь после двухдневной оттепели снова вскрылась, а сильный ледоход мешал строить мосты. В этой безысходности Наполеон отыскал единственный шанс к спасению. Пользуясь медлительностью Кутузова, отставшего на три перехода, он успел создать видимость переправы через Березину у с. Ухолоды, чем дезориентировал Чичагова, навести мосты в другом месте, у с. Студенки, и в течение трех дней — с 14 по 16 ноября — переправить боеспособные части на правый берег. С тяжелыми боями, отбиваясь от Чичагова и подоспевшего Витгенштейна, Наполеон 17 ноября ушел от Березины к Вильно.

По выражению Аркадия Аверченко, Наполеон на Березине «потерпел победу». Действительно, потерял он здесь людей больше, чем под Бородином (20–25 тыс. строевых и примерно столько же прочих). Через три дня после Березины у него, по данным Ж. Шамбре, оставалось, кроме 10–15 тыс. «некомбаттантов» (от фр. «combattant» — воин), всего 9 тыс. бойцов: 2 тыс. офицеров и 7 тыс. солдат, почти исключительно гвардейских. Но ведь Александр I и Кутузов планировали истребить на Березине всю французскую армию «до последнего» ее солдата, включая Наполеона. Между тем Наполеон спас не только себя самого, но и все то, что русские особенно старались «искоренить»: гвардию, офицерский корпус, генералитет и всех маршалов. «К общему сожалению, — рапортовал царю огорченный Кутузов, — сего 15-го числа Наполеон <…> переправился при деревне Студенице».

С легкой руки Кутузова, который в рапортах царю всю вину за то, что не удалось покончить с Наполеоном, возложил на Чичагова, адмирал сразу же стал и поныне остается в России козлом отпущения за русские промахи на Березине. «Все состояния подозревали его в измене», — свидетельствовал Ф.Ф. Вигель. Г.Р. Державин высмеял «земноводного генерала» в эпиграмме, а И.А. Крылов — в басне «Щука и кот». Александр I, ранее доверявший Чичагову, как своему «homme de tête» (впередсмотрящему), теперь поверил молве и не вступился за репутацию адмирала. Чичагов так обиделся на все это, что в 1814 г. навсегда покинул родину и писал за границей желчные воспоминания, в которых оправдывал свои действия.

Сегодня любой историк, умеющий судить непредвзято, видит то, на что указывали еще сами участники событий (А.П. Ермолов, В.И. Левенштерн, В.С. Норов, Денис Давыдов): из трех русских командующих именно Чичагов больше всех мешал французам переправиться через Березину и причинил им наибольший урон. Зато Кутузов, который должен был теснить врагов и прижать их к Березине, все время оставался далеко позади и лишь 19 ноября перешел через Березину у м. Жуковец, в 53 км южнее места переправы Наполеона.

Впрочем, Березинская операция, даже не удавшаяся русским до конца, поставила Наполеона на край гибели. Его «Великая армия» фактически перестала существовать, а то, что осталось от нее, могло лишь послужить (и действительно послужило) основой для создания новой армии. Только теперь Наполеон решился подготовить общественное мнение Франции и Европы к восприятию постигшей его катастрофы. 21 ноября в Молодечно он составил «погребальный», как назвали его сами французы, 29-й бюллетень — своего рода надгробное слово о «Великой армии». Признав свое поражение, Наполеон объяснил его превратностями русской зимы.

Вечером 23 ноября в м. Сморгонь император покинул остатки своей армии, передав командование И. Мюрату как монарху, неаполитанскому королю. Он торопился в Париж, чтобы опередить толки вокруг 29-го бюллетеня, а главное — собрать новую армию. Взяв с собой А. Коленкура, М. Дюрока, генерал-адъютанта Ж. Мутона, секретаря А. Фэна, несколько слуг и — только до русской границы — кавалерийский эскорт, Наполеон за 13 дней промчался инкогнито, под именем герцога Виченцского, через всю Европу, миновал все расставленные для него западни и к полуночи 6 (18) декабря уже был в Париже.

На пути в Париж Наполеон встретился со своим министром иностранных дел Г.Б. Маре. Тот спросил, в каком состоянии император оставил армию. Наполеон ответил: «Армии больше нет». То была страшная для Франции правда: из 647 тыс. завоевателей, вторгшихся в Россию, выбрались из России едва ли больше 30 тыс. горемык, считая и фланговые войска. Кутузов имел все основания рапортовать царю 7 декабря: «Неприятель почти истреблен».

Во Франции известие о гибели «Великой армии» вызвало общее потрясение, тем более сильное, что страна не была к нему подготовлена. Еще недавно французские газеты прославляли вступление Наполеона в Москву как нечто «выходящее за пределы всего, что давала нам доселе его полная чудес история». Правда, отступление из Москвы, как ни приукрашивалось оно в 27-м и 28-м бюллетенях Наполеона, встревожило Францию. «Мы начали пробуждаться от сна», — вспоминала герцогиня А. д'Абрантес. И все-таки окончательное пробуждение было ужасно. Опубликованный 16 декабря в парижском официозе «Moniteur» 29-й бюллетень ошеломил французов. Одна фраза о том, что-де из-за морозов «армия, столь блестящая еще 6 ноября, 14-го имела уже иной вид, почти без кавалерии, без орудий, без транспорта», сказала почти все — остальное дорисовывалось воображением. Вся страна была повергнута в траур. Повсюду, с верхов до самого низа социальной лестницы, начался ропот.

Зато в России каждый день русского контрнаступления стимулировал подъем национального духа, любая весть о «поверхности» русских над французами сопровождалась взрывом патриотической радости, а в декабрьские дни вся Россия упивалась триумфом победы над «современным Аттилой». Кутузов в те дни, естественно, радовался больше других. «Я почитаю себя щастливейшим из подданных Вашего Величества», — написал он Александру I 7 декабря. Но фельдмаршал лучше, чем кто-либо, видел и дорогую цену победы, одержанной, на взгляд со стороны, легко. Выступив из Тарутина во главе 120 тыс. человек при 622 орудиях (не считая ополчений), Кутузов привел к Неману лишь 40 тыс. человек с 200 орудиями. Поэтому в рапортах царю 1, 2 и 9 декабря он настойчиво предлагал дать армии отдых в Вильно «до двух недель», «ибо, если продолжать дальнейшее наступательное движение, подвергнется она в непродолжительной времени совершенному уничтожению».

Александр I, однако, потребовал «следовать беспрерывно за неприятелем» всеми силами, кроме «единственно небольшой части войск, более других расстроенной». Сам царь прибыл в Вильно вместе с Аракчеевым 11 декабря, а 12-го, в день своего рождения, принял у себя всех генералов и приветствовал их словами: «Вы спасли не одну Россию. Вы спасли Европу». Кутузову царь лично вручил высший воинский орден империи — св. Георгия I степени.

Кутузов не торопился с заграничным походом и предпочел бы обойтись без него. «Ваш обет исполнен, — говорил он царю, — ни одного вооруженного неприятеля не осталось на русской земле. Теперь остается исполнить и вторую половину обета: положить оружие». Но Александр, переживший взлет от глубочайшего унижения к высочайшему торжеству, не хотел останавливаться на достигнутом. Победа над «всемирным бичом» зла показалась царю столь грандиозной, что он не посмел объяснить ее ни патриотическим подъемом народа и армии, ни собственной твердостью, а целиком отнес ее к Богу. «Господь шел впереди нас, — говорил Александр кн. А.Н. Голицыну. — Он побеждал врагов, а не мы!» Эту мысль царь выразил и в манифесте к россиянам от 25 декабря 1812 г.: «Итак, да познаем в великом деле сем промысел Божий!» Вдохновляясь «божьим промыслом», он решил, что недостаточно отомстить своему врагу за Аустерлиц и Фридланд, Смоленск и Москву, за подневольные обеты Тильзита и Эрфурта только изгнанием его из России. Теперь Александр посчитал возможным, с божьей помощью, достроить 6-ю коалицию, возглавить ее и стать на правах коалиционного вождя Агамемноном Европы. Ради этого он проявил столько инициативы, настойчивости и энергии, что можно согласиться с мнением русских дворянских историков: «Без Александра не было бы войны 1813 г.»

12 декабря Александр заверил английского комиссара при русском штабе Р. Вильсона: «Я уже не покину более мою армию». Он, правда, согласился на двухнедельный отдых Главной армии в Вильно, как только увидел ее. Армия, ослабевшая на две трети численно, еще и «потеряла вид», что огорчило царя, а у вел. кн. Константина Павловича даже исторгло возмущенный выкрик: «Эти люди умеют только драться!» Лишь 24 декабря, отдохнув и подтянув резервы, Главная армия выступила из Вильно и 1 января 1813 г. перешла Неман. Командовал ею по-прежнему Кутузов, но вместе с ним в Главной квартире неотлучно пребывал сам царь, готовый если не стратегически, то политически вразумлять старого фельдмаршала. Кутузов продолжал осторожничать. «Самое легкое дело — идти теперь за Эльбу, — ворчал он, — но как воротимся? С рылом в крови!» Но до конфликта между царем и фельдмаршалом дело не дошло. Уже в феврале Кутузов стал часто болеть и 28 апреля в силезском городке Бунцлау умер — за 4 дня до новой встречи с Наполеоном.

Да, Наполеон к тому времени, словно из-под земли, по волшебству, уже собрал новую армию в 200 тыс. человек и спешил во главе ее к Эльбе.

«Битва народов»

Победоносные русские войска шли вперед — освобождать от Наполеона Европу. Это понимал каждый солдат. Другие задачи — восстановить на континенте феодальные режимы, свергнутые Французской революцией и Наполеоном, вернуть на троны Европы дореволюционных монархов, обеспечить России европейскую гегемонию, — эти задачи «нижним чинам» не разъяснялись. Зато Александр I и его окружение, впервые за 10 лет ощутившие сладость победы над Наполеоном, предвкушали скорое решение всех задач, ради которых бились Насмерть с «новым Аттилой» пять коалиций. Царь не скрывал своего торжества. Сопровождавший его в феврале 1813 г. А.И. Михайловский-Данилевский записывал в дневнике: «Государь был всегда верхом, одетый щеголем; удовольствие не сходило с прекрасного лица его».

Все складывалось для 6-й коалиции наилучшим образом. Англия уже отсчитывала коалиционерам свое золото, выделив на 1813 г. 1 853 334 ф. ст. Пруссия и Австрия порвали с Францией, причем 20-тысячный прусский вспомогательный корпус генерала Г. Иорка еще в декабре перешел на сторону России, а 28 февраля в Калише Пруссия заключила с Россией договор о совместной борьбе с Наполеоном, выставив для начала 80 тыс. солдат. Австрийский же вспомогательный корпус фельдмаршала К.Ф. Шварценберга (30 тыс. человек) в январе вышел из войны, открыв русским войскам путь на Варшаву, и теперь министр иностранных дел, фактический глава правительства Австрии К. Меттерних договаривался с Россией и Пруссией об условиях присоединения к ним Австрийской империи.

15 марта в Бреславле Александр I встретился с Фридрихом Вильгельмом III. Венценосные приятели бросились в объятия друг к другу и, по наблюдению очевидцев, «молча, несколько минут, прижимали один другого к сердцу». Видя, что король прослезился, царь воскликнул; «Утешьтесь, брат мой, это последние слезы, которые заставил вас проливать Наполеон!» В тот же день из Бреславля Александр отправил письмо другому своему «брату» Францу I: «Хотел бы приехать в Вену, чтобы забыть в ваших объятиях о прошлом и возобновить вашему величеству заверения в моей искреннейшей привязанности».

Пока был жив М.И. Кутузов, Александр выказывал ему всяческое уважение. Никто не мог упрекнуть царя в том, что он завидует воинской славе фельдмаршала. Он воспринимал как должное приветственные возгласы пруссаков в адрес Кутузова даже при виде его, царя; «Vivat papa Kutusof!»; а когда жители городка Стейнау на Одере поднесли Александру лавровый венок, он отослал его Кутузову. Царь был так деликатен с Кутузовым не только по своей воспитанности, но и потому, что видел: дни старого фельдмаршала уже сочтены. Уважая патриотические чувства нации, Александр простился с умершим Кутузовым, как с национальным героем. «Не вы одна проливаете о нем слезы, — написал он вдове фельдмаршала. — С вами плачу я, и плачет вся Россия». На запрос о том, где похоронить усопшего, царь ответил: «В Казанском соборе, украшенном его трофеями».

После смерти Кутузова вновь встал вопрос о главнокомандующем. Несмотря на старшинство в чинах М.Б. Барклая де Толли, А.П. Тормасова и М.А. Милорадовича, Александр I предпочел П.Х. Витгенштейна. Должно быть, царь учитывал и заслуги этого генерала как «спасителя Петербурга» в 1812 г., и его немецкую фамилию. Ведь речь шла о главнокомандующем не только русскими, но и прусскими войсками. Именно Витгенштейну было доверено принять на себя удар стремившегося к реваншу за 1812 г. Наполеона…

Катастрофа в России не обескуражила Наполеона, поскольку была воспринята им как стихийное бедствие. Он верил в себя, надеялся на преданность своих германских вассалов и на лояльность тестя, императора Австрии, а потому считал, что 6-я коалиция не будет прочной и распадется после первых же его побед. Трудно было лишь собрать заново большую армию, а в том, что он поведет ее от победы к победе, император не сомневался, как не сомневался и в том, что эти его победы заставят смолкнуть охвативший Францию ропот недовольства его воинственностью.

Новую армию Наполеон создал с магической быстротой, призвав под ружье половину новобранцев досрочно, в счет 1814 и отчасти даже 1815 г. Не только обучить, но и организовать их должным образом не было времени. Их отправляли в поход ротами, на пути к границе соединяли в батальоны, за границу они уходили полками, а к началу боев составляли дивизии и корпуса. Боеспособность солдат 1813 г. резко уступала той, которой славились герои Аустерлица и даже Бородина, но культ Наполеона удваивал силы новобранцев. Император сам провожал в поход новые формирования, раздавал им знамена, старался воодушевить их клятвами верности отечеству. «Никогда, — вспоминал очевидец одной из таких сцен, — никогда не изгладится в моей памяти конец его речи, когда, привстав на стременах и протянув к нам руку, он бросил нам эти два слова: „Клянетесь ли?“ И я, и все мои товарищи, мы почувствовали в этот миг, точно он силой исторг из наших внутренностей крик: „Клянемся! Да здравствует император!“ Сколько мощи было в этом человеке!»

Первое после «грозы двенадцатого года» сражение русских и прусских войск с новой армией Наполеона произошло 2 мая 1813 г. на исторической равнине у г. Лютцена, где в 1632 г. в битве со знаменитым Альбрехтом Валленштейном пал (но выиграл битву) еще более знаменитый Густав II Адольф. Здесь Наполеон и Александр I сошлись на поле боя впервые после Аустерлица. Оба они понимали, как важно начать кампанию с победы, и в желании победить не уступали друг другу. Наполеон, верный себе, непосредственно руководил битвой. Очевидцы рассказывали, что никогда еще со времени итальянского похода он не был в таком огне, рискуя собой, по выражению А. Дюма, «как младший лейтенант». Александр в сражении лишь присутствовал (не столько вдохновляя, сколько стесняя главнокомандующего Витгенштейна), но тоже был под огнем, а когда свита попыталась увести его в безопасное место, заявил: «Для меня здесь нет пуль!»

По русским источникам, Наполеон имел при Лютцене в полтора раза больше солдат (150 тыс. против 92 тыс.), хотя и почти вдвое меньше орудий (350 против 650)[115]. Его новобранцы сражались храбро, но не очень умело, Битва весь день шла на равных, и лишь к вечеру Наполеон осуществил маневр, принесший ему победу. Он подверг ослабленный центр союзников бомбардировке из 80 гвардейских орудий и под прикрытием этого огневого вала бросил в атаку гвардию. Союзники дрогнули и начали общее отступление, потеряв 20 тыс. человек. Они не бежали, как при Аустерлице, но отступали капитально, как в России летом 1812 г. «Отсюда, — вспоминал о Лютцене русский офицер-мемуарист И.Т. Радожицкий, — принялись мы опять за старое: ретироваться».

Наполеон потерял при Лютцене не меньше 15 тыс. человек и не имел достаточно сильной кавалерии, чтобы преследовать союзников с боем. Он лишь проследовал за ними в Дрезден и далее к Бауцену, где союзники дали ему новое, еще более упорное сражение 20 и 21 мая. По русским данным, Наполеон и здесь сохранял общий численный перевес, хотя его артиллерия и кавалерия были вдвое слабее. Впрочем, именно артиллерийский маневр с захватом командных высот позволил ему выиграть и эту битву. Потеряв 18 тыс. человек, союзники продолжили свою ретираду. Наполеон, не досчитавшийся 12 тыс. своих солдат и страдавший от недостатка кавалерии, преследовал их вяло, но тем не менее занял Бреславль и вышел к Одеру.

В штабе союзников забили тревогу. Фридрих Вильгельм III вновь плакал, восклицая: «Опять я на Одере!» Русские офицеры вспоминали предостережение Кутузова: «Как воротимся? С рылом в крови!» Витгенштейн сам попросил уволить его с поста главнокомандующего и назвал своим преемником М.Б. Барклая де Толли. 29 мая Александр I с согласия Фридриха Вильгельма III назначил главнокомандующим Барклая. В те же дни при посредничестве Меттерниха союзники предложили Наполеону перемирие.

Наполеон после двух побед не проявлял особой радости. Дело не только в том, что победы дались ему труднее, чем он рассчитывал. Он пережил и тяжкие личные утраты. Перед битвой при Лютцене, в стычке под Вейсенфельсом 1 мая был убит на глазах императора его старый друг маршал Ж.Б. Бессьер, а после битвы при Бауцене, в арьергардном бою под Герлицем 22 мая, когда Наполеон наблюдал за отступлением союзников, неприятельское ядро ударило в дерево, возле которого стоял император, и рикошетом поразило его самого близкого друга обер-гофмаршала М. Дюрока. Смертельно раненный Дюрок умер на руках Наполеона. «Прощай, мой друг, — сказал умирающему император. — Жди меня там, мы скоро увидимся». После гибели Ж. Ланна под Эсслингом в 1809 г. ничто (даже русскую катастрофу) Наполеон не переживал так тяжело, как смерть в течение трех недель Бессьера и Дюрока. «Эта двойная потеря была самым зловещим предзнаменованием собственной судьбы его», — заметил Вальтер Скотт.

К тому же не радовали императора и вести из Франции. Страна буквально надрывалась, поставляя ему досрочные наборы призывников, и от этого теряла национальное здоровье, которым так гордился и любил похвастаться перед Европой Наполеон. В таком расположении духа он принял австрийское посредничество и согласился на перемирие. Оно было подписано 4 июня в Плейсвице на два месяца. Надежды союзников на перемирие были понятны: оправиться от двух поражений, подтянуть резервы и, главное, привлечь к себе Австрию.

А на что рассчитывал Наполеон? Заключить ли мир с деморализованными коалиционерами на условиях сохранения status quo, т. е. всех его завоеваний? Или видимостью миротворчества успокоить пресыщенную славой и уставшую от войн Францию, а тем временем пополнить свои войска подходившими резервами и нанести коалиции решающий удар? По-видимому, было в его расчетах и то, и другое. Было, но не удалось. Поэтому post factum, уже на острове Св. Елены, Наполеон признал: «Не следовало мне соглашаться на перемирие после победы при Бауцене. Я уже был в Бреславле, и если бы продолжал безостановочное движение, то русские и пруссаки ушли бы за Вислу, поляки снова вооружились бы, и мой тесть (Франц I. — Н.Т.) никогда не отважился бы явно восстать против меня» Биограф Александра I Н.К. Шильдер тоже полагал, что после третьего (вслед за Лютценом и Бауценом) большого сражения, которое, «по всей вероятности», выиграл бы Наполеон, Австрия осталась бы нейтральной. Именно в расчете на неизменную лояльность Австрии обманулся Наполеон, заключая перемирие. Он не ожидал, что в ряду предательств 1813 г., когда один за другим бежали от него в стан коалиции столь послушные ему ранее германские вассалы, «наиболее элегантное предательство» (по выражению чешского историка Я. Шедивы) уготовит ему К. Меттерних.

28 июня Меттерних приехал к Наполеону в Дрезден и как посредник предъявил ему нечто вроде ультиматума, который Австрия уже согласовала с Россией и Пруссией. Коалиция соглашалась заключить мир с Наполеоном только на четырех условиях: 1) ликвидация герцогства Варшавского и раздел его между Россией, Пруссией и Австрией; 2) возвращение Австрии ее иллирийских провинций; 3) присоединение Данцига к Пруссии и очищение от французов всех прусских крепостей; 4) восстановление независимости ганзейских городов. В случае, если Наполеон откажется принять эти условия, Австрия обязалась объявить ему войну и выставить против него в рядах 6-й коалиции для начала 150-тысячную армию.

Наполеон, выслушав Меттерниха, пришел в ярость. Ультиматум он отверг категорически и безусловно. Вступлению же Австрии в войну против него он отказывался верить. Он то увещевал Меттерниха «образумиться», ласково похлопывая его по плечу («Зачем же нам воевать?»), то угрожал покарать Австрию за предательство, напоминая, что он трижды возвращал престол Францу I и, наконец, породнился с ним, а тот, неблагодарный, как был, так и остается врагом. Меттерних настаивал на четырех условиях. С тем и откланялся. «Хорошо, пусть будет война! — жестко сказал Наполеон, провожая его. — До свидания в Вене!» 10 августа Австрия объявила войну Наполеону, и 150 тыс. австрийских солдат, уже готовых сражаться, присоединились к войскам коалиции.

Итак, Наполеон отверг мирные предложения коалиционеров. А.З. Манфред усмотрел здесь с его стороны «суеверное, почти дикарское самоослепление»: «Математик, он непостижимым образом разучился правильно считать». Иначе (и, думается, вернее) рассудил Е.В. Тарле: не «суеверное самоослепление», а особый, наполеоновский склад мышления. В 1813 г., как и до 1812, Наполеон действовал по принципу: «все или ничего!» Предложенные ему четыре условия перечеркнули бы многое из его завоеваний, а уступать завоеванное он не собирался. «Ваши государи, рожденные на тронах, — говорил он в Дрездене Меттерниху, — могут быть побиты хоть 20 раз и спокойно возвращаются в свои столицы. А я солдат, мне нужны честь и слава, я не могу показаться униженным перед моим народом…».

Присоединение Австрии резко усилило 6-ю коалицию. К тому же шли ей на помощь шведские войска, наступали со стороны Пиренеев испанцы и англичане, переходили в лагерь коалиции Бавария и Вюртемберг, Баден и Нассау. Против Наполеона поднималась вся Европа.

Главнокомандующим союзными войсками Александр I предложил назначить князя К.Ф. Шварценберга. Сделал он это не только на радостях по случаю вступления Австрии в коалицию, но и потому, что знал: спесивые немецкие феодалы оскорбляются подчинением Барклаю де Толли как «плебею», сыну безродного поручика. Шварценберг — бывший посол Австрии в Париже, больше дипломат, нежели военачальник, страдавший при избытке осмотрительности недостатком активности, — тоже не вполне устраивал Александра как главнокомандующий, особенно в сравнении с Наполеоном. Поэтому царь возобновил начатые еще в 1804 г. попытки заполучить из США генерала Ж.В. Моро. На этот раз Моро принял приглашение и в августе 1813 г. приехал к союзникам в Прагу. По воспоминаниям А.С. Шишкова, «принят он был с великою и, можно сказать, излишнею честью: российский император и король прусский, как только услышали о его прибытии, тотчас поехали к нему с поклоном и поздравлениями»; ни Румянцеву, ни Суворову, ни Кутузову «не было никогда оказано подобной чести».

Александр I предлагал Моро главное командование над союзными армиями вместо Шварценберга. Моро предпочитал, чтобы главнокомандующим числился Александр, а он, Моро, руководил бы войсками в качестве его начальника штаба. До битвы при Дрездене этот вопрос не был решен.

Симптоматично, что в один день с Моро приехал в Прагу и генерал А. Жомини, бывший начальник штаба у маршала М. Нея, уже тогда авторитетный военный теоретик, перешедший теперь на русскую службу. «Мы, русские, несказанно ему обрадовались, — свидетельствовал А.И. Михайловский-Данилевский, — ибо все, от государя до последнего офицера, почитали его своим учителем». Жомини сразу получил звание генерал-адъютанта и место советника при Александре I. Поскольку к тому времени появился в стане коалиции и бывший наполеоновский маршал Ж.Б. Бернадот, французские историки восклицают: «Казалось, что только французы могут побеждать французов!» Все три «дезертира», как ругал их Наполеон, советовали коалиционерам одно и то же: «Избегать столкновения там, где руководит лично Наполеон, а стараться бить отдельно его маршалов <…> Если же связываться с Бонапартом, то не иначе как с громадным превосходством сил». Отныне коалиционеры следуют этим советам неукоснительно.

В первом же после перемирия сражении под Дрезденом, 26–27 августа, союзники уже располагали большим численным перевесом: 227 тыс. человек против 165 тыс. Однако Наполеон вновь победил. На второй день битвы он прорвал союзный центр мощным ударом чуть ли не всей своей кавалерии, внезапно собранной в кулак под начальством И. Мюрата, и принудил коалиционеров к беспорядочному отступлению. Потеряв до 30 тыс. человек, они поспешно уходили к Богемским горам. Наполеон потерял людей в три раза меньше.

Тяжесть поражения усугублялась для союзников и лично для Александра I гибелью Моро. Он был смертельно ранен ядром, которое, по слухам и с той и с другой стороны, выпустил сам Наполеон, разглядевший в подзорную трубу своего «дезертира». После ампутации обеих ног Моро умер 2 сентября, а через месяц прах его был погребен в Латинской церкви на Невском проспекте Петербурга с фельдмаршальскими почестями.

Теперь в лагере коалиции началась паника. Фридрих Вильгельм III от страха совсем потерял голову. Даже Александр I поддался общему унынию. Меттерних, по данным Н.К. Шильдера, «готовился отделить Австрию от коалиции». В этот критический момент, когда все шло к тому, что 6-я коалиция разделит судьбу пяти предыдущих, реализовались советы трех наполеоновских «дезертиров».

Сам Наполеон после Дрезденской битвы заболел и почти на шесть недель вышел из строя, оставаясь под наблюдением врачей в Дрездене. Преследовать союзников он поручил своим маршалам, которые, однако, в отсутствие императора действовали разрозненно и все были разбиты: М. Ней — при Денневице, Ж.Э. Макдональд — на р. Кацбах, Н.Ш. Удино — при Гроссберене. Особенно удачным для союзников стал бой под Кульмом, где 29–30 августа был окружен и большей частью уничтожен русско-прусскими войсками корпус генерала Д. Вандама, а сам Вандам взят в плен. Пленника доставили как важный трофей к Александру I. Царь строго осудил его «злодейские поступки в Ольденбурге» и сразу пожалел об этом, ибо ответ Вандама был преисполнен дерзости: «Я казнил врагов моего отечества, но не убивал своего отца!»

После такого фейерверка побед над военачальниками Наполеона коалиционеры воспрянули духом. 9 сентября в Теплице они скрепили свой союз новым договором, по которому обязались бороться с Наполеоном до победного конца, а после победы свести Францию к границам 1792 г. К началу октября коалиция выставила против Наполеона уже 1 млн. солдат, основное ядро которых составили четыре армии, рассредоточенные в Германии: Богемская (134 тыс. австрийцев, русских и пруссаков) под командованием К.Ф. Шварценберга, Силезская (60 тыс. русских и пруссаков) — Г. Блюхера, Северная (58 тыс. русских, пруссаков и шведов) — Ж. Бернадота и Польская армия Л.Л. Беннигсена (54 тыс. русских и пруссаков); всего же — 306 тыс. человек и 1385 орудий плюс гарнизоны, летучие, ополченские и даже партизанские отряды. Главнокомандующим всеми армиями считался кн. Шварценберг, которым номинально руководил совет трех монархов — русского, прусского и австрийского. Фактически возглавляли союзный штаб два барона — француз А. Жомини и немец К.Ф. Толь, один из которых учился воевать у Наполеона, а другой у М.И. Кутузова. План союзников заключался в том, чтобы совокупными усилиями четырех своих армий окружить и уничтожить в районе Лейпцига армию Наполеона численностью до 180 тыс. человек при 700 орудиях.

Наполеон понимал, что предстоящее сражение должно решить судьбу кампании 1813 г., если не судьбу его империи вообще. Он знал, что союзники превосходят его численно в полтора раза (а по кавалерии и артиллерии — вдвое), и принял единственное решение, при котором мог рассчитывать на успех. Перед ним изготовились к бою войска Шварценберга и Блюхера, а Бернадот и Беннигсен были еще на марше — в 30 и 40 км.

Наполеон решил попытаться разбить две первые армии до появления третьей и четвертой, а потом сразиться и с двумя остальными…

16 октября 1813 г. на равнине у Лейпцига началась трехдневная, величайшая из битв наполеоновской эпохи, которая вошла в историю как «битва народов»[116]. Войска 6-й коалиции состояли из русских, австрийцев, пруссаков, шведов, баварцев, причем в рядах русской армии были представлены разные народы России, например башкиры, вооруженные луками и стрелами, за что французы прозвали их «амурами». Под знаменами Наполеона сражались кроме французов итальянцы, поляки, голландцы, бельгийцы, саксонцы, немцы Рейнского союза. К началу битвы Наполеон имел, по разным источникам, от 155 до 175 тыс. человек и 717 орудий, союзники — от 193 до 220 тыс. человек и 893 орудия.

В ночь на 16 октября, как бы предвещая небывалое кровопролитие, над полем битвы разразилась буря с громом и молнией, а весь день 16-го шел дождь, который, однако, не остудил пыла сражающихся. Первые полдня битва шла с переменным успехом, а к 15 часам Наполеон подготовил прорыв союзного центра. Командующий его артиллерией генерал А. Друо обрушил на место прорыва из 160 орудий, «пожалуй, неслыханный в истории войн по своей сосредоточенности шквал артиллерийского огня» (свидетельство очевидца, русского генерала И.И. Дибича). Ровно в 15 часов все трубачи французской армии протрубили сигнал к атаке. Мюрат с двумя кавалерийскими корпусами (100 эскадронов, т. е. 10 тыс. сабель) устремился к селению Госсе в самом центре позиции союзников, прорвал здесь уже расстроенную огнем Друо русско-прусскую линию и, преследуя бегущие полки, оказался в 800 шагах от «монаршего холма» близ Мейсдорфа, откуда наблюдали за битвой все союзные государи и главнокомандующий Шварценберг[117].

В этот момент Наполеон решил, что сражение выиграно. Он поздравил с победой короля Саксонского и приказал властям Лейпцига звонить во все колокола. Однако в считанные часы картина боя начала калейдоскопически меняться. Из своей ставки на холме у Тонберга, всего в 3,5 км от «монаршего холма», Наполеон мог видеть, как пришли в движение союзные резервы. Александр I раньше своих «братьев»-монархов и даже самого Шварценберга понял, что в битве наступает критический момент, и, прежде чем Мюрат прорвался к «монаршему холму», успел лично послать в прорыв резервную 100-пушечную батарею И.О. Сухозанета, а вслед за ней — русскую дивизию Н.Н. Раевского и прусскую бригаду Ф. Клейста. Эти войска остановили Мюрата, закрыли брешь в центре союзной позиции и, по выражению М.И. Богдановича, «исторгли успех из рук Наполеона».

Тогда, к 17 часам, Наполеон, стремясь выиграть битву непременно в первый же день, пока не появились войска Берна-дота и Беннигсена, решил идти ва-банк и ударить по ослабленному центру коалиционеров силами пешей и конной гвардии. Он уже снимал с руки перчатку, чтобы дать знак для сакраментального приказа: «Гвардию — в огонь!» — когда ему доложили об атаке австрийцев на его правое крыло. Пришлось отрядить часть гвардии вправо, на помощь кн. Ю. Понятовскому, который принял на себя австрийский удар. Понятовский сражался искусно, отбросил австрийцев и взял в плен их корпусного начальника, генерала от кавалерии графа М. Мервельдта. Но время для решающего удара по союзному центру было упущено. Над полем боя сгустились сумерки…

Таким образом, первый день «битвы народов» не выявил победителя, хотя обе стороны понесли огромные потери: Наполеон — почти 30 тыс. человек, союзники — около 40 тыс. Наполеон, владевший большую часть дня инициативой, несмотря на численное превосходство союзников, был доволен тем, как сражались его войска. Польского князя Ю. Понятовского он прямо на поле боя произвел в маршалы Франции. Но результат дня его разочаровал. Разбить Шварценберга и Блюхера до соединения их с Бернадотом и Беннигсеном не удалось. В ночь с 16 на 17 октября и Бернадот, и Беннигсен прибыли к Лейпцигу и привели с собой 110 тыс. бойцов. Наполеон в ту ночь тоже получил подкрепления, но всего лишь в 15 тыс. человек. Теперь войск у союзников стало почти вдвое больше, чем у Наполеона.

С утра 17 октября обе стороны начали убирать раненых и готовиться к возобновлению битвы. Узнав о двойном превосходстве коалиции в силах, Наполеон понял, что выиграть лейпцигское сражение практически невозможно. Он приказал доставить к нему пленного генерала Мервельдта, с которым уже имел дело как с вестником мира в 1797 г., перед Леобеном, и в 1805 г., после Аустерлица. Теперь Наполеон, отпуская его из плена под честное слово, передал с ним письмо к Францу I с предложением мира. Франц посоветовался с Александром I. Тот рекомендовал оставить письмо без ответа.

Предлагая мир, Наполеон, вероятно, хотел выиграть время для дипломатических и военных маневров. Вышло же так, что он потерял все. Если бы он начал отступать утром 17 октября, то до рассвета 18-го мог бы отвести войска за р. Эльстер. Но полдня Наполеон прождал, не примут ли союзники его предложение. Когда же к вечеру 17 октября, не дождавшись ответа, он решил отступать, уже было поздно. На рассвете 18-го союзники атаковали его по всему фронту. Три союзных монарха, отслужившие в ночь с 17-го на 18-е молебен Всевышнему о даровании победы, теперь уповали и на божью помощь, и на двойное превосходство своих войск в численности.

Второй день битвы был еще страшнее первого. Войска коалиции сражались не столько умением, сколько числом, ибо Шварценберг слишком полагался на трех монархов, а они — на него. Наполеон делал все возможное, чтобы не уступить. Имея наполовину меньше войск, он и здесь умудрялся создавать в решающих пунктах численное превосходство. Был момент, когда он сам повел резерв Старой гвардии в атаку, чтобы взять обратно деревню Пробстейд, а затем вернулся на Тонберг. Оттуда он и увидел в самый разгар битвы, как вся саксонская армия, сражавшаяся в его рядах, вдруг перешла на сторону союзников и, повернув свои пушки, начала палить из них по французам.

От льва Саксонский вкрадчивый шакал К лисе, к медведю, к волку убежал, —

напишет об этом Д. Байрон.

Французы сочли едва ли не главной причиной своего поражения под Лейпцигом именно этот эпизод, которому, как заметил А.И. Михайловский-Данилевский, «военные летописи не представляют подобного». Такой взгляд на «битву народов», конечно, наивен. Саксонцев было не так много (по разным источникам, от 3,5 до 14 тыс. человек, а не 30 тыс., как считают некоторые французские историки), чтобы их измена могла решить исход битвы. Зато в моральном отношении она ударила по войскам Наполеона очень больно.

К концу дня Наполеон, несмотря на измену саксонцев, удержал свои позиции, но понял, что еще день он уже не продержится. В ночь с 18 на 19 октября он начал отводить войска через Лейпциг за р. Эльстер. Утром 19-го на Тонбергском холме, где три дня была ставка Наполеона, появились Александр I, Франц I и Фридрих Вильгельм III, Они обязали Шварценберга преследовать французов со всей энергией и, если понадобится, штурмовать Лейпциг.

Наполеон успел вывести из города 100 тыс. человек. Единственный каменный мост через Эльстер он приказал взорвать, как только переправится его арьергард и появится авангард союзников. Однако командир саперов куда-то отлучился, а заменивший его капрал увидел вдалеке русских солдат и поспешил взорвать мост, не зная, что на том берегу остались еще 28 тыс. французов во главе с маршалами Макдональдом и Понятовским. У взорванного моста началась паника. Солдаты и офицеры, генералы и маршалы бросались через Эльстер вплавь. Макдональд спешился и переплыл. Понятовский же, лишь накануне получивший звание маршала, погиб: он бросился в реку на коне, был ранен и утонул. Корпусные генералы Ж.А. Лористон и Ж.Л. Ренье, еще 20 дивизионных и бригадных генералов и саксонский король попали в плен. До 13 тыс. французских солдат были истреблены подоспевшими войсками союзников в страшной резне на берегу Эльстера.

Всего за три дня битвы Наполеон потерял не менее 65 тыс. человек и 325 орудий. Погибли кроме маршала Понятовского шесть его генералов. Союзники потеряли немногим меньше — до 54 тыс. человек. В числе девяти убитых союзных генералов оказались герой 1812 г. Д.П. Неверовский и зять Кутузова кн. Н.Д. Кудашев.

Александр I на холме у Тонберга торжествовал долгожданную (после пяти месяцев неудач) победу в генеральном сражении. Он принимал восторженные поздравления и щедро раздавал награды. Шварценбергу и Блюхеру царь пожаловал орден св. Георгия I степени, Барклаю де Толли и Беннигсену — графское достоинство, Милорадовичу и Платову — орден св. Андрея Первозванного, Витгенштейну — золотую саблю с лаврами и алмазами. Генерал-лейтенанты Раевский, Уваров, Винценгероде были произведены в полные генералы. Франц I и Фридрих Вильгельм III тоже осыпали своих и русских генералов наградами. Семидесятилетний Блюхер стал «молодым» фельдмаршалом.

Победа союзников под Лейпцигом действительно была полной и чрезвычайно важной. Правда, уничтожить наполеоновскую армию (как планировали стратеги коалиции) не удалось. Она ушла от Лейпцига разбитой, но еще многочисленной и боеспособной, что и доказала 30 октября при Ганау, где ее попытались остановить баварские войска фельдмаршала К.Ф. Вреде при поддержке русских отрядов М.И. Платова, В.В. Орлова-Денисова, В.Д. Иловайского и А.И. Чернышева общим числом в 50 тыс. человек. Этот мощный заслон был отброшен, потеряв 9 тыс. бойцов, а Наполеон проследовал к границам Франции уже свободно. Словом, война еще продолжалась. Но кампания 1813 г. закончилась…

С тяжелым чувством возвращался Наполеон во Францию после лейпцигской «битвы народов». Полтора десятилетия его непрерывных побед уходили все дальше в прошлое. Была проиграна вторая кампания кряду и, главное, начала распадаться его империя. Его брат Жером, вестфальский король, уже изгнан из своего королевства. Другой брат, Жозеф, король Испании, едва удерживал трон в борьбе с испанскими повстанцами и англичанами. Зять императора, неаполитанский король И. Мюрат, изменил ему. Зашатались его режимы в Италии, Голландии, Бельгии, а созданный им Рейнский союз распался. Парадокс истории: феодальные владыки, тиранившие своих подданных, поднимали народы против него, сына Революции и творца Гражданского кодекса, во имя свободы!

Разумеется, Наполеон учитывал, что свободы бывают различными и понимают их разные люди неодинаково. Но такую свободу, как национальное достоинство, он считал привилегией лишь цивилизованного народа, а у народов «отсталых» всегда недооценивал, что и было главным его просчетом, главной причиной всех его неудач. Это доказала ему Испания, затем Россия, а теперь вся Европа. Он проиграл «битву народов» не только под Лейпцигом. «Битвой народов» была вся кампания 1813 г. Народы Европы не хотели принимать от него, чужеземного завоевателя, свободы, которые он нес им на штыках своей «Великой армии». Они предпочитали отечественные цепи таким «свободам». За него они сражались подневольно и нерадиво (кроме поляков и итальянцев), а против него — с энтузиазмом. Ради того, чтобы сбросить с себя унижавшее их национальные чувства иго Наполеона, они готовы были поддержать не только феодальную коалицию, но и саму нечистую силу. Наполеон это видел, удивлялся этому, но так до конца своего и не примирился с мыслью о том, что противостоять национальному подъему даже одного, а тем более многих народов не может никакой гений.

На Париж!

Союзники подступали к границам Франции не без опаски. Теперь они боялись уже не столько Наполеона, сколько французского народа, который мог подняться на революционную войну, как это было в 1792 г., и под тем же лозунгом: «Отечество в опасности!» К тому же внутри коалиции не было полного согласия: если правители Англии, России и Пруссии считали Наполеона своим главным (Александр I — еще и личным) врагом и стремились непременно свергнуть его, то для австрийского двора желательно было ослабить, но сохранить Наполеона в Европе как возможного союзника Австрии и как противовес России. Франц I и Меттерних учитывали, конечно, и династическую конъюнктуру: ведь Наполеон был женат на дочери Франца и, стало быть, наследником французского престола являлся родной внук императора Австрии. Вот почему Меттерних, тонко шантажируя союзников угрозой выхода Австрии из коалиции, вынудил их согласиться еще раз предложить Наполеону мир — теперь на условиях Люневильского договора 1801 г.

Решающим здесь стал голос Александра I. Царь проявил гибкость и поддержал Меттерниха, руководствуясь, по-видимому, двояким соображением. С одной стороны, он больше, чем кто-либо из вождей коалиции, оберегал ее (в особенности, именно русско-прусско-австрийское) единство как залог победы над Наполеоном. С другой стороны, он был вправе считать, что лучше, чем кто-либо, знает Наполеона, а Наполеон, каким он его знал, все равно откажется от мирного договора.

Люневильский мир был результатом победоносной войны Франции с Австрией после Маренго и Гогенлиндена. Его условия теперь лишили бы Наполеона завоеваний 1802–1811 гг., но сохранили бы за ним Францию как великую державу. 15 ноября 1813 г. Наполеон получил бумаги с предложениями союзников и… на два месяца затянул их «изучение».

Император не хотел ни отклонять мирные переговоры, ни соглашаться на них. Вся Франция — от пахарей до банкиров, от солдат до маршалов — устала и жаждала мира. Нельзя было не считаться с ее мнением. Но даже теперь, когда враги стояли у границ Франции, Наполеон не мог заставить себя отказаться от наполеоновского правила «все или ничего!» Он рассчитывал, что перед лицом вражеского нашествия Франция воспрянет духом, это поможет ему вооружить новую армию и повести ее к победам, а его победы расстроят коалицию и дадут ему шанс выиграть войну. Поэтому он затягивал переговоры, а тем временем призывал под ружье совсем юных новобранцев, которых в насмешку звали «марии-луизы».

Между тем в январе 1814 г. союзные войска вторглись во Францию и не встретили здесь всенародного отпора. Александр I тут же склонил «братьев»-монархов уведомить Наполеона, что они предлагают ему уже иные условия мира — на границах для Франции не 1801, а 1792 г., до начала революционных завоеваний. Наполеон, не желавший соглашаться и на условия Люневиля, велел передать союзникам, что считает их новые предложения «гнусными». В ночь с 24 на 25 января он выехал к армии.

В ту ночь он простился с женой, которую назначил регентшей империи, и с трехлетним сыном — римским королем, — самым дорогим для него существом. Ребенок уже спал, когда император вошел к нему в детскую и долго смотрел на него, как бы предчувствуя, что больше никогда его не увидит…

К тому времени новобранцы еще не все вооружились. Готовых к бою солдат Наполеон имел лишь 47 тыс. и мог рассчитывать вскоре еще на 30 тыс. Союзники же располагали вторгшейся 230-тысячной Главной армией, а вслед за ней шли еще две армии (Силезская и Северная) общей численностью до 300 тыс. человек. Орудий у Наполеона было 200, у союзников — 1660. Казалось, разгром Наполеона предрешен в первом же бою. Но тут началось нечто такое, чего никто (кроме самого Наполеона) не ожидал и что современники восприняли, а историки доселе воспринимают как верх полководческих возможностей.

Уже через день по прибытии к войскам, 27 января, Наполеон разбил при Сен-Дизье авангард Главной армии союзников под командованием русского генерала С.Н. Ланского, а еще через три дня у Бриенна (где он когда-то учился и теперь очень хотел победить) взял верх над двумя корпусами Г. Блюхера и Ф.В. Остен-Сакена, причем фельдмаршал Блюхер был сбит с лошади и едва не попал в плен вместе со своим начальником штаба А. Гнейзенау. 1 февраля при Да Ротьере Наполеон с 30 тыс. новобранцев выдержал 10-часовую битву с главными силами Шварценберга (122 тыс. человек) и вышел в тыл Силезской армии. Сбив с толку союзное командование хитроумными маневрами, он за пять дней, с 10 по 14 февраля, выиграл четыре сражения — под Шампобером, Монмирайлем, Шато-Тьерри и Бошаном, — разгромив по частям всю Силезскую армию. При Шампобере был почти уничтожен русский корпус З.Д. Олсуфьева, а сам Олсуфьев и еще один генерал К.М. Полторацкий (причастный к убийству Павла I) взяты в плен. Вечером после битвы Наполеон пригласил обоих пленников к себе на ужин и потом долго говорил о пожаре Москвы (может быть, и о цареубийстве?) с Полторацким.

Такое начало кампании 1814 г. воодушевило сторонников Наполеона и озадачило его врагов. «Наполеон был вездесущ и страшен, — вспоминал русский генерал (эмигрант из Франции) А.Ф. Ланжерон. — Он бил нас всех, одного за другим. Мы боялись его дерзких замыслов, быстроты его маршей, его головоломных комбинаций. Едва составишь план, он уже его разгадал». «Он будто в кармане носил войско свое» и «птицей летал между Сеной и Марной», — в таких выражениях отзывались о наполеоновских маршах 1814 г. современники и историки.

Секрет успехов Наполеона в той, самой трудной для него, кампании с чисто военной точки зрения был прост: он использовал разбросанность полчищ союзников быстрыми маневрами и неожиданными ударами. Но делал он это так искусно, что сам был горд результатами, похожими на его блистательные победы 1796–1797 гг., и после Бошана даже воскликнул: «Я опять надел свои сапоги итальянской кампании!»

Лагерь 6-й коалиции снова, уже в который раз, поддался растерянности. Только Александр I был тверд. «Я не заключу мира, пока Наполеон остается на престоле!» — повторял он в те дни. Но даже его советники (П.М. Волконский, К.Ф. Толь, К.В. Нессельроде) склонялись к миру. Государственный секретарь А.С. Шишков, заблаговременно составивший для царя манифест о взятии Парижа, теперь «едва не разорвал оный, полагая, что никогда сего не сбудется». Франц I, Фридрих Вильгельм III и главнокомандующий Шварценберг вырвали у царя согласие вновь предложить Наполеону мир в границах 1792 г. Наполеон, только что, 17 и 18 февраля, одержавший еще две победы над союзными войсками — при Мормане и Монтеро, — не спешил принимать условия, которые он месяцем раньше уже отверг как «гнусные». «Чтобы Франция после меня стала меньше, чем до меня? — воскликнул он. — Никогда!»

Видя неуверенность коалиции, Наполеон вознамерился расстроить ее новыми ударами. 7 марта при Краоне он разбил русский корпус М.С. Воронцова (здесь погибли генерал С.Н. Ланской и — почти на глазах у отца — сын одного из друзей Александра I по Негласному комитету П.А. Строганова: ему ядром оторвало голову). 9 и 10 марта Наполеон атаковал (правда, без особого успеха) укрывшегося от него в Лаоне Блюхера, а 13-го под стенами Реймса обрушился на русско-прусский корпус графа Э.Ф. Сен-При — еще одного француза на русской службе, бывшего в 1812 г. начальником штаба у П.И. Багратиона. Корпус Сен-При был наполовину истреблен, а сам граф погиб.

После этой феерии новых побед Наполеон ждал если не распада, то расстройства коалиции. Но, вопреки его ожиданиям, она… сплотилась. Александр I получил мощную поддержку в лице недавно прибывшего из Лондона британского министра иностранных дел Р. Каслри. Они сумели внушить своим партнерам мысль о том, что если теперь, уже вторгшись во Францию с многократным превосходством сил, союзники не смогут низвергнуть Наполеона, то через год-два, когда он воссоздаст былую мощь своей «Великой армии», опять вся Европа станет жертвой его агрессии. Эта мысль воспалила всех руководителей коалиции. Даже трусливый Фридрих Вильгельм III начал приходить в ярость. 9 марта в Шомоне союзники скрепили договором новую клятву на верность друг другу: «Не положить оружия, прежде чем цель войны (т. е. разгром и низложение Наполеона. — Н.Т.) будет достигнута». «Наполеон нанес визиты во все столицы Европы. Неужели мы уступим ему в вежливости?» — горячился фельдмаршал Г. Блюхер. Контрпроект Наполеона от 15 марта, по которому его империя сохранялась бы в границах 1805 г., союзники отвергли.

Военные действия возобновились — и опять неудачно для союзников. 21 марта при Арси-сюр-Об Наполеон отбросил Шварценберга, а 26-го под городком Сен-Дизье, где два месяца назад была одержана его первая в кампании 1814 г. победа, разбил русско-прусский корпус Ф.Ф. Винценгероде. Главное же, под впечатлением побед Наполеона теперь «едва не воспламенился для национальной войны» (по выражению И.Т. Радожицкого) французский народ.

В то время как фабриканты, биржевики, придворная знать, а частью даже министры и маршалы отходили от Наполеона, готовые предать его и договориться с союзниками, трудовые «низы», которым жилось в империи неизмеримо хуже «верхов», поддерживали императора. Для них Наполеон был альтернативой Бурбонам, а Бурбоны — воплощением дореволюционного режима, при котором рабочие были лишены минимума зарплаты, крестьяне — земли, те и другие — гражданских прав. Теперь, когда отечеству угрожало, как в начале революции, чужеземное нашествие, в обозе которого спешили вернуться на французский престол Бурбоны; когда рабочим и крестьянам приходилось выбирать между Наполеоном и Бурбонами, они предпочитали Наполеона. Вожди 6-й коалиции с тревогой узнавали о народных восстаниях и партизанской борьбе против союзных войск на занятой ими территории Франции[118].

В такой обстановке единственную и вполне реальную возможность победить дал бы Наполеону его призыв к национальной войне, к всенародному ополчению, которое уже спасало Францию от интервентов и сопутствующих им Бурбонов в 1792–1794 гг. Но такой радикальный шаг, который был бы в духе генерала Бонапарта, императору Наполеону не подходил. Генерал О. Себастиани вечером после битвы при Арси-сюр-Об прямо спросил императора, почему он не хочет «поднять нацию», и услышал в ответ: «Поднять нацию в стране, где революция уничтожила дворян и духовенство, а я задушил революцию? Это — химера!»

Был ли император так ослеплен блеском своих побед, что рассчитывал выиграть кампанию 1814 г. у противника, в семь раз численно преобладавшего только на полях битв обычной войны? Едва ли. Был у него, вероятно, и расчет на противоречия внутри коалиции, которые он надеялся усугубить своими победами и, таким образом, подтолкнуть коалиционеров к более выгодным для него условиям мира.

Как бы то ни было, после Арси-сюр-Об Наполеон задумал маневр с выходом в тыл союзникам, чтобы оттянуть их на себя от Парижа, а самому тем временем сблизиться с 40-тысячным корпусом маршала П.Ф. Ожеро, который бездействовал в Лионе. 26 марта после боя при Сен-Дизье он узнал от пленных, что союзники вместо того, чтобы повернуться к нему лицом, пошли прочь от него — на Париж! «Прекрасный шахматный ход! — воскликнул Наполеон. — Никогда бы не подумал, что генерал коалиции способен на это!» «Он забыл, — комментирует восклицание Наполеона А.К. Дживелегов, — что Шварценберг учился в его школе». Все было проще: подсказала союзникам «шахматный ход» и решила судьбу Парижа измена…

Наполеон не знал, что еще 17 марта в Труа, где размещалась штаб-квартира союзников, прибыл эмиссар Ш.М. Талейрана и агент Бурбонов барон Э. Витроль. Он передал Александру I нарочито неряшливую и безграмотную по форме (для конспирации) записку от Талейрана с настоятельным советом оставить Наполеона в тылу и спешить к Парижу, где союзников ждут. По свидетельству К.В. Нессельроде, эта записка уже «решила вопрос о движении на Париж». Пока союзники готовились к маршу, несколько сомневаясь верно ли их решение, Бог послал им (как они думали) еще одну удачу, которая сняла все сомнения. 23 марта казаки перехватили письмо Наполеона к императрице Марии Луизе, где говорилось: «Я пошел к Марне. Сегодня буду в Сен-Дизье». Так стало ясно, что Наполеон удаляется на восток от Труа. 24 марта союзники из Труа быстро пошли на запад — к Парижу.

У местечка Фер-Шампенуаз путь 100-тысячной армии Шварценберга преградили 25 тыс. французов под командованием маршалов О. Мармона и Э.А. Мортье. Союзники отбросили их и через четыре дня вслед за ними подступили к Парижу. Мобилизовав национальную гвардию, маршалы довели число защитников города до 40 тыс. 30 марта союзные войска, две трети которых составляли русские, пошли в атаку на Париж. Бой был упорным. Союзники потеряли уже 9 тыс. человек (из них 6 тыс. русских), когда Мармон поддался на уговоры Талей-рана и с согласия Мортье в 5 часов вечера капитулировал. Его парламентер поднялся на предместный холм Бельвиль к Александру I. Царь выслушал его и сказал: «Париж может довериться великодушию союзных государей». «Казалось, вселенная внимала в эту минуту словам его», — вспоминал бывший тогда рядом с царем А.И. Михайловский-Данилевский.

31 марта, с 10 часов утра до 3 часов пополудни, союзные войска торжественно, церемониальным маршем вступали в покоренную столицу еще недавно казавшейся непобедимой империи. Александр I в темно-зеленом кавалергардском мундире с тремя белыми крестиками орденов российского св. Георгия, австрийской Марии Терезии и прусского Красного Орла, в черной шляпе с белым султаном, ехал впереди своей свиты и гвардии на белоснежном коне по кличке Марс, которого подарил ему перед 1812 г. Наполеон. Слева и справа от царя гарцевали Фридрих Вильгельм III и кн. К.Ф. Шварценберг, представлявший Франца I (тот посчитал неудобным для себя участвовать в торжестве по случаю завоевания столицы, где царствовала его дочь). В первом ряду свиты монархов обращали на себя особое внимание прусский фельдмаршал Г. Блюхер и пожалованный накануне в российские фельдмаршалы М.Б. Барклай де Толли.

Александр Павлович переживал в то утро свой звездный час, апогей величия, славы и счастья. Теперь все было отмщено: позор и слезы Аустерлица, страшный урок Фридланда, унижения Тильзита и Эрфурта, пожар Москвы, горести Лютцена, Бауцена, Дрездена, Шампобера, Краона, Реймса… От полноты чувств он даже кольнул А.П. Ермолова и в его лице всех злоязычников: «Ну, Алексей Петрович, что теперь скажут в Петербурге? Ведь, право же, было время, когда у нас, величая Наполеона, меня считали за простачка?»[119].

Парижане, в противоположность москвичам, и не помышляли ни жечь свою столицу, ни бежать из нее. Простонародье угрюмо взирало на завоевателей издалека, а буржуазная и особенно аристократическая публика заполняла тротуары, кровли, балконы и окна домов вдоль пути въезда союзных монархов. Роялисты — и явные, и скрытые — теперь все высыпали на улицы, бурно приветствуя «освободителей» и теснясь поближе к Александру I, который восхищал их эффектной наружностью, осанкой и улыбкой. «Царствуйте над нами! — кричали они царю. — Или дайте нам монарха, похожего на вас!» Александр отвечал им приветственными жестами и галантными репликами. Когда кто-то, протиснувшись совсем близко к нему, крикнул: «Мы уже давно ждали прибытия вашего величества!» — царь с улыбкой возразил: «Я прибыл бы к вам раньше, но меня задержала храбрость ваших войск»…

А что же Наполеон? Узнав в Сен-Дизье, что Главная армия союзников пошла на Париж, он приказал своим войскам спешить на выручку столицы, а сам, опережая их, помчался распорядиться до их прибытия отрядами Мармона и Мортье. В ночь с 30 на 31 марта он прибыл в Фонтенбло и здесь узнал, что Париж капитулировал.

С утра 31 марта, когда союзники торжественно вступали в Париж, Наполеон начал готовиться к битве за освобождение столицы. Его войска стягивались к Фонтенбло. 5 апреля он рассчитывал собрать 70 тыс. человек и повести их в бой. Накануне, 4-го, он вызвал к себе маршалов Л.А. Бертье, М. Нея, Ф.Ж. Лефевра, Ж.Э. Макдональда, Н.Ш. Удино и А. Монсея, изложил им свой план. Маршалы, понурившись, долго молчали, а потом Мишель Ней, «храбрейший из храбрых», сказал то, о чем они все думали: «Государь, армия не пойдет на Париж». — «Она повинуется мне!» — «Нет, государь, она повинуется своим генералам». — «Чего же вы хотите, господа генералы?» Маршалы чуть не хором ответили: «Отречения!»

Взгляд, которым Наполеон обвел взбунтовавшихся соратников, сулил им один из тех взрывов ярости, что приводили в содрогание самых мужественных людей. Но на этот раз император пересилил себя. «Ступайте, господа! — отпустил он маршалов. — Я подумаю и скажу вам свое решение».

Думал он недолго. Мог ли он теперь рассчитывать на сражение, если все бывшие при нем маршалы отказывались сражаться? Набросав текст отречения от престола в пользу своего сына при регентстве Марии Луизы, он вновь созвал маршалов и назначил депутацию, которая тотчас отбыла с документом в Париж к Александру I. Ее составили Ней, Макдональд и преданный императору А. Коленкур — бывший посол в Петербурге, а теперь министр иностранных дел.

Александр I принял депутацию очень любезно, дал ей понять, что согласится с ее предложением, но отложил окончательное решение на завтра, поскольку должен был посоветоваться с «братьями»-монархами. Назавтра же все обернулось иначе.

Утром 5 апреля Александр принял депутацию в присутствии Фридриха Вильгельма III и министров коалиции (Франц I и здесь отсутствовал). Ней, Макдональд, Коленкур в три голоса высказались за вариант отречения, предложенный Наполеоном, подчеркнув, что у него еще много преданных войск и поэтому нельзя доводить его до крайности. Когда им уже показалось, что союзники согласны с ними, вошел адъютант Александра и что-то вполголоса сказал царю. Коленкур, понимавший по-русски, расслышал два слова: «шестой корпус». Царь, подставив ухо адъютанту, переспросил: «Весь корпус?» Тот подтвердил: «Весь!» Александр встал, извинился перед депутацией и увел короля и министров на совещание. «Все кончено!» — сказал Коленкур маршалам. Действительно, Александр вышел к ним уже в другом настроении. Он объявил, что наполеоновская армия, о которой маршалы так хорошо говорили, уже разделена: весь 6-й корпус маршала Мармона перешел к союзникам. Поэтому союзные государи требуют, чтобы Наполеон отрекся от престола без всяких условий.

В тот же вечер Коленкур с маршалами вернулись в Фонтенбло и уведомили Наполеона об измене Мармона и о требовании союзников. Император почти всю ночь (самую горестную до тех пор за всю его жизнь) просидел в раздумье. Утро 6 апреля 1814 г. застало его готовым к единственно возможному решению. Он позвал маршалов и в их присутствии написал на листке бумаги пять строк, отныне и навсегда вошедших в мировую историю: «Союзные державы провозгласили, что император Наполеон — единственное препятствие к восстановлению мира в Европе. Император, верный своей присяге, заявляет, что он отказывается за себя и своих наследников от престолов Франции и Италии, будучи готов пожертвовать всем и даже собственной жизнью для блага Франции. 6 апреля 1814 г., во дворце Фонтенбло. Наполеон»[120].

Итак, все было кончено. Парадоксальный факт: в кампании 1814 г. Наполеон не проиграл ни одного сражения (11 из 14 выиграл и три свел вничью), но именно тогда он был окончательно побежден. Стендаль не без оснований считал, что «из всех военных подвигов» Наполеона «наибольший восторг потомства будут возбуждать» его победы 1814 г. Крупнейшие авторитеты, включая А. Жомини, Ф. Энгельса, Е.В. Тарле, ставят эти победы с точки зрения военного искусства вровень с лучшими достижениями наполеоновского гения. Но победить 6-ю коалицию в 1814 г. только силами армии без общенародной поддержки Наполеон не мог, даже если бы не предал его Талейран, не изменил Мармон. Коалиция все равно задавила бы его громадным и постоянно нараставшим количественным превосходством сил…

Париж в те дни стал штаб-квартирой 6-й коалиции. Союзные государи, их министры, дипломаты и генералы предались двум заботам. Одна из них — празднование одержанной победы, что выражалось в ежедневных молебнах, парадах, балах, визитах и просто в хозяйском лицезрении красот Парижа. Александр I преуспевал в этом больше других. Он бывал всюду, осматривал все и вся — от Академии наук до лечебниц для умалишенных (парижане острили, что после его посещений число женщин, сошедших с ума, возросло). Будучи неизменно в центре внимания, он ронял фразы, которые тут же записывались и становились историческими. Так, в Тюильри перед картиной с изображением Аустерлицкой битвы он сказал: «Здесь не стыдно вспомнить и об Аустерлице»; — а у 43,5-метровой Вандомской колонны, на вершине которой стоял бронзовый Наполеон, усмехнулся: «Если бы меня поставили так высоко, у меня закружилась бы голова». Роялисты усмотрели в царской усмешке добрый для себя знак и 9 апреля 1814 г. сняли с колонны статую Наполеона, заменив ее королевской лилией[121].

Ощущая себя Агамемноном, царь все делал, что называется, в свое удовольствие, никому не подыгрывая и вынуждая всех приспосабливаться к нему. Так, он обрадовал роялистов, устроив богослужение на месте казни Людовика XVI, но и шокировал их: навестил императрицу Жозефину (долго беседовал с ней наедине, гуляя по парку), а затем почтил своим присутствием ее похороны.

К восстановлению королевства Бурбонов (что было второй заботой союзников) Александр относился сдержанно. По-видимому, лагарповский заряд отвращал его симпатии от дореволюционного, уже архаичного, хотя и легитимного режима. Кстати, Фредерик Цезарь Лагарп был опять рядом с Александром. Он приехал к царю в январе 1814 г. и уже три месяца не разлучался с ним как его личный советник. 10 апреля Александр демонстративно пожаловал ему высший орден Российской империи — св. Андрея Первозванного, хотя Лагарп имел в России только чин полковника.

Лагарп настойчиво «тянул Александра в сторону Бернадота». Сам Александр, не возражая в принципе против «шведского француза», готов был посадить на трон Франции даже Евгения Богарне. В штаб-квартире союзников Франц I стоял за регентство Марии Луизы, Фридрих Вильгельм III — за любой вариант без Наполеона и только Р. Каслри — решительно за Бурбонов.

К Бурбонам подталкивали царя близкие К нему эмигранты, в первую очередь — земляк и личный враг Наполеона К.О. Поццо ди Борго. Но решающим образом повлиял на Александра… Талейран.

В апрельские дни 1814 г. «хромой бес» развил фантастическую активность. Пустив слух, будто под Елисейский дворец, где хотел остановиться Александр I, заложена мина, Талейран поселил царя в своем особняке[122] и тем самым резко увеличил свой политический вес. Затем он собрал меньше половины сенаторов и, не смущаясь отсутствием кворума, заставил их вотировать декрет о низложении Наполеона, скомплектовал и возглавил Временное правительство Франции, а главное, склонил Александра к признанию Бурбонов неотразимым в глазах царя аргументом: «Регентство или Бернадот — интрига. Только Бурбоны — принцип».

Зато судьбу Наполеона Александр решил, можно сказать, единолично. Притупилось ли в отмщенной душе царя личное чувство ненависти к повергнутому властелину мира, или он изобразил себя для саморекламы великодушным, а может быть, как победитель действительно проявил великодушие к побежденному, — как бы то ни было (скорее всего, было и то, и другое, и третье), Александр отверг возражения Талейрана, Каслри и даже Меттерниха и настоял на своей идее: сохранить за Наполеоном императорский титул и предоставить ему в пожизненное владение остров Эльбу, в 50 км от его родины — Корсики.

В разговоре с А. Коленкуром 2 апреля 1814 г. о судьбе Наполеона Александр сказал даже так: «Пусть он примет руку, которую я предлагаю ему, пусть удалится в мои владения, и он найдет там не только щедрое, но и сердечное гостеприимство. Мы дали бы великий пример миру: я — предложив, а Наполеон — приняв это убежище»[123]. Таким жестом независимо от того, в коей мере он был искренним, царь демонстрировал безмерное великодушие, как бы не ведая в чистоте побуждений, что тем самым он безмерно унижает Наполеона. Коленкур был слишком умен, чтобы принять всерьез такое предложение.

Наполеон первые пять дней после отречения, пока шли сборы к его отъезду на Эльбу, одиноко бродил по залам огромного дворца Фонтенбло, страдая от неприкаянности, а в ночь с 12 на 13 апреля принял яд. Со дня битвы при Малоярославце, где он чуть не попал в плен к казакам, император уже полтора года носил с собой опиум, который теперь выпил. Эта минута слабости стоила ему нескольких часов страданий, но смерть, коснувшись его, отступила: яд, очевидно, выдохся. «Я осужден жить», — сказал Наполеон тоже умиравшему от страха за него доктору.

20 апреля во дворе Фонтенбло, который с тех пор называют «Двором прощания», Наполеон простился со своей гвардией. «С такими людьми, как вы, я еще мог бы сражаться против ополчившейся на нас Европы, — сказал он. — Но часть наших войск изменила нам, а я не хочу междоусобной войны, она была бы бедствием для Франции <…> Обо мне не жалейте. У меня есть миссия: рассказать потомству о великих делах, которые мы с вами совершили. Прощайте, дети мои! Я хотел бы обнять и поцеловать всех вас, но, по крайней мере, поцелую ваше знамя…» Преклонившись перед знаменем, Наполеон поцеловал его и ушел. Гвардейцы провожали его глазами, полными слез. Многие рыдали, как дети. А в далеком Лондоне величайший поэт страны, для которой Наполеон был главным врагом, Джордж Байрон писал другу: «Увы, мой бедный маленький кумир, Наполеон, сошел с пьедестала <…> Это способно исторгнуть слезы расплавленного металла из глаз Сатаны»…

3 мая 1814 г. Наполеон прибыл на Эльбу. После стольких лет владычества чуть не над всей Европой теперь он владел кукольным государством в 223 кв. км. «Цезарю подарили державу Санчо Пансы!» — восклицают французские историки. Союзники разрешили Наполеону взять с собой генералов А. Друо, П. Камбронна, А. Бертрана, несколько слуг и батальон Старой гвардии (400 «ворчунов»). Приезжали к нему на Эльбу «мама Летиция», сестра Полина, Мария Валевская со своим и его четырехлетним сыном. Но Мария Луиза, хотя он заранее приготовил для нее и «римского короля» лучшие комнаты в своем палаццо, не приехала. Не могла приехать к нему и Жозефина. В те дни, когда он уезжал на Эльбу, она заболела и 29 мая. умерла. Ее врач потом так объяснит ему причину ее болезни и смерти: «Горе, тревога, тревога за вас».

С первых же дней на острове Наполеон, как бы отряхнув с себя ипохондрию, развил бурную деятельность: осмотрел каждую деревеньку, разыскал и провел в главный город острова (Порто-Феррайо) новый, лучший источник питьевой воды; начал мостить улицы, исправлять старые и проводить новые дороги; осушил болотистую равнину на юге; загорелся идеей наладить образцовое хлебопашество, рыболовство, производство оливок. Английский комиссар Н. Кэмпбелл назвал его «perpetuum mobile».

Но куда больше Эльбы интересовала ссыльного императора Франция. Вести оттуда шли к нему разными путями — и явно, и скрытно. Он знал, что ограниченный и дряхлый подагрик, состарившийся в двадцатилетних скитаниях по феодальным приютам, Людовик XVIII и его столь же недалекий, но гораздо более злобный и мстительный брат, граф д'Артуа (будущий Карл X), хотя и не рискнули отменить Кодекс Наполеона, поощряли реваншизм эмигрантов. Эти последние заняли почти все места в управлении страной, допуская к себе в компанию лишь самых одиозных из наполеоновских служак. Так, военным министром был назначен генерал П. Дюпон, ранее судимый за капитуляцию при Байлене, а министром полиции — Л. Бурьенн, уволенный Наполеоном с государственной службы за казнокрадство и взяточничество. Роялисты громко требовали возврата к феодальному прошлому. Армия как любимое детище Наполеона подвергалась унижению, ее трехцветное знамя было заменено дореволюционным белым. Словом, Бурбоны, по крылатому выражению кого-то из современников (среди них называют и Наполеона, и Талейрана), «ничего не забыли и ничему не научились». Поэтому они так быстро восстановили против себя большинство нации.

Тем временем европейские монархи — победители Наполеона съехались на международный конгресс в Вену, чтобы переделить освобожденную от Наполеона Европу. Венский конгресс (сентябрь 1814 г. — июнь 1815 г.) стал самым представительным в истории дипломатии и остается таковым доныне: Европа прислала туда глав 216 государств (сегодня столько их нет во всем мире), а именно: двух императоров, пять королей и 209 государей княжеского достоинства. Впрочем, две сотни карликовых княжеств, герцогств, курфюршеств были статистами. Все дела на конгрессе решал квинтет великих держав — России, Англии, Австрии, Пруссии и принятой в их среду королевской Франции. Внутри квинтета главную роль взял на себя Александр I. В отличие от других монархов, которые вверили дипломатическую канитель своим министрам, а сами предались развлечениям, царь занимался делами так, что о нем говорили: «Он хочет сам быть своим представителем».

Разумеется, Александр, будучи верен себе, не отставал от «братьев»-монархов и в развлечениях, особенно он любил общество красивых женщин. Хотя Вена, принявшая в те дни до 100 тыс. гостей, напоминала вавилонское столпотворение, там, пожалуй, не было ни одной красавицы, которую царь не заметил бы и обошел вниманием. Больше других заинтересовала царя княгиня Е.П. Багратион (урожденная Скавронская), давно, еще до 1812 г. оставившая своего героического мужа и державшая в Вене свой салон. Александр стал ее «интимным другом», но, как полагали австрийские соглядатаи, ради того, чтобы узнавать от нее секреты другого ее «интимного друга» — Меттерниха. Кроме женщин, развлекал Александра и экзотический подарок Франца I — говорящий скворец, который, едва увидев царя, принимался кричать: «Да здравствует Александр! Да здравствует Александр!»

И все-таки царь успевал вникать в работу конгресса, причем твердо стоял на одной позиции: герцогство Варшавское должно быть присоединено к России. «Я завоевал герцогство, и у меня есть 480 тыс. солдат, чтобы его защитить», — заявил он Роберту Каслри. Тот возразил, что Англия не хотела бы видеть в лице Александра «нового Наполеона». Англию поддержала Австрия. Пруссия соглашалась с Россией, но при условии, что Россия поможет ей заполучить Саксонию. Против этого выступили и Англия, и Австрия, и примкнувшая к ним Франция. Европейская коалиция, выдержавшая победоносную войну, теперь могла распасться из-за дележа добычи.

Александр I, не желая уступать, пошел на шантаж. Он стал показываться в обществе под руку с пасынком Наполеона Евгением Богарне и пугал союзных дипломатов призраком самого императора: «Если они меня принудят, то против них можно выпустить чудовище!» Был момент, когда царь даже вызвал на дуэль Меттерниха, но тот как истый дипломат уклонился от вызова. Видя, что силовой нажим ничего не дает, Александр сманеврировал, дабы перетянуть на свою сторону Францию. Он предложил Людовику XVIII женить его племянника герцога Ш.Ф. Беррийского на вел. кн. Анне Павловне (той самой, в руке которой было отказано Наполеону). Однако Талейран отговорил Людовика от русского брака, поскольку внутри 6-й коалиции уже был оформлен тройственный антирусский военный союз. 3 января 1815 г. Каслри, Меттерних и Талейран подписали секретную конвенцию, согласно которой Англия, Австрия и Франция обязались выставить против России и Пруссии по 150 тыс. солдат. Главнокомандующий войсками трех держав кн. К.Ф. Шварценберг уже начертал план военных действий, которые решено было открыть к концу марта.

В такой обстановке вечером 6 марта хозяева и гости Венского конгресса развлекались на очередном балу. В разгаре веселья среди танцующих вдруг началась паника. Засуетились государи, царедворцы, дипломаты и генералы. На Фридриха Вильгельма III было жалко смотреть. «У императора Александра, — вспоминала очевидица, графиня Э. Бернсторф, — лицо сделалось желтым, как лимон». Только что примчавшийся курьер привез невероятную весть: Наполеон покинул Эльбу и высадился во Франции…

Да, аналитически сопоставив неприятие Бурбонов во Франции и распри внутри 6-й коалиции, Наполеон усмотрел в этом для себя шанс к возвращению на политическую авансцену и принял дерзкое решение: вернуть себе трон. Он взял с собой помощников, друзей, солдат эльбского гарнизона и батальон своих «ворчунов» (всего—1100 человек), 26 февраля 1815 г. отплыл с Эльбы, счастливо, как в давние дни египетского похода, миновал цепь сторожевых кораблей и 1 марта причалил к французскому берегу в бухте Жуан. Первым встретил его радостными криками какой-то крестьянин. «Ну, вот и подкрепление!» — воскликнул Наполеон.

То, что произошло затем, с 1 по 20 марта, и что историки назовут «полетом орла», весь мир воспринял как чудо. Действительно, такого не было в мировой истории никогда — ни раньше, ни позже: безоружный человек во главе горстки людей, не сделав ни одного выстрела, «только шляпой помахав» (выражение О. Бальзака), за 20 дней положил к своим ногам великую державу.

Критический момент в триумфальном шествии Наполеона от бухты Жуан к Парижу наступил 7 марта у с. Лафре перед Греноблем. Здесь его встретили три полка королевских войск с артиллерией. Наполеон еще на пути в Жуан предупредил командира своих «ворчунов» генерала П. Камбронна: «Ни одного выстрела! Помните, что я хочу вернуться, не пролив ни капли крови!» Теперь, увидев перед собой готового к бою противника, император приказал своему маленькому отряду повернуть ружья дулами вниз и пошел впереди под пули королевских солдат, которые ждали его с ружьями наперевес. Он подошел к ним почти вплотную. «Солдаты! Вы меня узнаете?» Ответом было разноголосое: «Да, да…» Наполеон расстегнул сюртук: «Кто из вас хочет стрелять в своего императора? Стреляйте!» Солдаты, расстроив фронт, бросились к Наполеону с громовым кличем: «Да здравствует император!»

Дальше все пошло, как в сказке. Войска, которые высылались против Наполеона, полк за полком, дивизия за дивизией, переходили к нему. Толпы крестьян и рабочих приветствовали его в деревнях, открывали перед ним ворота городов. В Гренобле рабочие сорвали и поднесли ему многопудовые городские врата, вместо ключей. Вечером 19 марта Людовик XVIII со всей семьей бежал из Парижа к бельгийской границе, а на другой день Наполеон вступил в Париж. Несметная масса народа встретила его у дворца Тюильри и на руках внесла во дворец с таким безумством восторга, что трезвомыслящие очевидцы усмотрели здесь «самое настоящее идолопоклонство». Так начались знаменитые «Сто дней» Наполеона.

Чем объяснить столь бурный взрыв общенародной любви к властолюбцу, деспоту и агрессору? Объяснение только одно: Наполеон стал желанным для Франции не сам по себе, а как альтернатива Бурбонам, как гарант от возвращения страны в дореволюционную быль. Он в те же дни точно определил смысл и секрет своего триумфа: «Революция 20 марта совершилась без заговора и предательств Народ и армия привели меня в Париж <…> Народу и армии я обязан всем». Такое признание понуждало его вознаградить народ и армию самыми желанными для них благами — миром и спокойствием.

Первым долгом Наполеон предложил европейским державам — России, Англии, Австрии, Пруссии — заключить мир на условиях status quo. Он надеялся, что его предложение будет принято, ибо вновь объединиться против него коалиционеры не смогут. Дело в том, что Людовик XVIII, когда бежал из Парижа, второпях забыл у себя в кабинете текст секретной конвенции от 3 января 1815 г. между Англией, Австрией и Францией против России и Пруссии. Наполеон сразу же отправил этот документ к Александру I в Вену. Александр, прочитав его, был потрясен не меньше, чем того ожидал Наполеон, однако результат потрясения оказался прямо противоположен надеждам Наполеона. Царь пригласил к себе Меттерниха, показал ему бумагу и осведомился: «Известен ли вам этот документ?» Австрийский лидер, слывший первым лгуном в Европе, от неожиданности даже не нашелся (пожалуй, впервые в жизни), что солгать. «Пока мы оба живы, — сказал ему Александр, — об этом предмете не должно быть между нами ни слова. Теперь нам предстоят другие заботы. Наполеон возвратился. Наш союз ныне должен быть крепче, нежели когда-либо!» С этими словами царь бросил документ в камин.

Весть о возвращении Наполеона не только испугала, но и сплотила коалиционеров. Они вмиг отбросили прочь свои распри и, по выражению В. О. Ключевского, «судорожно схватились за Россию, за Александра, готовые вновь стать в его распоряжение». 13 марта восемь держав (Россия, Англия, Австрия, Пруссия, Испания, Португалия, Швеция и… Франция в лице Талейрана) подписали декларацию, в которой Наполеон был объявлен вне закона как «враг рода человеческого». Тот факт, что Франция, отторгнув Бурбонов, с восторгом приняла Наполеона, коалиционеры сочли доказательством политического и морального разложения французского народа. 25 марта те же государства заключили новый договор о борьбе с «врагом человечества» не на жизнь, а на смерть. Таким был их ответ на мирное предложение Наполеона. Тем самым была юридически оформлена 7-я коалиция.

Пока обе стороны готовились к началу военных действий, Наполеон успел реформировать управление своей империей, придав ей либеральный вид. Он призвал к себе своего врага Бенжамена Констана — всемирно известного теоретика конституционализма — и поручил ему составить так называемый «Дополнительный акт», либеральный довесок к конституции империи, несколько ослабивший пресс наполеоновской диктатуры. Был понижен избирательный ценз, отменена цензура; в дополнение к избираемой палате депутатов учреждена верхняя палата пэров, назначаемая императором. Все законы должны были проходить через обе палаты, прежде чем их утвердит император. Словом, как бы в благодарность нации за доверие и поддержку Наполеон принимал обличье конституционного монарха.

Ключевые позиции в государстве и в армии император старался укрепить новыми людьми. После 15-летнего перерыва он вернул в правительство Лазара Карно, назначив его министром внутренних дел; военное министерство передал в железные руки маршала Л.Н. Даву. Маршал Н.Ж. Сульт стал начальником Главного штаба. Но вообще маршалов теперь Наполеону не хватало: Массена был болен; Мюрат интриговал в Неаполе; Бертье, Макдональд, Монсей, Виктор, Серрюрье и Мармон остались верны Бурбонам; Сен-Сир, Удино и Келлерман признаны ненадежными, а Периньон и Ожеро изгнаны за потуги к измене в 1814 г. В строю оставались кроме Даву и Сульта Ней, Лефевр, Сюше, Журдан, Мортье, Брюн и Груши.

К началу кампании 1815 г. Наполеон имел под ружьем 200 тыс. человек, но почти половину из них он вынужден был рассредоточить по разным фронтам, ибо шесть союзных армий общей численностью в 700 тыс. человек шли на него отовсюду: английская — А. Веллингтона, прусская — Г. Блюхера, русская — М.Б. Барклая де Толли, австрийская — К.ф. Шварценберга, пьемонтская — И. Фримона, неаполитанская — Ф. Бианки. В резерве оставались пока шведские, испанские и португальские войска.

План союзников был бесхитростен: окружить и задавить воинство Наполеона своим численным превосходством. Наполеон построил свой план на том, что союзные армии разбросаны далеко друг от друга. Он задумал разбить порознь Веллингтона и Блюхера, а затем, подтянув резервы, сразиться с армиями Барклая и Шварценберга. Рядом ложных маневров он дезориентировал союзное командование, вышел с главными силами вразрез между Блюхером и Веллингтоном и 16 июня ударил на них обоих: Ней с двумя корпусами у Катр-Бра отбросил Веллингтона, а сам Наполеон во главе 68 тыс. человек при Линьи разгромил 84-тысячную армию Блюхера. Пруссаки, потеряв около 25 тыс. человек, бежали с поля битвы, причем сам Блюхер, как и годом ранее под Бриенном, был сбит с коня и чуть не затоптан французскими кирасирами. Отрядив 38-тысячный корпус Груши преследовать Блюхера, Наполеон подтянул к себе корпуса Нея и 18 июня при Ватерлоо атаковал Веллингтона.

Ватерлоо! Утром еще безвестное селеньице в 20 км от Брюсселя к вечеру уже стало одним из самых знаменитых мест всемирной истории, ибо здесь закончился беспримерный полководческий путь Наполеона.

Соотношение сил перед битвой сулило Наполеону очередной успех: он имел примерно 74 тыс. человек и 250 орудий против 70 тыс. человек и 170 орудий у Веллингтона. Но в самый день битвы началась цепь роковых для Наполеона случайностей, две из которых погубили его. Всю ночь с 17 на 18 июня шел дождь. Поэтому Наполеон смог начать сражение лишь в 11.30 дня, когда земля подсохла достаточно для маневров кавалерии и артиллерии. Таким образом, потеряно было пять часов, которых Наполеону вполне хватило бы для победы. Тем не менее атаки французов были столь мощными, что к 17 часам англичане едва держались, уступив главные пункты своей позиции. Наполеон уже отправил в Париж нарочного известить Францию, что сражение выиграно, а Веллингтон, «на три четверти побежденный» (выражение В. Гюго), сказал окружающим: «Блюхер или смерть!» В этот момент, вместо Груши, которого ждал Наполеон, появился на поле боя и ударил в тыл французам Блюхер. Это и решило все. Веллингтон перешел в контратаку, и французы, атакованные с двух сторон превосходящими силами, начали общее отступление, вскоре превратившееся в бегство. Только Старая гвардия героически билась до конца, а ее генерал Камбронн в ответ на требование англичан сдаться выругался и произнес фразу, ставшую исторической: «Гвардия умирает, но не сдается!» «Так погибли французские легионы, еще более великие, чем римские», — заключил Виктор Гюго описание этой битвы в романе «Отверженные» (может быть, самое яркое из всех описаний битв в мировой литературе)…

Александр I с 5 июня пребывал в Гейдельберге, где размещалась Главная квартира 7-й коалиции. Там он получил известие о битве при Линьи. По рассказам очевидцев, оно вызвало в союзном лагере «уныние и страх»; даже близкие к царю лица упали духом в ожидании вестей о новых победах Наполеона, и «только один Александр не поддался всеобщей тревоге: исполненный веры в божественное покровительство, он молился, горячо испрашивая себе совета и силы у Духа Святого». Тем сильнее воодушевила союзников весть о победе при Ватерлоо. «Радость была неописуемая!» — вспоминал А.И. Михайловский-Данилевский.

Неописуемо радовались тогда победе над Наполеоном не только правители, но и народы Европы, которые надеялись после этой победы жить свободно. Только со временем, очень скоро, выяснится, что победители заковали весь континент в цепи феодализма, инквизиции, мракобесия, куда более тяжкие, чем при Наполеоне, и что, стало быть, как сказал Г. Гейне, «битву при Ватерлоо проиграло человечество». Позднее и подробнее ту же мысль выскажет А.И. Герцен: «Я не могу равнодушно пройти мимо гравюры, представляющей встречу Веллингтона с Блюхером в минуту победы под Ватерлоо; я долго смотрю на нее всякий раз, и всякий раз в груди делается холодно и страшно <…> Ирландец на английской службе, человек без отечества, и пруссак, у которого отечество в казармах, приветствуют радостно друг друга; и как им не радоваться, они только что своротили историю с большой дороги по ступицу в грязь, в такую грязь, из которой ее в полвека не вытащат».

Наполеон, при всем его деспотизме, насильно и грубо толкал Европу вперед по «большой дороге». Но мог ли он победить 7-ю коалицию? В обычной войне — нет. Он мог бы и должен был победить Веллингтона при Ватерлоо, мог бы выиграть еще несколько битв, но в конце концов коалиция задавила бы его: «Всюду в другом месте он нашел бы другое Ватерлоо», — справедливо заключают французские историки. Победить 7-ю коалицию (как и 6-ю) Наполеон мог только при одном условии: если бы он призвал Францию к национальной войне под лозунгом «Отечество в опасности!», как в годы Великой революции. Утопить в крови французский народ союзники не смогли бы и силами миллионной армии. Они просто не рискнули бы пойти на это, хотя бы из страха перед заражением их собственных армий проказой революции.

Однако призвать народ к революционной войне Наполеон и теперь, как в 1814 г., не захотел. После Ватерлоо он вообще потерял интерес к борьбе за власть и, видимо, счел свою роль оконченной. Иначе нельзя объяснить, почему он, вернувшись 21 июня с поля битвы при Ватерлоо в Париж, так равнодушно воспринял бунт обеих палат — и депутатов, и пэров, — которые потребовали его отречения. Напрасно Даву и брат Люсьен (теперь, в трудное время для Наполеона, помирившийся с ним) предлагали распустить палаты и действовать без них, по чрезвычайным законам. Более того, он никак не отреагировал на голос народных масс, которые денно и нощно в течение 21 и 22 июня выражали ему свою поддержку, митингуя под лозунгами: «Император и оборона! Долой палаты!» 22 июня Наполеон вторично отрекся от престола в пользу своего сына и удалился в замок Мальмезон (6 км от Парижа), где после развода с ним жила его Жозефина.

Там он навестил свою падчерицу Гортензию и долго расспрашивал ее о Жозефине — о жизни ее и смерти. Простился с любимым кедром, который он посадил 15 лет назад в память о битве при Маренго (А.З. Манфред видел и описал этот кедр спустя полтора века в 1973 г.). Вернувшись в Елисейский дворец, Наполеон подолгу уединялся, пугая этим верных ему людей, которые помнили об его попытке самоубийства после первого отречения. Но на этот раз отрекшийся император не проявлял ни отчаяния, ни тревоги. Он был спокоен. О чем он думал в те дни, никто не знает. Ясно только, что он уже не строил наполеоновских планов, ни на что не рассчитывал и, конечно же, не надеялся, что союзники оставят на троне его сына. 28 июня он принял решение: отбыл в порт Рошфор, чтобы оттуда уехать в Америку…

Тем временем Александр I во главе союзных войск вновь шел на Париж. После Ватерлоо он опять чувствовал себя Агамемноном, и хотя в последней битве с Наполеоном русские войска не участвовали, Александру приятно было видеть, что все признают именно Россию главной в сумме тех сил, которые сокрушили Наполеона. Впрочем, Венский конгресс, закрывшийся еще до Ватерлоо (9 июня), удовлетворил амбиции всех коалиционеров. Россия получила львиную долю герцогства Варшавского под названием «Царство Польское». Австрия и Пруссия поделили между собой оставшуюся часть Варшавского герцогства и приобрели богатые земли: Австрия — в Италии, Пруссия в Саксонии. Англия закрепила за собой Мальту, Ионические острова и ряд голландских и французских колоний. Что же касается Франции, то она была низведена к границам 1792 г. и оккупирована на пять лег, а на трон ее возвращались Бурбоны.

Александр не симпатизировал ни Бурбонам вообще, ни Людовику XVIII в особенности. К тому же Лагарп после возвращения Наполеона с Эльбы пытался внушить царю, что он (царь) «не вправе насиловать народ, заставляя его отказаться от избранного им монарха и подчиниться такому, который сделался ему чужд и даже ненавистен». Однако два всепобеждающих мотива — верность принципу легитимизма и ненависть к Наполеону — побудили царя снова предпочесть любой альтернативе Бурбонов. Он даже охладел к Лагарпу, поскольку тот не одобрял «крестового Похода» 1815 г. против Наполеона. 10 июля Александр прибыл в Париж и тотчас встретился с Людовиком XVIII, чтобы подтвердить святость его королевских прав.

В Париже Александр пробыл до конца сентября, будучи все время на виду, но не вмешиваясь в политику Бурбонов. Даже когда начался «белый террор» против бонапартистов, жертвами которого стали маршалы М. Ней и Г. Брюн, полковник Ш.А. Лабедуайер и близкий друг Наполеона граф А.М. Лавалетт, царь отклонил все просьбы о вмешательстве, а русских офицеров, осудивших карательную прыть Бурбонов (в том числе будущего декабриста М.С. Лунина), выслал из Парижа и еще одному будущему декабристу, кн. С.Г. Волконскому, выразил за то же свое «негодование». В результате Брюн был убит без суда, Ней и Лабедуайер казнены по судебным приговорам, а Лавалетт бежал из камеры смертника только благодаря своей жене, Эмилии Богарне (племяннице Жозефины), которая поменялась с ним платьем и осталась в его камере.

К самому Наполеону Александр тоже не проявлял больше великодушия, из-за которого в 1814 г. «подарил» ему остров Эльбу. Очевидно, царь был задет тем, что Наполеон не удовольствовался столь щедрым «даром» и не остался жить на острове «смирно». Но его интерес к Наполеону не ослабел. Александр вновь, как и в 1814 г., посещал места, связанные с жизнью Наполеона, даже кормил из своих рук в пруду Фонтенбло пару лебедей, которых, как рассказывали царю, любил Наполеон. В один из таких дней Александру доложили, что Наполеон отдал себя в руки англичан…

Прибыв в Рошфор, Наполеон узнал, что гавань, в которой стояли уже готовые к отплытию в Америку два его быстроходных фрегата, блокирована английскими кораблями. Французские моряки предложили императору один из двух вариантов с гарантией на успех: либо вывезти его скрытно на малом судне, либо одному из фрегатов ввязаться в бой с английской эскадрой, задержать ее, жертвуя собой, и тем самым позволить другому фрегату с Наполеоном выйти из гавани в океан. Брат Жозеф, похожий на императора, предложил третий вариант — выдать себя за Наполеона и отвлечь от него погоню. Наполеон, не раздумывая, отверг все три варианта. Бегство ради спасения своей особы — это было не для него.

14 июля он написал обращение к принцу-регенту Англии: «Я закончил свою политическую карьеру и, подобно Фемистоклу, приникаю к очагу британского народа. Я отдаю себя под защиту его законов, которую прошу у Вашего Королевского Высочества, как самого могущественного, самого постоянного и самого благородного из моих врагов». 15 июля Наполеон с небольшой свитой поднялся на борт английского флагмана «Беллерофон». Он думал в тот час о превратностях своего убежища в Англии и, может быть, прощался навсегда с Францией. Не знал он тогда, что уже не увидит не только Францию, но и Европу, и что вернется он на землю отечества лишь прахом через 19 лет после смерти.

Глава 6. ОТ СВЯТОЙ ЕЛЕНЫ ДО ТАГАНРОГА

Святая Елена

«Самое невероятное из всех возможных решений», — так расценил А.З. Манфред решение Наполеона доверить свою участь Англии. Правда, сам Наполеон объяснял свой выбор вполне логично: «Мне было бы неловко отдаться в руки кого-либо из монархов, столицы которых я завоевывал. Это и побудило меня довериться Англии». Но современники, особенно в самой Англии, были озадачены.

Английские власти не сразу сообразили, как быть с врагом, страшнее которого Англия не имела за всю свою историю и о котором теперь, когда он так просто оказался в ее руках, британцы хотели знать все: «На кого он похож? Человек ли это? Всегда ли его руки в крови?» «Оставлять Наполеона на жительство в Англии, рядом с Францией, нельзя, слишком опасно», — рассуждали власть имущие британцы. Одни предлагали казнить его как «врага человечества», другие — выдать Бурбонам. Но казнь отверг А. Веллингтон, воинская слава которого после Ватерлоо поднялась в Англии на небывалую высоту, выше славы Д. Мальборо и Г. Нельсона. Выдача же была вообще не в правилах Англии. Наконец, Веллингтон предложил, английское правительство юридически мотивировало, а все союзные державы одобрили решение сослать Наполеона как «пленника Европы» пожизненно за тридевять земель, на остров Святой Елены, под караул Англии и наблюдение комиссаров от России, Австрии и Пруссии.

Когда англичане объявили Наполеону это решение, он пришел в ярость: «Это хуже, чем железная клетка Тамерлана! Я отдался под защиту ваших законов! Где же ваше хваленое гостеприимство?» То был первый из множества протестов, которые отныне и до последних дней жизни он будет систематически заявлять английским властям. Все они — от первого до последнего — останутся без последствий.

Англичане разрешили «пленнику Европы» взять с собой трех офицеров, секретаря, врача и десять слуг — из тех, кто был с ним на борту «Беллерофона». Наполеон выбрал гофмаршала графа А.Г. Бертрана, который уже был с ним на Эльбе, камергера графа Ш.Т. Монтолона, генерала Г. Гурго, секретаря маркиза Э. Лас-Каза, корабельного врача с «Беллерофона» Б. О'Мира, а первыми из слуг — давно неразлучных с ним эконома Ф. Киприани и камердинера Л. Маршана. Бертран взял с собой жену и трех детей, Монтолон — жену и ребенка, Лас-Каз — 15-летнего сына.

Путь из Плимута до острова Святой Елены на фрегате «Нортумберленд» занял почти 2,5 месяца. Утром 16 октября 1815 г. фрегат подошел к острову, о котором английский хирург У. Генри именно тогда отозвался, как о «самой ужасной, самой мрачной из скал, какую только можно вообразить», а Марина Цветаева через 120 лет напишет стихи:

Черные стены С подножием пены. Это — Святая Елена…

Остров длиной в 19 км и шириной в 13 км, открытый португальцами 21 мая 1501 г., в день Святой Елены (отсюда — его название), и с 1673 г. принадлежащий Англии, удален от самого близкого, африканского берега почти на 2 тыс. км. Именно поэтому англичане выбрали его местом вечной ссылки для Наполеона.

Ссыльный император был поселен в глубине острова на горном плато, в старом и плохо отремонтированном деревянном доме под названием Лонгвуд, который, по признанию английского историка В. Слоона, «мог бы считаться пригодным разве для пленного вожака зулусов». С первого и до последнего дня жизни на острове он круглосуточно и всечасно ощущал над собой неусыпный надзор, усугубившийся с апреля 1816 г., когда губернатором острова вместо адмирала Д. Кокбэрна, который был в меру старателен и только, стал генерал Гудсон Лоу. Этот, по компетентному мнению его бывшего начальника А. Веллингтона, «кретин» был буквально помешан на мысли о возможном побеге Наполеона и принимал фантастически строгие меры к предотвращению оного.

Почти 3 тыс. солдат были расставлены вдоль шестикилометровой каменной стены, которая окружает Лонгвуд и примыкающую к нему часть плато, так, чтобы они видели друг друга. По ту сторону стены Наполеон мог гулять только в сопровождении английского офицера, причем вторая, внешняя цепь дозорных с каждого из холмов вокруг Лонгвуда оповещала внутренние посты сигнальными флажками обо всех перемещениях «пленника Европы».

Наполеон на острове Святой Елены. С гравюры начала XIX столетия.

Меньшие цепи часовых и пикеты бдили по всему острову, на всех спусках к океану. С началом сумерек лонгвудские часовые сближались и окружали дом так, чтобы никто не мог ни войти в него, ни выйти. Дежурный офицер по два раза каждые сутки лично удостоверялся, что пленник на месте.

Каждая площадка, каждый удобный выступ на острове были уставлены пушками, способными отразить любую атаку со стороны океана. Тем не менее 11 военных кораблей беспрестанно ходили вокруг острова на всякий случай. Словом, как подчеркивал Вальтер Скотт, «все человеческие предосторожности, кроме заключения его (Наполеона. — Н.Т.) или обременения цепями, были приняты». Но Гудсону Лоу казалось, что «предосторожностей» еще мало, и он все время, пока был жив Наполеон, изыскивал дополнения к ним. Русский комиссар на острове граф А.А. де Бальмен аккуратно оповещал Петербург о трудах Лоу. Вот два примера. 18 февраля 1818 г.: «Он без устали трудится над укреплениями Святой Елены, ставит в разные места новые телеграфы и батареи, удвоил караулы в Лонгвуде». 30 января 1819 г.: «Он роет рвы, возводит укрепления, словно постоянно готовится к бою».

Все это больше забавляло, чем раздражало Наполеона. «Когда Лоу окружает мой дом своими офицерами, — сказал он однажды, — они напоминают мне дикарей, исполняющих танец вокруг пленников перед тем как их съесть». Гораздо болезненнее реагировал император на каждодневное вмешательство губернатора в быт Лонгвуда со всевозможными притеснениями. Лоу тщательно перлюстрировал и задерживал всю переписку Наполеона, отказывался выдавать ему книги, присланные из Европы, поскольку они были адресованы «императору Наполеону». «Я такого не знаю, — говорил Лоу. — У меня в плену генерал Бонапарт». С той же целью — как можно жестче изолировать пленника — губернатор запретил французам общение с жителями острова, а островитянам — с французами. Лоу не гнушался даже прикарманивать деньги, которые английское правительство отпускало на содержание «пленника Европы». Он, например, не выдавал Наполеону сукно, ссылаясь на то, что нет зеленого цвета, любимого императором. Наполеон вынужден был перелицовывать свои старые мундиры.

Главное же, губернатор изводил Наполеона и его окружение назойливым соглядатайством, мелкими, по всякому поводу, запретами и досмотрами, причем самых нужных императору людей выжил с острова. В ноябре 1816 г. уехал Лас-Каз — секретарь императора, автор лучших записей из всей литературы о пребывании Наполеона на острове Святой Елены, а в июле 1818 г. был удален О'Мира за то, что он, по мнению губернатора, оказался «более предан Наполеону, чем Англии». После этого до приезда на остров в сентябре 1819 г. корсиканца Ф. Антомарки, присланного по просьбе Бертрана от кардинала Ж. Феша, Наполеон больше года оставался вообще без доктора, ибо английских врачей Лоу к нему не допускал.

Разумеется, Наполеон энергично протестовал против каждой акции губернатора, но тот становился лишь еще более мстительным, а комиссары великих держав на острове не вмешивались в конфликт между губернатором и его пленником. Кстати, за все шесть лет жизни Наполеона в Лонгвуде ни один из комиссаров ни разу не увиделся с ним, поскольку Наполеон отказывался принимать их как официальных лиц и приглашал к себе в качестве лиц частных, а комиссары хотели, чтобы все было наоборот и не иначе. Русский комиссар Бальмен, вначале показавшийся губернатору излишне лояльным к Наполеону, был нейтрализован женитьбой на дочери губернатора, после чего вел себя, как и другие комиссары, проанглийски. В апреле 1818 г. Бертран предложил Бальмену доставить письмо Наполеона к Александру I с какими-то сведениями, которые могли бы не только «помочь Наполеону», но и «сослужить службу России». Бальмен отказался…

Наполеон не зря приравнивал свою ссылку на остров Святой Елены к «смертному приговору». Для натуры такого масштаба, с такими возможностями и энергией жизнь под властью «кретина» Лоу была медленным умиранием. «Ему Европа была мала для размаха, а он был брошен на крошечную скалу, заблудившуюся в океане!» — восклицал А.К. Дживелегов.

Больше всего угнетала императора вынужденная праздность. Ему недоставало всего — общения, информации и главным образом деятельности. Круг его добровольных сотоварищей по изгнанию был слишком узок, а контакты с жителями острова запрещены. Наполеон привязался было к 14-летней дочери английского морского агента на острове Бетси Бэлкомб и даже к рабу-малайцу Тоби, но Лоу в марте 1818 г. удалил Бэлкомбов и Тоби с острова.

В безысходном изгнании, на «проклятой скале», как называл он «свой» остров, Наполеон тосковал не только о мировой славе и прекрасной Франции, но и о семье — о матери, жене, сыне, братьях и сестрах. Все они, кроме сестры Элизы, переживут его и узнают от тех, кто был с ним на острове, как часто вспоминал он «маму Летицию» и «римского короля», добряка Жозефа и красавицу Паолетту, как верил в добродетель Марии Луизы и даже завещал, после того как он умрет, сердце его положить в спирт и отослать Марии Луизе. Он так и умрет, не зная, что Мария Луиза еще до Ватерлоо обязалась перед отцом, в обмен на титул великой герцогини Пармской, никогда не писать ни строчки Наполеону, а сама утешилась с придворным шаркуном графом А. Нейпергом, которому родила двоих детей. Ребенка же от Наполеона, уже всемирно известного «римского короля» («орленка», Наполеона II, как называли его бонапартисты), она оставила в Вене, чтобы он воспитывался как австрийский принц.

Судьба «орленка» сложилась трагично. Летом 1815 г., в дни Венского конгресса, А.И. Михайловский-Данилевский видел его в Шенбрунне и рассказывал, что 4-летний малыш «часто твердил о Фонтенбло и всякий день спрашивал о своем папеньке». Через шесть лет, узнав о смерти Наполеона, «орленок» горько его оплакивал, а на 22-м году жизни, именуясь уже по-австрийски герцогом Рейхштадтским, надломленный борьбой его французского начала с австрийским воспитанием, умер в Шенбрунне от чахотки.

Надеялся ли Наполеон вернуться с «проклятой скалы» в Европу? Да, по крайней мере в первые два года ссылки он прямо говорил, что рассчитывает на смену правительства в Англии, а именно на смерть болезненного принца-регента Георга Уэльского, дочь которого Шарлотта, известная своей приязнью к Наполеону, займет трон: «Она призовет меня!» В 1817 г. эти надежды Наполеона развеялись как дым. Двадцатилетняя принцесса Шарлотта умерла при родах, а принц-регент превозмог все недуги, с 1820 г. стал королем Англии и пережил Наполеона на девять лет. Мало того, ранней весной 1819 г. Лоу получил и немедленно сообщил Наполеону радостную для первого и убийственную для второго весть о том, что союзные монархи на конгрессе в Ахене подтвердили свое решение не выпускать Наполеона с острова Святой Елены и одобрили условия, в которых Англия содержит его. Теперь у Наполеона не осталось вообще никаких надежд на освобождение.

Главным занятием императора в течение всех шести лет его второй ссылки был литературный труд. Он написал (точнее, продиктовал[124] своим секретарям — Лас-Казу и Монтолону) обзор собственной государственной и военной деятельности, ряд сочинений по специальным вопросам истории войн, о походах Юлия Цезаря, А. Тюренна, Фридриха Великого, литературные заметки о творчестве Вергилия, Расина, Вольтера. Кроме того, Лас-Каз и Монтолон, а также Бертран, О'Мира, Маршан, Антомарки оставили записи разговоров с Наполеоном и воспоминания о нем, что образует в сумме богатейший и ценнейший, как в историографическом, так и в литературном отношении, мемориал Святой Елены. То, что в этом мемориале записано со слов Наполеона, наиболее значимо по содержанию, глубине и блеску мыслей, но и более всего субъективно.

Все сочиненное Наполеоном на острове Святой Елены служило одной цели — самооправданию перед историей. Он был убежден, что является более законным государем, чем любой из его «легитимных» врагов, поскольку ни один из них не получал права на трон в результате народного волеизъявления, как Наполеон в 1804 и 1815 гг. Поэтому решение союзных монархов объявить его вне закона как врага человечества он считал противоправным. Собственные же решения — например, об аннексии герцогства Ольденбургского или об аресте папы Римского, — он оправдывал исторической целесообразностью борьбы со средневековьем. На ту же целесообразность он ссылался в оправдание всех своих войн, причем не любил признавать собственные ошибки, кроме двух очевидных: вторжение в Испанию и нашествие на Россию считал оплошными. Впрочем, главной причиной своей катастрофы в России он продолжал считать «русскую зиму» и утверждал, что мог еще выиграть войну 1812 г., если бы не засиделся в Москве, а тотчас вышел бы из нее вслед за русской армией, догнал и разгромил бы ее. Народную войну в России 1812 г. он не признавал решающим фактором: народная война, русская или испанская, была, на его взгляд, явлением аномальным, как бы нарушением регламента правильной войны. Поэтому и во Франции 1814–1815 гг. он отказался вызвать ее себе же самому во спасение.

В мемориале Святой Елены Наполеон оставил много колоритных характеристик современников — друзей и близких, соратников и врагов. Александра I он хоть и язвил за двуличие, признал «самым способным из европейских правителей». Когда Бертран сказал Наполеону, что Александр «сделал много для Парижа, без него англичане разграбили бы столицу Франции, а пруссаки сожгли бы ее», Наполеон улыбнулся: «Если бы я не был Наполеоном, то хотел бы быть Александром».

О своих бесчисленных сражениях император рассказывал подробно, причем о Лейпциге и Ватерлоо — не меньше, чем об Аустерлице. Мастерски анализируя проигранные им битвы, он всегда, чуть ли не с обидой на всевышнего и опять-таки в оправдание себе, жаловался на роковые для него стечения привходящих обстоятельств, случайностей. Особенно поражался он обилию таковых при Ватерлоо, досадуя на то, что свою последнюю битву он проиграл именно англичанам. После того как он узнал, что Англия ссылает его на край света, он резко изменил в худшую сторону свое мнение об англичанах, а режим Гудсона Лоу добил его веру в традиционное английское великодушие. «Я жестоко наказан за высокое мнение о вашей нации», — говорил он на острове Святой Елены доктору Б. О'Мира…

Режим изгнания усугубил предсмертную болезнь Наполеона, которую современники и все последующие историки до недавних пор диагностировали как рак желудка. Сам Наполеон знал об этом диагнозе и даже подшучивал над собой: «Рак — это Ватерлоо, вошедшее внутрь». Знал он и о том, что рак — болезнь, наследственная в его роду: от нее умер на 39-м году жизни отец Наполеона.

Симптомы болезни участились с 1819 г. В 1820 г. они становились с каждым месяцем все мучительнее, а 3 апреля 1821 г. доктор Антомарки признал состояние больного уже безнадежным. 13 апреля Наполеон продиктовал Монтолону, а 15-го собственноручно переписал завещание[125]. Большую часть своего капитала, а именно 200 млн. франков золотом, он завещал (пополам) ветеранам своей армии и местностям Франции, пострадавшим от нашествий 1814–1815 гг. Всем служившим ему на острове он выделил крупные суммы: Монтолону — 2 млн. 100 тыс. франков, Бертрану — 700 тыс., Маршану — 500 тыс., остальным — по 100 тыс. каждому. О себе Наполеон сказал в завещании слова, которые потом будут выгравированы и доныне красуются на мраморе его гробницы в парижском Дворце инвалидов: «Я желаю, чтобы мой прах покоился на берегах Сены, среди французского народа, который я так любил».

В ночь на 5 мая началась агония. Содрогаясь от конвульсий, Наполеон неожиданно для дежуривших возле него лиц бросился с постели и упал на пол, а когда его опять уложили, лежал до последнего вздоха неподвижно, с открытыми глазами, но уже без сознания. Последние слова умирающего записаны Монтолоном и Маршаном не совсем одинаково: «Франция… армия… авангард… Жозефина» (Монтолон) и «Франция… мой сын… армия» (Маршан).

5 мая 1821 г., в 5 час. 49 мин. вечера Наполеон умер. Но, уже испустив дух, он все-таки еще раз, последний, изумил окружающих. Вот как воссоздал эту сцену, по рассказам очевидцев, Марк Алданов. «Граф Бертран тяжело поднялся с кресла и сказал глухим шепотом:

— Император скончался…

И вдруг, заглянув в лицо умершему, он отшатнулся, пораженный воспоминанием.

— Первый консул! — воскликнул гофмаршал.

На подушке, сверкая мертвой красотой, лежала помолодевшая от смерти на двадцать лет голова генерала Бонапарта»[126]…

Смерть Наполеона на острове Святой Елены. С картины художника Штейнберга.

Весть о смерти изгнанника на краю света с невероятной для того времени быстротой облетела весь мир и стала обрастать множеством легенд, иные из которых живут и даже обретают новые доказательства сегодня.

К тому времени Европа уже многое знала о тяготах ссылки Наполеона и о церберском усердии Г. Лоу. Приезжавшие с острова Святой Елены Э. Лас-Каз, Г. Гурго, Б. О'Мира усиленно хлопотали перед союзными правительствами об освобождении или хотя бы о перемещении императора в другое место с другими условиями. О том же ходатайствовали в дни Ахенского конгресса Священного союза Летиция Бонапарте и даже папа Римский Пий VII. В самой Англии росло недовольство правительством, взявшим на себя по отношению к Наполеону роль тюремщика. Роберт Каслри, дважды (в 1815 и 1818 гг.) подписавший резолюцию о пожизненном изгнании Наполеона, стал из-за этого крайне непопулярен. Его самоубийство летом 1822 г. Джавахарлал Неру объяснял главным образом переживаниями по этому поводу.

Между тем союзные монархи нервничали, получая информацию за информацией о планах освобождения Наполеона его сторонниками. Так, осенью 1816 г. в США жившие там маршал Э. Груши и генерал Ш. Лефевр-Денуэтт будто бы купили корабли с намерением атаковать британскую сторожевую эскадру у острова Святой Елены, но отказались от своего плана, узнав, что Лоу имеет приказ убить Наполеона при малейшей «попытке к бегству». Однако в следующем году Людовик XVIII дважды получал тревожные сообщения о целых эскадрах, которые скрытно отправлялись из США к африканскому побережью с возможным заданием освободить Наполеона. В 1820–1821 гг. Жозеф Бонапарт, тоже эмигрировавший в США, договорился с компанией Р. Фултона о создании подводной лодки «Наутилус», экипаж которой должен был подплыть к месту прогулок Наполеона, обезвредить стражу и выкрасть императора, но, прежде чем этот план был задействован, Наполеон умер.

В числе легенд, связанных со смертью Наполеона, поныне расхожи две. Одну из них — о двойнике императора — попытался документировать английский историк Ф. Эдвардс. Он считает, что 5 мая 1821 г. умер на острове Святой Елены и в 1840 г. перезахоронен в Париже французский крестьянин Франсуа-Этьен Робо, солдат и слуга Наполеона, подменивший императора (на которого он походил, как брат-близнец) осенью 1818 г., а настоящий Наполеон погиб либо в океане при бегстве с острова, либо в Австрии 4 сентября 1823 г., когда он пытался проникнуть в Шенбруннский дворец к заболевшему сыну[127]. Серьезные историки отвергают версию Эдвардса прежде всего потому, что никакой крестьянин не мог бы составить завещание с тысячью деталей и сотней имен из окружения Наполеона, которое продиктовал император 13 апреля 1821 г.

Гораздо достовернее другая, не менее сенсационная версия шведского врача-токсиколога С. Форсхувуда. Он собрал пряди волос Наполеона за 1816–1821 гг. (император часто дарил их на память отъезжавшим с острова) и вместе с шотландским токсикологом Г. Смитом подверг их анализу путем бомбардировки ядерными частицами. Так, он установил, что Наполеон был постепенно отравлен мышьяком, и даже «вычислил» методом исключения убийцу — графа Ш.Т. Монтолона, который, как полагает Форсхувуд, выполнял задание Бурбонов[128]. Версию Форсхувуда поддержали многие историки, включая всемирно авторитетного наполеоноведа Д. Чэндлера (Англия), но французские ученые не соглашаются с ней.

Как бы то ни было, изыскания Форсхувуда подтверждают тот непреложный факт, что Наполеон действительно умер на острове Святой Елены. Конец его жизни как бы демонически повторил ее начало: рожденный на скалах полудикого острова в сердце Европы, он и ушел из жизни на скалах острова, но неизмеримо более дикого и дальнего, поистине за тридевять земель от родины.

«Кочующий деспот»

После вторичного изгнания Наполеона Александр I в некотором роде (как самый авторитетный государь) занял его место на континенте. «Император русский — Агамемнон, царь царей!» — восклицала очарованная им мадам Ж. де Сталь. Льстецы из свиты царя брали ноту повыше: «умиротворитель вселенной». Государственный совет, Сенат и Синод Российской империи поднесли Александру титул Благословенного, что возвышало его не только над «грозным» Иваном IV, но и над «великими» Петром I и Екатериной II. Все эти славословия отвечали формальному, действительно вселенскому возвышению имени царя, но затемняли его фактическую роль, которую В.О. Ключевский позднее определит так: «Караульный часовой чужих престолов против народов». Именно в этой роли Александр создавал и возглавил Священный союз.

Исторический акт о рождении Священного союза монархов Европы был подписан в Париже 26 сентября 1815 г. Царь сам написал акт, склонил к его одобрению Фридриха Вильгельма III и Франца I и больше, чем кто-либо, постарался, чтобы присоединились к нему все европейские государства. В конце концов только Англия, Турция и Ватикан формально не примкнули к Союзу, но принц-регент Англии Георг объяснил, что, хотя парламентская форма правления не позволяет ему поставить свою подпись под актом Священного союза, он солидарен с его принципами и будет следовать им.

Каковы же были принципы Союза — на словах и на деле? Монархи обязались перед «Богом-спасителем», во-первых, «с нежнейшим попечением убеждать своих подданных со дня на день утверждаться в правилах и деятельном исполнении обязанностей, в которые наставил человеков божественный Спаситель», и, во-вторых, «во всяком случае и во всяком месте подавать друг другу пособие, подкрепление и помощь». На деле, как засвидетельствуют первый же и все последующие конгрессы Священного союза, столь туманная религиозно-мистическая фразеология прикрывала конкретную, насквозь земную цель — сообща давить «во всяком месте» Европы «всякий случай» сопротивления новым (точнее, восстановленным старым, дореволюционным) режимам.

Священный союз отныне и до конца дней Александра I стал его главной заботой. Он прямо говорил своему статс-секретарю И.А. Каподистрия: «Это мое дело: я начал и с божьей помощью его довершу». Именно Александр созывал конгрессы Союза, предлагал вопросы к повестке дня и во многом определял их решения, что и позволило в свое время К. Марксу и Ф. Энгельсу квалифицировать Священный союз как всего лишь «маскировку гегемонии царя над всеми правительствами Европы». Это мнение больше согласуется с фактами, чем распространенная версия о том, что подлинным главой Священного союза, «кучером Европы» был австрийский канцлер К. Меттерних, а российский самодержец будто бы являл собою чисто декоративную фигуру и чуть ли не игрушку в руках Меттерниха. Г. Гейне, желая подчеркнуть (вполне справедливо) реакционную роль Священного союза в Европе, сказал даже так: «Вся Европа сделалась Святой Еленой, а Меттерних — ее Гудсоном Лоу».

Меттерних действительно играл выдающуюся роль в делах Священного союза и был его (а не всей Европы) «кучером», но по этой метафоре Александра надо признать седоком, который доверялся воле кучера, пока тот ехал в нужную для седока сторону. Как бы то ни было, доверие Александра к Меттерниху было для всех очевидным и потому удивительным. Царь даже простил канцлеру его (вместе с Талейраном и Каслри) предательство в январе 1815 г. Что же так сблизило их и привязало друг к другу?

Александр создавал Священный союз, руководясь двумя мотивами — религиозным и политическим. Поскольку он считал, что победой над Наполеоном Россия и вся 6-я коалиция обязаны воле божьей, он, естественно, придавал союзу монархов-победителей религиозную оболочку, как бы в благодарность Господу. Назначение же союза царь усматривал в том, чтобы не допустить повторения Французской революции — самого страшного в мире зла, воплощением которого были для него в равной степени Робеспьер и Наполеон. Но как раз этой идее предотвращения революции был фанатично предан Меттерних, чем и подкупил впечатлительного Александра.

На всех конгрессах Священного союза главным был один и тот же вопрос — о борьбе с революционным движением народов Европы, ибо народы, освободившись от Наполеона, не хотели мириться со старорежимными монархами, которых рассадил повсеместно Венский конгресс и теперь охранял Священный союз. Александр I на каждом конгрессе был не только самым авторитетным, но и самым активным участником. Он вообще после победы над Наполеоном считал главной для себя как государя внешнюю политику и потому так безоглядно погрузился в дипломатию. Может быть, заняв в Европе «место Наполеона», Александр рассудил, что сможет удержаться на уровне своего предшественника только как дипломат? Во всяком случае, увольняя 1 августа 1814 г. графа Н.П. Румянцева с поста министра иностранных дел, царь сказал ему: «Я не хотел дать вам преемника и сам поступил на ваше место». С того дня Александр действительно сам ведал иностранными делами своей империи, а новый министр К.В. Нессельроде был всего лишь его секретарем.

Первый конгресс Священного союза заседал в Ахене (Вестфалия) с 30 сентября по 22 ноября 1818 г. Здесь Александр настоял на решении освободить Францию от постоя союзных войск, которые оккупировали страну больше трех лет, после Ватерлоо. Благодаря ему Франция присоединялась как равноправный партнер к четырехвластию (тетрархии) России, Англии, Австрии и Пруссии, управлявших Европой, и отныне во главе Европы становилась пентархия (пятивластие). Такая позиция царя, на первый взгляд странная (ведь Людовик XVIII тоже был в январском заговоре 1815 г. против Александра, вместе с Каслри и Меттернихом), объяснялась просто: еще 26 сентября 1815 г., т. е. в день подписания акта о Священном союзе, Людовик по настоянию Александра назначил премьер-министром Франции герцога А. Ришелье. Этот политик (кстати, внук знаменитого маршала Франции А. Ришелье — внучатого племянника еще более знаменитого кардинала) долго служил в России, прославился там как одесский дюк и Новороссийский генерал-губернатор, заслужил доверие Александра I и теперь, по расчетам царя, должен был усилить позиции России в Священном союзе.

В Ахене главы пентархии, опять-таки по инициативе Александра, договорились не изменять условий пожизненного изгнания, в которых Англия содержала Наполеона на острове Святой Елены. Как бы в признательность Англии за все, что она сделала против Наполеона, Александр перед отъездом из Ахена пожаловал А. Веллингтону ранг фельдмаршала Российской империи.

В Ахене же Александр познакомился с художником, который вскоре заслужит благодарность и самого царя, и всей России. Это был англичанин Джордж Доу, работавший тогда над портретом кн. П.М. Волконского. Царь, восхищенный необыкновенным мастерством портретиста, пригласил его в Россию — написать галерею портретов русских военачальников, героев 1812 г. Доу приедет в Петербург следующей же весной и останется там на десять лет, фактически до конца жизни. За это время он создаст монументальную Военную галерею Зимнего дворца (больше 300 портретов), напишет отдельно и портреты Александра I — пожалуй, лучшие из всех изображений царя.

В момент, когда Александр собирался выехать из Ахена в Брюссель по приглашению короля Нидерландов, царю доложили, что открыт заговор против него. Выяснилось, что группа бонапартистов, еще остающихся на свободе, готовится захватить Александра между Ахеном и Брюсселем, увезти во Францию и там заставить его подписать декларацию об освобождении Наполеона[129]. Александр не испугался и не отменил свой визит в Брюссель. Он только уведомил короля, что полагается на меры, которые тот примет против заговора. Король же, донельзя встревоженный, сопроводил вояж царя небывалыми предосторожностями. Вот как повествует об этом со слов очевидцев Н.К. Шильдер: «Переменные отряды конницы следовали в некотором расстоянии за коляской государя, без ведома его и не быв им замечены. Другие отряды расположены были на станциях. Нидерландские войска, в рядах коих находилось много наполеоновских солдат, были сведены с дорог и заменены швейцарскими <…> Большое число жандармов было спрятано под мостами, во рвах и в деревнях. Кроме того, жандармы, переодетые в крестьянское платье, ехали верхом, не теряя из виду государевой коляски. Верховые лошади, назначенные для императора на всякий случай, следовали поодаль». Тем временем почти все заговорщики были выловлены.

К началу нового 1819 г. Александр вернулся в Россию. Проездом в Штутгарте он в последний раз увиделся с любимой сестрой Екатериной Павловной (через две недели она умрет от рожи на голове, проболев одни сутки)…

Из России в 1819–1820 гг. царь с тревогой следил за тем, как надвигалась на Европу туча новой революции. Вся Германия была охвачена массовыми волнениями. На гребне их 23 марта 1819 г. в Мангейме студент Карл Занд заколол кинжалом агента Священного союза А. Коцебу, который был личным информатором Александра I. Этот террористический акт вызвал переполох в пентархии Священного союза. Зато широкие круги общества Германии и Европы признали Занда своим героем. А.С. Пушкин воспел его в стихотворении «Кинжал» («О юный праведник, избранник роковой, о Занд…»). После казни Занда его могила стала местом паломничества для патриотов и демократов.

Еще более напряженной была обстановка во Франции, где против Бурбонов поднималась почти вся нация. И здесь крайним проявлением общего недовольства стал, говоря словами Пушкина, «карающий кинжал, последний судия Позора и Обиды»: 13 февраля 1820 г. в Париже от руки бонапартиста Л.П. Лувеля пал герцог Беррийский — племянник Людовика XVIII, тот самый, за которого Александр I в 1815 г. неудачно сватал вел. княжну Анну Павловну. Убийство чистокровного Бурбона царь воспринял как угрозу «всем существующим правительствам».

Если в Германии и Франции революция только назревала, то в Испании и Италии она уже грянула. 1 января 1820 г. подполковник Р. Риего поднял восстание в испанской армии. Его поддержал народ. Восставшие заставили короля Фердинанда VII Бурбона восстановить отмененную им конституцию 1812 г. Вслед за Испанией поднялась Италия. В июле 1820 г. революционеры Неаполя во главе с генералом Г. Пепе заставили своего короля — тоже Фердинанда (I) и тоже Бурбона — ввести конституцию по образцу испанской и торжественно, на Библии, присягнуть ей. Тем же летом началась революция в Португалии, а весной 1821 г. — в Пьемонте. Словом, то было время, когда, по словам Пушкина,

Тряслися грозно Пиренеи — Волкан Неаполя пылал.

При этом во главе революций всюду оказывались военные лидеры, вроде Риего и Пепе, в каждом из которых пентархи Священного союза боялись увидеть нового Наполеона. Испуганные и разгневанные они собрались на свой второй конгресс, который открылся 20 октября 1820 г. в Троппау (Моравия) и работал более полугода.

Самым испуганным был, как всегда, Фридрих Вильгельм III, а самым разгневанным — Александр I. Революционный вал, прокатившийся по Европе, так озлобил царя, что отныне и навсегда он отказался от либеральных иллюзий. Все эти Занды и Лувели, Риего и Пепе рождали в его воображении призраки якобинского террора, Робеспьера и Наполеона, апокалипсическую угрозу гибели легитимных монархий. Видя, как отовсюду растет эта угроза и уже подступает к самой России (в Троппау царю доложат о возмущении Семеновского полка), он утвердился в мысли, что одолеть «гидру революции» можно только карающим мечом. Царь даже удивил Меттерниха своей воинственностью, заявив по прибытии в Троппау, что для борьбы с революцией нужны более энергичные, чем ранее меры. «Я теперь не тот, что прежде, — объяснил он „кучеру Европы“, которого прежде осаживал за чрезмерную активность. — Не вы изменились, а я. Вам не в чем раскаиваться. Не могу сказать того же о себе».

Именно Александр предложил, а конгресс в Троппау узаконил знаменитый «принцип интервенции»: монархи Священного союза провозгласили свое «право вмешательства», т. е. военного вторжения в любую страну, где произойдет революция, хотя бы правительство, свергнутое революцией, и не желало этого. За время, пока второй конгресс Союза заседал в Троппау, а затем в Лайбахе (ныне Любляна) «принцип интервенции» был дважды реализован: австрийские войска подавили революцию сначала в Неаполе, потом в Пьемонте. Александр каждый раз предлагал Францу I: «Моя армия — в распоряжении вашего величества», но Франц, хотя горячо благодарил… обходился собственными силами.

Конгресс в Лайбахе закрылся 12 мая 1821 г., но пентархи Союза, разъезжаясь по своим дворам, еще не знали, что за неделю до этого в изгнании на краю света умер их самый страшный враг — Наполеон. Они получат столь радостную для каждого из них весть уже порознь, у себя в резиденциях.

Расставаясь в Лайбахе, союзники договорились провести очередной конгресс на следующий год, чтобы окончательно урегулировать итальянские дела. Когда же они вновь собрались, 20 октября 1822 г., в Вероне, Италия была уже вполне усмирена, но зато «тряслися грозно» Испания и Греция.

Александр I настаивал на скорейшей интервенции в Испанию силами «великой армии порядка», как он называл войска Священного союза. Кстати, русскую армию он считал «одной из дивизий» этой «армии порядка». Поскольку дебаты об интервенции процедурно затянулись, царь пригрозил, что останется жить в Вероне хоть до седых волос, пока не добьется решения. Когда же было решено послать против революционной Испании французские войска, Александр предложил Людовику XVIII (как он дважды предлагал Францу I): «Мой меч к услугам Франции».

Испанская революция была подавлена французами с одобрения всех союзных держав, хотя и вновь без участия русских войск. Но греческий вопрос впервые вызвал разлад между лидерами Священного союза, сразу поставив союз на грань кризиса.

Все началось с того, что в марте 1821 г. в Греции, которая почти четыре столетия изнывала под турецким игом, вспыхнуло национально-освободительное восстание. Его возглавил сын и внук господарей Молдавии и Валахии князь Александр Ипсиланти, грек по национальности. Щекотливость момента для России заключалась в том, что Ипсиланти был генералом русской службы, героем Отечественной войны 1812 г. и даже адъютантом Александра I (в 1816–1817 гг.). Главное же, царизм издавна сам намеревался создать на Балканах греческое государство под своим протекторатом; а теперь и греки, со своей стороны, обращались к российским властям за помощью. Более того, российская общественность подталкивала правительство к содействию греческим повстанцам. Поэтому Александр I счел нужным вступиться за греков. Он знал о зверствах турецких башибузуков. Так, 24 апреля, в день Святой Пасхи, турки повесили на воротах церкви в Константинополе 80-летнего патриарха Греции Григория и трех митрополитов. Александр предъявил турецкому султану ультиматум с требованием прекратить зверское истребление греков, а после надменной эскапады султана («мы лучше знаем, как нам обращаться с нашими подданными») 29 июля 1821 г. отозвал своего посла из Константинополя. Дело шло к войне между Россией и Турцией.

В этот момент Александр I словно одумался и дал отбой. Он узнал, что Англия и Австрия договорились совместно выступить в защиту Турции, если Россия начнет с ней войну. По меркам Священного союза, греческое восстание было революционным. Помочь ему — значило преступить основополагающие заповеди союза, своего рода три «П»: порядок, покорность, подавление (непокорных). Между тем тогда еще продолжалась революция в Испании, возникла угроза восстания в польских землях, что связывало Россию с другими участниками разделов Польши — Австрией и Пруссией. В итоге царь приостановил свое вмешательство в греческие дела и на конгрессе в Вероне подписал совместную декларацию пентархов Священного союза, которая обязывала восставших греков вернуться под власть Турции, а турок — не мстить грекам. Ипсиланти же, в ответ на его «SOS», обращенный к Александру I, было категорически заявлено: «Россия останется только зрительницею событий».

Султан, однако, при явном попустительстве со стороны Англии и Австрии игнорировал веронскую декларацию и продолжал мстительную расправу над греками. Летом 1824 г. Александр вновь попытался организовать коллективное воздействие держав Священного союза на Турцию, чтобы, по крайней мере, спасти греков от геноцида. Он созвал в Петербурге специальную конференцию по Греции. Уполномоченные союзных держав собрались (кстати, ни один монарх от них не приехал, тогда как Александр лично участвовал в конференции), но воздействовать на Турцию отказались, сославшись на то, что греки — хоть и христиане, но бунтовщики против законного, хотя и мусульманского, порядка. Тем временем турки продолжали топить греческое восстание в крови. Еще раз, последний, Александр призвал союзников применить к Турции «принудительные меры» в апреле 1825 г. и вновь получил отказ.

К тому времени революционное движение в Европе было повсеместно подавлено. Потребность в единстве Священного союза для Александра I стала менее острой. Голос же его окружения и почти всего российского общества в пользу греков звучал все громче. «Все были уверены, что государь подаст руку помощи единоверцам и что двинут наши армии в Молдавию», — вспоминал декабрист Н.И. Лорер. В такой обстановке царь махнул рукой на «братьев»-монархов и решил действовать самостоятельно. 6 августа 1825 г. он объявил союзным правительствам, что «в турецких делах» «отныне Россия будет исключительно следовать своим собственным видам и руководствоваться своими собственными интересами».

Это решение Александра означало фактический распад Священного союза. Невзирая на возражения и уговоры своих, как еще недавно казалось, неотделимых партнеров, Россия форсировала подготовку к войне с Турцией, и лишь скоропостижная смерть Александра отодвинула начало войны…

Итак, главной для себя сферой деятельности после победы над Наполеоном, с 1815 г. и до конца жизни, Александр I считал внешнюю политику, а главной задачей — борьбу с «гидрой революции». В этой сфере, для решения такой задачи он приложил максимум усилий на пределе своих дарований и возможностей. Многого ли добился? На первый взгляд — почти всего: создал Священный союз монархов, ставший его любимым детищем и опорой, и руками союза к 1824 г. задушил революционную «гидру» в Европе. Но к тому же времени между душителями «гидры» начались, как мы видели, дипломатические распри, в которых распался Священный союз. А главное, пока Александр победоносно боролся с революционным движением по всей Европе, в самой России созрело и предстало перед изумленным царем такое же движение декабристов.

Возникновение революционного очага в собственном отечестве было для Александра I тем большей неожиданностью, что он и внутреннюю политику подчинял тем же трем «П» Священного союза, которые так успешно насаждал вне России. Правда, сам он внутренними делами занимался мало. Заботы Священного союза вынуждали его то и дело разъезжать по Европе. «Охота к перемене мест» одолевала его и на родине. Кто-то (полагали: сам Пушкин) сочинил о нем едкое двустишие:

Всю жизнь провел в дороге, А умер в Таганроге.

По выражению современника, Россия «управлялась с почтовой коляски». Точнее, почти все дела по управлению Россией Александр I отдал в руки А.А. Аракчеева. 1815–1825 гг. вошли в российскую историю как время аракчеевщины.

Аракчеевщина была закономерным явлением самодержавного режима, для которого вообще характерна передача государственных дел на откуп фаворитам, временщикам. Фигуры А.Д. Меншикова, Э.И. Бирона, П.А. Шувалова, К.П. Победоносцева говорят об этом сами за себя, Алексей Андреевич Аракчеев в их ряду — личность, пожалуй, наиболее показательная и самая одиозная.

Феномен Аракчеева вызывает у историков неослабевающий интерес. Даже в Англии написана его биография под выразительным (и точным) названием: «Аракчеев. Великий визирь Российской империи»[130]. Самым любопытным остается вопрос, поставленный еще современниками: в чем секрет неизменной в течение четверти века привязанности ангельски симпатичного, образованного, джентльменски воспитанного Александра к дьявольски безобразному почти во всех отношениях чудовищу, каким был Аракчеев? Разобраться в этом можно лишь с учетом не только личных качеств, но и особенностей возвышения Аракчеева.

Сын тверского помещика средней руки 24-летний капитан Аракчеев осенью 1792 г. появился в Гатчине и буквально обворожил цесаревича Павла уникальной, доведенной до автоматизма исполнительностью. Павел выхлопотал для него у матери чин полковника, назначил его гатчинским губернатором, а на следующий день после своего воцарения произвел в генералы. За короткое царствование Павла Аракчеев успел стать бароном, потом графом, завел герб с девизом, который был сочинен для него самим Павлом: «Без лести предан».

Говорить о каких-либо серьезных убеждениях Аракчеева просто нельзя ввиду его всеобъемлющего невежества. Хотя он учился в кадетском корпусе (Сухопутно-артиллерийском), извлек из учения немного и сам не без гордости говорил о себе: «истинно русский неученый дворянин». Вместо убеждений мозг его был начинен верноподданническим энтузиазмом. Высочайшую волю он приравнивал к закону божьему, себя как alter ego царя мнил третьим (после бога и помазанника божьего) лицом во Вселенной и всякое прекословие себе считал грехом, заслуживающим кары. Сам он был патологически жесток. Гнев его выражался по-звериному: он собственноручно вырывал у солдат с мясом усы, одному из них откусил ухо. Даже внешне он всех отвращал от себя: по рассказам современников, походил то ли на Квазимодо, то ли на «большую обезьяну в мундире», с мертвенными, «страшно холодными и мутными глазами» палача.

В обществе и в армии «все грызли зубы на Аракчеева», — вспоминал Н.И. Пирогов. Повсюду распространялись эпиграммы на временщика, сочиненные А.С. Пушкиным («…Полон злобы, полон мести, без ума, без чувств, без чести…») и К.Ф. Рылеевым («Надменный временщик, и подлый, и коварный…»). Девиз Аракчеева был «общим голосом» переделан: «Бес, лести предан». Близкие к Александру I люди, вроде кн. П.М. Волконского, за глаза поносили временщика как «выродка-ехидну», «пресмыкающуюся тварь». Народ прозвал Аракчеева «Змеем Горынычем» и слагал о нем бранные песни:

Ты рассукин сын Ракчеев, Расканалья-господин, Всю Россию разорил…

К такому «рассукину сыну» Александр I питал безграничное доверие[131]. Уезжая из России, он оставлял временщику чистые бланки со своей подписью, на которых тот мог писать любые распоряжения, а «из дальних странствий возвратясь», все учиненное Аракчеевым одобрял. Сам Аракчеев так определил свое положение в стране: «Государь — мой друг, и жаловаться на меня можно только богу». Все трепетали перед ним. Даже великие князья Николай (будущий император) и Михаил при появлении Аракчеева вскакивали с мест и принимали стойку «смирно». Александр же проявлял к своему alter ego поистине отеческую нежность (кстати, Аракчеев и называл его «батюшкой», хотя был на девять лет старше). Письма царя к Аракчееву полны забот о здоровье и заверений в любви: «береги себя ради меня», «побереги себя ради бога», «пребываю навек тебя искренно любящим» и т. д. Царские слуги с изумлением наблюдали, как «помазанник божий» своими руками, чуть не в поклоне, поправлял одежду на «Змее Горыныче».

В чем же секрет столь извращенной царской признательности? Прежде всего, в ее происхождении. Тот день, когда Павел I, соединив руки Александра и Аракчеева, сказал им: «Будьте друзьями!» — оба они запомнили на всю жизнь как завет отца и государя. Смерть Павла еще больше возвысила этот завет, скрепила его государевой и отцовской кровью. Аракчеев отныне угнездился в сердце царя как воплощенная память об его отце: возвеличивая павловского любимца, Александр отчасти утешал свою совесть невольного отцеубийцы. К тому же Аракчеев, по словам А.И. Герцена, отличался «нечеловеческой преданностью, механической исправностью, точностью хронометра <…> Такие люди — клад для царей». Наконец, нельзя не признать в Аракчееве, кроме того, что он всю жизнь относился к Александру (как ранее к Павлу) «со скотским благоговением пса»[132], хороших качеств: он был, что называется, крепок житейским умом, не воровал, не брал взяток и даже отказывался от наград, на которые были так падки другие соратники царя. Вот характерный пример. 31 марта 1814 г. по случаю капитуляции Парижа Александр I произвел в фельдмаршалы М.Б. Барклая де Толли и… Аракчеева, но «Змей Горыныч» упросил царя отменить приказ о нем.

Все это вместе и объясняет, почему Александр I, который, по его собственному признанию, никому не верил, считая всех людей мерзавцами, доверился Аракчееву как единственному другу, который его никогда ни в чем не обманет…

Разумеется, всесильный временщик, «полуимператор», как называли Аракчеева современники, был лишь исполнителем воли своего «батюшки» и того политического курса, который определял «батюшка», т. е. царь. До 1815 г., пока царизм был занят коалиционными войнами и проектами внутренних реформ, Аракчеев держался смирно. Не сразу он дал себе волю и после победы над Наполеоном. Эта победа, как подмечено современниками, «возвысила мнение русских о самих себе и о своем отечестве». Вся Россия славила Александра I как освободителя и «пастыря» народов.

И ты среди толпы, России божество! —

восторженно приветствовал царя юный Пушкин, который раньше многих разочаруется в Александре и будет развенчивать его в хлестких эпиграммах, «подсвистывая ему до самого гроба» (так скажет об этом сам поэт).

Все ждали от своего «божества» в награду за патриотизм перемен в жизни к лучшему и не дождались. Первыми разочаровались крестьяне. Им с высоты трона не досталось даже слов благодарности. В манифесте Александра I от 30 августа 1814 г., который одаривал все сословия различными милостями, о крестьянах было сказано буквально следующее: «Крестьяне, верный наш народ, — да получат мзду свою от Бога!» Крестьянский люд, возвращенный под ярмо барщины, повсеместно роптал: «Мы избавили отечество от тирана, а нас опять тиранят господа».

Вспоминал ли Александр I в то время триумфа и тревоги предостережение своего воспитателя Ф.Ц. Лагарпа: «Ропот — это первые языки пламени, из которого рождается пожар революции»? Разочарование народа передалось обществу, военным, заразив их настроением, которое В.О. Ключевский удачно назвал «патриотической скорбью». Это настроение главным образом и вызвало к жизни первое в России революционное движение декабристов, зачинатели которого прямо свидетельствовали: видеть русский народ, «первый в Европе по славе и могуществу», в цепях крепостничества после исторических побед 1812–1815 гг. стало невыносимым.

Передовые дворяне, включая офицеров, даже некоторых генералов и крупных чиновников, ждали, что Александр даст крестьянам волю, а стране — конституцию. По мере того как выяснялось, что царь не уступит ни того, ни другого, они все больше разочаровывались в нем: ореол «пастыря народов» мерк в их глазах, обнажая его истинное лицо самодержца и крепостника. Символически выглядел пассаж, свидетелями которого стали будущие декабристы. В «Записках» И.Д. Якушкина читаем, как торжественно встречал Петербург летом 1814 г. гвардию, вернувшуюся из Парижа. «<…> Показался император <…> на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей (Марией Федоровной. — Н.Т.). Мы им любовались. Но в эту самую минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было во мне первое разочарование на его счет; я невольно вспомнил о кошке, обращенной в красавицу, которая однакож не могла видеть мыши, не бросившись на нее».

Александр I был хорошо информирован о положении дел и в России, и в Европе. Как глава Священного союза он был заинтересован в жестком обеспечении на всем континенте порядка и покорности; но как российский государь понимал, что страна нуждается в послаблениях. Не только и даже не столько гуманные соображения, сколько инстинкт самосохранения побуждал его вновь и вновь возвращаться к крестьянскому вопросу, чтобы умерить вражду крестьян к помещикам и таким образом избежать грозящего повторения пугачевщины. Собирался ли он вообще после 1815 г. отменить крепостное право? Современные исследователи допускают, что да. Во всяком случае, говорил он об этом прямо. Весной 1814 г. на вечере в Париже у мадам Ж. де Сталь Александр провозгласил, обращаясь к революционному маркизу Ж. Лафайету: «С божьей помощью крепостное право будет уничтожено еще в мое царствование». С 1815 по 1819 г. царь ежегодно получал записки об условиях освобождения крестьян. Их составляли отчасти по его заданию, а частью по собственной инициативе П.Д. Киселев, Н.С. Мордвинов, В.Н. Каразин, Д.П. Извольский, С.М. Кочубей, Д.А. Гурьев, А.Ф, Малиновский, Е.Ф. Канкрин, Н.И. Тургенев и даже А.А. Аракчеев. Все они исходили из идеи постепенности. Канкрин, например, предлагал растянуть процесс отмены крепостного права до 1880 г. Все проекты царь отложил в долгий ящик — ни один из них не был допущен к официальному рассмотрению.

Итак, провозгласив свое намерение уничтожить крепостное право и собрав до десятка проектов, разъясняющих, как это сделать, Александр все оставил, как есть. Чем это объяснить? Только ли «неудовольствием» абсолютного большинства помещиков, которое удержало царя от радикальных шагов в крестьянском вопросе, когда он только начал царствовать? Эта причина и теперь была налицо, но к ней прибавилась другая — тот самый революционный вал, который прокатился в 1820–1821 гг. по Европе, потряс разум и волю царя и заставил его отбросить все либеральные иллюзии.

Александр I успел только в 1816–1819 гг. предоставить личную свободу крестьянам Прибалтики, сохранив, однако, землю у помещиков и так стеснив гражданские права крестьян, что современники сравнивали их «с человеком, которому, заковав в железо руки и ноги, велели делать, что хочет, и идти, куда хочет». В условиях же революционного подъема на континенте царь реакционизировал свою — и внешнюю, и внутреннюю — политику, пресек все толки о возможном освобождении крестьян и 3 марта 1822 г. издал невиданно жестокий закон о ссылке крепостных людей за «дурные поступки» в Сибирь. Понятие «дурной поступок» толковалось цинично: «причиняющий беспокойство помещикам». С.В. Мироненко не без оснований заключает, что этот закон Александра I отнял «пальму первенства» у Екатерины II, законодательство которой считалось апогеем крепостничества…

Такова же была после 1815 г. судьба политических реформ Александра. Поначалу он рассуждал сам и поощрял рассуждения своих сподвижников о государственном переустройстве, вплоть до введения конституции. В.П. Кочубей, А.Б. Куракин, Н.И. Салтыков, Д.П. Трощинский, Д.А. Гурьев, И.Б. Пестель (сибирский генерал-губернатор, отец декабриста) и вновь Аракчеев параллельно с записками по крестьянскому вопросу предлагали царю осуществить и политические реформы, но крайне поверхностные, в рамках незыблемо-самодержавного строя. Сам Александр шел дальше вельможных «реформаторов» — к ограниченной конституции, типа хартии 1814 г. Людовика XVIII. Он это продемонстрировал своей нашумевшей речью 27 марта 1818 г. в Варшаве при открытии польского сейма.

Поставив себе в заслугу дарование Царству Польскому октроированной (данной властью монарха) конституции 1815 г., Александр так сказал о ней: «То, что я вам даровал, руководствуясь правилами законносвободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений, и которых спасительное влияние, надеюсь я, при помощи божией распространится и на все страны, провидением попечению моему вверенные». Это заявление царя, т. е. фактически обещание ввести конституцию в самой России, вызвало общероссийскую и мировую сенсацию. Наши историки считают, что конституция Царства Польского (цит. далее С.В. Мироненко) «была для Александра I своеобразным экспериментом. Польша стала как бы полигоном для проверки того, насколько реален задуманный императором симбиоз конституции с самодержавной властью» применительно к России. Это верно. Но был в этом эксперименте и сугубо польский аспект: царь стремился расположить к себе поляков и сплотить их под своей властью. Ради этого он назначил в 1815 г. наместником Польши с титулом высочества генерала Ю. Зайончека, который был соратником Т. Костюшко и Наполеона и участником французского нашествия на Россию, где, кстати, потерял ногу и попал в плен. С той же целью Александр льстил патриотическим чувствам поляков в ряде акций, начиная с перезахоронения в 1814 г. Ю. Понятовского.

Польский князь и маршал Франции Юзеф Понятовский, тоже сражавшийся против России под знаменами Наполеона в 1812 г., погиб в «битве народов» под Лейпцигом и был погребен на лейпцигском кладбище. Осенью 1814 г. с разрешения Александра I поляки торжественно перенесли останки своего героя через Варшаву в Краков, причем царь поручил главнокомандующему русской армией фельдмаршалу М.Б. Барклаю де Толли со всем его штабом участвовать в церемонии. Более того, царь разрешил полякам воздвигнуть памятник Понятовскому, который был изваян знаменитым Б. Торвальдсеном и стоит поныне в Варшаве перед зданием Совета министров Польши. В 1817 г. опять-таки с дозволения Александра поляки перенесли на родину прах умершего в Швейцарии Тадеуша Костюшко.

Вслед за своей варшавской речью Александр поручил старейшему (и умнейшему) из «молодых друзей» по Негласному комитету Н.Н. Новосильцеву составить проект российской конституции. В течение 1818–1820 гг., пока царь знакомился с многочисленными записками по крестьянскому вопросу, Новосильцев при помощи своего секретаря П.И. Пешар-Дешана и поэта, «декабриста без декабря», П.А. Вяземского изготовил так называемую Государственную уставную грамоту Российской империи, которую можно считать проектом первой российской конституции. Грамота сохраняла режим самодержавия, но вводила при нем законосовещательное «народное представительство» в виде двухпалатного парламента (Государственной думы) и провозглашала гражданские свободы, включая неприкосновенность личности. Согласимся с С.В. Мироненко в том, что Грамота представила собой «попытку соединить самодержавие с конституционной системой» и что ее выполнение «превратило бы Россию в конституционную монархию».

Однако как раз в то время, когда, казалось, надежды россиян и на отмену крепостного права, и на конституцию были близки к осуществлению, Александр I под воздействием отчасти дворянской оппозиции, а в особенности революционного прибоя 1820–1821 гг., отвергнул все реформаторские проекты. Отныне и до конца жизни он только и делал, что повсеместно насаждал реакцию: в Европе — собственными руками, а внутри страны — руками Аракчеева. С 1820 по 1825 г. Россия погрузилась буквально в разгул аракчеевщины.

Сам царь так часто и надолго отлучался из России по европейским делам, что каждый его приезд на родину воспринимался как чуть ли не визит вежливости. Пушкин однажды «приветствовал» его стихами:

Ура! В Россию скачет Кочующий деспот.

Но, даже находясь в России; Александр мало занимался внутренними делами, зато очень много путешествовал; будучи в полном здравии, он словно предчувствовал близкую смерть и хотел перед ней вдоволь насмотреться на страну, которой правил. Так, в 1818 г., объездив почти всю Европу от Вены до Парижа, он успел побывать и в 24 городах России, а в 1823–1825 гг. ежегодно посещал до 20 российских городов. Только в имении Аракчеева Грузино после 1815 г. он побывал 11 раз. Подсчитано, что за 10 последних лет жизни Александр проделал больше 200 тыс. верст пути. Кочевой образ жизни не позволял ему вникать в управление империей, передоверенное Аракчееву.

В последние 4–5 лет своего царствования Александр принимал доклады по государственным делам только от Аракчеева. Мнения министров его не интересовали, да и сами министры (либо слабеющие умом старцы под и за 70 лет, как А.С. Шишков, И.И. Траверсе, Д.А. Гурьев, либо старательные ничтожества, как К.В. Нессельроде, В.С. Ланской, А.Н. Голицын) казались ему ненужными. В отличие от Наполеона, который сохранял при деле умных министров, вроде Ш.М. Талейрана и Ж. Фуше, даже если не доверял им, Александр самого умного из своих министров М.М. Сперанского (единственного министра, который был умнее самого царя) устранил, как только лишился доверия к нему, и больше не давал министерских портфелей слишком умным чиновникам, предпочитая старательных. Аракчеев же окружал царя своими клевретами именно такого типа — угодниками и радетелями.

Александр I и Аракчеев душили Россию с полным единодушием: царь — в глобальных интересах Священного союза, временщик — в целях охраны царя и личного самосохранения. Поэтому оба они так заботились об усилении тайной полиции. Александр еще в 1810 г. учредил впервые в России специальное Министерство полиции во главе с А.Д. Балашовым. Этот «русский Фуше» так старался, что министр внутренних дел В.П. Кочубей в 1819 г. решил осадить его и написал о нем царю: «Город (Петербург.—Я. Г.) закипел шпионами всякого рода. Тут были и иностранные, и русские шпионы на жалованье, шпионы добровольные; практиковалось постоянное переодевание офицеров полиции; уверяют даже, что сам министр прибегал к переодеванию <…>». Царь, однако, посчитал, что одной, даже столь бойкой полиции ему мало. Он санкционировал возникновение еще трех полиций, одну из которых возглавил, естественно, Аракчеев, другую — петербургский генерал-губернатор М.А. Милорадович, а третья была учреждена в армии. Если учесть еще отдельную шпионско-сыскную агентуру начальника южных военных поселений графа И.О. Витта на Украине, то можно заключить, что Александр I в полицейском отношении сравнялся с Наполеоном, который тоже имел пять полиций.

Карательное начало внедрялось во все сферы жизни, включая просвещение, где власть маскировала его христианскими заповедями. Осенью 1817 г. Александр придумал соединить Министерство просвещения с духовным ведомством в единое Министерство духовных дел и народного просвещения. Возглавил его старый друг царя обер-прокурор Святейшего синода кн. А.Н. Голицын. Он и начал осуществлять с благословения царя и под контролем Аракчеева «христианизацию» народного просвещения, чтобы максимально приблизить его к догмам Священного союза. Университеты России подверглись абсурдным ревизиям, вроде той, которую учинил в Казани приспешник Голицына М.Л. Магницкий.

Этот чиновный арлекин, «помесь курицы с гиеною», по определению Д.С. Мережковского, карьерист, который когда-то «присасывался» к Сперанскому, а теперь подслужился к Голицыну, был уже известен «верхам» своим проектом «всеобщего уничтожения зловредных книг». Голицын, по совету Аракчеева, послал Магницкого (весной 1819 г.) ревизором в Казань. Пошарив в списке почетных членов местного университета, Магницкий обнаружил там, к вящему ужасу своему, имя аббата А. Грегуара, проголосовавшего четверть века назад за казнь Людовика XVI («по недосмотру университет забыл вычеркнуть это завалявшееся имя», — иронизировал В.О. Ключевский). До крайности возмущенный Магницкий объявил Казанский университет рассадником вольнодумства, «маратизма» и «робеспьерства» и предложил Александру I, ни мало ни много, «публично разрушить» его. Царь возразил: «Зачем разрушать, можно исправить», — и поручил исправление университета Магницкому, назначив его попечителем Казанского учебного округа.

То, что содеял порученец Александра I Магницкий в Казанском университете летом 1821 г., сегодня выглядит как анекдот, но тогда вершилось серьезно и даже было вменено в исполнение другим университетам. Прежде всего Магницкий подверг аракчеевской экзекуции профессуру университета, изгнав одиннадцать «неблагонадежных» ученых и заменив их десятью «благонадежными» неучами, а затем издал руководство, которое унифицировало задачи преподавания каждой дисциплины, как говорил сам попечитель, «на началах Священного союза». К примеру, смысл предмета всеобщей истории сводился к тому, чтобы разъяснять студентам, «как от одной пары все человечество развелось», причем новейшая история — вместилище всех смут — исключалась из преподавания. Математики должны были высчитывать неоспоримость «священных истин», вроде следующей: «Как числа без единицы быть не может, так и Вселенная, яко множество, без единого владыки существовать не может». Старые, языческие определения и формулы Магницкий заменил новыми, христианскими. Например, гипотенузу стали определять так: «Гипотенуза в прямоугольном треугольнике есть символ сретения правды и мира, правосудия и любви, через ходатая Бога и человеков, соединившего горнее с дольним, небесное с земным». В ежегодной и выпускной аттестации студента превыше всего, включая любые успехи в науках, ценилась благонамеренность.

Завершив весь цикл своих преобразований в Казанском университете, Магницкий распорядился поместить в его актовом зале большой портрет Александра I и под ним мемориальную доску с надписью: «Обновителю своему — обновленный университет». Пожалуй, именно этот попечитель заложил основы той политики воспитания юношества, которая осуществлялась до конца царской и все время большевистской империи и смысл которой точно уловил Евгений Евтушенко:

Суть попечительства в России Свелась в одну паучью нить: «Топи котят, пока слепые, Прозреют — поздно их топить!»

Недаром консервативно мыслящий, но истинно просвещенный Н.М. Карамзин назвал голицынское Министерство просвещения «министерством затмения».

С той же целью затмения духа россиян Александр I и Аракчеев буквально взнуздали после 1815 и особенно с 1820 г. прессу. Явь «дней александровых прекрасного начала», когда свободно издавались в России Ф. Вольтер и Ж.Ж. Руссо, стала казаться сном. Теперь запрещена была даже книга «О вреде грибов» только потому, что грибы — постная пища, рекомендованная церковью, и, следовательно, не может быть вредной. Иностранное же вольнодумство (это, по выражению цензора А.И. Красовского, «смердящее гноище, распространяющее душегубительную зловонь») преследовалось наипаче всего.

«Свирепая холера изуверства» (как выразился А.И. Герцен) магницких и красовских стимулировала давно привитый в России национальный синдром, который тоже переживет и царизм, и большевизм. Наблюдательный Астольф де Кюстин в 1839 г. определит его таким образом: «Лгать здесь — значит охранять престол, говорить правду — значит потрясать основы». За все попытки освободиться от этого синдрома царь и его временщик карали жестоко. Два самых ярких примера — судьбы царского флигель-адъютанта полковника Т.Г. фон Бока и основателя Харьковского университета В.Н. Каразина. Того и другого царь обнимал и просил со слезами на глазах говорить ему только правду, а когда они откровенно высказались в письмах к нему против аракчеевских методов его правления, он засадил и Бока (в 1818 г.), и Каразина (в 1820 г.) в Шлиссельбургскую крепость, откуда Бок вышел лишь при Николае I, будучи уже на роковой точке душевного расстройства[133].

Справедливости ради, надо признать, что Александр I даже в годы аракчеевщины не доводил политических репрессий до таких масштабов, как при Павле I или при любом из последующих русских царей, Но по сравнению с началом собственного царствования он стал гораздо более жестким карателем, причем не довольствовался инициативой Аракчеева, а в ряде случаев лично повелевал наказать вольнодумцев. Так было и с А.С. Пушкиным, и с А.Ф. Лабзиным.

Александр I знал Пушкина в лицо с тех пор, как поэт был представлен ему на выпуске лицеистов (1817). Позднее царь и поэт встречались в домах Н.М. Карамзина и царскосельского банкира И. Велио. Весной 1820 г. царь разгневался на поэта («он наводнил Россию возмутительными стихами!») и намеревался сослать его в Сибирь или на Соловки, но Карамзин и граф И.А. Каподистрия, управлявший тогда вместе с К.В. Нессельроде Министерством иностранных дел, уговорили царя смягчить наказание: поэт был отправлен служить в Бессарабию.

Более строго обошелся Александр I с вице-президентом Академии художеств Лабзиным, который дерзнул лично обидеть сразу и царя, и его alter ego. Осенью 1822 г. президент академии А.Н. Оленин предложил избрать почетным академиком Аракчеева. Лабзин спросил, каковы заслуги временщика перед искусством. Президент, смутившись, ответил, что Аракчеев — «близкий человек к государю». «Тогда, — воскликнул Лабзин, — я предлагаю избрать в почетные академики кучера Илью Байкова! Он не только близок к государю, но и сидит перед ним». Александр I узнал об этом на конгрессе Священного союза в Вероне и оттуда распорядился: за «наглое поведение» отрешить Лабзина от должности и сослать его в глухой городишко Сенгилей Симбирской губернии…

Крайнее выражение александровско-аракчеевской реакции 1815–1825 гг. — это, конечно, военные поселения, которые Герцен назвал «величайшим преступлением царствования Александра I». О них говорили: «государство Аракчеева», но придумал их сам царь. Идея его была двоякой — фискальной и карательной. Дело в том, что расходы на армию поглощали больше половины государственных доходов. Военные же поселения виделись царю как новая форма комплектования и содержания армии, при которой она сама себя обеспечивала. Государственные крестьяне целыми уездами переводились на положение «военных поселян», т. е., оставаясь крестьянами, становились еще и солдатами и должны были сочетать службу с земледелием. Другая сторона царской идеи заключалась в том, чтобы создать из военных поселян оторванную от крестьянства замкнутую военную касту, которую более удобно было бы использовать для расправы с крестьянским движением (семьи поселян жили не в деревнях, а вместе с ними в черте поселений, причем дети их с семи лет начинали учиться военному делу).

Первый опыт военных поселений был затеян еще в 1810 г., но борьба с Наполеоном отвлекла царизм от поселенческой идеи, и лишь с 1816 г. военные поселения стали насаждаться как система. К концу царствования Александра I были переведены на оседлость до 375 тыс. солдат, т. е. почти треть всей армии. Пост начальника военных поселений бессменно занимал Аракчеев.

По сути дела военные поселения представили собой худшую форму крепостнического угнетения, сочетавшую в себе две неволи — и крестьянскую, и солдатскую. Бичом поселений были жесточайшие (по малейшему поводу) телесные наказания — палками и шпицрутенами[134]. «Живого человека рубили, как мясо», — писал о том времени историк С.П. Мельгунов. Обычно даже самые здоровые солдаты не выдерживали больше 6 тыс. палок, а назначали им в наказание и 8, и 10 тыс. В таких случаях осужденного сначала вели между двумя солдатскими шеренгами привязанного за руки к прикладам ружей, затем волокли и наконец везли на тележке. Последние 2–4 тыс. палок били уже по мертвому телу.

Против военных поселений выступали даже близкие к царю люди, в том числе — начальник Главного штаба барон И.И. Дибич и самый авторитетный военачальник того времени фельдмаршал князь М.Б. Барклай де Толли. Сами же военные поселяне сопротивлялись властям всеми способами, вплоть до вооруженных восстаний. Крупнейшее из них — в г. Чугуеве Харьковской губернии летом 1819 г. — Аракчеев утопил в крови: под его диктовку военный суд приговорил 275 повстанцев к смертной казни. Александр 1 стоял на своем твердо: «Военные поселения будут во что бы то ни стало, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова!» (больше 100 км первой линии военных поселений). Аракчеев же еще подстрекал царя: «Повелеть извольте — и всю Россию военным поселением сделаем!»

Бедствовали, роптали и поднимались на борьбу в то время не только военные поселяне. Весь народ страдал от последствий разорительных войн 1812–1814 гг., которые стоили казне больше 900 млн. руб. — астрономической по тому времени суммы. После французского нашествия целые губернии России были опустошены, сотни деревень выжжены до основания, многие города лежали в развалинах, Москва почти вся сгорела. В таких условиях помещики старались компенсировать свои материальные потери за счет усиленной эксплуатации крестьян, а крестьяне, обманутые в надеждах на волю или хотя бы на ослабление помещичьего ярма, бунтовали. Подсчитано, что за первую четверть XIX в. в стране вспыхнуло более 650 крестьянских волнений, причем 2/3 от их числа — за 1815–1825 гг.

Пытаясь усмирить страну аракчеевскими методами, царизм лишь усугублял недовольство россиян. «Тяжесть двух последних годов царствования Александра I превосходит все, что мы когда-либо воображали о железном веке. Гнет действовал пропорционально его европейской славе», — свидетельствовал декабрист Г.С. Батеньков. О том, как упал к концу александровского царствования (так прекрасно начатого) авторитет правительства и самого царя, говорила распространившаяся тогда эпиграмма об Исаакиевском соборе, строительство которого началось при Екатерине, продолжалось при Павле и еще не кончилось при Александре (авторство эпиграммы приписывали А.С. Пушкину и В.Н. Каразину):

Сей храм — трех царств изображенье: Гранит, кирпич и разоренье.

В последние пять лет своего царствования Александр, занятый борьбой против «гидры революции» по всей Европе, с тревогой распознавал пробуждение той же «гидры» в самой России. Первый сигнал прозвучал для него (как гром среди ясного неба) на конгрессе Священного союза в Троппау, где он получил известие о возмущении лейб-гвардии Семеновского полка. Этот полк, сформированный вместе с Преображенским полком в 1695 г. Петром Великим, был старейшей и самой привилегированной воинской частью в России. Шефом его с молодых лет был сам Александр, которого именно семеновцы фактически возвели на престол. Царь знал в полку поименно всех офицеров и даже многих солдат. И вот ему доложили, что полк 16 октября 1820 г. взбунтовался против своего командира, аракчеевца Ф.Е. Шварца, который был настоящим садистом, но в глазах царя представлял собой власть и порядок. Семеновцы отказались повиноваться Шварцу и даже хотели его убить, однако он изобретательно спрятался, закопавшись в навоз. «Происшествие, можно сказать, неслыханное в нашей армии, — написал об этом Александр I Аракчееву. — Еще печальнее, что оно случилось в гвардии, а для меня лично еще грустнее, что именно в Семеновском полку». Царь сам определил наказание семеновцам: девять «виновнейших» прогнать шесть раз сквозь строй в 1000 человек, после чего выживших отправить на каторгу, а весь полк расформировать. Свой приказ об этом он прочел брату вел. кн. Николаю Павловичу, по свидетельству которого «при сем они оба плакали»[135].

Прошло полгода. Вернувшись в Россию с очередного, Лайбахского, конгресса, Александр пережил новый, еще более тяжелый удар. В мае 1821 г. командующий гвардией кн. И.В. Васильчиков представил ему донос библиотекаря Гвардейского генерального штаба М.К. Грибовского о существовании, заговорщических планах и личном составе тайного общества под названием Союз Благоденствия, т. е. уже второй после нераскрытого Союза Спасения организации декабристов. В доносе фигурировали десятки известных царю имен: один из даровитейших штатских Н.И. Тургенев, о котором царь говорил, что он может заменить ему Сперанского, и блистательный ряд военных — генералы М.А. Орлов и М.А. Фонвизин, полковники И.А. Фонвизин, А.Н. Муравьев, Ф.Н. Глинка, А.Ф. Бриген, П.Х. Граббе (подполковник Павел Пестель и капитан Никита Муравьев тоже были названы). Александр, прочитав донос, надолго погрузился в раздумья, а потом произнес четыре слова, поразившие верноподданного Васильчикова: «Не мне их карать».

К тому времени, когда царь узнал о заговоре декабристов, он уже испытывал глубокую, затянувшуюся на годы душевную депрессию…

Таганрог

Душевная драма, которую Александр I переживал в последние годы жизни, привлекала внимание всех его биографов, всех историков его царствования, была даже предметом специальных исследований[136], но до сих пор не нашла исчерпывающего разъяснения. Попытаемся разобраться в ней с учетом всей совокупности данных.

Н.К. Шильдер считал, что Александр попросту обессилел — и физически, и духовно, — ибо весь запас его сил «оказался потраченным на борьбу с Наполеоном». Думается, источник душевной драмы царя был сложнее. Как самый авторитетный из победителей Наполеона Александр хотел бы стать или, по крайней мере, выглядеть перед Европой новым Наполеоном. Он старался унаследовать наполеоновскую славу даже в качестве полководца; в 1815 г. он так и сказал свитскому генералу Л. Вольцогену: «Мы еще посмотрим, кто, я или Шварценберг, был самым крупным военачальником последних кампаний». Официальный историограф войн 1812–1814 гг. А.И. Михайловский-Данилевский приложил много усилий к тому, чтобы изобразить Александра выдающимся полководцем, способным на все — от стратегического руководства операциями («с циркулем в руке сам поверял таблицы переходов войск») до личного участия в боях (под Фер-Шампенуазом сам послал казаков в атаку; «донцы понеслись с обычною храбростью, вслед за ними ехал Александр»).

Однако Александр очень скоро понял, что масштаб Наполеона ему не по плечу. Как ни величали его льстецы «Агамемноном Европы» и «умиротворителем вселенной», он со временем все явственнее ощущал непосильность взятой на себя роли и все более страдал от сознания этой непосильности. Особенно удручала царя вероломная, как ему казалось, реакция народов Европы на попечительство Священного союза. Освободив их от Наполеона, Священный союз вернул им законных правителей, а они вместо благодарной покорности восстановленному порядку начали бунтовать, устраивать революцию за революцией. Усмирение Европы стоило Александру больших трудов, но не прибавило ему славы; напротив, ударило по его репутации «пастыря народов». Когда же революционная «гидра» обнаружилась в самой России (бунт семеновцев и заговор декабристов), Александр пережил крах самых дорогих для себя иллюзий.

Дело в том, что царь, по рассказам близких к нему людей, не допускал и мысли, чтобы против него в любезном отечестве, в собственной его армии были возможны заговоры. То, что он узнал о Союзе Благоденствия, уязвило его в самое сердце. Теперь ему пришлось допустить, что и в России созревают свои Риего и Пепе. Покарать их как заговорщиков он не мог по двум причинам. Одну из них он тогда же назвал И.В. Васильчикову: «Вы знаете, что я сам разделял и поощрял эти иллюзии и заблуждения». Другую причину впоследствии определит А.С. Пушкин: «<…> государь окружен был убийцами своего отца. Вот причина, почему при жизни его никогда не было бы суда над молодыми заговорщиками, погибшими 14 декабря. Он услышал бы слишком жестокие истины».

Усугубляли душевную депрессию Александра и личные утраты, две из которых он переживал особенно тяжело: смерть 9 января 1819 г. на 31-м году жизни любимой сестры Екатерины Павловны и 23 июня 1824 г. — 16-летней дочери (от М.А. Нарышкиной) Софьи, в которой он не чаял души. Наконец, с первого дня царствования и до смертного часа мучился он угрызениями совести при мысли о своей причастности к отцеубийству. Ежегодно 11 марта, где бы он ни был (в 1814 г. — под стенами Парижа), Александр слушал заупокойную мессу в память отца, причем, по воспоминаниям императрицы Елизаветы Алексеевны, относящимся к 1809 г., боялся приближения каждой очередной годовщины, «впадая в мрачное отчаяние».

Все это и определило начало (по-видимому, уже к 1819 г.), а затем неуклонное усиление душевной драмы Александра I. Он все больше разочаровывался в земной жизни и тяготел к потусторонней. Его религиозность до 1812 г. не бросалась в глаза. Но в годину нашествия Наполеона он приохотился к ежедневному чтению Библии с двукратными, по утрам и вечерам, истовыми молитвами. Этому ритуалу он уже не изменял, пребывая каждый день на коленях так долго (часами!), что, по свидетельству его врача Д.К. Тарасова, «у него на верху берца у обеих ног образовалось очень обширное омозоление общих покровов, которое оставалось до его кончины». В таком приливе набожности царь стал проникаться мистическими настроениями, чему, как нельзя более, способствовали две его привязанности — баронесса Ю. Крюденер и архимандрит Фотий.

Юлия Крюденер (урожденная Фитингоф), внучка фельдмаршала Б.Х. Миниха и жена русского посла в Берлине барона А.И. Крюденера, овдовев в 1802 г. обратилась к религиозному подвижничеству и мистике, якобы по наитию ангелов. Одержимая страстью воздействовать на великих людей баронесса попыталась было заинтересовать собой Наполеона и передала ему через вторые руки свой назидательно-любовный роман «Валерия», но император, едва заглянув в книгу, швырнул ее в камин, а баронессу назвал «сумасшедшей старухой» (тогда, в 1804 г., ей исполнилось 40 лет). С тех пор Крюденер возненавидела Наполеона как «черного ангела, апокалипсического зверя» и стала искать случая для знакомства с Александром I как «белым ангелом».

4 июня 1815 г. в Гейльбронне Александр читал на сон грядущий Библию. В тот момент, когда он прочел слова Апокалипсиса: «И явилось на небе великое знамение — жена, облеченная в солнце…», — ему доложили, что какая-то женщина с фанатичной настойчивостью просит срочно принять ее. Он усмотрел в этом знак Всевышнего и пригласил незнакомку. Так состоялась первая встреча и началась многолетняя дружба царя и баронессы.

Крюденер увлекла Александра и пламенным обращением к нему («Из всех государей я славлю Вас как избранника Божьего!»), и религиозным экстазом, и талантом проповедницы. Он принял ее как подарок судьбы и стал молиться вместе с ней — в Гейльбронне, затем в Париже, куда она последовала за ним, а с 1821 г. в Петербурге. Умерла она в Крыму 25 декабря 1824 г., к большому огорчению царя.

Обер-прокурор Синода А.Н. Голицын заметил, что в компании с Крюденер Александр I «исполински пошел по пути религии». К. Меттерних, приглашенный однажды в их компанию, вспоминал: «Нас было трое, но на столе стояли четыре прибора. Указывая на четвертый, царь объяснил: „Он для Господа нашего Иисуса Христа“».

Что касается Фотия, то этот сын кладбищенского дьячка, в миру Петр Никитич Спасский, родившийся, по его словам, на соломе в хлеву (как Иисус в яслях Вифлеемских), выдвинулся в игумены, а потом в архимандриты по счастливой протекции. Он бравировал самоистязанием, носил на себе железные вериги, спал в гробу и таким образом привлек к себе внимание набожной графини А.А. Орловой-Чесменской (дочери екатерининского вельможи). Графиня взяла Фотия под свое покровительство, дав повод для нашумевшей эпиграммы: «Благочестивая жена душою богу предана, а грешной плотию — архимандриту Фотию». Благодаря ее деньгам и связям Фотий был принят в самые высокие сферы и 5 июня 1822 г. получил аудиенцию у царя. Александр I удовлетворенно выслушал кликушескую речь Фотия «за веру, царя и отечество» и приблизил его к себе, хотя мог бы узнать (если еще не знал), сколь дурна репутация архимандрита в обществе и какие эпиграммы ходят о нем по стране:

Полуфанатик, полуплут; Ему орудием духовным Проклятье, меч, и крест, и кнут…[137]

Глубокая душевная драма подтолкнула царя к таким мыслям, какие обычно не приходят в голову самодержцам. Летом 1819 г. его брат вел. кн. Николай Павлович и жена Николая, Александра Федоровна, «как окаменелые, широко раскрыв глаза», слушали признание царя: «<…> я решил отказаться от лежащих на мне обязанностей и удалиться от мира»[138]. Правда, Александр оговорился: «Все это случится не тотчас, несколько лет пройдет, может быть». Тем не менее его решение оставить трон было объявлено (пока в узком семейном кругу). Осенью того же 1819 г. царь уведомил и вел. кн. Константина Павловича: «Я хочу абдикировать[139], я устал».

Замыслив отречься от престола, Александр, естественно, думал о своем наследнике, и эти думы тоже были тревожными. После того как в 1800 и 1808 гг. умерли в младенчестве две его дочери, он не имел больше законнорожденных детей. Поэтому, согласно акту о престолонаследии 1797 г., преемником Александра считался следующий по старшинству его брат Константин Павлович, который, кстати, уже с 1799 г. носил титул цесаревича. Но Константин давно уже дал себе зарок «не лезть на трон» («задушат, как отца задушили»). Весной 1820 г. он оформил развод с вел. кн. Анной Федоровной и вступил по любви в морганатический брак с польской графиней Жанеттой Грудзинской (она же — княгиня Лович), тем самым отрезав себе путь к трону. Александр, убедившись, что его брат всерьез предпочел нецарственную жену царскому скипетру, 16 августа 1823 г. составил особый манифест, где в изменение акта 1797 г., т. е. в обход цесаревича Константина, был объявлен наследником престола третий из братьев — Николай. Этот манифест царь упрятал в Успенский собор с надписью на пакете: «Хранить до моего востребования, а в случае моей кончины раскрыть прежде всякого другого действия»[140].

С тех пор до самой смерти Александра I манифест хранился в тайне — даже от Николая Павловича. Знали о нем, кроме Александра и Константина, только архиепископ московский Филарет, А.Н. Голицын и, конечно, Аракчеев, от которого у царя вообще не было секретов. Отсюда и загорелся в декабрьские дни 1825 г. весь сыр-бор междуцарствия. Более того, тайна, которою царь окружил манифест, и его загадочная воля («хранить до моего востребования») сбили с толку историков. Они и поныне мучаются вопросом: в каком случае Александр мог востребовать манифест? Одни полагают, что он намеревался обнародовать манифест вместе со своим отречением от престола: другие усматривают здесь перестраховку со стороны царя, который вполне мог допустить, что либо он сам еще изменит свое решение, либо одумается и захочет вернуть свое право на трон взбалмошный Константин Павлович. Скорее всего, царь оставлял для себя возможность заменить уже принятое решение любым другим, в зависимости от новых (вплоть до самых непредвиденных) обстоятельств…

В последний год жизни у 47-летнего Александра I, по мнению его авторитетнейшего биографа вел. кн. Николая Михайловича, «начались проявления полного маразма, и обнаружилось это в стремлении к уединению и в постоянных молитвах». «Полный маразм» — это, конечно, преувеличение. Но уединение, молитвы, «зловредный мистицизм» (по выражению того же Николая Михайловича) действительно стали главными в жизни царя. Вновь и вновь перечитывал он слова Екклезиаста, подчеркнутые им в собственном экземпляре Библии: «Видел я все дела, какие делаются под солнцем; и вот — все суета». Он все больше сторонился дел и даже к угрожающим доносам о заговоре декабристов не проявлял должного интереса. Между тем начальник военных поселений Украины граф И.О. Витт (кстати сказать, отец невесты вождя декабристов П.И. Пестеля), его агенты И.В. Шервуд и А.К. Бошняк с июля по октябрь 1825 г. представили царю три новых доноса с подробными списками имен заговорщиков. Витта и Шервуда Александр принял лично. Он даже спросил у Шервуда (унтер-офицера из вольноопределяющихся): «Чего же эти… хотят? Разве им так худо?» Доносчик ответил: «От жиру собаки бесятся».

Нельзя сказать, что царь остался равнодушным к потоку информации о заговоре. Он приказал уволить со службы генералов М.Ф. Орлова, М.А. Фонвизина и П.С. Пущина, полковников А.Ф. Бригена, Ф.Н. Глинку, П.Х. Граббе, А.Г. Непенина, лично потребовал от генерала кн. С.Г. Волконского: «Не занимайтесь управлением моей империи!» Но к более суровым репрессиям против заговорщиков царь не прибегал, усматривая в их «злоумышлении» когда-то им самим пережитые иллюзии.

Д.С. Мережковский так объяснял ход его мыслей: «Он — отец, они — дети. И казнь их будет не казнь, а убийство детей. Отцеубийством начал, детоубийством кончит».

Уединяясь от дел и людей и углубляясь в себя, Александр вдруг (может быть, из христианского чувства раскаяния) стал все заботливее относиться к жене, которую прежде мог не замечать месяцами. Теперь он окружил ее нежным вниманием, страдал оттого, что она нездорова, поднял на ноги всех врачей. Придворные эскулапы летом 1825 г. определили у императрицы начало хронической чахотки и рекомендовали провести зиму в Италии или на Мальте, но Елизавета Алексеевна категорически отказалась ехать за границу. Тогда был выбран вместо Мальты или Неаполя… Таганрог — по мнению врачей, «наименее удаленное место, куда путешествие было бы не так утомительно и где по пути можно было подыскать удобные остановки для ночлегов или дневок».

Александр решил выехать в Таганрог раньше жены, чтобы самому все подготовить на месте к ее прибытию с наибольшими удобствами. 1 сентября 1825 г., помолившись в Александро-Невской лавре, он оставил Петербург — навсегда. Его свита насчитывала 20 человек, не считая охраны: начальник Главного штаба барон И.И. Дибич, генерал-адъютанты кн. П.М. Волконский и А.И. Чернышев, лейб-медики Я.В. Виллие, Д.К. Тарасов, К. Стофреген и др. 13 сентября царь уже был в Таганроге. Царица ехала дольше — с 3 до 23 сентября.

В Таганроге императорская чета заняла скромный одноэтажный особняк и проводила почти все время уединенно. Супруги радовались друг другу и ухаживали друг за другом, как молодожены. «Казалось, — заметил вел. кн. Николай Михайлович, — наступила пора вторичной lune de miel[141], и все окружающие были поражены такими отношениями между супругами». Государственные дела не интересовали царя. Однажды он прямо сказал кн. Волконскому: «Я скоро переселюсь в Крым и буду жить частным человеком. Я отслужил 25 лет, а солдату в этот срок дают отставку».

Дворец в Таганроге. С фотографии.

22 сентября в Таганрог примчался курьер с письмом к царю от Аракчеева. «Змей Горыныч», вне себя от горя, сообщал, что дворовые люди зарезали его «верного друга» Настасью Минкину (домоправительницу и любовницу временщика). Царь ответил своему alter ego в тот же день: «Искренно разделяю твою печаль <…> Приезжай ко мне! У тебя нет друга, который бы тебя так любил». Аракчеев, однако, не приехал. Он расследовал убийство Минкиной, а потом вершил расправу с виновными (убийца, крепостной повар и трое его «соумышленников» были забиты насмерть кнутами). В письме к царю от 27 октября Аракчеев изобразил себя умирающим от скорби: «Здоровье мое, батюшка, плохо. Всякий день становится хуже <…> Прощай, мой отец, верь, что если буду жив, то буду тебе одному принадлежать, а умру, так душа моя будет помнить вашего величества обо мне внимание». Когда Александр читал это письмо, ему оставалось жить две недели. Аракчеев же после этого проживет еще девять лет…

Александр I всегда отличался хорошим здоровьем. Он любил даже щегольнуть своей невосприимчивостью к недугам. Так, 6 января 1807 г. он принимал «крещенский парад» при 16° мороза в одном мундире, а студеной зимой 1812 г. проехал из Петербурга в Вильно в открытых санях. Поэтому ни сам царь, ни его свита не сочли серьезным простудное, как показалось вначале, недомогание, которое он почувствовал 3 ноября, когда возвращался в Таганрог из путешествия по южному берегу Крыма (кстати, там, в Карасу-Базаре он помолился на могиле баронессы Крюденер). Однако болезнь с каждым днем усиливалась, обретая тифозный вид лихорадки, а царь, все еще не придавая ей значения, категорически отказывался от лекарств. Утром 14 ноября он, как это зафиксировано в дневнике лейб-хирурга Тарасова, начал сам бриться, порезал себе «вследствие дрожания руки» подбородок и «впал в обморочное состояние». Его уложили в постель, и с этого часа Александр уже не вставал.

Следующие три дня не принесли больному облегчения. 15 ноября он попросил духовника. Послали за протоиереем местной соборной церкви Алексеем Федотовым. Царь исповедался и, по совету исповедника, стал принимать все лекарства, но было уже поздно. Болезнь, которую Я.В. Виллие считал крымской лихорадкой, а позднейшие историки определили по совокупности всех данных о ней как брюшной тиф, зашла слишком далеко. Только раз, утром 17-го, когда солнце залило комнату умирающего, он оживился и внятно произнес: «Как это прекрасно!» Затем начался жар и бред. Весь день 18-го царь, судя по записи в дневнике кн. Волконского, «ничего уже не говорил, но узнавал, ибо каждый раз, как открывал глаза и видел императрицу, то, взяв ее руки, целовал и прикладывал к сердцу». Елизавета Алексеевна, насколько позволяли ей силы, проводила все время у постели мужа. Здесь же неотлучно были врачи, а все свитские и придворные дежурили в приемной.

Наступило утро 19 ноября 1825 г. — пасмурное и мрачное. Площадь перед царским особняком была запружена людскими толпами, которые, как и все в доме, ждали чуда исцеления «божьего помазанника». Но чудо не произошло. В 10 час. 50 мин. утра Александр I скончался…

Кончина императора Александра I. Факсимиле гравюры И. Кулакова 1827 года.

Неожиданная смерть в глухом месте еще не старого и полного сил царя, так же как и смерть Наполеона, обросла различными легендами. Среди них была, конечно же, и легенда об отравлении, которая ничем не подтверждается. Зато целая литература накопилась и продолжает накапливаться в пользу легенды о Федоре Кузьмиче[142]. Вот ее суть.

Александр I не умер в Таганроге, а удалился от мира, сговорившись, по крайней мере, с тремя или четырьмя из окружавших его лиц (Елизаветой Алексеевной, кн. П.М. Волконским и врачами — Я.В. Виллие или Д.К. Тарасовым). Вместо царя был похоронен другой покойник, внешне похожий на него (то ли фельдъегерь, то ли фельдфебель); сам же Александр начал вторую жизнь под видом богомольного старца-отшельника Федора Кузьмича в Сибири, где и умер 20 января 1864 г. на 87-м году жизни. Сторонники этой легенды считают, что Федор Кузьмич — живо напоминавший царя наружностью, ростом, возрастом, глухотой на правое ухо, мозолями на коленях, выправкой, манерами, образованием (знал иностранные языки), осведомленностью в жизни царского двора 1801–1825 гг., — был не кто иной, как Александр I, который-де исповедался перед священником в том, что он причастен к убийству императора Павла I, отца своего, и, чтобы искупить столь тяжкий грех перед Богом, решил удалиться с раскаянием от власти, почестей и всех мирских благ в Сибирь.

Легенда о Федоре Кузьмиче оказалась настолько живучей, что даже такие авторитеты, как Н.К. Шильдер и вел. кн. Николай Михайлович, а на Западе К. де Грюнвальд и А. Валлоттон, не решались безоговорочно отвергнуть ее. И все-таки, как ни романтична эта легенда, сколько бы ни было в ней удивительных совпадений, она остается всего лишь легендой. Очень уж вески доказательства смерти в Таганроге 19 ноября 1825 г. именно Александра I: поденные записи о ходе его болезни, которые вели Елизавета Алексеевна[143], кн. Волконский, врачи Виллие и Тарасов; свидетельство о смерти за подписями Волконского, Дибича, Чернышева, Виллие и Стофрегена; акт патолого-анатомического вскрытия за подписями десяти сановников и врачей, где, кстати, зафиксированы следы рожистого воспаления 1824 г. на левой ноге царя и раны 1823 г. от удара конским копытом на его правой ноге (царя тогда лягнула в правую голень лошадь адъютанта). Наконец, очевидцы засвидетельствовали; когда гроб с телом усопшего был доставлен из Таганрога в Царское Село (прежде чем захоронить его в соборе Петропавловской крепости), он был вскрыт в присутствии всей императорской семьи, и мать-императрица Мария Федоровна, плача над ним, восклицала: «Сын мой! Мой дорогой Александр!»

Итак, Александр I умер в Таганроге. Этот факт столь же достоверен, как и тот, что Наполеон умер на острове Святой Елены. Вообще Таганрог по-своему символизировал последние годы жизни царя, когда он отстранялся от дел, уединялся, замыкался в себе. Маленький пункт в конце большого пути «умиротворителя Вселенной» связал собою его жизнь и смерть:

Всю жизнь провел в дороге, А умер в Таганроге.

Заключение

Александр I и Наполеон — современники, с 1807 по 1811 г. — союзники, едва не породнившиеся между собой, а до и после этого смертельные враги, захватнически побывавшие в столицах друг друга. Каждый из них (сначала — Наполеон, потом — Александр), хотя и по-разному, сыграл роль Агамемнона Европы, «царя царей». Поэтому их биографы и все вообще исследователи их времени, естественно, так или иначе сравнивают двух императоров.

Масштаб личности Александра и отечественные, и зарубежные историки, за редким исключением (А.И. Михайловский-Данилевский, С.М. Соловьев, американец Л. Страховский), оценивают невысоко — в диапазоне от насмешливых пушкинских характеристик («властитель слабый и лукавый», «в нем много от прапорщика и немного от Петра Великого») до более спокойных определений В.О. Ключевского («человек средней величины, не выше и не ниже общего уровня») и А.К. Дживелегова («человек, едва возвышающийся над средним уровнем»). Думается, весь этот ряд оценок занижен, и судить об Александре надо целой октавой выше, как это сделал А.З. Манфред в книге о Наполеоне: «Среди монархов династии Романовых, не считая стоявшего особняком Петра I, Александр I был, по-видимому, самым умным и умелым политиком», К такому мнению склонялся сам Наполеон, который, хотя и говорил об Александре, что «во всем и всегда ему чего-то не хватает» и «то, чего ему не хватает, меняется до бесконечности», все же заключал свои высказывания о нем на острове Святой Елены так: «Это, несомненно, самый способный из всех царствующих монархов».

Именно сравнение с Наполеоном побуждает историков недооценивать Александра — сравнение, которого Александр, конечно, не выдерживает. Даже официальный биограф царя, его внучатый племянник вел. кн. Николай Михайлович вынужден был признать: «Как правитель громадного государства, благодаря гениальности сперва его союзника, а потом врага, Наполеона, он навсегда займет особое положение в истории Европы начала XIX столетия, получив и от мнимой дружбы и от соперничества с Наполеоном то наитие, которое составляет необходимый атрибут великого монарха. Его облик стал как бы дополнением образа Наполеона <…> Гениальность Наполеона отразилась, как на воде, на нем и придала ему то значение, которого он не имел бы, не будь этого отражения».

Автограф Александра I.

Автограф Наполеона.

При всей полярности мнений современников и потомков об отдельных (в особенности, нравственных) качествах Наполеона почти все они с редким единодушием признавали уникальный масштаб его личности как гения и колосса. Так оценивали его Г. Гегель и Д. Гарибальди, В. Гюго и О. Бальзак, И. Гёте и Д. Байрон, А. Мицкевич и Г. Гейне, Л. Бетховен и Н. Паганини, А.В. Суворов и Денис Давыдов, А.С. Пушкин и М.Ю. Лермонтов, В.Г. Белинский и Н.Г. Чернышевский, Марина Цветаева и Ф.И. Шаляпин. Все они ставили Наполеона в первый ряд величайших полководцев мира (как правило, на 1-е место) и вообще самых крупных фигур в истории человечества, усматривая в нем наиболее характерный пример «гениального человека» (Чернышевский) и даже увлекаясь им до таких преувеличений, как: «небывалый гений» (Гегель), «лучший отпрыск Земли» (Байрон), «квинтэссенция человечества» (Гете), «божество с головы до пят» (Гейне) и т. д. Два историка из стран, бывших главными врагами Наполеона, — англичанин А.П. Розбери и наш Е.В. Тарле — пришли к одинаковому заключению: «Наполеон до бесконечности раздвинул то, что до него считалось крайними пределами человеческого ума и человеческой энергии».

Главную историческую заслугу Наполеона один из его русских биографов Н.А. Соловьев определил так: рожденный «революционным хаосом», он «упорядочил этот хаос». Действительно, усмирив революцию, Наполеон сохранил и облек в правовые нормы ее важнейшие завоевания: отмену феодальных ограничений, свободу развития капиталистического производства, гражданское равенство населения. Более того, он распространял эти завоевания из Франции по всей Европе. Вторгаясь в чужие страны, разоряя их контрибуциями, Наполеон уничтожал в них и феодальную рухлядь — разрушал средневековые режимы, отменял дворянские и церковные привилегии, освобождал крестьян от пут крепостничества, вводил свой Гражданский кодекс. «В десять лет он подвинул нас целым веком вперед», — сказал о нем Лермонтов. Опережая свое время, Наполеон шел к европейской интеграции (которую он сам контролировал бы), достиг на этом пути недосягаемых прежде высот и «споткнулся, — по выражению Аркадия Аверченко, — только тогда, когда дальше идти было некуда».

Трагедия Наполеона заключалась в том, что свои передовые законы и установления он навязывал отсталым народам силой. В результате, он «додразнил другие народы до дикого отпора, и они стали отчаянно драться за своих господ» (А.И. Герцен). Покорив Европу и облагодетельствовав ее (как ему казалось) своими преобразованиями, он восстановил ее всю против себя. Хорошо сказала об этом Жермена де Сталь: «Ужасная дубина, которую он один мог поднять, упала, наконец, на его собственную голову». С 1808 г., когда Наполеон был вынужден бороться с многочисленными противниками одной рукой (другая была занята в Испании), и особенно с 1812 г., когда в снегах России погибла его «Великая армия», он был исторически обречен. Совершенно прав акад. Е.В. Тарле: «В его исторической судьбе удивительно вовсе не то, что он в конце концов погиб, но что он мог столько времени продержаться в том безмерном величии, которое он для себя создал <…>». Словом, если историческую роль Александра сыграл бы на его месте любой из многих его союзников и соратников, то роль Наполеона мог сыграть только он один.

Что же общего у Александра и Наполеона? Прежде всего и тот и другой — деспоты. Оба они во главу угла любого решения ставили свою волю. Но даже в этой общности они были очень разными. Если Наполеон представлял буржуазный прогресс, то Александр — феодальную реакцию (в Европе возглавлял Священный союз как международную жандармерию, а в России насаждал режим военных поселений, самовластие аракчеевых и Магницких). С другой стороны, Наполеон дискредитировал свое прогрессивное начало как тиран внутри Франции и агрессор вне ее. Александр же маскировал свою реакционность многочисленными проектами реформ, ни один из которых, однако, не был реализован — главным образом потому, что царь боялся либо феодального заговора, который заставил бы его разделить судьбу отца и деда, либо антифеодального взрыва с появлением в России доморощенного Робеспьера или Наполеона. Между тем реформы «дней александровых» (особенно проекты М.М. Сперанского) могли бы ускорить национальное развитие России и освободить ее от крепостничества на несколько десятилетий раньше 1861 г.

Союз между Наполеоном и Александром не мог быть прочным, поскольку его основополагающее условие, т. е. соучастие обеих сторон в континентальной блокаде Англии, совершенно необходимое для Наполеона, было абсолютно неприемлемым для Александра. Борьба между ними не на жизнь, а на смерть оказалась неизбежной, а исход ее определили народы Европы, национальное достоинство которых унижал своим диктатом Наполеон. Восставшая против Наполеона Европа видела в Александре своего освободителя, горячо поддержала его и только после крушения Наполеона могла разочарованно констатировать, что попала из огня да в полымя. Таким образом история преподала своим героям поучительный урок. Даже столь могучий гений, каким был Наполеон, представлявший к тому же прогрессивное буржуазное начало, не мог противостоять реакционному феодальному лагерю с его посредственными или даже ничтожными по сравнению с ним вождями, ибо своей агрессивностью восстановил против себя чужие народы, а на собственный народ, когда враги вторглись во Францию, не захотел опереться.

Память об Александре I и Наполеоне на родине каждого из них и во всем мире давно стала бесстрастной, чисто исследовательской. Собственно, Александр даже во Франции никогда не возбуждал к себе враждебных эмоций. Очень скоро и Наполеону в России «простили» его нашествие 1812 г., возложив вину за разрыв франко-русского союза отчасти на Александра. Уже в 1821 г., откликаясь на смерть Наполеона, А.С. Пушкин написал о нем строки, которые вполне современно звучат и сегодня:

Над урной, где твой прах лежит, Народов ненависть почила И луч бессмертия горит.

Приложение

1. Семья Александра I

Родители:

Павел Петрович (Романов), великий князь; с 1796 — император Павел I (20.9.1754—12.3.1801).

Мария Федоровна (София Доротея Вюртембергская), великая княгиня; с 1796 — императрица (25.10.1759—24.10.1828).

Братья:

Константин (27.4.1779—15.6.1831).

Николай; с 1825 г. — император Николай I (25.6.1796—18.2.1855).

Михаил (28.1.1798—28.8.1849).

Сестры:

Александра (29.7.1783—4.3.1801).

Елена (13.12.1784—12.9.1803).

Мария (4.2.1786—11.6.1859).

Екатерина (10.5.1788—9.1.1819).

Ольга (11.7.1792—15.1.1795).

Анна (7.1.1795—17.2.1865).

Жена: Елизавета Алексеевна (Луиза, принцесса Баден-Баденская, 24.1.1779—4.5.1826).

Дочери[144]:

Мария (18.5.1799—27.7.1800).

Елизавета (3.11.1806—30.4.1808).

2. Семья Наполеона

Родители:

Карло Бонапарте, адвокат (27.3.1746—24.2.1785).

Летиция Рамолино, крестьянка (24.8.1749—1.2.1836).

Братья:

Жозеф (7.1.1768—28.7.1844).

Люсьен (21.3.1775—29.6.1840).

Людовик (2.9.1778—25.7.1846).

Жером (9.11.1784—24.6.1860).

Сестры:

Элиза Бачокки (3.1.1777—7.8.1820).

Полина Леклерк (Боргезе) (20.10.1780—9.6.1825).

Каролина Мюрат (25.3.1782—18.5.1839).

Первая жена (с 1796 по 1809): Мари Жозефина Роз Таше де ля Пажери (Богарне, 23.6.1763—29.5.1814).

Вторая жена (с 1810): Мария Луиза, эрцгерцогиня Габсбургская (12.12.1791—17.12.1847).

Сын[145]: Наполеон Франсуа Шарль Жозеф (Наполеон II), герцог Рейхштадтский (20.3.1811—22.7.1832).

Краткая библиография

Источники

Переписка императора Александра I с сестрою вел. кн. Екатериной Павловной. СПб., 1910.

Чарторижский А. Мемуары кн. Адама Чарторижского и его переписка с императором Александром I. М., 1912–1912. T. I—2.

Шуазель-Гуффье С. Исторические мемуары об императоре Александре и его дворе. М, 1912.

Внешняя политика России XIX и начала XX вв. Документы Российского министерства иностранных дел. Серия I (1801–1815 гг.). М, 1960—1972. Т. I—8.

Стендаль. Жизнь Наполеона. — Воспоминания о Наполеоне // Собр. соч. M., Л., 1950. Т. 14.

Tatistcheff S. Alexandre I et Napoléon d'apres leur correspondance inédite 1801–1812. P., 1891.

Napoléon I. Correspondance. P., 1858–1869. V. 1—32.

Las-Cases E. Le Mémorial de Sainte-Hele'ne. P., 1951, 1961. V. I—2.

Caulaincourt A. Mémoires. V. I—3. P., 1833 (сокр. рус. пер. т. I—2: Коленкур А. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. М., 1943).

Литература

Вандаль А. Наполеон и Александр I. Франко-русский союз во время Первой империи. СПб., 1910–1913. T. I—3.

Дживелегов А.К. Александр I и Наполеон. Исторические очерки. М., 1915.

Богданович М.И. История царствования императора Александра I и России в его время. СПб., 1869–1871. T. I—6.

Шильдер Н.К Император Александр I. Его жизнь и царствование. СПб., 1897, 1904. T. 1–4.

(Романов) Николай Михайлович вел. кн. Император Александр I. Опыт исторического исследования. СПб., 1912. Ч. I—2.

Надлер В.К. Император Александр I и идея Священного союза. Рига, 1886–1892. T. 1–5.

Соловьев С.М. Император Александр I. Политика. Дипломатия. СПб., 1877.

Пресняков А.Е Александр I. Пб., 1924.

Валлоттон А. Александр I. М., 1991.

Мироненко С.В. Самодержавие и реформы. Политическая борьба в России в начале XIX в. М, 1989.

Вандаль А. Возвышение Бонапарта. СПб., 1905.

Жомини А. Политическая и военная жизнь Наполеона. СПб., 1840. Т. 1–6. Скотт В. Жизнь Наполеона Бонапарта, императора французов. СПб., 1831–1832. Ч. 1—14.

Тарле Е.В. Наполеон. Любое издание.

Манфред A.3. Наполеон Бонапарт. Любое издание. Grunwald С. de. Alexandre I, le tsar mystique. P., 1955.

Troyat H. Alexandre 1: le sphinx du Nord. P., 1980.

Ludwig E. Napoleon. Berlin — Wien, 1925.

Maurois A. Napoleon. P., 1964.

Castelot A. Histoire de Napoléon Bonaparte. P., 1969. V. 1—10.

* * *

Форзац первый:

Петербург в начале XIX столетия. Вид Биржи. С акварели Патерсона.

Форзац второй:

Снятие статуи Наполеона с колонны на Вандомской площади в Париже в 1814 году. С гравюры Опица.

Примечания

1

Герье В.И. Император Александр I и Наполеон // Чтения в Об-ве истории и древностей российских при Моск. ун-те. 1912. Кн. 4: Романовский В.Е. Наполеон и Александр I до и после войны 1812 г. М., 1912; Дживелегов А.К. Александр I и Наполеон. М., 1915.

(обратно)

2

Толстой Л.Н. Поли. собр. соч. М, 1952. Т. 48. С. 60–61.

(обратно)

3

Все даты событий в Европе приводятся по новому стилю, в России — по старому. В датах договоров России с европейскими державами указываются оба стиля.

(обратно)

4

Стендаль ф. Собр. соч. М.; Л., 1950. Т. 14. С. 182.

(обратно)

5

Французские историки полагают, что самым древним из предков Наполеона был некий Франсуа Бонапарт, прибывший в Аяччо из Тосканы в начале XV в. Фамилия же Бонапарт упоминалась во Флоренции еще в XIII в. Юный Наполеон любил писать свою фамилию на итальянский лад: «Буонапарте».

(обратно)

6

Эккерман И.Л. Разговоры с Гёте. М., 1986. С. 389.

(обратно)

7

Детство и юность Наполеона капитально исследовал Артур Шюке: Chuqeet A. La jeunesse de Napoleon. P., 1897.

(обратно)

8

Поразительно, что в школьной тетради Наполеона по географии последняя запись гласит: «Sainte Helene, petite ille» (Святая Елена, маленький остров).

(обратно)

9

Cм.: Шереметев П.С. Бонапарт и русские в 1789 г. и о Загоровском. М., 1910.

(обратно)

10

Есть несколько биографий Жозефины. Наиболее подробная: Castelot А. Josephine. Р., 1979. 633 р.

(обратно)

11

С началом итальянского похода Наполеон стал подписываться «Бонапарт», а не «Бонапарте».

(обратно)

12

Император Австрии Франц I был одновременно императором «Священной Римской империи» под именем Франца II.

(обратно)

13

Стендаль. Собр. соч. Т. 14. С. 236.

(обратно)

14

Суворов в сообщениях профессоров Николаевской Академии Генерального штаба. СПб., 1900. Кн. 1. С. 20.

(обратно)

15

Наполеон. Избр. произведения. М., 1941. T. 1. С. 60.

(обратно)

16

См. о нем: Barrow D. Life and Correspondance of William Sidney Smith. L, 1897.

(обратно)

17

Л. Дезэ и Ж.Б. Бессьеру тоже приказано было выехать во Францию, но — позднее.

(обратно)

18

Вандаль А. Возвышение Бонапарта. СПб., 1905. С. 11.

(обратно)

19

Сорель А. Европа и Французская революция. СПб., 1906. Т. 5. С. 351.

(обратно)

20

Гортензия Богарне (1783–1837) — впоследствии королева Голландии, жена Людовика Бонапарта (третьего из братьев Наполеона) и мать императора Франции Наполеона III.

(обратно)

21

Фактически переворот, самая дата которого стала нарицательной, 18 брюмера был только начат, а завершился 19-го.

(обратно)

22

Красный колпак был символом якобинцев, красные каблуки — принадлежностью туалета аристократов, роялистов.

(обратно)

23

Napoleon 1. Correspondance. T. 6. P. 25.

(обратно)

24

Именно этим путем форсировал Альпы в 218 г. до н. э. Ганнибал, который вел с собой еще боевых слонов, но зато не имел пушек.

(обратно)

25

Монк Джордж (1608–1669) — английский генерал, обеспечивший в 1660 г. реставрацию в Англии династии Стюартов, которая была свергнута революцией 1640–1649 гг.

(обратно)

26

Napoleon I. Op. cit. T. 6. P. 574.

(обратно)

27

Манфред A.3. Наполеон Бонапарт. 3-е изд. М., 1980. С. 390, 391.

(обратно)

28

Образ действий (франц.).

(обратно)

29

Очевидцы рассказывали, что главными орудиями убийства Павла I были шарф Я.Ф. Скарятина и табакерка Н.А. Зубова.

(обратно)

30

Эту легенду изложил, по рассказам современников, декабрист А.Ф. Бриген (крестник Г.Р. Державина, герой Бородина и Кульма) в статье «Происхождение Павла I», впервые опубликованной в 1861 г. А.И. Герценом. См.: Бриген А.Ф. Письма. Исторические соч. Иркутск, 1986. С. 449–457.

(обратно)

31

Подробно о ней см.: Романов Н.М. Вел. кн. Императрица Елизавета Алексеевна. СПб., 1909. Т. 1–3.

(обратно)

32

Сын победителя при Кунерсдорфе (1759), знаменитого фельдмаршала П.С. Салтыкова, троюродный брат «кавалера» при Александре Павловиче Н.И. Салтыкова, тоже вскоре ставшего фельдмаршалом; и сам И.П. Салтыков — будущий фельдмаршал.

(обратно)

33

Благодарный Павел I, вступив на престол, произвел В.П. Мусина-Пушкина, за 40 лет военной службы не выигравшего ни одного сражения, в фельдмаршалы.

(обратно)

34

Полный текст письма см.: Шильдер Н.К. Император Александр I. Его жизнь и царствование. СПб., 1904. Т. 1. С. 128–129.

(обратно)

35

Федоров В.А. Александр I // Вопросы истории. 1990. № 1. С. 51.

(обратно)

36

Об этом знали лишь единицы и потому почти все удивились, за какие исключительные заслуги Павел в день своей коронации осыпал Безбородко наградами, даровав ему титул светлейшего князя, чин канцлера, 30 тыс. десятин земли и 6 тыс. крепостных душ.

(обратно)

37

Пожалуй, главный аргумент против этой легенды — многочисленное (4 сына и б дочерей) и вполне здоровое потомство Павла.

(обратно)

38

По традиции, освященной веками, русские цари, начиная с Ивана Грозного, венчались на царство в Успенском соборе Московского Кремля.

(обратно)

39

Бурбон Станислав Ксаверий (1755–1824) — брат казненного Людовика XVI. Был тогда графом Прованским и лишь в России почитался уже как Людовик XVIII. С 1815 г. он — король Франции под именем Людовика XVIII.

(обратно)

40

Помни о смерти! (лат.).

(обратно)

41

Рим свободен. Довольно. Возблагодарим богов!

(обратно)

42

Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1981. Т. 9. С. 38.

(обратно)

43

Греч Н.И. Записки о моей жизни. М., Л., 1930. С. 163.

(обратно)

44

Далее цит. рассказ об этом самого П.А. Палена в записи А.Ф. Ланжерона (Цареубийство 11 марта 1801 г. СПб., 1907. С. 135).

(обратно)

45

В 1762 г. был низложен и убит заговорщиками отец Павла император Петр III.

(обратно)

46

Довольно ребячиться! Ступайте царствовать! (франц.).

(обратно)

47

Опального Н.П. Панина не было тогда в столице.

(обратно)

48

Bignon L. Histoire de France depuis le 18 Brumaire. P.,1829. T. 1. P., 118.

(обратно)

49

Садиков П.А. Французский агент о русском правительстве в 1802–1803 гг. // Красный архив. 1927. T. 1. С. 232–237. Министра просвещения П.В. Завадовского Лессепс отнес к тем сотрудникам Александра I, которые даже «не заслуживают чести быть названными». Сказано зло, но справедливо. Ведь, по словам П.А. Строганова, Завадовский как министр «шесть дней в неделю ничего не делал, а седьмой отдыхал».

(обратно)

50

Подробно см.: Минаева Н.В. Правительственный конституционализм и передовое общественное мнение России в начале XIX в. Саратов, 1982. Гл. 1.

(обратно)

51

Цит. по: Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. 3-е изд. М., 1980. С. 430.

(обратно)

52

Подробно о деле герцога Энгиенского см.: Schumann М, Oui a tue le Duc d'Enghien. P., 1984; Борисов Ю., Ш.М. Талейран. М., 1986. Гл. 15.

(обратно)

53

Tatistcheff S. Alexandre I et Napoleon d'apres leur correspondance inedite (1801–1812). P., 1891. P. 79.

(обратно)

54

Мемуары г-жи де Ремюза (1802–1808). М., 1912. T. 1. С. 223.

(обратно)

55

Внешняя политика России XIX и начала XX вв. Документы Российского министерства иностранных дел. Серия 1, 1801–1815 (далее — ВПР). Т. 2. Документы № 3, 12, 14, 15, 30, 118, 119, 122, 125, 130.

(обратно)

56

ГА РФ. Ф. 679. Oп. 1. Д. 105. Л. 69.

(обратно)

57

Napoleon Bonaparte. Oeuvres litteraires et ecrits militaires. P., 1968. V. 3. P. 259.

(обратно)

58

Так восклицал в 9 г. н. э. римский император Август, после того как германцы уничтожили в Тевтобургском лесу три его легиона во главе с Квинтиллием Варом, а сам Вар покончил с собой.

(обратно)

59

Они соответствовали корпусам, которые будут введены в русской армии (по примеру французской) лишь в 1810 г.

(обратно)

60

Подробно о битве при Аустерлице см.: Леер Г.А. Война 1805 г. Аустерлицкая операция. СПб., 1888; Slovak A. Die Schlachtbei Austerlitz. Brunn, 1898: Thiry J. Ulm, Trafalgar, Austerlitz. P., 1962.

(обратно)

61

Trame J., Carmigniani J. Napoleon et la Russie, P., 1980. T. 1. P. 123.

(обратно)

62

Кутузов. Сб. документов. M., 1951. T. 2. С. 259.

(обратно)

63

Богданович М.И. История царствования императора Александра I и России в его время. СПб., 1869. Т. 2. С. 105.

(обратно)

64

Napoleon I. Correspondance. T. 13. P. 170–171.

(обратно)

65

Текст декрета см.: Napoleon I. Op. cit. T. 13. P. 682–685.

(обратно)

66

Шильдер H.K. Император Александр I. Его жизнь и царствование. СПб., 1905. Т. 2. С. 165.

(обратно)

67

Подробно о ней см.: Брандыс М, Мария Валевская // Исторические повести. М., 1975; Sutherland Ch. Marie Walewska Napoleon's Great love. L, 1979.

(обратно)

68

Вандаль А. Наполеон и Александр I. СПб., 1910. T. 1. С. 83.

(обратно)

69

Половинчатое решение (ит.).

(обратно)

70

Napoleon I. Op. cit. Т. 15. Р. 479.

(обратно)

71

См.: Русская старина. 1899. № 4. С. 4—24.

(обратно)

72

Дубровин Н.Ф. Русская жизнь в начале XIX в. // Русская старина. 1901. № 9. С. 459–460.

(обратно)

73

Декабрист Н.В. Басаргин на всю жизнь запомнил выход Александра I в приемную к генералам и офицерам 7-го корпуса: «Нас было тут человек 60. Он так поклонился всем, что каждому показалось, что этот приветливый поклон особенно относится к нему».

(обратно)

74

Переписка императора Александра I с сестрой вел. кн. Екатериной Павловной. СПб., 1910. С. 46–47.

(обратно)

75

Шведский посол Б. Стединг писал об Александре в 1806 г.: «Если его трудно в чем-нибудь убедить, то еще труднее заставить отказаться от мысли, которая его осенила».

(обратно)

76

Metternich С. Memoires. Р. 1880. T. 1. Р. 316.

(обратно)

77

См.: Ужасы крепостного права в царствование Александра Благословенного // Русский архив. 1907. № 9.

(обратно)

78

Сперанский М.М. Проекты и записки. М.; Л., 1961. С. 43.

(обратно)

79

РГАЛИ. Ф. 1339. Oп. 1. Д. 144. Л. 1.

(обратно)

80

«Его внимание, — писал об Александре I Ф.И. Шаляпин, — было слишком поглощено театром военных действий, на котором выступал величайший из актеров своего времени Наполеон».

(обратно)

81

Так назвал Сперанского декабрист А.Н. Муравьев.

(обратно)

82

Только в марте 1814 г. Наполеон отпустил папу в Рим.

(обратно)

83

Лишь в марте 1814 г. Наполеон отпустил Фердинанда в Испанию. Карл IV, Мария Луиза и Годой на родину не вернулись.

(обратно)

84

Жена Лефевра, Катрин, стала героиней всемирно известной комедии Викторьена Сарду «Мадам Сан-Жен».

(обратно)

85

См. интересную статью академика А.Н. Крылова «Наполеон I в его отношении к науке» // Крылов А.Н. Мои воспоминания. Л., 1984.

(обратно)

86

O каждом из 26 маршалов Наполеона см.: Dictionnaire analytique, statistique et compare des vingt-six marechaux du Premier Empire / Comp. J. Jourquin. P., 1986.

(обратно)

87

Подробно о нем см.: Villette L. Le marechal Lannes. Un d'Artagnan sous l'Empira. P., 1979. 254 p.; Damamme J.C. Lannes, marechal d'Empire. P., 1987. 361 p.

(обратно)

88

Gallaher J. The iron Marshal. L, 1976.

(обратно)

89

Поныне не угасающий в мире интерес к личности Нея подогревается спорами о загадочных превратностях его судьбы. 7 декабря 1815 г. он был расстрелян по приговору королевского суда Бурбонов. Теперь в Париже, на площади Обсерватории, где французы казнили своего «храбрейшего из храбрых», стоит памятник ему. Существует, однако, версия о том, что М. Ней в 1815 г. спасся и уехал в США, где прожил до 1846 г. под именем Питера Стюарта Нея — школьного учителя. Аргументы «за» и «против» этой версии см.: Натансон Э.А. Был ли казнен маршал Ней? // Вопросы истории. 1968. № 7.

(обратно)

90

Есть десятки биографий Мюрата на разных языках мира. Из новейших см.: Tiilard J. Murat ou i'eveil des najtions. P., 1983.

(обратно)

91

Жозеф был женат на Жюли Клари, сестра которой, Дезире, помолвленная в 1795 г. с Наполеоном, в 1798 г. стала женой Бернадота.

(обратно)

92

Glоirе — слава, pouvoir — власть (франц).

(обратно)

93

В 1804–1813 гг. — с Ираном; в 1805, 1806–1807, 1812, 1813 и 1814 — с Францией; 1806–1812 — с Турцией; 1807–1812 — с Англией; 1808–1809 — со Швецией; в 1809 г. — с Австрией.

(обратно)

94

Взаимное признание прав воюющих сторон на занятые ими территории (лат.).

(обратно)

95

Всего Наполеон и Александр написали друг другу 123 письма: 67 — Наполеон, 56 — Александр.

(обратно)

96

В этот же день спустя 14 лет умрет и сам Наполеон.

(обратно)

97

См.: Тимощук В.В. Брачные проекты вел. кн. Екатерины Павловны и Анны Павловны // Русская старина. 1911. № 3.

(обратно)

98

Текст их см.: Беседы и частная переписка между императором Александром I и кн. А. Чарторыйским. М., 1912. С. 147–154.

(обратно)

99

Tatistcheff S. Alexandre I et Napoleon d'apres leur correspondance inedite. P., 1891. P. 551.

(обратно)

100

Вандаль A. Наполеон и Александр I. СПб., 1913. T. 3. С. 319 (подробно о деле А.И. Чернышева — М. Мишеля см. с. 315–322, 382–398).

(обратно)

101

Этот факт, который советские историки старательно утаивали, документально засвидетельствован еще в 1904 г.: Отечественная война 1812 г. Материалы военно-ученого архива (далее — ВУА). СПб., 1904. Т. 5. С. 268–270, 302–304, 313–315.

(обратно)

102

Позднее разновременно, вплоть до ноября, к ним присоединились еще 199 075 человек. Всего, таким образом, Наполеон бросил против России 647 158 человек (Chambray G. Histoire de l'expédition de Russie. P., 1839. T. 1. Прил. 2).

(обратно)

103

РГВИА. Ф. 154. Oп. 1. Д. 84. Л. 3–6, 13–16 об.

(обратно)

104

ВУА. Т. 13. С. 160–163; Т. 17. С. 61, 65, 352–353.

(обратно)

105

РГВИА. Ф. ВУА, Д. 3520. Л. 295.

(обратно)

106

Распространенные в трудах наших историков (П.А. Жилина, Н.Ф. Гарнича, Л.Г. Бескровного и др.) домыслы о том, что Наполеон планировал «захватить» и «поработить» Россию, превратить ее народы «в своих рабов», нельзя принимать всерьез.

(обратно)

107

Тучков Павел Алексеевич — четвертый из пяти родных братьев, генералов 1812 г., из которых Николай и Александр пали при Бородине, Павел был взят в плен при Лубино, Сергей больше десяти лет безвинно страдал под следствием и только Алексей (дед Н.А. Тучковой-Огаревой) прожил относительно спокойную жизнь.

(обратно)

108

Цитируются письма П.И. Багратиона 1812 г. к Александру I и к А.А. Аракчееву.

(обратно)

109

М.И. Кутузов. Сб. документов. М., 1954. Т. 4. Ч. 1. С. 90, 97, 106, 119.

(обратно)

110

Подробно см.: Троицкий Н.А. 1812. Великий год России. М., 1988. С. 141–142.

(обратно)

111

Подробно см.: Троицкий Н.А. Указ. соч. С. 190–193.

(обратно)

112

Сен-Симон А. Избр. соч. М., Л., 1948. T. 1. С. 125.

(обратно)

113

«Вчерась, — писал Кутузов жене 28 октября 1812 г., — нашли в лесу двух (французов), которые жарят и едят третьего своего товарища».

(обратно)

114

См.: М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 1. С. 463–470. Итак, в те дни, когда Наполеон занимал Москву, Александр уже планировал истребление его армии. Этот факт, который советские историки всегда недооценивали либо вовсе замалчивали, делает честь царю.

(обратно)

115

Французские историки считают, что силы сторон были равны: примерно по 90 тыс. человек.

(обратно)

116

Подробно о ней см.: Фридерих Р. Битва народов под Лейпцигом. М., 1912: Левицкий Н.А. Лейпцигская операция 1813 г. М., 1934.

(обратно)

117

Это была последняя атака Мюрата под командованием Наполеона. После Лейпцига Мюрат уехал к себе в Неаполь и перешел на сторону союзников. Больше они с Наполеоном уже не виделись.

(обратно)

118

См.: ВПР. Т. 7.С. 639–642.

(обратно)

119

М.И. Богданович привел эти слова в своей «Истории войны 1814 г.» с примечанием: «Слышано от Ермолова».

(обратно)

120

Napoléon I. Correspondance. T. 27. P. 215.

(обратно)

121

B 1830 г. статуя Наполеона была возвращена на верх Вандомской колонны. Парижская коммуна в 1871 г. низвергла вообще всю колонну. В 1875 г. колонна с Наполеоном была восстановлена.

(обратно)

122

Ныне этот особняк занимает посольство США во Франции.

(обратно)

123

Этот разговор, со слов А. Коленкура, изложен у А. Тьера, В.К. Надлера и М.И. Богдановича.

(обратно)

124

Наполеон редко писал сам: во-первых, потому, что имел безобразный почерк, и, во-вторых, мыслил так быстро, что не успевал записывать за собой.

(обратно)

125

Текст его впервые опубликован на русском языке в кн.: Дюма А. Генрих IV. Наполеон. М., 1992. С. 337–351.

(обратно)

126

Алданов М.А. Заговор. Святая Елена, маленький остров. М., 1989. С. 397.

(обратно)

127

Подробно см.: Натансон Э.Л. Факты и легенды о последних днях Наполеона // Вопросы истории. 1966. № 10.

(обратно)

128

См.: Forshuvud S. Vem mфrdade Nopoleon? Stockholm, 1961; Вейдер Б., Хэтчд Д. Кто убил Наполеона? М., 1991.

(обратно)

129

Подробно об этом см.: Шильдер Н.К. Император Александр I. Его жизнь и царствование. СПб., 1904. Т. 4. С. 124, 463; Notice historique sur le complot formee contre l'empereur Alexandre. P., 1819.

(обратно)

130

Jenkins M. Arakcheev. Grand Vizier of the Russian Empire. L, 1969. 312 p.

(обратно)

131

См. лучший из трудов на эту тему: Кизеветтер А.А. Исторические очерки. М., 1912. С. 287–402 (очерк «Император Александр I и Аракчеев»).

(обратно)

132

Богданович М.И. История царствования императора Александра I и России в его время. СПб., 1871. Т. 6. Прил. С. 124.

(обратно)

133

См. о нем исторический роман Яана Кросса «Императорский безумец» (М., 1991).

(обратно)

134

Шпицрутен — гибкий лозовый прут длиной в 2 м.

(обратно)

135

Богданович М.И. Указ. соч. Т. 5. С. 516.

(обратно)

136

См.: Фирсов Н.Н. Император Александр I и его душевная драма. СПб., 1910; Paleologue M. Alexandre I. Un tsar enigmatique. P., 1937.

(обратно)

137

Эпиграммы на Фотия и Орлову-Чесменскую приписываются А.С. Пушкину.

(обратно)

138

Императрица Александра Федоровна в своих воспоминаниях // Русская старина. 1896. № 10. С. 53.

(обратно)

139

От франц. abdiquer — отрекаться от престола.

(обратно)

140

Подлинник манифеста см.: ГА РФ. Ф. 679. Oп. 1. Д. 68.

(обратно)

141

Медовый месяц (франц.).

(обратно)

142

Толстой Л.Н. Посмертные записки старца Федора Кузьмича//Полн. собр. соч. М., 1936. Т. 36; Барятинский В.В. Царственный мистик (Император Александр I — Федор Кузьмич). М., 1912 (Л., 1990); Любимов АЛ. Тайна старца Федора Кузьмича // Вопросы истории. 1966. № 1. Против легенды см.: Василия Г. Император Александр I и старец Федор Кузьмич. М., 1911 (М., 1991); Кудряшов К.В. Александр I и тайна Федора Кузьмича. Пг., 1923 (М, 1991); Кунтиков И.Н., Денисьев В.И. Легенда и документы о смерти Александра I // Советские архивы. 1966. № 3.

(обратно)

143

Правда, Елизавета Алексеевна прекратила свои записи 11 ноября. В.В. Барятинский усмотрел в этом подозрительную «невозможность». Но, вероятно, императрица, сама безнадежно больная, при виде смертельной болезни мужа в какой-то момент просто не нашла в себе сил продолжать записи. Она пережила Александра ненадолго: скончалась на обратном пути из Таганрога в Петербург 4 мая 1826 г.

(обратно)

144

Названы только законнорожденные дети.

(обратно)

145

Названы только законнорожденные дети.

(обратно)

Оглавление

К читателю

Глава 1. ГРАЖДАНИН БОНАПАРТ

  «Сын революции»

  Генерал

  Консул

Глава 2. ЦЕСАРЕВИЧ АЛЕКСАНДР

  Августейший баловень

  Возле трона

  Воцарение

Глава 3. АЛЕКСАНДР ПРОТИВ НАПОЛЕОНА

  Мир или война?

  «Битва трех императоров»

  Тильзит

Глава 4. СОЮЗ

  Александр I, его двор и Россия

  Наполеон и его империя

  Кризис союза

Глава 5. ВОЙНА ЗА ВОЙНОЙ

  На Москву!

  «Битва народов»

  На Париж!

Глава 6. ОТ СВЯТОЙ ЕЛЕНЫ ДО ТАГАНРОГА

  Святая Елена

  «Кочующий деспот»

  Таганрог

Заключение

Приложение

Краткая библиография Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg