«Россия против Наполеона: борьба за Европу, 1807-1814»

Россия против Наполеона: борьба за Европу, 1807-1814 (fb2) - Россия против Наполеона: борьба за Европу, 1807-1814 (пер. А. Ю. Петров) 4211K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Доминик Ливен

Д. Ливен РОССИЯ ПРОТИВ НАПОЛЕОНА: борьба за Европу, 1807-1814

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Представляя новую книгу известного английского историка Доминика Ливена, очень хотелось бы избежать дежурных фраз. Хотя без них довольно трудно дать характеристику книге и ее автору, к сожалению, пока еще недостаточно хорошо известному в нашей стране. В 2007 году на русский язык была переведена его монография «Российская империя и ее враги с XVI в. до наших дней», да еще вышло несколько статей в тематических сборниках. Но научному сообществу историков его представлять не нужно: Доминик Ливен, бесспорно, один из лучших и талантливых ученых с мировым именем. Достоинством многих его исследований является доступность и простота изложения сложнейших исторических событий и процессов.

Я очень рад, что мне выпала честь написать предисловие к его новой книге. Знаю Доминика давно как очень доброжелательного и легкого в общении человека, тонкого ценителя истории, страстно увлеченного изучением темы и всегда слегка ироничного, в первую очередь к самому себе. В жизни он меньше всего похож на мэтра, а больше — на доброго старого товарища, улыбчивого, любящего пошутить и продемонстрировать настоящий английский юмор. Только он мог так запросто соединить в посвящении книги свою «отважную» жену из Страны восходящего солнца и «память о полках Российской империи, которые сражались, несли потери и победили в великой войне 1812–1814 гг.»

Его новая книга посвящена эпохе 1812 г., участию России в борьбе с наполеоновской армией и ее окончательной победе над одним из величайших полководцев в мировой истории. Это исследование очень быстро получило большой резонанс в среде профессионалов на Западе, многие ведущие исторические журналы опубликовали положительные рецензии, а издание сразу же было отмечено рядом престижных наград: Вольфсоновской премией (Великобритания) за лучшую историческую книгу 2009–2010 гг.; премией фонда Наполеона (Франция) за лучшую книгу по теме наполеоновской эпохи на иностранном языке 2010 г. С чем связан такой успех? Думается, в первую очередь с тем, что долгое время на Западе поднятая им тема (участие России в наполеоновских войнах) замалчивалась, а то, что «выдавалось на гора», базировалось на давным-давно устаревшем круге источников без привлечения русскоязычной литературы по вполне банальной причине — незнания русского языка. Необходимо упомянуть и об идеологической и национальной пристрастности многих западных ученых, особенно в период «холодной войны». В этом смысле с содержательной точки зрения исследование Д. Ливена выглядит весьма выигрышно и заполняет зияющий вакуум в западной историографии. Книга наглядно показывает роль России и ее армии на заключительном периоде наполеоновских войн. Если говорить о фактологической составляющей, то автор продемонстрировал способность извлекать из изученных материалов максимум информации, систематизировать и обобщать собранные по крупицам данные из разнообразных источников и умело сводить их воедино. Как написал он сам: «…я принадлежу к числу старомодных историков, которым нравится, когда их истории становятся истиной или по крайней мере настолько близкими к истине, насколько это позволяет сделать добросовестное, умелое и тщательное изучение доступных источников».

В этом ему помогало, в отличие от многих западных коллег, хорошее знание русского языка и личная заинтересованность в изучении истории России. Дело в том, что Доминик Ливен — прямой потомок по прямой линии светлейших князей Ливен, оставивших весьма заметный след в русской истории, а двое его прямых прадедов были боевыми генералами в 1812 г. (Иван Андреевич Ливен и Павел Петрович Пален). Семейная гордость его рода оказалась тесно связанной с российской военной историей. Это отнюдь не означает его предвзятости как исследователя. Хотя и особой критики в адрес своих знаменитых предков лично я в его повествовании не заметил.

Истинная история многолика. Читатель, привыкший к нашим военно-историческим сочинениям, безусловно, найдет описание битв, сражений, хода боевых действий. Но не это главное в книге исследователя. Доминик Ливен достаточно подробно рассматривает те факты и события, которые часто оставались оставалось за бортом исследований военных историков, поэтому каждая его глава носит поистине новаторский характер, при этом он замечает интересные исторические подробности, о которых никто до него не писал, а их можно найти только в ранее не использованных источниках. Например, он постарался показать работу тыла, что всегда было малопривлекательным делом для специалистов вне зависимости от их национальной принадлежности. Кто, если не он, смог бы так поэтически описать (действительно, сложить целую поэму) прибытие в русскую армию во Франции в 1814 г. аж из самой России транспорта с сухарями, чтобы улучшить снабжение продовольствием русского воинства. Ни один из историков до него не фиксировал своего внимания на этом историческом факте. Он же искренне восхищается подвигом русских интендантов, которых со времен Суворова не ругал только ленивый. И вывод, который он сделал, вполне закономерен: «…одним из ключевых условий военного триумфа России явилась успешная организация продовольственного и прочего видов снабжения своей более чем полумиллионной армии за пределами России в 1813–1814 гг.» Большое внимание он уделяет качественному и количественному составу русской армии, ее генералитету и офицерскому корпусу, рекрутским наборам, подготовке и обучению резервов, моральному состоянию войск, факторам, которые сплачивали бойцов, например, полковому братству или «полковой семье». Еще один пример: Доминик Ливен подробнейшим образом исследовал роль конского состава на театре военных действий. И посвятил этому много места. В итоге он сделал один из существенных выводов своего исследования: «Лошадь была важным, а возможно, и решающим фактором победы России над Наполеоном. Громадное превосходство российской легкой кавалерии сыграло ключевую роль в деле лишения наполеоновской армии провианта и времени для отдыха во время ее отступления от Москвы и тем самым уничтожило ее». Меня лично при работе над редактированием перевода книги всегда поражала неожиданность и смелость его выводов при академизме мышления в сочетании с кажущейся простотой и легкостью повествования. Это обстоятельство, как я заметил редактируя текст, отнюдь не облегчало труд переводчика, а наоборот, значительно осложняло его работу.

Вообще самое интересное в книге английского историка — это осмысление мало известных для нашего читателя событий заграничных походов русской армии в 1813–1814 гг. Исторически так сложилось, что основное внимание отечественные авторы всегда уделяли именно 1812 г. Остальными же сюжетами почти не занимались. Литературу, написанную по теме заграничных походов, можно практически пересчитать по пальцам одной руки, а вот что касается 1812 г., исследований целое «море». И могу объяснить почему: большая часть источников и литературы по этому периоду написана на французском и немецком языках. Изучению мешал пресловутый языковой барьер и традиции. И вполне закономерен справедливый упрек Доминика Ливена своим русским коллегам: «…недостаток интереса с российской стороны применительно к периоду 1813–1814 гг. предоставил свободу действий историкам других стран, которые были только рады написать историю таким образом, что роль России в событиях тех лет оказывалась незначительна». «Особый взгляд» представителей национальных историографии и их откровенный эгоизм привел к тому, что русская армия, вынесшая на своих плечах основную тяжесть войны и победоносно вошедшая в Париж, на страницах западноевропейских исторических сочинений сегодня почти забыта или, в лучшем случае, лишь только упоминается. Подобную историческую несправедливость Доминик Ливен и попытался исправить.

Собственно говоря, основываясь на современных представлениях, критическом осмыслении предшествующей историографии, интеграции различных точек зрения и частных позиций, автор, вводя новые источники, поставил и успешно решил масштабную задачу по изучению великой эпохи. Нашему английскому коллеге удалось с успехом преодолеть инерцию историографического мышления и во многом пересмотреть сложившиеся стереотипы и бытовавшие оценочные клише.

В заключение хотелось бы отметить, что все выводы, сделанные в работе, четко аргументированы, подкреплены солидной источниковой базой и имеют новаторский характер. Нетрадиционными для нашей отечественной литературы остаются только многие подходы и открытая манера изложения материала. Как мне представляется, именно в этом Доминик Ливен отразил лучшие профессиональные качества западных историографических школ. Читателю же будет очень интересно прочесть такую книгу. Он откроет для себя много нового, увлекательного и интересного и до этого ему не известного.

Виктор Безотосный

ОТ АВТОРА

Книга была изначально написана по-английски и впервые опубликована в Великобритании в октябре 2009 г., а затем, весной 2010 г., в США. Впоследствии она вышла (или готовится к печати) на голландском, итальянском, немецком, французском, португальском и, возможно, корейском языках. Тем не менее для меня наиболее важным переводом книги является ее русское издание.

Отчасти это объясняется причинами личного свойства и моей сентиментальностью. Члены моей семьи являлись подданными Российской империи с 1721 по 1917 г. Впоследствии они пополнили ряды белой эмиграции. Мой отец, тяготевший к либеральному крылу эмиграции, в течение многих лет возглавлял Русскую службу БиБиСи, сначала непосредственно, а затем опосредованно, являясь главой британской службы иностраноязычного радиовещания. Но мое поколение нашей семьи было воспитано таким образом, что мы ни в каком отношении не считали себя русскими. Белая эмиграция в Великобритании всегда была очень малочисленна. Я ни разу не встречал в Великобритании кого-либо, кто бы принадлежал к моему поколению эмигрантов, вырос русскоязычным, и чьи родители оба были бы русскими. Эта ситуация заметно отличается от положения моих родственников в континентальной Европе и Северной Америке.

В любом случае мой отец был довольно своеобразным русским. Его семья перебралась на новое место жительство из Латвии, но он ни разу не был в этой стране, равно как и не являлся этническим латышом. Ливены действительно некоторым образом гордились тем, что ведут свое происхождение от ливов — автохтонного, почти доисторического населения современной Латвии. Мой дед написал мемуары на русском языке. Мой прадед, несомненно, использовал бы для этого французский. Вероятно, большинство историков охарактеризовали бы моего отца и его семью как балтийских немцев. С одной стороны, это довольно справедливо. Он был воспитан как протестант и родился в Германии, когда его родители спасались от русской революции. Первые годы жизни он провел в Баден-Бадене, где семья еще до 1914 г. владела особняком. Но большая часть детства и юность отца прошли в Брюсселе, там он получил образование во французском лицее. Затем, по стечению обстоятельств, он отправился на учебу в университет — в Тринити Колледж, Дублин. Лично я всегда считал его человеком с русской душой и французским умом. Своей связью с Англией он был практически всецело обязан Второй мировой войне. Испытывая отвращение к фашизму, после поражения Франции в 1940 г. он присоединился к армии единственной страны, еще воевавшей с Гитлером. Моя мать, большей частью ирландских и отчасти французских кровей, родилась в Индии и, конечно, ни слова не знала по-русски. Сам я появился на свет в Сингапуре.

Тем не менее мое детство сделали интересным многочисленные русские родственники старшего поколения, которые в 1950-е гг. казались мальчику гораздо более экзотичными, чем местные жители все еще довольно степенной Англии. Одна из моих двоюродных бабушек в годы Первой мировой войны находилась вместе с русской армией в Персии. Там она прониклась любовью к якам, которые являлись неотъемлемой частью армейских транспортных колонн. Когда я был маленьким мальчиком и жил в Лондоне, она каждый месяц водила меня в зоопарк, где говорила по-русски с этими крупными, шерстистыми, дружелюбными животными, кормила их шоколадными эклерами, меренгами и искусно приготовленными сэндвичами, предназначавшимися для респектабельных английских чайных столов. Пятилетнему мальчугану казалось само собой разумеющимся, что страна, чьи коровы были в четыре раза крупнее и гораздо шерстистее английских и питались эклерами, должна быть обворожительной. Поскольку никто не пытался насильно привить мне интерес к русской истории или каким-либо образом заставить почувствовать себя русским, я был счастлив сделать это самостоятельно. И нет сомнений в том, что, когда дело дошло до наполеоновской эпохи, мой интерес еще более усиливал тот факт, что мой прапрадед Ливен был в 1807 г. награжден георгиевским крестом при Прейсиш-Эйлау и командовал корпусом в Лейпцигском сражении в 1813 г. В исторических свидетельствах того времени были разбросаны сведения о его родственниках — Ливенах, Паленах, Орловых-Денисовых и многих других. Его мать — как рассказывал мой отец — возможно, послужила прообразом Анны Шерер, в чьем салоне начинается повествование романа Л.Н. Толстого.

Надеюсь, что эта книга является не просто расширенной версией почитания предков. Но я и правда испытываю некоторую радость от того, что историк русского происхождения, каковым я являюсь, имеет возможность опубликовать свой труд на русском языке и внести скромный вклад в удовлетворение интереса русских людей к прошлому своей страны. Среди многочисленных бедствий и страданий, обрушившихся на Россию в 1990-е гг., возможность восстановить связи с различными ветвями эмиграции являлась, по моему мнению, реальным, хотя и, несомненно, слабым утешением. Я также искренне полагаю, что наполеоновские войны — это тот эпизод русской истории, из которого можно извлечь важные уроки и в котором можно найти повод для гордости.

Конечно, слово «гордость» следует использовать осторожно. Было бы неправильно романтизировать Россию, которая разгромила Наполеона, или события 1812–1814 гг. Русский народ перенес огромные страдания, чтобы добиться этой победы. Империя самодержавного царя и крепостника, нанесшая поражение Наполеону, была очень далека от идеала. Победа всегда придает легитимность политическому строю, который ее одерживает. Однако бессмысленно рассматривать всю историю любого отдельно взятого народа как череду явных провалов, несчастий или проявлений политической безнравственности. Альтернативы империи вовсе не обязательно были так уж хороши. Столкнувшись с вызовами эпохи наполеоновских войн, царская империя продемонстрировала ряд своих наиболее сильных сторон.

На мой взгляд, также важно понимать прошлое в его собственном контексте, для того чтобы иметь представление о том, что было возможно и вообразимо в ту или иную эпоху. С этой точки зрения, Россия в 1812–1815 гг. достигла выдающихся успехов. Это справедливо не только в отношении мужества русских солдат и стойкости русского народа, но и того, насколько умело российское правительство мобилизовало ресурсы страны, чтобы противостоять брошенному ей чудовищному вызову, и направило военные усилия на достижения окончательной победы. Результаты победы, как всегда, были неоднозначны, и дилеммы, связанные с безопасностью России и миром на планете, не исчезли в 1815 г. Но по сравнению с безмерным кровопролитием и хаосом 1792–1815 гг. XIX в. в целом явился столетием относительной международной стабильности и значительного экономического прогресса, чем со временем воспользовалась сама Россия. На мой взгляд, военно-экономическая деятельность России в 1812–1815 гг. внесла огромный вклад в становление нового европейского порядка, и этот факт заслуживает признания как за рубежом, так и особенно в самой России. Настоящий и полезный урок, который следует извлечь из событий той эпохи, по моему мнению, состоит в осознании тесной взаимосвязи между безопасностью России и Европы.

Все вышесказанное может навести на мысль, что я написал эту книгу с целью преподать урок гражданского патриотизма или прославить моих собственных предков. Это несправедливо и является для меня слишком большим комплиментом. На самом деле я написал эту книгу потому, что полюбил этот сюжет еще в юности. Как и в случае с большинством людей, это произошло прежде всего потому, что я прочел роман Л.Н. Толстого и был очарован драматизмом той эпохи и силой характеров, которые изобразил автор. Став старше, я ознакомился с гораздо более широким кругом литературы, посвященной эпохе Наполеона и его войнам. Поскольку в то время я не владел ни русским, ни немецким языками, я неизбежно почерпнул весьма одностороннее представление о той эпохе из имевшихся в моем распоряжении англо- и франкоязычных источников. Даже в то время я понимал это и был этим разочарован. Но мне потребовалось тридцать пять лет, чтобы в меру своих возможностей разобраться в том, какова же была истинная история.

В течение всех этих лет я кое над чем работал, что, я надеюсь, нашло отражение в книге. Я выучил русский и немецкий языки, много писал о русской истории позднейшего времени и к тому же написал две книги, в которых русская история (аристократии и империи) представлена в сравнительной перспективе. В течение тридцати пяти лет откладывая написание книги об участии России в наполеоновских войнах, я извлек огромную пользу из того обстоятельства, что после 1991 г. российский военный архив открыл свои двери для иностранцев. Что касается интеллектуальной основы этой книги, то мой предыдущий опыт изучения империи и национализма, несомненно, повлиял на мои представления о том, насколько националистическое мифотворчество способно исказить наше понимание имперской истории Китая, Турции, России и прочих стран. Женитьба на японке и жизнь, большая часть которой прошла в предгорьях Японии, приучили меня не считать само собой разумеющимся что бы то ни было — или по крайней мере то, что является несомненным фактом в глазах англичанина.

Кроме того, ключевое влияние на книгу оказал тот факт, что, когда я взялся за ее написание, я до этого никогда всерьез не занимался военной историей, и мне предстояло очень многое узнать. Выбиваясь из длинной шеренги генералов, я по своему характеру являюсь наименее военизированным представителем мужского пола на всем белом свете. Будучи самым маленьким и наименее организованным мальчиком в своей школе, я приводил в отчаяние подполковника нашего кадетского корпуса, так как я был не в состоянии маршировать в строю, не говоря уже о том, чтобы идти в ногу. Когда я впервые оказался на поле боя (Ватерлоо) я стоял на холме и полчаса рассказывал своей спутнице (очаровательной и миловидной дочери посла) о том, что происходило на лежавших перед нами просторах 18 июня 1815 г. Когда я наконец остановился, чтобы перевести дыхание, она очень мягко и с изумительной доброжелательностью, свойственной дипломатам, напомнила мне, что я стоял спиной к полю битвы и смотрел в сторону моря.

Когда я столкнулся с подобными естественными препятствиями, мне пришлось задать себе ряд самых базовых вопросов о приемах ведения войны в эпоху Наполеона. Я ничего не мог считать не требующим доказательств и понимал лишь половину из того, что было написано военными историками. Результатом стали настойчивые посещения полей сражений, а также многие часы, потраченные на то, чтобы понять, как тактические приемы и оружие действительно применялись на практике. Больше всего меня занимал вопрос, каким образом армии обеспечивали себя продовольствием, снаряжением и всем необходимым — как до начала войны, так и в ходе кампаний. Именно тогда я открыл для себя лошадь, которая в определенном смысле является главным действующим лицом этой книги.

Хотя за десятилетия, прошедшие с того момента, когда я впервые заинтересовался победой России над Наполеоном, я касался новых аспектов этой темы, испытывал новые волнения исследователя и по-новому осмысливал известные факты, на самом базовом уровне ничего не изменилось, когда я начал работу над этой книгой. Меня по-прежнему поражали драматизм эпохи и войны того времени, и я по-прежнему сознавал, что традиционно повествуемая история не имела смысла. Я был полон решимости добавить этой истории еще большего драматизма, но сделать это, опираясь на выверенные факты. Надеюсь, что получившаяся в результате книга будет интересна читательской аудитории, особенно русской ее части. Но я писал ее для себя и для того, чтобы удовлетворить собственное любопытство.

Чтобы сделать книгу более понятной для англоязычных читателей, я заменил некоторые русские технические термины их английскими эквивалентами. Я также провел ряд сравнений российского и британского опыта, что может показаться удивительным русским читателям. В русском переводе я попытался вернуть знакомые русские термины, но оставил сравнения. В конце концов часто бывает полезно удивлять своих читателей.

Я не буду повторять здесь благодарности, содержащиеся в англоязычном издании и адресованные различным людям и учреждениям, внесшим свой вклад в эту книгу. В числе исключений — Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА) в Москве и Василий Каширин: оба они оказали мне поистине неоценимую помощь в моих исследованиях в России. Что касается русского издания, хотел бы выразить благодарность Марии Курбак и издательству РОССПЭН, моему переводчику Антону Петрову, Андрею Золотову и другим работникам РИА Новости за их сотрудничество и главным образом моему хорошему другу Виктору Безотосному, который дал превосходные консультации при подготовке русского издания книги и которому я вообще обязан столь многими своими познаниями относительно русской армии и эпохи наполеоновских войн.

Доминик Ливен

Токио, декабрь 2011 г.

Моей отважной жене Микико и в память о полках армии Российской империи, которые сражались, несли потери и победили в великой войне 1812–1814 гг.

БЛАГОДАРНОСТИ

Так много людей и организаций оказывали мне содействие во время исследовательской работы и написания этой книги, что в обычных обстоятельствах мне было бы трудно определиться с тем, кого мне следует благодарить в первую очередь. Однако помощь одной организации, «Левергульм Траст», была столь существенна, что именно ей я вынужден выразить свою признательность в первую очередь. В 2006 г. я получил от «Левергульм» главную исследовательскую стипендию, которая позволила мне в течение двух лет вести работу над книгой, а также покрыла большую часть моих расходов во время работы в русских архивах. Щедрой поддержке «Левергульм Траст» я обязан очень многим. Проф. Пол Бушкович, Уильям Фуллер и Джефри Хоскин поддержали мою кандидатуру на получение стипендии, за что им большое спасибо.

Летом 2006 г. я получил двухмесячную стипендию от Британской академии, которая дала мне возможность поработать в Славянской библиотеке в Хельсинки. За два месяца я смог ознакомиться с официальной историей всех русских полков, принимавших участие в наполеоновских войнах. Я также прочел и сделал ксерокопии всех имеющих отношение к моей теме журнальных статей, опубликованных в России до 1917 г. Для любого историка, занимающегося историей императорской России, Славянская библиотека в Хельсинки является неоценимым подспорьем, здесь тем более приятно работать благодаря дружелюбному отношению и эффективной помощи со стороны персонала библиотеки во главе с Ириной Лукка. Я выражаю чувство глубокой признательности не только Ирине, но также Улле Тилландер, которая помогла мне в организации моей работы и сделала ее приятной. Ричард Стайте и сообщество историков, работающих в библиотеке, также были очень добры ко мне.

Незадолго до того как я начал свое исследование, часть материалов Российского государственного военно-исторического архива (РГВИА), посвященных истории наполеоновских войн, была микрофильмирована. Это касается Ф. 846, так называемого Военно-ученого архива. Ознакомившись со сносками в книге, легко составить представление о том, сколь большую ценность представляла для меня эта информация. Директор библиотеки Лондонской школы экономики Джин Сайке и главный специалист библиотеки по русскоязычным материалам Грэхэм Кэмфилд приобрели эту необычайно ценную коллекцию и тем самым сделали меня их вечным должником.

Помимо материалов ВУА, главными архивными источниками для моей книги послужили иные материалы РГВИА. Речь идет прежде всего о документах, посвященных рекрутским наборам (Ф. 1), продовольственному снабжению, экипировке и вооружению полевой армии (Ф. 103), материалах резервной армии (Ф. 125) и чрезвычайно полезных формулярных списках русских полков (Ф. 489). Благодаря Татьяне Юрьевне Бурмистровой и персоналу РГВИА в ходе предпринятых мною шести исследовательских поездок в Москву мне удалось просмотреть все необходимые материалы.

Однако мне никогда не удалось бы осуществить задуманное без помощи Василия Каширина. Моя исследовательская работа осложнялась семейным проблемами, а также тем, что в течение некоторого времени архив был закрыт на ремонт, порой без предварительных уведомлений. Без Василия, который помогал мне искать материалы и следил за тем, чтобы они до меня доходили, эта книга была бы гораздо слабее, чем она получилась на самом деле. Именно он внес в мое исследование больший вклад, чем кто-либо из отдельно взятых людей. Ряд архивистов также заслуживают особой благодарности, и не в последнюю очередь Александр Капитонов. Проф. Аполлон Давидсон и его жена Людмила неоднократно оказывали мне теплый прием в Москве и помогали мне прийти в себя, когда мои дела в архиве обстояли неблагополучно.

Я многим обязан своим друзьям, которые помогли мне побывать на полях сражений. Виктор Безотосный показал мне место сражения при Малоярославце, а также на протяжении всего времени давал ценные консультации, предоставлял полезные сведения и проявлял дружеское участие в моей работе. Пол Симмонс и Василий Каширин провели вместе со мной памятный день на Бородинском поле. Доминик Гербештрайт и Кристин Пилц сопровождали меня во время осмотра места Лейпцигского сражения, а также возили меня в Кульм, ныне расположенный на территории Чешской республики. Еще больший героизм проявила моя сестра, проф. Елена Ливен, которая отвезла меня вглубь сельских районов Польши к тому месту, где происходило сражение при Кацбахе. Большую помощь во время поездки нам оказала Александра Порада, взявшая на себя решение организационных вопросов.

Одним из главных моих союзников является мой агент Наташа Фэйрвезер. То же самое можно сказать об издателях этой книги Саймоне Виндере и Вэнди Вольф, а также об Алисе Доусон и Ричарде Дагуи из издательства «Пингвин». Элизабет Стратфорд выступила в роли исключительно умелого редактора. Я хотел написать эту книгу с самого детства, но именно эти люди вдохновили меня на ее создание. Полагаю, однако, что изначальный импульс к написанию книги к 200-летнему юбилею Отечественной войны, который наступит в 2012 г., был дан моим коллегой, проф. Джеймсом Хью.

Среди работников персонала Лондонской школы экономики, оказавших мне огромную помощь, я не могу не отметить Сью Старкей. При ее участии мне удавалось совладать со свойственными мне частыми приступами истерии, когда приходилось иметь дело с компьютерами, фотокопировальными устройствами и прочими техническими проблемами. Ее сослуживцы, выполняющие административные обязанности (Джил Стюарт, Серис Джонс, Мадлен Бот, Хиссах Тарик), также оказывали мне содействие и успокаивали меня. Моя коллега, проф. Джанет Хартли любезно согласилась прочитать текст книги и предложила кое-что изменить. То же самое сделали студенты Лондонской школы экономики Конор Риффл и Меган Тьюлак. За двадцать четыре года, проведенные мною в стенах Лондонской школы экономики, я старался как можно дальше держаться от административных дел. Однако за время работы над книгой я сначала был главой факультета, а впоследствии — членом управляющего совета Лондонской школы экономики. Это дало мне возможность взглянуть изнутри на разумный, эффективный и добродушный стиль управления школой, установленный сэром Говардом Дэвисом, ее директором. Лорд Тони Грэбинер, председатель совета управляющих, проявил не только мудрость, но и большую доброжелательность, уделив огромное количество своего времени исполнению неоплачиваемых обязанностей в рамках данного учебного заведения: его вклад мог быть оценен по достоинству лишь немногими членами академического сообщества.

Я должен также поблагодарить проф. Патрика О'Брайена за его консультации по военным, финансовым и экономическим вопросам и Алексиса де Тизенгаузена (потомка русских Тизенгаузенов) за его помощь и советы, касавшиеся иллюстраций.

На протяжении первых полутора лет исследования я работал преимущественно с великолепными фондами Британской библиотеки и многим обязан тому содействию, которое было мне оказано со стороны персонала библиотеки. Проделав половину исследования и начав работу в Лондонской библиотеке, я обнаружил сколь великолепным подспорьем она является для ученых в целом и историков императорской России в частности.

Я опубликовал статью, в которой намечалась тема и раскрывались задачи настоящей книги, в журнале «Критика» весной 2006 г. и хотел бы поблагодарить редакторов журнала и читателей за ряд ценных критических замечаний и рекомендаций.

Моей семье — Микико, Алеке, Максу и Толли пришлось пострадать, пока я вел исследовательскую работу и писал книгу, но она неизменно помогала мне идти по намеченному пути.

КАРТЫ

.

ВВЕДЕНИЕ

Победа России над Наполеоном — один из наиболее драматичных эпизодов в истории Европы. Но дорога, ведущая к этой победе, отнюдь не была прямой. Не только в 1812, но и на протяжении значительной части 1813 г. исход войны оставался неясным, причем успех в большинстве случаев, казалось, сопутствовал Наполеону. Личная история последнего в эти годы представляет собой повесть о высокомерии и возмездии. В этой повести много второстепенных персонажей, делающих ее интереснее и нередко вызывающих наше сочувствие. Она охватывает два величайших сражения европейской истории — при Бородино и Лейпциге — и множество других сюжетов, представляющих большой интерес для военного историка. Она также может много рассказать об истории, культуре и политике Европы того времени. С точки зрения России, важным эпизодом этой повести было ее счастливое окончание. Великая армия Наполеона была разбита на просторах России в 1812 г. В 1813 г. она потерпела поражение на полях Германии. На протяжении самой длительной военной кампании в истории Европы русская армия преследовала французскую на всем пути от Москвы до Парижа и 31 марта 1814 г. привела войска победоносной коалиции в столицу врага.

Желание рассказать эту историю возникло у меня по очень многим причинам. С одной стороны, это просто цель данной книги. Но я принадлежу к числу старомодных историков, которым нравится, когда их истории становятся истиной или по крайней мере настолько близкими к истине, насколько это позволяет сделать добросовестное, умелое и тщательное изучение доступных источников. Много лет назад я пришел к заключению, что история в том виде, в каком она представлена в западноевропейской и американской литературе, далека от истины. Тот факт, что от раза к разу мне приходилось слышать ложную историю, стал меня раздражать. Другая цель этой книги состоит, следовательно, в том, чтобы поведать историю о том, как и почему Россия одержала победу над Наполеоном, и сделать это таким образом, который кажется мне более правильным[1].

Не удивительно, что в книгах, написанных британскими, французскими и американскими авторами, события 1812–1814 гг. обычно предстают в искаженном свете. Популярные работы об эпохе Наполеона неизменно следуют в русле определенной традиции. В Великобритании, например, книжные полки ломятся под книгами о Нельсоне и Трафальгаре или Веллингтоне и Ватерлоо. Они написаны в жанре героического повествования и являются важным фактором формирования британского национального самосознания. Наполеон и его армия также по-прежнему представляют интерес как для англо-, так и франкоязычной аудитории. Во всяком случае, нельзя ожидать, что большинство авторов были в состоянии читать на нескольких языках и имели возможность для работы в архивах различных стран. Предполагается, что они черпают сведения из работ специалистов. Что касается роли России в поражении Наполеона, то исследований подобного рода и специалистов в данном вопросе не существует. Ни один ученый на Западе еще не написал книгу о военных действиях России против Наполеона. Самый надежный способ исключить себя из списка кандидатов на получение места в любом великобританском, не говоря уже об американском, университете, это сказать, что вы хотите заниматься историей сражений, дипломатии и королей[2].

Во многих областях военной истории исследовательский пробел, оставленный университетами, восполняется трудами армейских штабных колледжей. Существует ряд прекрасных книг, написанных военными специалистами (которые часто, но не всегда состояли на офицерской службе) о наполеоновской эпохе, но и они почти не касаются России[3]. Одна из причин, по которой военные специалисты избегали писать о России, состоит в том, что для иностранных исследователей военные архивы стали доступны только с 1991 г. Еще большее значение, однако, имела убежденность в том, что французская и прусские армии в наполеоновскую эпоху заслуживают большего исследовательского внимания, поскольку они считались более современными. Военный гений Наполеона всегда имел непреходящее значение для исследователя, при этом и французская армия рассматривалась как новое слово в области современного военного дела, поскольку имела в своем составе общевойсковые дивизии и корпуса. В случае с Пруссией внимание исследователя привлекал Клаузевиц, обыкновенно считавшийся величайшим мыслителем современной теории войны. Кроме того, считалось, что именно в Пруссии появились два других ключевых элемента военного дела той эпохи: первый генеральный штаб современного образца и комплектуемая по призыву армия, отличающаяся особенной эффективностью и высоким моральным духом. Напротив, казалось, не было большого смысла тратить усилия на изучение русского языка и выуживание информации из архивов лишь для того, чтобы изучать армию, которая на тот момент определенно являлась армией старого порядка. В результате роль России в этой истории игнорируется или понимается неверно историками, которые смотрят на Россию через призму франко- и немецкоязычных источников.

Что касается французских источников[4], то взгляд на армию или кампанию глазами противника таит в себе очевидную опасность. Несомненно, что французские офицеры обычно писали рапорты или мемуары с целью добиться повышения по службе, потешить самолюбие, стяжать славу или оправдать свои действия. Глядя на военную форму той эпохи, мы не можем надеяться на то, что обнаружим в тех, кто ее носил, излишнюю скромность или желание остаться в тени. Напротив, как в наполеоновской армии, так и в армиях его противников процветало решительное и хвастливое превознесение самих себя. Если французы по сравнению с другими и отличались большим бахвальством, то они имели на то некоторые основания, поскольку именно французская армия до 1812 г. пользовалась в Европе наибольшим уважением. При столкновении с русскими их обыкновенное чувство превосходства порой усиливалось из-за почти колониального презрения к неразумным варварам с окраин Европы. Сам Наполеон задавал подобный тон, направляя лишь немногие лестные слова в адрес всех отрядов русской армии, за исключением казаков. Возможно, это в какой-то мере было французской вариацией на тему экзотичности и ориентализма. В равной степени полезно было возложение вины за поражение на казаков или погодные условия. Поскольку у французской армии не было казаков, а погода явилась «несправедливым» деянием Господа, ни одному французскому офицеру не приходилось опасаться, что, указывая на подобные причины неудачи, он ставил под сомнение свою собственную храбрость или профессиональные качества. То, каким образом англоязычные авторы часто без должного критицизма повторяют свидетельства французов, с большой долей вероятности способно довести до отчаяния того, кому доводилось изучать русские источники или просто бывать на местах описываемых сражений.

Немецкие источники дают гораздо более сложную картину. В 1812–1814 гг. немцы сражались как на стороне русских, так и против них. Немцы, служившие в русской армии в 1812 г., были либо этническими немцами и подданными российского императора, либо офицерами, оставившими свои армии для того, чтобы сражаться против Наполеона. Существует ряд мемуаров на немецком языке, в которых содержится много интересного о русской армии и военных действиях, предпринятых Россией в 1812 г. Например, из числа мемуаров, написанных русскими генералами, пожалуй, лучшими являются воспоминания герцога Евгения Вюртембергского на немецком языке[5]. Несмотря на это, они весьма мало используются в трудах англоязычных авторов. То же самое касается и ряда других ценных мемуаров, написанных на немецком языке большей частью подданными Александра[6]. Гораздо чаще приводятся цитаты из Клаузевица, как по причине его славы, так и потому, что его история кампании 1812 г. переведена на английский язык[7].

История в изложении Клаузевица чрезвычайно интересна и информативна, однако необходимо иметь в виду контекст, в котором она была написана. В годы правления Фридриха Великого прусская армия слыла лучшей в Европе. Офицеры других стран изучали ее в качестве модели. Однако в 1806 г., когда ее арьергарды и гарнизоны порой бежали врассыпную перед лицом врага, значительно уступавшего ей по численности, она была не только разбита, но и унижена. После того как в 1812 г. Фридрих-Вильгельм III принял сторону Наполеона, чувство унижения обострилось еще сильнее, особенно в среде тех крайне патриотически настроенных офицеров, которые подобно Клаузевицу подали в отставку и поступили на службу в русскую армию. Российская армия образца 1812 г., для которой были характерны ксенофобские настроения и противоборство различных группировок, была способна лишь глубоко разочаровать такого иностранного офицера как Клаузевиц, не говорившего по-русски и сталкивавшегося с неизбежными трудностями в понимании армии и общества, частью которых он стал. При чтении Клаузевица мне на ум порой приходят параллели с высококвалифицированным штабным офицером французского движения Сопротивления в Лондоне в 1940–1944 гг. Такой офицер, возможно, мог написать ряд замечательных поправок к стандартным представлениям о военной деятельности Великобритании, но было бы удивительно пытаться осмыслить историю войны, глядя на нее лишь глазами этого офицера[8].

В англоязычных исследованиях кампании 1812 г. основное внимание уделяется ошибкам Наполеона, проблемам, поставленным перед французами географическими и климатическими условиями России, а также описанию ужасов и проявлений героизма в рядах наполеоновской армии в ходе ее отступления из Москвы. 1813 г. традиционно является сферой интересов немецких авторов, воспевающих возрождение Пруссии и триумф германского патриотизма. Некоторые историки из числа офицеров генерального штаба прусской армии, прежде всего Рудольф фон Фридрих, являются настоящими мастерами своего дела[9]. При этом, разумеется, большая часть мемуаров и длинный ряд историй предлагают прусское видение событий, которое впоследствии сказалось на содержании трудов английских и американских авторов. То же самое можно сказать об австрийской официальной истории, эти работы появились накануне 1914 г. и были частично проникнуты антирусскими настроениями[10]. Пожалуй, российский взгляд на события вызывает еще меньший интерес и симпатии, когда речь заходит о кампании 1814 г. Военные историки восторгаются по поводу гения Наполеона, который вновь воспрянул после неудач 1813 г. Историки, занимающиеся дипломатией и международными отношениями, напротив, фокусируют внимание на Меттернихе и Каслри как создателях стабильной и упорядоченной системы отношений в Европе. Иногда эта литература обнаруживает налет времен «холодной войны», отмечая совместные действия Великобритании и Германии, направленные на защиту Европы от угрозы российской гегемонии[11].

Конечно, во всех странах существуют национальные предубеждения при написании истории, особенно когда речь заходит об истории войн. Война обычно дает наиболее богатый материал для конструирования националистических героических мифов[12]. Наполеоновские войны произошли на заре современного европейского национализма. Именно в то время были впервые выражены многие идеи современного национализма. Совсем немного времени спустя промышленная революция создаст города, массовую грамотность и все прочие аспекты современного общества, которые обеспечили национализму процветание. Например, британцы относили успех при Ватерлоо на свой счет, и только совсем недавно в англоязычной литературе был признан решительный вклад в победу Пруссии[13]. В этом отношении совсем не удивительно, что при описании событий 1813 г. Россия была оттерта стараниями прусских авторов на второй план, или что французские историки упивались деяниями Наполеона и его армии, уделяя не слишком много внимания тому, что говорилось в отчетах противника или работах зарубежных историков.

Одна из наиболее важных сторон наполеоновских войн до настоящего времени привлекала слишком мало внимания историков любой национальности — это работа тыла, другими словами, оснащение и продовольственное снабжение армии. Офицеры снабжения не пользовались почетом ни в одной из противоборствующих армий, ни в обществе. Их деятельность мало интересовала историков. Это обстоятельство заслуживает сожаления, потому что нередко они играли важнейшую роль. Наполеон потерял армию в 1812 г. во многом из-за провалов в работе тыла. Напротив, одним из ключевых условий военного триумфа России явилась успешная организация продовольственного и прочих видов снабжения своей более чем полумиллионной армии за пределами России в 1813–1814 гг. То, как это было проделано на территории континентальной Европы, где в то время было всего два города с населением более 500 тыс. человек, — ключевая тема настоящей книги. Определенным контрастом по отношению к данному эпизоду выступает Семилетняя война (1756–1763), когда именно проблемы, связанные с работой тыла, способствовали провалу военных действий России[14].

Во многих смыслах величайшим героем российской военной кампании 1812–1814 гг. был не человек, а лошадь. В определенной степени это справедливо в отношении любых наземных боевых действий в Европе того времени. Лошадь выполняла современные функции танка, грузовика, аэроплана и моторизованной артиллерии. Иными словами, лошадь являлась орудием нападения, преследования, разведки, транспортировки, а также становилась передвижной огневой точкой. Лошадь была важным, а возможно, и решающим, фактором победы России над Наполеоном. Громадное превосходство российской легкой кавалерии сыграло ключевую роль в деле лишения наполеоновской армии провианта и времени для отдыха во время ее отступления от Москвы и тем самым уничтожило ее. В 1812 г. Наполеон потерял не только почти всех людей, но фактически всех лошадей, с которыми он вторгся в пределы России. В 1813 г. он смог пополнить людские потери, но поиск новых лошадей оказался гораздо более сложной проблемой и в конечном итоге окончился катастрофой. Кроме того, именно нехватка кавалерии не позволила Наполеону одержать решительную победу в весенней кампании 1813 г. и вынудила его согласиться на двухмесячное летнее перемирие, которое имело роковые последствия и внесло особенно крупный вклад в его окончательное поражение. Финальное наступление войск коалиции в 1814 г., которое привело к падению Парижа и свержению Наполеона, было начато потому, что российской легкой кавалерии удалось перехватить секретные донесения французской армии, раскрывавшие планы французского императора и факт уязвимости его столицы. Это стало закономерным исходом двухлетних боевых действий, в ходе которых российская легкая кавалерия с самого начала имела превосходство, после сентября 1812 г. ставшее подавляющим. Однако это превосходство не было деянием Бога или природы. Историку нужно изучить российское коневодство и то, как оно было мобилизовано в 1812–1814 гг. Также важно понять, как русские управляли, сохраняли и укрепляли кавалерийские полки на протяжении этих кампаний. Еще раз повторюсь, именно это является ключевой частью книги[15].

Естественно, людей в целом и историков отдельных стран в частности интересовали подвиги, совершаемые солдатами на полях сражений, а не то, как они набивали желудки или следили за здоровьем своих лошадей. Это положение столь же справедливо для России, как и для любой другой страны. Как и прочие великие державы, Россия использовала наполеоновскую эпоху для создания национальных мифов. Официальный миф, исходящий из среды приближенных российского императора, состоял в том, что русский народ во главе с дворянством сплотился вокруг трона для того, чтобы уничтожить захватчиков, покусившихся на священную землю их отечества. Пожалуй, в этом мифе было больше правды, чем в его прусско-германском варианте, где утверждалось, что прусская нация взялась за оружие в 1813 г., чтобы освободить Германию после обращенного к ней воззвания Фридриха-Вильгельма III «К моему народу».

Одна совершенно реальная причина, по которой Россия одержала победу над Наполеоном, заключалась в том, что в ходе войны многие молодые офицеры за боевые заслуги получили назначение на ключевые позиции в армии. Среди российских полководцев такими офицерами были А.И. Чернышев и И.И. Дибич, ставшие генерал-лейтенантами в возрасте 28 лет, а также М.С. Воронцов, получивший это звание в возрасте 30 лет. Но это лишь вершина айсберга. Графу К.В. Нессельроде только исполнилось 28 лет, когда в 1808 г. он возглавил российскую разведку в Париже. Впоследствии, в 1813–1814 гг., он служил в качестве главного дипломатического советника Александра I. Возраст даже старшего поколения военачальников был невелик: П.М. Волконскому, служившему в качестве начальника штаба Александра, к концу войны исполнилось только 38 лет. Этим людям было суждено вершить судьбы российской армии и государства на протяжении нескольких последующих десятилетий. В официальных трудах по истории войны, написанных Д.П. Бутурлиным и А.И. Михайловским-Данилевским, изложение велось очень аккуратно, чтобы не оскорбить упомянутых выше выдающихся деятелей. Похожая ситуация наблюдалась в английской историографии. Герцог Веллингтон после сражения при Ватерлоо прожил почти четыре десятилетия и занимал такое положение, которое позволило ему сделать собственное видение сражения почти каноническим в Великобритании[16].

Однако между Веллингтоном и русскими главнокомандующими имелись существенные различия. Хотя в 1820-е и 1830-е гг. у герцога было много политических противников, к моменту своей смерти он стал национальной иконой. По-иному обстояли дела с русскими генералами, прожившими не меньше него. Сразу после смерти Александра I группа офицеров, так называемые декабристы, предприняла попытку свержения самодержавия и установления конституционной или даже республиканской формы правления. Среди них были такие офицеры как М.Ф. Орлов и князь С.Г. Волконский, отличившиеся в годы войны. Восстание было подавлено. Главные герои войны — А.И. Чернышев, А.X. Бенкендорф и П.М. Волконский — приняли участие в подавлении мятежа и продолжили службу в качестве министров при Николае I вплоть до середины XIX в.

Восстание декабристов и его подавление явилось началом исключительно глубокого раскола между правыми и левыми силами в России, который закончился революцией 1917 г. Неистовая ненависть, которую испытывали друг к другу эти два лагеря, внесла свою лепту в дело порчи и искажения мемуаров о событиях 1812–1814 гг. В Зимнем дворце в Санкт-Петербурге имеется прекрасная галерея портретов почти всех генералов 1812–1814 гг. В 1970-е гг., будучи аспирантом и находясь в СССР, я как-то вступил в ожесточенную полемику с одной девушкой, которая была возмущена тем фактом, что среди прочих портретов висел портрет А.X. Бенкендорфа, впоследствии ставшего шефом жандармов при Николае I. Мои аргументы в пользу того, что Бенкендорф был героем войны, не произвели никакого эффекта. Когда я назвал его лидером партизанского движения, кем он действительно являлся на протяжении большей части 1812–1814 гг., ее возмущению не было предела. Молодая студентка отнюдь не была настроена прокоммунистически, однако находилась под сильным влиянием московской радикально-либеральной интеллигенции. В ее представлении герои 1812 г. в целом и партизаны в частности являлись «друзьями народа», а, следовательно, по определению принадлежали к числу почетных членов радикально настроенного политического лагеря и носителей той самой традиции, что и эта девушка.

Коммунистический режим, унаследовав миф 1812 г. и сделав его составной частью советского патриотизма, во многом возвел эти идеи в ранг непререкаемой догмы. Исторические реалии участия России в войне требовалось поразительным образом исказить для того, чтобы они вписывались в официальную идеологию сталинской эпохи. Стало правилом поносить и преуменьшать заслуги Александра I и представлять взаимоотношения между государствами на международной арене в ложном свете; Кутузов был поставлен вровень с Наполеоном и даже выше его, тогда как его аристократическое происхождение и придворные связи (так же, как и в случае с князем П.И. Багратионом) предпочитали не замечать; масштабы народного сопротивления Наполеону преувеличивались, а возникавшее в ряде случаев движение против помещиков и представителей власти представлялось в качестве составного элемента народной войны, которая велась как против собственной тирании, так и против французов. Подобного рода клише на протяжении некоторого времени не давали российским ученым вести нормальное изучение эпохи наполеоновских войн и наложили отпечаток на то, каким образом многие россияне старшего поколения воспринимают события 1812–1814 гг. Однако современные российские историки, к счастью, давно освободились от влияния мифов об эпохе наполеоновских войн, возникших во времена сталинизма[17].

Тем не менее сложившаяся в советское время официальная трактовка наполеоновских войн, несмотря на все ее грубые искажения действительности, во многом оставалась верна духу Л.Н. Толстого, которого можно назвать наиболее крупным мифотворцем XIX в., если оценивать его влияние на понимание роли России в наполеоновских войнах в среде русской (и зарубежной) общественности. Толстой описывает стихийный русский патриотизм как единение в защиту отечества. Он представляет Кутузова как воплощение русского патриотизма и мудрости, противопоставляя его фигуру идиотизму, выказываемому так называемыми профессиональными военными экспертами, которые видятся автору немцами и педантами. В любом случае в концепции истории Толстого мало места отводится умелому военному руководству или хотя бы попыткам направлять ход событий, исходя из рациональных установок. Вместо этого автор превозносит моральную силу, мужество и патриотизм рядовых русских. В контексте настоящей книги наибольшую важность представляет тот факт, что действие романа Толстого «Война и мир» оканчивается декабрем 1812 г., когда война завершилась лишь наполовину, а самые серьезные испытания еще были впереди. Долгое, трудное, но в конечном итоге триумфальное шествие русской армии от Вильно (декабрь 1812 г.) до Парижа (март 1814 г.) не находит отражения в романе — так же, как этот сюжет был обойден вниманием в советском патриотическом каноне и памяти русского народа — современника тех событий. На каждую публикацию о 1813–1814 гг., вышедшую на русском языке, приходится более сотни публикаций о 1812 г. В недавно вышедшей работе, охватывающей весь период 1812–1814 гг. и написанной в научно-публицистическом ключе, 490 страниц посвящены 1812 г. и только 50 — более длительному и трудному для понимания периоду последующих двух лет[18].

Созданная русскими народная, или «толстовская», интерпретация войны во многом звучит в унисон с отчетами иностранцев, которые принижают роль российской армии и царского правительства в победе над Наполеоном. Сам Наполеон сильно тяготел к тому, чтобы возложить вину на географию, климат и удачу; тем самым он снимал с себя ответственность за случившуюся катастрофу. Историки обычно добавляют к этому просчеты и ошибки Наполеона, но многие из них довольствуются тем, что присоединяются к вытекающему из построений Толстого выводу о том, что русские военачальники слабо контролировали ход событий, и что русская «стратегия» представляла собой сочетание импровизации и счастливого стечения обстоятельств. Как это неминуемо и должно было произойти, недостаток интереса с российской стороны применительно к периоду 1813–1814 гг. предоставил свободу действий историкам других стран, которые были только рады написать историю таким образом, что роль России в событиях тех лет оказывалась незначительной.

Конечно, не сложно понять, почему для русских было проще всего отождествить себя с войной, которая велась на их родной земле в защиту Москвы и под предводительством генерала по имени Кутузов. Сложнее было сохранить столь же оптимистичный настрой в отношении кампаний, развернувшихся на территории Германии и Франции под командованием Витгенштейна и Барклая де Толли, в защиту правильной, но отчасти носящей метафизический характер концепции безопасности России, основанной на идее баланса сил в Европе. Приближение столетней годовщины войны в 1912 г. было отмечено всплеском исследовательского интереса и появлением большого числа новых публикаций. Однако к тому моменту Россия находилась в преддверии войны с теми самыми Гогенцоллернами и Габсбургами, с которыми в 1813 г. она была в союзе. Очевидно, это был не самый подходящий момент для празднования российско-германского единства. В 1813–1814 гг. двумя самыми блестящими офицерами в штабе российской армии были К.Ф. Толь, выходец из прибалтийских немцев, и И.И. Дибич, сын прусского штабного офицера, перешедший на русскую службу. Почти две трети войск наиболее успешного союзного подразделения — так называемая Силезская армия фельдмаршала Блюхера — на самом деле были русскими, однако во главе двух российских военных корпусов Блюхера стояли А.Ф. Ланжерон и Ф.В. Остен-Сакен. К этому времени Н.П. Румянцев и А.Б. Куракин были оттеснены на второй план, и среди главных советников Александра I по вопросам внешней политики не осталось ни одного этнического русского. Тем временем уже тогда император внушал многим своим подданным мысль о том, что он считает Россию отсталой страной, недостойной лелеемых им идеалов, и что он готов пожертвовать интересами России во имя европейской безопасности или даже просто с целью добиться одобрения Европы, которая задавала тон во всем.

Все эти публикации построены на хорошо знакомом историкам контрасте между Россией-империей и Россией как нацией и народом[19]. В 1814 г. англичане, французы и немцы уже стали нациями или находились на пути к этому. Националистический миф, возникший на основе наполеоновских войн, полностью соответствовал данным историческим реалиям и устремлениям. Россия в 1814 г. представляла собой династическую, аристократическую и многонациональную империю. Ядро ее составляли российские земли, русские крестьяне и дворяне, но они еще не были нацией и никогда не смогли бы стать ею полностью, пока существовала династическая империя. Россия выиграла войну 1812–1814 гг., но мифы, ставшие впоследствии частью российской исторической памяти, были прежде всего этнонациональными. Это наиболее существенная причина, по которой — однозначно и по контрасту с национальными мифами немцев, французов и англичан — в российских национальных мифах, возникших в результате наполеоновских войн, в значительной степени недооцениваются успехи России в 1812–1814 гг.[20]

Основная задача настоящей книги — прорваться через российские мифы к реалиям военных действий России в 1812–1814 гг. Прежде всего я стремился показать, как и почему Россия справилась с теми серьезными испытаниями, которые в рассматриваемые годы выпали на ее долю в лице Наполеона. Существуют и иные причины, по которым следует обращаться к различным российским мифологемам относительно эпохи наполеоновских войн.

Одна из них представляет собой размышления на тему империй и наций. Как в целом, так и в случае с Россией в частности, мне представляется неверным рассматривать все, что связано с имперской традицией как негативные явления, а нацию — как непременное воплощение добродетели. Это ни в коем случае не является оправданием неоимпериализма в современном мире. Однако в свое время в империи — в отличие от очень многих наций — часто верх одерживали толерантность, плюрализм и благосклонное отношение ко многим сообществам, находившим приют под покровом империи. Это в равной степени справедливо по отношению к инородцам в Российской империи на протяжении большей части ее истории. Одной из безусловно сильных сторон империи в эпоху Александра I был тот факт, что она хотела и была в состоянии полагаться на лояльность многочисленной элиты нерусского происхождения. В частности, ошибочным представляется представление о внешней политике Александра I как об «имперской», не отстаивающей интересов России, какой бы смысл мы ни вкладывали в понятие «Россия». До 1812 г. Наполеон достаточно наглядно продемонстрировал, почему его господство в Европе представляло угрозу для безопасности России и ее экономических интересов. В 1813 г. Александр принял абсолютно правильное решение, воспользовавшись возможностью вытеснить французов с территории Германии, восстановив основы баланса сил в Европе. Больше споров вызывает правильность последовавшего за этим решения переправить российскую армию через Рейн и свергнуть Наполеона. На мой взгляд, однако, Александр снова оказался прав, решив, что России прежде всего требуется мир и стабильность в Европе, и что в случае сохранения власти Наполеоном и мир, и стабильность станут невозможны. Эпоха Наполеона — классический пример того, насколько взаимосвязаны безопасность России и Европы. Она также явилась временем, когда Россия внесла существенный вклад в восстановление мира и стабильности в Европе.

Поэтому у русских есть все основания гордиться достижениями своей страны и армии в 1812–1814 гг. Занимательно, что присущая русским историкам зацикленность на военной кампании 1812 г. в ущерб описанию событий последующих двух лет никак не сказалась на репутации российской армии. На войне разница между военными учениями и реальными боевыми действиями больше, чем в любой другой области, где практика важнее тренировок. К 1813–1814 гг. российская армия обрела боевой опыт. К этому времени многие генералы достигли высокого уровня мастерства, а штабы стали работать гораздо лучше по сравнению с началом кампании 1812 г. На полях сражений 1813–1814 гг. стали часто задействовать резервы, а кавалерия, пехота и артиллерия действовали заметно более согласованно, чем раньше. Учитывая значительные расстояния, отделявшие театр военных действий от опорных пунктов армии, прибытие подкреплений и снабжение полевых армий осуществлялись на высоком профессиональном уровне. Дисциплина, чувство гордости за свой полк, преданность товарищам и характерная для более ранней эпохи лояльность по отношению к религии и монархии способствовали сохранению высокого морального духа рядовых солдат императорской армии независимо от того, приходилось ли им сражаться на родной земле или территории противника. Каждому, кому доводилось читать отчеты о сражениях (возьмем три примера) при Кульме, Лейпциге и Краонне, показалась бы очень странной мысль о том, что мотивация или моральный дух российской армии после 1812 г. упали.

Наконец, последняя причина, по которой не следует забывать о периоде 1813–1814 гг., заключается в том, что история 1812 г. без него теряет всякий смысл. Александр I и его военный министр Барклай де Толли до 1812 г. составляли планы войны, которая по их расчетам должна была продлиться минимум два года, а возможно, и дольше. Они разработали планы, отчасти блестяще разгадав намерения Наполеона, а также учтя сильные и слабые стороны не только французской армии, но и его политического режима. С самого начала их замысел состоял в том, чтобы измотать Наполеона в ходе оборонительной кампании на территории России, а затем организовать преследование разгромленного врага, вытеснив его за пределы России и поднять против него восстание в Европе. В российских документах военного, разведывательного и дипломатического ведомств содержатся достаточные доказательства в пользу данной точки зрения. Сам способ мобилизации ресурсов и живой силы, взятый на вооружение российским командованием, имел смысл только в контексте затяжной войны. Одна из основных причин, по которой Россия одержала победу над Наполеоном, заключалась в том, что верховное командование российской армии, оказалось более дальновидным. В 1812 г. оно спланировало и успешно провело против Наполеона длительную кампанию, прекрасно отдавая себе отчет в том, что именно к подобного рода военным действиям он был хуже всего подготовлен. В 1813–1814 гг. одновременные дипломатические и военные маневры Александра I способствовали изоляции Наполеона сначала в Европе, а затем даже в среде французской элиты. Разумеется, Наполеон и сам внес существенный вклад в собственное поражение. Однако саморазрушительный потенциал противника всегда брался в расчет Александром. Политика России в эти годы была тщательно продумана и велась целенаправленно. На самом деле она была очень далека от мифологии Толстого.

Основное содержание этой книги представляет собой исследование общей стратегии, военных операций и дипломатии, иными словами, политики с позиции силы. Военная и дипломатическая линии политики в эти годы тесно переплетались и должны изучаться параллельно. Это особенно важно в том, что касается русско-австрийских отношений — наиболее деликатного и вместе с тем, вероятно, наиболее важного аспекта российской внешней политики в 1813–1814 гг.

С лета 1810 г. и до вторжения Наполеона, несмотря на то что центральное место в российской политике занимала дипломатия, соображения военного порядка также оказывали на нее заметное влияние. Исключительно важные сведения, добытые российской разведкой в Париже, убедили Александра I в намерении Наполеона напасть на Россию и в значительной мере повлияли на дипломатические и стратегические планы последней. Предпочтение, отданное российским императором оборонительной военной стратегии, исключало возможность того, что попытки сохранения союза с Пруссией увенчаются успехом. В ходе кампаний 1812 г. и осени 1813 г. дипломатия не играла важной роли, куда большее значение имели военные операции. Ситуация изменилась во время кампаний весны 1813 и 1814 г., когда дипломатические и политические соображения оказывали влияние, а порой даже определяли военную стратегию. Весенняя кампания 1813 г. из-за этого чуть было не окончилась катастрофой. Александр I определял общую стратегию России и ее дипломатические маневры, а часто серьезным образом влиял и на ход военных операций. Его взгляды, личность и образ действия были чрезвычайно важны. Будь это не так, русская армия, возможно, не стала бы преследовать Наполеона в Германии в 1813 г. и, несомненно, никогда не дошла бы до Парижа. Поэтому настоящая книга действительно представляет собой сочинение о королях и сражениях.

Политика с позиции силы требует наличия этой силы и корректируется в зависимости от того, какими силовыми возможностями располагает государство и какие формы она принимает. В настоящей книге рассматриваются источники силы в период правления Александра I. В первую очередь здесь, конечно, имеется в виду имперская армия, в особенности устройство ее высшего звена, ее тактика, «доктрина» и личный состав. Но исследование охватывает также военную промышленность, государственные финансы, коневодство и людскую силу. Сильные и слабые стороны России в выбранных областях помогают объяснить, как именно империя участвовала в войне и как она ее выиграла. Как это всегда бывает, политическое устройство и социальная структура общества оказывали серьезное воздействие на процесс мобилизации и использование ресурсов империи. Основу политического и социального порядка составляло крепостное право. Имперская армия представляла собой профессиональный военный контингент, а входившие в него солдаты являлись отдельным сословием и несли службу в течение двадцати пяти лет своей жизни. Как такое общество и армия могли противостоять и действительно противостояли натиску Наполеона и сокрушили его? Российский офицерский корпус и в особенности его старшие чины составляли значительную часть общеимперской элиты, будучи по преимуществу выходцами из аристократических фамилий. Армия, аристократия и члены правительства были связаны многочисленными нитями семейного родства и покровительственных отношений. Зачастую невозможно понять, как функционировала армия до тех пор, пока мы не берем в расчет это обстоятельство.

То же самое касается системы ценностей и культуры генеральского и офицерского состава имперской армии. Честь, публичные проявления мужества и преданности своему полку и однополчанам имели большое значение. Не менее важно было соответствовать занимаемому положению и чину. Сражение, подобно дуэли, открывало возможность для публичной демонстрации и защиты чести. В некотором смысле «поле брани» было предшественником современного спортивного матча. «Победа» означала успешное удержание позиций и захват трофеев, таких как пушки и знамена. Подобные мужские качества воина кажутся не только архаичными, но порой даже детскими, тем не менее они имели столь большое значение во многом потому, что влияли на мораль и помогали офицерам сохранять присутствие духа перед лицом смерти или увечья. Главной проблемой в ходе кампании 1812 г. было то, что эти качества шли вразрез со стратегической линией России на отступление[21].

Хотя историки и могут писать с некоторой уверенностью о системе ценностей и мотивации поведения, характерных для офицерства в целом, понимание умонастроения рядовых представителей офицерского корпуса представляет гораздо большие трудности. В 1812–1814 гг. более 1,5 млн. человек отслужили в качестве рядовых и представителей унтер-офицерского состава в армии и ополчении. Мемуары оставили только двое[22]. Этот пробел может быть восполнен немногочисленными устными воспоминаниями, записанными несколькими десятилетиями позднее и отложившимися в архивах формулярными списками многих полков. Однако зачастую приходится составлять впечатление о системе ценностей солдат на основе их действий, а также тех сведений, которые сообщали о солдатах их офицеры. В таком подходе кроется очевидная опасность. Однако книга, в которой как аксиома рассматриваются мужество, стойкость и преданность российского солдата перед лицом ужасных лишений и порой жестокого обращения со стороны вышестоящих чинов, оставит без внимания один из наиболее существенных — и временами сбивающий с толку — аспект любой войны.

Россия является самым большим белым пятном в современной трактовке наполеоновских войн на Западе. Цель настоящей книги восполнить этот пробел. Однако более компетентный и реалистичный взгляд на военную мощь и политику России также может внести подвижки в общее видение эпохи Наполеона. В рассматриваемый период Россия была менее могущественна, чем Великобритания. Ее влияние на мировую политику было гораздо слабее. Однако в отличие от Австрии и Пруссии, российские интересы и планы не ограничивались пределами европейского континента. Значительной частью правящей элиты наполеоновские войны рассматривались как отвлекающий фактор и второстепенное событие. Первостепенный интерес России заключался, по их мнению, в экспансии в южном направлении — против Османской империи и Персии. Эти люди лишь изредка видели Францию в качестве основного и неминуемого противника России. Большинство из них полагало, что наполеоновская империя была явлением преходящим, возникла при исключительных обстоятельствах и благодаря гению Наполеона. Наиболее ярким представителем этой группы был граф Н.П. Румянцев, который, по существу, с конца 1807 г. и до наполеоновского вторжения был российским министром иностранных дел. По его мнению, важнейшим долгосрочным вызовом для России являлось растущее влияние Великобритании в области мировых финансов, торговли и промышленности, а также ее роль хозяйки морей. Этот взгляд в конечном итоге не нашел поддержки у Александра I. Произошло это главным образом по вине Наполеона, который вынудил российское правительство избрать борьбу с Францией своим основным приоритетом. Однако точка зрения Румянцева оказала некоторое влияние на политику России в 1812 г., поскольку ее частично разделял М.И. Кутузов. Она также позволяет под новым углом взглянуть на некоторые скрытые реалии эпохи наполеоновских войн.

Наполеоновские войны периода 1800–1815 гг. представляли собой противостояние мирового, а не сугубо европейского масштаба[23]. Этот взгляд может показаться странным, поскольку абсолютное большинство сражений в это время происходило на территории Европы. В этом смысле наполеоновские войны являлись в большей степени европейскими, чем мировыми даже по сравнению с революционными войнами 1790-х гг. Они были гораздо менее глобальными, чем Семилетняя война или война за независимость США: в ходе каждой из них важнейшие сражения произошли в западном полушарии и Азии. Однако на самом деле наполеоновские войны по большей части ограничивались территорией Европы, поскольку англичане становились все ближе к тому, чтобы одержать победу в длившейся не одно столетие войне за мировое господство с Францией. Основным результатом наполеоновских войн стал тот факт, что британской морской державе удалось ограничить французский империализм пределами Европы. По многим причинам создать империю любого типа в Европе было гораздо сложнее, чем в заморских владениях. По мысли ряда наблюдателей в России, именно в эпоху революционных и наполеоновских войн Великобритания сумела сплотить свою огромную и могущественную империю как в территориальном, так и торговом отношениях. В этом контексте попытка Наполеона создать империю на европейском континенте стала последним героическим усилием, направленным на то, чтобы уравновесить британский империализм и избежать поражения Франции в ее столетнем противостоянии с Великобританией. Соотношение сил сложилось далеко не в пользу Наполеона, хотя к 1812 г. он был очень близок к успеху.

Существует возможность изучения наполеоновских войн на разных уровнях. На одном полюсе находится видение событий глазами Бога: иными словами, в долгосрочной и цикличной перспективе. Здесь наибольшей интерес представляют геополитика, изменения в европейской идеологии и системе культурных ценностей после 1789 г., а также развитие мировых финансов и торговли. На другом полюсе располагается то, что может быть охарактеризовано как уровень червяка. Под этим имеются в виду каждодневные впечатления обыкновенных людей того времени. Сюда входят и такие немаловажные детали, как устройство кремневых замков и качество патронной бумаги, сказавшиеся на ненадежности российского огнестрельного оружия. Здесь же, например, можно найти описание событий, последовавших после 21 мая 1813 г., когда из-за ошибки маршала Мишеля Нея Наполеон не смог одержать решительную победу в битве при Баутцене и, возможно, тем самым упустил шанс добиться перелома в кампании 1813 г. и не дать Австрии вступить в войну. В диапазоне между уровнем Бога и червяка находятся все остальные проблемы, обычно затрагиваемые историками. Что касается настоящей книги, то таковыми проблемами будут тактика российских пехотных войск, состояние российской военной промышленности, а также отношение России к Австрии и Балканам. В моей книге рассмотрены все три уровня, поскольку все они важны для понимания того, как и почему Россия одержала победу над Наполеоном.

Повествование в книге выстроено по хронологическому принципу. Оно начинается с переговоров в Тильзите в 1807 г. и заканчивается вхождением русской армии в Париж в 1814 г. Причина, по которой был выбран именно этот подход, заключается в том, что любой другой подход погубил бы историю. И даже доктор исторических наук не имеет право сотворить подобное с одним из лучших эпизодов европейской истории. Однако другая причина, по которой в книге был использован метод нарративного изложения и хронологический подход, состоит в том, что обычно именно они являются наиболее правдоподобным способом объяснения того, что происходило в те годы. На поле сражения шанс выиграть битву, имевшийся у одного из противников в два часа пополудни, часто исчезал к четырем. Удача, неправильно понятый приказ и замешательство были причиной большей части происходивших событий. Решения имели последствия, которые сказывались на протяжении последующих дней и недель. В ряде случаев повествование в книге переключается с рассказа о текущем событии на объяснение того, что ему предшествовало. В Главе 7, например, я на время оставляю повествование о кампании 1812 г. для объяснения основных событий, происходивших в тылу русской армии.

Книга имеет следующую структуру. Глава 2 знакомит читателя с двумя главными «персонажами» книги — императором Александром I и его армией. В ней содержатся важные сведения о политическом устройстве России и природе международных отношений в эпоху наполеоновских войн. В конце ее рассматриваются мирные переговоры в Тильзите в 1807 г. и делается попытка объяснить образ мыслей российской стороны в ходе переговоров и заключения франко-русской «сделки» об устройстве дел в Европе и установления длительных взаимоотношений на мирных началах. Глава 3 повествует о франко-русских отношениях со времени заключения Тильзитского мира до вторжения Наполеона в Россию в июне 1812 г. Она большей частью, но ни в коей мере не всецело, посвящена дипломатии. Основным содержанием данной главы является обсуждение операций российской разведки, прежде всего в Париже, и того влияния, которое они оказали на дальнейшие события. Глава завершается попыткой рассмотреть франко-русские отношения в более широком мировом контексте. Именно в этой главе со всей очевидностью находит применение принцип повествования с использованием всех уровней объяснения — от Бога до червяка. В Главе 4 речь пойдет о том, как российская армия готовилась к войне и составляла планы будущих военных действий в период 1807–1812 гг.

Затем следуют четыре главы о 1812 г. и еще четыре — о 1813 г. Шесть из этих восьми глав, по существу, являются рассказом о ходе кампаний. Однако во всех шести значительное внимание уделяется тому, как армии снабжались едой и всем необходимым. Это сторона всегда имеет большое значение. В некоторые моменты на протяжении 1812–1813 гг. этот фактор становился решающим. В главах, посвященных описаниям событий 1812 — осени 1813 гг., в фокусе исследования находятся военные операции. С началом этих кампаний дипломатия отошла на второй план. Напротив, в первые восемь месяцев 1813 г. стратегия России во многом определялась необходимостью привлечь Пруссию и Австрию к военным действиям, если Александр I собирался достичь намеченных целей. Поэтому дипломатии отводится много места в Главе 9, посвященной кампании весны 1813 г. В двух из упомянутых восьми глав рассматривается работа тыла российской армии и то, каким образом происходила мобилизация ресурсов России в 1812 и 1813 г. Без этого невозможно понять военную деятельность и победу России. Главы 13 и 14 охватывают период кампании 1814 г. Они также представляют собой нарратив, хотя и сложный по своему характеру из-за необходимости связывать в единое целое военные операции, дипломатию, работу тыла и даже внутреннюю политику Франции, поскольку все эти четыре элемента были тесно взаимосвязаны и крайне важны для понимания политики России и окончательной победы коалиции.

РОССИЯ — ВЕЛИКАЯ ДЕРЖАВА

Для российского государства XVIII столетие явилось эпохой побед. До правления Петра Великого (1689–1725) представители элиты различных европейских стран смотрели на русских как на варварский, чуждый и не представляющий для них большого интереса народ. Подобно туркам, они рассматривались в качестве аутсайдеров на европейском пространстве. В отличие от них, русские не пользовались даже той малой толикой уважения, которое порождал наводимый турками страх. Однако к моменту смерти Петра Великого отношение стало меняться. В ходе Великой Северной войны (1700–1721) Россия разгромила Швецию и пришла ей на смену в качестве наиболее могущественной державы в северо-западной части Европы. Во время Семилетней войны (1756–1763) Россия произвела еще большее впечатление на европейские умы. Ее армия заняла Восточную Пруссию, во многих сражениях одержала победу над войсками Фридриха II и даже на короткое время захватила Берлин. Только смерть императрицы Елизаветы в 1762 г. и решительный поворот политики России при ее преемнике Петре III спасли Пруссию от окончательного поражения[24].

Затем наступила эпоха Екатерины II (1762–1796), когда территория, мощь и международный статус России многократно возросли. К России отошли большая часть польских земель, а также огромные территории, которые в настоящее время являются южной и восточной Украиной, но тогда были известны под именем «Новороссия». Превратившись при Петре в ведущую державу на балтийском побережье, Россия теперь стала господствовать и на Черном море, а также отправлять свои флотилии в Средиземноморье. Просторы плодородных украинских земель, присоединенных Екатериной II, начали заполнять поселенцы. Поскольку экономика Новороссии процветала, на пути будущего господства России практически не оказывалось преград. Екатерина и наиболее знаменитый ее фаворит Г.А. Потемкин вынашивали планы восстановления Византийской империи и возведения на трон внука императрицы — великого князя Константина. Это был весьма амбициозный и даже фантастичный замысел, но таковыми же были не только жизнь самой Екатерины, но и небывалый подъем России в XVIII в.[25]

Одним из последствий триумфа России был тот факт, что он сделал российскую элиту привычной к победам, питал ее гордость, самонадеянность и высокомерие. Это имело как свои положительные, так и отрицательные стороны, но в любом случае оказало влияние на характер военных действий России в 1812–1814 гг. Неизбежным следствием было также то, что победы способствовали росту легитимности династии Романовых и самодержавной формы правления. Россия поддерживала конституционные принципы в Швеции и Польше, осознавая, что они подрывали силы этих держав, являвшихся соседями и противниками России. Знаменательные победы России над Османской империей в период 1768–1792 гг. также во многом были обусловлены неспособностью слабых султанов осуществлять контроль над придворными группировками и сатрапами отдельных провинций. И российские цари, и османские султаны столкнулись с вызовом, связанным с отсталостью их вооруженных сил, которая препятствовала созданию современной армии европейского образца. Полки, состоявшие из стрельцов в России и янычар в Османской империи, представляли тем большую опасность, что располагались в столицах империй и были связаны с консервативно настроенными политическими и религиозными группировками, которые противились осуществлению серии назревших преобразований. Петр Великий упразднил стрелецкое войско в 1690-е гг. У османского султана только в 1820-е гг. нашлись власть и решимость, необходимые для уничтожения янычар. К тому времени Российская империя была уже гораздо могущественнее турок[26].

В основе этого могущества лежал политический союз, связавший монархию Романовых с классом крупных и мелких земельных собственников. В этом отношении Россия была похожа на остальные четыре европейские великие державы (Великобританию Францию, Австрию и Пруссию): везде существовал похожий союз между короной и земельной аристократией. В каждом случае этот союз имел ряд отличительных черт. В Великобритании, например, власть монарха была не абсолютна, а аристократия играла роль младшего партнера в коалиции, в состав которой входили также представители финансовой и торговой элиты[27].

Хотя в теории все четыре континентальные монархии были абсолютными, никто из них не сомневался, что российский император обладал большей полнотой власти, чем глава верховной власти во Франции, Австрии или Пруссии. Он мог издавать законы и облагать свой народ налогом без согласия последнего, и ни один закон не мог защитить даже самых именитых подданных императора от прихотей монаршей воли. Напротив, особенно во Франции и Австрии, аристократические собрания и судебные институты, унаследованные от эпохи средневекового феодализма, ограничивали власть монарха так же, как это делали нормы, принятые среди высших слоев общества и распространявшиеся порой на самих монархов и членов их семей. Другие факторы также способствовали укреплению власти российского самодержца. Например, в протестантской Европе некогда громадные земельные владения католической церкви в ходе Реформации оказались в руках аристократии. В католической Европе XVIII в. большая часть этих земель все еще принадлежала церкви. В России же монархия к 1760-м гг. секуляризировала несметные богатства православной церкви и в значительной мере определила их в свое пользование. Это явилось одной из основных причин того, что к 1790-м гг. более 40% всего крепостного населения «принадлежало» не помещикам, а государству[28].

Широчайшая и деспотическая власть самодержца была обыденным явлением российской политики и управления. Решающее значение имели проводимая самодержцем политика, а также умение управлять как правительственным аппаратом, так и настроениями родовитой знати. Но российский монарх был одновременно и всемогущим, и сильно ограниченным — в некоторых отношениях — монархом. Даже европейская часть России по площади значительно превосходила любую другую европейскую великую державу. До 1750-х гг. численность ее населения не превышала количество жителей Франции, но и в правление Александра I плотность населения в России оставалась крайне низкой по европейским стандартам. Система наземного сообщения была развита слабо, а во время весенней и осенней распутицы дороги покрывались непролазной грязью. Правительственная бюрократия была малочисленна, коррумпированна и некомпетентна. В 1763 г. в России было лишь немногим больше чиновников, чем в Пруссии, хотя последняя по размеру составляла одну сотую часть территории европейской России. Прусский монарх имел возможность вести набор чиновников, имевших специальные навыки в области юриспруденции и управления, из выпускников многочисленных германских университетов, некоторые из которых были основаны еще в средние века. Когда Александр I занял российский престол в 1801 г., в России существовал всего один университет, открытый в Москве в 1755 г. После проведенной в 1775 г. губернской реформы государственный аппарат на местах начал расти, однако в большинстве случаев новые чиновники назначались, а нередко избирались из числа поместного дворянства. Очень часто эти люди по нескольку лет служили в армии в офицерском звании, прежде чем вернуться в родную губернию для того, чтобы жениться и наследовать свои небольшие поместья. Расширение местной администрации, следовательно, укрепляло взаимозависимость монархии и землевладельческого сословия.

С одной стороны, Романовы не могли обойтись без дворянства, которое один император назвал вынужденным сборщиком податей и наборщиками рекрутов по деревням. В равной степени государство не могло существовать без службы дворян в бюрократическом аппарате империи, и прежде всего — в качестве офицеров в армии. Однако и дворянство отчаянно нуждалось в государстве. Служба в качестве офицеров или чиновников являлась существенной статьей дополнительных доходов. Государство также обеспечивало безопасность помещиков в случае крестьянского неповиновения или бунта. В 1773 г. восстание казаков и крестьян во главе с Е.И. Пугачевым охватило обширную территорию Приуралья и нижнего течения Волги. Потребовались многие месяцы боевых действий и многотысячная армия для подавления восстания, стоившего дворянам многих жизней и оставившего глубокий след в сознании правящих кругов России. Для небольшого, но все же значительного числа мелкопоместных дворян служба в армии и даже в бюрократическом аппарате являлась способом пополнить ряды аристократической элиты и тем самым нажить состояние. Непрестанные войны, которые Россия вела в XVIII в., предоставляли молодым людям много возможностей проявить себя.

Помимо Романовых, в числе тех, кто оказался в наибольшем выигрыше от растущего в XVIII в. благосостояния России, была узкая группа семей, занимавших в то время ведущее положение при дворе, в правительстве и армии и являвшихся аристократической элитой империи. Некоторые из этих семей были древнее Романовых, другие возвысились совсем недавно, но ко времени правления Александра I из них сформировался костяк единой аристократической элиты, связанной материальными и семейными узами. Богатство, социальный статус и положение этих семей в правящих кругах давали им огромную власть. Созданные ими отношения патронажа пронизывали правительственный аппарат России и ее армии. Сами Романовы были выходцами из этого аристократического слоя. Впоследствии имперский статус возвысил их над массой аристократии, и монархи взяли за правило сохранять автономное положение и никогда не позволяли себе стать орудием какой бы то ни было аристократической клики. Тем не менее подобно другим европейским монархам они стали рассматривать аристократических магнатов как своих естественных союзников и партнеров, как оплот естественного порядка и иерархического устройства эффективно управляемого общества.

Для сохранения своего влияния аристократия пользовалась целым набором действенных средств. В XVIII в. ее представители с детства записывали своих сыновей в полки лейб-гвардии. Достигнув двадцатилетнего возраста, аристократические отпрыски использовали накопленное за долгие годы «превосходство в ранге» и привилегированное положение гвардейцев для получения звания полковников в линейных полках. Павел I, сын Екатерины Великой, правивший с 1796 по 1801 г., положил конец этой уловке, однако очень многие представители знати, занимавшие в 1812–1814 гг. высокие посты, успели ею воспользоваться. Еще большее значение имело положение знати при императорском дворе. Хотя придворные звания большей частью являлись почетными, они позволяли молодым камер-юнкерам и камергерам занимать более высокие посты на службе по сравнению с гражданскими чинами того же класса.

В контексте европейской истории XVIII в. в этом не было ничего особенно примечательного. Юные английские аристократы с помощью денег прокладывали себе путь наверх в военной иерархии, заседали в парламенте потому, что у их отцов были тугие кошельки, и порой получали звание пэров в весьма нежном возрасте. В отличие от Великобритании, русские аристократы не контролировали правительство через парламент. Однако император, проводивший неумелую политику или вызывавший чрезмерное раздражение столичной элиты, мог быть свергнут и убит. Павел I как-то заметил, что в России нет «важных персон», включая тех, кто имел возможность вести личную беседу с императором, поскольку они находились в таком положении лишь до тех пор, пока император изъявлял желание продолжать разговор. Он был наполовину прав: российские магнаты проявляли большее раболепие и были менее независимы, чем представители знати в Лондоне или Вене. Но Павел оказался наполовину не прав, и в 1801 г. поплатился за свой просчет жизнью, будучи убит группой аристократов во главе с генерал-губернатором графом П.А. Паленом, недовольных его деспотическим правлением.

Крупное и мелкопоместное дворянство составляло основу правящей элиты и офицерского корпуса Российской империи. Но Романовы стояли во главе многонационального государства. Они вступили в союз с проживавшими на территории их империи аристократическими группировками нерусского происхождения и привлекали их к придворной и гражданской службе. Наибольшего успеха удалось достичь немецким помещикам из прибалтийских губерний. Согласно одной скромной оценке, 7% всех генералов русской армии в 1812 г. были выходцами из немецких дворянских родов прибалтийских губерний. Обитатели балтийского побережья своему успеху были обязаны тем фактом, что благодаря усилиям лютеранской церкви и просвещению, охватившему в XVIII в. европейские страны, они были гораздо лучше образованными по сравнению со среднестатистическим русским провинциальным дворянином[29].

В то время не было ничего необычного в том, что империей управляла разнообразная и иноплеменная элита. В эпоху расцвета Османской империи ее правящий класс составляли обращенные в мусульманство христианские рабы. Империя Цин и империя Великих Моголов управлялись элитой, пришедшей из-за пределов Китая или Индостана. По этим меркам империя Романовых была очень русской. Даже по европейским стандартам российское государство не было уникальным явлением. Очень многие выдающиеся полководцы и государственные деятели Австрийской империи были выходцами из земель, не принадлежавших Габсбургам. Из трех величайших героев Пруссии 1812–1814 гг. — Блюхер, Шарнхорст и Гнейзенау ни один не родился прусским подданным и не начинал военную карьеру в прусской армии.

В российской армии, возможно, было больше выходцев из других стран, чем в австрийской или прусской. В Петербурге европейские иммигранты также выделялись более отчетливо на фоне местного общества, чем это было в Берлине или Вене. В XVIII в. многие солдаты и чиновники из Европы поступили на российскую службу в поисках лучшего жалования и из соображений карьерного роста. В годы правления Александра I к ним присоединились лица, бежавшие от французской революции и Наполеона. Главным образом иммигранты из Европы заполняли собой пробел, появившийся в результате медленного развития в России профессионального образования и среднего класса профессиональных работников. Одной из групп, входивших в этот класс, были врачи. Даже в 1812 г. русская армия едва насчитывала 800 докторов, многие из которых по происхождению были немцами. Ощущалась также нехватка военных инженеров. В XVIII в. русские инженерные войска находились на положении младшего брата артиллерии и действовали под началом артиллерийского ведомства. Хотя при Александре I они получили независимость, квалифицированных офицеров все равно было слишком мало, а круг их обязанностей — слишком широк. По этой причине Россия по-прежнему подыскивала иностранных специалистов, которых можно было бы привлечь к себе на службу. Накануне 1812 г. двумя главными российскими военными инженерами были голландец П.К. Сухтелен и немец К.И. Опперман[30].

Гораздо больше иностранцев находилось в свите Его Императорского Величества по квартирмейстерской части, выполнявших функции офицеров Главного штаба. Почти что каждый пятый «русский» штабной офицер в сражении при Бородино даже не был подданным российского императора. Менее половины носили славянские фамилии. Главный штаб частично был сформирован из кадров Картографического депо — очень специализированного ведомства, для работы в котором требовались хорошие математические способности. Это являлось гарантией того, что в Главном штабе должны были преобладать иностранцы и нерусские подданные. По мере роста численности армии и усложнения ее структуры в эпоху наполеоновских войн штаб начинал играть ключевую роль. Тот факт, что столь значительная часть штабных офицеров носила нерусские фамилии, был причиной растущего недовольства многих русских. Кроме того, вторжение Наполеона в 1812 г. вызвало волну ксенофобии в России, которая временами обращалась против «иностранцев» в русской армии, не делая большого различия между истинными иностранцами и теми подданными российского императора, которые не являлись этническими русскими. Однако без штабных офицеров нерусского происхождения Россия никогда не смогла бы одержать победу в кампании 1812–1814 гг. Более того, большинство этих людей были лояльны по отношению к российскому государству, а их семьи со временем становились частью российского общества. Иностранные инженеры и штабные офицеры также помогали в воспитании нового поколения молодых русских офицеров, которое должно было прийти им на смену[31].

Для российского государства, как и для остальных великих держав, самым серьезным вызовом эпохи наполеоновских войн стала мобилизация ресурсов для ведения войны. Существовало четыре основных элемента, которые можно описать как движущие силы могущества России[32]: люди, лошади, военная промышленность и финансы. Пока не будет получено представление о сильных и слабых сторонах каждого из этих четырех элементов, невозможно будет понять, как именно Россия сражалась в этих войнах или почему она вышла из них победительницей.

Людская сила была тогда одним из наиболее очевидных ресурсов любого государства. Сразу после смерти Екатерины II в 1797 г. население Российской империи составляло порядка 40 млн. человек. Эта цифра сопоставима с 29 млн. французских подданных накануне Великой французской революции и, возможно, с 22 млн. обитателей владений Габсбургов в тот же период. В Пруссии даже в 1806 г. проживало всего лишь 10,7 млн. человек. Великобритания находилась где-то между Пруссией и более крупными континентальными державами. Ее население вместе с ирландцами насчитывало около 15 млн. человек в 1815 г., при том что людские ресурсы Индии только начинали становиться фактором мирового могущества Великобритании. Таким образом, по европейским меркам население России было значительным, но ненамного превосходило численность населения ее каждого отдельно взятого соперника времен старого режима и заметно уступало размерам людских резервов, имевшихся в распоряжении Наполеона. В 1812 г. численность населения Французской империи, иными словами, всех территорий, управляемых непосредственно из Парижа, составляла 43,7 млн. человек. Однако Наполеон являлся также королем Италии с населением 6,5 млн. человек и протектором Рейнского союза, на территории которого проживало 14 млн. человек. В его распоряжении находились и некоторые другие территории: с точки зрения России, наибольшее значение имело Великое герцогство Варшавское с населением 3,8 млн. человек, которое внесло непропорционально большой вклад в военную деятельность Наполеона в 1812–1814 гг. Простое перечисление этих цифр кое-что говорит о том вызове, перед которым в рассматриваемые годы оказалась Россия[33].

С государственной точки зрения, важным аспектом мобилизации населения России являлся тот факт, что не только само население было многочисленно, но и что процесс его постановки в ряды армии обходился недорого. Рядовой в армии Веллингтона едва ли жил королевской жизнью, однако его годовое жалованье было в одиннадцать раз больше, чем у русского солдата — даже в том случае, если последний получал его в серебряных копейках. На деле же жалованье рядовым русской армии в 1812 г. гораздо чаще выплачивалось в бумажных деньгах, действительная стоимость которых равнялась одной четверти номинальной. Сравнение цен и доходов всегда сопряжено с трудностями, поскольку часто не ясно, указывалась ли в источниках стоимость в серебряных или бумажных деньгах, да и в любом случае разница между прожиточным минимумом в России и других странах (прежде всего в Великобритании) была велика. Более показательным является тот факт, что даже в мирное время британский солдат получал не только хлеб, но также рис, мясо, горох и сыр. Русскому рядовому давали только муку и крупу, хотя в военное время рацион пополнялся за счет мяса и водки. Солдаты варили из крупы кашу, являвшуюся их основным продуктом питания[34].

Полк российской армии иногда вместо готовой военной формы и сапог получал ткань и кожу, из которых собственными силами шили одежду и обувь. Порох, свинец и бумага доставлялись в полки, и уже там из них изготавливались патроны. Государство пользовалось бесплатным трудом не только солдат. Небольшое число рекрутов направлялось не в армию, а определялось для работы в шахтах. Еще важнее было то обстоятельство, что, когда Петр Великий построил чугунолитейные заводы, ставшие основой военной промышленности России, к ним были приписаны целые деревни, которые навечно обязывались снабжать их рабочей силой. То же самое было сделано в отношении ряда текстильных предприятий, созданных для пошива одежды для русской армии. Труд приписных крестьян обходился еще дешевле, поскольку семьи рабочих сохраняли свой земельный надел, с которого они должны были кормиться[35].

До тех пор пока армии всех европейских стран состояли из профессиональных военных, несших службу на протяжении длительного времени, военная система России составляла им превосходную конкуренцию. Система ежегодного набора рекрутов давала возможность российской армии оставаться крупнейшей и самой дешевой в Европе, не возлагая при этом непосильных тягот на население. Однако в 1793–1815 гг. сначала во Франции, затем в Пруссии начали происходить перемены, которые поставили под вопрос дальнейшую жизнеспособность российской армии. Революционная Франция начала ставить под ружье целые «классы» молодых людей в надежде на то, что с окончанием войны они вернутся к мирной жизни в качестве граждан новой республики. С 1798 г. эта система стала применяться на постоянной основе стараниями Луи Журдена, установившего в качестве обязательного шестилетний срок службы. Государство, на короткий срок призывавшее в ряды своей армии целую возрастную группу, единовременно могло выставить больше людей, чем Россия. Через некоторое время в его распоряжении оказывались подготовленные резервы, состоявшие из сравнительно молодых людей, прошедших военную службу. Если бы Россия попыталась скопировать эту систему, ее армия перестала быть отдельным сословием в государстве, и сама сущность царского режима и общества должна была бы претерпеть изменения. Состоящая из граждан армия едва ли была совместима с обществом, основанном на крепостном праве. Армия стала бы менее надежной силой при подавлении бунта внутри государства. Знатные землевладельцы оказались бы лицом к лицу с массой молодых людей, вернувшихся в свои родные деревни (при сохранении существовавшего законодательства), которые больше не были бы крепостными и имели военную подготовку[36].

На самом деле вызов в лице Наполеона, с которым столкнулась Россия, появился и миновал слишком быстро для того, чтобы эти угрозы могли в полной мере материализоваться. Для выхода из критического положения оказалось достаточно временных мер. В 1807 г. и снова в 1812–1814 гг. царский режим мобилизовал крупное ополчение, созванное исключительно на время войны, несмотря на то, что некоторые из возглавивших его лиц опасались, что этот шаг был бесполезен с военной точки зрения и мог также обернуться серьезной угрозой для социального порядка империи. Вопрос об ополчении был впервые поставлен на обсуждение зимой 1806–1807 гг. князем И.В. Лопухиным, одним из ближайших советников Александра I. Он предупреждал императора, что «в настоящее время в России ослабление уз, связующих крестьянина с помещиком, опаснее иностранного вторжения». Император изъявил желание пойти на риск, и его решение оказалось верным. Мобилизация живой силы посредством резкого увеличения численности регулярных войск и созыва ополчения оказалась достаточным средством для достижения победы над Наполеоном, не требующим коренных перемен в политическом строе России[37].

После живой силы следующим по значимости ресурсом были лошади, которых в России было больше, чем в любой другой стране мира. Огромные табуны паслись на степных просторах южной России и Сибири. Эти лошади были сильны, быстры и исключительно хорошо поддавались тренировке. Они также обходились совсем недорого. Один историк, занимающийся проблемами коневодства в России, назвал этих степных лошадей «огромным и неисчерпаемым резервом». Ближе всего к чистокровным степным скакунам были лошади в иррегулярных полках казаков, башкир и калмыков. Кони донских казаков были неказисты, малого роста, быстры и очень послушны. Они могли на протяжении многих дней покрывать большие расстояния в экстремальных погодных условиях, по пересеченной местности и при минимальном фураже, что было не под силу регулярной кавалерии. В домашних условиях казачьи лошади всегда находились на выпасе. В зимнее время они передними копытами выкапывали из-под снега и льда корни и стебли травы. Вступая в ряды действующей армии, казаки приводили своих лошадей, хотя в 1812–1814 гг. государство выделяло средства на покупку лошадей взамен тех, что были потеряны в ходе боевых действий. Превосходные разведчики, способные находить дорогу на любой местности в темное время суток, казаки также освобождали регулярные части российской кавалерии от многих обязанностей, которые истощали силы аналогичных родов войск в армиях других стран. Однако полки российских гусар, улан и конных стрелков также имели в своем распоряжении сильных, хорошо обученных, недорогих и быстрых лошадей со здоровой примесью степной крови[38].

Традиционно гораздо большей проблемой являлся подбор лошадей для средней (драгуны) и тяжелой (кирасиры) кавалерии. Действительно, к началу Семилетней войны в России не существовало боеспособных полков кирасир, и даже драгунские соединения пребывали в крайне плачевном состоянии. Однако к 1812 г. многое изменилось, прежде всего благодаря интенсивному развитию в России начиная со второй половины XVIII в. — коневодства. К 1800 г. в России действовало 250 частных конных заводов, и почти все они возникли в течение предшествовавших сорока лет. Они снабжали лошадьми большую часть кирасирских полков и некоторую — драгунских. Британские офицеры, служившие в русской армии в 1812–1814 гг., признавали, что тяжелая кавалерия в России была, по словам сэра Чарльза Стюарта, «несомненно, очень хороша». Сэр Роберт Вильсон писал, что лошади в русских полках тяжелой кавалерии «отличались бесподобным сочетанием роста, силы, энергичности и выносливости; выращенные преимущественно из породы британских ломовых лошадей, они обладают значительной примесью других кровей, что лишает их грубости и делает вдобавок такими покладистыми, что они сами приучаются к выездке и проходят в высшей степени отличную школу дрессировки»[39].

Единственной проблемой, связанной с поступавшими в кирасирские полки лошадьми, являлась их высокая стоимость, по крайней мере в глазах Александра I. Даже официально лошади, предназначенные для тяжелой кавалерии, обходились в два с половиной раза дороже гусарских, а лошади для гвардейских кирасир — кавалергардов и лейб-гвардии Конного полка — стоили гораздо больше. Их прокорм и содержание обходились дороже по сравнению с лошадьми кавалерии, и, как это обычно бывает с более крупными лошадьми, они обладали меньшей выносливостью и стойкостью. Поскольку поступали они с конных заводов, их замена также была сопряжена с трудностями. Возможно, по перечисленным причинам русские кирасиры в 1813–1814 гг. часто использовались в качестве резервных войск и мало участвовали в сражениях. Александр пришел в неистовство, когда однажды австрийский генерал использовал их для несения сторожевой охраны и допустил невынужденные потери среди лошадей[40].

Военная промышленность России, как правило, могла, за рядом исключений, полагаться на отечественное сырье. Значительный объем селитры приходилось ввозить из-за границы; то же самое касалось свинца, что обернулось его удорожанием и опасным образом ослабило армию в 1807–1812 гг., когда континентальная блокада наложила ограничения на российскую внешнюю торговлю. Производство шерсти для военного обмундирования также было сопряжено с трудностями, поскольку Россия изготовляла только 4/5 требовавшегося ей объема. Ощущался недостаток шерстоткацких предприятий, связанный со стремительным увеличением численности армии после 1807 г. Однако самым необходимым сырьем являлись железо, медь и дерево, которых в России было в избытке. В начале царствования Александра I Россия все еще являлась мировым лидером по выплавке чугуна, а по производству меди уступала только Великобритании. Петр Великий основал первый крупный железоделательный завод в России для разработки огромных залежей железной руды и дерева в районе Урала — на границе Европы и Сибири. Хотя технология выплавки металла в России уже начинала заметно отставать от английской, в 1807–1814 гг. она все еще находилась на должном уровне, требовавшемся для удовлетворения военных потребностей. Уральский регион был значительно удален от основных оружейных заводов Петербурга и Тулы, расположенной в 194 км к югу от Москвы, но эффективная система водного сообщения связывала три региона воедино. Тем не менее доставка любого вида вооружения или амуниции, изготовленных на Урале, в расположение войск, находившихся на западных рубежах Российской империи, занимала более года[41].

Производилось два основных вида вооружения: артиллерия и огнестрельное оружие. Большинство русских железных пушек изготовлялось на Александровском пушечном заводе в Петрозаводске небольшом городе в Олонецкой губернии к северо-востоку от Петербурга. Эти орудия предназначались прежде всего для оснащения русских крепостей и комплектования осадной артиллерии. Большая часть полевых орудий поступала из Петербургского арсенала: за 1803–1818 гг. там было изготовлено 1255 новых пушек. Технология производства на обоих заводах находилось на современном уровне. В Петербургском арсенале в 1811 г. был установлен паровой двигатель, приводивший в движение все токарные и сверлильные станки. Меньшее количество орудий изготовлялось и ремонтировалось в крупных складах и мастерских в Брянске — городе, находившемся недалеко от границы современной России и Белоруссии. После реформы в области артиллерийского дела, завершенной А.А. Аракчеевым в 1805 г., российские орудия и лафеты стали соответствовать самым высоким международным стандартам. Число типов орудий было уменьшено, отдельные части стандартизированы и облегчены, большое внимание уделялось также тому, чтобы орудия и снаряжение были сообразны тем тактическим задачам, которые они должны были выполнять. Единственным слабым звеном оставались российские гаубицы, которые так и не удалось доработать до уровня французских моделей, вследствие чего российские орудия во время дуэлей с французскими не всегда могли достичь цели. С другой стороны, благодаря облегченной конструкции лафетов и силе тягловых лошадей русская артиллерия на полях сражений 1812–1814 гг. являлась самой мобильной и маневренной[42].

Что касается ручного огнестрельного оружия, то дела здесь обстояли гораздо менее благоприятным образом. Ружья производились на трех заводах. Ижевский оружейный завод в Вятской губернии (недалеко от Урала) в 1812–1814 гг. производил около 10% всего огнестрельного оружия. Гораздо меньшее его количество изготовлялось на Сестрорецком оружейном заводе, что в 35 км от Петербурга, хотя здесь ремонтировалось большее количество бывшего в употреблении оружия. Поэтому наиболее крупным производителем ружей в 1812–1814 гг. являлась Тула[43].

Тульский казенный оружейный завод был заложен Петром Великим в 1712 г., но заказы распределялись между ним и частными заводами. В 1812 г., несмотря на то что казенный завод изготовлял большую часть новых ружей, значительное их количество производилось силами шести частных предпринимателей. Однако последние не являлись хозяевами заводов. Они выполняли государственные заказы, отчасти полагаясь на собственные небольшие мастерские, но в основном передавая полученные заказы многочисленным искусным мастерам и ремесленникам, работавшим на дому. Военное министерство сетовало на то, что выполнение его заказов подобным образом вызывало перерасход времени, средств на транспортировку и топливо. Сам казенный завод представлял собой собранные на одной территории небольшие мастерские, в которых нередко использовался ручной труд. Все производство подразделялось на пять ремесленных процессов, в результате каждого из которых изготовлялся определенный тип продукции: ружейные стволы, деревянные части, ударный механизм, элементы холодного оружия и прочие принадлежности для ружей. Производство стволов являлось наиболее сложным процессом, именно с ним была связана большая часть задержек в выполнении заказов — отчасти потому, что ощущалась нехватка квалифицированного труда.

Как на казенном заводе, так и в частных мастерских самой серьезной проблемой являлась устаревшая технологии и не отвечавший современным требованиям парк станков. Паровые машины стали применяться только в самом конце наполеоновских войн, к тому же опыт их применения оказался неудачным в том числе и потому, что машины требовали дерева в качестве топлива, покупка которого в тульской губернии обходилась чрезвычайно дорого. Традиционным источником движущей силы являлась вода: в 1813 г. была произведена установка гораздо более эффективных машин, что позволило значительно сократить потребление воды и организовать равномерный производственный процесс с использованием механической тяги. Однако даже с появлением подобного оборудования, нехватка воды в весеннее время означала, что на несколько недель в году все машины на заводе прекращали работу. В 1813 г. также были установлены механические станки для высверливания ружейных стволов. Ранее эту работу выполняли вручную пятьсот человек, что серьезным образом тормозило производство. Один россиянин, посетивший аналогичный завод в Англии, отмечал, что там на каждой стадии производства использовались соответствующие механические станки. На тульском же заводе, напротив, отсутствовали многие типы специальных станков, особенно молоты и дрели; в частности, не было возможности приобрести качественные стальные механические станки. Порой русским ремесленникам приходилось орудовать лишь рубанком и стамеской[44].

Учитывая трудности, с которыми столкнулась российская военная промышленность, можно сказать, что в эпоху наполеоновских войн, она творила чудеса. Несмотря на громадный рост вооруженных сил, происходивший в эти годы, и потерю значительной части вооружения в 1812–1814 гг., большинство русских солдат все-таки получили ружья, большая часть которых была изготовлена на Тульском заводе. Эти ружья стоили в четыре раза дешевле английских аналогов. С другой стороны, без 101 тыс. ружей, ввезенных из Великобритании в 1812–1813 гг., Россия не смогла бы вооружить свои резервные подразделения, которые она использовала для усиления действующей армии в 1813 г. Кроме того, недостатки в работе русских механических станков и острая необходимость наращивания темпов производства и объемов выпускаемой продукции неизбежно приводили к тому, что некоторая часть изготовленных ружей не отвечала необходимым требованиям. Например, в 1808 г. один английский источник весьма критично отзывался о качестве тульских ружей. С другой стороны, проведенные французам испытания ударных механизмов продемонстрировали большую надежность русских образцов по сравнению с французскими, хотя они и уступали, причем значительно, английским и австрийским ружьям в надежности. Следует иметь в виду, что ненадежность и несовершенство конструкции являлись отличительными чертами всех ружей того времени. При этом русские образцы были, несомненно, хуже английских и, возможно, часто уступали по качеству ружьям, имевшимся на вооружении у армий других европейских государств. Кроме того, несмотря на громадные объемы производства в 1812–1814 гг., российская военная промышленность постоянно оказывалась не в состоянии поставлять такое количество ружей нового образца, чтобы обеспечить всех солдат в батальоне огнестрельным оружием одинакового типа и калибра, хотя следует еще раз отметить тот факт, что в России проблемы, свойственные армиям всех континентальных держав, проявились наиболее остро[45].

Вероятно, качество стрелкового оружия сказалось на тактике российской армии. Оптимистом был бы русский генерал, полагавший, что вооруженные подобными ружьями люди могли действовать так же, как пехотинцы Веллингтона, которые выстраивались в два ряда и огнем своих ружей сдерживали наступавшие колонны противника[46]. Недостатки российского огнестрельного оружия, возможно, явились дополнительной причиной того, что российская пехота сражалась плотным строем при мощной поддержке артиллерии, количество которой в расчете на одного пехотинца превышало показатели любой европейской армии. Однако, хотя дефекты русских ружей, возможно, и оказывали влияние на тактику российской армии, они точно не сказывались на ее боеспособности на поле сражения. Эпоха наполеоновских войн сильно отличалась от периода Крымской войны, к началу которой промышленная революция обусловила кардинальные изменения в области вооружений, а превосходство английских и французских нарезных ружей над русским гладкоствольным оружием сделало жизнь русского пехотинца невыносимой.

Государственные доходы являлись четвертым — фискальным элементом, питавшим силы России. Статус великой державы в Европе XVIII в. был сопряжен с очень крупными расходами, которые многократно увеличивались в военное время. Военные расходы могли спровоцировать не только финансовый, но и политический кризис в государстве. Самым известным примером подобного рода является падение режима Бурбонов во Франции в 1789 г., ставшего следствием банкротства государства, в свою очередь, вызванного чрезмерными расходами на участие Франции в войне за независимость США. Финансовый кризис подрывал позиции также других великих держав. Например, в середине Семилетней войны он заставил Габсбургов значительно сократить размер своей армии.

Влияние состояния финансов на дипломатию и военную политику сохранялось и в эпоху наполеоновских войн. В 1805–1806 гг. политика Пруссии была подорвана нехваткой денежных средств, которые позволяли содержать мобилизованную армию, представлявшую постоянную угрозу для Наполеона. Аналогичным образом Австрия в 1809 г. оказалась перед выбором: немедленно начать военные действия против Наполеона или сократить численность своей армии, поскольку государство было не в состоянии поддерживать существовавший на тот момент уровень военных расходов. Австрийцы решили драться, потерпели поражение и были обложены контрибуцией, на долгие годы ослабившей военный потенциал Австрии. Еще более тяжкая контрибуция была наложена в 1807 г. на Пруссию. В 1789 г. Россия имела больший размер внешней задолженности, чем Австрия или Пруссия. Войны 1798–1814 гг. с неизбежностью привели к значительному увеличению российских долговых обязательств. В отличие от Австрии или Пруссии, России в 1807 г. не пришлось выплачивать контрибуций, которыми были обложены поверженные Наполеоном государства. Однако проиграй она в 1812 г., история пошла бы по совсем иному сценарию.

Даже не выплачивая военную контрибуцию в 1807–1814 гг., Россия находилась в состоянии финансового кризиса. Начиная с первой войны, проведенной Екатериной II против Османской империи (1768–1774) расходная статья государственного бюджета постоянно оказывалась выше доходной. Изначально Россия частично покрыла возникший дефицит за счет займа, взятого у голландских банкиров. К концу XVIII в. получение денег подобным образом стало невозможным: проценты по займу тяжелым бременем ложились на российское казначейство. В любом случае Нидерланды были захвачены французами, а финансовые рынки страны закрыты для иностранных держав. Вплоть до 1800 г. в России большая часть бюджетного дефицита покрывалась за счет выпуска бумажных ассигнаций. К 1796 г. ценность бумажного рубля составляла две трети его серебряного эквивалента. Непрестанные военные действия после 1805 г. вызвали стремительный рост государственных расходов. Единственным способом их покрытия становился выпуск все новых и новых ассигнаций. К 1812 г. стоимость бумажных денег Российской империи составляла лишь четверть от их «реальной» (в серебряном эквиваленте) ценности. Инфляция спровоцировала резкое увеличение государственных расходов, которые далеко не в последнюю очередь коснулись вооружения, материальной части и продовольственного снабжения армии. Добиться увеличения доходов, достаточных для покрытия расходной части бюджета, не представлялось возможным. Тем временем министерство финансов жило в постоянном страхе перед безудержной инфляцией и полной потерей доверия населения к бумажной валюте. Даже если бы этого не произошло, зависимость российской армии от обесценивающейся бумажной валюты ставила под вопрос возможность ведения военных действий за рубежом. Часть провизии и другие необходимые вещи должны были приобретаться в непосредственной близости от театра военных действий, прежде всего во время пребывания армии на территории союзников, однако ни один иностранец не был бы готов предоставить товары и услуги в обмен на бумажные рубли[47].

На момент смерти Екатерины II в 1796 г. годовой доход Российской империи составлял 73 млн. руб., или 11,7 млн. ф. ст.; за вычетом процентов по займам он равнялся 8,93 млн. ф. ст., а в действительности был еще ниже, если учесть падение курса бумажного рубля. Приблизительно того же порядка была доходная часть бюджетов Австрии или Пруссии: например, в 1800 г. суммарные поступления в бюджет Пруссии составили 8,65 млн. ф. ст.; в 1788 г. аналогичный показатель для Австрии равнялся 8,75 млн. ф. ст. Даже в 1789 г., несмотря на кризисное состояние финансов, годовой доход французской короны был намного выше, составляя 475 млн. франков, или 19 млн. ф. ст. Вне конкуренции вновь оказалась Великобритания: благодаря новым налогам, введенным в 1797–1799 гг., объем годовых поступлений возрос с 23 до 35 млн. ф. ст.[48]

Тем не менее Россия оставалась великой державой с огромной территорией, и объяснение этому следует искать в том, что сравнение европейских стран по уровню валового дохода имеет множество недостатков. Кроме того, как было показано в настоящей главе, стоимость основных ресурсов, необходимых для ведения войны, в России была гораздо ниже, чем, например, в Великобритании. Даже в мирное время российское государство едва ли оплачивало стоимость некоторых видов работ и товаров. Властям удалось переложить на плечи крестьянства часть расходов по содержанию армии, которая на протяжении большей части года квартировала по деревням. В 1812 г. этот принцип был доведен до крайности, следствием чего стали массовые реквизиции и еще большие добровольные пожертвования. Одна из ключевых причин, по которой в XVIII в. победы давались России малой кровью, заключалась в том, что все свои войны она вела на территории противника и в значительной мере за счет других держав. То же самое произошло в 1813–1814 гг.[49]

В 1812–1814 гг. Россия одержала победу над Наполеоном лишь с небольшим перевесом и ценой неимоверного напряжения всех сил. Но даже при всем при этом Россия никогда не смогла бы сокрушить Наполеона собственными силами. Для этого потребовались усилия крупной коалиции европейских держав. Создание, сохранение и в определенной степени руководство действиями этой коалиции явились величайшим достижением Александра I. На этом пути Александру пришлось столкнуться с многочисленными препятствиями. Понимание того, почему эти препятствия возникали и как они преодолевались, требует некоторого знания международных отношений того времени[50].

Во второй половине XVIII в. в Европе насчитывалось пять великих держав. Две из них — Великобритания и Франция — являлись заклятыми врагами; то же самое касалось Австрии и Пруссии. Россия была единственной из пяти великих держав, не имевшей ненавистного противника, и это обстоятельство существенным образом играло в ее пользу. В целом Россия приняла сторону Великобритании в конфликте последней с Францией. Так случилось прежде всего потому, что Франция традиционно оказывала покровительство шведам, полякам и туркам, которые являлись ближайшими соседями и противниками России. Великобритания также представляла собой крупнейший рынок для сбыта российских товаров. Тем не менее отношения между двумя державами порой бывали натянутыми. Как и другие европейские страны, Россию возмущало своеволие Великобритании в вопросах нейтральной торговли в военное время. В годы американской войны за независимость, когда английский морской флот был сильно ослаблен, Россия оказалась во главе коалиции прибалтийских государств, вставшей на защиту права нейтральной торговли. В 1787–1791 гг. внутренний кризис французского государства, казалось, подорвал силы страны, что дало английский дипломатии больший простор для маневра. Приблизительно в это самое время русская армия теснила турок и продвигалась в глубь Балканского полуострова. На горизонте замаячила первая тень «большой игры», которая в викторианскую эпоху велась между Великобританией и Россией за господство в Азии. Премьер-министр Великобритании Уильям Питт взял на себя миссию спасителя Турции от России, тщетно пытаясь вынудить Екатерину II отказаться от части российских завоеваний. Вскоре французская экспансия отодвинула эти заботы на второй план, и на протяжении жизни целого поколения европейских дипломатов они оставались на периферии внимания. Однако действия Питта не были забыты в Петербурге[51].

Еще большую пользу Россия могла извлечь из австро-прусского соперничества. Урок, вынесенный Габсбургами и Гогенцоллернами из событий Семилетней войны, состоял в том, что их безопасность, не говоря уже о будущей экспансии, зависели от доброй воли России. Екатерина II умело провела своеобразный аукцион на получение поддержки России. К 1770-м гг. она пришла к правильному выводу о том, что наибольшие территориальные приращения ожидали Россию на южном направлении — в борьбе против Османской империи. С этой точки зрения Австрия представляла для России гораздо больший интерес, чем Пруссия. Тогда императрица милостиво позволила Вене выиграть аукцион на получение поддержки России. В обмен на нее австрийцам пришлось заплатить высокую цену. В 1788 г. они оказались втянутыми в дорогостоящую войну против Османской империи, которая отвечала русским, а не австрийским интересам.

Уже к началу наполеоновских войн многие спорные вопросы, из-за которых Австрия пошла войной против России в 1914 г., стали причиной возникновения разногласий между двумя империями. Прежде остальных следует назвать страх Австрии перед неуклонно растущей мощью России. К 1790-м гг., например, российский флот не просто господствовал на Черном море: мощная его группировка действовала в Адриатическом море, т. е. на задворках империи Габсбургов. В ходе трех войн России против Османской империи в период 1768–1812 гг. российская армия временно занимала территорию нынешней Румынии. Присоединение этих земель к России являлось весьма реальной перспективой, представлявшей серьезную угрозу для австрийских интересов. Мощь России и ее победы над турецкими султанами способствовали появлению многочисленных сторонников России среди христианского населения Балкан. К тому же эти христиане были православными, как и сами русские. В 1804–1812 гг. сербы подняли восстание против османских правителей и с надеждой смотрели в сторону России, ожидая поддержки. В той манере, которая хорошо известна историкам, изучающим внешнюю политику России накануне 1914 г., российские дипломаты колебались между желанием заполучить сербов в качестве лояльного сателлита и опасением, что их честолюбивые замыслы втянут Россию в разрушительный конфликт с империей Габсбургов. С австрийской точки зрения, хуже было то, что Россия получала все новых сторонников в рядах православного населения Австрийской империи, которое во второй половине XVIII в. тысячами эмигрировало в степные районы юга России и на Украину[52].

Изначально Французская революция и последующая экспансия Франции заботили Россию меньше, чем любое другое европейское государство. Екатерина отрицательно относилась к революции и заключила под стражу ряд российских деятелей, придерживавшихся иных взглядов. Она сокрушила «якобинство» в Польше, использовав его в качестве благовидного предлога для уничтожения остатков польской государственности. Однако ни один здравомыслящий человек не стал бы опасаться революции в России по французскому сценарию. В России не было «третьего сословия». В той форме, в какой оно существовало, оно представляло собой средний класс профессиональных работников, большая часть которых имела иностранное происхождение и находилась на государственной службе. Русские купцы и ремесленники, за редким исключением, были глубоко традиционны, являясь православными по мировоззрению и преданными монархии людьми. Передовое общественное мнение, по-прежнему представленное почти исключительно выходцами из дворян, рассматривало монархию как наиболее просвещенную силу в России и видело в ней источник модернизации и европеизации империи. В стране, пережившей Пугачевское восстание, идея массовой революции являлась анафемой для любого образованного или имевшего земельную собственность российского подданного[53].

Что касается территориальной экспансии Франции, то поначалу Россия имела возможность спокойно наблюдать за ней со стороны. Франция находилась на другом конце Европы. Ей было необходимо расширить свои границы, прежде чем она могла бросить вызов интересам России. Напротив, любое продвижение французских войск означало бы их вступление на территорию Рейнланда и Бельгии и затрагивало коренные интересы монархии Габсбургов и Великобритании. Поскольку на другом конце Европе переплетались интересы Великобритании, Франции, Австрии и, вероятно, даже Пруссии, Россия могла не опасаться за свою безопасность и продолжать уверенно отстаивать свои собственные интересы, в сферу которых не в последнюю очередь входила Польша[54].

К концу 1790-х гг. Россия более не могла позволить себе столь же спокойно взирать на происходящее. Действительно, захват Францией Рейнланда, Швейцарии, Нидерландов и части Италии означал усиление французской мощи, которое начинало вызывать беспокойство. По мере того как направление экспансии французского императора смещалось в сторону восточного Средиземноморья и даже Египта, принадлежавшего Османской империи, у Павла I появлялись основания для присоединения ко Второй коалиции. Однако то, каким образом он это сделал, свидетельствовало о том, что он рассматривал Россию как вспомогательную силу в войне, на переднем крае которой находились Австрия и Великобритания. Более того, в тот самый год, когда российская армия вступила в войну, Павел I рассорился со своими союзниками. К последнему году своего правления Павел полностью изменил свою позицию. Россия вышла из коалиции, прервала торговые отношения с Великобританией, встала во главе нового союза государств в защиту морских прав нейтральных государств и даже отправила казачий корпус в невообразимую экспедицию в направлении Индии. К моменту убийства Павла I в марте 1801 г. Россия по большинству своих целей и замыслов стала союзником Франции в войне последней против Великобритании.

Новый российский император Александр I немедленно возобновил добрые отношения с Англией, однако его основным приоритетом с самого начала было стремление держаться в стороне от затруднительных ситуаций, возникающих в сфере международных отношений, и посвятить себя внутренним преобразованиям. Только в 1804 г. русско-французские отношения начали сползать к войне. Главная причина этого заключалась в том, что геополитические соображения, сподвигшие Россию примкнуть ко Второй коалиции, вновь стали актуальными, только в еще более острой форме. Франция заметно усилилась по сравнению с 1798 г. Под давлением Франции Священная Римская империя начала разрушаться, а границы Германии перекраивались без учета интересов России. Провозгласив себя королем Италии в 1804 г., Наполеон не просто утверждал свое господство на Аппенинском полуострове: он также закладывал основы французской экспансии в направлении восточного Средиземноморья, Балкан и Константинополя. Эти существенные соображения дополнялись реакцией, вызванной аморальным поступком Наполеона, когда тот арестовал, а затем приказал расстрелять герцога Энгиенского — младшего члена находившейся в изгнании королевской семьи, которого Наполеон выкрал с территории, принадлежавшей тестю Александра I. Многие французские роялисты, бежавшие из страны, проживали в Петербурге, и российская знать в убийстве герцога Энгиенского увидела подтверждение того, что Наполеон являлся прямым продолжателем якобинского террора. Сам Александр в гораздо меньшей степени разделял взгляды легитимистов, чем это было свойственно высшему свету Петербурга, однако случай с герцогом Энгиенским был отнюдь не единственным примером, демонстрировавшим презрение главы французского государства к международным соглашениям и нормам[55].

Все эти факторы способствовали вступлению России в войну в 1805 г. На сей раз Россия приняла более деятельное участие в событиях, чем это было в 1798 г. Тем не менее Александр I рассматривал Австрию, Великобританию и Пруссию как своих соперников, которые находились на передовой, и которым Россия оказывала бескорыстную помощь, хотя ее собственные интересы непосредственно затронуты не были. Раздражение, вызванное нежеланием Пруссии исполнить свои обязательства, подтолкнуло Александра к мысли разработать план, нацеленный на то, чтобы вынудить Берлин примкнуть к коалиции. Хотя Александр тщательно следил за тем, чтобы соблюдались интересы России, в его голове также роились грандиозные замыслы по установлению на длительный срок мира и безопасности в Европе. Дитя эпохи Просвещения, он любил говорить об этом и видеть себя в подобном свете. Однако свойственная ему временами манера в духе Вудро Вильсона провозглашать основополагающие принципы мирового порядка также коренилась в ощущении, столь же характерном для американцев, согласно которому Россия как страна, обладающая огромной мощью и руководствующаяся соображениями геополитической безопасности, могла позволить себе возвыситься над массой других государств и установить правила для общего блага[56].

Война 1805–1807 гг. окончилась для России катастрофой. Вместо того чтобы ждать подхода русских войск во главе с М.И. Кутузовым, часть австрийской армии в начале кампании 1805 г. повела наступление в Баварии, была отрезана и вынуждена капитулировать. Кутузов вывел свою армию из потенциальной западни и очень умело отступил на восток в направлении Моравии. Русские войска проявляли свои обычные дисциплину и выдержку и смогли сдержать французов в ходе нескольких тяжелых арьергардных сражений. Самым выдающимся был бой при Шёнграбене 16 ноября 1805 г., увековеченный Л.Н. Толстым в романе «Война и мир». В этом сражении русские находились под командованием пылкого и харизматичного П.И. Багратиона. К началу декабря перевес в кампании оказался на стороне союзных сил. Коммуникации Наполеона были очень растянуты, а Пруссия, казалось, должна была вот-вот примкнуть к Австрии и России. Однако Александр I пренебрег советом Кутузова и бросил союзную армию в наступление, которое закончилось катастрофой при Аустерлице 2 декабря. В результате Австрия подписала мирное соглашение, а российская армия вернулась домой[57]. В течение практически всего следующего года наблюдался странный перерыв, во время которого русские и французы не заключали мира, но и не вели боевых действий друг против друга. Конец этому был положен в октябре 1806 г., когда между Наполеоном и Пруссией вспыхнула война. В предшествующее десятилетие Пруссия пыталась обезопасить себя и расширить свою территорию, сохраняя нейтралитет и балансируя между Францией и ее противниками. Однако к осени 1805 г. ситуация, создавшаяся в результате господства Франции в Германии, стала подталкивать Пруссию в направлении союзников. Однако берлинский кабинет слишком долго придерживался политики лавирования, и после победы Наполеона при Аустерлице Пруссия оказалась в его власти. В последующие месяцы она узнала, сколь унизительна была роль сателлита французского императора. Осенью 1806 г. Пруссия вступила в войну с целью возвратить утраченные позиции гордой и независимой великой державы. Но вместо того чтобы держать оборону на реке Эльба и ожидать помощи русских, прусская армия пошла в наступление и была разбита в сражениях при Йене и Ауэрштедте 14 октября 1806 г.[58]

В течение оставшихся восьми месяцев войны русские обнаружили, что борются против Наполеона в Польше и Восточной Пруссии практически в одиночку, поскольку к тому моменту удалось уцелеть лишь небольшой части прусской армии. В эти месяцы российская армия хорошо воевала, и французы понесли тяжелые потери, особенно в закончившейся вничью битве при Прёйсиш-Эйлау в феврале 1807 г. Русские сражались под командованием генерала Л.Л. Беннигсена, способного стратега и умелого тактика, который оставил родной Ганновер, будучи молодым офицером, и перешел на службу к российскому императору. Однако, как всегда, перевес сил был не в пользу русских. Под контролем Наполеона находилась большая часть Западной Европы, Германия и Польша. Коалиция, опиравшаяся на ресурсы одной России и небольшой части Восточной Пруссии, была обречена на поражение. В любом случае Россия не собиралась и не была готова собственными силами вести борьбу не на жизнь, а на смерть против Наполеона. Ресурсы империи были мобилизованы далеко не полностью.

Зимой 1806–1807 гг. многие тысячи русских солдат заболели или дезертировали по причине нехватки продовольствия. Российское интендантское ведомство было печально известно своей медлительностью и продажностью. Беннигсен лучше разбирался в тактике, чем в логистике. Он чрезмерно полагался на местные подрядные организации в Пруссии и не справился с задачей создания транспортного сообщения, коммуникаций и баз снабжения в тылу армии. Однако в оправдание Беннигсена можно сказать, что русские были втянуты в зимнюю кампанию без всякого предупреждения. Литва и Белоруссия — территории, лежавшие в непосредственном тылу российской армии, были гораздо более бедными землями с низкой плотностью населения по сравнению с центральными губерниями или богатыми земледельческими губерниями юга России и Украины, не говоря уже о Германии, Богемии или Франции. Плохие урожаи были частым явлением и делали продовольственное обеспечение людей и лошадей вдвойне трудной задачей. Доставка еды и фуража из России была делом сложным и обходилась дорого из-за плохой системы коммуникаций. Кроме того, возникала проблема с валютой. В самой России бумажный рубль имел хождение практически на всей ее территории. В западных пограничных областях империи операций с бумажным рублем или вовсе избегали, или принимали его по гораздо более низкому курсу по сравнению с серебряным рублем. Поэтому содержание армии в этих областях обходилось чрезвычайно дорого[59].

Причины триумфа Наполеона в 1805–1807 гг. надо искать прежде всего в области политики и географии. Три великие державы на востоке не заключили против него союз: в 1805 г. нейтралитет сохраняла Пруссия, в 1806 г. — Австрия. В действительности на протяжении всего периода против Наполеона не выдвигались объединенные силы даже двух держав, находившихся к востоку от Франции. К тому моменту, когда войска России прибыли на театр военных действий, армии союзников уже были разгромлены. В какой-то мере это явилось следствием непродуманной стратегии Австрии и Пруссии, однако плохую услугу оказала союзникам география местности. В 1805 г. ни с финансовой точки зрения, ни с точки зрения материально-технического обеспечения войск, не представлялось возможным сконцентрировать силы французской армии в окрестностях Булони и использовать эти территории в качестве военной базы в ходе предстоявшего конфликта с Австрией. По той же причине было немыслимо на протяжении нескольких недель, не говоря уже о месяцах, держать наготове российскую армию где-либо рядом с австрийской или прусской границей. Даже если бы такая возможность и представилась, это, вероятно, мало что могло бы изменить. Расстояние от Ла-Манша до баварско-австрийской границы было гораздо короче, чем от пограничных территорий России. Более того, французы имели возможность пройти маршем по плодородной местности, по пути реквизируя все необходимое для нужд армии. Армия, попытавшаяся двигаться с той же скоростью в приграничных районах России и Австрии, страдала бы от недостатка провизии и надлежащего взаимодействия между отдельными частями. Австрийцы и русские смогли сделать так, что войска Кутузова в 1805 г. действовали очень оперативно; несмотря на это, отчасти благодаря Маку, они прибыли слишком поздно[60].

В 1806 г. затруднительное, с точки зрения географии, положение, в котором оказались союзники, усугубилось, поскольку в распоряжении Наполеона оказался ряд опорных пунктов и союзников в западной и южной Германии. По сравнению с русскими войска французского императора находились гораздо ближе к Берлину и центральным районам Пруссии. Возможно, прусская армия и могла сдерживать Наполеона на Эльбе какое-то время до прибытия русских, однако это далеко не факт. Если бы этого не произошло, наследникам Фридриха II едва ли удалось бы избежать решающего сражения: им пришлось бы оставить большую часть Пруссии и отступить к Одеру в ожидании подкрепления из России. Основной урок событий 1805–1807 гг. заключался не в том, что три восточноевропейские монархии должны были действовать сообща, а в том, что к началу военных действий российская армия должна была находиться в Центральной Европе. Это наконец произошло в 1813 г., но при столь исключительных обстоятельствах, которые никто не мог предвидеть.

Политика и география явились более важными причинами катастрофы 1805–1807 гг., чем любые провалы в действиях российской армии. Даже в 1805 г. она во многих отношениях представляла собой грозную силу. Прежде всего потому, что в совсем недавнем прошлом она славилась легендарной храбростью, стойкостью и лояльностью своего рядового состава. Чувство этнической сплоченности служило источником ее силы. Большинство солдат были русскими, хотя белорусы и украинцы и составляли весомое меньшинство. Особенно часто украинцы встречались в кавалерии, что было весьма логично, поскольку среднестатистический украинец с гораздо большей долей вероятности знал, как обращаться с лошадью, чем крестьянин из северных или центральных губерний России. В ту эпоху, однако, первостепенную роль играли сословное положение и религия. Поэтому действительно важным было то, что эти люди являлись крестьянами и православными. В любом случае в этнолингвистическом отношении русские, украинцы и белорусы были, пожалуй, ближе, чем солдаты одного и того же французского полка, набранные из провинций Бретань, Лоррэнь и Аквитания[61].

Условия несения военной службы являлись самым важным фактором сплоченности войск. Военные историки подчеркивают, что на войне наибольшее значение имеет не верность стране или идеологии, а та преданность, которая возникает у солдат из чувства привязанности к своим товарищам и воинским подразделениям. Для армии Александра I этот тип преданности был характерен в наибольшей степени. В течение десяти лет, предшествовавших 1812 г., средний возраст рекрутов составлял менее 22 лет[62], а солдаты несли службу на протяжении 25 лет. Учитывая уровень смертности населения даже в мирное время, следует сказать, что для многих солдат служба в армии являлась пожизненным приговором. Лишь немногие новобранцы владели грамотой и могли поддерживать связь с домом посредством переписки. Формулярные списки полков свидетельствуют о том, что большинство унтер-офицеров никогда не брали отпуск для поездок домой. Большинство солдат не возвращались в родные деревни даже после увольнения из армии. Их родителей к тому моменту уже не было в живых, а родные братья и сестры, вполне вероятно, не слишком бы обрадовались появлению в семье лишнего рта. Особенно в помещичьих имениях рекрутчина порой использовалась как средство избавления общины от неугомонных молодых крестьян и часто проводилась несправедливо. Ни помещик, ни крестьянская община не горели желанием снова увидеть пожилого человека, вероятно, не способного заниматься сельскохозяйственными работами и, возможно, затаившего обиду на тех, кто много лет назад изгнал его, определив в рекруты. Помещик имел право запретить вышедшему в отставку солдату вернуться в его родную деревню[63].

Тем временем как только новобранец поступал на военную службу, его полк мог стать для него новым домом. Однополчане в какой-то мере заменяли ему семью. Если солдат умирал, его имущество переходило к его товарищам. У каждой роты солдат имелась своя собственная артель, куда каждый солдат отдавал часть своего жалования, половину всех заработков на стороне и большую часть денег, полученных в качестве награды за исправную службу. Общий фонд полковой артели мог составлять не одну тысячу рублей, что было особенно характерно для гвардейских полков. Эти деньги использовались солдатами для приобретения «предметов роскоши», способных дополнить их скудный паек, состоявший из хлеба и каши, а также шли на оптовую закупку еды, котелков, средств передвижения и других предметов, что делалось из соображений экономии. В идеале солдат служил в одном и том же полку на протяжении всей своей жизни, и во многих случаях это было именно так. Даже когда солдата переводили в другой полк, он обычно перемещался вместе со всей ротой, так что во многом чувство верности коллективу и сплоченность сохранялись[64].

Герцог Евгений Вюртембергский, двоюродный брат императора Александра I, в российской армии командовал в 1807–1814 гг. сначала бригадой, затем дивизией и, наконец, корпусом. Он восхищался своими солдатами и был известен не только тем, что храбро вел их в бой, но и тем, что «братался» с солдатами, забывая о своем титуле. Его мемуары представляют, возможно, наибольшую ценность среди всех произведений, написанных русскими генералами эпохи наполеоновских войн. Он вспоминал, что «молодой рекрут, как правило, имел хорошую выдержку, охотно учился и смирялся с выпавшим ему жребием более охотно, чем военнослужащие других стран, призванные по системе всеобщей воинской обязанности… Со временем полк становится его новым домом, и чтобы понять ту привязанность, которую русский солдат питает к этому дому, вы должны увидеть это собственными глазами. Не удивительно поэтому, что, исполненный подобного чувства, русский солдат так хорошо сражается»[65].

Александр I осознавал силу полкового единства и стремился сохранить его, стараясь сделать так, чтобы офицеры до получения нового звания по возможности оставались в одном и том же полку. Подобные попытки порой оканчивались неудачей, поскольку офицер мог иметь сильную личную мотивацию для перевода в другой полк. Родственники любили служить вместе. Старший брат или дядя в полку мог оказать солдату немаловажное покровительство. Особенно в условиях военного времени служебная необходимость порой требовала перевода офицеров на вакантные должности в других полках. К тому же подвигало и значительное увеличение численности армии в годы правления Александра I. Только в 1801–1807 гг. были основаны семнадцать новых полков, для их комплектации требовались опытные офицеры. В подобных условиях удивительным представляется тот факт, что более половины всех офицеров в звании от прапорщика до капитана, а также многие офицеры старше по званию на протяжении всей службы не меняли полка. Особенно в старых полках — таких как Лейб-гренадерский, Брянский или Курский пехотные полки, или Псковский драгунский — число офицеров вплоть до чина майора, всю жизнь прослуживших в своем полку, было особенно велико. Как и следовало полагать, Преображенский лейб-гвардии полк, один из старейших в российской армии, представлял собой исключительное явление, поскольку почти все его офицеры продвигались по службе внутри данного полка. Прибавим к этому, что подавляющее большинство русских офицеров не были женаты, и сила их привязанности к своим полкам станет очевидной[66].

Однако истинными носителями духа полкового единства и полковых традиций были унтер-офицеры. В полках, появившихся в правление Александра I, старшие унтер-офицеры несли службу с момента образования этих полков и до своего выхода в отставку. В старых полках имелись сильные унтер-офицерские кадры, прослужившие на одном и том же месте свыше двадцати лет. В ряде исключительных случаев, как это было в Брянском пехотном и Нарвском драгунском полках, служба каждого фельдфебеля (вахмистра), старшего и младшего унтер-офицера проходила в одном и том же полку. В российской армии проводилась четкая грань между унтер-офицерами дворянского происхождения (фельдфебелями в пехоте и вахмистрами в кавалерии) — с одной стороны, и в десятки раз более многочисленными старшими и младшими унтер-офицерами — с другой. Старшие и младшие унтер-офицеры были преимущественно выходцами из нижних сословий. Они получали унтер-офицерский чин как ветераны, зарекомендовавшие себя надежными, непьющими и умелыми служаками в мирное время и выказавшие отвагу на полях сражений. Как и основная масса рекрутов, большинство их были неграмотными.

Фельдфебели и вахмистры, напротив, в большинстве случаев владели грамотой, хотя иногда, особенно в военное время, некоторые неграмотные унтер-офицеры, проявившие отвагу и командирские способности, могли быть повышены до звания фельдфебеля или вахмистра. Многие из них были детьми священников, прежде всего дьяконов и других низших слоев церковнослужителей, выполнявших вспомогательные функции при совершении православной службы. Большая часть поповских детей владела грамотой, а поскольку в церковной иерархии не было места для каждого из них, именно они заполняли собой основную брешь в кадровом составе российской армии, становясь унтер-офицерами. Однако крупнейшим источником формирования унтер-офицерского корпуса были солдатские дети, считавшиеся наследственными членами военного сословия. В государстве для этих мальчиков имелись специальные школы, посещение которых являлось обязательным: в 1800 г. в них обучалось почти 17 тыс. воспитанников. Только в 1805 г. на службу в армию поступило 1893 солдатских сына. В школах давалось лишь начальное образование и поддерживалась суровая дисциплина, но именно здесь для армии готовились многочисленные кадры барабанщиков и других музыкантов, а также некоторое количество полковых писарей. Кроме того, школы выпускали грамотных старших унтер-офицеров, с малолетства усвоивших военную дисциплину и соответствующую систему ценностей. Как и подобает старшему унтер-офицеру старейшего полка российской армии, Федор Карнеев, в 1807 г. бывший старшим унтер-офицером Преображенского полка, являлся образцовым профессиональным солдатом: солдатский сын с 24-летним стажем службы в полку, незапятнанным послужным списком и георгиевским крестом за отвагу, проявленную на поле боя[67].

Хотя основополагающие элементы российской армии были чрезвычайно прочны, ее слабым звеном были недочеты, допущенные при проведении тактической и прочей подготовки войск в 1805 г. За исключением легкой кавалерии, по всем остальным параметрам российская армия в целом уступала французской. Основная причина этого заключалась в том, что французская армия в 1792–1805 гг. вела практически непрерывные боевые действия против вооруженных сил других великих держав. За исключением индийского и швейцарского походов 1799–1800 гг., в которых была задействована лишь малая часть ее полков, российская армия не имела сколько-нибудь сопоставимого боевого опыта. В его отсутствие военная муштра на плацу преобладала над настоящей военной подготовкой, а педантизм и безудержное рвение порой достигали абсурдных размеров. Отчасти поэтому ружья и навык ведения перестрелки у русских были хуже, чем у французов. Применение тактики массовой штыковой атаки с целью обращения в бегство французских стрелков в цепи стоило российской армии больших потерь и было неэффективным. В 1805–1806 гг. батареи российской артиллерии часто оказывались плохо прикрытыми от ружейного огня неприятельских стрелков[68].

Самые больные вопросы российской армии были связаны с координацией действий на уровне выше полкового. В 1805 г. полк являлся самой крупной тактической единицей. При Аустерлице собранные вместе в последний момент колонны российской и австрийской армий действовали гораздо менее эффективно, чем постоянные дивизии французской армии. В 1806 г. русские сформировали собственные дивизии, но согласованность их действий на поле боя все еще оставалась слабым звеном. Пришлось бы приложить очень много усилий, чтобы российская кавалерия сработала так же, как кавалерия Мюрата во время своего массированного наступления при Прёйсиш-Эйлау. И уж конечно, российская артиллерия не могла концентрироваться и маневрировать так же хорошо, как это делали батареи французского генерала А.А. Сенармона в битве под Фридландом.

Однако самое большое значение имела слабость верховного командования армии, прежде всего высшего генералитета и верховных главнокомандующих. В этом русские неизбежно уступали французам. Никто не мог сравниться с императором, одновременно являвшимся военным гением. Правда, надо отметить, что хотя успехам российской армии мешало соперничество между отдельными ее генералами, французские маршалы в отсутствие Наполеона также действовали не лучшим образом. Когда накануне Аустерлица Александр I взял из рук Кутузова бразды эффективного управления армией, это окончилось катастрофой. Жестоко поплатившись за свою инициативу, Александр в 1806–1807 гг. держался в стороне от военных действий. Это решило одну проблему, но породило другую. В отсутствие монарха верховный главнокомандующий должен был являться фигурой, способной добиваться повиновения как своим личным авторитетом, так и положением в армейской иерархии, в которой он должен был стоять определенно выше любого другого генерала. К концу 1806 г., однако, все великие полководцы екатерининской эпохи отошли в мир иной. М.И. Кутузов был лучшим из тех, кто на тот момент оставался в живых, но со времени Аустерлица он находился в немилости. Поэтому Александр назначил верховным главнокомандующим генерал-фельдмаршала М.Ф. Каменского, полагаясь на его высокий чин, опыт и относительно неплохой послужной список. Оказавшись в армии, Каменский вскоре ужаснул подчиненных своими сбивающими с толку и просто-напросто старческими выходками. Один молодой генерал, граф И.А. Ливен, накануне первых крупных сражений с французами как-то спросил: «Неужели этот сумасшедший поведет нас против Наполеона?»[69]

Каменский вскоре покинул армию и удалился в тыл. Он получил от Александра I приказ выйти в отставку и отправиться в свое поместье, где некоторое время спустя был убит собственными крестьянами. В отсутствие Каменского Л.Л. Беннигсен, более молодой из двух командиров корпуса, в большей или меньшей степени добился контроля над армией, укрепив свои позиции тем, что в донесениях императору преувеличил успехи российских войск в арьергардных боях при Голымине и Пултуске. Друзья Беннигсена в Петербурге нашептывали Александру о его способностях и достижениях. В ответ Александр, невзирая на участие Беннигсена в убийстве его венценосного отца, назначил его на пост главнокомандующего, наградил орденами и пожаловал некоторую сумму денег. В оправдание Беннигсена следует сказать, что он, несомненно, являлся лучшей заменой Каменскому, к тому же кто-то должен был быстро взять ситуацию под контроль. Доверие также вызывали его действия, направленные на вывод армии из затруднительного положения, в котором она оказалась в начале кампании. Но и это не привело к прекращению интриг в среде высшего генералитета. Другой командир корпуса, И.Ф. Буксгевден, ненавидел Беннигсена, отказывался сотрудничать с ним и вызывал его на дуэль. Сам Александр послал генерала Б.Ф. Кнорринга присматривать за своим главнокомандующим.

Особенно острые противоречия возникли в начале весенней кампании 1807 г. между Беннигсеном и его старшим командиром дивизии, генерал-лейтенантом бароном Ф.В. Остен-Сакеном — еще одним прибалтийским немцем. Борьба, развернувшаяся между этими двумя людьми, достойна внимания не только потому, что являлась симптомом серьезной и имевшей давнюю историю болезни высшего армейского командования, но и потому, что упомянутым лицам суждено было сыграть ключевую роль в событиях 1812–1814 гг.

Подобно многим высокопоставленным военачальникам российской армии, Остен-Сакен был жестким, завистливым, упрямым, честолюбивым и гордым человеком. Обаятельный и остроумный в обществе, он мог быть совсем иным в обращении с офицерами и солдатами, находившимися под его командованием. Возможно, на его личность повлияли чувства несправедливости и горечи, окончательно покинувшие его только тогда, когда он стяжал славу и всеобщее признание в 1813–1814 гг. В 1740 г. его отец Вильгельм был адъютантом генерал-фельдмаршала Б. X. Миниха — ключевой фигуры в правящих кругах и армии России во времена царствования императрицы Анны Иоанновны. Если бы императрице и ее племяннику Иоанну VI удалось удержаться у власти, Вильгельм мог бы рассчитывать на блестящую карьеру. Его сын Фабиан был бы с рождения записан в полк лейб-гвардии и к моменту своего двадцатипятилетия получил бы чин полковника и стал адъютантом императора. Однако Иоанн VI был свергнут, Миних отправлен в ссылку, а Вильгельм Остен-Сакен выслан в один из гарнизонных полков, где прослужил последние годы своей долгой карьеры, так и не получив повышения. Его сын Фабиан провел детство в бедности и продвигался по военной службе с большим трудом, начав карьеру в рядах линейной пехоты и добиваясь каждого нового повышения собственным мужеством и трудолюбием. Его карьера пошла в гору, когда он был произведен в чин прапорщика (первый обер-офицерский чин) за храбрость, проявленную в военных действиях против турок в 1769 г.[70]

Остен-Сакен питал отвращение к Беннигсену. Его дневники за 1806–1807 гг. представляют собой список жалоб на своего командира, которого он обвинял в неправильном управлении медицинской и интендантской частями армии, в том, что тот упустил шансы на победу в сражении при Прёйсиш-Эйлау, а также в том (вероятно, это обвинение было самым серьезным), что Беннигсен всякий раз пренебрегал возможностью консультаций со своим заместителем, т. е. с Остен-Сакеном, на предмет того, как следовало вести кампанию. В начале кампании 1807 г. Беннигсен планировал провести неожиданный маневр и посредством согласованных ударов российских дивизий, шедших с разных направлений, загнать в ловушку отдельный корпус маршал Нея. Остен-Сакен продвигался медленно, и Нею удалось вырваться из западни. Беннигсен обвинил Остен-Сакена в намеренном саботировании своих планов с целью его дискредитации и получения контроля над армией. Остен-Сакен заявил, что приказы имели противоречивый характер. Первоначальное расследование не дало результатов: как и следовало ожидать, Беннигсена и Остен-Сакена поддерживали группировки их «друзей». Затем процесс растянулся на месяцы, и только в 1808 г. трибунал вынес решение не в пользу Остен-Сакена[71].

К тому моменту война давно закончилась. 14 июня 1807 г. Наполеон нанес русским поражение в сражении под Фридландом и отбросил их обратно к границам Российской империи. Поражение было тяжелым: первоначальные подсчеты, выполненные российской стороной, дали цифру в 20 тыс. убитых и раненых. Тем не менее это не было разгромом, подобным Аустерлицу, не говоря уже о катастрофе при Йене — Ауэрштедте. Большая часть российской армии благополучно и в относительно стройном порядке переправилась обратно через р. Неман. Отделенные от Наполеона рекой, российские полки быстро восстановили традиционные дисциплину и присутствие духа. На помощь им вскоре прибыли две новые дивизии из России под командованием Д.И. Лобанова-Ростовского и А.И. Горчакова. В России на тот момент прошли подготовку двести тысяч ополченцев, которые в любое время могли пополнить ряды действующей армии. Происходило формирование новых регулярных полков, а новые наборы рекрутов свидетельствовали о том, что людские ресурсы России далеки от истощения. До того момента Наполеон даже ни разу не пересекал границу Российской империи. Ему все еще оставалось проделать очень долгий путь, чтобы стать угрозой для центров военной, политической и экономической мощи России, расположенных в районе Москвы и Санкт-Петербурга. Если бы у России была необходимость продолжать войну после Фридланда, нет никаких сомнений в том, что она была на это способна.

Тем не менее у России имелись веские причины искать мира. Государственная казна, арсеналы и склады армии были пусты, а обучение, вооружение и обмундирование новых рекрутов, равно как и подготовка офицерских кадров, требовали много времени. За истекшие шесть месяцев десятки тысяч солдат и многие генералы выбыли из строя вследствие ранений и по болезни. Александр более не возлагал надежд на Беннигсена, но не находил подходящей для него замены в лице других генералов. Если бы война тогда на самом деле продолжилась, России пришлось бы биться в одиночку. Вооруженные силы Пруссии были уничтожены, а Великобритания не только не имела воинских формирований на континенте, но не желала предоставить России ни субсидий, ни даже займов. Тем временем Лондон по-прежнему был в состоянии направить военные экспедиции для покорения мыса Кейп-Код и частей Испанской Америки. К тому моменту Наполеон контролировал большую часть Западной и Центральной Европы и мог мобилизовать огромные ресурсы для войны против России. Несомненно, вторжение в центральные районы России заняло бы у него несколько месяцев, но советники Александра I не слишком об этом беспокоились. Что действительно вызывало их сильное беспокойство, так это то, что Наполеон оказался у границ губерний — их большая часть находилась на территории нынешних Украины и Белоруссии, — доставшихся России в результате раздела Польши несколькими десятилетиями ранее. В этих землях по-прежнему господствовали польские землевладельцы и чиновники. У России были все основания опасаться, что в случае вторжения Наполеона в западные пределы империи поляки встанут на его сторону[72]. Получив донесения из Фридланда, Александр откликнулся на призыв Беннигсена относительно перемирия и направил генерал-лейтенанта князя Д.И. Лобанова-Ростовского для ведения мирных переговоров с французами. В инструкциях, данных Лобанову императором, содержалась рекомендация, согласно которой «сам он не должен был вносить предложение о начале мирных переговоров, но если французы первыми выразят желание положить конец войне, тогда и он должен был ответить, что император Александр также желает мира»[73].

В определенном смысле странным представляется тот факт, что именно Лобанов был выбран для этой полудипломатической миссии. У него не было опыта на дипломатическом поприще, он не выглядел и не вел себя так, как подобает дипломату. Напротив, он был довольно бесцеремонен, нетерпелив, слегка неловок и совсем не годился на роль человека, способного сглаживать недопонимания лестью и вежливым обхождением. Внешности Лобанова, который был среднего роста и имел слегка восточный разрез глаз, не добавляло привлекательности то обстоятельство, что во время русско-турецкой войны 1788–1792 гг. он был дважды серьезно ранен, причем один раз в голову. Однако тот факт, что он был храбрым солдатом, возможно, мог положительно сказаться на уважении к нему со стороны французских генералов, с которыми ему предстояло вести переговоры. У Лобанова также имелись и другие сильные стороны. Только что прибыв из России со своей дивизией, он был полностью независим от Беннигсена и других генералов армии, разрываемой интересами отдельных фракций. Лобанов был также предан императору и зависел от него. В отличие от генералов и сановников, он был той фигурой, которой Александр мог поручить дословное исполнение своих распоряжений[74].

Лобанов вскоре обнаружил, что Наполеон хотел не просто мира, но также союза с Россией. С российской стороны детальные переговоры как о мире, так и возможности заключения союза велись Лобановым и князем А.Б. Куракиным. В июне 1807 г. Куракин являлся государственным деятелем и дипломатом самого высокого ранга в ставке Александра I. На определенном отрезке царствования Павла I он отвечал за внешнюю политику России. Теперь же он готовился заступить на новый пост в качестве посла в Вене. Куракин был помешан на мелочах, подчеркивающих ранг, статус и особенности внешности. Он мог быть педантичным. Но он был умнее, проницательнее и опытнее, чем утверждали его критики. Он принадлежал к числу тех лиц, стоявших у кормила власти, которые всегда рассматривали англо-французское соперничество за мировое господство в качестве основной причины войн, обрушившихся на Европу после 1793 г. Куракин полагал, что Россия по возможности должна занимать в этом конфликте нейтральную позицию, используя англо-французское противостояние в своих интересах. Хотя после Аустерлица он стал рассматривать наполеоновскую Францию как угрозу безопасности России, но считал, что наилучшим способом защитить Россию было вступление в соглашение с Наполеоном о разделе французской и российской сфер влияния в Европе[75].

Лобанов и Куракин были двоюродными братьями. Оба были потомками древних аристократических фамилий. Если Куракины были богаты, то ветвь рода Лобановых-Ростовских, к которой принадлежал Дмитрий, к 1800 г., напротив, заметно обеднела. Причина этого помимо всего прочего заключалась в том, что в XVIII в. Куракины занимали высшие государственные посты, и происходило это в то время, когда политическая власть обычно приносила значительное богатство. Брачные союзы ввели их в круг высшего света России. У Куракиных также было не более двух сыновей в каждом поколении, поэтому богатство семьи не расточалось. Князь Лобанов, напротив, давным-давно уже не играл ключевых ролей в военной или политической жизни, а состоятельный прадед Д.И. Лобанова после трех браков оставил 29 детей. Когда Л.Н. Толстому в романе «Война и мир» потребовалась вымышленная семья, являвшаяся воплощением императорского двора и высшего света Петербурга, он дал им фамилию Курагиных, хотя настоящие Куракины были людьми гораздо более интересными и разносторонними, чем нарисованная Толстым пародия на циничного придворного-аристократа, князя Василия Курагина и его малопривлекательных отпрысков. Как и вымышленный персонаж Толстого князь Борис Друбецкой, Д.И. Лобанов был воспитан и получил образование в семье своих богатых кузенов — в данном случае Куракиных[76].

Хотя Куракин и Лобанов обсуждали детали с Талейраном и маршалом Бертье, реальным переговорщиком со стороны России выступал Александр I, который провел многие часы в личных беседах с Наполеоном. Первая встреча двух монархов произошла на знаменитом церемониальном плоту в центре реки Неман 25 июня 1807 г. Река разделяли силы двух армий: российской, стоявшей в восточном берегу, и французской — на западном.

Из шести человек — все они были генералами, — сопровождавших Александра во время этой встречи с Наполеоном, старшим по званию был младший брат императора — великий князь Константин. Императору посчастливилось быть похожим на свою высокую и привлекательную мать вместо того, чтобы походить на отца — невысокого роста, некрасивого и курносого. Константину повезло меньше, и он напоминал отца не только внешним видом, но и чертами характера. Оба они были помешаны на мелочном соблюдении всех деталей строевой подготовки и воинского мундира. Важнее было то, что оба были взбалмошны и непоследовательны, а их настроения и взгляды менялись столь стремительно, что обескураживали окружающих. Кроме того, оба были подвержены ужасающим приступам гнева, во время которых поток угроз и оскорблений обрушивался на всякого, кто попадался им под руку. Как ни странно, оба были способны проявлять большую щедрость и доброту, но для гордой знати, остро воспринимавшей публичное бесчестье, оскорбления Павла I были так же неприемлемы, как и его своенравная политика или попытки препятствовать продвижению по службе отдельных представителей знатных семей.

В 1807–1814 гг. Константин не просто являлся наследником престола, но помимо Александра являлся единственным совершеннолетним представителем мужского пола в семье Романовых. В России того времени свержение монархии или замена Романовых другим претендентом на престол было немыслимо. Память об анархии, охватившей страну двумя столетиями ранее, в период Смутного времени, когда пресечение правящей династии привело к гражданской войне, иностранной интервенции и разложению государства, не способствовала популярности подобных идей. Однако как бы ни была российская знать разочарована Александром, очень немногие желали бы видеть на троне Константина. Как бы то ни было, следует отдать должное и великому князю, который чтил своего брата и едва ли поддержал бы заговор против него. Если это и укрепляло позиции императора у себя дома, тот факт, что Константин находился в шаге от трона, неизбежно вызывало беспокойство государственных деятелей других стран. Как отец Константина, так и его дед Петр III были печально знамениты тем, что могли неожиданно и резко менять свой внешнеполитический курс. Непредсказуемость в сфере внешней политики, присущая самодержавной форме правления, сама по себе являлась достаточным основанием для опасений на предмет того, в какой мере можно было полагаться на Россию, даже если бы не существовала возможность выхода на авансцену такой фигуры как Константин[77].

Самым младшим по возрасту генералом в окружении Александра был генерал-майор граф X.А. Ливен. Уравновешенный, тактичный, скромный и трудолюбивый Ливен занимал неприметный на первый взгляд пост начальника личной походной канцелярии императора. На самом же деле эта должность давала очень широкие полномочия. Павел I ввел в России прусскую систему военной администрации, в которой главнокомандующим являлся сам император, управлявший армией через своего генерал-адъютанта, который в принципе был не более чем секретарем. Собственно военный министр находился в Берлине, изредка встречался с королем и отвечал за то, чтобы обмундирование армии было в надлежащем виде. Даже в Пруссии королевский генерал-адъютант неизбежно сосредоточивал в своих руках большую власть. В России ни Павел, ни Александр и близко не стояли к Фридриху по части осведомленности во всех деталях военной службы. А это неизбежно вело к возрастанию роли генерал-адъютанта Ливена, которого один историк справедливо назвал «первым заместителем императора по военным делам»[78]. Хотя со времен средневековья предки Ливена были выходцами скорее из Ливонии, чем Германии, его самого лучше всего охарактеризовать как представителя знати прибалтийских немцев. Как и в случае со многими генералами и старшими офицерами, также происходившими из прибалтийских немцев, самоидентификация Ливена была делом сложным, однако его лояльность не вызывала сомнений. Тот факт, что он был немцем, означал прежде всего то, что он был убежденным лютеранином, со всей свойственной данному религиозному течению приверженностью долгу, трудолюбию и послушанию. Родившись в Киеве, где его отец был военным губернатором, Ливен получил образование в Петербурге и всю свою сознательную жизнь провел при императорском дворе, а также в качестве посла. Не удивительно, что языками, которым он отдавал предпочтение, были французский, являвшийся лингва-франка для высших слоев общества всех стран, и русский язык армии. Его политические симпатии были всецело на стороне России; к этому добавлялась сильная личная преданность Александру I и династии Романовых, которая была у него более ярко выражена, чем у большинства выходцев из прибалтийских провинций[79].

Подобной личной привязанностью X. А. Ливен был отчасти обязан службе в качестве офицера лейб-гвардии Семеновского полка, шефом которого являлся Александр с момента своего совершеннолетия. Будучи основан Петром Великим в 1683 г. вместе со своим полком-побратимом Преображенским, Семеновский полк воспитал многих ближайших помощников Александра I, включая П.М. Волконского, ранее исполнявшего обязанности Ливена. В системе правления, состоявшей из множества сетей и «семей», семеновцы были в числе личных приверженцев императора. Именно этот полк нес караул вокруг дворца в ночь, когда был свергнут Павел I.

Однако прежде всего положение и лояльность Ливена определялись тем обстоятельством, что его мать была ближайшей подругой вдовствующей императрицы Марии Федоровны, матери Александра; она была ее главной фрейлиной и воспитательницей детей императорской фамилии, которые и во взрослой жизни продолжали питать нежные чувства к Шарлоте Ливен. Одна из ее бывших подопечных, великая княгиня Анна (впоследствии ставшая королевой Нидерландов), писала: «Разве не было ее исключительной привилегией право бранить членов императорской фамилии — право, которое не дается ни императорским указом, ни наследственным титулом?» Столь прочные связи с императорской фамилией ценились на вес золота. Титулы, имения и всяческого рода покровительство буквально обрушились на головы Шарлоты и ее детей. Старший брат Ливена — К.А. Ливен стал генералом, а впоследствии служил в качестве министра народного просвещения. Его младший брат, И.А. Ливен отличился в 1807 г. и был ранен в сражении при Прёйсиш-Эйлау. Повествование романа Л.Н. Толстого начинается описанием светского вечера в доме Анны Шерер, верной наперсницы императрицы Марии. В реальной жизни лицом, наиболее подходившим под описание Анны Шерер, являлась Шарлота Ливен[80].

Во время своей первой встречи 25 июня Александр и Наполеон имели почти двухчасовую беседу тет-а-тет. Оба были мастерами по части лести и обольщения, и каждый намеревался завоевать симпатии и расположение другого. Несомненно, ими были высказаны многие мысли, которые ни один из правителей не решился бы зафиксировать на бумаге, не говоря уже о том, чтобы внести их в текст договора. В ранних работах как российских, так и французских авторов порой высказывается идея о том, что Наполеону удалось привести Александра в замешательство, и что именно это отчасти объясняет условия русско-французского договора. Однако вряд ли следует принимать восхищение Александра Наполеоном за чистую монету, особенно в те моменты, когда он вел переговоры с французскими дипломатами. Секретные инструкции, которые он дал Куракину и Лобанову после серии бесед с французским императором, основывались на хладнокровном и реалистичном понимании интересов, а также слабых и сильных сторон России и Наполеона[81].

В конечном счете по условиям Тильзитского мира Александр получил большую часть того, что хотел. Прежде всего он добился мира, значившего больше, чем временное перемирие, избежав традиционной для побежденной стороны территориальных уступок и военных репараций[82]. Помимо этого важнейшей его задачей было спасение Пруссии, к которому российского императора подвигало как чувство лояльности по отношению к королю и королеве Пруссии, так и те соображения, что Россия желала иметь Пруссию в качестве союзника против будущей французской экспансии в восточном направлении. Достижение этой цели далось Александру большой ценой. Французы на тот момент оккупировали территорию всей Пруссии, а у российской армии не было возможности ее отвоевать. Наполеон предпочел бы разделить Пруссию, оставив восточные ее регионы — преимущественно польские земли — Александру и распределив остальную часть королевства между своими германскими сателлитами.

Сохранение Пруссии как единого государства, следовательно, явилось победой российской дипломатии, хотя и не вполне определенной. Пруссия теряла часть территории и населения. Ее польские провинции получали статус нового небольшого государства — так называемого герцогства Варшавского. Его правителем предстояло стать королю Саксонии, чьи предки на протяжении большей части XVIII в. являлись королями Польши. Новое герцогство было полностью покорно воле Наполеона и потенциально представляло большую опасность для России — и как плацдарм для будущего вторжения в западные пределы Российской империи, и как источник вдохновения для всех поляков, мечтавших о реставрации польского государства в его прежних границах. Вынужденное сократить численность своей армии и выплатить крупные военные репарации, перекроенное прусское государство было слишком уязвимо для сил Наполеона и не могло служить защитным барьером для России, что стало очевидно в 1811–1812 гг. Тем не менее настойчивость Александра в вопросе сохранения государственности Пруссии принесла плоды в 1813 г., когда прусская армия сыграла одну из ключевых ролей в поражении Наполеона.

Основной ценой, заплаченной Россией за выживание Пруссии, стало согласие выступить на стороне Наполеона в его войне против Великобритании. Прежде всего это означало присоединение к континентальной блокаде Наполеона и, следовательно, закрытие портов России для английских судов и товаров. По условиям Тильзитского мира Россия также была обязана распространить континентальную блокаду на Швецию, а в случае необходимости объявить ей войну. В июне 1807 г. Александр был недоволен тем, что Великобритания не смогла поддержать военные усилия России, но он точно не желал вступать в конфликт с Лондоном и осознавал ущерб, который этот конфликт нанесет экономике и финансам государства. Однако он полагал, что на тот момент Россия не имела возможности лавировать между Великобританией и Францией, и что подчинение экономических интересов России главной задаче Наполеона — блокаде британской торговли — являлось единственным способом обеспечить приемлемые условия мира. Российский император тешил себя надеждой на то, что, если англичане полностью утратят возможность торговли с континентом, и при этом выдвинутые Наполеоном условия будут умеренными, Лондон, возможно, пойдет на заключение мира. Компромиссный мир, ограничивающий как британскую экспансию за пределами Европы, так и продвижение французов на континенте, конечно, идеально соответствовал бы интересам России. Радужные надежды Александра выглядели реалистичными и потому, что Тильзитский мир не обязывал Россию участвовать в военных действиях против Великобритании, а успешная война против Швеции могла окончиться присоединением Финляндии и тем самым обезопасить Петербург от будущих атак со стороны Швеции[83].

Единственной сферой, где Александр, возможно, пошел на чрезмерные уступки в пользу Наполеона, были отношения России с Османской империей. Спровоцированные Францией турки вели войну с Россией с 1806 г., надеясь воспользоваться поражением России при Аустерлице и вернуть себе территории, утраченные на протяжении последнего тридцатилетия. Во время переговоров в Тильзите Франция вызвалась быть посредником между Россией и Османской империей и собиралась поддержать нового союзника в случае, если бы турки проявили непреклонность. Александр надеялся, что Наполеон благосклонно воспримет приоритет российских интересов в Османской империи, и что тем самым удастся создать противовес господству Франции в Западной и Центральной Европе. На самом же деле, несмотря на все разговоры Наполеона о русско-французском сотрудничестве на Востоке и грядущей гибели Османской империи, основная линия его политики была нацелена на сдерживание российской экспансии. Нет сомнений в том, что он все равно стал бы проводить эту политику исподволь, независимо от условий Тильзитского договора. Выступая в качестве посредника, он всего лишь получал больше возможностей для достижения своей цели[84].

Стремясь упростить процедуру переговоров, Александр вместе со своими советниками прибыл в Тильзит, на западный берег Немана, где находилась ставка Наполеона. Императоры провели вместе много часов и разговаривали на самые разные темы, которые касались отнюдь не только мирных переговоров и смотра войск Наполеона. Половина Тильзита была передана в распоряжение русских, там разместился первый батальон Преображенского полка — для охраны российского императора. Однако все взгляды были прикованы к французской армии. Столь заинтересованный в военных делах правитель как Александр, не мог упустить шанса внимательно присмотреться к людям, завоевавшим всю Европу, и услышать, как один из величайших за всю историю полководцев раскрывает секреты своего успеха. В любом случае ситуация подходила для реализации замысла российского императора, согласно которому он должен был выступить в качестве почтительного ученика Наполеона и тем самым польстить его самолюбию. Но и французскому императору следовало бы обратить пристальное внимание на преображенцев, поскольку своим будущим окончательным падением он был во многом обязан действиям старых полков российской армии.

Почти во всех отношениях Преображенский являлся типичным полком российской армии, вернее сказать, идеальным воплощением того, каким должен был быть российский полк. Разумеется, обер-офицеры и ветераны из числа унтер-офицеров питали чувство глубокой привязанности к своему прославленному полку. Как и все российские полки, Преображенский во многом был замкнутым мирком. Солдаты по совместительству являлись портными, сапожниками и строителями. В дополнение к этому в российском полку имелись полноценные оружейники, кузнецы, плотники, столяры, мастера по ремонту повозок, ковочные кузнецы, а также ремесленники прочих профессий. Относительно новым явлением было наличие докторов: в Преображенском полку их было четверо, что было вовсе не характерно для армии в целом. Гораздо более традиционным являлось присутствие практически в каждом полку священников и младших церковнослужителей. Православные литургии служились по воскресеньям и основным праздникам. Священники обращались к войскам с проповедью о необходимости верной службы царю, являвшемуся защитником православных веры и государства. Другой популярной темой было хорошее обращение с военнопленными и гражданским населением. Во время сражений некоторые священники находились непосредственно на линии огня. Обычно они были вместе с докторами, успокаивая раненых и — что было очень важно — отпевали умерших[85].

Офицеры Преображенского полка представляли собой наименее типичное явление в российской армии. Хотя большая часть офицеров русской армии принадлежала к дворянскому сословию, 6% были выходцами из низших сословий, крестьян или, что случалось чаще всего, солдат. В любом случае большинство дворян довольствовались небольшим доходом, и то же самое можно сказать о большей части офицерского состава. Лишь у четверти из них в 1812 г. имелись в собственности имения, или же они являлись их наследниками, и большинство этих имений были небольшими. Офицер линейного полка, семья которого владела более чем сотней душ крепостных, встречался крайне редко. В России времен правления Александра I практически любое образование являлось платным. Офицеры артиллерии обычно получали образование в кадетских корпусах (военных училищах, предназначенных для обучения мальчиков офицерскому делу), большая их часть обладала необходимыми математическими знаниями и владела иностранными языками. Однако большинство офицеров линейных пехотных и кавалерийских полков читали и писали по-русски, а также могли знать начала арифметики, но этим их образование и ограничивалось[86].

Офицеры Преображенского полка сильно отличались от описанных стандартов. Хотя формулярные списки неполно отражают материальное положение офицеров, даже они свидетельствуют о том, что две трети офицеров этого полка были выходцами из семей, владевших сотней душ крепостных и более. Более четверти являлись владельцами тысячи душ, а командир первого батальона граф М.С. Воронцов должен был унаследовать 24 тыс. крепостных. Богатство являлось залогом образования и культуры. Подавляющее большинство офицеров говорило на двух и более языках, а почти половина — на трех и более. В воспоминаниях и дневниках офицеров лейб-гвардии встречаются рассуждения о литературе, истории и философии. В большинстве случаев образование делало из них скорее хорошо воспитанных и порядочных людей и интересных собеседников, чем профессиональных офицеров в узком смысле этого слова. Они принадлежали к российской и европейской аристократии, воспитанной на французской литературе и римской истории[87].

Отношения между Александром и офицерами его лейб-гвардии были до странности противоречивыми. С одной стороны, император очень гордился своими гвардейцами и чувствовал себя как дома в обществе образованных офицеров благородного происхождения. Однако по интересному стечению обстоятельств офицеры-аристократы лейб-гвардии представляли собой анклав республиканизма в самом сердце российской абсолютной монархии. Один офицер вспоминал, что «в служебных делах существовала строгая субординация, но во всем остальном все офицеры были равны». Если это и было преувеличением, правдой является то, что отношения между офицерами разного возраста и звания имели на удивление неформальный характер. Этому способствовало то обстоятельство, что семьи многих офицеров находились между собой в родственных отношениях или просто были близко знакомы на протяжении жизни нескольких поколений. В глазах монарха республиканские порядки внутри лейб-гвардии могли являться поводом для беспокойства. Когда во главе гвардейского подразделения с целью наведения дисциплины ставился посторонний человек, позволявший себе грубое обращение с офицерами, он чаще всего сталкивался с тем, что по своему содержанию было близко к забастовке. В подсознании императора также должны были храниться воспоминания о многочисленных восстаниях, поднятых гвардейцами в XVIII в., последнее из которых произошло всего за шесть лет до Тильзита. Действительно, последней крупной попытке государственного переворота, организованной гвардейцами, суждено было состояться в 1825 г., сразу после смерти Александра I. Целью восстания было свержение самодержавного строя и установление конституционной монархии или даже республики[88].

9 июля, после ратификации Тильзитского договора, оба императора присутствовали на салюте, организованном в ходе парада французской и российской гвардии. После парада Наполеон в виде театрального жеста, так кстати завершавшего спектакль, разыгрываемый двумя императорами на протяжении двух недель, попросил разрешения Александра наградить орденом Почетного легиона самых храбрых солдат Преображенского полка. Михаил Козловский, командир полка, был сильно поражен популистским жестом Наполеона и просто-напросто приказал выйти вперед гренадеру батальона Алексею Лазареву, стоявшему правее остальных. Смущенный Лазарев, солдатский сын, внезапно оказался в объятьях Наполеона, стал офицером Почетного легиона и начал получать пенсию в размере 1200 франков в год.

Однако Россия времен Александра I в целом и Преображенский лейб-гвардии полк в частности не лучшим образом подходили для проявлений «социальной мобильности» французского типа. Два года спустя Лазарева выгнали из полка за дерзость, проявленную по отношению к офицеру. В1819 г., после возвращения в батальон инвалидов (т. е. ветеранов), в звании прапорщика он был арестован за нападение на двух гражданских лиц. Возможно, у Лазарева просто был трудный характер. Однако солдатские дети, дослужившиеся до офицерского звания, порой сталкивались с предвзятым к себе отношением и были вынуждены пройти непростой период адаптации к своему новому статусу. После войны даже в линейных полках часть их была уволена со службы или получила выговоры, а их личные дела содержат записи о пьянстве, некомпетентности и других недостатках. Если офицеры, выслужившиеся из числа рядовых солдат, сталкивались с трудностями при несении службы в линейных полках, весьма вероятно, что Лазареву даже в качестве полуотставного прапорщика Преображенского полка приходилось вести непрестанную борьбу с сослуживцами. Он совершил самоубийство до того, как было вынесено решение по его делу[89].

После ратификации договора и завершения парадов Александр покинул Тильзит и направился в Петербург. Он ни с кем не поделился сокровенными мыслями о недавних событиях. Невозможно сказать, какие надежды он возлагал на вновь установившиеся отношения с Францией или насколько был уверен в их прочности. Несомненно, он полагал, что каков бы ни был исход русско-французских отношений, по крайней мере он выиграл время для своей империи и спас ее от большей опасности. Возможно, наиболее точно ход мыслей Александра отражает фраза, сказанная, как считается, им прусской венценосной чете о Наполеоне: «Он свернет себе шею. Несмотря на всю мою игру и внешние жесты, я являюсь вашим другом и надеюсь доказать вам это своими действиями»[90].

Ни современники, ни историки не считали Александра личностью легкой для понимания. Великолепный актер, действовавший под маской личного обаяния и лести, он оставался скрытным, непроницаемым, недоверчивым и уклончивым человеком. Многим наблюдателям Александр как при жизни, так и после смерти казался исполненным противоречий. С одной стороны, он был поборником принципов эпохи Просвещения и либеральных ценностей, но с другой, сделал очень мало для улучшения доставшейся ему по наследству самодержавной формы правления или крепостнической системы, на которую опиралось самодержавие. Подобно своей бабке Екатерине II, он говорил о либеральных реформах, но действовал, как отец, Павел I, будучи одержим заботой об идеальном построении и внешнем виде своих солдат на плацу. В международных делах он ратовал за возвышенные идеи всеобщего мира и порядка и в то же время следовал в русле «реальной политики». Все это утвердило ряд критиков во мнении, что Александр был просто непоследовательным и лицемерным человеком[91].

Император и правда сочетал в себе очень противоречивые интересы и пристрастия, унаследованные от бабки и отца. Он также работал на европейскую публику, как некогда делала Екатерина II, стремясь показать себя истинно просвещенным европейцем и монархом. Выросший благодаря усилиям своего воспитателя, швейцарца по происхождению, на идеях европейского Просвещения, а затем вынужденный действовать в условиях российской действительности, Александр полагал, что Россия его недостойна. Одним из следствий подобного отношения явилась склонность императора в большей мере полагаться на военных советников из числа иностранцев, чем на своих собственных генералов. В характере Александра было нечто, что заставляло его обольщать каждого, кто встречался ему на пути. Если это и касалось прежде всего женщин, он применял приемы обольщения, свою чувствительность и личное обаяние также и в отношении мужчин. Александр был чувствительным и нервозным человеком. Он избегал конфронтации, ему не нравилось ранить чувства других людей, а для достижения своих целей он использовал непрямые средства. Эти черты личности Александра оказывали серьезное влияние на его способы управления государством и армией. В сфере внешней политики он порой получал информацию и действовал через частные каналы, не известные его министру иностранных дел и послам. В армии он использовал личные связи с подчиненными как средство, с помощью которого он мог присматривать за своими генералами. Излишняя чувствительность, а отчасти даже моральная трусость, не позволяли ему урезать военную структуру командования, чтобы избавиться от части лишних генералов. Он также был весьма склонен избегать непосредственной ответственности за сложные решения, действуя за спинами своих генералов для достижения поставленных целей и дистанцируясь от них в случае неудачи.

Личность Александра сыграла решающую роль в том, как Россия ответила на вызов, брошенный ей Наполеоном в 1807–1814 гг. Тем не менее его действия и ход мыслей остаются за гранью понимания до тех пор, пока мы не получим представление об обстановке и сдерживающих факторах, с учетом которых действовал российский император. Не только отец Александра, но и его дед Петр III был свергнут с престола и убит. С самого детства Александр находился в окружении придворных и политических группировок и организованных ими интриг. Как император он являлся эталоном благородства, богатства и социального положения. Большая часть людей, с которыми он вел беседы, хотела использовать его для достижения собственных интересов или проведения своей политики. Они стремились ограничить его независимость и действовали через сети, основанные на патронажно-клиентарном принципе, скрывали от императора правду. Эти сети пронизывали императорский двор, правительство и армию, которые все еще составляли единое целое. Высокомерные, честолюбивые и завистливые люди, из которых состояли упомянутые сети, с трудом поддавались управлению. Но императору приходилось ими управлять, если он хотел сохранить свою жизнь и добиться эффективной работы армии и бюрократии. Учитывая, что императору приходилось иметь дело с подобного рода высшим светом Петербурга, ему можно простить значительную степень подозрительности, непостоянства и лживости. По прошествии многих лет отчаяние, вызванное испорченностью человеческой природы и лишавшее императора вкуса жизни, должно было только усилиться. Как однажды заметил один из приближенных Александра, «в вашем положении и ангел стал бы подозрительной личностью»[92].

В эти годы наиболее проницательным иностранным наблюдателем в Петербурге был Жозеф де Местр, посол короля Сардинии, большая часть владений которого была аннексирована Наполеоном. Он писал, что «в характере Александра и в его образе правления лежал принцип, согласно которому высшие сановники действовали только в пределах своей ограниченной сферы. Он охотно и без отвращения держит на службе одновременно двух заклятых врагов, не позволяя им сожрать друг друга». За счет этого шансы организации заговора уменьшались. Главное, что император мог быть лучше осведомлен о том, что действительно таилось под маской почтительности и покорности, которую всегда носили его министры. Железный кулак всегда был наготове и порой пускался в ход, но в целом Александр предпочитал более тонкие методы. В какой-то мере скрытность стала его второй натурой, почти что самоцелью. В оправдание Александра, правда, стоит сказать, что для монарха управление посредством манипуляций, обольщения и взяточничества являлось не только более безопасным, но и более эффективным. Вполне естественным было также, что император временами искал советников среди тех, кто не был частью петербургского бомонда и всецело от него зависел. Очевидно, иностранцы являлись той средой, из которой могли быть набраны подобного рода советники[93].

Когда Александр смотрел поверх представителей высшего света Петербурга, он видел огромные территории России, управляемые недостаточным количеством государственных чиновников. В деревне, где проживало свыше 90% подданных российского императора, общественный порядок, налоги и набор рекрутов всецело зависели от сговорчивости помещиков. Александр отрицательно относился к крепостничеству, но не мог разрушить фундамент, на котором покоилась вся система управления государством, по крайней мере в тот момент, когда он столкнулся с необходимостью мобилизации всех ресурсов империи в борьбе против Наполеона. В любом случае разве не привело бы ослабление позиций землевладельческого сословия скорее к анархии, чем к прогрессу, учитывая тогдашний уровень развития российской власти и общества? Александр действительно начал процесс урезания системы крепостничества, облегчив условия добровольного выхода из крепостных и прежде всего положив конец политике «пожалования» тысяч государственных крестьян частным владельцам, которая проводилась его предшественниками[94].

Существует множество причин полагать, что в принципе Александр благоволил представительным институтам, но российские реалии являлись мощным препятствием на пути реформ. Принимая во внимание слабость государственной бюрократии и силу петербургских патронажно-клиентарных связей, логично задаться вопросом, действительно ли император желал укрепления этих связей, если бы дал их носителям парламент, через который они могли бы оказывать дополнительное влияние на процесс принятия законов, утверждения налогов и на правительство? Любые представительные институты в России оказывались во власти помещиков: ни одна другая группа не могла и близко сравниться с ними по своему богатству, образованию или социальному положению. В таком случае не явились бы подобные институты препятствием на пути модернизации России и отмены крепостного права? Не имело бы больший смысл совершенствование бюрократии с тем, чтобы она могла стать носителем просвещенных реформ в консервативном обществе? В еще меньшей степени российский император заслуживает порицания за подход, практиковавшийся им во внешней политике. В своем стремлении к такому мировому порядку, в котором склонность к мирному сосуществованию и сотрудничеству имела большую ценность, при одновременном преследовании интересов своей страны, Александр проявлял не больше лицемерия, чем лидеры союзных стран, одержавших победу в первой и второй мировых войнах XX столетия[95].

Хотя, с ретроспективной точки зрения, эти аргументы могут свидетельствовать в пользу Александра I, в то время многие считали, что он действовал из лучших побуждений, но при этом был натурой женственной и слабой. В 1812 г. это мнение имело большое значение. Австрийский министр иностранных дел, граф К.В. Л. Меттерних в своих письмах, адресованных большинству дипломатов иностранных держав и многим представителям правящих кругов России, сообщал, что не рассчитывал ни на «крупицу стойкости со стороны императора Александра» по мере того, как французская армия продвигалась вглубь территории России и наконец овладела Москвой.

Стратегия Наполеона кажется бессмысленной, если не брать в расчет эти соображения. Однако на самом деле Александр в 1812 г. не утратил присутствия духа. У него оказалось достаточно смелости, чтобы взять на себя огромный риск и справиться с трудностями, связанными с вторжением в Центральную Европу в 1813 г., созданием международной коалиции держав и шествием в ее главе к Парижу[96].

Еще в сентябре 1810 г., когда франко-русские отношения начали сползать к войне, французский посол в Петербурге пытался донести до сведения своего правительства, что Александр на самом деле гораздо жестче, чем казался.

Люди полагали, что он был слаб, но они ошибались. Несомненно, он мог мириться со многими неудачами и скрывать свою досаду, но делал это потому, что имел перед собой конечную цель — мир в Европе, которой он надеялся достичь, минуя серьезный кризис. Но податливость, свойственная его натуре, имела свой предел, дальше которого он не шел: этот предел был установлен раз и навсегда и никогда впредь не нарушался. По характеру Александр был человеком, исполненным благих намерений, искренним и преданным, его чувства и принципы были возвышенными, но под всем этим скрывались лицемерие, приобретаемое со временем всеми царственными особами, и упрямая настойчивость, которую ничто не могло сломить[97].

РУССКО-ФРАНЦУЗСКИЙ СОЮЗ

После ратификации мирного договора и заключения союза с Францией Александр I покинул Тильзит и направился обратно в Петербург, куда он прибыл 16 июля 1807 г. За день до этого в столице отгремел салют, данный из двадцати одного орудия, а в Казанском соборе было совершено праздничное богослужение в честь заключения мира. Подобные празднования прошли и в Москве, где архиепископ московский Августин представил события в выгодном свете, поведав своей пастве о том, что храбрость русских войск произвела на Наполеона столь сильное впечатление, что он решил наладить с Россией дружеские отношения. Отношение православной Церкви отчасти может быть объяснено тем, что по указанию правительства она уже на протяжении многих месяцев выступала с амвона с обличительной проповедью против Наполеон-антихриста. Очевидно, поэтому в русских деревнях распространилась легенда о том, что царь-батюшка встретился с Наполеоном на середине реки для того, чтобы смыть грехи последнего[98].

На тот момент Александр мог себе позволить игнорировать возникшее среди крестьян замешательство по поводу своей неожиданной дружбы с бывшим Антихристом. Однако он не мог оставаться столь же невозмутимым относительно мнения московской и петербургской знати, а также генералитета и гвардейских офицеров, которые представляли собою цвет российской знати. Осенью 1807 г. граф Н.П. Румянцев занял пост министра иностранных дел. Впоследствии он сообщал французскому послу, маркизу де Коленкуру, следующее:

«…император Наполеон, да и кто бы то ни было во Франции заблуждаются по поводу этой страны. Они не знают ее достаточно хорошо и полагают, что император правит как деспот, одного чьего указа довольно для того, чтобы изменить общественное мнение или по крайней мере определить все дальнейшие решения <…> [это] не так. В силу своих доброты и мягкости, которыми он славится, император Александр, вероятно, навязывает свои взгляды общественности более чем кто-либо из его предшественников. Императрица Екатерина, бывшая вне всякого сомнения самой властной из женщин и самым абсолютным монархом в истории, преуспела в этом гораздо менее него. Можете быть в этом уверены. Равным образом не приходилось ей оказываться в столь затруднительном положении, в котором сейчас пребывает Александр. Екатерина так хорошо знала эту страну, что сумела расположить к себе все грани общественного мнения. Как она сама мне однажды призналась, она с вниманием относилась к оппозиционным настроениям даже среди нескольких пожилых дам»[99].

На самом деле Румянцев зря тратил силы, поскольку французское посольство в Петербурге с большим подозрением относилось к общественному мнению. Было весьма популярно суждение, что государственные перевороты, положившие конец правлению отца и деда Александра, отчасти были вызваны неприятием их внешней политики, хотя сам Коленкур делал акцент на том, что упомянутые монархи нарушали сферу личных интересов ключевых фигур в среде петербургской знати. В своих донесениях он сообщал Наполеону, что память о судьбе императора Павла и неприязнь по отношению к великому князю Константину являлись своего рода гарантией против попытки свержения Александра I. Во время поездки российского монарха в Эрфурт для встречи с Наполеоном в сентябре 1808 г. Коленкур заметил, что в силу абсолютной зависимости от Александра Д.И. Лобанова-Ростовского, исполнявшего обязанности военного губернатора Петербурга, и лояльности по отношению к царю Ф.П. Уварова, командовавшего гвардейцами, в Петербурге не наблюдалось признаков того, что в отсутствие императора может случиться нечто неожиданное. Впоследствии, однако, посол отмечал, что покровительство националистически настроенным кругам российской знати, оказываемое сестрой императора великой княгиней Екатериной, представляло потенциальную угрозу престолу. Не считая ряда кратких эпизодов, имевших место прежде всего в 1809 г., Коленкур подчеркивал, что, хотя немногие русские желали войны, поддержка Александром и Румянцевым идеи союза с Францией вела к их изоляции и непопулярности в среде петербургской знати[100].

Враждебное отношение к Франции в какой-то мере было вызвано чувством ущемленной гордости. В XVIII в. Россия выходила из войн победительницей, поэтому Аустерлиц и Фридланд стали для нее сильным потрясением. Нет нужды говорить о том, что подобное публичное унижение явилось тем более тяжким бременем для гордой знати, привыкшей обостренно воспринимать все, что имело отношение к ее чести и репутации. Князь С.Г. Волконский вспоминал, что он и другие юные офицеры — его товарищи по Кавалергардскому полку горели желанием отомстить за Аустерлиц и продемонстрировали свое негодование тем, что разбили окна французского посольства, после чего ускакали верхом прежде, чем кто-либо успел их задержать[101].

Похожие настроения царили в среде высшего генералитета. Первым послом Александра в Париже после заключения Тильзитского мира был генерал-лейтенант граф П.А. Толстой. На самом деле Толстой был не дипломатом, а боевым генералом и всеми силами стремился вырваться из российского посольства в Париже, где он, по его мнению, зря тратил время на дурацкие поручения. Он неустанно повторял своему начальству в Петербурге, что Наполеон (которого он в большинстве случаев подчеркнуто продолжал называть Бонапартом) тяготел к идее французской гегемонии в Европе и хотел «сделать из нас азиатскую державу, загнать нас в наши прежние границы». Будучи оскорблен заносчивостью и тщеславием французов, которые вызывали у него отвращение, Толстой чуть было не был вызван на дуэль Мишелем Неем после того, как чересчур громко, по мнению француза, пел дифирамбы российской армии и заявил, что своей победе в 1807 г. французы были обязаны удаче и своему численному превосходству[102].

Подобные чувства разделяли и члены императорской фамилии. Даже когда Александр I вел переговоры в Тильзите, его сестра, великая княжна Екатерина, писала ему, что Наполеон сочетает в себе качества «хитрости, личного честолюбия и вероломства» и что он должен был принять за честь сам факт того, что ему было дозволено общаться с российским самодержцем. Она добавляла: «Хотела бы я видеть, что ее [Россию. — Авт.] уважают не на словах, а на деле, ибо я вижу, что у нее действительно имеются все средства и права, чтобы на это рассчитывать». Мать Екатерины вдовствующая императрица Мария Федоровна стала центром оппозиции союзу с Францией, которая возникла в среде петербургской знати. Большинство представителей высшего света Петербурга отказались принимать у себя Коленкура после его прибытия в российскую столицу, а некоторые из них так ни разу и не приняли французского посла, несмотря на раздражение Александра. Многие эмигрировавшие из Франции роялисты жили в Петербурге или служили в рядах российской армии. Их манеры, образование и образ жизни обеспечили им симпатии значительной части высшего света Петербурга и способствовали формированию внутри него враждебного отношения к Наполеону. В числе наиболее видных эмигрантов был герцог де Ришелье, ставший генерал-губернатором Новороссии, но после реставрации Людовика XVIII возвратившийся во Францию, где получил пост премьер-министра. Видными фигурами также являлись маркиз де Траверсе, служивший в качестве морского министра с 1811 г., и двое сыновей графа де Сен-При, до 1789 г. занимавшего пост французского посла в Османской империи. Но самым известным из всех был Жозеф де Местр, который вместе с Эдмундом Бурке являлся самым знаменитым политическим мыслителем европейской контрреволюции: в описываемое время он служил в Петербурге послом находившегося в изгнании короля Сардинского королевства[103].

Однако сочувственное отношение к «легитимистам» в гостиных Петербурга являлось не просто следствием снобизма и ностальгии по старорежимной Франции. Оно коренилось также в чувстве, согласно которому действия Наполеона являлись вызовом религиозным и историческим принципам, лежавшим в основе государства и общества, частью которого была петербургская знать, а также стабильности системы межгосударственных отношений в Европе. Барон Г.А. Строганов, например, на протяжении многих лет являлся послом России при испанском дворе. Когда Александр I попросил его продолжить службу в том же качестве при дворе Жозефа Бонапарта, Строганов отказался. Он писал императору, что устранение от власти династии Бурбонов, которое осуществил Наполеон, являлось нарушением «самых священных прав» — тех самых прав, на основании которых правил сам Александр. Похитив и отстранив от власти своих испанских союзников, Наполеон грубейшим образом нарушил «святость и неприкосновенность договоров». Если бы Строганов продолжил представлять интересы России в Мадриде, он был бы лично опозорен перед испанским народом, и, как он писал, «из всех жертв, которые я готов принести во имя славы и служения Вашему Императорскому Величеству, я не в праве жертвовать лишь своей честью»[104].

Эти настроения дополнялись ярко выраженной склонностью к англофильству, которое было распространенным явлением в петербургском обществе. Великобритания рассматривалась не только как очень могущественная, но и как самая свободная среди европейских держав. В отличие от других стран, свободы, имевшиеся в английском государстве, казалось, способствовали лишь укреплению его мощи, позволяя казне поддерживать высокий уровень государственного долга не слишком дорогой ценой. Богатство, прочно укоренившиеся права и ценности английской аристократии виделись как ключ к свободе и мощи Великобритании и заметно выигрывали при сравнении с бюрократическим деспотизмом Наполеона. Воронцовы и Строгановы были самыми выдающимися семействами с английскими симпатиями, но и ряд ближайших друзей Александра из числа ровесников императора также принадлежали к этому лагерю.

Кроме того, большой популярностью в России пользовались работы Адама Смита, а экономика Великобритании вызывала восхищение у многих лиц, определявших направление экономической и финансовой политики России. Н.С. Мордвинов, государственный деятель старшего поколения, ведавший экономической политикой России, был, например, выдающимся последователем Смита и Рикардо. Министр финансов Д.А. Гурьев называл английскую систему государственных финансов «одним из наиболее выдающихся изобретений человеческого разума». Восхищение Англией имело отнюдь не абстрактный характер. Эти люди верили в то, что интересы России тесно переплетались с интересами Британской империи. Великобритания являлась для России основным рынком сбыта, а большая часть российского экспорта вывозилась на английских судах. В 1808–1812 гг. Мордвинов особенно опасался того, что в случае, если Россия продолжила бы свое участие в экономической блокаде Наполеона, направленной против Великобритании, российские экспортные рынки были бы навеки утрачены. По его мнению, взаимовыгодные торговые отношения с Великобританией ни в коей мере не противоречили принципу выборочного покровительства, оказываемого молодой российской промышленности. Тем временем не только упомянутая группа англофилов, но почти все ключевые фигуры российской дипломатии в 1808–1812 гг. соглашались в том, что стремление Наполеона к гегемонии в Европе представляло основную угрозу интересам России, и что перед лицом этой угрозы Великобритания оказывалась ее естественным союзником. Если, в отличие от П.А. Толстого, они и не засыпали Петербург подобного рода сообщениями, то лишь из желания сохранить служебное положение, а нередко потому, что отчасти разделяли взгляды самого Александра I, считавшего, что в интересах России было откладывать неизбежный конфликт с Францией до тех пор, пока это было возможно[105].

Бумаги генерала Л.Л. Беннигсена, в 1807 г. занимавшего пост главнокомандующего, отражают особенности геополитического мышления в России того времени. Как и большая часть находившихся у власти представителей знати, Беннигсен в 1807 г. поддержал идею заключения мира, но не союза с Францией. Столь же распространенным являлся разделяемое им мнение относительно морской мощи Великобритании, которая порой использовалась таким образом, что подрывала престиж России, господство Франции на европейском континенте представляет более серьезную угрозу жизненно важным интересам России. В частности, Наполеон обладал достаточными возможностями для воссоздания на границе с Россией польского государства с 15-миллионным населением, что явилось бы серьезной угрозой безопасности России. Беннигсен также полагал, что если позволить Наполеону в дальнейшем стеснять внешнюю торговлю России, то российская экономика окажется не в состоянии генерировать средства для содержания армии и поддержания европейской культуры в среде российского правящего класса. Страна вновь обретет свой полуазиатский облик, характерный для допетровского времени.

Беннигсен полагал, что позиции Великобритании в мировом масштабе очень сильны, поэтому Наполеону было бы чрезвычайно трудно поколебать их, даже если на достижение этой цели оказались брошены силы всей континентальной Европы. Решающим фактором международной мощи Великобритании являлся захват ею Индии, и ни одна держава, считал Беннигсен, не может рассчитывать на то, что ей удастся заполучить подобный козырь. Он утверждал, что англичане создали в Индии военную систему европейского образца, которая содержалась за счет местных налогоплательщиков. Эта армия, «основанная на тех же принципах, что и наши европейские полки, возглавляемая английскими офицерами и прекрасно экипированная, совершает маневры столь же четко, как и наши гренадеры». В прошлом конные отряды азиатских кочевников вторглись в Индию через ее северо-западную границу и покорили весь субконтинент, но против англо-индийской пехоты и артиллерии у них не было шансов. Тем временем армия ни одной враждебной европейской державы не могла достичь полуострова Индостан, поскольку англичане контролировали морские пути, а логистические проблемы, связанные с переброской армии европейского образца через территорию Персии или Афганистана, представляли непреодолимую трудность. Имея опыт боевых действий в северной части Персии, Беннигсен мог авторитетно рассуждать на эту тему. Вывод, который он делал из своего анализа, состоял в том, что для России союз с Францией против Великобритании был самоубийством. Прежде всего победа Франции над Великобританией очевидным образом противоречила интересам России. Во-вторых, российские финансы и экономика пришли бы в расстройство задолго до успешного окончания экономического противостояния с Великобританией[106].

В Петербурге идея союза с Наполеоном всегда имела больше потенциальных противников, чем сторонников. Тем не менее существовали силы, готовые ее поддержать. Любой разумный государственный деятель, беспокоящийся о внутренних делах империи, знал, что внутри России существовало множество проблем, а возможности для их решения были ограничены. С этой точки зрения требующая больших затрат внешняя политика и войны имели катастрофические последствия. В 1808–1812 гг. ключевой фигурой во внутренней политике России являлся M.M. Сперанский, которого Толстой, во многом писавший роман с позиций провинциального аристократа, в своем романе «Война и мир» несправедливо выставил в карикатурном виде. Сперанский не был типичным представителем высших эшелонов российской бюрократии. Сын бедного провинциального священника, он за свои выдающиеся способности был отправлен на обучение в Петербург, в главную духовную академию России. После ее окончания он мог бы стать епископом или обер-прокурором Синода. Однако судьба его круто изменилась благодаря брату А.Б. Куракина, который сделал Сперанского своим личным секретарем, а затем ввел в число государственной бюрократии, чтобы ему было легче справляться с должностными обязанностями.

Необычайный ум Сперанского, его способности к составлению законопроектов и докладных записок, а также поразительная работоспособность вызвали восхищение сначала ряда высших государственных чиновников, а затем и самого Александра I. Хотя нет причин сомневаться в энтузиазме Александра по отношению к Сперанскому, император вскоре осознал, что его главный советник, не имевший связей в среде петербургской знати, не представлял угрозы и в случае необходимости мог с легкостью быть брошен на съедение волкам. В 1808–1812 гг. Сперанский действительно являлся главным советником императора по финансовым вопросам, проблемам переустройства центрального аппарата управления и делам недавно присоединенной Финляндии. В 1809–1812 гг., когда Александр начал за спиной Румянцева контролировать некоторые аспекты дипломатической и шпионской деятельности, он использовал Сперанского для передачи докладов, предназначенных исключительно для императора. Александр также секретно обсуждал со Сперанским планы коренного переустройства российского общества и правительства, включая вопросы освобождения крепостных крестьян и введения представительных органов на центральном и региональном уровнях.

Любая фигура, пользовавшаяся столь большим расположением императора, вызвала бы сильную зависть и многочисленные нападки в петербургском обществе. Тот факт, что Сперанский был парвеню и не имел достаточного количества времени и способностей для обзаведения полезными связями, делало его еще более уязвимым. Ходили слухи о планах Сперанского относительно освобождения крестьян. Некоторые из его преобразований, нацеленных на повышение эффективности управленческого аппарата, ущемляли интересы представителей знати. Значительная часть аристократии смотрела на Сперанского как на «якобинца» и полагала, что он восхищается Наполеоном Бонапартом, этим наследником революции. Подобные взгляды были малоосновательны. Сперанский действительно восхищался некоторыми административными и судебными преобразованиями Наполеона, но его проекты представительских институтов были ближе к английской модели, чем к бюрократическому деспотизму Наполеона. Более того, хотя Сперанскому очень хотелось бы иметь возможность заняться проведением внутренней реформы в отсутствие внешнеполитических осложнений, он не питал иллюзий относительно того, что Наполеон позволит России спокойно сделать это[107].

В какой-то мере более реальным «бонапартистом» являлся морской министр адмирал П.В. Чичагов. Он был гораздо более типичной фигурой в российском правительстве времен Александра I. Хотя Чичагов происходил из обычной дворянской семьи, он получил хорошее образование и к тому же был сыном выдающегося адмирала. Французский посол полагал, что Чичагов является одним из наиболее приверженных сторонников франко-русского союза, причем аналогичного мнения придерживались многие русские. В сентябре 1807 г., например, адмирал написал Александру письмо, в котором осуждал тиранию Великобритании на море и превозносил гений Наполеона. Будучи только сорока лет от роду, что являлось относительно молодым возрастом для министра, адмирал был способным и энергичным человеком и обладал живым умом. Находились и те, кто поговаривал, что слова его впечатляют больше, чем дела, но и Коленкур, и Жозеф де Местр рассматривали Чичагова как одного из самых умных и интересных людей Петербурга. К числу недостатков адмирала может быть отнесена склонность идти на поводу у собственного остроумия и заходить в разговоре слишком далеко. Как и большинство российских дворян, он мог очень быстро оскорбиться, если считал, что его честь была публично задета. Это делало его плохим подчиненным и властным командиром. Еще хуже было то, что Чичагов в целом презрительно относился к отсталости России и имел склонность неодобрительно отзываться о собственной стране при сравнении ее с другими государствами, прежде всего с наполеоновской Францией. Когда во время своего длительного пребывания в Париже он стал делать это в чересчур неделикатной форме, российским дипломатам это очень не понравилось. Они пристально следили за тем, чтобы он не выболтал секреты России. Как ни странно, Александр разделял многие взгляды Чичагова, восхищался им и прощал ему его выходки. Но к 1812 г. многие в Петербурге давно имели на него зуб и только выжидали момент, чтобы нанести ему удар в спину[108].

Однако если бы Наполеон стремился сохранить союз с Россией, ему следовало в первую очередь направить силы на обработку группы лиц в Петербурге, которую Коленкур называл «староруссами» и которую справедливо было бы назвать русскими изоляционистами. Будучи почти во всех случаях русскими по крови и часто принадлежа к старшему поколению, эти люди не понимали, почему Россия должна вмешиваться в европейские дела из-за (как они любили нашептывать) безрассудной страсти Александра к королеве Пруссии Луизе или из-за его же фантазий на тему всеобщего мира и братства. В ряде случаев желание избежать дипломатического и военного участия России в европейских событиях сочеталось с неприязнью к французским манерам и системе ценностей, которые вторгались в российское общество и «разрушали» его традиции. Многие из числа знатных изоляционистов, однако, были высококультурными людьми, столь же легко изъяснявшимися на французском языке, что и на русском. Часто у изоляционизма была собственная агрессивная стратегия. Его сторонники рассматривали экспансию в южном направлении против Османской империи в качестве истинно национального интереса и задачи России, оглядываясь на победоносные войны Екатерины II как на модель будущей основной стратегической линии России. Изоляционисты также напоминали, что великие полководцы, стоявшие во главе южной экспансии времен Екатерины: генерал-фельдмаршал П.А. Румянцев, Г.А. Потемкин и А.В. Суворов — были по крови русскими, в отличие от столь многих военачальников, командовавших армией Александра I в эпоху наполеоновских войн.

Можно провести параллель между риторикой русских изоляционистов и теми дебатами, которые развернулись в XVIII в. в Великобритании относительно ее главной стратегической линии. Многие английские политики требовали проведения истинно «национальной» политики колониальной и морской экспансии и обличали участие в делах континентальной Европы как пособничество Ганноверской династии. Суждения, которые в Великобритании можно было прокричать с крыши любого дома, в России могли быть произнесены только шепотом. Не то чтобы Романовы были такими же иностранцами в России, что и представители Ганноверской династии в Англии. Но когда в 1730 г. мужская линия правящей династии пресеклась, престолонаследие осуществлялось по женской линии, а после смерти дочери Петра I Елизаветы в 1761 г. ей наследовал племянник Петр III, представитель Гольштейн-Готторпской династии. Почтение Петра III и его сына Павла I по отношению к «Фридриху Великому» и его прусской армии давало ряду «староруссов» основания полагать, что в кровь Романовых попал определенно немецкий и потому ядовитый элемент. В августе 1809 г. князь А.А. Прозоровский, глубоко разочарованный внешней политикой Александра, писал князю С.М. Голицыну, своему приятелю из числа «старорусских» аристократов и ветерану екатерининских войн, что если Наполеон по-прежнему будет дурачить Россию и ослаблять ее, то Прозоровские и Голицыны, несомненно, так или иначе сохранят свои имения, но «дом Гольштейнов» больше не будет восседать на российском престоле[109].

Дебаты в России и Великобритании по поводу выбора стратегии являлись отражением одной и той же геополитической реальности. Англия и Россия представляли собой две великие державы на периферии Европы. Как той, так и другой было выгоднее распространять свое влияние за пределы Европы, где любые приобретения давались легче, и куда их европейские соперники находили практически невозможным вмешаться. В центральных районах Европы было куда как сложнее добиться новых приобретений и удержать их. Хотя и Великобритания, и Россия могли извлечь выгоду из своего периферийного положения, к 1800 г., однако, основные преимущества были на стороне Великобритании. Если говорить о безопасности внутренних районов каждой из империй, водные пространства представлялись лучшей защитой, чем равнинные территории Польши и Белоруссии. В какой-то мере Польша являлась для России тем же, что и Ирландия для англичан: уязвимый участок пограничной территории, населенный враждебным народом, являвшимся таковым в силу своей религиозной принадлежности и исторического прошлого. Однако англичане, конфисковав имущество практически всей национальной элиты, были уверены в том, что для ирландцев путь в Великобританию заказан до тех пор, пока в страну не вторгнется многочисленная французская армия. Мощь королевского флота практически наверняка исключала подобный сценарий. Ни один российский государственный деятель не мог питать подобную уверенность в отношении Польши[110].

Англичане также находились в гораздо более выгодном положении в том, что касалось новых приобретений на периферии. Когда в результате экспансии России в южном направлении в зоне ее досягаемости оказался Константинополь, а российский флот был даже отправлен в восточную часть Средиземного моря, русские вплотную подошли к территориям, в которых были кровно заинтересованы другие великие державы, и куда последние могли с успехом вторгнуться, чтобы перекрыть путь русским. Более того, хотя продвижение на юг принесло России имевшие важное значение территориальные приобретения в «Украине» и на побережье Черного моря, эти достижения не шли ни в какое сравнение с гигантским ростом британского могущества в 1793–1815 гг. В силу того, что французский, испанский и голландский флот был в большей или меньшей степени уничтожен, англичанам удалось прибрать к рукам большую часть южноамериканской торговли, расправиться со своими главными противниками в Индии, начать использование индийского экспорта для проникновения на китайский рынок и усилить свое присутствие на военных базах, простиравшихся по всему земному шару и позволявших гораздо лучше контролировать международную торговлю. Основные геополитические реалии наполеоновского времени указывали на грядущее мировое господство Великобритании, особенно после того, как геополитическое положение последней усилилось с появлением признаков английской промышленной революции. Все это должно было вызывать беспокойство в России. С другой стороны, первостепенный геополитический постулат того времени заключался в том, что безопасность как России, так и Великобритании окажется под угрозой при условии господства в континентальной Европе какой-либо третьей державы[111].

Самым выдающимся представителем фракции «староруссов» в 1807–1812 гг. являлся граф Н.П. Румянцев, в указанный период занимавший пост министра иностранных дел. До эпохи Петра Великого род Румянцевых представлял собой служилых людей средней руки, по своему статусу стоявших гораздо ниже князей Волконских, Лобановых и Голицыных, но дед Николая, А.И. Румянцев, с раннего детства Петра I и на протяжении всего его правления был близким соратником царя. К моменту своей смерти он стал полным генералом, графом и состоятельным человеком. Петр I позаботился о том, чтобы А.И. Румянцев женился на представительнице старомосковской знати. В результате у его внука Николая были прекрасные связи: например, он приходился кузеном А.Б. Куракину.

Однако действительно важную роль в жизни Николая сыграл тот факт, что он был сыном генерал-фельдмаршала графа П.А. Румянцева, великого героя екатерининской эпохи. Как министр иностранных дел однажды сказал Коленкуру, «только надежда на то, что он сумеет принести большую пользу своей стране, может вдохновлять сына фельдмаршала Румянцева» на то, чтобы оставаться на государственной службе. Постоянно помня о своих корнях, Н.П. Румянцев являлся истовым патриотом России, убежденным в том, что его страна во всем должна быть первой. Одним из проявлений его патриотизма был неимоверный интерес к старым русским летописям и другим памятникам материальной культуры. Он не только выделял средства на собирание, издание и публичную демонстрацию этих ценностей, но также с энтузиазмом принимал личное участие в поездках по территории России в поисках этих ценностей. Многие величайшие коллекции старорусской и славянской письменности, хранящиеся в современных российских библиотеках и музеях, своим происхождением обязаны этому выдающемуся человеку, который в конце жизни завещал свои сокровища государству[112].

Во времена юности Румянцева Россия не только продвигалась на юг под командованием его отца, но также являлась крупнейшим производителем чугуна в Европе. Однако, как это было хорошо известно Румянцеву, к 1807 г. страна постепенно сдавала свои экономические позиции. В период пребывания Румянцева на посту министра иностранных дел Россия установила первые дипломатические отношения с США. Первым американским послом в России был Джон Куинси Адамс, сын американского президента, которому самому было суждено возглавить США в 1820-х гг. Румянцев как-то по секрету сообщил Адамсу, что «негоже великой империи радоваться тому, что лучшими продуктами ее экспорта являются пенька, сало, пчелиный воск и чугун». Интерес Румянцева к экономическим вопросам отчасти объяснялся тем, что сам он был чрезвычайно богатым землевладельцем, прекрасно осведомленным о новых методах, применявшихся в сельском хозяйстве Западной Европы. К тому же в прошлом в его ведении находились каналы и другие водные пути сообщения империи, а с 1802 г. Румянцев занимал пост министра торговли. Для российского министра иностранных дел это был необычайный послужной список[113].

Для Румянцева Наполеон, с одной стороны, имел второстепенное значение, а с другой — являлся благоприятной возможностью. Что действительно его беспокоило, так это усиление и без того доминирующей роли Великобритании в мировой экономике. Российский министр иностранных дел приветствовал организованную Наполеоном континентальную блокаду Великобритании: «Пусть лучше вся мировая торговля прекратится на десятилетие, чем навсегда окажется под контролем Англии». Он говорил Адамсу, что Россия не пойдет по пути Индии. Находясь на посту министра торговли, он предложил новые законы, гарантирующие внутреннюю торговлю и производство России от захвата их иностранцами. Тем временем контроль англичан над внешней торговлей России грозил превратить последнюю в «доминион, похожий на тот, что у них имелся в Индии», а это «было недопустимо». Румянев примерял США на роль как альтернативного посредника в российской внешней торговле, так и потенциального козыря в игре против мирового экономического господства Англии. Он постоянно занимался поиском новых рынков сбыта для русских товаров на американском континенте и в Китае[114].

Однако перед Румянцевым стояла трудная задача. Даже учитывая, что проводимый Наполеоном курс на удушение европейской торговли невольно помогал ряду зарождавшихся отраслей российской промышленности (например, сахарному производству), были ли российские общество или экономика в состоянии воспользоваться этими преимуществами? Конечно, Коленкур приветствовал идеи Румянцева, но даже он полагал, что отсутствие среднего класса и большого числа умелых ремесленников должно было серьезно снизить экономический потенциал России. Во многом успех промышленной революции зависел от возможности одновременного использования каменного угля и железной руды, но в России установление транспортного сообщения между богатыми месторождениям страны произошло только с наступлением эры железных дорог. Довольно скоро Румянцев разочаровался в континентальной блокаде Наполеона, представлявшей собой общеевропейский бойкот британской торговли, с помощью которой французский император надеялся поставить своего главного противника на колени. По мнению Румянцева, в действительности эта блокада наносила вред конкурентам Великобритании и отдавала международную торговлю на откуп англичанам[115].

С точки зрения политики, успех стратегии Румянцева был в руках Наполеона. Изоляционизм представлялся приемлемой стратегией только в том случае, если Наполеон переставал угрожать безопасности России. По мнению Румянцева, это прежде всего означало прекращение потворства полякам со стороны Франции. Вновь образованное польское государство непременно потребовало бы восстановления его в тех границах, в которых оно существовало до раздела Польши, а это лишило бы Россию значительной части территорий Украины и Белоруссии. Хотя собственный политический капитал Румянцева был инвестирован в союз с Францией, он говорил Коленкуру следующее: «Я буду первым, кто посоветует императору пожертвовать всем, чем только возможно, лишь бы только не согласиться с восстановлением польского государства или принятием каких-либо мер, могущих хотя бы косвенно способствовать его восстановлению или утверждению самой мысли о том, что это возможно»[116].

Если сам Александр I и покидал Тильзит, питая некие иллюзии относительно союза с Францией, то они быстро развеялись. Первые разногласия возникли по поводу Молдавии и Валахии — османских провинций, занятых русскими войсками в ходе текущей кампании. Россия желала присоединить эти территории в качестве компенсации за военные расходы, понесенные ею в результате войны, начатой турками в 1806 г. Весьма вероятно, что вхождение Н.П. Румянцева в должность министра иностранных дел подогрело аппетиты России касательно расширения территории государства за счет турецких владений. Поскольку данные территориальные приобретения не оговаривались в тексте Тильзитского договора, французы, в свою очередь, потребовали компенсации в обмен на присоединение указанных провинций к России. Александр полагал, что Наполеон в ходе тильзитского свидания с одобрением отнесся к планам российского императора присоединить турецкие провинции, поэтому требование французов застало его врасплох. Однако, что действительно шокировало его, так это требование французов отдать им в качестве компенсации Силезию. Последняя не только представляла гораздо большую ценность, чем обе турецкие провинции, но и являлась самой богатой областью, находившейся под контролем Пруссии. Ее отторжение одновременно навлекло бы позор на Александра в глазах Фридриха-Вильгельма и понизило бы статус Пруссии до уровня мелкого княжества, совершенно не способного прикрыть западные рубежи Российской империи. Кроме того, Силезия располагалась между Саксонией и Великим герцогством Варшавским, которые находились под управлением саксонского короля. Саксонско-польская монархия являлась аванпостом и государством-сателлитом Наполеона в Восточной Европе. Если бы (что было весьма вероятно) Наполеон добился присоединения Силезии, в которой был велик процент польского населения, к саксонско-польской монархии, опасения России насчет новой польской угрозы возросли бы многократно.

Спор по поводу османских «княжеств» разворачивался на фоне начатых франко-русских переговоров относительно будущего самой Османской империи. Переговоры выявили как притязания Румянцева на территорию Турции, так и полное нежелание французов предоставить в распоряжение России Константинополь и выход к Средиземному морю. Эти прения вскоре померкли на фоне кризиса, вызванного попытками Франции и России добиться выполнения условий Тильзитского договора, предполагавших установление континентальной блокады на территории всей Европы. Задача России заключалась в том, чтобы распространить континентальную систему на Швецию: она была достигнута (по крайней мере на бумаге) в результате поражения, нанесенного шведам в ходе войны 1808–1809 гг. С точки зрения России, основным оправданием этой дорогостоящей военной кампании служило присоединение Финляндии, что ставило Петербург в гораздо более безопасное положение на случай возможной будущей экспансии Швеции. Мирный договор был подписан во Фридрихсгаме в сентябре 1809 г. Александр выразил свое удовлетворение тем, что даровал Румянцеву звание государственного канцлера (высший гражданский чин в России того времени) и предоставил финнам значительную автономию.

Тем временем попытка французов распространить континентальную блокаду на Пиренейский полуостров имела самые печальные последствия. Португальское правительство и королевская семья бежали в Бразилию под эскортом британского флота. Попав в полную зависимость от англичан, они немедленно открыли границы всей португальской империи для английской торговли. Еще худшими последствиями обернулись проведенные Наполеоном отстранение от власти Бурбонов и попытка государственного переворота в Испании. Эти события вызвали в петербургском обществе еще большую критику в адрес Александра I и Румянцева, которые поддерживали Наполеона. Теперь не только Испания, но и испанская империя была открыта для английской торговли, что расширяло и без того огромную брешь в континентальной блокаде. Испанский мятеж также убедил австрийцев в том, что, возможно, настал их последний шанс нанести удар, пока Наполеон был занят другими событиями, и пока их финансы все еще позволяли содержать подобающую великой державе армию.

Александр так объяснял Фридриху-Вильгельму свое положительное отношение к континентальной блокаде: «Я имею основания надеяться, что это послужит хорошим средством для скорейшего наступления всеобщего мира, в котором так остро нуждается Европа. Пока продолжается война между Францией и Англией, всем прочим державам на континенте не будет покоя». Некоторые советники постоянно предупреждали его, сколь странно воображать, будто даже объединенное франко-русское давление заставит Англию приступить к переговорам. Теперь сам Александр был вынужден признать, что политика Наполеона сделала мир, в котором так нуждалась Россия, как никогда далеким. Неразумная агрессия Франции в Испании дала Великобритании «огромные преимущества» и подтолкнула Австрию начать военные приготовления, которые могли развязать новую войну на европейском континенте[117].

Именно в такой напряженной международной обстановке Александр I отправился в сентябре 1808 г. в г. Эрфурт, расположенный в центральной части Германии, чтобы принять участие в долгожданном продолжении тильзитской встречи. Несмотря на пышные торжества и бесчисленные публичные демонстрации восхищения друг другом, отношения двух монархов по сравнению с предшествующим годом заметно остыли. В какой-то мере это объяснялось относительным улучшением позиций России, в силу чего у нее появилось больше возможностей для ведения переговоров при меньшей необходимости выказывать безграничное почтение Наполеону. К тому моменту Россия уже давно оправилась от поражения при Фридланде. Французские войска больше не были опасным образом размещены у ее границ. Вместо этого они участвовали в боях на территории Испании или находились в ожидании возможной новой войны с Австрией. Франции была нужна поддержка России, и поэтому она отбросила возражения по поводу присоединения к России Молдавии и Валахии. В обмен на это Александр пообещал выступить на стороне Наполеона в случае нападения Австрии, но поскольку это условие и так было включено в текст Тильзитского договора, Россия не делала никакой реальной уступки.

Гораздо больший интерес, чем довольно бесцельные переговоры в Эрфурте и достигнутые там же договоренности представляет переписка между Александром I и членами императорской фамилии на предмет встречи с Наполеоном, поскольку эти документы вскрывают самые потаенные мысли российского монарха. За неделю до отъезда императора мать написала ему пространное письмо, в котором умоляла его не ехать. В свете похищения членов испанского императорского дома вдовствующая императрица Мария беспокоилась о безопасности своего сына, который должен был находиться в иностранном государстве в городе, охраняемом французским гарнизоном и находящемся во власти человека, не ведавшего ни угрызений совести, ни каких бы то ни было границ. Признавая, что заключенный в Тильзите мир был необходим, она разъясняла опасные последствия союза с Францией. Посредством манипуляций Наполеон заставил Россию ввязаться в дорогостоящую и небезупречную с моральной точки зрения войну против Швеции, одновременно препятствуя заключению мира России с Портой и даже пытаясь влиять на русско-персидские отношениях. Ситуация усугублялась наличием проблем внутри страны, вызванных пагубным разрывом отношений с Великобританией и присоединением к континентальной блокаде. Торговля замерла, подскочили цены на предметы первой необходимости, что уменьшило реальный размер жалований вдвое и заставляло чиновников заниматься воровством, чтобы прокормить свои семьи. Падение государственного дохода, моральное разложение и рост коррупции в рядах правительственных чиновников грозили возникновением кризиса. Однако затруднения, с которыми Наполеон столкнулся в Испании, и перевооружение Австрии давали России шанс объединиться с противниками Франции и положить конец ее господству в Европе. В такой момент, утверждала императрица, визит российского императора к Наполеону и укрепление франко-русского союза были бы гибельны для репутации Александра и интересов России[118].

Доводы, приводимые императрицей Марией, были не новы. Многие из дипломатов Александра высказывали аналогичные мысли: например, граф П.А. Толстой неоднократно делал это в своих донесениях из Парижа. Однако Александру было гораздо легче игнорировать донесения официальных лиц, чем письмо собственной матери. Хотя он нередко сердился на императрицу Марию, в глубине души он был не просто послушным и вежливым, но и нежно любившим ее сыном. Поэтому накануне своего отъезда в Эрфурт Александр изложил и объяснил свою политику в пространном письме к матери.

Он начал с заявления о том, что в деле столь большой важности следует руководствоваться исключительно интересами России и соображениями ее благополучия, чему и посвящены все его усилия. Было бы «преступлением» позволить себе руководствоваться невежественным, ограниченным и непостоянным общественным мнением. Вместо этого он должен опираться на доводы собственного рассудка и совести, прямо смотря на реальное положение дел и не давая воли ложным надеждам и эмоциям. Неоспоримым фактом на тот момент являлась огромная мощь Франции, которая была сильнее и находилась в более выгодном положении, чем даже Россия и Австрия вместе взятые. Если даже республиканская Франция в 1790-е гг., ослабленная в результате плохого управления и гражданской войны, смогла одержать победу над объединенными силами всей Европы, то что говорить о французской империи, во главе которой стоит властный правитель, военный гений, командующий армией ветеранов, закаленной пятнадцатилетними боями? Наивно было бы полагать, что неудачи в Испании могли серьезно поколебать его власть.

На тот момент спасение России заключалось в том, чтобы избежать конфликта с Наполеоном, что могло быть достигнуто лишь в том случае, если бы удалось убедить его в том, что Россия имела общие с ним интересы. «К этому-то результату должны были клониться все наши усилия, чтобы таким образом иметь возможность некоторое время дышать свободно и увеличивать в течение этого столь драгоценного времени наши средства, наши силы. Но мы должны работать над этим среди глубочайшей тишины, а не разглашая на площадях о наших вооружениях, наших приготовлениях и не гремя публично против того, к кому мы питаем недоверие». Отказ явиться на встречу с Наполеоном, которая так долго планировалась, возбудил бы его подозрения и мог бы оказаться роковым в ситуации международной напряженности, которая была налицо. Если бы Австрия начала войну тогда, она сделала бы это наперекор собственным интересам и своей недостаточно окрепшей мощи. Все должно было быть сделано для того, чтобы спасти Австрию от столь безрассудного поступка и сохранить ее ресурсы до того момента, когда они могли быть использованы для общего блага. Но такой момент еще не настал и, если бы результатом поездки в Эрфурт стало «предотвращение столь прискорбной трагедии» как поражение и уничтожение Австрии, это с лихвой окупило бы все неприятные стороны встречи с Наполеоном[119].

Есть все основания полагать, что в этом письме к матери Александр говорил от чистого сердца. Однако, зная ее отвращение к Наполеону, вероятно, Александр преувеличивал свои неприязнь и недоверие к французскому монарху. У него не было причин притворяться, когда он писал своей сестре Екатерине, бывшей, возможно, тем человеком, которому император доверял как никому другому. После отъезда из Эрфурта и наилучших пожеланий, оставленных Наполеону, Александр писал Екатерине: «Бонапарт думает, что я не более чем идиот. “Хорошо смеется тот, кто смеется последним!” Всем сердцем я уповаю на Господа»[120].

На протяжении шести месяцев после встречи в Эрфурте основной целью российской внешней политики было не допустить начала франко-австрийской войны. Александр и Румянцев были убеждены в том, что в случае войны надежды Австрии на действенную помощь со стороны повстанцев Германии или на высадку английских войск не оправдаются. Армия Габсбургов, несомненно, была бы разбита, и Австрия либо понесла бы полное поражение, либо была бы ослаблена до такой степени, что оказалась перед необходимостью стать сателлитом Франции. В этом случае Россия оставалась бы единственной независимой великой державой, вынужденной противостоять владычеству Наполеона над всем европейским континентом. Российский император оставался верным союзу с Францией с единственной целью: выиграть для России время. Если бы Петербург открыто выступил на стороне Австрии, Наполеон не только бы уничтожил армию Габсбургов до подхода русских сил, но затем обратил бы всю свою мощь против России, которая все еще была совсем не готова для борьбы не на жизнь, а на смерть.

Александр не принял требования Наполеона выступить с объединенными франко-русскими предупреждениями в Вене: отчасти потому, что не хотел оскорблять австрийцев, а отчасти из опасения, что чересчур сильная поддержка России может подтолкнуть Наполеона к началу военных действий, направленных на уничтожение монархии Габсбургов или же просто на опустошение австрийской сокровищницы, средства которой должны были пойти на содержание непомерно раздутой французской армии. Тем не менее Александр предупредил австрийцев, что в случае их нападения на Наполеона обязательства России по Тильзитскому договору заставят ее выступить на стороне Франции. С другой стороны, поскольку он полагал, что военные приготовления в Австрии могли объясняться исключительно страхом перед французской агрессией, он обещал, что при условии частичного разоружения Австрии Россия выступит с публичными гарантиями прийти ей на помощь в случае нападения Франции. Вплоть до начала войны 10 апреля 1809 г. Александр считал практически невозможным поверить, что Австрия примет на себя смертельный риск, связанный с нападением на Наполеона. Когда же это произошло, российский император обвинил правительство Габсбургов в том, что оно позволило себе пойти на поводу у общественного мнения и собственных эмоций[121].

Нападение Австрии на Наполеона не оставило Александру другого выбора, кроме как объявить ей войну. Если бы он отказался от своих договорных обязательств, русско-французскому союзу пришел бы конец, а Россия и Франция, возможно, оказались бы в состоянии войны уже через несколько недель. Являясь теоретически противником Австрии, Россия в ходе военных действий преследовала основную цель, состоявшую в том, чтобы как можно меньше ослабить Австрийскую империю. Россия стремилась нанести минимальный ущерб австрийской армии, поскольку сохранение последней являлось главным залогом того, что Наполеон не сможет навязать Габсбургам непосильные условия мира. Кроме того, Россия выступала категорически против расширения территории герцогства Варшавского. Поэтому российская армия, вторгшаяся в пределы австрийской части Галиции, приложила немалые усилия к тому, чтобы избежать столкновения с силами Габсбургов и замедлить продвижение польской армии герцогства Варшавского, которая предположительно являлась российским союзником. Разумеется, скрывать подобного рода тактику не представлялось возможным, особенно когда перехваченная поляками российская корреспонденция раскрыла намерения военного командования России. Наполеон был в ярости и никогда больше не верил в то, что союз с Россией был действительно полезен. Как и ожидалось, война закончилась поражением Австрии. По условиям Шёнбруннского мирного договора, подписанного в октябре 1809 г., Наполеон расквитался с Александром, отдав большой кусок Галиции полякам.

Война между Австрией и Францией стала началом конца русско-французского союза, но два эпизода, имевшие место зимой 1809–1810 гг., на некоторое время затормозили этот процесс. Наполеон согласился с тем, что его послу в России Арману де Коленкуру следовало разработать проект франко-русской конвенции, которая должна положить конец страхам России относительно возможной реставрации польского государства. Примерно в то же время Наполеон развелся со своей женой Жозефиной и искал руки сестры Александра I. Некоторое время ходили слухи о том, что Наполеон добивался женитьбы на великой княгине. В марте 1808 г. крайне обеспокоенная императрица Мария попросила русского посла в Париже выяснить, действительно ли существует такая угроза. В то время очевидным объектом притязаний французского императора могла быть великая княжна Екатерина. Брачный союз этой чрезвычайно отважной и волевой молодой женщины с Наполеоном мог стать интересным и захватывающим событием. Однако, несмотря на все свое честолюбие, Екатерина не могла смириться с мыслью о том, что ей придется стать женой корсиканского бандита. Вероятно, чтобы избежать такой возможности, она в 1809 г. вышла замуж за своего дальнего родственника, герцога Г.П. Ольденбургского. После этого единственно возможной кандидатурой оставалась великая княжна Анна, которой на момент поступления предложения от Наполеона едва исполнилось 16 лет[122].

Просьба руки Анны, высказанная Наполеоном, была очень некстати для Александра. Он не желал выдавать свою сестру замуж за Бонапарта и равным образом не хотел оскорбить французского императора своим отказом. В своем завещании Павел I устанавливал принцип, согласно которому решение о замужестве его дочерей находилось в компетенции их матери, и в каком-то смысле для Александра это служило великолепным оправданием для того, чтобы уклониться от решения этого вопроса, хотя, ссылаясь на неспособность подчинить своей воле женщину, он подтверждал все опасения Наполеона относительно своей слабости. Александр скорее боялся вызвать раздражение своей матери, но на самом деле оба одинаково смотрели на данный вопрос, и это являлось лишь одним из признаков растущего согласия между ними по политическим вопросам. Конечно, императрицу ужасала мысль о подобной женитьбе, но она отдавала себе полный отчет в том, сколь опасно было вызывать раздражение Наполеона. Она писала своей дочери Екатерине, что Александр поведал ей о том, что западная граница империи очень уязвима, а на предполагаемых путях вторжения противника нет ни одной крепости: «Император сообщил мне, что если бы Господь даровал ему пять лет мира, он построил бы десять крепостей и привел бы финансы в порядок». Императрица признавала тот факт, что долгом императорской фамилии было самопожертвование на благо государства, но она не могла смириться с мыслью о том, что ей придется отдать в руки Наполеона свою дочь, еще совсем ребенка. То обстоятельство, что две старшие сестры Анны были выданы замуж в юном возрасте и обе умерли при родах, усиливали противодействие императрицы. В конце концов великая княжна Екатерина нашла компромисс: Наполеон не получит прямой отказ, но ему будет сказано, что, потеряв двух дочерей, императрица приняла твердое решение, что ее последняя дочь не должна выходить замуж до своего восемнадцатилетия[123].

К тому моменту, когда полуотказ российской стороны достиг Наполеона в феврале 1810 г., он уже давно отдал предпочтение другому варианту — женитьбе на дочери австрийского императора, эрцгерцогине Марии-Луизе. Александр подавил как свое негодование по поводу того, что Наполеон одновременно вел переговоры сразу с двумя императорскими дворами, так и свой потаенный страх относительно того, что женитьба Наполеона на представительнице австрийского двора будет способствовать крушению франко-русского союза и изоляции России. Практически тогда же он испытал потрясение, узнав об отказе Наполеона ратифицировать конвенцию, делавшую невозможной реставрацию Польши. Наполеон заверял Россию в том, что не собирался восстанавливать польское королевство, но не мог подписать конвенцию, обязывающую Францию преградить путь кому-либо, включая самих поляков, кто желал бы это сделать. В каком-то смысле споры о конкретном содержании конвенции были бессмысленны: никто не мог заставить Наполеона выполнить условия подписанного им соглашения, да и его верность договорным обязательствам оставляла желать лучшего. Однако нежелание Наполеона даже сделать вид, что он идет навстречу российской стороне касательно Польши, в глазах России выглядело еще более подозрительно. С этого момента франко-русские отношения начали стремительно ухудшаться и сохранили этот вектор вплоть до начала войны в июне 1812 г. Не случайно новый военный министр России М.Б. Барклай де Толли в начале марта 1810 г. представил служебную записку, в которой рассматривались меры по защите западной границы Российской империи от нападения французов[124].

Тем временем континентальная блокада начала причинять России серьезные неудобства. Александр всегда признавал, что участие России в экономической блокаде Англии являлось «основой нашего союза» с Францией. Восстановление отношений с Великобританией пробивало брешь в условиях Тильзитского договора и делало войну с Наполеоном неизбежной. По этой причине он воздерживался от этого шага вплоть до того момента, когда французские войска пересекли границу российских владений в июне 1812 г. Однако уже к 1810 г. стало ясно, что требовалось сделать нечто для того, чтобы снизить урон, нанесённый России континентальной блокадой[125].

Одной из крупнейших частных проблем было стремительное падение ценности бумажного рубля, который к 1811 г. являлся практически единственной валютой, имевшей хождение внутри России. В июне 1804 г. стоимость бумажного рубля составляла три четверти его серебряного эквивалента; к июню 1811 г. она равнялась одной четверти. На то было две основные причины. Во-первых, единственным способом для государства покрыть огромные военные расходы в период 1805–1810 гг. являлся выпуск все новых и новых бумажных денег. Во-вторых, континентальная блокада в сочетании с экономической и политической неопределенностью вызвала кризис доверия в деловых кругах. Даже серебряный рубль в 1807–1812 гг. потерял одну пятую своей стоимости против фунта стерлингов. Стоимость бумажного рубля на иностранных биржах стремительно падала. Это серьезным образом отражалось на стоимости содержания русских войск, участвовавших в сражениях на территории Финляндии, Молдавии, Кавказа и Польши: Коленкур вспоминал, что шведская кампания стоила Александру в переводе на французские деньги пятнадцать серебряных франков на человека в день, отмечая при этом, что «шведская война разоряет Россию». К 1809 г. доход казны составлял менее половины государственных расходов — на горизонте замаячил кризис. Реальная стоимость налоговых поступлений в этот год составила 73% от того, что было собрано пятью годами ранее. В то самое время, когда России предстояла подготовка к войне против Наполеона, подобная ситуация была равносильна катастрофе[126].

Государство принимало различные антикризисные меры. Был издан специальный бюллетень, в котором говорилось, что бумажная валюта рассматривается как государственный долг, который будет возвращен. Вводился запрет на печатание новых бумажных денег. Предполагалось уменьшение всех лишних расходов при одновременном повышении налогового обложения. Кроме того, импорт всех предметов роскоши, а также тех, что не относились к разряду необходимых, должен был быть запрещен или обложен запретительными пошлинами. В то же время планировалось введение поощрительных и покровительственных мер в отношении нейтральных судов, находившихся в российских портах и занимавшихся перевозкой русских экспортных товаров. Чрезвычайные налоги не дали солидных поступлений и, когда разразилась война 1812 г., об обете, данном по поводу выпуска новых бумажных денег, пришлось забыть. Однако запрет по ряду статей импорта и поощрение нейтрального судоходства сразу же положительным образом сказались на торговле и финансах России.

К несчастью, эти меры также оказали сильное влияние на Наполеона. Он заявил, что на самом деле было неправдой, будто целью России являлся французский импорт. Более правдивым было заявление Наполеона о том, что суда нейтральных государств используются в качестве прикрытия для торговли с Великобританией. Поскольку сам он в то время осуществлял присоединение большей части северной Германии с целью усиления контроля над торговлей, политика России и Франции оказывалась диаметрально противоположной. Александр, однако, отказался уступить протестам французской стороны. Он заявил, что изменения вызваны необходимостью, и что он как суверенный правитель обладает правом устанавливать торговые тарифы и правила в случае, если они не противоречат договорным обязательствам России.

Упорство Александра проистекало из условий сурового финансового кризиса и соображений престижа российского государства. Как император, так и Румянцев были бы более склонны к компромиссу, не приди они к правильному заключению о том, что континентальная блокада претерпела серьезную трансформацию, превратившись из средства ведения экономической войны против Великобритании в политику, при помощи которой Франция выкачивала средства из всей Европы с целью поощрения собственной торговли и повышения доходов французского государства. Требуя фактического упразднения внешней торговли России, Наполеон выдавал все больше торговых свидетельств, дающих французским купцам право ведения торговли с Великобританией. Как соль на рану для России был тот факт, что экипаж одного французского судна, имевший при себе упомянутые торговые свидетельства, даже пытался продать английские товары в России. Как Коленкур сообщал Наполеону, едва ли следует ожидать, что русские примут на себя расходы по ведению экономической войны Франции, когда сама она все более слагала с себя эти расходы. Результаты присоединения к континентальной блокаде уже давно вызывали критику многих российских государственных деятелей. Однако к началу 1812 г. даже Румянцев признавал, что политика Наполеона страдает отсутствием искренности и целостности, и в разговоре с Джоном Куинси Адамсом заявлял, что «система торговых свидетельств основана на обмане и непорядочности»[127].

К тому моменту, однако, ключевой проблемой давно уже являлись не конкретные причины разногласий между Францией и Россией, а явные признаки того, что Наполеон готовил массированное вторжение на территорию Российской империи. В начале января 1812 г. военный министр Франции кичился тем, что наполеоновская армия еще никогда не была столь хорошо экипирована, обучена и снабжена всем необходимым для предстоящей войны: «Мы делали приготовления на протяжении более пятнадцати месяцев». При той уверенности в своих силах, которая имелась у французов до 1812 г., не удивительно, что эти слова были услышаны русским шпионом. Русским действительно были исключительно хорошо известны намерения и приготовления французов. Уже летом 1810 г. группа молодых и хорошо подготовленных офицеров была направлена в качестве атташе в российские миссии, располагавшиеся при княжеских дворах на территории всей Германии. Их задача состояла в сборе разведданных. Внутри Германии главным источником разведывательной информации являлась российская миссия в Берлине, с января 1810 г. возглавляемая X.А. Ливеном. Большая часть подразделений наполеоновской армии, готовившихся к вторжению в Россию, либо дислоцировались в Пруссии, либо должны были быть переброшены через ее территорию. Поскольку пруссаки питали неприязнь к французам, сбор исчерпывающих сведений о самих подразделениях и их перемещениях не представлялся сложной задачей[128].

Однако гораздо более важным источником разведданных служили дипломатические и военные представители России в Париже. П.А. Толстой был отозван в октябре 1808 г., а вместо него послом к Наполеону был назначен А.Б. Куракин. К 1810 г., однако, Куракин был практически выведен из игры усилиями не только Наполеона, но также Александра и Румянцева. Произошло это отчасти потому, что и без того страдавший от подагры российский посол получил сильные ожоги во время пожара в австрийском посольстве, который случился в начале 1810 г. во время бала, данного по случаю женитьбы Наполеона на эрцгерцогине Марии-Луизе. Другая причина состояла в том, что Куракин был оттеснен на второй план двумя более молодыми и исключительно талантливыми российскими дипломатами в Париже.

Одним из них был граф К.В. Нессельроде, служивший в качестве заместителя главы российской миссии сначала при Толстом, а затем при Куракине. На самом деле Нессельроде через M.M. Сперанского секретным образом общался напрямую с Александром I. Вторым из упомянутых дипломатов был А.И. Чернышев, являвшийся собственно не дипломатом, а офицером Кавалергардского полка, флигель-адъютантом Александра I и бывшим императорским пажом. В момент назначения заместителем главы русской дипломатической миссии в Париже Нессельроде было 27 лет. Когда Чернышев впервые был послан Александром с личным посланием к Наполеону, ему было всего 22 года. Во многом благодаря своим безукоризненным действиям в Париже в столь решающий момент оба сделали выдающиеся карьеры. Нессельроде в конечном итоге стал министром иностранных дел, а Чернышев на протяжении нескольких десятилетий занимал пост военного министра.

Эти два молодых человека сильно отличались друг от друга. К.В. Нессельроде был родом из знатной семьи, проживавшей на территории Рейнланда. Карьера его отца на службе электора Палатина закончилась драматическим образом, когда электор не разделил страстного увлечения своей жены молодым графом Вильгельмом. По окончании службы у королей Франции и Пруссии Вильгельм фон Нессельроде служил российским посланником в Португалии, где и родился его сын Карл, крещенный в англиканской церкви английской дипломатической миссии в Лиссабоне. До своего совершеннолетия К.В. Нессельроде ни разу подолгу не жил в России, но его последующая женитьба на дочери министра финансов Д.А. Гурьева укрепила его положение в петербургском обществе. Нессельроде был спокойным, тактичным человеком, временами даже имел обыкновение держаться в тени. Эти его качества не позволили некоторым наблюдателям заметить его выдающийся ум, утонченность и решительность.

Никто и никогда не называл А.И. Чернышева скромным. Напротив, он умел гениально себя подать. Чернышев был выходцем из русской знати. Его дядя А.Д. Ланской был одним из любовников Екатерины II. А.И. Чернышев впервые привлек к себе внимание императора Александра на балу, который был дан князем А.Б. Куракиным в честь коронации царя в 1801 г. Самообладание, остроумие и самоуверенность 15-летнего Чернышева тотчас поразили императора и стали причиной того, что он был избран в число императорских пажей. Это было хорошим стартом для карьеры элегантного и привлекательного молодого человека, блиставшего в обществе и всегда любившего быть в центре внимания. Чернышев как-то писал своему приятелю-офицеру, что «он был полон того благородного честолюбия, обязывающего всякого, кто его ощущает, сделать так, чтобы о нем услышали». Это, безусловно, являлось чертами его автопортрета. Однако честолюбие и светский лоск были отнюдь не единственными качествами, присущими Чернышеву: он был человеком выдающегося ума, храбрости и твердости. Хотя он являлся великолепным солдатом, его мировоззрение, как и у многих других образованных офицеров, происходивших из знатных семей, не ограничивалось узкими рамками военного мира. Подобно Нессельроде, который в своих докладах порой затрагивал проблемы большой стратегии, Чернышев также был прекрасно осведомлен о политической составляющей наполеоновских войн[129].

Вместе эти двое молодых людей руководили шпионской сетью в Париже. Им помогало то, что они сходились во взглядах относительно намерений французов и крепко сдружились. В целом, как и следовало ожидать, источники Нессельроде находились в дипломатической среде, а Чернышева — в военной, однако нередко их пути пересекались. Нессельроде, например, раздобыл сведения о военных ресурсах герцогства Варшавского. Он потратил немалую сумму на приобретение секретных документов, заплатив за некоторые из них по 3–4 тыс. франков. Как выяснилось, сведения эти поставляли действовавший французский министр полиции Жозеф Фуше и бывший министр иностранных дел Шарль-Морис де Талейран, однако Нессельроде — весьма благоразумно — в своих донесениях не упоминает об участии в этом каких-либо иных лиц и о порядке передачи денег в обмен на документы.

Информация, которую он получал за деньги или иными способами, касалась самых различных тем. В одном донесении, например, речь шла об эксцентричности Наполеона, его привычном режиме питания и усиливавшейся забывчивости в период его пребывания во дворце Рамбуйе. Учитывая то, в какой мере сохранение империи Наполеона и судьба Европы зависели от жизни и здоровья одного человека, эти доклады представляли определенную ценность. Нессельроде умолял Сперанского следить за тем, чтобы эти материалы попадали исключительно к нему и Александру, а упоминание о них не выходило за пределы этого круга. Подобные детали о поведении Наполеона носили столь личный характер, что любая утечка информации привела бы к тому, что ее источник был бы немедленно раскрыт. Нессельроде обратился с аналогичной просьбой соблюдать полнейшую секретность в отношении другого приобретенного им документа, в котором раскрывались детали разведывательной деятельности противника на западных рубежах Российской империи и назывались имена многих агентов. Он добавлял, что источник, из которого он получил данный документ, представляет чрезвычайную важность и при условии соблюдения мер безопасности может и в будущем поставлять подобного рода сведения. Ключевым моментом здесь было то, что российская контрразведка должна была вести наблюдение за упомянутыми лицами, но арест их должен был произведен таким образом, чтобы ни в коем случае не раскрыть источник информации[130].

Возможно, самым важным документом, который удалось приобрести Нессельроде, была совершенно секретная записка о будущей политике Франции, подготовленная 16 марта 1810 г. французским министром иностранных дел Шампаньи для Наполеона по просьбе самого императора. Это был тот самый переломный момент, когда план женитьбы на российской княжне окончился провалом, Наполеон отказался ратифицировать конвенцию по польскому вопросу, а Барклай де Толли составлял свой первый доклад, касавшийся обороны западной границы России. Шампаньи писал о том, что геополитические и торговые соображения делают Великобританию естественным союзником России и что следовало ожидать сближения между двумя этими странами. Франции было необходимо вернуться к своей традиционной политике, направленной на поддержку Турции, Польши и Швеции. Она должна была, например, удостовериться в том, что турки готовы выступить в качестве союзников Франции в предстоящей войне с Россией. В действительности французские агенты в Османской империи уже вели подспудную работу для достижения этой цели.

Что касается Польши, то даже более скромный сценарий, подготовленный Шампаньи, должен был укрепить власть саксонского короля, являвшегося по совместительству великим герцогом Варшавским, в результате передачи под его контроль Силезии. Другой сценарий, который Шампаньи называл «более грандиозным и решительным и, вероятно, более достойным гения Вашего Величества», предполагал полномасштабную реставрацию Польши, которая должна была состояться после победоносной войны против России. В результате граница России отодвигалась за Днепр, австрийские владения расширялись в восточном направлении за счет бывших территорий России, что компенсировалось присоединением части австрийских земель в Иллирии к территории вновь образованного польского королевства. При любых обстоятельствах Пруссия подлежала уничтожению, поскольку она являлась аванпостом влияния России в Европе. В течение нескольких недель записка оказалась на столе у Александра I. При имевшихся обстоятельствах ее содержание едва не произвело эффект разорвавшейся бомбы[131].

В распоряжении А.И. Чернышева также имелось определенное число постоянных платных агентов. Один из них работал в государственном совете, почти в самом сердце правительства Наполеона, другой занимал должность в военной администрации, третий служил в ключевом департаменте военного министерства. Возможно, имелись и другие агенты, особенно такие, к услугам которых прибегали время от времени. Опубликованные документы дают более детальное представление о содержании составленных ими записок, чем в случае с большинством документов, приобретенных Нессельроде. Из этих документов можно узнать обо всем, начиная с внутриполитической обстановки во Франции и положении дел в Испании и заканчивая детальными сведениями о переводе артиллерии под начало пехотных батальонов, организации транспортного и тылового снабжения войск для предстоящих кампаний и докладами о новом вооружении и снаряжении французской армии.

В некоторых документах подробно рассматриваются вопросы, связанные с предстоящей войной с Россией. Чернышев докладывал, что Наполеон стремительно наращивает силу своей кавалерии, что свидетельствовало о том, «насколько он опасается преимущества нашей кавалерии». Для действий в суровых российских условиях были построены новые повозки — большие по размеру и более прочные по сравнению с предыдущими образцами. Сам Чернышев, замаскировавшись, проник в одну из мастерских, где сооружались эти повозки, и составил их чертежи. Он докладывал, что согласно одному из источников, Наполеон намеревался нанести решающий удар своей центральной колонной, которая должна была продвигаться в направлении Вильно под командованием самого императора. Наполеон рассчитывал, что ему удастся завербовать большой контингент польских солдат на западных рубежах Российской империи. Возможно, самым ценным агентом А.И. Чернышева был офицер внутри французского военного министерства: он и раньше работал на русских, но в максимальном объеме его услугами стал пользоваться именно Чернышев. Каждый месяц министерство печатало секретную брошюру, в которой приводились сведения о численности, перемещениях и дислокации каждого полка французской армии. Всегда копия издания доставлялась Чернышеву и копировалась им в течение ночи. У русских имелась возможность детально следить за движением армии Наполеона в восточном направлении. По замечанию самого Чернышева, принимая во внимание масштаб и стоимость этой операции, с трудом верилось в то, что она могла иметь какой-либо иной исход кроме войны[132].

Как А.И. Чернышев, так и К.В. Нессельроде занимались отнюдь не только покупкой секретных документов. Они вращались в парижском обществе, получая таким образом большое количество информации. Часть этой информации, но отнюдь не вся, поступала от французов, негативно относившихся к режиму Наполеона. В частности, Чернышев был вхож в семью французского императора и его ближний круг. Король Фридрих-Вильгельм писал Александру, что прусские дипломаты докладывали, что «отношения Чернышева со многими лицами дают ему средства и возможности, которых нет ни у кого другого». Поскольку К.В. Нессельроде и А.И. Чернышев прекрасно разбирались в разведывательной и политической сферах, они могли обрабатывать огромные массивы получаемой информации и резюмировать ее в форме близких к истине выводов, которые они отсылали в Петербург. Например, оба они прилагали все усилия к тому, чтобы вывести Александра из заблуждения относительно того, что Наполеон не будет или окажется не в состоянии напасть на Россию, пока продолжалась война в Испании. Они обращали внимание не только на громадные ресурсы, имевшиеся в его распоряжении, но также и на последствия внутриполитических событий во Франции, подталкивавших Наполеона к войне с Россией. Нессельроде и Чернышев докладывали, что чем дольше будет тянуться война и чем больше Наполеон будет увязать во внутренних регионах России, тем отчаяннее окажется его положение[133].

Последний доклад, отправленный А.И. Чернышевым М.Б. Барклаю де Толли из Парижа, позволяет составить общее впечатление о его взглядах и методах, а также почувствовать самоуверенность аристократа, с которой молодой полковник писал министру, бывшему гораздо старше его по возрасту и званию. Он писал: «Я часто имею беседы с офицерами, обладающими большими заслугами и обширными познаниями, которые не питают привязанности к главе французского правительства. Я спрашивал их о том, какая стратегия была бы наилучшей в грядущей войне, принимая во внимание театр военных действий, силу и характер нашего противника». Эти французы в один голос твердили Чернышеву, что Наполеон будет стремиться к большим сражениям и быстрым победам, поэтому русским следовало не давать ему желаемого, а вместо этого изводить его действиями легких частей российской армии. Французские офицеры говорили ему: «…в этой войне мы должны следовать системе, лучшие образцы которой явили Фабиус и, конечно, лорд Веллингтон. Правда, перед нами будет стоять более сложная задача, поскольку театр военных действий большей частью представляет собой открытую местность». Отчасти по этой причине важно было иметь крупный резерв в глубоком тылу, чтобы не проиграть войну в результате одного единственного сражения. Но если русская армия сможет «продолжать войну на протяжении трех кампаний, тогда победа точно будет на нашей стороне, даже если мы не выиграем крупных сражений, и Европа будет освобождена от своего притеснителя». Чернышев добавлял, что во многом это является его собственным мнением. Для ведения длительной войны Россия должна была мобилизовать все свои ресурсы, включая религиозные и патриотические чувства. «Все стремления и надежды Наполеона направлены к тому, чтобы сосредоточить достаточные силы для нанесения серии сокрушительных ударов и тем самым решить исход войны в течение одной кампании. Он чувствует, что не может покидать Париж более чем на год и что потерпит поражение, если война продлится два или три года»[134].

С лета 1810 г. Александру и большинству его ближайших советников стало ясно, что война неизбежна и начнется скорее раньше, чем позже. В лучшем случае ее начало можно было отсрочить на год или около того. При таких обстоятельствах основная задача заключалась в том, чтобы подготовиться к грядущей войне наилучшим образом. Подготовительные мероприятия велись по трем различным направлениям. Одно из них включало разработку сугубо военных планов и прочих мер военного характера (которые будут рассмотрены в следующей главе). Другое направление подразумевало проведение дипломатической подготовки, в результате которой у России должно было оказаться как можно больше союзников и как можно меньше противников. Последним по счету, но не по важности направлением являлись усилия правительства, направленные на создание максимально возможного единства и согласия внутри страны, которые были необходимы России для того, чтобы пережить крайне тяжелые потрясения, связанные с вторжением Наполеона. В принципе не зависимые друг от друга военная, дипломатическая и внутриполитическая сферы на самом деле тесно переплетались. Например, будет Пруссия сражаться на стороне России или Франции во многом зависело от того, примет ли Александр наступательную или оборонительную стратегию.

Неизбежным был и тот факт, что с появлением на горизонте перспективы войны возрастало влияние армии и прежде всего М.Б. Барклая де Толли. Военный министр вторгался в дипломатическую сферу, например, настаивая на необходимости немедленного окончания войны с Турцией. Он также подчеркивал значимость укрепления морального духа и патриотического настроя среди населения. В одном важном письме, отправленном Александру I в начале февраля 1812 г., Барклай отмечал, что помимо собственно военных приготовлений требовалось поднять мораль и дух русского народа, усилить его заинтересованность в войне, от исхода которой будут зависеть спасение и само существование России: «Осмелюсь заметить здесь, что вот уже двадцать лет у нас пытаются подавить все национальное, а великая нация, внезапно меняющая нравы и обычаи, быстро придет к упадку, если правительство не остановит этот процесс и не примет мер к ее возрождению. А может ли что-либо лучше помочь этому, чем любовь к своему государю и к своей родине, чувство гордости при мысли о том, что ты русский и душой и сердцем, а эти чувства можно воспитать лишь в том случае, если этим будет руководить правительство»[135].

М.Б. Барклай де Толли, конечно, не был этническим русским. Ведя свое происхождение из Шотландии, его семья в середине XVII в. осела в прибалтийских землях. Для большинства русских Барклай был всего лишь очередным балтийским немцем. Во время войны 1812 г. это обстоятельство навлекло на него яростные нападки и клевету со стороны многих русских. Но совет Барклая, данный Александру I в феврале 1812 г., явился дословным воспроизведением того, что на протяжении многих лет твердили патриотически настроенные лица из числа «староруссов» и «изоляционистов». Самым известными общественными деятелями в лагере «староруссов» были адмирал А.С. Шишков в Петербурге и граф Ф.В. Ростопчин в Москве. Выдающийся русский историк H. M. Карамзин и издатель патриотического журнала С.Н. Глинка находились в близких отношениях с Ф.В. Ростопчиным. Карамзин был ученым и «национальным мыслителем», не имевшим личных политических амбиций. Будучи адмиралом, А.С. Шишков не служил на флоте с 1797 г. и действовал больше как общественный деятель, чем военный офицер. Будучи добрым и щедрым человеком в своих личных отношениях с людьми, он становился подобен льву, когда отстаивал дело, которому посвятил большую часть своей жизни и которое заключалось в защите национальной чистоты русского языка и его древних славянских корней от засорения заимствованными с Запада иностранными словами и понятиями.

Граф Ф.В. Ростопчин разделял приверженность Карамзина и Шишкова делу защиты русской культуры и ценностей от иностранного влияния. Опубликованные им в период 1807–1812 гг. памфлеты были посвящены этой цели и произвели сильный эффект. Его вымышленный герой Сила Богатырев был строгим помещиком, который отстаивал традиционные русские ценности и с глубоким недоверием относился ко всему иностранному. По его мнению, французские наставники развращали русскую молодежь. В то же время российское государство искусно использовалась англичанами в своих целях, а французы обманом заставили его жертвовать русской кровью и деньгами во имя французских интересов. В отличие от Карамзина и Шишкова, Ростопчин был крайне честолюбив и являлся политиканом до мозга костей. Любимчик Павла I, он был отстранен от службы после смерти последнего. Александр питал недоверие к русским патриотам и не разделял их идей. Особенно неприятен ему был Ростопчин. Действительно, во многих отношениях граф был жестоким и неприятным человеком. Являясь патриотом, он не имел свойственного Карамзину или Глинке радушного и теплого чувства по отношению к простому русскому человеку. Напротив, по мнению Ростопчина, «черни» никогда нельзя доверять, а править ею необходимо посредством наказаний и манипуляций.

Ф.В. Ростопчин был проницательным и интересным собеседником. Он мог быть опрометчив. По слухам, он однажды заметил, что Аустерлиц был божьей карой, обрушившейся на Александра за участие в свержении собственного отца. Александр очень переживал чувство собственной неполноценности и плохо относился к озорным замечаниям на свой счет. Убийство отца и личный вклад, который он внес в катастрофу, случившуюся при Аустерлице, были самыми горькими воспоминаниями его жизни. Но Александр также являлся тонким политиком. Он знал, что ему придется полагаться даже на тех людей, которые ему не нравились, особенно в момент столь острого кризиса, каковым являлась неминуемая война с Наполеоном. Какую бы неприязнь он ни питал к Ростопчину и какое бы недоверие ни испытывал к его идеям, Александр знал, что граф был эффективным и решительным руководителем и умелым политиком. Кроме того, он являлся хорошим пропагандистом, всецело преданным самодержавию, но при этом умеющим управлять настроениями толпы, чье поведение в случае ведения войны на русской земле должно было иметь большое значение. В 1810 г. Ростопчин получил высокую должность при дворе, хотя ему и дали понять, что его слишком частое появление при дворе нежелательно. Он должен был быть готов явиться в случае необходимости[136].

Человеком, возобновившим общение между Александром и Ростопчиным, была великая княгиня Екатерина. После женитьбы супруг Екатерины в 1809 г. был назначен генерал-губернатором трех центральных российских губерний. Вместе с женой он поселился в Твери, располагавшейся близко к Москве. Салон Екатерины в Твери привлекал многих умных и честолюбивых посетителей, включая Ростопчина и Карамзина. Ее репутация «самого русского» члена императорской фамилии была хорошо известна. Именно она поручила Карамзину написать «Записку о древней и новой России», ставшую самым влиятельным и знаменитым выражением взглядов «староруссов». Влияние «Записки» не имело ничего общего с воздействием на общественное мнение. Работа предназначалась исключительно для Александра I. Учитывая тот факт, что в «Записке» содержалась острая критика правительственной политики, она не могла быть опубликована в то время и на протяжении многих десятилетий оставалась известна лишь очень узкому кругу лиц. Карамзин представил записку Екатерине в феврале 1811 г. В следующем месяце, когда Александр вместе с сестрой остановился в Твери, Екатерина вызвала Карамзина для встречи с императором с тем, чтобы тот мог зачитать Александру отрывки из своей «Записки» и обсудить свои идеи с монархом.

Карамзин резко критиковал внешнюю политику Александра I. По его мнению, Российская империя оказалась втянута в передряги, которые были не ее заботой, и часто теряла из виду собственные интересы. Изобретательные англичане всегда были готовы ухватиться за возможность переложить на другие страны тяготы застарелого противостояния Великобритании с Францией. Что касалось французов и австрийцев, то какая бы из двух империй ни обрела преобладающего положения в европейских делах, она стала бы подвергать Россию осмеянию и называть ее «азиатской страной». Отметив упомянутые выше опасения и обиды, глубоко укоренившиеся в русском сознании, Карамзин также выступил с критикой конкретных эпизодов. Зимой 1806–1807 гг. необходимо было либо в массовом порядке усиливать армию Беннигсена, либо заключать мир с Наполеоном. Подписанный в конечном итоге Тильзитский мир оказался катастрофой. Главный интерес России заключался в том, чтобы не допустить возрождения польской государственности. То, что Россия позволила создать герцогство Варшавское, было ошибкой. Чтобы этого избежать, следовало без всяких сомнений оставить Силезию Наполеону и бросить Пруссию на произвол судьбы. Союз с Францией был глобальным промахом России:

«Обманем ли Наполеона? Сила вещей неодолима. Он знает, что мы внутренно ненавидим его, ибо его боимся; он видел усердие в последней войне австрийской, более нежели сомнительное. Сия двоякость была необходимым следствием того положения, в которое мы поставили себя Тильзитским миром, и не есть новая ошибка. Легко ли исполняется обещание услуживать врагу естественному и придавать ему силы!»[137]

Пожалуй, еще более критический разбор получила внутренняя политика Александра. Император держал Екатерину в курсе своих бесед со Сперанским, и кое-что из этого дошло до Карамзина. Основным содержанием его «Записки» являлась защита самодержавия как единственно возможной формы правления, способной спасти Российскую империю от распада и гарантировать ее поступательное развитие. Для Карамзина, однако, самодержавие не означало деспотизма. Самодержец был обязан править в согласии с аристократией и поместным дворянством, как это делала Екатерина II. Государство и общество не должны быть в разладе, а государство не должно было буквально навязывать обществу свою волю. Карамзин признавал, что Павел I действительно правил деспотически, но после его свержения Александру следовало бы вернуться к принципам, лежавшим в основе правления Екатерины II. Вместо этого он допустил введение принятой на Западе бюрократической модели, которая в случае своего развития превратила бы в Россию в подобие бюрократического деспотизма Наполеона. Российская социальная иерархия заменялась посредственной бюрократией, которая не была органично связана с обществом. Более того, в случае освобождения крестьян последовала бы анархия, поскольку бюрократия была слишком слаба для того, чтобы управлять деревней[138].

Аргументы Карамзина были весьма разумны. Екатерина II правила в согласии с «политическим народом», иными словами, с элитой. В последующие десятилетия была создана бюрократическая монархия, не имевшая глубоких корней не только в обществе, но даже в среде потомственной знати. Этому фактору в гораздо более длительной перспективе предстояло сыграть существенную роль в изоляции и конечном падении имперского режима. С другой стороны, критика Карамзина в адрес Сперанского по большей части была несправедлива. Россия была печально известна своей плохо развитой системой управления. Если Россия стремилась к процветанию, ей требовалась гораздо более многочисленная и лучше профессионально подготовленная бюрократия. Общество было более не в состоянии контролировать разраставшийся бюрократический аппарат такими старыми методами как перемещение представителей знати с позиций при дворе на высшие должности в гражданской администрации. Только главенство закона и представительные институты могли способствовать достижению этой цели, и Сперанский, которого Карамзин, возможно, и не знал, как раз собирался заняться их водворением.

Однако даже если бы Карамзин знал обо всех планах Сперанского, он, вероятно, все равно оказался бы их противником. Принимая во внимание культурный уровень провинциального дворянства, он вполне обоснованно мог считать введение представительных собраний преждевременным шагом. Несомненно, он заявил бы, что было бы безумием в канун большой войны с Наполеоном погружать Россию в хаос полномасштабной конституционной реформы. В отличие от большинства противников Сперанского, Карамзин не был движим личной неприязнью или честолюбием. Тем не менее он, возможно, указал бы Александру на то, что большая часть российского дворянства считала Сперанского якобинцем, поклонником Наполеона и предателем, и что такое положение дел очень опасно накануне войны, в которой национальное единение имело решающее значение, а военные успехи в громадной степени зависели от добровольного участия знати и поместного дворянства.

На самом деле император был слишком хорошим политиком, чтобы этого не понимать. В марте 1812 г. Сперанский был уволен со службы и отправлен в ссылку. В последние недели перед войной Александр был по горло загружен работой и находился под сильным давлением. Он терпеть не мог конфронтации, как, например, та, что имела место в ходе длительной личной встречи со Сперанским, предшествовавшей отставке последнего. Император также был вне себя от донесений, согласно которым Сперанский отпускал ехидные комментарии по поводу нерешительности Александра и которые были доведены до сведения его величества через петербургские каналы передачи информации. В результате с императором случился истерический припадок, в разгар которого Александр грозился было отдать распоряжение о расстреле Сперанского. Поскольку Александр порой устраивал театральные представления, а на сей раз зрителем оказался достаточно глупый и впечатлительный немецкий профессор, можно рассматривать истерику императора как игру блестящего актера, выпускавшего пар. Действия Александра после опалы Сперанского выдают холодный рассудок политика. В какой-то мере Сперанского заменил А.С. Шишков, который в последующие месяцы был назначен на должность статс-секретаря, а в годы войны много работал над составлением громких патриотических призывов к русскому народу. В мае 1812 г. Ф.В. Ростопчин был назначен военным губернатором Москвы; его работа состояла в том, чтобы поднять и укрепить высокий моральный дух жителей города, которому отводилась роль не только основной базы в тылу российской армии, но и важного центра по поддержанию общественного энтузиазма по отношению к войне во внутренних районах Российской империи.

Что касается дипломатической подготовки к войне, Александр наводил мосты с Великобританией довольно вяло. Это отчасти отражало его желание по возможности отсрочить начало войны и не дать Наполеону законного основания для вторжения в Россию. Александр также знал, что, как только начнется война, Англия сразу же окажется в числе его союзников, поэтому приготовления были необязательны. В любом случае Великобритания могла лишь в ограниченном объеме оказать прямую поддержку в войне, которая должна была развернуться на просторах России, хотя 101 тыс. ружей, привезенных из Англии зимой 1812–1813 гг., оказались весьма полезны. С точки зрения косвенной помощи, однако, англичане делали в Испании гораздо больше, чем это когда-либо им удавалось до 1808 г. Действия А.У. Веллингтона и находившихся под его командованием войск не просто изменили представления об английской армии и ее военачальниках. В 1810 г. англичане продемонстрировали, как стратегическое отступление, применение тактики выжженной земли и сооружение полевых укреплений могут измотать и в конечном итоге уничтожить имевшую численное превосходство французскую армию. В 1812 г. крупная победа Веллингтона при Саламанке не только укрепила моральный дух противников Наполеона, но также явилась залогом того, что многотысячные войска французов оказались запертыми на Пиренейском полуострове.

Основным вопросом до 1812 г., однако, было то, каким путем пойдут Австрия и Пруссия, и здесь российской дипломатии пришлось вести непростую борьбу. Правда, Румянцев, а возможно, и Александр не способствовали успешному ведению дел в силу упорного нежелания отдавать Молдавию и Валахию. В Вене находились влиятельные лица, рассматривавшие Россию как большую угрозу по сравнению с Францией, поскольку империя Наполеона в будущем могла оказаться вполне эфемерным образованием, тогда как Россия никуда не исчезла бы. Вполне возможно, однако, было и то, что Австрия примкнула бы к лагерю Наполеона, несмотря на любые маневры России.

Франца I смущала необходимость сохранения франко-австрийской военной конвенции, направленной против России; он чувствовал себя тем более неловко, что положения этой конвенции были ранее раскрыты русскими шпионами в Париже. Однако в разговоре с российским послом, графом Штакельбергом, он упоминал, что был вынужден подписать эту конвенцию, исходя из «насущной необходимости» сохранения Австрийской империи. Франц добавлял, что та же самая необходимость заставила его принести собственную дочь в жертву Наполеону. Суть заключалась в том, что Австрия в 1810 г. приняла решение, похожее на то, что было принято Россией в Тильзите. Конфронтация с Наполеоном была слишком опасна. Еще одно поражение положило бы конец династии Габсбургов и их империи. Разворачиваясь в сторону Наполеона, Австрия обеспечивала свое существование до лучших времен. Продолжи французская империя свой век, ее судьбу разделила бы и Австрия, являвшаяся ее главным сателлитом. Если бы империя Наполеона, напротив, развалилась, тогда Австрия, восстановив силы, оказалась бы в выгодном положении, чтобы вернуть утраченные территории. Основная разница между Россией в 1809 г. и Австрией в 1812 г. заключалась в том, что Габсбурги находились в гораздо более слабом и уязвимом положении. По этой причине военная помощь, оказанная Австрией Наполеону в 1812 г., была гораздо более обстоятельной, чем та, что он получил в ходе кампании России против Австрии в 1809 г. Тем не менее обе империи втайне поддерживали дипломатические отношения на протяжении всего 1812 г., а австрийцы оставались верны данному накануне войны обещанию ограничить численность своего вспомогательного корпуса 30 тыс. солдат и двинуть свою армию против России через территорию герцогства Варшавского, сохраняя нейтральной русско-австрийскую границу в Галиции[139].

Ситуация с Пруссией была еще яснее. Король Фридрих-Вильгельм не выносил Наполеона и боялся его. При прочих равных он предпочел бы заключить союз с Россией. Но прочие равными не были. Пруссия находилась в окружении французских войск, которые могли вторгнуться на территорию страны задолго до того, как с другого берега Немана подоспеет помощь из России. По мнению прусского короля, единственный вариант, при котором Пруссия могла войти в союз с Россией, мог реализоваться лишь в том случае, если бы российская армия нанесла Наполеону неожиданный предупредительный удар, вторгшись на территорию герцогства Варшавского. Успех мог быть достигнут при поддержке Австрии и согласии поляков. С этой целью Фридрих-Вильгельм убеждал Александра поддержать восстановление независимого польского королевства под управлением польского монарха[140].

Россия вполне могла бы на это пойти, будь она разбита Наполеоном, но она вряд согласилась бы на это до начала войны. Российский император действительно обсуждал вопрос восстановления Польши со своим старым другом и главным советником по польским делам А.Е. Чарторыйским. По-видимому, если бы его попытки установить контакт с поляками встретили радушный отклик, он мог бы обдумать возможность упредительного удара с целью захвата герцогства Варшавского и получения поддержки со стороны Пруссии, однако в российских дипломатических и военных архивах не сохранилось свидетельств подготовки наступательной операции в 1810 и 1811 г. Как бы то ни было, Александр был убежден в том, что для безопасности России и в глазах ее общественного мнения существенным являлся тот факт, что, в каком бы виде ни была восстановлена Польша, ее королем должен быть российский император. В 1811–1812 гг. эта идея не была способна вызвать в сердцах поляков такой же отклик, как надежда на реставрацию Польши в ее прежних границах, которая гарантировалась всепобеждающим Наполеоном. Союз российской и польской корон был неприемлем также для Австрии[141].

К лету 1811 г. Александр сделал выбор в пользу оборонительной стратегии. Он дал об этом понять как Австрии, так и Пруссии, тем самым устранив слабые надежды на то, что одна из этих стран сможет заключить с ним союз для нападения на Наполеона. В августе 1811 г. император сообщил австрийскому министру графу Йозефу Сен-Жюльену, что хотя он и в курсе доводов в пользу наступательной стратегии, в настоящих условиях имела смысл только оборонительная стратегия. В случае нападения французов он будет отступать во внутренние районы своей империи, превращая оставленные территории в пустыню. При всех трагических последствиях, которые это будет иметь для гражданского населения, у Александра не оставалось иного выбора. Он занимался созданием эшелонов баз снабжения и новых резервных сил, в направлении которых могла отступить полевая армия. Французы вынуждены будут сражаться вдали от своих баз, находясь на еще большем расстоянии от родного дома. Александр заявлял, что только если противник будет готов в случае необходимости вести войну на протяжении десяти лет, он сможет истощить людские и материальные ресурсы России. Сен-Жюльен доложил обо всем этом в Вену, правда с тем существенным добавлением, что лично он сомневался, что у Александра хватит выдержки, и он сможет следовать намеченной стратегии в момент реального вторжения неприятеля[142].

В общении с Фридрихом-Вильгельмом Александр высказывался еще более определенно. В мае 1811 г. он писал королю: «Мы вынуждены принять стратегию, которая имеет наибольшие шансы на успех. Мне кажется, что эта стратегия должна состоять в том, чтобы осторожно избегать крупных сражений и создавать очень протяженные линии оперативной связи, способные обеспечить отступление, конечной целью которого будут являться укрепленные биваки, где особенности естественного рельефа местности и предварительные инженерные работы помогут нам укрепить силы, которые мы противопоставим мастерству противника. Это тот самый план, который принес победу Веллингтону, сумевшему измотать французскую армию, и именно ему я принял решение следовать».

Александр предлагал Фридриху-Вильгельму основывать собственные укрепленные биваки, часть которых следовало разместить на побережье, где они могли быть поддержаны с моря британским флотом. Совсем не удивительно, что подобная перспектива не прельщала Фридриха-Вильгельма, чья страна должна была быть сначала оставлена российскими войсками, а затем захвачена и разграблена французами как вражеская территория. В своем последнем письме, отправленном Александру до войны, Фридрих-Вильгельм объяснял, что не видит другой возможности кроме как поддаться давлению со стороны Наполеона и примкнуть к союзу во главе с Францией. «Оставаясь верными своей стратегии и не начиная наступления, Ваше Величество лишили меня какой-либо надежды на скорую и реальную помощь и поставили меня в положение, при котором разорение Пруссии предшествовало бы войне против России»[143].

Хотя российской дипломатии не удалось добиться успеха в отношении Австрии и Пруссии, она преуспела в достижении других ключевых целей, завершив войну с Турцией и нейтрализовав угрозу, исходившую от Швеции.

Османская империя объявила войну России в 1806 г., вслед за Аустерлицем. Момент казался удачным для отвоевания части территорий и ликвидации уступок, которые были сделаны турками России за последние сорок лет. Вместо этого русские вскоре овладели провинциями Молдавия и Валахия и сделали их окончательное присоединение главной целью России в текущей войне. Несомненно, что Н.П. Румянцев, находившийся под слишком большим впечатлением от успехов собственного отца, был особенно одержим идеей присоединения провинций и придерживался чересчур оптимистичного взгляда относительно того, как легко будет заставить турок уступить их. По мере приближения войны с Наполеоном и растущего желания большинства российских дипломатов и генералов поскорее положить конец второстепенным событиям на Балканах, упрямство Румянцева нажило ему множество врагов, но на самом деле немногое указывает на то, что Александр был готов уступить более, чем его министр иностранных дел.

Одна из причин, объяснявшая упорство турок, заключалась в том, что сначала англичане, а затем французы убеждали их противиться требованиям российской стороны. Поскольку османы прекрасно знали о том, что в ближайшем будущем между Наполеоном и Россией намечалась война, у них были все основания держаться до последнего и выжидать момент, пока русские отчаются до того, что смирятся с утратой провинций и переместят войска в северном направлении против французов.

Существовали также причины военного характера, в силу которых война затягивалась. На поле боя у турецкой армии не было шансов. В ту эпоху для того, чтобы одерживать победы, требовалось наличие пехоты, которая была обучена быстро давать ружейные залпы и перемещаться по полю боя в строевом порядке. Отряды должны были уметь перестраиваться в колонны, линии и каре в соответствии с обстановкой и делать это быстро и слаженно. Пехоте требовалась поддержка передвижной артиллерии и кавалерии, обученной совершать стремительные броски в массовом построении с тем, чтобы использовать любую нерешительность противника. Хотя все это звучит просто, среди ужасов, творившихся на поле боя, это было совсем нелегко. Чтобы достичь такого результата, армии требовалась хорошая подготовка, крепкий ветеранский и опытный старший и младший офицерский составы. Армии также требовались поддержка государства и общества, способных снабдить ее надежными офицерскими кадрами и предоставить крупные суммы, которые был необходимы для выплаты солдатского жалования, закупки оружия, продовольствия и снаряжения. Добиться всего этого удалось армиям ведущих европейских держав, равно как и англичанам в Индии. Турки же этого сделать не смогли по многим причинам, среди которых, возможно, важнейшей являлось отсутствие адекватных финансовых ресурсов.

К 1770-м гг. плохо обученные и мало дисциплинированные новобранцы Османской империи редко могли оказать реальное сопротивление русским в открытом бою.

Однако турки по-прежнему были грозны в осадных баталиях. Наполеон обнаружил это в ходе своего египетского похода. Без труда рассеяв армию мусульман на поле боя, он не смог взять крепость Акра. Основным театром военных действий для османов являлись Балканы. Расположенные здесь крепости были гораздо мощнее, чем Акра. Они имели укрепления со всех сторон, которые часто вели от дома к дому, а их защитники действовали не только умело, но и с очень большим упорством. Возможно, единственным похожим эпизодом времен наполеоновских войн была осада Сарагосы, которой французы овладели, пролив море крови и сломив упорное сопротивление. Характер местности на Балканах помогает понять, почему на данном театре военных действий преобладающей являлась осадная война. В отличие от Западной Европы, здесь было мало хороших дорог, а плотность населения невысока. Мощная крепость могла стать непреодолимой преградой на единственно возможном пути вторжения в определенный район. Османы также являлись мастерами по части опустошения прилегавших территорий, организации внезапных нападений и засад. Армии противника, намеревавшейся осадить крепость, пришлось бы столкнуться с тем, что ее колонны снабжения стали бы подвергаться постоянным набегам, а отрядам фуражиров пришлось бы рассеяться по обширной территории. В 1806–1812 гг. российская армия испытала на себе все эти трудности. Под давлением Александра I, стремившегося поскорее завершить войну, российские военачальники иногда начинали штурм крепостей, плохо подготовившись, и несли тяжелые потери. Например, при неудачной попытке штурма крепости Рущук в 1810 г. из отряда численностью 20 тыс. человек 8 тыс. было потеряно убитыми и ранеными[144].

Наконец, зимой 1811–1812 гг. М.И. Кутузов, искусный новый главнокомандующий российской армии, отрезал основные силы турок, когда те пытались провести против него маневр, и заставил их капитулировать. Тем самым он внес один из своих самых выдающихся вкладов в войну 1812 г. еще до того, как она успела начаться. Потеряв основные силы, имея пустую казну и постоянные интриги в Константинополе, султан согласился на мир, который был подписан в июне 1812 г. Мир последовал слишком поздно, и Дунайская армия не успела переместиться в северном направлении с тем, чтобы встретить войска Наполеона, однако у нее было достаточно времени, чтобы к осени достичь Белоруссии и стать серьезной угрозой для коммуникаций Наполеона и его отступавшей армии.

На другой, северной, окраине России очевидная опасность заключалась в том, что на фоне нараставшей мощи Франции Швеция начнет играть свою традиционную роль французского сателлита. Когда в августе 1810 г. маршал Жан Батист Бернадот был избран наследником шведского престола, эта опасность начала обретать реальные очертания. Шурин Жозефа Бонапарта, маршал Наполеона Бернадот на первый взгляд, казалось, должен был быть в числе надежных союзников Франции. На самом же деле у него накопилось сильное недовольство Наполеоном, и он поспешил заверить Александра I в своих мирных намерениях относительно России. Большое значение имел тот факт, что А.И. Чернышев установил тесные отношения с Бернадотом еще до возникновения вопроса о шведском престоле и получил возможность действовать в качестве доверенного посредника между ним и Александром как в Париже сразу после выборов Бернадота, так и в ходе своего специального визита в Стокгольм, который он посетил зимой 1810 г. Еще до избрания Бернадота в качестве наследного принца Швеции, Чернышев мог заверить Петербург в том, что успел близко узнать маршала, что Бернадот был настроен благосклонно по отношению к России и что он, несомненно, не принадлежал к числу обожателей Наполеона[145].

Хотя личный фактор играл свою роль, действиями Бернадота, де факто являвшегося правителем Швеции, управлял холодный расчет. Он сознавал, что, если бы он примкнул к Наполеону и помог ему разгромить Россию, для Европы и Швеции это означало бы необходимость «слепого подчинения приказам из Тюильри». Лучшей гарантией независимого положения Швеции являлась победа России, и Бернадот без всякого отчаяния оценивал шансы Александра, учитывая «необъятные ресурсы этого правителя и имеющиеся в его распоряжении средства для оказания тщательно спланированного сопротивления». Более того, даже если бы Швеции и удалось отвоевать обратно у России Финляндию, история на этом бы не закончилась. Россия по-прежнему была бы сильнее Швеции и всегда стремилась бы заполучить обратно Финляндию для усиления безопасности Петербурга. Поэтому для Швеции гораздо лучшей компенсацией в обмен на потерянную Финляндию мог бы стать захват Норвегии, которая принадлежала Дании.

Великобритания также должна была занимать важное место в размышлениях Бернадота. В случае нападения Наполеона на Россию Англия и Россия становились союзниками. Поскольку существенная часть внешней торговли Швеции находилась во власти Великобритании, участие Швеции на стороне Наполеона в войне против России могло обернуться катастрофой. Напротив, ни Лондон, ни Петербург не стали бы чрезмерно возражать против того, чтобы Швеция лишила норвежских владений верного союзника Наполеона, каковым являлся датский престол. Исходя из этих соображений, в апреле 1812 г. был заключен русско-шведский союз. Он обещал возникновение некоторых проблем в будущем, поскольку Бернадоту было обещано участие вспомогательного корпуса российской армии, задача которого состояла в разгроме датчан, а также потому, что эта задача была признана приоритетной по сравнению с высадкой объединенных русско-шведских сил в тылу Наполеона в Германии. Однако весной 1812 г. предметом основных забот русских было отсутствие необходимости оборонять Финляндию или Петербург от шведского вторжения[146].

С какой точки зрения ни взглянуть на годы, отделявшие Тильзит от вторжения Наполеона в Россию, неизменно напрашивается вывод о том, что крах русско-французского союза и приближение войны не были чем-то удивительным. Наполеон намеревался создать империю на территории Европы или по крайней мере добиться такого преобладания, которое отказывало в праве на существование независимым великим державам, не подчинившимся французским порядкам. В то время Российская империя была слишком могущественной, а ее правящее сословие слишком гордым, чтобы без упорной борьбы принять господство Франции. Результатом этого стала война 1812 года.

В какой-то мере главная трудность в понимании событий тех лет заключалась в том, что Наполеон «шел к империи ощупью». Другими словами, он не всегда правильно расставлял приоритеты и соотносил конечные цели с используемыми средствами, нередко прибегая к тактике запугивания и устрашения, вредившей его собственным планам. По знаменитому выражению американского историка Пола Шредера, Наполеон никогда не видел слабого места, если только специально к этому не стремился. Кроме того, его взгляды на экономику часто были незрелыми, а понимание военно-морских вопросов ограниченным. Хотя такой взгляд и справедлив, но все же только отчасти[147].

Империя Наполеона прежде всего являлась результатом резкого роста могущества Франции в годы революции 1789 г. Этот рост явился для всех неожиданностью. Кроме того, французская экспансия была движима как стремлением к военным трофеям, распространенным в рядах армии, так и желанием французского правительства переложить расходы по содержанию этой армии на плечи других государств. Большую роль играла и личность Наполеона. Однако стратегию Франции следует оценивать в контексте политики других великих держав, учитывая прежде всего ее многовековую борьбу с Великобританией. После 1793 г. превосходство Англии на море более или менее ограничило французский империализм пределами европейского континента. Огромные территориальные приобретения вне Европы, сделанные англичанами после 1793 г., не говоря уже об их растущей экономической мощи, означали, что до тех пор, пока Наполеон не придаст некую форму Французской империи внутри Европы, борьба с Великобританией будет проиграна. Справедливо и то, что Наполеон мешал самому себе тем, что никогда не разрабатывал целостного и реалистического плана создания и сохранения такой империи. С другой стороны, век Наполеона был столь недолог, что это вовсе не удивительно[148].

Главные соперники Наполеона — Британская и Российская империи — не были миролюбивыми демократиями, заботящимися о том, чтобы сидеть дома и заниматься своим садом. Они представляли собой склонные к экспансии и грабежу державы. Многое из той критики, которая раздавалась в адрес Наполеона, могло быть отнесено, например, на счет британской экспансии в Индии, осуществлявшейся в то самое время. Это касалось, например, вывоза индийских богатств в Великобританию, который производился наместниками английской короны на субконтиненте, и того влияния на отрасли индийской обрабатывающей промышленности, которое было вызвано включением их в экономическую систему Британской империи на условиях, продиктованных Лондоном. Наряду с этим в 1793–1815 гг. основным двигателем английской территориальной экспансии в Индии служило наличие превосходной, но очень дорогостоящей армии европейского образца, которой требовалось завоевывать новые земли для того, чтобы оправдывать свое существование и покрывать расходы, шедшие на ее содержание, и которая буквально питалась грабежом. Особенно при Ричарде Уэлсли английская территориальная экспансия велась с одержимостью, достойной Наполеона, и отчасти оправдывалась ссылкой на необходимость сохранения позиций Англии в Индии перед лицом французской угрозы[149].

Суть заключалась в том, что создать империю внутри Европы было гораздо сложнее, чем за морем. Одной из причин этого являлась идеология. В Европе Французская революция возвеличила принципы главенства нации и народного суверенитета, которые в общем-то являлись антитезисом империи. Опыт наполеоновских войн — в области экономики, равно как и военного дела — не дал ничего для того, чтобы оправдать идею империи внутри Европы в глазах европейцев. В то же время общественное мнение в Европе в целом более, чем ранее склонялось в пользу идеи цивилизаторской миссии Европы и присущего ей культурного превосходства над всем остальным миром. Французы, имея на то некоторые основания, видели себя в качестве авангарда европейской цивилизации и особенно малоцивилизованными считали восточные окраины европейского континента. Но даже они едва ли применяли к европейцам тот подход, которого придерживался один из высокопоставленных сановников Великобритании и который акцентировал внимание на «извращенности и порочности коренных обитателей Индии в целом». Хотя если бы они это и сделали, немногие европейцы им бы поверили[150].

На тот момент более значимым был тот факт, что англичане в Индии выступали в качестве наследников моголов. Империя едва ли была новостью в Индии, а режимы, свергнутые англичанами, в большинстве случаев не были древними и не успели пустить глубокие корни. Несмотря на утверждения, высказанные задним числом мифотворцами националистического толка, Наполеону в Европе обычно не приходилось сталкиваться с нациями в полном современном значении этого слова. Однако многие режимы, с которыми он имел дело, были глубоко укоренены в обществах, находившихся под их управлением. Правителя с подданными связывали история и древние мифы, общая религиозная принадлежность и местная высокая культура[151].

Но важнее всего было то, что в Европе сложилась иная геополитическая ситуация. Замечания генерала Л.Л. Беннигсена вскрывают суть геополитической неуязвимости Великобритании в Индии. Перед претендентом на роль общеевропейского императора стояла куда более трудная задача. Любая попытка установить господство на континенте навлекла бы на голову того, кто рискнул ее предпринять, афронт коалиции великих держав, общий интерес участников которой заключался в сохранении независимости каждого из них, и на вооружении которой стояли военные машины, чьи механизмы были отточены многовековыми баталиями с использованием самых передовых технологий и форм организации. Если бы даже, как это было в случае с Наполеоном, предполагаемый император сумел завоевать внутренние районы Европы, ему по-прежнему противостояли бы два полюса силы в лице Англии и России. Его положение усугублялось бы тем, что покорение периферии требовало от захватчика одновременной мобилизации двух типов силы. Применительно к Великобритании это означало мобилизацию военно-морских сил, в случае же с Россией речь шла о задействовании военно-логистического ресурса, которого хватило бы для проникновения в пределы России и успешного движения до Урала. Этот вызов, с которым в XX столетии столкнутся немцы, был настоящим испытанием.

Все империи в процессе своего становления проходят через три стадии, хотя нередко одна стадия накладывается на другую. Сначала следуют территориальные завоевания и устранение внешней угрозы. Как правило, это вопрос военной мощи, дипломатического искусства и особенностей геополитической ситуации. Однако для выживания империи требуются институты: в противном случае после смерти основателя и исчезновения его харизмы его детище распадается на составные элементы. Создание этих институтов представляет собой второй этап в становлении империи и часто является более трудным по сравнению с первым, особенно в тех случаях, когда масштабные завоевания были совершены за короткий промежуток времени. Третий этап предполагает укрепление лояльности и идентичности среди покоренных народов, а в более ранние периоды истории — прежде всего среди национальных элит[152].

Наполеон добился значительного прогресса на первой стадии имперского строительства, несколько продвинулся по части создания имперских институтов, но все еще был очень далек от легитимации своей власти. Оправданием ему может служить тот факт, что перед ним стояла задача, способная кого угодно привести в уныние. Тысячелетие спустя после смерти Карла Великого слишком поздно было грезить о воссоздании империи в Европе. По прошествии трехсот лет после издания Библии на разговорном языке навязывание французского в качестве панъевропейского имперского языка было немыслимо. Имперский проект, подкрепленный универсалистской, тоталитарной идеологией, возможно, и мог привести к возникновению империи в Европе на какое-то время. Но Наполеон ни в коей мере не являлся тоталитарным правителем, равно как и его империя лишь в малой степени управлялась при помощи идеологии. Напротив, он обуздал французскую революцию и сделал все от него зависящее для того, чтобы изгнать идеологию из политической жизни Франции. Даже искоренение местных элит в покоренных частях Европы шло помимо желания Наполеона или его власти. В 1812 г. его империя все еще сильно зависела от его личной харизмы[153].

Многие европейские государственные деятели понимали это и действовали соответственно. Накануне своего отъезда на американский континент граф Ф.П. Пален, первый посол России в США, писал: «Несмотря на триумфы Франции и ее нынешнее преобладание, не пройдет и полвека, как у нее останется лишь тщеславное сознание того, что она потрясала Европу и угнетала ее, но не извлекала из этого никакой реальной выгоды, ибо истощение ее людских и денежных ресурсов скажется сразу же, как только она будет не в состоянии получать контрибуцию с соседей. Колоссальное влияние, приобретенное этой нацией, зависит лишь от одного человека; его выдающиеся таланты, удивительная активность, неудержимая натура никогда не позволят ему поставить предел своему честолюбию, поэтому умрет ли он сегодня или через тридцать лет, все равно он оставит дела в таком же неустойчивом положении, в каком они находятся сейчас». В то же время, добавлял Пален, по мере продолжения новой Тридцатилетней войны в Европе, сила Америки несказанно возрастет. Среди европейских держав только Великобритания окажется в состоянии извлечь из этого выгоду[154].

Вывод, который можно сделать из этого замечания, состоит в том, что в исторической перспективе великие победы и сокрушительные поражения эпохи Наполеона найдут отражение в общеизвестных сюжетах, полных шума и ярости и рассказанных (как хочется надеяться) не идиотом, но и не сообщающих много нового. Это отчасти справедливо. Различные стороны наполеоновской легенды были скорее захватывающим зрелищем, чем имели важное значение. Тем не менее было бы неправильно не уделять должного внимания страхам и усилиям государственных деятелей в Европе тех лет.

Как и всем политическим лидерам, российским правителям приходилось противостоять современным им реалиям. Они не могли жить надеждами на отдаленное будущее. Они вполне могли разделять долгосрочные прогнозы Ф.П. Палена и верить в то, что если бы им удалось выиграть время и отсрочить столкновение с Наполеоном, то оно могло их вовсе миновать. Французский император мог умереть или утратить свой пыл. В конце концов именно это является разумным объяснением того усердия, с которым шпионы К.В. Нессельроде докладывали своему патрону, хорошо ли Наполеон питался по утрам. Пока, однако, в дело не вмешивалась удача, лицам, стоявшим у кормила власти в России, с середины 1810 г. приходилось смотреть в лицо реальности, в которой Наполеон готовился к вторжению в их империю. Нет сомнения в том, что если бы они уступили его требованиям, на какое-то время войны удалось бы избежать. Однако примкнуть к континентальной блокаде в том виде, в каком она существовала на тот момент, означало подорвать финансовые и экономические позиции России как независимой державы. А это по определению открывало Наполеону возможность создания мощного и подвластного ему польского государства, которое отгородило бы Россию от Европы.

Вероятно, шансы Наполеона на создание империи в Европе, способной просуществовать длительное время, были невелики, однако в 1812 г. это было далеко не так очевидно. Его режим действительно был способен пустить глубокие корни к востоку от Рейна и в северной Италии. В его власти также было претворить в жизнь стратегию, представленную в 1810 г. в записке Шампаньи, которая была добыта для Александра I усилиями русской разведки. В 1812 г. имелись все основания опасаться, что Наполеон нанесет поражение российской армии и навяжет Александру I свои условия мира. Это привело бы к созданию мощного польского королевства, зависимого от Франции и имевшего собственные интересы на Украине и в Белоруссии. Австрия легко могла бы стать верным союзником Наполеона после 1812 г., как она стала главным помощником Пруссии после 1866 г. Вынашивая честолюбивые замыслы в отношении Балкан и против России, Австрия была бы полезным помощником французской империи по части противодействия любым угрозам, исходящим с востока. На территории Германии Наполеон мог одним росчерком пера положить конец существованию Пруссии и компенсировать саксонскому королю потерю его в значительной мере теоретической власти над Польшей. Тем временем сочетание французской мощи и местного вассалитета держали бы Рейнский союз под контролем Парижа на протяжении жизни по меньшей мере одного поколения. Россия постоянно находилась бы под угрозой и во власти Европы, основанной на указанных выше началах. Помимо всего прочего последствиями поражения вполне вероятно могли бы стать обременительная контрибуция и прочие жертвы, которых мог потребовать от России одержавший победу Наполеон для продолжения войны против англичан. В 1812 г. российскому государству было за что бороться[155].

ПОДГОТОВКА К ВОЙНЕ

25 января 1808 г. генерал А.А. Аракчеев был назначен военным министром. Жозеф де Местр заметил по этому поводу, что «против назначения Аракчеева выступали только обе императрицы, граф Ливен, генерал Уваров, все императорские адъютанты, семья Толстых — словом, все, кто имел вес в обществе». Более того, назначив А.А. Аракчеева, император нарушил установленное им самим же первое правило управления, которое состояло в том, чтобы не допускать безраздельного господства какого-либо одного из своих советников в ключевых сферах государственной жизни. Ранее противовесом военному министру служила фигура могущественного начальника военно-походной канцелярии императора. Следствием назначения А.А. Аракчеева на пост военного министра стало установление его безоговорочного контроля над армией и, следовательно, ослабление канцелярии. X.А. Ливен был переведен на дипломатическое поприще. Его помощник, князь П.М. Волконский ранее был отправлен в Париж для изучения устройства французского генерального штаба. По мнению Жозефа де Местра, посланника королевства Сардиния в Петербурге, Александр I действовал подобным образом вследствие обнаружившегося в 1806–1807 гг. «ужасного беспорядка» в интендантском ведомстве и других учреждениях, ответственных за снабжение армии. Кроме того, учитывая существование оппозиционных настроений в рядах петербургской знати, во главе армии должен был стоять человек «с железной хваткой», искренне преданный императору[156].

На момент назначения А.А. Аракчееву исполнилось 38 лет. Он был выше среднего роста, сутулый и длинношеий; один из его многочисленных врагов из числа петербургской знати вспоминал, что Аракчеев напоминал необычайно крупную обезьяну в мундире. Картину довершали его землистого цвета лицо, большие мясистые уши и впалые щеки. Возможно, все было бы не так плохо, если бы он хоть иногда улыбался или шутил, но делал он это крайне редко. Вместо этого он приветствовал тех, кому доводилось с ним встречаться, холодным, угрюмым сардоническим взглядом. На фоне экстравагантного, любящего увеселения петербургского общества и пышных торжеств, проходивших при императорском дворе, он выглядел странно. Вставая каждое утро в четыре утра, он сначала разбирался со своими личными и хозяйственными делами, а к шести приступал к делам государственным. Иногда он играл в карты на деньги со своими немногочисленными друзьями, но никогда не ходил в театр и не посещал балы, а также был очень умерен в еде и питье.

Аскетичное поведение А.А. Аракчеева в какой-то мере объяснялось его происхождением. Подобно большинству выходцев из обычных дворянских семей в то время, молодой Аракчеев получил начальное образование под руководством сельского пономаря в небольшом поместье своего отца, который владел всего двадцатью душами крепостных крестьян, и ему пришлось затянуть пояс, чтобы оплатить поступление своего сына в кадетский корпус, хотя место Алексея и оплачивалось из государственных средств. Строгая, аскетичная и очень решительная мать сформировала характер и взрастила честолюбивые замыслы своего старшего сына. Сразу же опередив многих своих сверстников, Аракчеев быстро приобрел известность во 2-м Кадетском корпусе благодаря своему превосходному уму, поразительной работоспособности, честолюбию, строгой дисциплине и умению исполнять приказания. Эти качества завоевывали Аракчееву расположение ряда покровителей, вплоть до великого князя, а впоследствии императора Павла I[157].

А.А. Аракчеев во многом являл собой тип идеального, по представлениям Павла I, подданного. Он слепо подчинялся вышестоящим чинам, прекрасно знал свое дело, был дотошным до педантизма и безжалостным в отношении своенравных младших по званию, невзирая на их социальное происхождение и связи в среде знати. Сам Аракчеев никогда не принадлежал ни к одной из петербургских группировок, всецело завися от милости и поддержки императора. Разумеется, эта мысль также тешила российского самодержца. Хотя обучение Аракчеева в кадетском корпусе дало ему знание французского и немецкого языков, он не разделял культурные и интеллектуальные интересы высших слоев петербургского общества и не обладал свойственным его представителям умением вести остроумную беседу. Увлекаясь математикой и техническими науками, он обладал сугубо практическим складом ума. Используя современный жаргон, можно сказать, что он был «решателем проблем» и человеком действия. В глазах императора, пытавшегося править Россией посредством малочисленной, плохо оплачиваемой и коррумпированной бюрократии, такой человек как А.А. Аракчеев, мог представлять большую ценность. Жозеф де Местр писал: «…я почитаю его злым и даже очень злым <…> Впрочем, <…> даже более чем вероятно, что сейчас порядок может быть установлен лишь таким человеком»[158].

Аракчеев по специальности был офицером артиллерии и в 1803 г. был восстановлен в должности инспектора российской артиллерии.

По крайней мере в ретроспективе даже враги Аракчеева обычно признавали успехи, достигнутые им в этой должности. В 1800 г. российская артиллерия располагала плохими пушками и снаряжением, имела продажную администрацию и неясные доктрины, плохо организованные тягловые расчеты (состоявшие, как правило, из гражданских лиц) и обозы. Благодаря прежде всего Аракчееву к 1813 г. ей удалось справиться со всеми этими проблемами и обеспечить себе превосходство над австрийской и прусской артиллерией. Еще до того как стать министром, Аракчеев успел осуществить коренное преобразование в области артиллерийского вооружения и снаряжения, значительно улучшить состояние и содержание лошадей, а также провести военную подготовку среди членов тягловых расчетов и подвод с боеприпасами. Он внимательно изучил отчеты о кампаниях 1805–1807 гг., чтобы понять, что именно обеспечивает эффективность артиллерии на поле боя в период наполеоновских войн. Хотя ключевым аспектам реформирования российской артиллерии уделялось внимание еще до 1807 г., ряд важных улучшений по части орудий и амуниции был проведен в годы министерства Аракчеева[159].

В должности военного министра А.А. Аракчеев поощрял издание «Артиллерийского журнала», цель которого состояла в том, чтобы дискуссия в обществе могла внести свой вклад в дело модернизации российской артиллерии и повышения образовательного уровня артиллерийских офицеров. Он ввел систему строгих экзаменов для офицеров, намеревавшихся пополнить ряды гвардейских артиллеристов, а затем использовал гвардейские части в качестве тренировочного полигона и примера для подражания для всех артиллерийских офицеров. Ежегодно Аракчеев определял шестьдесят кадетов для обучения в гвардейских артиллерийских батареях, часто специально выделяя на это государственные средства, а также на короткие промежутки времени менял местами офицеров и рядовых гвардейской и армейской артиллерии с тем, чтобы последние приобрели лучшую практику. Накануне 1812 г. генерал А.В.А. Гнейзенау, прусский военный реформатор, направил Александру I записку, в которой содержалась разносторонняя критика российской армии. Однако даже Гнейзенау признавал, что «русская артиллерия находится в прекрасном состоянии <…> нигде в Европе не найти таких упряжек лошадей»[160].

После своего назначения военным министром Аракчеев направил в министерство распоряжение о том, что на следующий день он будет на рабочем месте в 4 часа утра, ожидая, что к тому времени все чиновники будут готовы встретить его в министерстве в исправных мундирах. Так был задан тон для последующих двух лет его работы. Лозунгом стало строгое подчинение приказам. Все контакты с императором должны были осуществляться через министра. Военачальники обязаны были заносить все промахи своих подчиненных в послужные списки последних. Были введены жесткие условия относительно своевременного и надлежащего снабжения армии обмундированием и снаряжением: отстававшим грозили штрафы и увольнение. Аракчеев гордился тем, что за два года ему удалось сделать так, что пустовавшие до его назначения министром арсеналы смогли вооружить всех новобранцев, и при этом на складах осталось еще 162 тыс. ружей. Шла работа по устранению узких мест, возникавших в процессе производства на Тульском оружейном заводе. Министр настаивал на том, что чиновники должны выделять средства из заранее согласованного бюджета, а не просто ждать момента, когда можно будет направить деньги, периодически получаемые из министерства финансов, на решение самых неотложных задач[161].

Ружья нового образца, поставленные на вооружение Аракчеевым, были легче и не так топорно сделаны, как прежде. Он верил, что со временем данный тип ружья может стать стандартным видом стрелкового оружия во всех пехотных полках. Один из очевидных уроков кампании 1805–1807 гг. состоял в том, что русские ружья значительно уступали французским образцам. Предполагалось, что новые ружья отчасти решат данную проблему, но в дополнение к этому Аракчеев систематически издавал приказы о необходимости обучения войск правильному прицеливанию и стрельбе. Он также издал весьма полезную брошюру, в которой описывалось устройство ружей и давались инструкции по уходу за стрелковым оружием и его чистке. В то же время были приняты энергичные меры, направленные на повышение объемов производства пороха для армии и ткани для обмундирования солдат. К моменту своего ухода с занимаемого поста Аракчеев был в праве заявить, что в будущем спрос на военное обмундирование может быть удовлетворен силами российского производства без введения экстренного запрещения на продажу ткани гражданским лицам — меры, на которую ему пришлось пойти, едва став военным министром[162].

Стиль управления Аракчеева, несомненно, способствовал улучшению положения дел. Его преемник на посту министра, генерал М.Б. Барклай де Толли также проявлял крайнюю строгость, когда дело касалось изъянов в военной администрации. Однако вскоре после своего назначения Барклай отметил, что комиссариат работал очень эффективно и что все было в «наилучшем порядке». Склады начали пополняться всевозможными запасами и обмундированием. Накануне ухода А.А. Аракчеева с поста военного министра французский посланник отмечал, что «до настоящего времени в делах военного управления не было такого порядка, что прежде всего касается департаментов артиллерии и продовольственного снабжения. В целом военное управление находилось в превосходном состоянии»[163].

Тем не менее оставалось еще много нерешенных проблем, хотя это и не являлось виной Аракчеева. На самом деле текстильная промышленность России все еще с большим трудом могла выполнять военные заказы. Новые мануфактуры и овцеводческие фермы не могли быть основаны в одночасье, а не имевшее необходимых средств государство не могло предоставить субсидии для стимулирования этого процесса. Аракчеев отчасти «решил» проблему нехватки обмундирования, продлив срок, в течение которого им можно было пользоваться. Помимо этого спрос удалось снизить, например, за счет того, что органы местного управления обязывались снабжать рекрутов так называемым «рекрутским обмундированием», которое они должны были носить на протяжении своего первого года пребывания в рядах армии. Обычно серого цвета и всегда изготовленное из «крестьянской ткани» худшего качества, это обмундирование было гораздо более неприглядным и менее прочным, чем темно-зеленые мундиры регулярной пехоты. Военное министерство прикладывало большие усилия к тому, чтобы в 1809–1812 гг. обеспечить необходимой одеждой разраставшуюся армию. Оно не имело возможности создать крупные запасы на случай военного времени, хотя Александр I и пытался этому способствовать. С началом войны в 1812 г. в распоряжении интендантского ведомства имелись свободное обмундирование и снаряжение лишь для одной четверти действовавшей на тот момент армии. Так называемое «рекрутское обмундирование» в военных условиях быстро приходило в негодность[164].

Те же трудности сказывались на состоянии российского стрелкового оружия. Ружье нового образца представляло собой улучшенный образец старого, но на точность стрельбы по-прежнему влияла различная толщина бумаги, используемой в русских патронах. Чтобы можно было применять пыжи, требовался более крупный калибр, чем предполагалось изначально. Хотя русские ружья нового образца были хорошо сконструированы, условия труда и качество оборудования на российских предприятиях не позволяли организовать массовое производство высококачественных взаимозаменяемых деталей[165]. Оболочки некоторых патронов разрывались еще в бочонках. Кроме того, в эти годы в России было мало свинца, и стоил он очень дорого. Частично свинец тайно и по высокой цене ввозился из Англии. В результате на одного российского пехотинца приходилось шесть боевых патронов в год, и ему приходилось тренироваться, используя глиняные пули. Обыкновенный английский пехотинец получал тридцать патронов, а легкий пехотинец — пятьдесят. Возможно, самым важным было то, что усилия, направленные на значительное расширение производства ружей, не увенчались успехом, прежде всего из-за нехватки квалифицированных работников. Именно это обстоятельство стало препятствием на пути к ускорению производства в новых военных мастерских, основанных Аракчеевым в 1807 г. недалеко от Ижевска на Урале. Привлечение квалифицированного иностранного труда в регион, граничивший с Сибирью, было трудным и дорогостоящим мероприятием. В то же время нехватка рабочих рук и механических станков в сочетании с недостатком воды, приводившей в движение машины, в значительной мере подорвали усилия, направленные на ускорение производства в Туле. Хотя военное министерство много работало над тем, чтобы установить на Тульском заводе подходящие паровые машины, к началу войны Россия располагала явно недостаточным запасом оружия для вооружения новых воинских подразделений и восполнения потерь в уже существующих[166].

Возможно, самая радикальная перемена, произведенная в годы министерства Аракчеева, касалась обращения с рекрутами. При старой системе свежие рекруты доставлялись непосредственно в полки, где им предстояло нести службу, и где они проходили всю военную подготовку. Это представляло особенно большие трудности во время войны, но даже в мирное время крестьянские рекруты, внезапно погружавшиеся в полковую жизнь, могли испытывать слишком сильное потрясение. Результатом были высокие показатели тяжелых заболеваний и смертности. Для решения этой проблемы в октябре 1808 г. была создана система рекрутских депо, где рекруты на протяжении девяти месяцев проходили начальную военную подготовку. Темп подготовки был довольно медленным, дисциплина относительна мягкой, а кадры, отвечавшие за подготовку рекрутов, были всецело заняты этим делом, вместо того чтобы отвлекаться на прочие нужды полковой службы. А.А. Аракчеев выражал надежду на то, что это в какой-то мере ослабит неизбежный психологический стресс, связанный, как он объяснял, с тем, что крестьянин отрывался от привычной жизни в деревне и подвергался воздействию совершенно иного общества и армейской дисциплины[167].

В январе 1810 г. в самом сердце российской государственной машины было создано очень важное учреждение. Вновь образованный Государственный совет был детищем M.M. Сперанского. Идея Совета состояла в том, чтобы обсуждать все законодательные и бюджетные вопросы и давать советы императору, а также следить за деятельностью министерств. Сперанский рассматривал Государственный совет как первый шаг на пути коренного преобразования системы центрального управления, что, впрочем, так никогда и не произошло, но в эти годы были привнесены важные изменения в структуру и сферу компетенции министерств. В подобных условиях было сложно предсказать, в каких учреждениях будет сосредоточена действительная власть. Александр I предложил А.А. Аракчееву выбор: либо остаться на посту военного министра, либо сделаться председателем военного комитета вновь образованного Государственного совета. Аракчеев выбрал второй вариант, заметив, что предпочитает скорее наблюдать, чем находиться под присмотром. Поскольку новый военный министр Барклай де Толли был младше Аракчеева по званию и в какой-то мере был обязан последнему своим возвышением, возможно, Аракчеев считал, что он сохранит какую-то часть непрямого контроля над деятельностью министерства. В действительности же Барклай вскоре продемонстрировал свою независимость и быстро стал главным военным советником Александра I, тем самым обретя противника в лице Аракчеева, ревниво относившегося ко всякому, кто соперничал с ним в борьбе за расположение императора[168].

Хотя семья М.Б. Барклая де Толли вела свое происхождение из Шотландии, сам он был представителем средней прослойки немецкого общества. Его предки поселились в балтийских провинциях, но сам он вырос в семье родственников, принадлежавших к немецкой диаспоре Петербурга. Преобладающими лютеранскими ценностями в доме, где прошло его детство, являлись послушание, долг, совестливость и трудолюбие. Он развил эти качества и одновременно укрепил свои позиции в немецкой диаспоре России, женившись на своей кузине, что в те времена было частым явлением. В возрасте 15 лет Барклай де Толли начал службу в российской армии в унтер-офицерском звании, будучи произведен в офицерское звание два года спустя. Имея лучшее образование, чем обычный офицер из числа российского дворянства, он продвигался по службе за счет личных заслуг и не слишком быстро. Ему потребовался двадцать один год, чтобы дослужиться от корнета до генерал-майора. Его умения и проявленная храбрость помогли ему получить чин генерал-лейтенанта, привлекли к нему внимание Александра I и обеспечили ему ключевую роль в войне со Швецией. Подталкиваемый Аракчеевым, Барклай в марте 1809 г., пройдя из Финляндии по льду Ботнического залива, вторгся в пределы Швеции, тем самым оказав существенную помощь в подавлении шведского сопротивления. Благодарный император наградил Барклая де Толли чином генерала от инфантерии и назначил его главнокомандующим войсками в Финляндии и финляндским генерал-губернатором[169].

Высокий, с хорошей фигурой и осанкой, имевший внешний вид настоящего командира, новый главнокомандующий выглядел соответственно занимаемому положению. Легкая хромота и негнущаяся правая рука — следствия полученных ранений — только усиливали почтительное отношение к нему. Однако в завистливом мире Петербурга М.Б. Барклай своим быстрым продвижением в чин генерала и назначением на министерский пост нажил себе много врагов. По складу характера, обстоятельствам биографии и приобретенному опыту он не лучшим образом вписывался в высший свет Петербурга и окружение императорского двора: военный министр пренебрегал светскими условностями, и это сослужило ему плохую службу. При дворе он пользовался уважением, но чувствовал себя неловко и неуверенно. Искренний, гордый и чувствительный Барклай знал, что ему недоставало культуры, остроумия и широкого кругозора, чтобы добиться настоящего уважения в придворном мире. Петербургская знать, многие представители которой занимали высшие посты в военной администрации, смотрели на него свысока как на мрачного, скучного немца и выскочку. Барклай нелегко заводил дружбу, хотя его сослуживцы со временем начинали испытывать глубокое восхищение его личностью. Как и у всех старших генеральских чинов и министров в России, за время службы у него появились собственные протеже, многие из которых были немцами. Это обстоятельство не добавляло ему популярности. Однако что бы Барклай ни предпринял, в том мире зависти и придирчивого отношения, в котором он находился, критика была неизбежна: когда впоследствии он назначил начальником главного штаба И.В. Сабанеева, он подвергся критике за то, что якобы отдал предпочтение своему старому полковому товарищу в ущерб другим, более способным (и в этом случае речь шла о балтийских немцах) штаб-офицерам[170].

М.Б. Барклай де Толли обладал добродетелями А.А. Аракчеева, не имея его пороков. Он являлся эффективным, неподкупным, трудолюбивым и дотошным управленцем, но никогда не был педантом. Он также мог быть предельно жестким, даже безжалостным, когда это было необходимо — учитывая манеру ведения дел, свойственную российскому интендантству, без этого было не обойтись. Однако в отличие от Аракчеева, Барклай никогда не позволял себе излишней жестокости, грубости или мстительности. Он также управлял эффективнее и придерживался более строгой дисциплины, чем Л.Л. Беннигсен, при котором в 1806–1807 гг. голод, отсутствие дисциплины и бандитизм в рядах армии приобрели повальный характер. В качестве министра и главнокомандующего Барклай сделал все возможное, чтобы положить конец некорректному обращению офицеров со своими подчиненными. Его циркуляры осуждали офицеров, использовавших страх как средство подготовки войск и водворения в них дисциплины: «Русский солдат обладал всеми высшими воинскими добродетелями: он храбр, усерден, послушен, предан и не своенравен; поэтому, несомненно, есть способы подготовить его и поддерживать дисциплину, не прибегая к жестокости»[171].

Учитывая способность императора к манипулированию, вполне возможно, что Александр подтолкнул Аракчеева к тому, чтобы тот оставил министерский пост и вошел в состав Государственного совета в январе 1810 г. В 1808 г. требовался военный министр, способный восстановить порядок в военной администрации, используя устрашение там, где это было необходимо. Никто не справился бы с этой задачей лучше Аракчеева. К 1810 г., однако, требования изменились. По-прежнему был нужен эффективный и трудолюбивый администратор, но одного это было уже недостаточно. Поскольку на горизонте забрезжила война с Наполеоном, армии требовался предводитель, который был способен подготовиться к войне и наметить план боевых действий. Аракчеев никогда не служил в действующей армии и едва ли был достаточно компетентен, чтобы обсуждать стратегию или военные планы. Барклай де Толли, напротив, являлся солдатом, неоднократно бывавшим на передовой, в чьем послужном списке имелись записи о выдающихся боевых заслугах. Если Барклаю и недоставало смелости воображения, свойственного великим главнокомандующим, он тем не менее хорошо разбирался в тактике и умел быстро определять благоприятные возможности и опасности, возникавшие на поле боя. Еще важнее было то, что он обладал не только реалистичным видением стратегии, но также патриотизмом, решительностью и моральным мужеством, необходимым для того, чтобы отстаивать выбранную стратегию перед лицом многочисленных препятствий и яростной критики. Барклай с редкостной последовательностью ставил «благо службы» превыше личных интересов и жажды мщения. В 1812 г. Россия оказалась многим обязана этим его качествам.

На протяжении двух с половиной лет, прошедших с момента назначения М.Б. Барклая на пост военного министра до вторжения Наполеона, он развернул бурную деятельность. В законодательной сфере наибольшее значение имел новый закон «Учреждение для управления Большой действующей армией». Он был составлен очень детально и впечатлял своим небывалым объемом: в Полном собрании законов занимал 121 страницу текста, каждая из которых была разделена на два столбца. Известный как «желтая книга» из-за цвета своей обложки, закон касался всех подразделений, их функций и ключевых постов действующей армии, определяя полномочия и обязанности занимавших их лиц. Однако значение этого закона было гораздо шире, поскольку он использовался офицерами как настольная книга, в которой содержались указания относительно того, как им следовало выполнять возложенные на них задачи[172].

Конечно, в столь обширном и сложном законодательном акте имелись некоторые ошибки. Проблему представляло двойное подчинение начальников штабов своим генералам и одновременно начальникам штабов следующего уровня. Прусские наблюдатели отмечали, что их собственная модель, в которой боевые подразделения имели доступ к вышестоящим генералам только через своих начальников штабов, уменьшали прения, возникавшие между отдельными подразделениями, что освобождало высшее командование от необходимости беспокоиться по пустякам. Разделение ответственности за лазареты между интендантством (снабжение и управление) и медицинскими частями (доктора и первая помощь) вызвало массу неудобств в 1812–1814 гг. Неизбежным было также то, что инструкции порой приходилось приспосабливать к реалиям военного времени. Например, закон предусматривал ситуацию, при которой главнокомандующий в отсутствие императора и в случае боевых действий на территории противника брал на себя руководство российской армией. На самом же деле в 1812–1814 гг. этого так и не произошло: армия либо сражалась на территории России, либо действовала за рубежом в присутствии Александра, хотя часто под командованием иностранных генералов.

Однако все это не имело большого значения. Впервые были выработаны четкие правила относительно того, как должно осуществляться руководство армией в период военных действий. Большинство установленных М.Б. Барклаем принципов хорошо сработали в 1812–1814 гг. Там, где это требовалось, правила могли быть легко изменены сообразно реальным условиям. Например, в начале 1812 г., шесть недель спустя после издания закона об армии стало очевидно, что предстоящая война с самого начала будет вестись внутри России. Что касается продовольственного и прочих видов снабжения, сразу же была опубликована поправка, гласившая, что закон вступал в силу на территории любой губернии, которая будет объявлена императором на военном положении. Тем самым все губернское чиновничество оказывалось в подчинении у генерал-интенданта армии, имевшего право по своему усмотрению проводить реквизиции продовольствия, фуража и транспортных средств в обмен на расписки. Таким образом, закон проясняет, как российское казначейство сумело вести кампанию 1812 г. при столь малых официальных расходах — по крайней мере на начальном этапе боевых действий. Проводившееся в законе четкое разграничение полномочий и должностных обязанностей между военными и гражданскими лицами также заложило основу для плодотворного в целом сотрудничества армии и губернской администрации в 1812 г.[173]

Другим важным законодательным актом, принятым накануне войны, вносились изменения в организацию российской Внутренней стражи. В какой-то мере новое положение о Внутренней страже, изданное в июле 1811 г., являлось побочным результатом усилий, направленных на привлечение максимального числа военнослужащих из тыловых частей в ряды действующей армии. Прежде всего это означало отбор людей, годных к действительной службе, из так называемых гарнизонных полков, которые были крайне неравномерно расквартированы по городам и крепостям империи. Тем самым численность полевой армии пополнилась на 40 тыс. человек, из которых было сформировано тринадцать новых полков, причем для этого не потребовалось проводить дополнительный набор рекрутов. Большая часть солдат, прибывших из гарнизонных подразделений, в целом были хорошо обучены. Однако что касается большинства офицеров ситуация была обратной, поскольку приписка к гарнизонным полкам (за исключением тех, которые находились в расположенных на первой линии крепостях прибалтийского побережья) означала, что офицер либо был физически не годен к строевой службе, либо имел плохой послужной список[174].

Около 17 тыс. человек из гарнизонных полков были признаны не годными к службе в полевой армии. Им предстояло стать ядром вновь образованной Внутренней стражи: в каждом губернском центре империи предполагалось разместить по полбатальона (две роты) таких войск. Они объединялись с небольшими полицейскими подразделениями, которые уже существовали в губерниях на тот момент, и с более многочисленными, но менее подвижными ротами ветеранов (инвалидные роты), обычно расквартированными в менее крупных губернских городах. Все эти подразделения отныне становились единой структурой, действовавшей на территории всей европейской части России. Возможно, было бы логично передать подразделения Внутренней стражи под начало А.Д. Балашова, который, как глава полицейского ведомства, был главным ответственным за поддержание общественного порядка внутри России. Но Александр I относился с недоверием к усилению власти своего шефа полиции и не желал расширять влияние последнего за счет присоединения к ней Внутренней стражи. Поэтому он придал ей статус независимого формирования, находившегося под командованием его личного генерал-адъютанта графа Е.Ф. Комаровского, который рапортовал напрямую императору[175].

Внутренняя стража несла охрану общественных зданий, а также помогала приводить в исполнение судебные решения и поддерживать общественный порядок, хотя в случае широкомасштабных волнений им потребовалось бы поддержка регулярных частей армии. Однако действительно важным в 1812–1814 гг. было то, что именно эти подразделения отвечали за охрану военнопленных и, что еще важнее, за подготовку рекрутов и эскортирование их до лагерей, где формировались резервы армии. Как и следовало ожидать многие офицеры Внутренней стражи, командовавшие этими эскортами, отличались плохой подготовкой. Князь Д.И. Лобанов-Ростовский, командовавший Резервной армией в 1813–1814 гг., непрестанно на них жаловался, и нет сомнений в том, что многие рекруты страдали от их действий. Однако с точки зрения мобилизации военного потенциала России, вновь образованная Внутренняя стража была настоящей находкой. До 1811 г. полкам предписывалось командировать офицеров и рядовых в губернии с целью набора и эскортирования новых рекрутов. Даже в мирное время это отвлекало много сил. В 1812–1814 гг., учитывая наличие значительно более крупной армии, действовавшей вдали от внутренних районов империи, рассредоточение сил было бы губительно[176].

Влияние нового законодательства на состояние полевой армии и Внутренней стражи оценить относительно легко. Сложнее сделать однозначные выводы о результатах предпринятых М.Б. Барклаем усилий по улучшению военной подготовки личного состава армии. На удалении сотен, а порой и тысяч километров от Петербурга даже самые разумные и благонамеренные циркуляры могли оказаться неэффективными. Правда, в 1808–1812 гг. молодые и талантливые армейские офицеры командировались в тренировочные лагеря лейб-гвардии, находившиеся за пределами Петербурга: ожидалось, что впоследствии они начнут применять полученные тактические навыки в собственных полках и смогут обучить им своих солдат. Большинство дивизионных генералов в те годы также делали все возможное, чтобы должным образом обучить своих солдат. Однако в течение большей части года даже пехотная дивизия, не уже говоря о кавалерийской, была расквартирована на обширной территории. Поэтому многое зависело от полковых командиров[177]. Некоторые военачальники были жестоки и педантичны. Изредка они подвергались наказанию за свою жестокость, если вышестоящие чины считали, что она ставила под угрозу боеспособность армии. Командир Кексгольмского пехотного полка, например, был действительно отдан под военный суд и уволен со службы в 1810 г. за столь плохое обращение с солдатами, что чуть было не вызвало мятеж[178].

Большая часть командиров, однако, вовсе не была жестокой, а некоторые из них были просто превосходны. Граф М.С. Воронцов, например, в это время возглавлял Нарвский пехотный полк. Подобно Барклаю он также выступал против телесных наказаний в целях обучения войск и укрепления среди них дисциплины. М.С. Воронцов как-то заметил, что дисциплина была гораздо лучше в Нарвском полку, чем в находившемся по соседству 6-м егерском, командир которого полковник А.С. Глебов полагал, что русские войска можно держать в повиновении только розгами. Как и ряд других полковых командиров, Воронцов издавал инструкции для своих офицеров, в которых намечал в общих чертах, как тем следовало действовать на поле боя. П.И. Багратион считал эти инструкции образцовыми и переиздал их для всей своей армии.

М.С. Воронцов особенно подчеркивал то обстоятельство, что офицер должен был быть образцом для подражания. В некоторых полках, говорил он, есть офицеры, которые строги и требовательны в мирное время, а на войне оказываются слабыми и нерешительными: «Нет ничего хуже таких офицеров». Образцовое выступление на парадах было бесполезно. Значение имели только действия на поле боя. Офицеры, своим достойным поведением добивавшиеся доверия подчиненных в мирное время, могли воспользоваться им в пылу сражения. Умелое руководство являлось основой всего. В Нарвском полку не было место офицеру, который дал хотя бы малейший повод усомниться в своей храбрости. Во время наступления полка командиры рот должны были идти впереди своих людей, подавая пример. Но офицер должен был сочетать храбрость с невозмутимостью и верным расчетом. Когда враг во время атаки полка обращался в бегство это было ожидаемо, поскольку, по словам Воронцова, русские всегда были и всегда будут гораздо храбрее своего неприятеля — следовало сохранять спокойствие и собирать войска вокруг себя. Для преследования отступавшего противника выделялась лишь часть третьей шеренги. Командуя стрелками в цепи, офицер должен был попытаться использовать рельеф местности для прикрытия своих солдат, но сам он при этом должен был непрестанно показываться на линии стрельбы, подбадривая солдат и осматривая местность на предмет непредвиденной опасности.

Под огнем артиллерии полк должен был стоять на ногах. Любая попытка пригнуться была бы сразу замечена противником и вселила в него уверенность. Если в непосредственной близости имелось лучшее укрытие, разрешалось туда переместиться, но ни при каких обстоятельствах полк не должен был отступать. Перед началом сражения у каждого солдата должно иметься в исправном виде два запасных кремня и шестьдесят патронов. Здоровому солдату не следовало сопровождать раненного товарища до пункта оказания помощи в тылу. Если полк атаковал противника, занявшего оборону в деревне или на пересеченной местности, ключом к успеху являлась штыковая атака, поскольку при перестрелке все преимущества были бы на стороне обороняющихся. Ведя огонь по противнику, солдат должен был тщательно прицеливаться, памятуя о том, как их учили правильно выбирать дистанцию и не стрелять поверх выбранной цели.

В 1806–1807 гг. боевой строй войск нередко нарушался под влиянием панических криков, что противник атакует во фланг или в тыл. Теперь же подобные действия должны были сурово караться. Видя попытки противника обойти полк с фланга, офицер должен был спокойно доложить об этом полковому военачальнику, помня о том, что для такого хорошо подготовленного боевого подразделения как Нарвский полк не представляло трудности перестроиться в направлении фланга или тыла. Наконец, офицеры обязаны были подбадривать солдат, отмечая их подвиги, докладывая о них полковому военачальнику и представляя их к повышению — вплоть до офицерского звания там, где это было уместно. «Офицерский корпус всегда выигрывает, заполучив в свои ряды поистине храброго человека, независимо от его рода и звания»[179].

Еще одним выдающимся командиром являлся Д.П. Неверовский. В ноябре 1807 г. он был назначен командиром знаменитого Павловского гренадерского полка. Неверовский являл собой тип генерала, горячо любимого в русской армии. Его биография типична для офицера. Отец его владел тридцатью крепостными и был губернским чиновником средней руки, выбранным на эту должность местными дворянами. Поскольку в доме приходилось заботиться ни много ни мало, как о четырнадцати детях, условия жизни были спартанскими. Хотя Неверовский был выходцем из современной Полтавы в Украине, в 1812 г. его воспринимали как русского (что в его случае было справедливо). Подобно многим обитателям украинских просторов, он был хорошим наездником. К тому же он был сравнительно лучше образован, чем среднестатистический представитель провинциального дворянства, и наряду с умением читать и писать обладал познаниями в области латыни и математики. Возможно, этим он был обязан помощи со стороны местного вельможи, П.В. Завадовского, который симпатизировал отцу Д.П. Неверовского, взял его сына на воспитание в свой дом и помогал ему на первых порах его карьеры. Тем не менее молодому Неверовскому суждено было пережить буйную, вольную и полную приключений юность губернского дворянина. Его громкий голос, прямая осанка и уверенность внушали уважение к нему как к военачальнику. То же самое можно сказать и о его внешности: под два метра ростом, он был выше большей части своих гренадеров.

Кроме того, Д.П. Неверовский был честным, прямым, щедрым и гостеприимным человеком. Он также был очень храбр. Все перечисленное было именно теми качествами, которыми в представлении солдат должен был обладать настоящий русский полковой командир. Неверовский пристально следил за питанием и состоянием здоровья своих солдат. Приняв командование полком, он обнаружил, что в двух ротах полка было много дезертиров. Как и многие другие старшие офицеры, он верил, что если русский солдат дезертировал, это почти наверняка означало, что стоявший над ним офицер был некомпетентен, жесток и продажен. Командиры обеих рот вскоре были вынуждены уйти в отставку. Тем временем Д.П. Неверовский основал полковую школу для подготовки унтер-офицеров и обучению их чтению и письму; существенное место отводилось также искусству стрельбы: Неверовский лично проверял состояние ружей и участвовал в стрельбах наравне со своими людьми[180].

Если умение хорошо стрелять было важно для тяжелой пехоты, к числу которой относились и Павловские гренадеры, еще важнее оно было для легкой пехоты (егерей), чья задача состояла в том, чтобы точным огнем уничтожать офицеров и артиллеристов противника. Здесь, однако, следует быть осторожным. История легкой пехоты эпохи наполеоновских войн в определенной степени обросла мифами и.приобрела идеологический налет. Принимая во внимание несовершенство применявшегося в то время оружия, следует отметить, что в большинстве случаев все-таки только тесно сомкнутые ряды достаточно многочисленной пехоты могли создать огневую мощь и нанести удар, способный обеспечить победу на поле боя. К тому же не всякий егерь был свободолюбивым вооруженным гражданином. Легкая пехота существовала еще до появления революционных армий во Франции и Америке. В 1812–1814 гг., вероятно, лучшей легкой пехотой в Европе являлись стойкие профессиональные бойцы легкой дивизии Веллингтона, которые были настолько далеки от образа вооруженного гражданина, насколько это вообще возможно себе представить[181].

Генерал Георг Каткарт сражался вместе с российской армией и обладал необходимым опытом для того, чтобы проводить международные параллели. Его замечания, касающиеся егерей российской армии, взвешены и реалистичны. По мнению Каткарта, применительно к легкой пехоте «…главным требованием являются личные умственные способности; и французы, бесспорно, по природе своей являются самыми умными легкими пехотинцами в мире… Русские, как и англичане, превосходят остальные народы в позиционной борьбе; однако сложно быть лучшим во всем, и прочность их строя, которая в конце концов является весьма ценной характеристикой, наряду с усвоенными ими ранее у себя дома привычками делают их менее пригодными, чем другие, более подвижные народы для выполнения задач, стоящих перед легкой пехотой: хотя отдельные корпуса, должным образом обученные именно в этом ключе, уже доказали, что способны в результате тренировок стать вровень с любым противником»[182].

Русские егерские полки вели свою историю со времен Семилетней войны. К 1786 г. в российской армии насчитывалось почти 30 тыс. егерей. М.И. Кутузов командовал егерскими полками и фактически составил общие правила егерской службы. В инструкции по подготовке егерей 1789 г. подчеркивалась необходимость выработки навыков меткой стрельбы, подвижности, применения хитрости и умелого использования особенностей рельефа в целях маскировки. Например, егерь должен был уметь перезаряжать оружие лежа на спине, стрелять из-за препятствий и при необходимости падать на землю. Он должен был обманывать противника, притворяясь мертвым или используя собственный кивер в качестве мишени. С какого-то момента егеря стали ассоциироваться с Г.А. Потемкиным и войнами России против Османской империи. Потемкин ввел удобную и практичную униформу, соответствовавшую климатическим условиям южных степных районов России и Балкан и боевым задачам, стоявшим перед российской армией в этих районах. В инструкциях для егерей указывалось, что солдаты не должны были тратить время на чистку ружей.

Ничто из вышеперечисленного не усилило привлекательность егерей в глазах Павла I: численность легкой пехоты при нем сократилась на две трети. Хотя и следует с подозрением относиться к выпадам российской патриотической историографии в адрес немецкого педантизма, в этом случае русские историки справедливо полагали, что одержимость Павла I сложной муштрой на плацу вредила российской армии в целом и егерям в частности. Георг Каткарт справедливо полагал, что крепостное право служило не лучшей предпосылкой для развития легкой пехоты. То же самое можно сказать и о дисциплине, которой должен был подчиниться рекрут, чтобы превратиться из крестьянина в солдата. После 1807 г. необходимость увеличения количества егерей и проведения их переподготовки получила признание в среде высшего армейского руководства. Как и М.Б. Барклаю де Толли, П.И. Багратиону также приходилось командовать егерскими полками. Однако некоторые старшие офицеры сомневались в том, что из русских крестьян можно сформировать хорошую легкую пехоту. Подобные доводы, несомненно, могли быть использованы в качестве оправдания их собственных неудач по части разумной подготовки личного состава. Как отмечал Гнейзенау весной 1812 г., подготовка российских егерей часто была излишне суровой, сложной и формальной[183].

Тем не менее не стоит и преувеличивать недостатки, свойственные российским егерским полкам. В целом егеря хорошо проявили себя в арьергардных боях во время отступления к Москве и при Бородино. Главная причина этого заключалась в том, что к 1812 г. в российской армии действовало более пятидесяти егерских полков, вместе насчитывавших более 100 тыс. человек. Различия в уровне подготовки отдельных полков были неизбежны. В октябре 1810 г. четырнадцать полков тяжелой пехоты были переформированы в легкую пехоту, и, как и следовало ожидать, поначалу стреляли они плохо: все источники свидетельствуют о том, что в российской армии настоящие егерские подразделения по отдельности действовали гораздо лучше, чем отряды тяжелой пехоты. С другой стороны, вполне вероятно, что лучшими среди всех егерских полков являлись те, что участвовали в боях в Финляндии, на Кавказе или против Османской империи в 1807–1812 гг.[184]

В условиях реальных боевых действий егеря имели перед собой многочисленные мишени и не были ограничены в использовании боевых патронов. Историк 2-го егерского полка писал, что кампания в лесах Финляндии стала прекрасной тренировочной площадкой для легкой пехоты, которая могла практиковаться в стрельбе, использовании рельефа местности и ведении мелкомасштабных военных операций. Генерал А.Ф. Ланжерон вспоминал, что 12-й и 22-й егерские полки были лучшими стрелками в его корпусе, поскольку у них имелся многолетний опыт службы в рядах снайперов на Кавказе. По мнению историка 10-го егерского полка, то же самое можно было сказать о войнах с Турцией, в ходе которых полк порой был вынужден преодолевать более 130 км за пять дней, ведя свою «маленькую войну», состоявшую из перестрелок и засад в предгорьях Балкан. Совершавшие набеги турки часто имели лучшие ружья и стреляли лучше русских егерей, по крайней мере до тех пор, пока те опытным путем не обрели необходимые навыки[185].

Разница в уровне подготовки между отдельными российскими полками в 1812 г. часто не могла укрыться от глаз противника. Первыми стрелковыми подразделениями русских, с которыми столкнулась саксонская армия после вторжения в Россию, были неопытные войска из корпуса генерала Ф.Ф. Эртеля. Офицер саксонской армии сделал запись о том, что «русская армия была еще не та, какой она стала в 1813 г. <…> они не понимали, как вести огонь в открытом порядке». Несколько недель спустя саксонцы испытали настоящее потрясение, впервые столкнувшись с егерями-ветеранами Дунайской армии, которые находились в прекрасной форме после многочисленных балканских кампаний. Это были «превосходные русские егеря из корпуса Сакена. Они одинаково умело перемещались и хорошо стреляли и нанесли нам серьезный урон, используя гораздо лучшие ружья, которые били в два раза дальше наших»[186].

Особенности подготовки и применения легкой пехоты являлись одной из тем, обсуждавшейся на страницах «Военного журнала», который впервые начал публиковаться в 1810–1812 гг. Его редактором был высокообразованный полковник П.А. Рахманов. Журнал задумывался как издание, призванное побуждать офицеров к размышлениям о своей профессии. Некоторые статьи представляли собой переводы зарубежных классиков. Они знакомили русских офицеров с идеями таких ведущих иностранных теоретиков как А.А. Жомини, Ф.В. Бюлов и Генри Ллойд. Прочие материалы касались военной истории или представляли собой анекдоты о недавних войнах с участием России. Многие статьи, однако, затрагивали ключевые проблемы того времени и были написаны состоявшими на службе офицерами, которые часто не подписывались. Конечно, в журнале не могли открыто обсуждаться различные стороны предстоящей войны с Францией, но между строками в некоторых статьях легко можно было прочитать о таких вопросах, как роль фортификаций и относительные преимущества наступательной и оборонительной войны. В журнале также находили освещение такие проблемы как правильное расположение артиллерии на поле боя, роль генерального штаба, а также то, какие ценности и навыки военное образование должно было прививать офицерскому корпусу. Список подписчиков на журнал был внушителен. Некоторые полковые командиры покупали несколько копий для своих офицеров. Помимо этого у журнала было множество индивидуальных подписчиков, прежде всего из числа тех, кого можно описать как нарождавшуюся военную интеллигенцию[187].

Центром притяжения этой интеллигенции стал Главный штаб, который в те годы увеличился численно и стал работать гораздо эффективнее. Справедливо будет сказать, что именно в период 1807–1812 гг. в России впервые появился настоящий Главный штаб. Потребность в подобной структуре стала очевидной в ходе дискуссий, развернувшихся в 1805–1807 гг. В 1805 г. российская армия отправилась на войну, располагая слишком малым числом штабных офицеров, которые к тому же были недостаточно образованными для выполнения своей задачи. Главным штабным офицером российской армии при М.И. Кутузове был хороший обученный гидрограф немецкого происхождения, практически не имевший боевого опыта. Фактически во всех отношениях генерал-майор Л.И. Герард являлся типичным офицером российского штаба того времени, лучшие представители которого были картографами, инженерами и даже астрономами, но очень редко солдатами в полном смысле этого слова. Даже те штабные офицеры, у которых имелся боевой опыт, принимали участие только в войнах с Османской империи. Война против турок не могла подготовить их к выполнению ряда ключевых задач, которые стояли перед офицерами, имевшими дело с Наполеоном в 1805–1814 гг., включая правильный выбор мест для сражения, где российские войска смогли бы противостоять тактической подвижности, артиллерии, сконцентрированной на отдельных участках, и искусным стрелкам лучшей европейской армии[188].

Двумя самыми образованными штабными офицерами в окружении М.И. Кутузова были П.М. Волконский и К.Ф. Толь. Оба они хорошо усвоили уроки 1805 г. и сыграли ключевую роль в организации эффективной работы Главного штаба в последующие годы. П.М. Волконский был коренастым человеком небольшого роста и, будучи офицером Семеновского полка, знал Александра I с юности. Несмотря на это, он испытывал некое благоговение перед монархом, которому он был всецело предан и чью волю никогда не оспаривал. Добрый по характеру, тактичный и скромный Волконский получил неплохое образование и обладал исключительной работоспособностью. Он хорошо управлялся с делами, быстро вникая в самую суть проблемы. Его спокойные хорошие манеры и умение проявлять терпение, помогли ему выступить в роли ценного дипломата в ставке коалиции в 1813–1814 гг., когда разногласия, вызванные соперничеством самолюбий и государственных интересов, грозили выйти из-под контроля. Никто и никогда не говорил, что Волконский обладает выдающимся умом, а уж тем более, что он был великим стратегом. Но у него были первоклассные помощники, прежде всего К.Ф. Толь и И.И. Дибич, и он умел доверять им и поддерживать их суждения. Без напряженной работы Волконского, его политических дарований и связей Главный штаб российской армии занимал бы гораздо более слабые позиции и действовал бы гораздо менее эффективно в 1812–1814 гг. Но даже несмотря на все усилия, предпринятые Волконским, к началу войны в 1812 г. в российской армии было слишком мало штабных офицеров, а многие из тех, кто находился в строю, были молоды и неопытны[189].

Вернувшись из Парижа, где он изучал устройство французского штаба, П.М. Волконский установил хорошие профессиональные отношения с М.Б. Барклаем де Толли, которые сохранялись между ними и в дальнейшем. За два года, предшествовавшие вторжению Наполеона, Волконский поставил свиту Е.И. В. по квартирмейстерской части на ноги. Действуя в качестве помощника П.М. Волконского, К.Ф. Толь составил и распространил инструкцию для штабных офицеров. Согласно инструкции, в их компетенции находились все вопросы, связанные с развертыванием армии, ее передвижениями и выбором мест для проведения сражений. Параллельно с этим А.И. Хатов вел подготовку все большего числа подававших надежды молодых кадетов, которые должны были стать младшими штабными офицерами, а сам П.М. Волконский работал над переводом в Главный штаб наиболее способных офицеров, среди которых самым известным суждено было стать И.И. Дибичу — еще одному офицеру Семеновского полка. Введение в состав штаба ряда офицеров, имевших опыт боевых действий на передовой, и некоторого числа российской знати помогло сократить разрыв между Главным штабом и генералами, командовавшими корпусами и дивизиями, а также уменьшить их подозрения по отношению к этой структуре. Этому способствовал и боевой опыт, приобретенный штабными офицерами в 1805–1812 гг.

Тем не менее определенное недоверие сохранялось. Ключевым моментом стал 1810 г., когда Александр I постановил, что отныне все должности штабных офицеров в штабах должны были занимать специально подготовленные офицеры Главного штаба. Традиционно начальник штаба управлял своим штабом через дежурного генерала и нескольких адъютантов, многие из которых приходились ему родственниками, друзьями и подчиненными. Отчасти — и это было типично для российской армии и бюрократии — штабы напоминали расширенный вариант домашнего хозяйства. Теперь же некоторый дисбаланс в столь удобное и имевшее длительную историю положение вещей начинали вносить профессиональные качества офицеров. Стоявшим во главе штаба генералам было непросто с этим смириться. Их также терзал вопрос, насколько компетентными окажутся присланные к ним никому не известные молодые офицеры, часто нерусского происхождения, в условиях настоящей войны, сильно отличавшихся от тех, в которых прокладывались маршруты движения войск и составлялись карты.

Кроме того, большое преимущество генеральских друзей и подчиненных, которыми традиционно был укомплектован штаб, заключалось в том, что они были лояльны по отношению к своему покровителю. Мог ли последний быть уверен в том, что так же будут вести себя не известные ему штабные офицеры, предположительно получившие назначение вследствие своих профессиональных качеств и не состоявшие с ним в личных отношениях? В своей инструкции для штабных офицеров К.Ф. Толь отводил первостепенную роль лояльности по отношению к своим начальникам штабов. Это не помешало Александру I отдать распоряжение начальникам штабов армий М.Б. Барклая и П.И. Багратиона писать напрямую императору обо всех делах, находившихся в их ведении. Не удивительно, что структуре российского командования в 1812–1813 гг. потребовалось некоторое время, чтобы приспособиться к новым обстоятельствам. Историк Главного штаба высказывал предположение, что Третьей Обсервационной армии А.П. Тормасова удалось сделать это быстрее, чем Первой Западной армии М.Б. Барклая или Второй Западной армии П.И. Багратиона потому, что сам А.П. Тормасов и ключевые офицеры его штаба ранее работали в похожей структуре, созданной генерал-фельдмаршалом князем Н.В. Репниным[190].

Как было показано выше, если в некоторых отношениях российская армия в 1807–1812 гг. обновилась, то в других сферах по-прежнему господствовали старые привычки и имелись нерешенные проблемы. В целом российская армия в июне 1812 г. не просто численно превосходила ту, что выступила против Наполеона в 1805 г., но и была качественно лучше. Помимо специальных преобразований, проведенных в 1807–1812 гг., позиции российской армии укрепились благодаря тому, что теперь у нее было гораздо больше боевого опыта, полученного на полях сражений в Европе, чем семь лет назад. Прежде всего это касалось лейб-гвардии. Павел I начал процесс превращения лейб-гвардии из украшения императорского двора в военную элиту, но когда полки лейб-гвардии приняли участие в кампании 1805 г., их боевой опыт был минимален. Например, среди преображенцев ни один офицер званием ниже полковника до этого не участвовал в сражении; среди старших унтер-офицеров это удалось сделать очень немногим[191]. Понеся первые потери в 1805–1807 гг. и пополнив свои ряды за счет ветеранов, переведенных к ним из полков тяжелой пехоты, гвардейцы стали гораздо больше похожи на элитные резервные войска, чье участие могло решить исход сражения. Тем не менее основные сильные и слабые стороны армии после 1805 г. так и остались без изменения. К числу первых могли быть отнесены численность и хорошая подготовка легкой кавалерии, а также невероятная храбрость, дисциплина и выносливость пехоты. Слабой стороной являлось высшее командование российской армии. А это означало прежде всего наличие соперничества между генералами и трудностей, связанных с подбором компетентного и авторитетного главнокомандующего.

При попытке разобраться в деталях проблема размещения российской армии в целях отражения внешней угрозы неизбежно оказывается трудной для понимания. По этой причине полезно представить силы российской армии разделенными на три линии обороны.

Переднюю линию образовывали лейб-гвардия, гренадеры и большинство армейских частей армии. Изначально все войска распределялись между 1-й Западной армией Барклая де Толли и 2-й Западной армией Багратиона. Когда в мае 1812 г. в Петербурге стало известно о франко-австрийском союзе, была образована 3-я Обсервационная армия под командованием генерала А.П. Тормасова, оборонявшая возможные пути вторжения противника в северной Украине. Всего в трех армиях, включая казачьи полки, насчитывалось только 242 тыс. человек, что составляло едва половину численности первой волны сил Наполеона. Если бы они были уничтожены, война бы закончилась. Не располагая подобными кадрами, было бы невозможно воссоздать армию, способную противостоять Наполеону в ходе войны.

Поскольку, по имеющимся данным, численность российской армии в июне 1812 г. по реестрам составляла 600 тыс. человек, удивительным представляется тот факт, что она могла выдвинуть против Наполеона на передовую менее половины своих сил. В какой-то мере эта ситуация отражала традиционный для российской армии разрыв между числившимися по реестру рекрутами и действительным числом солдат, находившихся на службе. Всегда велико было число солдат, которые были либо больны, либо командированы для выполнения другого рода обязанностей, либо даже мертвы и не вычеркнуты из реестров. Помимо этого, однако, многие войска располагались вдоль других границ. Сюда входили 42 тыс. человек на Кавказе, многие из которых участвовали в продолжавшейся на тот момент войне с Персией. Основную часть составляли 31 тыс. солдат в Финляндии, 17,5 тыс. — в Крыму и южной Украине, и почти 60 тыс. солдат Дунайской армии, возможность использования которых появилась совсем незадолго до начала войны — после подписания мирного договора с Османской империей. Эти войска были не просто многочисленными, но состояли из закаленных в боях ветеранов. Они находились слишком далеко, чтобы принять участие в боях лета 1812 г., однако если бы удалось придать войне затяжной характер, их вклад мог бы оказаться решающим[192].

Вторая линия обороны была укомплектована резервными подразделениями. Часть этих войск состояла из резервных пехотных батальонов и кавалерийских эскадронов армейских полков. В этот период российский пехотный полк состоял из трех батальонов численностью около 750 человек каждый. С началом войны первый и третий батальоны отправлялись для участия в кампании, тогда как второму батальону отводилась роль «запасного», и он оставался в тылу. Кирасирские и драгунские полки включали пять эскадронов, один из которых являлся запасным. Два из десяти эскадронов полков легкой кавалерии назывались «запасными» и оставлялись в тылу. Задача этих резервных подразделений состояла в том, чтобы пополнять полки, находившиеся на передовой, нести охрану полковых складов, заниматься подготовкой рекрутов, а также (в случае с кавалерией) подбирать ремонтных лошадей и тренировать их[193].

К сожалению, реальное положение дел было сложнее, чем рисует предложенная схема. Как это часто случалось, лейб-гвардия была исключением из правил. Гвардейские пехотные полки шли в бой всеми тремя батальонами[194]. Помимо этого все русские пехотные батальоны — будь то гвардейские, тяжелой или легкой пехоты — состояли из четырех рот. Из них лучшая носила название «гренадерской», а три остальные — обычно «мушкетерских». Хотя второй батальон линейной пехоты оставался в резерве, его гренадерские роты командировались для строевой службы. Эти роты соединялись в так называемые «сводно-гренадерские» батальоны, полки, бригады и дивизии. Две такие дивизии были распределены между 1-й и 2-й Западными армиями, и обе они сражались при Бородино.

В 1812 г. шел активный обмен мнениями между Д.И. Лобановым-Ростовским и И.Н. Эссеном, последовательно исполнявшими должность рижского военного губернатора, и штабами российской армии по вопросам подготовленности запасных батальонов, из которых состоял гарнизон Риги. Не только оба губернатора, но также и старший военный инженер армии, генерал К.И. Опперман, жаловались на то, что запасные батальоны по природе своей обладают неполной численностью и часто были плохо обучены. Александр I отрицал это, утверждая, что у хороших полков — хорошие резервы и наоборот. Здравый смысл подсказывает, что Лобанов, Эссен и Опперман были правы, по крайней мере отчасти. Весьма вероятно, что любой здравомыслящий командир, отправлявшийся со своим полком на войну, стремился перевести менее подготовленную часть личного состава в запасной батальон, предназначавшийся для несения службы в тылу. Батальон, лишавшийся своей элитной гренадерской роты, по определению становился количественно и качественно слабее. Тем не менее Александр I был прав, настаивая на том, что многие резервные батальоны, служившие под командованием П.И. Багратиона или присоединенные к 1-му корпусу графа П. X. Витгенштейна в 1812 г. дрались отменно[195].

Другая половина «второй линии» русских состояла из батальонов, подготовленных в запасных рекрутских депо, которые изначально были созданы А.А. Аракчеевым в 1808 г. с целью облегчить крестьянам переход к военной службе. В 1811 г., ввиду приближения войны было решено формировать резервные батальоны из рекрутов, почти прошедших подготовку в так называемых депо «первой линии». Эти батальоны стали официально именоваться четвертыми батальонами соответствующего полка. Их кадровый костяк состоял из обер-офицеров, унтер-офицеров и рядовых старослужащих, откомандированных из своих полков для подготовки рекрутов в депо. Четвертые батальоны затем объединялись в резервные бригады и дивизии. В марте 1812 г. вынашивались замыслы по соединению всех резервных подразделений «второй линии» в три резервных армии. Со временем эти резервные армии могли бы усилить позиции М.Б. Барклая, П.И. Бафатиона и А.П. Тормасова. В случае, если бы действующие армии были разбиты или вынуждены отступить, у них появлялась бы возможность для отхода под прикрытием армий резервных[196].

Этому плану не суждено было сбыться, и в реальности резервные армии в 1812 г. так и не были созданы. Одна из причин заключалась в том, что Наполеон продвигался быстрее, чем ожидалось, и российским резервам пришлось покинуть лагери раньше, чем из них успели сформировать армии. Еще более важным обстоятельством являлось то, что в 1812 г. многие резервные батальоны пришлось передислоцировать для передовых оборонительных рубежей. В мае 1812 г., когда в ответ на новую угрозу, исходившую со стороны Австрии, была создана Третья армия Тормасова, в ее состав вошли многие резервные (т. е. вторые) батальоны. Резервные батальоны также включали большую часть 18,5-тысячного гарнизона Риги, равно как и менее крупные воинские контингенты, в задачу которых входила оборона крепостей Бобруйска, Киева и Динабурга. После оставления Динабурга его гарнизон вошел в состав корпуса П.X. Витгенштейна и защищал подступы к Петербургу.

Между тем из восьмидесяти семи четвертых батальонов, подготовленных в рекрутских депо, двенадцать присоединились к Рижскому гарнизону, шесть сражались под командованием П.X. Витгенштейна, остальные же вошли в состав отступавших 1-й и 2-й Западных армий. Генерал М.А. Милорадович присоединился к войскам М.И. Кутузова накануне Бородинского сражения, имея при себе большую часть остававшихся в строю батальонов общей численностью 13,5 тыс. солдат. Четвертые батальоны были распущены, а их личный состав пополнил ряды полков М.И. Кутузова. Это был разумный шаг. Рекруты из четвертых батальонов никогда не видели своих полков, частью которых они являлись, и практически не имели чувства полковой солидарности. Кроме того, в сражении нельзя было полагаться на батальоны, укомплектованные людьми, ни разу не нюхавшими пороху. Однако все они имели начальную военную подготовку и, будучи распределены среди ветеранских подразделений М.И. Кутузова, могли послужить для них надежным и ценным пополнением. Кроме того, это позволяло распределить обер- и унтер-офицеров таким образом, чтобы они смогли подготовить всю ту огромную массу рекрутов, которые оказались в армии в результате рекрутских наборов военного времени[197].

Третьей линией обороны России в принципе являлось все годное к военной службе мужское население империи. За время Отечественной войны в вооруженные силы были призваны более миллиона человек, не считая тех нескольких сотен тысяч солдат, которые уже были в строю к началу кампании. Очень немногие из этого миллиона, однако, приняли участие в реальных боевых действиях в 1812 г., и может показаться странным, что, имея в своем распоряжении подобные ресурсы, Александр I позволил себе откладывать их мобилизацию и тем самым дал возможность Наполеону добиться серьезного численного перевеса накануне войны.

На этот счет существует ряд правдоподобных объяснений. Истинный размер наполеоновской армии, готовившейся к вторжению в Россию, стал известен только в начале 1812 г. Александр также не желал провоцировать Наполеона, открыто наращивая численность российской армии. Возможно, еще большее значение имели кадровые и финансовые проблемы. Не было никакого смысла проводить мобилизацию многотысячной массы рекрутов и кормить их за государственный счет до тех пор, пока не было достаточного количества обер- и унтер-офицеров, которые могли бы обучить их и повести в бой. Государство в 1807–1812 гг. сделало все возможное для подготовки эффективных военных кадров. Полковое начальство получило инструкции по выучке младших унтер-офицеров. Были сформированы три так называемых гренадерских подготовительных батальона, которые должны были готовить кадры для замещения должностей фельдфебелей и унтер-офицеров. Существовали различные стимулы для получения офицерского звания. Например, вдовы офицеров, погибших в сражении, получали их жалование в полном размере в качестве пенсии. Еще важнее было то, что военное министерство учредило приписанный ко Второму кадетскому корпусу так называемый Дворянский полк, предлагавший желающим пройти бесплатно и по сокращенной программе курс офицерской подготовки. С 1807 и до конца 1812 г. более 3 тыс. молодых людей прошли через этот полк и получили офицерское звание; большинство продолжило службу в армейской пехоте. Тем не менее как до, так и во время войны найти надежных обер- и унтер-офицеров всегда было сложнее, чем произвести набор рекрутов[198].

Действия и слова Александра I накануне наполеоновского вторжения, позволяют понять, в каком направлении работала его мысль. В августе 1812 г. он сказал официальному лицу из Финляндии, что единственный способ сплотить российское общество, несмотря на огромные жертвы, которые потребуется принести для победы над Наполеоном, сделать так, чтобы французский император воспринимался как агрессор, чтобы он вторгся на территорию России. Александр I отчетливо ощущал, что в случае войны на русской земле он мог обратиться с призывом принять «добровольное» участие в военных приготовлениях, что было невозможно в том случае, если бы он выступил инициатором войны или начал ее за пределами отечества, как это было во время всех войн предшествующего столетия. Он начал обращаться с подобными призывами еще до наполеоновского вторжения. Таким образом, политическая и финансовая логика переживающего бюджетный дефицит государства заключалась в том, чтобы не начинать полномасштабную мобилизацию до того момента, когда война стала бы неизбежной, и можно было бы рассчитывать на добровольное участие общества. Эта политика проводилась в течение всего 1812 г.[199]

Военные планы стали составляться с начала 1810 г. В марте того же года М.Б. Барклай де Толли подал Александру I записку под названием «О защите западных пределов России». Документ важен как тем, что в нем было сказано, так и тем, о чем предпочли умолчать. Большая часть изложенных в нем идей послужила основой для всех будущих планов, разработанных Барклаем и Александром I. Именно они в конечном итоге являлись единственными людьми, чье мнение имело реальный вес, когда речь заходила о планировании военных действий.

М.Б. Барклай подчеркивал, что из всех российских границ западная является наиболее уязвимой. Она была чрезвычайно протяженной и плохо защищенной вследствие равнинного рельефа местности и малочисленности российских войск, сосредоточенных вдоль нее. В отличие от большей части рубежей Российской империи, на западной границе угроза вторжения не возникала со времен поражения Карла XII под Полтавой столетием ранее. Это объясняло ее слабую укрепленность. Военный министр утверждал, что в случае вторжения сильно превосходящих сил противника на земли, отторгнутые от Польши после 1772 г., их защита не представлялась возможной. Удержать эти территории можно было только посредством возведения системы крепостей, но это стоило баснословно дорого и требовало по крайней мере двадцати пяти лет. В этих обстоятельствах российская армия должна была с боями отходить с территории всей Белоруссии и Литвы. Она должна была использовать, забрать с собой или уничтожить все запасы пищи и фуража в этой местности, поставив противника перед необходимостью находить себе пропитание в опустошенных районах.

Основная задача заключалась в создании сильной защитной линии вдоль Двины[200] и Днепра, где русским предстояло держать оборону. Для укрепления этой линии требовалось возвести ряд крепостей и укрепленных лагерей. Барклай полагал, что «вероятнее всего» противник нанесет основной удар на юго-востоке в направлении Киева, хотя продвижение на северо-западе в сторону Курляндии и Ливонии было также возможно. В любом случае российская армия, которой предстояло встретить этот удар, попыталась бы замедлить движение противника, отступая с боями, но при этом избегая генерального сражения. По мере того как находившиеся под ударом войска отступали в направлении укрепленного лагеря, российская армия на противоположной стороне должна была попытаться зайти противнику в тыл. М.Б. Барклай добавлял, что «нельзя ожидать, чтобы противник осмелился наступать по центру», иными словами, в направлении Минска и Смоленска, но если бы он все же пошел на это, тогда располагавшаяся там небольшая «резервная армия» должна была заманить французов вперед, а две главные русские армии — ударить неприятелю во фланги и в тыл.

М.Б. Барклай утверждал, что из двадцати трех дивизий действующей армии восемь потребовалось бы оставить для обороны территорий в Финляндии, на Кавказе и на турецкой границе. Это обстоятельство требовало проведения некоторых фортификационных работ в Финляндии, мира с турками и невмешательства Австрии в Валахии и Молдавии. Даже в случае реализации столь оптимистичного сценария только пятнадцать дивизий (едва насчитывавших 200 тыс. человек) смогли бы действовать на западном фронте. Семь из них следовало разместить на юге, т. е. на левом фланге российской линии фронта. Они преградили бы противнику путь на Киев. Четыре дивизии планировалось сосредоточить на правом фланге — в Курляндии. На огромном пространство, отделявшем одну армию от другой, размещалось всего четыре дивизии, которые располагались между Вильно и Минском.

По каким-то причинам М.Б. Барклай ничего не сказал о том, что может произойти в случае прорыва оборонительной линии между Двиной и Днепром. Не высказал он и мнения по поводу того, достаточно ли было 200 тыс. человек. Заступив на новый пост всего за несколько недель до составления данной записки, Барклай, возможно, чувствовал, что для своего первого обсуждения стратегии с императором он и так уже достаточно рискнул, предложив оставить территорию всей Белоруссии и Литвы[201].

На протяжении двух лет, последовавших с момента появления записки М.Б. Барклая, русские генералы обсуждали вопрос о необходимости выбора между оборонительной и наступательной стратегией перед лицом угрозы наполеоновского вторжения. Учитывая тот факт, что именно оборонительная стратегия, изначально предложенная Барклаем в марте 1810 г., была в конце концов принята и в результате доказала свою эффективность, может показаться само собой разумеющимся, что это было правильным решением. На самом деле в то время это было совсем не так очевидно. Видные генералы высказывали разумные доводы в пользу наступательной стратегии. Стоит отметить, что на протяжении большей части времени, прошедшего между мартом 1810 г. и апрелем 1812 г., как Барклай де Толли, так и А.И. Чернышев выступали в поддержку по крайней мере ограниченного наступления в Пруссии и герцогстве Варшавском, которое следовало предпринять в начале войны. Главным адептом чисто оборонительной стратегии являлся генерал-лейтенант К.Л. Фуль, ранее служивший старшим штабным офицером в Пруссии и поступивший на российскую службу в декабре 1806 г. Главным помощником Фуля был подполковник Людвиг фон Вольцоген, ответственный за выбор местоположения знаменитого укрепленного лагеря в Дриссе, на основе которого строилась вся оборонительная стратегия Фуля. Но в октябре 1811 г. даже Вольцоген утверждал, что наступательная стратегия была более оправданна[202].

Причины тому были отчасти политического характера. Всем было очевидно, что если российская армия не пойдет в наступление в начале войны, Россия лишится возможности заполучить Пруссию в качестве союзника. Вплоть до зимы 1811–1812 гг. этот вопрос не был решен определенным образом: подписанная Россией конвенция, по которой та обязывалась действовать наступательно, так никогда и не была ратифицирована прусской стороной. Еще одной животрепещущей политической проблемой было сохранение лояльности польского населения по отношению к России. По утверждению Л.Л. Беннигсена, сделанному в феврале 1811 г., наступление русских в герцогстве Варшавском не позволило бы Наполеону заручиться поддержкой поляков, проживавших в западных пограничных районах России. Моральный подъем, вызванный наступлением России в сочетании с привлекательными в глазах поляков уступками мог привести к тому, что значительные части польской армии встали бы на сторону России[203].

К наступлению подталкивали и весомые военные соображения. Вторжение в пределы герцогства Варшавского означало, что основные тяготы войны затронули бы Польшу, а не Россию. Еще важнее было то, что в случае вторжения Наполеона в Россию, его основными плацдармами были бы герцогство Варшавское и Восточная Пруссия. Для обеспечения армии французам требовалось заблаговременно подготовить крупные запасы продовольствия и амуниции. Во время движения этой армии через Европу к позициям, расположенным на границе с Россией, тот факт, что ее арсеналы и запасы провианта и фуража находились в герцогстве Варшавском, делали ее уязвимой для упреждающего удара русских. Здравомыслящий захватчик понимал, что период, в течение которого было возможно вести кампанию в России, был очень непродолжителен. Было безумием начинать вторжение до начала июня, так как только тогда поля покрывались травой, достаточной для прокорма лошадей. С этого момента до ноября, когда выпадет снег, в распоряжении неприятеля будет пять месяцев. В худшем случае упреждающий удар российской армии мог сорвать план наступления Наполеона и дать России еще год для проведения оборонительных мероприятий.

Помимо всего прочего русские генералы выступали в пользу наступления потому, что понимали, с каким риском и трудностями была сопряжена чисто оборонительная стратегия. Западная граница имела очень большую протяженность. Если бы Россия продолжила войну против турок, французские или австрийские войска могли вторгнуться в Бессарабию и поставить под угрозу позиции России на северном побережье Черного моря, тогда как основные силы наполеоновской армии связали бы большую часть российской армии в Белоруссии и Литве. Конец этим опасениям был положен весной 1812 г., когда с турками был заключен мир, а Австрия обещала не начинать вторжения в Россию.

Тем не менее граница с Восточной Пруссией и Варшавским герцогством сама по себе была очень протяженной. Русским приходилось защищать подступы и к Петербургу, и к Москве. Угроза для последней могла исходить напрямую из Смоленска на западе или из Калуги на юго-западе. В число приоритетных задач входила также оборона Киева и Украины. Поэтому русские армии были растянуты в узкую линию. Во время маршей на огромной территории в районе Припяти коммуникации были крайне плохи. Русская южная армия, защищавшая Украину, была предоставлена самой себе. Наполеон мог перекрыть одну из двух основных дорог, по которым маршировали русские войска, и обратить большую часть французской армии против одной из двух половин оборонительной линии русских.

Суть оборонительной стратегии заключалась в том, что она отдавала инициативу противнику. Учитывая географические условия западных приграничных районов России, Наполеон имел все возможности для того, чтобы прорвать линию фронта, разбить российскую армию на части и методично их уничтожить. Двигаясь через центр позиций русских, он получал преимущество, так как оказывался между ними и мог воспользоваться внутренними коммуникациями. П.И. Багратион, П.М. Волконский и дядя императора герцог Александр Вюртембергский в первые месяцы 1812 г. делали акцент на этой угрозе[204].

Положение ухудшалось тем, что в бедных с хозяйственной точки зрения западных приграничных районах России было очень трудно содержать на постое крупную армию в течение нескольких недель кряду, за исключением разве что тех нескольких недель, которые следовали непосредственно за сбором урожая. Скученность войск вызывала резкий рост заболеваний. Кроме того, можно было гораздо эффективнее уничтожить запасы продовольствия, не позволив французам завладеть ими. Для этого нужно было расквартировать армию на обширной территории и реквизировать провиант в счет налогов. Пограничные губернии были объявлены на военном положении в конце апреля: это облегчило получение реквизиций, но армейские штабы были противниками преждевременной концентрации войск. Во всяком случае, как только Наполеон выехал из Парижа, один из источников информации для российской разведки иссяк. Сам Наполеон надеялся на то, что Россия сама начнет наступление, и до самого последнего момента не имел окончательного плана вторжения. Затем он, конечно, сделал все возможное для того, чтобы скрыть направление своего главного удара. Только к концу мая у русских начала складываться ясная картина того, откуда следовало ждать основной удар неприятеля[205].

В своей записке, составленной в марте 1810 г., М.Б. Барклай утверждал, что пограничные области России на западе плохо защищены в силу недостаточного количества войск и особенностей рельефа местности. Многие другие офицеры развили эту тему в своих рапортах, написанных с марта по июнь 1812 г. В ту эпоху в России было слишком мало военных инженеров. В 1807–1811 гг. небольшие инженерные команды были развернуты в морских крепостях на Балтийском побережье и предназначались для отражения возможных атак англичан. То же самое было сделано на Кавказе и на Балканах с целью обезопасить отвоеванные у турок опорные пункты. С марта 1810 г. перед инженерными войсками была поставлена тяжелейшая задача в рекордно короткие сроки укрепить западные границы. Как указывалось в ряде записок, крепости, остававшиеся под контролем русских в тылу у Наполеона, представляли бы серьезную угрозу для его слабых коммуникаций. Это могло бы замедлить его продвижение. Еще важнее было то, что отступавшей армии, не имевшей крепостей у себя в тылу, было негде размещать различного рода припасы и обозы, в силу чего возникала необходимость постоянно их охранять. В этой ситуации армия должна была отступать быстро, так как только соблюдение дистанции с противником обеспечивало ее безопасность[206].

Но сколь острой ни была потребность в крепостях, на ровном месте они не могли быть возведены за два года. На своем южном фланге русские успели подготовить к осаде оборонительные сооружения Киева и возвели мощную крепость в Бобруйске. На северном фланге была укреплена Рига, хотя начальник инженерного корпуса генерал К.И. Опперман сомневался, что город сможет продержаться длительное время в случае серьезной осады без существенного увеличения численности его гарнизона. Сразу после окончания работ по строительству новой крепости Динабург на Двине Опперман собирался перевезти сюда все военные припасы и продовольствие из Риги, поскольку опасался, что в случае ее захвата французами под угрозой окажется материально-техническое обеспечение основных сил российской армии.

Однако строительство Динабурга не могло быть завершено к лету 1812 г. Это означало, что весь центральный сектор российской обороны оставался открытым. Как указывал Л.Л. Беннигсен, этот сектор давал противнику доступ к центральным районам Российской империи, включая вероятные базы снабжения российской армии в Москве и Смоленске. Положение усугублялось тем, что в обширном центральном секторе на пути противника не было серьезных естественных преград. Вольцоген повиновался приказу и избрал берег Двины в качестве оборонительного рубежа с укрепленным лагерем в Дриссе. Тем не менее он предупреждал, что две трети русла Двины выше по течению мелководны и в летнее время легко преодолеваются вброд. Более того, почти везде ее западный берег выше восточного, что ставило оборонявшиеся войска в очень невыгодное положение. М.Б. Барклай получил аналогичный совет из уст еще более авторитетного человека, генерала К.И. Оппермана, в августе 1811 г. сообщившего, что Двину не удастся удержать в случае массированного наступления противника, «как бы которая-либо частная позиция выгодна ни была». Причина этого заключалась в том, что «в летнее время переход через оную реку мало затруднителен, что ближние к ее берегам места открыты и везде почти проходимы, и что от того всякая позиция на берегах сей реки или близ оных обойдена быть может»[207].

Между Ригой на Балтийском побережье и Бобруйском, находившимся далеко к югу от нее, единственным значительным защитным сооружением в июне 1812 г. являлся укрепленный лагерь в Дриссе. Он располагался выше по течению реки ближе к Витебску и начал отстраиваться весной 1812 г. В своем плане генерал К.Л. Фуль, неофициальный советник Александра I, избрал Дрисский лагерь ключевым звеном в обороне внутренних районов империи. Фуль ожидал, что к моменту подхода сил Наполеона к Дриссе они будут измотаны, а их численность уменьшится после перехода через опустошенные территории Белоруссии и Литвы. Если бы французы предприняли штурм укрепленного лагеря, в котором укрывалась большая часть Первой армии, то оказались бы в очень невыгодном с тактической точки зрения положении. Если бы они попытались обогнуть Дриссу, Первая армия могла бы ударить им во фланг. Тем временем силы П.И. Багратиона и М.И. Платова должны были осуществлять глубокие вылазки в тыл Наполеона.

В принципе план К.Л. Фуля имел много общего с предложениями М.Б. Барклая, озвученными в марте 1810 г. Он также делал ставку на стратегическое отступление и разорение оставляемой территории; на укрепленные лагери как средство усиления оборонявшейся армии, когда та окажется в безвыходном положении; на участие прочих сил российской армии в нанесении ударов Наполеону во фланги и тыл. Однако в отличие от М.Б. Барклая, Фуль считал наиболее вероятным местом нанесения главного удара наполеоновской армии не фланги, где Барклаю видел наибольшую угрозу, а центр российской линии фронта. По мнению Барклай, укрепленные лагери должны были опираться на поддержку крепостей — Риги на севере и Бобруйска на юге. Без поддержки из Динабурга Дриссе предстояло держаться в одиночку. Кроме того, в 1810 г. Барклай не мог предвидеть, что Россия подвергнется вторжению армии численностью порядка полумиллиона человек.

Даже в 1812 г. К.Л. Фуль, вероятно, не до конца отдавал себе отчет в размере готовившейся к вторжению армии Наполеона. Доступ к материалам русской разведслужбы был ограничен очень узким кругом лиц. К марту 1812 г. Александр I, M. Б. Барклай и их фактически главный офицер разведки П.А. Чуйкевич знали о том, что даже первая волна наполеоновской армии будет насчитывать 450 тыс. человек. Столь значительные силы могли, не подвергаясь опасности, обогнуть Дриссу и обеспечить себе прикрытие. Они могли также без проблем отразить любую атаку, организованную П.И. Багратионом и М.И. Платовым. Если бы Первая армия попыталась укрыться в Дриссе, она могла быть окружена и захвачена в плен так же легко, как это произошло с войсками Мака при Ульме в начале кампании 1805 г.

Тем не менее разработанный Александром I план кампании 1812 г., по крайней мере на первый взгляд, строился вокруг укрепленного лагеря в Дриссе. В самом начале войны российская армия должна была совершить стратегическое отступление к Дриссе и затем попытаться удержать французов на линии, проходившей по течению реки Двины. Возможно, Александр искренне верил в план Фуля. Он всегда имел склонность ставить мнение солдат чужих армий выше мнения собственных генералов, в чьи способности он обычно слабо верил. Кроме того, «научные» прогнозы К.Л. Фуля относительно точного момента, к которому ресурсы Наполеона должны были подойти к концу, могли вызвать симпатии Александра, питавшего любовь к чистым и абстрактным идеям. Несомненно, император полагал, что план Фуля основан на тех же представлениях, что и предложения, внесенные ранее Барклаем. Он также помнил, что в 1806–1807 гг. Л.Л. Беннигсен в течение шести месяцев держал загнанным в угол противника, вдвое превосходившего по численности его армию. Тем не менее все же остается место для некоторого цинизма. Александр не хотел, чтобы Наполеон добрался до внутренних районов России, хотя и опасался, что это могло произойти. Любое открытое признание того факта, что Наполеон уже в начале своей кампании мог достичь Великороссии, не говоря уже об обсуждении планов, основанных на данном предположении, подорвало бы доверие к императору. Если же ставилась задача остановить Наполеона недалеко от границы Великороссии, то план Фуля казался единственным имевшимся на тот момент вариантом. В случае его провала Александр знал, что Фуль идеально подходит на роль козла отпущения. Не имевший протекции иностранец, он вызывал презрение у русских генералов, которые видели в нем средоточие всех качеств немецкого педантичного штабного офицера, ничего не смыслившего в войне[208].

Хотя Александр I, возможно, сохранял веру в план Фуля даже в июне 1812 г., с трудом верится, что опытный М.Б. Барклай мог позволить подобному плану существенно повлиять на свои представления о том, как следует вести войну, учитывая совет, полученный военным министром от главного армейского инженера. Однако с точки зрения Барклая, лагерь в Дриссе не приносил вреда. Он практически не потребовал ресурсов военного ведомства, поскольку был построен с привлечением местных работников. Он также представлял собой ценный перевалочный пункт при отступлении армии и являлся практически уникальным местом, где запасы оружия и провизии для отступавшей армии могли храниться в относительной безопасности. В любом случае окончательный выбор стратегии России оставался не за М.Б. Барклаем, а за императором. Однако, как представляется, лучшим ключом к образу мыслей Барклая непосредственно накануне войны является записка П.А. Чуйкевича, составленная в апреле 1812 г. В ней ничего не говорилось об укрепленных лагерях в целом или о Дрисском лагере в частности.

Анализ П.А. Чуйкевича был близок к идеям, высказанным ранее А.И. Чернышевым. Он утверждал, что вся военная система Наполеона зависит от крупных сражений и быстрых побед. Для русских условием победы было «предпринимать и делать совершенно противное тому, чего неприятель желает». Им следовало отступать, внезапно нападать на коммуникации противника значительно превосходившими силами легкой кавалерии и изматывать силы Наполеона: «Нам должно избегать генеральных сражений до базиса наших продовольствии». В ходе предыдущих войн Наполеон, когда расстраивались его планы, допускал серьезные ошибки, но его враги ими не пользовались. Россия не должна упустить свой шанс. Ее кавалерия могла представлять смертельную опасность, преследуя поверженного врага. Решимость не начинать переговоры и продолжать военные действия до победного конца была жизненно необходима, но столь же необходима была осторожность; Фабий, — римский генерал, чей отказ от сражения сильно разочаровал Ганнибала, — должен был служить для них примером. Ту же цель должно было преследовать стратегическое отступление Веллингтона на Пиренейском полуострове. «Сколь ни сходствен с духом Российского народа предполагаемый образ войны, основанный на осторожности: но вспомнить надобно, что мы не имеем позади себя других готовых ополчений, а совершенное разбитие 1-й и 2-й Западных армий может навлечь пагубные для всего Отечества последствия. Потеря нескольких областей не должна нас устрашать, ибо целостность Государства состоит в целости его армий». Чуйкевич также предлагал ряд способов, с помощью которых можно было подтолкнуть европейские страны начать действия в тылу Наполеона. Хотя эти способы были далеки от реальности, они служат полезным напоминанием о том, что для Чуйкевича, Барклая и Александра кампания 1812 г. в России была всего лишь первым этапом более продолжительной войны, нацеленной на то, чтобы покончить с господством Наполеона в Европе[209].

В записке П.А. Чуйкевича не рассматривались детали. Ничего не говорилось о том, где именно могло быть остановлено наступление Наполеона. В отличие от К.Л. Фуля, П.А. Чуйкевич был настоящим солдатом и понимал, что на войне отнюдь не все идет по заранее намеченному плану. Однако никто из читавших его записку не мог быть уверен в том, что наступление Наполеона будет остановлено в западных губерниях. Велика была опасность что война дойдет до централь ных районов России. На самом деле М.Б. Барклай и Александр I всегда осознавали возможность такого сценария. Любой человек, стоявший у кормила власти в России, знал, что Карл XII продвинулся вглубь империи и был разгромлен Петром Великим. Параллель была достаточно очевидной. Совсем незадолго до вторжения Наполеона граф Ф.В. Ростопчин писал Александру I: «Если бы несчастные обстоятельства вынудили нас решиться на отступление перед победоносным врагом, и в этом случае император России всегда будет грозен в Москве, страшен в Казани и непобедим в Тобольске». В 1807 г. сам Барклай, оправляясь от полученных ранений, по-видимому, обстоятельно говорил о том, что нужно было разгромить Наполеона, заманив его вглубь России и устроив ему новую Полтаву. До 1812 г. Александр I и его сестра Екатерина в частных беседах обсуждали возможность захвата Наполеоном в случае войны как Москвы, так и Петербурга. В начале 1812 г. император сделал негласные распоряжения в случае необходимости вывезти свою любовницу и ребенка на Волгу[210].

Все это было далеко от конкретных планов по заманиванию Наполеона вглубь страны и по подготовке к его разгрому на территории России. На самом деле подобных планов не существовало, а приготовления не велись. Это было разумно. Брат М.Б. Барклая был полковником в Главном штабе, в 1811 г. он писал, что бессмысленно составлять планы военных действий, простиравшиеся дальше начального этапа любой войны — столь изменчивы были обстоятельства любой кампании. Это было тем более вероятно в 1812 г., что Россия, применяя оборонительную стратегию, отдавала инициативу в руки Наполеона. Если бы Наполеон переправился через Двину, он мог направиться к Москве. С другой стороны, он мог двинуться в сторону Петербурга или даже направить основной удар южнее, в направлении Украины, за что ратовали польские советники. Более вероятно, что он мог завершить кампанию завоеванием Белоруссии и сосредоточить свои усилия на восстановлении польского королевства и создание базы снабжения для ведения новой кампании в 1813 г., целью которой стали бы центральные районы России. Еще до начала войны Наполеон сообщал Клеменсу Меттерниху, министру иностранных дел Австрии, что именно это он и намеревался сделать, и по крайней мере один старший офицер российского Главного штаба полагал, что, если бы Наполеон остановился на этом варианте, это имело бы для России пагубные последствия[211].

Для власть предержащих в России предметом крупных забот и опасений было то, как их подданные отреагируют на французское вторжение. Прежде всего это касалось поляков, не в последнюю очередь потому, что именно они преобладали в регионе, который, согласно стратегии России, планировалось отдать захватчикам. До начала войны между русскими генералами и государственными деятелями развернулась оживленная полемика о том, как поляки отзовутся на вторжение французов. По общему ощущению, многие крупные землевладельцы должны были отдать предпочтение власти российского императора, поскольку они отрицательно относились к отмене крепостного права в герцогстве Варшавском и опасались дальнейших радикальных мер. Что касается местных крестьян, то они могли начать громить поместья и возмущать общественный порядок, однако правящие круги России были уверены в том, что польские крестьяне не понимали националистических или якобинских идей и не проявляли к ним интереса. Большую опасность представляла масса польского дворянства. Большинство генералов были согласны в том, что в случае вторжения Наполеона в Россию и провозглашения им восстановления Польши большая часть образованных поляков в Литве и Белоруссии выступят в его поддержку — отчасти на волне националистического подъема, отчасти веря в то, что он одержит победу. Конечно, эти соображения усиливали нежелание генералов отступать из пограничных районов, поскольку они не в последнюю очередь исходили из опасений, что Наполеон превратит эти территории в базу для дальнейших операций, целью которых были центральные районы России. Александр I и М.Б. Барклай де Толли не могли не учитывать такую возможность. Но они полагали, что численное превосходство армии Наполеона не позволяло им избрать иную стратегию. Они знали, что восстановление польского королевства не может произойти в одночасье, и рассчитывали на темперамент Наполеона, равно как и на природу его политического режима и военной системы, которые в совокупности делали маловероятной возможность применения французским императором стратегии, требовавшей много терпения[212].

Что касается российских подданных, то самым важным «электоратом» среди них была сама армия. Для любой армии поддержание дисциплины и морали в ходе длительного отступления является чрезвычайно трудной задачей. Прусская армия распалась после Йены — Ауэрштадта, и французская едва ли была лучше во время отступления от Москвы в 1812 г. и от Лейпцига в 1813 г. Дисциплине английской армии настал конец в ходе отступления к Корунне в 1808 г.; снова это случилось во время возвращения из Бургоса в Португалию в 1812 г. Как отмечал один историк Пиренейской войны, «отступления не были сильной стороной английской армии». Хотя российская армия славилась своей дисциплиной, отступление через территорию не только всей Белоруссии и Литвы, но и вглубь России неизбежно становилось испытанием для морального духа и порядка в полках. Совсем незадолго до начала войны князь П.И. Багратион, подчеркивая влияние отступления на моральное состояние своих войск, преследовал собственные корыстные цели, поскольку сама идея отступления перед лицом противника была для него проклятием. Тем не менее его опасения были отнюдь не беспочвенны[213].

Для военных историков трюизмом является то, что армия может участвовать в войнах, только имея собственную «военную доктрину», разработанную в предвоенные годы. В начале XIX в. формализованная военная доктрина в ее современном понимании не существовала ни в одной стране. Для этого требовались военные училища и все прочие атрибуты современного военного образования и подготовки. Однако неофициально у российской армии в 1812 г. действительно имелась «доктрина», и она всецело была связана с наступательной стратегией и тактикой. С первых дней жизни в полку в молодых офицерах поощрялось развитие мужественности, бесстрашия, уверенности и напористости. Ожидалось, что каждый офицер верит в то, что один русский стоит пяти французов. В «игре», цель которой состояла в том, чтобы захватить трофеи (например, знамена) или заставить противника отступить с поля боя, на кону стояло мужское самолюбие. Многие русские генералы в 1812 г. придерживались подобного образа мыслей. Отступить перед противником было почти столь же сильным потрясением, что и неудачная попытка отстоять собственную честь на дуэли. Кроме того, на протяжении всего предыдущего столетия армия знала только победы. Величайшие победы над Фридрихом II и турками были одержаны в результате наступательных действий на территории противника. Величайшие русские полководцы XVIII в. А.В. Суворов и П.А. Румянцев делали ставку на скорость, решительность, неожиданность и ошеломление противника. Армия, воспитанная в духе подобных идей и традиций, неизбежно должна было возроптать, получив приказ об отступлении на сотни километров вглубь страны, в основе которого лежали соображения материально-технического обеспечения войск и подсчеты, выполненные штабными офицерами из числа «немцев»[214].

Было также трудно предугадать реакцию гражданского населения России в случае, если бы Наполеон дошел до великорусских губерний. В конце концов от армии великой державы ждали, что она будет защищать имущество своих соотечественников, а не отступать на сотни километров без боя, отдавая центр страны на откуп неприятелю. Прежде всего представителям правящего класса приходилось беспокоиться о том, как их крепостные воспримут Наполеона, особенно если бы он пообещал их освободить. В военных документах, вышедших до начала войны, этой теме уделялось очень мало внимания. В одном интересном (хотя и уникальном) документе военного министерства высказывались дурные предчувствия относительно возможных волнений в крестьянской среде и утверждалось, что опыт Пугачевского восстания показал, что дворовые люди и крестьяне, работавшие на мануфактурах, являются наименее надежными элементами[215].

Эти опасения неизбежно усилились в июле 1812 г., когда Наполеон приблизился к границе России. H. M. Лонгинов, статс-секретарь супруги Александра I императрицы Елизаветы Алексеевны, писал в июле того же года: «…хотя я убежден в том, что наш народ не примет свободу, дарованную таким чудовищем, невозможно не испытывать беспокойства». В декабре 1812 г., когда опасность уже миновала, Джон Куинси Адаме отмечал, что среди правящих кругов Петербурга чувствуется большое облегчение, вызванное тем, что «крестьяне не продемонстрировали ни малейшей склонности воспользоваться случаем обрести свободу <…> Я вижу, что именно это глубоко трогает всех русских, с которыми я обсуждал этот предмет. Именно на этот счет они питали наибольшие опасения, и поэтому они испытывают большую радость, видя, что опасность миновала». Однако не следует преувеличивать влияние подобных страхов на составление планов боевых действий накануне войны. Имя Пугачева могло вызывать дрожь в светских салонах Петербурга, но опасения относительно крестьянского восстания почти не фигурировали в переписке Александра I, М.Б. Барклая или М.И. Кутузова[216].

В начале апреля 1812 г., когда подготовка армий к отражению вторжения шла полным ходом, у русских генералов имелись более неотложные дела, чем заботы о возможном крестьянском бунте. В то время Барклай все еще надеялся нанести упреждающий удар на территории герцогства Варшавского и Восточной Пруссии, хотя он и сознавал, что на тот момент он мог быть осуществлен исключительно в форме быстрой и ограниченной по своему воздействию операции, задачей которой будет сорвать планы противника. Он с нетерпением ожидал прибытия императора в ставку и разрешения начать атаку. В действительности, однако, император задержался в пути, и разрешение так никогда и не было получено. Император всегда предпочитал ждать нападения и придерживаться оборонительной стратегии. Его решимость следовать намеченной линии подкреплялась новостями о заключении франко-австрийского союза. Если бы российская армия вошла в пределы герцогства Варшавского, вполне вероятно, что Австрия была бы вынуждена, согласно условиям подписанного соглашения, мобилизовать все свои военные силы и выдвинуться из Галиции в тыл наступавшей русской армии[217].

Упустив все шансы нанести успешный упреждающий удар и вынужденные считаться с наличием австрийской армии, русские оказались перед необходимостью вынуждены быстрой переброски своих войск. Как писал П.М. Волконский 11 мая 1812 г., в тот момент более 800 км отделяли ставку располагавшегося на краю правого фланга М.Б. Барклая в Шавли, от ставки П.И. Багратиона в Луцке. Армии были развернуты для наступления в направлении герцогства Варшавского. Прежде всего они находились в выгодной позиции с точки зрения снабжения себя провиантом, доставляемым из сельской округи. Но они были крайне плохо готовы к отражению нападения. П.М. Волконский признавал, что упреждающий удар был бы наилучшим вариантом, но отныне он был невозможен даже с чисто военной точки зрения, поскольку Наполеон успел разместить арсеналы в крепостях, а 220-тысячная армия противника уже разворачивалась вдоль границы. Для обороны подходов к Украине была сформирована новая, Третья армия под командованием А.П. Тормасова. Багратион должен был направить часть Второй армии для укрепления позиций Тормасова, а оставшиеся под его командованием войска должны были двинуться в северном направлении с целью соединения с силами Барклая. Волконский полагал, что солдатам Багратиона для выхода на новые позиции пришлось бы в течение двух недель непрерывно двигаться маршем.

Даже Первая и Вторая армии вместе взятые могли удерживать фронт шириной менее 200 км[218].

К 6 июня армия Багратиона, на тот момент не превосходившая по размеру крупный корпус, располагалась в районе Пружан. Русские вывозили из приграничных районов наличные деньги, еду, средства передвижения и архивы. Они также пытались «вывезти» местных польских чиновников, которые могли бы оказаться полезными для противника. Дойдя до Пружан, Багратион вскоре получил приказ двигаться дальше на север, поскольку русская разведка теперь справедливо исходила из того, что главный удар сил Наполеона придется севернее, чем это предполагалось ранее — из Восточной Пруссии и через центр расположения Первой армии в направлении Вильно. Этот приказ был отправлен 18 июня, всего за шесть дней до того, как Наполеон пересек границу России[219].

Настроение Багратиона заметно ухудшалось. Его армия отходила все дальше и дальше от людей Тормасова. Он писал Барклаю, что Волынь является лакомым куском для французов, поскольку на ее территории находится большое количество провианта и лошадей, а проживавшие там польские дворяне вне всякого сомнения стали бы сотрудничать с Наполеоном, если бы им представилась такая возможность. Так как Вторая и Третья армии теперь были не в состоянии поддерживать друг друга, противнику открывался путь к богатейшим малороссийским губерниям. В то же время в попытке приблизиться к Первой армии, значительно уменьшившиеся силы Бафатиона растягивались вдоль района шириной более 100 км. Равным образом не было возможности выполнять его приказы по уничтожению или изъятию местных продовольственных запасов. Большая часть местных повозок была реквизирована армией, а если бы он приказал погрузить провиант на местных лошадей и скот и отправить их в тыл, они опустошили бы пастбища, в которых нуждались армейские лошади[220].

Цель всех этих жалоб, несомненно, отчасти состояла в том, чтобы оттянуть время. Бафатион испытывал отвращение при мысли о том, что придется отступить без боя и 18 июня обратился к Александру за разрешением нанести упреждающий удар. В пылком письме он изложил все неудобства, связанные с отступлением. В оправдание Багратиона может быть приведено то соображение, что правильному пониманию реальной ситуации не способствовал тот факт, что Александр не передал ему сведений русской разведки о численности наполеоновской армии. Равно как не имел Багратион и ясного представления о расположении сил Наполеона по ту сторону границы. Еще до того, как он смог получить ответ от императора, Наполеон 24 июня пересек границу. Война началась[221].

ОТСТУПЛЕНИЕ

В марте 1812 г. М.Б. Барклай де Толли был назначен командующим 1-й Западной армией, Главная квартира которой находилась в Вильно — крупнейшем городе Литвы. Хотя он по-прежнему именовался военным министром, Барклай передал текущее руководство министерством князю А.И. Горчакову, который остался в Петербурге после того, как Барклай и другие наиболее способные офицеры покинули столицу и отбыли в расположение ставки.

Первая армия насчитывала около 136 тыс. человек. Она была крупнее 2-й Западной армии князя П.И. Багратиона (около 57 тыс. человек) и Третьей Обсервационной армии генерала А.П. Тормасова (около 48 тыс. человек) вместе взятых[222]. Все вместе эти три армии охраняли западную границу России от вторжения Наполеона. М.Б. Барклай ни в коей мере не являлся верховным главнокомандующим всех трех армий. На самом деле он был младше по званию, чем П.И. Багратион и А.П. Тормасов, что имело большое значение в системе строго иерархических отношений, установившихся в среде имперской знати. Единственным верховным главнокомандующим был сам Александр I, прибывший в Вильно в апреле.

Основной костяк Первой армии составляли пять пехотных корпусов, которые к июню 1812 г. выстроились вдоль границы с Восточной Пруссией и северной границы герцогства Варшавского. В состав каждого корпуса входило две пехотных дивизии, в свою очередь, состоявших из трех бригад. Две из этих бригад были сформированы из полков тяжелой пехоты, один — из егерских. Как было указано ранее, русский пехотный полк участвовал в кампании силами первого и третьего батальонов, сражавшихся бок о бок. Пехотная бригада поэтому обычно имела в своем составе два полка, состоявшие из четырех батальонов. Полностью укомплектованная бригада в начале войны должна была в принципе насчитывать 3 тыс. человек. Тогда российская пехотная дивизия должна была состоять из 6 тыс. тяжелых и 3 тыс. легких пехотинцев, хотя в действительности из-за болезни и отсутствия в строю многих солдат ни одна из них не достигала таких размеров. В состав российской дивизии также обычно входили три 12-пушечных артиллерийских батареи. Две из этих трех батарей именовались «легкими», и были укомплектованы по преимуществу шестифунтовыми орудиями. Третья представляла собой тяжелую батарею с двенадцатифунтовыми пушками. Как легкие, так и тяжелая батареи имели в своем составе гаубичный расчет, предназначавшийся для стрельбы под большим углом.

К пехотным корпусам были приписаны небольшие полки казаков и регулярной легкой кавалерии. Большая часть легкой кавалерии, однако, была сформирована в отдельные конные отряды. С толку сбивает то, что они получили название «резервных кавалерийских корпусов», хотя фактически не были ни резервами, ни корпусами. Каждый из трех так называемых «резервных кавалерийских корпусов» Первой армии насчитывал порядка 3 тыс. боевых единиц и включал в себя от четырех до шести полков драгун, гусаров или улан, а также одну батарею конной артиллерии. 1-м из этих корпусов командовал Ф.П. Уваров. 2-й кавалерийский корпус находился под командованием барона Ф.К. Корфа, а 3-й — генерал-майора графа П.П. Палена, сына и тезки человека, стоявшего во главе заговора, который привел к свержению и убийству отца Александра I в 1801 г. Родственные связи, казалось, не сильно навредили карьере юного Палена, которому в 1812–1814 гг. суждено было проявить себя в качестве исключительно способного кавалерийского командира.

Фактически резервы Первой армии стояли позади первой линии близ Вильно. Они состояли из 5-го корпуса великого князя Константина Павловича и включали девятнадцать батальонов лейб-гвардии и семь гренадерских батальонов. К ним были прикреплены четыре полка тяжелой кавалерии 1-й кирасирской дивизии, состоявшие из кавалергардов и конной лейб-гвардии. Великий князь Константин Павлович также командовал пятью артиллерийскими батареями, и кроме того, три тяжелые батареи образовывали общеармейский резерв[223].

Когда в июне 1812 г. началась война, люди и лошади Первой армии, за редким исключением, находились в прекрасной форме. В течение многих недель они хорошо питались и имели комфортные условия для проживания — в отличие от солдат наполеоновской армии, которые к тому моменту часто страдали от голода и усталости, поскольку прошли маршем через всю Европу и с трудом могли себя прокормить, так как в казармы, располагавшиеся в приграничных районах Пруссии и Польши, прибывали все новые и новые воинские контингенты. Как и следовало ожидать, основные проблемы российской армии касались не солдат и их полков, а штаб-офицеров и верховного командования.

Начальником главного штаба М.Б. Барклая был генерал-лейтенант Н.И. Лавров. Главным генерал-квартирмейстером при нем состоял генерал-майор С.А. Мухин. Их несоответствие высшим штабным должностям выявилось совсем скоро после начала войны. Мухин участвовал в кампании в течение семнадцати дней, Лавров — всего девяти. Последнего на посту сменил генерал-лейтенант маркиз Ф.О. Паулуччи, который находился в свите Александра I и чью кандидатуру император в ультимативной форме предложил М.Б. Барклаю. Паулуччи ранее служил в пьемонтской, австрийской и французской армиях. Он был из числа тех, кто поступил на русскую службу вследствие кампаний, проводимых Россией на побережье Адриатического и Средиземного морей в 1798–1807 гг. В своем письме к Александру I Ф.О. Паулуччи описывал себя как обладателя «живой и страстной» натуры, которую нельзя ограничивать, поскольку она сгорала от нетерпения служить на благо императора. Без сомнения, Паулуччи являлся обладателем весьма живого эгоизма и неприятной манеры внушать исподволь, что любой, кто с ним не соглашался, был либо дураком, либо предателем. При всем уме и энергичности Паулуччи, в России было вполне достаточно генералов подобного склада, чтобы еще прибегать к услугам пьемонтского enfant terrible. M. Б. Барклай не верил ни в подготовленность Паулуччи, ни в его лояльность и с самого начала задвинул его на вторые роли. Паулуччи сразу подал в отставку. В начале июля полковник К.Ф. Толь стал действующим генералом-квартирмейстером Первой армии. На место Паулуччи в качестве начальника главного штаба был назначен генерал-майор А.П. Ермолов. Теперь правильные люди заняли соответствовавшие им должности. И К.Ф. Толь, и А.П. Ермолов были отменными солдатами, которым суждено было сыграть решающие роли в кампании 1812–1814 гг.[224]

Хотя семья К.Ф. Толя вела свое происхождение из Дании, к тому времени ее члены уже давно проживали в Эстляндии и стали мелкопоместными дворянами среди балтийских немцев. Оба родителя Толя были немцами, а сам он в течение всей жизни оставался лютеранином. В 1814 г. он женился на девушке из семьи балтийских немцев. Хотя это обстоятельство, казалось, должно было укрепить его балтийскую идентичность, на самом деле все было сложнее. В юности Толь много лет провел в стенах Кадетского корпуса в Петербурге. Главным директором этого учебного заведения в то время был М.И. Кутузов, впоследствии генерал-фельдмаршал, который всегда относился к К.Ф. Толю не только как к блестящему офицеру, но и почти как к приемному сыну. По окончании Кадетского корпуса Толь на протяжении всей своей карьеры служил в свите по квартирмейстерской части, иными словами — в главном штабе. Здесь он обрел могущественного покровителя в лице П.М. Волконского. Офицер, которому благоволили знатнейшие представители русской аристократии, по определению имел все основания рассматриваться в качестве достойного русского человека. По воспоминаниям одного современника, К.Ф. Толь тщательно работал над созданием именно такого образа, всегда по возможности говоря по-русски, хотя это не мешало ему подыскивать места для своих немецких родственников. Тем самым он следовал общепринятым обычаям своего времени, согласно которым подобное поведение рассматривалось не как кумовство, а как достойная похвалы преданность по отношению к членам семьи и друзьям, конечно, до тех пор пока покровитель не оказывался немцем, а место не являлось объектом притязаний других лиц.

Циник мог бы заметить, что с такими могущественными покровителями как Кутузов и Волконский Толь едва ли мог потерпеть неудачу, но это было бы несправедливо. Он добился покровительства в силу своего ума, деловитости и трудолюбия, равно как и в силу проявленной преданности. Главной его проблемой был горделивый, нетерпеливый и страстный характер. Его нрав пользовался печальной известностью, а сам Толь находил очень трудным терпеть противодействие и критику, включая те, что исходили от старших но званию офицеров. В ряде случаев на протяжении 1812 г. это едва не стоило ему карьеры. В августе после яростного спора с П.И. Багратионом, обладавшим не менее взрывным темпераментом, Толь был понижен в должности и спасен только потому, что главнокомандующим стал его старый покровитель М.И. Кутузов. Хотя Толь мог быть несносным сослуживцем, не говоря уже о подчиненном, он не был ни мелочным, ни мстительным человеком. Он был глубоко предан российской армии и делу достижения победы России над Наполеоном. Взрывы ярости и нетерпения обычно вызывались у него не личными амбициями и неуважением к оппоненту, а были обращены против всего, что, как он считал, мешало эффективному ведению войны[225].

Поскольку Толь занимал пост генерал-квартирмейстера 1-й армии, его непосредственным начальником являлся А.П. Ермолов. Чрезвычайно храбрый командир, умевший вдохновлять солдат, Ермолов не имел свойственной штабным офицерам профессиональной привычки тщательно и подробно записывать все отдаваемые приказы. В 1812 г. временами это создавало проблемы. Имевший подготовку артиллерийского офицера, Ермолов блестяще проявил себя в ходе кампании 1807 г. в Восточной Пруссии. Вместе с некоторыми другими молодыми артиллеристами, среди которых самыми известными были граф А.И. Кутайсов, князь Л.М. Яшвиль и И.О. Сухозанет, он сделал многое для того, чтобы восстановить честь русской артиллерии после унижения, которое она испытала при Аустерлице. Впоследствии, однако, Ермолов способствовал углублению раскола в рядах артиллерийских офицеров. По мнению его величайшего поклонника и бывшего адъютанта П.X. Граббе, А.П. Ермолов не только люто ненавидел А.А. Аракчеева и Л.М. Яшвиля, но заражал своим черно-белым видением окружающих, что отрицательно сказывалось как на эффективном управлении артиллерийскими войсками, так и на карьере подчиненных Ермолова[226].

А.П. Ермолов был не только очень умелым и профессиональным артиллеристом, но и исключительно способным и решительным командиром. Прежде всего он обладал мощной харизмой. Этому способствовала его внешность. Будучи крупным человеком с большой головой, широкими плечами и пышной гривой волос, он при первой встрече поразил одного молодого офицера, показавшись тому «настоящим Геркулесом». Первое впечатление усиливалось дружелюбной и неофициальной манерой, в которой он общался с подчиненными. Ермолов умел сказать и сделать так, что это надолго запечатлевалось в памяти. Когда его кобыла ожеребилась накануне 1812 г., он приготовил новорожденное животное и скормил его своим молодым офицерам в знак предупреждения о том, с чем им придется столкнуться в ходе грядущей кампании. Ни один другой русский генерал, кроме, возможно; М.И. Кутузова, так не владел умами молодых офицеров в то время и столь часто не оказывался объектом патриотических мифов впоследствии[227].

Своей привлекательностью А.П. Ермолов был обязан не только собственной харизме, но и своим убеждениям. Будучи выходцем из состоятельной семьи провинциального дворянина и получив хорошее образование в Москве, он никогда не был тесно связан с Петербургом или императорским двором. Он разделял свойственное большей части представителей его сословия мнение, что русским солдатам лучше под началом людей благородного звания, и что производство в офицеры рядовых было в лучшем случае нежелательной необходимостью военного времени. Однако во времена Ермолова гораздо более серьезными соперниками для российских дворян являлись немцы, а не выбившиеся из солдатской среды офицеры, и Ермолов славился отпускаемыми по их адресу остротами. Это делало его плохим компаньоном для М.Б. Барклая де Толли и яростным противником помощников Барклая из числа немцев. Двое из них — Людвиг фон Вольцоген и В.И. Левенштерн — оставили мемуары, в которых описали направленные против них безжалостные интриги А.П. Ермолова[228].

Еще важнее было то, что Ермолов в июле и августе 1812 г. был в числе основных противников стратегии Барклая де Толли. Александр I попросил начальников штабов П.И. Багратиона и М.Б. Барклая писать напрямую императору. Хотя вследствие этого Багратион поначалу с большим подозрением относился к начальнику своего штаба, на самом деле Эммануэль де Сен-При в своих письмах императору решительно поддерживал своего командира. А.П. Ермолов, напротив, использовал возможность прямых контактов с Александром I, чтобы подорвать его доверие к Барклаю. В оправдание Ермолова следует сказать, что действовал он подобным образом, исходя из искреннего — хотя и неверного — убеждения, разделяемого почти всем высшим генералитетом, что стратегия Барклая представляла угрозу для армии и государства[229].

Хотя в течение некоторого времени Александр I пользовался услугами Ермолова, высоко оценивая его военные дарования, маловероятно, чтобы он когда-либо ему доверял. Про Ермолова император говаривал: «Мрачен как черт, но столь же проворен». Со своей харизмой, доверием, которым он пользовался в патриотических кругах, и многочисленными почитателями в офицерской среде Ермолов являлся идеальным выразителем чувств, питаемых дворянством по отношению к императорскому двору. 30 июля 1812 г., когда негодование по поводу Барклая достигло своей высшей точки, Ермолов писал Багратиону, что командным чинам армии придется отчитываться в своих действиях не только перед императором, но и перед отечеством. С точки зрения самодержца, каковым являлся представитель династии Романовых, подобная фразеология таила в себе большую опасность. Не случайно широко была распространена точка зрения, согласно которой Ермолов, когда молодые русские офицеры в декабре 1825 г. попытались свергнуть самодержавие, послужил для них источником вдохновения и даже рассматривался в качестве возможного будущего главы государства[230].

Менее заметной, но не менее значительной фигурной в главном штабе являлся генерал-интендант Первой армии Е.Ф. Канкрин. Достигнув к началу войны 38-летнего возраста, Канкрин был уроженцем небольшого города Ганау в земле Гессен. Служба в России привлекла его отца отчасти высоким жалованием, предложенным ему как эксперту в области технических наук и минирования, а отчасти потому, что его острый язык закрыл для него перспективы карьерного роста в Германии. Проведя юные годы в Германии, где он обучался в первоклассном университете и писал романтические повести, молодой Канкрин с трудом приспосабливался к жизни в России. Несколько лет он бездействовал, не имея денег даже на то, чтобы купить табак, и в целях экономии собственноручно ремонтируя свою обувь. В конечном счете его работы о военном управлении привлекли к нему внимание М.Б. Барклая де Толли и обеспечили ему видное место в интендантстве Военного министерства, где он добился больших успехов. В итоге Барклай, получив назначение на пост командующего Первой армией, взял Канкрина с собой. На протяжении последующих двух лет Канкрин справился с крайне непростой задачей продовольственного обеспечения и снабжения российской армии во время ее движения сначала по территории Российской империи, затем -Германии и Франции. Он проявил себя как чрезвычайно способный и трудолюбивый, а также честный и умный человек. В силу своих успехов, достигнутых в 1812–1814 гг., он впоследствии на протяжении двадцати одного года занимал пост министра финансов[231].

С 26 апреля, когда император прибыл в Вильно, по 19 июля, когда он выехал в Москву, Александр I проживал поблизости от М.Б. Барклая де Толли, недалеко от главного штаба Первой армии. Стратегия России, а в какой-то мере и ее тактика в это время направлялись усилиями любопытного дуумвирата. В некотором смысле это было на руку М.Б. Барклаю. Он и император придерживались общего мнения, что стратегическое отступление было необходимо, но эту идею нельзя было продвигать слишком открыто из опасения подорвать моральный дух и вызвать негативную реакцию общественного мнения. Они полагали, что русские — как в армии, так и вне ее — привыкли к легким победам над заведомо более слабым противником и не до конца себе представляли, что означало столкновение с громадной мощью наполеоновской армии. Через Александра I Барклай мог в некоторой степени контролировать А.П. Тормасова и П.И. Багратиона. Поскольку император находился в расположении Первой армии, естественно, что он был склонен смотреть на военные операции именно с этой точки зрения. Кроме того, хотя Александр был невысокого мнения о любом из своих ведущих генералов, он верил в стратегическое чутье и военные способности Барклая гораздо больше, чем в аналогичные качества Тормасова, не говоря уже о Багратионе. Есть все основания полагать, что П.И. Багратион состоял в любовной связи с сестрой Александра I — великой княгиней Екатериной Павловной. В 1812 г. в одном из писем к ней император писал, что, когда речь заходила о стратегии, Багратион всегда обнаруживал полное отсутствие способностей или настоящего плана[232].

Если присутствие Александра давало М.Б. Барклаю определенные рычаги воздействия на 2-ю Западную и 3-ю Обсервационную армии, ценой этому было вмешательство императора в дела его собственной Первой армии. Корпусные командиры Первой армии отправляли рапорты в двух экземплярах — Александру I и М.Б. Барклаю. В начале кампании они также порой получали приказы и от того, и от другого. Восемь дней спустя после начала войны командир 2-м пехотного корпуса генерал-лейтенант К.Ф. Багговут, отличавшийся богатырской статью и веселым нравом, писал Барклаю: «…давеча получил Ваш приказ от 18 июня: поелику он противоречит приказам Его Величества, что прикажете делать?» 30 июня Барклай писал императору, что оказался не в состоянии дать инструкции графу П.X. Витгенштейну, который командовал 1-м корпусом, находившимся на правом, уязвимом, фланге армии: «…я не знаю, какой план развертывания Ваше Императорское Величество имеет предложить в будущем». Когда генерал-лейтенант граф П.А. Шувалов, командир 4-го корпуса, внезапно заболел, Александр 1 июля поставил вместо него графа А.И. Остермана-Толстого, заявив, что на совещания с Барклаем по поводу этого назначения не было времени[233].

Подобная неразбериха представляла очевидную опасность, и Александр впоследствии начал воздерживаться от вмешательства в отношения М.Б. Барклая с подчиненными. Тот факт, что император и Барклай были едины во мнении относительно изначального отступления в направлении Дриссы, также способствовал большему взаимопониманию. Тем не менее напряженность сохранялась, не в последнюю очередь потому, что Александра по пути в Вильно сопровождала толпа оставшихся не у дел генералов, придворных и родственников, пытавшихся навязать императору и М.Б. Барклаю свои собственные идеи относительно того, как наилучшим образом бороться с Наполеоном.

Среди этой толпы самым компетентным был Л.Л. Беннигсен, но, возможно, именно он в конечном итоге причинил больше всего вреда. После Тильзита Беннигсен вышел в отставку и, пребывая в полуопальном положении, проживал в своем имении в Закренте, близ Вильно. По прибытии в Вильно в апреле 1812 г. Александр I пригласил генерала обратно к себе в свиту. В некотором роде возвращение Л.Л. Беннигсена к активной службе имело смысл и являлось частью политики Александра, направленной на мобилизацию всех ресурсов и талантов страны в момент наивысшей опасности.

Л.Л. Беннигсен, несомненно, был талантливым солдатом. В глазах некоторых наблюдателей он являлся поистине наиболее умелым тактиком среди всех российских генералов. С другой стороны, он был прирожденным интриганом и весьма гордым человеком с большими амбициями. Сам он признавался в своих мемуарах в наличии у себя «честолюбия и определенной гордости, которая не может, да и не должна отсутствовать у солдата». Он также признавал, что эта гордость заставляла его «чувствовать отвращение при мысли о необходимости служить в подчинении, некогда быв главнокомандующим в войне против Наполеона». Он не забыл о том, что Барклай когда-то был не более чем генерал-майором в его армии. Он также очень любил напоминать всем о том, что в 1806–1807 гг. он удерживал позиции под натиском Наполеона в течение шести месяцев, хотя на стороне противника был двойной численный перевес. На ранних этапах войны Л.Л. Беннигсен был просто надоедливым занудой. Со временем, однако, ему суждено было внести весомый вклад в углубление противоречий и разжигание ревности, которые разрушали российское верховное командование[234].

Когда 24 июня до Вильно дошли новости о том, что передовой отряд Наполеона ранее в тот же день пересек границу России, Александр был на балу, который давался в загородном доме Л.Л. Беннигсена в Закренте. Накануне обрушилась крыша временного бального зала, который был сооружен специально по этому случаю, и гости танцевали под звездами. Император не испытал удивления ни относительно времени начала вторжения, ни места, которое Наполеон выбрал для переправы через Неман и вхождения в пределы Российской империи. Российская разведка и французские дезертиры в течение двух предыдущих дней дали достаточные предупреждения о готовившемся нападении. В распоряжении российской разведки также имелось точное представление о численности противника. Александр I и Барклай к тому моменту давно согласились с необходимостью стратегического отступления к Дриссе перед лицом превосходящих сил противника. Тотчас же русским командирам были разосланы приказы с целью приведения данного плана в действие. Манифесты были отпечатаны заранее для того, чтобы подготовить армию и подданных Александра к предстоящей борьбе.

В течение двух недель, прошедших с вторжения французов до прибытия Первой армии в Дриссу, большая часть подразделений Барклая отступала в стройном порядке и не несла серьезных потерь. С точки зрения верховного командования, события в основном разворачивались согласно плану. Как это всегда бывает на войне, дела выглядели не столь упорядоченно и не так легко поддавались контролю в глазах обычных офицеров и рядовых. Хотя большая часть запасов была перевезена или предана огню, часть их неминуемо попадала в руки противника, хотя отнюдь не в том объеме, чтобы удовлетворить громадные потребности людей и лошадей наполеоновской армии. Реквизиция повозок для подвижного армейского магазина армии Барклая не была проведена в срок из-за проволочек местных чиновников, особенно польских, поэтому многие из этих повозок достались Наполеону[235].

Для войск, многие недели находившихся в казармах, возникшая неожиданно необходимость движения форсированными маршами, могла быть довольно сильным потрясением. Даже гвардейцы, которым предстояло пройти гораздо более короткое расстояние, с самого начала испытывали лишения. 30 июня капитан лейб-гвардии Семеновского полка Павел Пущин сделал запись в своем дневнике о том, что они разбили лагерь и в течение одиннадцати часов двигались маршем под проливным дождем. В результате сорок гвардейцев заболели, и один умер. Дальнейшие длинные марш-броски осуществлялись в условиях сменявших друг друга ливней и периодов сильной жары. К великому негодованию Пущина трое солдат-поляков его роты дезертировали. Еще выше процент дезертиров был в уланских полках, в основном набиравшихся из поляков. Ключевой момент, однако, состоял в том, что по сравнению с огромными потерями среди людей и лошадей наполеоновской армии, имевшими место в те дни, потери с русской стороны были незначительными[236].

Из всех войск Барклая наибольшему риску в течение двух первых недель подвергались находившиеся на левом фланге: опасность заключалась в том, что наступление Наполеона могло отрезать их от остальных частей Первой армии. Крупнейший просчет российского верховного командования в первые дни войны состоял в том, что 4-му корпусу не удалось вовремя предупредить свой передовой отряд, стоявший вблизи Немана, что французы переправились через реку к северу от них. В результате 4 тыс. человек под командованием генерал-майора И.С. Дорохова оказались на волосок от поражения и едва смогли ретироваться, совершив марш-бросок в южном направлении, закончившийся воссоединением со Второй армией П.И. Багратиона.

Отряд И.С. Дорохова состоял из одного гусарского, двух казачьих и двух егерских полков, в том числе великолепного 1-го егерского полка. Офицер этого полка M.M. Петров писал в своих мемуарах, что 1-й егерский спасся только тем, что днями и ночами совершал форсированные марши, вследствие которых часть его состава погибла, а остальные были близки к тому, чтобы лишиться чувств от истощения. Петров вспоминал, что офицеры спешивались, перекладывали солдатскую поклажу на лошадей и помогали солдатам нести ружья. В первый, но далеко не в последний раз за кампании 1812–1814 гг. русская пехота проявила невиданную выносливость, не отставая на маршах от легкой кавалерии и конной артиллерии как в составе авангардов, так и арьергардов[237].

6-й корпус генерал-лейтенанта Д.С. Дохтурова был гораздо крупнее отряда И.С. Дорохова и, следовательно, имел гораздо большие шансы на успех. Тем не менее Дохтуров хорошо справился со своей задачей: он не просто вырвался из тисков Наполеона, но прорвался сквозь отряды наступавшей французской армии и воссоединился с Первой армией, не доходя до Дриссы. В числе офицеров, находившихся под командованием Дохтурова, был молодой Н.Е. Митаревский, служивший в звании подпоручика 12-й легкой артиллерийской роты. Он вспоминал, что накануне войны никому из офицеров не приходило на ум, что они будут отступать. Следуя освященной веками традиции, все ожидали наступления, чтобы встретить захватчика лицом к лицу, а когда этого не произошло, сразу же поползли слухи о неотвратимой силе наполеоновской армии.

Рота H. E. Митаревского в течение длительного времени находилась в тылу российской армии, и ее офицерам и солдатам потребовалось некоторое время, чтобы научиться выживать в условиях войны. Поначалу, когда рота лишилась транспортных повозок, они страдали от голода, но быстро научились перевозить достаточное количество еды для питания людей и лошадей, прикрепив груз к орудиям и зарядным ящикам. Хотя некоторое время в ходе двухнедельного отступления лошадям приходилось питаться травой, это не доставляло особенных хлопот, поскольку в начале кампании лошади находились в хорошей форме, а среди артиллерийского инвентаря имелись серпы для срезания высокой травы. Большая часть населения ушла в леса, но 6-й корпус без проблем добывал достаточное количество провианта в форме реквизиций и следил за тем, чтобы ничего не оставалось французам.

Ходили многочисленные слухи, что неприятель уже рядом; ближе всего к боевым условиям рота H. E. Митаревского оказалась в тот момент, когда крупное стадо скота в лесу было ошибочно принято за отряд французской кавалерии. Самая серьезная атака на колонну произошла, когда поляки взяли в плен двух отбившихся от своего отряда полковых священников, связали их за бороды, накормили рвотным средством и вернули разъяренным солдатам Д.С. Дохтурова, в понимании которых православие и подозрительное отношение к полякам являлись важными характеристиками русскости. 6-й корпус избежал столкновения с французами отчасти благодаря напряженным марш-броскам. Помимо этого, однако, он был хорошо прикрыт кавалерией П.П. Палена и находился под его присмотром[238].

При отступлении подобного рода сильная поддержка кавалерии была необходима. Позиции М.Б. Барклая были ослаблены тем, что наступление Наполеона отрезало от Первой армии отдельный казачий отряд генерала М.И. Платова, который был вынужден двинуться южнее для соединения с силами П.И. Багратиона. Отряд Платова состоял из девяти казачьих полков, из которых все, за исключением двух, пришли из Войска Донского. В отряд входили также четыре «местных» полка иррегулярной кавалерии, два из которых были набраны из крымских татар, один — из калмыков и один — из башкир.

Ни у кого не было нужды беспокоиться о сохранности полков Платова. Вся наполеоновская армия могла преследовать этих казаков целый год без малейшего шанса догнать их. Однако временная потеря практически всей иррегулярной кавалерии ставило полки регулярной кавалерии М.Б. Барклая в затруднительное положение. Ф.П. Уваров докладывал, что в отсутствие казаков он вынужден использовать полки тяжелой и даже гвардейской кавалерии в качестве сторожевых отрядов. Это не только изнуряло лошадей, но также привлекало эти части к выполнению задач, которым они были не вполне обучены. Одним из последствий этого было то, что Уваров оказался не в состоянии изнурять противника набегами кавалерии и мог захватить строго определенное число пленных — в основном тех, кто мог сообщить данные о численности и перемещениях неприятельской армии[239].

Однако даже без участия казаков русская кавалерия обычно выходила победителем из стычек с французами. Французская кавалерия практически безуспешно пыталась задержать людей М.Б. Барклая или стеснить их действия в ходе заранее спланированного отступления к Дриссе. В прочих отношениях у российского командования также был повод испытывать удовлетворение. Наполеон жаждал, чтобы решающая битва состоялась уже в первые дни войны. Основной его стратегической задачей был не захват территории, а уничтожение российской армии. Он справедливо полагал, что, если ему удастся истребить армии М.Б. Барклая и П.И. Багратиона во втором Аустерлице, у Александра не останется другого выбора, кроме как подписать мир на условиях французской стороны. Русские подпитывали надежды Наполеона на решающее сражение в начале войны, завербовав главного французского агента в Литве и вбрасывая через него дезинформацию о том, что они собирались сражаться за Вильно. Коленкур вспоминал, что «Наполеон был поражен тем, что они сдали Вильну без боя, и приняли это решение заранее, чтобы сбежать от него. Для него явилось настоящим ударом то, что приходилось оставить все надежды на крупное сражение до Вильно»[240].

Русское высшее командование также быстро усвоило, что наполеоновская армия дорого платила за решимость своего главнокомандующего теснить отступавшего противника и навязывать ему сражение. Многие люди в армии Наполеона — и, что еще важнее, лошади на протяжении последних недель перед вторжением плохо питались. При любых обстоятельствах огромная французская армия, собранная в одном месте в предвкушении быстрого решающего сражения, оказалась бы не в состоянии полностью удовлетворить потребность в провианте на территории разоренной Литвы. Устремившись вперед в попытке заставить М.Б. Барклая дать бой на просторах, опустошенных и выжженных русскими, Наполеон оказывался в еще худшем положении. Унылая картина дополнялась проливными дождями. После всего двух недель войны Наполеон писал в Париж своему военному министру, что попытки создания новых кавалерийских полков были обречены на провал, поскольку всех лошадей на территории Франции и Германии едва хватит на то, чтобы пополнить действующие кавалерийские отряды и компенсировать те огромные потери, которые он уже понес в России. Дезертиры и военные преступники сообщали русским о голоде и болезнях в рядах французской армии, но более всего о массовом падеже лошадей. О том же свидетельствовали офицеры военной разведки, которые под белым флагом были отправлены во французскую штаб-квартиру с якобы дипломатическими миссиями[241].

Самой известной миссией был визит генерала А.Д. Балашова в штаб Наполеона сразу после начала войны с целью передачи французскому императору письма от Александра I. Балашов выехал из Вильно 26 июня, незадолго до того, как город покинула российская армия, а через четыре дня вновь оказался в Вильно, теперь уже занятом французами. 31 июня он встретился с Наполеоном в той самой комнате, в которой Александр давал ему инструкции пятью днями ранее. Одна из целей миссии заключалась в том, чтобы выставить французов с неприглядной стороны в глазах европейского общественного мнения, продемонстрировав мирные намерения Александра I, несмотря на агрессию Наполеона. Менее известен тот факт, что А.Д. Балашова сопровождал молодой офицер разведки М.Ф. Орлов, который- все время, проведенное в стане французов, смотрел в оба и держал ухо востро. Когда Орлов возвратился в расположение русской ставки, Александр провел с ним наедине целый час и остался столь доволен полученными сведениями о передвижении и потерях противника, что сразу повысил М.Ф. Орлова в звании и сделал своим флигель-адъютантом. Не каждый поручик, мягко говоря, мог рассчитывать на подобное внимание со стороны императора, что свидетельствует о том, сколь большое значение придавал Александр сведениям, добытым М.Ф. Орловым[242].

П. X. Граббе, ранее служивший в качестве русского военного атташе в Мюнхене, был отправлен с похожей миссией, являвшейся якобы ответом на запрос маршала Бертье относительно местонахождения генерала Лористона, посланника Наполеона при Александре I. Зайдя вглубь позиций французов, Граббе смог подтвердить сведения о «беспечности» и «беспорядке», царивших в рядах французской кавалерии, и докладывал, что «изнуренные» лошади были оставлены без всякого ухода. Основываясь отчасти на личных наблюдениях и отчасти на сведениях, почерпнутых из бесед с другими людьми, он смог также сообщить Барклаю о том, что французы не собирались атаковать лагерь в Дриссе и на самом деле обходили его с юга[243].

Собранные П.X. Граббе сведения подтвердили все сомнения насчет стратегической ценности Дрисского лагеря. Еще 7 июля он писал Александру I, что армия отступала в направлении Дриссы слишком быстро и что в этом не было необходимости. Это плохо сказывалось на боевом духе войск и заставляло их думать, что ситуация гораздо опаснее, чем это было на самом деле. Два дня спустя, когда первые части Первой армии начали прибывать в лагерь, М.Б. Барклай докладывал Александру, что информация, полученная от П.X. Граббе, явно свидетельствовала о том, что основные силы Наполеона двигались намного южнее Дриссы, заполняя территорию между 1-й и 2-й Западными армиями и устремляясь к центральным районам России: «Мне кажется ясным, что враг не предпримет атаки против нас в нашем лагере в Дриссе и нам придется самим его искать»[244].

Когда Александр с генералами прибыл в Дриссу, бесполезность лагеря быстро стала очевидной. Если бы Первая армия осталась в Дриссе, Наполеон мог бы повернуть почти всю свою армию против П.И. Багратиона и если не полностью разгромить, то по крайней мере сильно оттеснить его в южном направлении, держа на расстоянии от основного театра военных действий. Тогда путь к Москве оказался бы открытым, поскольку Первая армия находилась далеко к северо-западу. Еще хуже было то, что Наполеон мог сам двинуться на север в тыл Дриссы, обрезать тем самым коммуникации русских, окружить лагерь и фактически закончить войну, вынудив Первую армию сдаться.

Помимо перечисленных опасностей стратегического характера, как выяснилось, лагерь имел множество недостатков с тактической точки зрения. Александр I, M.Б. Барклай и даже К.Л. Фуль видели Дриссу впервые. Даже Л. Вольцоген, выбравший это место, провел в Дриссе всего полтора дня. Как вскоре стало очевидно, ни один из офицеров русского инженерного корпуса не участвовал ни в выборе места для лагеря, ни в проектировании и сооружении укреплений. Все они были слишком заняты подготовкой к войне крепостей в Риге, Динабурге, Бобруйске и Киеве[245].

Столкнувшись с бурей протестов, исходивших практически от всех главных военных советников, Александр I согласился с тем, что армия должна покинуть Дриссу и отступить на восток с тем, чтобы добраться до Витебска раньше Наполеона. До нас не дошли письменные свидетельства, которые отражали бы сокровенные мысли российского императора в момент принятия решения. Каковы бы ни были его сомнения по поводу лагеря, он, несомненно, был очень расстроен тем, что приходилось оставлять всю линию обороны вдоль Двины уже через три недели после начала войны, подвергая угрозе все усилия по своевременной организации резервных армий и созданию второй линии обороны в тылу[246].

17 июля Первая армия покинула Дриссу и отступила в направлении Витебска, надеясь добраться до города раньше Наполеона. Два дня спустя Александр отбыл в Москву. Император пошел на этот шаг под впечатлением от письма, подписанного его тремя главными советниками — А.А. Аракчеевым, А.Д. Балашовым и А.С. Шишковым. Прежде всего они утверждали, что присутствие Александра в обеих столицах было необходимо для воодушевления российского общества и мобилизации всех его ресурсов для нужд войны. Перед тем как покинуть армию Александр имел часовую беседу с М.Б. Барклаем де Толли. Его последние слова, обращенные к главнокомандующему перед отъездом, нечаянно услышал В.И. Левенштерн, адъютант Барклая: «Я вверяю вам свою армию. Не забывайте о том, что это единственная армия, имеющаяся в моем распоряжении. Помните об этом всегда». Двумя днями ранее Александр писал П.И. Багратиону в том же духе:

«Не забывайте, что до сих пор везде мы имеем против себя превосходство сил неприятельских, и для сего необходимо должно действовать с осмотрительностью и для одного дня не отнять у себя способов к продолжению деятельной кампании. Вся цель наша к тому должна клониться, чтобы выиграть время и вести войну сколь можно продолжительную. Один сей способ может нам дать возможность преодолеть столь сильного неприятеля, влекущего за собой воинство всей Европы»[247].

П.И. Багратион гораздо более чем М.Б. Барклай нуждался в подобном совете. Его военная система была хорошо изложена в ряде писем и циркуляров лета 1812 г. Он писал, что русские не должны отступать; «хуже пруссаков мы стали». Он призывал офицеров утверждать в солдатах мысль о том, что неприятельские войска «не более чем отбросы, собранные со всего света, тогда как мы — русские и единоверные люди. Они не знают, что значит храбро сражаться и больше всего боятся наших штыков. Поэтому мы должны их атаковать». Разумеется, это был пропагандистский ход, рассчитанный на поднятие боевого духа, но даже в частных беседах Багратион подчеркивал значение атакующих действий, морального превосходства и наступательного духа. В начале войны он упрашивал Александра позволить ему использовать вверенную ему армию для диверсионной вылазки в направлении Варшавы, которая, по мнению П.И. Багратиона, могла бы наилучшим образом оттянуть французские войска от Первой армии. Он соглашался с тем, что в конечном счете собранные против него превосходящие силы противника вынудят его отступить, и планировал после этого двинуться на юг для соединения с Третьей армией Тормасова и обороны подступов к Волыни[248].

Александр I справедливо отверг это предложение, которое явилось бы для Наполеона прекрасной возможностью окружить и уничтожить Вторую армию и которое даже при самом удачном ходе событий привело к тому, что силы Багратиона отошли бы далеко на юг и оказались вне ключевого театра военных действий. Вместо этого император предложил Багратиону собственную стратегию: в то время как Первая армия отступала перед превосходящими силами противника, Вторая армия и казаки М.И. Платова должны были изводить армию Наполеона атаками по флангам и в тыл.

Продвигая данную стратегию, Александр придерживался основных принципов, которые определяли ход мыслей М.Б. Барклая де Толли с начала 1810 г. и которым было суждено обеспечить победу в 1812 г. Какой бы из русских армий ни угрожала опасность со стороны основных сил Наполеона, она должна была отступать и не принимать сражения, тогда как остальные русские армии должны были атаковать растягивавшиеся фланги противника и его тыл. Однако эта стратегия была применена в полной мере с осени 1812 г., когда силы Наполеона уже сильно истощились, а их чрезвычайно растянутые фланги были уязвимы для атак российских войск, подтянутых из Финляндии и с Балкан. Отправка армии Багратиона для нанесения удара во фланг основных сил Наполеона в июне 1812 г. должна была столь же очевидно закончиться провалом, что и разрешение ему провести диверсию на территории герцогства Варшавского.

Со временем возобладал здравый смысл, и Багратиону было приказано отступать и попытаться соединиться с Первой армией. К тому моменту, однако, ценное время было упущено, и наступавшие колонны Даву отрезали Багратиону путь к войскам Барклая. В первые недели войны Первая армия Барклая де Толли выполнила запланированное и для большинства подразделений безопасное отступление к Дриссе. Напротив, передвижения Второй армии Багратиона приходилось осуществлять без подготовки, что делало их более рискованными. На протяжении последующих шести недель основная цель России состояла в том, чтобы соединить силы двух основных армий. Главная задача Наполеона заключалась в том, чтобы этого не допустить, оттеснить П.И. Багратиона к югу и по возможности зажать Вторую армию между корпусом Л.Н. Даву, двигавшимся севернее, и силами Жерома Бонапарта, наступавшими с запада.

В конечном итоге русские выиграли это соревнование. Войска Жерома, состоявшие преимущественно из вестфальцев, держались позади первого эшелона Наполеона — отчасти в надежде на то, что Багратион решится их атаковать и его головной корпус окажется в западне. Даже после того как Багратион промедлил несколько дней с отступлением, у Жерома все равно был повод подумать, следует ли ему этим воспользоваться. Русские войска в целом превосходили вестфальцев Жерома и были быстрее их на марше. Они шли по неразграбленной местности в направлении своих собственных складов с припасами. Напротив, солдаты Жерома отдалялись от своих складов и входили в регион, который уже был опустошен русскими.

Помимо этого Жерому противостояла прекрасная кавалерия из арьергарда Багратиона. Когда наступление Наполеона заставило Платова отойти на юго-восток, он соединился со Второй армией. Три дня подряд с 8 по 10 июля неподалеку от деревни Мир Платов устраивал засады на наступавшую кавалерию Жерома и обращал ее в беспорядочное бегство. Крупнейшая победа была одержана в последний день, когда шесть полков польских уланов были разбиты при участии казаков Платова и регулярной кавалерии генерал-майора И.В. Васильчикова. Именно тогда французы впервые столкнулись с совместными действиями регулярных и иррегулярных частей российской легкой кавалерии. Тогда же они впервые имели дело с Васильчиковым — одним из лучших русских генералов, командовавших легкой кавалерией. Превосходству русской легкой кавалерии, установившемуся с начала кампании 1812 г., в последующие два года войны суждено было стать еще более явным. Победа русских под Миром явилась залогом того, что отныне передовые отряды Жерома стали держаться на безопасном расстоянии позади отступавшей армии Багратиона.

Корпуса Даву оказались более крепким орешком. Они не дали Багратиону прорваться к Первой армии через Минск, заставив его сделать большой крюк к юго-востоку. В бою под Салтановкой 23 июля солдаты Даву предотвратили другую попытку Багратиона соединиться с Барклаем, на этот раз через Могилев. Только 3 августа, переправившись через Днепр, Вторая армия наконец соединилась с Первой близ Смоленска. На протяжении всего июля как Барклай, так и Багратион пытались объединить свои армии в одно целое. Каждый обвинял другого в том, что это не удавалось. В ретроспективе, однако, можно видеть, что неудачные попытки объединения армий не только не являлись виной одного из двух генералов, но также сыграли России на руку.

Отчасти так случилось потому, что попытка отрезать Багратиона измотала и истощила наполеоновскую армию в большей степени, чем отступавших русских. Уже к тому моменту, когда Даву достиг Могилева, спешное продвижение по опустошенной местности с целью догнать Багратиона стоило ему потери 30 из 100 тыс. человек, с которыми он пересек Неман. После Могилева он оставил попытки преследования Второй армии из опасения нанести непоправимые потери собственным войскам. К тому же тот факт, что российская армия была разделена на части, служил для Барклая прекрасным аргументом в пользу того, чтобы отступать и не брать на себя риск выступить против Наполеона в решающем сражении. Если бы две армии составляли единое целое, и Багратион, пользовавшийся большой популярностью в войсках, возглавил партию сторонников генерального сражения, реализовать подобный сценарий было бы гораздо сложнее. Если бы две русские армии встретились с Наполеоном на поле боя в начале июля, более чем двукратный перевес был бы не на их стороне. К началу августа это соотношение было бы ближе к трем против двух. В этом смысле стратегия Барклая и Александра I, нацеленная на изматывание войск Наполеона, увенчалась триумфальным успехом. Но в том, что им в действительности удалось на протяжении столь длительного времени следовать этой стратегии, была немалая доля удачи.

Покинув Дриссу и пожелав всего наилучшего Александру I, М.Б. Барклай де Толли на самом деле собирался оказать противнику сопротивление на подступах к Витебску. Отчасти это было задумано с целью укрепить моральный дух его войск. Когда российская армия добралась до Дриссы, солдатам было торжественно объявлено, что время отступления подошло к концу, и что храбрость русских похоронит Наполеона и его армию на берегах Двины. Когда несколько дней спустя отступление возобновилось, это вызвало закономерный ропот. И.Ф. Радожицкий, молодой артиллерийский офицер 4-го корпуса, нечаянно услышал ворчание солдат своего расчета о «неслыханном» отступлении русских войск и оставлении огромных просторов империи без боя. «Видно у него [т. е. Наполеона] большая сила, проклятого; смотри, пожалуй, сколько отдали даром, почти всю старую Польшу»[249].

Основной резон, которым руководствовался Барклай, рискуя дать сражение под Витебском, однако, состоял в том, чтобы отвлечь внимание Наполеона и позволить Багратиону двинуться через Могилев и соединиться с Первой армией. Войска Барклая прибыли в Витебск 23 июля. Чтобы они смогли перевести дух, а Багратион успел прибыть на место, Барклай отправил 4-й корпус графа Остермана-Толстого обратно по главной дороге, подходившей к Витебску с запада, с целью замедлить продвижение колонн Наполеона. 25 июля под селом Островно, расположенном приблизительно в 20 км от Витебска, произошла первая крупная стычка между силами Наполеона и Первой армии.

А.И. Остерман-Толстой был сказочно богат и отличался рядом странностей, свойственных представителям высшей русской знати того времени. Несмотря на свою фамилию, он был русским до мозга костей: прибавив фамилию «Остерман» к своей и без того знатной фамилии, он сделал невольную уступку своим богатым холостым дядьям, оставившим ему свои огромные состояния. Остерман-Толстой имел привлекательную наружность, слегка осунувшееся лицо и орлиный нос. Он напоминал задумчивого романтического героя. В своем имении в Калужской губернии А.И. Толстой держал дрессированного медведя, наряженного в причудливую одежду. Ведя более скромный образ жизни во время военной кампании, он тем не менее любил при всяком удобном случае пребывать в обществе своего ручного орла и белой вороны. В некоторых отношениях А.И. Остерман-Толстой был достоин восхищения. Он был большим патриотом, который не мог смириться с тем, что он рассматривал как унижение России в Тильзите. Хорошо образованный, в совершенстве владевший французским и немецким языками и любивший русскую литературу, он обладал беззаветной храбростью — даже по очень высоким меркам российской армии. Он трепетно относился также к здоровью своих людей, их продовольственному и материальному снабжению; разделял их любовь к гречневой каше и физически был столь же вынослив, что и его самые выносливые бывалые гренадеры. На самом деле А.И. Остерман-Толстой был прекрасным полковым и неплохим дивизионным командиром до тех пор, пока он действовал под началом старших по званию генералов. Но он не был тем человеком, которому со спокойным сердцем можно было доверить командование более крупным военным подразделением[250].

4-й корпус дрался под Островно в манере, которая в какой-то мере отражала характер Остермана-Толстого, хотя, признаться, эта манера отражала также неопытность его войск и стремление русских солдат наконец схватиться с врагом. М.Б. Барклай направил своего адъютанта В.И. Левенштерна для наблюдения за действиями Остермана-Толстого. Впоследствии Левенштерн вспоминал, что корпусной командир проявил необычайную храбрость, но в то же время его войска понесли неоправданные потери. Аналогичного мнения придерживался Г.П. Мешетич, молодой артиллерийский офицер, служивший во 2-й тяжелой батарее 4-го корпуса.

Согласно Мешетичу, А.И. Остерман-Толстой не смог принять должных мер предосторожности, несмотря на полученное предупреждение о близости французов. В результате его авангард попал в засаду и потерял шесть орудий. Затем он не воспользовался прикрытием, имевшимся по обе стороны главной дороги, и не укрыл пехоту от артиллерийского огня неприятеля. Он также попытался оттеснить французских стрелков массированный штыковой атакой: эта тактика широко применялась русскими в 1805 г. и в целом показала свою затратность и неэффективность. Однако в вину Остерману-Толстому не может быть поставлена небольшая стычка на левом фланге, где оставленный в лесу Ингерманландский драгунский полк должен был следить за перемещениями французов. Наконец-то дорвавшись до противника, русские драгуны выскочили из леса, смяли ближайший к ним кавалерийский отряд неприятеля и затем были разбиты превосходившими их по численности силами французов, потеряв при этом треть личного состава. Одним из следствий понесенных потерь был тот факт, что полк практически до конца 1812 г. находился вдали от линии фронта и выполнял обязанности воинской полиции. Для восполнения части офицерского состава, потерянной под Островно, пятеро унтер-офицеров недворянского звания получили повышение по службе, что явилось одним из первых примеров практики, которой на протяжении 1812–1814 гг. суждено было стать общепринятой[251].

Однако было бы неправильно заострять внимание исключительно на провалах российской армии под Островно. 4-й корпус выполнил свою задачу, задержав французов, которые понесли тяжелые потери, несмотря на их численное превосходство. Не обладая особенными дарованиями, А.И. Остерман-Толстой тем не менее был командиром, способным вдохновить своих подчиненных на подвиги. Бой под Островно был первым сражением для молодого И.Ф. Радожицкого, равно как и для очень многих солдат 4-го корпуса. Он вспоминал сцены растущего отчаяния, грозившего перерасти в панику по мере того, как противник усиливал свой натиск и на поле боя появлялись выпотрошенные тела товарищей и конечности, оторванные ядрами французских пушек. Под шквальным огнем Остерман-Толстой сидел на лошади, не двигаясь и нюхая табак. Роковым посланцам, просившим у него разрешения начать отступление или с тревогой сообщавшим о том, что все больше и больше русских орудий выходили из боя, Остерман-Толстой отвечал тем, что демонстрировал личное присутствие духа или отдавал приказы «стоять и умирать!» Радожицкий писал: «Такое непоколебимое присутствие духа в начальнике, в то время как всех бьют вокруг него, было истинно по характеру русского, ожесточенного бедствием отечества. Смотря на него, все скрепились сердцем и разъехались по местам, умирать»[252].

В тот же вечер 4-й корпус отступил на 7 км в направлении Какувячино, где ответственность за сдерживание французов была возложена на генерал-лейтенанта П.П. Коновницына, командира 3-й пехотной дивизии. Коновницын отличался не меньшей храбростью, чем Остерман-Толстой, но в то же время был гораздо более умелым арьергардным командиром. Его люди отчаянно защищались от атак французов в течение большей части 26 июля. Однако в ночь того же дня в штаб М.Б. Барклая прибыл адъютант П.И. Багратиона князь А.С. Меншиков с новостями, которые кардинально меняли расстановку сил. 23 июля в бою под Салтановкой Л.Н. Даву воспрепятствовал попыткам П.И. Багратиона двинуться маршем в северном направлении через Могилев для соединения с силами М.Б. Барклая. В результате Вторая армия была вынуждена двинуться дальше на восток, и в ближайшем будущем объединение двух армий не представлялось возможным.

Даже после получения этой новости М.Б. Барклай все еще хотел сражаться под Витебском, но его разубедили в этом А.П. Ермолов и другие генералы. Как впоследствии признавал Барклай, Ермолов дал правильный совет. Позиция под Витебском имела ряд слабых мест, а соотношение сил было бы два к одному не в пользу русских. Более того, даже если бы им удалось отбить атаки Наполеона в течение одного дня, в этом не было бы никакого смысла. На самом деле расстояние между 1-й и 2-й Западными армиями за это время только бы увеличилось, что позволило бы Наполеону вклиниться между ними и взять Смоленск. Поэтому Первой армии был дан приказ об отступлении. Однако ускользнуть невредимыми от практически всей армии Наполеона, находившейся под носом у русских, представлялось совсем непростой задачей[253].

Отступление Первой армии началось в полдень 27 июля. В течение всего дня арьергард русской армии под командованием П.П. Палена отчаянно отбивал атаки французов, умело маневрируя и организованно отступая в случае необходимости, при этом проведя серию острых контратак, не позволивших противнику чрезмерно усилить свой натиск. М.Б. Барклай де Толли никогда не имел обыкновения излишне нахваливать своих подчиненных, но в своих рапортах Александру I он особенно выделил крупные заслуги П.П. Палена, сумевшего обеспечить отрыв Первой армии от Наполеона и прикрыть пути ее отхода во время отступления из Витебска к Смоленску. Французские источники более склонны утверждать, что 27 июля Наполеон упустил прекрасный шанс, посчитав, что русские останутся на позициях и продолжат бой на следующий день, и по этой причине не слишком сильно напирая на Палена. В ту ночь казаки оставили зажженными все костры в русских бивуаках, что убедило французов в том, что М.Б. Барклай все еще находится на позиции и ждет сражения. Когда, проснувшись на следующее утро, французы обнаружили, что русские ушли, они испытали немалое беспокойство, которое усиливалось тем обстоятельством, что П.П. Пален столь умело замел следы отступления армии Барклая, что на протяжении некоторого времени Наполеон не имел понятия о том, в каком направлении отступил противник[254].

Герцог Фезенсак, служивший в качестве адъютанта маршала Л.А. Бертье, в своих мемуарах вспоминал о том, что более мудрым и опытным французским офицерам под Витебском стало не по себе: «Они были поражены тем, сколь стройным порядком отступала русская армия, находясь под постоянным прикрытием многочисленных казаков и не оставляя ни единой пушки, повозки или больного человека». Граф де Сегюр входил в состав штаба Наполеона и вспоминал эпизод осмотра лагеря М.Б. Барклая на следующий день после ухода русских: «…ничего не было оставлено, ни одного орудия, ни чего-либо ценного; за пределами лагеря не было ни следов, ни иных признаков этого внезапного ночного марша, обнаруживавших направление, в котором двинулись русские; казалось, в их поражении было больше порядка, чем в нашей победе!»[255]

Оставив Витебск, армия М.Б. Барклая устремилась к Смоленску. Поначалу имелись опасения, что французы могут добраться туда раньше, и отряд Н.И. Депрерадовича, состоявший из гвардейской кавалерии и егерей, за 38 часов преодолел расстояние в 80 км, чтобы их опередить. На самом деле это оказалось чем-то вроде ложной тревоги, поскольку войска Наполеона были истощены, и им требовался отдых. 2 августа М.Б. Барклай и П.И. Багратион встретились в Смоленске, две основные армии русских наконец-то объединились.

Оба генерала сделали все возможное для того, чтобы оставить обиды в прошлом и действовать сообща. М.Б. Барклай — при полном параде и держа свой головной убор в руках — для встречи с П.И. Багратионом покинул свой штаб. Он взял Багратиона с собой на смотр полков Первой армии, показывая его солдатам и всеми силами демонстрируя единство и дружбу, установившиеся между двумя командирами. Между тем Багратион уступал верховное командование Барклаю. Поскольку он был немного выше последнего по званию, являлся выходцем из древнего грузинского царского рода и был женат на представительнице высшей русской знати, по меркам того времени он шел на большие жертвы. Но единство и подчинение всегда были условными. В конечном счете — и это хорошо понимал Барклай — Багратион, если он так решит, будет действовать только в соответствии с собственным планом.

Однако несмотря на готовность обеих сторон, единство не могло продлиться долго. Взрывной грузин и холодный и рассудительный «немец» просто-напросто слишком отличались по темпераменту, и это обстоятельство непосредственно влияло на то, что каждый из них придерживался противоположных взглядов относительно выбора стратегии. П.И. Багратион, поддерживаемый практически всеми генералами, ратовал за немедленное и решительное наступление. Помимо соображений военного характера, побуждавших их выступать в пользу именно этой стратегии, из воспоминаний многих офицеров становится очевидно, что, как только армия достигла Смоленска, все отчетливо осознали, что теперь они защищают исконно русские земли.

Л.А. Симанский, например, был поручиком лейб-гвардии Измайловского полка. Его дневниковые записи первых недель войны содержат мало эмоций и в основном представляют собой фиксацию ежедневных разговоров, а также незначительных радостей и разочарований. Только когда Симанский оказывается в русском городе Смоленске, видит чудотворной образ Смоленской Божьей Матери и пишет о ее спасительной благодати, являвшейся ранее в те моменты русской истории, когда отечеству грозила опасность, на страницы дневника выплескиваются сильные эмоции. И.Ф. Паскевичу, командиру 26-й пехотной дивизии армии П.И. Багратиона, скорее природа, чем какое-либо из творений рук человеческих, служила главным напоминанием о том, что это была «отечественная» война: «… мы дрались в старой России, которую напоминала нам всякая береза, у дороги стоявшая»[256].

Во многих отношениях наиболее убедительное оправдание линии П.И. Багратиона было изложено в письме А.П. Ермолова к Александру I. Он утверждал, что армиям будет непросто длительное время без движения стоять под Смоленском. Поскольку по плану концентрация войск в этом месте никогда не предусматривалась, запасы продовольствия были ограниченными, и армии пришлось бы приложить немалые усилия, чтобы прокормиться. В любом случае Смоленск не являлся прочной оборонительной позицией. Малейшая угроза армейским коммуникациям на пути к Москве понуждала бы к дальнейшему отступлению. Время для нанесения удара было благоприятным, поскольку армия Наполеона была рассредоточена на обширной территории. Низкая активность противника должна была объясняться слабостью его позиций, вызванной необходимостью выделения многих воинских подразделений для прикрытия от угроз со стороны П.X. Витгенштейна и А.П. Тормасова на северном и южном флангах.

Ермолов заявлял, что главным препятствием на пути к наступлению был Барклай: «Главнокомандующий <…> по возможности будет избегать крупного сражения и не даст согласия на таковое до тех пор, пока оно не будет абсолютно и неизбежно необходимо». К тому моменту Александр I знал из многих источников о том, сколь непопулярна была стратегия Барклая как среди генералов, так и среди солдат. Умея мастерски снимать с себя ответственность за проведение непопулярной политики, император не мог испытывать удовлетворения, прочтя замечание А.П. Ермолова о том, что М.Б. Барклай «не скрывает от меня волю Вашего Величества относительно этого дела»[257].

Но к моменту соединения двух армий под Смоленском позиция Александра I кардинальным образом изменилась, и он сам оказывал сильное давление на М.Б. Барклая, чтобы тот выступил против Наполеона. Возможно, император был искренен, заявляя, что он никогда не ожидал, что отступление может продолжиться до Смоленска без попытки сразиться с врагом, однако он также понимал, какой политический риск мог возникнуть в том случае, если бы Барклай продолжил отступать без боя. 9 августа он написал главнокомандующему: «…теперь я надеюсь на то, что с Божьей помощью вы сможете повести наступление и остановить набег на наши провинции. Я доверил вам безопасность России, генерал, и хотел бы надеяться на то, что вы оправдаете все возложенные мною на вас надежды». Два дня спустя Александр повторил свой призыв к атаке, добавив безо всякого оттенка иронии: «…вы вольны действовать без всяких помех и вмешательства с чужой стороны». Находясь под сильным давлением со стороны собственных генералов и П.И. Багратиона, М.Б. Барклай был не в том положении, чтобы игнорировать мнение своего императора. В любом случае он являлся заложником своего же, данного Александру I обещания о том, что он атакует, как только произойдет соединение армий[258].

Таким образом, М.Б. Барклай был вынужден согласиться с тем, что перейдет в наступление, но из его слов и действий становится ясно, что у него имелись сильные сомнения в правильности принятого решения. Отчасти они проистекали из опасения, что Наполеон воспользуется возможностью обойти наступавшие русские войска с флангов и отрежет их от коммуникаций на пути к Москве. Русская кавалерия упустила из виду силы французов, и Барклаю пришлось бы наступать, не имея четкого представления о местоположении противника и достоверных сведений о его численности. Помимо этого он испытывал беспокойство по поводу качества подготовки российской армии в сравнении с войсками противника.

Он писал Александру, что «простой солдат армии Вашего Императорского Величества, несомненно, является лучшим в мире», но с офицерами дело обстоит иначе. В частности, унтер-офицеры слишком молоды и неопытны. Это было не совсем так, поскольку любой критике в адрес унтер-офицеров российской армии можно противопоставить их выдающуюся храбрость, верность по отношению к своим товарищам и полку и желание немедля схватиться с французами. Гораздо более обоснованными представлялись сомнения относительно высшего командного состава российской армии. Кроме того, М.Б. Барклай не был бы человеком, если бы не испытывал некоторого страха от перспективы столкновения с величайшим полководцем той эпохи[259].

Более того, существовало одно соображение в пользу занятия прочной оборонительной позиции и предоставления Наполеону возможности атаковать самому, как это успешно проделал Л.Л. Беннигсен в битве при Прёйсиш-Эйлау и эрцгерцог Карл при Асперне, и как это предстояло проделать А.У. Веллингтону при Ватерлоо. Совсем иным делом было пойти в наступление, управляя войсками искуснее Наполеона, и тем самым одержать над ним верх. Личное присутствие Наполеона делало весьма вероятным такой сценарий, при котором его власть над командирами, сила его репутации и военная интуиция могли принести победу французам. Его корпуса должны были двигаться более слаженно, лучше замечать предоставлявшиеся возможности и более эффективно пользоваться полученным преимуществом. Если так происходило всегда, то тем более это должно было случиться тогда, когда крупный численный перевес был не на стороне русских, а им самим приходилось действовать силами двух независимых армий, чьи командиры обладали различными видением ситуации и склонностями.

Прежде всего М.Б. Барклай оставался верен стратегии, которой он и Александр I решили следовать еще до начала войны. Ему было проще честно признаться в этом посторонним лицам, чем своим собственным генералам, чьи враждебность и разочарование росли день ото дня. 11 августа он написал адмиралу П.В. Чичагову, Дунайская армия которого двигалась в северном направлении в тыл Наполеону, что «желание неприятеля есть кончить войну решительными сражениями, а мы напротив того должны стараться избегнуть генеральных и решительных сражений всею массою, потому что у нас армии в резерве никакой нет, которая бы в случае неудачи могла нас подкрепить, но главнейшая наша цель ныне в том заключается, чтобы сколь можно более выиграть времени, дабы внутреннее ополчение и войска, формирующиеся внутри России, могли быть приведены в устройство и порядок». Пока же этого не произошло, Первая и Вторая армии не должны были подвергать себя риску, которой мог привести к их уничтожению.

Впоследствии М.Б. Барклай в очень похожих выражениях будет доказывать правильность своей стратегии М.И. Кутузову, заявив, что он старался избегать решающих сражений потому, что в случае уничтожения Первой и Второй армий в тылу на тот момент еще не были сформированы силы для продолжения войны. Вместо этого он с немалым успехом «старался только частными сражениями приостановить быстрое наступление неприятеля, от чего силы его ежедневно более и более ослабевали». В конце августа Барклай писал Александру I: «Будь я ведом безрассудным и слепым честолюбием, Ваше Императорское Величество, возможно, получили бы множество сообщений о проведенных сражениях, но противник тем не менее был бы у стен Москвы, которая не нашла бы достаточных сил для сопротивления»[260].

Как впоследствии было официально признано в российской историографии, хотя Барклаю в то время приходилось отстаивать свою точку зрения практически в одиночку, прав был именно он, а его противники ошибались. Помимо всего прочего они сильно недооценивали мощь наполеоновской армии и преувеличивали степень ее рассредоточения. Но «наступление» Барклая, ущерб которому был нанесен уже одними его сомнениями, в то время лишь сделало его объектом насмешек. Даже его верный адъютант Левенштерн писал, что «впервые я был не вполне доволен его действиями»[261].

7 августа, как это было согласовано на военном совете с П.И. Багратионом за день до этого, М.Б. Барклай выдвинулся в сторону северного течения Днепра, в направлении Рудни и Витебска. Но с условием, что изначально он отойдет на расстояние не больше трех дней марша от Смоленска. С подобными уловками и неопределенностью никакое серьезное наступление было невозможно. Когда Барклай ночью 8 августа получил донесение, что крупные силы противника обнаружены к северу от него в районе деревни Поречье, он тотчас же решил, что это тот самый обход его позиций с фланга, которого он опасался. В результате он переместил направление движения войск к северу, чтобы встретить угрозу, но обнаружил, что «крупные силы противника» были не более чем вымыслом его дозорных. П.И. Багратион сетовал, что «одни слухи не должны служить основанием к перемене операции». Ропот в рядах офицеров и солдат усиливался вместе с нарастанием неопределенности, а войска совершали марши и контрмарши[262].

Двигаясь впереди войск М.Б. Барклая по дороге к Рудне, М.И. Платов наголову разбил крупный отряд французской кавалерии при Молевом болоте, захватив штаб-квартиру генерала О.Ф.Б. Себастиани и большую часть его корреспонденции. Когда из этих документов стало ясно, что произошла утечка информации, и французы знали о готовившемся наступлении, в русской армии распространилась безобразная волна ксенофобии и шпиономании. Часть штабных офицеров, которые не были этническими русскими, включая офицеров (как, например, В.И. Левенштерн), которые являлись подданными российского императора, были отправлены в тыл по подозрению в измене. П.И. Багратион писал А.А. Аракчееву: «Я никак вместе с министром [Барклаем. — Авт.] не могу. Ради Бога, пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать в Молдавию, или на Кавказ, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку никакого нет»[263].

Пока русские колебались и спорили, Наполеон ударил первым. Он сконцентрировал армию у Расасны в южном течении Днепра и 14 августа двинулся на Смоленск через Красный. Единственными силами русских на его пути был отряд из 7200 человек под командованием Д.П. Неверовского, ядро которого составляли полки его собственной 27-й пехотной дивизии. Эти полки были сформированы незадолго до начала войны большей частью из новых рекрутов и солдат распущенных гарнизонных полков. Со временем и в результате эффективной подготовки, большинство рекрутов и гарнизонных солдат могли стать хорошими бойцами. Серьезная проблема состояла в том, чтобы найти хороших офицеров, которые могли бы их готовить, а затем повести в бой. Большая часть офицеров была набрана из бывших гарнизонных полков, но очень скоро они доказали свою бесполезность. В Одесском полку, например, по прошествии нескольких недель только один из двадцати двух бывших гарнизонных офицеров был признан годным к строевой службе. Чтобы найти офицеров, порой требовались отчаянные меры. Д.В. Душенкевич, например, был направлен в звании прапорщика во вновь сформированный Симбирский пехотный полк в возрасте всего 15 лет, после прохождения ускоренного курса обучения в Дворянском полку[264].

Отряд Д.П. Неверовского был усилен двумя опытными полками тяжелой пехоты и имел в своем составе драгунский полк, некоторое количество казаков и четырнадцать пушек. Этому отряду суждено было стать легкой добычей для гораздо более многочисленного неприятельского авангарда под командованием маршала И. Мюрата, с которым он столкнулся 14 августа. Неверовский потерял несколько орудий и, вероятно, около 1400 человек, но основной части его отряда удалось уйти, несмотря на атаки кавалерии Мюрата, количество которых колебалось от тридцати до сорока.

Кабинет-секретарь Наполеона барон Фэн писал о сражении под Красным следующее: «…наша кавалерия устремляется вперед, она атакует позиции русских более сорока раз: много раз наши эскадроны оказываются внутри каре; <…> но именно неопытность русских крестьян, составляющих основную массу этого формирования, дает им силу инерции, которая приходит на смену сопротивлению. Кавалерийский натиск вязнет в этой толпе людей, жмущихся один к другому и закрывающих собой все проходы. В конечном счете самая неудержимая отвага оказывается на исходе после ударов по компактной массе противника, которую мы рубим, но не можем разбить»[265].

Французы, для многих из которых просторы, на которых они сражались, казались полудикой окраиной Европы, оставили описания кампании 1812 г., проникнутые чувством превосходства своей культуры, что чаще встречалось при описании европейцами колониальных войн. Не удивительно, что описания сражения под Красным с русской стороны довольно сильно отличаются от оценки Фэна.

Д.В. Душенкевич впервые оказался на поле боя, когда ему еще не исполнилось шестнадцати лет. В своих воспоминаниях он писал: «Кто на своем веку попал для первого раза в жаркий, шумный и опасный бой, тот может представить чувства воина моих лет; мне все казалось каким-то непонятным явлением, чувствовал, что я жив, видел все вокруг меня происходящее, но не постигал, как, когда и чем вся ужасная, неизъяснимая эта кутерьма кончится? Мне и теперь живо представляется Неверовский, объезжающий вокруг каре с обнаженною шпагою и при самом приближении несущейся атакою кавалерии, повторяющего голосом уверенного в своих подчиненных начальника: “Ребята! Помните же, чему вас учили в Москве, поступайте так, и никакая кавалерия не победит вас, не торопитесь в пальбе, стреляйте метко во фронт неприятеля; третья шеренга — передавая ружья как следует, и никто не смей начинать без моей команды тревога”»[266].

После двадцатикилометрового отступления отряда Неверовского под сильным натиском противника на подмогу ему пришла 26-я пехотная дивизия генерал-майора И.Ф. Паскевича, высланная им навстречу П.И. Багратионом. Паскевич писал, что «в этот день наша пехота покрыла себя славой». Он также признавал прекрасное руководство Д.П. Неверовского. Однако он указывал и на то, что, если бы И. Мюрат выказал минимальные профессиональные качества, русские никогда не смогли бы уйти. Правда, двойной ряд деревьев по обеим сторонам дороги, по которой отступал Неверовский, затруднял атаки французов. Однако ничем нельзя было оправдать их полную неспособность координировать кавалерийские атаки и воспользоваться подавляющим численным превосходством с тем, чтобы замедлить продвижение русских. Элементарные тактические соображения предполагали, что кавалерии, нападавшей на обученную пехоту, выстроенную в каре, требовалась поддержка конной артиллерии. «К стыду же французов надо сказать, что при 15-тысячной кавалерии и дивизии пехоты была у них одна только батарея». Паскевич мог только догадываться, было ли это упущение следствием полнейшей некомпетентности или того, что Мюрат хотел, чтобы вся слава досталась его всадникам[267].

Быть может, И.Ф. Паскевич слегка лукавил. Французские источники свидетельствуют, что их артиллерия встретила на своем пути преграду в виде разрушенного моста. К тому же сражение под Красным само по себе было не так уж значимо. Судьба 7 тыс. людей Неверовского едва ли могла тем или иным образом решить исход кампании. Действия Неверовского даже не сильно замедлили продвижение французов. Но то, что произошло под Красным, было симптоматично. В течение августа 1812 г. в Смоленске и его окрестностях в распоряжении Наполеона имелся ряд возможностей серьезным образом ослабить российскую армию, а, возможно, даже решить исход кампании. Эти возможности были упущены из-за провалов, имевших место при реализации планов Наполеона, прежде всего в результате действий ведущих французских генералов.

Когда П.И. Багратион услышал о затруднительном положении, в котором оказался Д.П. Неверовский, и об угрозе Смоленску, он приказал корпусу H. H. Раевского (в состав которого входила дивизия Паскевича) как можно скорее возвращаться в город. К концу дня 15 августа, когда армия Наполеона подошла к Смоленску, войска Раевского и Неверовского находились за его стенами. Однако даже вместе эти силы насчитывали всего 15 тыс. человек, и если бы Наполеон повел решительную атаку на рассвете 16 августа, вполне вероятно, что Смоленск бы пал. Вместо этого он откладывал наступление на протяжении всего дня, дав возможность подойти армиям как П.И. Багратиона, так и М.Б. Барклая.

В ту ночь Первая армия взяла на себя задачу по обороне Смоленска, а Вторая вышла из города для защиты левого фланга и дороги на Москву от возможных фланговых маневров французов. К утру 17 августа 30 тыс. человек из армии М.Б. Барклая заняли прочные позиции за стенами Смоленска и на прилегавшей к городу местности. Если бы Наполеон решил выбить их с позиций малой кровью, в его власти было сделать это за счет флангового маневра, поскольку у него имелся серьезный численный перевес над русскими, через Днепр можно было переправиться во многих местах, а любая серьезная угроза коммуникациям на пути к Москве заставила бы М.Б. Барклая оставить город. Вместо этого Наполеон сделал выбор в пользу лобовой атаки, понеся в ходе нее тяжелые потери.

Начиная с 1812 г. историки задавались вопросом, почему Наполеон действовал подобным образом. Наиболее правдоподобное объяснение заключалось в том, что он не хотел выбивать русских с позиции, а скорее намеревался уничтожить город. Возможно, Наполеон полагал, что если бы он предоставил русским возможность сражаться за Смоленск, то они не осмелились бы просто так оставить прославленный русский город. Если это верно, то расчеты французского императора не оправдались, так как после одного дня ожесточенных боев 17 августа, М.Б. Барклай вновь отдал своей армии приказ об отступлении. Не стоит, однако, забывать, что Барклай сделал это вопреки сильному противодействию со стороны П.И. Багратиона и всех высших генеральских чинов Первой армии. Ему пришлось услышать в свой адрес яростные обвинения в некомпетентности и даже предательстве. Как и ожидалось, громче и истеричнее других звучал голос великого князя Константина Павловича, кричавшего так, что его могли слышать нижние офицерские чины, будто «в жилах тех, кто нами командует, течет нерусская кровь». М.Б. Барклай де Толли знал о том, что его решение об отступлении вызовет также гнев Александра I и, возможно, уронит его репутацию в глазах императора. Для того чтобы действовать таким образом, как это делал он, требовались большая решимость, самопожертвование и нравственная сила. Возможно, Наполеона нельзя винить в том, что он не смог этого предвидеть[268].

Среди русских генералов было много противников идеи оставить Смоленск еще и потому, что русские войска в течение всего дня 17 августа успешно обороняли город от превосходящих сил противника, неся при этом тяжелые потери. В битве за Смоленск 11 тыс. русских погибли или были ранены. Тем не менее французам не удалось прорваться сквозь стены внутрь города. Хотя укрепления Смоленска были возведены еще во времена средневековья, они порой оказывались действительно хорошим прикрытием для русских пушек и стрелков. В ряде случаев наступавшие колонны французов попадали в зону поражения русских батарей, обстрелявших их с другого берега Днепра.

Российская пехота сражалась очень храбро и с мрачной решимостью. И.П. Липранди был старшим офицером в 6-м пехотном корпусе Д.С. Дохтурова. Его оценки кампании 1812 г. принадлежат к числу наиболее содержательных и точных сообщений с русской стороны. Он вспоминал, что в Смоленске офицерам было трудно удержать своих подчиненных от того, чтобы те при всяком удобном случае не тратили зря силы в контратаках против французов. Добровольцы для выполнения опасных заданий имелись в изобилии. Многие солдаты отказывались от отправки в тыл для осмотра полученных ранений. Вид охваченного пламенем города и жалких остатков гражданского населения служили дополнительным стимулом для того, чтобы сражаться до смерти. К тому же подталкивало и чувство, впитанное с молоком матери, согласно которому Смоленск с древности являлся оплотом православной Руси против нашествий «латинского» запада. В минувшие столетия город нередко выступал трофеем, за который боролись русские и поляки. Один офицер вспоминал, что хотя солдаты порой брали французов в плен, 17 августа они неизменно предавали смерти поляков[269].

Русские войска, засевшие в городе, находились под командованием Д.С. Дохтурова, который в ночь на 18 августа очень неохотно подчинился приказу М.Б. Барклая покинуть город и отойти за Днепр в район, прилегавший к городу с севера. В тот день Барклай позволил своим обессилевшим людям отдохнуть. В ночь с 18 на 19 августа он отдал приказ об отступлении в направлении главной дороги, которая вела обратно к Соловьевой переправе и Дорогобужу, в центральные районы Великороссии и в конечном счете к Москве.

На своих начальных этапах это отступление было сопряжено с серьезными трудностями. На выходе из Смоленска главная дорога на Москву проходила вдоль восточного берега Днепра на виду и в зоне досягаемости французской артиллерии, располагавшейся на западном берегу. К тому же в летнее время через реку можно было легко переправиться в нескольких местах. Барклай не хотел, чтобы его отступавшая колонна, растянутая, как это должно было произойти, на многие километры, стала прекрасной мишенью для французов, которые могли атаковать ее на марше. Поэтому он решил двинуть своих людей в ночь с 18 на 19 августа по боковым дорогам, что должно было вывести их на главную дорогу к Москве на безопасном расстоянии от Смоленска и французов. Первая армия должна была разделиться на две части. Д.С. Дохтуров повел меньшую часть армии в обход, занявший у него ночь и весь следующий день, прежде чем ему удалось наконец-то выйти на главную дорогу к Москве недалеко от Соловьево. Эта часть операции прошла без сучка и задоринки, но это же означало, что, когда 19 августа опасность нависла над второй половиной Первой армии Дохтуров находился далеко и не мог прийти на выручку.

Другой колонне под командованием генерал-лейтенанта Н.А. Тучкова предстояло сделать меньший крюк и выйти на московскую дорогу ближе к Смоленску, чуть западнее деревни Лубино. Еще больший сумбур и в без того запутанную историю вносит то обстоятельство, что авангардом колонны Тучкова командовал его младший брат — генерал-майор П.А. Тучков. Младший Тучков получил задание вести свои войска маршем по боковым путям к Лубино и московской дороге, где он должен был соединиться с войсками генерал-лейтенанта князя А.И. Горчакова, входившими в состав Второй армии П.И. Багратиона. Ранее было решено, что Горчаков и Вторая армия будут охранять московскую дорогу до тех пор, пока колонна Первой армии не окажется в безопасности, двигаясь по боковым и основной дорогам неподалеку от Лубино.

Все пошло не так, отчасти из-за плохого взаимодействия Первой и Второй армий, отчасти из-за сложностей, связанных с перемещениями по сельской местности в ночное время. В принципе офицеры штаба должны были заранее произвести рекогносцировку этих дорог и затем задать колоннам правильное направление движения. Ответственность за продвижение армии лежала именно на офицерах штаба. Любые перемещения крупного контингента людей в ночное время требуют тщательной подготовки, особенно если уставшим войскам предстояло идти маршем через лес и сельскую местность. Согласно не кажущемуся столь уж невероятным утверждению историка, занимавшегося изучением свиты Е.И. В. по квартирмейстерской части, штабные офицеры имелись в количестве, недостаточном для выполнения всех задач, вставших на повестку дня сразу после ухода из Смоленска. Некоторые из них были посланы на поиски места для ночлега на следующую ночь, другие получили задание определить места для возможных сражений по дороге к Москве, где армия могла бы занять позиции. Из мемуаров штабных офицеров становится ясно, что в первую половину кампании 1812 г. они были перегружены работой, причем весьма ответственные поручения порой давались младшим и неопытным офицерам. Несомненно, такова была цена создания генерального штаба в столь короткие сроки в годы, непосредственно предшествовавшие началу войны[270].

Каковы бы ни были причины, результатом стала неразбериха. Только треть колонны Н.А. Тучкова, преимущественно состоявшая из его собственного 3-го корпуса, выдвинулась в нужное время и направилась по правильной дороге. Даже они столкнулись с многочисленными препятствиям в попытках организовать движение артиллерии и многотысячных кавалерийских отрядов по узким дорогам и мостам, предназначенным для крестьянских телег. Следующим должен был выдвигаться 4-й корпус А.И. Остермана-Толстого, но он замешкался, потерял след колонн Н.А. Тучкова и двигался, совершенно не разбирая пути, разделившись на отдельные группы и блуждая в ночи по сельским просторам.

Это привело в замешательство последнюю треть колонны — 2-й корпус К.Ф. Багговута. Шедшие в хвосте подразделения 2-го корпуса под командованием принца Евгения Вюртембергского смогли выступить с сильным опозданием лишь в час дня 19 августа. Поскольку 2-й корпус следовал за Остерманом-Толстым, они, естественно, также заблудились и ходили кругами. Около шести утра 19 августа Е. Вюртембергский и его солдаты обнаружили, что находятся у деревни Гедеоново, менее чем в двух километрах от окрестностей Смоленска, на виду у корпуса маршала М. Нея, и могли слышать, как оркестр играет воодушевляющую музыку, чтобы разбудить людей, спавших в бивуаках.

В воздухе запахло бедой. Корпус Нея по численности значительно превосходил три пехотных полка, а также горстку кавалерии и орудий, находившихся под командованием Е. Вюртембергского. Большая часть 4-го и 2-го корпусов по-прежнему блуждали в лесах и могли быть наголову разбиты и отрезаны от Москвы, сумей Ней продвинуться и оттеснить Вюртембергского. К счастью, в критический момент — по чистой случайности — поблизости оказался сам Барклай, который начал делать соответствующие приготовления для того, чтобы не допустить продвижения Нея.

Главнокомандующий не слишком обрадовался, обнаружив, что судьба его армии находится в руках самых молодых и наименее опытных дивизионных командиров. 24-летний Евгений Вюртембергский занимал столь высокий пост потому, что был любимым племянником императрицы Марии Федоровны и кузеном Александра I. M. Б. Барклай не любил дилетантов из числа знати и с подозрением относился к родственникам Е. Вюртембергского и его друзьям при дворе. Несомненно, сдержанный и достаточно серьезный Барклай смотрел на жизнерадостного молодого герцога, который в числе прочего забавлялся тем, что писал пьесы и оперы, как на ужасного дилетанта. Однако на самом деле в 1812–1814 гг. Е. Вюртембергскому суждено было доказать, что он являлся одним из лучших русских генералов того времени. Он получил разностороннее военное образование, принимал непродолжительное участие в войнах 1807 г. против французов и турок, и проявил себя в качестве храброго, решительного и способного командира в кампаниях 1812–1814 гг. Сражение под Смоленском 19 августа должно было стать его первым настоящим экзаменом, и сдал он его хорошо.

К счастью для принца Вюртембергского, Ней был столь же удивлен, увидев русских, как и они сами при виде него. Ему потребовалось три часа, чтобы начать атаку. Но даже после этого, по воспоминаниям Е. Вюртембергского, значительные силы французов так и не покинули лагерь. За эти три часа герцог сумел выбрать для своих трех полков хорошие позиции, расположив их за брустверами и среди лесного кустарника. Русская тяжелая пехота не всегда удачно действовала в роли легкой пехоты, но 19 августа Тобольский, Вильманстрандский и Белозерский пехотные полки сражались героически, отражая повторявшиеся атаки французов достаточно долго для того, чтобы подоспело подкрепление, шедшее через лес на звуки орудий. Когда М.Б. Барклай наконец отдал приказ об отступлении, Е. Вюртембергский смог собрать арьергардный отряд, сдерживавший французов, пока 2-й и 4-й корпуса по лесным тропам отходили к дороге на Москву[271].

Однако замешательство, возникшее совсем неподалеку на московской дороге, позволило французам добраться до Лубино, перекрыть лесные тропы и свести на нет то, что было достигнуто принцем Вюртембергским и его людьми. Барклай сделал все, что было в его силах, чтобы избавить Евгения от грозившей тому опасности, когда получил известие, что Вторая армия отступила на восток по Московской дороге, не дожидаясь Первой армии и оставив французам важное перепутье рядом с деревней Лубино. В момент донесения рядом с Барклаем находился только Фридрих фон Шуберт, и он вспоминал, что главнокомандующий, обычно сдержанный и спокойный в критические моменты, громко произнес: «Все пропало». Следует простить М.Б. Барклаю временную потерю самообладания, поскольку для русских это было один из самых опасных эпизодов в кампании 1812 г.[272]

Ситуацию отчасти удалось выправить П.А. Тучкову. После затяжного и изматывающего ночного марша через лес он вышел на московскую дорогу недалеко от Лубино около восьми утра. Тучков был поражен, не обнаружив там никого из числа Второй армии за исключением нескольких казаков. Еще хуже было то, что, по сообщениям казаков, вестфальский корпус Ж.А. Жюно готовился к переправе через Днепр в районе Прудищево, что позволило бы ему при минимальном сопротивлении выйти на дорогу с южной стороны.

П.А. Тучков не пал духом и проявил похвальную инициативу. Игнорируя полученные приказы, он развернул свой 3-тысячный отряд не налево, а направо на Московской дороге и занял хорошую оборонительную позицию за рекой Колодой — настолько к западу от Лубино, насколько это было возможно. Здесь его люди сдерживали все более усиливавшийся натиск французов в течение пяти часов, получив подкрепление двух хорошо обученных полков лейб-гвардии, которые устремились на выручку П.А. Тучкову во главе с его старшим братом. К полудню П.А. Тучков отошел на новые позиции за рекой Строгань, которые были последним оборонительным рубежом в том случае, если ставилась задача сохранить пути отхода армии через лес к московской дороге. Яростные бои продолжались до вечера, но Тучков выстоял, при поддержке все новых подкреплений, высланных А.П. Ермоловым.

Как и в бою под Красным, русские генералы сохраняли спокойствие, а русская пехота в критической ситуации продемонстрировала большую стойкость и храбрость. В отличие от сражения под Красным, свой вклад в победу внесли также русская кавалерия и артиллерия. В частности, кавалерийский отряд графа В.В. Орлова-Денисова прикрыл уязвимый левый фланг П.А. Тучкова от натиска французской кавалерии и пехоты, превосходно используя особенности местности и идеально выбирая время для контратак.

Однако никакие выучка и храбрость русских не спасли бы П.А. Тучкова, если бы французы с умом использовали все войска, имевшиеся в их распоряжении. Перейдя Днепр вброд недалеко от Прудищево, корпус генерала Ж.А. Жюно в течение большей части дня оставался без движения, хотя был развернут в сторону фланга и тыла русских, и Тучков тем самым находился во власти противника. Французские источники впоследствии объясняли этот промах умственным расстройством, начавшим развиваться у Жюно, но он также в полной мере свидетельствовал о том, что французская армия, прославившаяся своим умением быстро и решительно использовать благоприятную ситуацию на поле боя, была способна на это только при участии Наполеона. Однако французский император не рассчитывал на серьезное сражение 19 августа и поэтому остался в Смоленске. Его отсутствие спасло русских от несчастья, и это хорошо понимали русские военачальники. А.П. Ермолов писал Александру I: «…мы должны были сгинуть». М.Б. Барклай говорил Л.Л. Беннигсену, что шанс на спасение Первой армии был один из ста[273].

Пока русские армии отступали на восток, инициатива оставалась у Наполеона. Он мог либо продолжить преследование, либо завершить свою кампанию в Смоленске и направить усилия на превращение Литвы и Белоруссии в обширный плацдарм, с которого мог нанести второй, решающий удар в 1813 г. Как в то время, так и впоследствии обсуждение преимуществ и недостатков обоих вариантов вызывало серьезные прения.

В пользу того, чтобы остановиться в Смоленске, говорили опасности, связанные с дальнейшим растяжением французских коммуникаций в восточном направлении. Линии коммуникаций и без того были слишком сильно вытянуты: к середине августа угроза для них возникла на обоих флангах, особенно на юге, где огромная армия адмирала П.В. Чичагова подходила все ближе к театру военных действий. Кроме того, за два месяца войны произошло не только значительное сокращение численности французской армии, также заметно ослабли ее дисциплина и моральный дух. Имея у себя десятки тысяч больных, дезертиров и мародеров, разбросанных по территории Литвы и Белоруссии, не было ли разумнее укрепить основы собственной армии и водворить в ней порядок вместо того, чтобы подвергать дополнительному риску ее слабую дисциплину?

Для прекращения кампании в Смоленске имелись также веские политические причины. Если бы удалось удовлетворить притязания местной аристократии и установить там эффективное управление, Литва и Белоруссия могли бы стать ключевыми союзниками в войне против России. Российские правители всегда опасались, что, оставив западные провинции, они позволят Наполеону укрепить здесь свою власть и обратить против России польское население. Одно из соображений, из которого исходил Наполеон, планируя свое вторжение, заключалось в том, что правящие круги России никогда не будут сражаться до последнего, чтобы удержать польские провинции империи. Если бы он покорил эти провинции и установил там свое правление, сколь сильные муки готовы были вынести русские в надежде вернуть их?

Для Наполеона кампания 1812 г. была кабинетной войной, которая преследовала строго ограниченные политические цели. В лучшем случае он добился бы присоединения Литвы, части Белоруссии и Украины, вынудил бы Россию вновь присоединиться к континентальной блокаде, и, возможно, заставил бы русских оказать ему помощь в попытке оспорить могущество Великобритании в Азии. Столкнувшись с трудностями в ходе российской кампании, он даже в случае победы мог бы ограничиться меньшими требованиями. Будучи втянут в народную войну в Испании, он меньше всего хотел разжечь еще одну в России. С самого начала имелись явные признаки того, что Александр I и его генералы пытались спровоцировать народную войну против Наполеона. По мере приближения к Смоленску эти признаки становились все более угрожающими. Чем дальше продвигалась французская армия вглубь Великороссии, тем более народной становилась война.

Наполеон был человеком порядка, он положил конец Французской революции и женился на дочери императора из династии Габсбургов. Он не хотел провоцировать крестьянское восстание в России. Однако угроза может быть действенным средством достижения политических целей. С гораздо большей долей вероятности она могла быть воспринята всерьез в том случае, если бы французская армия находилась в состоянии боевой готовности на подступах к центральным районам России, чем если бы она действительно вторглась на эти территории. Едва ли русские крестьяне прислушались бы к обещаниям французов после того, как те осквернили бы их храмы, изнасиловали их женщин и уничтожили их хозяйства.

Все эти резоны в то время были очевидны. К этому можно добавить еще кое-что, взглянув на события с высоты наших дней. Возрождение мощного польского государства было необходимо для продолжения французской гегемонии в Европе. Восстановленная Польша была бы куда более надежным союзником Франции, чем когда-либо могли стать монархии Габсбургов, Романовых или Гогенцоллернов. В силах Наполеона было сделать восстановление Польши приемлемым шагом в глазах Австрии, которой он мог вернуть Иллирийские провинции, отторгнутые от нее в 1809 г. Если взглянуть на события с еще более далекого расстояния и окинуть взглядом последние три столетия русской истории, справедливо будет сказать, что тогда как простые военные демарши против России, как правило, оканчивались провалом по причине огромности ее территории и ресурсов, Российская империя оказывалась уязвима в случае одновременного военного и политического давления. Так было как в годы Первой мировой и «холодной» войн, обе из которых Россия проиграла в значительной мере из-за восстаний, поднятых нерусскими народами, но во многом и из-за самих русских; ценой этого была гибель империи и сущности того устройства, которое требовалось для ее сохранения. В начале XIX в. военное давление в сочетании с использованием слабых политических сторон империи Романовых могло сработать тогда, когда применялось для достижения строго ограниченных военных целей.

Даже не принимая во внимание тот факт, что Наполеон не мог предвидеть будущее, все равно имелись веские аргументы в пользу того, чтобы остановиться в Смоленске. Наполеон очень не хотел отсутствовать в Париже долее одного сезона, в течение которого он собирался провести кампанию. Как было сказано выше, А.И. Чернышев указывал на это обстоятельство еще до 1812 г. и связывал его с природой режима Бонапарта и теми вызовами, перед которыми тот оказывался. Перечислив некоторые из общего числа этих вызовов (экономика, папа римский, Испания, высшие слои общества), ведущий французский специалист по эпохе Наполеона нашего времени делал вывод о том, что «Чернышев был прав, докладывая своему начальству, что, если бы война затянулась, Наполеон подвергался бы серьезному риску у себя дома». Если сейчас, имея возможность спокойно взглянуть на события отдаленного прошлого, можно сделать такой вывод, насколько же сильнее в 1812 г. должно было быть чувство незащищенности, испытываемое Наполеоном? Он являлся свидетелем крайней нестабильности политической ситуации во Франции в 1790-е гг. Он понимал, сколь условна была лояльность по отношению к нему со стороны правящих кругов Франции. Он знал, сколь многим его положение на троне было обязано победам и удаче[274].

Он также понимал, что создать надежный опорный пункт на западных рубежах Российской империи будет непросто. Литва и Белоруссия с трудом могли прокормить армии даже в мирное время, особенно в зимнюю и весеннюю пору. 1-я Западная армия сильно уступала по численности силам Наполеона, к тому же далеко не все ее части провели зиму 1811–1812 гг. в приграничных районах. Даже при всем при этом армию пришлось расквартировывать на большой территории, чтобы обеспечить ее нормальное снабжение. Особенно это касалось кавалерии. Пять полков 2-го кавалерийского корпуса барона Ф.К. Корфа квартировали на пространстве от прусской границы до центральных частей Украины с тем, чтобы иметь корм для лошадей[275].

Едва ли дела могли обстоять лучшим образом зимой 1812 г., после того как приграничные районы в течение целого года опустошались силами двух армий. Русская легкая кавалерия находилась в лучшем состоянии по сравнению с французской даже в начале лета 1812 г. Однако, как Наполеон смог убедиться в 1806–1807 гг., казаки полностью раскрывали свой потенциал в зимнее время, когда они были в состоянии действовать в условиях, губительных для регулярной легкой кавалерии. Учитывая, что русские мобилизовали все мужское казачье население, французам зимой 1812 г. предстояло столкнуться с большими трудностями по части охраны своих опорных пунктов и нахождения провианта для лошадей и даже людей.

Конечно, если бы Наполеон остановился в Смоленске, вся его армия не была бы уничтожена, как это случилось после того, как он неумело повел наступление в центральных районах России. Но гибель армии Наполеона ни в коем случае не была предрешена только потому, что он продолжил наступление после Смоленска. Виной тому были другие причины (и ошибки).

В августе 1812 г. Наполеон предпочел бы не отсиживаться в Смоленске, зная, что русская армия не разбита и продолжает действовать. Его стратегия зиждилась на справедливой убежденности в том, что если бы он смог уничтожить Первую и Вторую армии, Россия лишилась бы всяческой надежды на то, чтобы в конечном счете одержать победу. Придерживаясь этой стратегии, он преследовал русских на протяжении всего их отступления к Смоленску, но они сорвали его планы. Один из политических расчетов Наполеона оказался верным: русские не могли сдать Москву без боя. До Москвы от Смоленска в строевом порядке было две недели пути. Раз уж он зашел так далеко, ища сражения, вполне вероятно, что ему могла показаться глупой идея сдаться тогда, когда он почти добился своего. Действуя на просторах зажиточной московской губернии в самую урожайную пору, у него не должно было возникнуть серьезных проблем, связанных с прокормом лошадей и людей своей армии, до тех пор, пока последняя продолжала движение. Несомненно, наступление являлось авантюрой, но Наполеон был азартным игроком. Он также был прав, полагая, что прекращение наступления после Смоленска в августе 1812 г. ни в коей мере не являлось безопасным выбором. Поэтому он решил продолжить движение к Москве.

БОРОДИНО И ПАДЕНИЕ МОСКВЫ

По мере того как основные силы Наполеона во второй половине августа двигались в направлении центральной России, ситуация на их северном и южном флангах начала складываться не в пользу французов. Отчасти это происходило потому, что теперь армии Наполеона приходилось действовать на огромной территории. На севере маршал Макдональд, потомок эмигранта — якобита шотландского происхождения — получил задание прикрывать левый фланг Наполеона, очистить Курляндию и захватить Ригу. На юге австрийские и саксонские части столкнулись с Третьей армией А.П. Тормасова на границе с нынешней территорией Украины. Две эти группировки разделяло более тысячи километров. Еще больше было расстояние между передовым отрядом Наполеона, покинувшим Смоленск, и французскими базами в Восточной Пруссии и Польше. По мере того как пройденное расстояние и болезни сказывались все больше, силы Наполеона неминуемо сокращались. Наполеон не мог быть на высоте повсеместно.

X корпус маршала Макдональда насчитывал 32,5 тыс. человек. Почти на две трети он состоял из пруссаков, и на начальном этапе кампании они сражались хорошо. Их командир генерал-лейтенант Юлиус фон Граверт подчеркивал необходимость возвращения Пруссии былой военной славы и хотел добиться того, чтобы французы вновь прониклись уважением к армии Фридриха Великого. 19 июля 1812 г. близ главного родового имения семейства Паленов в Гросс-Экау прусские части сорвали попытку русских остановить их продвижение. Менее чем через месяц после начала войны пруссаки подошли вплотную к Риге, являвшейся важной базой снабжения российской армии, крупным городом на территории балтийских губерний и ключевым пунктом к овладению р. Двиной.

Рига не имела мощных укреплений. Уникальным было то, что расходы по их содержанию несло не российское государство, а городские власти самой Риги. За столетие, прошедшее с того момента, когда город в последний раз подвергался серьезной опасности, за его укреплениями должным образом не следили, и они пришли в негодность. Только в июне 1810 г. государство вновь взяло на себя заботу о городских фортификациях. В течение последующих двух лет многое сделали для того, чтобы подготовить Ригу к осаде, но главные недостатки так и не были устранены. Значительная часть ключевых звеньев оборонительной системы устарела. В самой крепости было мало пространства, а прилегающие к ней вплотную жилые кварталы не давали возможности его расширить. Пригородные районы Риги на протяжении XVIII в. также сильно разрослись, заняв значительную территорию того, что некогда было открытым пространством перед внешними стенами крепости.

19-тысячным гарнизоном Риги командовал генерал-лейтенант И.Н. Эссен. Большая часть гарнизона была набрана из резервных батальонов, и многие из входивших в них солдат и офицеров были плохо подготовлены. Болезни были обычным явлением в гарнизоне еще до начала осады. Едва узнав о том, что Наполеон переправился через Неман, Эссен объявил Ригу на осадном положении: каждому хозяйству предписывалось иметь четырехмесячный запас еды, а каждое гражданское лицо, покидавшее город, было обязано оставить на своем хозяйстве двух работоспособных горожан, которые должны были оказать помощь в обороне города. В последнюю неделю июля, когда неприятель подошел к Риге, Эссен приказал сжечь дотла западные и южные пригородные районы, чтобы открыть гарнизону простор для ведения огня с городских стен. Было уничтожено более 750 строений приблизительной стоимостью 17 млн. руб. Несмотря на все приготовления, общее мнение было таково, что Рига сможет выдержать не более чем двухмесячную осаду.

Если бы Наполеон остановил наступление в Витебске или Смоленске и отправил часть армии на помощь Макдональду, Рига, разумеется, пала бы. Однако без дополнительных сил французский военачальник не мог рассчитывать, что ему удастся овладеть городом. Полная блокада Риги потребовала бы создания более чем 50-километровой заградительной линии по обоим берегам Двины. 32,5 тыс. человек, имевшихся в распоряжении Макдональда, было явно недостаточно для того, чтобы образовать такую линию. Кроме того, русские пушки контролировали водное пространство реки, а английский флот господствовал на Балтийском море, осуществляя рейды на береговые коммуникации Макдональда. Французская осадная артиллерия, первоначально отправленная к Динабургу, в конечном итоге оказалась недалеко от Риги, но к тому времени, когда ее можно было развернуть для ведения серьезной осады, баланс сил на северном фланге наполеоновской армии начал стал складываться не в пользу французов.

Прежде всего это произошло вследствие вмешательства частей российской армии, находившихся в Финляндии. В последнюю неделю августа Александр I отправился в г. Або в Финляндии для встречи с шведским кронпринцем Жаном Батистом Бернадотом. Главы двух государств подтвердили наличие союза, равно как и договоренностей, касавшихся предстоящих совместных военных действий в северной Германии и Дании. На тот момент важнее был тот факт, что Бернадот освобождал Александра от данного им обещания задействовать русские войска в Финляндии для высадки совместного русско-шведского десанта в Дании в 1812 г. и убедил российского императора направить их вместо этого к Риге. В результате русские суда переправили большую часть 21-тысячного финляндского корпуса в балтийские провинции. Находившиеся под командованием графа Ф.Ф. Штейнгеля, это были в основном войска, закаленные в боях. Их прибытие в Ригу к середине сентября обещало разрешить патовую ситуацию, сложившуюся на северном фронте[276].

Хотя Рига являлась главным полем деятельности для маршала Макдональда, он был также вынужден оглядываться в сторону Динабурга и Полоцка, где действовал 1-й пехотный корпус генерал-лейтенанта графа П.X. Витгенштейна. Когда армия М.Б. Барклая оставила Дрисский лагерь и устремилась к Витебску, корпус Витгенштейна был послан перекрыть дороги, которые вели на северо-запад к Пскову, Новгород и в конечном итоге к Петербургу. Главным противником Витгенштейна был маршал Н.Ш. Удино, который получил приказ наступать через Двину и оттеснить русских обратно к Пскову. В принципе эта задача была по силам Удино, чей корпус в момент вступления на территорию России насчитывал более 40 тыс. человек. Напротив, в 1-м корпусе Витгенштейна имелось всего 23 тыс. человек, к тому же в его обязанности входило также сдерживание любых попыток дивизии, располагавшейся на правом фланге Макдональда, начать наступление со стороны Динабурга[277].

Однако в действительности Удино суждено было продемонстрировать полную неспособность действовать в качестве командира независимого воинского подразделения: он позволил Витгенштейну взять над ним верх и держать в благоговейном страхе. Русская легкая кавалерия совершала непрестанные рейды через Двину, нарушая линии коммуникации и снабжения французов. Когда Удино в конце июля повел наступление на войска Витгенштейна, то был застигнут врасплох и наголову разбит русскими в трехдневном сражении при Клястицах и Головщине, проходившем с 30 июля по 1 августа. Одной из причин его поражения была неспособность сконцентрировать на поле боя все силы. Согласно сообщению с русской стороны, он имел в своем распоряжении более 8 тыс. человек неподалеку от Клястиц, которые так и не приняли участия в сражении.

Кроме того, русские войска действовали исключительно грамотно. Костяк небольшой армии Витгенштейна имел совсем недавний опыт боев в лесах Финляндии, полученный во время войны 1808–1809 гг. Не только егери Витгенштейна, но также и часть его тяжелой пехоты продемонстрировали прекрасные навыки стрельбы в похожих на финские условиях северо-западной России. Возможно, именно их пример вдохновил многие резервные батальоны и новые полки, сформированные в дивизиях Витгенштейна из гарнизонных войск, на то, чтобы с самого начала кампании действовать гораздо лучше, чем можно было ожидать. Витгенштейн сразу же пошел в наступление, одержал ряд побед и навязал противнику свою линию; в результате моральный дух его войск был высок, и уже никто не придирался к немецкому происхождению командира[278].

На руку Витгенштейну, вероятно, сыграл тот факт, что в отличие от Барклая де Толли он был выходцем из знатной, хотя и обедневшей семьи. Родившись в России и будучи сыном генерала, состоявшего на русской службе, он гораздо более уверенно вращался в аристократических кругах России, чем это делал неловкий М.Б. Барклай. К тому же П.X. Витгенштейн был кавалеристом и слыл «хорошим рубакой». Прекрасный наездник, храбрый, щедрый и нередко демонстрировавший рыцарское поведение — все эти качества Витгенштейна принадлежали к числу тех, что высоко ценились в среде русской военной знати. Кроме того, в личном общении он был скромным и добрым человеком, всегда по достоинству оценивал достижения своих подчиненных и рапортовал о них. В сочетании с серией одержанных побед, все эти качества являлись залогом того, что в штабе Витгенштейна в 1812 г. царила абсолютная гармония[279].

При этом наряду с гармонией здесь присутствовал профессионализм. Главой штаба Витгенштейна был Ф.Ф. Довре — способный, преданный и прекрасно образованный штабной офицер французского происхождения, родившийся в Дрездене и начавший военную карьеру в польской армии. Командующим артиллерией корпуса являлся выходец из знатного грузинского рода, князь Л.М. Яшвиль. Его помощником был 24-летний И.О. Сухозанет, сын польского офицера. Оба хорошо проявили себя в ходе кампании 1806–1807 гг. в Восточной Пруссии[280].

Лучшим среди них, однако, был 27-летний генерал-квартирмейстер корпуса П.X. Витгенштейна, полковник И.И. Дибич. Он был сыном старшего офицера прусского штаба, который в 1798 г. перешел на русскую службу. Молодой Дибич начал военную службу в лейб-гвардии Семеновском полку, откуда его взял к себе П.М. Волконский — также ранее офицер Семеновского полка — для службы в Главной квартире. Внешность И.И. Дибича — миниатюрного, с глазами навыкате и непривлекательной наружности — производила столь гнетущее впечатление на командира Семеновского полка, что он старался сделать так, чтобы молодой офицер не появлялся при дворе и во время парадов. Многие друзья Дибича называли его «самоваром», поскольку в состоянии возбуждения он буквально закипал, а слова вырывались у него таким образом, что их почти было невозможно разобрать. Несмотря на все свои странности, Дибич в 1812–1814 гг. был, возможно, самым талантливым штабным офицером российской армии. Он также выказал недюжинную энергию, инициативу и рассудительность в тех случаях, когда ему было поручено руководство движением войск. Хотя Дибич был честолюбивым и непреклонным человеком, он в то же время был всецело предан армии и тому делу, которому служил. К 1814 г., будучи всего 28 лет от роду, он уже имел чин генерал-лейтенанта, неизмеримо далеко обойдя по службе своих бывших сослуживцев из Семеновского полка. Тем не менее он оставался в хороших отношениях со своими старыми товарищами, что было выгодно как ему самому, так и им[281].

После Клястиц Удино жаловался Наполеону на то, что имел дело с превосходящими силами русских. В 1812–1814 гг. французский император нередко доставлял своим подчиненным немало хлопот, недооценивая численность неприятельских сил, с которыми они сталкивались. Однако в этом случае его недовольный ответ Удино был точен и справедлив:

«Вы не преследуете Витгенштейна <…> и позволяете этому генералу свободно атаковать герцога Таренто [Макдональда. — Авт.] или переправляться через Двину и совершать рейды в наш тыл. У вас имеются самые что ни на есть преувеличенные представления о силах Витгенштейна: под его командованием находятся две или в лучшем случае три пехотных дивизии, шесть резервных батальонов под командованием князя Репнина и некоторое количество ополченцев, которые вообще недостойны упоминания. Вы не должны позволять, чтобы вас так легко дурачили. Русские трубят на каждом углу о том, что они одержали над вами великую победу[282].

Несмотря на эту критику, Наполеон усилил войска Н.Ш. Удино за счет всех пехотных и артиллерийских подразделений VI (Баварского) корпуса Гувьона Сен-Сира. Двигаясь вслед за первым эшелоном наполеоновской армии, VI корпус во время переправы через Неман насчитывал 25 тыс. человек, из которых через пять недель, т. е. на момент соединения с силами Удино в Полоцке, в строю оставалось всего 13 тыс. человек. Правда, баварская кавалерия была отправлена для соединения с главными силами Наполеона, однако большая часть потерь приходилась на долю больных, отставших и дезертиров. За все это время баварцы не сделали ни одного боевого выстрела.

Хотя П.X. Витгенштейн знал, что с прибытием корпуса Л. Гувьона Сен-Сира он окажется в явном меньшинстве, он был тверд в своем намерении удерживать инициативу и по-прежнему навязывать свою линию противнику. Имея перед собой эту цель, 17 августа он атаковал объединенные силы Удино и Сен-Сира под Полоцком. К несчастью для Витгенштейна, хотя в первый день сражения он смог успешно оттеснить французов в пределы городской черты, Удино был ранен и командование перешло к гораздо более компетентному Сен-Сиру. На следующий день новый командир французов собрал большую часть артиллерии и две свежие пехотные дивизии для контратаки, направленной в центр позиции русских. Прибегнув к уловке, довольно широко использовавшейся в описаниях сражений того времени, Сен-Сир заявил, что его армия по численности значительно уступала неприятелю. В своих мемуарах он писал, что четверть 31-тысячного отряда французов отсутствовала, будучи занята добыванием продовольствия, тогда как в распоряжении Витгенштейна имелось более 30 тыс. солдат. На самом деле, как говорилось в рапорте П.X. Витгенштейна Александру I, постоянные сражения в сочетании с необходимостью присматривать за Макдональдом привели к тому, что его ударный отряд едва насчитывал 18 тыс. человек[283].

Неожиданный поворот событий и численное превосходство противника означали, что русские были вынуждены отступать, но делали они это с большим самообладанием и отвагой. Эстляндский пехотный полк, например, был образован в 1811 г. из солдат, ранее служивших в гарнизонных подразделениях. Битва за Полоцк была их первым серьезным сражением. Входя в состав 14-й дивизии генерал-майора Б.Б. Гельфрейха, Эстляндский полк находился аккурат на пути контрнаступления французов. Несмотря на это, а также потерю 14 офицеров и более 400 солдат, Эстляндский полк 18 августа выдержал многократные атаки противника, вел результативные перестрелки с неприятелем в лесу и в конечном счете обеспечил себе безопасный отход. Командовавший полком подполковник К.Г. Ульрихсен получил два ранения, из-за которых впоследствии был вынужден выйти на пенсию. Но он оставался вместе со своими людьми на протяжении всего отступления, возглавив серию контратак, позволивших держать противника на безопасном расстоянии. 43 военнослужащих Эстляндского полка за свои действия 18 июля получили боевые награды, а полку пожалованы новые знамена — взамен гарнизонных[284].

Возможно, кто-то с недоверием отнесется к истории полка, повествующей о храбрости его собственных солдат, но в этом случае изложение событий с русской стороны подтверждается самим Сен-Сиром:

«Русские в этом сражении продемонстрировали неизменную храбрость и индивидуальную инициативу — качества, которые совсем нечасто встречаются в армиях других государств. Застигнутые врасплох, разбитые на отдельные отряды, имея с самого начала батальоны, действовавшие отдельно один от другого (поскольку мы прорвались сквозь их ряды), они тем не менее не были обескуражены и продолжали бой по мере отступления, которое они вели очень медленно, отбиваясь от сыпавшихся со всех сторон ударов с храбростью и самообладанием, которые, я повторяю, особенно свойственны солдатам этой страны. Они демонстрировали чудеса бесстрашия, но не могли отбить одновременные атаки четырех сосредоточенных и выстроенных в правильном порядке дивизий»[285].

С технической точки зрения, сражение под Полоцком было поражением для П.X. Витгенштейна, но на самом деле оно помогло ему достичь поставленной им стратегической цели, которая состояла в том, чтобы ослабить противника и произвести на него такое впечатление, которое заставило бы его воздержаться от наступления по дорогам, ведущим к Пскову, Новгороду и Петербургу. После сражения Витгенштейн отошел приблизительно на 40 км на укрепленные позиции недалеко от Сивошина, где французы оставили его в покое на два последующих месяца. В течение этого времени на северо-западе сохранялась патовая ситуация, а война свелась к взаимным набегам и развернувшемуся между двумя армиями соревнованию по части нахождения продовольствия и перегруппировки сил. В какой-то мере последующие события были именно тем, что Фуль планировал в Дриссе. Будучи ослаблен наступлением в пограничных областях России, Л. Сен-Сир не имел достаточного количества людей ни для того, чтобы атаковать укрепления П.X. Витгенштейна, ни для того чтобы зайти ему во фланг. Пребывая в статичном положении на изначально небогатой и к тому же опустошенной сельской местности, французская армия таяла на глазах от болезней и голода.

Тем временем корпус Витгенштейна не испытывал трудностей со снабжением со стороны правительственных учреждений и населения, находившихся у него в тылу: в данном случае речь шла о Псковской губернии. Как признавал со свойственным ему великодушием Витгенштейн, настоящим героем здесь был псковский губернатор князь П.И. Шаховской. В середине августа Витгенштейн писал Александру I: «С самого начала нахождения вверенного мне 1-го отдельного корпуса у Двины, все продовольствие свое получает он из Псковской губернии, которое чрез неусыпное старание, деятельность и хорошее распоряжение тамошнего гражданского губернатора князя Шаховского доставляется безостановочно и с большим порядком так, что войска снабжены всем нужным и не имеют ни в чем ни малейшего недостатка». Для транспортировки провизии в расположение частей Витгенштейна Шаховской привлек тысячи телег своей губернии. Участие губернатора в делах армии продолжалось на протяжении всей кампании 1812 г., к концу которой было подсчитано, что одна Псковская губерния добровольно пожертвовала на военные нужды 14 млн. руб. Этот добровольный вклад всего лишь одной (из более чем пятидесяти) губерний равнялся трети всех средств военного министерства, потраченных на продовольственное снабжение армии в 1811 г.[286]

К сентябрю на северном фланге наполеоновской армии замаячила опасность, обозначавшаяся все отчетливее по мере того, как отряд Ф.Ф. Штейнгеля приближался к Риге, а оголодавшие и истощенные корпуса Н.Ш. Удино и Л. Сен-Сира таяли на глазах у П.X. Витгенштейна. В то же время еще большая опасность нависла на юге, где Дунайская армия П.В. Чичагова должна была вот-вот соединиться с Третьей Обсервационной армией А.П. Тормасова близ Луцка.

В первые недели кампании Наполеон недооценил размеров армии А.П. Тормасова. Хотя 45 тыс. человек под командованием русского генерала были вынужденно рассеяны на большом пространстве для защиты северной границы Украины, тем не менее они значительно превосходили по численности 19 тыс. саксонцев корпуса генерала Ж.Л.Э. Рейнье, который с самого начала получил задание защищать южный фланг Наполеона. По настоянию Александра I и Багратиона Тормасов начал наступление в северном направлении и 27 июля разбил отряд саксонцев под Кобрином, захватив более 2 тыс. военнопленных. Тормасов в большей степени был военным администратором и дипломатом, чем решительным командиром на поле боя. После Кобрина он подвергся сильной критике за то, что не сумел развить наступление и уничтожить остальную часть корпуса Рейнье. Наполеон воспользовался передышкой и отправил на юг, на выручку Рейнье, полный австрийский корпус князя К.Ф. Шварценберга. Перед лицом превосходящих сил противника Тормасов был вынужден отойти на хорошо укрепленные позиции вдоль р. Стырь.

Хотя в то время это и казалось неутешительным развитием событий после победы под Кобрином, на самом деле Тормасов достиг своей главной цели. В июле 1812 г. преждевременно было думать о том, что та или другая фланговая русская армия сможет зайти Наполеону глубоко в тыл. В то же время победа под Кобрином не только способствовала поднятию морального духа русской армии, но и помогла отвести 30-тысячный австрийский отряд с главного театра боевых действий далеко на юг.

До тех пор пока русско-австрийская граница оставалась нейтральной и левый фланг Тормасова был по этой причине защищен, он мог без труда удерживать свои позиции, располагавшиеся за быстротечной р. Стырь. Покрытый лесом южный берег реки, на котором стояли русские, был выше, чем северный берег. Русские имели возможность скрывать свои войска и легко следить за перемещениями противника. Позади них лежала Волынь, поэтому они могли легче добывать себе провизию, чем французы. Австрийцы и саксонцы находились в гораздо более выгодном положении, чем корпуса Удино и Сен-Сира в неплодородных районах северо-запада России. Но даже они страдали от голода и набегов, совершаемых легкой кавалерией Третьей армии. Тем временем солдаты Тормасова наслаждались желанным отдыхом[287].

Выход из тупика, создавшегося на берегу р. Стырь, мог быть найден лишь с прибытием Дунайской армии П.В. Чичагова. Хотя при любом стечении обстоятельств Чичагову пришлось бы оставить часть армии в тылу для охраны русско-турецкой границы, потенциально он мог привести с собой 50 тыс. человек для соединения с войсками Тормасова. Эти крепкие, закаленные в боях солдаты принадлежали к числу лучших частей российской армии[288].

Армия Чичагова не могла двинуться на север, пока не был заключен мир с турками. Мирный договор был подписан Кутузовым 28 мая, еще до прибытия Чичагова, принявшего командование Дунайской армией. После этого семь недель прошло в нервном напряжении, пока Александр I не получил новости о том, что султан наконец-то ратифицировал договор. В течение этого времени Чичагов из опасения, что турки откажутся ратифицировать договор, держал наготове план наступления на Константинополь, поднятия восстания среди христианских подданных султана и возрождения великой Византийско-славянской империи. Эти планы таили двойную опасность: до того момента было сложно осуществлять контроль над наместником императора из Петербурга, да и сам Александр I мог увлечься грандиозными замыслами. К счастью, турки в конце концов ратифицировали договор, и к русским вернулось здравомыслие[289].

Прослышав о том, что турки ратифицировали мир, Александр I призвал Чичагова отложить проекты в отношении Порты и употребить все силы против могущественного противника, с которым Россия столкнулась лицом к лицу. Мысли о Константинополе просто-напросто отвлекли бы Чичагова от «настоящей цели действий, которую составляет тыл Наполеона». Тем не менее эти мысли были на время отложены, но не оставлены вовсе: «…как только дела наши против Наполеона пойдут хорошо, мы можем возобновить ваш план против турок немедленно и тогда провозгласить Славянскую или же Греческую империю. Заниматься же этим в данный момент, когда нам приходится и без того уже бороться со столькими затруднениями, представляется мне рискованным и неблагоразумным». Александр знал, что, действуя таким образом, он рисковал оттолкнуть своих сателлитов на Балканах, но в тех обстоятельствах он должен был сказать им, что главной задачей, стоявшей перед всеми славянскими народами, было выживание России: «Что же касается до Славянских народностей и валахов, то велите сказать им по секрету, что все это только временно, что, как только мы покончим с Наполеоном, то немедленно вернемся обратно, но уже для того, чтобы создать Славянскую империю». В то же время жажда славы у Чичагова была утолена обещанием предоставить ему верховное командование как своей собственной армией, так и армией Тормасова[290].

В течение весны и начала лета 1812 г. все планы по использованию армии Чичагова в значительной мере определялись опасениями и неуверенностью относительно того, какую роль в войне будет играть Австрия. Как было показано выше, именно новости о франко-австрийской конвенции положили конец размышлениям России на предмет нанесения упреждающего удара на территории герцогства Варшавского. В том самом письме от 19 апреля, в котором император сообщал М.Б. Барклаю о франко-австрийском союзе и писал о том, что он исключает возможность наступления со стороны России, он также в общих чертах намечал план по нейтрализации австрийской угрозы:

«Мы должны выработать хороший план, способный парализовать направленные против нас действия австрийцев. Мы должны оказать поддержку славянским народам и натравить их на австрийцев, одновременно с этим ища возможность объединить их усилия с усилиями недовольных элементов в Венгрии. Нам нужен толковый человек (un homme de tête), который мог бы взять на себя руководство этой важной операцией, и я остановил свой выбор на адмирале Чичагове, поддержавшем этот план с воодушевлением. Его дарования и энергичность позволяют мне надеяться на то, что он справится с этим ответственным поручением. Я готовлю все необходимые для него инструкции»[291].

Эти инструкции были обнародованы 21 апреля. Они начинались с предупреждения, обращенного к П.В. Чичагову, о том, что «коварное поведение Австрии, соединившийся с Франциею, заставляет Россию употребить все способы, в руках ее находящиеся, для опровержения вредных замыслов сих двух держав». Чичагов должен был использовать свою армию для поднятия и поддержки крупного восстания славян на Балканах, представлявшего угрозу для Австрии и подрывавшего ее силы, а также для подрыва позиций Наполеона в Адриатике. Полагая, что мятеж мог распространиться вплоть до Иллирии и Далмации, Александр I инструктировал Чичагова, чтобы тот заручился поддержкой Великобритании в Адриатике, поскольку англичане могли оказать военно-морскую и финансовую помощь восставшим в столь отдаленных местах как Тироль и Швейцария. Поднятие восстания в тылу Наполеона было ключевой составляющей большой стратегии Александра I в 1812–1814 гг. В конце концов ей было суждено принести хорошие плоды, так как благодаря ей действительно удалось создать оппозицию Наполеону внутри Германии и самой Франции. План, направленный на организацию панславянского восстания, был одним из наиболее ранних, наиболее впечатляющих и наименее реалистичных элементов этой стратегии[292].

В значительной мере этот план явился результатом паники и гнева, бывших реакцией на известие о франко-австрийском союзе, но он также отражал и давние взгляды Н.П. Румянцева. Даже тогда, когда Наполеон подходил к Смоленску, взгляды Румянцева были по-прежнему обращены на юг, в направлении перспектив, которые открывались перед Россией с закатом Османской империи. 17 июля он писал Александру I: «Я всегда полагал, что британский кабинет считает выгодным для себя упадок Вашей империи; как и венский кабинет, он желает, чтобы Ваше Величество в связи с какими-либо серьезными трудностями для Ваших собственных владений выпустили, так сказать, из рук все те огромные преимущества, которые обеспечила Вам война с Турцией». Что касается Австрии, Румянцев полагал, что интересы Александра «…требуют не щадить венский двор; лишь увеличивая его затруднения, Вы сможете добиться, чтобы он заключил сепаратный мир с Вашим Величеством; не следует, безусловно, ожидать, что выгоду можно получить уже сейчас». Составной частью большой стратегии Александра I должно было стать обращение к славянам, в котором подчеркивалось бы, что «тот самый император Наполеон, который уже поработил под своим игом народы Германии, намеревается поработить славянские народы, и с этой целью он без какого бы то ни было повода ведет войну против Вашего Величества, чтобы помешать Вам прийти им на помощь; что он ведет эту войну также потому, что по воле провидения Ваше Величество являетесь государем той великой нации славян, ответвлениям которой являются все остальные славянские народы». Александр должен был подчеркнуть в своем обращении, что Чичагов наступал в направлении Адриатики через земли южных славян с тем, чтобы Россия возглавила их борьбу за свободу[293].

К счастью для России, планы Н.П. Румянцева потерпели неудачу. Русский военный агент в Вене, Ф.В. Тейль фон Сераскеркен, писал М.Б. Барклаю, что, учитывая подавляющее численное превосходство войск Наполеона, было бы безумием отвлекать так много сил и денежных средств для рискованного предприятия на окраине империи. Кроме того, страх перед ответными действиями Австрии похоронили и планы Чичагова. Неофициальные беседы между русскими и австрийскими дипломатами выявили тот факт, что вклад Вены в военные операции будет строго ограниченным, если Россия не спровоцирует ее на дополнительные действия. Корпус К.Ф. Шварценберга ни при каких обстоятельствах не должен был быть больше 30 тыс. человек — в таком случае русско-австрийская граница оставалась нейтральной. Впоследствии Шварценберг сдержал это обещание, двинувшись в северном направлении на территорию герцогства Варшавского и войдя в Россию через польскую границу. К июлю Александр I все больше убеждался в том, что Вена сдержит свои обещания, что делало запланированное наступление П.В. Чичагова в Адриатику не только необязательным, но и очень опасным политически[294].

Таким образом, к концу июля все запутанные — с политической точки зрения — обстоятельства прояснились, и Дунайская армия была на марше с целью соединения с Тормасовым. Чтобы покрыть расстояние от Бухареста до р. Стырь Чичагову потребовалось 52 дня. Только после того, как 14 сентября началось воссоединение с армией Тормасова, могли быть предприняты решительные действия против коммуникаций Наполеона[295].

В тот самый день передовой отряд Наполеона вошел в Москву. С ретроспективной точки зрения, факт, что материализация угрозы, исходившей от П.В. Чичагова, требовала времени, был на пользу России. В результате Наполеон еще дальше продвинулся вглубь Российской империи. Однако подавляющее большинство русских генералов того времени видели ситуацию иначе. По мере отступления от Смоленска к Москве, большая их часть еще более отчаялась, не видя возможности отстоять древнюю столицу России.

Исключением среди них являлся М.Б. Барклай, который, хотя и стал бы защищать Москву, если бы это было в его силах, вместе с тем дал понять своему адъютанту, что не это является его главной задачей: «Он рассматривал Москву как любое другое место на карте империи и сделал бы для спасения этого города не больше дополнительных движений, чем для любого другого, потому что требовалось спасать империю и Европу, а не защищать города и губернии». Мнение Барклая неизбежно стало известно окружающим, что способствовало росту непопулярности «немца», вознамерившегося пожертвовать сердцем России во имя Европы. Хотя, с одной стороны, холодный и достойный уважения военный рассудок М.Б. Барклая вызывал восхищение, можно понять и недовольство Александра I, чья непростая задача заключалась в том, чтобы поддерживать моральный дух и направлять политику внутри страны. Как он однажды написал Барклаю, длительное отступление было обречено на непопулярность, но следовало избегать произнесения вслух или совершения всего, что могло усилить общественное недовольство[296].

За девятнадцать дней, прошедших с момента вывода войск из Смоленска до Бородинского сражения, популярность Барклая в войсках достигла самой низшей отметки. Солдатам говорили, что они похоронят Наполеона на берегу Двины, потом, что они будут стоять насмерть сначала за Витебск, затем за Смоленск. Каждое из обещаний было нарушено, и ненавистное отступление продолжалось. После Смоленска все пошло по-старому: сначала солдатам приказывали рыть укрепления на выбранном для битвы месте, а затем вновь давали команду об отступлении, когда либо М.Б. Барклай, либо П.И. Багратион находили выбранную позицию негодной. Они прозвали своего главнокомандующего «Болтай да и только», обыграв таким образом фамилию Барклая де Толли. Историк кавалергардов писал, что Барклай не понимал природы русского солдата, который был готов услышать горькую правду, но роптал по поводу нарушенных обещаний. Эта ремарка, возможно, и справедлива, но замалчивает тот факт, что впоследствии М.И. Кутузов говорил и действовал в манере, очень напоминавшей то, как это делал М.Б. Барклай[297].

Вместе с ропотом в некоторых подразделениях наблюдалось падение дисциплины. По настоянию Александра I, M.Б. Барклай приказал казнить нескольких мародеров в Смоленске. По свидетельству молодого артиллерийского офицера H.M. Коншина, одним из этих так называемых «мародеров» был ни в чем не повинный денщик его батареи, которого послали раздобыть немного сливок для офицеров. Раздражение против М.Б. Барклая в рядах армии усилилось, но, несмотря на казни, мародерство продолжалось: М.И. Кутузов писал Александру I, что в течение нескольких дней с момента его прибытия для того, чтобы принять командование армией, военная полиция взяла под стражу более двух тысяч отбившихся от своих полков солдат. Возможно, однако, следует рассматривать печальные сообщения нового главнокомандующего с определенной долей критицизма, поскольку он был явно заинтересован в том, чтобы в своем докладе императору выставить положение дел в мрачном свете. Несколько дней спустя он писал жене, что моральное состояние войск было превосходным[298].

Конечно, определенные беспорядки были неизбежны среди солдат, на протяжении всего времени отступавших и получивших приказ при отходе полностью уничтожать еду и кров, чтобы все это не досталось французам. Дав волю инстинкту разрушения, его не так просто обуздать. Вид объятых пламенем русских городов и несчастных беженцев из числа гражданского населения также сказывался на моральном состоянии солдат. В большинстве других армий, оказавшихся в схожем положении, падение дисциплины было еще более существенным. Как писал в своих мемуарах генерал А.Ф. Ланжерон, лишь слегка преувеличивая, «армия, которая в ходе отступления длиной 1200 верст от Немана до Москвы выдерживает два крупных сражения и не оставляет врагу ни одного орудия, ни одного зарядного ящика, ни даже телеги или раненого солдата, — это не та армия, которая достойна презрения». Возможно, важнее всего было то, что солдаты жаждали битвы. Когда они получили возможность выплеснуть на французов свой гнев и разочарование, большинство проблем, связанных с моралью и дисциплиной, решились сами собой[299].

В рядах отступавшей русской армии находился подполковник Карл фон Клаузевиц, которому суждено было стать самым выдающимся военным мыслителем XIX в. Горячий патриот Пруссии, он не мог смириться с союзом, заключенным его королем с Наполеоном, и подал в отставку с занимаемой должности для того, чтобы поступить на службу в русскую армию. Не владея русским языком, не находя себе места среди высшего армейского командования во время сражений и порой оказываясь в атмосфере ксенофобии и подозрительности, он переживал эти недели как время большого личного испытания. Возможно, это послужило одной из причин того, что его комментарии не содержат ничего, кроме великодушия:

«Так как за исключением остановки под Смоленском, все отступление от Витебска до Москвы являлось, по существу, непрерывным движением, а начиная от Смоленска объект перехода почти всегда находился позади армии, то весь отход представлял крайне простое движение <…> Когда мы постоянно отступаем и все время отходим в прямом направлении, то неприятелю очень трудно нас обойти, оттеснить в сторону и т. д.; к тому же надо помнить, что в этой стране очень мало дорог и крупных местных рубежей, так что в целом приходится считаться лишь с очень немногими географическими комбинациями. Вследствие такого всестороннего упрощения крупного отступательного марша значительно сберегаются силы людей и лошадей; это по опыту известно каждому солдату. Тут не было заранее указанных мест встречи с долгим ожиданием на них, не было каких-либо движений взад и вперед, не было переходов по кружным дорогам, никаких внезапных тревог, словом, почти или вовсе не было тактического блеска и затраты сил»[300].

Другой великий военный мыслитель той эпохи, А.А. Жомини также принимал участие в кампании 1812 г., только на французской стороне. Он смог гораздо оценить лучше по достоинству то, чего удалось достичь русским. Он писал, что «отступление, несомненно, является самой сложной операцией на войне». Прежде всего оно ложится тяжелым бременем на дисциплину и моральное состояние войск. По его мнению, когда дело дошло до планомерного ведения подобного рода отступлений, русская армия показала свое превосходство над любой другой европейской армией. «Своей стойкости, которую она продемонстрировала в ходе всего отступления, она обязана национальному характеру, природным инстинктам ее солдат и прекрасной постановке дисциплины». Если быть точным, в распоряжении русских имелся ряд таких преимуществ как явное превосходство их легкой кавалерии и тот факт, что две ключевые фигуры во французской армии — маршалы И. Мюрат и Л.Н. Даву — люто ненавидели друг на друга. Тем не менее организованное отступление русских «несомненно, заслуживало похвалы не только из-за таланта генералов, направлявших его на первых порах, но также за выдающиеся стойкость и военную выправку войск, его осуществлявших»[301].

Как и следовало ожидать, русские генералы, сражавшиеся в арьергардных отрядах, в своих воспоминаниях высказывали мысли, которые были ближе скорее к восприятию Жомини, чем Клаузевица. Евгений Вюртембергский критиковал Клаузевица за предвзятость и ошибочные суждения в том, что касалось российской армии. Он писал: «…наше отступление было одним из наилучших образцов военного порядка и дисциплины. Мы не оставили врагу ни отставших солдат, ни арсеналов, ни повозок: войска не были измучены форсированными маршами, а находившиеся под умелым руководством (особенно Коновницына) арьергарды принимали участие лишь в небольших сражениях, которые обычно оканчивались их победой». Командиры выбирали правильные позиции с тем, чтобы измотать и задержать противника, заставить его двинуть вперед больше артиллерии и провести развертывание пехоты. Они сразу же отступали, как только противник начинал наступление крупными силами, по мере отступления нанося неприятелю урон. «В целом отступление велось конной артиллерией, шедшей эшелонами под прикрытием многочисленной кавалерии на открытых участках местности и легкой кавалерии на пересеченной местности… Казаки оперативно и безошибочно сообщали о любых попытках неприятеля обойти отступавшую колонну русских»[302].

В течение этих недель французским авангардом обычно командовал И. Мюрат, король Неаполитанского королевства. Командиром русского арьергарда был П.П. Коновницын. Один русский офицер вспоминал:

«Для совершенной противоположности щегольскому наряду Мюрата разъезжал за оврагом, перед рядами русских, на скромной лошадке скромный военачальник. На нем была простая серая шинель, довольно истертая, небрежно подпоясанная шарфом, а из-под форменной шляпы виднелся спальный колпак. Его лицо спокойное и лета, давно переступившие за черту средних, показали человека холодного. Но под этою мнимою холодностию таилось много жизни и теплоты. Много было храбрости под истертой серою шинелью и ума, ума здравого, дельного, распорядительного — под запыленным спальным колпаком»[303].

В кампании 1812 г. П.П. Коновницын был одним из самых привлекательных русских генералов высшего ранга. Скромный и благородный, он в гораздо меньшей степени был эгоистом и гораздо менее заботился о славе и наградах, чем многие люди его круга. Чрезвычайно храбрый, но при этом очень набожный, во время сражения он всегда был в гуще боя. Аналогичным образом он вел себя во время званых вечеров, во время которых он неумело, но с большим удовольствием играл на скрипке. Несмотря на это, Коновницын был очень уравновешенным человеком, в напряженные моменты попыхивавшим своей трубкой, взывавшим к заступничеству Богоматери и редко выходившим из себя. Своенравных подчиненных он больше контролировал тем, что иронизировал над ними, а не выказывал им свое раздражение.

П.П. Коновницын снискал уважение подчиненных также в силу своих профессиональных качеств. Будучи арьергардным командиром, он в точности знал, как наилучшим образом комбинировать усилия имеющихся в его распоряжении кавалерии, пехоты и артиллерии. Один из приемов состоял в том, чтобы выбрать позицию таким образом, чтобы наступавшие французские колонны оказались под перекрестным огнем. Стараться располагать бивуаки в ночное время как можно ближе к свежей воде и заставлять противника страдать от жажды было еще одним приемом. В сильную августовскую жару 1812 г. добывание воды стало большой проблемой. Тысячи людей и лошадей, перемещавшиеся по немощенным дорогам, поднимали настоящие пылевые бури. С почерневшими от пыли лицами, пересохшим горлом и полузакрытыми глазами люди шли, спотыкаясь, день за днем. В этих условиях многое зависело от того, какая из сторон имела лучший доступ к воде[304].

29 августа в Царево-Займищеве к армии присоединился ее новый главнокомандующий — М.И. Кутузов. Молодой поручик И.Т. Радожицкий вспоминал, как люди воспряли духом:

«Минута радости была неизъяснима: имя этого полководца произвело всеобщее воскресение духа в войсках, от солдата до генерала <…> Тотчас у них появилась поговорка: приехал Кутузов, бить Французов!.. Старые солдаты припоминали походы с Князем еще при Екатерине, его подвиги в прошедших кампаниях, сражение под Кремсом, последнее истребление Турецкой армии на Дунае; все это было у многих в свежей памяти. Вспоминали также о его чудесной ране от ружейной пули, насквозь обоих висков. Говорили, что сам Наполеон давно назвал его старой лисицей, а Суворов говаривал, что Кутузова и Рибас не обманет. Такие рассказы, перелетая из уст в уста, еще более утверждали надежду войск на нового полководца, Русского именем, умом и сердцем, известного знаменитого рода, славного многими подвигами»[305].

С тех самых пор, как 1-я и 2-я Западные армии соединились перед Смоленском, российские войска отчаянно нуждались в главнокомандующем. Отсутствие такового вызвало замешательство и чуть было не закончилось катастрофой во время отступления русских войск из города. На самом деле, однако, Александр I решил назначить главнокомандующего еще до событий в Смоленске. На эту должность было совсем немного подходящих кандидатур. Главнокомандующий должен был быть определенно старше по званию всех подчиненных ему генералов, в противном случае некоторые из них в гневе подали бы в отставку, а другие стали бы неохотно подчиняться его приказам. Учитывая, что Наполеон шел к Москве, а русская душа кипела от возмущения, новый главнокомандующий непременно должен был быть русским. Конечно, он также должен был быть достаточно умным и опытным солдатом, чтобы принять вызов от величайшего генерала своего времени. Хотя шесть знатных сановников, которым Александр поручил сделать первоначальный выбор, обсуждали несколько кандидатур, на самом деле — как признавал сам император — помимо М.И. Кутузова выбирать было практически не из кого[306].

Среди правящих кругов России не было секретом, что Александр I был невысокого мнения о М.И. Кутузове. Капитан Павел Пущин из Семеновского полка в своем дневнике писал, что новый главнокомандующий «был призван командовать полевой армией волей народа, почти что вопреки воле императора». Сам Александр I писал сестре, что альтернативы М.И. Кутузову не существовало. М.Б. Барклай неудачно действовал в Смоленске и утратил всяческое доверие в армии и петербургском свете. На Кутузова явно падал выбор петербургских и московских дворян: и те, и другие избрали его командиром своего ополчения. Император отмечал, что из различных кандидатур ни одна, по его мнению, не подходила на эту роль: «Я не могу поступить иначе, кроме как остановить свой выбор на том, кто получил всеобщую поддержку». В другом письме своей сестре он добавлял, что «выбор пал на Кутузова как на самого старшего по званию, что позволяет Беннигсену служить под его началом, к тому же они хорошие друзья». Александр I не произнес этого вслух, но, возможно, полагал, что в обстановке 1812 г. было бы опасно игнорировать пожелания общества: к тому же, если бы армию постигла неудача, было бы даже лучше, что главнокомандующий, по всеобщему признанию, был выбран общественным мнением, а не волей монарха[307].

После 1812 г. М.И. Кутузов, благодаря стараниям Л.Н. Толстого, стал иконой русского патриотизма. Историография сталинской эпохи затем возвела его в ранг военного гения, превосходившего Наполеона. Конечно, все это вздор, но важно не уйти слишком далеко в противоположном направлении, не отдав должного талантам Кутузова. Новый главнокомандующий был харизматическим лидером, умевшим снискать доверие и любовь своих людей. Он являлся ловким и дальновидным политиком и переговорщиком. Но он также был и умелым, храбрым и опытным солдатом. То, как он сумел заманить в ловушку и уничтожить основные силы турецкой армии зимой 1811/1812 г., выгодно отличалось от всех предыдущих усилий, предпринятых русскими генералами в 1806–1811 гг. В 1805 г. он умело и хладнокровно увел российскую армию с очень опасной позиции, в которой она оказалась после австрийской капитуляции в Ульме. Послушай Александр I совета Кутузова до Аустерлица, катастрофы удалось бы избежать и кампания 1805 г. могла бы завершиться победой[308].

Главной проблемой М.И. Кутузова являлся его возраст. В 1812 г. ему было 65 лет, и он вел спокойную жизнь. Хотя он все еще мог держаться в седле, но предпочитал перемещаться в экипаже. Он не стал бы, подобно А.У. Веллингтону, скакать по полю боя, оказываясь всегда в самом нужном месте. Кампания 1812 г. требовала огромного физического и умственного напряжения, и временами возникали сомнения, что у Кутузова хватит сил. Временами он обнаруживал свойственное пожилым людям нежелание рисковать и чрезмерно напрягать свои силы. Со временем также стало ясно, что М.И. Кутузов не разделял взгляды Александра I на большую стратегию России и освобождение Европы. Это не имело значения в первой половине 1812 г., но стало важным во время отступления Наполеона из Москвы.

Хотя назначение М.И. Кутузова, несомненно, принесло с собой серьезные улучшения, оно не решило всех проблем в структуре русского командования и даже создало ряд новых. М.Б. Барклай де Толли лояльно отнесся к назначению Кутузова, понимая его необходимость, однако тот поток критики, который на него обрушился, сделал его очень чувствительным к проявлениям пренебрежительного равнодушия со стороны своего нового командира, и это не замедлило дать о себе знать, особенно в общении с новым начальником Главного штаба объединенных армий Л.Л. Беннигсеном. В то же время, хотя замена М.Б. Барклая М.И. Кутузовым явилась серьезной уступкой русскому национальному чувству, она вовсе не удовлетворила главных вдохновителей «русской партии» внутри главной ставки — П.И. Багратиона и А.П. Ермолова. Возможно, Багратион сам грезил о должности главнокомандующего, хотя в это с трудом верится, учитывая, что сам он знал о том, сколь малым расположением Александра I он пользовался. Разумеется, Багратион также был невысокого мнения о способностях Кутузова. Что же касается нового главнокомандующего, то он питал уважение к Багратиону как полевому командиру. Подобно Барклаю, он ценил талант Ермолова, но справедливо сомневался в его лояльности[309].

Однако проблему представляла не только структурная организация армии, но и личные взаимоотношения между отдельными генералами. С точки зрения нового главнокомандующего, было бы рационально установить контроль над 1-й и 2-й Западными армиями и подчинить входившие в их состав семь пехотных и четыре кавалерийских корпусов себе и главе своего штаба Л.Л. Беннигсену. Однако сделать это означало понизить в звании и подвергнуть общественному унижению М.Б. Барклая, П.И. Багратиона и их штабы. Это шло вразрез с представлениями правящих кругов царской России. Это также потребовало бы согласия императора, так как именно он назначил обоих генералов и создал армии, которыми они командовали. Однако сохранение обеих армий создавало причудливую структуру командования. Оно также делало неизбежным конфликт между Главным штабом и штабами Барклая и Багратиона. В частности, Барклай вскоре обнаружил, что Главный штаб вмешивается в действия офицеров его штаба и отдает прямые приказы некоторым частям его армии.

В этом случае также имело место переплетение служебных и личных отношений. Нового начальника Главного штаба Л.Л. Беннигсена с трудом удалось убедить вступить в эту должность и то после того, как М.И. Кутузов сделал особенный акцент на том, что это было желание императора. В своей обычной манере Александр I, возможно, хотел использовать Беннигсена для того, чтобы следить за Кутузовым. Несомненно, он гораздо больше верил в способности Беннигсена, равно как и в его силы. В оправдание Александра можно сказать, что М.И. Кутузов и Л.Л. Беннигсен в течение многих лет, предшествовавших 1812 г., были хорошими друзьями, поэтому император не ожидал, что всего за один год они станут заклятыми врагами. Кутузов всегда с подозрением относился к любому своему подчиненному, который потенциально мог присвоить себе его лавры. С другой стороны, Беннигсен был чрезвычайно гордым человеком и имел твердое убеждение в том, что являлся гораздо более искусным генералом, чем Кутузов, не говоря уже о Барклае. Следуя освященной веками традиции, Кутузов, ощущая себя в изоляции, стал все более полагаться на совет и поддержку К.Ф. Толя, своего давнего протеже. Для Л.Л. Беннигсена был несносен уже один тот факт, что предпочтение отдавалось каким бы то ни было советам, помимо его собственных, но, оказавшись на вторых ролях из-за какого-то самонадеянного полковника, он был просто взбешен[310].

С тех пор как армия покинула Смоленск, часть штабных офицеров была направлена вперед по дороге к Москве с заданием найти хорошие позиции, на которых армия могла дать отпор Наполеону. Практически все старшие офицеры не могли и помыслить о том, чтобы сдать древнюю столицу России без боя. Клаузевиц хорошо описал трудности, с которыми столкнулись штабные офицеры:

«Россия чрезвычайно бедна позициями. Там, где еще имеются большие болота [т. е. на большей части территории Белоруссии. — Авт.], местность настолько покрыта лесами, что трудно найти достаточное пространство для расположения сколько-нибудь значительной массы войск; там, где леса вырублены, как между Смоленском и Москвой, местность плоская, без определенно выраженного рельефа, нет глубоко врезанных долин, поля не огорожены, а следовательно, всюду легко проходимы, селения имеют деревянные постройки, а потому мало пригодны для обороны. К этому надо добавить, что и в этих местах широкий обзор встречается лишь изредка, так как повсюду разбросаны небольшие перелески. В общем выбор позиций очень стеснен. Поэтому, если полководец, как то было с Кутузовым, должен, не теряя времени, дать сражение и найти на протяжении двух-трех переходов подходящую местность, то, конечно, ему приходится мириться со многим»[311].

В итоге Кутузову досталась позиция недалеко от деревни Бородино, в 124 км от Москвы. Первое впечатление, которое сложилось у офицеров русского штаба, изначально увидевших эту позицию со стороны основной, так называемой Новой Смоленской, дороги, было очень хорошим. Фланг войск, расположившихся на любой стороне от дороги, был бы защищен Москвой-рекой, тогда как прямо перед ними естественной преградой для противника служили крутые берега р. Колочи. Серьезные проблемы можно было обнаружить при внимательном взгляде на левый фланг этой позиции, находившийся к югу от главной дороги. Изначально российская армия заняла позицию вдоль линии, проходившей от с. Маслово к северу от дороги, через Бородино на главной дороге к возвышенности в районе Шевардино на левом фланге. Центр позиции мог быть усилен за счет кургана, который находился к юго-востоку от Бородино и стал знаменитым редутом Раевского. В то же время левый фланг мог располагаться в Шевардино, которое П.И. Багратион начал укреплять.

После более близкого осмотра Багратион вскоре обнаружил, что позиция на левом фланге, предназначавшаяся для его армии, была очень уязвима. Находившийся у него в тылу овраг нарушал коммуникации. Еще важнее было то, что другая, так называемая Старая Смоленская дорога подходила к его позициям с запада и проходила непосредственно за ними, соединяясь с главной дорогой в тылу позиции русских. Устремившийся по этой дороге противник легко мог атаковать фланг Багратиона и отрезать его армии путь отступления к Москве. Столкнувшись с этой опасностью, армия Багратиона начала перемещаться на новую позицию, которая находилась за пределами Шевардино, начиналась сразу к югу от Бородино и представляла собой линию, тянувшуюся к деревне Утица на Старой Смоленской дороге. 5 сентября войска Багратиона при Шевардино отбили несколько яростных атак французов с целью прикрыть отход основных сил на новую позицию, потеряв при этом 5–6 тыс. человек и нанеся, возможно, чуть меньший урон противнику[312].

Новая линия, безусловно, была безопаснее, поскольку она перекрывала Старую Смоленскую дорогу. Однако чтобы этого достичь, пришлось оставить прочную позицию в Шевардино и растянуть войска на местности между Бородино и Утицей, что совсем не играло на руку защитникам новых рубежей. Кроме того, резко сворачивая на юг рядом с Бородино и редутом Раевского, русская линия теперь являлась своего рода выступом по отношению ко всем войскам, расположенным на пространстве между Бородино и левым флангом линии П.И. Багратиона за деревней Семеновское, и была уязвима для перекрестного огня французской артиллерии.

7 сентября во время Бородинского сражения большая часть российской армии расположилась в районе этого небольшого выступа. Здесь находились пять из семи русских пехотных корпусов общей численностью 70 тыс. человек. Кроме того, в районе «выступа» находилось более 10 тыс. всадников. Даже два остававшихся пехотных корпуса — 2-й Багговута и 3-й Тучкова — отправили половину своего личного состава для защиты этого участка. Развертывание русских войск происходило не только на очень узкой линии фронта, но и при крайней скученности войск. Пехотные дивизии были выстроены в три линии. Впереди стояли егери. Позади них — две линии пехоты, развернутые в виде так называемых «батальонных колонн». Эти колонны в ширину состояли из одной роты, а в глубину — из четырех. В неглубоком тылу пехотных дивизий выстроилась кавалерия; резервные подразделения находились за ними, но все же часто и они оказывались в зоне досягаемости тяжелой артиллерии Наполеона, для которой шесть и даже иногда семь линий русских войск представляли хорошую мишень[313].

Чтобы объяснить англоязычной читательской аудитории, что все это означало, возможно, полезно будет сравнить Бородинское сражение с битвой при Ватерлоо. Наполеон имел при Ватерлоо 246 орудий, некоторые из которых в самом начале сражения пришлось разместить на правом его фланге против пруссаков. Так называемая «большая батарея», бомбардировавшая пехотные каре Веллингтона в полдень 18 июня 1815 г., состояла из 80 орудий. Артиллерия Наполеона располагалась непосредственно перед армией Веллингтона.

Почти все сражение происходило на линии, протянувшейся на 3,5 км к востоку от замка Угумон, в котором Веллингтон разместил 73 тыс. солдат своей армии. Из всех битв периода наполеоновских войн Ватерлоо поистине было сражением с наибольшей скученностью войск за исключением Бородино. Английский главнокомандующий частично спрятал своих людей за обратным скатом, хотя на руку ему сыграло также то обстоятельство, что грязь уменьшала количество рикошетов, а значит и смертоносную силу наполеоновских пушек[314].

При Бородино Наполеон развернул 587 орудий. Большая их часть была обращена против русских войск, которые защищали линию, начинавшуюся севернее редута Раевского и тянувшуюся до трех полевых укреплений, которые возвели солдаты Багратиона позади Семеновского и которые вошли в историю как Багратионовы флеши стреловидные, открытые с тыла земляные укрепления, чьи покрытые трещинами брустверы служили плохим прикрытием для тех, кто их оборонял. Когда флеши пали, русская линия, обойдя Семеновское, еще больше завернула к югу. Расстояние от редута Раевского до Семеновского всего 1700 м. Флеши располагались за деревней, в нескольких сотнях метров от нее. На этом участке были собраны русские войска численностью свыше 90 тыс. человек. Из рапорта М.Б. Барклая, составленного после сражения, следует, что его линии внутри этого выступа не просто находились под перекрестным огнем. Французские батареи неподалеку от Бородино также порой оказывались на фланге русских линий и имели возможность наносить им максимальный урон, простреливая их насквозь[315].

Правда, А.У. Веллингтон умел гораздо более эффективно, чем любой из русских или прусских генералов, использовать обратный скат и прочие естественные преграды для прикрытия своих войск. Однако Барклай действительно в ряде случаев отдавал приказ своим генералам держать людей в укрытии, но в ответ слышал, что такого на поле боя не было. Во время прогулки по позициям, занимаемым российской армией, на этом до сих пор не тронутом поле боя, легко убедиться в справедливости заявлений генералов. Вопреки традиции, некоторые русские командиры также приказывали своим людям во время бомбардировок ложиться на землю, хотя не все подразделения повиновались. Русские могут быть подвергнуты справедливой критике за то, что чрезмерно скучили свои войска и не держали хотя бы своих резервов вне зоны обстрела орудий Наполеона. С другой стороны, твердая как камень земля также представляла опасность с точки зрения рикошетов. Русские деревни, выстроенные из дерева, служили плохим подспорьем для оборонявшихся, поскольку грозили в любой момент загореться. По этой причине русские уничтожили деревню Семеновское еще до начала сражения. Очевиден контраст с теми преимуществами, которые дали армии Веллингтона каменные строения в Угумон и Ла-Хэ-Сент[316].

Плотность развертывания русских войск была призвана заставить Наполеона вести сражение на истощение. Ограниченное пространство на поле боя давало его отрядам мало места для маневра или использования тактического преимущества. Это пространство в буквальном смысле ограничивало и сам гений Наполеона. Ценой этому, и это знали русские командиры, были очень большие потери. Кроме того, установка на битву на истощение более или менее сводила на нет шансы русских на выдающуюся победу. Поскольку на поле боя присутствовал Наполеон, а его армия численно значительно превосходила силы русских (если иметь в виду профессионально обученные войска), такая победа в любом случае была маловероятна. Таким образом, во многих отношениях Бородинское сражение в миниатюре представляло собой кампанию 1812 г., в ходе которой российское высшее командование вынуждало Наполеона вести войну так, что это устраивало русских, но не его.

За свою историю русские войска привыкли сражаться на местности, дававшей им мало естественных преимуществ. Таким образом, по традиции они были более чем большинство европейских армий склонны к тому, чтобы возводить полевые укрепления с целью усиления своих позиций. Именно это они сделали и под Бородино, но лишь с ограниченным успехом. Наиболее мощные и профессионально возведенные укрепления располагались на крайних северных рубежах линии русских, позади деревни Горки. В этом районе боевые действия так и не были начаты, поэтому укрепления во многом оказались лишней тратой сил и времени. Двумя укрепленными участками, которые действительно сыграли важную роль по ходу сражения, были гораздо более слабые флеши Багратиона и редут Раевского. Хотя особенно редут являлся ключевым элементом оборонительной линии русских, следует с большой осмотрительностью принимать за чистую монету французские описания этих якобы грозных фортификаций[317].

Ни флеши, ни редут Раевского не были возведены при участии офицеров инженерного корпуса. Все немногочисленные кадры армейских инженеров получили другие задания, как и большинство саперно-строительных рот, но и те, и другие вместе взятые насчитывали не более пятисот человек. Московские ополченцы, выполнившие большую часть работ по сооружению редута Раевского, понятия не имели о том, как строить фортификации, и испытывали трудности из-за каменистости почвы и недостатка инвентаря. Слаженности действий не способствовал и спор между К.Ф. Толем и Л.Л. Беннигсеном о том, как наилучшим образом возводить укрепления на кургане. К.И. Опперман, старший и наиболее авторитетный инженер российской армии, в 1812 г., уделявший почти все свое внимание строительству крепостей, к моменту сражения еще не прибыл в расположение армии. Помимо этого, однако, имели место проволочки, связанные с поиском лопат и киркомотыг для ополченцев. Таким образом, работа началась к концу дня 6 сентября и продолжалась в течение всей ночи. Прапорщик Д.И. Богданов и его небольшой отряд саперно-строительных войск прибыли, чтобы помочь с возведением редута незадолго до полуночи. Работы были далеки от завершения, когда 7 сентября началось сражение[318].

В результате, согласно официальным отчетам корпуса военных инженеров, в конструкции редута, не говоря уже о флешах, имели место всяческого рода элементарные ошибки. Курган, на котором был возведен редут Раевского, при любых обстоятельствах следовало признать маленьким и низким. В конечном счете восемнадцать пушек и один прикрывавший их батальон пехоты — это все, что удалось втиснуть на эту позицию. Во время прогулки по кургану кажется поразительным, как русским удалось разместить здесь так много людей. Склон перед редутом был очень пологим, склон позади него — лишь немногим более пологим. Ополченцы сделали все, что было в их силах, чтобы компенсировать эти недостатки, но этого было недостаточно. Одна из проблем заключалась в том, что «контрэскарп был гораздо ниже, чем эскарп, и котлован перед редутом совершенно не отвечал требованиям». Конечно, ополченцы понятия не имели, как использовать фашины, туры и прочие элементы саперно-строительного искусства. Ввиду нехватки времени, амбразуры были сделаны всего для десяти орудий. Одним из следствий этого явилась неспособность располагавшейся на редуте артиллерии прикрыть все подходы. Участок перед редутом обстреливался русскими батареями Первой армии с севера и Второй армии с юга, но почти все эти орудия были развернуты на открытой местности и находились под разрушительным огнем неприятельской артиллерии. Все это, наряду с массированным артобстрелом, который велся по редуту 7 сентября, помогает понять, как он в конечном итоге подвергся кавалерийской атаке[319].

Офицером, с самого начала наблюдавшим за сооружением редута Раевского, был поручик И.П. Липранди, старший квартирмейстер 6-го корпуса Д.С. Дохтурова. Тот факт, что всего лишь поручику приходилось исполнять обязанности второго по старшинству офицера корпусного штаба, свидетельствовал о нехватке кадров старших штабных офицеров. Ему также приходилось выполнять работу военного инженера, но это происходило не только из-за недостаточного числа инженерных офицеров, но и потому, что инженеры Первой армии были заняты сооружением гораздо более основательных укреплений на правом фланге армии, к северу от Горок. В то время как 4, 5 и 6 сентября столько сил шло на укрепление северного фланга, на редуте Раевского еще за день до сражения практически ничего не было сделано. Это многое говорит о приоритетах российского высшего командования и о том, где по их ожиданиям должны были произойти самые серьезные столкновения с противником[320].

Еще более поразительным было то, как М.И. Кутузов первоначально развернул российскую армию. Из пяти пехотных корпусов первой линии, два — 2-й К.Ф. Багговута и 4-й А.И. Остермана-Толстого — располагались к северу от Горок, равно как и один кавалерийский корпус казаков М.И. Платова. 6-й корпус Д.С. Дохтурова стоял напротив Бородино и между деревней Горки и редутом Раевского. Вся линия к югу от редута вплоть до флешей состояла из двух корпусов Второй армии П.И. Багратиона: 7-й пехотный корпус H.H. Раевского стоял непосредственно перед редутом, а 8-й корпус M.M. Бороздина был чуть левее линии позади деревни Семеновское. Два остававшихся корпуса Первой армии — 3-й Н.А. Тучкова и 5-й лейб-гвардии — представляли собой весь резерв. Расположение самой армии, равно как и ее укреплений, таким образом, обнаруживали первостепенную заботу М.И. Кутузова о своем правом фланге и Новой Смоленской дороге, которая являлась его линией коммуникаций и снабжения, ведущей к Москве.

За два дня до сражения многие генералы из армии М.И. Кутузова указывали на уязвимость левого фланга русских войск. Атака Наполеона на Шевардино явилась своего рода предзнаменованием будущего штурма именно этой части линии Кутузова. Даже офицеры весьма невысокого звания знали, что противник с большой долей вероятности должен был ударить именно с юга. Кутузов провел некоторые перестановки, чтобы противостоять этой опасности. Кроме того, он выдвинул корпус Н.А. Тучкова из резерва и расположил его на Старой Смоленской дороге, чтобы предупредить любые попытки неприятеля зайти с левого фланга русской армии. Но, несмотря на все призывы, исходившие, помимо прочих, от М.Б. Барклая де Толли, он настоял на том, чтобы корпуса К.Ф. Багговута и А.И. Остермана остались на правом фланге, позади Горок[321].

Нелицеприятным объяснением этому может служить простое упрямство, которым славился главный советник М.И. Кутузова К.Ф. Толь. Учитывая антагонизмы, существовавшие в среде высшего командования, изменение местоположения армии по совету генерала-соперника могло быть воспринято как унижение. Более вероятно то, что Кутузов и Толь не хотели ослаблять силы, охранявшие главную линию коммуникаций, до тех пор, пока не были окончательно убеждены в том, что Наполеон не собирался наносить удар в этом направлении. Цена оборонительной тактики заключается в том, что войска необходимо развертывать, исходя из предположений и опасений относительно того, где противник нанесет удар. Учитывая, что Наполеон был известен своей отвагой и умением преподносить противнику сюрпризы, это могло закончиться тем, что многие подразделения оказались бы вдали от поля боя и не смогли принять участия в сражении. В очередной раз полезной может быть сравнение с Ватерлоо. Будучи сильно обеспокоен тем, что впоследствии оказалось несуществующей угрозой его коммуникациям со стороны моря, Веллингтон на протяжении всего сражения продержал 17-тысячный отряд принца Фридриха Нидерландского на удалении многих километров от поля боя. По меньшей мере 23 тыс. человек А.И. Остермана и К.Ф. Багговута с запозданием вступили в сражение при Бородино.

Тем не менее передислоцирование 2-го и 4-го корпусов имело серьезные последствия. В их отсутствие М.И. Кутузов утром 7 сентября был вынужден отправить большую часть предполагаемого резерва армии на первую линию сражения, что противоречило всей нормальной практике и вызвало большое негодование М.Б. Барклая. То, что лейб-гвардия была передвинута, а Барклай даже не был поставлен об этом в известность, говорит о неразберихе и разобщенности, которые имели место в командовании российской армии. В конечном итоге два правофланговых корпуса действовали в качестве замены резерва, но их прибытие на южное крыло российской армии, над которым нависла опасность, потребовало отчаянных призывов Багратиона и двух часов времени. 4-й корпус Остермана прибыл еще позже. К тому времени, как это подкрепление оказалось на месте, Вторая армия Багратиона уже успела понести огромные потери перед лицом превосходящих сил противника[322].

С самого 1812 г. не утихают споры о точном количестве войск, которое каждая из сторон привела с собой на Бородинское поле. Отчасти это вызвано довольно детским желанием историков воспеть доблесть армии той или иной стороны, показав, что она находилась в меньшинстве. У русских, разумеется, было больше людей, но только в том случае, если принимать в расчет 31 тыс. человек ополчения из Москвы и Смоленска, которые были вооружены преимущественно вилами и топорами и не имели военной подготовки. Ополчение не было полностью бесполезным, потому что выполняло такие вспомогательные функции как переноска раненых и служба в военной полиции. Но эти ополченцы не могли и на самом деле не принимали какого-либо участия в сражении. Если полностью сбросить со счетов ополченцев, у Наполеона, возможно, имелось некоторое численное превосходство: порядка 130 тыс. солдат его армии выступили против около 125 тыс. русских. У Наполеона был несомненный перевес, если сбросить со счетов также 8,6 тыс. казаков российской армии. Хотя они и приносили гораздо больше пользы, чем ополченцы, нельзя было полагаться на то, что казаки на поле боя смогут выстоять против регулярной кавалерии, не говоря уже о пехоте[323].

Что касается качества регулярных подразделений обеих армий, то даже те солдаты, которые в начале кампании были новобранцами, теперь могли рассматриваться почти что как опытные воины. За десять недель суровых маршей и сражений все неженки к тому моменту уже давно выбыли из рядов армии. Единственным исключением были 13,5 тыс. человек в составе четвертых (т. е. рекрутских депо) батальонов под командованием генерала М.А. Милорадовича, которые примкнули к Кутузову за день до сражения и были распределены между полками Первой и Второй армий. Эти люди имели должную подготовку, но, как это обычно бывает в армии в мирное время, учебные стрельбы велись в ограниченном объеме из-за нехватки свинца, и никто из них никогда не стрелял, будучи охвачен гневом. С другой стороны, элитные подразделения обеих армий были представлены в полном составе. Применительно к российской армии это были лейб-гвардейские и гренадерские полки. В наполеоновской армии к таким подразделениям относились гвардия, I корпус Даву, а также многие превосходные немецкие и французские полки тяжелой кавалерии[324].

Две армии готовились к бою по-разному, что отражало их различную природу, но обе имели хороший стимул и с нетерпением ждали начала сражения после многих недель успевших всем надоесть маршей. Когда перспектива решающего сражения, которое так часто и на протяжении стольких недель откладывалось, стала реальной, обе стороны знали, что ставки очень высоки.

М.И. Кутузов приказал, чтобы знаменитая Смоленская икона Божьей Матери, вывезенная из города, была пронесена перед рядами всей его армии. Сегюр вспоминал, что религиозное шествие было видно из штаба Наполеона: они могли видеть, как «Кутузов в окружении самых высокопоставленных лиц духовного и военного звания расположился в центре процессии. Он заставил священников и архимандритов надеть на себя те роскошные и величественные знаки отличия, которые достались им по наследству от греков. Они шли впереди него, с благоговением неся символы своей религии». Кутузов умел мастерски общаться с солдатами на доступном им языке, но, своими глазами видевшие объятый пламенем Смоленск и другие русские города, они едва ли нуждались в призывах стоять до последнего за родную землю и веру[325].

Французская армия образца 1812 г., напротив, носила всецело светский характер, сохранив многие республиканские нормы 1790-х гг. Более того, в рядах наполеоновской армии на Бородинском поле было несколько десятков тысяч поляков, немцев и итальянцев. Поэтому в приказе Наполеона, зачитанном в тот день командирами его армии своим подчиненным, ничего не говорилось ни о религии, ни о патриотизме. Он взывал к гордости и уверенности, которые им следовало почерпнуть из своих прошлых побед, говорил о славе, которую они обретут в глазах грядущих поколений, одержав победу в сражении «под стенами Москвы». Более прозаично, но весьма актуально было то, что в приказе подчеркивалась необходимость победы: «Она доставит нам изобилие, хорошие зимние квартиры и скорое возвращение в отечество»[326].

В середине дня 6 сентября, пока Наполеон рассматривал позиции русских, находясь неподалеку от Бородино, к нему подошел маршал Л.Н. Даву с предложением оставить план фронтального штурма армии П.И. Багратиона, а вместо этого распорядиться о движении 40 тыс. человек в составе корпусов Ю.А. Понятовского и Л.Н. Даву в сторону Старой Смоленской дороги, чтобы окружить русских с левого фланга и нанести фланговый удар. В принципе это была хорошая идея. Наполеону была нужна решительная победа, и у него были основания сомневаться в том, что этого можно достичь посредством фронтального удара. Прочность и упорство русских войск уже успели стать легендой. Фланговый маневр мог превратить бой из сражения на истощение в схватку с применением маневрирования, что могло только сыграть на руку Наполеону.

Тем не менее император поступил правильно, отклонив предложение Даву. Учитывая качества легкой кавалерии русских, фланговый маневр вряд ли бы застал их врасплох, а угроза флангу М.И. Кутузова могла просто-напросто заставить его собрать лагерь, чего, после столь длительного преследования, так опасался Наполеон. Передислоцирование корпуса Даву для совершения подобного маневра в тех условиях потребовало бы крупномасштабных перемещений в темноте по лесистой местности на правом фланге французов, что было верным средством вызвать хаос. Более того, стратегия русских по изматыванию наполеоновской армии начала приносить плоды. На более раннем этапе кампании он мог бы с легкостью бросить 40 тыс. человек на выполнение подобного маневра, но сейчас он не мог позволить себе взять столь большую погрешность на риск и ошибку[327].

Бородинское сражение началось ранним утром 7 сентября. Около шести часов утра русский лейб-гвардии Егерский полк был выбит из деревни Бородино и с тяжелыми потерями отступил за р. Колочу. Французы, имевшие численное превосходство, атаковали в тот момент, когда туман еще не рассеялся. Одно из двух: либо полк не должен был оставаться на столь уязвимой и изолированной позиции, либо он не сумел принять должные меры предосторожности. М.Б. Барклай полагал, что первое было вернее, и настаивал на том, что в отступлении егерей был виноват М.И. Кутузов. Однако, согласно ходившим в армии слухам, вина за поражение часто возлагалась на командиров полка. Французские подразделения, занявшие Бородино, преследовали лейб-егерей и за р. Колочей, попали в засаду и отступили с тяжелыми потерями, так что с тактической точки зрения бой окончился вничью. Более значимым было то, что эта стычка позволила французской артиллерии, обстреливавшей редут Раевского, выдвинуться вперед и занять превосходные позиции, чтобы обстреливать линии русских продольным огнем. Этот первый удар, нанесенный по северной части линии русских, также мог убедить Кутузова в том, что Наполеон в конечном итоге мог ударить по его правому флангу. Если это было так, то колебания Кутузова по поводу того, отправлять или нет Остермана и Багговута в южном направлении, могли только усилиться[328].

Вскоре после атаки на Бородино начался гораздо более массированный штурм флешей Багратиона. Хотя изначально в штурме участвовали войска Даву, довольно скоро свой корпус в бой бросил маршал Ней. Русские источники утверждают, что к концу схватки наступление противника на флеши поддерживалось огнем 400 пушек. Здесь чувствуется преувеличение, но не подлежит сомнению, что три дивизии 8-го корпуса M.M. Бороздина — единственный контингент русской пехоты, с самого начала развернутый в этом районе, — находились в явном меньшинстве и оказались под сильным артиллерийским огнем. Три флеши, брустверы которых вскоре были разрушены огнем французской артиллерии, удерживались силами Второй сводно-гренадерской дивизии графа М.С. Воронцова, которая в ходе сражения была уничтожена и впоследствии расформирована. Сам Воронцов был тяжело ранен. Та же участь постигла большую часть других генералов Второй армии, явивших примеры выдающейся храбрости и самопожертвования. В течение трех часов П.И. Багратион, начальник его штаба Эммануэль де Сен-При и M.M. Бороздин были выведены из боя[329].

И французская, и русская армии в основном применяли одну и ту же тактику. Атаки начинались из-за дымовой завесы, которая образовывалась после ружейных залпов, и велись при мощной артиллерийской поддержке, однако основная масса пехоты была развернута в колонны. Как показывал в своих трудах по теории военного дела А.А. Жомини, если нападавшая сторона располагала достаточным количеством решительно настроенных людей, едва ли возможно было остановить их ружейным огнем неприятельской пехоты, преимущественно построенной в виде колонны. Однако, прорвавшись сквозь первую линию, нападавший затем оказывался весьма уязвим для незамедлительных контратак со стороны свежих сил противника, еще не вступивших в бой, но уже построенных в виде батальонных колонн для нанесения ответного удара. Если обе стороны были настроены на победу, за очередной атакой вновь следовала контратака, и этот маятник раскачивался между противоборствовавшими сторонами до тех пор, пока одна из них, исчерпав свои резервы, не оказывалась поверженной и не отступала. Русские историки много сил потратили на то, чтобы точно установить, сколько раз волны французской пехоты обрушивались на флеши, но окончательно выяснить это практически невозможно, да и это не столь уж важно. При всей своей невиданной отваге оказавшиеся в меньшинстве русские в конце концов были вынуждены отступить за Семеновский ручей и перестроиться на обеих сторонах деревни Семеновское[330].

В ходе ожесточенной битвы за флеши Багратион привел подкрепления как со своего правого, так и левого флангов. Применительно к правому флангу это означало, что часть солдат 7-го пехотного корпуса H. H. Раевского, который располагался слева от редута Раевского, переместилась на юг в направлении Семеновского. Тем временем с левого края русской линии Н.А. Тучков был вынужден послать на подмогу Багратиону одну из своих двух пехотных дивизий под командованием Коновницына.

В результате Тучкову пришлось туго, когда польский корпус Понятовского начал наступление по Старой Смоленской дороге в направлении деревни Утицы. К счастью для русских, Понятовскому пришлось сделать крюк, чтобы не заблудиться в лесу: это дает основания предположить, какая судьба была уготована гораздо более крупным силам Даву, если бы он попытался осуществить предложенный им самим фланговый удар. Когда Понятовский наконец начал наступление, имевшиеся в его распоряжении 10 тыс. человек вынудили оказавшегося в меньшинстве Тучкова отойти на более прочную позицию, закрепившись на холме к востоку от Утицы.

На протяжении всего оставшегося дня яростная, но в конечном итоге не имевшая определенного исхода схватка продолжалась вокруг Утицы и Старой Смоленской дороги. В качестве подкрепления полякам пришла большая часть вестфальского корпуса Ж.А. Жюно. На помощь же Тучкову прибыл Второй пехотный корпус К.Ф. Багговута. Тем временем в прилегавшем к Утице лесу, между Старой Смоленской дорогой и открытым пространством, на котором были сооружены флеши, егерский полк И.Л. Шаховского ввязался в страшный бой, лишив подвижности превосходящие силы противника и, по словам одного немецкого историка, продемонстрировав «не только отвагу и стойкость, но также и мастерство, которое не всегда и не везде удавалось обнаружить русской легкой пехоте»[331].

С прибытием Багговута сражение на крайнем левом фланге российской армии приобрело характер второстепенного события. Учитывая относительный баланс сил на этом участке, едва ли Понятовский смог бы успешно пробиться далеко по Старой Смоленской дороге и зайти в тыл русской армии. Гораздо более опасная ситуация сложилась вокруг редута Раевского. Если бы французы осуществили здесь прорыв, они разбили бы линию русских на две половины. Они также бы оказались на достаточном расстоянии для нанесения удара в направлении Новой Смоленской дороги — основной линии коммуникаций в тылу Кутузова.

В течение более двух часов после падения Бородино артиллерия и стрелки противника поливали огнем защитников редута Раевского, но пехота Эжена Богарне, командовавшего левым флангом наполеоновской армии, так и не начала массированную атаку. Когда же приказ атаковать наконец поступил, сила удара оказалась слишком велика для защитников редута, и они были выбиты с кургана. Одна из трудностей, с которым столкнулись русские, заключалась в том, что у расположенной на редуте артиллерии заканчивались боеприпасы. Кроме того, наступавшие колонны неприятеля были скрыты за густым туманом, еще не рассеявшимся вокруг редута в столь ранний час. В результате, когда французская пехота неожиданно появилась из тумана и начала карабкаться на редут, среди русских солдат началась паника. Очень сложно установить точное время, в течение которого разворачивались те или иные эпизоды Бородинского сражения. Что касается атаки на редут, с точностью можно утверждать, что она началась вскоре после ранения Багратиона и после того, как часть пехотного корпуса Раевского покинула прилегавшую к редуту территорию, отправившись на подмогу Багратиону[332].

Получив известие о ранении Багратиона, Кутузов отправил в расположение Второй армии А.П. Ермолова с тем, чтобы тот оказал помощь остававшимся в строю командирам и рапортовал о положении дел. Вместе с Ермоловым выехал генерал-майор граф А.И. Кутайсов, командовавший всей артиллерией русской армии. Кутайсов был способным молодым артиллеристом, страстно преданным своему делу. Он также был внешне привлекателен, добр, обаятелен и образован, что помогло ему стать одной из наиболее популярных фигур в армии. Это было несколько иронично, поскольку его отец, первый граф Кутайсов, был всеми презираемым и малограмотным бывшим турецким военнопленным, которого Павел I сделал своим приближенным и доверенным лицом и возвел в графское достоинство, отчасти назло русской аристократии[333].

Проезжая мимо редута Раевского по пути в расположение Второй армии, Ермолов и Кутайсов увидели вблизи спешно отступавшие русские войска. Русским было крайне важно контратаковать немедля, пока противник не успел закрепиться на захваченном редуте.

А.П. Ермолов был как раз тем человеком, который был нужен в столь критическом положении. Он сразу же принял командование войсками, находившимися поблизости от него, и повел в их успешное контрнаступление. Пока люди Ермолова — в основном приписанные к Уфимскому пехотному полку 6-го пехотного корпуса Дохтурова — пробивались обратно к редуту они обнаружили, что другие части, входившие в состав 6-го корпуса, во главе с адъютантом Барклая Левенштерном штурмовали редут с противоположной стороны холма. Тем временем Паскевич собрал под своим командованием остатки своей 26-й пехотной дивизии и выдвинулся на подмогу Левенштерну и Ермолову слева от редута. Контрудар русских увенчался успехом потому, что русские офицеры, находившиеся на месте схватки, действовали без промедления, решительно и проявляли инициативу, не дожидаясь приказов. Кроме того, дивизия генерала Ш.А.Л.А. Морана, представлявшая собой острие атаки французов, слишком сильно оторвалась от остальных дивизий Эжена Богарне и оказалась отрезанной[334].

С русской стороны самой серьезной потерей, понесенной в ходе контрудара, был Кутайсов, погибший во время повторного взятия редута. Его тело так и не нашли. Нет сомнения что глава всей артиллерии российской армии не должен был рисковать своей жизнью подобным образом, и впоследствии смерть Кутайсова использовали для объяснения ошибок, допущенных русской артиллерией во время сражения. Эти объяснения, безусловно, были логичны. На поле боя русские имели 624 орудия и, в частности, располагали большим числом 12-фунтовых пушек, чем французы. Тем не менее они успели дать такое же количество залпов. Возникшие проблемы были связаны с повторным подвозом боеприпасов для батарей. Гораздо хуже было то, что, хотя отдельные батареи действовали умело и храбро, русским так и не удалось сосредоточить артиллерийский огонь. На ключевых участках сражения русские батареи оказались в меньшинстве и были накрыты огнем неприятеля. После того как они были уничтожены или вынуждены отступить, новые батареи, взятые из подкрепления по одной или по две, часто разделяли судьбу своих предшественниц. И.П. Липранди считал, что эта ошибка была мало связана со смертью Кутайсова. По его мнению, русским на протяжении всего 1812 г. ни разу не удалось сконцентрировать свою артиллерию, хотя к 1813 г. они усвоили этот урок и порой действовали лучше[335].

В нормальных условиях за отпором, данным дивизии Морана, должен был последовать новый натиск остальных корпусов Богарне.

В действительности, однако, прошло несколько часов прежде, чем после трех часов пополудни началась новая крупная атака. Эта проволочка сыграла ключевую роль. 26-я пехотная дивизия Паскевича потеряла более половины своего состава убитыми и ранеными, и Барклай отправил ее в тыл, где она могла отдохнуть и перестроиться. Он смог это сделать потому, что в то самое время в полном составе прибыл 4-й пехотный корпус Остермана-Толстого, который мог быть использован для прикрытия бреши между редутом Раевского и русскими войсками, втянутыми в жестокую схватку за деревню Семеновское. «Затишье» вокруг редута определенно было относительным. Люди Остермана-Толстого оказались под сильным заградительным огнем неприятельской артиллерии. Однако полномасштабная атака французской пехоты, которая могла бы прорвать ослабленную оборону русских рядом с редутом поздним утром 7 сентября, так и не состоялась[336].

Причина проволочки заключалась в том, что Богарне отвлекся на внезапное нападение русской кавалерии с севера, которое представляло угрозу для его тыла. Инициатором нападения был М.И. Платов, чей казачий корпус располагался на правом краю линии русских. Ранним утром 7 сентября казачьи разъезды доложили, что французов перед ними не было и что для кавалерии открывалась возможность перейти вброд р. Колочу и пробиться на юг в тыл французских линий. В итоге не только казаки Платова, но и 1-й кавалерийский корпус Ф.П. Уварова получили приказ напасть на войска Богарне. На самом деле несколько тысяч всадников без поддержки пехоты и всего при двух батареях конной артиллерии едва ли могли многого добиться. Казаки Платова разграбили обоз Богарне, тогда как регулярные части Уварова совершили несколько не особенно решительных атак на французскую пехоту. В тот момент Кутузов счел эту атаку неудачной и был раздражен невыразительными действиями Уварова. Лишь много времени спустя русские пришли к пониманию, сколь многое изменил этот маневр.

Тем временем на протяжении всего позднего утра и раннего дня продолжалась жестокая схватка в деревне Семеновское и ее окрестностях, при этом центр ее смещался в направлении левого фланга русской армии. В деревне и справа от нее находились остатки Второй армии П.И. Багратиона и небольшая гренадерская бригада князя Г.М. Кантакузена, пришедшая им на подмогу. Слева от деревни стояла пехотная дивизия П.П. Коновницына и три гвардейских полка — Измайловский, Литовский и Финляндский. Позади пехоты располагались шесть драгунских и гусарских полков 4-го кавалерийского корпуса К.К. Сиверса, но к концу дня большая часть русской тяжелой кавалерии также было задействована в сражении близ Семеновского.

Все отряды русской пехоты, находившиеся рядом с Семеновским, подверглись следовавшим одна за другой атакам и находились под сильным огнем неприятельской артиллерии. Потери были огромны. Хуже всего пришлось гвардейцам, так как слева от деревни им было негде укрыться. Наоборот, то место, где они стояли, находилось ниже уровня противоположного берега Семеновского ручья, на котором Даву и Ней разместили множество батарей. Дистанция была столь мала, что временами французские пушки давали залпы картечью по рядам русской лейб-гвардии. Последние подвергались непрестанным атакам французской кавалерии и по этой причине были вынуждены оставаться в каре, представляя собой оптимальную мишень для вражеской артиллерии. Как и при Ватерлоо, атаки неприятельской кавалерии стали восприниматься как желанная передышка от артиллерийского обстрела противника. Гвардейцам также пришлось развернуть большое количество стрелков против французской пехоты, предпринимавшей попытки вырваться из располагавшегося слева от русских леса. Тем не менее три полка уверенно держались перед лицом всех перечисленных опасностей. Они отчаянно защищались от атак французской кавалерии и пехоты, и их стойкость была тем столпом, вокруг которого сплотилась вся оборона русских.

В общей сложности лейб-гвардии Измайловский и Литовский полки потеряли свыше 1600 человек убитыми и ранеными. В Литовском полку, например, все полковники и капитаны были убиты или ранены, некоторые из них оставались в строю, несмотря на многочисленные ранения. Тяжелые потери понесли также артиллерийские батареи лейб-гвардии, которые были выдвинуты вперед для поддержки полков и были накрыты огнем более многочисленных французских орудий. Среди раненых был, например, 17-летний А.С. Норов, который под Бородино лишился ноги, но, несмотря на это, сделал блестящую карьеру, завершив ее на посту министра образования. Командир его батареи, «увидя Норова — этого красивого, во всех отношениях, любезного юношу, можно сказать мальчика, изуродованного навеки, высказал ему невольно свою печаль; на это Норов отвечал ему со своим всегдашним легким заиканием: “Ну что, брат, делать! Бог милостив! Оправлюсь и воевать на костыляшке пойду!”» М.И. Кутузов докладывал Александру I о том, что полки лейб-гвардии «в этом сражении покрыли себя славой в глазах всей армии». Бородино поистине явилось тем моментом за все время наполеоновских войн, к которому русская гвардия сложилась в качестве как никогда надежного элитного подразделения, чье вмешательство могло решить судьбу сражения[337].

Русским в конечном итоге пришлось покинуть Семеновское и отойти на несколько сот метров на восток, но они не утратили дисциплины и по-прежнему были обращены к противнику сомкнуты строем. Французская кавалерия атаковала каре, но не могла нарушить их порядок. Когда кавалерия попыталась прорваться в тыл линии русских, она обнаружила, что ей не хватает места для маневра, и была контратакована русскими кирасирами и 4-м кавалерийским корпусом Сиверса, которым удалось более чем успешно выполнить свою задачу. К середине дня стало ясно, что корпуса Даву и Нея исчерпали свои силы. Если Наполеон собирался совершить прорыв через линию русских за Семеновское, ему пришлось бы подвести свежие войска. В его распоряжении оставались только гвардейцы. Одна из пехотных дивизий гвардии осталась в Гжатске, но две других общей численностью около 10 тыс. человек были под рукой. Ней и Даву обратились к Наполеону с просьбой ввести эти войска в бой.

Начиная с сентября 1812 г., ведется ожесточенная полемика относительно того, действительно ли отказ французского императора задействовать свой резерв стоил ему решительной победы при Бородино и, таким образом, лишил его шансов выиграть кампанию 1812 г. На этот вопрос нет однозначного ответа. Сами русские разошлись во мнениях о том, что бы произошло, если бы Наполеон послал в бой свою гвардию. Генерал М.И. Богданович, лучший русский историк XIX в., полагал, что Наполеон обеспечил бы себе решительную победу и тем самым серьезно подорвал бы моральный дух российской армии. С другой стороны, Евгений Вюртембергский писал, что появление на поле боя гвардии превратило бы сражение практически с ничейным исходом в явную победу французов, но армия М.И. Кутузова все равно отошла бы на Новую Смоленскую дорогу, и окончательный стратегический исход сражения, таким образом, остался бы неизменным[338].

Моя собственная интуиция подсказывает мне, что Евгений был, вероятно, прав. С русской стороны в резерве имелось еще шесть батальонов лейб-гвардии Преображенского и Семеновского полков, которые все вместе в результате обстрела неприятельской артиллерии потеряли всего 300 человек. 2-я гвардейская пехотная бригада уже показала, сколь сильное сопротивление могли оказать гвардейские полки, и 1-я гвардейская бригада едва ли проявила бы себя худшим образом. Как и в сражении при Семеновском, остальные подразделения выстроились бы вокруг гвардейцев. Например, дивизия И.Ф. Паскевича, отправленная в тыл для переформирования, была вполне в состоянии снова вступить в бой в случае необходимости, равно как и некоторое число артиллерийских батарей, также отведенных с поля боя для отдыха и пополнения боекомплекта. Сочетание нескольких факторов: русского упорства, характера местности позади линий русских — пересеченной, покрытой кустарником, а также расстояние до главной дороги, вероятно, означало, что русским удастся сдерживать наступление французов достаточно долго, чтобы позволить армии ускользнуть. Получив время, М.И. Кутузов также смог бы подвести четыре нетронутых егерских полка и несколько артиллерийских батарей и сформировать из них арьергард позади Бородино. М.Б. Барклай все еще полагал, что его армии предстояли серьезные бои, и ожидал, что на следующий день сражение возобновится[339].

Вся эта полемика носит, конечно, теоретический характер, поскольку Наполеон отказался рисковать своей гвардией. Дым и пыль, образовавшиеся в ходе сражения, не позволяли увидеть, что происходило позади линии русских. Русские сражались с невероятным упорством, которое и не думало идти на убыль. Командовавший гвардией маршал Жан-Батист Бессьер, которого Наполеон выслал вперед для рекогносцировки местности, докладывал, что русские по-прежнему оказывают сильное сопротивление. Учитывая возможность еще одного сражения до вступления в Москву и непрочность позиций Наполеона при движении вглубь центральной России, не удивительно, что французский император желал сохранить свой основной стратегический резерв. Тот факт, что во время отступления из Москвы гвардейцы так и не были задействованы, доказывает, сколь большую ценность они представляли в глазах французского главнокомандующего[340].

Учитывая отказ императора вводить свою гвардию в бой при Семеновском, его последний шанс одержать победу был связан с вторым штурмом редута Раевского, который был начат Эженом Богарне вскоре после трех часов пополудни. К тому моменту редут уже был практически полностью разрушен. Его защищала 24-я дивизия 6-го пехотного корпуса под командованием П.Г. Лихачева, поддерживаемая слева 4-м пехотным корпусом А.И. Остермана-Толстого. Атаку начала тяжелая кавалерия, что было нетрадиционным способом взятия полевых укреплений. На ограниченном пространстве редута завязалась жестокая схватка. Убитые и раненые лежали штабелями. Сам Лихачев был взят в плен, но большая часть русских защитников пала, хотя некоторые орудия и удалось своевременно отвести. На этот раз Богарне подвел достаточное количество из остававшихся в его распоряжении 20 тыс. пехотинцев, и им удалось закрепиться на редуте[341].

М.Б. Барклай де Толли в течение всего дня был в гуще сражения, всякий раз хладнокровно переформировывал и заново развертывал свои полки перед лицом новой опасности. Одев все полагавшиеся части мундира и все свои знаки отличия, он, казалось, — и это действительно было так — искал смерти. Большинство его адъютантов были убиты или ранены. Показанный им пример мужества, хладнокровия и компетентности в минуты чрезвычайного напряжения и опасности вновь снискал ему уважение в войсках. Теперь же он в очередной, но уже последний за 7 сентября раз сосредоточил свою пехоту и артиллерию на расстоянии около километра к востоку на хорошей оборонительной позиции, располагавшейся на возвышенности, и прибег к помощи своей кавалерии, чтобы не дать противнику воспользоваться захваченным редутом. Кавалерия Наполеона понесла тяжелые потери в ходе штурма редута Раевского. Лошади французов также находились в гораздо худшей форме, чем лошади русских. С другой стороны, регулярная кавалерия Наполеона имела значительный численный перевес над русской кавалерией. Барклай был даже вынужден ввести в бой свой последний резерв — кавалергардов и конногвардейцев, но эти элитные войска лишь потеснили противника, которому удалось удержать свою линию. Когда Наполеон снова отказался ввести в бой свою гвардию, чтобы воспользоваться падением редута, Бородинское сражение завершилось.

В ночь после сражения поручик лейб-гвардии Измайловского полка Л.А. Симанский записал события минувшего дня в своем дневнике. Смоленская икона Божьей Матери находилась поблизости от бивуака измайловцев, и прежде чем заряжать ружья полк обратился к ней с молитвой. На полк, выстроившийся в каре близ Семеновского, обрушился град ядер и картечи. По сравнению с этим атаки неприятельской кавалерии вызывали облегчение. Нигде в поле зрения не было русской артиллерии. Все старшие офицеры Измайловского полка пали. Штабс-капитан командовал батальоном, а простой подпоручик — его стрелками. Каким-то чудом самого Л.А. Симанского не задело. Когда его ординарец увидел поручика, невредимым возвращающимся из боя, он расплакался от радости. Симанский завершил свое вступление следующей фразой: «Я думал об родных, был хладнокровен, с назначенного мне места не сходил ни шагу, людей ободрял, при каждом миновении меня ядр молился и благодарил Бога. Всевышний услышал молитву мою и спас меня; подай Боже, чтобы Он и щедротами спас и погибающую Россию, которая довольно уже наказана за грехи ее»[342].

М.И. Кутузов провел целый день на командном посту на правом фланге, близ деревни Горки. Он расставил войска накануне сражения и сыграл некоторую роль 7 сентября в том, что касалось введения в бой резервов. В целом, однако, он оставил ведение сражения на попечение М.Б. Барклая и П.И. Багратиона. Когда Багратион был ранен, он отправил себе на смену Д.С. Дохтурова, но сам никогда не покидал холма в Горках. Это было разумно. Барклай, Багратион и Дохтуров обладали всеми необходимыми навыками для того, чтобы руководить решающим сражением подобного рода, в ходе которого русские не пытались осуществлять грандиозные маневры. Они также были гораздо моложе и подвижнее Кутузова. К тому же для него не было замены. Если бы Кутузов погиб, боевой дух и сплоченность армии пришли бы в совершенное расстройство. Ни один генерал русской армии не мог и близко рассчитывать на столь же безоговорочное доверие и подчинение. Как это выразил И.Т. Радожицкий: «Отдать без боя древнюю столицу империи, мог только один фельдмаршал князь Кутузов, как истинный сын России, вскормленный ее сосцами»[343].

Сразу после сражения оставление Москвы, казалось, вовсе не входило в планы М.И. Кутузова. Напротив, он сказал своим подчиненным, что собирается атаковать на следующий день. Только вести о том, что Наполеон не ввел в бой свою гвардию, и что потери среди русских огромны, убедили его изменить решение. Всего, по последним оценкам русской стороны, Россия потеряла при Шевардино и Бородино от 45 до 50 тыс. солдат против, возможно, 35 тыс. убитых и раненых французов. В частности, была практически полностью уничтожена Вторая армия Багратиона. Даже несколько недель спустя, когда отбившиеся по дороге части вернулись в строй, считалось, что Вторая армия 7 сентября потеряла более 16 тыс. человек, помимо 5 тыс. человек, которых она лишилась при Шевардино двумя днями ранее. Как ни велики эти цифры, но наибольший урон понес старший офицерский состав армии[344].

Поэтому М.И. Кутузов отдал приказ об отступлении. Практически единственный раз за всю кампанию русский арьергард проявил себя не с лучшей стороны. Вина за это была возложена на его командира, М.И. Платова, а сам факт рассматривался офицерами регулярных частей армии как подтверждение давно бытовавшего среди них мнения о том, что казачьи генералы были недостаточно компетентны для того, чтобы командовать пехотой и артиллерией. Основная проблема заключалась в том, что арьергард Платова не задерживал продвижение французов и не держал их на достаточном отдалении от основных сил отступавшей русской армии, как это всегда и очень умело делал П.П. Коновницын. В результате и без того измотанные войска не получили требовавшегося им отдыха. Спешный уход армии из Можайска означал, что оставлены были тысячи раненых в противоположность тому, что происходило на более ранних этапах отступления. Когда М.И. Кутузов усилил арьергард и поставил на место Платова М.А. Милорадовича, дела пошли значительно лучше, однако данный эпизод способствовал усилению напряженности в отношениях между лидерами регулярных и казачьих войск[345].

Главная причина, однако, крылась в том, что у русских оставалось все меньше пространства для маневра. Через шесть дней после Бородинского сражения, армия Кутузова находилась в предместьях Москвы. Кутузову было труднее оставить Москву, чем Барклаю. Оба генерала являлись патриотами, много раз рисковавшими жизнью на полях сражений, но та Россия, за которую они сражались, в их представлениях была не одной и той же. Барклай был верен русскому солдату и восхищался им, но сам он был выходцем из балтийской провинции, протестантского вероисповедания, и вырос в Петербурге. Для него Россия ассоциировалась прежде всего с императором, армией и государством. В чем-то — но не во всем — схожим было восприятие России Кутузовым: как вследствие питаемых им чувств, так и по причине личной заинтересованности. В сознании любого представителя старорусской аристократии, не утратившего связи со своими корнями, существовала также другая Россия: православное царство, которое существовало до Романовых и империи, столицей которого являлась Москва.

Последние слова, которые М.И. Кутузов сказал Александру I, покидая Петербург для того, чтобы принять командование армией, были о том, что он скорее погибнет, чем оставит Москву. Вскоре после прибытия в расположение Главной квартиры он писал Ф.В. Ростопчину, московскому генерал-губернатору: «Не решен еще вопрос, что важнее — потерять ли армию или потерять Москву. По моему мнению, с потерею Москвы соединена потеря России». Когда, однако, 13 сентября в Филях собрался военный совет, Кутузов понимал, что фактически такой вопрос уже не стоял. Если бы он остался и дал бой, очень велика была вероятность того, что будут потеряны и армия, и столица. Нет сомнения в том, что главнокомандующий уже принял решение оставить город еще до того, как в 4 часа пополудни собрался военный совет. Но столь важный шаг не мог быть сделан без консультаций с генералами. Более того, Кутузов беспокоился о том, чтобы разделить с другими часть ответственности за решение, которое не могло не вызвать сильного негодования и неодобрения[346].

Главными действующими лицами на военном совете были Л.Л. Беннигсен и М.Б. Барклай. Первый из них выбрал участок местности, на котором армия должна была готовиться дать бой за пределами Москвы. Согласно освященной веками традиции, одна лишь гордость претила ему признать, что он совершил ошибку. Из его последующей переписки с Александром I также становится ясно, что он заботился о том, чтобы спихнуть ответственность за сдачу города на М.И. Кутузова и М.Б. Барклая. На военном совете Барклай изложил причины, по которым русская армия должна была непременно потерпеть поражение, если бы она заняла оборонительную позицию. Она не только оказалась бы в значительном меньшинстве, но ее позиции были бы разрезаны оврагами, что создавало бы серьезные трудности для оказания согласованного сопротивления. Проигранное сражение повлекло бы за собой спешное отступление через Москву, которое легко могло бы привести к разделению армии на составные части. Единственно возможным вариантом было нападение на армию Наполеона, но огромные потери среди офицеров русской армии под Бородино делали чрезвычайно рискованным сражение, требовавшее сложных маневров. К.Ф. Толь и А.П. Ермолов разделяли точку зрения Барклая, хотя Ермолову не хватило моральных сил, чтобы произнести это вслух и взять на себя ответственность перед лицом других генералов. Напротив, Барклай продемонстрировал не только моральную стойкость, но и некоторое великодушие, выступая решительно и тем самым беря на себя часть бремени той ответственности, которая была возложена на человека, ранее сменившего его на посту главнокомандующего[347].

Оставалось решить непростую задачу: провести по улицам крупного города измотанную и в некотором роде деморализованную армию вместе со всем ее багажом и частью раненых солдат. Учитывая, что враг шел по пятам, это могло стать чрезвычайно опасным мероприятием. Не облегчало положение и то, что новости о предстоявшем оставлении Москвы обрушились на гражданское население города очень поздно. Во время прохода армии через город 14 сентября, массовый отъезд гражданских лиц все еще продолжался. Один штабной офицер описывал происходящее «не как ход армии, а перемещение целых народов с одного конца света на другой». Барклай, как обычно, был неутомим и делал все от него зависящее, чтобы водворить хотя бы некоторый порядок посреди этого хаоса. На ключевых перекрестках стояли офицеры, которые должны были направлять движение войск. По обе стороны от двигавшихся колонн ехала кавалерия с целью недопущения дезертирства и грабежей. Барклай лично следил за исполнением распоряжений[348].

Однако истинным героем дня оказался Милорадович, в тот момент командовавший русским арьергардом. Его оппонентом в рядах французского авангарда обычно оказывался И. Мюрат — у двух этих людей было много общего. Оба генерала часто играли на публику, любили роскошную одежду и широкие жесты. Было бы неверным утверждать, что ни один из них не был интеллектуалом, но Милорадович был не только почтенным и великодушным, но временами и удивительно скромным и проницательным человеком. Он, безусловно, всесторонне оценил опасность, грозившую российской армии в тот момент, и с некоторой бравадой отправил своего адъютанта к Мюрату с предложением заключить однодневное перемирие с тем, чтобы русские могли отступить, оставив город нетронутым. В случае если бы эта просьба была отклонена, Милорадович грозил начать уличные бои и превратить Москву в руины. Более, чем многие другие французские генералы, Мюрат желал получить удобные квартиры, заключить мир и вернуться домой. Возможно, убаюканный иллюзиями самого Наполеона, он видел падение Москвы как прелюдию к миру. Все это подвигло его к тому, чтобы не просто принять предложение Милорадовича о перемирии, но также впоследствии продлить его еще на двенадцать часов. Результатом дерзкого почина Милорадовича стало то, что российская армия вышла из Москвы практически невредимой[349].

В принципе М.И. Кутузов мог отступить из Москвы по нескольким направлениям. Если бы он повернул на северо-запад, например, он мог перекрыть дорогу на Тверь и Петербург, население которого не могли не всколыхнуть новости о падении Москвы. В действительности же он отступил на юго-восток по дороге к Рязани. Во многих смыслах это был самый безопасный путь отхода из Москвы перед лицом противника, входившего с запада. 17 сентября, однако, переправившись через реки Москва и Боровск, Кутузов резко свернул на юг. Двигаясь быстрым маршем, он пересек дороги на Каширу и Тулу прежде, чем свернуть на юг на Старую Калужскую дорогу, которая вела от Москвы на юго-запад.

Тем временем 15 сентября Наполеон вошел в Москву и разместил свою ставку в Кремле. Уже в тот день в разных частях города начались пожары. Москва сгорела за шесть дней. Три четверти зданий в городе было уничтожено. Всего за лето и осень 1812 г. в Москве и Московской губернии было уничтожено частной собственности на 270 млн. руб., что по тем временам являлось астрономической суммой. Подавляющее большинство жителей выехали из города, но те, кто остался, были выгнаны из своих домов, обездолены, а иногда и убиты. Из общего числа 30 тыс. раненых солдат, бывших в Москве, вовремя были эвакуированы всего 6 тыс., прежде всего благодаря стараниям Я.В. Виллие — директора Медицинского департамента Военного министерства, хорошо знавшего свое дело. Но очень многие из оставленных погибли в огне пожара. Когда русские отбили Москву, они обнаружили и сожгли 12 тыс. трупов[350].

Еще до начала пожара русские были вынуждены оставить в городе обширные запасы боеприпасов, в том числе более 70 тыс. ружей, хотя, по общему признанию, половина из них требовала ремонта. Москва являлась тыловой базой армии Кутузова, и за то короткое время, которое прошло с момента получения известия о том, что город должен был быть оставлен, было крайне сложно вывезти все военные арсеналы. Найти достаточное количество телег в последний момент было невозможно, поэтому большая часть оружия, снаряжения и другого военного багажа было вывезено на 23 баржах. Первым трем удалось успешно покинуть черту города, но четвертая баржа, перегруженная артиллерийскими принадлежностями, села на мель на Москве-реке, и перегородила путь остальным девятнадцати. На этих баржах находилось оружия, обмундирования и снаряжения на сумму 5 млн. руб., которые пришлось сжечь, чтобы все это не досталось Наполеону[351].

Вопрос о том, кто устроил или что вызвало пожар, всегда служил источником разногласий. Достоверно известно, что ни Александр, ни Наполеон не приказывали сжигать город. Еще до сдачи Москвы Ф.В. Ростопчин говорил, что французы завоюют лишь ее пепел. Он эвакуировал московскую пожарную бригаду в составе 2 тыс. человек и все ее оборудование. Казачьи отряды армии Кутузова предали огню по меньшей мере один из кварталов города, следуя тактике выжженной земли, которая предполагала уничтожение всех строений, и которой русские следовали с тех самых пор, как Наполеон оставил позади Смоленск и вторгся в центральные районы России. Кутузов также приказал поджечь многие из остававшихся военных складов. Хотя халатность и грабежи французов могли внести свою лепту в уничтожение города, гораздо большую ответственность за произошедшее, несомненно, несли русские. Что имело значение в то время, так это утвердившееся мнение о том, что во всем виноват Наполеон и что уничтожение города явилось громадной жертвой со стороны патриотически настроенной части русского общества, в том числе в деле освобождения Европы[352].

Возможно, пожар помог отвлечь внимание Наполеона от флангового маневра Кутузова, совершенного от Рязани до Калужской дороги. При нормальных обстоятельствах это было бы рискованным предприятием, поскольку во время маневра русские колонны оказывались прямо перед наполеоновской армией, находившейся в Москве. В действительности же, однако, измотанность французов и умелые действия казачьего арьергарда означали, что маневр завершился еще до того, как Наполеон успел хотя бы осознать, что его противник больше не двигался в направлении Рязани.

Обосновавшись в лагере близ Тарутино на Старой Калужской дороге, Кутузов занял прочные позиции. Он мог прикрыть военные заводы и склады в Брянске и прежде всего — имевшие большое значение оружейные заводы и мастерские в Туле. Получив известия о падении Москвы, многие ремесленники Тульского оружейного завода разбежались по своим деревням. Генерал-майор Ф.Н. Воронов, командир Тульского оружейного завода, докладывал, что, если бы ему пришлось эвакуировать завод в Туле, производство могло быть возобновлено не ранее, чем через полгода, что поставило бы военную экономику России на грань катастрофы. Фельдмаршал смог уверить его в том, что Тула теперь находится под прикрытием российской армии и ей не грозит непосредственная опасность[353].

Кутузов под Тарутино находился в прекрасной позиции для того, чтобы осуществлять вылазки против протяженных линий французских коммуникаций, идущих на запад от Москвы до Смоленска. Он также расположился наилучшим образом с точки зрения сообщения с армиями Тормасова и Чичагова. Поскольку подводы с продовольствием и подкрепления из плодородных и густонаселенных южных провинций шли к Кутузову в основном через Калугу, благодаря новому местоположению у него имелись широкие возможности по части прокормления находившихся под его началом людей и лошадей и восстановления их сил. Однако для того, чтобы понять, как именно это происходило, мы должны на мгновение оторваться от военных операций и взглянуть на мобилизацию российского тыла.

ТЫЛ В 1812 г.

Ранее план Наполеона состоял в том, чтобы вести ограниченную по своему масштабу «кабинетную» войну против Александра I. Французский император, возможно, и размышлял о том, чтобы стереть Пруссию с карты Европы, но он полагал, что уничтожение Российской империи не было ни в его силах, ни в его интересах. Вместо этого он надеялся ослабить Россию, вынудить ее вновь примкнуть к континентальной блокаде и заставить признать факт господства Франции в Европе. Вовсе не желая свергать Александра с трона или погружать Россию в пучину революции и хаоса, Наполеон хотел, чтобы император согласился на условия мира и затем сделал их обязательными для русского общества. Отчасти по этой причине он в ходе кампании 1812 г. подчеркивал свое уважение к Александру и выставлял напоказ свое видение событий, согласно которому истинным поджигателем войны была Великобритания и ее тайные агенты в кругах петербургской знати.

Александр I и его советники прекрасно понимали цели Наполеона и его тактику. Они всеми возможными способами старались навязать ему такую войну, которую он желал вести менее всего. С политической точки зрения это означало ведение народной войны на истребление по примеру Испании, в ходе которой император отказывался от каких бы то ни было переговоров и всячески стремился мобилизовать русское общество для обороны страны, взывая к его патриотическому, религиозному и ксенофобскому чувствам. В своей записке, составленной 12 апреля 1812 г., П.А. Чуйкевич подчеркивал, что «Россия в готовящейся борьбе сей должна возлагать всю свою надежды на собственные свои силы и прибегнуть к средствам необыкновенным, кои обрящет в твердости своего Государя и преданности ему народа, который должно вооружить и настроить, как в Гишпании, с помощью Духовенства». Кроме того, на народную войну, которая велась в собственном отечестве, русское общество охотно предоставило бы необходимые средства и принесло бы жертвы, которых бы потребовала победа над громадной империей Наполеона[354].

Самым лучшим источником, дающим представление о личных взглядах Александра I на политическую подоплеку войны на территории России, является запись долгой беседы, которую он имел в Гельсингфорсе (Хельсинки) в августе 1812 г., направляясь на встречу с Бернадотом. Император заметил, что на протяжении всего прошлого столетия Россия воевала за рубежом, и у большинства русских сложилось впечатление, что военные нужды далеко отстояли от их непосредственных интересов и забот. Землевладельцы отказывались отдавать своих крестьян в рекруты, а любое движение вспять вызывало яростную критику по отношению к правительству и его военным представителям. «Теперь нужно убедить народ, — сказал Александр, — что правительство не ищет войны, что оно вооружилось только на защиту государства, надобно было сильно заинтересовать народ в войне, показав ее русским, по прошествии ста слишком лет, впервые вблизи, у них на родине; это было единственным средством сделать ее народною и сплотить общество вокруг правительства, для общей защиты, по его собственному убеждению и собственной его воле».

Александр отметил также, что всеобщая решимость, демонстрируемая русским обществом с начала наполеоновского вторжения, свидетельствовала о том, что его соображения оказались верны. Он добавлял: что до него, то он никогда не заключит мира до тех пор, пока на русской земле будет оставаться хотя бы один неприятельский солдат, даже если бы это означало, что армии — в случае поражения и потери Петербурга и Москвы — потребовалось бы занять прочные позиции вдоль течения р. Волги. Чиновник Великого княжества Финляндского, с которым вел беседу Александр, отмечал в своих мемуарах, что император говорил умно, доходчиво и решительно, что произвело на его собеседника сильное впечатление и воодушевило его[355].

Как только Наполеон пересек границу России, Александр I провозгласил войну народной. После того как французы переправились через Двину и подошли к Смоленску и пределам Великороссии, этот призыв прозвучал с удвоенной силой. В начале августа М.Б. Барклай де Толли писал смоленскому губернатору барону К.И. Ашу, что ему известно о том, что верноподданное население губернии встанет на защиту «Священной Веры и Отечественного Края», и что в конце концов Россия восторжествует над «вероломными» французами, как в прошлом она восторжествовала над татарами: «…именем Отечества просите обывателей всех близких к неприятелю мест вооруженною рукою напасть на уединенные части неприятельских войск, где оных увидят. К сему же я пригласил особым отзывом россиян, в местах французами занятых обитающих, дабы ни один неприятельский ратник не скрылся от мщения нашего за причиненные вере и Отечеству обиды, и когда армия их поражена будет нашими войсками, тогда б бегущих неприятелей повсюду встречала погибель и смерть из рук обывательских»[356].

Когда 19 июля Александр I покинул расположение армии и отправился в Москву с целью мобилизации тыла для нужд военного времени, его первоочередной задачей была организация ополчения, которое должно было служить второй линией обороны против захватчиков. А.С. Шишков написал черновик императорского манифеста, в котором содержался обращенный ко всем сословиям призыв поддержать новое ополчение. В манифесте упоминались события двухсотлетней давности, имевшие место в период так называемого Смутного времени, когда русское общество восстало против попытки посадить на российский престол польского королевича и положило конец беспомощности и унижению России, избрав первого Романова и возродив сильное государство:

«Неприятель вступил в пределы наши и продолжает нести оружие свое внутрь России, надеясь силою и соблазнами потрясть спокойствие сей державы. Он положил в уме своем злобное намерение разрушить славу ее и благоденствие. С лукавством в сердце и лестию в устах несет он вечные для ней цепи и оковы. <…> Ныне взываем ко всем нашим верноподданным, ко всем сословиям и состояниям духовным и мирским, приглашая их вместе с нами единодушным и общим восстанием содействовать против всех вражеских замыслов и покушений».

Воззвав к дворянству, «во все времена бывшему спасителем Отечества», и духовенству, манифест обращался к русскому народу. «Храброе потомство храбрых славян! Ты неоднократно сокрушало зубы устремлявшихся на тебя львов и тигров. Соединитесь все: со крестом в сердце и с оружием в руках никакие силы человеческие нас не одолеют»[357].

В советские времена символом веры российских историков было утверждение что в борьбе против Наполеона ключевую роль сыграли «патриотически настроенные массы народа». Пожалуй, самым большим вкладом «народных масс», — под которыми в ту эпоху на самом деле понимались крестьяне, — в военные мероприятия России была их служба в регулярных частях армии и ополчении. С 1812 по 1814 г. на военную службу было призвано около 1 млн. человек, и две трети из них оказались в регулярных войсках. Ни один крестьянин не пошел в армию добровольно. Прежде всего потому, что требовался беззаветный патриотизм для того, чтобы прослужить в армии двадцать пять лет при минимальных шансах получить унтер-офицерский (не говоря уже об обер-офицерском) чин. В любом случае крестьянам не разрешалось поступать на службу добровольцами в регулярную армию. Их тела принадлежали не им самим, но государству и помещикам.

Крестьяне не могли также добровольно вступать в ополчение. Последнее формировалось исключительно из крепостных, но не государственных крестьян. Выбор того или иного крестьянина для службы в ополчении всецело зависел от воли помещика. В принципе служба в ополчении была менее безотрадной перспективой, чем служба в регулярной армии, поскольку император обещал освободить ополченцев в конце войны. В целом ряде случаев об этом обещании приходилось напоминать, а самим ополченцам позволялось ношение бороды и каждодневной крестьянской одежды с тем, чтобы подчеркнуть то обстоятельство, что они не были солдатами. Тем не менее свежо было воспоминание о том, что с окончанием войны 1806–1807 гг. большая часть ополченцев в действительности была переведена в ряды регулярной армии.

В марте 1813 г. Д.К. Адаме слышал от своего домовладельца о том, что ни один из петербургских ополченцев никогда не вернется домой. Многие к тому моменту уже погибли. «Остальные уже включены или будут включены в состав полков (т. е. регулярной армии. — Авт.). Ни один из них никогда не вернется обратно. На самом деле это был слишком пессимистичный взгляд. Александр I сдержал свое обещание: ополчение было распущено, и в конце войны его участники были отправлены по домам. Однако потери среди ополченцев были огромны — прежде всего вследствие болезней, истощения и сильного потрясения, испытанного многими крестьянами во время несения военной службы. Например, из числа 13 тыс. человек, призванных в ряды тверского ополчения в 1812 г., только 4,2 тыс. возвратились домой в 1814 г., и этот пример вовсе не является исключением[358].

В советской историографии большое внимание уделялось также так называемой «партизанской войне» 1812 г. Партизаны эпохи Наполеона изображались как прародители партизанского движения, развернувшегося в тылу немецкой армии в 1941–1945 гг., и как главные герои «народной войны». Таким образом, у западного читателя, далекого от этой проблематики, складывалось впечатление, что в разрушении коммуникаций Наполеона в 1812 г. значимую роль сыграло явление, в чем-то схожее с французскими маки. На самом деле такой взгляд свидетельствует о непонимании слова «партизан» в том смысле, в котором оно употреблялось во времена Наполеона. Русские партизанские отряды, в 1812 г. действовавшие в глубоком тылу французской армии, находились под командованием офицеров регулярных частей. Ядро этих отрядов обычно составляли эскадроны регулярной легкой кавалерии, выделенные из числа основных сил российской армии. Вокруг них группировались казачьи полки. Временами к этим отрядам примыкали вооруженные гражданские лица, но важнейшая роль гражданского населения заключалась в том, что оно предоставляло в распоряжение партизан проводников и поставляло разведданные о перемещениях и местоположении французов. Партизанские вылазки начались еще до того, как Наполеон миновал Смоленск, и продолжились в 1813–1814 гг. Со стратегической точки зрения наиболее важные нападения партизан, как ни странно, имели место в начале 1813 г. Самые известные из них велись под началом А.И. Чернышева, отряды которого проникли вглубь территории Пруссии и сыграли немаловажную роль в привлечении Пруссии на сторону России[359].

Гораздо более «народная» по своему характеру война велась крестьянством тех губерний, которые оказались вблизи линии наступления Наполеона в 1812 г. Когда французская армия заняла Москву, ей пришлось разослать более крупные, чем раньше отряды на поиски продовольствия и прежде всего — фуража для лошадей. Сопротивление, которое эти отряды встретили в деревнях, стало для Наполеона крупной неприятностью и сделало для него очевидным тот факт, что, если бы он попытался провести зиму в Москве, его армия осталась бы без лошадей и, таким образом, к началу кампании 1813 г. оказалась обездвиженной. Значительная часть крестьянских выступлений носили не вполне спонтанный характер. Местные предводители ополчения из числа дворян, а также чиновники формировали кордоны из ополченцев для борьбы с отрядами французских фуражиров и мародерами. Однако во многих случаях крестьяне организовывали сопротивление своими силами.

Существуют многочисленные рапорты о крестьянских засадах против отрядов французских фуражиров, некоторые из которых выливались в непрерывную серию столкновений, длившихся на протяжении нескольких дней. В начале ноября 1812 г. М.И. Кутузов докладывал Александру I, что в большинстве случаев крестьяне Московской и Калужской губерний отказались вести переговоры с французами, укрыли свои семьи и детей в лесах и затем обороняли свои деревни от отрядов фуражиров. Нередко женщины помогали заманивать противника в ловушку и уничтожать его. Нет оснований подвергать сомнению сообщения, что крестьян приводило в ярость то, что французы превращали православные храмы в конюшни, склады и общежития. Еще более очевидны проявления стихийного местного патриотизма, возникавшего у крестьян тогда, когда речь шла о защите своего жилища и семьи от иноземных грабителей[360].

Однако, что касается спонтанных действий со стороны крестьянства, главнейшая проблема состоит не в том, что именно совершили народные массы, а в том, чего они не сделали. Обращенные к народу призывы правительства со ссылкой на лукавство врага и его способность к обольщению, отражали беспокойство правящих кругов России по поводу возможного крестьянского восстания. В действительности этого не произошло. Отчасти потому, что Наполеон не пытался развязать крестьянскую войну против крепостничества. Пока французы не дошли до Смоленска, это было бы немыслимо по той причине, что в Литве и большей части Белоруссии помещики были поляками, а значит, потенциальными союзниками Наполеона. После Смоленска французы могли бы попробовать поднять мятеж, но они находились в пределах Великороссии в течение всего двух месяцев, да и в любом случае стратегия Наполеона заключалась в том, чтобы сокрушить российскую армию, а затем согласовать условия мира с Александром I. Когда же он осознал, что российский император не будет вести переговоры, было уже слишком поздно принимать альтернативную стратегию. Как бы то ни было, хотя обращенный к крестьянам призыв сбросить оковы крепостничества мог вызвать дополнительные беспорядки в окрестностях Москвы, поведение наполеоновской армии не позволяло допустить мысли о том, что русские крестьяне доверятся Наполеону или увидят в нем своего предводителя. В центральных районах России не было местных потенциальных вожаков или творцов социальной революции.

С другой стороны, даже без подстрекательства со стороны Наполеона Московская губерния осенью 1812 г. была охвачена беспорядками. Тогда произошло в три раза больше волнений среди крестьянства, чем в среднем за весь предвоенный год: большая часть волнений имела место в районах, располагавшихся в непосредственной близости от театра военных действий, там, где была ослаблена власть государства. Последствия того, что авторитет верховной власти пошатнулся, были очевидны всем. Через неделю после падения Москвы князь Д.М. Волконский записал в своем дневнике, что на постоялом дворе его оскорбил пьяный унтер-офицер, что вовсе не было привычным явлением в жизни русского генерал-лейтенанта. Он добавлял, что «народ готов уже к волнению, полагая, что все уходят от неприятеля». В ряде случаев эти «беспорядки» носили серьезный, хотя всегда очень локальный, характер и требовали усилий по наведению порядка со стороны специально выделенных для этой цели небольших регулярных подразделений полевой армии[361].

Самые сильные волнения произошли в Витебской губернии и вокруг нее — именно здесь действовал 1-й пехотный корпус П.X. Витгенштейна. Летом и осенью 1812 г. нападению подвергся ряд помещиков, некоторые из них были убиты, причем порой в этом принимали участие группы крестьян численностью 300 человек и более. В ходе одного печально известного эпизода восставшие обратили в бегство отряд, состоявший из сорока драгун, двое из которых были убиты, двенадцать взяты в плен, а командовавший ими офицер сильно избит. Гражданские власти не могли справиться со столь сильными беспорядками и обратились за помощью к Витгенштейну. Поначалу он отказывался, ссылаясь на то, что в его распоряжении имелось слишком мало кавалерии и всего один казачий полк. Эти силы осенью пришлось сосредоточить для нанесения контрудара с целью выбить французов из Полоцка. Витгенштейн добавлял, что беспорядки были вызваны вторжением на эти территории французов и что они быстро прекратятся, как только враг будет изгнан, что на самом деле вскоре и произошло[362].

Через некоторое время, однако, Витгенштейн нашел возможным направить эскадрон башкир в особенно беспокойное имение. Это подчеркивает одно общее обстоятельство. В районах, приближенных к театру военных действий, местная администрация часто теряла контроль над ситуацией, хотя на обширных территориях, которые не были заняты французами, она никогда не приходила в упадок. Но Российская империя была огромным государством, и ее правители могли привлечь дополнительные ресурсы из районов, не затронутых военным кризисом. Например, 21 ноября Александр I писал военному министру, князю А.И. Горчакову, что по пути на Урал и в Западную Сибирь находилось не менее двадцати девяти иррегулярных полков кавалерии, двадцать из которых были башкирскими. Зачастую они с трудом могли быть использованы против французов, но их было более чем достаточно для того, чтобы держать в благоговейном страхе витебских крестьян[363].

В глазах власть предержащих верность крестьян престолу тесно переплеталась с проблемой поддержания порядка в городах и особенно в Москве. Лишь одна треть населения города являлись постоянными городскими жителями. Дворяне с бесчисленными толпами дворовых крепостных в конце весны перебирались в свои имения и возвращались обратно с приближением зимы. Кроме того, многие рабочие из крестьян и ремесленники на протяжении части своей жизни работали в городах, при этом сохраняя связи с деревней. Дворовые крепостные, собранные в большом количестве в одном месте и восприимчивые к слухам, которые обсуждались их господами, составляли особый предмет забот правительства. За спокойствие и порядок в Москве отвечал Ф.В. Ростопчин. Что касается империи в целом, то эти вопросы находились в ведении министра полиции А.Д. Балашова. Ростопчин прибегал к любым уловкам, чтобы успокоить широкие слои населения Москвы и отвлечь их внимание, но в его письмах к Балашову, датируемых концом весны и началом лета 1812 г., чувствовалась уверенность в прочности общественного порядка и верноподданнических чувствах народа. Лишь в самый последний момент — после того, как власти покинули город, и во время французской оккупации — Москву охватила анархия. Прислуга грабила дома своих господ, добропорядочные женщины шли на панель, чтобы выжить, множилось насилие, поскольку тюрьмы опустели, и бывшие заключенные бродили по улицам в поисках, чем бы поживиться. Как и в деревне, однако, это была стихийная и незамысловатая анархия, без какого-либо руководящего центра или идеологии, способных разжечь социальную революцию[364].

У правящих кругов не было оснований для опасений по поводу лояльности городских верхов. Русские купцы по своему мировоззрению обычно были глубоко консервативными и православными подданными и щедро жертвовали средства на военные нужды. Первенство в этом принадлежало Москве. Когда Александр I в конце июля посетил город для того, чтобы обратиться с призывом поддержать ополчение, городское купечество тотчас же дало торжественное обещание выделить с этой целью 2,5 млн. руб., не считая прочих своих пожертвований на военные нужды. Еще менее правительству стоило опасаться церкви, которая была его главным идеологическим союзником на поприще организации массового сопротивления захватчикам. В войну 1806–1807 гг. православная церковь провозгласила анафему Наполеону, которая вызвала некоторое замешательство после Тильзита. Теперь, однако, духовенство могло с большим удовольствием бичевать Антихриста. 27 июля Синод обнародовал гневный манифест, содержавший предупреждение, что то самое злое племя, которое навлекло гнев божий на род человеческий тем, что свергло своего законного правителя и церковь, теперь напрямую угрожало России. Поэтому долгом каждого священнослужителя было вселять в народ дух единения, покорности и мужества в защиту православной веры, царя и отечества[365].

Учитывая природу российского общества и правительства того времени, ключевую роль в военно-экономической деятельности неизбежно играло дворянство. Под контролем дворян находилась большая часть ресурсов, необходимых государству для ведения войны, и за которые оно часто не было в состоянии заплатить: излишки еды и фуража, лошади, людские ресурсы. Из дворянства набиралась большая часть офицерского состава для формирований ополченцев и сильно разросшейся регулярной армии. Даже в мирное время монарх зависел от дворянства, с помощью которого он правил Россией. Основу управленческого аппарата ниже уровня губернской столицы составляли избранные из дворян должностные лица по административно-полицейской, финансово-хозяйственной и судебной частям. В военное время эти должности обрели еще большую значимость и стали более обременительными. Одной из задач, традиционно входивших в круг их обязанностей, было руководство системой воинского призыва. В 1812–1814 гг. им пришлось иметь дело с числом рекрутов в десять раз большим, чем обычно. Волонтеры из дворян также требовались для выполнения новых задач. Колонны, перевозившие продовольствие, фураж и снаряжение, должны были конвоироваться по пути следования из внутренних районов России в расположение армий. То же самое касалось и многотысячных табунов лошадей. Перегруженным работой офицерам войск внутренней стражи требовались добровольцы из дворян, которые могли бы взять на себя часть забот по конвоированию партий новых рекрутов в расположение армии, а военнопленных — в обратном направлении.

В случае крайней необходимости монарх действительно имел право потребовать от дворян помощи. За сто лет до описываемых событий, во времена правления Петра Великого, дворяне мужского пола обязывались служить в качестве офицеров так долго, как это им позволяло здоровье. После смерти Петра I сначала был сокращен срок принудительной службы для дворян, а в 1762 г. она была вовсе отменена. Екатерина II впоследствии подтвердила освобождение дворянства от обязательной службы государству, однако в Манифесте «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству» делалось исключение на случай крайней необходимости.

«Но как благородное дворянское название и достоинство исстари, ныне да и впредь приобретается службою и трудами, Империи и престолу полезными, и существенное состояние Российского Дворянства зависимо есть от безопасности отечества и престола: и для того во всякое таковое Российскому самодержавию нужное время, когда служба Дворянства общему добру нужна и надобна, тогда всякий благородный Дворянин обязан по первому позыву от Самодержавной Власти не щадить ни труда, ни самого живота для службы Государственной»[366].

Хотя никто не мог отрицать, что сложившееся на тот момент положение было как раз тем самым «нужным временным», предусмотренным Екатериной II, ее внук со свойственным ему тактом «попросил» дворянство внести свою лепту в военно-экономическую деятельность страны и выразил убеждение в том, что преисполненные патриотизма дворяне восторженно откликнуться на его призыв. Однако генерал-губернаторы часто ссылались на эти «просьбы» как на распоряжения императора. Когда речь заходила о том, чтобы разделить финансовые тяготы, связанные со снабжением армии, или найти офицеров для ополчения, предводители дворянства также полагали, что все дворяне обязаны встать на службу государству в столь критический момент. Хотя обычно они обращались к добровольцам, они не сомневались в том, что имеют право в случае необходимости определить дворян в ополчение. Многие дворяне добровольно шли на службу в армию или ополчение, руководствуясь патриотическими чувствами и своим собственным желанием. Другие верноподданнически откликались на призыв предводителей дворянства. Но имели место и многочисленные примеры уклонения дворян от службы. Столкнувшись с фактами уклонения, генерал-губернаторы выступали с горячими обращениями и угрозами, но на самом деле делали очень мало для того, чтобы наказать уклонистов. Возможно, единственной эффективной мерой могло стать тюремное заключение, конфискация имущества и даже казнь, но ничто из перечисленного, по имеющимся данным, не применялось даже в качестве устрашения[367].

Это обстоятельство кое-что говорит об основополагающих характеристиках, присущих России эпохи Александра I. Правление Александра производило в некотором роде пугающее впечатление и оказывало опустошительное воздействие в силу тех требований, которые оно предъявляло к населению, особенно во время войны. Но Россия той эпохи вовсе не была Россией Петра Великого, не говоря уже о Сталине. Невозможно было контролировать элиту посредством террора. Дворяне не могли выступить с открытой оппозицией по отношению к той политике, которую проводил Александр, но они могли всячески тормозить ее проведение и в итоге привести ее к срыву: организованный ими саботаж попыток правительства, предпринятых за несколько месяцев до начала войны и направленных на увеличение налоговых поступлений с дворянских поместий, наглядно демонстрировал ту власть, которая имелась в распоряжении дворянства. Поэтому настроения дворян необходимо было учитывать, а в обращении с представителями знати требовалось прибегать в равной степени как к просьбам, так и принуждению. На самом деле, оказавшись перед лицом вторжения гитлеровских войск, даже Сталин и его окружение осознали, что одного террора недостаточно, и что необходимо воззвать к чувству патриотизма населения. Александру I не нужно было об этом напоминать; еще меньше ему требовалось напоминаний о необходимости достижения согласия с дворянством с целью стабилизации тыла и получения от дворян гарантий их участия в войне. В конце августа он говорил одной из фрейлин императрицы: «Да, мне нужно только, чтобы не ослабевало усердие к великодушным жертвам, и я ручаюсь за успех. Лишь бы не падать духом, и все пойдет хорошо»[368].

В дневнике генерал-майора князя В.В. Вяземского описывается, почему Александру действительно стоило беспокоиться насчет «боевого духа» дворян. Вяземские принадлежали к старинному княжескому роду, но лишь немногие из них ко времени правления Александра I были по-прежнему богаты и имениты. В их числе последних явно не был В.В. Вяземский, который владел менее чем ста крепостными. Его профессиональная жизнь прошла вдали от Петербурга и лейб-гвардии, в обычном егерском полку. Хотя Вяземский был хорошо образован, предметы его забот и высказываемые мнения вы, ли в нем поместного дворянина средней руки. Когда началась война, В.В. Вяземский командовал бригадой егерей в Третьей Обсервационной армии А.П. Тормасова, оборонявшей подступы к Украине. Как и многие люди его круга, Вяземский был сбит с толку и потрясен отступлением русской армии перед наполеоновским нашествием. К началу сентября, когда стали доходить вести о том, что Наполеон на пути к центру России, недоумение сменилось раздражением:

«Теперь уже сердце дрожит о состоянии матери России. Интриги в армиях — не мудрено: наполнены иностранцами, командуемы выскочками. При дворе кто помощник государя? Граф Аракчеев, как вел он войну? Какою победою прославился? Какие привязал к себе войски? Какой народ любит его? Чем он доказал благодарность с отечеству? И он-то есть в сию критическую минуту ближним к государю. Вся армия, весь народ обвиняют отступление наших армий от Вильны до Смоленска. Или вся армия, весь народ — дураки, или по чьему приказу сделано сие отступление».

По мнению Вяземского, его собственное будущее, равно как и будущее его страны было запутанно и туманно. Россия оказалась перед лицом поражения и утратила свою славу. Размер ее территории и численность населения должны были уменьшиться, вследствие чего ее протяженные и слабо защищенные границы стало бы еще сложнее оборонять. Вставал вопрос о новой системе управления, который должен был стать источником сильной неразберихи: «Религия ослаблена просвящением. Чем мы удержим нашу буйною и голодную чернь?» Учитывая новые обязательства, возложенные на дворяне» поместья по части поддержки ополчения, он писал: «…теперь хорошо мое положение будет. 10-й взят в рекруты с моего имения, кормить остальных должен я, денег ни копейки, долгу много, детей содержать нечем, служба ненадежна»[369].

Летом 1812 г. Александр был обеспокоен тем, что моральный дух высших слоев русского общества будет сломлен, и они в свою очередь начнут испытывать сомнения относительно стратегии, выбранной императором, и его личного вклада в победу. Тем не менее союз между монархом и дворянством оставался прочным. Это имело огромное значение для снабжения армии в течение кампании 1812 года.

Накануне войны Александр I обратился к русскому обществу призывом оказать армии помощь продовольствием и средствами передвижения. В ответ московское дворянство и купечество через день пожертвовало 1 млн. руб. В далеком Саратове на берегах Волги губернатор А.Д. Панчулидзев получил призывы Александра и «просьбу» министра полиции предоставить 2 тыс. голов рогатого скота 1 тыс. повозок для армейского транспорта и еще 1 тыс. рогатого скота для прокормления армии. Дворяне и городские губернские собрания согласились на это, добавив к списку 500 голов скота по собственной инициативе. Согласно их расчетам, в Саратове повозка, запряженная двумя быками, обошлась бы в 230 руб., из которых на стоимость самой повозки приходилось только 50 руб. Цена говяжьей туши составляла 65 руб. Помимо этого потребовалось бы нанять 270 человек сроком на шесть месяцев, которые доставили бы повозки и животных в расположение армии. Каждому из них нужно было платить 30 руб. в месяц, что в целом равнялось 48 600 руб. Таким образом, еще до начала войны Саратов направил более 400 тыс. руб. на содержание армии[370].

В ходе кампании 1812 г. полевые армии крайне мало тратились на продовольствие. Общие траты на русские полевые армии в 1812 г. составили всего 19 млн. руб., причем большая часть этой суммы пошла на выплату жалования войскам. В начале кампании армия питалась частично за счет «магазинов» (складов), созданных в западных приграничных губерниях за два предыдущих года. В них хранились запасы продовольствия и фуража, которых было достаточно для того, чтобы прокормить 200 тыс. человек с лошадьми в течение полугода. Приготовления по этой части, однако, завершились успешно лишь отчасти, поскольку вдоль дорог, по которым отступала армия, располагалось слишком мало небольших складов (этапов). К тому же магазины нередко располагались таким образом, чтобы обеспечивать российскую армию в ходе ее предполагавшегося наступления на территорию герцогства Варшавского. Согласно предположениям советского историка, 40% продовольственных складов попали в руки французов или, что происходило гораздо чаще, были сожжены, хотя генерал-интендант русской армии Е.Ф. Канкрин всегда это отрицал[371].

С самого начала кампании продовольствие реквизировалось армейским интендантством у гражданского населения полками под расписку. Это было разумно. Любое продовольствие, не доставшееся русским, было бы захвачено французами. Система выдачи расписок была задумана как гарантия того, что реквизиции будут проведены должным образом и не превратятся в простой грабеж. Она также была спроектирована таким образом, чтобы впоследствии государство могло выплатить населению компенсации за поставленное им продовольствие. Российское правительство действительно выполнило свои обязательства, учредив после войны специальные комиссии по сбору расписок и принимая их в качестве платежа будущих налогов. Поэтому система реквизиций и выдачи расписок, когда она работала должным образом, представляла собой своего рода принудительный заем, который позволил правительству отсрочить платежи военного времени до тех пор, пока ее финансы не были приведены в довоенный порядок[372].

То, каким образом русские войска должны были добывать себе пропитание в ходе кампании, было очень детально прописано в новом законе о полевых армиях, изданном в начале 1812 г. Согласно этому закону армия должна была реквизировать все необходимое продовольствие у местного населения. Загвоздка заключалась в том, что новый закон разрабатывался для русских армий, действовавших за пределами России. Однако два месяца спустя действие закона было распространено и на армии, находящиеся на территории России. Объявленные на военном положении губернии переходили под управление главнокомандующего армией и его генерал-интенданта, которым подчинялись все гражданские чины. Как и следовало ожидать, закон, разработанный для администрации завоеванной территории, давал военным властям широкие полномочия. Действие дополнительного закона должно было охватывать лишь приграничные районы, но к сентябрю 1812 г. целый ряд губерний от Калуги до юга Москвы был объявлен на военном положении. В этих губерниях значительная часть обязанностей по прокормлению армии, уходу за больными военнослужащими и даже сбору зимней одежды для предстоящей кампании была переложена на плечи генерал-губернаторов[373].

Благодаря взаимодействию армейских интендантов, генерал-губернаторов и дворянства русские войска в первую половину кампании 1812 г. редко голодали. В процветающих губерниях центральной России во время сбора урожая и вскоре после окончания уборочных работ достичь этого было не так уж трудно. Помогало то, что в русских деревнях существовала система складов, служившая гарантией на случай плохого урожая и голода. В ряде случаев помещики соглашались кормить армию из этих складов, которые они затем наполняли заново за счет собственных средств. Добровольные пожертвования в виде продовольствия, фуража, лошадей, транспортных средств, снаряжения и одежды поступали в очень большом количестве. Как и следовало ожидать, самые крупные поступления шли из близлежащих губерний, где исходившая от противника угроза ощущалась наиболее остро и откуда было легче всего доставить все необходимое в расположение армии. Возможно, ни одна другая губерния не сравнится с объемом пожертвований, поступивших из Псковской губернии в корпус П.X. Витгенштейна, но и Смоленск с Москвой не сильно от нее отставали, а Калужский губернатор П.Н. Каверин много и успешно работал над организацией поставок в армию М.И. Кутузова, расположившуюся лагерем под Тарутино. Один довольно трезвомыслящий историк, современник событий, оценивал добровольные пожертвования на военные нужды, сделанные русским обществом, в 100 млн. руб., причем большая часть этой суммы поступила от дворянства. Точные подсчеты, однако, весьма затруднительны, поскольку многие пожертвования были сделаны в неденежной форме[374].

Пока генерал-губернаторы и помещики помогали кормить армию, к ним также обращались с просьбой посодействовать созданию новых военных частей, которые должны были образовать вторую линию обороны позади армий М.Б. Барклая и П.И. Багратиона. Первые просьбы подобного рода поступили в начале июня от Александра I, находившегося тогда в Вильно, то есть еще до того, как Наполеон пересек границу России.

Часть данного нового военного резерва должны были составить рекруты, на тот момент собранные в десять так называемых рекрутских депо 2-й линии. Генерал-лейтенант А.А. Клейнмихель получил задание сформировать из этих новобранцев шесть новых полков общей численностью чуть менее 14 тыс. человек. Учитывая, что тогда Наполеон двигался через территорию Белоруссии, Клейнмихелю было приказано сосредоточить свои шесть полков в глубоком тылу в районе между Тверью и Москвой и заниматься там их обучением. В его распоряжение были предоставлены прекрасные офицерские кадры и имевшие боевой опыт войска, которые должны были помочь ему выполнить поставленную задачу. В их число входил весь кадровый инструкторский состав рекрутских депо 2-й линии и все офицеры и унтер-офицеры, оставленные в тылу для эвакуации складов и завершения подготовки двадцати четырех депо 1-й линии. Помимо этого к нему были направлены два батальона морской пехоты из Петербурга. Через некоторое время у А.А. Клейнмихеля имелось достаточное количество офицеров для того, чтобы отправить часть их на подмогу князю Д.И. Лобанову-Ростовскому, который изо всех сил старался сформировать двенадцать полков в центральных губерниях России[375].

Приказы Александра I по созданию этих двенадцати полков в черновом виде были составлены 25 мая в Вильно. Крупным новшеством стало то, что эти полки предполагалось набирать и содержать за счет средств губернского общества. Государство брало на себя задачу обеспечить полки рекрутами и ружьями, но при этом имелись надежды, что дворяне, прежде служившие в армии, вернутся из отставки и восполнят нехватку офицерских кадров. Ожидалось, что губернские дворяне заплатят за обмундирование, снаряжение и питание своих полков. Городские думы должны были оплатить перевозку рекрутов. Двенадцать полков предполагалось сформировать в шести губерниях: Костромской, Владимирской и Ярославской на севере, Рязанской, Тамбовской и Воронежской — на юге. Планировалось, что каждая из этих шести губерний наберет офицеров и добудет снаряжение для одного полка. Ответственность за формирование остальных шести полков возлагалась на девять других губерний[376].

Как обычно после получения подобного рода приказов первым шагом губернатора было обсуждение дела с предводителем губернского дворянства. Для претворения в жизнь нового постановления в столицу губернии собирались предводители уездного дворянства. Вследствие обширности российских губерний редко удавалось устроить столь важную встречу губернатора с предводителями уездного дворянства ранее, чем через неделю. Как дворяне, так и городские думы сразу же приняли к исполнению задачу, намеченную императором. Александр предложил, чтобы три южные губернии — Рязанская, Тамбовская и Воронежская соединили свои усилия по формированию там полков. Губернаторы этих губерний подсчитали, что прокорм, обмундирование и снаряжение каждого полка обойдется в 188 тыс. руб. и еще 28 тыс. требовались для постройки повозок для их транспортировки. Однако в разных районах страны цены сильно разнились. Предводители костромского дворянства, в частности, полагали, что им потребовалось бы 290 тыс. руб. Предводители дворянства сошлись на том, что распределили необходимую сумму поровну между всеми помещиками губерний, имевшими крепостных[377].

Собрать деньги было достаточно просто, гораздо сложнее — приобрести обмундирование, снаряжение и повозки. У губернаторов и предводителей дворянства было мало опыта в деле формирования полков, а длившийся на протяжении нескольких недель период повышенной опасности, связанный с продвижением Наполеона вглубь России, был не лучшим временем для обучения. Все губернии соглашались с тем, что большая часть снаряжения и материалов должна была быть получена из Москвы. Поскольку один полк потребовал, например, 2900 м темно-зеленой ткани и почти 4500 пар ботинок, нужно было большое количество транспортных средств для их перевозки. Три южные губернии предпочли, чтобы обмундирование пошили в Москве, поскольку у них не имелось достаточного количества подходящих ремесленников, чтобы выполнить работу в срок. В результате 1620 мундиров, пошитых для Рязанского полка, так и не были вывезены из Москвы и погибли в огне. Северные губернии, однако, не были чисто аграрными районами, и костромской губернатор Н.Ф. Пасынков был убежден в том, что костромские портные смогут выполнить задание собственными силами[378].

Все губернии игнорировали необходимость постройки повозок для боеприпасов и продовольствия по моделям, требуемым армией, хотя в Костроме губернатор Н.Ф. Пасынков и говорил местным ремесленникам, чтобы они строили повозки близко к модели. Гораздо более обыденным явлением были стенания губернатора Пензы, города в глубине сельскохозяйственного района к юго-востоку от Москвы: «При всем моем желании и рвении оказать действительную помощь в постройке повозок для боеприпасов и продовольствия это совершенно не в моих силах из-за полной нехватки ремесленников, могущих выполнить подобную работу». Очень скоро губернаторы испытали облегчение, получив известие, что им всего лишь требуется предоставить деньги для повозок, которые будут строиться в Москве под надзором коменданта города генерал-майора В.А. Гессе. К сожалению, однако, Александр I и А.Д. Балашов не удосужились предупредить об этом Гессе, который не знал, как реагировать на исполненные радости благодарственные словеса губернаторов в свой адрес. Именно для того, чтобы избежать нечто подобное в будущем, Александр I 29 июня сделал А.А. Аракчеева своим главным помощником по части военной администрации. Аракчеев никогда не оказывал заметного влияния на выбор стратегии или проведение военных операций, но он был очень рачительным хозяином во всех делах, касавшихся мобилизации, подготовки и снаряжения русских резервных войск и сил ополчения[379].

История отчаянных усилий, требовавшихся для создания новых полков, может многое поведать о русской провинциальной жизни во время правления Александра I. В Рязани местное купечество пыталось взимать непомерно высокую плату за прокорм полков, формировавшихся вокруг города. Возможно, исходя из того, что ему в любом случае придется оплатить половину этого продовольствия, дворянство предложило поставить весь объем бесплатно. Изрядную долю забот по реализации этого замысла взял на себя предводитель губернского дворянства генерал-майор Л.Д. Измайлов, печально известный своим жестоким обращением с крепостными. Сложнее обстояло дело с оказанием медицинской помощи в новых полках. Оказалось, что в Рязани в 1812 г. имелось в наличии всего два врача. Один из них, молодой доктор Герне, повел себя героически, добавив к своей обычной работе заботу о больных полка, вызвавшись добровольцем сопровождать их, когда они отправились на театр военных действий, и даже оплатив часть необходимых им лекарств из своего кармана. Доктор Молтянский, напротив, сделал все возможное для того, чтобы не оказывать помощь солдатам, даже когда те находились в Рязани и наотрез отказался сопровождать их. В конечном итоге губернатор И.Я. Бухарин заставил его это сделать, пригрозив выслать из губернии и тем самым положить конец его практике[380].

Самой сложной задачей оказался поиск офицеров для новых полков. Александр I очевидным образом переоценил желание дворян вернуться на военную службу и не смог предложить им достаточных для этого стимулов. Воронежский губернатор в начале июня докладывал Д.И. Лобанову-Ростовскому о том, что, хотя он и созвал чрезвычайное собрание губернского дворянства, ни один из присутствовавших не вызвался добровольцем на военную службу. В Рязани «число людей, желавших стать офицерами, было очень невелико, даже среди весьма многочисленного губернского дворянства». Возвращение на военную службу вступало в противоречие с укладом жизни русских дворян, согласно которому дворянские отпрыски служили в течение ряда лет в качестве неженатых офицеров, а затем выходили в отставку и возвращались в свои губернии, чтобы жениться, управлять поместьями или занять выборные должности в местной администрации. Через некоторое время часть офицеров получала повышение в звании, и поэтому определенную положительную роль могло сыграть то обстоятельство, что император разрешил бывшим офицерам вернуться на службу в том звании, которое они получили, будучи в отставке, а не в том, которое они носили, когда были в полку. Однако в некоторых случаях главным мотивом для возвращения дворян на военную службу служила жестокая нищета, в которой они пребывали[381].

Сам Д.И. Лобанов не способствовал выполнению порученного ему задания, истолковав указ Александра I в типично педантской и вызывающей раздражение манере. Среди губернаторов князь А.А. Долгоруков из Симбирска, казалось, с наибольшим энтузиазмом отнесся к идее мобилизации добровольцев с целью возвращения их на военную службу. К середине августа он направил в полки Лобанова сорок два претендента на офицерские места. По признанию самого Долгорукова, одного из них, подпоручика в отставке Янчевского, следовало принять на службу лишь в крайнем случае, потому что некогда он получил выговор за пьянство. Губернатор писал Лобанову, что оставляет дело Янчевского на его усмотрение, поскольку тот сильно раскаивался и желал искупить свою вину на поле боя. Лобанов, однако, полагал, что императорские указы следовало выполнять дословно и сразу же сделал Долгорукову официальный выговор, так как императорский указ, приглашавший на службу бывших офицеров, требовал, чтобы у них был хороший послужной список[382].

Даже к середине сентября полки Д.И. Лобанова-Ростовского были укомплектованы офицерским составом лишь наполовину, и из 285 человек, получивших назначение в полки, только 204 были вернувшимися на службу дворянами, большая же часть остальных кадров поступила из весьма сомнительного источника — войск внутренней стражи. Потребность в свободных 227 офицерах, высланных А.А. Клейнмихелем, была очевидна. С другой стороны, к Лобанову было направлено двенадцать превосходных офицеров из Петербургского кадетского корпуса, а также почти целый батальон унтер-офицеров инструкторского состава из подразделений лейб-гвардии. Ему также были обещаны офицеры, унтер-офицеры и лучшие из неженатых ветеранов воинских частей, несших службу на границе с юго-западной Сибирью и к тому моменту уже двинувшихся в долгий путь, который им предстояло пройти прежде, чем оказаться под командованием Лобанова[383].

Стычка Д.И. Лобанова-Ростовского с князем А.А. Долгоруковым, конечно же, была не единственным эпизодом, внесшим оживление в процесс формирования двенадцати полков. Один из двух помощников Лобанова генерал-майор В.А. Русанов был настолько выведен из себя поведением своего начальника, что донес о его действиях напрямую императору, вызвав тем самым гнев А.А. Аракчеева. Конфликты случались также между офицерами, надзиравшими за формированием полков, и предводителями губернского дворянства, поскольку офицеры были заинтересованы лишь в том, чтобы как можно скорее заполучить готовые соединения, тогда как предводителей дворянства помимо этого заботил вопрос стоимости обмундирования и снаряжения, за которые им предстояло расплачиваться. Однако при всех затруднениях и спорах, возникавших в ходе создания полков, эта затея оказалась успешной. Шесть из них, включая три полка А.А. Клейнмихеля, пошли на усиление армии М.И. Кутузова во время его пребывания в Тарутинском лагере. Фельдмаршал докладывал Александру I, что, несмотря на «столь короткое» время, отведенное на их подготовку, они были «весьма довольно образованны и большая часть людей стреляют довольно хорошо»[384].

Как бы хорошо ни были обучены войска Лобанова-Ростовского и Клейнмихеля, 40-тысячного подкрепления было явно недостаточно для того, чтобы повернуть ход войны в пользу России. Даже тогда, когда двое генералов прикладывали все усилия к формированию своих девятнадцати полков, Александр I отдал приказ о новом (83-м) массовом рекрутском призыве, в ходе которого планировалось призвать в ряды действующей армии 150 тыс. новобранцев. Однако для того, чтобы собрать всех этих людей в одном месте и обучить их, требовался не один месяц. С целью создания на этот промежуток времени второй линии обороны Александр обратился с призывом к дворянству набрать из своих крепостных временное военное ополчение и обеспечить его офицерским составом. На самом деле, поскольку французы на тот момент уже представляли угрозу для Смоленской губернии, местное дворянство начало приступать к созданию «отрядов местной обороны» еще до императорского обращения. Однако по-настоящему ход этому делу был дан во время поездки Александра I в Москву в конце июня. Там он получил сильный патриотический отклик на свой призыв со стороны московского дворянства. 30 июля был обнародован манифест, призывавший к созданию ополчения в шестнадцати губерниях[385].

В целом в ополчении несли службу около 230 тыс. человек. Почти все его рядовые участники являлись частновладельческими крестьянами, тогда как офицеры в большинстве случаев — дворянами той или иной губернии. Ни государственные, ни удельные крестьяне не входили в состав ополчения. Это было закономерно. Важно было не допускать истощения запаса рекрутов для регулярной армии, так как армия всегда была основой военной мощи России и ключом к победе. Кроме того, поиск достаточного числа офицеров для ополчения был связан с неизбежными трудностями. Дворяне вполне могли чувствовать себя обязанными нести службу в ополчении, добровольно сформированном силами дворянских собраний соответствующих губерний, хотя многие делали поистине все возможное, чтобы уклониться от этого обязательства. Невозможно было бы найти подходящих людей для командования ополчением, набранным из государственных и удельных крестьян[386].

Ополченец должен был быть одет в штатское. Ему требовался кафтан, достаточно свободный для того, чтобы под ним можно было носить меховой тулуп. Его обувь также должна была быть довольно свободной, чтобы в нее могла влезть нога, обутая в носки и гетры, предохранявшие ополченца от зимней стужи. Ему также были нужны две русские рубахи-косоворотки, несколько шейных косынок и портянок и шапка, которая в зимнее время подвязывалась под бородой и помогала держать голову в тепле[387].

Такой порядок пришелся по душе как крестьянским ополченцам, так и государству. Для ополченца имело значение то, что он не признавался солдатом и после окончания войны возвращался домой. Между тем государство было освобождено от обязанности снабжать ополченцев обмундированием, чего на тот момент оно сделать было не в состоянии. Согласно докладу министра внутренних дел от середины июля, нехватка ткани по уже сделанным военным заказам на одежду для обмундирования составляла 340 тыс. метров. Нельзя было и помыслить о том, чтобы удовлетворить предполагавшееся дополнительное требование в размере 2,4 млн. метров. Дело было, как писал министр, не только в малом количестве фабрик, но и в том, что в России не было даже достаточного количества овец, которые могли бы дать столько шерсти. На самом деле, не считая лейб-гвардии, солдаты Д.И. Лобанова-Ростовского были последними рекрутами в 1812–1814 гг., которые получили униформу традиционного для русской пехоты темно-зеленого цвета. Всем, кто был призван в армию после этого, пришлось сражаться, будучи одетыми в низкокачественную серую «рекрутскую одежду», изготовленную из «крестьянской ткани» худшего качества и плохо подходившую для суровых условий военной кампании[388].

Новое ополчение распределялось по трем округам. В задачу восьми губерний первого округа входила защита Москвы. Двум губерниям (Петербургской и Новгородской), которые образовывали второй округ, была поручена оборона столицы империи. Оба округа должны были быть мобилизованы немедленно. Мобилизацию в третьем округе, состоявшем из шести губерний, предполагалось провести не ранее сбора урожая, но даже тогда она должна была проходить поэтапно. Командующим третьего округа был генерал-лейтенант граф П.А. Толстой, ранее служивший в качестве русского посла в Париже. Толстому гораздо более по душе было сражаться с Наполеоном, чем любезничать с ним. Как объяснял он сам, если бы только кто-нибудь дал ему достаточно артиллерии, чтобы прикрыть его атаки, он бросил бы против врага свои вооруженные вилами колонны — русский вариант французского всеобщего ополчения (levée en masse) образца 1793 г.[389]

Самыми боеспособными частями ополчения в 1812 г. были полки, сформированные в Петербурге и Новгороде. Поскольку П.X. Витгенштейну приходилось отчаянно защищаться от французов, у этих полков было немного времени на подготовку до того, как они оказывались в реальных боевых условиях. Гарнизон столицы поставлял кадры офицеров и унтер-офицеров, имевших солидный опыт в деле обучения рекрутов. Так как С.-Петербургский арсенал был к их услугам, все эти ополченцы получили ружья. После подготовки, которая велась в течение пяти дней и ночей, Александр I произвел смотр петербургского ополчения в присутствии английского посла лорда Каткарта. Наблюдая за новобранцами, которые с поразительным умением демонстрировали навыки начальной строевой подготовки, посол заметил Александру I: «Государь! Это войско выросло из земли». В осеннюю кампанию 1812 г. петербургским и новгородским ополченцам в ряде боев довелось сражаться бок о бок с регулярными частями П.X. Витгенштейна; при этом они проявили себя лучше, чем кто-либо мог от них этого ожидать[390].

Действия ополченцев второго округа в 1812 г. носили исключительный характер. В отличие от своего прусского аналога — ландвера образца 1813–1815 гг. русское ополчение никогда не объединялось в бригады и дивизии вместе с частями регулярной армии. В большинстве случаев они выполняли функции скорее вспомогательного корпуса, чем части полевой армии. В начале осени 1812 г. большая часть ополченцев была использована для создания кордонов и блокирования дорог с тем, чтобы не дать фуражирам и мародерам противника вырваться за пределы прилегавших к Москве территорий. Во время отступления Наполеона некоторые отряды ополченцев использовались для контроля над отвоеванной территорией; они также помогали восстанавливать здесь порядок, систему управления и линии коммуникаций. Другие отряды конвоировали военнопленных. В 1813 г. большая часть ополчения была задействована в блокаде Данцига, Дрездена и ряда других крепостей в тылу союзников, которые оборонялись силами крупных гарнизонов противника, состоявших из регулярных войск. Ни одно из этих занятий не было особенно героическим или романтическим, хотя и уносило много жизней. Тем не менее ополчение играло очень важную роль, потому что оно освобождало десятки тысяч солдат регулярных частей русской армии для несения полевой службы[391].

Серьезной проблемой для ополчения в 1812 г. был дефицит огнестрельного оружия. К концу июля Россия столкнулась с острой нехваткой ружей. К тому моменту было роздано почти 350 из 371 тыс. ружей, имевшихся на складах за полтора года до начала войны. Текущий выпуск ружей практически полностью зависел от действий государственных и частных производителей в Туле. В течение мая-декабря 1812 г. в Туле было изготовлено 127 тыс. ружей, в среднем по 16 тыс. в месяц. После падения Москвы, однако, многие ремесленники разбежались из Тулы по своим деревням, это на протяжении многих недель серьезным образом сказывалось на объеме производства, что привело в ярость Александра I. Впоследствии много усилий пришлось направить на производство пистолетов для кавалерийских резервов, и на какое-то время главным источником получения ружей для российской армии стал импорт 101 тыс. штук из Великобритании и захват многих тысяч ружей у французов. Верно то, что М.И. Кутузов первоочередной задачей считал вооружение новых рекрутов, предназначавшихся для полевой армии. Ополченцы находились в хвосте очереди на получение огнестрельного оружия. То, что доставалось на их долю, обычно было плохого качества, и большинство ополченцев в декабре 1812 г. были по-прежнему вооружены вилами[392].

Все это сильно расстраивало М.И. Кутузова. После назначения на пост главнокомандующего одной из первых его забот было выяснить, какие резервные силы поддерживали полевые армии. Истинное положение дел удручало. Последними остатками того, что изначально рассматривалось как вторая линия обороны, были батальоны М.А. Милорадовича, большая часть которых примкнула к Кутузову до Бородино. Все, что от них осталось, были полки Д.И. Лобанова-Ростовского и А.А. Клейнмихеля и ополчение. Даже если бы Лобанов поспел к обороне Москвы, Александр I все равно запретил бы М.И. Кутузову использовать его полки. По мнению императора, новобранцы были недостаточно обучены и, что еще важнее, следовало сохранить костяк, вокруг которого новые рекруты могли бы сплотиться и стать боеспособной армией. Часть ополченцев из Московской и Смоленской губерний действительно прибыли для обороны города вовремя. После Бородино Кутузов частично включил их в состав своих полков с целью восполнить понесенные ими огромные потери. Однако, имея в своих рядах столько плохо обученных, а порой даже и невооруженных людей, совсем не удивительно, что Кутузов и Барклай отказались от идеи проведения рискованного сражения в предместьях Москвы[393].

В результате город был потерян. Благодаря Милорадовичу и Барклаю армия не распалась во время отступления через Москву, но в последующие дни она подошла к этому ближе, чем когда бы то ни было. Кутузов, проезжая перед своими маршировавшими полками, впервые не был встречен приветственными криками «ура!» К истощению и огромным потерям теперь добавились чувства позора и отчаяния, вызванные оставлением Москвы без боя. Как всегда, лишь тонкая грань отделяла официальную реквизицию от грабежа. Дисциплина в армии страдала, и многие солдаты начали опустошать близлежащие деревни. Пальма первенства в этом деле принадлежала казакам, но они отнюдь не были единственными, кто принимал в этом участие. Неподалеку от Тарутинского лагеря возник импровизированный рынок награбленного, идея которого формально была позаимствована у французов[394]. Большая часть солдат пребывала в глубоком унынии и чувствовала себя предателями в связи с оставлением Москвы.

В грабежах участвовали даже некоторые младшие офицеры. Поручик И.Т. Радожицкий вспоминал: «Суеверные, не постигая, что совершается пред их глазами, думали уже, с падением Москвы, видеть падение России, торжество Антихриста, потом скорое явление страшного суда и кончину света». Находившийся далеко от Москвы в расположении Третьей Обсервационной армии А.П. Тормасова генерал-майор князь В.В. Вяземский вопрошал Бога, почему тот позволил Москве пасть: «Боже! За что же? Наказание столь любящей тебя нации!» При этом на примете у Вяземского имелось множество вполне мирских зол, на которых следовало возложить вину за случившееся. В их числе были: водворение иностранцев, просвещение, Аракчеев и Клейнмихель, а также плоды, «распутством двора выращенные». Если даже это звучало почти что как обвинение в адрес императора, великая княгиня Екатерина Павловна в своих письмах к брату была еще более откровенной. Она писала ему, что многие осуждают его за то, что он неумело вел войну и обесчестил Россию, оставив Москву без боя[395].

Хотя чувство отчаяния было острым, прошло оно довольно быстро. В течение нескольких дней настроения начали меняться. Штабной офицер писал, что уныние, которое поначалу вызывал вид горящей Москвы, скоро сменилось гневом: «Ныне мужество мое возрождается, и я снова горю мщением». Начало распространяться мнение, что далеко не все еще потеряно, и что, как это выразил молодой поручик А.В. Чичерин из Семеновского полка, варварам, вторгшимся в его страну, придется поплатиться за свою «дерзость». Свой вклад в перемену настроений внес М.Б. Барклай де Толли, посетивший каждый отряд своей армии для того, чтобы объяснить, почему у русских теперь имелось преимущество, и почему они одержат победу в кампании. Поручик Г.П. Мешетич вспоминал, как Барклай объяснял его артиллерийскому расчету, что действовал согласно плану, и что «такая продолжительная ретирада отвлекла неприятеля от всех выгод в его армии и послужит ему гибелью, и что он впал в приготовленные ему сети, из которых он не выпутается иначе как истреблением оного»[396].

В Тарутино в армии вновь появились некоторые атрибуты нормальной жизни. Кутузов настоял на том, чтобы религиозные службы совершались каждый воскресный и праздничный день, и подавал личный пример, присутствуя на каждой из них. На выручку пришел еще один важный элемент русской жизни — баня: полки приступили к строительству собственных бань. Строгий кодекс армейской дисциплины на этот раз также сыграл положительную роль. 21 октября, например, Кутузов утвердил смертный приговор, вынесенный военным судом прапорщику Тищенко, который превратил находившийся под его командованием егерский отряд в разбойничью шайку, грабившую и даже убивавшую местное население. Смертный приговор в отношении одиннадцати действовавших под его началом егерей был заменен на троекратное прохождение сквозь строй, состоявший из тысячи человек[397].

Однако, возможно, как ничему иному, перемена настроений была обязана тому факту, что после многих месяцев непрестанных маршей и лишений, у армии в Тарутинском лагере появилось наконец несколько недель для отдыха. Позиция и укрепления лагеря были не особенно сильны, но французская армия уже сделала все, что могла, и оставила русских в покое. Поскольку урожай в плодородных районах центральной России был собран совсем недавно, российская армия могла на протяжении нескольких недель оставаться на одном месте, не испытывая продовольственного дефицита. Снабжение шло через Калугу из богатых аграрных губерний, лежавших к югу от нее. Оттуда же подходили подкрепления. Поручик А.В. Чичерин из Семеновского полка прибыл в Тарутино промокшим до нитки, без гроша в кармане и не имея сменной одежды, так как весь его багаж потерялся в Москве. На выручку пришла его семья, от которой он в числе прочего получил столь великолепную палатку, что ее на время позаимствовал сам М.И. Кутузов. Он вспоминал, что стояла прекрасная погода, и что офицеры не отказывали себе в приятной беседе, музицировании и чтении — причем все это имело особую пикантность, характерную для военного лагеря. По-настоящему их беспокоила лишь одна вещь: опасение, что их император может заключить с французами мир. Один офицер заметил на это, что если это произойдет, он отправится за границу и будет драться с Наполеоном в Испании[398].

Ответственность за принятие решения о войне или мире возлагалась на российского императора, находившегося в Петербурге. По самым различным причинам безосновательно было ожидать, что он заключит мир. Фридрих-Вильгельм III продолжал сражаться после падения Берлина, и Франц II отказался подписывать мир после падения Вены как в 1805, так и в 1809 г., хотя в последнем случае австрийцы сражались, не имея союзников. Москва даже не была столицей империи Александра I. Кроме того, заключить мир после падения Москвы, вопреки чаяниям аристократической оппозиции, означало поставить под угрозу свою собственную жизнь и судьбу престола, что было хорошо известно императору. Однако во многих случаях скрытая причина натянутости, то и дело возникавшей в 1812 г., заключалась в том, что ни Александр, ни русская аристократия не вполне доверяли друг другу в том, что касалось способности сохранить хладнокровие или внести весомый вклад в победу на фоне того немалого напряжения сил, которое было вызвано вторжением Наполеона[399].

Покинув расположение армии 19 июля, Александр I сделал непродолжительную остановку в Смоленске для того, чтобы посовещаться с генерал-губернатором и генералами прежде, чем спешным порядком двинуться к Москве. Император прибыл в город поздним вечером 23 июля. Следующий день явил одну из наиболее ярких картин и сюжетов в воспоминаниях о 1812 годе и был увековечен в романе Л.Н. Толстого. Солнечным летним днем, в девять утра, когда Александр появился на «красных ступенях», ведущих от занимаемого им Кремлевского дворца, для того, чтобы направиться в Успенский собор, он был встречен огромной толпой людей, стоявших так близко друг к другу, что его генерал-адъютантам пришлось потратить немало усилий на то, чтобы проложить императору дорогу к собору. Один из этих генералов, Е.Ф. Комаровский, писал:

«Я никогда не видывал такого энтузиазма в народе. Император был встречен звоном колоколов всех кремлевских храмов и многочисленными волнами приветствий из толпы. Простые люди рвались вперед, чтобы прикоснуться к нему и умоляли его повести их в бой против врага. Это было единение царя и народа, главный политический миф имперской России, в своем наиболее полном и законченном виде. Еще более, чем в обычное время, в тот момент нависшей угрозы и неопределенности для большинства простых русских людей монарх являлся верховным сосредоточением их верноподданнических чувств и жизненно важной частью их самосознания»[400].

На следующий день Александр I встречался с дворянами и купцами Москвы, которые приветствовали его, пообещав оказать широкую поддержку новому ополчению людьми и деньгами. Император был тронут и впоследствии отметил, что он чувствовал себя недостойным стоять во главе такого народа. Выразив удовлетворение тем, как Ф.В. Ростопчину удалось добиться столь сильного проявления верноподданнических чувств и поддержки, Александр, уезжая, поцеловал его в обе щеки. А.А. Аракчеев поздравил Ф.В. Ростопчина с получением этого высшего знака императорского благоволения: «Я, который служу ему с тех пор, как он царствует, никогда этого не получал». А.Д. Балашов, министр полиции, нечаянно услышал это замечание и впоследствии шепнул Ростопчину: «Будьте уверены, что Аракчеев никогда не забудет и никогда не простит этого поцелуя». Среди всего этого патриотического восторга политическая жизнь шла и иным путем. Перед отъездом Александра I Ростопчин спросил у него распоряжений касательно будущей политики, но император ответил, что он всецело доверяет своему генерал-губернатору, который должен действовать сообразно обстоятельствам и собственному суждению. Сказанная посреди военного хаоса, эта фраза была вполне откровенной, но это означало, что в конечном итоге вся ответственность за пожар, уничтоживший город, была возложена на Ростопчина[401].

Не считая кратковременной поездки в Финляндию для встречи с Бернадотом, Александр I конец лета и всю осень провел в Петербурге. Вернувшись 3 сентября из Финляндии, он обнаружил, что его дожидается сэр Роберт Вильсон, британский офицер, отправленный в русскую армию в 1806–1807 гг. и только что прибывший в Петербург из ставки М.Б. Барклая де Толли. Вильсон говорил с Александром о расколе среди русских генералов и об их оппозиции по отношению к Барклаю, что для императора не было неожиданностью. Гораздо более сильное впечатление на него произвела просьба генералов избавиться от Н.П. Румянцева или, как это выразил Р. Вильсон, если его генералы «будут полностью уверены в том, что Его Величество более не будет оказывать доверия советникам, чьей политике они не доверяли, они засвидетельствуют свою преданность такими деяниями и жертвами, которые приумножат славу короны и безопасность престола при любых неприятностях»[402].

Если отбросить в сторону изящную словесность, эти слова ни что иное как стремление генералов навязать свою волю монарху. А тот факт, что переданы они были через представителя иностранной державы, разумеется, не делали их более приятными для Александра I. Вильсон записал позднее: «…во время моего представления на щеках императора то и дело появлялся румянец». Александру потребовалось некоторое время, чтобы взять себя в руки, хотя он умело и терпеливо перенес демарш Вильсона. Назвав Вильсона «посланцем мятежников», он спокойно отреагировал на просьбу генералов, сказав, что знает этих офицеров и доверяет им: «Я не питаю опасений на счет того, что они вынашивают против меня какие-либо тайные замыслы»[403].

Однако Александр настаивал на том, что его генералы заблуждались, полагая, что Н.П. Румянцев когда-либо советовал подчиниться Наполеону. Он не мог избавиться от своего верного подданного «без причины», главным образом потому, что питал к нему большое уважение, поскольку тот был практически единственным, кто, по словам Александра, за всю свою жизнь никогда не просил его о чем-либо лично для себя, тогда как все прочие всегда искали почета, богатства, стремились достичь своих собственных целей или обзавестись связями. Помимо этого в силу вступал один основополагающий принцип. Император не должен был подать виду, что поддается подобному давлению, поскольку это могло бы создать очень опасный прецедент. В то же время Р. Вильсон должен был вернуться в армию с обещаниями императора продолжать войну против Наполеона до тех пор, пока по эту сторону границы не останется ни одного вооруженного француза: «Я не откажусь от своих обязательств что бы ни случилось. Я вынесу самое худшее. Я готов отправить свою семью в тыл и принести всевозможные жертвы; но я не могу позволить кому-либо выбирать моих собственных министров»[404].

Летом Александр I жил в небольшом дворце, едва превосходившим по размеру особняк, на Каменном острове — маленьком острове, расположенном в одном из рукавов реки Невы в северных предместьях Петербурга. Вокруг дворца не стояли гвардейцы, и Александр жил совсем просто. Именно здесь он получил известие о падении Москвы, явившееся для него тем бóльшим потрясением, что ранее М.И. Кутузов уверял его в том, что ему удалось остановить французов под Бородино. Фрейлина супруги императора Р.С. Эдлинг вспоминала, что слухи об этом событии облетели Петербург. Возникли опасения относительно массовых народных беспорядков, которые ожидались повсеместно. «Дворянство громко винило Александра в государственном бедствии, так что в разговорах редко кто решался его извинять и оправдывать». 27 сентября было днем празднования коронации императора. Тогда Александр I впервые поведал советникам о своих опасениях за собственную безопасность и отправился в Казанский собор в карете, а не верхом, как делал это обычно. Когда император и его окружение взошли по ступеням и оказались внутри собора, их встретила мертвая тишина. Р.С. Эдлинг не отличалась малодушием, но она вспоминала, что слышала отзвук каждого шага, и ее колени дрожали[405].

Безрассудное письмо, полученное Александром I от сестры Екатерины Павловны и содержавшее нападки против него лично, стало для императора последней каплей, и его ответ показывает, сколь напряжены были его чувства в тот критический момент. Указав Екатерине на то, что едва было разумно критиковать его как раз за то, что он своим присутствием в армии подрывал инициативу собственных генералов, так и за то, что он не взял на себя верховное командование и не спас Москву, он далее писал, что если его способностей было недостаточно для несения того бремени, которое было возложено на него Провидением, то это была не его вина. То же самое касалось плохой подготовки многих его помощников из числа военных и гражданских лиц.

«Имея столь слабую поддержку, испытывая нехватку во всем, находясь у руля столь громоздкой машины в момент острейшего кризиса и направляя ее против ненавистного противника, в котором самые ужасные злодеяния сочетаются с необыкновенным талантом, и за спиной которого стоит вся мощь Европы и группа талантливых офицеров, закаленных двадцатью годами войн и революций, — сказать по справедливости, странным ли будет, если меня постигнет неудача?» Но главный укол содержался в конце письма Александра, где он писал, что его предупреждали о том, что вражеские агенты даже попытаются обратить против него его собственную семью, причем в первую очередь их выбор должен был пасть на Екатерину. Даже весьма самоуверенная великая княгиня была шокирована этим ответом, и Александр впоследствии смягчился, добавив: «Если ты находишь меня слишком обидчивым, начни с того, что попробуй поставить себя в столь же суровое положение, в котором нахожусь я»[406].

В то время, когда его собственные кровные связи оказывались более чем бесполезными, Александр I получил поддержку со стороны своей супруги, чувствительной и красивой императрицы Елизаветы Алексеевны. На протяжении всех этих недель она сохраняла спокойствие и уверенность, написав своей матери следующее: «По правде говоря, мы готовы ко всему за исключением переговоров. Чем далее наступает Наполеон, тем менее ему следует полагать, что мир возможен на каких бы то ни было условиях. Это единодушное мнение императора и всех слоев общества… Каждый шаг, который он делает вглубь этой необъятной России, приближает его к пропасти. Посмотрим, как он перезимует». Она добавляла, что мир стал бы началом крушения России, но, к счастью это было невозможно: «Император об этом и не помышляет, но даже если бы он этого и пожелал, это все равно было бы невозможно»[407].

Хоть Александр и получал успокоение от жены и от прогулок в рощах Каменного острова, главным утешением для него была религия. Император вырос при дворе Екатерины II, где рационализм Просвещения сочетался с аристократическим гедонизмом. Православное духовенство, наставлявшее императора в своей вере, мало на него повлияло. Однако чувствительные и тяготевшие к идеализму стороны его натуры постепенно подвигали его к поиску ответов на жизненные вопросы в христианстве. За некоторое время до вторжения Наполеона он действительно читал Библию, однако среди невероятных тягот 1812 г. его религиозное чувство значительно окрепло. Александр I стал читать Библию каждый день, подчеркивая карандашом наиболее значимые отрывки. Уже в начале июля 1812 г. он писал своему старому другу князю А.Н. Голицыну, также обратившемуся к христианской вере, следующее: «В такие минуты, которые мы ныне переживаем, я полагаю, что даже самые черствые сердца ощущают, что возвращаются в лоно своего создателя… Я отдаюсь этому чувству, которое столь для меня привычно, и делаю это всем сердцем и с большей страстью, чем ранее! Здесь я нахожу единственное утешение, единственную опору. Лишь это чувство придает мне силы»[408].

Находясь именно в таком расположении духа, император услышал вести о потере Москвы и последующей гибели города в огне. К тому времени, как личный посланник М.И. Кутузова, полковник А.Ф. Мишо, прибыл с этими новостями, император успел хорошо подготовиться к тому, чтобы встретить его и отправить обратно с решительным посланием, обращенным к армии. Наряду с сильными проявлениями чувств с обеих сторон, Александр и Мишо заверили друг друга в том, что касалось их прежде всего. Мишо уверял императора, что оставление Москвы не подорвало моральный дух армии и ее полную решимость драться до победного конца. Мишо, а через него и армия, в ответ получили обещание, которое они хотели услышать. Вовсе не сломив ни уверенность императора, ни его волю, потеря Москвы лишь укрепила его в решимости добиться полной победы. Александр закончил разговор следующими словами:

«Я задействую все ресурсы моей империи; у нее их больше, чем пока предполагают мои враги. Но даже если само Божественное Провидение велит, чтобы моя династия перестала восседать на троне моих предков, тогда, истощив все имеющиеся в моей власти средства, я скорее отращу бороду вот досюда (он указал рукой себе на грудь) и отправлюсь есть картофель с последним из своих крестьян, чем подпишу мир, которой станет позором для отечества и дорого моему сердцу народа, чьи жертвы, на которые он пошел ради меня, я умею ценить… Наполеон или я, я или он, мы не можем оба править в одно и то же время; я научился его понимать, и он меня не проведет»[409].

Подобный театральный жест и исполненные боевого задора слова в тех обстоятельствах были именно тем, что требовалось. Однако нет оснований сомневаться в искренности или решимости Александра I в тот момент, когда он их произносил. Они означали крах стратегии Наполеона и имели своей целью уничтожение его армии.

НАСТУПЛЕНИЕ ОТ МОСКВЫ

Уже в то время, когда М.И. Кутузов готовился дать Наполеону бой под Бородино, Александр I обдумывал план контрнаступления, в ходе которого было бы возможно выгнать французов из России и уничтожить Великую армию. В первом рапорте Кутузова, поданном императору после Бородинского сражения, утверждалось, что, «неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами». Сразу же после получения этого рапорта Александр I отправил А.И. Чернышева в ставку фельдмаршала, снабдив его детальным планом совместного контрнаступления всех русских армий. Александр I писал М.И. Кутузову, что надеялся на то, что командные навыки фельдмаршала и храбрость его войск под Бородино окончательно остановили наступление французов в России. Он также напутствовал Кутузова обсудить все детали операции с Чернышевым, который был целиком и полностью информирован о поставленных Александром I задачах, и которому император всецело доверял. Император был осмотрителен, заявив, что только от главнокомандующего зависит, следует ли взять на вооружение этот план или внести собственные альтернативные предложения, но едва ли кто-либо из русских генералов осмелился бы перечить монаршей воле[410].

Главный пункт плана Александра I заключался в том, что русские войска на севере (П.X. Витгенштейн и Ф.Ф. Штейнгель) и юге (П.В. Чичагов) должны одновременно повести наступление в глубоком тылу наполеоновской армии в Белоруссии. Они должны были разбить и оттеснить неприятельские силы, охранявшие коммуникации Наполеона. В случае с П.В. Чичаговым речь шла об австрийском корпусе князя К.Ф. Шварценберга и саксонском — генерала Ж. Рейнье, которых следовало отбросить в пределы герцогства Варшавского. Александр I писал Кутузову, что «главные действия предполагается произвесть армиею адмирала Чичагова», которая будет усилена Третьей Обсервационной армией Тормасова и небольшим корпусом под командованием генерал-лейтенанта Эртеля, на тот момент охранявшего базу снабжения в Мозыре.

П.X. Витгенштейну также отводилась важная роль. При поддержке графа Ф.Ф. Штейнгеля он должен был двинуться в южном направлении, взять Полоцк и оттеснить поверженные корпуса Н. Удино и Л. Гувьон Сен-Сира на северо-запад в Литву, подальше от линии отступления Наполеона, проходившей через Белоруссию. В результате объединенные силы Чичагова и Витгенштейна взяли бы под свой контроль все территории, через которые пришлось отступать главным частям наполеоновской армии, вплотную преследуемым силами Кутузова. Враг уже был «истощен», будучи завлечен вглубь России и понеся тяжелые потери. Теперь же он столкнулся с еще более тяжелыми потерями и необходимостью очень сложного отступления. В результате, по мнению императора, «даже малейшая часть основной армии противника <…> не сможет пересечь нашей границы, избежав поражения и в конечном счете полного истребления»[411].

Основным творцом плана был сам Александр I, хотя нет сомнений в том, что он обсуждал его с молодым полковником А.И. Чернышевым и другими старшими по званию офицерами из императорского окружения, включая П.М. Волконского. В какой-то мере этот новый план вобрал в себя некоторые идеи касательно военных операций, которые имели хождение еще до начала войны. Зайдя далеко вглубь территории России и затем блокированный основными силами российской армии, Наполеон должен был быть разгромлен другими российскими армиями, наносившими ему удар во фланги и тыл. В общих чертах план Александра I имел смысл и являлся наилучшим способом развертывания военных сил России на данном театре военных действий с учетом ошибок Наполеона.

Однако план российского императора был очень претенциозен. Ожидалось, что войска, изначально находившиеся на удалении нескольких сотен километров друг от друга, смогут координировать свои действия и одновременно окажутся в центральных районах Белоруссии. Наладить связь между армиями было трудно. Помимо грязи, снега и холода, затруднявших передвижение по территории России осенью и зимой, следовало учитывать, что Витгенштейна и Чичагова отделяла друг от друга территория, на которой действовало не менее пяти полных корпусов противника, а также ряд более мелких подразделений. В тот самый момент, когда Александр I отправлял А.И. Чернышева к М.И. Кутузову, западную границу Белоруссии пересекало 36-тысячное французское подкрепление под командованием маршала К. Виктора. 15 сентября оно было в Минске, двенадцать дней спустя — в Смоленске.

План Александра I предполагал, что его армии сокрушат все неприятельские силы и вытеснят их из Белоруссии, хотя на момент составления плана силы русских не превосходили по численности своего врага. Ведя наступление в Белоруссии в середине зимы, российская армия неизбежно должна была понести серьезные потери вследствие болезней и истощения. Александр I поручил Витгенштейну и Чичагову укрепить узкие проходы и естественные препятствия, встречавшиеся на пути отступления наполеоновской армии, но было ли у них достаточно времени и людей, чтобы осуществить это? По признанию самого Александра I, противник мог пойти в сторону Минска или Вильно, выбирая по крайней мере между тремя большими дорогами, по которым он мог вести отступление. В конечном итоге план Александра I был реализован где-то на две трети, что в тех обстоятельствах было больше, чем можно было ожидать. Однако во второй половине ноября, когда Наполеон подошел к р. Березине, на какое-то время показалось, что план мог удаться совершенно и завершиться полным уничтожением французской армии и даже пленением самого Наполеона. Поскольку этого не произошло, оценки осенней кампании с русской стороны всегда сочетали в себе ликование по поводу разгрома французов с сожалением о том, что разгром этот не был еще более полным.

Самому А.И. Чернышеву пришлось сделать большой крюк к востоку от Москвы, пока 20 сентября он наконец не добрался до ставки М.И. Кутузова, располагавшейся к югу от города. Здесь он имел совещание с Кутузовым и Беннигсеном, в ходе которых выявилось его близкое знакомство с образом мыслей Александра I и были восполнены многие пробелы, имевшиеся в письменных приказах императора. 22 сентября Чернышев доложил Александру I, что он проявил должный такт, убеждая главнокомандующего принять идеи императора, и что и Кутузов, и Беннигсен тепло встретили и одобрили план. К этому он добавлял, что падение Москвы не изменило кардинальным образом «бедственное положение неприятеля», и что Наполеон не сможет надолго задержаться в пределах Москвы. Налицо были все шансы уничтожить его, «ежели не сделают еще здесь важных ошибок до соединения сил наших в его тылу»[412].

Сразу после этого Чернышев отправился в ставку Чичагова, располагавшуюся на северо-западе Украины, чтобы поставить адмирала в известность о плане Александра I. Осенью и зимой 1812 г. молодому и удалому полковнику суждено было преумножить свои лавры, добытые им Париже, и в полной мере оправдать доверие, оказанное ему Александром I. В середине октября он повел крупный летучий отряд партизан, состоявший из семи эскадронов регулярной кавалерии, трех казачьих полков и одного подразделения калмыков, вглубь герцогства Варшавского, уничтожая по пути склады, препятствуя набору войск для неприятельской армии и вынудив К.Ф. Шварценберга отвести большую часть австрийской кавалерии обратно в герцогство с целью выслеживания и поимки Чернышева. Впоследствии Чернышев провел казачий полк прямо через французский тыл и соединился с Витгенштейном, подробно сообщив последнему о перемещениях и намерениях Чичагова. По счастливой случайности, во время этой поездки Чернышев освободил генерала Ф.Ф. Винцингероде и его адъютанта Л.А. Нарышкина, которые были захвачены в плен в Москве и находились на пути во Францию. Так как Винцингероде был одним из любимых генерал-адъютантов Александра I, для Чернышева это было большой удачей. П.X. Витгенштейн представил достижения Чернышева в самом выгодном свете, и Александр I повысил своего 26-летнего адъютанта до звания генерал-майора[413].

Пока А.И. Чернышев доводил планы Александра I относительно наступления до сведения сначала М.И. Кутузова, а затем П.В. Чичагова, Московскую губернию охватила «народная война», напоминавшая события в Испании. Евгений Вюртембергский писал, что русские крестьяне, обычно столь дружелюбные, гостеприимные и терпеливые, стараниями французских фуражиров и мародеров превратились в «настоящих тигров». Сэр Р. Вильсон вспоминал, что неприятельские солдаты, попадавшие в руки крестьян, подвергались «всем доселе известным видам пыток». Рассказы о пытках, увечьях и случаях захоронения живьем могли бы быть списаны на предвзятое мнение иностранца, если бы они не подтверждались сведениями многих русских источников. С военной точки зрения, главное значение этой «народной войны» заключалось в том, что французам стало еще сложнее производить фуражировку. В ту эпоху любая крупная и находившаяся на одном месте армия сталкивалась с проблемой добывания корма для лошадей. Кавалерия Наполеона сильно пострадала под Бородино, но именно в течение нескольких недель, проведенных в Москве и сопряженных с более серьезным, чем когда-либо прежде сокращением фуража, погибли французские конные полки и дошли до истощения находившиеся при артиллерии лошади. Отрядам фуражиров приходилось покрывать все более дальние расстояния под охраной все более многочисленного эскорта. Даже при всем при этом они часто возвращались с пустыми руками, потеряв часть людей в засадах и понапрасну измотав своих лошадей[414].

В классическом варианте партизанской войны крестьянские и армейские партизанские подразделения помогали друг другу. Партизанские командиры часто раздавали крестьянам оружие и приходили им на выручку при обнаружении крупных отрядов противника, производивших реквизиции. Крестьяне, в свою очередь, предоставляли разведданные, местных проводников и дополнительные людские ресурсы, что позволяло кавалерии выслеживать неприятельские отряды, устраивать на них засады и избегать столкновения с превосходящими силами врага. Партизанские отряды действовали вдоль всех дорог, которые вели к Москве. Уже к середине октября они были готовы потягаться с довольно крупными отрядами противника. 20 октября, например, недалеко от Вязьмы партизаны Д.В. Давыдова атаковали неприятельскую колонну, шедшую в сопровождении не менее трех полков, захватили большую часть повозок и взяли в плен пятьсот человек. На протяжении тех недель, которые Наполеон провел в Москве, линии его коммуникаций со Смоленском и Парижем подвергались неоднократным нападениям, но никогда полностью не прерывались. Однако если бы он решил провести зиму в Москве, все было бы иначе[415].

Д.В. Давыдов был одним из первых партизан, сумевших накануне Бородинского сражения убедить сомневавшегося Кутузова отправить его вместе с небольшой группой кавалерии и казаков в рейд против коммуникаций противника. Успех Давыдова в последующие недели позволил ему получить подкрепление и помог утвердиться самой идее партизанской войны, которая была в новинку русским генералам. Преимущества этого нового вида боевых действий особенно горячо доказывал М.И. Кутузову К.Ф. Толь, и главнокомандующий быстро оценил потенциал партизанской войны. Д.В. Давыдов захватывал или уничтожал неприятельские колонны снабжения, громил отряды, посланные для сбора продовольствия, освобождал многие сотни русских военнопленных и собирал полезные разведданные. Он также наказывал предателей и пособников врага, отмечая при этом их малочисленность. Оружием Давыдова были скорость, неожиданность и отменные источники информации на местах. Его отряд появлялся из ниоткуда, рассредоточивался и затем перегруппировывался для дальнейшей атаки.

Давыдов был не только одним из наиболее успешных партизан, но также самым известным из них, а его фигура была овеяна романтическим ореолом. Его, самого известного поэта, обессмертил в следующих строках его друг А.С. Пушкин: «Певец-гусар, ты пел биваки, / Раздолье ухарских пиров / И грозную потеху драки, / И завитки своих усов». Много времени спустя после своей смерти Давыдов стал более известным, чем когда бы то ни было, послужив прообразом для Денисова — персонажа романа Л.Н. Толстого, обаятельного и щедрого гусара, без памяти влюбившегося в Наташу Ростову и в составе отряда которого осенью 1812 г. погиб ее брат Петя[416].

Самым печально известным партизанским командиром был капитан А.С. Фигнер, во время Бородинского сражения командовавший артиллерийской батареей. Падение Москвы привело Фигнера в уныние, и он решил отомстить французам за унижение, пережитое его страной. Один из офицеров батареи описывал его так: «Александр Фигнер был пригожий мужчина, среднего роста, сын Севера, крепкий мышцами, круглолиц, бел, светло-рус. Его большие, светлые глаза были исполнены живописи; голос у него был мужественный; он имел здравый ум, дар красноречия, в предприятиях неутомимую деятельность, пылкое воображение. Презрение ко всякой опасности и беспримерная отважность показывали в нем всегдашнюю неустрашимость и присутствие духа». Бегло говоря на немецком, французском, итальянском и нескольких других иностранных языках, Фигнер также был прекрасным актером. Неоднократно он отправлялся в лагеря противника, разбитые в Москве и ее окрестностях, для сбора разведданных, легко выдавая себя за офицера многонациональной армии Наполеона[417].

Однако, как и у многих партизанских командиров в истории, у блестящего, находчивого и беспощадного Фигнера была своя темная сторона. В сентябре и октябре 1812 г. даже Д.В. Давыдов порой неохотно брал пленных, которые были недопустимой обузой для небольших и быстро перемещавшихся партизанских отрядов[418]. Однако А.С. Фигнер пошел еще дальше. Один из его приятелей-офицеров вспоминал, что «его лучшею и частою забавою было, внушив ласковым разговором с пленными офицерами веселость и доверие к себе, убивать их неожиданно из пистолета и смотреть на предсмертные их мучения. Это делалось вдали от армии, куда доходили о том только темные слухи, которым не верили или забывали в шуме военном». Среди ужасных зверств и крайнего эмоционального напряжения осени 1812 г. старшие офицеры порой желали закрыть глаза на отталкивающую сторону партизанской войны. Однако к 1813 г., когда война более не велась на русской земле, немногие офицеры все еще питали сильную ненависть к врагу. Когда А.С. Фигнер утонул в Эльбе, пытаясь бегством спастись от французов, мало кто из товарищей оплакивал его[419].

Многие партизанские отряды, дислоцировавшиеся в окрестностях Москвы, взаимодействовали с более крупными подразделениями, присматривавшими за большими дорогами, ведущими из города. Некоторые из подразделений также вели партизанскую войну. Основная их задача, однако, состояла в том, чтобы защитить прилегавшие к Москве губернии от грабительских набегов отрядов противника и подать своевременный сигнал в том случае, если бы войска Наполеона начали в массовом порядке покидать город. Из всех этих подразделений наиболее важным было то, что находилось под командованием генерал-майора барона Ф.Ф. Винцингероде, его задача заключалась в том, чтобы следить за большой дорогой, ведущей на Тверь, а оттуда на Петербург. Большая часть войск Винцингероде состояла из казаков и ополчения, однако во время отступления из Москвы часть регулярной кавалерии оказалась отрезанной от армии М.И. Кутузова и отошла из города к северу, соединившись с отрядом Винцингероде. Лучшую часть этого подкрепления составляли прекрасно обученные воины лейб-гвардии Казачьего полка.

Ф.Ф. Винцингероде наилучшим образом можно было описать как заядлого антибонапартиста. Его отец был адъютантом герцога Ф. Брауншвейгского, который более других представителей германских династий был известен своей неизменной ненавистью по отношению к Наполеону. Сам Ф.Ф. Винцингероде несколько раз переходил из русской армии в австрийскую и обратно, в зависимости от того, где представлялась лучшая возможность сразиться с французами. Вполне логично поэтому, что, повоевав с австрийцами в 1809 г., он в начале 1812 г. вернулся в русскую армию. В 1812 г. он стал одним из тех политэмигрантов, которых волной ненависти к Наполеону выбросило на русский берег. Если бы ситуация сложилась несколько иначе, он вместе со многими своими соотечественниками легко мог бы оказаться на службе в Королевском Германском легионе в Испании под командованием Веллингтона.

Язвительный, куривший трубку, импульсивный Ф.Ф. Винцингероде был преданным другом и покровителем. Его превосходный французский повар и любовь к висту высоко ценились офицерами его штаба. Равно как и его порядочность и честность. Например, осенью 1812 г. дворецкий одного из имений А.Д. Балашова, министра полиции, попытался воспользоваться положением своего хозяина, чтобы избежать реквизиций на военные нужды. Винцингероде тотчас же обязал Балашова внести реквизиции в двойном объеме и оставил без внимания жалобы А.А. Аракчеева, который собирался прибегнуть к подобной уловке в отношении своих имений в Новгородской губернии. Проблема, однако, была в том, что Ф.Ф. Винцингероде, будучи порядочным человеком, был плохим генералом. Когда французы собирались вот-вот покинуть Москву, Винцингероде предпринял неудачную попытку завязать с ними переговоры и был взят в плен. Поначалу Наполеон собирался расстрелять его как предателя, но был разубежден в этом своими генералами, которых ужасала подобная перспектива. М.И. Кутузов справедливо назвал пленение Винцингероде проявлением редкостной беспечности. Хотя Александр I был чрезвычайно рад тому, что А.И. Чернышев освободил Винцингероде, Россия только бы выиграла от того, что Винцингероде в 1813–1814 гг. отсиделся бы плену у французов вместо того, чтобы командовать русским корпусом[420].

Самым компетентным среди подчиненных Винцингероде был 31-летний полковник А.X. Бенкендорф. В 1812–1814 гг. Бенкендорф хорошо проявил себя на войне, и это обстоятельство послужило основой для блестящей карьеры в будущем. С самого начала у молодого Бенкендорфа было много преимуществ. Его мать была близкой подругой императрицы Марии Федоровны, которую она сопровождала в Россию в качестве фрейлины после того, как молодая принцесса Вюртембергская вышла замуж за великого князя Павла Петровича. Юлиана Бенкендорф умерла на руках у Марии Федоровны в 1797 г., завещав императрице заботиться о своих несовершеннолетних детях. Так А.X. Бенкендорф попал в круг приближенных императрицы. Его сестра Доротея вышла замуж за X.А. Ливена, который был главным протеже императрицы Марии, но также был близок к Александру I и к тому же оказывал покровительство от своего имени.

Императрица Мария определила А.X. Бенкендорфа в великолепное учебное заведение, но через некоторое время выяснилось, что ее усилия были напрасны. Привлекательный, обаятельный и жадный до удовольствий молодой человек не проявил себя ни как хороший ученый, ни как особенно способный офицер. Подобно А.И. Чернышеву и К.В. Нессельроде, он служил в составе российской миссии в Париже после Тильзита. Однако главным его достижением в Париже было увлечение известной французской актрисой и роковой женщиной, бывшей любовницей Наполеона, которую он тайно вывез в Россию после того, как покинул дипломатическое поприще и оказался в опале. Впоследствии он вернул себе доброе имя, разойдясь со своей актрисой и отправившись добровольцем на войну с турками, после чего императрица простила ему его долги. Но только лишь храбрость и умение, проявленные Бенкендорфом в 1812 г., по-настоящему вернули ему расположение императрицы[421].

Будучи одним из адъютантов Александра I, Бенкендорф начал войну с того, что выполнил несколько важных и опасных поручений в ставке Багратиона. Неся службу под началом Винцингероде осенью 1812 г., он отвечал за оборону ключевой дороги и прилегавших к ней территорий от внезапных атак французов, а также за нанесение ударов по главным коммуникациям неприятеля на участке дороги от Москвы до Смоленска. В своих мемуарах Бенкендорф вспоминал, что одним из самых трудных его заданий было спасти французских военнопленных, попавших в руки крестьян, и он не всегда в этом преуспевал. Некоторые жестокости, совершенные в отношении несчастных военнопленных, наводили его на мысли о том, что он жил «при неурядице и среди отчаяния, когда, казалось, покинул Бог, и наступила власть демона». Он добавлял, однако, что крестьяне имели все основания быть вне себя от поведения французов, равно как и то, что народ демонстрировал сильную приверженность своей вере, отечеству и императору. В этой связи нервные приказы, которые он получал из Петербурга, о разоружении крестьян и пресечении беспорядков были абсурдны, о чем он докладывал Александру I. Бенкендорф сообщал императору о том, что не мог «обезоружить руки, которые сам вооружил». Равным образом не мог он называть предателями тех, «которые жертвовали своею жизнью для защиты своих церквей, независимости, жен и жилищ, но имя изменника принадлежит тем, кто в такую священную для России минуту осмеливается клеветать на самых ее усердных и верных защитников»[422].

Наполеон вошел в Москву 15 сентября и покинул город 19 октября. За этот период баланс сил между противоборствующими армиями изменился, что оказало решающее влияние на ход осенней кампании. За время пребывания в Москве Наполеон получил значительное подкрепление в виде пехоты, в результате общая численность его армии вновь перевалила за 100 тыс. человек, а многие бреши, образовавшиеся после Бородинского сражения, оказались заполненными. Некоторые из этих пехотных отрядов имели хорошую подготовку. В числе таковых была, например, гвардейская дивизия, не участвовавшая в Бородинском сражении. Пехота, прошедшая весь путь от Центральной и Западной Европы до Москвы, по определению была крепким орешком. Костяк армии Наполеона составляла его гвардия. Лишь малая часть этих первоклассных войск участвовала в боях с начала кампании, и это было известно М.И. Кутузову.

Русская пехота уступала наполеоновской как количественно, так и качественно. 5 октября в составе пехотных полков М.И. Кутузова имелось 63 тыс. солдат и офицеров. Из них 15 тыс. были ополченцами и 7,5 тыс. только что набранными рекрутами. Кроме того, почти 11 тыс. человек из новых формирований Д.И. Лобанова-Ростовского фактически находились в составе армии Кутузова, но формально еще не были приписаны к его полкам. Эти бойцы были гораздо лучше вооружены и обучены, но ни один из них еще ни разу не был в бою. Русский главнокомандующий имел все основания избегать решительных сражений с Наполеоном, в которых ключевую роль всегда играла пехота. Особенно справедливо он беспокоился по поводу способности своих полков производить сложные маневры. Если бы ему пришлось биться с Наполеоном, разумно было бы делать это, заняв прочную оборонительную позицию. Русская армия традиционно шла в бой, имея большее, чем это в других европейских армиях, количество артиллерии по отношению к численности пехоты. Учитывая недостаточную подготовленность своей пехоты, Кутузов едва ли собирался порывать с этой традицией. Поэтому его армия вступила в осеннюю кампанию, имея крупный артиллерийский обоз, состоявший из 620 орудий: вскоре численность русской артиллерии значительно превзошла численность французской, что неизбежно сказалось на ее скорости, маневренности и снабжении боеприпасами[423].

Что касается кавалерии, то здесь все было ровно наоборот. В распоряжении Наполеона имелось слишком мало всадников и, что еще важнее, боеспособных лошадей. Еще до оставления Москвы части его кавалерии пришлось спешиться. За те же шесть недель кавалерия Кутузова пополнилась 150 новыми рекрутами и не была усилена за счет ополчения. Это было разумно, поскольку боеспособного кавалериста нельзя было подготовить в спешке. Однако русская кавалерия, насчитывавшая 10 тыс. всадников, получила много новых лошадей, которых зачастую добровольно отдавали дворяне соседних губерний[424].

Помимо этого армия М.И. Кутузова была усилена двадцатью шестью полками донских казаков, общей численностью 15 тыс. человек. Мобилизация резервов донских казаков в полном объеме была большим успехом, за что казачий атаман М.И. Платов возведен в графское достоинство. Порой эти новые казачьи полки описывают как ополчение, но это определение может ввести в заблуждение. Рядовой русский ополченец в 1812 г. не имел полученного ранее боевого опыта. А все годные к военной службе казаки, напротив, ранее служили в армии; ожидалось, что, будучи вновь призваны на службу, они должны были явиться с собственным оружием. Поэтому двадцать шесть новых казачьих полков были хорошо вооружены и имели в своих рядах много ветеранов. При обычных обстоятельствах столь многочисленная иррегулярная кавалерия могла бы быть излишней, но в условиях осенней и зимней кампании 1812 г. им суждено было сыграть огромную роль. В записке полковника П.А. Чуйкевича, подготовленной в апреле 1812 г., делался акцент на том уроне, который должна была нанести русская кавалерия отступавшим силам противника. Кутузов был проницательным и опытным служакой. Он понимал, что его кавалерия не даст неприятелю сбиться с дороги, по которой он отступал, заставит его ретироваться очень поспешно и не позволит производить фуражировку вдали от своих основных сил. Не требовалось богатого воображения, чтобы представить, что это означало для армии, шедшей маршем в условиях русской зимы. Поэтому Кутузов позволил своим казакам, голоду, погоде и недисциплинированности французов делать за него его работу. Он был прав, что не спешил вводить в бой свою пехоту[425].

Очевидно, Наполеон сделал роковую ошибку, проведя почти шесть недель в Москве: в то время как таяла его кавалерия, М.И. Кутузов получал подкрепления, а зима приближалась. Если бы Наполеон остался со своими войсками в Москве хотя бы на две недели, он все еще имел бы возможность безопасно отступить к Смоленску задолго до первого снега или прибытия с Дона казачьих полков. Вместо этого Наполеон упорно ждал ответа Александра I на сделанные им намеки относительно мира. Возможно, единственное, что можно сказать в защиту Наполеона, так это то, что большинство государственных деятелей в Европе и значительная часть русской знати разделяли сомнения французского императора по поводу волевых качеств Александра I. Кроме того, сторонники заключения мира в лагере Наполеона сами питали уверенность русских и давали последним возможность подстрекать Наполеона к тому, чтобы оставаться в Москве до получения ответа от Александра I. Однако главное было то, что Наполеон не смог уничтожить русскую армию и совершенно недооценил эффект, произведенный падением Москвы как на Александра I, так и на русскую элиту. Допустив эту ошибку, он проявил излишнее упрямство и не послушал мудрого совета тех, кто призывал его своевременно отступить, чтобы сократить потери.

Впоследствии Кутузову пришлось иметь откровенный разговор с попавшим в плен виконтом Пюибюском — высокопоставленным лицом из французского комиссариата. Пюибюск писал, что русский военачальник спросил его: «Как мог он [Наполеон] быть так слеп, что не заметил ловушки, видимой для всего остального света?» Фельдмаршала особенно поразила легкость, с которой сработали все уловки, использованные для того, чтобы удержать Наполеона в Москве, и его абсурдные притязания на роль инициатора мира тогда, когда у него более не было возможности вести войну. Русские были только рады дать пищу для надежд посланца Наполеона генерала Лористона на то, что Александр I пойдет на сближение в ответ на инициативу Наполеона или для еще более глупой веры — в возможное неповиновение казаков. «Разумеется, — добавил Кутузов, — мы сделали все возможное для затягивания переговоров. В политике если кто-то предлагает вам преимущество, вы не отказываетесь»[426].

К середине октября даже Наполеон признал, что Александр I одурачил его, и что ему придется отступить. Его отход из Москвы, однако, был ускорен нападением армии М.И. Кутузова на авангард маршала И. Мюрата, который вел наблюдение за Тарутинским лагерем. Будучи предоставлен самому себе, Кутузов едва ли стал бы отдавать приказ об атаке. Он был бы рад, если бы Наполеон оставался в Москве как можно дольше. К тому же, по словам Кутузова, сказанным им М.А. Милорадовичу, русская армия еще не была готова к сложным передвижениям и маневрам. При этом главнокомандующий испытывал давление со стороны Александра I, который призывал его перейти в наступление и освободить Москву. Находившиеся под началом Кутузова генералы также рвались в бой, причем Л.Л. Беннигсен делал упор на необходимости нанести Наполеону серьезный удар до прибытия из Смоленска подкрепления во главе с маршалом К. Виктором. Кроме того, данные русской разведки свидетельствовали о том, что корпус маршала Мюрата находился в уязвимом положении. Мюрату противостояли значительно превосходящие силы русских, которые могли сокрушить его задолго до подхода французского подкрепления. Особенно привлекательным для нападения выглядел восточный фланг лагеря Мюрата, по которому неожиданный удар мог быть нанесен из близлежащего леса. Блокпосты и патрули французов были ослаблены, и это делало мысль о внезапном нападении еще более привлекательной[427].

Первоначальный план состоял в том, чтобы начать атаку ранним утром 17 октября. Войска должны были получать приказы М.И. Кутузова через А.П. Ермолова, начальника Главного штаба объединенных Первой и Второй армий. Однако вечером 16 октября Ермолов отправился на обед в ставку одного из своих друзей-генералов, и его не смогли найти, поэтому нападение пришлось отложить. Ермолов в своих мемуарах умалчивает об этом эпизоде, и это отнюдь не единственный случай, когда этот источник требует критического прочтения. По-видимому, А.П. Ермолов отказался сотрудничать, поскольку полагал, что идея нападения принадлежала Л.Л. Беннигсену и не принесла бы самому Ермолову особенных лавров, но, возможно, подобный ход мысли чересчур груб. Кутузов был более чем когда-либо на протяжении всей кампании раздражен неразберихой, возникшей 16 октября[428].

Эта неразбериха явилась отражением неупорядоченности внутри структуры командования армии. К тому времени М.И. Кутузов уже сильно не доверял главе своего штаба Л.Л. Беннигсену, но пока что не мог от него избавиться. Вместо этого он взял к себе в штаб П.П. Коновницына, официально — на должность дежурного генерала, но на самом деле в качестве замены Беннигсену. А это неизбежно привело к усилению взаимной неприязни между Кутузовым и главой его ставки. Более того, при всех достоинствах Коновницына как полевого командира, он не имел ни должной подготовки, ни склонности к работе в ставке.

К середине октября Кутузов и Беннигсен своими совместными действиями поставили М.Б. Барклая в столь унизительное положение, что заставили его просить об освобождении от должности[429]. В этой ситуации логично было бы распустить весь штаб соединенных Первой и Второй армий и передавать приказы Кутузова непосредственно корпусным командирам. Однако поскольку общая структура армии была установлена указом императора, лишь он мог разрешить подобное изменение. Тем временем А.П. Ермолов негодовал как по поводу того, что П.П. Коновницын стал членом командного звена, так и по поводу того, что его некомпетентность создавала Ермолову дополнительные проблемы. Таким образом, среди высшего командования армии царила неразбериха, причиной которой была путаница в том, что касалось распределения властных полномочий между старшими офицерами, при этом ситуацию серьезно усугубляло личное соперничество между ними. Н.Н. Раевский, командовавший 7-м пехотным корпусом, писал в то время, что старается держаться как можно дальше от штаба — этого рассадника интриг, зависти, эгоизма и инсинуаций[430].

Отложенная на один день атака началась ранним утром 18 октября. Согласно плану, кавалерия графа В.В. Орлова-Денисова должна была пойти в нападение из располагавшегося на правом фланге линии русских леса, смять левый фланг Мюрата и ударить ему в тыл. По левому флангу Орлова-Денисова должна была поддерживать состоявшая из двух корпусов колонна под командованием генерала К.Ф. Багтовута. За Багговутом должна была выступить еще одна колонна, сформированная из 4-го пехотного корпуса А.И. Остермана-Толстого. Как только эти колонны пошли в нападение, для их поддержки с западного (левого) конца линии русских должны были выдвинуться два корпуса под командованием М.А. Милорадовича. Позади Милорадовича в резерве стояла лейб-гвардия и кирасиры. Главная трудность, связанная с этим планом, заключалась в том, что все перечисленные колонны должны были под покровом ночи пройти маршем через лес, чтобы к рассвету занять свою позицию. Кроме того, для достижения эффекта неожиданности, колонны должны были передвигаться бесшумно и ударить с первыми лучами солнца. Общая ответственность за планирование и осуществление перемещений армии возлагалась на К.Ф. Толя и штаб генерал-квартирмейстера[431].

Колонна В.В. Орлова-Денисова успешно прошла свой путь через лес к предназначенной для нее отдаленной точке на востоке. Так как большую часть бойцов в этой колонне составляли казаки, ожидалось, что они смогут найти дорогу. Хуже обстояли дела у пехотных колонн К.Ф. Багговута и А.И. Остермана-Толстого. После того как рассвело, колонны Остермана нигде не было видно, прибыла лишь часть бойцов Багговута. Когда К.Ф. Толь прибыл на место действия и обнаружил, что колонны находятся в замешательстве, у него начался характерный для него приступ гнева, объектом которого стали Багговут и ближайший дивизионный командир — Евгений Вюртембергский. Багговут был так взбешен оскорблениями, сыпавшимися не только на его собственную голову, но и на двоюродного брата императора, что снял с себя командование и перешел в 4-й егерский полк, шефом которого он являлся, поклявшись сложить голову в первых его рядах.

Хотя соседние колонны еще не заняли отведенные им позиции, В.В. Орлов-Денисов не мог медлить с атакой из опасения быть замеченным с восходом солнца и пробуждением французов. Поэтому он бросил своих казаков на восточный фланг противника, который не устоял и бросился врассыпную. Слева от Орлова-Денисова ситуация для русских складывалась не столь благополучно. Бросившись в атаку из леса и имея под своим началом всего два егерских полка, Багговут был сразу же убит пушечным ядром. Хотя поначалу атака вызвала в рядах французов замешательство, Мюрату удалось их сплотить, и на поле боя они продемонстрировали свои обычную храбрость и высокий моральный дух. Е. Вюртембергский и К.Ф. Толь перестроили свои войска для нового и более организованного натиска, и в конечном итоге противника удалось потеснить. В глубине леса располагался Л.Л. Беннигсен, которому М.И. Кутузов передал общее командование операцией. Он также делал все от него зависящее для того, чтобы установить порядок и добиться слаженных действий от наступавших пехотных колонн, однако его распоряжения вступали противоречие с тем, что делал Е. Вюртембергский. Между тем возникшая путаница подтверждала сомнения Кутузова относительно способности его армии совершать маневры. Он не позволил идти в атаку корпусам М.А. Милорадовича, не говоря уже о гвардии, несмотря на то, что французы были в явном меньшинстве и практически наверняка были бы обращены в бегство[432].

Возможно, самым замечательным среди всего этого хаоса было то, что русские, как ни странно, выиграли Тарутинское сражение. Мюрат был вынужден отступить с поля боя, потеряв 3 тыс. человек и большое количество пушек, знамен и прочих трофеев. Это было слабым утешением для большинства русских генералов и прежде всего для Беннигсена и Толя, руководивших этой операцией. Учитывая неосмотрительность Мюрата и численный перевес русских, внезапная атака должна была привести к уничтожению большей части отряда французов. Беннигсен рассматривал отказ Кутузова задействовать войска Милорадовича как намеренное вредительство, порожденное завистью фельдмаршала по отношению к любому сопернику, способному присвоить себе его славу. Хотя Тарутинское сражение способствовало обострению отношений в ставке, его влияние на младший офицерский и солдатский состав было ровно противоположным. Они ликовали по поводу того, что впервые за всю кампанию 1812 г. основные силы армии атаковали и разбили противника. Кутузов лично проследил за тем, чтобы все трофеи, захваченные 18 октября, были выставлены на обозрение его армии. По его инициативе был отслужен благодарственный молебен в ознаменование победы, которую он ярко описал в своем рапорте Александру I. Сколь бы ограниченным тактиком ни был Кутузов, ему не было равных в том, что касалось связей с общественностью и поддержания боевого духа армии[433].

Наполеон получил сообщение о поражении Мюрата, когда производил смотр войск недалеко от Кремля. Император всегда очень остро воспринимал все, что отражалось на его личной репутации и престиже его победоносной армии. Теперь же он не просто должен был отступать из Москвы, но вынужден был это делать после поражения. На следующий день, 19 октября, Наполеон вместе с основными силами своей армии покинул город, оставив позади себя крупный арьергард, который должен был провести окончательный вывод войск и взорвать Кремль. В течение октября он успел поразмыслить над несколькими возможными вариантами действий после выхода из Москвы. Наиболее традиционным вариантом было бы отступить по тому же пути, по которому он пришел, — по дороге на Смоленск. Это был самый быстрый способ вернуться к базам снабжения в Смоленске, Минске и Вильно, двигаясь при этом по лучшей в России дороге, что было важным соображением, учитывая большое количество разнородного багажа, который тащила за собой французская армия. Однако прилегавшие к дороге территории ранее подверглись опустошению, и французам было бы сложно найти себе пропитание и пристанище[434].

Очевидной альтернативой было двинуться на Калугу — главную базу снабжения М.И. Кутузова, — находившуюся на расстоянии недельного пути к юго-западу от Москвы. Наполеон даже подумывал о том, чтобы оттуда повернуть в сторону крупного оружейного цента в Туле, располагавшегося по меньшей мере в еще трех днях пути к юго-востоку. Захват Тулы нанес бы тяжелый урон всей военной деятельности России. Взятие Калуги, возможно, позволило бы Наполеону овладеть несколькими складами и отрезало бы русским возможность последующего преследования его армии. Это также помогло бы удобным образом скрыть факт отступления. Из Калуги Наполеон мог ретироваться по сравнительно хорошей дороге, которая вела через Юхнов к Смоленску и Белоруссии.

Поскольку до наступления ноября и зимы оставалось всего две недели, Наполеон не мог позволить себе идти окольными путями и с проволочками. Из Москвы он мог взять с собой строго ограниченное количество продовольствия. Как всегда, больше всего проблем было с чрезвычайно объемным фуражом для лошадей. Каждый лишний день пути приближал наступление голода, зимы и распада армии. Конечно, Наполеону было гораздо легче прокормить свою армию и найти для нее пристанище вдоль дороги от Калуги до Смоленска, чем вдоль более широкой дороги от Москвы до Смоленска, однако эти преимущества не стоит переоценивать. Для того чтобы выжить, наполеоновской армии пришлось бы производить фуражировку на значительном удалении от дороги, а имевшая подавляющее превосходство легкая кавалерия русских сделала бы это невозможным. Французская армия никогда не могла и близко сравниться с той прочной дисциплиной, которая была характерна для русских арьергардов. Кроме того, состояние, в котором к концу октября находились лошади наполеоновской армии, свидетельствовало о том, что французским арьергардам не хватало двух ключевых компонентов: достаточно боеспособной кавалерии и мобильной артиллерии. Пока французы имели дело с численно превосходящей их русской кавалерии и конной артиллерией, они не могли рассчитывать, что им удастся спокойно провести планомерное отступление. Единственным выходом была скорость, а быстрое отступление легко превращалось в бегство.

По сути, к середине октября в распоряжении Наполеона не было безопасных вариантов. При отсутствии удачи и серьезных ошибок со стороны русских, наполеоновская армия в ходе отступления была обречена понести огромные потери. Если бы солдаты самовольно покинули свои подразделения и перестали подчиняться офицерам, катастрофа была бы неизбежна. В Москве пришлось собрать всю еду до последней крохи и организовать ее справедливое распределение через командную иерархию. Такая система не только являлась гарантией того, что каждый мог получить свою долю, но и служила действенным способом сохранения контроля и поддержания дисциплины. Излишний багаж, присутствие гражданских лиц и грабежи — все это требовалось свести к минимуму. Необходимо было своевременно предпринять элементарные меры предосторожности: например, подковать лошадей таким образом, чтобы они могли идти по льду.

Простое перечисление мер, которые надо было предпринять, более или менее соответствует тому, чего не случилось. Московский пожар со всей полнотой пробудил во французской армии инстинкт разграбления — начиная с первой крупной кампании Наполеона в Италии в 1796–1797 гг. пребывание его войск в той или иной местности всегда сопровождалось крупными грабежами. По наблюдению Ф.П. Сегюра, покидавшая Москву армия «походила на орду татар после успешного набега», но император не мог «лишить своих солдат плодов, доставшихся им с таким трудом». В то время как повозки ломились под грузом награбленного, часть обозов с продовольствием сгорела еще до выхода из Москвы. Во многих подразделениях поиск необходимого количества пищи быстро стал заботой каждого отдельно взятого солдата и офицера: по свидетельству Ф. Фезенсака, система распределения продуктов питания была несправедливой и хаотичной. А. Коленкур еще более зло отзывался о практически полной неспособности — чего можно было легко избежать — обеспечить лошадей зимними подковами, что, по его мнению, привело к падежу большего числа лошадей, чем даже голод. Замечание сэра Р. Вильсона о том, что «никогда еще отступление не велось столь неумело», можно было бы расценить как предвзятость противной стороны, если бы оно не находило подтверждения у Коленкура: «Привычка побеждать обошлась нам еще дороже во время отступления. Победоносная привычка всегда идти только вперед сделала из нас простых школьников, когда дело дошло до отступления. Никогда еще отступление не было поставлено худшим образом»[435].

Наполеон вышел из Москвы 19 октября по Старой Калужской дороге, которая вела к ставке М.И. Кутузова в Тарутино. На полпути к Тарутино он свернул на запад на проселочную дорогу, которая вывела его на Новую Калужскую дорогу близ с. Фоминское. Его цель заключалась в том, чтобы выйти на дорогу к Калуге впереди Кутузова. Перемещения императора прикрывал авангард под командованием И. Мюрата. Русские быстро обнаружили присутствие противника вблизи Фоминского, и М.И. Кутузов выслал 6-й пехотный корпус Д.С. Дохтурова для атаки. Исключительно вовремя, вечером 22 октября, русские партизаны предупредили Дохтурова о том, что контингент противника у Фоминского представлял собой не отдельный отряд, но основные силы наполеоновской армии, включая гвардейцев и самого императора. Получив эту информацию, Кутузов смог остановить грозившую обернуться полным провалом атаку на превосходящие силы неприятеля и стремглав отправил Дохтурова на юг для того, чтобы тот перекрыл Новую Калужскую дорогу в районе небольшого города Малоярославец и тем самым не позволил Наполеону взять Калугу. Сам Кутузов двинулся по пересеченной местности из Тарутино к Малоярославцу на подмогу Дохтурову[436].

Авангардом Наполеона на Новой Калужской дороге был крупный итальянский корпус под командованием императорского пасынка Эжена Богарне. Первые части этого корпуса переправились через р. Лужу вечером 23 октября и вошли в Малоярославец, городок с населением 1600 человек, с севера. На рассвете следующего дня с юга подошли первые полки корпуса Дохтурова и выбили противника из большей части города.

На протяжении всего дня на улицах Малоярославца бои шли с переменным успехом, а штурмы следовали один за другим. Около 32 тыс. русских сражались с 24 тыс. итальянцев. Если бы бойцам Эжена Богарне не удалось укрыться за прочными стенами Николаевского Черноостровского монастыря в центре города, вполне возможно, что русские выбили бы их из Малоярославца и оттеснили за реку. У русских было преимущество, поскольку они атаковали с возвышенности в направлении долины реки. Итальянцы Богарне дрались с безмерной храбростью и чувством собственного достоинства. То же самое можно было сказать и о русских полках, чьи ряды пополнились свежими рекрутами и ополченцами. На переднем плане атаки Д.С. Дохтурова находился, например, 6-й егерский полк. Он представлял собой прекрасное боевое подразделение, которое под началом своего вдохновенного шефа князя П.И. Багратиона, участвовало в Италийском походе А.В. Суворова 1799 г. и многих арьергардных боях в 1805 г. Однако во время боя при Малоярославце полк на 60% состоял из свежих рекрутов и ополченцев.

К концу дня Малоярославец, в котором преобладали деревянные постройки, сгорел дотла. В том же пожаре погибли сотни раненых русских и итальянских солдат, которые были не в состоянии спастись от огня. Узкие улочки городка являли собой ужасное зрелище: они были завалены телами, превращенными пехотой в тошнотворную массу из плоти и крови, и заставлены пушками, которые в течение боя то вкатывали, то скатывали по крутым речным склонам. С тактической точки зрения сражение закончилось более или менее вничью. Войска Наполеона удержали сам город, тогда как русские к концу дня заняли прочную позицию чуть южнее города, при этом перекрыв дорогу на Калугу. Понесенные потери также были приблизительно одинаковыми и в общей сложности составили 7 тыс. человек[437].

К негодованию большинства генералов М.И. Кутузов на следующий день решил отступить к Калуге. Впоследствии он заявлял, что поступил так потому, что польский корпус князя Ю.А. Понятовского через маленький городок Медынь вел наступление на левый фланг Кутузова, угрожая отрезать его от Калуги. Тем временем после двухдневных колебаний Наполеон сам решил отступить на дорогу, которая вела через Боровск к Можайску и Московско-Смоленской дороге. Он принял это решение, несмотря на то что отступление Кутузова давало ему возможность двинуться по дороге, ведущей от Малоярославца на запад через Медынь к Юхнову и Смоленску. Возможно, он полагал, что будет быстрее и безопаснее пойти по большой дороге, чем искушать судьбу и двинуться вместе с армией и обозом по неведомым проселочным дорогам, кишащим казаками, при этом имея в опасной близости от себя армию Кутузова. Что бы ни подтолкнуло его к этому шагу, но попытка марша на Калугу окончилась катастрофой. Армия съела девятидневный запас провианта и на девять дней приблизилась к зиме, так ничего не добившись, не покинув пределов Московской губернии и по-прежнему находясь на пути к своей базе в Смоленске[438].

С отступлением французов из-под Малоярославца начался второй этап осенней кампании. Кутузов был доволен тем, что мог изматывать противника при помощи казаков, полагаясь на природные условия и небрежное отношение французов к своей задаче. Справедливо было бы сказать, что он по-прежнему питал здоровое уважение к храбрости и стремительности французов на поле боя. Даже несмотря на призывы Коновницына и Толя, самых преданных своих подчиненных, русский главнокомандующий не был склонен задействовать пехоту в решающих сражениях, по крайней мере до тех пор, пока противник не оказался бы еще сильнее ослаблен.

Наряду с обоснованными соображениями военного порядка, определенную роль при выборе этой стратегии, возможно, играли политические резоны. В ответ на жалобы сэра Р. Вильсона по поводу отступления после сражения за Малоярославец, Кутузов резко возразил: «Меня не волнуют ваши возражения. Я предпочитаю дать противнику то, вы называете “золотым мостом”, чем получить от него “отчаянный удар”. Кроме того, я повторюсь, сказав вам то, что говорил ранее: я вовсе не уверен в том, что полное уничтожение императора Наполеона и его армии будет столь уж выгодно для остального мира; наследие его империи достанется не России или какой-либо иной континентальной державе, но той, что господствует на море, и чье владычество тогда станет недопустимым»[439].

Кутузов не был лично близок с Н.П. Румянцевым, но их взгляды на внешнюю политику и интересы России в некоторой степени совпадали, что и следовало ожидать от представителей русской знати, сформировавшихся в годы правления Екатерины II и принимавших самое активное участие в реализации ее экспансионистских замыслов против турок. Как и Румянцев, Кутузов не был поклонником Англии; однажды он заметил Беннигсену, что не станет переживать, если англичане провалятся ко всем чертям. Сложно сказать, насколько подобные взгляды влияли на стратегию Кутузова осенью и зимой 1812 г. Фельдмаршал был проницательным и уклончивым политиком, редко открывавшим кому-либо свои потаенные мысли. Он точно не стал бы торопиться признавать перед лицом кого-либо из русских, что его стратегия направляется политическими мотивами, поскольку это означало бы затронуть предмет, который касался императора, но никак не кого-либо из военачальников. Вероятно, безопаснее всего было бы предположить, что политические взгляды Кутузова были дополнительной причиной, по которой он предпочитал не рисковать своей армией в попытках пленить Наполеона или уничтожить его армию[440].

Александру I было известно — не в последнюю очередь от Вильсона — о нежелании Кутузова вступать в столкновение с отступавшим противником. Император потворствовал тому, чтобы англичанин писал ему, используя этого иностранца как дополнительный, «сторонний» источник информации о своих генералах, в то же время используя перехват и дешифровку переписки Вильсона с британским правительством, дабы удостовериться в том, что его английский «агент» не пытается втирать ему очки. Вильсон был одним из тех немногих, кто умолял императора возвратиться в ставку и взять на себя командование. Еще одним офицером, призывавшим императора к тому же, был полковник А.Ф. Мишо, который прибыл в Петербург 27 октября с известием о победе над Мюратом под Тарутино[441].

Александр I ответил Мишо следующее: «Все люди честолюбивы; признаюсь откровенно, что и я не менее других честолюбив; вняв теперь одному этому чувству, я сел бы с вами в коляску и отправился в армию. Принимая во внимание невыгодное положение, в которое мы вовлекли неприятеля, отличный дух армии нашей, неисчерпаемые средства империи, приготовленные мною многочисленные запасные войска, распоряжения, посланные мною в Молдавскую армию, — я несомненно уверен, что победа у нас неотъемлема, и что нам остается только, как вы говорите, пожинать лавры. Знаю, что если бы я находился при армии, то вся слава отнеслась бы ко мне, и что я занял бы место в истории; но когда подумаю, как мало я опытен в военном искусстве в сравнении с неприятелем моим, и что, невзирая на добрую волю мою, я могу сделать ошибку, из-за которой прольется драгоценная кровь моих детей, тогда, невзирая на мое честолюбие, я готов охотно пожертвовать моею славою для блага армии»[442].

В какой-то мере это была поза, что было присуще Александру I. Но и другие обстоятельства имели существенное значение при принятии им решения остаться вне ставки и сохранить командование за М.И. Кутузовым. Одним из этих обстоятельств была невероятная популярность фельдмаршала, которую тот обрел, как только перед русскими забрезжили реальные очертания победы. Но есть достаточные основания полагать, что у Александра I не было уверенности в своих военных способностях — недостаток уверенности преследовал этого чувствительного и гордого человека после пережитого им унижения при Аустерлице. Хотя император больше полагался на способности Л.Л. Беннигсена и разделял его взгляды относительно стратегии, он тем не менее позволил М.И. Кутузову убрать Беннингсена с поста главы ставки, сознавая, что в тех обстоятельствах у него не было иного выбора, кроме как положиться на главнокомандующего; к тому же император не был заинтересован в том, чтобы позволить личной неприязни ослабить высшее командование армии[443].

Отступление Кутузова после Малоярославца отдалило основные силы его армии от противника, направившегося в сторону Можайска и Московско-Смоленской дороги, на расстояние трехдневного марша. 28 октября А.П. Ермолов рапортовал, что Наполеон отступает столь стремительно, что регулярные части русской армии выбиваются из сил, чтобы поспеть за ним. Прочие сообщения свидетельствовали о том же, уточняя, что такая скорость была губительна для французской армии. Два дня спустя М.И. Платов, командовавший казаками, которые просто роились вокруг колонны неприятельских войск, писал, что «противник отступает так, как не отступала ни одна армия в истории. Он бросает обозы, больных и раненых. Он оставляет за собой ужасные картины: на каждом шагу виднеются умирающие и мертвые люди». Платов добавлял, что казаки не давали врагу вести фуражировку, вследствие чего пища и корм для животных в войсках Наполеона быстро шли на убыль. Равным образом арьергарды противника оказывались не в состоянии длительное время выдерживать атаки русской легкой кавалерии, перемещавшейся вдоль их флангов, и плотный огонь русской конной артиллерии[444].

29 октября ставка Наполеона находилась в Гжатске, располагавшемся на большой дороге в 230 км от Смоленска. Выйдя на Московско-Смоленскую дорогу в Можайске, наполеоновская армия прошла мимо Бородинского поля и Колоцкой обители, которая ранее была превращена в госпиталь. Здесь оставались многие сотни раненых, которые должны были эвакуировать задолго до подхода армии. Вместо этого Наполеон попытался погрузить их на повозки своего багажного обоза, многие возницы которого при первом удобном случае сбрасывали их в придорожные канавы[445].

Бородинское поле представляло собой ужасное зрелище. Тела так и не были преданы земле. Тысячи тел лежали на поле и насыпях вокруг батареи Раевского и других мест, где сражение было особенно ожесточенным.

«Пятьдесят два дня лежали они добычею стихий и перемен воздушных. Редкий сохранил образ человека. Червь и тление не прикасались к объятым стужею; но явились другие неприятели: волки стадами сбежались со всех окольных полей, и часто хищники лесные спорили с воздушными за право терзать мертвецов. Птицы выклевывали глаза, волки огладывали кости»[446].

Когда наполеоновская армия повернула к Смоленску, ближе всех к ней находились казаки М.И. Платова. Им был дан приказ изводить противника днем и ночью, не давая ему времени на сон и ни единого шанса провести фуражировку. К 1 ноября на подходе был авангард М.А. Милорадовича из армии М.И. Кутузова. Он состоял из двух пехотных корпусов и 3,5-тысячного отряда регулярной кавалерии. Основные силы Кутузова все еще находились на некотором расстоянии к югу, двигаясь по проселочным дорогам, шедшим вдоль большой дороги. Выбор данного маршрута обнаруживал намерение Кутузова не ввязываться в решающее сражение с Наполеоном. Необходимость обеспечения войск продовольствием также подталкивали к тому, чтобы держаться подальше от большой дороги и идти через районы, не тронутые войной.

Как только армия Кутузова начала преследование Наполеона, проблемы со снабжением стали неизбежными. Русская армия все дальше отходила от своих баз снабжения и оказывалась на опустошенных войной землях. Даже в Смоленской губернии, не говоря уже о Белоруссии и Литве, все свидетельствовало в пользу невозможности найти продовольствие — надо было кормить армию за счет ее собственных обозов. Армии, состоявшей из 120 тыс. человек и 40 тыс. лошадей, требовалось 850 телег для перевозки дневного запаса еды и фуража. Таким образом, для обеспечения армии в течение длительного периода нужны были многие тысячи телег. Даже если бы их удалось достать, это вовсе не значит, что проблема была бы решена. Лошадям, запряженным в телеги, и возницам также требовалась еда. Это был порочный круг, напоминавший то, что происходило в эпоху, предшествовавшую Новому времени: армейский продовольственный обоз в конце концов мог сам съесть все продовольствие, которое перевозил. Чем дольше он находился на марше, тем больше была вероятность, что это произойдет. Передвигаться по проселочным дорогам России осенью, имея при себе несколько тысяч повозок, при всем желании можно было лишь очень медленно, особенно если эти повозки шли за крупным артиллерийским обозом. Эти реалии в значительной мере объясняют трудности, с которыми столкнулся Кутузов осенью и зимой 1812 г.[447]

К началу кампании русские располагали трехдневным запасом продовольствия, помимо этого в полковых телегах имелся семидневный запас сухарей, являвшихся основным продуктом питания русских полков на марше. Это было ровно столько, сколько того требовали правила, и Кутузов настойчиво следил за тем, чтобы эти правила целиком и полностью соблюдались. Крупные дополнительные запасы продовольствия находились в армейском обозе, шедшем позади маршировавших русских колонн. 17 октября главный офицер снабжения армии рапортовал о том, что у него имеется достаточно сухарей, чтобы прокормить 120 тыс. человек в течение двадцати дней (т. е. до 6 ноября) и 20 тыс. четвертей овса для лошадей[448].

Задолго до начала осенней кампании Кутузов попытался создать крупный передвижной магазин (склад), который должен был обеспечивать армию во время наступления. 27 сентября двенадцати генерал-губернаторам был разослан приказ о формировании передвижных магазинов и немедленной отсылки их в расположение армии, причем в приказе особо подчеркивалось, что решающее значение имеет «исключительная скорость». Каждый магазин должен был состоять из 408 двуконных телег, в каждой из которых в равном количестве имелись сухари и крупа для солдат и овес для лошадей. Предполагалось, что губернские дворяне предоставят большую часть продовольствия и телег, равно как и «надзирателей», отвечавших за комплектование магазина и его перемещения. Губернаторы прошли через неизбежную процедуру созыва предводителей дворянства. Согласно отправленному в ставку рапорту одного из них, «без тесного взаимодействия с предводителями дворянства нельзя добиться никакого толку»[449].

За редким исключением предводители делали все от них зависевшее, а дворяне добровольно предоставляли необходимые продовольствие и транспорт, но против них играло время и расстояние. Наполеон должен был бы остаться в Москве по меньшей мере еще на месяц, чтобы передвижные магазины из столь отдаленных мест как Пенза, Симбирск и Саратов смогли подоспеть к осенней кампании. В действительности, однако, осенняя кампания началась еще до прибытия передвижных магазинов из не столь отдаленных губерний. Первая половина Рязанского передвижного магазина, например, выдвинулась 29 октября, а Тамбовского передвижного магазина — 7 ноября. Даже этим передвижным магазинам предстояло пройти долгий путь до воссоединения с армией. Более того, вскоре они обнаружили, что идут по следам армии, за ее многочисленным артиллерийским обозом и через территории, опустошенные прошедшими здесь ранее людьми и лошадьми. Вскоре шедшие в продовольственном обозе люди и лошади начинали есть перевозимые запасы продовольствия, чтобы самим не умереть с голоду. Задержка в отправлении продовольственных обозов во многом произошла также из-за того, что Кутузов приказал наместникам близлежащих губерний произвести реквизиции зимней одежды в пользу армии[450].

В принципе передвижные магазины должны были следовать по таким маршрутам, которые пересекались бы с линией наступления колонн М.И. Кутузова. Русский главнокомандующий действительно отдал генерал-интенданту объединенных Первой и Второй армий В.С. Ланскому приказ чтобы тот отправил — через южные районы Смоленской губернии — все имевшиеся в Туле запасы к линии марша русской армии. Если предположить, что операциями снабжения руководили бы М.Б. Барклай де Толли и Е.Ф. Канкрин, а не М.И. Кутузов, П.П. Коновницын и В.С. Ланской, возможно, мероприятия были бы проведены лучшим образом, но сама задача была не из простых. Вплоть до последней недели октября никто не знал, по какому маршруту будет отступать Наполеон, а Кутузов — его преследовать. Отправленные в неверном направлении передвижные магазины могли попасть в руки противника. С начала осенней кампании армии ни дня не провели на одном месте. В сочетании с необходимостью преодоления немалых дистанций, отсутствием современных средств связи и полной неподготовленностью надзирателей из числа дворян, направлявших движение передвижных магазинов, это делало координацию действий армии и колонн снабжения чрезвычайно трудной задачей[451].

К 5 ноября Кутузов был вынужден признать, что «при скором движении армии для преследования бегущего неприятеля не подоспевают транспорты с заготовленным и вслед за армиею идущим провиантом, и потому армия начинает терпеть в провианте недостаток». В результате он издал подробные приказания относительно того, где и в каком объеме разрешалось производить реквизиции у местного населения; те же, кто окажется не в состоянии наладить сотрудничество с последним, рисковали предстать перед военно-полевым судом. Проблема, однако, заключалась в том, что, подойдя близко к Смоленску к середине ноября, армия оказалась на территории, опустошенной войной и ранее уже занятой противником: часть местного населения ушла в леса, многие крестьянские хозяйства подверглись разграблению, равно как и не было здесь благожелательно настроенных представителей местной власти, которые могли бы помочь со сбором продовольствия. Когда войска Кутузова достигли окраин Смоленска, в их рядах впервые за все время кампании начался голод[452].

Единственное крупное столкновение между регулярными частями русской армии и отступавшей армией Наполеона произошло 3 ноября под Вязьмой. Различные корпуса наполеоновской армии растянулись вдоль Смоленской дороги более чем на пятьдесят километров. Поэтому М.А. Милорадович попытался отрезать французский арьергард под командованием маршала Л.Н. Даву. Эта попытка окончилась неудачей, прежде всего потому, что Милорадович был связан по рукам и ногам осторожными приказаниями Кутузова, а сам фельдмаршал отказался выдвинуть основные силы армии ему на подмогу. Корпуса Э. Богарне, Ю.А. Понятовского и М. Нея были достаточно близки, чтобы прийти Даву на выручку, а все вместе они имели значительный численный перевес над силами Милорадовича. Поэтому большей части корпуса Даву удалось уйти, но поскольку день завершился тем, что русские ворвались в Вязьму и прогнали противника с поля боя, русские солдаты однозначно ощущали себя победителями, что благоприятно сказывалось на их боевом духе.

Сражение под Вязьмой показало, что во многих частях наполеоновской армии еще оставалось немало боевого задора, но оно также выявило тот факт, что армия в целом постепенно слабела. Впервые за всю кампанию 1812 г. столкновение между пехотой Кутузова и Наполеона вызвало гораздо более тяжелые потери в рядах французов, чем русских. Батарея поручика И.Т. Радожицкого входила в состав отряда Милорадовича и принимала участие в бою под Вязьмой. Он писал: «Преимущество нашего оружия было очевидно: неприятель почти вовсе не имел кавалерии, и артиллерия его противу прежнего действовало слабо и неудачно <…> Мы точно торжествовали славную для нас победу, причем уже видели свое превосходство над страшным неприятелем». Е. Вюртембергский писал, что в любой момент после сражения под Вязьмой решительный удар всей русской армии уничтожил бы силы Наполеона. Но Кутузов предпочитал, чтобы свою работу делала зима, которая дала о себе знать через три дня после сражения[453].

Впоследствии сам Наполеон и некоторые из его почитателей гораздо охотнее возлагали вину за уничтожение французской армии на необычайно холодную зиму. Все это по большей части чепуха. По-настоящему необычайно и невыносимо холодной зима стала только в декабре — после того, как большая часть французской армии успела сгинуть. Октябрь был исключительно теплым и, возможно, внушил Наполеону ложное чувство безопасности. Как это порой случается в России, зима пришла неожиданно. Уже 6 ноября солдаты Наполеона маршировали по толстому слою снега. Однако все русские источники свидетельствуют о том, что ноябрь в 1812 г. был холодным, но температура редко опускалась ниже показателей, обычных для этого времени года. Главная «шутка», которую погода сыграла с Наполеоном в этом месяце, заключалась в том, что во второй половине ноября потеплело, и лед на реке Березине растаял, что стало серьезным препятствием на пути его отступления. Главным, однако, было то, что ноябрь в России — это холодный месяц, особенно для истощенных людей, вынужденных спать на открытом воздухе, не имея даже палаток, подходящей одежды и располагая ограниченным количеством еды[454].

Батарея И.Т. Радожицкого преследовала противника по Смоленской дороге от Вязьмы до Дорогобужа. Он писал, что было захвачено много военнопленных, которых отправили в тыл под казачьим конвоем, но офицеров среди них было еще очень мало. Дорога была усеяна большим количеством мертвых и умиравших людей. Вид французских солдат, нередко поедавших полусырое конское мясо, вызывал у русских войск глубокое отвращение. И.Т. Радожицкий вспоминал одну особенно ужасную сцену: французский солдат насмерть замерз, пытаясь вырезать печень у павшей лошади. Русские солдаты отнюдь не питали любви к своему врагу, но несмотря на это, при виде столь страшных картин они исполнялись чувством жалости. Сами русские, не говоря уже об их лошадях, тоже находились в непростом положении. Радожицкий писал, что нигде нельзя было достать сена, у его батареи закончились запасы овса, и измученные животные выживали за счет скудных подачек соломы, которые им удавалось урвать. У его солдат по крайней мере были меховые тулупы и валенки, розданные его батарее в Тарутинском лагере еще до начала кампании, но им было нечего есть, кроме сухарей и очень жидкой овсяной каши. Все большее число больных и истощенных людей выбывало из рядов батареи И.Т. Радожицкого и к тому времени, когда 11 ноября она свернула с дороги и присоединилась к основным силам армии Кутузова, очень немногие роты насчитывали более восьмидесяти человек. Тем не менее благодаря победе они находились в превосходном моральном состоянии[455].

Сам Наполеон прибыл в Смоленск 9 ноября и покинул его пять дней спустя. В отступавших солдат город вселял надежду на то, что там они будут сыты, пребывая в тепле и безопасности. При других обстоятельствах это могло бы быть именно так. На складах в Смоленске продовольствие имелось в изобилии, и незадолго до прибытия наполеоновской армии в городе располагался свежий 30-тысячный корпус маршала К. Виктора. Однако наступление П.X. Витгенштейна заставило Виктора выдвинуться на подмогу Л. Гувьон Сен-Сиру и Н.Ш. Удино, и в городе остался лишь незначительный гарнизон, слишком слабый для того, чтобы защитить продовольственные склады или водворить порядок среди прибывавших из Москвы толп отчаявшихся солдат. Еще за день до прибытия основных сил Великой армии старший офицер комиссариата в Смоленске предсказывал катастрофу. Мародеры уже предпринимали попытки штурма складов, а войск, чтобы их остановить, почти не было. Впоследствии он писал, что входившие в город «полки» больше напоминали заключенных или сумасшедших и растеряли последние остатки дисциплины. Гвардия взяла больше, чем ей полагалось, тогда как прибывшие последними получили жалкие крохи. Среди этого хаоса еда, которой могло хватить на неделю, была съедена за день. Склады с едой и спиртными напитками брали штурмом и предавали разграблению, а их охрана оказывалась в меньшинстве и часто дезертировала в массовом порядке[456].

12 ноября авангард Наполеона покинул Смоленск и начал отступление на запад. Непосредственная задача наполеоновской армии состояла в том, чтобы переправиться через Днепр в районе Орши. Недостаток кавалерии у французского императора не позволял ему вести разведку, а это означало, что он не знал месторасположения Кутузова. На самом деле тот факт, что Наполеон задержался в Смоленске, имел большое значение, так как это позволило основным силам русской армии сократить дистанцию и обойти город с юга. К 12 ноября Кутузов имел возможность разместить всю свою армию поперек дороги, которая вела к Орше, и заставить Наполеона с боем пробиваться к Днепру. Большинство генералов страстно желали, чтобы Кутузов сделал именно это. В их числе был К.Ф. Толь, позже сказавший, что, если бы Кутузов действовал таким образом, большая часть неприятельской армии была бы уничтожена, хотя нет сомнений в том, что самому Наполеону в окружении отборной охраны все равно удалось бы улизнуть[457].

Кутузов, однако, оставался верен своей системе и предоставлял Наполеону «золотой мост». Он отказывался вводить в бой большую часть своей армии, во всяком случае до тех пор, пока не убедится в том, что на его пути больше не стояли Наполеон и его гвардия. Последнее, чего он желал, было разрушение костяка русской армии в сражении не на жизнь, а на смерть, которое, несомненно, стала бы вести французская гвардия для того, чтобы спасти своего императора и саму себя. Настороженность Кутузова неизбежно сказывалась на его подчиненных. В.И. Левенштерн вспоминал, как барон Ф.К. Корф, командовавший большей частью главных кавалерийских сил армии, приводил слова Кутузова о «золотом мосте» в качестве довода, объясняя почему он не позволял своему корпусу более тесно сойтись с французами. М.А. Милорадович выражался более прямо. Его подчиненный, Е. Вюртембергский был взбешен, получив приказ позволить противнику уйти, тем более что он уже получал аналогичный приказ под Вязьмой. Милорадович ответил, что «фельдмаршал запретил нам ввязываться в бой». И добавил: «Взгляд старика таков: если мы доведем неприятеля до отчаяния, это будет стоить нам ненужной крови: но если мы позволим ему бежать и окажем ему достойное сопровождение, он сам себя уничтожит за несколько дней. Вы знаете: люди не могут питаться одним воздухом, снег не самое уютное место для бивуака, а без лошадей французы не смогут везти еду, снаряжение и пушки»[458].

Стратегия М.И. Кутузова — ключ к пониманию того, что произошло в сражении под Красным 15–18 ноября. В действительности это было скорее не сражение, а последовательная серия стычек, происходивших по мере того как корпуса Наполеона один за другим проходили мимо русских, стоявших на том самом месте, где тремя месяцами ранее отряд Д.П. Неверовского сдерживал наступление И. Мюрата. Наполеон высылал свои корпуса из Смоленска с интервалом в один день, что могло бы иметь серьезные последствия, если бы Кутузов приложил серьезные усилия к тому, чтобы помешать отступлению. Вместо этого русский главнокомандующий с удовлетворением наблюдал за тем, как французская гвардия и остатки польского и вестфальского корпусов проходили мимо него по дороге от Смоленска до Орши. К вечеру 15 ноября они дошли до села Красное. За ними следовали корпуса Э. Богарне и Л.Н. Даву: если Кутузов и подумывал о том, чтобы вмешаться и блокировать им отступление, он отказался от этого, когда Наполеон пригрозил, что вернется им на подмогу с частью гвардейцев. Поэтому и Богарне, и Даву удалось бежать, правда, лишь после того, как они потеряли множество людей и почти весь остававшийся у них обоз и пушки, пробиваясь по дороге и пересеченной местности под огнем пехоты и артиллерии М.А. Милорадовича, кавалерия которого преследовала французов. Большая часть французских старших и штабных офицеров выжили, но в качестве боевых подразделений корпуса Богарне и Даву после сражения под Красным более не существовали.

Лишь арьергард М. Нея Наполеон был вынужден предоставить самому себе. Ней вышел из Смоленска 17 ноября, имея под своим началом около 15 тыс. человек, из которых почти половина еще была в строю и готова к бою. К тому моменту корпус Милорадовича расположился поперек дороги ближе к западу. После того как несколько отчаянных попыток прорваться через линии русских 18 ноября провалились, корпус Нея распался, подавляющая часть его личного состава была убита или взята в плен. Благодаря отважному и вдохновенному руководству Нея костяк корпуса в составе 800 человек смог скрыться от русских в лесу, они переправились через Днепр и 20 ноября присоединились к Наполеону в Орше[459].

Как только наполеоновская армия миновала Кутузова и переправилась через Днепр в районе Орши, основные силы русской армии больше не принимали активного участия в боях в ходе кампании 1812 г. Даже если бы Кутузов и захотел догнать Наполеона, он не смог бы развить ту же скорость, что и отступавшие французы без риска навредить своей армии. Старый фельдмаршал был чрезвычайно рад такому положению вещей. Он рассматривал «сражение» под Красным как свой триумф и доказательство правильности выбранной им стратегии. В руки русских попали более 20 тыс. солдат противника и 200 пушек, еще 10 тыс. французов были убиты при минимальных потерях среди войск Кутузова. Капитан лейб-гвардии Семеновского полка П.П. Пущин добавлял, что после того, как Кутузов во всеуслышание объявил о количестве захваченных орудий, штандартов и пленных, не было «ничего, что могло бы сравниться со всеобщей радостью, которая овладела нами и от которой мы прослезились. Могучее “ура” раздалось и растрогало нашего старого генерала»[460].

С другой стороны, многие русские военачальники были сильно недовольны результатами сражения, и принц Е. Вюртембергский был в их числе. Он вспоминал, что впервые после Тарутинского лагеря он встретился с Кутузовым в маленькой деревушке между Красным и Оршей. Главнокомандующий знал о разочаровании Вюртембергского и пытался оправдать свою стратегию, сказав следующее: «Вы не отдаете себе отчета в том, что обстоятельства сами по себе сделают больше наших войск. А сами мы не должны прибыть к нашим границам подобно истощенным бродягам»[461].

Забота Кутузова о своих войсках была вполне оправдана. Хотя за первую половину кампании основные силы армии пострадали меньше, чем авангард Милорадовича, к середине ноября и они испытывали сильное напряжение. Вынужденные идти сами по себе, когда их обоз и артиллерия увязли на проселочных дорогах в глубоком снегу, солдаты начинали страдать от истощения. У многих не было подходящей зимней одежды, поскольку высланные из некоторых губерний обозы, груженные подбитым мехом обмундированием и валенками, прибыли только тогда, когда армия достигла Вильно. Продовольственное снабжение оказалось под угрозой, поскольку передвижные магазины находились в глубоком тылу, а производить реквизиции в Смоленской губернии становилось все труднее. В следующей точке маршрута, Белоруссии, где бои шли более полугода, и где на протяжении всего этого времени земли подвергались разграблению, едва ли было проще. Хуже всего обстояли дела с оказанием медицинской помощи, которая практически сошла на нет в результате постоянных перемещений и чрезвычайной многочисленности больных и раненых. Чиновники, занимавшиеся вопросами медицины, и врачи были рассредоточены вдоль всей линии движения войск: они предпринимали отчаянные попытки организовать временные госпитали и достать медикаменты там, где не было даже гражданской администрации, способной им помочь, а большая часть зданий, пригодных для оборудования их под госпитали, лежала в руинах[462].

Однако вполне вероятно, что во время разговора с Вюртембергским Кутузов думал о чем-то большем, нежели просто о текущих материальных нуждах своей армии. Он не верил, что интересы России сводились к тому, чтобы нанести поражение Французской империи. Великобритания и Австрия были по меньшей мере столь же «естественными» соперниками России, что и Франция. Более того, даже если бы русские взяли в плен самого Наполеона, что было возможно, хотя и маловероятно, это не стало бы залогом мира и стабильности в Европе. Не нужно было быть провидцем, чтобы понимать: если господству французов придет конец, другие европейские государства вступят в конкурентную борьбу за право обладания тем, что от нее останется. Сложнее было предсказать, какого рода режим мог прийти на смену Наполеону во Франции. От французских пленных Кутузов слышал о попытке государственного переворота, предпринятой генералом К.Ф. Мале с целью отстранения от власти династии Бонапартов и установления республиканского строя. Если судить по событиям, имевшим место в 1790-х гг., французская республика могла была быть чем угодно, только не мирным и стабильным режимом. При неопределенности, царившей в сфере межгосударственных отношений, не приходилось сомневаться лишь в том, что ответственность за отстаивание интересов России ложилась на плечи ее армии, за выживание которой отвечал Кутузов[463].

К началу ноября большое значение для Кутузова начинало приобретать еще одно обстоятельство. Ему было известно, что, в соответствии с планом Александра I, армия адмирала П.В. Чичагова должна была быть отправлена к Минску и реке Березине с тем, чтобы блокировать отступление Наполеона. Однако такой старый солдат как Кутузов знал также о том, что грандиозные планы, блестяще выглядевшие на бумаге, в условиях военной действительности обычно шли наперекосяк. Именно это имел в виду Клаузевиц, когда в своей знаменитой работе по теории войны писал о «противоречиях», а именно их в зимнюю кампанию 1812 г. было больше, чем когда-либо ранее. В течение всего октября и в первые дни ноября Кутузов не имел четкого представления о перемещениях Чичагова, но был разочарован их кажущейся медлительностью. Однако в тот самый день, когда Наполеон покинул Смоленск, главнокомандующий получил от Чичагова письмо, написанное в Пружанах двенадцатью днями ранее. В этом письме Чичагов подробно описывал, сколь успешно было предпринятое им недавно наступление, и заявлял, что ожидал прибыть в Минск 19 ноября. Ключевое значение Минска определялось тем, что он являлся главным продовольственным складом Наполеона в Белоруссии. Другим важным моментом было его расположение всего в 75 км от Борисова и спасительного моста, по которому наполеоновская армия должна была попытаться пересечь Березину[464].

Ответ Кутузова был следующим: «С несказанным удовольствием получил я рапорт ваш от 20 октября под № 1790, из которого вижу, что вы надеетесь около 7-го числа [19 ноября по н. с. — Авт.] быть в Минске. Сие движение ваше решить должно несказанно много при нынешних обстоятельствах». Кутузов написал П.X. Витгенштейну, что к 19 ноября Чичагов со своим 45-тысячным войском должен быть всего в 75 км от Березины. Впоследствии он писал Чичагову: «…если генерал Витгенштейн, будучи удержан Виктором и Сен-Сиром, и не был бы в состоянии содействовать вам в поражении неприятеля, то вы, соединенно с генерал-лейтенантом Лидерсом, довольно сильны будете разбить бегущего и теснимого от меня неприятеля, который почти без артиллерии и кавалерии». С А.П. Ермоловым, которого Кутузов назначил командовать своим авангардом, главнокомандующий — по крайней мере так говорили — был более прямолинеен: «Смотри брат, Алексей Петрович, не слишком горячись, поберегай гвардейцев, наше дело сделано, теперь очередь Чичагова»[465].

С одной стороны, позиция Кутузова — это образец истинного эгоизма и недостатка групповой лояльности, преследовавших высшее командование русской армии: Главнокомандующий знал, что Александр I гораздо выше ценил Чичагова, чем его самого, и был возмущен тем, что в свое время адмирал был послан, чтобы заменить Кутузова на посту главнокомандующего Дунайской армии. С другой стороны, следует принять во внимание возраст Кутузова, а также истощенность на тот момент как его самого, так и его армии. Клаузевиц отмечал следующее:

«В ноябре и декабре, после крайне тяжелой, напряженной кампании, среди снегов и льдов России, то по плохим проселочным дорогам, то совершено опустошенной большой дороге, при крупнейших продовольственных затруднениях, преследовать бегущего неприятеля на расстоянии 120 миль в течение 50 дней представляет собой, пожалуй, нечто беспримерное <…> Представим себе зиму со всей ее суровостью, подорванные моральные и физические силы всех бойцов, армию, беспрерывно переходящую с одного бивака на другой, подвергшуюся лишениям, страдающую от болезней, усеивающую за собой дорогу трупами, умирающими и истощенными, — и нам станет понятно, что все здесь делалось лишь с величайшими трудностями, и что лишь сильнейшие побуждения могли здесь преодолевать инерцию массы»[466].

Ничто из этого не могло служить достаточным утешением для П.В. Чичагова, на плечи которого Кутузов переложил высокие ожидания императора относительно уничтожения французской армии и даже пленения Наполеона. Кампания адмирала начиналась хорошо. Хотя ему пришлось оставить позади себя значительный заслон для присмотра за турками, отправившиеся с ним на север солдаты были ветеранами, которые участвовали во многих кампаниях и представляли собой хорошие войска. 19 сентября они присоединились к армии А.П. Тормасова на р. Стырь.

В полках Тормасова ветеранов было меньше, чем у Чичагова, но они набрались опыта в 1812 г., понеся при этом гораздо меньшие потери, чем армии П.И. Багратиона и М.Б. Барклая де Толли. К сентябрю 1812 г. в рядах обеих армий не было свежих рекрутов, не говоря уже об ополченцах. 29 сентября А.И. Чернышев прибыл в расположение ставки двух армий с приказами для Чичагова, предписывавшими тому взять на себя командование обеими армиями, и для Тормасова, в соответствии с которым он должен был присоединиться к Кутузову. Он также привез с собой план Александра I, согласно которому от Чичагова требовалось оттеснить австрийский и саксонский корпуса на запад, на территорию герцогства Варшавского, а сам он после этого должен был двинуться в сторону Минска и Березины с тем, чтобы блокировать отступление Наполеона.

После воссоединения с Тормасовым в распоряжении Чичагова с самого начала имелось 60 тыс. человек, хотя, если бы план Александра I был выполнен в точности, в Белоруссии к нему должно было примкнуть 15-тысячное войско генерала Ф.Ф. Эртеля, на тот момент находившееся в Мозыре, и 3,5 тыс. бойцов под началом генерал-майора Н.И. Лидерса, который в недавнюю кампанию сражался против турок в Сербии. Когда в конце сентября Чичагов повел наступление, австрийский и саксонский корпуса отступили на запад, в герцогство Варшавское. Разместив свою ставку в Бресте, Чичагов затем провел две недели, собирая ресурсы для наступления в направлении Минска и Березины. Поскольку ему предстояло пройти 500 км по опустошенным войной землям, это было весьма разумно, хотя проволочка и вызвала некоторый ропот. Но эта задержка означала, что Чичагов мог прибыть к Березине лишь немногим ранее Наполеона. У него не было бы времени на то, чтобы сориентироваться на незнакомой местности, которую ему предстояло оборонять. Невыполнимыми оказывались инструкции Александра I об укреплении узких мест и проходов, по которым могла пройти наполеоновская армия.

В последнюю неделю октября Чичагов отправился в Белоруссию, оставив почти половину своей армии — 27 тыс. человек под командованием Ф.В. Остен-Сакена — для сдерживания К.Ф. Шварценберга и Ж. Рейнье. Поскольку вместе австрийцы и саксонцы насчитывали 38 тыс. человек и ожидали прибытия подкрепления, это означало просить Сакена о многом. В действительности, однако, русский генерал великолепно справился со своей задачей, хотя и сетовал, на сей раз справедливо, что успехи его армии были быстро забыты, так как он не мог рассчитывать на блестящие победы над противником, имевшим столь большой численный перевес, да и в любом случае взоры всех русских были обращены в сторону Наполеона и его армии.

Когда Шварценберг начал преследование Чичагова, согласно инструкциям Наполеона, неожиданная атака Сакена на саксонцев Рейнье заставила его вернуться им на подмогу. Впоследствии Сакен сумел успешно ускользнуть от Шварценберга, пытавшегося его поймать, и до конца кампании сковывал действия австрийского и саксонского корпусов. Сакен сохранил собственную маленькую армию в результате непрестанных маневров и арьергардных боев, и именно под его началом сформировался ряд наилучших и наиболее свежих полков для кампании 1813 г. Кроме того, удерживая Шварценберга и Рейнье вдали от Минска и Березины, он дал Чичагову возможность продвинуться в центральные районы Белоруссии, откуда тот мог представлять угрозу для выживания Наполеона и его армии[467].

Чичагов шел быстро. Его авангардом командовал еще один французский эмигрант — К.О. Ламберт, вступивший в ряды русской армии в 1793 г. Отряд Ламберта состоял из 8 тыс. человек, в основном кавалерии, а входившие в состав отряда четыре егерских полка находились под командованием князя В.В. Вяземского, дневники которого, как мы уже имели возможность убедиться, дышали таким недоверием к иностранцам и выскочкам, губившим Россию. Главным источником неопределенности для русских военачальников было местоположение корпуса маршала К. Виктора. В.В. Вяземский, будучи прирожденным пессимистом, был убежден, что наступление русских не могло быть удачным, так как у противника было по меньшей мере столько же войск в центральной Белоруссии, что и у Чичагова. Наполеон на самом деле приказал Виктору отправить одну из его дивизий для усиления минского гарнизона, но пока приказ дошел по назначению, весь корпус Виктора уже успел уйти на север с целью остановить Витгенштейна. Поскольку Виктор отклонился к северу, а австрийцы и саксонцы были далеко на западе, то оборону южных подходов к Белоруссии должен был вести генерал Я. X. Домбровский, имевший при себе не более 6 тыс. боеспособных солдат.

Домбровский не был в состоянии остановить Ламберта, но мог сильно замедлить его продвижение. Однако он вместе со своими товарищами из числа польских генералов сделал ряд грубых ошибок. Отряд, посланный для охраны главной переправы через Неман, позволил окружить себя и был взят в плен к югу от реки, тем самым дав Ламберту возможность беспрепятственно овладеть мостом. Та же участь постигла крупные склады продовольствия и фуража в Минске, которые предназначались для поддержания сил Великой армии в течение месяца. От Минска Ламберт стремительным темпом двинулся к Борисову и спасительному мосту через Березину. Вероятно, выдающимся достижением русской легкой кавалерии в 1812 г. было то, что четыре егерских полка Вяземского прошли последние 55 километров до Борисова за сутки, а затем, на рассвете 21 ноября бросились на штурм укреплений вокруг моста еще до того, как 5,5-тысячный отряд противника в соседнем Борисове успел собрать силы для обороны переправы через реку. По меньшей мере 3,2 тыс. егерей из корпуса Ламберта, включая В.В. Вяземского, были убиты или ранены. После войны в Зимнем дворце была возведена галерея, в которой были повешены портреты всех русских генералов 1812–1814 гг. Вяземский был одним из тех немногих, чей портрет отсутствовал. Несомненно, он расценил бы это как последнюю злую шутку петербургских придворных, сыгранную после смерти не имевшего «покровителей» генерала «забытой армии» Чичагова[468].

Захват Ламбертом моста в районе Борисова стал для русских самым крупным успехом в зимней кампании 1812 г. Казалось, что мечта Александра I взять в плен Наполеона при Березине начала обретать реальные очертания. Совсем вскоре ему предстояло испытать разочарование, пока же Чичагов разослал для своих войск следующее предписание: «Наполеонова армия в бегстве. Виновник бедствий Европы с нею. Мы находимся на путях его. Легко быть может, что Всевышнему угодно будет прекратить гнев Свой, предав его нам. Посему желаю я, чтобы приметы сего человека всем были известны: он роста малого, плотен, бледен, шея короткая и толстая, голова большая, волоса черные. Для вящей же принадлежности ловить и приводить ко мне всех малорослых. Я не говорю о награде за сего пленника. Известные щедроты Монарха нашего за сие соответствуют»[469].

В тот самый момент, когда надежды русских достигли своей высшей точки, перспективы Чичагова стали проясняться. По расчетам Кутузова, адмирал должен был привести с собой к Березине 45-тысячное войско, но от генерал-лейтенанта Эртеля, командовавшего гарнизоном в Мозыре, который подчинялся его приказам, зависело привести или нет к Борисову 15 тыс. человек. Однако Эртель был аккуратным и педантичным администратором, большая часть карьеры которого прошла в качестве начальника московской, а затем петербургской полиции. Подготовка рекрутов, сформировавших часть гарнизона Мозыря, и охрана прилегавших территорий от польских повстанцев — все это вполне было в его компетенции, но он дрожал при мысли о том, что ему придется оставить свои местные обязанности и выдвинуться против Наполеона. Объясняя проволочку, Эртель находил всевозможные отговорки, включая разрушенные мосты, опасность восстания в случае его отъезда, необходимость защиты складов и даже чуму рогатого скота. К тому времени, когда Чичагов смог заменить Эртеля, было уже слишком поздно отправлять войска последнего к Березине. Согласно рапорту адмирала Александру I, вследствие этого у него было всего 32 тыс. человек. Половина из них были кавалеристами, от которых было бы мало проку при обороне речной переправы или в случае сражения в лесистой и болотистой местности на западном берегу Березины[470].

Если Чичагов и правда намеревался остановить Наполеона, тогда ему_ потребовалась бы помощь, и с наибольшей вероятностью она могла поступить от Витгенштейна. Еще до начала осенней кампании корпус Витгенштейна был усилен до 40 тыс. человек, хотя 9 тыс. из них были ополченцами. Из Риги в южном направлении для соединения с Витгенштейном также шли 10-тысячный отряд регулярной армии под командованием графа Ф.Ф. Штейнгеля. 16–18 октября Витгенштейн и Штейнгель совместными усилиями нанесли поражение маршалу Сен-Сиру и отбили Полоцк и находившийся в нем мост через Двину. Победа была достигнута скорее за счет численного превосходства и храбрости русских солдат, чем за счет умелых руководящих действий. Штейнгель и Витгенштейн вели наступление с противоположных берегов Двины, и взаимодействие между ними было слабым. Если бы у Витгенштейна был понтонный мост, он мог бы переправиться через Двину позади правого фланга Сен-Сира и оттеснить его к западу, прочь от линии отступления Наполеона. Именно эта цель была обозначена в плане Александра I для осенней кампании. Вместо этого, однако, русскому военачальнику пришлось вести более прозаичный и дорого ему стоивший фронтальный штурм Полоцка.

Даже при всем при том, победа под Полоцком имела важные последствия. Генерал К.Ф. Вреде, командовавший баварскими войсками Сен-Сира, как ожидалось, отступил на запад в сторону Литвы и тем самым наверняка освободил своих солдат от всякого дальнейшего участия в войне, хотя Витгенштейн никогда не мог быть вполне уверен в том, что Вреде не появится в какой-то момент и не создаст для него угрозу на правом фланге. В своем рапорте Александру I по итогам сражения Витгенштейн справедливо указывал на то, что он ослабил корпуса и Удино, и Сен-Сира до такой степени, что они оказались не в состоянии оказывать сколько-нибудь серьезное сопротивление до получения ими подкрепления. Маршал Виктор впоследствии был вынужден оставить Смоленск и очень спешно двинуться им на помощь. У Витгенштейна имелись все основания гордиться этим достижением. Три французских корпуса, каждый из которых изначально был равен по силе его собственному, благодаря его стараниям оказались оттянутыми с главного театра военных действий в центральной части Белоруссии[471].

Витгенштейн повел наступление к югу от Полоцка и 31 октября разбил войска маршалов Сен-Сира и Виктора в сражении при Чашниках на р. Улла. По мнению Сен-Сира, русские победили благодаря превосходящей силе своей артиллерии и неспособности маршала Виктора сконцентрировать большую часть своего корпуса на поле боя. Как обычно, в отсутствие Наполеона его маршалы сражались друг с другом, и возвращение выздоровевшего Удино не добавило слаженности руководству маленькой французской армии, противостоявшей Витгенштейну. Тогда рассерженный Наполеон в категорической форме приказал Виктору атаковать Витгенштейна и оттеснить его обратно за Двину, подальше от линии отступления Великой армии, от которой тот оказывался в опасной близости. 13–14 ноября Виктор начал наступление дальше на восток в направлении Смолян на р. Улла, но, несмотря на ожесточенное сражение, не смог выбить войска Витгенштейна с занятой ими позиции[472].

В течение трех первых недель ноября 1812 г. П.X. Витгенштейн довольствовался тем, что удерживал линию вдоль р. Улла и отбивал все атаки французов. Князь П.И. Шаховской, псковский губернатор, мобилизовал тысячи телег и сформировал шесть подвижных магазинов для обеспечения войск Витгенштейна. Благодаря этому русские питались гораздо лучше своего противника. Они также были гораздо лучше одеты, поскольку корпус Витгенштейна получил в сентябре 30 тыс. меховых полушубков из губерний, находившихся у него в тылу. С каждым днем бездействия баланс сил двух армий смещался в пользу Витгенштейна. Хотя всего полтора дня пути отделяли Витгенштейна от главной дороги Орша — Борисов, он не пытался пересечь коммуникации Наполеона. Его осторожность была оправданной. В первой половине ноября он не имел данных ни о расположении остальных сил русских, ни о состоянии наполеоновской армии. Не только сам Витгенштейн, но также император и Кутузов, опасались за сохранность русского корпуса, если бы он был одновременно атакован Наполеоном и Виктором, в тот момент, когда поблизости не было армий ни Чичагова, ни Кутузова, чтобы ему помочь. Только когда 22 ноября Виктор отступил, Витгенштейн двинулся вперед по его следу. Таким образом, он должен был занять позицию, с которой мог атаковать французов во время переправы через Березину, но в отличие от Чичагова, он не шел непосредственно у них по пятам[473].

Тем не менее он должен был оказаться гораздо ближе к французам, чем основные силы армии Кутузова. После «сражения» под Красным главной задачей Кутузова было дать своим войскам отдых и пищу. По этой причине он пошел на юго-запад от Красного к маленькому городку Копыс — следующей переправе через Днепр к югу от Орши. Здесь основные силы русской армии смогли отдохнуть и успешно реквизировать значительное количество продовольствия в соседних районах, располагавшихся к югу от них. Кутузов также оставил здесь много артиллерийских батарей, поскольку стало очевидно, что нет больше необходимости тянуть за собой все эти орудия. Кутузов действительно выслал вперед авангард в составе двух пехотных и одного кавалерийского корпусов, находившихся под командованием Милорадовича, но до тех пор, пока у Чичагова не появилась бы возможность блокировать Наполеона на Березине на четыре дня или более, войска Милорадовича не могли рассчитывать на то, что им удастся прибыть вовремя и сразиться с французами на переправе. Во время переправы через Днепр и продвижения с боями по территории Белоруссии войска Милорадовича серьезно пострадали. Историк 5-го егерского полка писал: «От Копыса жителей мы нигде не находили, селения были пусты: как говорится, ни кошки, ни собаки. В амбарах и сараях все было чисто: ни зерна, ни крупинки и ни клочка сена»[474].

Впереди М.А. Милорадовича шли казаки М.И. Платова и так называемая «летучая колонна» А.П. Ермолова, состоявшая из двух кирасирских и трех линейных полков, некоторого количества казаков и двух легких пехотных полков лейб-гвардии (лейб-гвардии Егерский и Финляндский полки). Летучая колонна выдвинулась на Оршу 19 ноября, но задержалась в пути на полтора дня, так как Наполеон сжег мост через Днепр. Казаки Ермолова переплыли через реку, но лошадей тяжелой кавалерии для переправы пришлось привязать к плотам. Лишь измотанностью легкой регулярной кавалерии можно объяснить тот факт, что русские кирасиры исполняли подобную роль. Весь багаж пришлось оставить на восточном берегу Днепра. Кутузов приказал Ермолову не изматывать своих людей и подождать Милорадовича под Толочиным перед тем, как продолжать преследование Наполеона. Но Ермолов знал, что скорость имеет решающее значение, если стояла задача остановить Наполеона на Березине, поэтому он игнорировал оба приказа[475].

В результате героических усилий Ермолов прибыл в Борисов 27 ноября — в тот самый день, когда Наполеон и его гвардия переправились через Березину в 18 км севернее, близ деревни Студенка. Русские войска дорого заплатили за столь высокую скорость. Казакам обычно удавалось вести фуражировку и находить себе пропитание вблизи дороги, у артиллерии имелся некоторый запас еды на крайний случай, который она перевозила в зарядных ящиках, пехоте же приходилось очень туго. Егери лейб-гвардии за последний месяц всего один раз спали не под открытым небом. Во время недельного перехода от Днепра до Березины им всего лишь дважды выдавались сухари. На каждом бивуаке солдаты рыли землю в поисках картошки. Но даже ее было трудно найти, и в суматохе и от истощения ее часто ели в сыром виде[476].

Что касается гвардейцев Финляндского полка, то в их ранцах еще имелось немного крупы, но их котелки перевозились вместе с полковым багажом, а в сыром виде крупа была несъедобна. Люди выживали за счет того, что срезали с деревьев кору и делали из нее импровизированные варочные котлы. Поместив крупу внутрь коры и разогрев эту стряпню на костре из сырых, шипящих дров, гвардейцы заглатывали всю эту «еду» вместе с корой. И наградой за все их усилия было то, что они прибыли к Березине, опоздав на один день. На следующее утро два полка лейб-гвардии переправились через реку и были размещены в резерве армии Чичагова, сражавшейся с Наполеоном в лесах близ деревни Брили. Следующие два дня они провели, стоя по колено в снегу вообще без еды. Не удивительно, что люди массово выбывали из строя. Тем не менее боевой дух войск по-прежнему был высок. Эти гвардейцы были хорошими солдатами. Их дух укреплял тот факт, что они наступали и очевидным образом выигрывали войну. Сам Ермолов был командиром, умевшим вдохновить своих солдат на поле боя: именно такой человек в критической ситуации мог выжать из русского солдата все, на что тот был способен[477].

Когда Чичагов 22 ноября впервые оказался близ Борисова, он переместил свою ставку и весь багаж на противоположную сторону реки и в город, располагавшийся на восточном берегу Березины. Граф Ламберт был ранен во время захвата моста, поэтому Чичагов назначил ему на смену графа П.П. Палена. На следующий день Пален был отправлен вперед, по главной дороге. Поскольку основные силы наполеоновской армии в тот момент соединялись с Удино и Виктором и направлялись к Борисову, это был опасный шаг. Ни Чичагов, ни Пален не проявили должной осторожности. Отряд Палена был разбит авангардом Наполеона и отступил обратно в Борисов. Чичагов со своей ставкой быстро собрал лагерь и переместился обратно за Березину, бросив большую часть армейского багажа. Впоследствии враги Чичагова часто использовали это его фиаско, чтобы ему навредить, но на самом деле этот эпизод не имел столь большого значения. Хотя большая часть авангарда Палена оказалась отрезанной, почти всем входившим в него войскам удалось благополучно найти брод и возвратиться к своим. Четыре дня спустя Борисов и большая часть багажа Чичагова были отбиты Витгенштейном. Кроме того, русским удалось сжечь мост в Борисове, имевший важное стратегическое значение, поэтому река по-прежнему являлась преградой для Наполеона.

Вновь оказавшись на западном берегу, Чичагов столкнулся с дилеммой. Не было возможности координировать действия даже с Витгенштейном, располагавшимся на другом берегу реки, не говоря уже о Кутузове, который все еще находился на значительном удалении, близ Днепра. Следовательно, адмиралу предстояло удерживать линию обороны вдоль Березины своими собственным силами. В распоряжении Чичагова в лучшем случае имелось 32 тыс. человек, из которых лишь половина были пехотинцами. Если бы он мог быть уверен в том, что Наполеон направлялся на северо-запад в сторону Вильно, Чичагову потребовалось бы прикрыть всего-навсего 20 км местности между Борисовым и переправой у д. Веселово, напротив Зембина. Проблема заключалась в том, что Наполеон мог переправиться через реку к югу от Борисова и пойти в западном направлении, к Минску или даже двинуться через Игумен на Бобруйск, сильно забрав к югу. Эти допущения сильно расширяли участок реки, который Чичагову приходилось прикрывать, — до 100 км и более. Наполеон сделал вид, что готовится к походу на Минск, занимаясь постройкой моста у с. Ухолоды, в 12 км к югу от Борисова. На самом деле, однако, он переправился у д. Студенка, в 18 км к северу от Борисова, и направился к Вильно[478].

Как это часто случается на войне, среди всех тягот военного времени и противоречивых данных разведки Чичагов поверил тому, что больше всего соответствовало его собственным предположениям и страхам. Сильнее всего адмирал тревожился по поводу того, что Наполеон направлялся к Минску с целью заново овладеть располагавшимся там складом, от которого к тому моменту зависела судьба армии самого Чичагова. В Минске он мог соединиться со Шварценбергом, который, как полагал Чичагов, наступал в направлении Березины в тылу русской армии. В оправдание Чичагова следует сказать, что большая часть русских военачальников высшего ранга полагала, что Наполеон направится к Минску или Бобруйску, и что для русских это будет наиболее опасный шаг противника. 22 ноября, например, Кутузов в письме к Чичагову предупреждал его о том, что, если Наполеону не удастся переправиться через Березину, вполне вероятно, он пойдет на юг. Клаузевиц, на тот момент находившийся в ставке Витгенштейна, вспоминал, что «в данных условиях более вероятным представлялось, что она [французская армия. — Прим. пер.] направится на Бобруйск»[479].

Возможно, наиболее поразительные факты приводятся в мемуарах Ермолова. Когда, наконец, 29 ноября он добрался до ставки Чичагова, адмирал все еще пытался отправить казаков Платова во фланг и тыл Наполеона для того, чтобы они уничтожили мосты и гати, проложенные через болота у Зембина, и открыли путь на Вильно. Ермолов заметил, что это было неразумно: «Если бы Наполеон встретил невозможность идти на местечко Зембин, ему оставалось единственное средство овладеть дорогою на Минск, где при изобильных всякого рода запасах (которыми снабжается армия наша и все прочие войска) доставить своей армии отдохновение, призвав из Литвы подкрепления и восстановить в ней порядок». Если чрезвычайно умный Ермолов, на протяжении последнего месяца наблюдавший распад наполеоновской армии, размышлял таким образом, тогда не удивительно, что Витгенштейн и Чичагов думали так же[480].

Дав Наполеону себя провести, Чичагов 25 ноября с большей частью своей армии двинулся на юг в направлении с. Шабашевичи с целью прикрыть дорогу на Минск. Он оставил в Борисове графа Ланжерона с одной слабой пехотной дивизией, однако приказал генерал-майору Е.И. Чаплицу оставить позицию напротив Студенки и привести свои войска для соединения с А.Ф. Ланжероном. К тому времени как Чаплиц получил эти приказы, его разведчики уже предоставили ему точные сведения о том, что Наполеон наводил мосты для переправы у Студенки. Тем не менее, получив безоговорочные приказы от Чичагова и Ланжерона, он двинулся на юг, к вящей радости французов, наблюдавших за ним с противоположного берега реки. Чаплину также не удалось уничтожить мосты и гати, проложенные через болота у Зембина. Узкий проход у Зембина, по сути, являлся наилучшей оборонительной позицией, которая имелась в распоряжении русской армии, пытавшейся остановить прорыв Наполеона к Вильно. Если бы мосты и гати были уничтожены, одна единственная дивизия у Зембина могла сдерживать силы всей французской армии. Даже если бы Чаплиц уничтожил мосты и гати и после этого оставил позицию, их восстановление задержало бы отход Наполеона по меньшей мере на день[481].

Утром 26 ноября французская кавалерия переплыла через Березину у Студенки, а 400 легких пехотинцев переправились на плотах. Началось строительство двух мостов. На противоположном берегу Наполеона встретил небольшой отряд, который состоял из двух егерских полков, немногочисленной кавалерии и одной конной артиллерийской батареи и располагался близ д. Брили. Батареей командовал И.К. Арнольди — один из лучших молодых артиллерийских офицеров русской армии, который уже в 1806–1807 гг. имел хороший послужной список и которому предстояло выйти в отставку в чине полного генерала. В своих мемуарах Арнольди утверждает, что, даже если бы у русских напротив Студенки было гораздо больше войск, они все равно не смогли бы помешать Наполеону переправиться через реку. Восточный берег был выше западного, и Наполеон имел возможность развернуть все свои батареи на командной высоте. Западный берег, напротив, располагался в низине, был сильно заболочен и покрыт лесом: здесь можно было разместить очень ограниченное число орудий, которые добивали бы до реки и мостов[482].

С другой стороны, если бы в этом районе оказалась многотысячная русская пехота, она могла бы удержать Наполеона на укрепленных позициях перед мостом и вдали от дороги, которая вела от Борисова на Зембин, и точно смогла бы блокировать узкий проход у Зембина. У крошечного отряда русских 26 ноября не было ни единого шанса сделать ни то, ни другое. Французы под командованием Удино, пробились с плацдарма перед мостом вперед и затем свернули на юг и двинулись по дороге в направлении д. Стахово. К моменту возвращения Чаплица с остальными силами русские все равно оказывались в меньшинстве. Чичагов и ядро его армии добрались до места лишь к вечеру 27 ноября и вступили в бой только на следующий день. К тому времени, однако, все силы Наполеона, за исключением арьергарда, уже переправились через Березину. Хотя с 26 по 28 ноября у Стахово велись ожесточенные бои, русские и близко не были к тому, чтобы прорвать линию противника и восстановить контроль над дорогой на Зембин. У Наполеона было больше пехоты, чем у русских на западном берегу, рельеф местности способствовал эффективной обороне, а французские войска дрались настолько отчаянно и храбро, насколько этого от них требовало опасное положение, в котором они оказались[483].

Тем временем ожесточенная схватка произошла также на восточном берегу Березины, когда корпус П.X. Витгенштейна вступил в бой против арьергарда маршала Виктора. Витгенштейн в эти решающие дни проявлял мало инициативы, хотя его войска были гораздо менее измотаны, чем солдаты Кутузова. С трудом можно было признать в этом человеке бесстрашного генерала, в образе которого он представал в летние месяцы. Возможно, Витгенштейн был не особенно рад оказаться под началом Чичагова или держался осторожно вследствие личного присутствия Наполеона. Он преследовал Виктора по дороге до Борисова, заявляя, вероятно, справедливо, что проселочные дороги, которые вели прямиком в тыл Наполеона у Студенки, непроходимы. Дойдя до Борисова 27 ноября, Витгенштейн затем свернул к северу в направлении Студенки, чтобы помешать Наполеону переправиться через Березину. Больше вследствие удачи, чем точного расчета это перемещение отрезало путь генералу Партуно, чья дивизия была вынуждена отступить. Семь тысяч человек попало в плен, хотя половина из них к тому моменту были скорее бродячими, чем строевыми солдатами. На протяжении всего дня 28 ноября Витгенштейн сражался с остатками корпуса Виктора, располагавшегося в качестве арьергарда вокруг укреплений перед мостом у Студенки, но ввел в бой всего 14 тыс. человек из своего отряда. Хотя русская артиллерия наносила чудовищный урон толпам людей, пытавшихся переправиться через реку, русские не смогли пробиться через численно уступавший им, но храбро защищавшийся арьергард противника, который не подпускал их к себе в течение всего дня и затем благополучно отошел по мостам[484]. Они оставили после себя опустошенную местность. Ермолов в своих воспоминаниях описывал эту картину, которую наблюдал с восточного берега Березины после окончания сражения:

«На мостах, частями обрушившихся, бывшие пушки, разные тяжести упали в реку; толпы людей, сходивших на лед, между которыми немалое количество было женщин с детьми и грудными ребятами. Никто не избег лютости мороза! Никогда не случится видеть столько ужасного зрелища! Счастливы окончившие бедствия свои вместе с жизнию. Они оставили завидующих их участи! Несчастнее сравнительно были сохранившие жизнь для того, чтобы лишиться ее от жестокости холода, в ужаснейших мучениях. <…> Река покрыта была льдом, прозрачным как стекло: под ним видно было во всю ширину реки множество погибших. Неприятель оставил огромное число артиллерии и обозов. Не перешли Березину богатства разграбленной Москвы!»[485]

С одной стороны, переправа через Березину окончилась для Наполеона катастрофой. Он потерял от 25 до 40 тыс. солдат и почти что всю артиллерию и обоз. Даже от наполеоновской «старой гвардии» осталось всего 2 тыс. человек. Последние два боеспособных корпуса французов под командованием маршалов Виктора и Удино теперь едва ли были в состоянии принять участие в дальнейших боевых действиях. Если бы Наполеон смог удержать оборону моста в Борисове, или если бы Березина покрылась прочным льдом, большей части этих потерь можно было бы избежать.

Тем не менее 29 ноября Наполеон имел все основания для того, чтобы испытывать удовлетворение. Находясь в окружении численно превосходящих сил противника и оказавшись перед угрозой полного уничтожения, он смог сбежать. Помимо всего прочего это произошло благодаря отменному бесстрашию остававшихся в его распоряжении войск и решительности его военачальников. Справедливо и то, что даже при Березине Наполеон имел ряд преимуществ. Его войска были собраны воедино, находились посреди отрядов русской армии и направлялись волей одного человека. Особенности рельефа наряду с человеческими ошибками затрудняли взаимодействие между русскими армиями. Если рассмотреть образ мыслей и действия отдельных русских военачальников, почти всегда удается видеть в их поведении определенную логику и сопереживать им в трудных ситуациях, в которых они оказывались. Тем не менее в целом из-за просчетов, недостатка решимости и эгоизма представителей русского верховного командования большее, чем это могло бы быть, количество войск наполеоновской армии смогло ускользнуть.

У многих русских, и прежде всего у Александра I, наибольшее недовольство вызывал тот факт, что самому Наполеону удалось бежать. Это вполне естественное чувство, однако, было неуместно. Наполеону всегда было под силу взобраться на восточный берег Березины и оттуда через сельскую местность выйти прямо к Вильно. У Студенки у него все еще имелось достаточное количество кавалерии, способной обеспечить ему мощное прикрытие. На пути к Вильно только в случае сильного невезения он мог бы наткнуться на достаточно крупный казачий отряд, который решился бы бросить вызов подобному эскорту.

Гораздо менее вероятным и вызвавшим большее раздражение было бегство многотысячных отрядов наполеоновской армии. На первый взгляд это может показаться не столь уж серьезным делом. Больше половины солдат, пытавшихся переправиться через Березину, погибли или попали в плен, проведя последующие недели в условиях ужасного холода. Менее 20 тыс. человек выжили и снова поступили на службу в наполеоновскую армию. Но 2,5 тыс. офицеров из гвардии и корпусов Даву, Нея и Богарне пересекли границу России, спасаясь бегством. В их числе — большая часть старшего командного состава и много штабных офицеров французской армии. Если бы они были взяты в плен во время переправы через Березину, Наполеону было бы очень трудно вовремя воссоздать новую Великую армию для оборонительных действий в Германии весной 1813 г. Тем самым у русских появилась бы возможность избежать жертв в ходе кампании следующего года. Более того, если бы Наполеон был схвачен у Березины, русские смогли бы отправиться на зимние квархиры, не понеся тяжелых потерь, вызванных преследованием врага в Литве в декабре 1812 г.[486]

После разыгравшейся на Березине драмы последние недели кампании 1812 г. характеризовались некоторым спадом, хотя это определение плохо подходит для описания невероятных лишений, испытываемых армиями на протяжении семнадцати дней. Все, о чем писали и пишут французские апологеты относительно погоды в декабре 1812 г., является правдой. Даже по меркам русского декабря было исключительно холодно. Это вызвало окончательный распад большей части подразделений французской армии. 5 декабря сам Наполеон покинул расположение армии и отправился в Париж, оставив вместо себя Мюрата в качестве главнокомандующего. К тому моменту ничто и никто не могли сплотить французскую армию на границе с Россией, и Наполеон правильно сделал, что уехал. 11 декабря русские овладели Вильно. Три дня спустя казаки М.И. Платова взяли Ковно, Мишель Ней отвел свой неукротимый арьергард за Неман, и кампания 1812 г. завершилась.

В течение этих недель русская армия жестоко пострадала. 19 декабря Кутузов рапортовал Александру I, что потери армии столь многочисленны, что он был вынужден скрывать их не только от противника, но даже от своих собственных офицеров. Из 97 тыс. человек, находившихся под командованием Кутузова в Тарутине до начала кампании, 48 тыс., т. е. почти половина, находились в госпиталях. Только 42 тыс. солдат оставались строю. Положение армий Чичагова и Витгенштейна было лучше, но назвать его хорошим тоже было нельзя. В рядах армии адмирала было 17 тыс. человек, и еще 7 тыс. солдат из прибывшего наконец корпуса Эртеля. Под командованием Витгенштейна все еще находилось 35 тыс. человек: это являлось отражением того обстоятельства, что его люди питались и одевались лучше, чем солдаты остальных частей армии, и что они прошли маршем меньше остальных. Однако большая часть русских полков к тому времени страдала от голода и усталости, их обмундирование превратилось в клочья, а одеты они были во все, что им удалось найти и что могло защитить их от холода. Один молодой офицер ставки писал, что он носил солдатскую шинель, полы которой сильно обуглились от бивуачных костров, сапоги с отваливавшейся подошвой, головной убор, состоявший из солдатского кивера и шерстяного капюшона от гражданского платья, а также мундирный сюртук без пуговиц, подпоясанный французской портупеей[487].

По мере продвижения вглубь замерзших, бесплодных и опустошенных войной земель Литвы войска Кутузова все больше страдали от холода и голода. Не меньший урон наносил еще один враг — сыпной тиф. Болезнь свирепствовала среди военнопленных, которых русские захватывали толпами, и быстро распространялась. «Ее отличительными чертами были: истощение, потеря аппетита, тошнота, общее ослабление мышечной системы, горячая сухая кожа и нестерпимая жажда». Для борьбы с тифом полковые доктора использовали хинин, камфару и рвотные средства — до тех пор, пока эти медикаменты имелись в наличии. Однако, как признавал впоследствии генерал-интендант Е.Ф. Канкрин, из всех резервных видов помощи, оказываемой русским комиссариатом, хуже всего была поставлена медицинская часть. Отчасти это происходило по вине вновь учрежденного и работавшего с перебоями управления госпиталей, но в большей степени из-за нехватки подготовленных докторов и распорядителей в госпиталях. Пока армия действовала в великороссийских губерниях, она могла перепоручить заботу о больных и раненых губернаторам, но как только она вошла на территории Белоруссии и Литвы, которые ранее были заняты Наполеоном, сразу давало о себе знать полное отсутствие гражданских учреждений. Многие русские доктора и чиновники медицинского ведомства сами заболели. Остальные оказались разбросанными вдоль линии наступления армии и отчаянно пытались создать госпиталя в абсолютно диких условиях[488].

Канкрин писал, что его чиновники, «сами едва живые, должны были почти чрез день учреждать госпитали в разоренных местах, будучи лишены всех способов. Опытных чиновников вовсе не было; брали всякого, кто только попался, почитая и то за счастие, что можно было несколько чиновников сберечь на сей случай. Избранному давалось наставление, некоторая сумма денег, открытый лист на пособие от местного Правительства и малая прислуга. Вот в чем состояли все способы при устройстве госпиталей, с присовокуплением когда можно было по части сухарей и круп, несколько волов и вина». Тем не менее, писал Канкрин, большая часть раненых в госпиталях шла на поправку и возвращалась в армию, «сколько с одной стороны доказали крепость здоровья русского солдата, столько с другой удостоверили, что о них пеклись»[489].

13 декабря Кутузов докладывал Александру I, что, если его армии не дать отдыха, она может полностью развалиться, и ее придется создавать заново. Подобная перспектива нагнала бы страху на любого военачальника, но у русского генерала было больше, чем у других оснований печься о профессионально подготовленных и ветеранских кадрах, на которых держалась вся армия. Не так уж много было образованных людей, желавших нести офицерскую службу. Еще меньше было высокопрофессиональных кадров, которые могли служить в инженерных, артиллерийских войсках или в штабах. Прежде всего императорская армия представляла собой не вооруженную нацию наподобие французской национальной гвардии эпохи революционных войн. Ее сила заключалась в сильной преданности ветеранов своим товарищам и полкам. Если бы эти люди погибли, армия стала бы хуже простого ополчения. Внутренняя сила, сделавшая эту армию столь грозной и неунывающей, была бы подорвана. Утешением Кутузову служило то, что зимой 1812 г. этого все-таки не произошло, хотя армия и была близка к этому. В действительности ядро армии сохранилось, ветераны впоследствии в большом количестве вернулись из госпиталей, и на основе этих кадров в 1813 г. была создана новая хорошая армия. Но лишь к лету 1813 г. она по-настоящему оправилась после ужасных тягот, перенесенных ею во время кампании 1812 г., и полностью восстановила свой потенциал[490].

ВЕСЕННЯЯ КАМПАНИЯ 1813 г.

Александр I прибыл в Вильно 22 декабря 1812 г. На этот раз его свита, менее многочисленная, не была толпой скучавших и пререкавшихся придворных, которые сильно досаждали императору в первые недели кампании 1812 г. Трем людям, которых он взял с собой Вильно, суждено было стать его ближайшими помощниками до конца войны. Князь П.М. Волконский являлся правой рукой императора по части военных операций; А.А. Аракчеев по-прежнему заведовал всеми делами, касавшимися мобилизации тыла, организации ополчения и пополнения полевой армии подкреплениями. К.В. Нессельроде был главным дипломатическим советником Александра. В действительности, хотя и не от своего имени, Нессельроде действовал лишь в качестве заместителя министра иностранных дел. Истинным министром иностранных дел был сам Александр. Император часто вмешивался в военные вопросы, но ему не хватало уверенности, чтобы взять в свои руки командование или сыграть ведущую роль в военных операциях. Что же касалось дипломатии, то здесь вся ответственность ложилась на Александра, и в 1813 г. он в целом действовал чрезвычайно умело и эффективно.

Хотя формально министром иностранных дел оставался Н.П. Румянцев, он был полностью отстранен от ведения внешней политики. По заявлению Александра, он оставил Румянцева в Петербурге для того, чтобы тот поберег свое здоровье. Действительно, Румянцев перенес легкий удар во время своего пребывания на театре военных действий вместе с Александром в 1812 г. Для императора это стало удобным предлогом, чтобы избавиться от своего министра иностранных дел в 1813 г. Последнее, чего желал император, так это, чтобы министром иностранных дел был «старорусс», которому не доверяли все тогдашние союзники России и который, правда, с оглядкой на императора, критиковал его политику. По мнению Румянцева, поход Александра против Наполеона был ошибкой. Как он говорил Джону Куинси Адамсу, Наполеон был отнюдь не единственной внешнеполитической проблемой России. Сосредоточив все внимание исключительно на разгроме Наполеона, Александр низводил политику России до уровня Османской империи и Персии и даже позволял принести в жертву исторические интересы России для того, чтобы задобрить австрийцев и англичан. Временами Румянцев в полуприкрытой форме даже журил Александра за то, что тот забыл о пробуждавшем чувство гордости наследии своих предков.

Министр иностранных дел также опасался воцарения анархии как следствия усилий, направленных на поднятие массового народного восстания против Наполеона, особенно в Германии. По словам Румянцева, это было, «по сути, возвращением к якобинству. Наполеона можно считать этаким Дон Кихотом монархии. Он, конечно, сверг многих монархов, но он не имеет ничего против монархии. Делая его единственным объектом нападок и подстрекая толпу отзываться о нем пренебрежительно, мы закладываем основу для многочисленных и крупных беспорядков в будущем». Александр мог себе позволить игнорировать Румянцева, находившегося далеко и не у дел, хотя, когда Меттерних два месяца спустя высказал те же самые мысли, российскому императору пришлось уделить этому вопросу гораздо больше внимания[491].

В Вильно Александра приветствовали салютом, а сам город был заранее украшен. На следующий день после прибытия император праздновал свой день рождения, и Кутузов давал большой бал в его честь. В бальном зале захваченные французские знамена были брошены к ногам императора. Затем последовали дальнейшие празднования и парады. Цены на предметы роскоши в Вильно были непомерны. Даже поручик Чичерин, гвардейский офицер аристократического происхождения, не мог позволить себе пошив нового обмундирования с должным золотым галуном. Яркий блеск и поздравления не могли скрыть даже от глаз императора картину ужасных страданий, царивших тогда в Вильно. На улицах города и в предместьях лежало 40 тыс. замерзших тел в ожидании весенней оттепели, когда их можно будет сжечь или придать земле. По улицам слонялись внушавшие страх фигуры людей, изголодавших и мучимых тифом, падавших без сил и умиравших на порогах домов жителей Вильно. Для перевозки трупов использовалась гвардейская артиллерия, затем кучи таких же мерзлых тел вывозили за пределы города. Каждый третий солдат, принимавший в этом участие, заражался тифом. Самые страшные картины открывались взору в госпиталях. К чести Александра стоит сказать, что он посещал французские госпитали, однако перегруженные сверх всякой меры русские санитарные части мало чем могли помочь раненым. Император вспоминал одно из своих посещений, которое проходило в вечернее время: «Одна единственная лампа горела в комнате с высоким потолком, в которой во всю высоту стен были свалены кучи трупов. Ужас мой был неописуем, когда посреди этих неподвижных тел, я вдруг увидел признаки жизни»[492].

На первый взгляд между благодарным императором и его преданным главнокомандующим царила полная гармония. Александр наградил Кутузова орденом св. Георгия 1-го класса — самой редкой и наиболее почетной военной наградой, которую можно было получить от российского императора. Однако на самом деле Александр был недоволен тем, как Кутузов преследовал Наполеона, и собирался усилить свой личный контроль над ведением военных операций. П.П. Коновницын, дежурный генерал армии ушел в длительный отпуск по болезни. Вместо него Александр назначил П.М. Волконского. Кутузов продолжал осуществлять командование и играть ведущую роль в области стратегического планирования, но уже под пристальным наблюдением императора и его наиболее доверенного помощника. С точки зрения эффективности управления приход Волконского был очень полезен. Кутузов и Коновницын были ленивыми и малоэффективными управленцами. Ключевые документы лежали нерассмотренными и неподписанными по нескольку дней. С.И. Маевский, сотрудник в Главной квартире Кутузова отмечал:

«…мне казалось, фельдмаршал этим выбором крайне был недоволен, потому что живой свидетель царя мог ему передавать живую картину фельдмаршала; притом с нами он работал, когда хотел, а с Волконским работал, хотя и поневоле, но без отказа. К тому, Волконский необыкновенно деятелен и утомлял старика многочисленным выслушиванием дел. Это правда, что дела наши летели на парусах. Да и не мудрено: Волконский в один день решал то, что до него накоплялось месяцами»[493].

Кутузов был непреклонен относительно того, что его истощенные войска должны отдохнуть перед тем, как начинать новую кампанию за пределами России. Императору очень не хотелось принимать во внимание этот совет. На его взгляд, нельзя было терять ни секунды в столь решающий момент, когда Наполеон максимально ослаблен, в Европе поднималось восстание против его империи, а авторитет России был несказанно велик. Армия должна была устремиться в Германию для того, чтобы установить контроль над как можно большей частью ее территории и привлечь Пруссию и Австрию на сторону России. Незадолго до своего отбытия из Петербурга Александр сказал одной из фрейлин своей супруги, что истинный и продолжительный мир мог быть подписан только в Париже. Прибыв в Вильно, он заявил собравшимся там генералам, что их победы освободят не только Россию, но и Европу[494].

Кутузов относился к подобной перспективе без энтузиазма. Усталый, пожилой полководец чувствовал, что он выполнил свой долг по освобождению отечества. Освобождение Европы не являлось заботой России. Не один Кутузов думал подобным образом. Невозможно сказать, сколь многие офицеры придерживались того же мнения: опросы в армии не проводились и, по крайней мере на первый взгляд, слово императора было законом. Однако, особенно к концу весенней кампании, когда усталость продолжала нарастать, а удача отвернулась от союзников, иностранные наблюдатели стали отмечать недостаток энтузиазма относительно продолжения войны в Главной квартире и среди многих русских генералов. Эта тенденция была менее очевидна на уровне полка, где офицеров и солдат сплачивали дисциплина, отвага и взаимная преданность. Как только летнее перемирие дало армии возможность отдохнуть, а удача осенью вновь повернулась лицом к союзникам, сообщения о пораженческих настроениях и усталости среди генералов стали появляться гораздо реже. Однако сам дух кампании 1813 г. в восприятии русских офицеров довольно сильно отличался того, что они испытывали, защищая свое отечество в 1812 г.[495]

В какой-то мере теперь эта кампания, подобно многим, имевшим место в прошлом, велась ради достижения личной славы, ради чести и продвижения по службе. Нахождение императора в армии означало, что награды сыпались на отличившихся офицеров, и это являлось сильным стимулом в обществе, где столь много значили чин, награды и расположение императора. При чтении воспоминаний офицеров о 1813 и 1814 г., порой также складывается впечатление, что они были своего рода «военными туристами», которые проходили по экзотическим землям иностранных держав, попадая на этом пути в приключения и получая новые впечатления. Соблазнение польских, затем немецких и наконец французских женщин для некоторых офицеров, особенно из числа молодых и знатных гвардейцев, было приятной составляющей этого туристического маршрута. Это представлялось своего рода свидетельством мужественности, тактических навыков и всепобеждающего духа русских офицеров, столь же важным, что и умение разгромить в бою Наполеона[496].

Адмирал А.С. Шишков был слишком стар и слишком целомудрен для подобных приключений. К тому же он был закоренелым изоляционистом. Вскоре после возвращения в Вильно с Александром, он спросил Кутузова, почему Россия вела наступление в Европе. Оба сошлись на том, что после потрясения, испытанного Наполеоном в 1812 г., едва ли он стал бы вновь нападать на Россию, а «сидя в Париже, что плохого мог он нам сделать»? Когда Шишков спросил Кутузова, почему он не воспользовался всем своим тогдашним авторитетом, чтобы внушить этот взгляд Александру, Кутузов ответил, что он это сделал, но, во-первых, император смотрит на вещи под иным углом зрения, обоснованность которого он не мог всецело отвергать, и что, во-вторых, когда император не мог опровергнуть доводы фельдмаршала, Александр обнимал и целовал Кутузова, который в такие минуты начинал плакать и соглашался с императором. Сам Шишков полагал, что России в крайнем случае следует действовать так, как в 1798–1799 гг. Павел I, когда выслал на помощь австрийцам вспомогательный корпус, но основные усилия по освобождению Европы оставил на долю самих немцев, которых поддержало английское казначейство. Впоследствии Кутузов подхватит эту идею и будет подталкивать Карла фон Толя к тому, чтобы тот представил в конце января 1813 г. план, согласно которому основные тяготы войны должны были быть переложены на австрийцев, англичан и пруссаков, тогда как Россия по той причине, что ее губернии находятся на очень большом отдалении, перестанет играть ведущую роль в военных операциях и станет помощницей Европы, которая обратит все свои силы против «французской тирании»[497].

Александр отвергал аргументы Шишкова и Толя в пользу ограниченного участия России и правильно делал: весной 1813 г. только полномасштабное участие России в войне на территории Германии могло побудить Пруссию и Австрию примкнуть к ней и дало бы им реальную надежду на победу в том случае, если бы они это сделали. Император также справедливо сомневался в правильности взглядов Шишкова и Кутузова, считавших, что Наполеон более не представляет серьезной угрозы для безопасности России. Учитывая особенности личности Наполеона и его послужной список, было бы излишне оптимистично воображать, будто бы он готов так просто смириться с сокрушительным поражением, нанесенным ему русскими, и не стал бы искать возможности реванша. Даже оставляя в стороне соображения личного плана, нельзя не признать, что Наполеон верил в то, что легитимность основанной им династии требует военных побед и славы. Кроме того, поскольку Франция по-прежнему находилась в состоянии войны с Великобританией, соответствующей была и геополитическая логика, подтолкнувшая Наполеона к нападению на Россию в 1812 г. Избавление от последней независимой великой державы на Европейском континенте и усиление владычества Франции в Европе при том, что сам Наполеон все еще был деятельным и способным повести за собой лидером, по-прежнему являлось надежной стратегией. По-видимому, приобретенный Наполеоном в 1812 г. опыт мог убедить его, что Россию нужно оставить в покое. Более вероятно, что он мог научить Наполеона тому, что следовало лучше продумывать свои действия, в полной мере используя польский фактор, а также политическую и финансовую слабость России. Разумеется, все предположения относительно того, что Наполеон мог сделать в будущем, были неточны. Не подлежало сомнению лишь то, что его империя была гораздо сильнее России. В мирное время у последней не было возможности в течение длительного времени поддерживать военные расходы на том уровне, которого требовала необходимость защиты от возможной атаки Наполеона. В том числе по этой причине имело смысл покончить с исходившей от Наполеона угрозой, пока он был ослаблен, а ресурсы России мобилизованы, и пока велика была вероятность привлечь на свою сторону Австрию и Пруссию.

Наилучшим образом политика Александра того времени отражена в меморандуме, поданном ему в феврале 1813 г. Карлом Нессельроде, главным дипломатическим советником императора. Следуя требованиям такта, меморандум начинался с повторения слов самого императора, ранее обращенных к автору данного документа. Александр заявлял о том, что его важнейшей задачей является утверждение длительного мира в Европе, который был бы устойчив к воздействию власти Наполеона и его честолюбивых замыслов:

«Самым верным способом достичь этой цели было бы, без сомнения, вернуть Францию к ее естественным границам таким образом, чтобы все, что не расположено между Рейном, Шельдой, Пиренеями и Альпами, перестало не только входить в состав Французской империи, но и быть от нее в зависимости. Это, конечно, максимум того, что мы могли бы желать. Но эти наши желания нельзя осуществить без содействия Австрии и Пруссии».

По признанию Нессельроде, не только участие Пруссии было еще под вопросом, но существовала даже вероятность того, что Австрия останется союзником Наполеона. Если бы Пруссия присоединилась к России, а Австрия заняла враждебную позицию, самое большее, чего смогли бы достичь союзники, так это удержать линию обороны вдоль Эльбы и сделать ее постоянной границей Пруссии. Нессельроде был уверен, что Пруссия вскоре станет союзником России, но даже если бы этого и не произошло, у России были все основания поспешить оккупировать Варшавское герцогство, которое являлось существенным элементом безопасности Российской империи, а также, несомненно, могло быть использовано в качестве разменной фигуры в ходе будущих мирных переговоров[498].

Меморандум Нессельроде являлся иллюстрацией того, сколь сильно изменилась природа войны, которую собиралась вести Россия. С началом кампании 1812 г. дипломатия до конца года оставалась на вторых ролях. Напротив, в весеннюю кампанию 1813 г. Россия не могла достичь поставленных целей одними военными средствами. Чтобы добиться успеха, ей требовалась помощь Австрии и Пруссии, а этого, в свою очередь, можно было достичь только лишь за счет комбинации дипломатических и военных мероприятий. Как это вообще было свойственно Нессельроде, тон подготовленного им меморандума был спокойным и трезвым. В нем не содержалось, например, упоминаний о преследовании Наполеона до самого Парижа или свержении его режима. Эти цели показались бы совершенно недостижимыми в феврале 1813 г. и отпугнули даже Пруссию, не говоря уже об Австрии.

Столь же реалистичными были представления Нессельроде о соотношении сил. Некоторые советники Александра грезили о том, что им удастся поднять европейское — в частности, на территории Германии — восстание против наполеоновской тирании. Во главе этого течения стоял барон Генрих фон Штейн, бывший глава прусского правительства, присоединившийся к свите Александра в 1812 г. Напротив, в меморандуме Нессельроде ничего не говорилось о народных восстаниях или общественном мнении. Для него имели значение лишь государства и правительства. В целом события 1813–1814 гг. подтвердили его правоту. Как бы ни было настроено против Наполеона общественное мнение Рейнской конфедерации, ее правители относились к нему лояльно, а большая часть их солдат практически до самого конца верой и правдой сражались на его стороне. В 1813 г. Наполеон потерпел поражение не от повстанцев или националистических движений; это произошло потому, что впервые Россия, Пруссия и Австрия сражались заодно и потому, что, в отличие от событий 1805 и 1806 г., к началу кампании русские армии уже находились в Центральной Европе.

Однако Нессельроде утверждал, что только государства и правительства имеют реальный вес в международных делах — отчасти потому, что он твердо верил в то, что это должно было быть именно так. Подобно Меттерниху, которым он восхищался, Нессельроде жаждал стабильности и порядка среди нескончаемых перипетий времен Французской революции и правления Наполеона. Оба государственных деятеля опасались, что любая форма политического устройства, организованная «снизу вверх», независимо от того, возглавляли ли ее демагоги-якобинцы или патриотически настроенные прусские генералы, ввергнет Европу в пучину нового хаоса. Однако по иронии судьбы зимой 1812–1813 гг. именно прусским генералам, действовавшим без санкции короля, суждено было запустить процесс, завершившийся заключением русско-прусского союза против Наполеона, что стало первой крупной дипломатической победой Нессельроде и Александра в 1813 г.

Генерал-лейтенант Ганс Давид фон Йорк, командовавший прусским корпусом на левом фланге наполеоновской армии, был очень непростой личностью даже в сравнении с высшим генералитетом русской армии той эпохи. Высокомерный, вспыльчивый и чрезмерно придирчивый, в качестве подчиненного он был настоящим кошмаром. Другой командир прусского корпуса на востоке, генерал-лейтенант Фридрих Вильгельм фон Бюлов, рассказывал русским, что на самом деле действия Йорка в большей мере определялись не патриотизмом, а личной неприязнью по отношению к его французскому командиру, маршалу Макдональду[499].

Это было несправедливо, поскольку нет оснований сомневаться в том, что Йорк внес весомый вклад в восстановление независимости, чувства национальной гордости и статуса Пруссии. В ноябре и декабре 1812 г. генерал-губернатор Риги маркиз Филипп Паулуччи попытался привлечь Йорка на сторону русских, сыграв на этих струнах. Тот факт, что Йорк ответил на письмо Паулуччи, укрепило надежды последнего. Первоначально он относил осторожность прусского генерала на счет необходимости получить соответствующие распоряжения от короля. К концу декабря, однако, у Паулуччи возникли опасения, что Йорк просто тянул время. В результате краха Великой армии в изоляции оказались силы Наполеона в южной Латвии. Приказ об отступлении они получили очень поздно. Паулуччи начал опасаться, что Йорк всего лишь дурачил русских для того, чтобы сразу отвести все свои корпуса обратно в Пруссию. 22 декабря в корреспонденции, отправленной от Паулуччи к Йорку, была и записка, содержащая в себе угрозы[500].

Однако угрозы русских обрели реальные очертания только тогда, когда авангард корпуса Витгенштейна под командованием генерал-майора Иоганна фон Дибича отрезал линию отступления Йорка близ Колтынян. Даже тогда Йорк мог бы пробиться сквозь слабый отряд Дибича, если бы пожелал этого. Мысль о том, что пролитие прусской и русской крови будет воспринято как заслуга угасавших сил наполеоновской армии, должна была сдерживать Йорка. Важнее было то, что присутствие Дибича давало Йорку необходимый предлог для того, чтобы выставить дело так, будто бы он действовал под давлением обстоятельств. Он приступил к обсуждению условий с Дибичем, взяв за основу предложение Паулуччи по нейтрализации прусского корпуса. Несомненно, успешному ходу переговоров способствовало то, что сам Дибич был немцем и сыном бывшего прусского офицера.

30 декабря 1812 г. Йорк и Дибич подписали так называемую Таурогенскую конвенцию. Прусский корпус был объявлен нейтральным и более не препятствовал проведению операций русской армии. Если бы король Пруссии расторг это соглашение, прусские войска могли отступить за французские линии, но не имели права обращать свое оружие против русских в течение двух месяцев[501]. С военной точки зрения, результатом подписания конвенции стало то, что Восточная Пруссия и все прочие прусские земли к востоку от Вислы сразу же оказались под контролем русских. Численность солдат, фактически оставшихся в рядах корпуса Йорка к декабрю 1812 г., едва достигала 20 тыс. человек, однако огромные потери, понесенные основными силами французской и русской армий, означали, что количество боеспособных войск могло существенно измениться зимой 1812–1813 гг. Если бы корпус Йорка остался бы вместе с Макдональдом и препятствовал наступлению русских, истощенному и несущему чрезмерные тяготы корпусу Витгенштейна было трудно силой пробиться через позиции противника и оказаться в Восточной Пруссии. Однако, как только Мюрат узнал об измене Йорка, он спешным порядком отступил за Вислу, оставив крепость-порт Данциг с сильным гарнизоном внутри в качестве последнего аванпоста Франции на землях Восточной Пруссии[502].

К мобилизации всех ресурсов Восточной Пруссии на военные нужды приступили немедленно. Русский генерал-губернатор задел бы чувства очень многих — как это в поистине грубой форме проделал Паулуччи в занятом русскими Мемеле, — если бы освободил местных должностных лиц от клятвы, данной ими своему королю, и завел разговор о возможном присоединении к России[503]. Впоследствии Александр назначил на эту должность барона фон Штейна, с июня 1812 г. бывшего главным советником императора по вопросам, связанным с германскими землями. Русским нужно было мобилизовать ресурсы Восточной Пруссии немедленно, но им также приходилось следить за тем, чтобы не отпугнуть пруссаков беспорядочными реквизициями и не создать у них впечатления, что Россия стремится присоединить эти территории. Когда русская армия начала переходить через прусскую границу, Кутузов выпустил прокламацию, гласившую, что единственной целью, которую преследовал Александр, ведя наступление за пределами России, было несение «мира и независимости» для всех европейских государств, которые он приглашал присоединиться к нему в деле освободительной борьбы. Он добавлял: «Приглашение сие обращается преимущественно к Пруссии. Государь император намерен прекратить несчастья, ее обременяющие, подать королю знаки дружбы, которую к нему сохраняет, и возвратить монархии Фридриха блеск и ее пространство»[504].

Снабжение наступавшей русской армии продовольствием не представляло слишком больших трудностей, поскольку численность ее была не так уж велика, ей не было нужды собираться в одном месте для битвы, а местное население и власти в Восточной Пруссии ненавидели французов еще больше, чем это имело место в других частях Пруссии, и приветствовали русских как освободителей[505]. Кутузов требовал от своих войск безупречного поведения по отношению к гражданскому населению и, несмотря на сильную усталость, русские солдаты охотно откликнулись на этот призыв и соблюдали дисциплину[506].

С политической точки зрения, гораздо большей деликатности требовало решение о созыве провинциальных сословий без согласия короля и призыв 33 тыс. человек в ряды армии и ополчения. К счастью, пока этот вопрос еще только обсуждался, Штейн получил зашифрованное послание от прусского канцлера князя Карла Августа фон Гарденберга, которое удалось провезти через расположение французской армии. В нем сообщалось о поддержке Фридриха Вильгельма III и говорилось, что союзный договор с Россией вскоре будет подписан. Это явилось ключевым достижением. Несмотря на весь энтузиазм, проявленный различными сословиями Восточной Пруссии, все население провинции насчитывало менее миллиона человек. Рассчитывать на победу над Наполеоном можно было только при условии мобилизации всех ресурсов королевства. А сделать это мог только Фридрих Вильгельм[507].

Король получил известия о заключении Таурогенской конвенции 2 января 1813 г., когда совершал свою обычную послеобеденную прогулку в своем саду в Потсдаме. Фридрих Вильгельм III терпеть не мог Наполеона и опасался, что французский император планирует раздел Пруссии. Он симпатизировал Александру, восхищался им и испытывал гораздо меньше недоверия по отношению к честолюбивым замыслам России, чем Наполеона. С другой стороны, Фридрих Вильгельм был большим пессимистом. Как сказал о нем Штейн, «ему не хватает уверенности в себе и своем народе. Он полагает, что Россия тащит его в пропасть». Кроме того, король просто ненавидел принимать решения. По натуре он был склонен спрашивать совета и проявлять нерешительность. Так, ему сильно не нравилась перспектива новых войн. Отчасти это было следствием достойного уважения беспокойства о своем народе, но также являлось отражением его собственного опыта сокрушительного поражения и последовавшего затем разочарования, которые постигли его в 1792–1794 и 1806–1807 гг.[508]

Справедливости ради следует сказать, что в январе 1813 г. у короля Пруссии были все основания нервничать и уходить от прямого ответа. Когда до него дошли вести о Таурогенской конвенции, русские армии все еще находились на удалении сотен километров — в Польше и Литве. Французские гарнизоны, напротив, были разбросаны по территории Пруссии, включая крупный гарнизон, располагавшийся в Берлине. Это означало, что первой реакцией Фридриха Вильгельма должно было стать публичное денонсирование конвенции и отправка Наполеону сообщений с заверениями в неизменной лояльности прусского монарха. Король воспользовался просьбой Наполеона прислать дополнительные войска для Великой армии и набрал новых рекрутов, увеличив численность своей армии. 22 января он сам, члены его фамилии и гвардейские полки покинули Потсдам и Берлин и направились в столицу Силезии Бреслау. Сделав это, он добился независимости от французов и обезопасил себя от возможного похищения. Поскольку Бреслау находился аккурат на пути следования русских армий, наступавших через Польшу, король мог выдвинуть полуправдоподобный предлог, будто он готовится к обороне Силезии.

В идеале Фридрих Вильгельм предпочел бы союз с Австрией, чтобы превратить Германию в нейтральную зону и исключить возможность столкновения французов и русских на территории своей страны. Прусско-австрийский союз мог также послужить связующим звеном в установлении мира на континенте, в результате которого Вена и Берлин должны были вернуть себе большую часть территорий, которые они утратили в 1805–1809 гг. С этой целью в Вену был отправлен доверенный военный советник короля полковник Карл фон дем Кнезебек. Он прибыл 12 января и пробыл там не менее восемнадцати дней.

С одной стороны, миссия Кнезебека окончилась провалом. Австрийцы дали ясно понять, что они не могут в одночасье отказаться от союза с Францией и сразу же попытаться стать посредником между противоборствующими сторонами. Соображения императорской чести и полная неподготовленность армии обязывали к более продолжительному отходу от союза с Парижем. Суть заключалась в том, что у австрийцев было гораздо больше времени для маневра, чем у Пруссии: русские войска не переходили границу с Австрией, равно как не грозило австрийским генералам проявить неповиновение своему монарху до тех пор, пока тот не изменит свою внешнеполитическую линию.

С другой стороны, однако, миссия Кнезебека принесла большую пользу. И Меттерних, и Франц I дали твердое обещание, что отвергнут попытки Наполеона заручиться поддержкой Австрии против Пруссии в обмен на передачу ей Силезии. Они сделали упор на том, что две германские великие державы должны, напротив, добиться восстановления своих территорий в тех границах, в которых они пребывали до 1805 г., и отстоять свои собственные интересы перед лицом Франции и России, обеспечив тем самым независимое положение Центральной Европы и сохранив общеевропейский баланс сил. Вовсе не противясь идее русско-прусского союза, австрийцы тем не менее намекали на то, что при сложившихся обстоятельствах именно этот вариант подходит Пруссии лучше всего. В то же время, как только Вена оказалась бы готова, она выдвинула бы свои собственные предложения по поводу мира. Кнезебек делал оптимистичный вывод, в определенном смысле отражавший сущность русско-прусской стратегии весной и летом 1813 г., что «рано или поздно Австрия пойдет войной против Франции, ибо условия мира, которых она хочет достичь своим посредничеством, недостижимы без войны»[509].

После доклада Фридриху Вильгельму в Бреслау Кнезебек был отправлен в Главную квартиру к Александру. Прежде чем объединять свои усилия с Россией королю требовалась ясность по ряду вопросов. По существу, русским требовалось организовать наступление таким образом, чтобы полностью освободить территорию Пруссии и сделать возможной мобилизацию ее ресурсов. Пока это не произошло, участие в войне на стороне русских было для Фридриха Вильгельма бесполезным и самоубийственным шагом, поскольку в этом случае победа была невозможна, а Пруссия неизбежно становилась тем объектом, на который должен был обрушиться гнев Наполеона. Король также хотел получить подтверждение, что Россия готова выступить гарантом целостности территории Пруссии и сохранения за ней статуса великой державы.

Подобные сложные дипломатические маневры неизбежно требовали времени, а зимой 1812–1813 гг. именно время ценилось больше всего. В какой-то мере весенняя кампания 1813 г. представляла собой соревнование между Наполеоном и его противниками по части того, кто из них сможет быстрее мобилизовать подкрепления и доставить их на германский театр военных действий. В этом соревновании все преимущества были на стороне Наполеона. Он вернулся в Париж 18 декабря 1812 г. и сразу же взялся за формирование новой Великой армии. Даже мобилизация людских ресурсов в Восточной Пруссии не могла быть начата ранее февраля 1813 г., и еще один месяц имелся в распоряжении Наполеона до того, как Берлин и центральные районы королевства Пруссии оказались бы в руках союзников. Россия, разумеется, находились в ином положении. В конце осени здесь уже шел набор новых рекрутов. Однако протяженность российских территорий означала, что ей по сравнению с Францией потребуется гораздо больше времени для того, чтобы собрать рекрутов в депо и местах развертывания армии. Даже после сбора в депо во внутренних районах России русским рекрутам все равно предстояло пройти маршем порядка 2 тыс. км и более для того, чтобы оказаться на полях сражений Саксонии и Силезии. Никто и не сомневался, что Наполеон должен был выиграть соревнование по части быстрой доставки подкреплений в расположение полевой армии. Главный вопрос заключался в том, насколько велик мог быть отрыв французов, и был ли Наполеон в состоянии воспользоваться им таким образом, чтобы одержать решающую победу.

Дипломатические маневры Фридриха Вильгельма также тормозили военные мероприятия России. До провозглашения королем союза с Россией 40 тыс. человек из корпусов Йорка и Бюлова не могли пойти в бой против французов. В их отсутствие в январе 1813 г. силы русских на северном театре военных действий были слишком слабы, чтобы повести наступление во внутренние районы Пруссии. Войска русских были сосредоточены в двух местах: корпус Витгенштейна в Восточной Пруссии, а сильно уступавшее ему по численности ядро армии Чичагова — близ Торна и Бромберга в северо-западной Польше. Оба эти формирования были сильно ослаблены многомесячными непрестанными боями. Кроме того, очень многие подразделения входивших в них войск были посланы для осады и блокады французских крепостей. Применительно к войскам Витгенштейна речь шла прежде всего о Данциге, для осады которого ему пришлось отрядить 13 тыс. отборных солдат под командованием генерал-лейтенанта Ф. фон Левиза. Поскольку отряд Левиза сильно уступал по численности французскому гарнизону и был вынужден отбить ряд неприятельских вылазок, каждый солдат в отряде был наперечет, но без Левиза в распоряжении Витгенштейна имелось всего лишь 25 тыс. человек.

Тем временем 4 февраля М. Барклай де Толли вновь заявил о себе, сменив Чичагова на посту командующего армии, которая вела осаду Торна. Почти все войска Барклая были задействованы при осаде, поскольку Торн представлял собой крупную крепость, располагавшуюся в районе ключевой переправы через Вислу и исключавшую для неприятеля возможность использования реки в качестве транспортной артерии. Единственным боевым подразделением, которое Барклай мог в ближайшее время выделить для наступления, был 5-тысячный отряд М.С. Воронцова. Наполеона часто критикуют за то, что он оставил у себя в тылу так много хороших войск в качестве крепостных гарнизонов в Польше и Пруссии, и в дальнейшем, когда упомянутые крепости были блокированы в 1813 г. силами русских ополченцев и рекрутов, эта ошибка стала очевидной. В январе и феврале 1813 г., однако все было не столь очевидно. Развертывание на переднем крае столь большого числа русских войск для наблюдения за французскими крепостями дало новому французскому командующему на востоке, Эжену де Богарне, возможность блокировать наступление русских во внутренних районах Пруссии.

22 января 1813 г. А.И. Чернышев написал письмо Кутузову, в котором предлагал сформировать три «летучих отряда», которые должны были совершать вылазки в глубоком тылу Наполеона вплоть до Одера и за ним. Эти отряды «могли бы в то же время повлиять на нерешительность берлинского кабинета и прикрыть расквартирование нашей Главной армии, которая после славной, но тяжелой кампании должна, безусловно, получить некоторый отдых, достигнув Вислы». Чернышев поведал Кутузову о том, что рекогносцировка показала, что многие пути, ведущие к Одеру и на Берлин, открыты. Потери французов, особенно по части кавалерии, были велики, а гарнизоны во французском тылу слишком малочисленны и малоподвижны, чтобы справиться с русскими всадниками. Он добавлял, что «внутреннее мое убеждение, создавшееся в результате всех полученных сведений» свидетельствовало в пользу того, что только появление русских войск на берегах Одера «может заставить Пруссию решительно высказаться в нашу пользу». Нельзя было терять ни минуты: французы должны были подвергнуться атакам, пока они были ослаблены и сбиты с толку; нельзя было дать им возможность прийти в чувства, восстановить силы и привести себя в порядок[510].

Кутузов и Витгенштейн согласились с Чернышевым, и три летучие колонны были сформированы. Самой северной из них командовал полковник Фридрих фон Теттенборн, бывший австрийский офицер и германский патриот, грезивший о том, чтобы обратить против Наполеона население северо-западной Германии. Вскоре после того как Теттенборн переправился через Одер севернее Кюстрина, второй летучий отряд под командованием А.X. Бенкендорфа переправился через реку к югу от города. Оба отряда провели серию нападений на французские части и склады на прилегавшей к Берлину территории. Тем временем сам Чернышев начал действовать дальше к востоку, в тылу главного штаба Эжена де Богарне, который располагался в Позене, в надежде вызвать такой хаос, который вынудил бы вице-короля оставить эту ключевую позицию и отступить обратно за Одер. Общая численность трех отрядов была менее 6 тыс. человек. Большую их часть составляли казаки, но они также включали несколько эскадронов регулярной кавалерии, поскольку, по мнению Чернышева, «как ни хороши казаки, они действуют с гораздо большей уверенностью, если видят за собой поддержку регулярной кавалерии». Ни один отряд не имел в своих рядах пехотинцев, и только Чернышев располагал некоторым числом конной артиллерии, хотя и у него было всего две пушки[511].

На руку русским играли малочисленность, плохая боеспособность и низкий боевой дух неприятельской кавалерии. Из всех стычек с французскими кавалеристами русские вышли победителями. Чернышев уничтожил 2 тыс. литовских улан близ Цирке на р. Варта за Позеном, которых он дезориентировал и атаковал одновременно в лоб и с тыла. Несколько дней спустя Витгенштейн докладывал Кутузову, что Бенкендорф, который действовал вдоль дороги, ведущей из Франкфурта-на-Одере к Берлину, устроил засаду и «истребил почти последнюю неприятельскую кавалерию, которой и без того уже чрезвычайно мало было». Русская кавалерия вызвала замешательство во французских линиях коммуникации, нападая на пехоту и партии новобранцев, уничтожая запасы продовольствия и перехватывая корреспонденцию. Это неизбежно усугубило атмосферу страха и смятения, и без того царившую среди французских военачальников. Крайне высокая мобильность русских всадников создавала впечатление, что их было намного больше, чем в действительности. С другой стороны, поскольку отрядам удалось перехватить большое количество французских курьеров, русские были хорошо информированы о размещении французских войск, их численности, боевом духе и планах французского командования[512].

Эжен де Богарне решил оттянуть силы назад и держать оборону вдоль Одера: за это решение он подвергся критике — сначала Наполеона, а впоследствии ряда историков[513]. Они справедливо полагали, что бессмысленно было растягивать войска вдоль Одера, особенно тогда, когда превосходящая русская кавалерия могла легко затруднить коммуникации и взаимодействие отдельных французских частей. Богарне считал, что лед на реке начал таять, что делало Одер выгодным местом для обороны. Однако на самом деле даже Чернышев, хорошо осведомленный о том, где именно лед был наиболее крепок, вовремя сумел успешно переправиться через Одер. Он отмечал, что лед очень тонок, а сама операция представляется чрезвычайно рискованной затеей, но боевой дух его войск к тому времени был столь высок, что они твердо верили в то, что способны творить чудеса[514].

Как только все три летучих отряда оказались на другом берегу реки, они начали неустанно изводить берлинский гарнизон под командованием маршала Пьера Ожеро, однажды даже прорвавшись в центр города. К тому моменту русские захватили так много французских курьеров, что они читали намерения противника как открытую книгу. Витгенштейну сообщили о том, что французы оставят Берлин и отступят за Эльбу при подходе любых частей русской пехоты. Взяв на вооружение эти сведения, Витгенштейн в спешном порядке двинул вперед авангард своего корпуса общей численностью всего 5 тыс. человек под командованием князя Репнина-Волконского. Бенкендорф восстановил мост через Одер для прохода людей Репнина, и 4 марта русские войска вошли в Берлин, где им был оказан самый радушный прием. Витгенштейн, исполненный радости от победы, докладывал в тот день Кутузову: «Победоносные знамена его императорского величества уже развеваются в Берлине»[515].

Освобождение Берлина и отступление французов за Эльбу имели большое значение. Отвоевание столицы способствовало поднятию боевого духа, и ресурсы всей Пруссии теперь могли быть мобилизованы на совместное дело. Наполеон стягивал крупные силы французов, и если бы Богарне смог продержаться еще несколько недель, кампания 1813 г. началась бы на Одере — в опасной близости от мятежной Польши и наполеоновских крепостей на Висле. Это само по себе уменьшало шансы на вмешательство Австрии. Однако кампания началась на значительном удалении к западу от Эльбы, и в распоряжении союзников оказывалось несколько ценных недель, в течение которых могли прибыть русские подкрепления, а Австрия имела возможность собраться с силами.

Отступление французов объясняется несколькими причинами. Среди них не следует забывать о выдающихся действиях русской легкой кавалерии и казаков. В своем дневнике Чернышев отмечал, что раньше «партизанские» отряды во время войны действовали в тылу неприятеля с целью захвата обозов, а также военнопленных для получения разведданных. Они также нападали на небольшие отряды неприятеля. Он добавлял, что в кампанию 1813 г. его партизаны делали гораздо больше того, что было перечислено. Они перекрывали на продолжительное время маршруты движения противника, полностью лишая его возможности перемещения и коммуникации. Действуя за сотни километров впереди основных сил русской армии, они вводили в заблуждение неприятельских командиров и в ряде случаев действительно заставили врага кардинальным образом изменить планы. С присущей ему «скромностью» Чернышев делал вывод, что командиру летучего отряда требовались большая энергия, присутствие духа, рассудительность и способность быстро ориентироваться в ситуации. Чернышев имел не меньшую, чем Нельсон склонность к тому, чтобы заявлять о себе и превозносить свои достижения. Справедливости ради стоит сказать, что он также обладал свойственными Нельсону храбростью, тактическими навыками, стратегическим видением событий и качествами прирожденного лидера[516].

Всего за пять дней до падения Берлина Фридрих Вильгельм III наконец оставил свои сомнения и согласился на подписание союзного договора с Россией. Офицер штаба Кутузова писал, что «в переговорах с ними придавали нам большой вес часто получаемые известия об успехах передовых наших войск, уже подходивших к Эльбе». Тем не менее переговоры практически до самого своего завершения проходили непросто. Основной причиной к этому послужили разногласия по поводу будущего Польши. Ранее именно Пруссия в наибольшей степени выигрывала от разделов Польши. Теперь же она хотела получить обратно те польские земли, которые ее вынудил уступить Наполеон по условиям Тильзитского мира, и заявляла, что без этих территорий Пруссия не может обрести силу и защиту, подобающие великой державе. С другой стороны, события 1812 г. еще сильнее убедили Александра в том, что единственный способ урегулировать вопрос о польском государстве и безопасности России — это собрать как можно больше поляков на территории автономного королевства, правитель которого одновременно являлся бы российским монархом. В то время когда Россия проливала реки крови и тратила уйму денег на то, чтобы вернуть обширные территории Австрии и Пруссии, а Великобритания одержала полную победу над французской и голландской колониальными империями, российского самодержца не покидало чувство, что усилия, потраченные его империей, также должны быть вознаграждены[517].

Барон Штейн помог преодолеть все трудности, отправившись в Бреслау с целью склонить на свою сторону Фридриха Вильгельма. Сам Штейн не симпатизировал планам Александра относительно Польши, которые, как он считал, таили опасность для внутренней устойчивости России и несли угрозу безопасности Австрии и Пруссии. Он также сомневался в том, что поляки «со своими крепостными и своими жидами» способны к самоуправлению. Но Штейн знал, что в этом вопросе Александр был непреклонен, и стал посредником в достижении русско-прусского соглашения.

Россия выступала гарантом существовавшей на тот момент территориальной целостности Пруссии и брала на себя обязательства в том, что Восточная Пруссия и Силезия будут связаны широкой и стратегически легко обороняемой полосой территорий, отторгнутых от Варшавского герцогства. Русские также пообещали, что направят все свои силы для войны в Германии и не заключат мира до тех пор, пока Пруссия вновь не обретет ту мощь, территорию и население, которыми она обладала до 1806 г. Статья I секретных пунктов Калишского союзного договора гласила, что Пруссия получит полную компенсацию за все польские земли, отошедшие к России на востоке, за счет территорий в северной части Германии. В отличие от Наполеона, русские не могли подкупить Пруссию, предложив ей земли Ганноверского княжества, поскольку оно принадлежало их союзнику британской короне. Поэтому единственно возможным предметом компенсации могла быть Саксония, ослабление или расчленение которой было бы плохо воспринято в Вене. По этой причине Калишский договор отчасти носил строго секретный характер и таил в себе спорные вопросы на будущее.

Однако на тот момент договор явился удовлетворительной основой для русско-прусского сотрудничества. Центральным его пунктом были обязательства по восстановлению Пруссии в качестве великой державы, прежде всего для того, чтобы она могла сдерживать Францию, но также, возможно, с целью уравновешивания австрийского влияния в Германии. По этому крайне важному пункту русские взяли на себя те же обязательства, что и пруссаки. Кроме того, хотя в преамбуле к договору содержалась некоторая доля лицемерия, ее призыв «исполнить предназначения, с коими связаны спокойствие и благосостояние народов, изнуренных столь многими потрясениями и жертвами», был искренним и неподдельным. Добавив к этому дружественные отношения между Александром и Фридрихом Вильгельмом, получим все необходимые составляющие для создания прочных и продолжительных уз между двумя государствами. В действительности русско-прусский союз, заключенный в феврале 1813 г., просуществовал в той или иной форме до 1890-х гг., явившись одним из наиболее стабильных и долговечных элементов европейской дипломатии[518].

Статья VII договора определяла в качестве приоритетной цели как для Пруссии, так и для России привлечение к союзу с ними Австрии. В последующие три месяца эта задача направляла не только дипломатию, но в какой-то мере и военную стратегию союзников. Австрия, однако, намеревалась играть по-крупному, имея для этого все основания. Австрийцы полагали, что именно на их долю пришелся наибольший объем военных операций против французов с 1793 г., и что пруссаки и русские подвели их в ряде случаев, а англичане приняли это как должное. На этот раз они собирались использовать все выгоды своего положения и не бросаться необдуманно ни в какие предприятия.

Многочисленные поражения породили среди некоторой части австрийцев пессимизм и отвращение к риску, прежде всего это касалось Франца I, от которого зависело окончательное решение о начале войны и заключении мира. Подозрительность по отношению к России пустила глубокие корни, причем традиционный страх, который внушали российская мощь и непредсказуемость, усугублялся тем обстоятельством, что австрийцы ранее перехватили часть переписки Александра с князем Адамом Чарторыйским, главным поверенным императора в польских делах, и были в курсе планов России относительно Польши. Апелляции России и Пруссии к германскому национализму, временами доходившие до призывов свергнуть князей, поддерживавших Наполеона, привели австрийцев в ярость, которая отчасти была вызвана опасениями воцарения хаоса, а также тем, что эти призывы способствовали отдалению князей из Рейнского союза, которых Вена обхаживала. Барон Штейн, основной советник Александра по германским делам, был главным пугалом для австрийцев.

С марта 1813 г., однако, Александр все больше склонялся в пользу пожеланий австрийской стороны в этом вопросе, пресекая поток подстрекательских воззваний, поступавших от русских генералов, и уступая Австрии первенство во всех делах, касавшихся Баварии, Вюртемберга и южной Германии. Важнее всего было то, что большую часть австрийской политической и военной элиты отличало глубокое неприятие факта, что Наполеон низвел Австрию до положения второсортной державы, отняв у нее часть территорий и устранив ее влияние в Германии и Италии. Учитывая наличие хорошей возможности изменить ситуацию и восстановить реальный баланс сил в Европе, большинство представителей правящего класса Австрии предпочитали этим воспользоваться, действуя по возможности мирным путем, но они были готовы в случае необходимости пойти также на риск, с которым неразрывно связана война. Министр иностранных дел Австрии граф Клеменс фон Меттерних разделял точку зрения большинства[519].

В январе 1813 г. главная непосредственная задача для Меттерниха состояла в том, чтобы освободить Австрию от союза с французами и взять на себя роль нейтрального посредника, провоцируя Наполеона не более чем того требовало достижение этой цели. Одной из сторон такой политики был вывод корпуса Шварценберга из состава Великой армии и возвращение его целым и невредимым через австрийскую границу. Другая сторона предполагала выработку условий мира, в отношении которых Австрия могла выступать в качестве посредника. Целью Австрии была европейская система, в которой Россия и Франция уравновешивали бы друг друга, а Австрия и Пруссия возвращали себе былое могущество и оказывались в состоянии гарантировать независимость Германии. Австрийцы также очень хотели длительного и устойчивого мира и нуждались в нем[520].

Меттерних понимал, что для достижения успеха в посреднической деятельности Австрии потребуется перестроить свою армию таким образом, чтобы она могла принять решающее участие в войне. Проблема заключалась в том, что после поражения 1809 г. и государственного банкротства 1811 г. военные расходы Австрии были сильно урезаны. От многих пехотных батальонов остался лишь костяк; ощущалась очень сильная нехватка лошадей и снаряжения; большая часть военных заводов была закрыта. Министерство финансов в 1813 г. вело упорные арьергардные бои за военные расходы, однако денежные средства даже после согласования бюджета поступали очень медленно. Кроме того, предприятия по производству оружия и обмундирования нельзя было воссоздать в одночасье, и ни один здравомыслящий предприниматель не предоставил бы австрийскому правительству кредит. Меттерних также неправильно рассчитал, сколько времени было в его распоряжении. В начале февраля он был убежден, что Наполеон не сможет собрать крупную полевую армию до конца июня. 30 мая он признал, что удивлен той «невероятной скоростью, с которой Наполеон воссоздал армию». При всех великих дипломатических дарованиях Меттерниха ему были чужды стремительность и напор, с которыми действовал Наполеон, а это могло легко расстроить все его расчеты. Подобно Пруссии в 1805 г. Австрия в 1813 г. провела длительные переговоры с обеими противостоящими сторонами прежде чем окончательно присоединиться к союзникам. Тогда политика Пруссии была полностью спутана в результате разгрома при Аустерлице. То же самое чуть не случилось с австрийцами в мае 1813 г.[521]

В условиях напряженности и неясности в отношениях между России и Австрией весной и летом 1813 г. сильно помогало то, что Нессельроде часто переписывался тайно с Фридрихом Генцем, одним из главных идейных вдохновителей контрреволюции в Вене и ближайшим доверенным лицом Меттерниха. Генц исключительно хорошо знал образ мыслей самого Меттерниха и так же хорошо был сведущ относительно мнений и конфликтов внутри правящих кругов Австрии. Нессельроде был знаком с Генцем многие годы и справедливо верил в его глубокую преданность общему для союзников делу. Генц мог замолвить перед Меттернихом словечко в пользу союзников. Еще важнее было, что он мог довести до сведения Нессельроде те строгие границы, внутри которых действовал австрийский министр иностранных дел, будучи стеснен не только осторожностью Франца I и некоторых из его советников, но также действительно серьезными трудностями, связанными с перевооружением Австрии[522].

По сравнению с извилистой дипломатией, которую вел Меттерних в первую половину 1813 г., за передвижениями наблюдательного корпуса Шварценберга относительно легко проследить. В январе 1813 г. солдаты Шварценберга находились непосредственно на пути наступления русских через Варшаву и центральную часть Польши. Как и в случае с корпусом Йорка на противоположном краю линии Наполеона, 25-тысячное войско относительно свежих австрийцев стало бы серьезным препятствием для измотанной армии Кутузова, если бы оно решило преградить путь русским войскам. Но австрийцы не были заинтересованы в защите Варшавского герцогства и фактически приветствовали марш русских в направлении Центральной Европы, рассматривая его в качестве средства ослабления и уравновешивания мощи Наполеона. Они также не желали жертвовать своими лучшими войсками в сражениях с русскими.

Проигнорировав приказы французов прикрыть Варшаву и отступить на запад, Шварценберг, в соответствии с инструкциями своего правительства, заключил секретное соглашение с русскими о том, что он отступит на юго-запад в направлении Кракова и Австрийской Галиции. Вместе с русскими была составлена тщательно продуманная шарада, согласно которой Вена могла заявить о том, что необходимость отступления австрийских войск была вызвана фланговым маневром противника. Единственным крупным отрядом для прикрытия центральной части Польши оставался Саксонский корпус генерала Рейнье. 13 февраля 1813 г. при Калише его нагнал авангард Кутузова и нанес ему серьезное поражение. В результате отступления австрийцев на юго-запад в руках русских к концу февраля оказалось все Варшавское герцогство, за исключением горстки французских крепостей и узкой полоски земли вокруг Кракова[523].

Первый этап весенней кампании 1813 г. был завершен в первую неделю марта с освобождением Берлина и Пруссии и размещением корпусов Милорадовича и Винцингероде из армии Кутузова на границе Польши и прусской части Силезии. До конца месяца большая часть русской армии находилась на квартирах, отдыхая после зимней кампании и пытаясь прокормить себя и своих лошадей и привести хотя бы в некоторое подобие порядка обмундирование, ружья и снаряжение. Кутузов издал подробные инструкции для военачальников на предмет того, как следовало воспользоваться передышкой, и они сделали все, что могли для их выполнения. В период своего квартирования близ Калиша лейб-гвардии Литовский полк, например, каждое утро начинал с тренировок. Все ружья в полку были отремонтированы умелыми частными ремесленниками под пристальным наблюдением полковых унтер-офицеров. Разбитые повозки также были отремонтированы. Из двухнедельного запаса муки был испечен хлеб и заготовлены сухари — на случай непредвиденных обстоятельств в будущем. Полк не мог пополнить запас боеприпасов, поскольку груженые ими обозы застряли где-то по пути, однако каждая рота построила для себя русскую баню. Подвозили материал для обмундирования, и тут же открывались мастерские для пошива новой формы[524].

Хотя лейб-гвардии Литовский полк в эти дни смог отдохнуть, он практически не получил подкреплений. То же самое касалось почти всех боевых подразделений армий Кутузова и Витгенштейна. Новые резервы, сформированные в России в течение зимы, были уже направлены, но в лучшем случае могли подойти только в конце мая. Горстка солдат вернулась в строй из госпиталей или из командировок, но их едва хватало для того, чтобы занять место тех, кто выбывал по болезни или был отправлен из полка для выполнения ответственных поручений. При Калише в рядах лейб-гвардии Литовского полка было 38 офицеров и 810 солдат, но обычно дела в гвардии обстояли гораздо лучше, чем в подавляющем большинстве армейских частей. Численность Кексгольмского пехотного полка, например, к середине марта сократилась до 408 человек[525].

Типичным примером боевого подразделения в составе корпуса Остен-Сакена, действовавшего на юго-западе Польши, был Ярославский пехотный полк 10-й пехотной дивизии Иогана Ливена — гораздо более сильный, чем большинство отрядов армии Кутузова. Однако даже в нем в 5 офицеров и 170 солдат находились в середине марта в госпитале, а 14 офицеров и 129 солдат были отосланы с различным заданиями. К числу последних относились охрана полкового багажа, оказание помощи в формировании резервов, конвоирование военнопленных, сбор обмундирования и снаряжения, поступавших из тыла, и наблюдение за поступлением и распределением вернувшихся из госпиталей. Перечисленные поручения всегда требовали несоразмерно большего числа офицеров и являлись неизбежным следствием длившихся целый год боевых действий, в результате которых коммуникации были растянуты на сотни километров. Но наличие подобных заданий означало и то, что с началом второго этапа кампании в апреле и наступления русских войск для встречи с основными силами наполеоновской армии первые оказывались в значительно урезанном составе — порой настолько, что от боевых подразделений оставался один костяк[526].

Пока большая часть русской армии в марте 1813 г. отдыхала, ее легкие подразделения вновь стяжали боевую славу. В числе их деяний была блистательная, хотя и некрупная победа 2 апреля при Люнебурге, где русские «летучие колонны» Чернышева и Дернберга объединили свои силы и уничтожили французскую дивизию генерала Морана.

Самыми впечатляющими достижениями легких армейских частей в марте и апреле было, однако, взятие Теттенборном Гамбурга и Любека, охваченных народным восстанием против французов. В этой области, процветание которой зависело от заморской торговли, люто ненавидели империю Наполеона и континентальную систему. Прибытие кавалерии и казаков Теттенборна было с восторгом встречено населением. Еще 31 января Теттенборн написал Александру, чтобы сообщить о том, что в северо-восточной Германии питают отвращение к французскому правлению и что он твердо уверен в том, что русские могут в короткие сроки создать здесь крупную армию. Теперь эти прогнозы, казалось, становились реальностью, а его рапорты Витгенштейну были преисполнены волнения и восторга. 21 марта, например, он докладывал, что, согласно его ожиданиям, у него получится сформировать крупный контингент пехоты из местных добровольцев. Два дня спустя он добавлял, что формирование частей из добровольцев идет «поразительно успешно»[527].

В какой-то момент реальное положение дел несколько умерило оптимизм этого германского патриота. Добрые бюргеры Гамбурга вопреки его чаяниям не оказались германским эквивалентом испанского населения Сарагосы, которое желало видеть, как крыши их домов рухнут им на голову, а сами они стали бы отбивать среди руин попытки французов взять их родной город. Как только улеглись первые восторги, количество добровольцев резко сократилось. Противостоя в Саксонии значительно превосходящим силам противника, объединенный генеральный штаб союзников не мог выделить регулярные части русской или прусской армии для поддержки Теттенборна. Последняя надежда на спасение Гамбурга от контрнаступления маршала Даву возлагалась на шведский корпус Бернадота, первые отряды которого начали высаживаться в Штральзунде 18 марта. Однако, когда Бернадот отказался прийти на выручку Гамбургу, битва за город оказалось проигранной, и 30 мая Теттенборн покинул его вместе с крупной добычей.

Обстоятельства, при которых пал Гамбург, стали первой страницей «черной легенды», созданной германскими националистами и направленной против Бернадота. В 1813 г. появилось много других страниц. Поговаривали, что он не собирался всерьез драться с французами, поскольку желал завоевать их симпатии и сменить Наполеона на французском престоле. Более правдивы были обвинения, будто Бернадот не заботился о том, чтобы внести свой вклад в общее дело союзников, и берег шведские войска для единственной войны, имевшей для него значение и нацеленной на отвоевании Норвегии у Дании. Последнее обвинение имело под собой некоторые основания, и Бернадот, приводивший в ярость как французских, так и германских националистов, обычно испытывал очень сильное давление. Но даже один из главных его критиков сэр Чарльз Стюарт, бывший британским послом в Пруссии, писал в своих мемуарах о том, что Бернадот поступил правильно, не задействовав шведские силы в обороне Гамбурга[528].

Сам Бернадот объяснял свои действия посланникам Александра, генералам П.П. Сухтелену и К.О. Поццо ди Борго, следующим образом. Он заявил, что половина его войск и значительная часть багажа вследствие неблагоприятных ветров не смогли прибыть к тому моменту, когда из Гамбурга поступил призыв о помощи. Его людям предстояло столкнуться лоб в лоб с превосходящими силами Даву, имея у себя в тылу враждебно настроенных датчан. Признавая всю серьезность потери Гамбурга, Бернадот утверждал:

«…несмотря на все несчастья, которые может принести эта потеря, поражение шведской армии было бы в тысячу раз хуже, поскольку Гамбург в этом случае наверняка был бы захвачен, а датчане соединились с французами. Вместо этого я собираю силы, организуя войска и получаю ежедневные подкрепления из Швеции — тем самым я заставляю французов чувствовать мое присутствие и не допущу их переправы через Эльбу, если только силы их не будут слишком велики»[529].

Хотя Гамбургская операция и принесла много разочарования германским патриотам, фактически она явилась крупным успехом с точки зрения объединенного генерального штаба союзников. Силами горстки казаков и кавалерии, лучший маршал Наполеона Даву и около 40 тыс. французских войск оказались запертыми в стратегическом тупике в тот момент, когда их присутствие на полях сражений в Саксонии могло бы изменить ход событий. Кроме того, беспорядки, учиненные на северо-западе Германии Теттенборном, Чернышевым и другими «партизанскими» предводителями нарушили торговлю лошадьми, которая в это время обычно велась в этих местах. Для французов это имело большое значение. Самой большой головной болью для Наполеона, стремившегося воссоздать Великую армию, была нехватка кавалерии; в России было потеряно 175 тыс. лошадей, и это оказалось более серьезной проблемой, чем гибель живой силы. В 1813 г. «Франция была так бедна лошадьми» (по мнению одного эксперта XIX в.), что даже реквизиции частных лошадей для кавалерии и другие чрезвычайные меры «смогли дать всего 29 тыс. голов лошадей, и даже они были не в состоянии сразу же поступить для службы в армии». Конные заводы в Польше и северо-восточной Германии были потеряны для Наполеона, а попытки приобрести лошадей у австрийцев отклонены. Расстройство торговли лошадьми в северо-западной Германии стало еще одним ударом, еще более отсрочившим подготовку и обучение французской кавалерии. Многие тысячи французских всадников в весеннюю кампанию 1813 г. оставались без лошадей, а недостаток кавалерии серьезным образом подрывал успех наполеоновских операций[530].

Однако, если не считать кавалерии, усилия Наполеона по восстановлению армии зимой 1812–1813 гг. были очень успешны. Природа этой новой Великой армии порой понимается неверно. Вопреки легенде, она возникла вовсе не в результате соединения 25 тыс. человек, которые перебрались обратно через Неман в декабре 1812 г., с толпой «марилуизеров», другими словами, молодыми новобранцами из различных сословий, призванными в армию в 1813 и 1814 г. Уже в начале января 1813 г. в наличии имелись свежие войска, отправленные для усиления остатков старой Великой армии под командованием Эжена де Богарне: прежде всего сюда входили 27 тыс. человек из дивизий Гренье и Лагранжа, не участвовавшие в российской кампании. Кроме того, к этим войскам относились упомянутые выше французские гарнизоны в Пруссии, которые зимой 1812–1813 гг. вызывали опасения Фридриха Вильгельма III.

Армии, принимавшие участие в кампании, обычно оставляли часть кадрового состава в депо или вдоль линий коммуникаций, откуда в случае необходимости ее можно было направить на восстановление полков. Например, наполеоновская гвардия к началу кампании 1812 г. теоретически насчитывала 56 тыс. человек. Вошедшие в Россию гвардейские части номинально состояли из 38 тыс. человек, при переправе через Неман они фактически имели в своих рядах 27 тыс. человек. Полки Молодой гвардии, вторгшиеся в Россию, были практически полностью истреблены, но два ее батальона в 1812 г. остались в Париже, а еще два — в Германии. На основе этих, а также четырех полных полков Молодой гвардии, находившихся в Испании, могло быть создано новое грозное войско[531].

Во Франции располагались резервные батальоны полков, несших службу в Испании и в еще более отдаленных районах империи. В своем исследовании, посвященном Великой армии в 1813 г., Камиль Руссе (Camille Rousset) упоминает об этих батальонах, но не приводит сведений об их численности. В истории кампании, вышедшей из недр генерального штаба Пруссии, упоминается о предположительно 10 тыс. человек. Данные французских и прусских источников также разнятся на предмет того, сколько человек было отозвано из Испании. По самым скромным оценкам, речь шла о 20 тыс. солдат, но все источники сходятся на том, что призванные из Испании части составляли элиту размещенного там воинского контингента. Помимо этого во французских портах размещалось 12 тыс. хороших солдат морской артиллерии, теперь включенных в состав Великой армии. Даже первая волна новобранцев — 75 тыс. человек, объединенных в так называемые когорты, — к началу 1813 г. находилась в боевом строю уже девять месяцев. Именно на основе этого кадрового состава были сформированы части настоящих «марилуизеров». Этим молодым людям обычно доставало и храбрости, и преданности, их главным слабым местом была неспособность переносить лишения, когда они оказывались в суровых условиях наполеоновских кампаний. Тем не менее, когда части новой наполеоновской армии собрались у Майна, они представляли собой внушительную силу. Поначалу более 200 тыс. человек, состоявшим под командованием Наполеона, противостояли едва 110 тыс. солдат союзников. Если в рядах русской и прусской армий было значительно больше ветеранов, баланс сил с французской стороны выравнивался за счет присутствия самого Наполеона[532].

Пока Наполеон проводил мобилизацию и концентрацию своей новой армии, Кутузов находился в главном штабе в Калише, обдумывая встречные стратегические решения. Сразу после подписания 28 февраля русско-прусского союза, генерал-лейтенант Герхард фон Шарнхорст прибыл в расположение русского главного штаба в Калише с целью составления плана совместных действий для предстоящей кампании. Однако не вызывало сомнения, что Россия в этом союзе занимает позицию старшего партнера, или что Кутузов как фельдмаршал и главнокомандующий будет иметь решающее слово при выборе стратегии. Как тогда, так и впоследствии Кутузова критиковали с двух диаметрально противоположных позиций.

Представители одной школы утверждали, что силам союзников в марте и начале апреля 1813 г. следует провести решительное наступление через территорию Германии. Некоторые прусские генералы тогда и немецкие историки несколько позднее были главными выразителями этой точки зрения, но Витгенштейн также жаждал продолжить преследование вице-короля Эжена де Богарне за Эльбой. Как те, кто подобно Витгенштейну хотел атаковать Богарне при Магдебурге, так и те, кто стремился пробиться дальше на юг и тем самым сорвать запланированное Наполеоном наступление, полагали, что это даст союзникам возможность получить мощную поддержку со стороны населения Германии и, возможно, германских князей. Представители другой школы (почти все они были русскими) порой обвиняли Кутузова в том, что он слишком далеко отошел от своих баз, находившихся в России, и противились любым планам, которые предусматривали переправу через Эльбу и продвижение во внутренние районы Саксонии до прибытия подкреплений из России[533].

В одном важном письме к своему кузену, адмиралу Л.И. Голенищеву-Кутузову, главнокомандующий русской армией объяснял, почему русским пришлось зайти так далеко вглубь Германии:

«Отдаление наше от границ наших, а с тем вместе и от способов может показаться нерасчетливым, особливо если исчислить расстояние от Немана к Эльбе и расстояние от Эльбы к Рейну. Большие силы неприятельские могут нас встретить прежде, нежели мы усилимся прибывающими из России резервами <…> Но ежели войти в обстоятельства и действия наши подробнее, то увидишь, что мы действуем за Эльбою легкими отрядами, из которых (по качеству наших легких войск) ни один не пропадет. Берлин занять было надобно, чтобы отнять у неприятеля сообщение с Польшею. Мекленбург и ганзейские города прибавляют нам способов. Я согласен, что отдаление от границ отдаляет нас от подкреплений наших, но ежели бы мы остались за Вислою, тогда бы должны были вести войну, какую вели в [1]807 г. С Пруссиею бы союзу не было, вся немецкая землю служила бы неприятелю людьми и всеми способами, в том числе и Австрия»[534].

Ответ тем, кто высказывался в пользу быстрого наступления через Германию, содержался в многочисленных письмах Кутузова к находившимся в его подчинении генералам — Винцингероде и Витгенштейну. Главнокомандующий признавал существование ряда преимуществ в плане, который предполагал занять возможно большую территорию Германии с целью мобилизации ее ресурсов, поднятия морального духа немцев и создания трудностей Наполеону в реализации его планов. Но чем дальше наступали союзники, тем слабее становились их силы, и тем более уязвимы они оказывались для сокрушительного контрудара гораздо более крупной армии, которую Наполеон наращивал в юго-западной Германии. Поражение имело бы отнюдь не только военные последствия: «Будьте уверены, что любая наша неудача нанесет большой урон престижу России в Германии»[535].

А.И. Михайловский-Данилевский, служивший в то время в штабе Кутузова, вспоминал, что в марте и апреле 1813 г. чувствовалось постоянное напряжение в отношениях между главным штабом и Витгенштейном, которое нарастало по мере того, как Кутузов делал попытки привлечь внимание своих подчиненных к южному направлению, на котором концентрировались основные силы наполеоновской армии, и особенно к линии Эрфурт-Лейпциг-Дрезден, вдоль которой ожидалось наступление противника. Витгенштейн, напротив, прежде всего заботился о том, чтобы защитить Берлин и внутренние районы Пруссии, которые были освобождены его корпусом, и на границах которых он в основном базировался в марте 1813 г. Кутузов и начальник его штаба П.М. Волконский были крайне обеспокоены тем, что, до тех пор пока не было начато наступление Витгенштейна на юго-запад вглубь Саксонии, велик был шанс, что наступление Наполеона вобьет клин между ним и основными силами союзников, и что враг тем самым получит возможность отрезать и разбить сначала одну, а затем и другую армию союзников[536].

В тех обстоятельствах правыми в целом оказывались Кутузов и Волконский. Учитывая острую нехватку войск, союзникам приходилось концентрировать силы в районе Дрезден — Лейпциг для того, чтобы остановить продвижение Наполеона на восток вдоль австрийской границы в направлении Польши. Но и беспокойство Витгенштейна и начальника его штаба Довре на предмет необходимости защиты Берлина и Бранденбурга также было закономерно и разделялось большей частью высшего генералитета Пруссии. Если бы Наполеон вновь овладел этими территориями, мобилизация живой силы и материальной части в Пруссии была бы сильно затруднена. Главной проблемой, стоявшей перед союзниками весной 1813 г., было то, что им приходилось оборонять как внутренние районы Пруссии вокруг Берлина, так и юг Саксонии. К сожалению, они не располагали для этого необходимыми ресурсами. Напряженность, вызванная разногласиями относительно стратегии, а также нехваткой живой силы для выполнения поставленных задач, сохранялась в ходе всей весенней кампании.

Клаузевиц предлагает реалистичный взгляд на положение сил союзников, который конечной своей целью имел оправдание стратегической линии, в итоге выбранной согласованно Кутузовым и Шарнхорстом и одобренной русским и прусским монархами. По мнению Клаузевица, предложение Витгенштейна атаковать Эжена де Богарне при Магдебурге не имело смысла: вице-король в случае столкновения с превосходящими силами противника просто отступил бы и увел силы союзников с ключевой линии боевых действий Лейпциг — Дрезден, от которой зависела связь союзников с Австрией и складами и подкреплениям русской армии в Польше. Нанесение упредительного удара в Тюрингии, как то предлагали некоторые прусские генералы, также было бессмысленно. К апрелю наступавшие силы союзников столкнулись бы с сильно превосходящим их противником вблизи наполеоновских баз.

Однако, к сожалению, сугубо оборонительная стратегия, в основе которой лежала защита Эльбы, и в пользу которой выступали некоторые русские генералы, также едва ли могла сработать, учитывая численное превосходство сил Наполеона и тот факт, что под его контролем находились практически все укрепленные переправы через реку. Встав на Эльбе вместо того, чтобы продвинуться дальше на запад, союзники просто подарили бы Наполеону дополнительное время, в котором они сами отчаянно нуждались для того, чтобы привлечь на свою сторону австрийцев и подвести русские подкрепления. Хотя Клаузевиц и одобрял стратегию союзников, направленную на то, чтобы перейти через Эльбу и пытаться оттянуть время, предлагая Наполеону сражение близ Лейпцига, он ясно представлял себе шансы союзников на успех в этом сражении, учитывая численное превосходство французов. Неожиданность в сочетании с большим количеством ветеранов в рядах войск союзников и превосходством их кавалерии, давали им некоторую надежду на победу, но не более того[537].

16 марта 1813 г. прусский корпус Блюхера пересек границу Силезии и двинулся в Саксонию. На следующий день Пруссия объявила войну Франции. За Блюхером шел авангард армии Кутузова под командованием Винцингероде, который подчинялся приказам прусского генерала. Столица Саксонии Дрезден сдалась Винцингероде 27 марта, после чего русские и прусские войска рассредоточились по территории Саксонии и двинулись к Лейпцигу. Помимо стратегических соображений, которыми руководствовались при занятии Саксонии, свою роль сыграли соображения материально-технического обеспечения. Силезия и Лаузиц (восточная Саксония) являлись преимущественно промышленными районами, которые даже в нормальных условиях зависели от импорта зерна из Польши. Эти провинции могли прокормить проходящие через них войска, но долговременное пребывание армий союзников к востоку от Эльбы было бы сопряжено с неизбежными трудностями и препятствовало мобилизации ресурсов Силезии для военной экономики Пруссии.

По-прежнему решительно настроенный Блюхер грезил о том, чтобы направиться в Тюрингию и Франконию для нанесения удара по не успевшим как следует подготовиться основным силам наполеоновской армии. Он знал, что не мог сделать этого своими силами, но его попытки убедить Витгенштейна организовать совместное наступление были безрезультатны. На самом деле даже Блюхер начал сомневаться в разумности подобного шага. Подобно всем главам союзных государств, Блюхер устремлял взоры на Австрию и особенно на Франца I. Как и у них, воспоминания о 1805 г. прочно отпечатались в сознании Блюхера: в тот год планы возможного вмешательства Пруссии в войну были похоронены в результате преждевременной атаки союзников при Аустерлице. Он замечал Витгенштейну, что все вокруг предупреждали его о возможных параллелях между теми событиями и нынешней ситуацией и что, быть может, на этот раз было бы лучше как можно дольше откладывать принятие решения[538].

Тем временем Кутузов вместе с основными силами своей армии по-прежнему находился в Калише, к вящему раздражению Пруссии. Фельдмаршал не видел причин к тому, чтобы прерывать отдых своих людей. Заняв Саксонию, он не хотел вести дальнейшее наступление, а рапорты, получаемые им в марте от разведывательной службы, содержали справедливые заключения, что Наполеон еще не готов к нападению. 2 апреля Фридрих Вильгельм прибыл в Калиш и провел смотр русских войск. Гвардейцы, одетые в новую форму, смотрелись роскошно, но король был потрясен малочисленностью сил русских. Пруссаки начинали понимать, как дорого обошлась русским прошлогодняя кампания и сколь большие усилия потребуются от Пруссии для достижения победы. Через пять дней после парада Александр, Кутузов и лейб-гвардия наконец направились в Саксонию.

В пути, во время прохода через Лигниц, батарея русской лейб-гвардии штабс-капитана Жиркевича подверглась еще одной, совсем иной проверке со стороны Фридриха Вильгельма. Вести о том, что король находится в городе и желает приветствовать русские войска, дошли до Жиркевича совсем незадолго до прибытия. Все приготовления русского командира обернулись затем полным замешательством, когда скромный Фридрих Вильгельм неожиданно появился на ступенях ничем не примечательного небольшого дома — первого, мимо которого прошла батарея при въезде в город. Град посыпавшихся команд более или менее придал колонне, въехавшей на узкую улицу, некоторый вид парадного порядка, но охватившее солдат возбуждение перекинулось и на стаи уток, гусей и кур, которые взгромоздились верхом на зарядные ящики и внесли свою долю какофонии в военную музыку. За орудийными лафетами и зарядными ящиками брело стадо овец, телят и коров. Они создали дополнительную сумятицу не только своими криками, но и тем, что также попытались построиться парадным порядком. Замешательство Жиркевича усиливалось и от того, что все эти животные были «позаимствованы» из провинции Силезия, принадлежавшей самому королю; однако Фридрих Вильгельм лишь улыбнулся и сказал русскому военачальнику, что ему отрадно видеть столь приглядные и неунывающие войска. Король мог быть угрюмым, холодным и неучтивым человеком, но в глубине души был порядочен и исполнен благих намерений. Он также говорил и читал по-русски, хотя и не идеально, и ему нравились русские. Жиркевичу повезло, что нелепое поведение находившихся под его началом людей открылось сначала взору Фридриха Вильгельма, а не Александра или великого князя Константина. Последний отнесся бы крайне скептически к непринужденности лейб-гвардии во время парада перед правителем союзного государства[539].

Для русских войск марш через Силезию и Саксонию был своего рода приятным времяпрепровождением. Стояла великолепная погода, и русских солдат повсеместно встречали как союзников и освободителей, особенно в Силезии. Хотя поляки также обычно обходились с русскими учтиво, русские офицеры им редко полностью доверяли. Большая часть польского населения была бедной и в лучшие времена, и проход через населенные поляками территории в 1812–1813 гг. не улучшил их положения. Силезия, напротив, была богатой областью, а Саксония — еще богаче. Русские офицеры дивились богатству, убранству домов и образу жизни саксонских крестьян. На светловолосых и полногрудых немецких женщин было приятно смотреть, хотя немецкая «водка» показалась им ужасно разбавленной и слабой. В то же время по мере приближения к Эльбе, они могли видеть по левую руку романтичные лесистые склоны гор, отделявшие Саксонию от Богемии Габсбургов[540].

24 апреля Александр и русская лейб-гвардия вошли в Дрезден, где им предстояло встретить православную Пасху. Для подавляющего большинства русских солдат в Дрездене и других частях Саксонии, пасхальная служба оказалась волнующим действом, которое способствовало духовному подъему. Сергей Григорьевич Волконский, брат князя Репнина-Волконского и шурин П.М. Волконского, был прекрасно образованным, владевшим французским языком офицером кавалергардов. Он вспоминал, как священники выходили из церквей, чтобы провозгласить «теплую для каждого христианского сердца молитву: “Христос воскресе”, а для нас, русских, еще более горячую, ибо она для нас и религиозная, и отечественная. Просто по обоим чувствам, для всех присутствующих русских это была минута восторженности». Однако время молитв и приятного времяпрепровождения подходило к концу. В тот самый день, когда Александр вошел в Дрезден, Наполеон перенес свою ставку вперед из Майнца в Эрфурт, готовясь к наступлению в Саксонии[541].

Тем временем болезнь вынудила Кутузова покинуть армию на пути к Дрездену. Старый фельдмаршал умер в Бунцлау 28 апреля. Смерть Кутузова никак не сказалась на стратегии союзников, по-прежнему нацеленной на то, чтобы остановить продвижение Наполеона через Саксонию. Александр назначил новым главнокомандующим Витгенштейна. По многим причинам он был самой подходящей кандидатурой на этот пост. Ни один другой генерал не одержал столько же побед в 1812 г., а слава Витгенштейна только умножилась в результате победоносной кампании по освобождению Пруссии в 1813 г. Витгенштейн владел немецким и французским языками и поэтому легко мог объясняться с союзниками России. Кроме того, его заботы об обороне Берлина и внутренних районов Пруссии возвысили его в глазах пруссаков и дали ему возможность проникнуться их переживаниями. Единственная проблема, связанная с назначением Витгенштейна, заключалась в том, что он был младше по званию, чем Милорадович, Тормасов и Барклай. Последний все еще находился вне расположения основных сил армии, ведя осаду Торна, но два других полных генерала были глубоко оскорблены этим назначением. Тормасов отбыл в Россию, но эта потеря была невелика. Милорадович остался, и Александр успокаивал его ежедневными сообщениями, выражавшими монаршьи поддержку и благоволение.

Все это не имело бы большого значения, если бы Витгенштейн одержал победу над Наполеоном. Поражение при Лютцене дало пищу для злых языков. Будучи и до этого готов вмешаться в ход военных операций, Александр стал еще больше склоняться в пользу того, чтобы это сделать по мере того, как росла волна критики в адрес нового главнокомандующего. К сожалению, критика эта зачастую была оправданной. Пост главнокомандующего оказался Витгенштейну не по плечу. Храбрый, энергичный, щедрый и даже рыцарственный, Витгенштейн был замечательным корпусным командиром, но он не справлялся с гораздо более сложными требованиями, которые предъявляла организация главного штаба, где приказы не всегда отдавались лично главнокомандующим, и где для руководства действиями крупного воинского контингента было необходимо вести скрупулезную административную и штабную работу. По мнению Михайловского-Данилевского, деятельность главного штаба Витгенштейна была хаотичной, а заполнившие штаб многочисленные прихлебатели слабо дисциплинированны и плохо обеспечивали элементарную военную безопасность[542].

В последние дни апреля, когда Наполеон двигался из Эрфурта к Лейпцигу, союзники расположились немного к югу от линии движения французов близ города Лютцена. Они должны были либо попытаться устроить Наполеону засаду, либо быстро отступить с тем, чтобы он не смог дойти до Дрездена раньше них и отрезать им отступление через Эльбу. Выбор не был трудным, поскольку отступление без боя при первом столкновении с Наполеоном повредило бы моральному духу войск и авторитету союзников в Германии и Австрии. Неожиданная атака, заставшая противника во время марша, могла его опрокинуть или по меньшей мере замедлить продвижение.

План действий союзников был разработан Дибичем. Он намеревался застать часть неприятельской армии во время марша, когда она была растянута, и уничтожить до подхода им на выручку остальных корпусов Наполеона. По общему мнению, план был хорош, но его исполнение недостаточно продуманным. Это не удивительно. Витгенштейн привел с собой свой собственный штаб. Почти все лица, занимавшие высшие должности в главном штабе, были заменены накануне сражения. Взять хотя бы один пример: Ермолов был заменен на посту начальника артиллерии князем Яшвилем, который ранее стоял во главе артиллерии корпуса Витгенштейна. Ермолов попал в немилость из-за того, что не смог своевременно пополнить артиллерийский парк боеприпасами, однако в результате неожиданной передачи полномочий Яшвилю новому начальнику артиллерии не было известно местоположение даже тех боеприпасов, которые предстояло доставить. Дальнейшая неразбериха была вызвана тем, что именно тогда русская и прусская армия впервые сражались бок о бок.

План Дибича предполагал, что колонны двинутся в ночное время и займут позиции для атаки к 6 утра 2 мая. Как и ожидалось, возникла путаница, колонны натыкались одна на другую, и даже первая линия союзных войск оказалась на месте не ранее, чем через пять часов после намеченного срока. Не облегчало положение и то, что планы обычно доставлялись очень поздно, а также то, что они были подробны, но не всегда точны. В какой-то мере, однако, задержка могла даже сыграть на руку союзникам. За истекшие пять часов Наполеон и основные силы его армии отошли от поля предполагаемого сражения в направлении Лейпцига, будучи уверены в том, что в тот день сражение не состоится. Кроме того, если бы сражение при Лютцене началось на рассвете, в распоряжении Наполеона имелся бы полный летний день для того, чтобы сосредоточить все свои силы на поле боя, что, вероятно, могло иметь серьезные последствия для оказывавшихся в меньшинстве союзников.

Первоначальной целью коалиционной армии был корпус Нея, стоявший особняком у деревень Гроссгёршен и Штарзидель. Витгенштейну помогло то, что Ней расположил пять дивизий своего корпуса в рассыпном порядке и не принял должных мер предосторожности. Первая атака пруссаков под началом Блюхера застала противника врасплох. Однако в не меньшей растерянности оказалось верховное командование коалиции, которая была вызвана тем, что корпус Мармона был размещен таким образом, чтобы оказать поддержку Нею, а также особенностями рельефа местности, на которой разворачивалось сражение. Это означало, что, несмотря на превосходство в кавалерии, рекогносцировка была проведена коалиционными силами не лучшим образом. Георг Каткарт, сын британского посла в России, находился в главном штабе Витгенштейна. Он отмечал, что из-за волнообразной, распаханной земли из главного штаба коалиции не было возможности видеть то, что находилось за ближайшей возвышенностью, где располагались позиции противника. Первая атака пруссаков на Гроссгёршен была успешна, «но Гроссгёршен — всего лишь одна из горстки стоявших практически вплотную деревень, перемежающихся прудами, бассейнами лесопильных заводов, садами и т. д., что превращает их в хорошую оборонительную позицию». В деревнях, оказавшихся в эпицентре сражения, «располагались каменные дома, мощеные улочки и сады, обнесенные каменными стенами»[543].

Впервые коалиционные войска столкнулись с фундаментальным отличием полей сражения в Саксонии и России. В последней деревянные строения не были подспорьем для оборонявшихся. Совсем иное дело — прочные каменные стены и строения в Саксонии, которые порой можно было превратить в небольшие крепости. Войска Нея были неопытны, но храбры. Прусская пехота также продемонстрировала выдающуюся отвагу, кроме того ее подгоняли офицеры, отчаянно пытавшиеся смыть с себя позор, который постиг их при Йене. В результате завязалась жестокая битва, верх попеременно одерживала то одна, то другая сторона по мере того, как деревни доставались противнику и вновь захватывались силами свежих, упорядоченных резервов, быстрые контратаки которых заставали неприятеля тогда, когда он еще не успевал перевести дыхание и перестроиться для обороны своих недавних завоеваний. Основная тяжесть сражения выпала на долю прусской пехоты, тогда как русские пришли ей на подмогу далеко за полдень. С этого момента особенно активное участие в сражении принял корпус Евгения Вюртембергского, который понес немалые потери, сначала отбивая деревни, а впоследствии сдерживая растущую угрозу на правом фланге сил коалиции.

Ключевым моментом сражения, однако, явилось то, что солдатам Нея и Мармона удалось сдерживать атаки сил коалиции достаточно долго для того, чтобы к полю бою успели подтянуться остальные французские корпуса. Положение союзников не облегчало и то, что вследствие плохого планирования и рекогносцировки корпус Милорадовича так и не вступил в бой, находясь всего в нескольких километрах от места сражения. Однако, даже если бы Милорадович оказался на месте, это не изменило бы исхода боя. Учитывая значительный численный перевес французов в пехоте и умение Наполеона этим воспользоваться, как только вся французская армия собралась на поле боя, ее победа стала очевидной. К концу дня, когда Макдональд грозил обогнуть силы коалиции справа, а Бертран слева, Витгенштейн был вынужден задействовать свои резервы в тот момент, когда в распоряжении Наполеона вскоре должно было оказаться большое количество свежих войск.

Клаузевиц утверждал, что Лютцен скорее был сражением, окончившимся вничью, чем поражением коалиции. В конце дня союзники все еще сражались на поле боя и нанесли неприятелю большие потери, чем понесли сами. К отступлению их вынудило не поражение, а подавляющее численное превосходство противника. По мнению Клаузевица, если бы сражения при Лютцене не было, нехватка живой силы все равно заставила бы силы коалиции отступить, при этом даже не замедлив продвижения французов в той мере, как это было достигнуто в результате сражения при Лютцене. В этом объяснении есть доля правды, но также заметны следы явного заступничества. Правда, Лютцен не стал серьезным поражением, но он вполне мог стать таковым, если бы в распоряжении сторон оказалось еще пару часов светового дня[544].

После сражения войска коалиции организованно отступили через территорию Саксонии, снова переправились через Эльбу и 12 мая достигли Баутцена в восточной Саксонии. На протяжении большей части пути Милорадович командовал арьергардом и делал это очень умело. Это позволили остальной армии отступить без спешки, в спокойной обстановке. При Баутцене союзники получили почти недельную передышку, пока войска Наполеона их окончательно не нагнали. К тому моменту русским не было равных в том, что касалось арьергардных боев и отступлений. Чтобы им помешать, потребовалась бы гораздо лучшая кавалерия, чем та, что была у Наполеона в 1813 г. Однако в результате сражения при Лютцене король Саксонии, на протяжении двух месяцев занимавший выжидательную позицию, снова примкнул к наполеоновскому лагерю. Саксонскому гарнизону в Торгау, последней укрепленной переправе через Эльбу, находившейся в руках французов, был отдан приказ открыть ворота Наполеону. Командир гарнизона генерал-лейтенант Тильман оттягивал время столько, сколько это было возможно, а затем вместе с начальником своего штаба бежал в расположение коалиционных сил. Неясность относительно возможного вхождения Саксонии в коалицию затруднила проведение реквизиций в апреле. К тому моменту, когда позиция короля Фридриха Августа определилась, у союзников уже не было времени для того, чтобы воспользоваться богатыми ресурсами королевства, которые в течение последующих шести месяцев шли на поддержание военной экономики наполеоновской Франции[545].

Повествование о ходе военных операций в апреле и мае 1813 г. это в лучшем случае лишь половина истории. Одновременно с ними шли напряженные дипломатические переговоры австрийцев с обеими противоборствующими сторонами. Это обстоятельство сильно повлияло на стратегию России. В письме к Бернадоту Александр писал, что все сражения, имевшие место в Саксонии в апреле и мае, были даны с целью задержать Наполеона и выиграть время для Австрии, которая непрестанно заявляла о том, что собирается вмешаться. В тот самый момент, когда Наполеон начал движение по территории Саксонии, австрийцы повели свое собственное наступление. Объявив обеим сторонам о своем намерении выступить в качестве посредника, Меттерних отправил к Наполеону графа Л.Ф. Бубну, а в главный штаб коалиции — графа И.Ф. Стадиона, чтобы те узнали условия, которые готовы были предложить противоборствующие стороны. Одновременно Австрия наращивала собственную армию в Богемии, чтобы использовать угрозу военного вмешательства в качестве дополнительного стимула к достижению соглашения[546].

К тому времени Австрия решительно склонялась на сторону сил коалиции. Три месяца переговоров с Францией и Россией однозначно продемонстрировали, что Наполеон оставался врагом Австрии на пути к достижению ее главных целей — возвращение утраченных территорий и восстановление некоторого подобия баланса сил в Европе. По этим коренным вопросам русская и прусская стороны вполне искренне поддерживали позицию Австрии. Если Вена действительно хотела положить конец господству Франции в Европе, она могла сделать это лишь союзе с Петербургом и Берлином, и, вероятно, только в результате военных действий. Чисто гипотетически простая угроза австрийского вмешательства на стороне сил коалиции заставила бы Наполеона пойти на уступки, достаточные для удовлетворения венского кабинета. Некоторые австрийцы надеялись на это, а Россия и Пруссия этого опасались. В конце весны и в течение лета 1813 г. вокруг этого ключевого вопроса развернулись дипломатические переговоры между Австрией, Францией и представителями коалиции.

29 апреля, за три дня до сражения при Лютцене, Меттерних отправил два важных письма барону Лебцельтерну, своему представителю в главном штабе коалиции. Министр иностранных дел Австрии отметил продолжавшееся недоверие союзников по отношению к венскому кабинету и намеревался объяснить, почему годы финансового кризиса, начавшегося в 1809 г., так сильно задержали военные приготовления. Меттерних писал, что недавние заявления Австрии, адресованные Наполеону, не должны были оставить у него сомнений относительно позиции венского кабинета. По прибытии в главный штаб союзников Стадион должен был изложить условия мира, выдвигаемые Австрией Наполеону, и заверить русских и пруссаков в твердом намерении Австрии выступить на их стороне, как только будет готова ее армия. В своем первом письме австрийский министр иностранных дел писал: «К 24 мая на территории Богемии у нас будет свыше 60 тыс. человек; всего в нашем распоряжении окажутся две мобилизованных полевых армии численностью от 125 до 130 тыс. человек и резерв, насчитывающий по меньшей мере 50 тыс. солдат». Во втором письме, стремясь развеять опасения союзников по поводу того, что их наступление в Саксонии было слишком рискованным мероприятием, он добавлял:

«Если Наполеон выиграет сражение, это не принесет ему пользы, потому как австрийские армии почти что наверняка не позволят ему развить успех: если он проиграет, его участь будет решена <…> император тем не менее желает сообщить их императорском величествам России и Пруссии о том, что им не следует сомневаться в том, что наша Богемская армия вмешается в дело, что, повторюсь, остановит любое наступление, которое могут предпринять французы в случае своей победы; на этот счет им не стоит беспокоиться ни при каких обстоятельствах»[547].

Инструкции для Стадиона были даны 7 мая. В них говорилось, что даже минимальные условия, предлагаемые Австрией Наполеону, включали пункты о возвращении Австрии и Пруссии большей части их бывших территорий, упразднении Варшавского герцогства и всех владений Франции на территории Германии к востоку от Рейна и отмене или по меньшей мере видоизменении Рейнского союза. Австрия обязалась выяснить до конца мая, готов ли Наполеон принять эти условия и прислушаться к голосу посреднической стороны. Меттерних утверждал, что требования Австрии должны были специально носить умеренный характер, поскольку она стремилась к длительному миру в Европе, который единственно мог быть построен на согласии всех великих держав. Стадион должен был заверить входивших в коалицию монархов в том, что позицию Австрии не могут изменить ни победы Наполеона, ни его поражения на поле боя. Ему предстояло выяснить мирные условия союзников, но также создать основу для военного сотрудничества на тот случай, если бы перспектива военного посредничества Австрии не поколебала решимости Наполеона[548].

И.Ф. Стадион добрался до главного штаба коалиции в девять часов утра 13 мая, одиннадцать дней спустя после сражения под Лютценом и за неделю до сражения под Баутценом. В тот день он дважды встречался с Нессельроде. 13 мая в своем рапорте к Александру Нессельроде резюмировал позицию Австрии в том виде, в каком ее изложил Стадион. Венский кабинет собирался настаивать на возвращении земель, утраченных Австрией в 1805 и 1809 г. Он также поддерживал идею восстановления территории Пруссии в том формате, как это оговаривалось в русско-прусском союзном договоре. Австрия требовала упразднения Варшавского герцогства, всех владений Франции к востоку от Рейна и самого Рейнского союза. Если Наполеон не принял бы этих условий к 1 июня, Австрия должна была вступить в войну, независимо от того, что произошло бы на поле боя к тому времени. Стадиону предстояло согласовать с союзниками основные положения плана совместных военных операций. Нессельроде справедливо отмечал, что, «безусловно, вышеперечисленные условия никогда не будут приняты Францией». Он добавлял: «Г-н граф Стадион официально обещает от имени своего двора, что никакая отговорка или уклончивый ответ со стороны императора Наполеона не заставят Вену отодвинуть срок выполнения плана операций, который будет согласован между Австрией и союзными дворами»[549].

Нессельроде был очень сдержанным и опытным дипломатом. Немыслимо, чтобы он мог неправильно — намеренно или каким-либо иным образом — понять Стадиона в столь важном деле. Сам Стадион был бывшим министром иностранных дел Австрии. При всей ненависти к Наполеону и Французской империи в Германии он никогда не стал бы намеренно вводить русских в заблуждение. Действовать подобным образом было очень рискованно, как с военной точки зрения, так и учитывая влияние этих действий на австро-русские отношения. Возможно, рвение Стадиона позволило ему несколько вольно толковать полученные инструкции, хотя невозможно узнать, о чем говорили Меттерних и Стадион перед отъездом последнего в главный штаб коалиции. Кто бы ни был виноват, однако нет сомнений в том, что сказанное Стадионом Нессельроде не отражало истинное положение дел в Вене.

Прежде всего не было никакой уверенности в том, что Франц I будет следовать намеченной Стадионом бескомпромиссной линии в том случае, если Наполеон отвергнет какое-либо из минимальных условий, предложенных Австрией, будет тянуть время или одерживать военные победы над союзниками. Кроме того, когда Нессельроде три недели спустя наконец удалось встретиться с фельдмаршалом Шварценбергом и генералом Радецким, главными военачальниками Богемской армии, они заверили его, что австрийская армия никогда не могла и помыслить о том, чтобы пересечь границу с Богемией ранее 20 июня. Замешательство и подозрения со стороны России были неизбежны. Говорил ли Стадион от имени Меттерниха? Каковы были истинные взгляды уклончивого министра иностранных дел, и говорил ли он от имени Франца I? Понимал ли (не говоря уже о том, чтобы контролировать), кто-либо из государственных деятелей Австрии, что именно делалось в армии для ее подготовки к войне[550]?

Категорические заверения в поддержке, исходившие от австрийской стороны, для войск коалиции были серьезным дополнительным основанием к тому, чтобы прекратить отступление от Баутцена и попытать счастья в еще одном сражении с Наполеоном. Тем не менее при наличии основательных причин для того, чтобы попытаться выиграть время и замедлить продвижение Наполеона это решение было очень рискованным. В сражении при Баутцене 20–21 мая союзники могли выставить только 96 тыс. человек: к концу сражения у Наполеона было вдвое больше войск, а что касается пехоты, то его превосходство было еще значительнее, что могло иметь решающее значение на поле боя. На карте местность в районе Баутцена, казалось, располагала к тому, чтобы занять прочную оборону. Когда русские войска прибыли на место, они по своему обыкновению сразу же начали рыть рвы и возводить укрепления. Хотя отдельные оборонительные пункты были очень сильно укреплены, позиция в целом была разделена ручьями и оврагами на несколько участков. Координация обороны или перемещение резервов с одного участка на другой были сопряжены с трудностями. Кроме того, позиции союзников были слишком растянуты для столь небольшого количества войск. Русские имели в четыре раза меньше людей на километр, чем под Бородино.

Граф Ланжерон прибыл в Баутцен вместе с войсками Барклая де Толли всего за четыре дня до сражения. После падения Торна они двинулись форсированным маршем на выручку основных сил армии. В сражении при Баутцене корпус Ланжерона, находившийся под общим командованием Барклая, стоял на правом фланге линии войск коалиции, куда, как оказалось, Наполеон собирался направить главный удар своих сил под командованием маршала Нея. В своих мемуарах Ланжерон отмечал, что рельеф местности давал солидные преимущества оборонявшейся стороне, но, чтобы удержать эти позиции, нужно было иметь 25 тыс. человек, а у него имелось всего 8 тыс. Корпус Евгения Вюртембергского находился на левом фланге войск коалиции. Как и Ланжерон, он признавал, что решение принять бой при Баутцене было принято прежде всего по политическим мотивам. По мнению Вюртембергского, «учитывая, в сколь сильном меньшинстве мы были и сколь протяженные позиции мы удерживали, мы могли рассчитывать не на победу в сражении, а лишь на то, что нам удастся нанести урон неприятелю и провести организованное отступление под прикрытием нашей многочисленной кавалерии»[551].

В случае сражения с лучшим генералом своего времени, имевшим двойной численный перевес, велика была вероятность, что союзники будут наголову разбиты. Даже очередной Фридланд, не говоря уже об Аустерлице, возможно, уничтожил бы эту коалицию, как это ранее происходило со многими другими. Если бы не ошибки маршала Нея, Наполеон 21 мая мог одержать победу, равную той, что он в свое время одержал под Фридландом.

План Наполеона был прост и нес в себе огромный разрушительный потенциал. 20 мая его ограниченные и ложные атаки должны были приковать основные силы союзников к оборонительной линии, тянувшейся от подножья Богемских гор на их левом фланге до Креквицких высот — на правом. Эти атаки должны были продолжаться 21 мая. Учитывая численность французов, было легко провести эти атаки очень убедительно и даже заставить союзников направить туда часть своих резервов, чтобы остановить французов. Но решающий удар предстояло нанести 21 мая корпусам Нея и Лористона по позициям Барклая, находившимся на правом краю позиций союзников близ Гляйна. Имея подавляющее численное превосходство, они должны были прорвать оборону Барклая и выйти в тыл коалиционных войск, отрезав все пути, по которым союзники могли бы организованно отступить на восток к Райхенбаху и Гёрлицу, грозя обратить врага в беспорядочное бегство на юг, через австрийскую границу. Этот план был абсолютно реалистичным, чему, несомненно, способствовало наличие у Александра навязчивой мысли о том, что основная угроза ожидалась на левом фланге в виде попыток Наполеона оттеснить союзников от границы с Богемией и тем самым похоронить их надежды на совместные действия с австрийцами. Напротив, Витгенштейн справедливо полагал, что главная опасность исходит с севера. Однако к тому времени Александр успел разувериться в Витгенштейне и действовал практически самостоятельно, являясь де факто главнокомандующим. Более того, Витгенштейн не облегчил положение, поведав императору, что Барклай командовал 15 тыс. человек, тогда как на самом деле у него была едва ли половина от этого количества[552].

20 мая сражение пошло по плану Наполеона. Вдоль всей линии фронта коалиции, вплоть до Креквицких высот, развернулись ожесточенные бои, и Александр направил часть своих резервов на левый фланг, туда, где видел угрозу. Тем временем солдаты Барклая всего лишь были потревожены немногочисленными перестрелками. На следующее утро сражение возобновилось на участке от предгорий Богемии до Креквица, но Ней и Лористон также вступили в бой.

На краю правого фланга сражение началось около девяти утра. Барклай быстро осознал всю безнадежность попыток остановить превосходящие силы противника, с которыми ему пришлось столкнуться. Он мог надеяться лишь на то, что ему удастся осуществить сдерживающие действия на высотах близ Гляйна и как можно дольше оборонять ключевые пути отступления. Ланжерон отмечал, что в особенности 28-й и 32-й егерские полки в то утро продемонстрировали умение и героизм, сдерживая французов до последней минуты и позволив русской артиллерии покинуть поле боя после того, как она нанесла противнику большие потери. Сам Барклай шел впереди своих егерей, вдохновляя их своими спокойствием и неустрашимостью в минуту крайней опасности. Несмотря на спокойствие русских и временную передышку, выигранную в результате контратаки прусских войск под командованием Клейста, положение становилось все более отчаянным по мере того, как росло давление со стороны Нея, часть корпуса Лористона грозила обогнуть правый фланг Барклая. Когда в три часа пополудни деревня Прайтиц наконец была взята французами, Лористон смог легко продвинуться вперед и отрезать жизненно важную линию отступления союзников по дороге на Вайсенбург.

Вместо этого, к счастью для русских, Ней позволил себе чересчур увлечься яростной схваткой, происходившей справа от него на Креквицких высотах, где Блюхер сдерживал натиск Сульта, в состав войск которого входили корпус Бертрана и наполеоновская гвардия. Вместо того чтобы пробиваться на юго-восток в сторону линии отступления союзников, Ней не только направил собственный корпус против Блюхера на юго-запад, но и отдал Лористону приказ оказать ему поддержку. Оказавшись лицом к лицу с превосходящими силами противника, старый Блюхер, по-прежнему призывавший своих людей сражаться подобно спартанцам при Фермопилах, был вынужден отступить — очень неохотно, но как раз вовремя — по дороге, которая все еще была открыта благодаря усилиям войск Барклая. Русская лейб-гвардия и тяжелая кавалерия получили приказ прикрывать отступающих.

Правый фланг и центр сил коалиции двигались по дороге на Райхенбах и Вайсенбург, левый — по параллельной дороге, которая вела через Лёбау на Хохкирх. Это отступление, по сути, являлось фланговым маршем через переднюю линию гораздо более многочисленных сил противника, который совершался после двухдневных изнурительных боев. Ланжерон писал: «Тем не менее маневр был завершен в величайшем порядке и без малейших потерь, как и все прочие отступления, которые провела за время войны эта превосходная русская армия благодаря своей безупречной дисциплине, умению повиноваться и прирожденной храбрости русских солдат и офицеров». Несомненно, Ланжерон был пристрастным очевидцем событий, но барон фон Оделебен, саксонский офицер в штабе Наполеона, наблюдал за русским арьергардом 21 мая и сделал запись, что «русские отступали очень упорядоченно» и «провели отступление, которое может считаться тактическим шедевром <…> хотя линии союзников были смяты по центру, французам так и не удалось ни отрезать часть армии противника, ни захватить неприятельскую артиллерию»[553].

Для Наполеона исход сражения при Баутцене стал большим разочарованием. Вместо решительной победы он всего лишь оттеснил противника вдоль линии его отступления, потеряв 25 000 человек против 10 850 убитых и раненых в рядах русской и прусской армий. Преследование отступавших сил коалиции принесло ему не больше радости. 22 мая, на следующий день после Баутцена, французы нагнали русский арьергард при Райхенбахе. Отступлению последнего мешали заторы на улицах города, но это обстоятельство не тревожило командиров арьергарда — Милорадовича и Евгения Вюртембергского. Снова Оделебен наблюдал следующую картину:

«Распоряжения касательно обороны спорной высоты делают величайшую честь командиру русского арьергарда. Дорога на Райхенбах, спускающаяся с противоположной стороны холма, на выходе из города делает поворот. Русский генерал до самого конца сохранял преимущество, которое давала ему позиция, и его войска не отступали до тех пор, пока не подошли столь крупные силы французов, что сопротивление стало совершенно невозможно. Сразу после этого его видели защищавшим еще одну высоту между Райхенбахом и Маркерсдорфом, где он вновь остановил движение французов»[554].

Именно «эшелонированное отступление» Вюртембергского, заставившее французов продвигаться черепашьими шагами, взбесило Наполеона и привело его в столь сильное нетерпение, что он взял командование авангардом на себя. В тот вечер русский арьергард занял очередную оборонительную позицию за деревней Маркерсдорф. Когда Наполеон с боем пробивался через деревню, первый же залп русской артиллерии смертельно ранил его гофмаршала и ближайшего друга — Жеро Дюрока. Спустя четыре дня при Хайнау прусская кавалерия устроила засаду на проявивший неосмотрительность французский авангард под командованием генерала Мэзона и наголову его разбила. Как это уже случалось, подвиги союзного арьергарда дали их товарищам время для организованного отступления, но в последние десять дней весенней кампании 1813 г. они фактически добились гораздо большего. Перед Наполеоном предстала кавалерия союзников, сильно превосходящая его собственную, и невозмутимые русские арьергарды, подобные тем, что он преследовал в предыдущем году до самой Москвы, но так и не смог добиться своего. Наполеон не был бы человеком, если бы не содрогнулся при мысли о том, что ему придется возобновить ту же игру в мае 1813 г., имея при этом гораздо более слабую кавалерию. Арьергарду же союзников удалось полностью скрыть от Наполеона глубокие разногласия и потенциальный беспорядок, имевшиеся тогда в главном штабе коалиционных сил.

Разногласия были вызваны прежде всего тем обстоятельством, что союзники оказались перед очень сложными стратегическими дилеммами. Если вмешательство Австрии было действительно неизбежно, тогда приоритетная задача, возможно, должна была состоять в том, чтобы держаться границы Силезии с Богемией и готовиться к соединению с наступавшими силами Габсбургов. Однако если австрийцы запаздывали с помощью или вовсе оказывались не в состоянии помочь, подобный шаг мог стать роковым. Прусско-русская армия легко могла оказаться в ситуации, когда Наполеон обходил бы ее с восточного фланга и прижимал к границе нейтрального государства. Попытки остаться возле границы между Силезией и Богемией были по меньшей мере чреваты трудностями по части нахождения провианта, а также ставили под угрозу коммуникации, соединявшие части русско-прусской армии с территорией Польши, откуда к ним поступало все необходимое и подходили подкрепления.

Это стало проклятием для Барклая де Толли, 29 мая сменившего Витгенштейна на посту главнокомандующего. Многомесячные бои в сочетании с неумелым управлением Витгенштейна довели русскую армию до состояния замешательства, при котором корпуса, дивизии и даже полки были расстроены и изуродованы в результате переформирований и исполнения специальных заданий. Витгенштейн не знал даже точного местоположения своих боевых подразделений, не говоря уже об их численности. К концу мая в люди начали голодать. Чтобы решить все эти проблемы, Барклай избрал отступление за Одер в Польшу с целью реорганизации армии. Он обещал завершить эту реорганизацию в течение шести недель. Отступив к собственным базам снабжения, русские могли быстро решить задачу обеспечения армии продовольствием и восстановления ее структуры. Кроме того, в тот период времени на театр военных действий прибывали многотысячные подкрепления. В их числе были грозные дивизии Ф.В. Остен-Сакена, укомплектованные большим числом ветеранов, чем любые другие армейские части за исключением лейб-гвардии; превосходная 27-я дивизия Д.П. Неверовского; кавалерия П.П. Палена; а также многочисленные резервы, сформированные в России зимой 1812–1813 гг., счет которым шел на десятки тысяч. Многие тысячи бойцов должны были вот-вот снова вернуться в строй из госпиталей, и им требовалась некоторая передышка, чтобы вновь втянуться в ритм полковой жизни.

Однако, если принятое Барклаем решение и имело смысл в плоскости узко военных интересов России, то с политической точки зрения оно таило в себе взрывной потенциал. Для Пруссии этот шаг означал оставить Силезию и предоставить Наполеону возможность направить часть войск для отвоевания Берлина и Бранденбурга. Это решение могло бы сорвать планы вступления в войну Австрии — со всей очевидностью на ближайшее будущее, а вероятно, и навсегда. 31 мая, после того как известия о Баутцене дошли до Вены, ганноверский посол писал:

«…опасения императора [т. е. Франца I] относительно вторжения французов растут день ото дня. Возможно, они усиливаются вследствие беспокойства о том, как бы российский император не вышел из игры. Люди столь сильно напуганы, что боятся того, что если союзники будут оттеснены к Висле, через несколько месяцев Бонапарт получит подкрепление в виде новобранцев 1814 г., оставит 100-тысячный наблюдательный корпус напротив коалиции и обрушится с остальными силами на Австрию. Поговаривают, что для того, чтобы избежать этой беды, Австрия должна предпринять скорейшие шаги к началу мирных переговоров».

Несмотря на все красивые слова Меттерниха о том, что военные события не влияют на политику Австрии, Стадион ужаснулся при виде того, какое воздействие на поведение австрийцев оказало отступление коалиционной армии в Польшу, и имел для этого все основания[555].

Первоначально Александр уступил Пруссии, нуждавшейся в том, чтобы держаться границы с Богемией и находиться в тесном взаимодействии с австрийцами. Армия получила приказ отклониться к югу от линии отступления в направлении Польши и занять позицию близ Швейдница и старинных укреплений в Бунзельвице, где Фридрих II разбил австрийцев во время Семилетней войны. Посовещавшись с прусской стороной, Александр пришел к выводу, что в случае необходимости союзники смогут сражаться здесь с Наполеоном, имея тактическое преимущество. Однако вскоре по прибытии стало ясно, что местные чиновники не сделали ничего для того, чтобы исполнить приказания Фридриха Вильгельма по части перестройки старых оборонительных укреплений, и что единственная подходящая позиция, имевшаяся поблизости, могла быть удержана силами не менее чем 100 тыс. человек. Силезский ландвер, присутствие которого, как предполагалось, должно было усилить армию, так и не удалось обнаружить. Кроме того, вскоре со всей остротой дали о себе знать трудности, связанные с продовольственным снабжением армии[556].

Основная причина этого, как уже было отмечено, заключалась в том, что регион Верхней Силезии даже в мирное время зависел от поставок продовольствия из Польши и не мог моментально прокормить всю коалиционную армию, собранную в одном месте, как это должно было произойти в ближайшем будущем. Хотя Кутузов еще в апреле умолял Штейна создать продовольственные склады в восточной Саксонии, ничего так и не было сделано, это явилось всего лишь одним из элементов полного провала Штейна, обязанного эффективно мобилизовать ресурсы Саксонии в то время, пока союзники занимали территорию королевства. Барклай частично возлагал вину на Витгенштейна, открыто указывая в письме к нему на то, что, когда тот принял на себя верховное командование армиями и вник в проблему продовольственного снабжения, ему стало ясно, что никаких подготовительных мер для создания запасов продовольствия принято не было. Барклай отмечал, что, пока ранее войска находились в герцогстве Варшавском и Саксонии, они питались исключительно за счет реквизиций, проводимых в пределах территорий, на которых они были размещены или через которые продвигались, и реквизиции велись только в присутствии войск. В тылу армии практически не было создано резервных магазинов. Когда армия начала испытывать недостаток продовольствия, жалобы неизбежно последовали и со стороны Г.Ф. Канкрина. 4 июня он отправил Барклаю исполненный горечи ответ, в котором утверждал, что пруссаки не предоставили в его распоряжение практически ничего, и что на прусской территории он не мог производить реквизиции продовольствия или отправлять какую-либо власть. Канкрин сетовал, что никто не спросил его о возможности продовольственного снабжения войск, когда принималось решение идти на Швейдниц[557].

По мере того как армия начинала голодать, а времени для вмешательства Австрии оставалось все меньше, на русско-прусском совете, состоявшемся 2 июня, было решено отступить в направлении Одера. П.М. Волконский к тому времени уже отдал приказ о перемещении армейской казны обратно в Калиш и о начале подготовительных работ по уничтожению мостов через Одер, которые следовало разрушить сразу после прохода армии. Тем временем в правящих кругах Пруссии началось брожение, так как все их усилия по освобождению собственной страны как никогда были близки к провалу.

Пылкий по натуре генерал Лесток, военный наместник в Берлине 30 мая рапортовал канцлеру Гарденбургу о том, что французы направлялись к переправам через Одер «с тем, чтобы устремиться в Польшу и возбудить там восстание. Невообразимая терпимость, продемонстрированная в Варшаве, довольно хорошо подготовила для этого почву». Попытка превратить Силезию в еще одну Испанию и поднять здесь восстание против вторгавшихся в нее французов окончилась разочарованием. Если бы население все же ополчилось против французов, Лесток полагал, что ландштурм (ополчение) мог поглотить силы многих тысяч солдат неприятеля. Фактически ничего подобного не произошло. Лесток отмечал, что «дворянство Силезии ничего не хотело делать с ополчением, что делает легко объяснимым прискорбные факты увиливания от своих обязанностей и выхода ополченцев из повиновения», добавляя при этом, что командира ополчения «должно было судить как изменника родины и немедленно расстрелять». Между тем на совете 2 июня Блюхер и Йорк утверждали, что, если бы русские отошли за Одер, прусская армия должна была от них отделиться и защитить то, что оставалось от территории Пруссии[558].

В течение недели острого кризиса, когда вся стратегия Александра грозила развалиться, сам он демонстрировал выдающиеся лидерские качества. Посреди австрийского виляния, прусской истерии и стенаний своих собственных генералов он проявил достойные восхищения спокойствие, благоразумие и оптимистичный взгляд на перспективы окончательной победы. Как и в сентябре 1812 г., его спокойное мужество частично укреплялось верой в волю Всевышнего и его милосердие. В конце апреля он взял однодневную передышку от войны и нанес необъявленный визит в общину моравских братье в Гернгуте, где без сопровождения в течение двух часов вел глубокие беседы с братьями. Его душевные силы подкрепила также пасхальная служба в Дрездене, после которой он писал А.Н. Голицыну: «…мне трудно выразить чувства, которые я испытывал, размышляя обо всем, что случилось за прошедший год, и о том, куда привело нас Божественное Провидение»[559].

Чудесным образом оптимизм Александра был вознагражден, когда Наполеон склонился в пользу предложений Австрии и согласился на перемирие, которое продлилось до 20 июля и сопровождалось мирными переговорами. Первоначальный замысел Наполеона состоял в том, чтобы попытаться начать переговоры напрямую с русскими. Только когда Александр отверг эти попытки, Наполеон согласился на посредничество Австрии и приказал своим доверенным лицам подписать 4 июня перемирие. Впоследствии он напишет, что это было одним из худших решений в его жизни.

Причина, по которой Наполеон пошел на перемирие, заключалась в необходимости привести в порядок французскую кавалерию и предпринять меры против возможного вмешательства Австрии. Он мог бы привести и другие веские аргументы. Наполеоновские войска были истощены, число заболевших достигло тревожной отметки, и эта цифра, несомненно, возросла бы в случае вторжения в Польшу. Французские коммуникации растянулись, что делало их более уязвимыми перед вылазками отрядов коалиции. Фактически накануне перемирия крупные силы под командованием А.И. Чернышева и Михаила Воронцова были близки к тому, чтобы захватить Лейпциг, находившийся в глубоком тылу Наполеона, вместе со всем его гарнизоном и обширными складами. Для французского императора это стало напоминанием о необходимости создания укрепленных и надежных баз для будущей кампании. Тем не менее, сколь бы вескими не были все эти причины, они не перевешивали тех огромных преимуществ, которые получил бы Наполеон, вторгшись в пределы Польши, разделив силы русской и прусской армий и отпугнув собиравшихся вмешаться австрийцев. Последующая самокритика Наполеона была справедлива. По всей вероятности, если бы он продлил весеннюю кампанию 1813 г. всего на несколько недель, он обеспечил бы себе мир на очень выгодных условиях.

Барклай не мог поверить в свою удачу. Он просил о шести неделях для восстановления своей армии, и Наполеон дал их ему; при этом Барклаю не нужно было рисковать разрывом с Пруссией или Австрией или же проводить преобразования внутри своих войск в разгар военных операций. Когда Ланжерон получил сообщение о перемирии, то «отправился в штаб Барклая, и он встретил меня шумным хохотом: столь бурное проявление радости было вовсе не типично для Барклая. Он всегда был холоден, серьезен и строг как по духу, так и по манерам. Мы оба смеялись над Наполеоном. Барклай, все генералы и наши монархи были пьяны от радости и имели на то все основания»[560].

ВОССТАНОВЛЕНИЕ АРМИИ

За время летнего перемирия 1813 г. русская армия преобразилась. К началу осенней кампании она не только успела отдохнуть, хорошо подкормиться и пройти реорганизацию, но и значительно увеличила свою численность по сравнению с маем. Чтобы понять, как это произошло, нам потребуется двинуться в несколько ином направлении посмотреть, что же происходило в тылу российской армии. Отчасти это предполагает понимание сложного процесса воспитания, подготовки и экипировки сотен тысяч рекрутов, пополнивших ряды полевых армий в 1812–1814 гг. Одно перемещение всех этих подразделений из внутренних районов России в Германию было трудновыполнимой задачей. Осенью 1812 г. главный полигон для подготовки резервных армий находился в Нижегородской губернии, в 1840 км от российской границы с герцогством Варшавским. По подсчетам военного министерства, чтобы покрыть это расстояние, войска должны были идти маршем в течение пятнадцати недель[561].

Оказавшись в Польше и Германии, части русской армии сразу же должны были озаботиться вопросом пропитания и обеспечения себя всем необходимым на время действий на столь значительном отдалении от собственных баз снабжения. Масштабность этой задачи легче представить, если помнить, что в 1813–1814 гг. за пределами Российской империи служило более полумиллиона русских солдат, и что происходило это в Европе, где всего лишь два города имели население свыше 500 тыс. человек. Равным образом полезно вспомнить об опыте, приобретенном Россией в ходе Семилетней войны (1756–1763), когда русские войска действовали в тех же самых районах Германии, что ив 1813 г. Тогда их усилия были серьезно подорваны необходимостью каждую весну отходить на сотни километров в восточном направлении, поскольку они не могли получить все необходимое на территории Пруссии. Для русских в 1813–1814 гг. победить Наполеона было лишь полдела. Не менее сложной задачей и их достижением было то, что они сумели привести с собой крупные армии, способные воевать с Наполеоном[562].

В соответствии с приказом по полевым армиям, изданным М.Б. Барклаем де Толли в январе 1812 г., по мере наступления русских войск на запад по территории Восточной и Центральной Европы была создана сеть военных дорог. Она брала свое начало в глубинах Российской империи и тянулась до самой границы. По этим дорогам шло перемещение большей части подкреплений, боеприпасов и прочих необходимых вещей, обеспечивавших силу и боеспособность русской армии. Вдоль этих дорог на равном удалении друг от друга были организованы госпитали, а также назначены коменданты городов. В распоряжении комендантов имелось до сотни кавалеристов из числа башкир и калмыков, которые при должном присмотре представляли собой грозную военную полицию. Комендант был обязан убедиться в том, что дороги и мосты находятся в исправном состоянии, а госпитали и склады снабжаются и управляются надлежащим образом. Он отмечал прибытие и отправку всех воинских подразделений на своем участке дороги, каждые десять дней донося в главный штаб обо всех передвижениях. Военные дороги значительно облегчили процедуру контроля над перемещением войск к границе, их прокормлением и снабжением их всем необходимым. Эта система также препятствовала дезертирству и мародерству[563].

В законе об армии, изданном в январе 1812 г. (по ст. ст.), также довольно подробно говорилось, как следует снабжать и кормить солдат, служивших за границей. Четкая грань проводилась между действиями на союзных территориях, где все подобные вопросы регулировались на основе соглашений между странами, принимавшими участие в действиях, и ведением кампании на землях неприятеля. В законе не оговаривалось положение нейтральных держав: на их территории следовало вести себя так же, как если бы она принадлежала противнику. На враждебной или нейтральной территории армия должна была обеспечивать себя всем необходимым посредством реквизиций. Ее ежедневное содержание переставало быть заботой российского казначейства. Однако реквизиции следовало проводить упорядочение, с целью сохранения дисциплины в войсках и защиты местного населения и хозяйства. Везде, где это было возможно, данная задача возлагалась на местные власти, которые должны были работать под присмотром официальных лиц из интендантской части армии. Генерал-интендант полевой армии являлся — по должности генерал-губернатором всех занятых территорий, и все чиновники были обязаны подчиняться его приказам под угрозой суровых наказаний за неповиновение. За всю полученную еду и прочее довольство предполагалось выдавать расписки с целью пресечения беспорядков и предоставления местным властям возможности уравнять тяготы посредством выплаты денег держателям этих расписок из налоговых поступлений[564].

В первой половине 1813 г. русские армии действовали прежде всего в Пруссии и Польше. Задолго до подписания союзного договора с Фридрихом Вильгельмом Александр согласился расплатиться за реквизиции, произведенные в Пруссии. Одну пятую причитавшейся суммы предполагалось уплатить тотчас же в российских бумажных рублях, остальное — позднее, в обмен на расписки. Автором этой идеи выступил Штейн, исходивший из политических соображений, а также полагая, что не имеет смысла разорять население будущего союзника, чьи скудные ресурсы вскоре должны были в полном объеме пойти на нужды военной экономики. Впоследствии, когда русские войска действовали на территории Саксонии и Франции, подобная уступка Пруссии больше не делалась[565].

Как только был подписан русско-прусский союзный договор, правительства обеих держав пришли к соглашению о постое частей русских армий на территории Пруссии. Приставленные к русским корпусам прусские комиссары должны были проводить реквизиции необходимого количества провизии в обмен на расписки. Вслед за этим комиссары распоряжались поставками продовольствия и расквартированием войск среди местного населения. Щедрыми были условия, на которых определялась общая сумма платежей за постой русских войск на землях Пруссии. Цены на продовольствие рассчитывались исходя из средних полугодовых показателей по всей Пруссии, а не на основе цен, подвергшихся сильной инфляции в местах действия крупных скоплений войск. Три восьмых части платежей от общего итога предполагалось внести в форме поставок зерна из России в порты Пруссии, что русские в любом случае планировали сделать для нужд собственной армии. Еще три восьмых части платежей подлежали покрытию по распискам после окончания войны. Остальные две части следовало внести в бумажных рублях. Расплачиваться дефицитной на тот момент серебряной и золотой монетой от русских не потребовали вовсе[566].

Положение в герцогстве Варшавском было в корне отличным, поскольку здесь речь шла о захваченной территории противника. Польское продовольствие имело решающее значение для военной экономики России в 1813 г. Без него русская армия не смогла бы остаться в строю летом и осенью этого года. Тот факт, что все продовольствие было реквизировано бесплатно, был также крайне важен для русского казначейства. Хотя точный подсчет невозможен, вклад герцогства Варшавского в прокорм и содержание полевой и резервной армии русских, расквартированных на польской территории с весны 1813 г., исчислялся десятками миллионов рублей[567].

Однако политика России в Польше была противоречива. С одной стороны, для поддержания военной экономики России из польского населения требовалось выжать все соки. С другой стороны, император заботился о том, чтобы добиться расположения поляков, которых он желал в будущем сделать своими подданными. В прокламации Кутузова к созданию польского временного Совета, которая была издана в марте 1813 г., этому органу предписывалось действовать так, чтобы «все состояния восчувствовали попечение об них его императорского величества и сим самым, равно как и прекращением всякого набора рекрут, удостоверились, сколь велико различие между отеческим управлением и таким, которое принуждено грабить, дабы удовлетворить ненасытной жадности властелинов, называющих себя союзниками». Подавляющее большинство чиновников герцогства Варшавского остались на службе, так как им пообещали сохранение жалования в полном размере, полную защиту личных прав и имущества и пригрозили строгим наказанием в случае неподобающего поведения, которое должно было быть приведено в действие русскими войсками. Это обстоятельство было очень на руку русским, которые собственными силами не могли и близко решить задачу подбора кадров для управления Польшей. Однако это означало и то, что большинство польских чиновников стали бы энергично проводить реквизиции в пользу русских лишь в том случае, если на кону действительно стояли их собственные жизни и карьеры[568].

Временный Совет возглавили двое русских: пост вице-президента занял старый друг Александра H.H. Новосильцев, проницательный и тактичный политический деятель, чье назначение явилось лишним свидетельством того, сколь важно для императора было склонить поляков на свою сторону. Президентом совета и одновременно генерал-губернатором герцогства стал бывший генерал-интендант армии Кутузова В.С. Ланской, на место которого был назначен Е.Ф. Канкрин. Назначение Ланского еще яснее обозначило намерения России использовать Польшу для прокормления своей армии, хотя большинство генералов вскоре уверились в том, что Ланской «переметнулся к своим» и начал служить скорее польским, чем российским интересам. Для русских, однако, серьезной проблемой являлась не Варшава, а положение дел на губернском уровне. Вопреки сказанному в законе об армии, перегруженное обязанностями интендантство русской армии было не в состоянии выделить из своего состава чиновников для наблюдения за польскими властями на местах. Не было возможности поручить это и армейским офицерам. Вместо этого Кутузов просил Александра направить для этой цели чиновников из внутренних районов России, и это было сделано. Но численность и уровень подготовки этих чиновников были гораздо ниже того, что требовалось[569].

В целом с января по середину мая 1813 г. продовольственное снабжение войск шло гладко, а конфликты на этой почве были редкостью. Это в особенности касалось Пруссии и прусских поселений на территории герцогства Варшавского, население которых ненавидело Наполеона и видело в русских освободителей. Даже в районах, населенных поляками, дела обычно шли достаточно хорошо, хотя авангард Кутузова, проходивший через центр герцогства Варшавского большую часть января держался на сухарях и получил мясо и водку, полагавшиеся ему в военное время, лишь в начале февраля. Поляки, несомненно, пострадали, но не так сильно, как гражданское население в местностях, захваченных Наполеоном или Фридрихом Великим в годы Семилетней войны. Русские не объявляли воинского призыва и не накладывали военной контрибуции. Их военачальники не без успеха пытались поддерживать дисциплину и защищать гражданское население. Например, 18 февраля Канкрин издал инструкции о продовольственном снабжении русских войск из польских складов или за счет хозяйств, в которых они были расквартированы. Озвучив точный размер продовольственного обеспечения войск, которое для солдат, несших службу за границей, предусматривало выдачу мяса и водки три раза в неделю, он призывал местное население докладывать обо всех чрезмерных требованиях, предъявляемых военными. Учитывая истощенность солдат и традиционно недоверчивое отношение к полякам, только усилившееся в после событий 1812 г., можно сказать, что регулярные части армии вели себя на удивление хорошо. 23 марта Кутузов писал жене из Калиша: «…поведение наших войск здесь всех удивляет, и моральность в солдатах такая, что и меня удивляет»[570].

В течение шести недель с середины мая 1813 г. армия, однако, столкнулась с продовольственным кризисом. В ключевой записке, подготовленной для Александра, Барклай излагал причины этого кризиса. Он утверждал, что возникшие в армии проблемы являлись следствием того, что на протяжении целого года она с боями перемещалась по огромной территории, чего до этого никто и никогда в истории не делал. Неурядицы были неизбежны. Армия ушла далеко вперед от запасов продовольствия, заготовленных в России, а войска израсходовали практически всю имевшуюся у них с собой еду. По условиям подписанной конвенции, предполагалось, что власти Пруссии будут обеспечивать продовольствием русские войска, находившиеся на прусских землях. В Силезии, однако, провиант на прусских складах имелся в количестве, недостаточном даже для прокормления собственных войск в мае 1813 г. кое-что можно было бы поправить, если бы войска могли купить продовольствие за серебро, но походная казна была почти пуста. Таким образом, армия в 1813 г. получила менее четверти денег, которые ей полагались по росписи министерства финансов. На более длительном временно м отрезке, однако, ответом на нужды армии было не использование для продовольственных закупок денежных средств, имевшихся в России в ограниченном количестве, а проведение вместо этого эффективных реквизиций в герцогстве Варшавском. Основная цель записки Барклая состояла в том, чтобы донести до Александра мысль о необходимости заставить министра финансов Д.А. Гурьева немедленно выделить требуемые средства и принудить варшавского генерал-губернатора В.С. Ланского выполнить план армии по проведению массовых реквизиций на территории герцогства. В заключение Барклай делал вывод: до тех пор пока Александр этого не сделает, он не может поручиться за то, что русская армия не столкнется с катастрофическими последствиями, которые роковым образом скажутся на русских солдатах и военных операциях России[571].

В своем рапорте Александру Барклай писал, что в начале июня от голода солдат спасло только счастливое прибытие подвижного армейского магазина бывшей Дунайской армии Чичагова. Привезенный им крупный запас сухарей позволил войскам продержаться несколько недель. Первоначально магазин был сформирован в Подолье и Волыни летом 1812 г., и 2340 телегам, оставшимся в его составе, пришлось пробираться по снегу и грязи более тысячи километров, несмотря на то, что тяжелогруженые крестьянские телеги, как считалось, могли преодолеть не более ста пятидесяти километров. Многие телеги были наспех построены из невыдержанной древесины. Большинство имело облегченную конструкцию, и все — низкую посадку и маленькие колеса. Во время осенней и весенней распутицы лошади тащили их с очень большим трудом. По сравнению с австрийскими повозками, отмечал впоследствии командир магазина, русские телеги, позаимствованные у гражданского населения и находившиеся в его обозе, везли меньше багажа, быстрее ломались и требовали большего количества лошадей.

Положение дел не облегчало и то, что вначале многие телеги тянул рогатый скот. Из-за неуемного аппетита этих животных запряженный ими обоз не мог перемещаться в зимнее время. Следовательно, в январе и феврале 1813 г. подвижной армейский магазин прекратил движение, а рогатый скот был пущен на мясо. С наступлением весны подгоняемый Кутузовым подвижной магазин снова двинулся в путь, рогатый скот сменили реквизированные лошади, но причудливый внешний вид этой процессии подчеркивал тот факт, что большинству лошадей приходилось тянуть телеги с упряжью, которая первоначально предназначалась для рогатого скота. Многие возницы никогда прежде не имели дела с лошадьми, не получали жалования с момента отправления и в ряде случаев являли собой тип крестьянина, от которого стремился избавиться помещик. В подобных условиях чудом было уже то, что магазин вообще достиг пункта назначения[572].

Прибытие подвижного магазина дало Пруссии достаточно времени для того, чтобы привести в порядок свою систему, предназначенную для снабжения русской армии. Как только стало ясно, что перемирие продлится несколько недель, появилась возможность разместить солдат и офицеров по квартирам. Командующие русской кавалерией всегда проявляли исключительную заботу о надлежащем питании своих лошадей, теперь же кавалерийские полки можно было перебросить в тыл, где овес имелся в изобилии. Тем временем власти Пруссии помогли Канкрину заключить подряд с частными прусскими поставщиками, которые предложили 55 тыс. суточных рационов муки и хлеба, частично в кредит и частично в обмен на бумажные рубли. На местах боевых действий большим дефицитом были телеги. Поэтому прибытие в середине июля 4 тыс. телег в составе главного подвижного армейского магазина было особенно ценно. Канкрин разбил часть телег магазина на эшелоны, которые должны были поэтапно доставлять продовольствие из Польши. Остальные телеги использовали для сбора продуктов, которые были куплены или позаимствованы у прусского населения и которые ранее не было возможности перевезти[573].

Ко времени прибытия главного подвижного армейского магазина Александр уже успел эффективно откликнуться на просьбу Барклая по поводу денег. Он незамедлительно направил в главный штаб армии 2,5 млн. бумажных рублей, которые были изъяты из фондов министерства финансов, хранившихся в Германии[574], и повелел Гурьеву выделить остаток суммы без промедления, заметив, что он лично засвидетельствовал, сколь неотложными были нужды армии. Получив прямой наказ от императора, Гурьев 13 июля писал Барклаю, что он уже направил к нему 4,8 млн. серебряных и 4 млн. бумажных рублей, и что дополнительные средства готовятся к отправке[575].

С точки зрения главного штаба, проволочка Гурьева с отправкой денег, уже согласованных в военном бюджете, не имела оправдания. Разумеется, министр финансов придерживался на сей счет иного мнения. Еще до наполеоновского вторжения бюджетный дефицит мог быть покрыт исключительно за счет выпуска бумажных денег, а боязнь финансового краха была обычным явлением. Из-за войны расходная часть бюджета быстро росла, а доходная сокращалась. В 1812 г. была недополучена почти четверть ожидавшегося государственного дохода. В первом квартале 1813 г. положение дел еще ухудшилось: к концу апреля было получено лишь 54% ожидавшегося дохода. Гурьев возлагал вину на «всеобщее потрясение <…> когда народ, сверх обыкновенных прежних и вновь в 1812 г. установленных налогов, ополчениями, наборами, воинскими требованиями, нарядами и пожертвованиями, по весьма умеренному исчислению пресыщающими 200 тыс. руб., истощил все свои способы». Перед лицом грядущего крупного бюджетного дефицита все, что мог сделать Гурьев, это по возможности сократить расходы и восполнить недостающие средства за счет выпуска дополнительных бумажных денег. В апреле 1813 г. он предрекал, что в том случае, если война продолжится в 1814 г., а объем ее финансирования останется на прежнем уровне, то это грозит «осушением самых источников произрождения государственных богатств»[576].

Хотя Гурьев опасался гиперинфляции в России, он склонялся в пользу той точки зрения, что высокий уровень экономической активности, связанной с необходимостью восстановления разрушенного в результате наполеоновского нашествия, поглотит значительную часть заново напечатанных бумажных денег. Ту же роль он отводил внешней торговле России сразу после снятия континентальной блокады и впредь. Действительно сильное беспокойство вызывал у министра финансов тот факт, что полевая армия тратила крупные суммы русских бумажных денег за границей. Ни один иностранец не пожелал бы связываться с этими деньгами, равно как не стали бы частные лица использовать их в качестве уплаты за товары и услуги, предоставленные другими немцами. Таким образом, велика была вероятность того, что все уплаченные средства были бы возвращены России для перерасчета, что могло пагубно сказаться на курсе рубля по отношению к валюте других стран.

Гурьев предупреждал о том, что в случае обрушения курса бумажного рубля, финансирование полевой армии станет невозможным. Чтобы этого избежать, он затягивал вопрос о передаче денежных средств в Главный штаб армии и вынудил Комитет министров согласиться с рядом внесенных им предложений, включая вопрос о выплате находившимся за границей офицерам и солдатам лишь половины жалованья, тогда как другую половину предполагалось выдавать по возвращении их в Россию. Отчасти справедливый довод Гурьева состоял в том, что служившие за границей солдаты и офицеры в значительной мере жили за счет доходов с земли и не нуждались в большом количестве наличных денег. Тем не менее, если бы эта мера была принята, ее влияние на моральное состояние войск легко представить: по европейским стандартам, личный состав русской армии и без того получал очень мало, принимая участие в изнурительной кампании на чужой земле, цели которой многим офицерам были не ясны[577].

Ввиду безоговорочного приказа от императора, Гурьеву пришлось выделить средства для армии независимо от обстоятельств, но в том же направлении подтолкнули его известия о намечавшейся крупной субсидии со стороны Великобритании, на которую он уже перестал было надеяться. Отчасти это был вопрос самолюбия. Кроме того, когда война шла на территории России, министр финансов мог без большого труда обойтись собственными средствами. Возможно, именно по этой причине лишь через много месяцев после восстановления дипломатических отношений с Великобританией Александр удосужился назначить российского посла в Лондоне. Однако как только русская армия вышла за пределы империи, это дело приобрело неотложный характер: император назначил послом X.А. Ливена и в январе 1813 г. направил его в Лондон со следующим посланием, адресованным британскому правительству: «В нынешних условиях всякая посылка войск за границу потребует от меня очень больших затрат. Она связана с выплатой денег в звонкой монете, что может окончательно подорвать наш денежный курс. Это тяжело сказалось бы на финансах, и в конце концов они могли бы не выдержать подобного бремени, так как доходы государства должны в этом году значительно сократиться в результате полного разорения опустошенных врагом провинций». Ливену было приказано просить субсидию и представить британскому правительству проект «союзных бумажных денег». Эти бумаги должны были приносить проценты и подлежали выкупу сразу после войны. Они гарантировались правительствами Великобритании, России и Пруссии и предназначались для оплаты части военных расходов России и Пруссии. Проект был разработан в Петербурге при участии, в числе прочих, не только Штейна, но и английского экономиста сэра Фрэнсиса д'Ивернуа[578].

Принимая во внимание упорное нежелание Великобритании выдавать субсидии в 1806–1807 гг., Александр имел все основания ожидать напряженных переговоров в Лондоне. В действительности же Ливен выяснил, что англичане собирались предложить России в качестве субсидии 1,33 млн. ф. ст., и что еще 3,3 млн. будут выданы в обмен на долю участия англичан в проекте «союзных бумаг». В сравнении с общим объемом заграничных выплат и субсидий Великобритании указанные суммы были относительно скромными. Война на Пиренейском полуострове в 1811 г. обошлась англичанам в 11 млн. ф. ст., а общий размер субсидий составлял менее 8% стоимости собственных вооруженных сил Великобритании. Однако при пересчете на бумажные рубли 4,6 млн. ф. ст. являлись внушительной суммой, которая в принципе должна была покрыть почти все намеченные Россией расходы на ведение кампании в Германии в остававшиеся семь месяцев 1813 г. Конечно, получение наличных денег требовало времени, операции по обмену и дисконту имели свои негативные последствия, и лишь некоторые прогнозы относительно предстоявших расходов внушали оптимизм, но английские субсидии в некоторой степени развеяли опасения Гурьева, по крайней мере на некоторое время[579].

Если приказания, отданные Александром Гурьеву, не допускали возражений, то инструкции, полученные от императора варшавским генерал-губернатором В.С. Ланским, были поистине жесткими.

12 июня Канкрин изложил требования русской армии в отношении герцогства Варшавского, согласно которым оно обязывалось поставить 3 млн. кг муки, 400 тыс. кг зерна, 250 тыс. литров водки, 330 тыс. кг мяса и 1 тыс. голов живого скота, а также большое количество овса для лошадей. На следующий день Барклай писал Ланскому, что необходимо незамедлительно доставить запасы продовольствия, собранные в герцогстве Варшавском, поскольку лишь они могли служить гарантией того, что армию удастся снабдить продовольствием. Он также отмечал, что малейшая нехватка продовольствия или промедление в его доставке могут стать причиной голода в армии и лишить ее возможности вести военные операции. Когда Ланской сослался на бедность герцогства и запасы продовольствия, уже реквизированные в пользу русской армии, он получил одно из самых агрессивных писем, написанных российским императором за весь период 1812–1814 гг. Указав губернатору, что судьбы армии, войны и Европы зависят от этих реквизиций, Александр предупредил его о том, что тот будет нести личную ответственность за любой срыв, связанный со сбором продовольствия в полном объеме и своевременной его доставкой в расположение армии на телегах, реквизированных у гражданского населения Польши[580].

Получив от Александра подобный приказ, Ланской, разумеется, полностью сдал свои позиции, сообщив местным чиновникам, что никакие оправдания приниматься не будут, но у Барклая по-прежнему оставались сомнения в том, что местным властям в Польше удастся провести реквизиции быстро и точно. Поэтому для присмотра за ними он направил двух специальных комиссаров, наделив их всеми полномочиями, которые предусматривались законом о полевой армии в случаях, когда речь шла о препятствиях, создаваемых чиновниками на завоеванных территориях. Барклай вручил этим комиссарам открытое письмо, содержащее приказ чиновникам, согласно которому они должны были дословно выполнить приказы, касавшиеся реквизиций и отправки продовольствия, без каких бы то ни было уклонений. Любые случаи промедления, ошибок или, что еще хуже, неповиновения подлежали обязательному рассмотрению трибунала по обвинению в измене. Тем временем командующему вооруженными силами на территории герцогства генералу Д.С. Дохтурову были направлены распоряжения использовать имевшиеся в его распоряжении войска для сбора продовольствия. Украинское конное ополчение, в ряде случаев мало пригодное в войне с французами, оказалось грозной силой, когда потребовалось реквизировать у польских крестьян телеги для перевозки провианта[581].

Сразу после подписания перемирия Барклай приступил к реорганизации, переоснащению и подготовке своих войск. Он идеально подходил для выполнения этих задач. 10 июня он издал приказ по армии, обращенный к солдатам и их командирам. Барклай заявил войскам, что они не потерпели поражения, и что они не оставили врагу ни одной пушки, ни одного здорового военнопленного. Перемирие означало не мир, но возможность собрать силы русской и союзных армий и осуществить необходимые приготовления для новой и победоносной кампании. Военачальники получили приказ, согласно которому «обязанностью их будет в продолжение заключенного перемирия употребить все попечение свое в приведение в должную исправность оружия, амуниции и прочего; к сбережению здоровья солдат; к сохранению среди их строго порядка и дисциплины; к упражнению мало опытных из них в искусстве военном и, словом, к доведению каждой части до совершенства и готовности на новые подвиги»[582].

За два месяца перемирия принятые ранее меры по переобмундированию войск начали приносить плоды. 16 июля Канкрин докладывал о получении достаточного для всей армии количества сапог и парусины для пошива летних панталон. В марте Александр распорядился выделить 3,5 млн. руб. в качестве платы за новые мундиры для большей части линейных войск. Эти предметы были заказаны у частных поставщиков в Кенигсберге и получены во время перемирия. Поначалу ожидалось, что расходы будут более крупными, но в феврале Барклай де Толли обнаружил и реквизировал значительные запасы превосходного сукна в Позене, которое первоначально предназначалось для наполеоновской армии. Этого хватило на нужды не только 3-й армии самого Барклая, но и лейб-гвардии. Еще лучше было то, расходы легли на плечи польских налогоплательщиков[583].

Между тем сразу после подписания перемирия Барклай в качестве первоочередной задачи приказал провести инвентаризацию всех ружей, состоявших на вооружении русской армии, и постараться сократить количество разнотипного и разнокалиберного оружия в батальонах. Поручик Радожицкий был одним из тех артиллерийских офицеров, кому поручили эту работу. В своих воспоминаниях он писал, что за десять дней проверил 30 тыс. единиц огнестрельного оружия и пришел к выводу, что основная проблема состоит в том, что возвращавшимся из госпиталей солдатам перед отправкой в полк выдавалось первое попавшееся ружье. Он также утверждал, что многие солдаты в пехотных полках пользовались старыми и бесполезными в бою ружьями, хотя в действительности это было справедливо лишь в отношении некоторых дивизий. Благодаря усилиям Радожицкого и его товарищей был произведен обмен ружьями между батальонами с целью достижения большего единообразия и, следовательно, более эффективного снабжения батальонов боеприпасами[584].

Ни одно из перечисленных начинаний Барклая не принесло бы успеха, если бы он сразу же не приступил к устранению административной неразберихи, частично доставшейся ему по наследству от Витгенштейна. В конечном счете сложно было осуществлять продовольственное снабжение и переоснащение войск, если главному штабу не было известно точное расположение боевых подразделений и численность солдат в каждом из них. Не представлялось возможным передавать приказы от высших армейских чинов к низшим, если дивизии находились отдельно от своих корпусов, а полки — от своих бригад и дивизий. Другим условием нормальной передачи приказов по армии было соединение подразделений с теми полками, частью которых они являлись, и упразднение временных составных боевых частей. К тому же настало время влить поредевшие резервные (вторые) батальоны в состав полков, из которых они были ранее выделены. Сразу после заключения перемирия Барклай принялся энергично решать эти вопросы. В течение недели были изданы новые таблицы с перечислением бригад, дивизий и корпусов, к которым относился каждый полк, и указанием на то, где должны располагаться и квартировать все эти боевые подразделения. К концу июня Барклай завершил порядка 95% объема работы по приданию армии четкой и логичной структуры. До тех пор пока существовали «партизанские» отряды, а большинство казачьих частей были соединены с отдельными эскадронами регулярной кавалерии, абсолютный успех был невозможен[585].

Оставалось решить еще одну жизненно важную задачу: ввести в состав полевой армии десятки тысяч войск подкрепления, прибывших за время перемирия. Часть их составляли бойцы, возвращавшиеся из госпиталей и отдельных частей, отправленных ранее для выполнения специальных задач. Будучи ветеранами, они представляли собой особую ценность. Однако большая часть вновь прибывших общей численностью 200 тыс. человек — поступила из резервных подразделений которые были сформированы в России зимой 1812–1813 гг. из свежих рекрутов. Для каждого полка, принимавшего участие в боевых действиях, внутри России были созданы состоявшие из 1 тыс. человек резервные батальоны, разделенные на четыре роты. План Александра состоял в том, что после завершения подготовки этих новых батальонов часть их будет направлена на усиление полевой армии, но достаточное количество личного состава останется в тылу и займется подготовкой новой партии рекрутов. Это вернуло бы батальону полную боеспособность и позволило своевременно выслать еще более крупные подкрепления для соединения с полевой армией. Похожие меры предполагалось принять в отношении артиллерии и кавалерии. Что касалось последней, то для каждого полка, принимавшего участие в боевых действиях, во внутренних районах империи намечалась подготовка двух резервных эскадронов численностью 201 человек каждый[586].

Всего в 1812–1814 гг. в армию было призвано более 650 тыс. человек. Большая их часть оказалась в армии в результате трех всеобщих призывов, которые были проведены между августом 1812 и августом 1813 г. (83-й, 84-й и 85-й рекрутские наборы) и затронули почти все губернии Российской империи. Помимо этого, однако, на отдельные губернии распространялись специальные, менее крупные призывы. Поскольку задача набора солдат для ополчения была возложена на дворянство, упомянутые призывы касались прежде всего 40% государственных крестьян, проживавших на казенных землях. Российские власти сознавали, что без облегчения существовавших на тот момент требований они могли бы не набрать необходимое число рекрутов. Поэтому призывной возраст для новых рекрутов был повышен до 40 лет, минимальный рост понижен до полутора метров, и на службу стали принимать мужчин с незначительными физическими отклонениями. Большой спрос на рекрутов означал, что в большом количестве стали призываться женатые и мужчины старших возрастов. Даже если бы им удалось пережить войну, они оказывались перед необходимостью несения службы в мирное время в течение не одного десятка лет. Десятки тысяч женщин никогда больше не видели своих мужей, но не имели права снова выйти замуж, а многие молодые семьи лишились основного кормильца[587].

Согласно положениям 1810 г. о государственных крестьянах, рекрутские списки должны были быть составлены таким образом, чтобы, с одной стороны, обеспечить равномерное распределение повинности между крестьянскими хозяйствами, а с другой, чтобы это бремя возлагалось на крупные семьи с большим числом лиц мужского пола, а не на маленькие семьи, для которых оно было непосильно[588]. В 1812 г. рекрутские присутствия получили от военного министерства приказ проверить эти списки; по крайней мере в Рязанской губернии (о которой имеются наиболее полные сведения) списки представлялись вместе с самими рекрутами, чтобы продемонстрировать, что процедура набора была проведена должным образом[589].

Памфил Назаров был государственным крестьянином, призванным на военную службу в сентябре 1812 г. Его мемуары предоставляют уникальную возможность взглянуть на систему рекрутского набора снизу. Нигде в своих воспоминаниях Назаров не пишет о том, что был призван несправедливо. На основе записей о предыдущих рекрутах, набранных из его семьи, и исходя из числа имевшихся в ней взрослых мужчин, следует, что семья Назаровых стояла на очереди по части отправки в армию нового рекрута. Как это всегда случалось, общинное правление останавливало свой выбор на определенной семье, а не отдельном ее члене. Кого именно следовало отправить в армию, решала сама семья. В ту эпоху большинство крестьян жили большими семьями, объединявшими нескольких женатых братьев с детьми. Не было ничего предосудительного в том, что глава семьи, как правило, отдавал в рекруты племянников и даже братьев вместо собственных сыновей. Но в случае с семьей Назаровых, было очевидно, что выбор мог пасть только на Памфила. Оба его старших брата были женаты: у одного из них были дети, другой был слаб здоровьем. Его младший брат еще не достиг призывного возраста.

Памфил, напротив, был физически крепким неженатым юношей двадцати лет от роду. Ни один член семьи не желал с ним расставаться: на несколько дней в доме воцарилась атмосфера грядущего несчастья, в особенности Памфил с матерью временами не могли сдержать слез. В сентябре 1812 г. Наполеон дошел до центральных районов России. В момент призыва Памфила пала Москва, а его родная Тверская губерния оказалась под угрозой. Однако Памфил не был охвачен патриотическим чувством и не думал о широком политическом контексте происходивших событий. Вместо этого им владело чувство глухой тоски и страха перед необходимостью покинуть привычный для него мир семьи и родной деревни и с головой окунуться в чуждую ему и жестокую жизнь солдата. Единственной опорой для Памфила, как и для подавляющего большинства крестьянских рекрутов в те годы, служила основанная на смирении сила духа, а также молитва и покорность воле Божьей.

До рекрутского присутствия, располагавшегося в Твери, Памфила провожали братья и дед. Тверской губернатор по долгу службы возглавлял присутствие и лично осмотрел Памфила в скором порядке. Медицинский осмотр едва ли был более тщательным. Как только Памфил заявил, что находится в добром здравии, весь осмотр ограничился проверкой зубов и беглым взглядом на его тело. После этого сразу же последовали два основных обряда ритуала, проводившиеся над русским рекрутом: Памфилу выбрили лоб, и он принес воинскую присягу. В течение нескольких дней рекруты были отправлены в Петербург — поскольку доставить их требовалось быстро, они проделали путь на телеге. После назначения в полк Памфил Назаров пережил типичные для новобранца ситуации. Испытав шок от столь неожиданного погружения в чуждую и суровую среду, он сильно заболел: пока он был в горячке, продлившейся две недели, все его деньги и одежду украли. Удар кулаком в лицо, полученный от младшего унтер-офицера, которому Памфил отказался оказать неуставную услугу, был столь же типичным явлением, как и удар палкой за ошибки, допущенные им в обращении с порохом и свинцом на первых учебных стрельбах.

Тем не менее отнюдь не во всех сторонах военной жизни Памфилу Назарову сопутствовали страдания и неудача. Великий князь Константин лично произвел смотр новых рекрутов и назначил их на службу в полк в Петербурге. При росте 1,60 м Памфил был недостаточно высок для службы в Преображенском или Семеновском полках, но Константин отправил его в легкую пехоту лейб-гвардии Финляндского полка. Став лейб-гвардейцем Памфил получил лучшее жалование и настоящий мундир вместо убогого рекрутского мундира, носить который пришлось большинству рекрутов в 1812–1813 гг. Служба в лейб-гвардии была непростым делом: Финляндский полк понес тяжелые потери при Бородино и Лейпциге. Тем не менее полки лейб-гвардии, как правило, держали в резерве: служба в них во время кампании отличалась от той еженедельной мясорубки, в которой оказывались некоторые полки регулярной пехоты. Хотя Памфил Назаров был ранен при Лейпциге, к моменту падения Парижа он снова был в строю и вместе с товарищами испытывал чувство гордости от победы. В отличие от большинства мужчин, призванных в 1812 г., ему было суждено снова увидеть семью: будучи надежным и образцовым лейб-гвардейцем, за одиннадцать лет после войны он трижды получал разрешение на отпуск. Еще более необычным стало то, что, находясь на службе в Финляндском полку, Памфил научился читать и писать. Выйдя в отставку после двадцати трех лет службы в лейб-гвардии, он постригся в монахи, и стал одним из двух рядовых солдат русской армии той эпохи, оставивших после себя мемуары[590].

До тех пор пока рекруты отвечали требованиям к росту и состоянию здоровья, правительство предоставляло помещикам возможность решать, кто именно из принадлежащих им крестьян отправится в армию. Более состоятельные крестьяне и, разумеется, их соседи со средним достатком предпочитали возложить тяжесть рекрутского набора на плечи бедных односельчан, вносивших меньшую лепту в собираемые с общины налоги. Помещик мог разделять взгляд крестьянской общины на то, что рекрутчину следовало использовать для того, чтобы избавить деревню от маргинальных и не приносивших дохода семей. С другой стороны, некоторые знатные землевладельцы пытались соблюсти очередность рекрутской повинности и защитить уязвимые крестьянские семьи. Преуспевали они в этом или нет, во многом зависело от управляющих имений, поскольку богатые аристократы владели многим имуществом, а их самих в любом случае чаще всего следовало искать в Петербурге, Москве или на воинской службе. Успех также мог зависеть от природы крестьянского общества в том или ином поместье. В тех имениях, которые были в большей степени ориентированы на рынок и в меньшей — заняты исключительно сельскохозяйственной деятельностью, находившемуся на значительном удалении помещику было трудно особенно трудно контролировать состоятельных крестьян.

Одним из десяти земельных владений Ш.К. Ливен было поместье Баки в Костромской губернии общей площадью 70 тыс. га[591]. Расположенное за сотни километров к северу от Москвы, Баки было не приспособлено для ведения сельского хозяйства. Свыше 4 тыс. крестьян, проживавших в имении, сами обеспечивали себя едой, но главным богатством этих земель были леса. Более состоятельные крестьяне в действительности являлись купцами: они владели баржами, на которых справляли лес вниз по Волге, временами до самой Астрахани, располагавшейся на берегах Каспийского моря. Один из самых богатых крестьян Баки Василий Воронин имел в своем распоряжении множество барж и нанимал большое количество крестьян. В состав управления общиной входил его зять Петр Пономарев. Будучи единственным по-настоящему грамотным крестьянином во всем имении, Пономарев являлся мощным связующим звеном между лицами, управляющими имением, и крестьянством. Например, в 1800–1813 гг. Воронин, используя имевшуюся у него власть, сделал так, что рекрутский призыв ни разу не коснулся ни его семьи, ни постоянных покупателей, ни работавших на него людей. Управляющий имением Иван Обручев мирился с властью Воронина. Возможно, здесь имел место подкуп. Быть может, Обручев желал просто спокойной жизни. Возможно, он стал бы утверждать, что, признавая реальный расклад сил внутри имения, он тем самым отстаивал интересы тех, кто его нанял[592].

Инструкции, которые дала заранее Ш.К. Ливен, состояли в том, что вся крестьянская община должна была собраться и решить, какие дворы могут участвовать в рекрутской повинности, и что затем этим семьям следовало тянуть жребий, чтобы установить очередность отправки своих членов для службы в армию. Ливен также распорядилась о том, чтобы мелкие крестьянские дворы были освобождены от участия в этой процедуре. В 1812–1813 гг. эти принципы были проигнорированы. Кандидатами в рекруты стали многие единственные кормильцы в семьях, что имело трагические последствия для их жен и детей, поскольку семья, не имевшая в своем составе взрослого мужчины, теряла право на земельный надел. В Староусте, одном из многочисленных имений, в рекруты было отдано шестеро мужчин, и двое из них являлись единственными кормильцами в семье. Столь же плохо обстояли дела и у братьев Феофановых: двое из трех братьев в 1812 забрали в армию. Между тем заправлявшая в деревне семья Макаровых, в которой было семеро годных к воинской службе мужчин, не только не дала рекрутов в 1812–1814 гг., но ни разу не сделала этого за все пятьдесят лет, в течение которых в поместье велись рекрутские списки[593].

В 1813 г. Шарлота Ливен уволила управляющего имением и назначила на его место Ивана Кременецкого, ранее служившего в военном министерстве в качестве личного секретаря Барклая де Толли. Расследование, проведенное впоследствии Кременецким, выявило тот факт, что пятьдесят крестьянских дворов в имении не поставляли рекрутов на протяжении более тридцати лет существования списков. Кострома входила в состав третьего округа ополчения: в отличие от первых двух округов, ополчение здесь было сформировано лишь частично. Впоследствии правительство потребовало от Баки сорок свежих рекрутов, чтобы уравнять тяжесть рекрутской повинности на селе между частновладельческими и государственными крестьянами.

Ш.К. Ливен распорядилась о том, чтобы вместо отправки в армию сорока новобранцев были приобретены рекрутские квитанции (каждая из которых стоила 2 тыс. руб.), и чтобы те крестьянские дворы, которые в прошлом не отдавали членов своих семей в рекруты, внесли за них плату. Каждый из семнадцати крестьянских дворов заплатил по 2 тыс. руб., что было сопоставимо с годовым жалованием генерал-майора русской армии. Этот факт отражает вызывающие недоумение реалии российского общества того времени: семнадцать неграмотных крестьян из захолустных мест Костромской губернии могли внести столь крупные суммы и при этом не разориться. Хотя на какое-то время установилось некоторое подобие справедливости, в долгосрочном плане тактика Кременецкого сплотила против него состоятельных крестьян, имение стало неуправляемым и пришло в упадок. Возможно, мораль этой истории такова. Император не мог править Россией образца начала XIX в. без опоры на дворянство. Быть может, имение Баки, представлявшее собой Российскую империю в миниатюре, не могло управляться или по крайней мере эффективно эксплуатироваться без взаимодействия с проживавшими в нем зажиточными крестьянами[594].

Александр I и Аракчеев остро ощущали потребность скорейшей доставки подкреплений для полевых армий. Новгородский губернатор, подгоняемый военным министром, который сам испытывал давление со стороны императора, докладывал в начале марта 1813 г., что проводит набор рекрутов со всей строгостью, но что в его губернии некоторые деревни отстоят от губернской столицы более чем на 700 км, а «дороги» в то время года представляли собой море грязи[595]. Ни одно из оправданий не помогло тамбовскому губернатору, который в декабре 1812 г. был смещен с занимаемого поста по причине медлительности и некомпетентности, проявленных в ходе проведения рекрутского набора.

Губернаторы, в свою очередь, оказывали давление на подчиненных и прежде всего — на Корпус внутренней стражи, стремясь завершить набор как можно скорее. Обычно эти отряды были плохо подготовлены и сильно перегружены прочими обязанностями. В губерниях, затронутых наполеоновским вторжением, вопрос поддержания внутреннего порядка становился основным, поскольку крестьяне временами грозили поднять «мятеж», а по деревням и окрестным лесам бродили мародеры. Многие солдаты находились в отлучке, сопровождая военнопленных, тогда как некоторые из лучших офицеров были направлены для несения службы в полки Лобанова-Ростовского. Вдобавок отряды внутренней стражи были обязаны сопровождать все большее количество рекрутов к месту обучения, которые обычно находились на расстоянии сотен километров от их родных губерний. Рижский батальон внутренней стражи прибыл в г. Венден Лифляндской губернии 2 февраля 1813 г. с целью оказания помощи в наборе рекрутов. На момент прибытия он состоял из 25 офицеров и 585 солдат: ко времени отбытия ему пришлось отрядить такое количество личного состава для сопровождения и исполнения других обязанностей, что в нем осталось 9 офицеров и 195 солдат. Батальон был так измотан и разочарован непрестанными рейдами по деревням, отлавливая скрывавшихся рекрутов, что порой они хватали первого, кто попадался им на обочине, чтобы выполнить разнарядку[596].

Чиновники и предводители дворянства лезли из кожи вон, чтобы набрать необходимое количество рекрутов, однако принудительная массовая мобилизация населения во время войны во многих отношениях была смыслом существования царской администрации. Перед системой вставала сложная задача, для решения которой она и задумывалась. Еще более сложным был поиск достаточного количества офицеров для разросшейся армии — отчасти потому, что численность верноподданных и образованных кандидатов на эту роль была не так уж велика, но прежде всего, потому что потенциальных офицеров редко можно было силой призвать на военную службу. В 1812–1814 гг. боевые генералы чаще сетовали на нехватку офицеров, чем солдат.

В 1812–1814 гг. самым крупным источником пополнения офицерских кадров были дворянские унтер-офицеры, в пехоте имевшие звание подпрапорщика, а в кавалерии — юнкера[597]. Они соответствовали корабельным гардемаринам военно-морских сил Великобритании, иначе говоря, кадетам, которые проходили курс обучения, прежде чем получить офицерское звание. В мирное время большая часть пехотных и кавалерийских офицеров получала звание именно таким образом. Итак, русская армия в июне 1812 г. отправилась на войну, располагая большим количеством молодых кадетов, готовых занять посты, которые освобождались в результате боевых потерь и учреждались по мере расширения состава армии. При появлении свободных мест выбор почти всегда в первую очередь падал на них. В 1812–1814 гг., например, тридцать один юноша получил звание поручика лейб-гвардии Егерского полка, а восемнадцать из них служили в полку до начала войны в качестве дворянских унтер-офицеров. За исключением одного, все они получили офицерское звание в 1812 г. Впоследствии полку пришлось привлечь иные источники получения свежих офицерских кадров. Подобные явления имели место и в других частях армии[598].

Второй по численности группой новоявленных офицеров были те, кто не являлись сыновьями дворян или офицеров[599]. Большинство получили назначение в те же полки, где они несли унтер-офицерскую службу в мирное время, унтер-офицеры лейб-гвардии часто переводились в армейские полки. Двумя главными требованиями к кандидату на повышение в чине были храбрость и лидерские качества, проявленные на поле боя; кроме того, он должен был уметь читать и писать. Некоторые рядовые получили повышение в XVIII в. и в первое десятилетие царствования Александра I, но потребности военного времени вызвали заметный рост их численности в 1812–1814 гг. Ключевой момент настал в начале ноября 1812 г., когда Александр, столкнувшись с острой нехваткой офицеров, приказал своим военачальникам «произвесть по пехоте, кавалерии и артиллерии сколько найдется юнкеров и унтер-офицеров, хотя и не из дворян, в офицеры из заслуживающих сие звание по службе своей, поведению, отличиям и храбрости»[600].

Как только иссяк потенциальный запас офицеров в армейских полках, пришлось начать их поиск где-то еще. Одним из ключевых источников были кадеты так называемого Дворянского полка: этот урезанный вариант кадетского корпуса, подготовка в котором велась по ускоренной программе, являлся главным нововведением Военного министерства, принятым в предвоенные годы с целью выпуска дополнительных офицерских кадров для растущей армии. В 1808–1811 гг. Дворянский полк направил в армию 1683 кадета. В 1812 г. он выпустил еще 1139 человек, хотя многие из этих молодых офицеров добрались до своих частей только к началу 1813 г. После выпуска многих кадетов и издания многочисленных инструкций Дворянского полка для резервных отрядов в конце 1812 г. последовало временное затишье, но зимой 1812–1813 гг. в «полк» пошел новый поток молодых людей, и в 1814 г. многие из них покинули его стены. К тому времени, однако, бывшие кадеты численно уступали гражданским лицам, которые переходили на службу в армию, порой под давлением своих начальников. Некоторые из этих воинов служили в армии до поступления на гражданскую службу, равно как и большая часть многочисленных офицеров ополчения, которые в 1813–1814 гг. переводились в регулярные полки[601].

Зимой и в начале весны 1812–1813 гг. сбор и подготовка новых резервных формирований проходили в четырех основных центрах. На северо-западе России Петербург и Ярославль готовили подкрепления для лейб-гвардии, гренадерских частей и корпуса Витгенштейна. 77 тыс. пехотинцев и 18,8 тыс. кавалеристов для основных сил армии Кутузова были собраны неподалеку от Нижнего Новгорода, в 440 км к востоку от Москвы. Ранее подготовка полков, создаваемых по приказу Александра сразу после начала наполеоновского вторжения, была поручена генералам А.А. Клейнмихелю и Д.И. Лобанову-Ростовскому. Теперь же император назначил их командовать новыми резервными формированиями в Ярославле и Нижнем Новгороде соответственно. Более чем семь недель спустя с момента отдачи приказа Клейнмихелю Александр давал инструкции генерал-лейтенанту П.К. Эссену о подготовке 48-тысячного подкрепления для армии Чичагова. Главный штаб Эссена располагался в крепости города Бобруйск в Белоруссии, в 150 км к юго-востоку от Минска. Эссен испытывал столь острую нехватку офицеров, которые должны были тренировать его рекрутов и командовать ими, что выполнил поручение с большим опозданием. В конечном счете его батальоны прибыли к театру военных действий на три месяца позже остальных подкреплений и едва подоспели к Лейпцигской битве. Если бы остальные резервы прибыли с таким же опозданием, русская армия сыграла бы гораздо более скромную роль в ходе осенней кампании, и Наполеон имел бы шанс нанести поражение коалиции в августе и сентябре 1813 г.[602]

Поздней осенью и зимой 1812 г. Д.И. Лобанов-Ростовский отчаянно пытался приступить к формированию своих батальонов в условиях полного беспорядка, воцарившегося после оставления Москвы. Александр и Кутузов, отделенные друг от друга сотнями километров и силами наполеоновской армии, отдавали Лобанову противоречивые приказы. Последний утратил связь со многими из офицеров и даже генералов, которые, как предполагалось, должны были помочь ему с подготовкой новых батальонов. Сильной головной болью был также поиск снаряжения. После уничтожения комиссариатских складов в Москве немыслимо стало раздобыть новое обмундирование, повозки или медные котелки, которые солдаты использовали для приготовления пищи. Последнее обстоятельство было особенно затруднительно для неопытных рекрутов, не привыкших попрошайничать[603].

К зиме 1812 г. в России стали заканчиваться и ружья. Производство в Туле было прервано, а привоз ружей из Великобритании требовал времени, но даже их не хватало для удовлетворения всей потребности. В начале ноября Александр приказал Лобанову-Ростовскому поставить 776 ружей в каждый резервный батальон численностью 1 тыс. человек, формированием которых тот занимался. Учитывая, что значительная часть свежих рекрутов выбыла из строя по болезни и от истощения, предполагалось, что остальные 224 солдата должны были получить ружья от товарищей, оставленных позади в ходе длинного марша, конечной целью которого было соединение с силами полевой армии. Хотя эта политика, вероятно, была прагматичной и необходимой, она не способствовала укреплению морального духа новобранцев[604].

При всех тех невероятных затруднениях, с которыми столкнулся Лобанов, военное министерство неизбежно должно было подвергнуться серьезной критике за недостаточно оперативное продовольственное обеспечение войск и их снаряжение. В этих условиях, однако, А.И. Горчаков и его подчиненные зимой 1812–1813 гг. действовали в пределах разумного: центральное комиссариатское управление министерства вместе с офицерами снабжения отправились в Нижний Новгород на подмогу Лобанову. Их задача стала еще более трудно выполнимой, когда в декабре войска Лобанова начали затяжной марш от Нижнего Новгорода к новому месту дислокации в Белице (Белоруссия), общей протяженностью свыше тысячи километров. Закономерность этого маневра была очевидна. Поскольку театр военных действий переместился в Германию, появилась необходимость сосредоточить резервы в западных приграничных районах империи. Военный министр, однако, ранее изо всех сил старавшийся доставить оружие и снаряжение в Нижний Новгород, теперь, среди зимы, вынужден был перенаправить этот поток через сельские районы, в которых война все перевернула вверх дном[605].

Организовать марш многотысячной массы неопытных войск также было непростым делом. Пока Лобанов-Ростовский был занят тщательными приготовлениями, требовавшими его внимания, он неожиданно получил срочный приказ «Высочайшим Государя Императора именем» «без малейшего упущения времени» и с «крайней строгостью» отвлечь часть своих сил на подавление мятежа в рядах Пензенского ополчения. Мятеж был подавлен без особых усилий, однако тон инструкций графа Н.И. Салтыкова выдавал сильные опасения правительства, что толпы вооруженных крестьян и казаков из числа ополченцев могут устроить резню там, где за сорок лет до них орудовал Пугачев[606].

Лобанов-Ростовский доложил Александру о своем приезде в Белицу 1 февраля 1813 г. Именно тогда начались самые серьезные испытания. Территория дислокации его войск включала три губернии: Черниговскую на севере, Могилевскую на юге, и Минскую на юго-востоке. Сегодня это были бы территории северной и центральной Украины, юго-востока Белоруссии, а также район Чернобыля. В 1812 г. эти земли значительно уступали центральной части Великороссии по благосостоянию и численности населения. Серьезным вызовом была уже необходимость в одночасье разместить 80 тыс. человек, что по местным масштабам равнялось численности населения целого города. Огромные усилия были потрачены на то, чтобы поселить, прокормить и обучить войска, а также предоставить им медицинское обслуживание[607].

Однако едва были проведены в жизнь эти мероприятия, как 1 марта Лобанов получил от Александра два новых распоряжения. Эти приказы дышали нетерпением и жестокосердием, которые являлись отличительными признаками А.А. Аракчеева, помощника Александра по всем вопросам, касавшимся резервов и мобилизации тыла. Первую волну подкреплений требовалось направить в расположение полевой армии немедленно. Лобанов был обязан лично досматривать перед отправкой каждое боевое подразделение, чтобы убедиться в том, что они имеют все необходимое снаряжение и провиант. Затем ему самому с остатками войск предстояло двинуться за сотни километров на северо-запад в направлении русско-польской границы, к Белостоку. Ранее император принял решение создать объединенную Резервную армию, которая размещалась бы в районе Белостока и несла ответственность за обучение всех будущих подкреплений и их отправку в полевые армии. Даже согласно первоначальному замыслу, численность этой армии должна была составлять свыше 200 тыс. человек. Лобанов был назначен ее главнокомандующим и получил приказ немедленно представить план развертывания новой Резервной армии[608].

Лобанов не преувеличивал, когда 1 марта ответил Александру, что питает опасения на свой счет, что его физических сил не хватит на то, чтобы вынести подобное бремя. Последовавшие месяцы, несомненно, были самым волнительным периодом его жизни. В течение недели он представил Александру план организации и расквартирования новой Резервной армии. Сразу после получения 1 марта приказов от Александра, предписывавших немедленную отправку подкреплений, Лобанов отвечал: «Ваше Величество может делать со мной все, что пожелает, и я сложу голову на плахе», но выполнить эту команду было совершенно невозможно. Однако он действительно обещал сделать все, что было в его силах для ускорения отправки войск и оказался верен своему слову. К середине марта он отправил в полевую армию подкрепления общей численностью 37 484 человека[609].

Не только Лобанов, однако, страдал от срочной потребности полевой армии в подкреплениях. Из 37 тыс. человек 2350 умерли к моменту прибытия подразделений в Варшаву, и еще 9593 человека отстали из-за болезней и истощения. Подкрепления, посланные из Петербурга и Ярославля, понесли схожие потери. Лобанов впоследствии отнес большую их часть на счет истощения: многие из числа выбывших — почти все они были рекрутами-новобранцами — за последние несколько месяцев прошли маршем 3 тыс. км и более, пробираясь через снег и грязь, а под конец через разоренные войной земли, в которых свирепствовал сыпной тиф. Через некоторое время большинство из тех 9 тыс. человек, которые отстали по пути, должны были поправиться и вернуться в свои батальоны. Тем не менее масштаб потерь свидетельствует о том, со сколь огромными трудностями столкнулась Россия, стремившаяся в эти переломные месяцы доставить подкрепления к театру военных действий[610].

Среди всех трудностей, которые пришлось преодолеть Лобанову и его соратникам, величайшее испытание в 1812–1813 гг. выпало на долю генерала А.С. Кологривова, которому было поручено формирование основной массы кавалерийских резервов армии. Ему предстояло проделать неимоверную работу. Подготовка кавалеристов была гораздо более сложным делом, чем превращение рекрутов в боеспособную пехоту. При наличии хорошего человеческого материала и квалифицированных кадров, проводивших обучение, годных к службе пехотинцев можно было подготовить за три месяца. Для подготовки кавалерии требовалось как минимум в три раза больше времени. Кавалерийский рекрут нуждался в такой же начальной строевой подготовке, что и пехотинец. Крестьянский рекрут должен был уметь стоять прямо, отличать право от лева и идти строевым шагом. Короче говоря, он должен был стать солдатом. Кавалерийскому рекруту требовались навыки владения как холодным, так и огнестрельным оружием. В условиях военного времени необходимость ускоренного обучения рекрутов приводила к тому, что в кирасирских и драгунских полках огневая подготовка могла поначалу вестись ветеранами. Но легкий кавалерист, ничего не знавший о принципах стрельбы, об огнестрельном оружии и правилах несения сторожевой службы, представлял опасность для своих товарищей[611].

Самым сложным было первое знакомство крестьянского рекрута со своим конем. В отличие от казаков, выросших в седле, немногие крестьяне умели ездить верхом, хотя на руку Кологривову было то, что большая часть первой 20-тысячной партии рекрутов являлись выходцами из южных Орловской, Воронежской, Тамбовской и Киевской губерний, где было много лошадей, а в некоторых районах еще и конезаводов. Лошади, взятые для русской легкой кавалерии и драгунских войск из степных табунов, были храбрыми животными. Непродолжительная, но беспощадная дрессировка часто приводила к тому, что поначалу с ними было трудно совладать. Не упрощало рекруту жизнь и то обстоятельство, что в военное время кобыл приходилось принимать в армию больше обычного. Это не добавляло исправности кавалерийским эскадронам, укомплектованным жеребцами. Несмотря на все перечисленные сложности, кавалерийскому рекруту приходилось быстро управляться со своей лошадью. Он должен был научиться ездить верхом сначала в одиночку, а затем в строю, совершая все более сложные маневры на все большей скорости. Ключевым моментом было также умение поить, кормить свою лошадь и заботиться о ней должным образом, в противном случае кавалерийский полк в условиях военных тягот быстро бы утратил свою целостность[612].

В 1813–1814 гг. русская кавалерия получала лошадей из нескольких источников. Полевая армия реквизировала и даже иногда покупала некоторое количество лошадей в государствах, через которые пролегал ее маршрут: самым удачным ее ходом был захват части конных заводов короля Саксонии. Весной 1813 г., однако, Александр распорядился, чтобы за границей лошадей больше не покупали, поскольку в России они обходились гораздо дешевле. Всех кавалеристов полевой армии, под которыми пали лошади, отсылали обратно к Кологривову для получения новых лошадей и оказания помощи в формировании резервных эскадронов[613].

Небольшое число лошадей, приобретавшихся в России, поступало из казенных конюшен — как зимой 1812–1813 гг., так и впоследствии. Это были хорошие животные, но большая их часть являлась резервом для кирасир и драгун лейб-гвардии[614]. Гораздо больше лошадей приобреталось усилиями офицеров, отвечавших за конское пополнение, иначе говоря, обычным порядком, принятым в мирное время. Однако сами по себе эти офицеры не могли удовлетворить сильно возросшие потребности военного времени. Кроме того, цены на лошадей сильно выросли[615]. В сентябре 1812 г. Александр направил командира Корпуса внутренней стражи Е.Ф. Комаровского в Волынь и Подолье для набора лошадей вместо рекрутов. Он обеспечил доставку более 10 тыс. лошадей — этого количества была достаточно для пятидесяти полноценных эскадронов — из двух губерний. Затем эта схема была применена по всей империи, а Комаровского назначили ответственным за ее исполнение. Через некоторое время он отправил генералу Кологривову еще 37 810 лошадей. Кроме того, начиная с зимы 1812–1813 гг. губернаторы купили для кавалерии Кологривова 14 185 лошадей. Столь крупные цифры свидетельствуют о том, как богата была Россия лошадьми, особенно если учесть, что сюда не было включено большое количество животных, приобретенных для артиллерии и армейских обозов[616].

Помимо приобретения новых лошадей, руководство армии приложило немалые усилия к тому, чтобы сохранить тех, что у нее уже были. В декабре 1812 г. Кутузов приказал кавалерийским военачальникам «от кавалерии отобрать лошадей, не могущих вынести трудностей кампании, больных, раненых и совершенно худых отправить по левому берегу Днепра к стороне Сычевского уезда, где и неприятель не был, и продовольствие изобильное»[617]. Вплоть до взятия русскими Парижа в 1814 г. поддерживался курс на предоставление лошадям возможности для отдыха и восстановления сил в специально отведенных для этого помещениях, располагавшихся за линией аванпостов. Невозможно сказать, какое именно количество лошадей оказалось в первом атакующем эшелоне, но оно, несомненно, было значительным. Одна 2-я кирасирская дивизия отправила 164 из тысячи лошадей, имевшихся в ее распоряжении, и у нас нет оснований полагать, что это не было типичным явлением[618].

В начале лета 1813 г. поручик Дурова, молодой офицер уланского полка, вышла на службу после взятого по болезни отпуска. Дурова была уникальным офицером российской армии — женщиной, много лет прослужившей в армии и в течение всего этого времени хранившей свою тайну. Подобно всем шедшим на поправку военнослужащим, которые направлялись из России для несения активной военной службы, она получила назначение в Резервную армию, что сильно облегчало задачу пополнения рядов последней ветеранами. Дурову отправили в кавалерийское депо, которое на тот момент переместилось в Слоним, приказав ей и еще трем офицерам «откармливать усталых, раненых и исхудавших лошадей всех уланских полков». Она добавляла: «…на мою часть досталось сто пятьдесят человек и сорок человек улан для присмотра за ними», что является лишним напоминанием о том, как много сил отнимала забота о лошадях в кавалерийских частях. Каждое утро после завтрака «иду осматривать свою паству, размещенную по конюшням; при мне ведут их на водопой; по веселым и бодрым прыжкам их вижу я, что уланы мои следуют примеру своего начальника: овса не крадут, не продают, но отдают весь этим прекрасным и послушным животным; вижу, как формы их, прежде искаженные худобою, принимают свою красивость, полнеют, шерсть прилегает, лоснится, глаза горят, уши, едва было не повисшие, начинают быстро двигаться и уставляться вперед»[619].

Наряду с лошадьми Кологривову прежде всего были нужны подготовленные кадры. К зиме 1812 г. в составе кавалерийских полков полевой армии имелось великое множество эскадронов неполной численности, обычно с непропорционально малым числом обер- и унтер-офицеров. По предложению Александра Кутузов создал в большинстве кавалерийских полков три, два или в крайнем случае всего один полностью укомплектованный эскадрон для несения службы в боевой обстановке. Остальные обер-, унтер-офицеры и ветераны были отправлены в помощь Кологривову, работавшему над формированием резервной кавалерии. В ходе весенней кампании 1813 г. Смоленский драгунский полк, например, разместил два эскадрона в расположении полевой армии. Тогда же 18 офицеров и 89 прочих военнослужащих полка были посланы в Слоним для соединения с Кологривовым[620]. Изобиловавший статистическими сведениями подробный рапорт о Резервной армии, который Лобанов представил в конце войны, свидетельствовал, что в составе кавалерии Резервной армии было гораздо больше ветеранов и значительно больше обер- и унтер-офицеров по сравнению с пехотой. Если принять в расчет особенности кавалерийской подготовки и службы, этот факт представляется чрезвычайно важным[621].

Щедрые поступления лошадей, офицеров и опытных солдат во многом объясняют, почему Кологривов достиг успеха в формировании кавалерийских резервов, но не раскрывают всей сути явления. По свидетельству адъютанта Кологривова поэта А.С. Грибоедова, его шеф организовал не только конский лазарет, кузницы и прочие вспомогательные части кавалерийского депо, но и подбирал рекрутов с необходимыми навыками, обучал тех, кто таковых не имел, и организовывал мастерские по изготовлению конской сбруи, седел и пошиву обмундирования, тем самым не только экономя государству крупные суммы денег, но и освобождая себя от излишней зависимости от Комиссариатского департамента Военного министерства[622].

Между мартом и сентябрем 1813 г. Кологривов отправил в полевую армию 106 эскадронов. В ноябре 1813 г. он послал еще 63, и почти столько же было готово к отставке. Д.И. Лобанов-Ростовский большую часть своего времени потратил на досмотр боевых подразделений Резервной армии перед их отправкой в полевую армию. Его отзывы о кавалерии всегда были исключительно лестными. Обычно он выражал удовлетворение и состоянием своих пехотных и артиллерийских резервов, но в артиллерии нарекания часто вызывали лошади, а в пехоте — снаряжение. Хотя он считал большую часть готовой к отправке пехоты хорошо обученной, встречались и исключения. В декабре 1813 г., например, он отмечал, что личный состав резервов, отправляемых в тот момент для усиления корпуса Витгенштейна, слишком молод, и ему требуется больше времени для того, чтобы подготовиться к сражению[623].

Однако, по всей вероятности, наиболее верными были суждения иностранцев, поскольку они имели склонность к аргументированным сопоставлениям. 8 июня 1813 г. сэр Роберт Вильсон наблюдал, как Александр проводил смотр резервов лейб-гвардии и гренадер, только что прибывших из Петербурга и Ярославля. Зная о том, что они находились на марше три последних месяца, император был поражен их внешним видом:

«Тогда эти пехотинцы <…> и их материальная часть выглядели так, словно они только что покинули казармы для участия в параде. Всадники и их лошади выглядели столь же свежими. Воины и лошади в России представляют собой исключительно поразительный материал для военной службы. Если бы английские батальоны прошли одну десятую часть такой же дистанции, они бы хромали в течение последующих нескольких недель, а от их первоначального снаряжения остались бы одни воспоминания. Все наши лошади охромели бы, а их спины были бы натерты настолько, что к ним невозможно было бы прикрепить седла»[624].

Полковник Рудольф Фридрих возглавлял отдел истории прусского генерального штаба. Он не сомневался в том, что русские резервы, прибывшие во время перемирия, намного превосходили прусские и австрийские подкрепления, которые тогда же пополнили полевые армии союзных держав. Русские были «прекрасными солдатами, хотя, разумеется, не отличались умом, но были отважны, послушны и неприхотливы. Их оружие, одежда и снаряжение были очень хороши, и в целом они были хорошо обучены». Прежде всего эти солдаты, пережившие долгие месяцы изнуряющих маршей, были чрезвычайно упрямы и никогда не унывали. Что касается кавалерии, то она была «в целом прекрасно выезжена, хорошо обучена и имела безупречные обмундирование и снаряжение». Единственное критическое замечание Фридриха о русских подкреплениях состояло в том, что «только егерские полки были обучены вести перестрелку»[625].

Что касается обучения, то его успешному проведению способствовало то, что основная часть резервов прибыла в лагеря полевой армии к концу июня. Большинство резервных подразделений разделили на составные части и распределили по батальонам и эскадронам армии. В июле стояла хорошая погода, у полков полевой армии имелось свободное время, и ветераны могли спокойно завершить обучение резервов, включая интенсивную стрелковую подготовку. Ф.Ф. Шуберт был начальником штаба кавалерии барона Корфа в составе корпуса Ланжерона. В своих мемуарах он писал:

«Из России в полки прибыли резервные эскадроны, свежие рекруты и запасные лошади, а обучение и тренировка воинов и лошадей длились с утра до вечера: это была очень лихорадочная, кипучая и энергичная деятельность… То же самое происходило в пехоте и артиллерии… Наши усилия окупились сторицей, так как под конец перемирия состояние российской армии было лучше, чем в начале войны: она была полностью укомплектована, хорошо экипирована, полна храбрости и желания схлестнуться с врагом, а также имела в своих рядах больше, чем когда бы то ни было испытанных в боях генералов, офицеров и солдат»[626].

Русские подкрепления, двигавшиеся весной и летом на запад, пополнили не только полевую армию, но также и стратегический резерв коалиции, или так называемую Польскую армию, приказ о формировании которой Александр направил Беннигсену в начале июня[627]. Четыре пехотных дивизии Беннигсена весной блокировали крепости Модлин и Замостье. Часть входивших в них боевых подразделений также выполняли функции внутренней стражи в Польше. В какой-то момент их общая численность не превышала 8 тыс. человек. Однако к концу перемирия только эти четыре дивизии насчитывали 27 тыс. человек. В сентябре армия Беннигсена, вобравшая в себя корпус ополченцев графа П.А. Толстого, повела наступление в Силезии с целью соединения с основными силами союзников[628].

Но армия Беннигсена не могла так просто отправиться в Саксонию, оставляя без присмотра французский гарнизон, засевший в Модлине и Замостье, и выводя все войска из герцогства Варшавского. К началу осенней кампании Наполеон был готов к действиям в Силезии, находясь на расстоянии одного прыжка от польской границы. Многие поляки ожидали его с нетерпением. Если бы Наполеон пошел в наступление через Силезию, контролируемые французами крепости в Данциге, Модлине и Замостье приобрели бы особую значимость. Когда Александр приказывал Беннигсену двигаться вперед, он тем самым давал инструкции Резервной армии Д.И. Лобанова-Ростовского, согласно которым она должна была пройти через герцогство Варшавское, принять у Беннигсена эстафету в деле блокирования Модлина и Замостья, присматривать за Варшавой и Люблином и держать в благоговейном страхе польское население. В то же время Лобанову предписывалось продолжить обучение войск и готовить новые подкрепления к отправке в полевую армию[629].

В последние месяцы войны Резервная армия весьма успешно играла ключевую роль в стратегии Александра. Развернув войска Лобанова на территории герцогства Варшавского император, предоставил свободу действий армии Беннигсена, которая смогла внести крупнейший вклад в осеннюю кампанию 1813 г. Блокада Модлина и Замостья, осуществлявшаяся силами Резервной армии, привела к капитуляции обеих крепостей к исходу 1813 г. В течение всего этого времени в полевую армию, располагавшуюся в Германии и Франции, продолжали прибывать подкрепления. В конце войны Резервная армия, усиленная войсками, освободившимися после падения Данцига, и первым эшелоном новобранцев, оказавшихся в армии в результате 85-го рекрутского набора, достигла небывалой мощи: в ее списках значилось 7 тыс. офицеров и 325 тыс. солдат. Как это обычно бывает, цифры на бумаге не вполне точно отражали действительную численность военнослужащих. Более того, многие из солдат были не до конца обучены и не полностью вооружены, а почти четверть — больны. Тем не менее в случае продолжения борьбы против Наполеона нет сомнений в том, что Россия смогла бы исполнить свой воинский долг на поле боя. Здесь следует также упомянуть, что в тот момент, когда другие державы могли пытаться оспорить право Александра на Польшу, он не только располагал грозной армией, способной удержать их от этого шага, но и мог указать им на свежие силы общей численностью свыше четверти миллиона человек, находившиеся на той самой территории, на которую он заявлял претензии[630].

СУДЬБА ЕВРОПЫ ВИСИТ НА ВОЛОСКЕ

Условия перемирия между Наполеоном и коалицией были согласованы 4 июня. Изначально предполагалось, что оно будет действовать до 20 июля. Впоследствии, по настоянию Австрии, союзники неохотно, но все же согласились продлить его до 10 августа. Во время перемирия в Праге начались мирные переговоры, на которых Австрия выступила в качестве посредника между двумя сторонами. Еще до начала переговоров Австрия тайно обязалась примкнуть к коалиции в том случае, если Наполеон к 10 августа не согласится на четыре минимальных условия мира, выдвинутых австрийской стороной. Когда этого не произошло, Австрия объявила Франции войну, и осенняя кампания 1813 г. началась. С открытием боевых действий дипломатия в значительной степени на три месяца отошла на второй план. Россия, Пруссия и Австрия были едины в своем стремлении выбить Наполеона из Германии и оттеснить его за Рейн, равно как и в том, что этого можно было достичь исключительно военными средствами. Если бы Наполеон выиграл первые сражения, между союзниками, возможно, возник бы разлад, а Австрия возобновила переговоры с Наполеоном. В действительности, однако, вся дипломатия сводилась к укреплению союза между четырьмя великими державами, противостоящими Наполеону, и привлечению на их сторону менее крупных германских государств. В отличие от весны 1813 г. все решающие события осенней кампании происходили на полях сражений.

Незадолго до заключения перемирия Александр отправил Нессельроде в Вену, чтобы тот прояснил все недоразумения и убедил австрийцев занять более твердую позицию среди противников Наполеона. По пути Нессельроде встретился с Францем I и Меттернихом. Последний решил, что в столь кризисный момент ему самому и его повелителю было крайне важно быть ближе к месту событий. Переговоры тет-а-тет могли в значительной степени устранить взаимную подозрительность и разногласия между союзниками и Австрией. И уж точно они помогли бы избежать промедлений, связанных с посылкой курьеров в Вену и обратно. В течение следующих двух с половиной месяцев высшая европейская дипломатия сосредоточилась на небольшой территории между ставкой Наполеона в Дрездене, главным штабом коалиции в Райхенбахе на юго-западе Силезии, крупными замками Гитчине и Ратиборжице, где прошли многие частные встречи между главами союзных сил, и столицей Богемии, Прагой, где прошли мирные переговоры.

Между 3 и 7 июня Нессельроде провел серию встреч с Меттернихом, Францем I и представителями высшего военного руководства Австрии Шварценбергом и Радецким. Оба генерала были горячими сторонниками вступления Австрии в войну, поэтому их описания трудностей, с которыми столкнулась армия Габсбургов в процессе военных приготовлений, звучали убедительно. Нессельроде доверял Меттерниху, которого знал много лет, встречался с ним с глазу на глаз и вернулся в главный штаб союзников с меморандумом, в котором излагались взгляды австрийской стороны на условия мира. Беседы со всеми представителями правящей верхушки Австрии убедили Нессельроде в том, что Франц I действительно является главным препятствием на пути вхождения Австрии в коалицию, но его противодействие ни в коей мере не было непреодолимым. Однако подвигнуть австрийского монарха к войне было невозможно до тех пор, пока Наполеон не получил и не отверг весьма умеренные условия, на которых мог быть заключен мир.

Эти условия сводились к четырем пунктам. Территорию герцогства Варшавского предполагалось разделить между русскими, австрийцами и пруссаками. Пруссия должна была получить обратно Данциг, а Наполеон — вывести свои войска из всех крепостей на прусской и польской территории: Иллирия возвращалась Австрии, Гамбург и Любек вновь получали независимость незамедлительно, а остальные занятые французами города на побережье Северного и Балтийского морей — позднее, в свое время. Накануне возвращения Нессельроде в штаб коалиции, располагавшийся в Райхенбахе, Меттерних писал обеспокоенному Филиппу Стадиону, что имел множество приятных бесед с русским дипломатом, и что и он сам, и его собеседник понимали и высоко ставили интересы и положение своих стран. «Нессельроде к нам хорошо расположен и отбудет в счастливом расположении духа. Полагаю, что могу целиком и полностью обещать вам это. Его миссия принесла много пользы»[631].

После возвращения Нессельроде в Райхенбах высокопоставленные лица со стороны Пруссии и России в ходе нескольких совещаний обсудили свой ответ на меморандум Меттерниха и условия мира, которые удовлетворяли бы союзников. Главным было то, что Россия и Пруссия увязли. Они очень сильно нуждались в помощи австрийцев. К.В. Нессельроде напоминал X.А. Ливену: «Последние события показали нам, какие ресурсы еще находятся в распоряжении Наполеона». Только вмешательство Австрии могло изменить баланс сил в пользу коалиции. Учитывая «крайнее нежелание императора Франца вести войну», у союзников не было иного выбора, кроме как принять стратегию Меттерниха и предложить Наполеону очень умеренные условия, утешая себя мыслью о том, что, «учитывая всем известный характер Наполеона, более чем сомнительно, чтобы он согласился на уступки, которых требует Австрия, какими бы незначительными они нам ни казались». Конечно, существовал риск, что Наполеон преподнесет союзникам сюрприз, приняв условия Австрии. Как Меттерних впоследствии писал Стадиону, «нельзя полагаться ни на чьи суждения» относительно того, какова будет реакция Наполеона, когда он наконец осознает нависшую над ним опасность вмешательства Австрии, «учитывая особенности характера человека, от которого в конечном итоге зависит подписание мира»[632].

С точки зрения России проблема состояла в том, что Александр I и Нессельроде были убеждены в том, что предложенные Австрией минимальные условия вовсе не являются гарантией длительного мира. Поскольку ставки были очень высоки, внимание русских государственных деятелей сосредоточилось на главном. Менее значительные вопросы оказались вне поле зрения. Александра и Нессельроде заботило исключительно достижение устойчивого мира, гарантировавшего безопасность России. Они практически всецело сконцентрировались на германском вопросе, с которым связывали коренные интересы России. Поскольку ход их размышлений нашел отражение не только в прямых контактах с другими державами, но также и в секретных документах, которыми они обменивались между собой, у нас нет оснований сомневаться в искренности их воззрений.

И Александр, и Нессельроде были убеждены в том, что, если бы Наполеон продолжал сохранять контроль над большей частью Германии, об истинном балансе сил в Европе и безопасности Пруссии, Австрии или России не могло идти и речи. Они полагали, что, если бы Австрия ограничилась возвращением себе одной Иллирии, она по-прежнему зависела бы от милости Наполеона. По меньшей мере ей требовалось заполучить обратно Тироль, крепость Мантую и важную в стратегическом отношении оборонительную линию в северной Италии, вдоль р. Минчио. Понятно, однако, что русские предоставили заботы о спасении Австрии самим австрийцам и сосредоточились на отстаивании безопасности Пруссии. Четыре австрийских условия мира предполагали сохранение положения Наполеона в качестве правителя Рейнского союза, при том, что его брат Жером по-прежнему восседал бы на троне королевства Вестфалия. Он также удерживал бы контроль над почти всем течением Эльбы, включая все ключевые укрепленные переправы через реку. В этих условиях «всякая надежда на независимость любой части Германии будет навсегда похоронена, Пруссия окажется под постоянной угрозой нападения, против которого она не сможет серьезно обороняться, свобода торговли станет совершенно иллюзорной, поскольку император Наполеон сможет почти без усилий установить свой контроль над балтийским побережьем»[633].

Нессельроде писал Меттерниху, что, если бы мир был заключен на основе четырех пунктах, выдвинутых Австрией, он явился бы перемирием, дававшим Наполеону достаточно времени для восстановления армий и повторного утверждения своего бесспорного владычества в Европе. Непременным условием любого по-настоящему прочного мира являлось усиление позиций Пруссии и Австрии для того, чтобы уравновесить могущество Франции. Чем сильнее они были, тем менее вероятной была бы попытка Наполеона нарушить установленный мир. Нессельроде подчеркивал уникальность текущего момента. Впервые с 1793 г. армии всех трех восточноевропейских монархий имели потенциальную возможность объединиться и сосредоточить свои силы на одном и том же театре военных действий. Они имели превосходство над Наполеоном в численности, моральном духе и организации. «Трудно и даже невозможно предполагать, что подобное стечение обстоятельств повторится, если мы не доведем дело до конца, если мы после стольких усилий и жертв не воздвигнем против Франции мощные барьеры». Если бы мир был заключен на австрийских условиях, история повторилась бы. После короткой передышки Наполеон вновь обрушился бы на Австрию и Пруссию, которые были бы слишком слабы и истощены, чтобы успешно ему противостоять. Как и в прошлый раз, исход был бы предрешен еще до того, как находящиеся на значительном удалении русские армии смогли бы прийти на выручку союзникам[634].

В договоре, подписанном 27 июня в Райхенбахе между Австрией, Россией и Пруссией, излагались четыре минимальных условия Австрии и содержался пункт, что Австрия вступит в войну в том случае, если Наполеон не примет ее условия к 20 июля — моменту истечения срока перемирия. Однако союзники дали ясно понять Меттерниху, что, хотя они и были готовы вступить в переговоры на этой основе, подписали бы мирный договор лишь в том случае, если бы в его текст были включены прочие условия, ставящие предел господству Наполеона в Германии и гарантировавшие безопасность Пруссии. Отношения между Австрией и союзниками достигли низшей точки в тот момент, когда Меттерних возвратился из Дрездена, где он встречался с Наполеоном, и объявил о продлении перемирия до 10 августа. Наиболее громкие протесты против этого продления прозвучал из уст барона Штейна. Типичное для членов коалиции мнение, что условия мира, предложенные Австрией, являются недостаточными, в его высказываниях усиливалось принципиальным несогласием с Меттернихом по поводу конечных целей войны. Штейн желал перерождения и более тесного сплочения союза германских государств, а также наделения этого союза конституцией, которая обеспечивала бы наличие в нем гражданских и политических прав. Для достижения намеченной цели он взывал к германскому национальному чувству. С апреля 1813 г., однако, влияние Штейна на Александра ослабло, так как Германии не удалось восстать против Наполеона, и потребность союзников в помощи со стороны Австрии стала еще более насущной. Тогда Штейн попытался нанести ответный удар, заявив, что Меттерних втирал союзникам очки, и что при наличии полумиллионной армии русских, пруссаков и шведов, готовой выступить против 360-тысячного войска неприятеля, австрийская помощь, вероятно, не столь уж необходима. Ранее он выступал в поддержку Нессельроде, поскольку последний разделял взгляды Штейна относительно того, что России следовало полностью посвятить себя делу освобождения Германии от Наполеона. Теперь, однако, он называл Нессельроде жертвой обмана Меттерниха, считая, что тот был исполнен благих намерений, но был при этом пустым и слабовольным человеком[635].

На самом деле прав был Нессельроде, а Штейн ошибался. Союзники были не в состоянии вытеснить Наполеона из Германии без помощи Австрии. В тот самый момент, когда Штейн писал свои обвинения, Меттерних мало-помалу подталкивал Австрию к лагерю союзников. Поскольку мирные переговоры должны были состояться совсем скоро, Меттерних написал Францу I о необходимости проявить полное согласие касательно будущей политики. Мирные переговоры могли иметь три варианта исхода. Две стороны могли прийти к соглашению на заявленных условиях, и в этом случае Австрии всего лишь было нужно к ним присоединиться. Меттерниху не было необходимости озвучивать Францу I, сколь нежелателен был подобный вариант, ибо австрийцы прекрасно знали, насколько сильно расходились взгляды противостоящих сторон на то, какие именно условия являются приемлемыми. Другой и в некоторой степени более вероятный сценарий состоял в том, что Наполеон примет минимальные условия Австрии, а союзники их отвергнут. Меттерних писал, что Австрия не может заранее решить, что следует делать в этом случае, поскольку решение в какой-то мере зависело от окружающей обстановки и обстоятельств. Однако ни при каких условиях Австрия не могла встать на сторону Франции, а поражение или распад коалиции представляли бы серьезную угрозу австрийской безопасности. Вооруженный нейтралитет мог стать временным решением, но поддерживать его в течение сколько-нибудь продолжительно времени было чрезвычайно трудно, и единственной альтернативой было бы примкнуть к союзникам.

В своей записке Меттерних сосредоточил внимание на третьем и наиболее вероятном варианте, а именно: Наполеон отвергал условия Австрии. В этом случае, согласно недвусмысленному совету Меттерниха, Австрия должна была объявить войну. Записка заканчивалась вопросом: «Могу ли я рассчитывать на непоколебимость Вашего Величества на тот случай, если Наполеон не примет условия мира, предложенные Австрией? Твердо ли Ваше Величество решили в этом случае положиться на силу оружия — как австрийского, так и всей остальной собравшейся воедино Европы?»[636]

Франц I ответил, что любой здравомыслящий человек должен желать прочного и длительного мира, и что это было тем более справедливо по отношению к такому правителю, каковым являлся он сам, ибо он нес ответственность за благополучие «своих добрых подданных» и их «прекрасных земель». Никакая жажда приращения своих владений или иные выгоды не могут служить оправданием войны. Но он доверял суждениям Меттерниха: «Во многом я должен благодарить вас за нынешнее превосходное политическое положение моей монархии». Поэтому он соглашался с выводами своего министра иностранных дел. В том случае, если Наполеон принял бы условия Австрии, а союзники их отвергли, Франц I стал бы ждать совета от Меттерниха. Если Наполеон отклонит условия австрийской стороны, тогда она объявит войну Франции[637].

Таким образом, в конечном итоге все зависело от Наполеона, и он сыграл на руку союзникам. Французский представитель прибыл на мирные переговоры в Прагу с опозданием и не имел полномочий обсуждать условия. Ничто не могло в большей степени укрепить подозрения Австрии, что Наполеон всего лишь старается выиграть время и не заинтересован в заключении мира. Лишь за два дня до истечения срока перемирия Наполеон предпринял серьезный дипломатический шаг. 8 августа Коленкур, один из двух французских делегатов на мирных переговорах, посетил Меттерниха в его собственном доме и поинтересовался, какую цену готова затребовать Австрия в обмен на свой нейтралитет или присоединение к лагерю французов. Всего лишь за день до истечения срока перемирия французская сторона предоставила Меттерниху ответ на четыре минимальных условия мира, изложенных Австрией. Наполеон соглашался оставить польскую территорию и передать Австрии большую часть Иллирии. Он не делал никаких уступок в отношении северогерманских портов, отверг идею присоединения Данцига к Пруссии и потребовал компенсации для саксонского короля в обмен на утрату им позиций в герцогстве Варшавском. Эти условия никогда не удовлетворили бы Меттерниха, да и поступили они слишком поздно. Австрия прервала мирные переговоры и объявила войну Франции.

Большинство историков, в том числе и сами французы, осуждают политику Наполеона, начиная с августа 1813 г., за безрассудство, в силу которого он не смог использовать дипломатию для того, чтобы вбить клин между союзниками и добиться нейтралитета Австрии. Даже те малые уступки, которые были представлены Меттерниху 11 августа, могли повлиять на Франца I, если бы были выдвинуты в самом начале мирных переговоров. Можно было сыграть на различии целей, преследуемых в войне Австрией, с одной стороны, и Россией и Пруссией — с другой, применительно к как германским, так и польским территориям. Если бы состав участников переговоров был расширен за счет Великобритании, шансы Наполеона на внесение раскола непременно выросли бы. Все континентальные державы возмущал тот факт, что пока их территории подвергались оккупации и разграблению, Соединенное Королевство оставалось нетронутым и, по-видимому, богатело сильнее, чем прежде. Они надеялись добиться от Наполеона Территориальных уступок в Европе в обмен на готовность Англии вернуть Франции ее колонии.

Однако даже если Наполеон и допустил ошибку, не воспользовавшись дипломатией более умело с целью выявления потенциальных разногласий в стане своих врагов, его точку зрения летом 1813 г. можно понять. Отказ от серьезного рассмотрения условий мира был гораздо менее очевидным просчетом, чем изначальное согласие Наполеона на перемирие. Французский император опасался, что как только он начнет делать уступки, союзники увеличат требования. Он был прав: русские и пруссаки намеревались сделать именно это. Уступки в северной Германии, которых от него добивались, предположительно могли оказаться приемлемыми в контексте такого мира, который предусматривал бы возвращение французских колоний, но едва ли следовало ожидать, что Наполеон уступит эти территории по условиям континентального мира и тем самым лишит себя возможности использовать их в качестве разменной монеты в торговле с англичанами.

В основе всех этих мирных переговоров лежала одна фундаментальная проблема. Союзники и прежде всего Австрия стремились к чему-то вроде баланса сил в континентальной Европе. Наполеон же был приверженцем идеи создания в Европе французской империи или по крайней мере установления господства Франции. Его сторонники могли утверждать — с большим или меньшим основанием — что до момента упрочения в том или ином виде французского владычества на европейском континенте Наполеон проигрывал в войне с Великобританией и созданной ею чрезвычайно могущественной морской империей. Основная проблема Наполеона заключалась в том, что хотя континентальные державы противились британскому варианту империи, ее французский вариант представлял гораздо более непосредственную угрозу их интересам. Дипломатия, применяемая в любом объеме и сколь угодно тонкая, не могла этого изменить. Единственным способом, при помощи которого Наполеон мог заставить континентальные державы принять его империю, было вновь внушить им чувство страха перед французской военной мощью, страха, от которого европейцы было избавились после поражения Наполеона в России в 1812 г. В 1813 г. эта цель была вполне достижимой. Наполеон имел все основания полагать, что он в состоянии нанести поражение России, Пруссии и Австрии, поскольку шансы на победу были практически равны. Это обстоятельство добавляет драматизма осенней кампании 1813 г.

По численности войска Наполеона уступали армиям коалиции, но эта разница была невелика. Согласно официальным данным русской и прусской сторон, союзные войска в Германии в начале осенней кампании насчитывали чуть больше полумиллиона человек. Наполеон же в начале августа предполагал выставить 400 тыс. человек, не считая корпуса Даву в Гамбурге, который впоследствии смог освободить от гарнизонной службы 28 тыс. солдат и бросить их в наступление на Берлин. 6 августа начальник штаба Наполеона рапортовал о наличии в рядах французской армии 418 тыс. человек. Точную численность войск, задействованных на полях сражений, невозможно определить ни для одной из сторон: по грубым подсчетам в первые два месяца кампании Наполеон мог выставить более четырех человек против каждых пяти солдат коалиции. К счастью для союзников, 57 тыс. французских войск воевали против Веллингтона в Пиренеях, а еще один небольшой корпус под командованием маршала Сюше все еще пытался удержать Каталонию[638].

После двух месяцев боев некоторый перевес оказался на стороне коалиции. Единственным подкреплением, прихода которого мог ожидать Наполеон, был небольшой корпус Ожеро, формировавшийся в Баварии. При встречном движении Ожеро возникала опасность того, что Баварии будет легче переметнуться на сторону противника, что и произошло в октябре. В какой-то мере русские столкнулись с похожей дилеммой в герцогстве Варшавском, где Польская армия Беннигсена являлась одновременно стратегическим резервом и оккупационной силой. У России, однако, имелась возможность ввести на территорию герцогства Резервную армию Лобанова-Ростовского взамен 60 тыс. войск Беннигсена, отбывавших в Саксонию. Также в сентябре и октябре стабильный приток рекрутов пополнил ряды армии Шварценберга. Кроме того, если выйти за рамки кампании 1813 г., становится ясно, что Австрия и Россия располагали более крупными резервами свежих людских ресурсов, чем Наполеон, особенно в том случае, если бы он был вынужден полагаться исключительно на население Франции. Поэтому самые высокие шансы нанести поражение коалиции у Наполеона имелись в первые два месяца осенней кампании. Маловероятно, чтобы эта мысль тревожила французского императора. В конце концов большинство своих великих побед он одержал за еще меньший срок.

Однако он добился этого, командуя лучшими солдатами, чем те, что находились под его началом в 1813 г. Прежде всего Наполеон сильно уступал союзникам в кавалерии. За время перемирия его конные части заметно улучшились, преимущественно в количественном отношении. Несколько хороших кавалерийских полков впоследствии прибыли из Испании. Гвардейская кавалерия в основном была хорошо подготовлена, равно как польские полки и часть германских. Но подавляющее большинство наполеоновской кавалерии все еще сильно уступало российским резервам, сформированным Кологривовым, не говоря уже о старых русских кавалеристах. Кроме того, все источники сходятся на том, что кавалерия была наиболее подготовленной частью австрийской армии. Ситуация в артиллерии была, пожалуй, обратной. Снаряжение у французов было гораздо менее громоздким, чем австрийские пушки и зарядные ящики. Артиллерия Пруссии была столь слаба, что русским пришлось откомандировать часть своих батарей в расположение некоторых прусских дивизий, чтобы обеспечить им достаточную огневую мощь. В работе по истории прусского генерального штаба делался вывод о том, что офицеры французской артиллерии обычно действовали более умело по сравнению с их коллегами в рядах союзных армий. Главным преимуществом союзников по части артиллерии была ее многочисленность. Если бы им удалось собрать на одном поле боя три полевые армии и Польскую армию Беннигсена, превосходство их огневой мощи стало бы подавляющим[639].

Большую часть пехоты как войск коалиции, так и Наполеона составляли новобранцы, до августа 1813 г. ни разу не нюхавшие пороху. Французские призывники были моложе, чем у союзников, и при этом многие из них принимали участие в весенней кампании, чего нельзя было сказать ни об австрийском, ни прусском ландвере. Русские резервы также шли в бой впервые, но они по крайней мере имели много времени на подготовку, обычно были очень упрямы и не унывали. Однако важнее всего было то обстоятельство, что в рядах русской пехоты находилось больше ветеранов, чем в составе французской. Речь шла не только о тех, кто прошел войну 1812 г. и весеннюю кампанию 1813 г., но также о многих тысячах ветеранов, во время перемирия вернувшихся в свои полки из госпиталей и командировок. Не удивительно, что исключительно высокий процент ветеранов был в лейб-гвардии. Полки лейб-гвардии не участвовали в боях весной 1813 г., и многие из них были пополнены за счет ветеранов, отобранных из полков армейской пехоты. За время перемирия, например, Белостокский полк в составе армейского корпуса Остен-Сакена направил 200 ветеранов в лейб-гвардии Литовский полк, а 94 ветерана Ярославского полка были переведены в лейб-гвардии Измайловский полк[640].

Выбор корпуса Сакена в качестве источника кадровых поступлений для лейб-гвардии не был случайным: в его рядах служило исключительно много ветеранов. Более пристальный взгляд на подразделения, находившиеся под командованием Сакена, позволяет составить представление о довольно пестром составе российской пехоты в осеннюю кампанию 1813 г.

Сакен командовал двумя дивизиями пехоты — 27-й Д.П. Неверовского и 10-й И.А. Ливена. Мы уже говорили о солдатах Неверовского при описании кампании 1812 г. Все его полки были созданы заново перед самым началом войны и состояли в основном из солдат гарнизонных полков. В 1812 г. они действовали великолепно. Когда Александр впервые встретил Неверовского в 1813 г., он сказал ему: «Дивизия твоя дралась славно, и я никогда твоей службы и дивизии не забуду». Слава досталась им очень дорогой ценой. Когда, например, Одесский полк покинул Вильно в декабре 1812 г., в его рядах оставалось всего четверо офицеров, одиннадцать унтер-офицеров и 119 солдат, а общие потери полка в кампании 1812 г. составили 1500 человек. 27-я дивизия находилась в столь расстроенном состоянии, что весной 1813 г. она осталась в Литве для восполнения сил и вновь присоединилась к армии лишь во время перемирия. Неверовский выпросил для своих воинов новое обмундирование и снаряжение, пока те находились в тылу, но найти подкрепление оказалось гораздо сложнее. Опыт Одесского полка был типичным явлением во всей дивизии. Подавляющее большинство больных и раненых служащих полка находились в госпиталях России и Белоруссии. Тех, кто успел выздороветь, отправили для соединения с Резервной армией Лобанова-Ростовского. В конечном счете Одесский полк получил свою долю резервных рот от Лобанова, но к началу осенней кампании в нем было: 21 офицер, 31 унтер-офицер и 544 солдата. Около половины последних были недавно прибывшими рекрутами[641].

10-я дивизия Ливена сильно отличалась от только что описанной. Его полки были набраны из Дунайской армии Чичагова. Все они участвовали в боевых действиях на Балканах до 1812 г. Часть их была оставлены в резерве и использовалась для охраны крепостей и границ в 1812 и в первую половину 1813 г. Ни один из полков не столкнулся со столь же ужасными потерями, которые понесли основные полки российской армии под Бородино, во время преследования Наполеона от Москвы до Березины, а также при Лютцене и Баутцене. 1 июня 1813 г. три пехотных полка дивизии Ливена, чьи формулярные списки дошли до наших дней (Ярославский, Курский и Белостокский полки), имели в своих рядах 120 офицеров, 253 унтер-офицера и 3179 солдат. Подавляющее большинство этих воинов были ветеранами, многие из которых принимали участие в войнах Павла I и Екатерины II. На протяжении всего 1812 г. Белостокский полк, например, получил всего пятьдесят свежих рекрутов. Конечно, Белостокский и Ярославский полки лишились части личного состава в пользу лейб-гвардии летом 1813 г., но эти потери были не столь велики и не могли сказаться на качестве полков. Даже в военное время лейб-гвардия, казалось, вела отбор военнослужащих отчасти из-за их внешних данных, хотя, несомненно, кандидаты с плохим послужным списком отбраковывались. Из 94 бойцов, призванных для службы в лейб-гвардии Измайловском полку из Ярославского полка, например, только 39 были из числа элитных гренадеров и егерей[642].

Помимо всего прочего, лейб-гвардия не забрала у Ливена ни одного унтер-офицера, и именно вокруг этого ядра ветеранов создавались и сохранялись грозные боевые полки. В Курском полку двадцать три фельдфебеля и каптенармуса прослужили в среднем по шестнадцать лет в армии и по тринадцать в полку. Двадцать пять унтер-офицеров служили в полку в среднем по восемнадцать лет. Белостокский полк был сформирован только в 1807 г., все его фельдфебели, за исключением одного, служили здесь с момента его основания. Полковой фельдфебель Борис Васильев, 33 лет от роду, был солдатским сыном. В возрасте всего 13 лет он начал службу в Кронштадтском гарнизонном полку в качестве барабанщика и десять лет спустя стал ротным фельдфебелем. Вместе со многими другими военнослужащими Кронштадтского полка в 1807 г. Васильев был переведен в только что образованный Белостокский полк. Четыре года спустя он получил военную награду за осаду Рущука на Балканах. Будучи еще довольно молодым, но уже очень опытным человеком, он был осведомленным и грамотным руководителем в мирное время, но также являлся солдатом с хорошим послужным списком: в той мере, в какой позволяют судить сухие факты, почерпнутые из его формулярного списка, он воплощал в себе все те качества, которые мог желать видеть в своем старшем фельдфебеле командир полка.

В дополнение к бывалым унтер-офицерам Белостокский полк располагал на удивление большим числом офицеров из низших сословий, большинство из которых, хотя, разумеется, не все, были солдатскими детьми, а все они вместе стали офицерами задолго до начала кампании 1812 г. Эти воины также были закаленными в боях ветеранами. Поручик Николай Шевырев, например, прослужил пятнадцать лет в гарнизонном полку до того, как стать фельдфебелем, присоединился к Белостокскому полку в момент его формирования и сразу после этого был повышен до офицерского звания. Такие люди как Васильев и Шевырев были достойными противниками для младших офицеров и сержантов наполеоновской армии в 1812 г., многие из которых в прошлом также были рядовыми. Однако к августу 1813 г. в Германии было очень мало французских подразделений, которые могли бы сравниться с ветеранскими кадрами Курского и Белостокского полков[643].

Хотя армия Наполеона уступала войскам коалиции количественно и качественно, в других областях он имел ключевые преимущества. Он сам обращал внимание графа Бубна, посланника Меттерниха, на то, что внутренние операционные линии в сочетании с четкой передачей приказов и его собственным непререкаемым лидерством сами по себе представляли большую ценность. При столкновении с коалицией, состоявшей из равноправных великих держав с различными интересами, и с армиями, развернутыми вдоль огромного полукруга, протянувшегося от Берлина на севере к Силезии на востоке и Богемии на юге, эти преимущества могли стать решающими. В своих мемуарах Евгений Вюртембергский писал, что в августе 1813 г. он придерживался оптимистического взгляда относительно перспектив возможной победы союзников, но, обнаружив после окончания войны, сколь сильно союзное руководство было разобщено и пронизано конфликтами, он был теперь очень удивлен тем, что конце концов коалиция добилась успеха[644].

Главнокомандующим союзных войск был австрийский фельдмаршал князь Карл Филипп цу Шварценберг. До 1813 г. Шварценберг проявил себя в качестве искусного посла, а также способного и отважного командира дивизии. Менее впечатляющими были его заслуги по части командования более крупными воинскими формированиями. Никакие черты его характера или факты профессиональной биографии не давали оснований предполагать, что он мог сравниться с Наполеоном в качестве командующего крупной армии. Шварценберг был терпеливым, тактичным, добрым и почтенным человеком. Он верил в дело, которому посвятила себя коалиция, и служил ему бескорыстно, прилагая к этому все свои способности. Будучи вельможей, он имел соответствующие манеры, но при этом не обладал той долей личного тщеславия, которое было присуще его положению. Подобно Эйзенхауэру он умел разряжать конфликтную ситуацию, возникавшую в результате столкновения честолюбий и интересов агрессивно настроенных военнослужащих, находившихся под его командованием. Конечно же, аристократ Шварценберг бегло говорил на французском языке, являвшемся лингва-франка верховного командования союзных войск. Однако как главнокомандующему ему мешали недостаток уверенности в своих воинских дарованиях, благоговейный страх перед Наполеоном, а также тот факт, что невероятно трудно было командовать коалиционной армией равноправных великих держав, двое правителей которых настояли на том, что будут путешествовать вместе со штабом Шварценберга и предвосхищать его решения. Хотя ему часто было сложно найти общий язык с Александром, в целом Шварценберг симпатизировал российскому императору. Он разделял всеобщее мнение, согласно которому российский монарх был «хорошим, но слабым» человеком. Фридрих Вильгельм III, по словам Шварценберга, напротив, был «грубой, упертой и бестактной личностью, которую я не люблю настолько, насколько ценю несчастных, доблестных пруссаков»[645].

При всех своих недостатках Шварценберг был лучшей кандидатурой на пост главнокомандующего. Верховный командующий должен был быть австрийцем, а не русским. Это являлось отражением зависимости союзников от Австрии в августе 1813 г., равно как и того факта, что крупнейшая армия коалиции была развернута на австрийской территории. Даже если бы австрийцы изъявили на то свое желание, — что было далеко от реальности, — сам Александр никогда не взялся бы за это дело. Если бы он желал стать верховным военным руководителем, ему стоило только заикнуться об этом после смерти Кутузова в апреле 1813 г. Некоторые из генералов подталкивали его к тому, чтобы он взял командование в свои руки, но Александру слишком не хватало уверенности в своих военных способностях, чтобы он мог на это согласиться. Вместо этого он предпочитал действовать из-за плеча фактического главнокомандующего, что ставило последнего в очень неловкое положение.

Российский император обращался со Шварценбергом с большим уважением, чем с Витгенштейном. В начале осенней кампании, например, можно даже обнаружить свидетельства того, что он советовал Витгенштейну подчиняться приказам Шварценберга, когда те расходились с приказами самого Александра. Весьма скоро, однако, вера в верховного главнокомандующего начала угасать, и император в какой-то мере вернулся к старым привычкам. Шварценберг быстро усвоил, что единственной гарантией того, что российские военачальники действительно выполнят его приказы, служили предварительные консультации с представителем Александра в штабе коалиции К.Ф. Толем и одобрение от Александра по всем принципиальным вопросам. Все это неизбежно затягивало и затрудняло процесс принятия решений столь сильным образом, что это могло иметь роковые последствия[646].

Александр и Фридрих Вильгельм уделяли определенное время для того, чтобы выслушать мнение своих военных советников. В случае с Александром речь шла прежде всего о Барклае де Толли, Дибиче и Толе. Александр, всегда склонный доверять иностранным «военным специалистам», теперь нашел частичную замену Пфулю в лице генерал-майора А.А. Жомини, одного из наиболее уважаемых военных писателей своего времени, дезертировавшего из армии Наполеона во время перемирия. Еще большие надежды Александр возлагал на старого соперника, генерала Моро, который нанес поражения австрийцам при Гогенлиндене в 1800 г. и которого император пригласил в свое окружение, когда тот находился в ссылке на американском континенте. Для Шварценберга и его австрийских штабных офицеров плохо было одно то, что им приходилось выслушивать союзных монархов и их — русских и прусских — генералов. Необходимость считаться с мнением Моро и Жомини стала последней каплей. Главнокомандующий писал своей жене о разочарованиях, вызванных тем, что он «окружен слабовольными людьми, щеголями всех мастей, творцами странных прожектов, интриганами, идиотами, болтунами и критиканами». Михайловский-Данилевский отмечал в своем дневнике, что процесс принятия решений союзниками порой напоминал вечевое собрание и сильно отличался от четкой системы командования, которая существовала ранее, — правда, скорее в идиллических воспоминаниях мемуариста, чем в реальности, — в штабе Кутузова в 1812 г.[647]

Если власть Шварценберга над основной, так называемой Богемской армией была условной, на две другие союзные армии она не распространялась практически вовсе. Северной армией командовал Бернадот, и она была развернута вокруг Берлина. Поскольку Бернадот де факто являлся правителем крупной и независимой страны, под его начало пришлось передать одну из двух армий, а его самого было трудно контролировать любому главнокомандующему. Так как никто в главном штабе армии не мог повлиять на действия Бернадота, единственным человеком, с чьим мнением в какой-то мере считался шведский крон-принц, оставался Александр. В любом случае всю территорию между армиями Шварценберга и Бернадота удерживал Наполеон, поэтому курьеры, посланные из одного штаба в другой, как правило, делали большой крюк к востоку, так что путь туда и обратно занимал много дней. Не слишком плодотворными оказались и попытки Шварценберга контролировать генерала Блюхера, командовавшего Силезской армией. Используя любые проволочки, апеллируя к Александру и Фридриху Вильгельму прусский генерал успешно противодействовал немалым усилиям главнокомандующего, которые тот приложил к тому, чтобы передвинуть Силезскую армию в Богемию для прикрытия правого фланга союзных сил. Лишь внутри Богемской армии Шварценберг мог отдавать прямые приказы 120 тыс. человек, которые составляли ее австрийский контингент. В Силезской и Северной армиях, однако, австрийских войск не было.

В принципе предполагалось, что передвижения союзников будут осуществляться в соответствии с планом, согласованным между 10 и 12 июля в Трахенберге русской, прусской и шведской сторонами. План ставил грандиозную задачу, согласно которой «все союзные армии должны действовать наступательно: неприятельский лагерь будет той точкой, где они сольются воедино». Если бы Наполеон начал наступление против любой армии союзников, другие две должны были атаковать его в тыл. Только Силезская армия получила развернутый приказ избегать сражения с Наполеоном, прежде всего потому, что в начале июля составители плана полагали, что ее численность будет составлять всего 50 тыс. человек. Главным архитектором Трахенбергского плана был Толь: хотя остававшаяся на тот момент нейтральной Австрия не могла присутствовать на военном совете в Трахенберге, Толь отправился в австрийский штаб, где имел продолжительные беседы со Шварценбергом и Радецким, которые согласились с основными пунктами Трахенбергского плана. По настоянию осторожной австрийской стороны план затем был изменен в одном отношении: отныне любой союзной армии предписывалось избегать столкновений с Наполеоном до тех пор, пока остальные армии коалиции не были в состоянии к ней присоединиться[648].

Во многих смыслах Трахенбергский план был разумен. Наполеон находился в Германии, и выбить его оттуда можно было только посредством согласованного наступления всех союзных армий. Уклонение от сражения одной из союзных армий с основными силами Наполеона, во главе которых стоял он сам, также имело смысл. Была ли эта цель достижима — это другой вопрос. Армия, вторгшаяся в Саксонию и затем отступавшая перед лицом контрнаступательных операций Наполеона, обрекала себя на изнурительные марши. Избегать сражения, когда Наполеон идет у тебя по пятам, в любом случае было проще сказать, чем сделать. Русская армия, возможно, и обладала навыками арьергардных боев и выносливостью, необходимыми для того, чтобы следовать этой стратегии. Были ли на это способны австрийская армия или прусский ландвер — спорный вопрос. В позапрошлом веке, когда еще не было ни радио, ни телефона, координировать концентрические передвижения трех армий в любом случае можно было лишь в самых общих чертах. Одни армии неизбежно должны были двигаться быстрее других. По мере сближения союзников увеличивались шансы Наполеона на то, что ему удастся использовать свое центральное положение для нанесения удара по одной из армий и сдерживания двух других на несколько решающих дней. Личности трех командующих союзными армиями делали такой исход тем более вероятным. Блюхер был отважен, агрессивен и очень склонен к риску. Он не боялся Наполеона. Шварценберг и Бернадот были его полной противоположностью во всех отношениях.

В начале кампании Александр, казалось, возлагал большие надежды на то, что Бернадот поведет решительное наступление. Возможно, к этому его подвигло чувство уважения, которое он питал к иностранным, прежде всего наполеоновским генералам. В письме к Бернадоту от 21 августа он, например, намечал планы на будущее, согласно которым шведский крон-принц мог атаковать в тыл Наполеона, по-видимому, двигавшегося на восток, взять Дрезден и Лейпциг, занять узкие проходы на пути в Богемию и даже отправить легкие части своей армии в западном направлении с тем, чтобы они спровоцировали отказ рейнских князей от союза с Наполеоном. В действительности, однако, ничто в прошлом Бернадота не давало оснований предположить, что он мог вознамериться или оказаться в состоянии провернуть столь грандиозную наступательную операцию. В течение многих лет он проявлял себя как превосходный администратор и умелый политик, но не более чем компетентный, если не сказать осторожный генерал[649].

Бернадот также действовал в весьма стесненных обстоятельствах, некоторые из которых были политического свойства. Правящие круги Швеции, ранее предложившие ему корону, поступили так в ожидании того, что это улучшит отношения с Наполеоном и, возможно, поможет им отомстить России, как то было запланировано. Вместо этого Бернадот довел Швецию до союза с Александром, упустив блестящую возможность заполучить обратно Финляндию. Чтобы оправдать свою политику, Бернадоту пришлось выполнить обещание и забрать у датского короля Норвегию в качестве компенсации. В каком-то смысле этот шаг прочно связал его дальнейшую судьбу с коалицией, поскольку Наполеон никогда не согласился бы на ограбление своего датского союзника. Однако победа коалиции была необходимым, но далеко не достаточным условием для того, чтобы Швеция могла прибрать к рукам Норвегию. Помимо всего прочего, этот вопрос не слишком занимал входившие в коалицию великие державы. Им потребовалось бы много времени, чтобы бросить свои собственные войска против Дании. Бернадоту также посоветовали бы прочно закрепиться в Норвегии до того, как начались махинации в ходе послевоенных мирных переговоров. Все это помогает понять, почему крон-принц был столь непреклонен в своем намерении не задействовать свой шведский корпус в осенней кампании. На то была и более простая причина. Из всех войск коалиции шведы, вероятно, были слабее остальных. Если бы шведская пехота ввязалась в серьезный бой с французами, велик был шанс, что ей был бы нанесен сильный урон. Вероятным исходом могло стать возвращение Бернадота в Швецию без Норвегии и лишь с половиной армии. В этом случае его шансы взойти на престол после смерти короля оказались бы весьма призрачными[650].

Северная армия также стояла перед дилеммой. Если бы Наполеон повел наступление против Блюхера или Шварценберга в начале кампании, и тот, и другой имели возможности для отступления. Шварценберг, например, мог отойти обратно к своим базам снабжения, крепостям и хорошо укрепленным оборонительным позициям в центральной и южной Богемии. Учитывая, что две другие союзные армии и полчища легкой кавалерии двигались французам в тыл, Наполеон мог преследовать Блюхера и Шварценберга лишь в строго ограниченных рамках. Армия Бернадота, с другой стороны, была развернута прямо напротив Берлина. Сам он, возможно, желал отступить в направлении шведских баз, располагавшихся на побережье Балтийского моря, но если бы он оставил Берлин без борьбы, то столкнулся бы с мятежом в лице прусских генералов, чьи войска составляли самую крупную часть его армии. Бернадоту было об этом известно, и поэтому он планировал отбить любую атаку французов на Берлин. Его нервозность усиливалась из-за убежденности в том, что захват столицы Пруссии является первоочередной задачей Наполеона. И он был не так уж далек от истины: Наполеон бредил Берлином и в первый месяц войны организовал два его штурма, проходивших под началом Удино и Нея. Если бы первые сражения против Богемской и Силезской армий прошли успешно, свой следующий шаг Наполеон сделал бы в северном направлении против Бернадота, имея при себе свою гвардию и большую часть прочих резервов[651].

Силезская и Богемская армии находились в более безопасном положении, чем Бернадот, поскольку они стояли в обороне. Однако если бы Наполеона удалось выбить из Германии, их положение бы изменилось. Сразу после своего вторжения на опорный пункт Наполеона в центральной Саксонии они также оказывались уязвимыми. Что касается Шварценберга, то его войскам предстоял бы переход через Рудные горы — горный хребет, протянувшийся вдоль всей границы между Саксонией и Богемией. Две подходяще дороги из Богемии через Рудные горы вели к Дрездену и Лейпцигу. После пересечения хребта они на протяжении ста километров шли вдали друг от друга. Если бы Шварценберг направил свои наступавшие колонны по обеим дорогам и горным тропам, пролегавшим между ними, существовала вероятность того, что Наполеон внезапно атаковал бы один из его флангов до того, как остальные части армии смогли бы прийти на выручку. Быстрые поперечные перемещения по крутым лощинам и извилистым горным тропам Рудных гор были затруднительными даже для курьеров, не говоря уже о крупных скоплениях войск. С другой стороны, если бы Шварценберг попытался сконцентрировать большую часть своей армии всего на одной дороге, у него возникли бы проблемы с логистикой, и его колонны стали бы двигаться очень медленно. Это увеличивало вероятность внезапной атаки Наполеона на передовые дивизии коалиционной армии, пока части Шварценберга тащились длинной вереницей через горы[652].

Если бы армия Блюхера вознамерилась вторгнуться в центральную Саксонию, ей пришлось бы переправляться через Эльбу. Все укрепленные переправы находились в руках Наполеона, а это означало, что только он мог быстро и абсолютно безопасно перебросить свои войска через реку. Единственное, что мог сделать Блюхер для переправы, это соорудить наплавные мосты. Здесь он зависел от имевшихся в его распоряжении русских понтонных рот, которые проделали выдающуюся работу по переправе Силезской армии сначала через Эльбу, а позднее через Рейн. Построенные ими мосты представляли собой ветхие конструкции. Старший русский штабной офицер в армии Блюхера вспоминал, что «по этим мостам, возвышавшимся над уровнем воды всего на один аршин, следовало переправляться очень осторожно. Они постоянно двигались вверх-вниз, лошадей приходилось брать под уздцы, а любое повреждение брезента одной из барж могло привести к ее немедленному затоплению». Как только армия переправлялась через реку, она либо уничтожала мост и обрывала коммуникации, или же ей приходилось сооружать полевые укрепления для обороны позиций перед мостом. Последние по прочности никогда не могли сравниться с крепостями и поэтому требовали гораздо более крупных гарнизонов. Армия переправлялась по таким мостам гораздо медленнее, чем по мостам постоянным. Следовательно, она имела больший шанс быть застигнутой противником во время переправы через реку. Кошмаром любого командира была необходимость переправляться по такому мосту в спешке, когда Наполеон шел по пятам. Бедствие начинало принимать угрожающие размеры в том случае, если на переправлявшиеся войска обрушивалась непогода, ломая понтоны или лишая возможности двигаться по ним дальше[653].

Если мы будем смотреть на события лишь с точки зрения союзников, то неминуемо забудем о том, что Наполеон также столкнулся с серьезными проблемами. Стоя в обороне в Саксонии с большой армией, он обрекал свои войска, прежде всего лошадей, на голод. Марши и контрмарши, к которым Наполеона понуждала Трахенбергская стратегия коалиции, истощали силы молодых наполеоновских новобранцев. Враждебное отношение местного населения и более всего прочего — значительно худшее качество легкой кавалерии затрудняли французам сбор разведданных. Главная база Наполеона в Дрездене, от которой зависело снабжение французской армии продовольствием, боеприпасами и фуражом, была слабо укреплена и располагалась всего в одном дне пешего пути от австрийской границы. Оделебен, все еще находившийся в ставке Наполеона, позднее описавший эти и другие проблемы, вспоминал, что высокая надежда и цель Наполеона в ходе осенней кампании состояли в том, чтобы воспользоваться ошибками союзников. Эта надежда была реальна, учитывая театр военных действий, сложности, связанные с военными операциями союзников, и неудачные действия военачальников коалиционных войск[654].

Вести повествование о первых неделях осенней кампании 1813 г. в Германии тем более трудно, что сражения разворачивались на трех отдельных театрах военных действий. Главные силы армии под командованием Шварценберга на юге, Силезская армию Блюхера на востоке и Северная армия Бернадота рядом с Берлином действовали независимо друг от друга, и для ясности необходимо поочередно следить за тем, что происходило с каждой из них. Говорить же об истории осенней кампании как некоем едином и связном целом можно только после завершения первой половины кампании и совместного наступления армий коалиции в Саксонии в направлении Лейпцига.

Как и следовало ожидать, из трех командующих армиями Блюхер быстрее остальных принялся за дело после истечения срока перемирия. В действительности, громогласно заявляя, что «настало время покончить с дипломатической буффонадой», он предпринимал первые шаги еще до того, как предполагалось начать военные действия[655]. Подстрекаемый Барклаем, Блюхер, чтобы иметь предлог, нарушил некоторые второстепенные условия перемирия и 13 августа вторгся на нейтральную территорию между двумя армиями в Силезии. Это был разумный шаг. В провинции, истощенной постоем двух крупных армий в июне — июле 1813 г., нейтральная территория вокруг Бреслау выделялась тем, что собранный здесь урожай едва начали употреблять в пищу. Столь желанную добычу стоило прибрать к рукам, чтобы она не досталась врагу.

Еще важнее было то, что демарш Блюхера позволил союзникам перехватить инициативу и вынудил Наполеона скорее реагировать на передвижения противника, чем самому направлять ход событий. Наступление Силезской армии, например, отвлекло внимание Наполеона от находившихся под началом Барклая колонн русских и прусских войск, которые в то время маршировали в юго-западном направлении для соединения с армией Шварценберга в Богемии. Если бы французы атаковали эти колонны, пока те были растянуты на марше, это могло бы иметь серьезные последствия. Кроме того, взяв инициативу в свои руки, Блюхер застал стоявшие перед ним силы французов врасплох и вытеснил их с нейтральной территории вплоть за р. Бобр. Блюхер вел наступление вместе с армейским корпусом Сакена, состоявшим из 18 тыс. русских солдат и располагавшимся на правом фланге, 38 тыс. пруссаков Йорка в центре и 40 тыс. русских Ланжерона на левом фланге.

Граф А.Ф. Ланжерон, старший офицер армии Блюхера, был одним из многочисленных французских эмигрантов на русской службе. Свой первый боевой опыт он приобрел в войне за независимость американских колоний. В 1790 г. он присоединился к русской армии, осаждавшей турецкую крепость Измаил, отчасти обуреваемый жаждой приключений, но, по слухам, также и для того, чтобы уйти от последствий дуэли со священником. Ланжерон завоевал уважение русских своей храбростью и инициативой, проявленными в ходе осады, и до конца своих дней оставался на службе у российского императора. Впервые за много лет Ланжерон увидел Париж в марте 1814 г., когда его войска штурмовали высоты Монмартра, лежавшие за воротами города. Он продвинулся по службе, в основном сражаясь с турками, однако при Аустерлице его отнюдь не блестящие действия навлекли на него гнев Александра и почти стоили ему карьеры. Впоследствии Ланжерон вернул себе расположение императора, отличившись в боевых действиях против турок, но мало кто сомневался в том, что граф был скорее компетентным, чем выдающимся генералом[656].

Ланжерон являлся странной фигурой в рядах русско-прусской армии Блюхера. У него была характерная для южного француза внешность: смуглая кожа, черные глаза и волосы. Он умел очаровывать, вести остроумную и непринужденную беседу в духе старорежимных парижских салонов. Он писал трагедии и сочинял песни. Крайне рассеянный, он любил игры в слова, головоломки и шарады. Временами его можно было видеть ходящим взад-вперед, с опущенной головой, руками, сцепленными за спиной, погруженным в свои мысли. На поле боя он был спокоен, производил сильное впечатление на окружающих и умело пользовался особенностями рельефа. Он выучился бегло и гладко говорить по-русски, но из-за его причудливого акцента солдаты часто его не понимали. Тем не менее подчиненным он нравился, и их приязнь была взаимной. Одной из наиболее располагающих черт характера Ланжерона было его невероятное преклонение перед храбростью, порядочностью и самопожертвованием обыкновенного русского солдата, которым, как он любил говаривать, ему выпала большая честь командовать. Возможно, в этом чувстве сквозило отношение колониального офицера, который отдавал гораздо большее предпочтение доблестным туземным крестьянам, чем грубым и развязным буржуа у себя дома. Но Ланжерон также был щедр, даже рыцарственен по отношению к своим офицерам, скор по части награждения других и часто критичен к себе самому.

Будучи старшим офицером в армии Блюхера, Ланжерон, однако, нес некоторую ответственность за поддержание добрых отношений между русскими и прусскими войсками, а также их военачальниками. Это представляло определенные трудности. Ланжерон не говорил по-немецки, а Блюхер не знал ни слова по-французски или по-русски. Общение на французском языке шло через начальника штаба Блюхера Гнейзенау. Подобно многим французам того времени, Ланжерон смотрел на немцев скорее как на объект шуток, как-то заметив, что «тяжеловесность, строгий формализм, слабое воображение этой нации, а также отсутствие у нее утонченности вызывают неприязнь по отношению к ней у других народов». Гнейзенау ненавидел французов еще больше, чем Ланжерону не нравились немцы. Кроме того, начальник штаба Блюхера был своего рода радикалом, грезившим о том, что ему удастся довести германский народ до столь же сильного националистического безумия, которое в свое время охватило революционную Францию. К французу, имевшему схожие наклонности, он питал бы ненависть, но понимал бы его; совсем иначе обстояли дела с графом, находившимся в эмиграции и сражавшимся против собственной страны[657].

Командная структура Силезской армии действительно сулила катастрофу. Сакен и Блюхер по крайней мере могли общаться по-немецки. Со временем они стали восхищаться отдельными качествами друг друга. Их хорошие отношения, однако, были нежданной благодатью, поскольку Сакен был остер на язык, отличался взрывным темпераментом и имел плохую репутацию в качестве подчиненного. При всем при этом по сравнению с Йорком он был просто ангелом. Командир прусского корпуса считал Блюхера идиотом, а гораздо более молодого Гнейзенау — не более чем военным теоретиком и опасным радикалом. То, что он начал подчиняться приказам этой парочки, было очевидным унижением с точки зрения заслуг Йорка и здравого смысла. Именно с этими верховными военачальниками во главе Силезская армия 21 августа осознала, что противостоит самому Наполеону, его гвардии и основным резервным силам французской армии, которые поспешили на подмогу корпусам, отступавшими перед войсками Блюхера.

Блюхер предпринял ответные действия в соответствии с Трахенбергским планом. Находившиеся под его командованием корпуса отходили и отказывались ввязываться в крупное сражение. Как и следовало ожидать, русские делали это с холодным профессионализмом. На правом крыле, близ Бунцлау Сакен спокойно прождал пять часов, которые потребовались корпусам Нея, Мармона и Себастьяни, чтобы развернуть против него войска. Затем он предоставил пехоте Ливена и кавалерии Васильчикова умело и дисциплинированно провести арьергардные бои, посредством которых удалось расстроить планы неприятельских военачальников и удержать французов на почтительном расстоянии. В одном Белостокском полку десять солдат были награждены крестами за выдержку, храбрость и умение, продемонстрированные ими в сражении при Бунцлау 21 августа. Пехоте очень сильно помогло то, что Васильчиков был одним из лучших командиров легкой кавалерии в Европе, а его полки по всем параметрам превосходили противостоявших им всадников II кавалерийского корпуса генерала Себастьяни[658].

На противоположном фланге армии Блюхера арьергард под командованием Ланжерона также отличился слаженностью действий, хотя и находился под сильным давлением. Кавалерией умело руководил генерал Г.А. Эммануэль, серб из Баната, принятый в 1797 г. в русскую армию. Общее командование арьергард осуществлял А.Я. Рудзевич, выходец из крымских татар, крещеный в 12-летнем возрасте. В принципе Рудзевич, хорошо подготовленный штабной офицер, был начальником штаба Ланжерона. В действительности, однако, Ланжерон возложил эти функции на генерал-квартирмейстера полковника П.И. Нейдгардта, а Рудзевича задействовал на самых сложных участках. В своих мемуарах он писал, что Рудзевич, в котором навыки штабного офицера уникальным образом сочетались с продолжительным боевым опытом, полученным на Кавказе, был самым лучшим генералом в его армейском корпусе. На этот раз Блюхер и Гнейзенау искренне согласились с мнением Ланжерона. Гнейзенау писал прусскому канцлеру Гарденбергу, что 21 августа арьергард Рудзевича рисковал быть отрезанным сильно превосходящими силами противника. Многие генералы потеряли бы самообладание и способность трезво мыслить в столь опасном положении, но Рудзевич оказал сопротивление умно, спокойно и храбро, потеснив французов и переправившись вместе со своими войсками через реку Бобр прямо под носом у неприятеля[659].

Менее ясно было, как прусские войска и прежде всего ландвер справятся с ведением арьергардных боев против Наполеона. На самом деле пруссаки отважно и дисциплинированно сражались в ходе четырехдневного отступления от реки Бобр за реку Кацбах, где всего за восемь дней до этого началось наступление Блюхера. Однако марши и контрмарши Силезской армии измотали войска и особенно прусское ополчение. 6-й Силезский полк ландвера, например, на момент начала наступления Блюхера насчитывал 2 тыс. человек; восемь дней спустя его численность сократилась до 700 человек. Основной причиной была скорость наступления армии и ее последующего отступления. Кроме того, штабу Блюхера потребовалось некоторое время, чтобы взяться за дело: в конечном счете Силезская армия собралась в полном составе лишь перед самым началом кампании. В ходе отступления от Бобра к Кацбаху линии движения колонн порой пересекались, а сами они смешивались с обозами. Особенно изнурительными для корпусов Йорка были ночные марши.

Учитывая особенности характера действующих лиц, кто-нибудь из них непременно должен был взорваться. После яростного спора с Блюхером Йорк отправил Фридриху Вильгельму III рапорт о своем увольнении, отметив, что, «быть может, ограниченность моих способностей не позволяет мне понять гениальные соображения, коими руководствуется генерал Блюхер»[660].

Больше всего проблем Блюхер имел с Ланжероном. Хотя их личностные особенности сыграли в этом определенную роль, гораздо большее значение имели стоявшие перед ними боевые задачи. Когда Трахенбергский план находился на начальной стадии разработки, из всех трех союзных группировок лишь Силезская армия открыто призывала проявлять осторожность. Причиной тому была ее малочисленность: на тот момент складывалось впечатление, что численность армии не превысит 50 тыс. человек. К началу кампании она была уже вдвое больше, однако в инструкциях, которые Блюхер получал от монархов, все еще содержались советы избегать крупных сражений. Блюхер прямо ответил, что если это приказ, тогда коалиции нужно искать другого командующего, которому осторожность присуща в большей мере. Барклай и Дибич ответили, — несомненно, говоря при этом от имени монархов, — что, конечно, никто не мог помешать командующему 100-тысячной армией воспользоваться возможностями, буде таковые представятся. Получив подобные заверения, Блюхер принял на себя командование[661].

Ланжерону было известно об инструкциях, которые Блюхеру были даны изначально, но не об изменениях, внесенных в них Барклаем и Дибичем. Возможно, решение об отправке войск Барклая в Богемию было оплошностью, допущенной в последний момент в лихорадке приготовлений. Также возможно, что таков был замысел Александра, намеревавшегося через Ланжерона контролировать Блюхера. Без сомнения, российский император был сильно обеспокоен тем, куда мог завести Блюхера его агрессивный характер. Например, получив известия о начале наступления Силезской армии к р. Бобр, Александр I писал Блюхеру: «Недавние сражения, которые вы провели столь славным образом, не должны подталкивать вас к участию в полномасштабном деле»[662].

Намеренно или нет, но то, как обошлись с Ланжероном, было глубоко несправедливо как по отношению к нему самому, так и к Блюхеру. Ланжерон имел некоторые основания полагать, что он действовал в соответствии с инструкциями Блюхера и пожеланиями самого Александра. У него также были все основания опасаться того, что, если позволить Наполеону преследовать Блюхера в течение еще нескольких дней, последний прекратит отступление и примет бой, каков бы ни был перевес сил противника. У главнокомандующего действительно могло не быть иного выбора, поскольку существовал предел, после которого в рядах отступавшего ландвера начались бы разброд и шатание. И сам Блюхер писал Александру, что в случае необходимости он остановится и сразится с Наполеоном, даже если у того будет большой численный перевес, при том условии, что ему удастся занять прочные оборонительные позиции, где он мог бы выгодно развернуть свою артиллерию. Неминуемую ярость у Блюхера вызывало то, что за первые две недели кампании Ланжерон многократно не подчинялся его приказам из соображений осторожности. К 25 августа он и Гнейзенау потеряли всякое терпение и окончательное решились заставить Александра сместить русского генерала с занимаемого им поста[663].

Очень кстати для Силезской армии Трахенбергский план сработал так, как и было задумано. К 23 августа Наполеону стало ясно, что он больше не может терять время на преследование Блюхера. Армия Шварценберга вошла в Саксонию и начала представлять угрозу для ключевой французской базы снабжения в Дрездене. Повернув назад, чтобы встретить опасность силами гвардии и корпусов Мармона и Виктора, Наполеон оставил Макдональда разбираться с Блюхером. Под его командованием находился II кавалерийский корпус Себастьяни, а также III, V и XI пехотные корпуса. Хотя Наполеон оставил Макдональду III корпус, он приказал его командиру, маршалу Нею передать командование генералу Суаму, а самому Нею взять на себя руководство армией, противостоящей Бернадоту на подступах к Берлину.

До того как отправиться в Дрезден, Наполеон приказал Макдональду начать наступление через реку Кацбах и оттеснить Блюхера за Яуэр. После этого его задача состояла в том, чтобы не выпускать противника из Восточной Силезии, держать вдали от главного театра военных действий, находившегося в Саксонии, к западу от Эльбы. Макдональд отдал своим войскам приказ о наступлении через Кацбах 26 августа. Тем временем Блюхеру незамедлительно было доложено об отъезде Наполеона и большей части неприятельской армии. Поэтому он приказал Силезской армии возобновить наступательные операции и начать с наступления через Кацбах, также запланированного на 26 августа. Такова была предыстория решающего сражения, произошедшего в тот день. Ни тот, ни другой военачальники не ждали, что противоположная сторона начнет наступление. Возникшее в результате замешательство, когда две наступавшие армии натолкнулись одна на другую, усилилось из-за проливного дождя, сильно ухудшавшего видимость.

Армия Макдональда наступала широким фронтом. Две входившие в нее дивизии — под командованием генералов Ледрю и Пюто были развернуты к югу от основных сил близ Шёнау и Хиршберга. Они должны были блокировать небольшой 8-й корпус русских под командованием графа Э.Ф. Сен-При, еще одного бежавшего из Франции роялиста, и бывшего начальника штаба П.И. Багратиона и угрожать Яуэру с юго-запада. Этот маневр позволил бы зайти во фланг армии Блюхера и представлял угрозу для ее коммуникаций и обозов, сосредоточенных в Яуэре и его окрестностях. Тем временем на противоположном конце операционной линии Макдональда III корпус, развернутый близ Лигница, получил приказ переправиться через Кацбах, занять город, а затем пробиваться по дороге от Лигница до Яуэра в тылу правого фланга союзников. Остальным частям армии Макдональда, состоявшим из его собственного 11-го и 5-го корпуса Лористона, предстояло наступать через Кацбах прямиком к Яуэру. В отсутствие Ледрю и Пюто эти два корпуса включали всего четыре дивизии, но им оказывала поддержку кавалерия Себастьяни.

Растягивание французской армии подобным образом было сопряжено с определенным риском. Как представляется, Макдональд полагал, что Блюхер останется на месте или будет отступать. Это было очень опасное предположение, ибо речь шла о весьма агрессивном противнике. Один из высших русских чинов по квартирмейстерской части впоследствии писал, что неспособность правильно определить позицию коалиционных войск была главной причиной поражения французов на реке Кацбах. Виноват в этом был не только Макдональд, но также отвратительные погодные условия и слабость французской кавалерии[664].

Недостаток разведданных усугублялся особенностями рельефа местности, через которую вел наступление Макдональд, и на которой происходило сражение. Грубо говоря, до начала битвы две армии разделяла река Кацбах, текущая на юго-запад от Лейпцига. Французы стояли на северном берегу, союзники — на южном. Войска Макдональда переправились через реку и сражение произошло на южном берегу: между Кацбахом и Яуэром. На две равные части поле битвы делила река Вютендер-Нейссе, которая течет от Яуэра и впадает в Кацбах почти под прямым углом.

Северная половина поля боя, т. е. территория к северу от Вютендер-Нейссе, представляла собой плоскую возвышенность, лишенную растительности и круто спускавшуюся к долинам Кацбаха на северо-западе и Вютендер-Нейссе на юго-западе. Возвышенность нигде не поднимается выше, чем на 75 метров над уровнем рек, но крутые спуски к ним, покрытые густым лесом, даже в ясную погоду не давали французам возможности видеть, что происходит на противоположной стороне реки. Дороги, пересекавшие Кацбах, взбирались на плато по крутым перевалам, что было особенно справедливо по отношению к одному такому проходу близ Вайнберга, через который шло наступление большей части французских войск. Когда эта узкая дорога покрыта грязью или льдом, по ней трудно проехать даже сегодня на машине. Гораздо сложнее было провести по ней в августе 1813 г. тысячи людей, лошадей и пушки по грязи и под проливным дождем. Велика также была опасность быть застигнутым врасплох противником, поджидавшим их на возвышенности.

26 августа 1813 г. французы столкнулись на плато приблизительно с 60% армии Блюхера, это были корпуса Йорка и Сакена в полном составе. Сакен находился справа, его открытый фланг был надежно закреплен в деревне Эйхгольц, где были развернуты 8-й и 39-й егерские полки из дивизии И.А. Ливена. К северу от нее, за Эйхгольцем располагались казаки генерал-майора Н.В. Кретова. Левее (южнее) деревни Сакен развернул свою пехоту, фронт которой образовывала 27-я дивизия Неверовского, а остатки 10-й дивизии Ливена находились в резерве. Позади и чуть справа от них были развернуты гусарский и драгунский полки И.В. Васильчикова. Между армейским корпусом Сакена и Вютендер-Нейссе стояли пруссаки Йорка. Войска Ланжерона были развернуты в южной части поля боя — к югу от Вютендер-Нейссе. Местность здесь сильно отличается от плато севернее реки. Над ней господствуют две горные цепи, протянувшиеся от берегов Вютендер-Нейссе к лесистым холмам, которые обозначают юго-западную границу поля боя. Кроме того, деревни Гённерсдорф и Германсдорф могли быть превращены в сильные оборонительные позиции для пехоты Ланжерона.

С самого утра 26 августа все планы Макдональда были нарушены. Неправильно поняв приказ, III корпус за день до этого отошел от Лигница. К моменту их возвращения на позиции генерал Суам решил, что было уже слишком поздно исполнять приказ Макдональда, переправляться через Кацбах в районе Лигница и идти оттуда на Яуэр. Главной причиной, по которой III корпус не подчинился приказам Макдональда, Суам назвал невозможность воспользоваться переправами через Лигниц из-за сильного дождя. Это звучит сомнительно, потому что русские под командованием Сакена осуществили переправу у Лигница 28 августа — к тому моменту дождь лил не переставая уже третий день. Каковы бы ни были причины, 26 августа Суам принял решение двигаться со своим корпусом вдоль северного берега Кацбаха, чтобы соединиться с основными силами Макдональда, поддерживая их атаку во время переправы через реку[665].

В принципе подобная концентрация французской армии была разумным шагом. На деле, однако, узкие дороги на северном берегу Кацбаха не могли единовременно пропустить такое количество людей. Между деревнями Кройтш и Нидер-Крайн образовался крупный затор. В него попала кавалерия Себастьяни, а также артиллерия и обозы. В начале затора находились четыре дивизии III корпуса. Лишь одна из них, 8-я дивизия генерала М.С. Брайе, сумела успешно пробиться, пройти по мосту и теснине у Вайнберга и оказаться на плато. Даже Брайе был вынужден оставить позади всю свою артиллерию. Макдональд приказал трем другим дивизиям III корпуса возвращаться и искать место для переправы в направлении Лигница. Две из трех дивизий в конце концов форсировали Кацбах у деревни Шмогвиц, но к моменту их приближения к плато, бой был закончен. В конечном счете единственными подразделениями французов, сыгравшим некоторую роль в сражении на плато, были солдаты Брайе, 36-я дивизия генерала Шарпантье из корпуса Макдональда и кавалерия Себастьяни. Поскольку артиллерия Брайе увязла под Кройтшем на противоположном берегу Кацбаха, у этого отряда не было даже полного комплекта пушек. Так как французы столкнулись с полными армейскими корпусами Йорка и Сакена, которые вместе составляли 60% армии Блюхера, совсем не удивительно, что они проиграли это сражение.

Отдав приказ о наступлении через Кацбах, Блюхер удивился, получив около 11 часов утра 26 августа известия о том, что французы также вели наступление через реку, направив удар против как Ланжерона, так и Йорка. Поскольку из сообщений отступавших прусских аванпостов картина вырисовывалась весьма неопределенная, генерал-квартирмейстер барон Карл фон Мюффлинг лично отправился на передовую, чтобы выяснить точную численность французов и направление их движения. Мюффлинг вспоминал, что под ним была серая лошадь, одет он был в серый плащ, и поэтому под проливным дождем его нельзя было разглядеть ближе чем со ста шагов. Мюффлинг обнаружил, что французская кавалерия и артиллерия разворачиваются на плато между Нидер-Вайнбергом и Яновицем, а пехота следует за ними в долине недалеко от Нидер-Вайнберга. Узнав об этом, Блюхер приказал Йорку атаковать французов, а Сакену — разворачивать артиллерию на холме Таубенберг юго-западнее Эйхгольца. Русская артиллерия отвлекала внимание французов и уводила их на северо-запад, подальше от наступавших сил Йорка. Она также поддерживала прусскую пехоту во время ее наступления. Тем временем пехота Сакена удерживала позиции у Эйхгольца и следила за возможным появлением новых французских колонн, поднимавшихся на плато справа от нее, севернее Яновица[666].

Чтобы добраться до французов, пехоте Йорка пришлось бы маршировать в лучшем случае час. Тем временем, однако, задолго до того, как были получены приказы от Блюхера, Сакен отправил 13-ю русскую тяжелую батарею полковника Брамса к Таубенбергу и начал бомбардировать французов. «Холм» Таубенберг на самом деле представляет собой совсем небольшую возвышенность, но при этом является командной высотой для всего плато, простирающегося на северо-запад к Кацбаху и на юго-запад к Вютендер-Нейссе. Сакен был слишком хорошим генералом, чтобы после обследования позиций, отведенных для его армейского корпуса, не заметить тех преимуществ, которые давало занятие холма Таубенберг, и сразу же начал действовать по собственной инициативе. Вскоре к Брамсу присоединились прочие артиллерийские батареи русских и пруссаков.

Тем временем между Йорком и Мюффлингом возникли разногласия по поводу того, как следовало наступать прусским войскам. Йорк хотел развернуть их в линию, тогда как Мюффлинг утверждал, что на плато для этого недостаточно места, и что данный маневр в любом случае занял бы много драгоценного времени. Когда Блюхер поддержал Мюффлинга, Йорк с мрачным видом повиновался и послал вперед две свои бригады, построенные в виде колонн. Потеря времени была неизбежна, но уже около трех часов пополудни между бригадами Йорка и французской пехотой завязался бой на краю плато, недалеко от теснины, спускающейся к долине реки в районе Обер-Вайнберга. Под проливным дождем лишь немногие ружья продолжали стрелять, но после короткой рукопашной схватки оказавшаяся в меньшинстве французская пехота обратилась в бегство по теснине, ведущей к переправе через реку. В этот момент часть кавалерии Себастьяни атаковала пруссаков, стремясь спасти свою пехоту, дать ей возможность выйти из боя и перестроиться. Так как ружья пехотинцев Йорка были бесполезны под дождем, они оказались очень уязвимыми для кавалерии, и полковник Юргас, командовавший резервной бригадой прусской кавалерии, попытался прийти им на выручку. Однако, к негодованию Йорка, атака прусской кавалерии была плохо подготовлена и окончилась неудачей. По свидетельству Мюффлинга, которой был тогда с Йорком, за ней последовала странная пауза, продолжавшаяся примерно пятнадцать минут, во время которой пехота Йорка и 4-тысячный отряд французской кавалерии стояли друг против друга, не осмеливаясь начать атаку. Затем внезапно, к величайшему удивлению Мюффлинга, французская кавалерия развернулась и отступила по перевалам к долине реки.

Причиной их бегства было то, что всадники Себастьяни были атакованы русской кавалерией под командованием Васильчикова. С того места близ Эйхгольца, где стояли войска Сакена и Васильчикова, позиции, занятые Себастьяни и пехотой Брайе, казались ответом на мольбы командующего русской кавалерией. Плато представляло собой идеальную арену действий для кавалерии, поскольку на нем не было канав, стен, деревьев и прочих препятствий. Более того, левый фланг Себастьяни повисал в воздухе и был открыт для атаки. Представляется, что командующий французской кавалерией ожидал, что недостающие три дивизии корпуса Суама вскоре начнут наступление через Яновиц и придут ему на подмогу. Какие бы соображения за этим не стояли, открыть фланг для генерала такого масштаба как Васильчиков значило напроситься на неприятности. Васильчиков отправил разведчиков, чтобы удостовериться в том, что деревни к северу от линии Себастьяни не заняты неприятельской пехотой, и его кавалеристы не попадут в засаду во время наступления. Обнаружив, что деревни пусты, Васильчиков пошел в наступление и атаковал французов с трех сторон одновременно.

Александрийский и Мариупольский гусарские полки атаковали противника с фронта и были поддержаны бригадой драгун. Тогда же Ахтырский и Белорусский гусарские полки прошли за деревней Кляйн-Тинц и напали на Себастьяни с фланга. Между Кляйн-Тинцем и Яновицем казаки Васильчикова ударили французской кавалерии в тыл. Граф Венансон, эмигрант из Сардинского королевства, служивший при Сакене генерал-квартирмейстером, писал П.М. Волконскому: «Я не преувеличиваю, говоря, что никогда еще маневр не был исполнен с большей точностью и умением, и он увенчался полным успехом, поскольку весь левый фланг неприятеля подвергся нападению с тыла и был опрокинут». Кавалерия Себастьяни обратилась в бегство по теснинам, ведущим к Кацбаху, прихватив с собой пехоту Брайе и бросив все пушки, которые французам удалось втащить на плато. По сообщениям французской стороны, пехота Брайе отступала упорядочение и даже прикрывала отход кавалерии Себастьяни. Сумятица началась лишь тогда, когда пехотинцам пришлось переправляться через Кацбах в сгущающихся сумерках под огнем неприятеля и среди полного беспорядка, возникшего из-за того, что дороги были блокированы двигавшимися по ним телегами, пушками и кавалерией[667].

Лишь к тому времени, когда остальные силы французов потерпели поражение, две дивизии из корпуса Суама стали приближаться к полю боя со стороны переправы у Шмогвица. По сообщениям русской стороны, их наступление было медленным и неуверенным. Пока французы шли на юг от переправы у Шмогвица в направлении деревни Швайнитц, они столкнулись со стрелками из 27-й дивизии Неверовского, отправленными вперед с целью замедлить продвижение противника. Перестрелка началась около семи вечера. Большая часть войск дивизий Неверовского и Ливена затем двинулась вперед при поддержке многочисленных артиллерийских батарей коалиции. Оказавшись в меньшинстве и получив известия о несчастье, постигшем остальную армию, генерал Рикар приказал своим войскам отступать и переправиться обратно у Шмогвица. Этим отступлением завершилось сражение в северной части поля боя[668].

Тем временем на южной половине поле боя, к югу от Вютендер-Нейссе, разворачивалось совсем иное сражение. Ланжерон отрядил 8-й корпус Сен-При для охраны подходов, ведущих от Яуэра к Хиршбергу, а в его отсутствие силы противников были приблизительно равны. В распоряжении Ланжерона находилась более многочисленная и сильная кавалерия, но развернутые против него три французских дивизии имели численное превосходство в пехоте. Учитывая рельеф местности, он тем не менее должен был бы, при прочих равных условиях, выдержать атаки Макдональда, который лично повел французов в бой.

В действительности, однако, эти условия были вовсе не равны, так как оказалось, что Ланжерон вел не бой, а скорее боевое отступление. Будучи одержим идеей, что его левому флангу и Яуэру грозит опасность, Ланжерон направил большую часть своих усилий на защиту своей линии отступления. Опасаясь, что дивизия Мэзона стремится обойти его с левого фланга, Ланжерон отправил 10-й корпус П.М. Капцевича обратно к Петервитцу для обороны линии отступления на Яуэр. После этого у него осталось всего два небольших корпуса: 9-й 3. Д. Олсуфьева и 6-й князя А.Г. Щербатова, и отряд Рудзевича для сдерживания Макдональда. В своих мемуарах, однако, Щербатов писал, что его корпус находился в резерве до вечера и не принимал никакого участия в сражении до четырех часов пополудни. Кроме того, почти все тяжелые батареи Ланжерона были отправлены в тыл для того, чтобы не мешать отступлению по узким и утопавшим в грязи дорогам. Конечно, когда все эти подразделения собрались воедино, французы оказались на поле боя в подавляющем большинстве как с точки зрения численности, так и огневой мощи. К вечеру они выбили Ланжерона с высот, располагавшихся между Геннерсдофом и Шлаупом и являвшихся командой точкой для всей южной части поля боя. Русские войска сражались упорно, но у них не было шансов удержаться против превосходящих сил противника[669].

В этот момент Мюффлинг вернулся из ставки Блюхера, где сообщение о том, что Ланжерон выбит со своей прочной позиции, было встречено с презрением. В своих мемуарах Мюффлинг вспоминал о том, как он обнаружил Ланжерона на холме за Шлаупом в компании Рудзевича, Олсуфьева и Щербатова. Мюффлинг поведал им о победе, одержанной севернее Вютендер-Нейссе, пропел дифирамбы Сакену и призвал их контратаковать и без промедления вновь взять Хеннерсдорфские высоты. Один из русских генералов воодушевился, но Ланжерон ответил: «Полковник, вы уверены, что главнокомандующий разворачивает мой корпус не для того, чтобы прикрыть свое отступление?» Мюффлинг добавлял: «Это было навязчивая и глубоко укоренившаяся в сознании графа Ланжерона идея, которая привела его к принятию неверных решений». Однако если у Ланжерона и были какие-то сомнения в правдивости донесения Мюффлинга, их развеяло то, что предстало перед его взором. Поручик Радожицкий, чья батарея была развернута на холме, вспоминал, что сквозь стену дождя внезапно показались прусские войска, на полной скорости преследующие бегущие французские батальоны на противоположном берегу Вютендер-Нейссе. Он слышал, как стоявший неподалеку А.Ф. Ланжерон воскликнул: «Ma foi[670], они бегут!»[671]

Всего этого было достаточно для того, чтобы убедить Ланжерона отдать приказ о немедленной контратаке с целью повторного занятия позиций у Хеннерсдорфа. Рудзевич атаковал по левому флангу, Олсуфьев по центру, а корпус Щербатова впервые ввязался в бой на правом фланге. Согласно русским источникам, сила натиска и неожиданность атаки позволили выбить французов с высот без серьезного боя. Так, Псковский полк и часть корпуса Щербатова прождали в резерве целый день, пока после 4 часов пополудни им не был дан приказ о контрнаступлении. Полк наступал стремительно и как по учебнику: он атаковал батальонными колоннами, во главе которых были стрелки, а артиллерия продвигалась вперед в промежутках между колоннами. Как свидетельствует история полка, его пехота оттеснила заградительный отряд французских стрелков и начала расстреливать находившиеся за ним батальоны. В этот момент французская пехота, завидев русские колонны, собиравшиеся штурмовать ее позиции, поспешно бежала. История полка, написанная в патриотическом ключе, забывает упомянуть о том, что атаке Щербатова на Шлауп сильно помогли прусские войска, переправившиеся через Вютендер-Нейссе в тыл французам. Но в официальной русской истории кампании этот факт отмечается и отдается должное храбрости прусских войск[672].

Для французов сражение на реке Кацбах было поражением, но не катастрофой. Что действительно превратило поражение в катастрофу, так это преследование побежденных, которое последовало за сражением. Это было, несомненно, лучшим преследованием поверженного врага, организованным в 1813 г. 26 августа Ланжерон, мягко говоря, проявил себя не лучшим образом. Его непонимание намерений Блюхера и неподчинение его приказам могло иметь катастрофические последствия. Героями дня стала пехота Йорка и Сакена и кавалерия Васильчикова. Во время преследования, однако, именно корпус Ланжерона добился наиболее впечатляющего результата. Этот факт не упоминается в описаниях, оставленных Блюхером и Гнейзенау. Конечно, Блюхеру требовалось время, чтобы забыть о нарушении субординации со стороны Ланжерона. Более того, командующий прусскими войсками имел все основания попытаться укрепить самоуважение и моральный дух ландвера, приукрасив его достижения. Однако в секретном рапорте прусское военное руководство Силезской армии не нуждалось в пропаганде. Ликуя по поводу освобождения родной провинции и уничтожения армии Макдональда, оно в своем отчете о преследовании разгромленной армии ставило катастрофу, постигшую французов, исключительно в заслугу Ланжерону[673].

Это тоже было преувеличением, поскольку Йорк и Сакен тоже внесли свой вклад в разгром французов. В день сражения, вечером Блюхер приказал им обоим незамедлительно переправиться через Кацбах и ускорить бегство противника. Это было невозможно. Войска коалиции чрезмерно устали, Кацбах разлился в полную силу, а ночь был черна как смоль. На следующий день Йорк смог только добраться до моста и переправиться у Вайнберга, но тут же столкнулся с хорошо организованным французским арьергардом. В этом не было ничего удивительного, так как три четверти корпуса Суама в предыдущий день практически не участвовали в боях.

Тем временем попыткам Сакена воспользоваться переправами между Шмогвицем и Лигницем помешали затопленные берега, а также глубина и скорость течения реки Кацбах, которую непрерывный проливной дождь превратил в стремительный поток. Русские потеряли целый день на то, чтобы пройти весь путь до Лигница и там переправиться через Кацбах. Все это означало, что у французов было время для организации относительно упорядоченного, хотя и опасно скорого отступления. Было потеряно много солдат и скарба, но ни один крупный отряд не был отрезан или разбит. Тем не менее потери были велики. 29 августа, когда до конца отступления было еще далеко, на перекличке III корпуса выяснилось, что 930 человек погибли, 2722 ранены и 4009 пропали без вести. 3 сентября Сакен докладывал П.М. Волконскому, что с 25 августа его армейский корпус взял в плен 2 генералов, 63 офицера, 4916 солдат и захватили 50 пушек. К тому времени французы успели покинуть Силезию и отойти в Саксонию[674].

Войска Ланжерона начали преследование французов еще до рассвета 27 августа. Их командир, несомненно, ощущал потребность исправить свои ошибки, допущенные за день до этого. Снова Рудзевич командовал авангардом, хотя теперь он был усилен полками кавалерийского корпуса барона Корфа и всеми частями 10-го корпуса генерал-лейтенанта П.М. Капцевича. Почти никто из бойцов Корфа и Капцевича не участвовал в сражении 26 августа, и поэтому они находились в приподнятом настроении. Напротив, французские войска были истощены непрестанными двухнедельными маршами, проливным дождем, скудной пищей и сражением, которое длилось целый день, и в котором замаячившая было победа внезапно обернулась поражением и изматывающим ночным маршем. Начальник штаба кавалерийского корпуса Ф.К. Корф писал в своих мемуарах: «Невозможно поверить, насколько сильно проигранное сражение и несколько сильно непогожих дней понизили моральный дух французских войск». Это чересчур резко. Даже пехота Веллингтона могла бы развалиться на части, если бы лишилась продовольственного снабжения и поддержки кавалерии и была бы вынуждена вести арьергардные бои при помощи ружей, вышедших из строя из-за дождя, обороняясь против хорошо обученной неприятельской кавалерии, которая действовала при поддержке конной артиллерии и многотысячной массы свежей пехоты. Правдой, однако, было то, что исключительно трудные дни, предшествовавшие описываемым событиям, закалили силы крепких русских солдат и ослабили молодых новобранцев наполеоновской армии. Справедливо и то, что, хотя французы отличались несравненным натиском, когда ситуация складывалась в их пользу, в неблагоприятных условиях французским войскам очень часто не хватало спокойствия, приобретенного русской пехотой в результате тренировок, и ее основательности[675].

27 августа, когда русские нагнали французский арьергард, многие части последнего потерпели неудачу: близ Пильграмсдорфа Харьковский и Киевский драгунские полки под командованием генерала Эммануэля взяли в плен 1200 человек. На другой арьергард, под началом полковника Морана, обрушился Тверской драгунский, а также Северский и Черниговский конно-егерские полки под командованием А.Д. Панчулидзева, бывалого кавалерийского генерала грузинского происхождения. Моран дрался храбро, но из-за невозможности использовать ружья его пехотные каре просели под натиском русской кавалерии, которая атаковала одновременно с трех сторон. Поскольку пехотные арьергарды были разбиты, а французской кавалерии нигде не было видно, события грозили принять необратимый характер. Вокруг отступавших французов сновали казаки. А.Ф. Ланжерон докладывал, что уровень потерь и неразбериха в рядах противника напомнили ему о гибельном для французов бегстве от Москвы до Вислы[676].

Макдональд и его корпусные командиры решили, что попытки сплотить собственные войска или противостоять русским будут иметь фатальные последствия. Единственным шансом для французов было обогнать русских, а затем найти безопасное место для перегруппировки и восстановления пошатнувшегося морального духа своих войск. Возможно, это был реалистичный замысел, но его воплощение неизбежно вело к тому, что большое число отбившихся солдат дезертируют или окажутся в руках русской кавалерии и казаков. Это также означало, что шедшие особняком дивизии Ледрю и Пюто оказывались предоставленными самим себе. Ледрю удалось ускользнуть, но Пюто попытался соединиться с отступавшим корпусом Макдональда. На протяжении всего отступления Пюто на северо-запад от Хиршберга за ним подобно тени следовала кавалерия генерал-майора Юзефовича. Русские перехватили рапорт Пюто Макдональду, в котором тот намечал свои планы и направление движения. 29 августа они окружили и заперли его дивизию в ловушке близ Лёвенберга: ее тыл упирался в реку Бобр, которая из-за сильных дождей стала непригодна для переправы. Генерал Рудзевич не начинал атаку до прибытия 6-го корпуса князя Щербатова. Против столь подавляющего большинства сопротивление было бесполезно, и Пюто сдался в плен вместе с более чем 4 тыс. солдатами и 16 пушками. Всего двумя неделями ранее его дивизия начала осеннюю кампанию, имея в своих рядах свыше 8 тыс. человек. Очень немногим из них удалось бежать и снова поступить на службу к Наполеону[677].

Организованное союзниками преследование завершилось не ранее первой недели сентября. К тому времени армия Макдональда была вытеснена в Саксонию и потеряла, даже согласно французским источникам, 35 тыс. человек. Силезская армия также понесла крупные потери, но очень многие из тех, кого недоставало в ее рядах, были истощенными прусскими ополченцами, которые в свое время должны были вернуться в строй. Чего нельзя было сказать о раненых и пропавших без вести французах, которых обогнали наступавшие силы коалиции. Наполеон не мог позволить себе таких потерь. Равным образом не мог он позволить Блюхеру закрепиться в опасной близости от Дрездена, переправ через Эльбу и остальных армий коалиции. Катастрофа, постигшая армию Макдональда, делала очень маловероятным, что французскому императору удастся исполнить свой план и взять с собой на север гвардию и резервы для борьбы против Бернадота.

Победа сильно укрепила моральный дух и уверенность армии Блюхера и разрешила многие противоречия внутри ее командного состава. Ланжерон был прощен за свое неповиновение. После рапорта Блюхера Александру о сражении на реке Кацбах Сакен был повышен в звании до полного генерала и получил орден Св. Георгия 2-й степени. На следующий день после сражения Блюхер рассказывал всем — в пределах слышимости — прусским подданным о том, что в значительной степени победа была обеспечена в результате умелого руководства Сакеном имевшейся в его распоряжении кавалерией и артиллерией. В следующий раз, когда Сакен проезжал мимо корпуса Йорка, прусские войска встретили его приветственными криками. Все это было бальзамом на душу человека, который на протяжении многих лет видел себя жертвой несправедливости и невезения. Сражение на реке Кацбах стало поворотным моментом в судьбе Сакена. Он умрет много лет спустя после войны, будучи князем, фельдмаршалом и одним из наиболее уважаемых людей в России[678].

Сколь ни велики были победы Блюхера, в конечном счете исход кампании зависел от действий главной армии коалиции — Богемской армии Шварценберга. Она включала в себя больше войск, чем армии Бернадота и Блюхера вместе взятые. Только Богемская армия могла надеяться на то, что ей удастся противостоять самому Наполеону и нанести ему поражение. Более того, только в Богемскую армию входил крупный контингент австрийских войск. Австрия оставалась потенциально слабым звеном в коалиции. Если бы основные силы были уничтожены или серьезно ослаблены, а Богемия подверглась неприятельскому вторжению, возрастала вероятность того, что Австрия возобновит переговоры с Наполеоном или даже выйдет из войны.

В июне и июле Шварценберг и Радецкий высказывали предположения, что, если австрийцы вступят в войну, Наполеон нанесет первый удар по ним в Богемии. Союзники были склонны разделять эту точку зрения и всеми возможными способами стремились развеять опасения Австрии. Таким образом, уже на ранней стадии совместных военных совещаний было запланировано отправить в Богемию для усиления австрийцев Витгенштейна с 25-тысячным отрядом. По мере того как полки коалиции пополнялись неожиданно большим числом резервистов и возвращавшихся из госпиталей, планы становились более амбициозными. Когда 22 июля граф Латур, представитель Шварценберга прибыл в ставку коалиции для того, чтобы ускорить совместное планирование боевых действий, он был удивлен, обнаружив, что союзники значительно увеличили размер войска, которое они намеревались отправить в Богемию на подмогу австрийцам. В дополнение к целому армейскому корпусу Витгенштейна они наметили к отправке Прусский армейский корпус генерал-лейтенанта фон Клейста и Резервный армейский корпус великого князя Константина, который включал в себя русскую и прусскую гвардию, русский гренадерский корпус и три русских кирасирских дивизии. Всего 115 тыс. русских и пруссаков должны были отправиться из Силезии в Богемию к моменту возобновления военных действий.

Австрийцы по этому поводу испытывали несколько смешанные чувства. С одной стороны, столь крупное подкрепление, в состав которого входили лучшие войска армий коалиции, являлись существенным вкладом в дело обороны Богемии. С другой стороны, продовольственное обеспечение всей этой массы войск требовало огромных непредвиденных усилий. Хуже всего было то, что Фридрих Вильгельм, не говоря уже об Александре, ни за что не отказался бы от командования своими элитными полками, а также, что стало очевидно к тому времени, от руководства основными силами союзной армии и основными военными операциями союзников. Вместе с русскими и прусскими войсками явились два монарха, которые явно не были желанными гостями в ставке Шварценберга[679].

Ни при каких обстоятельствах Шварценберг не мог оказаться в роли военачальника, способного завладеть инициативой и навязать свою волю Наполеону. Но в августе 1813 г. единственно возможным для него изначальным вариантом было дожидаться подхода русско-прусских подкреплений и принять меры предосторожности против любых попыток Наполеона атаковать их на марше или вторгнуться в Богемию. Радецкий, напротив, скорее надеялся, что Наполеон начнет вторжение. В этом случае у союзников появилась бы возможность перехватить неприятельские войска на выходе с перевалов, ведущих с Рудных гор, вместо того, чтобы самим оказаться в аналогичном положении. Австрийский генерал-квартирмейстер также имел справедливые опасения на предмет того, насколько быстро и эффективно командующие различными колоннами союзников смогут координировать свои действия в том случае, если бы они были брошены в наступление через горы и в Саксонию. Даже оставляя в стороне проблемы рельефа местности и взаимодействия между союзниками, нельзя не отметить, что сама австрийская армия имела сверхцентрализованную и громоздкую командную структуру. В 1809 г. австрийцы приняли на вооружение французскую систему отдельных общевойсковых корпусов. Урок, вынесенный ими из войны, состоял в невозможности полагаться на свой высший генералитет и штабы, для того чтобы заставить эту систему работать. Поэтому в 1813 г. австрийская армия стала единственной из четырех армий, которая частично вернулась к системе, в которой централизованное верховное армейское командование имело дело напрямую с дивизиями и специальными начальниками колонн. У Радецкого были основания опасаться, что это нововведение окажется вредоносным[680].

Если бы он имел представление о внутреннем устройстве российских вооруженных сил, его пессимизм только бы усилился. В 1812 г. русские отправились на войну, имея компактную и рациональную структуру командования корпусами, дивизиями и бригадами. К осени 1813 г., однако, многие военачальники были повышены до звания генерал-майора и генерал-лейтенанта. Например, генерал-лейтенантов стало гораздо больше, чем имелось корпусов, а российские генерал-лейтенанты считали ниже своего достоинства командовать одной дивизией. В результате было сформировано множество корпусов, которые в действительности были немногим крупнее старых дивизий. Эти «корпуса» подчинялись семи более крупным боевым единицам, на которые была разделена полевая армия в ходе осенней кампании. Хотя эти семь единиц также носили название корпусов, во избежание путаницы я буду называть их армейскими корпусами. Два таких армейских корпуса (великого князя Константина и Витгенштейна) находились в составе Богемской армии; два в Силезской армии (Ланжерона и Сакена); еще два — в Польской армии (Дохтурова и П.А. Толстого); и один — в Северной армии (Винцингероде). Создание мини-корпусов было в значительной степени простой уступкой тщеславию генералов, но это делало структуру российского командования неустойчивой и затрудняло взаимодействие с пруссаками. В русском корпусе под командованием генерал-лейтенанта военнослужащих могло быть не больше, чем в прусской бригаде, которой порой командовал всего лишь полковник. Поскольку русские и прусские офицеры придавали большое значение вопросам старшинства и статуса, «недоразумения» были неизбежны[681].

Еще одной причиной неэффективности действий была позиция М.Б. Барклая де Толли. Блестяще проявив себя во время перемирия в качестве главнокомандующего, Барклай теперь оказался отстранен от верховного командования и попал в подчинение к Шварценбергу. Очевидно, Александру потребовалось несколько дней, чтобы собраться с духом и сообщить об этом Барклаю. Чтобы смягчить удар по его самолюбию, а возможно, и действительно с целью сохранить за ним исполняемые ранее обязанности, за Барклаем был сохранен пост главнокомандующего вооруженными силами России. В принципе русские корпуса в составе Силезской и Северной армий в военно-полевом отношении подчинялись Бернадоту и Блюхеру, но в вопросах управления и кадровой политики — Барклаю. Учитывая, что эти силы были разбросаны на большой территории, такая система была неработоспособной, что вызывало разочарование у всех, кто был в нее вовлечен.

Власть Барклая над русскими и прусскими подразделениями в Богемской армии была более реальной, но не более целесообразной.

Она стала бы более эффективной, если бы приказы шли напрямую от Шварценберга к командующим армейскими корпусами (великому князю Константину, Витгенштейну и Клейсту), вместо того чтобы поступать к ним с задержкой и в искаженном виде через Барклая. В течение первой половины осенней кампании даже положение Витгенштейна было проблематичным. В принципе он командовал 2-м корпусом Евгения Вюртембергского и 1-м корпусом князя Андрея Ивановича Горчакова, брата военного министра. На практике, однако, корпус Евгения был выделен из основных сил в августе 1813 г., и в действительности войсками Горчакова командовал Витгенштейн. В результате присутствие Горчакова также временами становилось излишним: в августе Витгенштейн и Горчаков часто просто-напросто мешали друг другу, стараясь выполнить одну и ту же работу[682].

К тому времени как ведущие генералы коалиции встретились 17 августа на военном совете в Мельнике, признаков наступления французов в Богемию не наблюдалось: почти все генералы теперь полагали, что Наполеон, возможно, атакует Бернадота и попытается взять Берлин. Радецкий и Дибич, два лучших штабных офицера, присутствовавших на совете, придерживались единого мнения. В этом случае основные силы армии не могли отсиживаться за горами и оставлять Бернадота на произвол судьбы. Если Наполеон двигался в северном направлении, союзники имели возможность безопасно перебраться через горы широким фронтом, причем главная линия их наступления должна была быть направлена через Лейпциг в тыл врага. Поэтому совет принял решение о вторжении в Саксонию сразу после прибытия русского и прусского подкреплений. Витгенштейн должен был наступать по правому флангу по дороге на Теплиц от Петерсвальда через Пирну на Дрезден. В центре пруссаки под командованием Клейста должны были пройти от Брюкса через Зайду на Фрайбург. За ними должны были следовать резервы Константина. Тем временем основные силы австрийцев должны были наступать по дороге, ведущей от Коммотау через Мариенбург на Хемниц и в конечном итоге на Лейпциг. Более мелкие отряды австрийцев должны были воспользоваться дорогами, которые шли по обеим сторонам от главной дороги, причем на краю левого фланга австрийцев находилась колонна Кленау.

Колонны союзников пересекли границу Саксонии и вошли в ее пределы 22 августа, ранним утром субботнего дня. Однако еще до их вступления в Саксонию поступавшие в ставку коалиции данные разведки подтверждали, что Наполеон в конце концов не направился на север против Бернадота, а напротив, находится в Восточной Саксонии под носом у Блюхера. Если это было правдой, то означало, что наступление на Лейпциг было бесполезно и вело в никуда. Наполеон тем временем мог разгромить Блюхера. Он мог также отойти на запад и разбить Витгенштейна или воспользоваться тем, что переправа через Эльбу у Кёнигштайна находилась в его руках, и нанести удар в юго-западном направлении — в тыл коалиции в Богемии. Эта тревога была обоснованной. Как только бы союзники углубились в массив Рудных гор, им потребовалось бы по меньшей мере четыре дня для концентрации всех сил на фланге Витгенштейна в случае нападения на него Наполеона. Хотя командующие войсками коалиции и не могли знать об этом, но Наполеон действительно писал своему командующему в Дрездене, маршалу Сен-Сиру, что он ничего не имеет против того, чтобы союзники вошли на территорию Западной Саксонии или отрезали его коммуникации с Францией. Что его действительно заботило, так это не дать им завладеть переправами через Эльбу и прежде всего крупной базой снабжения в Дрездене, которую Наполеон подготовил для осенней кампании. Более того, французский император на самом деле раздумывал о том, чтобы нанести удар в тыл коалиции через Кёнигштайн[683].

Если бы система управления союзными войсками была достаточно гибкой, они могли бы скорректировать свои планы еще до начала наступления и сместить его острие к востоку в направлении Дрездена. Однако в последний момент изменить траекторию движения столь многочисленной армии с весьма причудливой командной структурой было чрезвычайно трудно. Шварценберг писал своей жене вечером 20 августа: «…мы хотим пересечь границу 22 августа и затем быстро свернуть в сторону Эльбы». Этот план не представлял проблем для русских, поскольку он не менял согласованной ранее линии движения Витгенштейна и великого князя Константина. Даже пруссакам Клейста не пришлось бы маршировать слишком далеко, чтобы добраться до нового места концентрации сил в районе Диппольдисвальде и Дрездена. Для австрийцев, однако, все было совсем не так. Им предстояло пройти больше всех, и им пришлось бы идти ужасными горными тропами, которые петляли по крутым долинам горных потоков, следовавших один за другим. Уже 23 августа генерал Вильсон случайно столкнулся с австрийцами Кленау, «промокшими до нитки; большая их часть была без обуви, а многие без шинелей». Он записал, что моральный дух бойцов Кленау, значительная часть которых состояла из новобранцев, казалось, был высок, но спорным представлялось, что он останется таковым в дальнейшем, учитывая, что дождь лил не переставая, их желудки уже были пусты, повозки австрийского интендантского управления тащились в самом хвосте, а тропы утопали в грязи. Войскам Кленау потребовалось шестнадцать часов, чтобы преодолеть последние 32 километра по пересеченной местности на пути к Фрайбургу. Чтобы добраться до Дрездена, им предстояло пробираться по еще худшим тропам через Тарандтский лес[684].

Первоначально смещение союзников в восточном направлении было в гораздо большей степени обусловлено стремлением защитить Витгенштейна и Богемию, чем захватить базу Наполеона в Дрездене. К 23 августа, однако, разведка донесла, что Наполеон на самом деле находился в Силезии, еще дальше к востоку, чем предполагали союзники. Вечером 23 августа Шварценберг писал жене, что к следующему дню ставка коалиции будет размещена в Диппольдисвальде и что армия атакует Дрезден во второй половине 25 августа, если к тому времени там удастся сосредоточить достаточные силы. Затем он, правда, значительно способствовал тому, чтобы этого не произошло, дав большей части австрийской армии день для отдыха 24 августа[685].

Истинная причина этого шага заключалась в том, что дело оказывалось не столь срочным, как того опасались, поскольку Витгенштейну и Богемии не угрожала непосредственная опасность. Несомненно также и то, что добросердечный главнокомандующий внял стенаниям своих австрийских генералов по поводу жалкого состояния их войск. Не решив для себя, есть ли возможность взять Дрезден 25 августа, Шварценберг колебался.. Если бы он был Блюхером, Дрезден был бы атакован 25 августа, даже если бы половина австрийских войск выбыла из строя от истощения во время марша. С этого момента австрийцы стали пользоваться репутацией самых медлительных войск на марше среди всех армий коалиции. Георг Каткарт, британский офицер и сын английского посла в России учтиво писал о «сравнительном запаздывании их передвижений». Ланжерон высказывался более прямолинейно: «Австрийцы всегда опаздывают, и именно их неискоренимая медлительность постоянно ведет их к поражению»[686].

В австрийской официальной истории утверждается, что когда 25 августа настал момент запланированной атаки, не успели подойти не только их собственные войска, но и пруссаки Клейста. Было решено отложить атаку до следующего дня. Но 26 августа между лидерами коалиционных сил завязался ожесточенный спор по поводу практической выполнимости штурма Дрездена. Фридрих Вильгельм III был горячим сторонником атаки: сторонником ее, хотя и менее ярым, был Шварценберг — но только в случае прибытия достаточного количества войск и не ранее этого момента. Александр, как всегда, сомневался и ко второй половине дня 26 августа выступил против этой идеи. Он полагался на совет Моро и Толя, считавших, что любая атака обречена на провал.

Такое же мнение еще 25 августа высказал командовавший дрезденским гарнизоном Сен-Сир. В девять утра 25 августа он рапортовал Наполеону, что колонны союзников приближаются к городу и, похоже, замышляют штурм: «Это атака представляется мне несколько запоздалой, учитывая приближение Вашего Величества». Он добавлял, что, поскольку Мюрат уже показался у города, и бивуачные костры наполеоновского корпуса должны быть видны союзникам, они не могут питать каких бы то ни было иллюзий относительно скорого прибытия французского императора. Вопрос, возможен ли был штурм Дрездена 26 августа, вызывает сомнения до сих пор. Оборонительные укрепления города были восстановлены и усилены Наполеоном за время перемирия: как он сам убедился за год до этого в Смоленске, даже стены старой конструкции и временные фортификации могут сильно замедлить продвижение атакующих сил. Более того, к 26 августа подкрепления Наполеона уже входили в город[687].

Учитывая, с какой скоростью двигались войска самого Шварценберга, вероятно, не удивительно, что он был сбит с толку тем, что Наполеон сумел пройти вместе со своими тремя корпусами 120 километров от Лёвенберга в Силезии до окрестностей Дрездена всего за три дня. Хотя это расстроило планы коалиции по взятию Дрездена, в какой-то мере цель, намеченная Трахенбергским планом, была достигнута. Наступая в тыл Наполеону и угрожая его ключевой базе в Дрездене, Богемская армия не позволила ему вести преследование Блюхера и нанести ему поражение. С ретроспективной точки зрения, союзникам также следовало быть благодарными за то, что Наполеон удовлетворился лишь тем, что пришел спасти Дрезден вместо того, чтобы реализовывать свой первоначальный гораздо более дерзкий план по уничтожению армии Шварценберга.

Когда 22 августа Наполеон впервые услышал, что коалиционная армия концентрирует свои силы в направлении Дрездена, и что ее вероятной целью являлся штурм города, он начал планировать разрушительный ответный шаг. Поскольку Сен-Сир мог продержаться несколько дней, Наполеон намеревался со своей гвардией и корпусами Мармона, Виктора и Вандама переправиться через Эльбу у Кёнигштайна, выйти союзникам в тыл и либо разбить саму неприятельскую армию прежде, чем она успеет сосредоточить против него свои силы, либо по крайней мере уничтожить ее тыловые базы. Если бы Наполеон реализовал свой план, очень возможно, что он смог бы завершить кампанию в течение двух недель, одержав победу под стать Аустерлицу и Йене. Он оказался бы на линии отступления коалиции и был бы в состоянии запереть армию Шварценберга в Рудных горах. Более того, скорость и дерзость, с которыми он продвигался вперед, парализовали бы и полностью дезориентировали лидеров коалиции, которые перемещались медленно и отдельно друг от друга. Однако когда 25 августа Наполеон прибыл в Стольпен, он изменил свое решение, поскольку оба его доверенных адъютанта, генерал Гурго и маршал Мюрат, докладывали из Дрездена, что город не выдержит натиска коалиции, если не получит немедленное подкрепление со стороны императора и корпусов, которые он привел с собой из Силезии. Поэтому Наполеон развернул свои войска к саксонской столице, тогда как через Эльбу у Кёнигштайна переправился один генерал Вандам[688].

Даже без мастерски задуманного удара Наполеона положение дел союзников к 27 августа выглядело удручающе. Вечером 26 августа они наконец-то предприняли попытку штурма Дрездена, и она окончилась неудачей. К тому времени гарнизон Сен-Сира был усилен войсками Наполеона. Разрушить городские укрепления оказалось чрезвычайно сложно, как и опасались Александр, Моро и Толь. Лидеры коалиции тем не менее решили попытать счастья на следующий день, исходя из того, что 26 августа в бою участвовало менее половины их армии. Это решение шло в разрез с Трахенбергским планом в том виде, в каком он был изменен Шварценбергом и Радецким. Гораздо более важно то, что это было просто глупо. С тремя корпусами, пришедшими из Силезии и засевшими в городе, штурм Дрездена не имел шансов на успех. Однако до тех пор пока союзники не овладели городом, они не могли долго стоять перед ним, поскольку не имели возможности прокормиться с земли в Рудных горах, а их продовольственные обозы переживали не лучшие времена, продвигаясь по горным тропам. Немаловажно было также, что позиция, занимаемая союзниками вне города, делала их очень уязвимыми для контратаки Наполеона.

Но главной проблемой была чрезвычайная протяженность сил коалиции: находясь за пределами Дрездена, армия союзников была растянута почти на десять километров. Находясь в безопасности за городскими укреплениями, войска Наполеона были выстроены в линию вдвое короче. Городские стены и укрепления позволяли защитникам сдерживать атаки превосходящих сил противника. В то же время Наполеон не мог сосредоточить войска для контратаки и воспользоваться слабостью положения неприятеля. На правом фланге Витгенштейн пытался удержать слабую позицию, протяженностью четыре километра, силами всего 15 тыс. человек. Его корпус также находился под обстрелом французских батарей, развернутых на противоположной стороне Эльбы. 27 августа войска Витгенштейна под сильным давлением противника были оттеснены в сторону коалиционного центра и утратили контроль над Теплицкой дорогой, которая была их главным шансом на безопасный отход в Богемию. Когда Барклай получил приказ контратаковать, чтобы отбить потерянные позиции, он отказался, заявив, что из-за грязи и проливного дождя он никогда не сможет вернуть свою артиллерию на занимаемые ею высоты, если отправит ее для поддержки контратаки своей пехоты. Георг Каткарт в тот день присутствовал в ставке коалиции. По его мнению, опасения Барклая были целиком и полностью обоснованными. Даже в австрийской официальной истории, часто критически оценивавшей действия Барклая, утверждается, что на этот раз он, вероятно, поступил благоразумно[689].

Однако в тот момент в ставке коалиции царила слишком большая неразбериха, вызванная событиями на Ракницких высотах, чтобы поднимать вопрос о Барклае. Каткарт вспоминал, что вскоре после двух часов пополудни «ядро ударило Моро (чья лошадь тогда стояла, должно быть, всего на полкорпуса впереди императора) в правую ногу и, пробив насквозь лошадь, раздробило ему левое колено*. Моро умер неделю спустя. Если бы ядро сразило императора, последствия были бы самыми серьезными. Великий князь Константин никогда не смог бы стать заменой своему брату в качестве главного вдохновителя коалиции. Он был абсолютно лишен обаяния Александра и его дипломатических талантов и не разделял ни приверженности своего брата делу разгрома Наполеона, ни его способности подпитывать верноподданнические чувства среди высшего генералитета, представители которого порой сомневались в том, что война в Германии действительно служит интересам России. Принимая во внимание резкие перепады настроения Константина и его собственные частые спорадические и энергичные выступления против продолжения войны, Европа могла бы стать свидетельницей внезапных и существенных изменений в политическом курсе России — подобно тем, что имели место при отце и деде Александра I[690].

Тем временем беда обрушилась на левое крыло союзников, состоявшее исключительно из австрийских войск. Проблема здесь состояла в том, что левый фланг коалиции был отрезан от остальных частей армии крутым оврагом близ Плауэна. В случае острой необходимости находившиеся за оврагом войска не могли быть усилены подкреплением, высланным из центра сил коалиции. Предполагалось, что генерал Меско, командовавший австрийским корпусом на краю левого фланга, будет поддержан за счет 21-тысячного отряда Кленау, но последний так сильно задержался при проходе через Тарандтский лес, что так и не добрался до поля боя. В какой-то мере Шварценберг оказался заложником многочисленности своей армии, которая была столь велика, что имевшиеся на тот момент технологии не позволяли осуществлять над ней контроль. К тому времени, когда известия, отправленные с флангов армии, дошли до главнокомандующего, предпринимать ответные действия было уже поздно.

Кроме того, Шварценберг справлялся со сложной задачей не самым лучшим образом. Не имело смысла собирать так много кавалерии союзников в центре, где большую ее часть было невозможно использовать, и оставлять пехоту Меско под столь слабым прикрытием. К тому же есть подозрения, что при всех трудностях, связанных с проходом через Тарандтский лес, Блюхер, предвидя приближение неминуемого сражения, предпринял бы больше усилий для того, чтобы подстегнуть своих подчиненных и преодолеть возникшие препятствия. Он точно не последовал бы примеру Шварценберга и изначально не стал бы давать войскам Кленау день для отдыха 26 августа во время прохода через лес. На следующий день, когда войска Кленау только начали выходить из леса и находились на расстоянии нескольких часов пути от поля боя, отряд Меско был уничтожен. 27 августа французы захватили 15 тыс. австрийских военнопленных. Солдатам Меско не повезло не только потому, что они оказались лицом к лицу с превосходящим противником, но и потому, что под дождем они не смогли воспользоваться своими ружьями. При всем при этом, гораздо большему числу австрийцев удалось бы бежать при условии более умелого руководства со стороны их генералов и штабных офицеров[691].

Днем 27 августа, еще до получения известий о разгроме отряда Меско, Шварценберг был полон решимости отступать обратно в Богемию. Атаки союзников по правому флангу и по центру не принесли успеха, и стало ясно, что захватить Дрезден не удастся. В этом случае было бессмысленно обрекать войска на голод, холод и болезни, оставаясь в бивуаках за пределами городской черты, в то время как солдаты Наполеона располагались в уютных квартирах внутри Дрездена. Погода стояла ужасная. Сэр Роберт Вильсон отметил в своем дневнике: «Сильный дождь и свирепый ветер. Самый худший декабрьский день в Англии ни разу не был более промозглым и дождливым». Помимо этого, однако, поступали тревожные новости о том, что Вандам переправился через Эльбу у Кёнигштайна и стал угрожать правому флангу союзников и коммуникациям Шварценберга с Богемией[692].

Когда в свое время Витгенштейн двигался по Теплицкой дороге к Дрездену, он отрядил Евгения Вюртембергского для наблюдения за переправой у Кёнигштайна. В распоряжение Вюртембергского поступила большая часть его собственного 2-го корпуса и 14-я дивизия генерал-майора Гельфрейха из 1-го корпуса. Всего сюда входило 13 тыс. человек и 26 орудий. У Вюртембергского было всего четыре эскадрона регулярной кавалерии и один небольшой казачий полк, но под его командованием находилась почти половина пехоты Витгенштейна. Тем не менее этого было явно недостаточно для выполнения стоявшей перед ним задачи. Войска Вандама включали не только его собственный 1-й корпус, состоявший из трех сильных дивизий, но также три крупных пехотных бригады и кавалерийскую дивизию из других корпусов. Около шести утра 26 августа от выставленных пикетов к Вюртембергскому поступили сведения, что французы начали переправу через Эльбу у Кёнигштайна и что взятые в плен французы утверждали, что под командованием Вандама находится около 50 тыс. человек.

Вюртембергский в срочном порядке обратился за помощью к Барклаю и Витгенштейну, но чтобы ее оказать, требовалось время. К моменту подхода французов единственным подкреплением, которое получил Вюртембергский, был переданный ему во временное пользование кирасирский полк великого князя Константина, чей армейский корпус утром 26 августа маршировал по Теплицкой дороге, чтобы принять участие в штурме Дрездена. Вместе с Лейб-кирасирским Ее Величества полком явился командир его бригады 23-летний принц Леопольд Саксен-Кобургский. Одна из сестер Леопольда была замужем за великим князем Константином, другая — супругой герцога Александра Вюртембергского, дяди Евгения, который тогда командовал русским корпусом, осаждавшим Данциг. Как и Евгений, Леопольд получил звание генерал-майора русской армии, будучи еще ребенком. Хотя в 1807 г. Леопольд служил в Пруссии, впоследствии он уволился с военной службы и вновь оказался в рядах армии лишь в период перемирия 1813 г. В последующие недели молодой принц проявил себя как способный и отважный кавалерийский командир и тем самым сделал свои первые шаги на пути к славе. Через много лет после окончания войны он стал известен на всю Европу в качестве первого бельгийского короля и по случайному стечению обстоятельств — дядей королевы Виктории.

Утром 26 августа, оказавшись в очень опасном положении, принц Евгений Вюртембергский сохранял спокойствие и продемонстрировал великолепную выучку и рассудительность. Учитывая численное превосходство Вандама, все, что мог сделать Евгений, так это замедлить его наступление и выиграть время до подхода подкреплений. Он решил, что может сделать это лишь в том случае, если на протяжении максимально длительного времени не даст французам возможности выйти из леса, окружавшего Кенигштайн, и построить войска в боевом порядке. Несколько обстоятельств работали на Евгения. Вандам двигался медленно и сумел ввести в дело свою артиллерию лишь в разгар сражения. Поэтому русская артиллерия смогла сломить первоначальные попытки французов выстроиться в атакующие колонны у кромки леса. Кроме того, даже когда французы все-таки пробились из леса, Евгений Вюртембергский занял сильную позицию, защищенную спереди оврагом, с центром в деревнях Кричвиц и Штруппен. Русские дрались умело и храбро, эффективно действуя во время перестрелок. Они потеряли 1500 человек, но нанесли противнику больший урон. Им пришлось ввести в бой все резервы, включая кирасиров Леопольда Саксен-Кобургского, несмотря на то что местность совсем не располагала к использованию тяжелой кавалерии. Евгений хорошо сражался, но было понятно, что на следующий день ему не удержать своих позиций против численно превосходивших сил противника, чьи военачальники смогли бы накрыть русских артиллерийским огнем и опрокинуть их фланги[693].

Вечером 26 августа, задержав французов на день, Евгений понимал, что должен отступить. Вопрос был в том, в каком направлении. Он не мог прикрывать правый фланг коалиционной армии на участке до Дрездена и одновременно линию отступления союзников, проходившую через дорогу на Богемию. Для выполнения первой задачи было необходимо отступить на север, тогда как защита дороги, ведущей в Богемию, требовала движения в южном направлении по Теплицкой дороге. Поскольку сражение за Дрезден шло полным ходом, и союзники намеревались штурмовать город, Евгений Вюртембергский решил, что важнее не дать Вандаму пройти на север и атаковать правый фланг. На тот момент и при той информации, которой располагал Евгений, этот выбор был полностью рационален, но когда на следующий день Шварценберг принял решение о всеобщем отступлении, Вандам оказался в состоянии блокировать движение Евгения и любых других сил коалиции по Теплицкой дороге обратно в Богемию.

Приказы Шварценберга об отступлении в Богемию были разосланы в шесть часов вечера 27 августа. Составлены они были Радецким и Толем. Армия должна была отступать тремя группировками. Примерно половина австрийских войск, включая подразделение Кленау и то, что осталось от левого фланга, должна была маршировать почти строго на запад к Фрайбургу, а оттуда свернуть на юго-запад и возвратиться на Хемницкую дорогу в Мариенбурге. Этим путем они должны были вернуться в Коммотау. Остальные части австрийских сил, включая войска Коллоредо, должны были отступить к Диппольдисвальде. Оттуда половина их отправлялась через Трауэнштайн, а другая через Альтенберг обратно в Дукс в Богемии. Тем временем все русские и пруссаки под началом Барклая и Клейста фактически половина всей армии — должны были отступить на юго-восток через Дохну к Теплицкой дороге до узкого прохода в Бергисхубель. Оттуда они отступали по дороге на Теплиц через Петерсвальде[694].

Эти приказы были «подправлены» некоторыми генералами, которым они были разосланы — отчасти потому, что приказы не учитывали реальной обстановки и не поспевали за ходом событий. Из трех группировок маршировать более или менее согласно плану могла только австрийская колонна, которая быстро снялась с места рано вечером 27 августа и добралась, исчерпав все силы, но оставшись невредимой, до Диппольдисвальде. Однако на левом фланге союзников войска Кленау оказались не в состоянии следовать — согласно намеченному плану отступления — на запад через Фрайбург, так как дорога на Фрайбург уже была занята Мюратом. Австрийские военачальники также наотрез отказались следовать по другой дороге, которая вела параллельно первой в южном направлении, поскольку она проходила через Тарандтский лес и неимоверно затрудняла наступление австрийцев на Дрезден. Отсюда часть австрийских войск направилась к Дуксу, тогда как остальные подразделения вернулись на Хемницкую дорогу в районе Мариенбурга, свернули оттуда налево и двинулись обратно к Коммотау. Хотя первоначальный этап этого отступления был изнурительным, опасным и хаотичным, к вечеру 28 августа австрийские войска оказались вне опасности быть отрезанными. Во многом этому способствовало то, что Мюрат преследовал австрийцев довольно вяло. Во всяком случае большая часть кавалерии Мюрата отошла слишком далеко на запад и упустила из виду основные силы австрийцев.

Гораздо более опасное положение складывалось на правом фланге коалиции, где Барклай и Клейст решили отступить от предложенного маршрута следования русских и прусских войск. Ответственность за это решение взял на себя Барклай как командующий всем правым крылом коалиции, хотя вполне возможно, что он действовал по согласованию с Толем[695]. Вместо того чтобы идти на юг и оказаться на Теплицкой дороге, русские и пруссаки устремились точно на юг через Рудные горы. У Барклая имелись веские основания уклониться от исполнения приказов Шварценберга. Рапорты Евгения Вюртембергского свидетельствовали, что Вандам с 50 тыс. солдатами занимал позицию, которая позволяла ему перекрыть любое движение по Теплицкой дороге в сторону Богемии. Дорога проходила через перевалы, для защиты которых от сильно превосходящих сил противника было достаточно и половины войск, имевшихся в распоряжении Вандама. К тому же существовали серьезные основания предполагать, что, если бы Барклай и Клейст устремились по Теплицкой дороге, вдогонку за ними двинулась бы большая часть наполеоновской армии. Велика была опасность, что войска Барклая и Клейста окажутся зажатыми на Теплицкой дороге между армиями Наполеона и Вандама, не имея путей для отхода.

Поэтому Барклай предпочел рискнуть и отступил через Рудные горы. Русские шли по дороге до Диппольдисвальде и Альтенберга. Пруссаки направились по Старой Теплицкой дороге — от Максена через Глашютте и Баренштайн прежде чем спуститься в Теплицкую долину через перевал близ Граупена. Обе дороги не были пригодны для передвижения десятков тысяч войск, не говоря уже о сопровождавшем их скарбе и артиллерии. Старая Теплицкая дорога была худшей из двух, особенно к концу, в том месте, где она спускалась в долину. С другой стороны, у Клейста было в два раза меньше солдат, чем у Барклая, и дорога была целиком в распоряжении прусских войск. Русские, напротив, пытались пробиться по дороге к Диппольдисвальде и Альтенбергу вслед за крупной колонной отступавших австрийцев. Еще хуже было то, что к началу отступления значительная часть австрийского скарба все еще перемещалась по дороге в направлении Дрездена. Крупный затор на дороге был неизбежен, особенно в районе Альтенберга и Диппольдисвальде, где к основной дороге примыкало несколько проселочных.

По словам маршала Л. Сен-Сира, дорога, ведущая к Диппольдисвальде и Альтенбергу, представляла собой «ни что иное как непрерывную теснину». Генерал Вильсон писал, что отступавшим русским войскам приходилось протискиваться «по самым трудным дорогам, по самой ужасной местности, через самые непролазные леса, которые только существуют в Европе». По-настоящему крутой дорога стала на завершающем отрезке пути, когда она вилась по Теплицкой долине. На этом этапе чрезвычайно сильно досталось лошадям, тянувшим пушки и повозки: им пришлось тормозить, и многие из них лишились подков. На протяжении большей части пути дорога петляла вверх и вниз по холмам — от Диппольдисвальде и далее до Альтенберга. Хуже всего было то, что от начала и до конца дорога была чрезвычайно узкой. Лишь одна пушка, телега или артиллерийский зарядный ящик могли пройти здесь единовременно. Насыпи по обеим сторонам дороги возвышались на 4–6 метров. И с той, и с другой стороны к дороге вплотную прилегал густой сосновый лес. Пехота, которая шла вдоль дороги, чтобы освободить место для орудий и повозок, могла двигаться по вершине насыпи исключительно гуськом. Любую сломавшуюся телегу — а на каменистой поверхности поломки случались часто — приходилось убирать с дороги и перетаскивать через насыпь вручную[696].

28 августа российские войска целый день находились под проливным дождем, продрогли, изголодали, а некоторые солдаты остались без сапог, которые увязли в грязи. В числе последних был рядовой Памфил Назаров, который впервые участвовал в кампании и находился в рядах лейб-гвардии Финляндского полка. Его полк начал отступление поздно вечером 27 августа и двигался в течение всей ночи. В восемь утра была сделана остановка, чтобы солдаты могли сварить себе кашу, но они не успели этого сделать, поскольку подошли французы, и полк был вынужден сняться с лагеря. В какой-то момент днем перед изнуренными, босоногими гвардейцами появились Александр I и М.Б. Барклай де Толли, которые вышли на открытое место из лесу. Памфил вспоминал, что, увидев, в сколь жалком состоянии пребывает российская лейб-гвардия, «император принялся горько плакать и, достав из кармана белый платок, стал утирать себе щеки. Увидев это, я тоже начал плакать»[697].

К счастью для русских, в неблагоприятной обстановке их арьергард действовал со свойственной ему дисциплиной. То же самое можно сказать о прусских и австрийских отрядах, получивших аналогичное задание. Рельеф местности в целом был благоприятен для действий арьергардов и препятствовал быстрому продвижению кавалерии. Блестяще проявив себя во время марша из Силезии и нанеся поражение силам коалиции, французские войска и их военачальники, имели все основания выбиться из сил. Однако важнее, возможно, было то, что Наполеон выпустил из-под контроля процесс преследования противника и отбыл в Дрезден, где его внимание было приковано в основном к плохим вестям, поступавшим не только от Макдональда из Силезии, но и от маршала Н.Ш. Удино, чье наступление на Берлин было остановлено при Гросс-Беерене. Выходит, французский император не знал, что у него имелась возможность разгромить армию Шварценберга. Возможно, это произошло отчасти потому, что Наполеон был плохо знаком с особенностями рельефа Рудных гор, в частности, не представлял себе расположения узких проходов на границе со стороны Австрии. В отсутствие Наполеона преследователям не хватало энергичности и согласованности действий.

Для союзников наибольшую опасность представляли не силы противника, преследовавшие их со стороны Дрездена, а корпус Вандама. Когда 27 августа началось отступление, войска Вандама не только имели большой численный перевес над силами Евгения Вюртембергского, но и располагались к югу от них. Вандам мог бы обойти Е. Вюртембергского и, не встретив сопротивления, двинуться по дороге мимо Петерсвальде, достичь Теплицкой долины и оказаться у перевалов, ведущих с Рудных гор, гораздо раньше, чем большая часть русских и прусских войск успела бы спуститься. Требовалось не так много войск, чтобы перекрыть ключевые перевалы в районе Теплица и Граупена, к которым направлялись Барклай и Клейст. Если бы это было сделано — в сочетании с энергичным и согласованным преследованием во главе с Наполеоном, — армия коалиции могла бы оказаться отрезанной в горах и вынуждена сдаться. На самом деле Наполеон поставил перед собой менее масштабную цель, приказав Вандаму всего лишь на всего войти в Теплицкую долину и захватить большое количество скарба и артиллерии, которые противник не успел бы взять с собой. Оказавшись в Теплицкой долине, Вандам смог бы действовать самостоятельно, перекрыть все горные проходы и поразить Наполеона тем, сколь сильный урон он нанес армиям союзников. Даже если бы французский военачальник не пошел дальше исполнения приказов Наполеона, потеря артиллерии и обозов стала бы для союзников сокрушительным ударом. Им было бы чрезвычайно трудно успеть воссоздать Богемскую армию в ходе осенней кампании 1813 г. Раскол между союзниками, и без того стремительно углублявшийся вследствие поражения у Дрездена, мог бы легко разрушить коалицию[698].

Поэтому от противостояния Вандама и принца Вюртембергского на Теплицкой дороге зависело очень многое. 26 и 27 августа Е. Вюртембергский получил два подкрепления, одно из которых было долгожданным, а другое — ровно наоборот. Долгожданным подкреплением стали 6700 солдат 1-й гвардейской пехотной дивизии генерал-майора Г.В. Розена. Лейб-гвардии Преображенский, Семеновский, Измайловский и Егерский полки, из которых состояла дивизия, представляли собой отборные части пехоты российской армии, поэтому их дополнительный вклад в боеспособность войск Е. Вюртембергского был гораздо более существенным, чем можно предположить, принимая в расчет их численность. Вместе с ними пришел небольшой отряд Гвардейского экипажа, в основном задействовавшийся при возведении мостов, а также А.П. Ермолов, командовавший тогда гвардейским корпусом.

Нежеланным подкреплением были войска, находившиеся под командованием графа А.И. Остермана-Толстого, который прибыл из Главной квартиры 26 августа, имея при себе инструкции принять на себя руководство всеми силами на правом фланге коалиции близ Кёнигштайна. Назначение старшего генерала на эту должность, возможно, было оправдано. Е. Вюртембергскому было всего 25 лет, и он никогда не командовал независимым боевым соединением. Однако Остерман-Толстой вовсе не подходил для выполнения поставленной перед ним задачи. Представляется, что Александр I просто пытался избавиться от неудобного человека в Главной квартире, который постоянно досаждал императору просьбами поручить ему какое-нибудь дело. Когда 25 августа Александр I попросил Остермана принять на себя командование войсками, находившимися по другую сторону от Кёнигштайна, он понятия не имел о том, что вскоре эта должность станет ключевой. Тем не менее назначение Остермана-Толстого служит еще одним примером того, как отзывчивость императора на пожелания представителей высшего генералитета подрывала структуру командования армией.

Даже в свои лучшие годы А.И. Остерман страдал от недостатка силы характера и тактических навыков командования независимым боевым соединением. К несчастью, август 1813 г. был не лучшим временем для Остермана-Толстого: не секрет, что после возвращения из отпуска по болезни весной 1813 г. его рассудок находился в чрезвычайно возбужденном и даже неуравновешенном состоянии. В течение трех дней после прибытия в главный штаб Е. Вюртембергского Остерман-Толстой создавал очень много помех. Непосредственным источником его истерии являлись опасения, что драгоценная лейб-гвардия Александра I может потерпеть неудачу под его командованием[699].

Особенно опасной эта навязчивая идея стала после того, как вечером 27 августа, когда российская армия начала отступление, А.И. Остерман получил соответствующие приказы. Согласно этим приказам ему дозволялось оставить Теплицкую дорогу и отступать через Рудные горы в том случае, если он сочтет, что дальнейшее движение по дороге слишком опасно. Само собой разумеется, слабонервный Остерман-Толстой посчитал именно так и приказал всем своим войскам сойти с дороги и двинуться в горы. Если бы этот приказ был выполнен, случилось бы непоправимое. Находившиеся под командованием Остермана-Толстого воины, наряду с прочими войсками, оказались бы в заторе, образовавшемся на дороге к Диппольдисвальде. Вандам смог бы без всякого сопротивления войти в Теплицкую долину. Союзников спасло то, что Е. Вюртембергский наотрез отказался подчиняться приказам Остермана. Он очень ясно представлял себе необходимость остановить Вандама, не позволить ему войти в долину и перекрыть армии союзников пути к спуску с Рудных гор. Е. Вюртембергского поддержал Ермолов, который располагал великолепной картой местности, изучил особенности рельефа и понял, какое это имеет значение для хода военных операций. Однако решающий голос был за Е. Вюртембергским. Поскольку он был отпрыском королевской фамилии и двоюродным братом Александра I, им было не так-то просто верховодить. Когда Е. Вюртембергский предложил взять на себя всю полноту ответственности за возможные последствия, Остерман уступил, и 28 августа было решено отступать по Теплицкой дороге[700].

Это было трудное и опасное предприятие. К счастью для союзников, Вандам ничего не сделал для того, чтобы перекрыть дорогу 27 августа. Это позволило русским благополучно переправить значительную часть своего скарба в Богемию. Тем не менее основные силы Вандама располагались к югу от позиций, занимаемых союзниками близ Цегиста. 28 августа французы все еще могли занять часть дороги перед ними. Чтобы оказаться наполовину в безопасности около Петерсвальде, сразу за границей с Австрией, союзникам пришлось совершить 18-километровый фланговый маневр под самым носом у противника, вдвое превосходящего их по численности. Риск быть атакованными во время марша был велик. Сама по себе Теплицкая дорога была гораздо лучше, чем дороги, ведущие через Рудные горы, но и она была далека от совершенства. Союзникам пришлось бы перемещать орудия и патронные двуколки вверх и вниз по 15-градусным уклонам под проливным дождем по каменистой дороге, покрытой опавшими сосновыми иголками и листьями, которые временами были скользкими как лед. Самая большая угроза из всех возможных таилась в узких проходах близ Гисгюбеля и Хеннерсдорфа, поскольку сравнительно небольшой отряд противника мог их полностью блокировать, однако опасности подстерегали войска коалиции на всем пути[701].

Е. Вюртембергский решил, что союзники будут иметь наибольшие шансы на успех в том случае, если его собственный Второй пехотный корпус и дивизия Гельфрейха проведут отвлекающую атаку в направлении Кришвицких и Кольбергских высот — в направлении Кёнигштайна. Он надеялся, что этот маневр отвлечет внимание Вандама и оттянет его войска к северу, позволив лейб-гвардии благополучно отступить через проходы близ Гисгюбеля и Хеннерсдорфа. Лейб-гвардия должна была оставить отряды у каждого из этих опасных проходов для прикрытия отступления войск Е. Вюртембергского и в случае необходимости вырвать их из тисков идущих по пятам французов. Успех плана превзошел все ожидания. Наступление на Кришвиц повел сам Е. Вюртембергский, в то время как А.П. Ермолов атаковал Кольбергские высоты, имея при себе часть полков тяжелой пехоты Вюртембергского и лейб-гвардии Егерский полк. Русские шли в бой очень решительно. Кольбергские высоты, например, переходили из рук в руки трижды перед решающим штурмом лейб-гвардии Егерского полка. 14-я пехотная дивизия Гельфрейха сначала утратила контроль над Коттой, но затем вновь овладела деревней. Французы бросили в бой резервы на севере, но не предприняли ничего для усиления небольших отрядов, которые были посланы для организации засады на русских у проходов близ Гисгюбеля и Хеннерсдорфа. Преображенский полк пробился у Гисгюбеля сквозь неприятельский заслон без особенных усилий, а Семеновцы проложили себе путь к отступлению близ Хеннерсдорфа.

Вывести из боя Второй пехотный корпус и войска Гельфрейха на севере и направить их по Теплицкой дороге заведомо было очень сложно, но в целом русские преуспели даже в этом, хотя и довольно дорогой ценой. Эстляндский пехотный полк, входивший в дивизию Гельфрейха, в боях у Кольбергского и Гисгюбельского проходов потерял шесть офицеров и двести шестьдесят солдат, что составляло треть личного состава. Гельфрейху удалось увести свои войска в целости и сохранности, однако Е. Вюртембергскому пришлось провести контратаку для того, чтобы одна из бригад князя И.Л. Шаховского смогла оторваться от преследовавших ее французов. Четыре пехотных полка Е. Вюртембергского, находившиеся под командованием генерал-майора Д.И. Пышницкого, приняли участие в ожесточенном бою на северном краю линии Вюртембергского и были, по сути, отрезаны на Теплицкой дороге, но смогли успешно свернуть на боковую дорогу, ушли от французов и соединились со Вторым пехотным корпусом вечером 29 августа — как раз вовремя для того, чтобы поучаствовать в сражении под Кульмом[702].

К вечеру 28 августа все войска Е. Вюртембергского и А.П. Ермолова, за исключением полков Д.И. Пышницкого, дошли до Петере вальде. Это была очень крупная деревня, раскинувшаяся на три километра вдоль главной дороги. Солдаты Е. Вюртембергского удерживали деревню и формировали арьергард армии, в то время как лейб-гвардия вернулась на Теплицкую дорогу и заняла позиции в Ноллендорфе, через которые войска Е. Вюртембергского смогли благополучно отступить на следующий день. Этот план едва не сорвался утром 29 августа. Похоже, отданные А.И. Остерманом-Толстым приказы убедили князя Шаховского задержаться перед Петерсвальде гораздо дольше, чем планировал Е. Вюртембергский. Когда 29 августа на рассвете дня они наконец начали отступление через деревню, то оказались застигнутыми врасплох отрядами французов, которые атаковали Петерсвальде со стороны не только главной дороги, но и боковых дорог, тем самым заходя русским в тыл. Густой утренний туман заполнял улицы, и в некоторых полках Шаховского началась паника. К счастью, многие пехотинцы сохранили присутствие духа, смогли принять бой и замедлить продвижение французов. Когда многочисленные, но плохо организованные отряды французов начали наступление из Петерсвальде в направлении Теплицкой долины, их атаковала кавалерия Евгения Вюртембергского во главе с кирасирами Леопольда Саксен-Кобургского. Это дало Е. Вюртембергскому достаточно времени для того, чтобы восстановить в войсках порядок, сформировать арьергард и начать планомерное отступление к Ноллендорфу под прикрытием лейб-гвардии[703].

В Ноллендорфе Е. Вюртембергский обнаружил не только два полка лейб-гвардии, но и четыре полка из дивизии И.Л. Шаховского, которые отошли из Петерсвальде по боковым дорогам и самостоятельно добрались до линий союзников. В своих мемуарах Е. Вюртембергский писал, что лейб-гвардии Егерский полк стрелял очень умело и сдерживал наступавших французов в течение времени, которого Вюртембергскому хватило на то, чтобы занять позицию, реорганизовать свой корпус и отправить два полка лейб-гвардии и большую часть своих собственных отрядов обратно к Ермолову. После этого Е. Вюртембергский провел в Ноллендорфе около полутора часов, имея при себе два полка Шаховского и Татарский уланский полк в качестве арьергарда. Затем он отступил за город Кульм, по имени которого будет названо сражение, состоявшееся несколько позднее. К середине дня Е. Вюртембергский с арьергардом добрались до позиций Ермолова в деревне Пристен, в двух километрах от Кульма. Здесь же находились Остерман-Толстой, Ермолов и все силы, развернутые для крупного сражения против Вандама[704].

Изначально Остерман-Толстой не собирался давать бой. Поздним вечером 28 августа он написал Францу I письмо, в котором предостерегал от намерения оставить Теплиц, так как неприятель ведет наступление в этом направлении сильно превосходящими силами, и Остерман не в состоянии его остановить. Австрийский монарх снялся с лагеря, но прежде чем это сделать он сообщил о послании Остермана Фридриху-Вильгельму, только что прибывшему в город. Прусский король сразу же осознал, сколь катастрофические последствия мог вызвать захват Вандамом ключевых спусков, ведущих от Рудных гор к Теплицу, в направлении которого шли как его собственные, так и русские войска. В опасности оказывался сам Александр I, поскольку он все еще находился где-то в горах на дороге, ведущей от Альтенберга. Король сразу же послал сначала своего адъютанта, полковника фон Нацмера, а затем своего главного военного советника, генерала К.Ф. Кнезебека, чтобы те предупредили А.И. Остермана о том, что тот должен любой ценой воспрепятствовать наступлению французов на Теплиц. Учитывая, что речь шла о безопасности российского императора, ответить отказом на призыв Фридриха-Вильгельма было невозможно. Поэтому Остерман и Ермолов выбрали ближайшую оборонительную позицию в Пристене, который находился на расстоянии около семи километров от Теплица. Уже к восьми часам лейб-гвардия начала обосновываться на этой позиции. Приблизительно через два часа прибыл Фридрих-Вильгельм и имел продолжительную беседу с Остерманом и Ермоловым. К тому времени солнце уже встало, и впервые за неделю российские войска смогли насладиться ясным и теплым днем.

Опорными пунктами позиции русских были три деревни: Штраден на севере, Пристен в центре и Карвиц на юге. Если бы это были саксонские деревни, с их каменными жилыми домами и церквами, массивными амбарами и прочными стенами, шедшими по периметру деревни, они могли бы стать хорошим подспорьем для оборонявшихся. Но в Богемии в то время почти все строения были возведены из дерева и покрыты соломой или гонтом. Отнюдь не являясь надежным укрытием, они быстро загорались и легко могли стать смертельной ловушкой для тех, кто находился внутри. Эггенмюле — лесопилка, находившаяся позади левого фланга русских, и близлежащая часовня — так называемая Кожаная часовня — были единственными зданиями, которые могли сослужить хоть какую-то службу оборонявшимся. Однако в ходе сражения сгорела даже лесопилка, а укрывавшиеся внутри нее раненые погибли.

Что касается местности, на которой Остерману так или иначе пришлось принять бой, то она также не слишком помогала оборонявшимся. Главное ее преимущество состояло в том, что левый фланг русских был прочно укоренен у крутых подножий Рудных гор, и его было непросто опрокинуть. На правом фланге российских войск луга, простиравшиеся от Пристена до Карвица, на востоке ограничивались водным потоком, что помогало русской кавалерии отчаянно отражать атаки французов. Однако все серьезные столкновения 29 августа произошли в центральной и северной части линии русских, тянувшейся от Пристена до Штрадена. Это была открытая местность, заросшая кустарником и перерезанная канавами, которыми обычно обозначались границы между небольшими садами деревенских жителей. Теплицкая дорога, которая проходила к югу от Пристена, слегка возвышалась над прилегающей местностью и давала некоторое укрытие войскам, находившимся в деревне или рядом с ней, от атак располагавшейся восточнее французской артиллерии[705].

Штраден — на левом краю линии союзников — удерживали лейб-гвардии Егерский и Муромский пехотные полки. Пристен — в центре — был занят стрелками Ревельского пехотного и 4-го егерского полков, тогда как оставшиеся части полков находились сразу за деревней и были готовы оказать им поддержку. Е. Вюртембергский ожидал, что эти войска смогут задержать, но не отбить атаку французов. Им было приказано разойтись по правую и левую стороны от деревни. Французская пехота, наступавшая от Пристена, была встречена огнем двух артиллерийских батарей Е. Вюртембергского, развернутых в нескольких сотнях метров за деревней. Сразу за батареями стояла пехота Шаховского. Слева от него находились батальоны Гельфрейха. У войск Шаховского было мало боеприпасов, у Гельфрейха их почти не осталось. Во многом им приходилось полагаться на силу своих штыков.

Слева от Гельфрейха находились три полка лейб-гвардии: Семеновский и Измайловский стояли в первой линии, Преображенский за ними, а две батареи гвардейской артиллерии были развернуты непосредственно перед колоннами пехоты. Изначально кавалерия в центре и на левом фланге российских войск была представлена исключительно лейб-гвардии Гусарским полком, который Ермолов разместил позади своей пехоты. Когда началось сражение, русские располагали всего лишь отдельными частями четырех регулярных кавалерийских и одного казачьего полков, которые должны были удерживать правый фланг между Пристеном и Карвицем, но это не сыграло никакой роли, поскольку французская кавалерия практически не предпринимала против них действий, а сам Вандам сконцентрировал всю свою пехоту в направлении Штрадена и Пристена, намереваясь прорваться к Теплицу кратчайшим путем. По обе стороны от дороги были расставлены двенадцать орудий Первой гвардейской конной артиллерийской батареи Бистрома. К началу сражения в распоряжении русских имелось около 14,7 тыс. человек.

Вандам недооценил своего противника. Он был надменным человеком и к тому же сильно спешил. В случае успешного наступления в Богемии перед ним открывалась перспектива получить маршальский жезл. Накануне вечером он рапортовал маршалу Бертье, что «противник напрасно сражался против наших отважных войск: во всех стычках он потерпел поражение и был обращен в окончательное и бесповоротное бегство». Как только авангард — бригада князя Рёйсса был готов, Вандам отдал ему приказ атаковать левый фланг русских у Штрадена. Лейб-гвардии Егерский и Муромский пехотный полки держались стойко, а когда на помощь подоспели семеновцы, войска Рёйсса были вынуждены отступить. Вскоре, однако, атака возобновилась, когда прибыли три полка дивизии Мутона-Дюверне и начали наступление на участок между Штраденом и Пристеном. Навстречу им выдвинулись батальоны Гельфреиха, поддерживаемые Тобольским и Черниговским пехотными полками дивизии Шаховского. Обстановка еще более накалилась с прибытием после двух часов четырех полков генерала А. Филиппона. Один из них направился к Штрадену, а три других атаковали Пристен.

Штраден, к тому временем объятый пламенем, был оставлен русскими, которые отошли к лесопилке (Эггенмюле) и Кожаной часовне. Вокруг этих двух объектов завязалась ожесточенная рукопашная схватка. Ермолов отправил два батальона преображенцев на выручку семеновцам, которые сражались на этом участке бок о бок с солдатами Гельфреиха и Шаховского. Тем временем полки Филиппона ворвались в Пристен, но были встречены убийственным картечным огнем, когда попытались выйти за пределы деревни. Когда войска Филиппона отступили, Е. Вюртембергский расположил две свои батареи слева от Пристена и начал обстреливать фланг и тыл французов, сражавшихся рядом с часовней и лесопилкой. Это вынудило французские войска пойти на новый штурм, чтобы заставить замолчать батареи.

К тому моменту все батальоны Е. Вюртембергского уже были задействованы, и он обратился к Ермолову с просьбой предоставить в его распоряжение Измайловский лейб-гвардии полк, чтобы оттеснить французов. Ермолов отказался, и разгорелся ожесточенный спор. По свидетельству адъютанта Е. Вюртембергского, Ермолов кричал: «…князь немец, и ему плевать, выживет русская лейб-гвардия или нет: но мой долг сохранить по крайней мере какую-то часть гвардии для императора». В этот момент дали о себе знать настроения, подспудно присутствовавшие в среде высшего армейского командования России, но отказ Ермолова ни в коей мере не был основан исключительно на ксенофобских и иррациональных чувствах. Измайловцы составляли два из трех резервных батальонов, остававшихся у Ермолова. Однако Е. Вюртембергский обратился к Остерману-Толстому, и измайловцы были предоставлены в его распоряжение. Два батальона обрушились на французов и сумели их оттеснить, но сами понесли очень тяжелые потери[706].

Версию этих событий, представленную прусским генеральным штабом нельзя заподозрить в предвзятости, поскольку 29 августа прусские войска не участвовали в сражении. По мнению прусских историков, битва при Пристене была одним из самых ожесточенных сражений за всю историю наполеоновских войн. Сэр Р. Вильсон, присутствовавший в тот день на поле боя, писал, что «неприятелю не досталось ни пяди земли… Никогда еще русские не сражались с большим блеском, никогда еще успех не был столь важен». Ч. Стюарт, который также являлся участником Кульмского сражения, писал впоследствии о «безрассудной храбрости» и «безупречных действиях лейб-гвардии Его Императорского Величества». Вскоре после контратаки измайловцев Остерман-Толстой был ранен пушечным ядром, которое оторвало ему часть руки. Во время отправки в тыл он сказал своим носильщикам: «Я доволен. Это цена, которую я заплатил за честь командовать лейб-гвардией»[707].

Вскоре после этого на поле боя прибыла 2-я бригада дивизии Филиппона, и французы предприняли последний штурм Пристена. Обе бригады Филиппона атаковали деревню двумя большими колоннами. Русские батареи, располагавшиеся слева от Пристена, были вынуждены отступить, и деревня была взята. К тому времени в резерве у русских оставались всего две роты лейб-гвардии Преображенского полка, и дела выглядели безнадежно. Эти роты пошли в контрнаступление, к ним присоединились некоторые батальоны И.Л. Шаховского, хотя последние и были измотаны несколькими днями постоянных боев и практически не имели боеприпасов. Однако спасение явилось в лице гвардейской кавалерии. В ходе сражения из Граупена прибыли лейб-гвардии Драгунский и Уланский полки и были развернуты позади гвардейской пехоты. В критический момент также прибыл И.И. Дибич, который привез от М.Б. Барклая весть о том, что вскоре на поле боя должны подойти свежие отряды пехоты. После короткого разговора с Е. Вюртембергским Дибич направился к лейб-гвардии Драгунскому полку и повел его вперед против французской пехоты, которая ринулась вперед от Пристена.

В 1813 г. Николай Ковальский был молодым офицером лейб-гвардии Драгунского полка. Он вспоминал, как полк спускался по узким и порой крутым тропам с гор в Теплицкую долину под руководством штабных офицеров и двух проводников — местных пастухов. По-видимому, когда И.И. Дибич подъехал к лейб-гвардии Драгунскому полку и отдал приказ об атаке, никто не пошевельнулся, поскольку они не знали, кто он такой. Только когда Дибич раскрыл шинель и продемонстрировал свои ордена и медали, лейб-гвардейцы откликнулись на его призыв. Сначала один драгун, затем несколько и наконец целый полк двинулись вперед. А.П. Ермолов попытался остановить эту спонтанную атаку, на которую он не давал разрешения, но было уже поздно. Ковальский записал, что при их приближении французская кавалерия запаниковала и обратилась в бегство, а пехота последовала их примеру, дав всего один залп. Слабый ответ французов во многом объяснялся тем, что, в то время как лейб-гвардии Драгунский полк атаковал их во фронт, лейб-гвардии Уланский полк зашел французам далеко в правый фланг и в тыл. Почти наверняка именно уланам было оказано наиболее ожесточенное сопротивление, поскольку при сравнительно умеренных потерях среди драгун уланы потеряли треть своего офицерского и рядового состава[708].

Атака гвардейской кавалерии увенчалась триумфальным успехом. По их собственным оценкам, потери французов были очень велики, а наступление Филиппона провалилось. Сэр Р. Вильсон писал: «…гвардейские уланы и драгуны ринулись через перекопанную землю и канавы на стройную колонну неприятеля, которая побросала оружие и обратилась в самое стремительное бегство, однако многие сотни из них были убиты и взяты в плен. Вторая колонна отступала более упорядоченно, но не менее поспешно». Хотя и в меньшем масштабе, этот эпизод напоминает атаку тяжелой английской кавалерии на пехоту д'Эрлона на начальном этапе битвы при Ватерлоо. Тогда французская пехота, также наступавшая колонной и уверенная, что победа у нее в руках, была неожиданно атакована большим числом неприятельской кавалерии. Однако российская кавалерия была гораздо более дисциплинированной, чем английская. Гвардейцы рисковали быть атакованными кавалерийской бригадой Гобрехта, развернутой в тылу у французских колонн. Успешно контратаковав, русские не стали сломя голову преследовать противника и не стали добычей неприятельских резервов, как это случилось с англичанами. В приказе командующего гвардейской кавалерией превозносились не только правильный выбор момента для атаки и отвага ее исполнителей, но также «совершенное повиновение и внимание команде и трубе», которые продемонстрировали войска, а также тот факт, что они «готовы были всегда и в совершенном устройстве поражать неприятеля»[709].

Бегство дивизии Филиппона положило конец сражению в тот день. Для русских это был день истинной славы. Приблизительно 14,7 тыс. русских солдат отчаянно защищались от атак примерно 30 тыс. французов. Но слава досталась русским очень дорогой ценой. Не менее 6 тыс. русских были убиты и ранены. Вплоть до завершающего эпизода сражения весь бой велся силами пехоты: из 12 тыс. солдат потери убитыми и ранеными составили 5,2 тыс. человек, из которых 2,8 тыс. были гвардейцами, а остальные числились в полках Е. Вюртембергского. Среди раненых был Александр Чичерин. Чтобы его солдаты могли его видеть, он привязал шарф к концу шпаги и был ранен в лопатку, когда пытался повести вперед свой взвод семеновцев. Докторам не удалось извлечь пулю, и он умер в агонии несколько недель спустя в российском военном госпитале в Праге. Находясь на смертном одре, Чичерин убедил своего богатого родственника раздать 500 руб. солдатам его полка, раненым во время Кульмского сражения[710].

В тот вечер главные военачальники союзных держав, находившиеся в Теплице, решили атаковать на следующий день, чтобы оттеснить Вандама от спусков, ведущих с Рудных гор, пока на помощь к нему не подоспел Наполеон, как того ожидали все генералы, возглавлявшие войска коалиции. Царившая в Теплице атмосфера была далека от праздничной. Дрезденская операция окончилась провалом и стоила союзникам большого числа военнослужащих, что было особенно справедливо в отношении австрийских полков. Теперь же очень серьезным образом пострадала лейб-гвардия Александра I. В ходе битвы за Дрезден взаимодействие между отдельными звеньями высшего военного командования коалицией осуществлялось из рук вон плохо. В Теплице усилились противоречия между русскими и прусскими военачальниками, с одной стороны, и австрийцами — с другой. Австрийцев обвиняли в том, что на марше они двигались очень медленно (что было правдой) и плохо дрались, что по большей части было несправедливо. Ситуация была такова, что новые рекруты, прибывшие из Богемии и пополнившие ряды полков Меско и Кленау, были плохо обмундированы и обучены и еще не готовы к суровым условиям кампании. Шварценберг просил Франца I об отставке, поскольку закономерно испытывал усталость и негодование по поводу частого неподчинения русских и пруссаков его приказам. Тем временем крупные отряды русских и прусских войск все еще оставались в Рудных горах, их требовалось вызволить и дать им время восстановить силы.

Одним из самых крупных среди этих отрядов был прусский армейский корпус генерал-лейтенанта фон Клейста, который ранее отступил от Дрездена — в основном по Старой Теплицкой дороге через Глашютте и Фюрстенвальде. Хотя Сен-Сир предположительно преследовал прусские войска, на самом деле он упустил их из виду после того, как те вышли из Глашютте. Солдаты Клейста начали прибывать к Фюрстенвальде к четырем часам дня 29 августа. Незадолго до этого адъютант Фридриха-Вильгельма граф фон Швайниц прибыл с приказами короля для Клейста, согласно которым тот должен был пробиваться через спуски в Теплицкую долину и идти на выручку А.И. Остерману-Толстому. Как Клейст говорил Швайницу, момент для этого маневра уже упущен, и в любом случае его измотанным войскам требовался отдых, прежде чем они могли приступить к дальнейшим действиям. Швайниц сообщил Клейсту, что спуски с Рудных гор в районе Теплица и Граупена полностью забиты войсками русских и их скарбом. Это означало, что Клейст не мог попасть в Теплицкую долину из Фюрстенвальде, двигаясь на юг или юго-запад.

Тем же вечером от императоров прибыл еще один гонец, полковник фон Шёлер с приказами для Клейста, согласно которым тот должен был двинуться на юго-восток через Ноллендорф и выйти в тыл Вандаму. В действительности, однако, ко времени прибытия Шёлера Клейст уже провел рекогносцировку на дороге, ведущей к Ноллендорфу, и самостоятельно решил идти в том направлении. Ключевую роль в принятии этого решения сыграл начальник штаба Клейста подполковник Карл фон Грольман, который изучил кампании Фридриха Великого в этом регионе и хорошо ориентировался на местности. Решение Клейста было крайне смелым. Двигаясь по Теплицкой дороге к Ноллендорфу, он оказывался между корпусом Вандама и подкреплениями, которые, — как полагал Клейст, Вандам, да и почти все прочие генералы, находившиеся в непосредственной близости от места событий, — Наполеон отправил вниз по дороге для усиления французских войск, собиравшихся вторгнуться в Богемию. Клейст и Грольман знали об этом и, взвесив все риски, тем не менее решились двинуться через Ноллендорф на рассвете. Своей победой в битве при Кульме 30 августа союзники во многом были обязаны удаче и случайному стечению обстоятельств, но, вопреки ряду свидетельств, не было ничего случайного в том, что Клейст появился в тылу у Вандама[711].

Полковник фон Шёлер вернулся в главный штаб коалиции в три часа утра 30 августа, разбудил И.И. Дибича и сообщил ему о намерениях Клейста. Впервые в штабе союзников появилось понимание, как можно одержать решительную победу над Вандамом. Лишь только забрезжил рассвет, Дибич и Толь отправили отряд для рекогносцировки местности для проведения сражения и составления плана атаки союзных войск. При обычном положении дел, характерном для российского высшего командования (а быть может, это вообще в человеческой природе), Толь и Дибич должны были быть врагами. Они были самыми подготовленными штабными офицерами своего времени. До смерти М.И. Кутузова К.Ф. Толь имел решающее влияние в главном штабе в вопросах стратегии и заслужил доверие Александра I. Когда командование перешло к П.X. Витгенштейну, Толь был отодвинут на второй план, и главным советником как главнокомандующего, так и императора по части стратегии стал И.И. Дибич. Он сохранил за собой эту должность при М.Б. Барклае де Толли. Поначалу в отношениях между Толем и Дибичем присутствовала некоторая напряженность. Многие на месте Толя стали бы сильно завидовать успеху последнего, не в последнюю очередь потому, что Дибич был на восемь лет моложе Толя. Оба, но особенно Толь, славились страстностью натуры, энергичностью и волевым характером. Эти качества вполне могли бы обострить их взаимоотношения. Вскоре, однако, они прониклись взаимным уважением. К чести Толя и Дибича стоит отметить, что каждый из них отдавал должное уму и решительности другого, а также абсолютной приверженности делу победы и благополучию армии. К началу осенней кампании они успели стать надежными союзниками и близкими друзьями, которыми они оставались до смерти Дибича в 1831 г.[712]

Оба генерала возвратились в штаб Барклая, убежденные в том, что русские должны сдерживать правый фланг Вандама и его центр, располагавшиеся между Штраденом и Пристеном, пока австрийские дивизии Коллоредо и Бьянки при поддержке русской кавалерии пробивались сквозь и вокруг левого фланга французов на юге. Они отметили слабость левого фланга Вандама, его уязвимость для флангового маневра, а также тот факт, что подход французов мог быть в значительной степени произведен под прикрытием Стризовицких высот. Если бы, как теперь ожидалось, Клейст ударил Вандаму в тыл в тот самый момент, когда австрийцы начали опрокидывать его фланг, у союзников появлялись реальные шансы на решительную победу. Без Клейста союзники, возможно, могли выставить пять солдат против каждых четырех бойцов Вандама. Однако если бы в сражении приняли участие прусские войска, тогда преимущество союзников стало бы подавляющим. М.Б. Барклай, командовавший армией коалиции на поле боя, принял предложения И.И. Дибича и К.Ф. Толя, и утром 30 августа контрнаступление началось[713].

Впервые за весь август 1813 г. события более или менее пошли по тому сценарию, который был предусмотрен военачальниками коалиции. На самом деле именно Вандам начал сражение в семь утра, предприняв очередную попытку пробиться через позиции русских у Штрадена. Накануне вечером 1-я гвардейская дивизия была переведена в резерв, а вместо нее была поставлена 2-я гвардейская и 1-я гренадерская дивизии. Полки Д.И. Пышницкого, отрезанные от основных сил 28 августа, воссоединились с корпусом Е. Вюртембергского. Русские остановили атаку Вандама без особенных затруднений. Коллоредо вступил в бой около половины десятого утра. Он быстро заметил, что стоявшие перед ним французские войска можно обойти с фланга. Барклай принял предложение Коллоредо сместиться на правый фланг, а дивизия Бьянки заняла его место. Угроза с юга застала французов врасплох, и они оказались не в состоянии остановить наступление австрийской пехоты, которая грозила обойти их с левого фланга. В течение часа австрийская пехота заняла Стризовицкие высоты и зашла глубоко в левый фланг Вандама по направлению к Кульму и Аушину. Австрийцев хорошо поддерживала русская кавалерия, смявшая одну крупную батарею французов и державшая французскую пехоту в постоянном напряжении. Австрийская и русская артиллерия поднялась на все высоты к югу от позиций Вандама и нанесла серьезный урон французской пехоте, когда та попыталась закрепиться в Кульме и Аушине.

В тот момент в бой ввязался корпус Клейста, состоявший из 25 тыс. человек пехоты и имевший 104 орудия. В пылу сражения поначалу ни французы, ни союзники не поняли, кем было послано это подкрепление — прусскими командирами или Наполеоном. Коллоредо, например, остановил свое наступление до тех пор, пока ситуация не прояснилась. Однако все сомнения исчезли в тот момент, когда артиллерия Клейста открыла огонь. Положение Вандама стало отчаянным, но он сражался спокойно и отважно. Он смирился с необходимостью пожертвовать своей артиллерией и планировал отойти с боем, отражая атаки русских на западе и австрийцев на юге, одновременно тесня прусские войска на востоке и пробиваясь в направлении Теплицкой дороги. Вандаму удалось частично реализовать свой замысел, так как значительная часть его кавалерии действительно прорвалась через корпус Клейста и смогла уйти по Теплицкой дороге. Это случилось прежде всего потому, что войска Клейста по большей части представляли собой батальоны ландвера, укомплектованные изнуренными ополченцами, очень многие из которых оказались в бою впервые. Обученная пехота сумела бы выстроиться вдоль дороги и остановить наступление кавалерии, но батальоны ландвера запаниковали и бросились врассыпную в близлежащий лес. Однако корпус Клейста вовремя сплотился и перерыл путь французской пехоте, попытавшейся отступить вслед за кавалерией.

К двум часам дня сражение завершилось. Сам Вандам был схвачен казаками и доставлен к входившим в коалицию монархам. Русский офицер, вызволивший французского военачальника из рук казаков, вспоминал, что Вандам, по ошибке приняв его за генерала, передал ему свою шпагу. Этот жест сопровождался довольно театральной фразой: «Я отдаю вам свою шпагу, которая служила мне много лет во славу моей страны». Произнесенная в третий раз, когда Вандам и его шпага наконец-то были препровождены в руки Александра I, эта фраза звучала уже не так игриво. Монархи обращались с ним учтиво, но немецкое население проявило меньше великодушия, так как Вандам был печально известен всей Германии своей жестокостью и вымогательствами. Где бы он ни появлялся, его встречали язвительными замечаниями и оскорблениями, а иногда даже швыряли в него камни, выкрики «тигр», «крокодил» и «ядовитая змея» перемежались пожеланиями приятной поездки в Сибирь. На самом деле, когда Вандам оказался в Москве, местное дворянство оказало ему радушный прием, пока возмущенный Александр I не напомнил городскому генералу-губернатору, что жестокость и алчность Вандама вызывали отвращение к нему даже в рядах его собственных войск. Император распорядился, чтобы Вандам был выслан в Вятку. Этот город находился не в Сибири, но был ближайшим к ней крупным населенным пунктом Европейской России[714].

Союзники также заявили о своих правах на 82 пушки и более чем 8 тыс. военнопленных, включая начальника штаба Вандама. По меньшей мере столько же французов были убиты и ранены, и это не считая тяжелых потерь, понесенных ими в предыдущие дни. I корпус Вандама фактически перестал существовать. При всем при том в абсолютных цифрах в Дрезденской операции союзники в целом потеряли больше войск, чем Наполеон. Однако они не только могли себе это позволить, но и их самые крупные потери — свежие рекруты Меско могли быть быстро восполнены, поскольку мобилизация людских ресурсов в Австрии наконец-то начала набирать обороты. В то же время ключевую роль играли отнюдь не количественные показатели. Победа в сражении под Кульмом существенным образом сказалась на моральном духе и единстве войск коалиции. Напряженность в отношениях между союзниками, возникшая после поражения под Дрезденом, заметно спала, не в последнюю очередь благодаря тому, что Кульмское сражение в полной мере явилось победой союзников. Если 29 августа героями дня были русские, то австрийцы под началом Коллоредо и пруссаки под командованием Клейста внесли решающий вклад в победу на следующий день.

Офицер из окружения Александра вспоминал, что, когда император после капитуляции Вандама ехал по полю боя под Кульмом, «радость изображалась на лице его, это было первое совершенное поражение врагов, при котором он лично присутствовал». Всю свою жизнь Александр мечтал о военной славе. До Кульма его мечты были бесплодны. При Аустерлице его армия была наголову разбита, а сам он подвергся унижению. В 1812 г. ближайшие советники Александра вступили в сговор с целью отстранения его от командования армией, для которой он являлся помехой, и император был слишком умен и чувствителен, чтобы не видеть то, что действительно скрывалось за их доводами. Таким образом, все неимоверные усилия Александра на военном поприще в 1813 г. привели лишь к поражениям при Лютцене, Баутцене и Дрездене. Теперь же его труды наконец увенчались эффектной победой: решающую роль в этом сыграла лейб-гвардия Александра, которую он берег как зеницу ока.

Вслед за отправкой пленного Вандама в Теплиц, когда радость российского императора и без того не знала границ, Александр I получил известия о победе Блюхера на реке Кацбах. Даже среди его обычно сдержанного окружения раздались громкие одобрительные возгласы. На обратном пути в Теплиц Александр нагнал повозки с русскими ранеными солдатами. «Император подъезжал к ним, благодарил их, спрашивал о нуждах и называл своими сотоварищами». Следует отдать Александру I должное в том, что, хотя он никогда в полной мере не голодал вместе со своими солдатами и не делил с ними бивуаки, он часто рисковал своей жизнью на поле боя и нес на себе груз моральной ответственности, о котором немногие из них догадывались. До самой смерти Александр часто заводил разговор о двухдневном сражении под Кульмом. Со временем он стал очевидцем новых побед и свершений, «но Кульмское сражение было для него всегда любимым предметом воспоминания»[715].

Награды посыпались на головы не только генералов, но даже простых солдат — за исключением храбрых вояк дивизий Е. Вюртембергского и Б.Б. Гельфрейха, чьи огромные достижения и жертвы оказались в тени того внимания, которые было уделено свершениям лейб-гвардии. М.Б. Барклай де Толли получил орден Св. Георгия 1-й степени, высший военный знак отличия, которым за всю историю Российской империи были награждены всего тринадцать человек[716]. Барклай был более чем достоин этой награды за все, что он сделал для армии на посту военного министра и главнокомандующего. Однако никогда он не заслуживал этого менее чем в августе 1813 г., когда его действия часто отличались посредственностью. В этом отношении Барклай был довольно типичным представителем союзного командования периода Дрезденской операции.

Несомненно, союзникам сопутствовала исключительная удача. Мало побед в истории было одержано при наличии столь хаотичной и неэффективной структуры командования. Кампания не только могла окончиться катастрофой, но вся ее логика после начала отступления от Дрездена свидетельствовала о том, что именно это и должно было произойти. Союзники многим были обязаны удаче, хотя немаловажную роль сыграла также отвага и стойкость войск коалиции, что особенно справедливо в отношении русских в первых день сражения под Кульмом. Некоторые союзные генералы отличились удачными действиями. Клейст продемонстрировал истинное мужество, двигаясь в тыл Вандаму. А.П. Ермолов обнаружил блестящие навыки руководства войсками в первый день сражения под Кульмом, а Коллоредо хорошо проявил себя на второй день. Кроме того, Е. Вюртембергский выделяется на общем фоне как генерал, внесший наибольший вклад в достижение победы.

Однако важный вклад в конечный результат был также сделан самим Наполеоном и его генералами. В случае с Вандамом речь идет о его действиях скорее не в ходе сражения под Кульмом, а за три дня до этого, когда он позволил русским сдержать наступление своего гораздо более крупного корпуса и проскользнуть обратно в Богемию прямо у него под носом. Сен-Сира можно обвинить в том, что он упустил из виду корпус Клейста и тем самым позволил ему принять участие в сражении под Кульмом. Главным образом, однако, поражение произошло по вине Наполеона. Он отдал Вандаму ясный приказ наступать в Богемию и столь же ясно приказал Молодой гвардии оставаться на Теплицкой дороге, сразу за Пирной. Эти два приказа стали основными причинами уничтожения корпуса Вандама. Еще важнее потери одного корпуса было то, что в течение трех дней после Дрезденского сражения Наполеон мог уничтожить основные силы коалиции и закончить войну. Он не только не воспользовался этой возможностью, но и сам во многом способствовал тому, что возможная абсолютная победа обернулась очень чувствительным поражением.

Как обычно, Наполеон сохранял спокойствие перед лицом неудач. Кульм был не единственным ударом. Тогда же поступили известия о разгроме Макдональда на реке Кацбах 26 августа и о провале наступления маршала Удино на Берлин в результате неудачного столкновения с Северной армией Бернадота в сражении при Гросс-Беерене 23 августа.

Армия Бернадота состояла из трех «национальных» контингентов: шведского, русского и прусского. Самым малочисленным были шведы, а самым крупным контингентом — пруссаки. Промежуточное положение между ними занимал российский корпус Ф.Ф. Винцингероде, состоявший из 32 тыс. солдат и 120 пушек. В повествованиях о Северной армии всегда господствовала точка зрения прусской стороны. Пруссаки были не только самой многочисленной группировкой этой армии, но и сыграли решающую роль в двух сражениях, положивших конец попыткам Наполеона захватить Берлин, — при Гросс-Беерене 23 августа и при Денневице 6 сентября. В составе корпуса Винцингероде пехотой командовал граф М.С. Воронцов — выдающийся генерал, который за 1812–1814 гг. не раз отличался удачными действиями. Однако единственным случаем, когда у Воронцова и его войск не было шанса проявить себя с лучшей стороны, была осенняя кампания 1813 г. Напротив, роль прусских войск в сражениях, целью которых была защита столицы Пруссии, по понятным причинам стала частью прусско-немецкой мифологии.

То же самое можно сказать о ожесточенных стычках между Бернадотом и его прусскими подчиненными. Старшим офицером в армии Бернадота был Фридрих Вильгельм фон Бюлов.

В качестве подчиненного Бюлов являлся человеком, с которым было проще поладить, чем Йорком, но это не меняло кардинальным образом положение дел. Бюлов был умным, честным и хорошо образованным человеком, а также очень компетентным генералом; но при этом он был резким, прямым, самоуверенным человеком с неистовым темпераментом. Он мало времени уделял французам и практически не уделял его говорливому гасконскому перебежчику, который каким-то образом сумел взобраться на шведский престол и который, по мнению Бюлова, легко мог предать шведов, союзников, да и вообще любого, кто мог помешать его честолюбивым замыслам. Не улучшал отношения и тот факт, что после разгрома при Йене и Ауэрштедте в 1806 г. отряд Бюлова, по сути, сдался на милость корпуса Бернадота. По мнению одного нейтрального историка, прусский генерал никогда не забывал об этом унижении[717].

Бюлов и Бернадот придерживались различных взглядов относительно того, как следовало наилучшим образом вести войну. Будучи предоставлен самому себе, Бернадот организовал бы отступление с боем в направлении своих баз на Балтийском побережье в случае наступления Наполеона, в скором начале которого он был убежден. Он был осторожен, робок и испытывал благоговейный трепет перед гением Наполеона. Бюлов, гораздо более уверенный в себе и решительный человек, не просто задался целью отстоять Берлин, но хотел атаковать угрожавшие городу французские войска и держать их на максимальном удалении от столицы. Как это часто случалась между отдельными участниками коалиции в 1812–1814 гг., различия во взглядах относительно стратегии вскоре обрели политическое звучание и стали рассматриваться как предательство по отношению к общему делу. События, имевшие место в Гамбурге весной 1813 г., подтвердили подозрения прусских военачальников в том, что Бернадот не ставит перед собой задачи освободить Германию, а на его действиях могли даже сказываться его мечты, в которых он сменял Наполеона на французском престоле. Именно в этом свете вскоре стала рассматриваться осторожность главнокомандующего, проявленная в ходе осенней кампании 1813 г.[718]

Некоторые русские придерживались столь же скептического мнения на счет Бернадота. 3 сентября представитель Александра I в штабе Блюхера отправил П.М. Волконскому послание, в котором протестовал против бездеятельности Бернадота. Как это обычно бывало, подобные письма Волконскому на самом деле предназначались для Александра, тогда как Волконский всего лишь выполнял роль своего рода фильтра. Барон Ф.В. Тейль ван Сераскеркен писал, что «шведский крон-принц за девять дней, т. е. с 23 августа, не сдвинулся вперед ни на шаг, хотя, согласно общему плану боевых действий, именно это время было отведено для решительного наступления»[719].

Главным представителем российского императора в штабе Бернадота был К.О. Поццо ди Борго. Согласно инструкция, данным ему Александром I, Поццо должен был удостовериться в том, что Бернадот использовал свою армию для общего дела, а не исключительно в интересах Швеции, не говоря уже о практическом воплощении тех надежд, которые Бернадот мог питать относительно своего будущего в политике Франции. До тех пор пока последние оставались лишь радужными мечтаниями, им можно было потакать, равно как и законным притязаниям Швеции на присоединение Норвегии после войны. Однако Поццо ди Борго был предупрежден о том, что ему следует очень внимательно следить за Бернадотом и объединиться с сэром Чарльзом Стюартом, английским представителем в штабе крон-принца. Александр I говорил Поццо, что в данном случае российские и британские интересы совпадают: России и Англии предстояло удостовериться в том, что Бернадот использует все вверенные ему войска в интересах коалиции и не стесняет их действия, равно как и не задействует их во второстепенных или выгодных для одной Швеции операциях. К.О. Поццо ди Борго идеально подходил для выполнения этого задания. К 1812 г. значительную часть окружения Александра I представляла группа иностранцев, являвшихся закоренелыми антибонапартистами. Самым известным среди них был барон Г.Ф. К. Штейн, одной из ключевых фигур также являлся Ф.Ф. Винцингероде. К.О. Поццо ди Борго больше чем кто бы то ни было имел основания быть антибонапартистом: корсиканец по происхождению, он являлся противником французской и корсиканской политики Наполеона с 1793 г. Поццо был как раз той ищейкой, которую было необходимо напустить на человека, подобного Жану-Батисту Бернадоту: ветерана, участвовавшего в политической жизни Франции еще во времена революции, и бывшего республиканца. Не удивительно, что как сэр Чарльз Стюарт, так и барон Штейн были высокого мнения о Поццо[720].

Русские войска в армии Бернадота, напротив, симпатизировали крон-принцу, и он отвечал им взаимностью. Бернадот очень тактично намекал пруссакам и шведам, что им следует равняться на своих прославленных русских собратьев по оружию. Его штаб всегда охраняли русские войска, с которыми он хорошо обходился, следя за тем, чтобы они были сыты и получали свою порцию водки. Он прилагал много усилий к тому, чтобы его солдаты — всегда, когда это было возможно, — располагались в домах и разбивали бивуаки только в случае крайней необходимости. Русские солдаты ценили внимательное отношение Бернадота, и им скорее нравились его гасконский темперамент и эксцентричность. Бернадот также был учтив и пользовался популярностью в среде старших российских офицеров. В.И. Левенштерн писал в своих мемуарах, что Бернадот осенью 1813 г. провел образцовую кампанию, несмотря на всю сложность положения, в котором он оказался под стенами Берлина. Что касается А.И. Чернышева, командовавшего российскими «летучими отрядами», и М.С. Воронцова, то они по-прежнему испытывали раздражение по отношению к Ф.Ф. Винцингероде, которого они справедливо рассматривали как третьесортного генерала, сильно уступавшего им самим[721].

Сам Винцингероде докладывал Александру I о нерасторопности офицеров главного штаба Бернадота. Как практически все наблюдатели, он жаловался на то, что крон-принц после сражения при Гросс-Беерене «действует очень осторожно» и не смог воспользоваться плодами победы, одержанной войсками коалиции. В целом, однако, Винцингероде, похоже, поддерживал добрые отношения с Бернадотом. Подобно своему главнокомандующему он вовсе не горел желанием сломя голову бросаться в логово Наполеона. Кроме того, у Винцингероде имелись личные претензии по отношению к пруссакам, прежде всего потому, что они не сумели оказать его войскам должной поддержки, как то было предусмотрено русско-прусской конвенцией. Впервые жалобы Винцингероде на этот счет появились в июле и не прекращались в течение всей кампании. В одном из своих ранних писем он, например, сетует, что не только его собственный корпус, но даже русские батареи, отданные пруссакам во временное пользование с целью восполнить у них нехватку артиллерии, существовали впроголодь[722].

Перед лицом неадекватного снабжения своих войск со стороны Пруссии, русские прибегли к традиционному средству, усилив нажим на поляков. В первую неделю августа М.Б. Барклай де Толли отдал приказ о проведении новых крупных реквизиций в Польше, целью которых было изъять у населения новый урожай и направить его прежде всего на продовольственное обеспечение российских войск в составе Силезской армии. Сбору подлежало большое количество муки для солдат и овса для лошадей, а также 295 тыс. литров водки. Прусские власти обратились к Барклаю с просьбой передать некоторое количество указанного продовольствия для снабжения воинов и лошадей Ф.Ф. Винцингероде и тем облегчить положение населения, проживавшего в окрестностях Берлина. Неделю спустя Барклай издал приказ о проведении новых реквизиций, и часть полученного в результате продовольствия была отправлена Винцингероде. Сюда входило 500 тыс. кг крупы для солдатской каши, 87 тыс. литров водки и 524 тыс. кг мяса[723].

Как только 10 августа истек срок перемирия, Винцингероде приказал своим диверсионным и разведывательным группам обогнуть западный фланг армии Удино и выйти ему в тыл. Слухи о том, что сам Наполеон движется в направлении ставки Удино только утвердили российского военачальника в мысли, что он может взять в плен французского императора. В.И. Левенштерну было поручено командование казачьим отрядом, он получил задание вернуться с Наполеоном. Двигаясь в южном направлении с целью выхода в тыл Удино, казаки Левенштерна быстро разграбили богатое поместье, попавшееся им на пути. Записи Левенштерна свидетельствуют о том, что он дал каждому из них по сотне плетей и понизил в звании командовавшего ими урядника, но не смог вернуть большую часть награбленного, поскольку казаки сумели все очень хорошо спрятать. Разведчики Левенштерна вскоре выяснили, что Наполеон находится далеко в Силезии. Гораздо ближе располагалась слабо охраняемая казна Удино, в погоню за которой бросился ликующий Левенштерн. В характере российского полковника было что-то разбойничье. Находясь до войны в Петербурге, он часто выигрывал, а еще чаще проигрывал крупные суммы денег в карты. Во время войны он проявлял большую отвагу и инициативу в бою, а в свободное время соблазнял всех женщин, встречавшихся ему по пути от Вильно до Парижа. При всем при этом он был своего рода благородным разбойником. Хотя он помнил, что военнопленные являются большой обузой для диверсионного отряда, он всегда брал их с собой и презирал А.С. Фигнера за то, что тот убивал своих французских пленников.

В переводе на русские деньги в казне Удино находилось 2,4 млн. бумажных рублей. В.И. Левенштерн в своих воспоминаниях настаивает на том, что, согласно российскому военному обычаю, казна принадлежала лично ему, так как он захватил ее со шпагой в руках. Доставить ее в целости и сохранности в расположение русских частей было довольно проблематично. Судя по мемуарам Левенштерна, уйти от французов было проще, чем отбиться от «союзников», желавших поживиться его добычей. Непосредственная угроза исходила от его собственных казаков. Российский военный обычай, возможно, и делал (а возможно, и нет) Левенштерна законным обладателем этой добычи, однако казачьи обычаи были более демократичными. Казаки были потомками профессиональных грабителей, которые традиционно делили награбленное добро поровну, выделяя дополнительную часть своему командиру. Никто не удосужился приспособить эту традицию к условиям службы российскому императору. Во избежание недоразумений Левенштерн выдал каждому казаку по 100 серебряных франков и пообещал выдать еще столько же, когда они доставят добычу в Берлин. Следующим удачным шагом Левенштерна было то, что он сумел перехитрить и уйти от преследования находившегося поблизости казачьего диверсионного отряда под началом полковника В.А. Пренделя, который счел себя обязанным помочь Левенштерну уберечь его добычу от французов.

Возвратившись затем в Берлин, В.И. Левенштерн столкнулся с самым опасным противником в лице свирепого военного губернатора города генерала А.В. Лестока. В то время, когда Пруссия отчаянно нуждалась в деньгах, Лесток не видел оснований закрывать глаза на то, что у него под носом процветало пиратство, к тому же свободное от налогов. Поэтому между Левенштерном и Лестоком началась своеобразная игра в прятки на территории Берлина, в ходе которой губернатор пытался обнаружить телеги Левенштерна вместе с их содержимым. Когда же ему удалось их найти, Левенштерн уже успел спрятать свою добычу в безопасном месте. Левенштерн потратил некоторую сумму денег, чтобы нейтрализовать возможные угрозы для добытых им сокровищ. В своих мемуарах он писал, что на каждом углу ему встречались старые знакомые, и что он «был искренне рад быть полезным для своих друзей». В числе старинных друзей оказался князь С.Г. Волконский, а также дежурный генерал Ф.Ф. Винцингероде. Он вспоминал, что количество иностранной монеты, добытое В.И. Левенштерном, было столь велико, что курс прусского талера упал во всем Берлине. Из мемуаров Левенштерна следует, что в прусской столице у владельцев лучших борделей и торговцев шампанским дела пошли на подъем[724].

Тем временем Наполеон готовил свой первый из двух штурмов Берлина, поручив его непосредственную организацию Удино. Одержимость Наполеона идеей взятия Берлина была на руку коалиции. Если бы французский император просто закрыл глаза на армию Бернадота, он мог передвинуть крупные силы своей армии куда-нибудь еще. Скорее всего Бернадот не пошел бы в решительное наступление. Вместо этого он бы начал осаду Виттенберга, поскольку твердо решил удерживать укрепленную переправу через Эльбу до того, как переправиться через реку и подвергнуть себя неожиданному контрудару со стороны своего бывшего хозяина. Наполеон не только приказал сначала Удино, а затем и Нею идти на Берлин, но также выделил им слишком мало солдат, причем плохо обученных, для выполнения порученного им задания. Он поступил так отчасти потому, что презирал прусскую пехоту и не принимал в расчет ее потенциальные возможности на поле боя.

Удино неумело провел свое наступление и 23 августа потерпел поражение при Гросс-Беерене от корпуса Бюлова. 27 августа, в тот самый день, когда союзники начали отступление от Дрездена, мощная дивизия под командованием генерала Жирара, шедшая от Виттенберга на подмогу Удино, была разгромлена при Хагельберге. Русские не принимали участия в сражении при Гросс-Беерене, за одним важным исключением в виде российских батарей, постоянно находившихся при корпусе Ф.В. Бюлова для восполнения нехватки артиллерии у прусских войск. Корпус Ф.Ф. Винцингероде стоял на правом краю линии коалиции, прикрывая путь на Берлин, тогда как Удино попытался прорваться по левому краю. Сражение кончилось еще до того, как русские успели вмешаться. Французский военачальник наступал таким образом, что его колонны находились на значительном удалении одна от другой и были не в состоянии оказать друг другу поддержку. Поэтому двух прусских корпусов Бюлова и Тауэнцина было более чем достаточно для того, чтобы справиться с Удино без помощи русских. При Хагельберге, однако, А.И. Чернышев привел противника в замешательство, неожиданно атаковав его — посреди сражения — с тыла его казачьими отрядами, и тем самым внес весомый вклад в победу[725].

Во второй раз французов на Берлин повел маршал Ней. Он был разбит в сражении при Деневице 6 сентября. Французы снова вели наступление по левому краю позиций союзников, где находились прусские войска под началом Бюлова и Тауэнцина. На этот раз, как и при Гросс-Беерене, корпус Винцингероде располагался на правом краю позиции союзников, и лишь часть его кавалерии и артиллерии приняла участие в сражении. Но даже они вступили в бой лишь под конец сражения. В этом не было вины русских. Выбор позиции и все передвижения происходили в соответствии с приказами Бернадота. Однако действия крон-принца с самого начала подверглись суровой критике, в первую очередь, разумеется, со стороны историков, следующих в русле прусско-немецкой национально-освободительной мысли. С другой стороны, у Бернадота также имеется большое число сторонников, включая, возможно, историка, написавшего лучшие работы об этой кампании: речь идет о полковнике и военном историке прусского генерального штаба Рудольфе фон Фридрихе[726].

Противники Бернадота утверждают, что он шел на выручку пруссакам слишком медленно, оставил им всю грязную работу, а затем приписал успех лично себе, а также шведским и русским войскам. Сторонники Бернадота, напротив, заявляют, что у него не было иного выбора, кроме как построить свои войска широким фронтом, чтобы прикрыть все возможные пути наступления на Берлин, и что как только он обнаружил, что Ней движется в сторону Бюлова, то поспешил на выручку пруссакам настолько быстро, насколько было возможно. Сторонники Бернадота подчеркивают важный вклад в победу русской кавалерии и артиллерии на заключительном этапе сражения. Они также утверждают, что, даже если бы Бюлов тогда был вынужден отойти, к тому времени измотанный противник в случае наступления просто-напросто оказался бы в тисках между русскими и шведскими войсками.

Никто не отрицает, что прусские войска очень храбро дрались в течение нескольких часов. Сам Бюлов направлял действия своих солдат, делая это умело, спокойно и правильно подгадывая нужный момент. Полки ландвера проявили себя гораздо лучше, чем подразделения ополчения в составе корпуса Клейста в сражении под Кульмом за неделю до этого. Также бесспорным является тот факт, что если храбрость и стойкость пруссаков в значительной мере обеспечили победу в сражении при Денневице, то французские военачальники сами в немалой степени поспособствовали своему поражению. Хотя по идее пруссаки должны были оказаться в сильном меньшинстве, на деле Ней так и не сумел ввести в бой все три корпуса, бывшие под его командованием. Нечто подобное уже случалось ранее. Сам Ней находился в северной части поля боя. Он был полностью поглощен тем, что происходило вокруг него, и утратил общий контроль над ситуацией, призвав к себе на подмогу весь корпус Удино и тем самым обрекая на поражение саксонский корпус Рейнье, находившийся в южной части поля боя. Удино, глубоко оскорбленный тем, что его отстранили от общего командования, был рад посодействовать поражению своего преемника, слепо подчинившись глупым приказам. Бюлов воспользовался тем, что Удино отошел на север, и начал контрнаступление против саксонцев Рейнье. Вскоре после этого русская кавалерия и конная артиллерия ударили по открытому левому флангу Рейнье, превратив его поражение в беспорядочное бегство. И.П. Липранди писал, что ведение сосредоточенного артиллерийского огня по дрогнувшим саксонцам стало эпизодом, в котором российская артиллерия действовала самым профессиональным на его памяти образом за весь период войны[727].

Историк Санкт-Петербургского драгунского полка — одного из тех российских кавалерийских подразделений, которые атаковали левый фланг французов под конец сражения, — писал, что русская кавалерия сыграла решающую роль, так как спасла от поражения измотанную прусскую пехоту, рассредоточила французскую артиллерию, обратила в бегство неприятельскую пехоту и затем уничтожила часть французских арьергардов. Генерал Каменский, написавший эту историю, сетовал, что иностранцы всегда оставляли без внимания вклад России в победу, хотя на самом деле его анализ сражения не сильно отличается от того, что был проделан Рудольфом фон Фридрихом. С.Г. Волконский был столь же пристрастным патриотом, что и любой прусский историк, писавший о сражении при Денневице. В своих мемуарах он писал (что, разумеется, является нелепостью), что «вся честь» той победы принадлежала «распоряжению Бернадота и смелому действию русской и шведской артиллерии и атаке кавалерии русской». Похожая, хотя и менее ожесточенная полемика, являвшаяся практически неизбежным атрибутом боевых действий коалиции, развернулась вокруг роли прусских войск в битве при Ватерлоо. Следует, однако, сказать, что при Ватерлоо прусской армии пришлось сражаться гораздо более отчаянно, чем русским при Денневице, как это стало ясно из российской официальной истории. Единственным, в чем были согласны прусские и русские исследователи, вывод, что Бернадот не сумел достаточно решительно преследовать отступавшую армию Нея, тогда как мощное преследование вполне могло бы ее уничтожить[728].

Но и без того армия Нея получила серьезный урон. По подсчетам русских, французы потеряли до 18 тыс. человек, включая более 13 тыс. военнопленных. Тот факт, что последние были большей частью взяты в ходе преследования русской кавалерией бегущих французов, действительно кое-что говорит о вкладе русских в победу. В целом за первые месяцы войны Наполеон потерял 100 тыс. человек и более 200 пушек. Союзники лишились едва 50 орудий и не более 85 тыс. солдат. Ряды союзных войск пополнялись за счет прибывавших подкреплений. В начале октября к моменту наступления на Лейпциг Шварценберг заменил всех австрийцев, павших под Дрезденом, и свежие новобранцы в основном были лучше обучены, чем те, что имелись в распоряжении Меско в августе. Ряды российских войск пополнялись за счет прибывавших дополнительных резервов и солдат, возвращавшихся из госпиталей. Кроме того, к ним присоединились около 60 тыс. солдат Польской армии Л.Л. Беннигсена. Правда, пехота Беннигсена почти наполовину состояла из ополченцев графа П.А. Толстого, которые могли быть действительно полезны лишь при осадах, но остальная часть пехоты Беннигсена, равно как и вся кавалерия и артиллерия, являлись хорошими войсками[729].

ЛЕЙПЦИГСКОЕ СРАЖЕНИЕ

Сражение при Денневице положило конец первому этапу осенней кампании. До конца сентября 1813 г. наблюдалось затишье. Второй и решающий этап кампании стартовал в начале октября, высшей его точкой стало Лейпцигское сражение. Наполеон был бы не прочь найти выход из тупика еще в сентябре и в свойственной ему манере навязать свою линию поведения противнику. Однако стратегическое положение французской армии и, что важнее всего, понесенные ею потери делали это невозможным. В начале осенней кампании Наполеон надеялся нанести коалиции решающий удар силами своей гвардии и резервов, направившись вместе с ними на север для нападения на Берлин. Теперь этот шаг был немыслим: Наполеон не мог задействовать войска, державшие под контролем Г.Л. Блюхера и К.Ф. Шварценберга. Вместо этого он привел в некоторый порядок армию Макдональда и предпринял попытку атаковать Блюхера, однако последний отступил и спровоцировал раззадоренного Наполеона на преследование своих сил на территории Саксонии и Силезии, в результате перед армией Шварценберга открывалась возможность начать наступление на Дрезден.

В середине сентября Наполеон двинулся на юг по Теплицкой дороге и поднялся в Рудные горы с целью разгромить основные силы коалиции. Однако преследование мощной армии Шварценберга и попытки навязать ей сражение в Богемии едва ли могли увенчаться успехом. Шварценберг мог найти множество надежных оборонительных позиций. В то же время коммуникации Наполеона становились уязвимыми для атак кишащей повсюду кавалерии союзников, а Блюхер и даже, возможно, Бернадот оказывались у ворот Дрездена и опустошали базы Наполеона в Саксонии. К этому времени, если бы он только не принял решение покинуть центральную Германию, единственно возможным вариантом для Наполеона было дождаться вторжения армий коалиции в Саксонию и затем попытаться воспользоваться их ошибками.

Инициатива была в руках союзников. Однако ни о каком вторжении в Саксонию не могло идти речи до тех пор, пока Богемская армия не проделает обратный путь через Рудные горы. Шварценберг пока не горел желанием снова предпринимать подобную попытку. Отчасти потому, что ему нужно было время для того, чтобы дождаться подхода резервов и обучить австрийские войска, которым предстояло заполнить бреши, образовавшиеся в войсках Шварценберга после сражения при Дрездене. В ходе беспорядочного отступления через горы в конце августа было потеряно много телег, провианта и боеприпасов. Все это также требовало пополнения прежде чем решиться на реализацию плана дальнейшего наступления. Многие лошади лишились подков, передвигаясь по покрытым грязью каменистым горным дорогам и главным образом во время крутого спуска в Теплицкую долину. В сентябре 1813 г. подковы на территории Богемии имелись в очень ограниченном количестве, и их приходилось завозить из других мест.

В целом снабжение союзных армий в северной Богемии было делом сложным и вызывало много разногласий между австрийскими, русскими и прусскими войсками. Австрийцы обвиняли русских в мародерстве. Русские отвечали, что их войскам приходится самостоятельно добывать себе пищу, поскольку у австрийцев не получалось их прокормить, хотя они были обязаны это делать в соответствии с соглашением, которое было заключено между двумя государствами и гарантировало обеспечение российских войск всем необходимым на период их пребывания на австрийской территории. Впоследствии Е.Ф. Канкрин заявлял, что австро-русский договор, по сути, не имел изъянов: единственной и гораздо более дорогостоящей альтернативой было воспользоваться услугами частных поставщиков. Но австрийцы не смогли должным образом соблюсти условия соглашения. Частично проблема продовольственного снабжения могла быть решена за счет перемещения кавалерии в центральные районы Богемии, где имелось достаточно фуража, — до тех пор, пока союзники не будут готовы возобновить наступление[730].

Операции союзников откладывались также по стратегическим соображениям. Катастрофа, чуть было не постигшая коалицию в конце августа, утвердила австрийцев в мысли, что наступать по дорогам, ведущим через Рудные горы, очень опасно. Она также послужила достаточным оправданием для беспокойства австрийцев по поводу того, что Наполеон воспользуется их наступлением через Рудные горы и нанесет удар по их правому флангу и тылу в Богемии. Шварценберг не стал бы двигаться вперед, пока не убедился в том, что защищен от подобной угрозы. Суть проблемы была довольно хорошо изложена в записке, представленной генералом А.А. Жомини 3 сентября. Основные силы армии должны были вторгнуться в Саксонию, имея при себе по крайней мере 170 тыс. человек, из которых 20 тыс. следовало оставить для охраны Дрездена. Не представлялось возможным одновременно с этим отправить достаточное количество войск для охраны линии, пролегавшей вдоль Эльбы к югу от Дрездена, чтобы противостоять тому удару, который Наполеон задумал, а Вандам попытался реализовать в августе 1813 г. Решение, предлагавшееся Жомини, пришлось по вкусу Шварценбергу и получило одобрение монархов: армия Блюхера должна двинуться в Богемию, в ходе наступления через Рудные горы прикрывая правый фланг основных сил армии. Если бы исходившая от Наполеона угроза не материализовалась, Силезская армия затем могла бы самостоятельно присоединиться к вторжению в Саксонию, пройдя по Теплицкой дороге до Дрездена и далее[731].

Победа при Денневице и прибытие подкреплений для Богемской армии вызвали изменения в количестве войск, предусмотренном планом Жомини, при сохранении главной стратегической задачи. Совсем не удивительно, что Блюхер вовсе не желал терять независимость и становиться простым придатком неуклюжей армии Шварценберга. Он писал Кнезебеку следующее: «…во имя общего блага оградите меня от присоединения к основным силам армии; чего может добиться столь крупное скопление людей на подобного рода местности?» Другое письмо от 11 сентября, отправленное Блюхером и составленное Гнеизенау, предназначалось непосредственно для Александра I и касалось вопроса о том, какое влияние окажет на Бернадота отход от него Блюхера в направлении Богемии: «Сражение 6-го сентября, несомненно, изменило положение на театре военных действий, и крон-принц шведский, вероятно, тотчас и вполне обоснованно впал бы в бездеятельность, если бы заметил, что Силезская армия удаляется от него на очень значительное расстояние»[732].

При обсуждении столь деликатных вопросов требовалась осторожность. Вместе с этим письмом Блюхер отправил превосходного штабного офицера, майора И.Я. О.А. Рюле фон Лилиенберга, который должен был в устной форме сообщить взгляды Блюхера Александру I и Фридриху-Вильгельму III. Лилиенберг сделал особенный акцент на мнении Блюхера и Гнеизенау, которые полагали, что «до тех пор пока крон-принц оперирует собственными силами на отдельным театре военных действий, мы не можем ожидать от него активных действий, учитывая его политические взгляды». Письма в сочетании с устными призывами убедили монархов и оказали решающее влияние на будущий ход кампании. Блюхеру было позволено и в дальнейшем действовать самостоятельно и поручено составить план переправы через Эльбу и соединения с Бернадотом. В одном из писем К.В. Нессельроде просил К.О. Поццо ди Борго присматривать за крон-принцем в ходе предстоящей военной операции. Тем временем Польской армии Л.Л. Беннигсена предстояло изменить направление своего движения по территории Силезии и отправиться на юг в Богемию, чтобы прикрыть правый фланг и тыл К.Ф. Шварценберга[733].

13 сентября Александр I отправил Г.Л. Блюхеру письмо, в котором сообщал, что к нему направляется генерал К.Ф. Кнезебек с инструкциями, предоставлявшими Блюхеру широкую свободу действий при составлении плана предстоящей операции. В тот же день император приказал Л.Л. Беннигсену отправляться в Богемию. Александр просто сказал Беннигсену, что, по его мнению, изменить направление движения Блюхера будет сложно и наметил для командующего Польской армией маршруты, по которым тому предстояло следовать на территории Богемии. Александр I заметил, что выдвигаться нужно без промедления, и что Л.Л. Беннигсен обязан направлять ему ежедневные рапорты. Беннигсен получил приказ Александра в Гайнау 17 сентября. Он немедленно расшевелил своих корпусных командиров, дав ополчению графа П.А. Толстого всего один день на отдых в Лигнице и распорядился, чтобы генералы не брали с собой подразделения, непригодные к строевой службе. Однако, чтобы добраться до Богемии, войскам Л.Л. Беннигсена требовалось по меньшей мере две недели, — учитывая плохое состояние дорог, опустошенность территорий, по которым им предстояло пройти, и ужасные погодные условия. Впоследствии Беннигсен сообщал обо всех этих проблемах Александру I в своих ежедневных рапортах, добавляя при этом, что австрийское интендантство на этот раз поработало на славу, и русские войска не голодали[734].

Пока войска Л.Л. Беннигсена находились на марше, большая часть сил коалиции отдыхала. Военные операции во многом свелись к действиям легких боевых подразделений, которые действовали в тылу у Наполеона и наносили большой урон системе снабжения его армии. Как к востоку, так и к западу от Лейпцига русская, прусская и австрийская легкая кавалерия и казаки вынудили Наполеона выделить крупные силы для сопровождения обозов. Но даже это не гарантировало им безопасности. 11 сентября французский обоз, двигавшийся к западу от Лейпцига в сопровождении эскорта из 4 тыс. пехотинцев и 1,5 тыс. кавалеристов, был разбит силами коалиции. Александр I приказал Г.Л. Блюхеру выделить для него шесть казачьих полков, которые император хотел забросить в тыл неприятельских линий в Саксонии. Через П.М. Волконского Александр передал М.И. Платову просьбу встать во главе этих полков, причем просьба была изложена в письме в исключительно вежливой форме, подобно тому, как это делалось в те времена, когда атаман донских казаков действительно был автономным властителем. М.И. Платов взялся за это дело и оправдал доверие Александра I. 28 сентября близ Пеннинга вместе с другими отрядами легкой кавалерии коалиции он разгромил 2-ю гвардейскую кавалерийскую дивизию генерала Ш. Лефевра-Денуэтта, которого Наполеон отправил в тыл разобраться с партизанскими отрядами коалиции[735].

Еще более захватывающими были операции российской легкой кавалерии в составе Северной армии под командованием А.И. Чернышева. Чернышев писал, что добился от Бернадота разрешения в течение десяти дней действовать в тылу неприятельских линий к западу от Эльбы в соответствии со своими планами и по собственной инициативе. Его отряд состоял из пяти казачьих полков, шести слабых эскадронов регулярной кавалерии и четырех пушек. Переправляясь через Эльбу в ночь на 14 сентября, Чернышев принял решение отправиться на запад к Касселю, столице марионеточного королевства Вестфалия, принадлежавшего Жерому Бонапарту. В дневнике Чернышева говорится, что он выбрал именно эту цель, а не Лейпциг потому, что группировавшиеся вокруг него силы французов были слишком многочисленны и хорошо подготовлены. Чернышев утверждал, что успешная атака на Кассель может разжечь восстание в прилегавших к нему районах.

Он выдвинулся быстро и тайно, за один день пройдя 85 км, и напал на Кассель ранним утром 29 сентября. Комбинация неожиданности, отваги, блефа и осведомленности французов о своей сильной непопулярности среди местного населения привела к тому, что король Жером Бонапарт бежал, его столица пала, а нападавшим достались крупные арсеналы и военная добыча в размере 79 тыс. талеров. А.И. Чернышев не был пиратом: он раздал 15 тыс. талеров своим бойцам, а остальное (перед тем как покинуть город) отправил Ф.Ф. Винцингероде. В его дневнике говорится, что, если бы он обнаружил в городе достаточное количество оружия, то вооружил бы добровольцев из числа гражданского населения и попытался удержаться в Касселе до подхода основных сил. Рейд А.И. Чернышева был эффектной операцией, а отвага и лидерские качества его организатора снова оказались на виду. С другой стороны, в отличие от предыдущих операций, когда его рейды имели важное стратегическое значение, не вполне понятно, что дало союзникам временное овладение Касселем в осеннюю кампанию 1813 г. Что действительно было важно с точки зрения ослабления позиций Наполеона в Западной Германии, так это секретные переговоры, которые К.В.Л. Меттерних вел с государствами Рейнского союза и которые должны были вот-вот окончиться присоединением Баварии к коалиции. Однако самым существенным было то, что совсем скоро должно произойти Лейпцигское сражение, которому предстояло решить судьбу Германии, а возможно, и всей Европы. В отличие от М.И. Платова и других командиров партизанских отрядов в Саксонии, А.И. Чернышев не ослабил основные силы наполеоновской армии, оттянув на себя часть французских войск или нарушив их снабжение. На этот раз он стал главным действующим лицом блестящей, но в значительной мере второстепенной по своему значению операции[736].

Тем временем армия Л.Л. Беннигсена двигалась в сторону Богемии. В ее рядах находился молодой офицер ополчения по имени Андрей Раевский. Так как Раевский был ополченцем, его взгляд несколько отличался от того, что писали офицеры регулярных войск. В его мемуарах воспевается самопожертвование дворян, которые добровольно оставили свой дом и семьи, зачастую не успев насладиться мирной жизнью после многих лет служения государству. Преисполненный чувства гордости от того, что сливки местного дворянства приносят себя в жертву ради любви к родине, Раевский ни слова не говорит об ополченцах-крестьянах, находившихся под их командованием. В этом отношении можно отметить яркий контраст между мемуарами Раевского и дневником Александра Чичерина, в котором содержатся проникнутые нежностью и гуманным отношением замечания в адрес рядовых лейб-гвардии Семеновского полка.

Мемуары Раевского по большей части представляют собой типичный образец того, что писали русские офицеры, прошедшие долгий путь через Польшу и Силезию в Богемию. Он противопоставлял запустение и нищету, царившие в Польше, богатству и опрятности жителей Силезии. Поляки были не только беднее и менее опрятны, но и гораздо более скупы и менее приветливы, чем немцы по отношению к российской армии. Как и многие люди его круга, Раевский упивался чувством могущества, авторитета и великодушия России. Он гордился тем, что русские не просто одержали победу над Наполеоном, но и освобождали Европу от его ига. В некотором роде эти мемуары представляют собой и литературное произведение с рассказом о путешествиях. Так, например, он вспоминал, что при Лейтмеритце ополчение наткнулось на обоз основных сил российской армии: «Длинный ряд повозок, бесчисленное множество лошадей, повсюду дымящиеся огни, Башкиры и Калмыки, которые толпятся вокруг оных, привели мне на память дикие племена, кочующие в степях Урала и на берегах бурного Енисея»[737].

При Лейтмеритце Л.Л. Беннигсен получил от Александра I приказы, касавшиеся грядущей кампании. Главная его задача состояла в том, чтобы защитить базы и коммуникации основной армии коалиции в Богемии. В случае вторжения Наполеона в данный регион, Беннигсен должен был отступить и занять прочные оборонительные позиции за рекой Эгер. Если же французы, напротив, двинули бы свои против основной армии коалиции, Л.Л. Беннигсену следовало двигаться по Теплицкой дороге в тыл неприятеля. 30 сентября войска генерала Д.С. Дохтурова прибыли в Теплицкую долину и начали занимать бывшие бивуаки Богемской армии. Лейпцигская операция должна была вот-вот стартовать[738].

Авангард К.Ф. Шварценберга начал движение в северном направлении 27 сентября. В этом случае Богемская армия могла воспользоваться лишь одной из двух дорог, ведущих через Рудные горы, той, что шла от Коммотау через Хемниц на Лейпциг. Это неизбежно снижало скорость ее передвижения. К.Ф. Шварценберг и М.Б. Барклай де Толли прекрасно понимали, что армия оказывалась уязвимой для внезапного нападения Наполеона со стороны гор. Поскольку большое количество легкой кавалерии было включено в состав диверсионных отрядов, действовавших в окрестностях Лейпцига, проведение разведывательных операций представлялось затруднительным. Витгенштейн и Кленау командовали двумя главными корпусами коалиции: в первом из них не было казаков, а во второй входило всего 1200 легких кавалеристов. Несмотря на опасения М.Б. Барклая по поводу снабжения, земли, лежавшие между Хемницем и Альтенбергом, ни разу не подвергались разорению, так что провиант и фураж имелись здесь в изобилии. К.Ф. Шварценберг наступал со стороны Рудных гор, имея при себе 160 тыс. человек. Ему противостояли всего 40 тыс. французов под командованием И. Мюрата. Однако перемещения союзников происходили так медленно и несогласованно, что Мюрат легко мог замедлить их наступление и даже одержать ряд незначительных побед в ходе небольших стычек. Давление, которое испытывал на себе Мюрат, было столь слабым, что он полагал, будто имеет дело лишь с частью Богемской армии, а сам Шварценберг с основными силами намеревается идти на Дрезден. Подготовленные в подобном ключе рапорты Мюрата сбили Наполеона с толку, однако основным следствием предупреждения о якобы готовившемся наступлении Шварценберга стало то, что Наполеон мог со спокойным сердцем двинуть против Блюхера и Бернадота большую часть своей армии[739].

Армия Блюхера оправилась на север для соединения с Бернадо-том 29 сентября. 3 октября вверенные командованию Блюхера российские понтонные роты переправили его пруссаков через Эльбу в районе Вартенбурга. Французские силы при Вартенбурге, находившиеся в численном меньшинстве, удерживали весьма прочные позиции, которые очень отважно штурмовала пехота Йорка. Тем временем Бернадот, выполняя свое обещание, переправился через Эльбу для соединения с Силезской армией: все три его корпуса форсировали реку 4 октября при Росслау и Акене. У Винцингероде имелся приказ от Бернадота, согласно которому он должен ударить Нею в тыл в том случае, если бы французы пошли в наступление против Блюхера. Силезская армия направлялась на запад в сторону Дюбена: впереди шел Йорк, за ним следовал Ланжерон, а замыкал шествие корпус Остен-Сакена. Оставив свои базы к востоку от Эльбы, солдаты Ланжерона уже принимались воровать еду в сельской местности, а некоторые из них начинали испытывать голод. Поручик Радожицкий сетовал, что идти вслед за пруссаками всегда было неприятно, так как они раздевали местное население догола, обращаясь с саксонскими крестьянами гораздо хуже, чем русские с поляками, когда ранее в том же году шли через герцогство Варшавское[740].

Из соображений собственной безопасности и для успешного проведения кампании Силезской и Северной армии приходилось действовать согласованно. На практике ни Бернадот, ни Блюхер не могли отдавать приказы командирам другой армии: им приходилось согласовывать стратегию. Учитывая энергичность Блюхера и осторожность Бернадота это неизбежно было сопряжено с определенными трудностями. Цель Блюхера состояла в том, чтобы соединиться с Шварценбергом близ Лейпцига, ведя за собой Бернадота и тем самым объединяя все три армии коалиции для решающей битвы против Наполеона. В принципе Бернадот не противился этой стратегии. В случае выдвижения Наполеона на Лейпциг с целью столкновения со Шварценбергом, он был полон решимости зайти французам в тыл, как то было предусмотрено Трахенбергским планом. Однако Бернадот вполне резонно опасался, что если он сам и Блюхер двинутся на Лейпциг до подхода Богемской армии, то попадут под удар всех сил наполеоновской армии. По меньшей мере они должны были быть в курсе местоположения Шварценберга и перемещений Наполеона, прежде чем идти на столь рискованный шаг. Кроме того, Бернадот полагал, что Наполеон вполне мог сделать ставку на медлительность Шварценберга и лично отправиться на север для того, чтобы уничтожить две другие армии союзников до того, как в дело успеет вмешаться Богемская армия. В своем прогнозе Бернадот был совершенно прав, а его осторожность абсолютно обоснованной.

Когда началась Лейпцигская операция, Наполеон находился в Дрездене. С самого начала ему было трудно уследить за перемещениями войск коалиции, отчасти из-за нехватки легкой кавалерии, но также потому, что ему нелегко было поверить в то, что у Блюхера хватит смелости переправиться через Эльбу вместе со всей своей армией и оказаться в логове Наполеона, оставив свои базы и провиант в Силезии. Император вышел из Дрездена только 7 сентября, направляясь к Мейсену и Вурцену, куда он прибыл уже на следующий день. Это был наиболее логичный маршрут независимо от того, собирался ли он двинуться к Лейпцигу против Шварценберга или намеревался нанести удар в северном направлении против Блюхера. Только дойдя до Вурцена, он оказывался перед необходимостью обнаружить свои намерения: либо продолжив движение на запад к Лейпцигу, либо свернув на северо-восток и пойдя вдоль восточного берега реки Мюльде в направлении Дюбена.

Именно тогда Наполеон допустил свою, возможно, крупнейшую ошибку за всю кампанию. Изначально он приказал Л. Сен-Сиру оставить Дрезден и вместе со своим корпусом присоединиться к основной армии. Сен-Сир уже успел убрать свои аванпосты в Рудных горах, когда император передумал и распорядился, чтобы Сен-Сир оставался в Дрездене для обороны города. К тому моменту запасы продовольствия в Дрездене подошли к концу, и его ценность как базы была практически сведена на нет. Поскольку город не был должным образом укреплен, он представлял еще меньшую ценность, чем другие переправы через Эльбу при Торгау, Виттенберге и Магдебурге. В любом случае вторжение войск коалиции в Западную Саксонию давало Наполеону лучший и последний шанс выиграть кампанию 1813 г. и спасти свои позиции в Германии. Ему нужно было собрать все свои силы для решающей битвы. В конечном счете Л.Л. Беннигсен смог использовать корпус ополченцев П.А. Толстого, который был практически бесполезен на поле боя, для блокады Сен-Сира в Дрездене, тогда как сам Беннигсен с большей частью своих регулярных войск вовремя примкнул к коалиционной армии к концу Лейпцигского сражения. В ноябре 1813 г. страдающий от голода гарнизон Дрездена, оказавшийся в полной изоляции после поражения Наполеона при Лейпциге, был вынужден сдаться: 35 тыс. человек, которые вполне могли бы решить исход Битвы народов в пользу Наполеона, оказались в плену, практически не принеся ему пользы в решающий месяц кампании, каковым стал октябрь[741].

9 сентября Г.Л. Блюхер и А.Ф. Ланжерон были у Дюбена, корпус Ланжерона был расквартирован в деревне и вокруг нее и наслаждался отдыхом. Сразу после полудня раздался сигнал тревоги. Наполеон с крупными силами шел на Дюбен, а его авангард уже находился в опасной близости. В своих мемуарах Ланжерон писал, что он и Блюхер легко могли попасть в плен. Очевидно, его кавалерийская разведка дала маху. Возможно, это произошло отчасти потому, что казачий полк из армии Блюхера был отправлен для соединения с диверсионными отрядами М.И. Платова, действовавшими близ Лейпцига. Справедливо и то, что окрестные леса затрудняли сбор разведывательных данных. Однако это были недостаточные оправдания для столь масштабного провала. Хотя Ланжерон и Блюхер глубоко уважали генералов А.Я. Рудзевича и Г.А. Эммануэля, которые осуществляли общее командование российским авангардом, они были невысокого мнения о большинстве старших кавалерийских начальников в войсках Ланжерона. Сам он писал: «…в ходе всей кампании действия моей кавалерии сковывали небрежность, леность и нехватка решимости ее командиров», имея в виду прежде всего общего командира кавалерийского корпуса, генерал-лейтенанта барона Ф.К. Корфа человека, который к тому времени успел пристраститься к ведению боевых действий в приличествующем джентльмену стиле и расслабленном состоянии[742].

Благодаря выдержке генерала П.М. Капцевича и умелым арьергардным действиям его 10-го корпуса, А.Ф. Ланжерон в целости и сохранности вывел все свои войска из Дюбена и отступил на северо-запад, переправившись через реку Мюльде при Есснитце. Однако наступление Наполеона отрезало армейский корпус Остен-Сакена от остальных частей Силезской армии. Впоследствии Остен-Сакен в своем рапорте Барклаю де Толли подробно изложил обстоятельства переправы своего корпуса через Эльбу 4 октября. В течение нескольких следующих дней его кавалерия, включая калмыцкий полк, провела серию успешных стычек с французами. Внезапно 9 ноября корпус оказался в наиболее опасном положении за все время войны. Авангард Остен-Сакена под командованием генерал-майора С.Н. Ланского обнаружил, что крупные силы неприятеля перекрыли ему путь. Тем временем арьергард Д.М. Юзефовича находился под сильным давлением всей кавалерии О. Себастьяни, 6 тыс. пехотинцев и восемнадцати пушек, прибывавших со стороны Торгау. Казалось, французы были повсюду.

К счастью, Остен-Сакен никогда не поддавался панике, а его кавалерийские военачальники во главе с Васильчиковым были очень хорошо обучены. Они сдерживали французов достаточно долго для того, чтобы Остен-Сакен успел отвести свою пехоту по проселочным дорогам и через леса севернее расположения французских войск. Прибыв в деревню Пресль в полночь, после десятичасового марша Сакен обнаружил, что здесь же расположилась часть его кавалерии, а кавалерия О. Себастьяни находится неподалеку. Однако французский кавалерийский военачальник позволил себя обмануть, так как «обозы наши были отправлены к Эльбе на Эльстер, и он полагал, что 1-й корпус туда будет следовать». На самом деле Остен-Сакен отправил свои войска в противоположном направлении — на северо-запад, вслед за остальными частями армии. Дело кончилось тем, что Себастьяни упустил большую часть обоза Остен-Сакена и все его войска. Для последнего самым опасным оказался следующий отрезок пути, «где большая дорога идет от Дубена до Виттенберга». Его солдаты прошли по этой дороге ночью. Егерей разместили по обеим сторонам дороги, и остальные войска прошли между ними. При этом неприятельские бивуаки находились в поле зрения, но враг не заметил перемещений войск Остен-Сакена[743].

В своих мемуарах Ланжерон писал: «Менее отважный генерал, чем Сакен поспешно отступил бы через Смидеберг к укреплениям перед мостом в Вартенбурге, но Сакен очень твердо решил не отставать от нас, и он был храбрым генералом, способным умело действовать на маршах: ночью он прошел в миле от Наполеона, обогнул его с фланга, протиснулся между его армией и авангардами и соединился с нами, пройдя форсированными маршами через Рагун, где он переправился через Мюльде. Он ни разу не ввязался в бой и потерял всего одного солдата из своего обоза. Трудно привести пример более смелого или лучше выполненного маневра»[744].

Подвиг Остен-Сакена не позволил случиться катастрофе, но положение по-прежнему оставалось опасным. Блюхер и Бернадот сошлись на том, что и Северная, и Силезская армии отправятся на запад и займут позиции на другом (т. е. западном) берегу реки Заале. Объединившись и находясь за рекой, отделявшей их от Наполеона, они могли провести некоторое время в безопасности, пока им не удалось бы обнаружить местоположение Шварценберга или выяснить намерения Наполеона. Если, как предсказывал Блюхер, французский император направлялся к Лейпцигу, чтобы сразиться с Богемской армией, тогда Блюхер и Бернадот могли, ничем не рискуя, пройти вдоль западного берега Заале и ударить по Лейпцигу с севера. Если же, как опасался Бернадот, Наполеон попытался бы отступить через Заале или в направлении Магдебурга и маршала Даву, тогда соединенные армии находились в правильном месте, чтобы перекрыть ему путь. Они также располагались достаточно близко к переправам через Эльбу при Росслау и Акене на тот случай, если бы Наполеон попытался атаковать Берлин или коммуникации русско-прусских войск.

К тому времени, однако, Блюхер и все прусские генералы испытывали глубокое недоверие по отношению к Бернадоту и больше чем когда-либо были убеждены в том, что он являлся потенциальным предателем дела, которому посвятила себя коалиция. Полагая, что крон-принц дал обещание соорудить понтонный мост для корпуса Йорка, чтобы тот мог переправиться через Заале при Веттине, пруссаки, прибыв на это место 11 октября и не обнаружив моста, решили, что это тайная уловка, призванная заставить их отступить на север вдоль Заале в направлении переправ через Эльбу и тем самым помочь Бернадоту в реализации его первоочередных задач. Вместо этого Блюхер двинулся на юг к следующей переправе вверх по реке при Галле. К счастью для прусского командира, конная разведка Наполеона работала плохо, а внимание императора было обращено на север, в сторону Эльбы, в направлении которой, по его убеждению, отступали Остен-Сакен и большая часть коалиционной армии. Если бы он обратил свой взор в сторону Заале, у него появился бы прекрасный шанс перехватить отдельный корпус Йорка, прижать его к реке и уничтожить.

К 12 октября Силезская и Северная армии были развернуты на левом берегу Заале, а командующие пытались разобраться в сбивающих с толку и противоречивых сведениях. Как Блюхер, так и Бернадот неизбежно интерпретировали полученные данные в свете собственных представлений. В какой-то мере замешательство, в которым они пребывали, было не удивительно, так как в то же самое время Наполеон находился в Дюбене и никак не мог решить, следует ли ему сосредоточить свои силы у Лейпцига против Шварценберга, нанести удар в западном направлении по противоположному берегу Заале или же бросить войска на север в сторону Эльбы. В каком-то смысле именно верховный главнокомандующий коалиции подталкивал Наполеона к тому или иному решению. Если бы Шварценберг воспользовался своим четырехкратным численным преимуществом и оттеснил Мюрата, последнему пришлось бы оставить Лейпциг и отойти на север к Наполеону. В этом случае единственной реальной возможностью для французского императора было, как это предсказывал Бернадот, проложить себе путь на противоположный берег Заале или пройти дальше на север к Магдебургу. Однако медлительность передвижения Шварценберга и недостаток у него решимости убедили Наполеона в том, что лучший его шанс — это сосредоточить свои силы у Лейпцига и сокрушить Богемскую армию до того, как в дело успеют вмешаться Блюхер и Бернадот. Однако прежде чем принять это решение (во второй половине дня 12 октября) Наполеон 11 октября отправил два корпуса для внезапного нападения на Дессау и Виттенберг на Эльбе.

В царившей тогда атмосфере повышенной напряженности и неопределенности не только Бернадот, но и генерал-лейтенант Тауэнцин, командовавший прусскими войсками к северу от Эльбы, расценил данный маневр Наполеона как доказательство его намерения нанести удар в направлении Берлина. Рапорт Тауэнцина Бернадоту, из которого следовало, что сам Наполеон и четыре его корпуса движутся на север, чтобы переправиться через Эльбу, укрепил крон-принца в намерении переправиться через реку в обратном направлении для обороны своих коммуникаций и столицы Пруссии. К счастью для коалиции, подход корпусов Наполеона убедил союзных военачальников при Акене и Росслау в необходимости демонтажа понтонных мостов, по которым рассчитывал пройти Бернадот.

Поэтому армия Бернадота задержалась к югу от Эльбы еще некоторое время, которого оказалось достаточно для получения новых сведений от Блюхера, подтвердивших, что Наполеон направляется к Лейпцигу. Испытывая сильное давление не только со стороны пруссаков, но также российских и английских посланников (К.О. Поццо ди Борго и Ч. Стюарта) в своем главном штабе, Бернадот снова повернул на юг. Даже теперь он делал это очень нерешительно, направляясь не напрямик к Лейпцигу, а скорее в тыл Блюхеру, располагавшемуся в Галле. Однако и это движение остановилось 15 октября, когда, вследствие растущего замешательства, Бернадот слишком резко отреагировал на сообщение, будто французские колонны наступали с востока, и войска самого Бернадота якобы оказывались перед лицом этой воображаемой угрозы. В результате Северная армия в первый день Лейпцигского сражения 16 октября оказалась слишком далеко от поля битвы.

Лейпцигское сражение лучше всего рассматривать по трем отдельным секторам. На севере, где были развернуты войска Блюхера и Бернадота, река Парте протекала с востока на запад между армиями коалиции и Наполеона. Близ ее берегов располагались деревни Мёкерн, Ойтрицш и Шёнефельд, в каждой из которых происходили жестокие схватки. То же самое можно сказать о местности вокруг Галльского предместья, примыкавшего к Лейпцигу с севера, где река Парте впадает в реку Пляйсе. Все эти территории за последние двести лет стали частью растущего города, и от поля боя практически ничего не осталось.

То же самое, хотя и по несколько иным причинам, произошло со вторым сектором — к западу от Лейпцига. Здесь господствуют реки Эльстер и Пляйсе, которые текут параллельно и близко одна от другой прежде чем соединиться близ Лейпцига. В 1813 г. вся эта местность была перерезана сетью крупных и мелких водных потоков. Почва между ними была по преимуществу болотистой, особенно в октябре — после того, как на протяжении нескольких недель лил дождь. Немногочисленные деревни и совсем уж редкие дороги в этой местности были почти что островками среди болот и водных потоков. В наши дни вся эта территория приведена в порядок, осушена и окружена насыпью. Сегодня только ландшафт в Дёлице позволяет составить некоторое, хотя и отдаленное, представление о том, со сколь большими трудностями сталкивался любой генерал, пытавшийся разместить многочисленное войско в этой местности в 1813 г.

Третий сектор, к юго-востоку от Лейпцига, сильно отличался от двух предыдущих. Он также в гораздо лучшем виде сохранился до наших дней[745]. В решающий первый день сражение в этом секторе происходило исключительно на территории к югу от Лейпцига, вдоль линии, тянувшейся от Марклейберг на реке Пляйсе до Либертвольквитца и за ним к деревне Зайфертсхайн. Главной особенностью этой местности является водораздел, идущий от берегов Пляйсе к Либертвольквитцу, общей протяженностью пять с половиной километров.

Г. Каткарт, бывший участником сражения, писал, что деревня Либертвольквитц «стояла на вершине холма, который образовывал по отношению к ней правильный гласис'. Водораздел шел на всем протяжении от края Либертвольквитцкой возвышенности к реке Пляйсе, проходя позади Вахау и господствуя над ним. Эта позиция не могла остаться незамеченной опытным офицером, так как на этой малопривлекательной местности она являлась единственным в своем роде местом, откуда можно было прикрыть Лейпциг с южного направления»[746].

Водораздел при Либертвольквитце давал Наполеону много преимуществ. Отсюда открывался великолепный вид на большую часть местности к югу и востоку. Он представлял идеальную линию огня для большого числа сконцентрированной артиллерии. За склоном водораздела можно было скрыть армию противника. С точки зрения войск, собиравшихся атаковать водораздел, подобранное Каткартом слово «гласис»[747] как нельзя лучше описывало рельеф местности. Особенно южный склон от Госса до водораздела между Либертвольквитц и Вахау представлял собой голую и убийственно открытую местность, без каких бы то ни было намеков на укрытие.

Как отмечал один из лучших историков этого сражения, «местность сильно благоприятствовала достижению целей, поставленных перед собой Наполеоном». На юге у него имелись превосходные оборонительные позиции, которые также являлись хорошим потенциальным плацдармом для контрнаступления. Его можно было начать неожиданно из-за водораздела в районе Либертвольквитца и затем обрушиться на силы коалиции, чьи движения сковывались плотным артиллерийским огнем, который велся бы по ним сверху. Местность к западу от города, позади Пляйсе, чрезвычайно затрудняла любую атаку с этого направления. Сравнительно небольшой отряд оборонявшихся мог блокировать немногочисленные узкие подходы к городу и сдерживать натиск превосходящих сил противника неопределенно долгое время. Более того, вся местность к востоку от Пляйсе была усеяна деревнями, дома в которых были порядочного размера, сложены из камня и огорожены прочными садовыми стенами. По мере приближения к городу дома становились прочнее и встречались чаще, а старые ворота и стены Лейпцига и его предместья также предоставляли оборонявшимся желанное укрытие.

Неудобство позиции Наполеона состояло в том, что местность к востоку от Пляйсе позволяла крупной армии развернуться полностью. Если бы союзники получили шанс в полной мере воспользоваться своим преимуществом по части количества войск и огневой мощи, тогда французскому императору потребовалось бы приложить максимум усилий, чтобы сдержать их натиск. Если бы Наполеон был вынужден отступить, всей французской армии пришлось бы отходить по узким улицам Лейпцига, через единственный в городе мост через реку Эльстер и по длинной мощеной дороге через Линденау, которая вела на запад и в конечном счете упиралась в Рейн. Если бы союзники овладели Линденау, это грозило бы французам катастрофой, однако это могло произойти лишь в результате величайшей небрежности — настолько легко было оборонять деревню и подходы к ней. Но и без этого проход огромной армии, раненых и обозов через Лейпциг и Линденау был сопряжен с неизбежным риском, особенно после проигранного сражения[748].

Однако оперативный план сражения, подготовленный К.Ф. Шварценбергом, казалось, являлся гарантией того, что Наполеону не стоило бояться поражения. Главнокомандующего нельзя винить за то, что ни Бернадота, ни Беннигсена не оказалось на поле боя 16 октября. Причины нерешительности Бернадота были раскрыты выше, а Польская армия Л.Л. Беннигсена двигалась от Дрездена с максимально возможной скоростью. Однако Шварценберга можно обвинить в том, что он планировал развернуть войска Блюхера и значительную часть Богемской армии к западу от Лейпцига, где рельеф местности не позволил бы большей части этих войск схлестнуться с врагом. Предполагалось, что костяк австрийской армии пойдет в наступление, переправившись через Пляйсе при Конневитце и Дёлице. Затем он должен был атаковать правый фланг линии Наполеона восточнее реки и отрезать неприятелю пути отступления к Лейпцигу. Этот план не имел смысла. Переправа через Пляйсе в лучшем случае отняла бы много сил и времени. Даже если бы в конечном счете численное превосходство позволило австрийцам взять верх, и часть их подразделений оказалась бы на противоположном берегу реки, им пришлось бы вести наступление в непосредственной близости от резервов Наполеона, и у них не было бы шанса развить свой первоначальный успех.

Однако поистине странным был план Шварценберга в том, что касалось резервного корпуса великого князя Константина Павловича, включавшего русских и прусских гвардейцев, который планировалось развернуть на западном берегу Эльстера, чтобы поддержать атаки австрийцев. Сверх этого Шварценберг намеревался задействовать как армию Блюхера, так и австрийский «корпус» генерала И. Гиулая при атаке Линденау — на местности, где развертывание десятков тысяч войск было немыслимо. Если бы первоначальный план Шварценберга был реализован, 54 тыс. солдатам пришлось бы просачиваться через узкий проход, чтобы атаковать Конневитц, 75-тысячное войско пыталось бы дойти до Линденау, а против основных сил наполеоновской армии к востоку от реки было бы выставлено всего 72 тыс. солдат[749].

Этот план был столь очевидно провальным, что все главные советники Александра I выступили против него, а сам император был вынужден пойти на конфликт с Шварценбергом. Александр обычно был очень тактичен с главнокомандующим, а Шварценберг своим поведением являл образец учтивости и почтения по отношению к российскому императору. На этот раз, однако, австриец упорно отстаивал свой план, и по этому поводу разгорелся спор. В результате линия наступления Блюхера была обращена в сторону восточного берега Эльстера: ему предстояло идти на Лейпциг по главной дороге, ведущей к городу от Галле. Резервный корпус великого князя Константина был также брошен на восточный берег, хотя гвардейцы дошли всего лишь до Роты, остановившись аккурат перед мостом через Пляйсе и находясь все еще в 10 км позади передней линии российских дивизий. Однако никакие аргументы не могли заставить Шварценберга отказаться от его главной идеи, которая заключалась в том, чтобы задействовать австрийскую армию на западном берегу Эльстера[750].

В этом вопросе главнокомандующий следовал совету своего начальника штаба, генерала Ф.К. Лангенау, саксонского офицера, перешедшего на австрийскую службу только в 1813 г. В австрийских источниках высказывается мнение, что слишком сильна была вера в то, что Лангенау лучше других знаком с рельефом местности, будучи выходцем из этих мест. В них также приводится довольно неверное суждение, согласно которому территория к западу от Эльстера стала по-настоящему непроходимой лишь после недавних проливных дождей. В этих источниках утверждается, что французская кавалерия помешала Шварценбергу лично тщательно изучить местность. Автор одной из недавних работ даже намекает на то, что Лангенау мог быть предателем, хотя доказательств этому нет. Возможно, наиболее вероятное объяснение заключается в том, что у Лангенау лучше получалось составлять план сражений, глядя на карту, а не осматривая местность вживую. На карте его план, согласно которому предполагалось атаковать фланг и тыл Наполеона, переправившись через Эльстер, выглядел более или менее правдоподобно. В случае успеха главные лавры достались бы австрийским силам в целом и Лангенау в частности. Возможно, поиск дальнейших объяснений странной расстановки войск коалиции под Лейпцигом излишен[751].

Одной из причин, почему этот план пришелся по душе Шварценбергу, была его собственная позиция: он никогда с самого начала не намеревался давать крупное сражение под Лейпцигом. Его цель в ходе октябрьской компании заключалась в том, чтобы не дать Наполеону отступить на запад и вынудить французского императора атаковать силы коалиции, стоявшие у него на пути. Хотя с точки зрения стратегии эта идея не представлялась совершенно невероятной, основанное на ней тактическое развертывание войск вокруг Лейпцига окончилось полным провалом. В любом случае план австрийцев имел очень серьезный изъян. Наполеон сконцентрировал свои силы в Лейпциге не для того, чтобы отступать на запад. Он собирался сокрушить Богемскую армию и выиграть кампанию.

Наполеон исходил из того, что большая часть неприятельской армии будет развернута в единственно пригодном для этого месте к востоку от рек Эльстер и Пляйсе. Его план состоял в том, чтобы опрокинуть правый фланг войск коалиции восточнее Либертвольквитца, прорваться через их центр и загнать армию Шварценберга в Пляйсе. Даже без войск Бернадота и Беннигсена в распоряжении союзников 16 октября имелось 205 тыс. солдат против 190 тыс. у Наполеона. Однако следование плану Шварценберга, даже с учетом поправок, принятых для успокоения Александра I, означало, что ключевой южной линии французских войск численностью 138 тыс. человек противостояли 100-тысячные силы коалиции, из которых 24 тыс. солдат могли прибыть на поле боя лишь в течение нескольких часов. Конечно, союзники оказывались в большинстве против войск Наполеона на других участках, однако рельеф местности не позволял им использовать численное превосходство. Таким образом, в первый день Лейпцигского сражения Шварценберг без всякой необходимости предоставил Наполеону шанс вырвать победу вопреки соотношению сил и всему предыдущему ходу осенней кампании[752].

16 октября армия Г.Л. Блюхера начала наступление на Лейпциг с севера. А.Ф. Ланжерон овладел деревней Ойтрицш, а корпус Йорка наконец-то взял штурмом Мёкерн после ожесточенной схватки, продолжавшейся до вечера. Главным, однако, было то, что Блюхер сумел сковать действия двух крупных французских корпусов на севере, в том числе солдат Мармона, от которых зависела атака Наполеона на позиции Шварценберга. То, что удалось сделать Блюхеру под Лейпцигом, очень напоминало то, чего он впоследствии добьется при Ватерлоо. Прибыв на поле боя гораздо раньше, чем того ожидал Наполеон, он отвлек на себя внимание стратегического резерва, который французский император рассчитывал задействовать для того, чтобы решить исход битвы на главном участке сражения.

Западнее Лейпцига наступление на Линденау австрийцев под командованием Гиулая вынудило Наполеона переправить на противоположный берег весь IV корпус Бертрана для обороны деревни. Все попытки австрийцев переправиться через реку южнее окончились ничем к большому разочарованию Шварценберга. Поздним утром он был готов уступить требованиям Александра I и согласиться с тем, что план Лангенау провалился. Затем он приказал австрийским резервам переправиться через Пляйсе, чтобы те помогли отразить атаку Наполеона. К тому времени положение войск коалиции к востоку от Пляйсе становилось все более тяжелым. Ключевым вопросом было, успеют ли австрийские резервы подойти вовремя и укрепить линию союзников.

Второй пехотный корпус Е. Вюртембергского был развернут близ центра линии коалиции к востоку от Пляйсе, перед деревней Госса. В своих мемуарах Е. Вюртембергский писал, что 15 октября от Госсы можно было видеть, как Наполеон производит смотр своих войск и раздает награды на высотах близ Вахау. Вюртембергский и его офицеры ждали атаки на следующий день, но «мы не могли понять, почему Шварценберг назначил генеральное наступление на 16 октября, когда на следующий день мы были бы усилены 130-тысячным войском Северной и Польской армий и корпусом графа Коллоредо». Представляется, что верховное командование сил коалиции стремилось сковать действия Наполеона, опасаясь, что в противном случае он нападет на Блюхера и Бернадота, а возможно, даже ускользнет на север[753].

Чтобы этому воспрепятствовать, войска коалиции к востоку от Пляйсе получили приказ атаковать четырьмя колоннами ранним утром 16 октября. На левом фланге прусский корпус Клейста и русская 14-я пехотная дивизия Гельфрейха пошли в наступление на Марклейберг. Справа от Клейста Второй пехотный корпус Е. Вюртембергского атаковал Вахау при поддержке прусской бригады Й.Ф.К. Клюкса. Третьей колонной командовал генерал-лейтенант князь А.И. Горчаков. В нее входил Первый пехотный корпус Горчакова и прусская бригада Пирха. Горчаков атаковал Либертвольквитц с юго-запада, тогда как четвертая колонна, состоявшая из австрийцев под командованием генерала Кленау, наступала на деревню с юго-востока.

Ночь с 15 на 16 октября было холодной и очень ветреной. Ветер вырывал деревья с корнем и срывал крыши. На следующее утро войска Кленау, которые должны были участвовать в штурме прибыли поздно. Горчакову пришлось их ждать, в то время как его собственные полки уже были построены для атаки и находились под артиллерийским огнем. Однако Клейст и Е. Вюртембергский прибыли вовремя, начав движение тем ранним октябрьским утром в условиях сильной непогоды, еще до рассвета. К 9.30 Клейст взял Марклейберг, Е. Вюртембергский вошел в Вахау. Поначалу действия французов не отличались особенной остротой, возможно, потому что они не ожидали атаки войск коалиции. Однако вскоре положение дел изменилось: французская пехота контратаковала Вахау и Марклейберг, а на русские и прусские войска обрушился шквал артиллерийского огня со стороны сконцентрированных французских батарей, располагавшихся на вершине водораздела. Пруссаки тем не менее с большой отвагой прорывались вперед. Полковник французской артиллерии Ж.Н. Ноэль, чья батарея размещалась в Вахау, вспоминал, что русские и пруссаки «атаковали с такой решимостью, какой я прежде никогда не видал у наших противников»[754].

Потери росли быстро как с той, так и с другой стороны, однако в особенно тяжелом положении оказались русские под командованием Е. Вюртембергского, находившиеся на открытом склоне восточнее Вахау. Уже к одиннадцати утра большая часть сил принца Вюртембергского была выведена из боя. Невозможно было найти укрытие, а французская кавалерия, развернутая к востоку от Вахау, представляла дополнительную угрозу для любой пехоты, построение которой было нарушено. Рудольф фон Фридрих, историк прусского генерального штаба, отмечал, что «потребовалось все упорство и презрение к смерти русских солдат и все героическое мужество князя, чтобы удержаться в подобной позиции». К концу дня две трети солдат Е. Вюртембергского выбыли из строя. Все его полковые командиры были убиты или ранены. В своих мемуарах Е. Вюртембергский писал, что похожим образом его войска были на некоторое время накрыты артиллерийским огнем при Бородино, но в первый день Лейпцигского сражения суровые испытания «длились намного дольше»[755].

Героизм пехотинцев Е. Вюртембергского был тем более впечатляющим, что всего за несколько недель до этого его полки понесли очень тяжелые потери при Кульме. Например, много солдат потеряли Муромский и Ревельский пехотные полки — сначала в 1812 г., а затем и при Кульме и Лейпциге в составе 3-й пехотной дивизии князя И.Л. Шаховского. После сражения при Кульме офицеров и унтер-офицеров для указанных полков пришлось набирать из других частей, чтобы пополнить ряды, поредевшие после того, как из них выбыли — убитыми и ранеными — ветераны. Тем не менее во время Лейпцигского сражения многие полковые старослужащие, включая большую часть фельдфебелей Ревельского пехотного полка, по-прежнему оставались в строю. На самом деле в 1813 г. необычайно большое число неграмотных старших унтер-офицеров, которые прослужили в Ревельском полку долгое время, были повышены до фельдфебельского звания. Среди них были Алексей Федоров, Михаил Лашбин и Мина Афанасьев, прослужившие в полку в общей сложности семьдесят лет. Лашбин был из государственных крестьян Тобольской губернии, Афанасьев — крепостным крестьянином из Смоленской, а Федоров был выходцем из чувашей — небольшого языческого народа, проживавшего в бассейне Волги, хотя семья Федорова приняла православие. Все трое имели военные награды, равно как и семь из десяти фельдфебелей полка. Ни один другой полк, с формулярными списками которых довелось ознакомиться автору, не могли сравниться с Ревельским по этому показателю[756].

Среди офицеров Муромского пехотного полка, принимавшего участие в Лейпцигском сражении, были поручики Илья Шатов и Иван Дмитриев. Оба они поступили на службу в полк рядовыми более двадцати лет назад, дослужились до фельдфебелей и в 1812 г. получили офицерское звание. Оба сражались вместе с полком в Восточной Пруссии в 1807 г., однако Шатов служил в полку уже в 1799 г., когда тот находился в Швейцарии. Старшим офицером Муромского полка, пережившим Лейпцигское сражение, был Петр Алексеевич Кладищев, выходец из мелкопоместного дворянства Рязанской губернии, ставший полковником в 29 лет. Кладищев начал службу в Муромском пехотном полку в возрасте 16 лет и оставался в нем до конца. Он был награжден за храбрость, проявленную в боях в Восточной Пруссии в 1807 г., под Витебском в 1812 г. и под Баутценом в 1813 г. Он был одним из многих молодых офицеров, чья храбрость и командирские способности, отмеченные в их формулярных списках, способствовали быстрому продвижению по службе. Эти люди были не столь заметны, как ряд эффектных генералов, подобно А.И. Чернышеву и И.И. Дибичу. Тем не менее они внесли наиболее значительный вклад в действия армии[757].

В течение всего утра и в начале дня 16 октября полки Е. Вюртембергского удерживали свои позиции и охраняли линию коалиционных войск под огнем французской артиллерии. Командиры последней впоследствии отдавали должное стойкости и мужеству русской пехоты, которая смыкала ряды и удерживала позиции ценой ужасных потерь. К концу утра сражение превратилось в состязание на скорость. Если бы Наполеон сумел сконцентрировать свои силы и атаковать до прибытия резервов коалиции, редеющие батальоны пехоты Е. Вюртембергского и Клейста были бы не в состоянии препятствовать его прорыву через линии союзников и уничтожению Богемской армии, которая оказывалась прижатой к берегу Пляйсе.

Александр I, M.Б. Барклай и И.И. Дибич остро сознавали эту опасность. Прибыв на поле боя и увидев, как две армии производят развертывание в сумраке октябрьского утра, Александр тотчас отдал приказ о спешном выдвижении лейб-гвардии от Роты. С момента получения приказа лейб-гвардией и до ее прибытия на поле боя должно было пройти три часа. Гренадерский корпус H. H. Раевского находился ближе, но его двух дивизий самих по себе было явно недостаточно для того, чтобы укрепить всю линию коалиционных войск. Тем временем австрийским резервам, пущенным в ход Шварценбергом вскоре после полудня, пришлось двинуться на юг, вдоль западного берега Пляйсе, к броду близ Кроберна, переправиться через полноводную реку и затем свернуть на север, чтобы прийти на выручку корпусу Клейста при Марклейберге. Австрийской пехоте для этого нужно было четыре часа. К счастью, Александр I ранее настоял на том, чтобы его лейб-гвардия была отправлена на восточный берег Пляйсе, так как теперь, в самый отчаянный момент, ей не пришлось делить брод с австрийцами[758].

Счастливым обстоятельством для союзников было и то, что Наполеону потребовалось больше времени, чем он ожидал, для организации и проведения контратаки. Он ждал Мармона, но тот был вынужден прекратить движение на юг и поспешить в обратном направлении, чтобы блокировать наступления Блюхера у Мёкерна. Кроме того, Наполеон не начинал движение до тех пор, пока к его левому флангу не подошел целый корпус маршала Макдональда и не двинулся в наступление против австрийцев в направлении Зайфертсхайна. Только тогда, когда Макдональд смог создать реальную угрозу противнику на востоке, французский император бросил свои основные силы против Клейста и Е. Вюртембергского. К моменту выхода Макдональда на позицию для атаки был уже почти полдень. Хотя затем он оттеснил австрийцев Кленау до самого Зайфертсхайна, впоследствии австрийские войска усилили свое сопротивление, и атака Макдональда была остановлена. Неожиданное появление к востоку от Макдональда нескольких тысяч казаков под командованием М.И. Платова отвлекло внимание французского военачальника и тем самым замедлило его наступление. Платов оттянул на себя кавалерийский корпус Себастьяни, действовавший на левом фланге Макдональда, а без Себастьяни Макдональд не мог обойти Кленау с фланга, и ему не хватало войск для того, чтобы прорвать позиции австрийцев при Зайфертсхайне.

Вскоре после полудня внимание Наполеона переключилось на запад, в направлении уменьшавшихся батальонов Клейста и Е. Вюртембергского. Против них он бросил свою гвардию, большую часть кавалерии, артиллерийский резерв генерала А. Друо и всю остававшуюся в его распоряжении пехоту.

К трем часам дня бригады Клейста отчаянно сражались, чтобы удержать Марклейберг, но были вытеснены из Ауэнхайна, при этом французская кавалерия стала их преследовать. 2-я гренадерская дивизия русских подошла к Ауэнхайну, но не смогла остановить наступление французов. К счастью для коалиции, шесть превосходных полков из кирасирского корпуса графа К.Ф. Э. Ностица подоспели очень кстати, разогнали французскую кавалерию и выправили положение. Полки Ностица были первыми австрийскими резервами, прибывшими с западного берега Пляйсе, однако вслед за ними подошли другие части кавалерии, а затем и пехотные дивизии Бианки и Вайссенвольфа. Гренадерские батальоны графа Вайссенвольфа были в числе лучших пехотных подразделений австрийской армии. С их появлением на поле боя шансы Наполеона на то, чтобы прорваться через позиции Клейста, были сведены к нулю. Напротив, к вечеру, когда сражение прекратилось, гренадеры Вайсенвольфа вновь отбили Ауэнхайн, и уже Наполеону пришлось задействовать даже часть своей Старой гвардии, чтобы остановить наступление австрийцев со стороны Марклейберга[759].

Пока пруссаки и русские во второй половине дня 16 октября дрались не на жизнь, а на смерть при Марклейберге и Ауэнхайне, еще более жестокая схватка происходила справа от них вокруг деревни Госса. Эта точка являлась центром линии войск коалиции к востоку от Пляйсе, а их штабы располагались на небольшом возвышении позади Госсы. Пехота, возглавившая наступление французов, была выделена из V корпуса Лористона и Молодой гвардии маршала Удино. У подножия возвышенности им на подмогу пришла значительная часть французского артиллерийского резерва, включая гвардейскую артиллерию под командованием генерала Друо, который вполне мог претендовать на звание лучшего артиллерийского командира Европы.

Это была классическая тактика Наполеона. Атаковав неприятельский фланг, французский император теперь развертывал крупные силы артиллерии, чтобы осуществить прорыв через ослабленный центр противника. Единственным отрядом пехоты поблизости от Госсы были потрепанные батальоны Е. Вюртембергского, еще сильнее поредевшие после того, как принц был вынужден переместить одну из своих бригад второй линии на левый фланг с тем, чтобы противостоять нараставшей угрозе со стороны Ауэнхайна. И.И. Дибич в своем отчете о сражении отмечал «неслыханный в истории войн по своей сосредоточенности шквал артиллерийского огня», обрушившийся тогда на батальоны Е. Вюртембергского. Заметив, что пехота коалиции ослабла, Мюрат атаковал своей кавалерией, намереваясь прорвать центр коалиционных войск и уничтожить артиллерию, оборонявшую Госсу и подходы к возвышенности, с которой входившие в коалицию монархи и присоединившийся к ним Шварценберг, управляли ходом сражения. Возможно, самым важным и наверняка наиболее известным эпизодом в первый день Лейпцигского сражения было то, как он завершился[760].

Разбор кавалерийской атаки представляется еще более трудным делом, чем попытки восстановить общую картину сражения. Ее участники редко являются надежными свидетелями, учитывая испытываемое ими волнение, окутывающие их клубы пыли, а также скорость, с которой разворачиваются события. Тот факт, что кавалерия Мюрата атаковала 16 октября, во многом делает эту атаку главным событием того дня: поставив под угрозу положение входивших в коалицию монархов и самый центр позиции союзников, она также вызвала споры на предмет того, кому принадлежит заслуга отражения натиска всадников Мюрата. Из всех свидетельств очевидцев, которые были написаны на различных языках, лучшим является то, которое вышло из-под пера Г. Каткарта. Он был профессиональным кавалерийским офицером и, находясь поблизости от монархов на возвышенности позади Госсы, имел прекрасную возможность следить за ходом событий, не принимая личного участия в рукопашной схватке. Не менее важно, что позиция Каткарта была относительно нейтральной, поскольку английские войска в битве не участвовали.

Каткарт вспоминал, что в атаке было задействовано около 5 тыс. французских кавалеристов. Из главного штаба коалиции, располагавшегося позади Госсы, можно было видеть, как они выстраиваются для штурма близ Либертвольквитца, где водораздел несколько выдавался вперед. Помимо пехоты Е. Вюртембергского, единственными силами коалиции, стоявшими на пути у французов, были лейб-гвардии Драгунский и лейб-гвардии Уланский полки. К чести изрядно поредевших пехотных батальонов Е. Вюртембергского следует сказать, что они сформировали так называемые «массы» против неприятельской кавалерии: солдаты стояли спина к спине и смогли отступить в стройном порядке, причем правый фланг Е. Вюртембергского отошел непосредственно в деревню Госса. Российская гвардейская легкая кавалерия была застигнута врасплох, не успев построиться, возможно, потому что командовавший ею генерал И.Е. Шевич был убит пушечным ядром перед самым началом боя. В любом случае два полка никогда не смогли бы сдержать силы, эквивалентные целому кавалерийскому корпусу. Уланы были отброшены к юго-западу, драгуны — строго на юг. Французская кавалерия накрыла часть артиллерии союзников, прошла дальше Госсы и подошла на расстояние всего нескольких сот метров от возвышенности, с которой входившие в коалицию монархи наблюдали за ходом событий.

В этот момент кавалеристы были остановлены преградой, которую Каткарт описывает как «небольшой ручей или канал [который] течет от Госсы по направлению к Пляйсе <…> Его берега оказались заболочены и пройти по ним можно было лишь с большим трудом, перепрыгнув через широкий канал или же воспользовавшись дамбами, насыпанными в двух — трех местах фермами для сельскохозяйственных нужд. Эта препятствие было небольшим, и в нескольких сотнях ярдов направо, ближе к Госсе, оно вообще переставало быть таковым <…> Однако неприятель <…> неожиданно остановился перед этим непредвиденным обстоятельством; столпотворение и замешательство росли; и в этот момент у них в тылу появился посланный Витгенштейном русский гвардейский полк гусар. Это вызвало панику. Неповоротливая масса всадников зашумела и попыталась отступить; русская легкая кавалерия тут же устремилась вслед за ними. Император Александр I, стоявший на возвышенности, воспользовался возможностью и выслал личный эскорт гвардейских казаков, насчитывавший несколько эскадронов под командованием графа Орлова-Денисова, который переправился через ручей в удобном месте близ Госсы и ударил отступавшим во фланг. Паника стала совершенной и затем обернулась бегством, и беглецы не бросали поводья до тех пор, пока не оказались под защитой своей пехоты»[761].

Каткарт не упоминает о вмешательстве в дело двух прусских кавалерийских полков, которым в большей части немецкоязычных источников отводится определенная роль в срыве атаки французов. Хотя Каткарт превозносит русскую гвардейскую кавалерию, ключевым моментом его повествования является то, что сама по себе атака велась крайне неумело. Французская кавалерия наступала колоннами, шедшими близко одна от другой, и, «конечно, единым формированием, т. е. не имея второй линии или резерва». Из-за неудовлетворительной дисциплины и плохого руководства они пришли в замешательство «при виде незначительного препятствия», а затем оказались «охваченными паникой» и «обратились в бегство перед легкой кавалерией, общая численность которой не могла достигать и 2 тыс. всадников». Тот факт, что большая часть французской кавалерии была тяжелой, выставляет ее поражение от казаков, улан и гусар в еще более неприглядном свете. Кроме того, Каткарт относит беспорядочное бегство французов на счет «недостатков второй линии, вокруг которой они могли бы сплотиться, и которая могла стать исходной точкой для нового маневра — без этой меры предосторожности не должна начинаться ни одна кавалерийская атака»[762].

Истинный «патриот кавалерии», Каткарт в одном месте в своем отчете явным образом обнаруживает тенденциозность, называя произошедшее «выдающимся кавалерийским делом». Он забывает о роли российской артиллерии. При приближении французской кавалерии к возвышенности Александр I обратился к командующему своей артиллерии генерал-майору И.О. Сухозанету: «Видишь, теперь тот лучше, кто прежде сюда поспеет: далеко ли твоя резервная артиллерия?» Сухозанет, которому на тот момент исполнилось всего 25 лет, был еще одним хорошим примером того, как повышение по службе за заслуги в ходе войн 1805–1813 гг. способствовало выдвижению на ключевые посты ряда превосходных молодых офицеров. Сын польского офицера, не имевший богатства и связей, он хорошо проявил себя в 1806–1807 гг., привлек к себе внимание начальства и получил перевод в гвардейскую артиллерию. За свои действия под началом П.X. Витгенштейна в 1812 г., а затем при Баутцене в 1813 г. Сухозанет был награжден орденом Св. Георгия и дважды повышен в звании. Выдвижение Витгенштейна на пост главнокомандующего благотворно сказалось на приближенных к нему офицерах. Что касается Сухозанета, то он был назначен помощником князя Л.М. Яшвиля, нового командующего артиллерией армии. Когда Яшвиль во время осенней кампании заболел, его сменил Сухозанет, а Лейпцигское сражение дало ему возможность отличиться в глазах самого императора[763].

Сухозанет воспользовался этой возможностью и оправдал доверие Александра. На вопрос императора о местоположении резервной артиллерии он ответил: «Она будет здесь через две минуты». Сухозанет оказался верен своему слову: две артиллерийские конные роты прибыли немедленно. Одна из них непосредственно поддержала атаку лейб-гвардии Казачьего полка восточнее ручья, протекавшего позади Госсы. Сухозанет докладывал, что эта рота, «пошед в атаку с лейб-казаками, изумила неприятельские колонны и, открыв жестокий огонь, принудила его прекратить свои успехи». Тем временем другая батарея выдвинулась вперед, западнее ручья и заняла позицию на фланге, с которой она очень эффективно обстреливала сомкнутые ряды французской кавалерии. Однако самое крупное испытание ждало Сухозанета и русскую артиллерию впереди. В то время как поток французской кавалерии хлынул обратно к Либертвольквитцу, французская же пехота двинулась на Госсу при поддержке многочисленной артиллерии Друо. Однако в отличие от Бородинского сражения, русская резервная артиллерия на этот раз находилась в умелых руках. Сухозанет выдвинул вперед из резерва 80 пушек и, расположив их рядом с уже действовавшими орудиями, сформировал позади Госсы линию, состоявшую более чем из ста пушек. Столь высокая концентрация огневой мощи стала достойным ответом на вызов, брошенный русским батареями Друо, и в конечном счете вынудила французскую артиллерию отступить. Генерал Милорадович участвовал в Бородинской битве, однако впоследствии он вспоминал, что звуки сражения близ Госсы были самыми громкими из тех, что ему доводилось слышать в своей жизни[764].

Злую шутку сыграл с французами рельеф местности. С высот западнее Либертвольквитца, где стоял Наполеон, не было видно то, что происходило за возвышенностью, на которой находились входившие в коалицию монархи. На самом деле, в то время как французская пехота приближалась к Госсе, русская и прусская пехота прибывала и выстраивалась позади центра позиции коалиционных сил. Командовавший ею А.П. Ермолов вместе со своим адъютантом M. M. Муромцевым выехал для осмотра местности вокруг Госсы и был застигнут атакой французов практически врасплох. К счастью у русских лошади оказались быстрее, чем у преследовавших их французских всадников, но Ермолов и Муромцев едва избежали опасности. Незадолго до этого Муромцев проиграл пари Ермолову. В качестве расплаты Муромцев всякий раз, когда Ермолов начинал насвистывать первые такты арии, должен был петь весь куплет до конца. Вернувшись к русским линиям, Ермолов начал насвистывать, а Муромцев запел знаменитую арию Лепорелло из «Дон Жуана». Он вспоминал, что Ермолов, «в этакую минуту, едва спасшись от смерти или плена, он совершенно сохранил все свое хладнокровие, и я очень помню, что мой ответ не был выражен с таким же равнодушием»[765].

А.П. Ермолов оставался харизматической и вдохновляющей личностью при любых обстоятельствах. В бою он был неподражаем, а известия о подвигах и остротах Ермолова на полях сражений мгновенно облетали всю российскую армию. Столь же сильные, но противоположные эмоции вызывало поведение А.А. Аракчеева. Когда лейб-гвардии Семеновский полк приступил к построению позади возвышенности, на которой находился Александр I, подъехал Аракчеев, чтобы побеседовать со своим давним знакомым, полковником П.П. Пущиным. В это время французская артиллерия начала пристреливаться по семеновцам, и одна из гранат разорвалась всего в пятидесяти шагах от Пущина и Аракчеева. Граф был распорядителем, а не полевым командиром; по замечанию Пущина, в тот раз Аракчеев ближе всего подошел к французской артиллерии за все время наполеоновских войн. Удивленный звуком, который ему пришлось услышать впервые в жизни и узнав от Пущина, что это была граната, Аракчеев «изменился в лице, поворотил свою лошадь и большим галопом удалился с такого опасного места». В глазах русских офицеров трусость была худшим из пороков. Большинство офицеров лейб-гвардии и без того питали отвращение к А.А. Аракчееву, но недостаток у него физической храбрости стал последним и непростительным пятном на его репутации[766].

В числе французских войск, штурмовавших Госсу, была дивизия Мэзона и V корпус Лористона. Как русские источники, так и офицер Гриуа, командовавший рядом артиллерийских батарей Друо, располагавшихся сразу за Госсой, свидетельствуют, что две дивизии Молодой гвардии Удино также приняли участие в бое, завязавшемся в деревне. Первоначально союзный «гарнизон» в Госсе состоял из нескольких батальонов Е. Вюртембергского и трех батальонов прусской бригады Пирха: и те и другие на протяжении многих часов самым активным образом участвовали в сражении, и их силы были на исходе. К оборонявшим деревню войскам присоединились Санкт-Петербургский и Таврический гренадерские полки, а также лейб-гвардии Егерский полк. В ходе трехчасового боя за Госсу атаки и контратаки следовали одна за другой. По свидетельствам русских, всякий раз как противника удавалось оттеснить, новая волна неприятельской пехоты прокладывала себе путь обратно в деревню. В конце концов исход боя решила 2-я гвардейская пехотная дивизия, ворвавшаяся в деревню с юго-запада батальонными колоннами, не сделав ни одного выстрела. Сражаясь в буквальном смысле перед лицом императора, гвардейцы продемонстрировали исключительную храбрость. Более половины офицеров лейб-гвардии Финляндского полка были убиты или ранены. Командир полка, генерал-майор М.К. Крыжановский, был ранен четырежды, прежде чем позволил унести себя с поля боя[767].

На этот раз, однако, основные лавры достались не офицеру, а рядовому солдату. Леонтий Коренной был гренадером третьего батальона лейб-гвардии Финляндского полка. Подобно большинству гренадеров лейб-гвардии, он был высок ростом и широкоплеч. Ветеран, служивший в полку с момента его образования, он до этого нес службу в Кронштадтском гарнизонном полку. Женатый человек, среди гвардейцев Финляндского полка Коренной был известен как «дядя». Под Бородино он получил награду за отвагу, проявленную им в стрелковой цепи. Теперь же Коренной превзошел самого себя. Госса представляла собой деревню с каменными домами, садами, обнесенными крепкими оградами, и многочисленными узкими улочками. Среди накатывавших и отступавших волн нападавших командир третьего батальона лейб-гвардии Финляндского полка, полковник А.К. Жерве вместе с несколькими офицерами оказались отрезанными неожиданной контратакой французов. Поначалу вместе с горсткой боевых товарищей, а затем в одиночку Коренной сдерживал французов, пока русские офицеры перебирались через стены и бежали к основным силам своего батальона.

К чести французов следует сказать, что они не только взяли Леонтия Коренного в плен, но и представили Наполеону, который похвалил его за храбрость и распорядился, чтобы ему обеспечили хороший уход. Поскольку во французской армии было предостаточно собственных героев, подвиг Коренного должен был быть поистине выдающимся, чтобы к нему отнеслись подобным образом. Он вернулся в свой полк к концу сражения, где сотоварищи встретили его как человека, который практически воскрес из мертвых. Бюст Коренного занимал почетное место в казармах Финляндского полка вплоть до 1917 г., а в честь него самого была сочинена полковая песня («Мы помним дядю Коренного»)[768].

В то время как Леонтий Коренной стяжал славу, Памфил Назаров участвовал в сражении вместе с гвардейцами Финляндского полка. Он вспоминал, что великий князь Константин Павлович проехал вдоль рядов полка перед началом выдвижения на Госсу, распорядился, чтобы гвардейцы зарядили ружья, и отдал приказ о наступлении. Подобно многим своим товарищам, во время атаки Памфил был ранен (в правую ногу выше колена), не успев даже дойти до деревни. Он также вспоминал, что его шинель была искромсана пулями. Памфил упал без сознания и потерял много крови. Его удивило, насколько горячей показалась ему его собственная кровь. кое-как он самостоятельно проковылял два километра и добрался до места, где ему смогли оказать медицинскую помощь. По пути он еще раз потерял сознание и находился на волосок от смерти, поскольку мимо него постоянно со свистом пролетали пушечные ядра. Когда он добрался до места оказания первой помощи, он обнаружил там полковые боеприпасы, военных музыкантов и докторов. После того, как его перевязали, Памфил добрался до костра, у которого и провел ту холодную дождливую ночь. Полковой товарищ преподнес ему щедрый дар в виде двух соленых огурцов. В течение ночи рана сильно кровоточила. Наутро Памфилу сделали повторную перевязку, затем он отправился в тыл, неся с собой солдатский мешок и используя ружье вместо костыля. За несколько дней ходьбы его нога распухла, и в конечном счете ему пришлось разыскать телегу, которая отвезла его в госпиталь. Наконец, 28 октября он добрался до полевого госпиталя в Плауэне, где было так много раненых, что ему пришлось разместиться в часовне. С другой стороны, там присутствовало много немецких докторов и фельдшеров. К тому времени с момента последней перевязки прошло двенадцать дней, и в рану Памфила попала инфекция. Последующие дни прошли в сильных мучениях: дважды в день в рану при помощи большой иглы вводили корпию, пропитанную мазью. Обратно в полк Памфил вернулся только к началу 1814 г.[769]

Однако жертвы, принесенные Памфиловым и его боевыми товарищами, оказались не напрасными. Госсу удалось удержать, отбив мощную контратаку Наполеона. В тот вечер молодой офицер из штаба А.П. Ермолова поставил на руинах Госсы импровизированную пьесу Ж. Расина «Федра». С тактической точки зрения, первый день Лейпцигского сражения окончился вничью. Не считая захваченных Г.Л. Блюхером деревень к северу от Лейпцига, обе армии остались практически на тех же позициях, что и в начале дня. На самом деле, однако, ничья означала победу коалиции. Если Наполеон собирался удержать Германию, ему было необходимо нанести решительное поражение союзникам в первый день. В противном случае союзники, имевшие поблизости 100 тысяч свежих войск, получали подавляющее преимущество. Это должно было стать ясно Наполеону к ночи

16 октября, хотя, как это всегда бывает, ситуация видится гораздо яснее в ретроспективе, нежели вечером накануне сражения. Разумнее всего для Наполеона было бы незамедлительно начать организованное отступление: увести обозы подальше и как можно скорее и возвести дополнительные переправы через Эльстер, чтобы не зависеть от одного единственного моста, что было очень опасно. В действительности распоряжения об отступлении были даны лишь вечером

17 октября, да и тогда ничего не было сделано для того, чтобы облегчить французской армии выход из Лейпцига и переправу через Эльстер. Вместо этого Наполеон впустую потратил время на разговоры с пленным австрийским генералом М. Мерфельдтом, которого он затем отправил обратно к Францу I, очевидно, надеясь на то, что союзники начнут переговоры, что позволит ему ускользнуть.

Воскресенье 17 октября было очень небогато на события. Ни Бернадот, ни Беннигсен еще не успели прибыть на поле боя, и, поскольку Наполеон не подавал признаков того, что собирается уходить, входившие в коалицию монархи были рады дать своим солдатам возможность отдохнуть и дождаться подхода подкреплений. Единственным примечательным событием в тот день был блестящий бросок гусарской дивизии И.В. Васильчикова, который привел в восхищение старого гусара Блюхера, и в результате которого французы не только потеряли много людей и пушек, но также оттянули свои силы на северо-запад к Галльскому предместью Лейпцига. Отсюда какое бы то ни было дальнейшее отступление было немыслимо: если бы русские прорвались через Галльское предместье к Лейпцигу, линия отступления самого Наполеона и всей его армии была бы отрезана. Однако, получив известия о том, что Богемская армия не будет атаковать в тот день, Блюхер был вынужден отложить штурм Лейпцига с севера, который намеревался предпринять Остен-Сакен, до 18 октября[770].

За два последних дня Лейпцигского сражения — 18 и 19 октября напряжение несколько разрядилось. Эти дни не были отмечены дерзкими маневрами и не явили примеров вдохновенного военного руководства. Характерными были действия французов, которые умело и храбро сражались, находясь внутри прочных зданий в Лейпциге и близ города, и которые одерживали верх в стычках, по крайней мере в течение какого-то времени. Когда тысячи людей лишаются жизней, неправильно говорить, что сражение было «скучным», однако, с точки зрения военного историка, Лейпцигское сражение в сравнении с Аустерлицем или битвой при Каннах действительно было «скучным». Однако именно «скучные» сражения и были нужны коалиции. Учитывая многочисленность ее армий, которые было сложно контролировать, их многонациональный состав и хаотическую структуру командования, любая попытка предпринять умный или сложный маневр была обречена на провал. Союзникам требовалось связать Наполеона по рукам и ногам в таком месте, где коалиционные силы могли в полной мере использовать свое превосходство в количестве войск и артиллерии. Именно этого добились союзники в последние два дня Лейпцигского сражения. К полудню 18 октября они сконцентрировали на поле боя все свои войска и 1360 орудий.

Утро 18 октября выдалось ясным и солнечным. В тот день союзники образовали гигантский полукруг, охватывавший Лейпциг с востока, севера и юга. Они атаковали Наполеона вдоль всей этой линии. Возможно, одним из самых известных событий 18 октября является переход на сторону коалиции нескольких саксонских полков, однако дезертирство нескольких тысяч человек в действительности было малозначительным происшествием на фоне сражения, в котором принимали участие полмиллиона солдат. Большее значение имел тот факт, что почти 60-тысячная Северная армия Бернадота прибыла на поле боя лишь к середине первой половины дня. Это, в свою очередь, вынудило Л.Л. Беннигсена рассредоточить свою армию на более обширной территории и снижало шансы на то, что ему удастся обогнуть деревню Пробстхейда с восточного фланга и тем самым заставить французов ее оставить. Пробстхейда была ключевым опорным пунктом позиции Наполеона к югу от Лейпцига, и он удерживал ее в течение всего дня благодаря прочности ее строений и героизму оборонявших ее французов, которому отдавалось должное в отчетах о сражении, составленных участниками со стороны коалиции. В лагере коалиции основная тяжесть попыток взятия деревни легла на плечи пруссаков, однако присоединиться к ним пришлось даже войскам, остававшимся от корпуса Е. Вюртембергского, несмотря на то, что в предыдущий день они понесли громадные потери. В то же время три русских полка 1-й гвардейской дивизии и вся прусская гвардия простояли без дела менее чем в километре от места основных событий, и это при том, что в первый день сражения они также не сделали ни одного выстрела.

В какой-то мере это было следствием того, что монархи берегли свою гвардию, но здесь также присутствовала логика, свойственная эпохе наполеоновских войн и предполагавшая сохранение элитных подразделений в качестве резерва на случай возникновения критической ситуации в ходе кампании или на поле боя. Под началом Ф.В. Остен-Сакена не было лейб-гвардии, однако фактически он пытался организовать прорыв через Галльское предместье в похожем ключе. Он задействовал 27-ю пехотную дивизию Д.П. Неверовского и два егерских полка X.А. Ливена, но при этом три ветеранских пехотных полка 10-й пехотной дивизии оставались в резерве на протяжении всего сражения, несмотря на жуткие потери в остальных частях корпуса Сакена, которые пытались с боем пробиться через северные предместья Лейпцига.

Даже без полевых фортификаций, воздвигнутых французами, Галльское предместье являлось труднопреодолимым препятствием. Прямо перед ним несла свои воды река Пляйсе, а деревушка Пфаффендорф с ее прочными строениями представляла собой мощный аванпост, откуда можно было препятствовать любым попыткам противника ворваться в город. К Галльскому предместью вели узкие подходы, и российская пехота оказалась уязвимой для флангового огня со стороны не только Пфаффендорфа, но и стен Розентальского парка, располагавшегося к западу от деревни. В официальной австрийской истории, которой ни в коей мере не свойственны симпатии по отношению к русским, отмечалось, что «русские солдаты действовали удивительно храбро, а их офицеры делали все, что было в их силах»[771].

Полковник П.А. Рахманов, отважный и исключительно умный солдат, бывший издатель «Военного журнала», командовавший одной из бригад Д.П. Неверовского, погиб на том месте. Такая же участь постигла полковника Гуэна, командовавшего артиллерией 27-й пехотной дивизии. Последний раз мы упоминали о Д.В. Душенкевиче, когда тот в возрасте пятнадцати лет в чине прапорщика участвовал в своем первом сражении под Красным в августе 1812 г. В 1813 г. он был адъютантом Д.П. Неверовского. Он вспоминал, что 18 октября Неверовский как обычно находился в гуще боя: вокруг него полыхали здания, атаки и контратаки стремительно следовали друг за другом, а ожесточенные бои шли за каждый дом. Неверовский ободрял войска Рахманова, пытавшиеся пробиться в направлении предместья, когда сам был ранен пулей в левую ногу. Он был унесен с поля боя своим казачьим эскортом и скончался несколько дней спустя. В ходе празднования столетнего юбилея Отечественной войны в 1912 г. останки Неверовского были перевезены в Россию и перезахоронены недалеко от позиций, которые его дивизия обороняла под Бородино[772].

К концу дня 18 октября русские понесли серьезные потери, но лишь самую малость приблизились к Галльскому предместью по сравнению с утром того же дня. Тем не менее, вопреки некоторым суждениям, их жертвы были отнюдь не напрасны. Первую линию обороны Галльского предместья образовывала польская дивизия Я. X. Домбровского, и, как это часто случалось, когда поляки сталкивались с русскими, бой был особенно ожесточенным. Но вместе с усилением натиска русских, все новые и новые подкрепления французов прибывали для защиты этого жизненно важного рубежа. В их числе была 8-я дивизия М.С. Брайе, а также двенадцать пехотных батальонов и три артиллерийских батареи Молодой гвардии. Как отмечал А.Ф. Ланжерон, атака Ф.В. Остен-Сакена, нацеленная на захват этого имевшего ключевое значение пункта, оттянула на себя все войска, шедшие на помощь защитникам Шёнефельда[773].

Шёнефельд являлся ключом к позициям Наполеона на севере, так же как и Пробстхейда — на юге. Здесь тоже располагались преимущественно двухэтажные, прочно сложенные каменные здания с садами, а сама деревня была обнесена крепкой стеной. Положение русских осложнялось тем, что чуть южнее деревни находилось обнесенное стеной кладбище, служившее прекрасным укрытием для оборонявшихся. Обогнуть Шёнефельд с севера также было затруднительно, так как деревня почти вплотную подходила к болотистым берегам реки Парте. Кроме того, атака на Шёнефельд была сопряжена с обычными препятствиями, перед которыми оказывалась любая армия, намеревавшаяся взять приступом саксонские деревни. Достаточно многочисленная и храбро дерущаяся пехота могла ворваться в деревню, хотя и ценой тяжелых потерь. Но затем нападавшие подвергались контратаке свежих неприятельских войск, которые концентрировались за пределами деревни, куда не доставал огонь ружей противника, и действовали при поддержке многочисленной артиллерии. Нападавшим было чрезвычайно трудно провести через деревню или вокруг нее собственные пушки в количестве, сопоставимом с числом неприятельских орудий. При Шёнефельде капитан И.Т. Радожицкий попытался проделать именно это, но его батареи были сметены превосходящим картечным огнем неприятельской артиллерии, бившей с близкого расстояния. В результате двух крупных атак А.Ф. Ланжерона Шёнефельд удавалось захватить, но затем деревня вновь оказывалась в руках неприятеля. Лишь после того как Бернадот развернул всю свою артиллерию и нанес по деревне удар с юга, оборона Шёнефельда в конце концов пала в шесть часов вечера. Но даже после этого войскам Ланжерона пришлось сдерживать яростные контратаки французов, продолжавшиеся до поздней ночи[774].

Падение Шёнефельда создавало угрозу, что союзники ударят в тыл наполеоновской армии южнее Лейпцига и отрежут ей пути к отступлению. В действительности, однако, уже к утру 18 октября Наполеон решил оставить Лейпциг. Единственный вопрос заключался в том, удастся ли ему увести большую часть своей армии и ее обозов целыми и невредимыми. Еще рано утром 17 октября корпус Бертрана получил приказ идти по дороге за Линденау с тем, чтобы прикрыть Вайсенфельс и обеспечить отход войск Наполеона на запад. В Линденау Бертрана подменили войска, высланные маршалом Неем. Обоз наполеоновской армии также двинулся через Лейпциг в обратном направлении. Уменьшив периметр, вдоль которого была растянута французская армия, и используя крепкие саксонские здания в качестве опорных пунктов, Наполеон не позволил союзникам зайти ему в тыл или отрезать пути к отступлению 18 октября.

Самое большое испытание ждало Наполеона 19 октября, когда его арьергардам пришлось достаточно долго отчаянно защищаться от атак войск коалиции, пока большая часть французских солдат, пушек и все еще крупного обоза протискивались по улицам Лейпцига и переправлялись по мосту — это был единственный путь, ведущий в безопасное место. Многим батареям Наполеона приходилось оставаться на поле боя так долго, насколько это было возможно, чтобы прикрыть арьергард от подавляющей огневой мощи неприятельской артиллерии. А это неизбежно способствовало усилению заторов на улицах Лейпцига 19 октября. Кроме того, Наполеон без всякой на то необходимости ухудшил собственное положение тем, что не сумел навести дополнительные мосты через Эльстер. Российская официальная история приписала это упущение «обычным беспорядкам тогдашней французской военной администрации»[775].

Колонны союзников начали наступление на Лейпциг 19 октября в семь часов утра. Тогда же Наполеон возложил задачу формирования арьергарда на польский корпус Понятовского и французскую, итальянскую и немецкую дивизии в составе корпуса Макдональда. Возможно, реалистично прозвучит замечание о том, что, если бы Наполеон отступил за Рейн, очень многие иноплеменные формирования его армии в любом случае не пошли бы с ним дальше. Тем не менее арьергарды отступавшей армии за пределами стен Лейпцига действовали эффективно, используя многочисленные здания и другие объекты на местности с целью замедлить наступление союзников. Но уже к одиннадцати утра войска коалиции начали штурм четырех ворот во внутренней части города. Хотя бои, которые велись силами арьергардов, позволили большей части войск Наполеона переправиться через Эльстер к полудню, все же многие тысячи солдат и большое количество артиллерии все еще пытались проложить себе путь по улицам города. Ничего удивительного, что в этих условиях произошла катастрофа.

На правом краю линии коалиционных войск, к северу от Лейпцига 39-й егерский полк 10-й пехотной дивизии Ливена наконец взял штурмом вход в город со стороны Галльского предместья. Это было грозное боевое подразделение, сформированное в 1810 г. из Брянского пехотного полка. Большая часть офицеров и каждый унтер-офицер полка прослужили в нем с самого начала своей военной карьеры.

39-й егерский полк сражался против турок в 1809–1812 гг., а затем доблестно воевал под командованием Ф.В. Остен-Сакена в 1812 г. и в первой половине 1813 г. Имея опыт взятия мощных турецких крепостей, полк благодаря своему искусству стрельбы в марте 1813 г. практически с налету сломил сопротивление защитников польской крепости в городе Ченстохова, вследствие чего полк получил в награду две серебряные трубы с надписью «За отличие оказанное при кр. Ченстохова 1813 года», а X.А. Ливен был повышен до звания генерал-лейтенанта. Под Лейпцигом полком командовал М.Ф. Ахлестышев — великолепный офицер, тяжело раненый в ходе последнего штурма Галльского предместья[776].

Тем временем пехотинцы А.Ф. Ланжерона шли на подмогу Ф.В. Остен-Сакену. Два полка Ланжерона — 29-й и 45-й егерский наступали на запад через Розентальский сад и вокруг северной стены города, воспользовавшись неохраняемым мостом через небольшой приток Эльстера и войдя в город в районе госпиталя Св. Иакова. 29-й и 45-й егерские полки участвовали во всех ключевых событиях недавней русско-турецкой войны, начиная с осады Хотина в 1806 г., штурма Браиловы и Журжи и заканчивая сражением, в котором М.И. Кутузов уничтожил основные силы турецкой армии зимой 1811–1812 гг. В 1812 г. и весной 1813 г. полки несли службу в составе корпуса Ф.В. Остен-Сакена, заслужив много одобрительных отзывов и при этом не понеся потерь подобных тем, с которыми столкнулись полки, сражавшиеся под Бородино или преследовавшие Наполеона от Тарутино до Вильно. Когда полки прибыли под Лейпциг, они по-прежнему были укомплектованы ветеранами, имевшими многолетний опыт меткой стрельбы, уличных боев и диверсионных вылазок[777].

Развив наступление в районе госпиталя Св. Иакова, 29-й и 45-й егерские полки вскоре после полудня оказались вблизи единственного моста через главный приток Эльстера, по которому отступала наполеоновская армия. Под мостом были заложены пороховые заряды. Среди суматохи, вызванной отступлением, офицер, на которого была возложена задача по подрыву моста, отлучился со своего поста, чтобы выяснить, когда следует взрывать заряды, в свое отсутствие передав командование простому капралу. Попав под меткий ружейных огонь 45-го и 29-го егерских полков и имея при себе инструкции уничтожить мост при приближении противника, капрал по вполне понятным причинам привел заряды в действие. Не только Наполеон, но также и ряд других мемуаристов впоследствии обвиняли капрала в том, что французская армия лишилась многих тысяч солдат и сотен орудий, которые после подрыва моста оказались запертыми в Лейпциге. Вполне очевидно, что когда судьба огромной армии оказывается в зависимости от сохранности единственного моста и действующего в одиночку капрала, ответственность за произошедшее лежит на высших чинах военной иерархии[778].

В Лейпцигском сражении коалиция потеряла 52 тыс. солдат, среди которых больше всего было русских (22 тыс.). Многое о дисциплине армий союзников говорит тот факт, что, несмотря на трехдневные бои и многочисленные потери, когда коалиционные войска ворвались в Лейпциг, они практически не устроили в городе грабежей и беспорядков. Разумеется, потери французов были еще большими. Возможно, они составили всего 60 тыс. человек, как это говорится во французских официальных отчетах. С другой стороны, когда французская армия добралась до Эрфурта, в ее рядах было всего 70 тыс. вооруженных солдат и еще 30 тыс. безоружных отставших воинов, так что общие потери в ходе и сразу после сражения должны были составлять примерно 100 тыс. человек. Триста пушек и девятьсот подвод с боеприпасами также остались в Лейпциге. Таким образом, победа союзников была недвусмысленной и привела к тому, что Наполеон утратил контроль над всеми германскими землями, лежащими к востоку от Рейна[779].

Учитывая численный перевес войск коалиции, именно они должны были выйти из битвы победителями. То, что они были близки к поражению в первый день сражения, было прежде всего виной К.Ф. Шварценберга. Лейпцигское сражение было для Наполеона последним шансом удержать Германию, и он правильно сделал, что воспользовался возможностью, которая предоставилась ему в первый день после ошибки Шварценберга. Тот факт, что он не смог одержать решительную победу 16 октября, в гораздо большей степени объясняется отвагой и упорством войск коалиции, нежели ошибками Наполеона. Однако, как только шансы на победу в первый день улетучились, перевес очевидным образом оказался на стороне сил коалиции, а сам Наполеон слишком долго откладывал отступление и не сумел как следует к нему подготовиться.

Среди главных действующих лиц коалиции сильнее других отличился Г.Л. Блюхер. Без его участия три армии союзников вообще не собрались бы под Лейпцигом. Конечно, он пошел на некоторый риск, и удача была на его стороне. Заслугой Блюхера было также то, что он сумел отвлечь корпус Мармона от участия в атаке Наполеона на Богемскую армию 16 октября, а два дня спустя втянул в сражение войска Бернадота. Однако Александр I также внес большой вклад в победу. Только его вмешательство могло вынудить К.Ф. Шварценберга изменить изначально запланированное им развертывание войск коалиции для битвы. Если бы Александр I не был столь настойчив, российские резервы 16 октября никогда бы не оказались позади Госсы вовремя. Его придирки способствовали тому, что Шварценберг своевременно выпустил на поле боя австрийские резервы. Справедливым представляется вывод о том, что без Александра I Лейпцигское сражение было бы проиграно. Российский император наконец-то получил компенсацию за катастрофу, постигшую его при Аустерлице.

Отступление Наполеона от Лейпцига было чем-то похоже на его отступление от Москвы. Французская армия шла с большой скоростью, расплачиваясь за это большим количеством отставших солдат и падением дисциплины. Русские казаки и легкая кавалерия совершали набеги на отступавшие колонны противника, захватывая военнопленных тысячами. К.Ф. Шварценберг преследовал Наполеона не быстрее, чем в своем время М.И. Кутузов. Даже Г.Л. Блюхер сильно отстал от французов и затем слишком сильно отклонился на север, поскольку неправильно определил линию отступления неприятеля. Роль П.В. Чичагова исполнила баварско-австрийская армия под командованием генерала Вреде, которая попыталась отрезать Наполеону движение на Ганау, но потерпела поражение. Поскольку баварцы совсем недавно переметнулись на сторону противника, французам была особенно приятна эта победа над «предателями». Как и на Березине, армия Наполеона продемонстрировала большую отвагу и стойкость в тот момент, когда она оказалось припертой к стене, и само ее выживание было под вопросом. Тем не менее потеря 15 тыс. солдат при Ганау оказалась для Наполеона слишком велика, и 2 ноября он переправился через Рейн на французскую территорию.

Нет сомнений, что отступление от Лейпцига обошлось без многих ужасных инцидентов, имевших место в ходе марша французов от Москвы до границы России годом ранее. На этот раз снега было мало, реже встречались крестьяне, исполненные жаждой мести, и не было слышно рассказов о случаях каннибализма. Однако теперь свирепствовал сыпной тиф: Наполеон подошел к Рейну, имея при себе около 85 тыс. солдат, но в течение нескольких дней тысячи из них пали жертвой болезни. Тем временем армии коалиции заняли Франкфурт, древнюю «столицу» Священной Римской империи, и двинулись вверх по течению Рейна. Германские земли к востоку от реки находились в их руках. Основы европейского баланса сил были восстановлены. Таким образом, цели русско-прусско-австрийского союза в значительной мере были достигнуты. Кампания 1813 г. завершилась.

ВТОРЖЕНИЕ ВО ФРАНЦИЮ

В кампании 1814 г. военные операции переплетались с дипломатическими маневрами и велись с учетом внутриполитического положения Франции. Это было неизбежным следствием успеха, которого коалиция добилась в 1813 г. Задачей союзного договора, подписанного в Теплице в сентябре 1813 г. между Россией, Пруссией и Австрией, было вытеснение Наполеона за Рейн и восстановление независимости Германии. К ноябрю 1813 г. эта цель была достигнута. Теперь союзникам предстояло решить, следует ли им и в дальнейшем стремиться выполнить поставленные ранее ограниченные военные задачи или пойти дальше. Если они останавливались на последнем варианте, тогда им требовалось достичь соглашения относительно новых целей. Что бы они ни решили, им нужно было иметь дело с французским правительством, которое станет вести мирные переговоры, а затем возьмет на себя исполнение достигнутых договоренностей. Усталость, накопившаяся за время наполеоновских войн, вполне могла подтолкнуть французов к кратковременному миру, но после двадцати двух лет войны союзники жаждали длительного мира, а не просто временного перемирия. Разработка такого устройства, которое гарантировало бы мир и стабильность в Европе, удовлетворяло интересы союзников и было приемлемо для французского общества, была сопряжена с неизбежными трудностями[780].

Следовало ли союзникам предложить Франции вернуться в ее так называемые «естественные границы», проходящие по Рейну, Альпам и Пиренеям, как было предусмотрено в тексте Теплицкого договора? Или же им нужно было стремиться ограничить Францию в пределах ее «исторических» границ, под которыми имелись в виду земли, находившиеся во владении французского короля в 1792 г.? Тесно взаимосвязанным с двумя предыдущими был вопрос, следовало ли союзникам вести переговоры с Наполеоном или низвергнуть его? Вероятно, можно было представить, что Наполеон позволит заключить мир, основанный на принципе «естественных границ», но только очень большой оптимист мог поверить, что французский император станет рассматривать соглашение, возвращавшее его страну в пределы бывших владений короля, как нечто большее, чем временное перемирие. Однако союзники отдавали себе отчет в том, что навязать французам политический режим было не в их силах и не в их интересах. Их армии не могли находиться во Франции вечно. Скорее рано, чем поздно им потребовался бы такой французский режим, который обладал бы достаточной легитимностью, чтобы принять условия мира и удержаться у власти после того, как во французском обществе пройдет вызванное войной чувство усталости. У союзников было много поводов для разногласий относительно того, какого рода политический режим наилучшим образом подойдет под намеченную программу. Очевидно было лишь одно: чем в большей степени режим стал бы восприниматься как навязываемый союзниками, тем сложнее ему было бы снискать поддержку у французского народа.

Это были сложные вопросы, и на них не имелось четкого ответа. Взаимные подозрения и споры в лагере коалиции обострялись вследствие столкновения интересов по вопросу об окончательном послевоенном устройстве Европы в целом. Прямыми и косвенными методами Наполеон управлял большей частью Польши, Германии, Италии и исторических Нидерландов. Теперь предстояло решить судьбу всех этих территорий, и это решение несло в себе огромные последствия для могущества, статуса и безопасности всех стран, входивших в коалицию. Прежде всего речь шла о Польше, точнее сказать о герцогстве Варшавском, которое составляли территории, после разделов Польши входившие в состав Пруссии и Австрии. Александр I хотел, чтобы они достались России. Согласно широко распространенному тогда мнению, баланс сил в Центральной и Восточной Европе зависел от решения этого вопроса. Разногласия по поводу того, как именно следовало разделить Польшу, привели к развалу 1-й коалиции перед лицом революционной Франции. Они также являлись наиболее вероятным камнем преткновения и для нынешней коалиции. Равным образом польский вопрос не мог рассматриваться отдельно от вопроса о взаимоотношениях с Наполеоном и Францией. Перед лицом русско-прусского единства Австрия смотрела на Францию как на возможного союзника. Если бы французы вследствие заключенного мира были чрезмерно ослаблены или унижены, они перестали бы подходить для этой роли. С другой стороны, Франция, обязанная венскому кабинету умеренными мирными условиями и управляемая Наполеоном, зятем Франца I, могла бы стать ценным противовесом могуществу России[781].

Хотя между всеми союзными державами существовала некоторая напряженность, самым серьезным был конфликт между Австрией и Россией. Одной из ключевых сфер, где сталкивались их интересы, являлись Балканы. В 1808–1812 гг. русские были очень близки к тому, чтобы завоевать всю территорию современной Румынии и превратить Сербию в зависимое от России государство, тем самым повысив авторитет и влияние русских на Балканах. Лишь угроза наполеоновского вторжения убедила Петербург отказаться от этой затеи, однако никто в Вене не был столь наивен, чтобы поверить, что этим дело и кончится. Если смотреть шире, австрийцы опасались растущего могущества России, лишним чему свидетельством стал 1812 г. Практически полная географическая неуязвимость России, сила ее армии и количество имевшихся в ее распоряжении ресурсов — все это делало Российскую империю державой, которая внушала страх ее соседям.

Тем не менее опасения Австрии не следует преувеличивать, в 1814 г. Австрия своей мощью еще не сильно уступала России. До 1914 г., когда Россия усилилась в результате стремительного роста населения, а австрийская армия оказалось ослабленной вследствие конфликтов между различным национальными группами внутри империи Габсбургов, было еще далеко. Что же касается 1814 г., то австрийцы даже собственными силами могли оказать упорное сопротивление России. Действуя же в союзе с Пруссией, они имели все шансы нанести ей поражение. Во многих отношениях главной проблемой для Меттерниха в 1814 г. была сплоченность Пруссии и России, что позволяло последней действовать более уверенно и давало возможность беспрепятственного прохода в Центральную Европу. Русско-прусский альянс грозил Австрии изоляцией и шел вразрез со стремлением Меттерниха к созданию германского блока, который в значительной степени лишил бы Францию и Россию влияния в Центральной Европе. Внутри самого союзного блока природные богатства Австрии и историческое наследие Габсбургов естественным образом обеспечивали Вене главенство. В то же время Меттерних предвидел, что гарантией мира и равновесия в Европе в целом был бы баланс сил между Францией и Россией[782].

Виды австрийцев на будущее имели некоторую поддержку внутри прусского правительства. Когда в феврале 1813 г. между Россией и Пруссией шли переговоры по поводу заключения Калишского договора, сильные разногласия вызывал вопрос о судьбе некогда принадлежавших Пруссии территорий в составе герцогства Варшавского. Ближайший советник прусского короля генерал-майор К.Ф. Кнезебек разделял опасения высшего генералитета Австрии, связанные с возможным маршем на Париж и свержением Наполеона[783].

Кнезебеку противостояли Г.Л. Блюхер, А. Гнейзенау и Силезская армия. Их взгляды порой недооценивают, утверждая, что в их основе лежала лишь жажда мести и стремление к воинской славе. Это несправедливо. Генерал-квартирмейстер Силезской армии барон К. Мюффлинг, невозмутимый штабной офицер, в личном плане был гораздо ближе к Кнезебеку, чем к Гнейзенау или Блюхеру. Однако он разделял их мнение, что длительный мир требовал отстранения Наполеона от власти. Мюффлинг полагал, что если бы Наполеон сохранил свои полномочия, тогда после короткой передышки и перегруппировки сил он непременно попытался бы перечеркнуть все результаты мирного урегулирования. Его поддержали бы все ветераны его армии, на тот момент находившиеся в плену у союзников или в госпиталях. В то же время, добавлял Мюффлинг, когда Наполеон начал бы наступление, переправившись через Рейн, российская армия находилась бы за тысячу километров и не смогла прийти на выручку Пруссии[784].

В конечном счете политику Пруссии определял Фридрих-Вильгельм III. Король разделял взгляды Мюффлинга и был удовлетворен соглашением, достигнутым в Калише. Поскольку Фридрих-Вильгельм недавно прошел через терзания, связанные с принятием важного решения о поддержке России в феврале 1813 г., он страстно не желал его пересматривать. В любом случае он доверял Александру I и восхищался им. Король также был благодарен российскому императору за то, что тот не оставил Пруссию на произвол судьбы во время мирных переговоров в Тильзите и избавил его королевство от Наполеона в 1813 г. Очень скоро русско-прусскому союзу было суждено стать еще теснее, поскольку старшая дочь прусского короля стала супругой младшего брата Александра I Николая Павловича, впоследствии унаследовавшего российский престол[785].

Великобритания стояла несколько в стороне от соперничества, развернувшегося между континентальными державами. Ее участие в коалиции, освободившей Германию в 1813 г., ограничивалось преимущественно тем, что она ссужала армии союзников деньгами. Однако к зиме 1813–1814 гг. ситуация изменилась. С освобождением Германии и приближением момента заключения окончательного мира, Англия решила быть поближе к центру событий. Континентальные державы по своему горькому опыту знали, что если Англия и Франция продолжат войну, то остальные страны в конце концов окажутся в нее втянутыми. Демобилизация армий, восстановление финансов и международной торговли в этом случае были бы затруднительны. Таким образом, требовалось подключить Великобританию к процессу мирного урегулирования, и ее союзники на континенте надеялись, что она поможет склонить Францию к миру, вернув ей значительную часть ее заморских колоний, захваченных Англией в период 1793–1814 гг.

В 1813 г. английские представители при дворах трех союзных держав были не самыми выдающимися дипломатами. Лорд У.Ш. Каткарт и сэр Ч. Стюарт были генералами, скорее желавшими принять участие в боевых действиях, чем вести переговоры. Между тем лорд Д. Абердин, 28-летний английский посол в Австрии, даже не умел как следует говорить по-французски и неизбежно оказывался не в состоянии противостоять напору Меттерниха. В одном австрийском источнике отмечалось, что «из всех трех [послов. — Прим. пер.] лишь Абердин обладал некоторой склонностью к дипломатии, хотя и не имел соответствующего опыта. У двух других не было ни склонности, ни опыта». Союзники направили в Лондон просьбу, чтобы англичане прислали к ним политического тяжеловеса, который мог бы провести переговоры. В ответ на это в главный штаб коалиции в январе 1814 г. прибыл виконт Р.С. Каслри, один из самых способных министров иностранных дел в истории Великобритании[786].

Однако ключевым моментом было то, что Великобритания являлась самым могущественным из четырех союзников. После поражения в войне за независимость США, Соединенное королевство оказалось перед вызовом, брошенным ей военно-морскими силами Франции, Испании и Голландии. К 1814 г. англичане сумели разгромить флот этих трех держав, на морях установилось господство военно-морских сил Великобритании. За этим стояли сильнейшие в мире торговый флот и кораблестроительная промышленность Англии, в свою очередь основанные на необъятном финансовом и торговом потенциале Соединенного королевства. Шотландия и Ирландия, исторически служившие потайным входом на территорию Англии, теперь надежно контролировались из Лондона. Помимо перечисленных фундаментальных элементов, из которых складывалось могущество Великобритании, нельзя не упомянуть об А.У. Веллингтоне и его солдатах — лучшей армии и лучшем генерале в истории Англии за два предшествующих столетия. В 1814 г. входившим в коалицию монархам было известно, что наступление Веллингтона вглубь территорий южной Франции удерживали маршала Сульта и свыше 40 тыс. солдат, находившихся под его командованием, вдали от главного театра военных действий на севере страны. Кроме того, следует подчеркнуть что логика межгосударственных отношений в Европе работала на пользу Великобритании. Континентальные державы-союзницы часто могли негодовать по поводу богатства и безопасности Англии, однако угроза их ключевым интересам всегда в большей степени исходила со стороны их непосредственных соседей, имевших с ними сухопутную границу. Они разделяли приверженность Великобритании идее европейского баланса сил, исходя из соображений собственной безопасности. Однако баланс сил на континенте означал, что прочие государства не могли бросить серьезный вызов английскому морскому и колониальному владычеству[787].

Эти реалии сказались на ходе мирных переговоров. Великобритания настаивала на том, чтобы вопрос о «морских правах», т. е. о международном морском праве, не поднимался во время переговоров. Англичане своего добились, и русских это не обрадовало. Генеральный консул России в Лондоне писал, что до самого конца войны английский флот продолжал заключать под стражу российские суда и грузы. Временами у экипажей этих судов действительно имелись при себе поддельные документы, но в любом случае доказать обратное подозрительным британским офицерам было чрезвычайно сложно. Российское посольство никогда не ставилось в известность о том, что судно арестовано, и все последующие процедуры велись тайно и медленно. Даже если англичане в конце концов признавали, что русские суда действовали в рамках закона, долгие проволочки вызывали разорительные убытки. Ни извинений, ни компенсации от англичан ни разу не последовало, а британские офицеры ни разу не были наказаны за то, что по ошибке или по злому умыслу задерживали российские суда. Однако в 1814 г. перед Россией стояли более приоритетные задачи, чем упорядочение морского права, и она была не в том положении, чтобы вызывать раздражение Лондона[788].

Самые важные территориальные приобретения за 1793–1814 гг., немыслимые без господства англичан на море, были сделаны Соединенным королевством в Индии и поэтому не обсуждались в ходе мирных переговоров. Равным образом была обойдена молчанием негласно существовавшая торговая империя англичан, заполнявшая собой вакуум, образовавшийся в результате ухода испанцев из Южной Америки. Предметом переговоров стали колонии, отбитые англичанами у Франции и ее союзников, и лондонский кабинет продемонстрировал мудрость и умеренность, вернув, например, богатые территории Восточной Индии голландцам. Однако Англия сохранила за собой Мальту, Кейп-Код и ряд островов в Индийском океане, что усилило ее контроль над морскими путями. Некоторые военные цели Великобритании в Европе были достигнуты уже в декабре 1813 г. Например, была освобождена Испания. Одной из нерешенных приоритетных задач являлось сохранение бельгийского побережья в дружественных Англии руках. Без этого, писал Р.С. Каслри, английский флот будет вынужден находиться в состоянии постоянной боевой готовности. Однако ни одна европейская держава, за исключением Франции, не препятствовала Англии в этом, и в то самое время, когда Каслри писал приведенные выше строчки, восстание голландцев против Наполеона обещало решить бельгийскую проблему приемлемым для лондонского кабинета образом. В этих условиях Великобритания была в состоянии сохранить баланс сил между союзниками, помогая улаживать их споры и борясь против тех из них, чья мощь или притязания начинали представлять угрозу ее интересам[789].

В 1814 г. большая часть этой «борьбы» была направлена против России, отчасти потому, что она являлась самой могущественной континентальной державой в составе коалиции, а также потому, что цели и образ действий Александра I порой казались англичанам неясными и даже вызывали у них опасения. Александр I оказывал еще большее влияние на внешнеполитический курс своей страны, чем это делал Меттерних у себя дома. Если Меттерних направлял политику Австрии на том основании, что его монарх и, несомненно, австрийская элита в целом разделяли взгляды Меттерниха и верили в то, что он способен отстоять их интересы, то Александр I руководил политикой России потому, что был самодержцем. Вовсе не выражая единодушный взгляд правящих кругов России, по ряду ключевых вопросов император оказывался в значительном меньшинстве.

С точки зрения многих советников Александра I, проблема заключалась в том, что истощенная Россия растрачивала свои богатства и солдат для решения проблем, которые далеко отстояли от коренных интересов империи. А.И. Чернышев был не просто очень лояльным, но и превосходным подданным. Но даже он в ноябре 1813 г. писал, что «Россия больше, чем все прочие союзные державы, нуждается в скорейшем мире: она давно уже лишена всякой торговли, ей нужно привести в порядок финансы <…> лучшие русские провинции опустошены и требуют безотлагательной помощи. Только окончание войны залечит все эти раны»[790].

Очень немногие советники Александра I не согласились бы с этим. Адмирал А.С. Шишков ранее выступал против того, чтобы переправляться через Неман на территорию Германии. Идея переправиться через Рейн во Францию довела его практически до истерики. Министр финансов Д.А. Гурьев предупреждал, что еще один год войны грозит государству банкротством. М.И. Кутузов скончался, Н.П. Румянцев был изолирован, но их призыв подхватил А.А. Жомини, который напоминал российскому императору, что граница по Рейну удерживается могущественной Францией, а побережье Бельгии представляет исключительную важность для российских интересов, поскольку лишь отсюда было возможно сдерживать «грозную мощь Великобритании». Представители российского высшего генералитета в Силезской армии придерживались той же линии, что и Г.Л. Блюхер. Будучи эмигрантом-роялистом, А.Ф. Ланжерон имел личные причины на то, чтобы добиваться свержения Наполеона с престола, однако и Ф.В. Остен-Сакен привел в ужас собравшихся в Нанси сановников, отчаявшихся сидеть между двух стульев, и призвал их поднять вместе с ним бокал за «смерть и уничтожение тирана, который так долго был бичом французского народа и чумой для Европы». С другой стороны, в штабе самого Александра I многие его ближайшие советники были гораздо более осторожны и склонялись в сторону компромиссного мира[791].

К.В. Нессельроде развеял опасения своего тестя, российского министра финансов, высказав мысли, которые, несомненно, одобрил бы Александр I: «Войска получают продовольствие и почти все обмундирование за счет тех стран, где ведутся военные действия; конвенции с Пруссией и Австрией очень выгодны для нас, мы пользуемся всеми доходами с герцогства Варшавского, и для меня непостижимо, отчего война оказывается столь обременительной». С другой стороны, главный помощник Александра I по дипломатическим вопросам был не согласен с императором по двум ключевым проблемам, которые имели первостепенное значение не только для российского императора, но и для отношений России с союзниками. Таковыми являлись судьба Польши и вопрос о том, следовало ли идти на Париж и искать способы свергнуть Наполеона. Хотя К.В. Нессельроде знал, что его совет придется Александру I не по душе, он продемонстрировал моральное мужество, продолжая отстаивать то, что, по его мнению, отвечало истинным интересам государства[792].

Нессельроде представил Александру I свою главную записку по польским делам еще в январе 1813 г. В ней утверждалось, что умиротворение Польши посредством создания автономного польского королевства не сильно укрепит положение России и будет иметь роковые последствия. Подобный шаг одновременно отдалит венский кабинет и приведет в ярость патриотически настроенную часть русского общества, которая полагала, что своим недавним поведением по отношению к России поляки не заслужили каких бы то ни было уступок. В более отдаленной перспективе самодержавному правителю России будет чрезвычайно трудно одновременно выполнять функции конституционного короля Польши. Поскольку ничто и никогда не смогло бы отнять у польской элиты надежду на обретение независимости, конечным результатом включения герцогства Варшавского в состав империи могла стать утрата губерний, в которых преобладало польское население и которые на тот момент являлись частью западных приграничных территорий Российской империи[793].

К зиме 1813 г. взгляды К.В. Нессельроде остались без изменений. В то же время он давал Александру I неприятный совет касательно переговоров с Наполеоном. Нессельроде писал, что коалиция выполнила свои военные задачи. Теперь представилась возможность заключить мир, вследствие которого «Ваше Величество получите возможность спокойно трудиться на благо своих подданных, залечить нанесенные войной глубокие раны, установить выгодную линию западных границ империи, оказывать на другие правительства благотворное и согласное со справедливостью влияние, основанное на памяти об оказанных им Вами услугах». В отличие от данной определенности, «невозможно было ручаться за последствия продолжения войны ради удовлетворения чрезмерных притязаний»[794].

Взгляды, обнаруженные К.В. Нессельроде, подорвали веру Александру I в него. Графиня Нессельроде писала мужу, что он слишком близок к Меттерниху — как в личном плане, так и по убеждениям. Частные письма самого Нессельроде демонстрируют с трудом подавляемое разочарование императором. В начале 1814 г. подобное чувство разочарования испытывали многие ключевые фигуры в лагере коалиции. Александр I казался им не просто властным человеком: они считали, что порой он движим сугубо личными и мелочными соображениями. В одном из своих первых докладов английскому премьер-министру из ставки коалиции лорд Р.С. Каслри писал: «…я полагаю, что величайшая опасность в настоящий момент заключается в той рыцарственной тональности, в которой император Александр склонен продолжать войну. Он испытывает личное чувство по отношению к Парижу, отличное от всех политических и военных комбинаций. Он, кажется, ищет случая войти вместе со своей великолепной гвардией в неприятельскую столицу, — возможно, для того, чтобы в силу свойственных ему милосердия и снисходительности явить тем самым контраст» по отношению к уничтожению Москвы[795].

Замечания Каслри отличались проницательностью. В 1814 г. Александр I часто позволял себе действовать под влиянием личных и даже мелочных соображений, которые имели мало общего с интересами России. Свою роль победителя и мироносца он видел как личный апофеоз. Он также помнил, что в 1812 г. ему пришлось в одиночку …противостоять неуязвимому, как тогда казалось, противнику, чья огромная армия включала мощные воинские контингента австрийцев и пруссаков. В следующем году он много рисковал и выказал большое умение и терпение, сумев привлечь в ряды победоносной коалиции сначала Пруссию, а затем и Австрию. К февралю 1814 г. Александр чувствовал, что в награду за свои усилия он получил лишь незаслуженно сильное недоверие и критицизм со стороны не только союзников, но и многих своих советников. Человеку всегда сложно справиться с экзальтацией в сочетании с задетыми чувствами. Еще более запутанной ситуацию делало то обстоятельство, что взгляды Александра I на международные отношения никогда не ограничивались сферой сугубо «реальной политики». Его давние идеалистические представления о международном взаимодействии теперь испытали влияние христианских убеждений, которые незадолго до этого открыл для себя российский император и которые приводили в замешательство остальные державы, в сфере внешней политики руководствовавшиеся принципом утилитарного прагматизма[796].

Однако главное — это не просто понять чувства Александра I, необходимо признать, что основное содержание его политики было рациональным и во многих случаях более правильным, чем утверждали его критики. Делом огромной важности для Российской империи было примирить устремления поляков с соображениями безопасности России. Попытка, предпринятая Александром I в этом направлении, отличалась великодушием и изобретательностью. В конечном счете она окончилась неудачей, но та же участь была уготована и всем последующим стараниям России вырваться из этого круга. Более того, российский император поступил мудро, решив до окончания войны не раскрывать свои карты раньше времени и откладывал обсуждение польского вопроса, хотя это и создавало неопределенность и вызывало подозрения. Любые попытки действовать иным образом непременно привели бы к развалу коалиции.

Конечно, Александр I понимал суть аргумента, который приводили некоторые его советники, и который состоял в том, что сохранение мощной Франции необходимо для сдерживания амбиций Великобритании. В какой-то мере это соображение отчасти объясняло ту политику, которой Россия придерживалась в Тильзите и в последующие годы. Н.П. Румянцев хотел использовать Наполеона в борьбе против Англии, равно как Меттерних надеялся с помощью Наполеона уравновесить мощь России. Однако ключевым моментом являлось чрезвычайное могущество Франции, а Наполеон был чересчур честолюбив для того, чтобы австрийцы или русские могли без риска использовать его в собственных интересах. Подобные попытки просто обрекли бы Европу еще на годы вооруженных столкновений и нестабильности. Интуиция верно подсказывала Александру I, что Наполеон никогда не отнесется почтительно к соглашению, приемлемому для союзников, и что продолжительный мир может быть заключен только в Париже. В свержение Наполеона Александр внес вклад больший, чем любая другая отдельно взятая личность. Если бы главенство в коалиции по-прежнему принадлежало К. Меттерниху и К.Ф. Шварценбергу, очень возможно, что кампания 1814 г. завершилась бы тем, что Наполеон сохранил власть, союзники остались за Рейном, а Европа была бы обречена на нескончаемые конфликты и хаос. В день, когда Париж наконец капитулировал, сэр Ч. Стюарт, единокровный брат Р.С. Каслри, писал, что «было бы несправедливо» не отдать должное Александру как человеку, который привел союзников к победе и тем самым «справедливо заслуживает звания освободителя человечества»[797].

Однако в начале ноября 1813 г., когда союзники дошли до Франкфурта и встали лагерем на Рейне, все еще казалось, что до Парижа очень далеко. Во Франкфурте лидеры коалиции согласовали общую политическую и военную стратегию. Они собирались предложить Наполеону мир на очень умеренных условиях. Даже Меттерних признавался одному из своих подчиненных, что вероятность того, что французский император отвергнет эти условия, велика. Но предложение о заключении мира должно было прояснить цели союзников и дать им возможность продемонстрировать французскому народу непримиримость Наполеона. На протяжении кампании 1814 г. ключевой элемент тактики коалиции состоял в том, чтобы подчеркнуть, что она воюет против ненасытных амбиций Наполеона, а не против Франции, ее законных интересов и национальной гордости. Союзники боялись, что Наполеону удастся мобилизовать и обратить против них «вооруженную нацию», как это уже делали его предшественники-республиканцы в 1792–1794 гг. Напротив, если бы у них получилось отделить Наполеона от французского народа, это могло либо усилить давление на него, целью которого было бы заключение мира, либо способствовать установлению во Франции альтернативного режима, с которым союзники могли бы вести переговоры[798].

Для достижения своей цели союзники прежде всего полагались на военные средства. Имея перед глазами пример того, как Наполеон использовал зиму 1812–1813 гг. для восстановления сил после катастрофы, постигшей его в России, и создания новой армии, союзники твердо решили не давать ему второй такой возможности. Поэтому они планировали полномасштабное зимнее вторжение во Францию. Если кто из лидеров коалиции и сомневался в необходимости данного шага, их сомнения вскоре развеялись, когда из Парижа поступили известия, что к 15 ноября Наполеон собрал под своими знаменами еще 300 тыс. солдат, помимо тех 280 тыс. новобранцев, призыв которых уже был объявлен осенью 1813 г. Ответом коалиции на это стала звучная декларация, обращенная к французскому народу. В ней говорилось следующее:

«Французское правительство объявило о наборе 300 тыс. человек в армию. Приведенные ею доводы в оправдание этого шага являются провокацией против союзных держав <…> союзные державы ведут войну не с Францией <…>, а против господства, которое император Наполеон уже слишком долго распространяет за пределы своей империи к несчастью для Европы и Франции <…> Монархи союзных держав желают видеть Францию сильной, великой и процветающей, так как сильная и великая Франция является одной из фундаментальных основ всего европейского порядка <…> Но сами союзные державы желают жить свободно, счастливо и мирно. Они хотят такого мира, который вследствие мудрого распределения власти и устойчивого равновесия предохранил бы их народы от неисчислимых бедствий, обрушивающихся на Европу в течение двадцати лет»[799].

Выработанные коалицией условия мира были переданы Наполеону графом H. M. Сент-Эньяном, французским дипломатом и единокровным братом А. Коленкура, которого союзники захватили в плен во время преследования французской армии после битвы под Лейпцигом. 29 октября Меттерних и Александр I согласовали между собой эти условия. Теперь же, 10 ноября Сент-Эньян записал их в присутствии самого К. Меттерниха, К.В. Нессельроде и лорда Д. Абердина. Франции предлагалось вернуться к своим «естественным границам», проходившим по Рейну, Альпам и Пиренеям. Это сохранило бы за ней Антверпен и бельгийское побережье, то есть именно те территории, которые Англия намеревалась отторгнуть от Франции. Она должна была отречься от всех своих суверенных прав на земли, находящиеся вне этих границ, но не от влияния, которое Франция как великая держава естественным образом оказывала на своих более слабых соседей. Хотя Наполеон переставал быть королем Италии, предложение коалиции не исключало полностью возможности, что тогдашний вице-король Эжен де Богарне может сменить его в этом качестве. Еще более поразительным было то, что предложение включало в себя обещание, что Англия пойдет на большие жертвы во имя мира: это подразумевало возвращение Франции многих утраченных ею колоний и признание англичанами принципа «свободы торговли и навигации». Хотя сама по себе эта формулировка была расплывчатой, она означала, что на мирной конференции будет полностью обсуждаться вопрос о «морских правах», что было анафемой для британского правительства[800].

Даже К. Меттерних мог пойти на попятную, если бы Наполеон сразу согласился на эти условия, которые сильно ограничивали влияние Австрии в Италии. Ни Россия, ни Великобритания в действительности не подписали бы мирный договор на этих условиях. Тем не менее, если Александр I и согласился на рассмотренные выше условия, то сделал он это отчасти потому, что подобно Меттерниху ожидал, что Наполеон их отвергнет. Еще с лета 1812 г. Александр в глубине души полагал, что устойчивый мир мог быть подписан только в Париже, и, если выдалась бы такая возможность, не с Наполеоном, а с другим правителем Франции. Однако, если бы он поставил эту задачу в качестве цели войны, это могло отпугнуть его союзников, поэтому Александр был очень осторожен и держал свое мнение при себе. Даже в ноябре 1813 г. разговоры о походе на Париж и свержении Наполеона были преждевременны и опасны, особенно если их мог услышать К. Меттерних. Для Александра ключевым моментом являлось то, что военные операции следовало проводить в полную силу. Он всегда считал, что окончательный вариант мирного урегулирования будет и должен определяться успехами на полях сражений. Что касается Д. Абердина, то он, несомненно, боялся противостоять в одиночку единодушному мнению коалиции. К тому же он был грудным ребенком в сравнении со столь могущественными и тонкими дипломатами, каковыми являлись К. Меттерних и Александр I[801].

На самом деле союзники вскоре начали разбавлять свое предложение. Манифест 1 декабря, обращенный к французскому народу, сулил Франции не естественные границы, но «такую территорию, которой Франция никогда не имела при королях, ибо храбрый народ не утрачивает своего положения вследствие поражений, понесенных им в ходе упорной и кровопролитной войны, в которой он сражается со свойственным ему бесстрашием». Отчасти эта подмена отражала опасения лондонского кабинета относительно того, на что дал свое согласие К. Абердин. В дополнение к этому, однако, следует указать на то что изначальная убежденность Александра I в том, что военные и политические события будут определять условия мира, оказывалась верной[802].

Когда армии союзников подошли к голландской границе, в Нидерландах вспыхнуло восстание. События следовали по сценарию, очень похожему на тот, по которому развивалось восстание в Гамбурге и северной Германии весной 1813 г. Подобно гражданам Гамбурга, голландцы были разорены экономической политикой Наполеона и жаждали освобождения. Авангард коалиции под командованием А.X. Бенкендорфа, выделенный из армейского корпуса Ф.Ф. Винцингероде, устремился через Нидерланды на помощь восставшим и на защиту Амстердама. Его пехотинцы — 2-й егерский и Тульский пехотный полки — прошли 60 км менее чем за полутора суток. В отряд Бенкендорфа входил также полк башкир, которые причудливо и неправдоподобно смотрелись в роли освободителей буржуазной Голландии. Крошечные силы А.X. Бенкендорфа, насчитывавшие менее 2 тыс. бойцов, затем обороняли Бреду против контрнаступления французов. В самой ранней французской работе по истории этой кампании дань уважения отдавалась Бенкендорфу: отмечались его отвага и предприимчивость даже при организации обороны, не говоря уже о наступательных действиях[803].

В отличие от событий, произошедших за год до этого под Гамбургом, теперь в распоряжении коалиции имелись крупные скопления регулярных войск, которые могли быть использованы для поддержки казаков и усиления восстания. Прусский корпус Ф.В. Бюлова вошел на территорию Нидерландов и в течение нескольких недель очистил от неприятеля большую часть Нидерландов. Помимо сильного политического влияния, завоевание Нидерландов имело важные военные последствия для вторжения коалиции во Францию. Оно открывало союзным армиям, действовавшим в окрестностях Парижа, возможность использовать линию снабжения, проложенную через богатую и не тронутую войной сельскую местность, к побережью. Захват этих территорий также убедил Наполеона в том, что наступление союзников зимой 1813–1814 гг. начнется в Нидерландах. В результате он переместил лучшие части своих скудных резервов на север[804].

Тем временем руководители коалиции планировали наступать через Рейн, но сильно южнее. Г.Л. Блюхер и А. Гнейзенау предлагали атаковать незамедлительно, пока наполеоновская армия была малочисленна и дезорганизована. Прусские историки впоследствии поддержали эту стратегию. Но и армии союзников к осенней кампании были также истощены, страдали от голода и были недоукомплектованы. Им также требовалось время для отдыха и реорганизации, а также для сооружения дорог, складов боеприпасов и госпиталей у себя в тылу. За семь недель, в течение которых они стояли на Рейне, союзники фактически сумели подвести лучше обученные и более многочисленные подкрепления, чем Наполеон. Когда в конце года они двинулись в наступление, они легко овладели восточными районами Франции и все еще имели весомое численное превосходство над силами Наполеона. Трудности, возникшие на более поздних этапах кампании, были мало связаны с численностью войск, их главной причиной было плохое руководство, а также влияние на ход военных операций политических соображений[805].

9 ноября М.Б. Барклай де Толли отправил императору свой рапорт о состоянии российской армии к концу осенней кампании. Он заметил, что «при всех, однако, громких успехах кампании нынешней признаться надобно, что <…> она стоит нам половины армии!» В некоторых боевых подразделениях количество выбывших было гораздо больше. «Кавалерия графа Витгенштейна не имеет и четвертой части того, с чем она выступила из Силезии» в конце августа. Из пяти армейских корпусов первой линии только два все еще были полностью боеспособны и выглядели как регулярные части. Таковыми были лейб-гвардия и гренадеры резервного армейского корпуса под командованием великого князя Константина Павловича и армейский корпус Ф.Ф. Винцингероде в составе Северной армии, «кои менее других употребляемы были в дело и, следовательно, менее других потерпели». Многим боевым единицам трех других армейских корпусов (П.X. Витгенштейна, А.Ф. Ланжерона и Ф.В. Остен-Сакена) грозило «совершенное расстройство», если не принять срочных мер. «В амуниции и особливо в сапогах, рубахах и одежде, солдаты терпят крайнюю нужду». В некоторых полках в строю оставалось не более сотни солдат. Потери среди офицеров за время осенней кампании были высоки и «недостаток штаб- и обер-офицеров причиною, что и сии малые остатки не могут быть приведены в надлежащий порядок». Множество других источников, включая полковые отчеты и рапорты Г.Л. Блюхера Александру I, подтверждают, что нарисованная М.Б. Барклаем картина была верна, и подчеркивают острую необходимость перерыва в военных действиях, чтобы войска могли восполнить свои ряды, дать солдатам отдохнуть и пополнить боеприпасы, продовольствие и снаряжение[806].

За семь недель, в течение которых российская армия оставалась на Рейне, ситуация коренным образом изменилась. В полки вернулись солдаты, отбившиеся от них ранее, а также вышедшие из госпиталей. Боевые подразделения, отправленные в тыл на время осенней кампании, были выдвинуты на передовую. Корпус князя А.Г. Щербатова, например, прибыл из Берлина для усиления войск Ф.В. Остен-Сакена. Кроме того, подоспела новая волна подкреплений из резервной армии Д.И. Лобанова-Ростовского. В результате, как это уже было во время летнего перемирия 1813 г., российская армия вошла в кампанию 1814 г. посвежевшей и полной сил. В течение семи недель стояния на Рейне Ланжерон и Остен-Сакен получили от Лобанова-Ростовского 25-тысячное подкрепление, а Витгенштейн и великий князь Константин Павлович — 16-тысячное. В целом полки регулярной армейской кавалерии пополнились 63 резервными эскадронами, или 12 тыс. всадниками, еще какая-то их часть находилась в пути. Ланжерон и Остен-Сакен прибыли на Рейн, имея при себе менее 30 тыс. солдат. К началу кампании 1814 г. они располагали 60-тысячным войском[807].

Подкрепления обычно подходили в стройном порядке и были хорошо обучены. Как обычно, лучше всех была обучена кавалерия. Генерал Н.И. Депрерадович 18 ноября провел смотр резервного эскадрона, прибывшего для усиления кавалергардов, и докладывал, что «оный в совершенной исправности: люди хорошо выправлены, а лошади в хорошем теле». Витгенштейн также докладывал, что резервные подразделения, поступившие в его армейский корпус, находились в превосходном состоянии. В отличие от первой волны подкреплений Лобанова-Ростовского весной 1813 г., на этот раз войска прибыли в полном составе, потеряв очень малую часть личного состава больными и отставшими. Конечно, между маршем в условиях немецкой осени и белорусской зимы была большая разница, однако указанный контраст также явился отражением того факта, что созданная Е.Ф. Канкриным система управления военными дорогами, госпиталями и складами в тылу армии работала хорошо[808].

В каком-то смысле движение подкреплений было слишком успешным. Как и весной, лишь три четверти личного состава резервных рот имели ружья. Поскольку очень немногие выбыли во время марша, некоторые солдаты в армейском корпусе Остен-Сакена фактически получили ружья лишь тогда, когда в начале января 1814 г. были захвачены крупные французские склады. Получить снаряжение также было проблемой. У Александра I чуть не началась истерика, когда его любимые гвардейцы предстали перед его взором с егерскими перевязями и патронными сумками. Со всех сторон доносились сообщения о жалком состоянии рекрутского обмундирования, которое к тому моменту часто было изорвано в клочья. В 1814 г. многие полки тяжелой пехоты имели странный вид, будучи одетыми в захваченные французские мундиры. Действительно, новое обмундирование для полков порой заказывалось в Германии, Польше и Богемии, но скорость наступления армии была такова, что изготовленное обмундирование оказывалось в глубоком тылу. Согласно разработанному ранее плану, офицеры, которые привели подразделения Лобанова-Ростовского в расположение Полевой армии, должны были вернуться в Польшу, чтобы продолжить там обучение новых рекрутов. На самом деле, однако, тяжелая пехота испытывала столь сильную нехватку офицерского состава, что некоторым из офицеров Лобанова пришлось остаться за Рейном и принять участие в кампании 1814 г.[809]

Тем временем пруссаки и австрийцы также отдыхали и пополняли свои войска новыми подкреплениями. Не меньшее значение имел тот факт, что союзники проводили мобилизацию ресурсов покоренной Германии, чтобы обеспечить себя всем необходимым на время новой кампании против Наполеона. Эта задача была возложена на так называемое Центральное управление во главе с бароном Г. Штейном, которое было создано еще в марте 1813 г. для управления территориями, захваченными войсками коалиции. Поначалу Штейн рассматривал Центральное управление не просто как инструмент мобилизации ресурсов Германии на благо коалиции, но и как средство создания основ послевоенного государственного устройства Германии, в котором верховная власть правящих князей ограничивалась бы федеральными институтами и выборными законодательными органами. Этот план был неприемлем как для Меттерниха, так и для правителей бывшего Рейнского союза, которые предприняли совместные усилия для его роспуска. Историки уделяли много внимания этой битве, которая развернулась в политических кулуарах, и в которой Александр I не пытался бросить вызов Меттерниху.

Цена, щедро заплаченная германскими князьями за сохранение своей независимости, стала вкладом в военно-экономическую деятельность коалиции. В этом вопросе К. Меттерних был столь же тверд, что и Г. Штейн. В договорах, заключенных с союзниками, немецкие князья давали торжественное обещание предоставить союзникам такое же количество тяжелой пехоты, которое от них ранее получил Наполеон, и такое же количество ландвера. Они также сделали денежный взнос в размере годового дохода государства, хотя, конечно, вносили сумму постепенно и не только наличными деньгами. В конечном счете Баварский и Вюртембергский корпуса сражались в составе армии К.Ф. Шварценберга, и было образовано еще пять немецких корпусов. Некоторые из них получили задание держать в осаде французские крепости и охранять базы и линии коммуникаций союзников. Это высвободило большое количество тяжелой российской и прусской пехоты, позволило им двинуться на Париж и приять участие в борьбе против Наполеона в феврале — марте 1814 г. Без этих подкреплений коалиция практически наверняка проиграла бы кампанию[810].

Многим лидерам и генералам коалиции идея похода на Париж и свержения Наполеона казалась очень рискованной. На протяжении многих столетий Франция была самой могущественной европейской державой. Ни одна иноземная армия не захватывала Париж с 1415 г. Как вспоминал М.И. Кутузов в ноябре 1812 г., за век до этого в конце войны за испанское наследство Франция противостояла большинству европейских государств, во главе армий которых стояли два величайших генерала в истории — принц Евгений Савойский и герцог Д. Мальборо. После шести лет поражений на горизонте замаячила перспектива полного поражения, но и тогда Франция сумела мобилизовать ресурсы, чтобы отбить вторжение и держать Европу в страхе. То же самое Франция проделала в 1792–1794 гг., хотя казавшийся хаотическим республиканский режим противостоял тогда не только всей Европе, но и участвовал в гражданской войне внутри страны. Если бы вторжение коалиции вызвало у французов всплеск национального чувства и массовое сопротивление, сколь угодно огромная армия не смогла бы удержать в подчинении такую большую страну и ее население. Кроме того, восточные рубежи Франции были защищены несколькими линиями обороны, проходившими вдоль рек (не только Рейна, но и Мозеля, Мааса и Марны) и гор Вогезов. Естественная защита дополнялась самой плотной в мире и дорогостоящей цепочкой крепостей, призванной блокировать наступление, отвлечь внимание и истощить силы захватчика, намеревавшегося воспользоваться дорогами, которые вели от восточной границы к внутренним районам Франции. Помимо всего перечисленного, нельзя забывать о том, что вторжение коалиции было намечено на зиму[811].

Зимняя кампания была жизненно необходима союзникам, если они собирались воспрепятствовать Наполеону провести мобилизацию людей и ресурсов. Она являлась гарантией того, что французский император не будет иметь в своем распоряжении достаточное число обученных солдат, чтобы одновременно обеспечить гарнизонами крепости и выставить крупную полевую армию. С другой стороны, зимняя кампания имела серьезные последствия для снабжения и передвижений коалиционной армии, а также с точки зрения ее влияния на гражданское население. Наиболее объемистой поклажей в каждой армии был фураж для лошадей. Любая армия могла перевозить лишь небольшую часть этого фуража в сопровождавших ее повозках. Зимой на полях не было травы. Поэтому большую часть фуража пришлось бы реквизировать у местного населения. То же самое касалось значительной части продовольствия для солдат. Чем больше был армейский обоз, тем более неповоротливой становилась армия, особенно в зимнее время, когда многие боковые дороги становились непроходимыми. В войне против Наполеона недостаточная мобильность могла привести к роковым последствиям.

Однако реквизиция запасов продовольствия на местах могла пройти успешно только в том случае, если местные власти оказали бы содействие в проведении реквизиций, а население этому не препятствовало. Пока войска коалиции находились в движении, были разбросаны на относительно большом пространстве и производили впечатление побеждающей стороны, взаимодействие с местным населением казалось вероятным. Как только армиям потребовалось бы сконцентрироваться для сражения, их положение становилось более проблематичным, особенно если бы они оставались на одном месте, а Наполеону удалось бы взять над ними верх. Ничто не могло с большей вероятностью возбудить народное сопротивление и помочь Наполеону, как многочисленная неприятельская армия, существующая за счет реквизиций, особенно тогда, когда в ее рядах начался бы голод, и упала дисциплина. Вполне вероятно, что в тот момент могли быть не услышаны призывы лидеров коалиции к хорошему поведению и христианскому воздержанию, которые они обращали к своим солдатам. В результате легко мог образоваться порочный круг гражданского сопротивления и военной жестокости, а крупные воинские подразделения были бы вынуждены заходить дальше, чем обычно в поисках укрытых запасов продовольствия. М.Б. Барклай де Толли предсказывал возникновение многих из перечисленных проблем, но на самом деле они были очевидны даже полуграмотному генералу[812].

Чтобы свести некоторые из этих трудностей к минимуму и, в частности, обойти по флангу пояс французских крепостей, союзники решили, что главный их удар должен быть нанесен через территорию Швейцарии. Оттуда они ударили бы на северо-запад в направлении плато Лангр. Закрепившись на Лангре, они могли выбрать подходящий момент для наступления на Париж. Александр I изложил все преимущества этого плана в своем письме к Бернадоту от 10 ноября. В этом письме он утверждал, что предложил свой план австрийцам и пруссакам, и что те его приняли. Однако впоследствии Александр I изменил свое мнение и заявил, что союзникам следует уважать нейтралитет Швейцарии. Представляется, что он сделал это по просьбе А.А. Жомини и своего бывшего воспитателя Ф.С. Лагарпа, которые были гражданами Швейцарии. Поначалу казалось, что австрийцы готовы уступить, но затем все равно вторглись в страну, ссылаясь на поддержку, которую их действия получили со стороны военной и политической элиты Швейцарии. Александр I был взбешен тем, что его одурачили, а затем пришел в еще большее раздражение, когда австрийцы начали вмешиваться во внутренние дела Швейцарии с консервативных позиций. На самом деле в этой ситуации не прав был в основном Александр. Поскольку швейцарское правительство позволило Франции ввести войска на ее территорию и вербовать здесь солдат, нейтралитет страны был мистификацией. Возможно, как утверждает лучший прусский историк этой кампании, план коалиции в любом случае имел изъяны, но как только он был принят, австрийцы имели все основания противиться внесению в него изменений. Кроме того, внутренние дела Швейцарии не имели для России никакого значения, и российский император позволил чисто личным соображениям вмешаться в выработку стратегии и нарушить сплоченность коалиции[813].

В конце концов не только австрийцы, но и русская лейб-гвардия переправилась через Рейн у Базеля и прошла маршем часть Швейцарии. Их переправа через столь крупную реку была отложена до 1 января по русскому календарю с тем, чтобы этот день пришелся на годовщину переправы российской армии через Неман и начала кампании по освобождению Европы. В глазах некоторых иностранных обозревателей это являлось еще одним примером того, что Александр вмешивался в ход военных операций, руководствуясь второстепенными, личными мотивами, хотя в действительности эта задержка не принесла вреда.

Других людей, наблюдавших за маршем русской лейб-гвардии во время переправы через Рейн, посещали более серьезные мысли. Сэр Ч. Стюарт писал:

«Ни одно описание не может дать преувеличенную картину того безупречного состояния, в котором находились эти войска; их внешний вид и снаряжение были превосходны, и если принять во внимание, что им довелось вынести, и представить себе, что русские, некоторые из которых пришли из Татарии, граничащей с Китайской империей, преодолели просторы России и за несколько коротких месяцев прошли путь от Москвы и переправились через Рейн, — диву даешься и испытываешь трепет перед политической мощью этой колоссальной державы. Состояние, в котором пребывала русская кавалерия, подтверждало ту высочайшую репутацию, которой пользовался этот род российских войск; и русская артиллерия была превосходна».

Однако восхищение у Ч. Стюарта сочеталось с тревогой, и следующее его высказывание многое говорит о коалиции: «При виде русской лейб-гвардии в тот день я не мог мысленно не возвращаться к тем сильным впечатлениям, которые возникли у меня в связи с этой чрезмерно разросшейся империей <…> вся система политических взаимоотношений в Европе должна, в качестве своего основополагающего принципа и характерной черты, принять за аксиому необходимость установления предела этой грозной и покушающейся на чужие права силе»[814].

Из Базеля коалиционная армия направилась в Лангр. Лорд Бургеш, английский военный представитель в ставке К.Ф. Шварценберга, не был впечатлен руководящими действиями фельдмаршала.

«Ничто так ярко не подчеркивало осторожность, заметную во время вторжения во Францию, чем перемещения армий коалиции в jot момент. Целью союзников было обосноваться на Лангре у прямой дороги, в пяти днях пути от Базеля. В конце октября ни один французский солдат не встал бы у них на пути, если бы они двинулись в этом направлении; тем не менее коалиция прибегла ко всевозможным научным маневрам — сложным маршам, обходу позиций по флангам, постепенному преодолению всех встречавшихся у нее на пути препятствий в виде рек и гряд холмов; поэтому вместо того, чтобы оказаться на позиции 26 или 27 декабря, войска коалиции заняли ее только 17 января»[815].

П.П. Пущин, служивший в лейб-гвардии Семеновского полка, во время марша на Лангр сделал в своем дневнике запись, что дороги были ужасны, свирепствовала непогода, а местное французское население было очень бедным. Поскольку Франция всегда представлялись русским офицерам вершиной европейской цивилизации, многие из них были также очень удивлены той бедностью, с которой им довелось столкнуться. В дневниках этих офицеров отражен яркий контраст между бедностью французов и тем материальным благополучием в Саксонии и Силезии, которое вызывало столь сильное восхищение у авторов дневников. Поначалу французы показались им запуганными и апатичными, так как не выказывали энтузиазма ни в защиту Наполеона, ни в поддержку Бурбонов. Вторжение огромной армии было неизбежно сопряжено с разрушениями и грабежами. Офицер лейб-гвардии Драгунского полка вспоминал, что у его солдат был безошибочный нюх, когда дело касалось поиска спрятанных сокровищ в замках, в которых они квартировали. В конечном счете полковнику Драгунского полка удалось разыскать большую часть награбленного и вернуть его владельцам. Там, где даже гвардейцы предавались грабежам, что уж говорить о казаках, а большинство казачьих офицеров были менее щепетильны, чем полковник лейб-гвардии. Очень скоро после вхождения на территорию Франции Александр I в письмах к М.И. Платову сетовал на то, что даже некоторые казачьи генералы и полковники грабили дома и фермы французов. С точки зрения Александра I, это было не только позорным, но и опасным обстоятельством, так как создавало риск возникновения народной войны, чего союзники отчаянно старались избежать[816].

Пока крупная армия К.Ф. Шварценберга, практически не встречая сопротивления, вела наступление на Лангр, гораздо меньшая по размеру Силезская армия начала гораздо более опасный поход, переправившись в среднем течении Рейна и двигаясь через основную линию обороны французов, состоявшую из крепостей и рек. Согласно инструкциям, данным Александром I Блюхеру 26 декабря, тот должен был переправиться через Рейн и пойти в наступление, чтобы соединиться с основными силами Богемской армии, однако выбор конкретной линии наступления был оставлен на усмотрение самого Блюхера. Александр I настаивал только на том, чтобы поддерживалась связь между двумя армиями с тем, чтобы они всегда могли соединиться для сражения. Блюхер был вынужден оставить почти весь армейский корпус Ланжерона для блокады крупных крепостей в Меце, Тионвилле и Люксембурге. Ведя наступление силами всего лишь армейского корпуса Остен-Сакена и небольшого отряда под командованием генерал-лейтенанта Олсуфьева, Блюхер имел в своем распоряжении едва 27 тыс. солдат. Фельдмаршал ни разу не оказывался в опасной ситуации, но так было во многом благодаря тому, что его казакам удалось перехватить ключевые депеши противника, и поэтому он был хорошо осведомлен о численности и размещении французов. Поскольку Наполеон находился в Париже и занимался мобилизацией свежих войск, а значительная часть элитных резервов полевой армии была развернута в направлении Нидерландов, Блюхер понимал, что перед ним находится лишь слабая преграда, образованная истощенными неприятельскими войсками, чья общая численность на тот момент едва ли превышала количество солдат у самого Блюхера и которые были разбиты на отдельные отряды под командованием не менее трех маршалов. Это обстоятельство придало Блюхеру мужества, и он решил оттеснить французов за Мозель, Маас и Эну прежде чем отправиться на юго-запад для соединения с Шварценбергом[817].

К концу января 1814 г. союзники заняли обширную территорию в восточной Франции, тем самым не позволив Наполеону воспользоваться имевшимися там людскими ресурсами, налоговыми поступлениями и запасами продовольствия. Это явилось дополнительным сильным ударом по военной машине Наполеона, который был нанесен в тот самый момент, когда попытки императора мобилизовать ресурсы во Франции уже встречали невиданные доселе трудности и противодействие. Масштабная система воинского призыва, наиболее эффективно действовавшая в 1810–1813 гг., наконец начала давать сбои ввиду чрезмерности аппетитов Наполеона. Большая часть новобранцев, которые должны были поступить в депо в ноябре 1813 г., не явились на призывные пункты, но даже если бы они это и сделали, не было возможности снабдить их оружием, снаряжением и офицерским составом. Наполеон не ожидал, что союзники начнут вторжение зимой, и их наступление сорвало его планы по созданию новой Великой армии. Кроме того, Александр I справедливо настоял на том, чтобы крупные силы французов держались в осаде в Дрездене, Данциге, Модлине, а остальные крепости Центральной Европы должны были стать военными тюрьмами, что и произошло, когда каждый из этих городов зимой 1813–1814 гг. сдался на милость победителя. Александр I отказался ратифицировать условия сдачи, которые позволяли бы пленным французам вернуться к себе на родину, где некоторые из них, несомненно, в конечном счете занялись бы обучением наполеоновских новобранцев и составили бы костяк новых формирований. К концу января 1814 г. положение Наполеона становилось все более отчаянным. Стратегия Александра I, согласно которой военные операции определяли границы окончательного мирного соглашения, казалось, должна была достичь желаемого результата разгрома и свержения Наполеона[818].

Первое крупное сражение на территории Франции произошло в конце января. 25 января Наполеон покинул Париж и отправился в свою ставку в Шалоне. Оттуда он двинулся на юго-восток, надеясь настичь войска Г.Л. Блюхера и уничтожить их прежде, чем он успеет соединиться с К.Ф. Шварценбергом. К счастью для Блюхера, русская кавалерия захватила в плен штабного офицера, у которого при себе был план Наполеона. Удачным было и то, что П.П. Пален и часть основных кавалерийских сил коалиции находились поблизости. Пален задержал наступление французов и прикрыл движение войск Блюхера в сторону Бриенна, куда те прибыли к полудню 29 января.

В конце того же дня пехота Наполеона атаковала Бриенн тремя колоннами. Ставка Г.Л. Блюхера располагалась в замке Бриенн, откуда открывался прекрасный твид на наступавшую неприятельскую армию. Он сразу же заметил, что левая колонна французов уязвима для кавалерийской атаки и приказал И.В. Васильчикову ударить по флангу и тылу противника, в результате чего французская пехота была остановлена. Однако позднее тем же вечером французская пехота под покровом ночи прошла мимо небольшого корпуса Олсуфьева и ворвалась в Бриенн. Блюхеру и Остен-Сакену едва удалось избежать плена, а один из ключевых офицеров в штабе Сакена был убит. Как только первая неожиданность миновала, русские войска пришли в чувство, и Блюхер отступил с целью соединения с основными силами армии на Траннских высотах в нескольких километрах южнее Бриенна. Однако Ф.В. Остен-Сакен испытывал сильное раздражение против 3. Д. Олсуфьева, которого он объявил главным виновником произошедшего[819].

Наполеон последовал за Блюхером и разместил свою ставку в деревне Ла-Ротьер, располагавшуюся чуть севернее Траннских высот. В течение двух дней обе армии следили друг за другом и не двигались. К полудню 1 февраля Наполеон решил, что союзники намереваются обойти его с западного фланга и приказал своим резервам отойти от Ла-Ротьера и вести наблюдение за неприятелем. Однако вскоре после этого стало очевидно, что Блюхер должен вот-вот атаковать французскую линию. В распоряжении Наполеона имелось менее 50 тыс. солдат для прикрытия линии протяженностью 9,5 км, и этого было явно недостаточно. Его правый фланг упирался в реку Об у деревни Дьенвиль. Деревня Ла-Ротьер располагалась в центре этой линии, которая тянулась до Лажибери на левом фланге позиции французов. Блюхер командовал войсками Остен-Сакена и Олсуфьева, которые входили в состав Силезской армии и стояли по центру напротив Ла-Ротьер. На левом фланге коалиционных войск находился австрийский армейский корпус, которому Блюхер приказал атаковать Дьенвиль. На правом фланге был армейский корпус, состоявший из выходцев из Вюртемберга, под командованием их кронпринца, которому был поручен штурм Лажибери. Сами по себе эти силы едва ли превосходили по численности французов, однако у союзников в непосредственной близости от места сражения имелось в два раза больше войск, чем они выставили на поле боя.

Атака И. Гиулая на сильную позицию французов в Дьенвиле окончилась неудачно. Крон-принц Вюртембергский также столкнулся с большими трудностями, пытаясь разместить достаточное количество войск в узких проходах и на заболоченной местности вокруг Ла-Ротьера, чтобы выбить оборонявшихся французов. В конечном счете на выручку к нему подоспел баварский корпус К.Ф. Вреде, появившийся позади левого фланга французов и заставивший маршала Мармона отступить. Шварценберг не отдавал Вреде приказа участвовать в сражении, однако баварский командир по собственной инициативе пришел на звук пушечных выстрелов.

Однако самое жестокое сражение развернулось в деревне Ла-Ротьер и вокруг нее. Именно здесь союзники понесли три четверти всех потерь. Пехота Остен-Сакена штурмовала Ла-Ротьер двумя колоннами: И.А. Ливен атаковал по центру, двигаясь по дороге, а А.Г. Щербатов шел в наступление в нескольких сотнях метров к востоку. Это был первый раз, когда Силезская армия сражалась на виду у Александра I, и Остен-Сакен твердо решил произвести впечатление на императора. В прусской официальной истории говорится, что «во время атаки колонны Ливена на деревню ее оркестры играли, а солдаты пели». Метель мела в спину русской пехоте, поэтому она штурмовала деревню со штыками наперевес, не останавливаясь для ружейных залпов. Генерал-майор А.П. Никитин, командовавший артиллерией Остен-Сакена, из-за непролазной грязи не мог вывести вперед все пушки для поддержки наступавших русских. Поэтому он оставил 36 орудий и использовал освободившихся лошадей для перемещения остальных орудий. Ливен и Щербатов после тяжелых боев поочередно очищали Ла-Ротьер от неприятеля, однако ранним вечером на них обрушилась яростная контратака наполеоновской Гвардии. Во время боя и маршал Удино, и Ливен были ранены. В конечном счете исход дела решили русские резервы, — в этом случае 2-я гренадерская дивизия, — которые пришли на подмогу Остен-Сакену и раз и навсегда выбили неприятеля из Ла-Ротьера. Французы потеряли 73 пушки и 5 тыс. солдат, союзники едва ли меньше. Но главное в победе союзников была ее моральная составляющая. В первом же сражении кампании Наполеон был разбит на французской земле. Моральный дух его войск упал. В последующие дни многие французские солдаты дезертировали и отправились по домам[820].

Последняя фраза в рапорте Ф.В. Остен-Сакена об итогах сражения не была лишена придворной лести: «В этот великолепный день Наполеон перестал быть общим врагом человеческого рода, и Александр может сказать: “Я дал свету мир”». Подобные заявления были опасны и несвоевременны. Наполеон пока был жив, и всего через несколько дней Силезской армии было суждено понести наказание за свою излишнюю самоуверенность. Однако для самого Остен-Сакена сражение стало триумфом. За победы, одержанные им в 1813 г., Остен-Сакен был повышен до полного генерала и удостоился ряда знаков отличия. Теперь же Александр I наградил его желанным орденом Св. Андрея Первозванного и пожаловал 50 тыс. руб. Однако, возможно, самым важным для Остен-Сакена было замечание Александра I, сделанное на его счет на следующий день после сражения: «Вы победили не только внешних, но и домашних врагов своих».

Давнее противостояние с Беннигсеном, начавшееся в 1807 г., ожесточившее Остен-Сакена и представлявшее угрозу для его карьеры, теперь разрешилось в его пользу. Его главный враг до конца жизни останется генералом и графом, тогда как сам Остен-Сакен сумеет его обойти, став фельдмаршалом и князем[821].

На следующий день после сражения лидеры коалиции провели совещание в замке Бриенн, чтобы принять решение о стратегии на будущее. Когда настало время открывать совещание, нигде не удавалось найти Г.Л. Блюхера, и различные высокопоставленные лица разбрелись на его поиски. Первым обнаружил его Александр I — в винном погребе, где Блюхер отбирал лучшие бутылки вина. На совещании было решено, что основные силы армии и Силезская армия должны разделиться, якобы потому, что, если бы они остались вместе, их было бы невозможно прокормить. Шварценберг должен был наступать на Париж с юга вдоль Сены. Блюхер должен был подойти к городу с запада, двигаясь вдоль Марны[822].

Во многом это было возвращением к той схеме, по которой союзники действовали в 1813 г. и которая таила в себе те же опасности. Наполеону предстояло вести операции на пространстве, разделявшем две армии коалиции. К тому времени он успел приноровиться к осторожности и медлительности Шварценберга, равно как и к решительности Блюхера и его склонности к риску. Осенью 1813 г. Наполеон упустил свой шанс и не воспользовался слабыми сторонами противника. Теперь же они обозначились еще яснее. В отличие от осенней кампании, Наполеону не пришлось бы изнурять свои войска длительными маршами для нанесения удара по одной или другой армии коалиции. Поскольку военные операции разворачивались на небольшой территории, он мог рассчитывать, что ему удастся разгромить одну армию и в течение нескольких дней вернуться назад, чтобы столкнуться лицом к лицу с другой армией. Перемещаясь внутри своей собственной страны, Наполеон мог воспользоваться знанием местности, транспортом и услугами местного населения, чтобы пройти по боковым дорогам, получить доступ к продовольствию и сведения о действиях противника. Он также контролировал большую часть речных переправ. Кроме того, в феврале 1814 г. Блюхер обнаруживал еще большую склонность к риску, чем раньше, поскольку он разделял широко бытовавшее мнение, что низложение Наполеона. К 7 февраля он обсуждал с Александром I вопрос о расквартировании войск, когда те достигнут Парижа[823].

В то же время Шварценберг был еще более осторожным, чем в предшествующем году. Значительное численное преимущество коалиции, казалось, усилило его беспокойство по поводу трудностей, с которыми было сопряжено командование столь громадной армией и ее продовольственное снабжение. Он был крайне озабочен вопросом безопасности своих протяженных коммуникаций, простиравшихся вплоть до Базеля и противоположного берега Рейна. У него были преувеличенные представления о размере наполеоновской армии и особенно о тех силах, которые пытался сформировать в Лионе маршал П. Ожеро. Шварценберг полагал, что Ожеро может нанести удар в тыл коалиции в Швейцарии. В этой ситуации главнокомандующий сильно противился любому движению вперед. Как он писал своей жене 26 января, «любое движение на Париж в высшей степени противоречит военной науке»[824].

В оправдание главнокомандующего следует сказать, что не он один среди генералов коалиции придерживался подобного взгляда. К.Ф. Кнезебек утверждал, что будет очень трудно добыть продовольствие для армии в окрестностях Труа, через который лежал путь союзников на Париж. Различные корпуса коалиции смогли бы перемещаться по дорогам, ведущим к столице, лишь в северном и южном направлении, так как боковые дороги в это время годы были непроходимы. Поэтому поперечные движения и взаимная поддержка могли в лучшем осуществляться на низких скоростях. В то же время Наполеон имел возможность обеспечить себя продовольствием за счет плодородных земель, лежавших к западу от Парижа, и мог использовать внутренние коммуникации и лучшие поперечные дороги, которые он контролировал с целью концентрации сил и нанесения ударов по неуклюже передвигавшимся колоннам противника. Если бы власть Наполеона оказалась под угрозой, он, несомненно, стал бы драться на смерть. И что давало основания полагать, что французский народ от него отвернется? В конце концов наступать на Париж означало делать ставку на внутриполитическую обстановку во Франции. Не было ли это такой же обманчивой затеей, что и расчет Наполеона в 1812 г. на то, что захват Москвы приведет к подписанию мира[825]?

Взгляды и планы Шварценберга во многом определялись политическими соображениями. По его мнению, наступление на Лангр было средством оказать дополнительное давление на Наполеона и принудить его к миру на приемлемых для коалиции условиях. Даже теперь, за столько лет, Шварценберг так и не понял ни образ мыслей Наполеона, ни его манеру ведения войны. Большое значение имело влияние, которое оказывал на главнокомандующего Меттерних. В ряде случаев в январе 1814 г. он советовал Шварценбергу отложить проведение операций и выждать время для начала мирных переговоров. Назначив А. Коленкура министром иностранных дел и, по-видимому, принимая мирные условия коалиции, переданные ему Сент-Эньяном, Наполеон был открыт для компромисса. Учитывая, что 3 февраля в Шатийоне должен был открыться мирный конгресс, К.Ф. Шварценберг, К. Меттерних и Франц I менее чем когда-либо были склонны наступать через несколько дней после Ла-Ротьера или позволить военным операциям идти впереди политики и определять условия мирного урегулирования. Поскольку главнокомандующий был австрийцем, политические интересы Габсбургов могли незаметно привести к краху военной стратегии коалиции[826].

В то же время Александр I сделал все от него зависящее для того, чтобы подорвать стратегию К. Меттерниха в Шатийоне. Когда в рамках конгресса 5 февраля начались обсуждения, русский делегат граф А.К. Разумовский объявил, что он еще не получил инструкций. Однако в отличие от советов, которые Меттерних давал Шварценбергу, тактику затягивания, применявшуюся российской стороной, нельзя было скрыть, и она быстро вызвала раздражение союзников. К тому времени участники коалиции значительно ужесточили предлагавшиеся ими условия мира. Во Франкфурте они предложили Франции естественные границы. В Шатийоне речь шла уже об «исторических» границах 1792 г. Меттерних лишил Александра I возможности для маневра, представив союзникам меморандум, который ставил их перед выбором: заключать с Наполеоном мир или нет в том случае, если бы он принял эти условия. Этот документ также понуждал союзников решить следующее: если они отвергали Наполеона, следовало ли им выступить в поддержку Бурбонов или придумать, каким образом французский народ мог выбрать себе иного правителя[827].

Столкнувшись с этими вопросами, Александр I оказался без поддержки. Он полагал, что, если бы Наполеон принял условия союзников, то стал бы рассматривать мир просто как временное перемирие и начал бы новую войну при первом удобном случае. Его военный гений и исходившая от него аура делали так, словно в рядах любой армии, которой он командовал, дополнительно действовали десятки тысяч незримых солдат. Пока он восседал на французском троне, многие из его бывших союзников за пределами Франции никогда не поверили бы в долговременность мирного урегулирования. Однако и Англия, и Пруссия желали подписать мир с Наполеоном при условии, что он согласится с возвращением Франции к границам 1792 г. и немедленно передаст коалиции ряд крепостей в качестве подтверждения серьезности своих намерений. Никто из союзников Александра I не разделял мнения, что их армии должны сначала взять Париж, а затем задать французскому обществу рамки того политического режима, с которым коалиция намеревалась заключить мир. Союзником такая политика казалась слишком ненадежной. Участники коалиции менее всего желали поднять народное восстание или оказаться втянутыми в гражданскую войну во Франции. Но если бы режим Наполеона действительно пал, тогда, по мнению Англии, Австрии и Пруссии, единственно возможным вариантом было возвращение на трон Бурбонов — в лице законного главы этого семейства Людовика XVIII[828].

У Александра I идея реставрации Бурбонов не вызывала энтузиазма. Отчасти это являлось простым отражением его невысокого мнения о Людовике XVIII, который провел несколько лет своего изгнания в России и не произвел должного впечатления на российского императора. Александр I не был легитимистом, пожалуй, ему был свойственен некоторый изящный радикализм. Его бабка Екатерина II в свое время стремилась произвести впечатление на Вольтера и Дидро. Александру I нравились рукоплескания Жермен де Сталь, в глазах которой лучшим кандидатом в правители Франции был маршал Бернадот. Александр I сам какое-то время забавлялся тем, что примерял Бернадота на эту роль. Это вызывало раздражение у его союзников и даже породило толки о том, что Александр пытается возвести российского ставленника на французский престол[829].

На самом деле это было не так, Александр I раздумывал о нескольких возможных кандидатурах, в числе которых был и шведский крон-принц. Главным было убеждение Александра I в том, что столь сложное и современное общество как французское могло управляться только таким режимом, который проявляет уважение к гражданским правам и допускает существование представительных институтов. Для своего выживания этот режим также был обязан принять часть революционного наследия. Российский император сомневался насчет того, что Бурбоны, вернувшись к власти, могут выполнить хотя бы одно из этих условий. Как это всегда случалось с Александром I, он был наиболее искренен тогда, когда говорил людям то, чего они не желали слышать. Даже 17 марта он говорил эмиссару роялистов барону Витролю, что рассматривал не только Бернадота, но и Евгения де Богарне и герцога Орлеанского в качестве возможных правителей Франции, которые, в отличие от Людовика XVIII, не были заложниками собственных воспоминаний и не стали бы искать возможности поквитаться за свое прошлое. Российский император поразил Витроля фразой о том, что даже мудро устроенная республика могла бы прийтись Франции ко двору[830].

Больше всего Александр I желал видеть стабильную Францию, живущую в мире с самой собой и со своими соседями. Лучше чем кто-либо другой он сознавал, сколь невероятно трудно было провести российскую армию через всю Европу, и отдавал себе отчет в том, сколь уникальны были обстоятельства, которые делали это возможным. Другой такой возможности могло никогда не представиться. Как Александр сказал лорду Р.С. Каслри в пылу споров, разгоревшихся между союзниками в начале февраля, именно по этой причине Россия требовала не простого перемирия, а мирного урегулирования, устанавливаемого на длительный срок. Именно на этих основаниях Александр выступал противником идеи заключения мира с Наполеоном на любых условиях. Однако та же самая обеспокоенность заставляла российского императора искать альтернативу Бурбонам. В действительности Александр I недооценил Людовика XVIII и подоспел как раз вовремя, чтобы благосклонно принять реставрацию Бурбонов. Но его опасения были небеспочвенны, что впоследствии и показало свержение Карла X, который не годился для уготованной ему роли[831].

Однако после ожесточенных споров с союзниками в течение второй недели февраля 1814 г. Александр I был вынужден сдаться. Начавшие поступать к концу недели известия о том, что Г.Л. Блюхер разбит Наполеоном, только подтвердили тот факт, что России опасно оставаться в изоляции. Российскому императору пришлось согласиться с тем, что в случае реставрации выбор мог пасть только на главу королевского дома Людовика XVIII. Большее значение для Александра I имело то, что ему пришлось смириться с продолжением переговоров в Шатийоне, а также с намерением союзников ратифицировать мир с Наполеоном в том случае, если бы он принял условия возвращения Франции к границам 1792 г. и передачи ряда крепостей союзникам. С другой стороны, и участники коалиции были согласны в том, что если бы Наполеон отказался от предлагаемых условий, тогда война продолжилась бы вплоть до окончательной победы над французским императором. Фридрих-Вильгельм III несколько успокоил уязвленные чувства Александра I, отказавшись примкнуть к Меттерниху, грозившему вывести Австрию из войны в случае отказа российского императора пойти на уступки. Король настаивал на том, что, пока русские участвуют в боевых действиях, королевская армия будет сражаться вместе с ними[832].

Тем временем на Г.Л. Блюхера чуть было не обрушилась катастрофа. После совещания в Бриенне 2 февраля он отправился на север вместе с 18 тыс. русскими под командованием Ф.В. Остен-Сакена и 3. Д. Олсуфьева. Блюхер намеревался соединиться с 16,5-тысячным армейским корпусом Г. Йорка, который вел наступление севернее Марны в направлении Шато-Тьерри, и почти 15 тыс. прусских и русских солдат под командованием генералов Ф. Клейста и П.М. Капцевича, которые приближались к Шалону с востока. Французский корпус маршала Ж.Э. Макдональда отступал перед Йорком, и Блюхер приказал Остен-Сакену устремиться вперед и попытаться его отрезать. Тем временем сам он остановился вместе с отрядом Олсуфьева у Вертю, ожидая прибытия Клейста и Капцевича. На самом деле Макдональд вырвался из тисков Остен-Сакена, но попытка настичь неприятеля заставила войска Остен-Сакена дойти вплоть до Ла-Ферте-су-Жуар, располагавшегося на значительном удалении к западу от Шато-Тьерри на южном берегу Марны. Армия Блюхера теперь была растянута более чем на 70 км, что затрудняло коммуникации и часто делало невозможным совместный отпор неприятелю.

Детали последующих военных операций трудны для понимания, но суть их проста. Наполеон нанес удар в северном направлении, пройдя через Сезанн в центр армии Блюхера и поочередно разбил стоявшие отдельно друг от друга отряды. Поскольку Блюхер был величайшим прусским героем эпохи наполеоновских войн, некоторые прусские мемуаристы и историки в своих работах обнаруживали понятную склонность защитить его репутацию. Они обращали внимание на несколько обстоятельств, частично объяснявших его поражение. Так, справедливо утверждалось, что, если бы Шварценберг усилил натиск на тыл Наполеона, Силезская армия была бы вне опасности. Вместо этого основные силы Богемской армии не только шли вперед почти крадучись, но и их главнокомандующий отвел армейский корпус Витгенштейна на запад вместо того, чтобы оставить его в качестве связующего звена для войск Блюхера. Защитники фельдмаршала также утверждают, что, если бы генерал-лейтенант Олсуфьев уничтожил ключевой мост через р. Пти-Морэн в тот момент, когда угроза исходила с юга, Наполеон никогда не смог бы совершить марш-бросок к центру армии Блюхера. Несомненно и то, что у союзников были плохие карты, и они не располагали точными сведениями о местных дорогах, что естественно в условиях боевых действий на территории противника. Как Блюхер, так и Остен-Сакен, например, полагали, что дорога, по которой Наполеон проследовал на север от Сезанна, не могла быть использована для прохода армии. Тем не менее ключевым моментом было то, что, находясь в непосредственной близости от противника, Блюхер растянул свою армию таким образом, что ее нельзя было сконцентрировать для сражения, и он не смог эффективно ею командовать. Он допустил эту ошибку, отчасти полагая, что Наполеон находится на грани окончательного поражения, а Париж отдан на откуп коалиции[833].

10 февраля Наполеон пошел в наступление через Сезанн и разбил небольшой корпус 3. Д. Олсуфьева у Шампобера. Французский император только что получил подкрепление в виде нескольких тысяч опытных кавалеристов, прибывших из Испании. У Олсуфьева же было всего семнадцать кавалеристов. Более сообразительный командир, возможно, сумел бы вовремя отступить и тем самым спасти своих солдат, но Олсуфьев все еще испытывал жгучую обиду, причиной которой был Ф.В. Остен-Сакен, раскритиковавший его за то, что он не удержал своих позиций у Бриенна двумя неделями ранее. Хотя подчиненные Олсуфьеву генералы умоляли его отойти к Блюхеру, Олсуфьев настоял на том, чтобы его приказы удерживать позицию были исполнены, и, похоже, полагал, что Блюхер сам наступал с востока в тыл неприятелю. По заявлению Наполеона, он захватил 6 тыс. военнопленных, что было выдающимся достижением, так как «корпус» Олсуфьева насчитывал всего 3690 солдат, из которых почти половина под покровом зимней ночи и прикрытием окрестных лесов бежала с поля боя вместе со знаменами и большим количеством пушек. Однако главным было то, что Наполеон с 30-тысячным войском теперь вклинился между 15 тыс. солдат Остен-Сакена у Ла-Ферте и 14-тысячным войском Блюхера у Вертю, оказавшись на той самой дороге, которая соединяла два крыла Силезской армии[834].

Для Ф.В. Остен-Сакена безопаснее всего было бы отступить севернее Марны и соединиться с Г. Йорком у Шато-Тьерри. Йорк склонял Остен-Сакена в пользу этого решения, однако безрезультатно. Последний получил от Блюхера приказ двигаться по дороге, которая вела на восток через Шампобер к Этожу, где он должен был соединиться с Олсуфьевым и самим Блюхером. Эти приказы вышли до того, как у Блюхера появилось четкое представление о перемещениях Наполеона, и не соответствовали текущей ситуации, но Остен-Сакен об этом не знал и выдвинулся в путь вечером 10 февраля. Он знал, что Йорк получил приказ от Блюхера переправиться через Марну и оказать ему поддержку, но не был в курсе того, что прусский генерал подверг сомнению эти приказы и решил выждать время. Когда Остен-Сакен получил предназначавшиеся ему распоряжения, он не мог знать о том, что Наполеон находится на той самой дороге, по которой предстояло идти ему самому.

Поздно утром 11 февраля Ф.В. Остен-Сакен наткнулся на неприятельский авангард к западу от деревни Монмирай. Вскоре после этого он выяснил от военнопленных, что здесь же находится и сам Наполеон с основными силами армии. В разгар сражения русский военачальник получил от Йорка сообщение, что дорога к югу от Марны столь плоха, что лишь малая часть его пехоты без пушек смогла прийти на выручку русским. На картах союзников она была обозначена как мощеная дорога, тогда как на самом деле она оказалась проселочной дорогой, после недавней оттепели утопавшей в грязи.

Благодаря дисциплине и стойкости находившейся под его командованием пехоты Ф.В. Остен-Сакен сумел успешно вывести из боя большую часть своих обозов и артиллерии и в течение вечера отступил по ужасной дороге, которая вела на север к р. Марне в районе Шато-Тьерри. Через каждые двести шагов были разведены костры, чтобы показывать пехоте направление движения. Находясь под проливным дождем, не имея возможности воспользоваться ружьями, русской пехоте приходилось двигаться в тесном строю, — чтобы суметь сдержать натиск неприятельской кавалерии, — и временами нарушать боевой порядок, чтобы вытащить из грязи артиллерию. Хотя великолепные кавалерийские полки И.В. Васильчикова очень заметно уступали французским по численности, их эффективные действия помогли защитить пехоту и оттащить большую часть пушек. Наполеон сильно напирал на отступавших русских, и когда те наконец переправились через Марну, потери в их рядах составили 5 тыс. человек. Эти цифры могли бы быть гораздо более значительными, если бы не отважные арьергардные бои с участием прусской пехоты Г. Йорка. Ф.В. Остен-Сакен был старым опытным служакой и «политиком». День спустя после сражения, когда переволновавшиеся и измотанные штабные офицеры наконец его разыскали, Остен-Сакен был спокоен и самоуверен — как всегда. В лучших традициях коалиционной войны он в своем официальном рапорте возложил вину за поражение на пруссаков и в частности на неспособность Йорка подчиняться приказам Блюхера и вовремя прийти ему на помощь[835].

Разгромив Йорка и Остен-Сакена, Наполеон готовился пойти на юг, чтобы блокировать Шварценберга, когда 13 февраля он, к своему удивлению, узнал, что Блюхер наступает по дороге, ведущей к Монмирай. Блюхер неправильно интерпретировал маршрут движения французов и полагал, что Наполеон уже тогда направлялся на юг, намереваясь схлестнуться с основными силами коалиционной армии. Вместо этого, добравшись утром 14 февраля до Вошана, Блюхер обнаружил, что ему противостоит сам Наполеон с большей частью своей армии, которая была гораздо многочисленнее войск коалиции. Как и солдаты Остен-Сакена тремя днями ранее, пехота Блюхера была вынуждена отступить, выстроившись в каре, и прошла много миль под сильным давлением противника. Поблизости от пехотинцев Остен-Сакена по крайней мере находилась кавалерия Васильчикова и пруссаки Йорка, которые могли им помочь. 16-тысячный отряд пехоты Блюхера, напротив, отступал в одиночку, при свете белого дня, на местности, прекрасно подходившей для кавалерийской атаки, и при наличии очень немногочисленной кавалерии, способной прийти ему на выручку. В отличие от ветеранов Остен-Сакена, большая часть русских солдат в корпусе генерал-лейтенанта Капцевича была новобранцами, впервые участвовавшими в бою. Стреляли они скорее увлеченно, чем эффективно. Треть личного состава была потеряна, однако, по признанию французских наблюдателей, отряд Блюхера не был уничтожен целиком только благодаря огромной храбрости и дисциплине русской и прусской пехоты[836].

В ходе пятидневных боев армия Блюхера потеряла почти треть личного состава. Наполеон был в восторге. Уже вечером 11 февраля он писал своему брату Жозефу, что «эта Силезская армия была лучшей армии коалиции», и это во многом было справедливо. Гораздо в меньшей степени соответствовало действительности следующее его утверждение: «Силезской армии неприятеля более не существует, я ее полностью разогнал». Даже через неделю, когда прошло достаточно времени для того, чтобы оценить реальные результаты сражения, Наполеон утверждал в своем письме к Эжену де Богарне, что захватил более 30 тыс. военнопленных, это означало «я уничтожил Силезскую армию». На самом деле все было совсем не так. 18 февраля, спустя день после того, как Наполеон написал только что процитированное письмо, для усиления Блюхера прибыли 8 тыс. солдат из армейского корпуса Ланжерона; еще больше русских и прусских боевых подразделений, входивших в Силезскую армию, к тому моменту освободились от участия в осаде крепостей и находились в пути. Сотни военнопленных удалось отбить, а многие пропавшие вернулись в строй в ближайшие дни после сражения. За считанные дни армия Блюхера вновь стала столь же сильной, что и 10 февраля[837].

По иронии судьбы именно Наполеон пострадал больше всего от побед, одержанных им же самим над Блюхером. После боя при Ла-Ротьере Наполеон очень неохотно предоставил А. Коленкуру неограниченные полномочия для принятия условий мира, которые предлагались союзниками. 5 февраля французскому министру иностранных дел было сказано: «Его Величество дает вам карт-бланш на доведение переговоров до счастливого конца, спасение столицы и избежание сражения, на которое возлагались бы последние надежды народа». Коленкур пришел в замешательство от подобных инструкций и попросил разъяснений, поинтересовавшись, следовало ли ему уступить всем требованиям коалиции, или у него еще было время для переговоров. Не успев ответить, Наполеон нанес поражение Блюхеру, и его тон совершенно изменился[838].

17 февраля он отменил неограниченные полномочия Коленкура и снабдил его инструкциями, согласно которым тот не должен был соглашаться на меньшее, чем так называемые франкфуртские условия, т. е. возвращение Франции в естественные границы. Наполеон объяснял свою позицию тем, что ранее был готов принять условия союзников потому, что не хотел рисковать и ставить все в зависимость от исхода сражения. Поскольку он все-таки рискнул и захватил более 30 тыс. военнопленных, ситуация изменилась кардинальным образом. Он разбил Силезскую армию и направлялся в сторону армии Шварценберга, чтобы уничтожить ее прежде, чем она сможет бежать, выйдя за пределы Франции. Четыре дня спустя Наполеон написал надменное письмо Францу I, в котором заявлял, что никогда не согласится на условие меньшее, чем естественные границы Франции. Он добавлял, что даже если союзники смогут навязать ему границы 1792 г., столь унизительный мир не может быть продолжительным. В письме к своему брату Жозефу Наполеон выражался еще более откровенно: «Если бы я согласился на исторические границы, два года спустя я бы снова взялся за оружие и сказал бы народу, что тогда я подписал не мир, а вынужденную капитуляцию». На самом деле пьянящий запах победы заставлял Наполеона стремиться даже к большему, чем естественные границы Франции. Эжену Богарне он писал, что Франция в состоянии закрепиться в Италии. Слова и действия Наполеона в те дни непосредственно играли на руку Александру I и служили подтверждением всего того, что российский император ранее говорил своим союзникам. Правда, в какой-то мере и французский, и российский правители следовали одной и той же стратегии, позволяя ситуации на полях сражений определять характер мирного урегулирования. Но Александр I придерживался более реалистического взгляда на истинное соотношение военных сил и вероятный исход кампании. Главным образом он чувствовал границы возможного, умел достигать компромисса и гораздо более тонко ощущал взаимосвязь между дипломатией и военными действиями[839]. Однако ничто из вышеперечисленного не было известно союзникам в середине февраля 1814 г., когда их общее дело пришло в полнейший упадок. Нанеся поражения Блюхеру, Наполеон устремился на юг, желая разобраться с Шварценбергом. Это был тот старый добрый Наполеон, чьи скорость и отвага ошеломляли его противников, а не тот военачальник, каковым он являлся в 1812–1813 гг. и который был склонен полагаться на численное превосходство живой силы и массированный огонь сконцентрированной артиллерии. Несомненно, он был слишком быстр для Шварценберга. Главные силы коалиционной армии пробирались вперед вдоль Сены, то и дело используя дневное время для отдыха с целью восстановления сил. При всем при этом армия Шварценберга 16 февраля находилась на расстоянии трех — четырех дней пути от Парижа. Каждый из четырех армейских корпусов первой линии (австрийцы Ф. Бианки, вюртембержцы, баварцы, русские П.X. Витгенштейна) шел по отдельной дороге. Однако четыре колонны находились на расстоянии порядка 50 км, а грязь, излучины р. Сены и плохое состояние проселочных дорог делали поперечные коммуникации очень медленными, как то и предсказывал Кнезебек. Шварценберг полагал, что, лишь двигаясь этим путем, его армия может дойти до цели и найти себе пропитание, но подобное положение делало армию коалиции очень уязвимой для концентрированной атаки противника. Русские и австрийские резервы все еще находились южнее Сены. Еще хуже было то, что Витгенштейну настолько надоела медлительность Шварценберга, что он продвинулся вперед в одиночку и еще больше изолировал себя на правом фланге коалиционных сил. В частности, 4 тыс. человек из его авангарда под командованием П.П. Палена были высланы вперед к Мармону и оказывались совершенно незащищенными, о чем и предостерегали Пален и Александр I[840].

Прежде чем П.X. Витгенштейн успел ответить, Наполеон внезапного атаковал утром 17 февраля. П.П. Пален был хорошим арьергардным командиром, но со своими 4 тыс. солдат он не имел шансов против подавляющего перевеса противника. Русской кавалерии удалось уйти, но почти все пехотинцы были убиты или захвачены в плен. В их числе были, например, 338 бойцов Эстляндского пехотного полка, из которых к вечеру 17 февраля в строю осталось лишь 3 офицера и 69 солдат. Полк очень храбро сражался под началом Витгенштейна в 1812 г., а затем в битвах под Кульмом и Лейпцигом в 1813 г. Справедливости ради стоит сказать, что Витгенштейн взял всю ответственность за поражение на себя и полностью оправдал Палена, однако джентльменское поведение генерала было слабым утешением для солдат Эстляндского пехотного полка, которые заслуживали лучшей участи. Последующее наступление Наполеона отбросило всю коалиционную армию обратно за Сену. К.Ф. Шварценберг думал только о том, как бы отступить на юго-запад в направлении Труа и Бар-сюр-Об и оказаться в безопасности. Ему это удалось отчасти благодаря неожиданной перемене погоды: похолодало, земля замерзла, и отступавшие колонны коалиции смогли сойти с дороги и двинуться через сельскую местность[841].

Военные неудачи, постигшие союзников в середине февраля, неизбежно усилили существующую между ними напряженность. Александр I и Фридрих-Вильгельм обвинили Шварценберга в том, что он не пришел на выручку Блюхеру, и полагали, отчасти справедливо, что он наступает так медленно, руководствуясь политическими соображениями. Поползли неприятные слухи, что австрийцы намеренно берегли собственные войска и «обескровливали» русских и пруссаков для того, чтобы оказаться в более выгодном положении к концу войны и началу дележа добычи между участниками коалиции в ходе конгресса, посвященного заключению мира. Это было, безусловно, несправедливо по отношению к Шварценбергу, который был слишком благородным человеком, чтобы действовать подобным образом. Сам Шварценберг объяснял произошедшее тем, что Блюхер и его сподвижники наконец получили то, чего заслуживали, поскольку шли на нелепый риск и «маневрировали, как свиньи». 20 февраля он писал Францу I, что 6 тыс. солдат, которые основная армия потеряла за последние несколько дней, были относительно недорогой ценой, доказывающей, что наступление с самого начала было ошибкой, которую как всегда и предрекал сам Шварценберг[842].

Тем временем в рядах полков, совершавших марши и контрмарши по все более опустошенной местности, росло недовольство, и в глубине души солдаты знали, что их генералы испытывают недостаток уверенности и борются друг против друга. Как это всегда бывает, отступление и начавшийся голод подорвали моральный дух и дисциплину войска. Генерал Ф.Ф. Эртель, на тот момент возглавлявший военную полицию, получил приказ координировать действия всех военачальников вдоль коммуникаций, чтобы подавить мародерство. Трофим Евдокимов, солдат лейб-гвардии Измайловского полка, даже попытался убить одного из личных адъютантов Александра I, когда последний вмешался, для того чтобы пресечь грабеж[843].

По-настоящему трудно стало обеспечить едой людей и лошадей на второй неделе февраля. Как писал М.Б. Барклай де Толли 10 февраля, подобные проблемы были неизбежны в момент прекращения движения армии или ее концентрации для сражения; по его словам, ни одна местность не сможет в течение длительного времени обеспечивать огромную массу концентрированных войск коалиции. Войска разворовали запасы продовольствия, предназначавшиеся для соседей и союзников. Русские жаловались на то, что коммуникации, тянувшиеся к Швейцарии, контролировались австрийским интендантством, которое снабжало прежде всего собственные колонны. Как всегда больше всего хлопот доставляли лошади, а поиск сена среди зимы становился настоящим кошмаром для кавалерии. Отрядам фуражиров приходилось проделывать все более длинный путь при все меньшей отдаче. Курляндский драгунский полк, например, обнаружил, что «на фуражировки приходилось отправлять чуть ли не целые полки, да и то с громадным трудом можно было достать весьма незначительное количество припасов»[844].

Если все это неприятным образом напоминало то, что происходило с французами в окрестностях Москвы в 1812 г., то еще более схожей ситуацию делало растущее сопротивление, которое французское крестьянство оказывало реквизициям и грабежам коалиционных войск. Еще 29 января Е.Ф. Канкрин докладывал, что без сильного нажима на население, от него ничего нельзя было добиться. Впоследствии, когда удача стала благоволить Наполеону, местные французские власти часто с большей охотой исполняли его приказы по оказанию сопротивления союзникам. Крестьяне порой покидали свои разоренные деревни, укрывались в лесу и грабили передвигавшиеся по дорогам обозы союзников. Отдельные части подвижного магазина Канкрина, шедшие со стороны Швейцарии, попали в засаду. В.И. Левенштерн лишился лошадей и прочего имущества общей стоимостью 80 тыс. руб., когда французский патруль тайком выбрался из близлежащего артиллерийского депо и устроил засаду на русский обоз, остановившейся в деревне Мон-ан-Лаоннуа, вырезав охранявших обоз казаков. Генерал Ф.Ф. Винцингероде в отместку хотел было выжечь деревню дотла, но его разубедили. Однако М.Б. Барклай де Толли отдал приказ о том, что «преступники», напавшие на колонну снабжения Е.Ф. Канкрина, должны понести наказание для острастки остальным, а в окрестностях были произведены публичные повешения и помещены соответствующие таблички для устрашения тех, кто мог вознамериться провести аналогичные нападения в будущем. Канкрин был эффективным, уравновешенным и на тот момент уже очень опытным главой интендантского ведомства. Но даже он 4 марта говорил о том, что снабжение осуществляется наихудшим образом за весь период с начала войны в 1812 г., и это свидетельствовало о том, что положение действительно было очень серьезным[845].

ПАДЕНИЕ НАПОЛЕОНА

За четыре недели, прошедшие с того момента, как Наполеон выступил в поход, он привел союзников в замешательство и, казалось, остановил их вторжение. Французский император сумел во многом восстановить свою репутацию непобедимого военачальника и военного гения, которая была сильно подпорчена в 1812 и 1813 г. В действительности, однако, в тот самый момент, когда Е.Ф. Канкрин уже начал было отчаиваться, ситуация переменилась в пользу союзников во всех трех ключевых сферах — снабжение, дипломатия и военные операции.

Что касается снабжения, одним из наиболее существенных обстоятельств было то, что большая часть подвижных магазинов Канкрина, находившихся под командованием майоров Лисаневича и Кондратьева, пробилась от Рейнланда в расположение российской армии, которую они затем в течение месяца снабжали сухарями. Лисаневич и Кондратьев были невоспетыми героями российской военной экономики, которые достигли выдающегося результата, приведя с собой столь значительную часть подвижных магазинов, включая большую часть входивших в них с самого начала лошадей и телег, от Дуная и Белоруссии, через Германию и Швейцарию и до центральных районов Франции. По пути они преодолели снежные заносы, наводнения, падеж скота, засады и бесчисленные поломки перегруженных крестьянских телег. Нет сомнений в том, что сухари, которые они везли для войск, — значительная их часть была испечена осенью 1812 г., а затем высушена после того, как сухари намокли зимой 1814 г., — были не слишком аппетитны. Но это было гораздо лучше, чем ничего, а телеги, которые Канкрин использовал для подвоза продовольствия в расположенные вдоль коммуникаций депо и вывоза оттуда раненых, как и в 1813 г., были просто находкой. Очень важно, что он смог отправить весь подвижной магазин Кондратьева к Жуанвилю в Лотарингию: через эту область Канкрин организовал совершенно новую линию снабжения, предоставленную в исключительное пользование русским войскам, и тем самым положил конец их зависимости от чиновников австрийского комиссариата и перегруженной дороги, по которой продовольствие подвозилось из Швейцарии[846].

Открытие этой новой линии снабжения зависело от взаимодействия с Д.М. Алопеусом, генерал-губернатором оккупированной Лотарингии. В январе 1814 г. Центральному управлению барона Г. Штейна было поручено ведение дел на захваченной французской территории. В компетенции австрийских чиновников находились земли между армией К.Ф. Шварценберга и Рейном. Пруссаки управляли северными департаментами Франции, т. е. территориями, прилегавшими к Нидерландам и нижнему течению Рейна. Центральные районы страны, захваченные армией Г.Л. Блюхера в январе, находились в ведении русских, а генерал-губернатор этих земель Алопеус располагался в Нанси. Поначалу Алопеус без большого сочувствия отнесся к обращениям Канкрина, поскольку ему уже приходилось кормить армию Блюхера, и он опасался, что в случае дальнейшего увеличения реквизиций сопротивление крестьян может выйти из-под контроля. Хотя Лотарингия была богаче земель, находившихся под управлением австрийцев, на ее территории располагалось много французских крепостей, которые были очень слабо блокированы, и порой осаждавшие уступали по численности гарнизону крепости. Эти гарнизоны постоянно грозили совершить вылазку и соединиться с бандами местных крестьян. Кроме того, Алопеус жаловался, что телеги, необходимые ему для подвоза продовольствия, никогда не возвращаются к нему из расположения армии, и что российские чиновники Комиссариатского департамента Военного министерства были гораздо менее многочисленны и эффективны, чем их прусские коллеги[847].

Е.Ф. Канкрин, должно быть, стискивал зубы, читая эти жалобы, поскольку его линии снабжения тянулись вплоть до России, и он испытывал хроническую и неизбежную нехватку особенно немецко- и франкоговорящих чиновников. Как он докладывал М.Б. Барклаю, он был вынужден отрядить людей даже из своей канцелярии для решения проблем, возникавших вдоль линий снабжения[848]. Но Канкрин слишком нуждался в помощи Алопеуса, чтобы позволить себе негодование. Как Канкрин писал Барклаю, новые операционные линии продовольственного снабжения являются делом большой важности. На самом деле их отношения быстро потеплели. Генерал-губернатор писал, что ему и его подчиненным хватает рвения и что они не испытывают совершенной нехватки продовольствия, в котором так нуждались войска Канкрина. Однако им действительно сильно не хватало телег для перевозки продовольствия и чиновников, которые могли проследить за его доставкой. Канкрин, в свою очередь, отправил всех чиновников, которых ему удалось найти, вместе с телегами Кондратьева. Тем временем подвижной магазин Силезскои армии также благополучно добрался до Нанси, в результате чего Алопеус и Канкрин получили в свое распоряжение большое количество дополнительных телег. Если это и не полностью решало проблемы Канкрина, то по крайней мере насущная потребность была удовлетворена, и открывалась перспектива постановки снабжения армии на более прочную основу[849].

Тем временем благодаря Наполеону положение союзников в дипломатической сфере также изменилось к лучшему. Непримиримость французского императора подорвала стратегию К. Меттерниха и напомнила австрийцам, сколь опасно полагаться на Наполеона и обособляться от союзников. Как было известно Меттерниху, даже английский военный представитель в ставке коалиции начинал испытывать сильное нетерпение от выжидательной тактики К.Ф. Шварценберга. Со времени прибытия Р.С. Каслри в ставку коалиции между ним и Меттернихом установилось непринужденное взаимопонимание по политическим вопросам. Но оба они отдавали себе отчет в существовании определенных границ, которые Англия не могла преодолеть в своем стремлении оказать услугу венскому кабинету. Общественное мнение в Великобритании с недоверием отнеслось бы к какому бы то ни было миру с Наполеоном. То же самое касалось английского правительства[850].

Пока Каслри вел переговоры в ставке коалиции, российский посол в Лондоне X.А. Ливен беседовал с премьер-министром лордом Ливерпулем и принцом-регентом. Взгляды принца-регента являлись точным отражением взглядов Александра I, о чем свидетельствует доклад Ливена:

«Было предательством по отношению к воле Всевышнего <…> не установить на прочных основаниях мир, который уже стоил так много крови <…> никогда еще мир не видел столь мощных средств для достижения этого. Но эти средства были уникальны, а моральные и физические силы коалиции в будущем никогда не достигли бы того же уровня. Было самое время обеспечить Европе процветание на многие столетия — тогда как любой мир, заключенный с Наполеоном, сколь благоприятны ни были бы его условия, никогда не мог бы стать для рода человеческого ни чем иным, кроме более или менее длительного перемирия. История всей его жизни являет многочисленные примеры вероломства, жестокости и честолюбивых замыслов; кровь всей Европы была бы пролита во имя очень сомнительной передышки, если бы мир зависел от договоров, подписанных с этим вечным источником беспорядка»[851].

Р.С. Каслри был в состоянии подписать договор с Наполеоном до тех пор, пока тот гарантировал неприкосновенность Бельгии и создавал труднопреодолимые барьеры для новой агрессии Франции, а также до тех пор, пока во Франции не было никакой иной силы, с которой можно было бы заключить мир. Однако он ни при каких обстоятельствах не мог согласиться с «естественными границами» Франции. Даже намеки на это, услышанные Каслри от австрийцев, толкнули бы его навстречу Александру I, Таким образом, к концу февраля у К. Меттерниха имелись все основания для поисков компромисса. В аналогичной ситуации находился и российский император. Политическая изоляция со стороны союзников, в которой Александр оказался в начале февраля, в сочетании с военными победами Наполеона показала ему, сколь опасно дальнейшее упорство. В результате 1 марта 1814 г. четыре великие державы, входившие в состав коалиции, подписали Шомонский трактат, поклявшись согласиться лишь на такой мир, который предусматривал исторические границы для Франции, обеспечивал независимость и территориальное расширение Нидерландам и сохранение в Германии владетельных княжеств при главенствующей роли Австрии и Пруссии. По меньшей мере столь же важным было и то, что договор устанавливал военный союз между четырьмя державами, который планировалось сохранять в течение двадцати лет с момента подписания мира и поддерживать этот мир посредством совместных военных действий в том случае, если Франция попыталась бы нарушить его условия. Шомонский трактат не определял, будет ли коалиция подписывать мир с Наполеоном или каким-либо иным французским правительством. Союзники знали лишь, что в значительной мере это будет зависеть от самих французов. Тем не менее, как с практической, так и моральной стороны, договор заметно сплотил коалицию[852].

Однако в конечном счете именно военные операции с наибольшей долей вероятности должны были решить судьбу Наполеона. Лишь полное поражение могло заставить его признать, хотя бы временно, границы 1792 г. В равной степени поражение императора было стать наиболее вероятным катализатором восстания французской элиты против правления императора. Но во второй половине февраля до поражения, казалось, еще далеко. Армия К.Ф. Шварценберга отступала полным ходом. Изначально планировалось потребовать от Г.Л. Блюхера, чтобы тот отправился на юг для соединения с основными силами армии и навязал неприятелю сражение, однако к тому времени, когда 21 февраля Силезская армия оказалась достаточно близко, Шварценберг передумал. Главнокомандующий настоял на том, чтобы большая часть его австрийских войск отправилась на юг для отражения того, что он рассматривал как растущую угрозу его коммуникациям со стороны армии маршала П. Ожеро, находившейся в Лионе. Это давало ему прекрасное основание — его критики называли это «оправданием» — продолжить отступление на юг и избежать сражения. Блюхер был вне себя, а Александр I серьезно задумался о том, чтобы вместе с русскими корпусами выйти из состава основной армии и присоединиться к Блюхеру.

В конце концов 25 февраля в ходе военного совета глав союзных держав в Бар-сюр-Обе было принято компромиссное решение. К.Ф. Шварценберг должен был продолжить отступление — в случае необходимости вплоть до Лангра, — где к нему должны были присоединиться вновь прибывшие австрийские резервы. Если бы Наполеон продолжил преследование, Шварценберг должен был развернуть свои войска и дать решительное сражение. Тем временем предполагалось, что Г.Л. Блюхер пойдет на север и, как надеялись союзники, отвлечет внимание Наполеона от Шварценберга, создав угрозу Парижу. Если, как ожидалось, Наполеон развернется и начнет преследование Блюхера, Шварценбергу предстояло возобновить наступление. Тем временем армейские корпуса Ф.В. Бюлова и Ф.Ф. Винцингероде, ранее входившие в состав Северной армии Бернадота, двинулись от границ Голландии в направлении Парижа, и на тот момент подходили к Суассону на р. Эна. Они должны были перейти под командование Блюхера, как и вновь образованный Саксонский корпус, который ранее входил в союзные силы Германии и который теперь должен был охранять путь на Нидерланды. Даже без саксонцев общая численность соединенной армии Блюхера превышала 100 тыс. человек, что на тот момент было значительно больше, чем численность всех войск Наполеона. Инструкции Александра I, данные им прусскому фельдмаршалу, свидетельствовали как о понимании того, что лишь у Блюхера имелся необходимый для победы запас агрессии и уверенности в своих силах, так и о сильных опасениях российского императора по поводу того, что повторение небрежности, проявленной ранее Блюхером, может погубить все дело коалиции. Инструкции завершались следующими словами: «…лишь только вы сообразуете движения ваших различных корпусов, мы желаем, чтобы вы начали наступление, которое обещает завершиться самым счастливым образом, покуда оно основывается на благоразумии»[853].

Г.Л. Блюхер незамедлительно выдвинулся в северном направлении. В отличие от его более раннего наступления на Париж, на этот раз русская кавалерия была развернута для охраны всех дорог, которые вели с юга на север. Ко 2 марта из рапортов русских кавалеристов стало ясно, что Наполеон крупными силами преследует Силезскую армию. Таким образом, первая цель маневра Блюхера была достигнута. Следующая задача состояла в том, чтобы соединиться с Ф.Ф. Винцингероде и Ф.В. Бюловым, которые на тот момент обходили с двух сторон Суассон, представлявший большую важность, поскольку городской мост обеспечивал безопасную переправу через р. Эна. В.И. Левенштерна союзные военачальники отправили в город в качестве эмиссара. Он задействовал весь свой арсенал средств заядлого игрока, включая блеф, напористость и обаяние, и убедил французского коменданта сдать Суассон 2 марта.

Наполеон был вне себя от ярости, приказал расстрелять коменданта и заявил, что, если бы город не сдался, он прижал бы Блюхера к Эне и уничтожил его армию. Большинство прусских историков гневно опровергают это заявление и утверждают, что Силезская армия могла бы переправиться через Эну где-то в другом месте. С другой стороны, некоторые сторонники генерала Ф.В. Бюлова были только рады заявить, что их герой спас Г.Л. Блюхера от западни. Естественно, они не считали нужным упомянуть о том, что главным организатором этого спасения был не пруссак, а В.И. Левенштерн. В еще большей степени, чем это характерно для описания событий 1813–1814 гг. в целом, участие русских упускается из виду, и то, что произошло на самом деле, теряется в нестройном шуме французского и немецкого патриотизма и мачизма. Возможно, прусские историки правы, и Блюхер сумел бы вырваться из рук Наполеона, однако по меньшей мере части коалиционных войск пришлось бы переправляться через реку по понтонным мостам, сооруженным русскими подразделениями Силезской армии, а это было вовсе не простой задачей, учитывая близость Наполеона, а также тот факт, что берега Эны были затоплены[854].

5 марта французская армия переправилась через Эну при Бери-о-Бак, к востоку от Суассона. Наполеон намеревался пойти в наступление на Лаон. Он ошибочно полагал, что союзники отступали и что он может встретить на своем пути всего лишь более или менее стойкие арьергарды. Г.Л. Блюхер решил внезапно атаковать французов во время их наступления в направлении Корбени. Он развернул 16,3-тысячную пехоту Ф.Ф. Винцингероде, которой командовал М.С. Воронцов, на плато чуть западнее дороги на Лаон близ деревни Краон. Блюхер справедливо полагал, что французский император никогда не пойдет на Лаон, имея столь крупные силы у себя на фланге, и сначала сосредоточит войска для разгрома Воронцова. Армейский корпус Ф.В. Остен-Сакена был также развернут на плато, в нескольких километрах позади М.С. Воронцова, и должен был прийти ему на выручку в случае необходимости. Пока русские войска Воронцова не давали Наполеону двигаться дальше и отвлекали его внимание, Блюхер намеревался распорядиться о том, чтобы 10 тыс. всадников Винцингероде и весь прусский армейский корпус генерал-лейтенанта Ф. Клейста обошли французов с северного фланга и вышли им в тыл. Тем временем Ф.В. Бюлов должен был прикрыть Лаон и коммуникации Блюхера с Нидерландами, пока часть войск А.Ф. Ланжерона оставалась бы сзади и удерживала Суассон.

План Блюхера был сопряжен с определенными трудностями. Войска Ланжерона и Бюлова не смогли бы принять участия в сражении и в какой-то мере их усилия были бы потрачены впустую. Местность, на которой Винцингероде и Клейст должны были провести свой маневр, не была должным образом разведана и оказалась плохо пригодной для осуществления задуманного. Скалы, холмы, ручьи и пересеченная местность сильно затрудняли продвижение даже кавалерии, не говоря уже о пушках. Более способный генерал, возможно, и преодолел бы эти трудности, но под командованием Винцингероде фланговый маневр происходил очень медленно, и от него в конце концов пришлось отказаться.

В результате в сражении при Краоне М.С. Воронцов на протяжении большей части дня бился в одиночку против постоянно прибывавших сил наполеоновской армии. К счастью, у него была очень надежная позиция. Высота, которую занимали тогда русские, впоследствии войдет в историю Первой мировой войны под названием Шмен-де-Дам (буквально «Дамская тропа»). Протяженность позиции с востока на запад составляла 17 км, сама она была узкой, местами не больше нескольких сотен метров. Русские, таким образом, могли удерживать линию самым тщательным образом, тогда как крутые склоны плато сильно затрудняли французам обход позиции русских с флангов. Воронцов умело развернул свою артиллерию и разместил 14-й егерский полк внутри прочных зданий на ферме у Ортебиза, которая располагалась перед главной линией русских, с целью притупить и приостановить атаку французов. Это был первоклассный полк, в его рядах было много элитных снайперов из бывших соединенных гренадерских батальонов армейского корпуса Винцингероде. На этот раз уже русские имели преимущество, ведя бой из-за прочных стен, и 14-й егерский полк великолепно проявил себя 7 марта[855].

Сражение началось вскоре после десяти часов утра 7 марта, когда 14-тысячный корпус маршала М. Нея начал наступление на левой стороне линии русских. Ней атаковал преждевременно, до того как подойдут остальные пехотные дивизии, чтобы поддержать его наступление. Молодые французские новобранцы дрались очень храбро, но они наступали на сложной местности, будучи как на ладони перед многочисленными и удачно расставленными русскими батареями. Не удивительно, что их неоднократные атаки окончились неудачей. Когда на поле боя прибыла великолепная дивизия генерала Буайе, отведенная из Испании, Наполеон незамедлительно бросил ее в самую гущу сражения. Она пробилась мимо фермы у Ортебиза и поднялась на плато, позволив четырем французским батареям взобраться по склону и поддержать дивизию артиллерийским огнем. Однако Воронцов контратакой сбросил Буайе и Нея с плато. Позиции русских оказались в серьезной опасности лишь вскоре после полудня, когда к атаке французов присоединились пехота Шарпантье и несколько кавалерийских бригад.

В этот момент Блюхер отдал Воронцову приказ об отходе, а всей армии — об отступлении на север и концентрации вокруг Лаона. Это были разумные приказы. Поскольку фланговая атака ни к чему не привела, не было смысла бросать Воронцова и Остен-Сакена в бой против всей французской армии. Разумеется, самому Воронцову в пылу сражения все казалось иначе. Его люди очень храбро сражались и сковали действия Наполеона. Теперь же оказалось, что их жертвы были напрасны. Соображения воинской чести являлись для Воронцова серьезным препятствием для отступления с поля боя, на котором победа до сих пор была на его стороне. Как бы то ни было, по крайней мере в ближайшей перспективе оборонявшимся русским было проще удерживать позицию, чем вести упорядоченное отступление перед лицом превосходящих сил противника, которые воодушевились бы при виде отступавшего неприятеля.

Воронцов начал отступление только после того, как получил от Сакена повторный приказ. Во время отступления Воронцов, как и его солдаты, сохранял спокойствие, и попытки французской кавалерии прорвать пехотные каре русских или захватить пушки не увенчались успехом. У узкого прохода близ деревни Серии Воронцов прекратил отход, чтобы к нему успела подойти кавалерия Васильчикова. Когда Остен-Сакен получил от Блюхера приказ об отступлении, он тотчас же отвел свою пехоту, но отправил вперед Васильчикова, чтобы тот прикрыл отход полков Воронцова в момент их движения по более открытому плато к западу от Серии. Совместными усилиями Васильчиков и Воронцов держали французов на значительном удалении, особенно после того, как они устроили засаду на один из неприятельских отрядов, преследовавший их слишком опрометчиво. В своей западной части плато снова сужалось, и французы были вынуждены сбиться в близко стоящие друг от друга колонны, чтобы продолжить наступление. В этот момент очень толковый командир артиллерии Остен-Сакена, генерал-майор А.П. Никитин, развернул в нужном направлении несколько батарей и их концентрированный огонь нанес тяжелые потери французам и остановил их преследование, причем орудия были отведены невредимыми под защитой кавалерии Васильчикова[856].

Поскольку в коалиционной армии не было английских подразделений, лорд Бургеш — военный представитель Англии в ставке коалиции — был относительно беспристрастным наблюдателем. Он назвал действия русских при Краоне «лучшей битвой за всю кампанию*. М.С. Воронцов, И.В. Васильчиков и находившиеся под их командованием войска, несомненно, продемонстрировали большое умение, дисциплину и отвагу. Действия пехоты Воронцова были особенно поразительны, так как немногие из этих полков участвовали в серьезных баталиях после весны 1813 г., а для многих солдат это был вообще первый боевой опыт. Впоследствии французы заявляли, что победа осталась за ними, поскольку план Г.Л. Блюхера провалился, и в конце дня на поле боя господствовали французы. В узком смысле они действительно были победителями, точно так же как были они «победителями» в каждом арьергардном бою русской армии во время наступления французов на Москву в 1812 г. Однако русские не оставили после себя ни одной пушки и очень мало военнопленных. Клаузевиц подытоживает результаты сражения при Краоне так: «…русские при Краоне защищались столь успешно, что главная цель — достичь Лаона в стройном порядке — была достигнута <…> это было сделано благодаря исключительной храбрости солдат, хладнокровию их командира и прекрасно выбранной позиции»[857].

Русские потеряли 5 тыс. человек. В самом раннем полном отчете о сражении, подготовленном французами, говорится о том что из их рядов выбыло 8 тыс. человек, и поскольку они были вовсе не намерены завышать собственные потери, эта цифра вполне может быть точной. Впоследствии, однако, французские историки приводили другие данные, а Г. Уссе (H. Houssaye) писал, что «русские потеряли 5 тыс., а французы 5,4 тыс. человек». Французский эксперт, современник событий, пошел еще дальше, заявив, что союзники потеряли 5,5 тыс., а Наполеон всего 5 тыс. человек. По-видимому, это было сделано в качестве дополнительной заявки на победу. Аналогичным образом утверждалось, что 29 тыс. французов противостояли 50-тысячному войску союзников, что, быть может, и правда, если посчитать всех солдат, находившихся на расстоянии однодневного перехода от места сражения, но полностью искажает картину того, что на самом деле происходило на поле боя 7 марта. В действительности все эти статистические трюки не затрагивают сути вопроса, хотя и являются наглядным подтверждением того, как сложно историку докопаться до истины. Даже если русские и французы понесли одинаковые потери в сражении при Краоне, суть состояла в том, что Наполеон больше не мог себе позволить истощать свои силы подобным образом[858].

Наполеон преследовал Блюхера до Лаона и 9 марта атаковал здесь русско-прусские войска. Он снова полагал, что вероятнее всего столкнется всего лишь с арьергардом и сильно недооценил размер коалиционной армии. На самом же деле Г.Л. Блюхер сконцентрировал у Лаона все свои корпуса общей численностью почти 100 тыс. человек и имел численное превосходство над французами в пропорции два к одному. Кроме того, наполеоновская армия была разделена на две части: император наступал по дороге от Суассона, а О. Мармон — по дороге от Реймса. Коммуникации между ними были очень затруднены вследствие заболоченности местности и активности русской кавалерии. Поэтому вовсе не удивительно, что атака Наполеона 9 марта окончилась неудачно. После наступления темноты вечером того же дня пруссаки застали Мармона врасплох и обратили его в бегство в ходе одной из самых успешных ночных атак той войны. Наполеоновская армия теперь была во власти коалиции. Французского императора спас полный упадок сил у Блюхера, который парализовал действия Силезской армии. Невероятное напряжение сил в течение предыдущих двух месяцев совершенно расстроило здоровье 72-летнего фельдмаршала. После поражения Пруссии в 1806–1807 гг. Блюхер пережил нервное расстройство, побочным эффектом которого были тревожные галлюцинации, связанные с рождением слона. Теперь же штабные офицеры, приходившие к Блюхеру за приказами, обнаруживали, что он живет в своем собственном мире и не в состоянии отвечать на их вопросы. Любой свет, попадавший ему в глаза, причинял ему сильные страдания[859].

В течение нескольких последующих дней выяснилось, сколь хрупкой была структура командования коалиционной армией, и насколько сильно действия Силезской армии зависели от настойчивости, отваги и харизмы Г.Л. Блюхера. В принципе первым по старшинству полным генералом в армии был А.Ф. Ланжерон, однако Г. Йорк и Ф.В. Бюлов ни при каких обстоятельствах не стали бы ему подчиняться. Самого Ланжерона страшила мысль о необходимости принятия на себя командования армией, и он утверждал, что это должен был сделать А. Гнейзенау как начальник штаба Блюхера и человек, лучше остальных осведомленный о намерениях главнокомандующего. Однако ни Йорк, ни Бюлов не питали глубокого уважения к Гнейзенау, к тому же он был младше их по званию. Йорк использовал момент для того, чтобы выдвинуться на первые роли: он подал прошение об освобождении от занимаемой должности и вернулся к исполнению своих обязанностей только после того, как Блюхер обратился к нему с письменной просьбой об этом, которую поддержал прусский принц Вильгельм — один из бригадных командиров Йорка и брат короля. Лишившись поддержки и вдохновляющего влияния Блюхера, Гнейзенау растерял свою отвагу и уверенность в собственных силах. Он пал жертвой одного из своих врожденных недостатков — убежденности в том, что союзники предают Пруссию. В результате спустя чуть больше недели после сражения при Лаоне Силезская армия рассредоточилась в поисках продовольствия и не оказала влияния на ход войны[860].

Бездействие Силезской армии позволило Наполеону отойти, перевести дух и затем внезапно атаковать 12-тысячный отряд, который ранее, 12 марта, занял Реймс, под командованием Э.Ф. Сен-При, в 1812 г. бывшего начальником штаба П.И. Багратиона. Хотя потери французов при Лаоне составили по крайней мере 6 тыс. человек, из Парижа подошли подкрепления, и в распоряжении Наполеона вновь оказалось 40 тыс. солдат. Этого было более чем достаточно, чтобы нанести поражение Сен-При, тем более что Наполеон застал войска коалиции врасплох. В какой-то мере Сен-При сам был виноват в том, что не принял должных мер предосторожности, однако сложно было предположить, что армия Блюхера встанет как вкопанная, потеряет из виду Наполеона и не сможет предупредить о перемещении его войск. Часть отряда Сен-При состояла из прусского ландвера, который рассредоточился на местности в поисках продовольствия и оказал слабое сопротивление, когда французы атаковали 13 марта. Однако русские полки Сен-При его собственного 8-го пехотного корпуса состояли из более стойких вояк и сумели вступить в беспощадный бой с противником, несмотря на то, что их генерал был серьезно ранен и не участвовал в сражении с самого его начала.

Главным оплотом сопротивления русских был Рязанский пехотный полк — старая боевая единица с хорошим послужным списком, созданная Петром I в 1703 г. За время последней войны полк сражался под Бородино, Баутценом и Лейпцигом: в результате 35% офицеров полка были убиты или ранены, а 32% солдат удостоились военных наград. Сам генерал Э.Ф. Сен-При пользовался популярностью в своих войсках, о которых он хорошо заботился, например, употребив средства, полученные в результате захвата казны одного из французских полков, для покупки новой одежды для своих солдат зимой 1813–1814 гг. Особенно близкие отношения сложились у него с Рязанским пехотным полком, который он называл «гвардейцами 8-го корпуса». Командиром Рязанского полка был умевший вдохновлять своих подчиненных полковник И.Н. Скобелев — сын государственного крестьянина, который прослужил двенадцать лет, прежде чем получил указанное звание. 13 марта среди неразберихи сражения третий батальон Рязанского пехотного полка оборонял бруствер напротив главных ворот Реймса и отбил атаки французов, пытавшихся ворваться в город. Тем временем первый батальон полка, изначально находившийся в двух километрах от городских стен, построился в каре против французской кавалерии и, поместив в центр каре раненого Э.Ф. Сен-При, пробился туда, где держал оборону третий батальон. Два батальона Рязанского пехотного полка затем сформировали ядро русского арьергарда под командованием Скобелева, который сдерживал натиск французов достаточно долго для того, чтобы большая часть 8-го корпуса успела выбраться из города и перестроиться за пределами городской черты. Сам Рязанский полк был отрезан, но смог уйти от неприятеля по городским закоулкам при помощи местного проводника-роялиста[861].

Нанеся поражение Э.Ф. Сен-При, Наполеон дал своим войскам двухдневный отдых в Реймсе, прежде чем бросить их на юг против К.Ф. Шварценберга. В то же время первые три недели марта были очень напряженным временем для лиц, входивших в состав ставки коалиции, и прежде всего для Александра I. Российский император был не лишен военного таланта, но он нервничал, и ему не хватало уверенности. Переписка, которую он вел в марте 1814 г., свидетельствует о наличии у него опасений, что история может повториться. Александр I был взбешен тем, что Шварценберг в очередной раз наступал крайне осторожно и медленно — и это тогда, когда армии Блюхера грозила серьезная опасность. Российский император постоянно пытался подгонять Шварценберга, одновременно с беспокойством осведомляясь о безопасности Блюхера и Сен-При и сетуя на то, что известия от них поступали так редко. 12 марта в ставке коалиции разыгралась неприятная сцена, когда Александр I спросил Меттерниха о существовании секретных приказов, которые Шварценберг получал от австрийской стороны и которые сдерживали продвижение главной армии. Тогда же Фридрих-Вильгельм III выкрикнул, что австрийцы предают дело коалиции и обрекают прусских и русских солдат армии Блюхера на гибель. Поступившие сведения о поражении Сен-При, разумеется, отнюдь не развеяли опасений Александра I. Помня о февральских событиях, он боялся, что, как и тогда, армейский корпус П.X. Витгенштейна и авангард П.П. Палена будут отрезаны и станут уязвимыми для внезапного нападения. А.Ф. Ланжерон вспоминал, что скорость и отвага Наполеона, проявленные им в феврале, выбили союзников из колеи: «Мы полагали, что его появления можно ждать, откуда угодно». Как ни к кому другому все вышесказанное относилось к Александру I[862].

Тем не менее Александр I справедливо полагал, что стратегия Наполеона на тот момент состояла в нанесении удара по правому флангу и тылу главной армии в надежде на то, что французам удастся отрезать и уничтожить один из ее армейских корпусов. На самом деле, если Наполеон собирался атаковать главную армию коалиции, возможность сделать это у него имелась только тогда. Он был вынужден оставить маршалов Мармона и Мортье с 20 тыс. солдат для наблюдения за 100-тысячным войском Блюхера. Маршал Макдональд охранял южные подступы к Парижу, имея при себе 30 тыс. воинов против 122-тысячной армии Шварценберга. Поэтому в распоряжении самого Наполеона имелось едва 20 тыс. человек, когда 17 марта он направился к югу от Реймса в надежде застать Шварценберга врасплох. Во время марша он мог рассчитывать получить из Парижа в качестве подкрепления несколько тысяч солдат, но даже если бы он затем соединился с Макдональдом, главная армия коалиции все равно более чем вдвое превосходила численность войск французского императора. 21 марта, когда Наполеон обнаружил, что при Арси-сюр-Об ему противостоит целая армия Шварценберга, он понял, что его наступление провалилось, и что ему не остается ничего иного, кроме как отступить.

Именно в тот момент решение коалиции вторгнуться во Францию зимой и не дать Наполеону сформировать новую армию по-настоящему себя оправдало. В депо французского императора не оставалось резервов, а два месяца непрестанных маршей и боев ослабили его армию. После отступления от Арси у Наполеона оставалось всего два варианта. Он мог отступить к столице и сконцентрировать здесь всех солдат и национальную гвардию, которую ему удалось бы собрать, для обороны Парижа. Его присутствие держало бы в благоговейном страхе все оппозиционные ему силы в столице. Занявшее оборону на холмах, в садах и зданиях в окрестностях Парижа, даже 90-тысячное войско под командованием самого Наполеона стало бы для коалиции крепким орешком[863].

Другим вариантом, принятым Наполеоном на вооружение 22 марта, был удар по коммуникациям коалиции, протянувшимся к Рейну. В ходе кампании в целом он проявлял большую осторожность, в частности, он чрезвычайно остро воспринимал все, что представляло угрозу для его тыла. Таким образом, Наполеон мог резонно предположить, что если бы он сам атаковал коммуникации Шварценберга основными силами своей армии, то главнокомандующий коалиции отступил бы от Парижа и попытался защитить свои базы и линии снабжения. Ничто в манере ведения боевых действий, которой Шварценберг придерживался на более ранней стадии кампании, не давало оснований полагать, что он рискнет повернуться спиной к Наполеону и двинется на Париж. Если бы, однако, союзники это сделали, тогда Наполеону нужно было найти в себе силы и пожертвовать своей столицей — так же, как Александр I в свое время пожертвовал Москвой. Одним из самых слабых мест Наполеона в 1814 г. было понимание невозможности такого шага — по политическим соображениям. Развитие событий подтвердило его правоту. Когда французские войска заняли Москву, Вену и Берлин, Романовы, Габсбурги и Гогенцоллерны не встретили серьезной оппозиции среди своих поданных. В течение недели после входа войск коалиции в Париж, были сметены не только Наполеон, но и его династия. Мнение Наполеона о том, что его трон более хрупок, чем те, на которых восседали противостоявшие ему легитимные монархи, оказалось справедливым. С другой стороны, в 1813–1814 гг. многие его деяния убедили французскую элиту, что он в большей степени сражался ради собственной славы, чем во имя интересов Франции[864].

22 марта К.Ф. Шварценберг и Александр I не знали, куда направлялся Наполеон. П.М. Волконский 22 марта писал А. Гнейзенау, что Наполеон маскирует свои перемещения, оставляя после себя крупные кавалерийские заслоны. Союзники намеревались идти за ним по горячим следам. Если бы неприятель атаковал Силезскую армию, главная армия коалиции оказалась бы как раз у него на хвосте и нанесла ему удар в тыл. Если бы Наполеон отправился в ином направлении, обе армии коалиции должны были объединиться, двинуть свои силы против него и стремиться навязать ему сражение. В тот самый вечер Г.Л. Блюхер установил точное направление движения Наполеона, так как его казаки захватили в плен французского курьера вместе с письмом от Наполеона к Марии-Луизе, в котором тот сообщал о своем намерении атаковать коммуникации союзников и тем самым оттянуть их силы от Парижа[865].

Копия письма была немедленно направлена главный штаб коалиции, где было решено обсудить дальнейшие действия на военном совете, который прошел в Пужи в полдень 23 марта. Однако из ближайших русских военных советников Александра I в то время в Пужи находился только П.М. Волконский, а он никогда не выступал с публичной речью на подобного рода мероприятиях. Ключевым моментом, однако, было то, что к тому времени, когда армии коалиции удалось бы развернуть, Наполеон имел бы два дня форы. Теперь ничто не могло помешать ему зайти в тыл союзникам. Любые попытки устремиться в обратном направлении для защиты баз коалиции, имели бы крайне негативные последствия для морального духа и дисциплины союзных войск, не в последнюю очередь потому, что им пришлось бы идти по опустошенным войной землям, где им было бы очень трудно найти продовольствие. Поэтому союзники какое-то время придерживались существовавшего на тот момент плана, согласно которому они должны соединиться с Блюхером, а затем двинуться навстречу неприятелю и дать ему бой. Тем временем комендантам городов и военачальникам в тылу были разосланы приказы, предписывавшие взять под охрану или отвести от больших дорог как можно больше запасов продовольствия, транспортных колонн и подкреплений. Ф.Ф. Эртель, чересчур нервный начальник военной полиции, ранее получил выговор за то, что слишком активно реагировал на мнимые угрозы коммуникациям российских войск. Теперь же он получил срочные приказы от М.Б. Барклая о принятии неотложных мер по охране российских баз, магазинов и войсковой казны. На этот раз Эртель действовал удачно и отправил Барклаю, также выходцу из балтийских губерний, отчет о своих действиях на латышском языке, понятном главнокомандующему. Если бы приказы были перехвачены, редкий француз смог бы их разобрать[866].

Вечером 23 марта Шварценберг, Александр I и Фридрих-Вильгельм вместе со своими штабами отправились из Пужи в Сомпюи, куда они прибыли утром следующего дня. По дороге они получили новые послания, перехваченные русской кавалерией. В них говорилось о низком боевом духе рядовых и генералов наполеоновской армии, а также сообщалось, что парижские депо и арсеналы пусты. Самым важным было письмо, адресованное Наполеону его шефом полиции Савари, который писал, что не может поручиться за лояльность столицы в случае приближения армий союзников. В ту же ночь с юга было получено известие, что Бордо перешел на сторону Бурбонов и занят А. Веллингтоном. Тем не менее, когда утром 24 марта Шварценберг и Фридрих-Вильгельм покидали Сомпюи, план коалиции заключался в том, чтобы объединить две армии и затем отправиться на поиски Наполеона.

Вскоре после этого, около десяти часов утра, Александр I позвал к себе М.Б. Барклая, И.И. Дибича и К.Ф. Толя, показал им перехваченные письма и текущее местоположение войск на карте и попросил совета о том, что лучше всего предпринять в данной ситуации. Император предложил варианта: либо союзники преследуют Наполеона, либо идут на Париж. Возможно, Александр I к тому времени уже успел переговорить с П.М. Волконским, который в частной беседе советовал императору идти на Париж. Барклай, напротив, был осторожным и не слишком изобретательным стратегом: он высказывался за продолжение текущей линии, нацеленной на соединение с Блюхером и совместные поиски Наполеона. Дибич не выразил открытого несогласия со старшим по званию, но посоветовал одновременно отправить сильный корпус для взятия Парижа. Толь всегда был менее «политичным» и тактичным человеком, чем Дибич. Несогласие с начальством было его второй натурой. Он утверждал, что один единственный корпус никогда не сможет взять Париж. Вместо этого обеим армиям следовало направиться к столице, выслав вперед летучую колонну, преимущественно состоявшую из кавалерии, которая должна была следовать за Наполеоном по пятам и докладывать о его передвижениях[867].

Император, возможно, надеялся именно на такое мнение Толя и сразу с ним согласился. Александр I отправил своего адъютанта на поиски Шварценберга и Фридриха-Вильгельма с просьбой дождаться его. Он нагнал их на небольшом холме близ деревни Планси: стояла прекрасная погода, характерная для начала весны, Толь развернул на земле свою карту и импровизированный совет на открытом воздухе начался. Прусский король тотчас же согласился с предложением Александра, Шварценберга пришлось убеждать, но недолго, несмотря на протесты со стороны членов его штаба. Идея относительно того, чтобы повернуться спиной к Наполеону и пойти на французскую столицу, не была для Шварценберга полной неожиданностью. Идея эта какое-то время витала в воздухе, и один из наиболее способных штабных офицеров австрийского главнокомандующего генерал-лейтенант И. Радецкий в частной беседе сообщил ему о ней за день до этого. Тем не менее поразительно, что Шварценберг, до этого действовавший крайне осторожно, согласился пойти на столь смелый шаг, не затягивая время и не особенно сильно противодействуя. Неопровержимых доказательств того, почему он поступил таким образом, не существует, однако можно предложить правдоподобную гипотезу, основанную на конкретных данных[868].

Хотя марш на Париж был смелым предприятием, другие варианты были не менее рискованными. Всего за десять дней до этого Шварценберг сетовал на то, как трудно было выжать остатки продовольствия из «истощенной Шампани, за счет которой мы существуем уже три месяца». Было бы очень трудно, преследуя Наполеона, провести через эти земли соединенные армии коалиции. На самом деле угроза Парижу была, возможно, самым надежным способом отвлечь Наполеона от тыла коалиционных войск. Прилегавшие к Парижу территории были богаты и не тронуты войной. Там союзники могли гораздо легче найти себе пропитание, чем если бы они преследовали Наполеона или остались там, где стояли. В телегах главной армии все еще было достаточно съестного, чтобы обеспечить армию во время марша на Париж. 25 марта один из русских корпусов докладывал, что в полковых телегах имеется восьмидневный запас продовольствия. Четыре дня спустя Е.Ф. Канкрин сообщал М.Б. Барклаю, что двести телег подвижного магазина Лисаневича, на тот момент находившегося при армии, все еще перевозили четырехдневный запас сухарей. По замечанию Канкрина и Франца I, поскольку главная армия теперь направлялась на север, представлялась благоприятная возможность для проведения новой линии снабжения через богатые и в значительной мере не затронутые войной Нидерланды[869].

М.Б. Барклай де Толли не был склонен расточать комплименты, но тогда он писал Канкрину, что полностью доверяет его рвению и разумности его распоряжений на благо службы. Эти ожидания были вознаграждены, поскольку интендантская часть коалиционных войск достойно ответила на брошенный ей вызов и смогла одновременно защитить тыловые базы и обеспечить продовольствием наступавшие войска. Но если армейские офицеры снабжения делали наступление возможным, то политические и военные соображения делали его желательным в глазах Шварценберга. Так как конгресс в Шатийоне закрылся, и переговоры с Наполеоном были отложены, стало очевидно, что военные победы являются единственным способом обеспечить мир. Захват Парижа был лучшим средством заставить Наполеона принять мирные условия коалиции и побудить французскую элиту избавиться от своего императора. Недавние столкновения в ставке коалиции, должно быть, привели Шварценберга к пониманию, что терпение русских, пруссаков и даже англичан в отношении его осторожной стратегии было на исходе. Даже часть старших австрийских офицеров сетовала по поводу той бесславной роли, которую австрийская армия до сих пор играла в войне. Возможно, все эти мысли были на уме у австрийского главнокомандующего, когда он отдавал своей приказ идти на Париж. Кроме того, счастлив тот военачальник, который начинает операцию, зная расположение, слабые места и тревоги своего врага[870].

Ф.Ф. Винцингероде получил приказ преследовать Наполеона с 8-тысячным кавалерийским отрядом. Ему было поручено попытаться провести французского императора, заставив того поверить в то, что его преследуют все войска союзников и держать главный штаб коалиции в курсе относительно всех перемещений противника. Тем временем рано утром 25 марта обе союзные армии начали движение на Париж. Основная часть главной армии отправилась по дороге от Витри через Фер-Шампенуаз на Сезанн с кавалерией П.П. Палена и герцога А. Вюртембергского в качестве авангарда. Параллельно ей, в нескольких километрах к югу, резервные подразделения армии Барклая шли по проселочным дорогам и через сельскую местность. К северу от главной армии войска А.Ф. Ланжерона и Ф.В. Остен-Сакена вели наступление по дороге от Шалона до Бержера. Впереди них шли кавалерийские дивизии барона Ф.К. Корфа и И.В. Васильчикова. Запах победы частично поправил здоровье Г.Л. Блюхера. Он ехал вместе со своими войсками в экипаже, на виду у всех, надев на голову дамскую шляпу из зеленого шелка с очень широкими полями, прикрывавшими его глаза от света. Установилась хорошая погода, и войска коалиции наконец-то ощутили, что движутся вперед под уверенным и единым руководством. Моральное состояние в рядах армий резко улучшилось.

Вскоре после восьми утра 25 марта Пален и герцог Адам Вюртембергский наткнулись на корпус маршала Мармона, выстроившийся поперек дороги на Фер-Шампенуаз близ деревни Суде Сен-Круа. Неподалеку находился корпус маршала Мортье. В распоряжении обоих маршалов находилось 12,3 тыс. пехотинцев, 4350 кавалеристов и 68 пушек. Даже принимая в расчет казаков, это было гораздо больше, чем 5,7 тыс. всадников и 36 пушек Палена и герцога Адама, однако французские маршалы, завидев издалека крупные силы противника, начали отступление. Даже после прибытия 2,5 тыс. австрийских кирасир французские пехотные каре по-прежнему были в безопасности, хотя их кавалерии пришлось отступить, а полки легкой пехоты оказались отрезанными в Суде Сен-Круа и были вынуждены сдаться.

События приняли угрожающий характер лишь около двух часов пополудни, когда на поле боя прибыла русская кавалерия. Кавалергарды и лейб-гвардии Конный полк не участвовали в бою после Бородино и командовавший ими генерал Н.И. Депрерадович умолял М.Б. Барклая позволить 1-й кирасирской дивизии принять участие в сражении. Их появление более или менее совпало с началом сильного дождя и града, которые били прямо в лицо французской пехоте, пытавшейся перебраться через глубокий овраг у Конантрэ. Не имея возможности воспользоваться своими ружьями и находясь под прицельным огнем конной гвардейской артиллерии, два французских каре нарушили строй и были смяты русскими кирасирами и кавалерией А. Вюртембергского. Значительную часть остальных французских пехотинцев охватила паника, многие пустились наутек. В конечном счете Мармону и Мортье удалось бежать, но они потеряли треть живой силы, а большая часть пушек досталась противнику, который на протяжении всего сражения находился в меньшинстве и не имел при себе пехоты[871].

Одной из причин, что французам вообще удалось бежать, было то, что к пяти часам пополудни в тылу кавалерии союзников зазвучали выстрелы тяжелой артиллерии. Какое-то время обе стороны не могли понять, что за войска появились в поле зрения, и что означали орудийные выстрелы. На самом деле это были две небольших французских дивизии, в основном состоявшие из национальной гвардии, эскортировавшие крупный артиллерийский обоз и преследуемые кавалерией Ф.К. Корфа и И.В. Васильчикова из Силезской армии. Французская колонна под командованием генералов M. M. Пакто и Ф.П. Ж. Аме, насчитывала около 5 тыс. человек. Изначально она столкнулась с кавалерией Корфа около одиннадцати утра на дороге, ведущей от Шалона. Барон Корф начал кампанию 1812 г. очень успешно. К 1814 г. он сильно раздался и стал довольно ленив. Не питая большой любви к бивуакам, в предыдущую ночь он в сопровождении своих подчиненных генералов удалился в близлежащий замок Силлери. Тем временем его казаки обнаружили подвал с 60 тыс. бутылок вина, которые вся кавалерия Корфа принялась радостно распивать. Не удивительно, что на следующее утро они выдвигались довольно медленно[872].

Однако к середине дня французы отступали всеми силами по дороге от Шалона до Бержера, которая проходила близ Фер-Шампенуаз.

К тому времени они находились в окружении не только войск Корфа, но и гораздо более грозных сил Васильчикова. Всего у русских было 4 тыс. кавалеристов и три батареи конной артиллерии. Французские генералы в полдень бросили свой обоз, но даже это их не спасло. Истощив к тому времени свои силы и понеся тяжелые потери в результате атак Корфа и Васильчикова, они оказались в безвыходном положении, когда их отступление привело их прямо в руки кавалерии и конной артиллерии главной армии у Фер-Шампенуаз. В итоге вся колонна была частично истреблена и частично взята в плен.

Описание сражения при Фер-Шампенуазе часто предстает в виде повести о героизме французов. С одной стороны, это абсолютно справедливо. Национальная гвардия Пакто и Аме продемонстрировала отвагу, дисциплину и выносливость, достойные восхищения ветеранов. Однако не обо всех полках Мармона и Мортье можно сказать то же самое. Коалиционная кавалерия также добилась выдающегося результата. 16 тыс. кавалеристов, из которых три четверти были русскими, нанесли поражение 23 тыс. французам, большей частью пехотинцам, убив и пленив почти половину из них и захватив почти все их пушки. Сражение при Фре-Шампенуазе хорошо подходит для сравнения с отчаянной битвой Д.П. Неверовского против маршала И. Мюрата у Красного в августе 1812 г., хотя против Неверовского у французов имелся гораздо более крупный численный перевес. Подобно французам при Фре-Шампенуазе, значительная часть солдат Неверовского были молодыми рекрутами, показавшими большую отвагу и дисциплину во время своего первого сражения. Русские генералы при Фер-Шампенуазе сделали то, что не удалось Мюрату у Красного — отчасти потому что, в отличие от него, в их распоряжении на поле боя имелась конная артиллерия. Они также лучше согласовывали атаки и гораздо более умело приспосабливали свою тактику к условиям местности[873].

Поскольку Мармон и Мортье обратились в бегство, дорога на Париж была открыта. Французы могли защитить столицу лишь в том случае, если бы Наполеон со своими войсками подоспел вовремя. Даже если бы император явился один, вполне вероятно, что он вдохновил бы оборонявшихся на борьбу, придал бы слаженности их действиям и внушил благоговейный страх потенциальным предателям. Однако до 27 марта Наполеону не было известно о том, что его провели и что неприятельские армии ведут наступление на Париж. Когда же это выяснилось, войска коалиции опережали Наполеона на три дня. Посовещавшись с Коленкуром, Бассано и своими маршалами, французский император решил отказаться от намеченного удара в тыл неприятеля и устремился на спасение своей столицы, но было уже слишком поздно. Когда он приблизился к городу поздно вечером 30 марта, битва за Париж была проиграна, и французская столица должна была вот-вот сдаться. Еще хуже было то, что в Париже оживились враги Наполеона. По приказу императора его жена, сын и правительство покинули Париж накануне сражения, чтобы не оказаться в плену. Поскольку все ключевые фигуры бонапартистского режима сошли со сцены, а союзники должны были вот-вот занять Париж, для противников Наполеона настало время взять инициативу в свои руки. Ш.М. Талейрану наряду с другими чиновниками высшего ранга было приказано покинуть Париж, однако он сумел уклониться от этих приказов, не проявив при этом открытого неповиновения Наполеону[874].

В противоположном лагере, до которого тогда было всего несколько километров, находился К.В. Нессельроде, которому Талейран в период, предшествовавший 1812 г., предоставил так много секретной информации. Когда 22 марта Наполеон повел атаку на коммуникации коалиционных войск, почти все дипломаты союзников оказались отрезанными от ставки и поспешно бежали на юг в поисках укрытия, что вызвало плохо скрываемую радость у генералов, которые были рады от них избавиться. Единственным исключением был Нессельроде, который покинул Шамон как раз вовремя, чтобы успеть вернуться к Александру I. 28 марта — в тот самый день, когда было решено, что императрица, сын Наполеона и его правительство должны покинуть столицу, — Нессельроде писал своей жене из деревушки в окрестностях Парижа, что он наслаждается «изысканным каплуном», которого жена маршала Нея послала своему мужу из Парижа вместе с несколькими бутылками ликера. Казаки перехватили подарок и, руководствуясь соображениями такта, направили его к столу российского императора. В отсутствие Франца I, Меттерниха, Каслри и Гарденберга, ни у кого не возникало сомнений в том, что Александр I станет говорить от имени коалиции в том случае, если войска коалиции дойдут до Парижа. Дополнительным преимуществом для Александра было то, что рядом с ним находился Нессельроде, особенно когда настал момент вести переговоры с Талейраном. Когда на горизонте забрезжила победа, и чаяния Александра I стали обретать реальные очертания, исчезла напряженность, существовавшая ранее в отношениях между ним и Нессельроде[875].

На пути к Парижу российская армия шла через богатые земли и при хорошей весенней погоде. В воздухе витал запах победы. В.И. Левенштерн по этому случаю впервые в жизни отведал фазана. П.П. Пален грезил обо всех красивых молодых женщинах, которых ему предстояло встретить в Париже. И.Т. Радожицкий вспоминал, что его солдаты говорили, что государь даст каждому из них по рублю, по фунту мяса и по чарке вина. Когда его батарея двигалась по дороге, раздался крик: «Направо, налево, раздайсь!», что обычно делалось, когда через колонну проезжал генерал или сам император. На этот раз, однако, под гиканье «Васька идет в Париж! Направо, налево, раздайсь!» посреди дороги бежал Васька — козел, который, по убеждению солдат, приносил им удачу[876].

Ранним вечером 29 марта, штаб императора, в котором находился А.И. Михайловский-Данилевский, поднялся на небольшую возвышенность и двинулся в направлении деревни Клиши. Много лет спустя Михайловский-Данилевский вспоминал:

«Солнце только что закатывалось, прохладный ветер освежал воздух после дневного жара, на небе не было ни одного облака. Вдруг, с правой стороны, сквозь дым пальбы, мелькнул Монмартр и высокие башни. “Париж, Париж!” было общим восклицанием. Указывая на огромную столицу, каждый вперил в нее взор, сколько отдаленность позволяла. Забыты были трудности похода, раны, падшие друзья и братья, и мы стояли, в упоении восторга, на горе, откуда завидели Париж. Более двадцати пяти лет прошло с того времени <…> но воспоминание о незабвенной минуте, когда мы увидели впервые Париж, так свежо, что помышляя о ней, невольно предаешься исполнявшему нас тогда восторгу»[877].

В ходе самой продолжительной кампании за всю историю Европы российская армия менее чем за два года прошла от Вильно до Москвы, затем проделала весь обратный путь через Европу и дошла до Парижа. Впереди уже виднелась неприятельская столица, и скорость теперь имела решающее значение. Париж должен был быть взят до прибытия Наполеона, который мог вдохнуть силы в защитников города и укрепить его оборону. Армейские корпуса баварцев и Остен-Сакена были оставлены в Mo для охраны тыла коалиционных войск на тот случай, если бы Наполеон попытался пойти на Париж по кратчайшему пути. Однако в тот же вечер по всем корпусам были разосланы приказы о полномасштабном наступлении на Париж, которое должно было начаться на следующий день, 30 марта. Силезская армия, располагавшаяся на правом фланге коалиционных сил, должна была атаковать французскую столицу с севера, держа курс на Монмартр и Ля Шапель. Корпусу Е. Вюртембергского, находившемуся на левом фланге, предстояло наступать с востока вдоль северного берега Сены, за замок Венсен. Австрийцы под командованием И. Гиулая должны были поддержать войска Вюртембергского. П.X. Витгенштейн вернулся в Россию, передав командование своим армейским корпусом H. H. Раевскому. Последний должен был повести в наступление центр коалиционных войск в направлении Роменвиля и Пантена. Всего в распоряжении нападавших имелось 100 тыс. человек. Позади Раевского располагался резервный корпус великого князя Константина, который состоял из лейб-гвардии и гренадеров и который следовало задействовать в случае необходимости[878].

Французы удерживали очень сильные позиции. Монмартрские высоты на севере и Роменвильские в центре являлись серьезным препятствием для атакующей армии, вокруг которого можно было выстроить всю оборону столицы. Как и следовало ожидать, предместья крупнейшего европейского города представляли собой лабиринт, образованный каменными строениями и стенами. Однако Наполеон ничего не сделал для укрепления естественной обороны города. Более того, длинную оборонительную линию предстояло удерживать силами всего 38 тыс. человек, из которых несколько тысяч были национальными гвардейцами, имевшими минимальную военную подготовку и ненадежные ружья. Маршалы Мортье и Мармон, находившиеся под верховным командованием брата Наполеона Жозефа, отвечали соответственно за оборону северного сектора от Силезской армии и восточного — от главной армии коалиции. Все трое осознавали, что до тех пор, пока защитники не обнаружат желания сражаться на улицах Парижа и погибнуть под обломками города, их шансы на успех невелики. Если бы все силы коалиции начали штурм одновременно рано утром 30 марта, вполне вероятно, что к обеду город пал бы.

На самом деле планы союзников пошли наперекосяк. К вечеру 30 марта стало ясно, что войска Е. Вюртембергского и австрийцы по-прежнему находились в столь глубоком тылу, что не могли начать запланированную атаку ранее утра следующего дня. Тогда же адъютант, который вез приказы Шварценберга Блюхеру, не смог найти дороги в ночи, а это означало, что большая часть Силезской армии была готова начать наступление в одиннадцать часов утра — на шесть часов позже запланированного времени. В результате первый штурм города был осуществлен силами 16-тысячного армейского корпуса Раевского, находившегося в центре позиций коалиции. К счастью для русских, деревня Роменвиль, имевшая ключевое значение, оказалась неприкрытой, и они успели занять ее до того, как Мармон выслал войска для ее захвата. Рано утром русские также овладели деревней Пантен. Однако это было все, что они могли сделать для укрепления этих опорных пунктов в преддверии французских контратак, которые последовали утром 30 марта.

Все попытки прорваться дальше деревни ни к чему не привели. Прусская гвардейская пехота, не участвовавшая в боях с весны 1813 г., пошла на штурм из Пантена очень отважно, но была остановлена и понесла тяжелые потери. Среди зданий, стен и садов строй был нарушен, и сражение превратилось в беспорядочные перестрелки и попытки тушения пожаров. М.Б. Барклай де Толли двинул на помощь Раевскому две русские гренадерские дивизии и лично появился на передней линии сражения для координации действий. Он очень предусмотрительно перестроил большую часть полков в батальонные колонны, готовые для новой атаки, но приказал Раевскому не начинать нового крупного наступления до тех пор, пока войска Е. Вюртембергского не займут свои позиции на левом фланге, а Силезская армия не отвлечет на себя внимание Мортье на правом фланге[879].

Незадолго до трех часов пополудни все корпуса коалиции выстроились в линию и были готовы к атаке. Принц Е. Вюртембергский продвинулся дальше замка Венсен, встретив незначительное сопротивление и создав угрозу для всего правого фланга французов, раскинувшегося у Сены. Наступление армейского корпуса Йорка с севера в тыл французским войскам, сражавшимся у деревни Пантен, вынудил их отступить. В центре солдаты Раевского и гренадерские дивизии атаковали неприятеля подавляющими силами и заняли все ключевые позиции французов в течение полутора часов. Русские артиллерийские батареи выдвинулись вперед и взяли Париж в кольцо с востока, откуда они могли вести огонь с близкого расстояния. На правом краю линии коалиции армейский корпус А.Ф. Ланжерона штурмовал Монмартрские высоты. На самом деле, когда русские овладели этими высотами, маршал Мармон уже искал возможности вступить в переговоры, хотя на тот момент ни русские, ни французы об этом не знали.

Союзники потеряли 8 тыс. человек, из них три четверти русских, но Париж был взят. Русские войска охватило бурное веселье. Гвардейцы начали полировать снаряжение и доставать лучшее обмундирование, готовясь к величайшему параду в своей жизни, который должен был пройти на улицах Парижа. На Монмартрских высотах оркестры играли полковые марши. Офицер, которого Ланжерон отправил в Париж для заключения перемирия с ближайшими французскими войсками, вернулся несколько часов спустя в состоянии блаженства, подняв слишком много бокалов за победу. Генерал простил своего офицера. К тому времени полки Ланжерона, ранее входившие в Дунайскую армию, прошли долгий путь и участвовали во многих сражениях[880].

Однако по-настоящему трудное сражение только должно было начаться, и развернуться ему предстояло скорее в политической, чем в военной плоскости. До тех пор пока генералы, стоявшие во главе союзных войск, не допустили бы крупной ошибки, велика была вероятность того, что численный перевес и лучшая подготовка войск коалиции принесли бы ей победу и привели бы к капитуляции Парижа 30 марта. Однако французская столица была важна скорее в политическом, чем в военном отношении. Многое зависело от того, смогут ли союзники обратить падение Парижа к своей политической выгоде. Разумеется, лидеры коалиции в целом и Александр I в частности прекрасно об этом знали. Шварценберг издал прокламацию, в которой подчеркивалось, что коалиция сражается с Наполеоном, а не с Францией, и стремится к всеобщему миру и благоденствию. По мере приближения российской армии к Парижу Александр I издавал приказы для своих генералов и обращал призывы к союзникам о поддержании строжайшей дисциплины и хорошем обращении с гражданским населением, подчеркивая большую значимость французского общественного мнения. Человеком, которого Александр I отправил в Париж для принятия капитуляции, был полковник М.Ф. Орлов тот самый молодой офицер разведки, который сопровождал А.Д. Балашова во время его визита в ставку Наполеона в Вильно в июне 1812 г. Первые слова, сказанные Орловым маршалу Мармону, были следующими: «Его Величество желает сохранить Париж для Франции и ради всего мира». Войскам коалиции предстояло квартировать в парижских казармах, а не в частных домах, а национальная гвардия должна была быть сохранена с целью поддержания спокойствия и порядка на улицах. В течение нескольких последующих дней Александр I предстал в глазах парижан воплощением обаяния, такта и лести. И он блестяще справился с этой ролью[881].

На следующий день, в воскресенье, 31 марта 1814 г. войска коалиции вошли в Париж. Ярко светило солнце, и Париж радовался свежему весеннему утру. Александр I вышел из своей ставки в восемь часов, одетый в повседневный кавалергардский мундир. Сидя верхом на своем сером Марсе, подаренном ему А. Коленкуром, когда последний был французским послом в Петербурге, он уехал вместе со своей свитой, чтобы присоединится к Фридриху-Вильгельму и Шварценбергу. Под залпы салюта и громогласные приветствия собственных войск лидеры коалиции пересекли Монмартр и въехали в центр города. Их эскорт составляли лейб-казаки, одетые в алые мундиры и темно-синие панталоны, — те самые войска, которые охраняли Александра на протяжении последних двух лет войны. На Елисейских полях монархи и Шварценберг остановились и стали наблюдать за своими войсками, проходившими мимо них. В параде приняли участие прусские гвардейцы, дивизия австрийских гренадеров и даже полк гвардии из Бадена. Однако по всеобщему признанию среди всех европейских войск лучше всех выглядели русские, и именно они правили бал[882].

Как для лейб-гвардии, так и прежде всего для Александра I это был момент, когда чувство гордости и личного удовлетворения достигло своей высшей точки, однако здесь имелся и политический аспект. Для толпы парижан вид многих тысяч превосходных солдат, одетых в великолепные мундиры и марширующих по улицам города в идеальном строю, словно это происходило в мирное время, служил напоминанием о мощи коалиции и свидетельствовал о лживости заявлений Наполеона, будто захватчики находились на грани истощения. Однако если союзники и преподали политический урок, они также его и получили. Входившие в коалицию монархи ранее были очевидцами того, что французский народ на захваченных союзными войсками территориях не отличался особенно восторженным отношением к Бурбонам. Нельзя было и представить, что все будет иначе в Париже, где проживало так много вершителей революции и сам Наполеон. В действительности, однако, когда монархи въехали в центральную часть Парижа, их встретили многочисленные толпы народа, которые громкими криками выражали свою поддержку делу коалиции и монархии: повсюду виднелись белые кокарды и развевались белые флаги Бурбонов. Два дня спустя Александру в разговоре с роялистски настроенным государственным деятелем пришлось признать, что общественная поддержка в пользу реставрации была гораздо сильнее, чем он мог себе вообразить. После парада монархи и Шварценберг направились к особняку Талейрана, располагавшемуся неподалеку на улице Сен-Флорентин, где Александру I предстояло провести в Париже несколько решающих дней. На страже у особняка Талейрана в ту ночь стояли солдаты первой Его Императорского Величества роты первого батальона лейб-гвардии Преображенского полка. Это был тот самый батальон, который охранял особу императора в Тильзите семью годами ранее[883].

Пока коалиционные войска входили в Париж утром 31 марта, К.В. Нессельроде уже был на пути на улицу Сен-Флорентин. За день до этого к М.Ф. Орлову, находившемуся в усадьбе Мармона для согласования условий капитуляции города, подошел Талейран с просьбой «передать глубочайшее почтение князя Беневентского [т. е. Талейрана] Его Величеству Императору Российскому». Орлов был умным и хорошо информированным офицером разведки и не сомневался в том, что именно имел в виду Талейран. «Князь, — ответил я мягко, — можете быть уверены, что я передам это открытое предложение на усмотрение Его Величества». Молодой офицер вспоминал, что «по лицу князя быстро пробежала легкая, едва заметная улыбка». Теперь же, 31 марта, Нессельроде направлялся к Талейрану для того, чтобы заручиться его поддержкой в деле свержения Наполеона и замены его правления устойчивым режимом -легитимным в глазах французов и стремящимся к мирному урегулированию. Александр I дал ясно понять ведущим французским государственным деятелям, с которыми он встречался вечером того же дня, что именно это было его основным приоритетом. Хотя он обрисовал им ряд возможных сценариев будущего политического развития Франции, он подчеркивал, что выбирать между ними предстояло самим французам[884].

В глазах российского императора Талейран являлся идеальным союзником, и не только в силу его политических дарований и связей. Как и Александр, он не был особенным сторонником Бурбонов. Даже 30 марта он вовсе не ратовал за их реставрацию. Он был убежден в том, что если монархии и суждено вернуться на политическую арену, она должна была быть ограничена конституцией и готова принять многие изменения, произошедшие в стране с 1789 г. В глубине души он, возможно, предпочел бы стать регентом малолетнего сына Наполеона, сосредоточив власть в собственных руках. Того же мнения придерживался и Александр I. Однако пока Наполеон был жив, свободен и полон амбициозных замыслов, подобное регентство было сопряжено с очевидными опасностями. На совещании, прошедшем при участии лидеров коалиции и французских политиков в гостиной Талейрана в ночь на 31 марта, ключевым моментом стала работа над текстом воззвания коалиции к французскому народу. Никто не сомневался в том, что возможность переговоров с Наполеоном исключалась. Когда речь зашла о пункте, согласно которому члены семьи Бонапартов также отстранялись от участия в переговорах, Александр «бросил взгляд на князя Шварценберга, который подтвердил свое согласие кивком головы, равно как и король Пруссии». Даже после этого Александр I не принял окончательного решения. Еще 5 апреля Коленкур полагал, что Александр все еще не отказался от идеи регентства, а Талейран и его сторонники этого сильно опасались. Однако к тому времени Александру было бы очень трудно изменить ход событий и повернуться спиной к тем французам, которые приняли на себя обязательства по реставрации Бурбонов с одобрения российского императора и под его покровительством[885].

Следуя сценарию, который Александр I наметил еще в феврале, декларация коалиции призывала к созыву сената, избранию временного правительства и выработке новой конституции. По указанию Талейрана «охвостье» сената согласилось на эти условия 1 апреля, избрав Талейрана и четырех его помощников в качестве министров. На следующий день сенат низложил Наполеона и семью Бонапартов и освободил всех французских солдат от присяги на верность. Теперь, когда в Париже явно наметилось движение в сторону реставрации монархии, главным вопросом становилась позиция армии. Если бы армия Наполеона в Фонтенбло вновь его поддержала, велика была вероятность того, что союзники окажутся в эпицентре гражданской войны во Франции. Их страшила не только потеря времени и сопряженные с войной расходы: было очевидно, что в этом случае сильно пострадает легитимность любого режима, поддерживаемого союзниками во Франции. Помимо сомнений Александра I относительно Бурбонов, этот фактор также должен был оказать влияние на ход его мыслей по поводу возможного регентства малолетнего сына Наполеона. Лишь дезертирство из наполеоновской армии корпуса маршала Мармона 5 апреля положило конец сомнениям Александра и окончательно решило вопрос о реставрации монархии[886].

В течение первых решающих дней в Париже Александр I шел во главе коалиции и говорил от ее имени. За время своего пребывания в Париже он допустил ряд ошибок. Хотя его усилия, направленные на ограничение власти Людовика XVIII и принятие сенатом конституции, были понятны, на самом деле они были не обязательны и с самого начала способствовали появлению натянутости в отношениях между Россией и реставрированной французской монархией. Более серьезной ошибкой было то, что Наполеону позволили провозгласить независимость Эльбы: уже тогда это вызывало опасения союзников и России, которые позднее подтвердились. Несомненно, отчасти это стало следствием желания Александра быть — и казаться другим — великодушным по отношению к поверженному врагу. Однако в обстоятельствах того времени было нелегко разрешить поставленную Наполеоном проблему, как это признавал Каслри в письме к английскому военному министру, которое не вошло в собрание его переписки. Каслри писал, что французское временное правительство поддержало предложение Александра потому, что было напугано перспективой гражданской войны и отчаялось в своих попытках оторвать Наполеона от его армии в Фонтенбло. С Эльбой были сопряжены свои опасности, однако было очевидно, что лучшего варианта не существовало. Хотя Каслри об этом не упоминает, но любое ограничение свободы Наполеона было невозможно вследствие соглашения, заключенного с Мармоном, когда тот вместе со своим корпусом перешел на сторону союзников. Министр иностранных дел Англии, однако, писал о том, что Эльба была лучшим вариантом, чем ярко выраженное желание Наполеона жить в Англии, которое, разумеется, не было бы радушно встречено английским правительством[887].

В целом, однако, действия Александра I в Париже увенчались крупным успехом. Он очаровал французов, соответствовал своим союзникам и установил в Париже такой режим, у которого были наибольшие шансы сохранить легитимность, соглашаясь на длительный мир. Александра много критиковали за то, что он утверждал, что, как только союзники доберутся до Парижа, они смогут привлечь на свою сторону противников Наполеона, однако ход событий доказал его правоту. Если он по-прежнему питал сомнения по поводу Бурбонов, то их разделяли также многие французы и союзники Александра. Как тогда писал Шварценберг своей жене, устранение Наполеона было благом для человечества, но лично он слабо верил в реставрированную монархию. Как это часто бывает в политике, Бурбоны, по мнению Шварценберга, равно как и Александра I, просто-напросто были лучшим из худших вариантов, имевшихся в распоряжении союзников. После реставрации монархии и подписания мира с Францией Александр I выехал из Парижа 3 июня 1814 г.[888]

Пока Александр был занят переговорами, его армия наслаждалась жизнью в Париже и его окрестностях. В.И. Левенштерн обзавелся в Париже дорогостоящей любовницей и хорошим экипажем, отчасти расплатившись за это 10 тыс. рублями, выигранными в карты. Офицеры лейб-гвардии получили специальное денежное довольствие, позволившее им повеселиться в Париже и украсить город своим присутствием. К простым армейским офицерам удача была не столь благосклонна. Александр Зайцев, молодой и невинный прапорщик Кексгольмского пехотного полка, быстро лишился своих скудных сбережений после того, как осмелился посетить игорные дома и очаровательных дам из Пале-Рояль. Что же касается солдат, то лишь лейб-гвардия квартировала в Париже, но и она была подчинена строгой дисциплине и постоянно участвовала в парадах. Новости о предстоящем возвращении домой были встречены с радостью. Первой в обратный путь должна была отправиться иррегулярная кавалерия — казаки, башкиры и калмыки: они не лучшим образом подходили на роль посланцев мира в глазах России, которая заботилась о том, чтобы успокоить гражданское население и предстать в качестве оплота порядка и цивилизации в Европе. Вскоре после этого долгий путь домой начали линейные полки, многие из которых — в знак признательности со стороны Фридриха-Вильгельма III — участвовали в торжествах, организованных в прусских городах, через которые они проходили. Как это всегда бывало, лейб-гвардия находилась на особом положении: большую ее часть доставили обратно в Петербург корабли российского флота, которые последние полтора года провели в английских портах[889].

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Менее чем через год после того, как русская армия покинула Париж, она снова туда вернулась. Причиной тому стали «Сто дней» эпизод, в ходе которого Наполеон сбежал с о. Эльба и попытался уничтожить результаты мирного урегулирования 1814 г. Накануне сражения при Ватерлоо русская армия численностью 150 тыс. человек едва успела подойти к Рейну, а К.Ф. Толь только что прибыл в Бельгию для координации боевых действий с А. Веллингтоном и Г.Л. Блюхером. Часть того, чего коалиции удалось достичь в 1814 г., пришлось вновь отвоевывать в 1815 г. ценой многих жизней, хотя на этот раз и не русских.

Все это может создать впечатление, что кампания 1814 г. была напрасной, но на самом деле это не так. Если бы союзники в марте 1814 г. заключили с Наполеоном мир на компромиссных условиях, в 1815 г. он занимал бы гораздо более прочные позиции, чтобы оспорить условия мира, чем это было в действительности после его побега с Эльбы. У него было бы больше времени на то, чтобы спланировать свой реванш, и он мог бы выбрать для этого подходящий момент. Наполеон смог бы также укрепить свое положение во Франции. К 1815 г. у реставрированной монархии появилось много сторонников, и даже армия — главный оплот Наполеона была раздираема противостоянием между теми, кто смирился с властью Бурбонов, и теми, кто хранил верность Бонапарту.

Кроме того, международное положение было бы более благоприятным для Наполеона. В конце 1814 г. союзники сохраняли относительное единство, стремясь к реставрации монархии во Франции. Компромиссный мир с Наполеоном тогда был гораздо менее приемлем для коалиции и прежде всего для Александра I. Последовавшие за этим попытки союзников достичь договоренности относительно будущего устройства Европы вызвали среди них серьезные разногласия. Венский конгресс и без того выглядел так, словно после его окончания на европейском континенте должна была разгореться новая война. Бывшие союзники Наполеона только и ждали его возвращения к власти. Если бы Наполеон тогда удержался в Париже и смог бы использовать раскол в стане коалиции, то вероятность возобновления войны была бы велика. В действительности же к тому времени, когда Наполеон снова утвердился в Париже в 1815 г., союзники достигли соглашения относительно послевоенного устройства Европы и были едины в своем намерении не позволить Наполеону его нарушить. Это обстоятельство практически наверняка обрекало его на поражение. В июне 1815 г. Наполеону, когда он попытался уничтожить армии Веллингтона и Блюхера до подхода основных сил коалиции, пришлось пойти ва-банк. Он знал, что, даже если бы и преуспел в этом, ему все равно грозило вероятное поражение со стороны крупных русских, австрийских и прусских войск, уже приближавшихся к границам Франции.

«Сто дней» мало повлияли на условия мирного соглашения. Франция в большей или меньшей степени осталась в границах 1792 г. Россия получила большую часть герцогства Варшавского, хотя и не всю его территорию. Пруссии в качестве компенсации досталась часть Саксонии; ей также были отданы Вестфалия и Рейнланд — с целью обезопасить ее от реваншизма Франции. Очень крупный Германский союз, ведущую роль в котором стали играть Австрия и Пруссия, был не в состоянии удовлетворить притязания германских националистов и либералов, хотя их численность была гораздо меньше той, о которой впоследствии заявляли историки националистического толка. В еще большей степени это справедливо по отношению к Италии, которая после 1815 г. была поделена на несколько слабо развитых в культурном отношении государств, находившихся под относительно благожелательным покровительством Габсбургов.

С точки зрения России ключевыми пунктами соглашения были польский и германский вопросы. Что касается первого из них, то многие из мрачных прогнозов К.В. Нессельроде сбылись. Александр I всерьез рассматривал идею федеративного устройства России и создания в ней представительных учреждений: в рамках такого государства польское королевство смотрелось бы более органично, чем внутри существовавшей на тот момент самодержавной империи. Однако учитывая российские реалии той эпохи, вполне понятно, почему император отказался от этой идеи. Довольно скоро противоречия между ролью, которую монарх исполнял как самодержавный царь, и его ролью конституционного короля Польши стали вопиющими. Польское восстание 1830 г. положило конец конституционному устройству Польши. В то же время восстание декабристов в 1825 г. во многом было вызвано тем, что патриотические чувства русских офицеров оказались задетыми, когда они увидели, что поляки получили свободы, которых не имела русская элита. За сто лет, прошедшие после 1815 г., поляки внесли весомый вклад в экономику Российской империи. Однако с точки зрения политики польское и еврейское население бывшего герцогства Варшавского доставляло российскому правительству немало хлопот. При этом нельзя однозначно утверждать, что присоединение герцогства усилило стратегические позиции России. Напротив, к 1900 г. эти территории могли скорее стать западней для российской армии. К тому времени решение германского вопроса в том формате, как это произошло в 1815 г., также стало выглядеть ошибочным с точки зрения российских интересов. Франция, чья граница проходила бы по Рейну, избавила бы Россию от многих забот, связанных с растущей мощью Германии.

Конечно, судить о политике государственных деятелей из далекой ретроспективы неверно. Некоторые трудности, вызванные присоединением герцогства Варшавского, можно было предвидеть, и это действительно было сделано. Но с точки зрения России, простого решения польского вопроса фактически не существовало: здесь русские находились в еще более сложном положении, чем англичане в Ирландии. Равным образом никто не мог предвидеть, что слабая Пруссия образца 1814 г. в результате промышленной революции и объединения Германии станет представлять угрозу для самой себя и всей Европы. Тем не менее знание последующего хода европейской истории действительно позволяет спросить, не напрасны ли были огромные жертвы, принесенные российским народом в 1812–1814 гг.?

Вопрос не сводится к тому, насколько сильно пострадало население России в ходе войны. Как это всегда бывает, победа упрочила положение и подтвердила легитимность существовавшего на тот момент политического строя, который зиждился на самодержавии и крепостном праве. Осознание того, что Россия победила и находится в безопасности, лишило власть стимула для проведения радикальных внутренних преобразований. Консервативный период правления Николая I, царствовавшего с 1825 по 1855 г., отчасти основывался на уверенности в том, что Россия сильна и находится в безопасности. Эта уверенность была подорвана только после поражения в Крымской войне 1854–1856 гг., которая спровоцировала ряд реформ, нацеленных на модернизацию России и инспирированных сыном Николая I Александром II. Однако в 1815 г. у России не было средств — речь идет прежде всего о людях, имеющих необходимое образование, — для осуществления радикальных реформ, подобных тем, что были предприняты спустя два поколения. Наивно было бы полагать, что поражение от Наполеона запустило бы в России программу успешной либерализации. Еще менее обоснованным является убеждение в том, что консерватизм Николая I служил основной причиной растущей отсталости России в 1815–1860 гг. в сравнении со странами северо-западной Европы. Для успеха промышленной революции были необходимы условия, которые находились вне сферы контроля российского правительства того времени. Требовался определенный уровень образования и плотность населения, которых России недоставало, а также наличие в одном месте угля и железной руды, что в случае с Россией стало возможным лишь с появлением железных дорог.

В любом случае вопрос о том, напрасными ли были жертвы, принесенные Россией в 1812–1814 гг., предполагает наличие у нее выбора. Тогда, как и ранее, у обычного русского человека выбор был невелик. Вся логика политического устройства страны была нацелена на то, чтобы лишить его подобного выбора. Однако у российского правительства в 1807–1814 гг. выбор действительно был. Во второй половине 1810 г. блестяще проведенные операции русской разведки в Париже давали Александру I все основания ожидать нападения французов. В 1811 г. широко раскинувшаяся сеть военной разведки подтвердила полученную ранее информацию. Нет сомнений в том, что если бы Александр пошел на все требования Наполеона, то на какое-то время войны удалось бы избежать. Однако к 1810 г. стало очевидно, что дальнейшее участие в континентальной блокаде Наполеона подорвет финансы России и ее положение в качестве великой державы. Растущая слабость России облегчила бы Наполеону задачу возрождения более сильной Польши, что было как во власти, так и в интересах французского императора. Вернув Австрии часть побережья Адриатического моря, Наполеон мог легко добиться согласия Габсбургов с новым положением дел в Европе. Ликвидация государственности Пруссии и передача ее территорий саксонскому королю в качестве компенсации решила бы сразу две задачи, стоявшие перед Францией. Если французская империя в масштабах всей Европы была невозможна, этого нельзя было сказать о французском господстве по крайней мере на какое-то время. Россия никогда не позволила бы этому случиться без борьбы. Если бы российский монарх этого не сделал, — хотя вообразить такое и трудно, — он был бы свергнут. Возможно, последующее события европейской истории развивались более благоприятным образом, если бы господство Франции просуществовало дольше. Но нельзя было ожидать, что Александр I и правящие круги России стали бы рассматривать подобный вариант, и тем более были готовы его принять.

Как и предрекали некоторые советники Александра I, одним из последствий падения Наполеона стал заметный рост могущества Англии. В течение столетия после сражения при Ватерлоо Великобритания занимала положение ведущей державы земного шара, заплатив за это — с исторической точки зрения — малой кровью и небольшими материальными затратами. Чувство гордости России и ее интересы порой страдали от этого, что проявилось наиболее отчетливо во время Крымской войны. В конечном итоге мощь Англии означала мировое господство либерально-демократических принципов, которые были губительны для Российской империи в любом ее варианте. Однако этому суждено было произойти в будущем: напротив, в 1815 г. Веллингтон и Каслри относились к демократии по меньшей мере столь же негативно, что и Александр I. Политика России в эпоху наполеоновских войн ни при каких обстоятельствах не могла остановить развития промышленной революции в Великобритании или ослабить влияние, которое эта революция оказывала на могущество Англии. Более того, за сто лет, прошедшие с 1815 г., в России произошел значительный рост экономики и населения, а сама страна воспользовалась теми огромными преимуществами, которые давала ей встроенность в мировую систему капиталистического хозяйства, главным оплотом которого была Великобритания. Как в XIX, так и в XX в. Россия имела гораздо больше оснований опасаться не Англии, а континентальных держав, намеревавшихся установить собственное господство на европейском континенте.

Ответить на вопрос, почему Россия сражалась против Наполеона, не так уж трудно. Гораздо более важно показать, как она сражалась и почему одержала победу в этой борьбе. Чтобы это сделать, необходимо разрушить прочно укоренившиеся мифы, которые по сей день оказывают решающее воздействие на образ мыслей западноевропейцев, когда речь заходит о роли России в поражении Наполеона. Ни один западный ученый или солдат никогда не изучал этот период, глядя на события глазами русских и опираясь на российские источники. Понимание военно-экономической деятельности конкретной страны через восприятие ее противников и союзников по коалиции неизбежно оказывается проблематичным, тем более применительно к эпохе, когда европейский национализм начинал свое победоносное шествие.

Гораздо более интересной и сложной задачей является преодоление российских национальных мифов. Естественно, отнюдь не все из них представляли действительность в искаженном виде. Российские армия и народ в 1812 г. проявили величайший героизм и понесли огромные потери. Однако поистине причудливой и уникальной составляющей российских мифов, связанных с поражением Наполеона, является то, что в них коренным образом недооценивается вклад в победу самой России. Главная причина этого кроется в том, что Россия, разгромившая Наполеона, была аристократической, династической и многонациональной империей. Если смотреть на события эпохи наполеоновских войн исключительно с точки зрения русских этно-национальных мифов и делать это довольно наивным образом, существенная часть военно-экономической деятельности России неизбежно оказывается вне поля зрения исследователя.

С одной стороны, абсурдно возлагать всю вину за возникновение неверного толкования событий на Л.Н. Толстого. Писатель — это не историк. Толстой пишет о мировоззрении отдельных людей, их ценностях и приобретенном опыте в 1812 г. и до этого. Однако же роман «Война и мир» оказал воздействие на восприятие поражения Наполеона в народном сознании более сильное, чем все исторические исследования вместе взятые. Отрицая тот факт, что в 1812 г. события направлялись рациональной волей отдельных людей, и намекая на то, что военный профессионализм являлся немецкой болезнью, Толстой тем самым дает пищу для той трактовки 1812 г., которая утвердилась на Западе и которая в поражении французов склонна винить погодные условия (снег и т. д.) и неудачное стечение обстоятельств. Заканчивая повествование своего романа в Вильно в декабре 1812 г., автор также во многом помогает как русским, так и иностранным читателям забыть об огромных достижениях России в 1813–1814 гг., когда она смогла не только провести свою армию через всю Европу к Парижу, но и попутно нанести поражение Наполеону. Недооценка или неправильное понимание деятельности столь крупного игрока, как Россия, ведет к серьезным ошибкам в объяснении того, почему и как рухнула империя Наполеона. Но для того, чтобы понять, что именно произошло в 1812 г., необходимо отдавать себе отчет в том, что Александр I и М.Б. Барклай де Толли всегда готовились к затяжной войне, которая, согласно их ожиданиям, должна была начаться с кампании на русской земле, призванной истощить силы Наполеона, но завершиться должна была наступлением России в Европе и созданием новой антинаполеоновской коалиции.

Одной из главных причин, по которой Россия одолела Наполеона, было то, что российские политические деятели оказались дальновиднее его. В 1812 г. Наполеон не сумел понять общество и политику России и не воспользовался слабостями внутриполитического устройства страны. В конечном итоге он сам обрек себя на поражение, задержавшись в Москве и наивно полагая, что спасение должно было явиться к нему в лице Александра I, российской элиты и даже в виде казачьего бунта. Александр, напротив, хорошо знал сильные и слабые стороны своего противника и воспользовался своим знанием в полной мере. Еще до начала французского вторжения он точно представлял себе, какого рода война нужна Наполеону. Русские спланировали и осуществили на практике войну противоположного рода — затяжную оборонительную кампанию в сочетании с «народной войной», что позволило им использовать как собственные сильные стороны, так и слабости наполеоновской армии. В первый год войны стратегия русских превзошла все ожидания. Армия Наполеона была практически полностью уничтожена. События развивались не совсем так, как предусматривал план Александра I. Если бы это было так, то Наполеон был бы остановлен и разбит на р. Двина. Но на войне события очень редко разворачиваются в точном соответствии с планом, особенно в ходе оборонительной кампании, когда инициатива неизбежно переходит в руки противника. Тем не менее основная мысль русских о необходимости «глубокого отступления» была здравой и осуществилась на практике. Этого не произошло бы, если бы русским не сопутствовала удача и ошибки противника, но большое значение имели при этом решимость и моральное мужество М.Б. Барклая де Толли, а также стойкость, дисциплина и искусство русских арьергардов и командовавших ими военачальников.

Ни у кого не должен вызывать удивление тот факт, что русская армия в 1813–1814 гг. сражалась более умело, чем в 1812 г. Разница между военными учениями и реальными боевыми действиями больше, чем в большинстве других сфер человеческой деятельности. Самый главный наставник здесь — это опыт. Если посмотреть на тактику, применявшуюся русским командованием на уровне отдельных подразделений, например, использование егерей, или на подготовку штабных офицеров, не останется сомнений в том, что в марте 1814 г. русская армия была гораздо более грозными противником, чем за два года до этого. По сравнению с катастрофой 1806–1807 гг., когда армия Л.Л. Беннигсена страдала от голода в Восточной Пруссии, выдающейся представляется деятельность Е.Ф. Канкрина по продовольственному и материальному снабжению русских войск во время их движения через территорию почти всей Европы. Никто из тех, кто читал отчеты о том, как русская армия дралась при Кульме, Лейпциге или Краонне, не сможет согласиться со старыми мифами, согласно которым солдатам не хватало патриотического чувства, которое они испытывали в 1812 г. Нельзя отрицать, что русские офицеры и солдаты под Бородино — после многих недель отступления и находясь в самом сердце России — сражались особенно отчаянно. Однако, как и в большинстве армий, залогом успеха на поле боя обычно являлась лояльность по отношению к товарищам и своему боевому подразделению. Применительно к русским речь шла не только привязанности к товарищам по оружию, но и о чувстве принадлежности к целому полку, который для очень многих солдат на всю жизнь становился родным домом.

Русский полк гораздо больше походил на полки эпохи старого режима, чем на полк современной национальной армии. Этот обстоятельство подчеркивает тот факт, что именно европейский старый режим сокрушил Наполеона. Этот режим вобрал в себя некоторые элементы современности (такие как прусский ландвер) и опирался на союз с экономической мощью Англии, которая в гораздо большей степени являлась поистине современным государством, чем абсолютистская империя Наполеона. Тем не менее главной причиной разгрома Наполеона было то, что впервые с 1792 г. три великие династии сражались плечом к плечу, а также то, что русская армия участвовала в боевых действиях с самого начала, вместо того чтобы пытаться собрать воедино то, что оставалось от австрийской и прусской армий после поражения, нанесенного им Наполеоном. Большим вкладом в победу коалиции стало то, что наполеоновская армия была уничтожена в 1812 г. и что в 1813 г. французскому императору пришлось сражаться, имея более молодые и хуже обученные войска. Однако в ходе весенней кампании 1813 г. русская армия также оказалась сильно ослабленной боевыми действиями, которые она вела в предшествующем году, а прусская армия в массе своей была неопытна и всеми силами старалась обучить, вооружить и экипировать свои войска. Фактически вплоть до Лейпцигского сражения противоборствующие стороны в кампании 1813 г. шли практически на равных, и ситуация могла легко сложиться в пользу Наполеона. Это добавляет истории драматизма.

Конечно, не удивительно, что русским было проще отождествить свои ратные подвиги с Бородинским сражением, прошедшим под началом М.И. Кутузова недалеко от Москвы, чем с Битвой народов, которая развернулась на полях Германии под командованием М.И. Барклая де Толли и К.Ф. Шварценберга и в защиту безопасности России, основанной на идее европейского баланса сил. Самые лучшие военные воспоминания связаны с тем, как твоя страна, сплотив собственные силы, бесстрашно в одиночку бьется с врагом, как это, например, было в случае с англичанами в 1940 г. Однако события ни 1940, ни 1812 г. недостаточно описать с позиций узко национальных и эгоистичных интересов Англии или России. Устранить исходившую от противника угрозу значило вынести боевые действия за пределы своей собственной страны, а для этого требовались союзники. В 1941 г. Гитлер и Тодзио сами любезно снабдили Англию союзниками. В 1813 г. Александру I пришлось пойти на большой риск и вторгнуться в Центральную Европу со своей истощенной и ослабленной армией для того, чтобы привести в движение своих потенциальных союзников. Временами Александру приходилось почти что насильно тянуть их за собой, заставляя послужить на благо своим собственным и общеевропейским интересам. Он проявил выдающиеся отвагу, умение и ум, сначала создав коалицию, а затем возглавив ее поход на Париж.

Александр действовал подобным образом, руководствуясь в первую очередь справедливым соображением о том, что этого требовали интересы России — империи, государства и народа. Это не отрицает того факта, что Н.П. Румянцев был также отчасти прав, рассматривая растущее экономическое господство Англии в мировом масштабе в качестве наиболее важной и не вполне очевидной на тот момент реалии той эпохи. Это обстоятельство, безусловно, помогает встроить наполеоновские войны в глобальный контекст и понять их логику. Но для России в 1812–1813 гг. главным было положить конец влиянию Наполеона в Германии. До тех пор пока Наполеон удерживал контроль над Германией, он был гораздо могущественнее Александра. Финансовые издержки, вызванные необходимостью поддерживать безопасность России против подобной угрозы, вскоре стали чрезмерными. Таким образом, Россия не могла обеспечить свои жизненно важные экономические интересы и безопасность. С освобождением Германии зимой 1813–1814 гг. имелись приблизительно одинаково веские доводы как в пользу вторжения во Францию и свержения Наполеона, так и против этой стратегии. Возможно, Александр I полагал, что, осуществив задуманное, он смог бы с большей легкостью реализовать свои замыслы в отношении Польши, но российские источники ясно показывают, что не это было его главным мотивом. Напротив, российский император был уверен, что, пока Наполеон находится у власти, нельзя ручаться ни за стабильность положения Германии, ни за мир в Европе.

Ключевым моментом являлась убежденность Александра I в том, что безопасность России и Европы были взаимосвязаны. Это мысль справедлива по сей день. Возможно, из этой истории можно почерпнуть некоторое вдохновение, поскольку русскую армию, в 1813–1814 гг. прошедшую через Европу, в большинстве мест встречали как армию-освободительницу, чьи победы означали освобождение населения от поборов Наполеона, конец эпохи непрестанных войн и восстановление торговли и экономического процветания в Европе.

БИБЛИОГРАФИЯ

Архивы

1. Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА): Ф. 1: Канцелярия Военного министерства

Ф. 46: А.С. Кологривов

Ф. 103: М.Б. Барклай де Толли

Ф. 125: Д.И. Лобанов-Ростовский / Резервная армия

Ф. 140: М.Г. Титов

Ф. 474: Отечественная война 1812 г. + кампания 1813 и 1814 гг.

Ф. 489: Формулярные списки

Ф. 846: Военно-ученый архив

Ф. 9194: Л.Л. Беннигсен / Польская армия

2. Британская библиотека

Бумаги Ливена: дополнительные рукописи 47410,47424,47427

Опубликованные документы

Акты, документы и материалы для истории 1812 года. Т. 1–2. СПб., 1910–1911.

Архив графов Мордвиновых. СПб., 1902. Т. 4.

Безотосный В.М. Аналитический проект военных действий в 1812 г. П.А. Чуйкевича // Российский архив. Т. 7. М., 1996.

Безотосный В.М. Судьба генеральской биографии // Российский архив. Т. 7. М., 1996.

Бородино: документальная хроника. М., 2004.

Бумаги А.И. Чернышева за царствование Императора Александра 1-го // Сборник императорского русского исторического общества. Т. 121. СПб., 1906.

Бумаги, относящиеся до войны 1812 года. Т. 1–10. М., 1897–1908.

Внешняя политика России XIX и начала XX века. Серия 1. Т. 4, 5, 6, 7. М., 1962–1970.

Военный журнал. СПб., 1808–1811.

Война 1813 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 1–2. СПб., 1915–1916.

Генерал Багратион: Сборник документов и материалов. М., 1945.

Дипломатические сношения России и Франции по донесениям послов императоров Александра и Наполеона. 1808–1812 гг. Т. 1–6. СПб., 1905–1914.

Из записок фельдмаршала Сакена // Русский архив. 1900. № 2.

M. И. Кутузов. Сборник документов. Т. 4. Ч. 1, 2. Т. 5. М., 1954–1956.

Накануне Эрфуртского свидания 1808 года // Русский архив. 1899.

Народное ополчение в Отечественной войне 1812 года: Сборник документов. М., 1962.

Отечественная война в письмах современников. М., 2006.

Отечественная война 1812 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 1–21. СПб., 1900–1914.

Переписка императора Александра I с его сестрой великой княжной Екатериной Павловной. СПб., 1910.

Письма главнейших деятелей в царствование императора Александра I. М., 2006.

Полное собрание законов Российской империи. Т. 30–32. СПб., 1807–1814.

Посольство графа П.А. Толстого в Париже в 1807 и 1808 гг. // Сборник императорского русского исторического общества. Т. 89. СПб., 1893.

Поход русской армии против Наполеона в 1813 г. и освобождение Германии: Сборник документов. М., 1964.

Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 1–15. СПб., 1876–1915.

Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. Т. 3, 7. СПб., 1876, 1885.

1807 год: Письма с дороги от князя А.Б. Куракина к государыне-императрице Марии Федоровне// Русский архив. 1868. № 1.

Управление генерал-интенданта Канкрина: Генеральный сокращенный отчет по армиями (кроме Польской и резервной) за походы против французов 1812, 1813 и 1814 годов. Варшава, 1815.

Фельдмаршал Кутузов: Документы, дневники воспоминания. Т. 1–2. М., 1995.

Шильдер Н.К. Накануне Эрфуртского свидания 1808 года // Русская старина. 1899. № 2.

Шишков А.С. Записки, мнения и переписка А.С. Шишкова. Т. 1–2. Берлин, 1870.

Aperçu des transactions politiques du Cabinet de Russie // Сборник императорского русского исторического общества. Т. 31. СПб., 1881.

Briefwechsel König Friedrich Wilhelm Ill's und der Königin Luise mit Kaiser Alexander I. Leipzig, 1900.

Correspondance de Napoléon 1.32 vols. Paris, 1858–1870.

Correspondence, Despatches, and Other Papers of Viscount Castlereagh. Vol. 9. London, 1853.

Das Befreiungsjahr 1813: Aus dem Geheimen Staatsarchivs. Berlin, 1913.

Freiherr vom Stein: Briefwechsel, Denkschriften und Aufzeichnungen. Vol. 1–8. Berlin, 1957–1970.

Karamzin's Memoir on Ancient and Modern Russia. Ann Arbor, 2005.

La Suède et la Russie: Documents et matériaux 1809–1818. Uppsala, 1985.

Lettres et papiers du Chancelier Comte de Nesselrode, 1760–1850. Vols. 3, 4, 5. Paris, n. d. L'Impératrice Elisabeth, épouse d' Alexandre 1.4 vols., SPB, 1908–1909. Neithardt von Gneisenau: Schriften von und uber Gneisenau. Berlin, 1954.

Воспоминания, дневники, частные письма

Арнольди И. Березинская переправа // Военный сборник. 1910. № 9.

Бородино в воспоминаниях современников. СПб., 2001.

Волконский С.Г. Записки Сергея Григорьевича Волконского (декабриста). СПб., 1902.

Воспоминания воинов русской армии: Из собрания отдела письменных источников государственного исторического музея. М., 1991.

Глинка Ф.Н. Письма русского офицера. М., 1987.

Голицын А.Б. Записка о войне 1812 года А.Б. Голицына // Военный сборник. 1910. № 53.

Граббе П. X. Из памятных записок. М., 1873.

Грибоедов А.С. Сочинения. М., 1953.

Де Местр Ж. Петербургские письма. СПб., 1995.

Державный сфинкс. М., 1999.

Дневник Александра Чичерина, 1812–1813. М., 1966.

Дневник Павла Пущина. Л., 1987.

Душенкевич Д.В. Из моих воспоминаний от 1812 года до 1815 года // 1812 год в воспоминаниях современников. М., 1995.

Ермолов А.П. Записки А.П. Ермолова, 1798–1826. М., 1991.

Зайцев А. Вспоминания о походах 1812 года. М., 1853.

Записки Бенкендорфа, 1812 год: Отечественная война, 1813 год. Освобождение Нидерландов. М., 2001.

Записки солдата Памфила Назарова // Русская старина. 1878. № 8.

Комаровский Е.Ф. Записки графа Е.Ф. Комаровского. СПб., 1914.

Коншин Н.М. Записки о 1812 годе // Исторический вестник. 1884. № 8.

Лажечников И.И. Несколько заметок и воспоминаний по поводу статьи «Материалы для биографии А.П. Ермолова» // Русский вестник. 1864. № 6.

Лонгинов H. M. Двенадцатый год: письма H. M. Лонгинова к графу С.Р. Воронцову // Русский архив. 1912. № 4.

Маевский С.И. Мой век, или История генерала Маевского, 1779–1848// Русская старина. 1873. № 8.

Митаревский Н.Е. Рассказ об Отечественной войне 1812 года. М., 1878.

Михайловский-Данилевский А.И. Мемуары, 1814–1815 гг. СПб., 2001.

Муравьев H. H. Записки Николая Николаевича Муравьева // Русский архив. 1885–1891. Т. 22–26, 28.

Муромцев H. M. Воспоминания Матвея Матвеевича Муромцева // Русский архив. 1890. № 3.

Норов А.С. Война и мир 1805–1812 гг. с исторической точки зрения. СПб., 1868.

Он же. Записки о походах 1812 и 1813 годов от Тарутинского сражения до Кульмского боя. СПб., 1834.

Орлов М.Ф. Капитуляция Парижа 1814 г. // Военный сборник. 1864. № 6.

Ортенберг И. Военные воспоминания старых времен // Библиотека для чтения. 1857. № 6.

Радожицкий И.Т. Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год. Ч. 1–3. М., 1835.

Раевский А. Воспоминания о походах 1813 и 1814 годов. Ч. 1–2. СПб., 1822.

Симанский Л. Журнал участника войны 1812 года // Военно-исторический сборник. 1913. № 3.

1812 год в дневниках, записках и воспоминаниях современников. Т. 1–4. Вильна, 1900–1907.

1812 год… Военные дневники. М., 1990.

Щербатов А.Г. Мои воспоминания. СПб., 2006.

Эйлер А.А. Записки А.А. Эйлера // Русская старина. 1880. № 1.

Bennigsen L. L. Mémoires du Général Bennigsen. 3 vols. Paris, n. d.

Bernhardi T. Denkwürdigkeiten aus dem Leben des kaiserlichen russischen Generals der Infanterie Carl Friedrich Grafen von Toll. Vol. 1–5. Leipzig, 1858.

Burghersh J. F. The Operations of the Allied Armies in 1813 and 1814. London, 1822.

Cathcart G. Commentaries on the War in Russia and Germany in 1812 and 1813. London, 1850.

Caulaincourt A. At Napoleon's Side in Russia. New York, 2003.

Choisseul-Gouffier S. D. Countess, Historical Memoirs of the Emperor Alexander I and the Court of Russia. London, 1904.

Clausewitz C. The Campaign of 1812 in Russia. London, 1992.

Fezensac F. Souvenirs militaires. Paris, 1863.

General Wilson's Journal 1812–1814. London, 1964.

Griois C.-P.-L. Mémoires du Général Griois. Paris, n. d.

John Quincy Adams in Russia. New York, 1970.

Langeron A. Mémoires de Langeron, Général d'Infanterie dans l'Armée Russe: Campagnes de 1812, 1813, 1814. Paris, 1902.

Londonderry M. Narrative of the War in Germany and France in 1813 and 1814. London, 1830.

Lowenstern V. Mémoires du Général-Major Russe Baron de Lowenstern. Vol. 1–2. Paris, 1903.

Mémoires du Général de Caulaincourt, Duc de Vicenze. Vol. 1–3. Paris, 1933.

Memoirs of Prince Adam Czartoryski. Vol. 1–2. London, 1888.

Muffling К. The Memoirs of Baron von Muffling: A Prussian Officer in the Napoleonic Wars. London, 1997.

Odeleben B. A Circumstantial Narrative of the Campaign in Saxony in the Year 1813. Vol. 1–2. London, 1820.

Rochechouart L.-V.-L. Souvenirs de la Révolution, l'Empire at la Restauration. Paris, 1889.

Ségur P. History of the Expedition to Russia, 1812. Stroud, 2005.

Saint-Cyr Gouvion L. Mémoires pour servir à l'histoire militaire sous le Directoire, le Consulat et l'Empire. Vol. 3, 4. Paris, 1831.

Schubert F. Unterdem Doppeladler. Stuttgart, 1962.

Vitrolles E. Mémoires et relations politiques. Vol. 1–3. Paris, 1884.

Wolzogen L. Mémoires d'un Général d'Infanterie au service de la Prusse et de la Russie (1792–1836). Paris, 2002.

Württemberg E. Memoiren des Herzogs Eugen von Württemberg. 3 vols. Frankfurt an der Oder, 1862.

Литература

Адамович Б. Сборник военно-исторических материалов лейб-гвардии Кексгольмского императора Австрийского полка. СПб., 1910.

Александров В.А. Сельская община в России (XVII — начало XIX в.). М., 1976.

Бабкин В.И. Организация и военные действия народного ополчения в Отечественной войне 1812 года // К стопятидесятилетию Отечественной войны. М., 1962.

Баранов А.А. Медицинское обеспечение армии в 1812 г. // Эпоха 1812 года: Исследования. Источники. Историография. Т. 1. М., 2002.

Безотосный В.М. Борьба генеральских группировок // Эпоха 1812 года: Исследования. Источники. Историография. Т. 1. М., 2002.

Он же. Донской генералитет и атаман Платов в 1812 году. М., 1999.

Он же. Индийские проекты Наполеона и Россия в 1812 г. // Эпоха 1812 года: Исследования. Источники. Историография. М., 2006. Т. 5.

Он же. Разведка и планы сторон в 1812 году. М., 2005.

Бобровский П.О. История лейб-гвардии Уланского Ее Величества государыни императрицы Александры Федоровны полка. СПб., 1903.

Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года по достоверным источникам. Т. 1–3. СПб., 1859–1860.

Он же. История войны 1813 г. за независимость Германии. СПб., 1863.

Он же. История войны 1814 г. во Франции и низложение Наполеона I. Т. 1–2. СПб., 1865.

Бурский И.Д. История 8-го гусарского Лубенского полка. Одесса, 1912.

Васильев А.А. Сражение при Малоярославце 12/24 октября 1812 года. Малоярославец, 2002.

Гаврилов С.В. Организация и снабжение русской армии накануне и в ходе Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1815 гг.: Исторические аспекты. СПб., 2003.

Гейсман П.А. Свита Его Императорского Величества по квартирмейстерской части в царствование императора Александра I // Столетие военного министерства. Т. 4. Кн. 2. Отд.1. СПб., 1902.

Гениев Н.И. История Псковского пехотного, генерал-фельдмаршала князя Кутузова Смоленского полка. 1700–1881. М., 1883.

Геништа В. И., Борисович А.Т. История 3-го драгунского Ингерманландского полка, 1704–1904. СПб., 1904.

Гиппиус А.И. Образование (обучение) войск // Столетие военного министерства. Т. 4. Кн. 2. Отд. 1. СПб., 1903.

Глиноецкий Н.П. Генеральный штаб в царствование императора Александра I // Военный сборник. 1874. № 10, 11.

Годунов В. И., Королев А.Н. История 3-го Уланского Смоленского Императора Александра III-го полка. 1708–1908 г. Либава, 1908.

Гольмдорф М.Г. Материалы для истории бывшего Дворянского полка. СПб., 1882.

Григорович А. История 13-го драгунского военного ордена генерал-фельдмаршал графа Миниха полка. Т. 1–2. СПб., 1907–1912.

Гулевич С.А. История лейб-гвардии Финляндского полка, 1806–1906. СПб., 1906.

Он же. История 8-го пехотного Эстляндского полка. СПб., 1911.

Дандевиль М. Столетие 5-го драгунского Курляндского Императора Александра III-го полка. СПб., 1903.

Дубровин Н.Ф. Русская жизнь в начале XX в. СПб., 2007.

Ермолов В. В., Рындин M. M. Управление генерал-инспектора кавалерии о ремонтировании кавалерии. Т. 13. Кн. 3.

Затлер Ф.К. Записки о продовольствии войск в военное время. СПб., 1860.

Земцов В.Н. Бородинское сражение: Падение «большого редута» // Бородинское поле: История, культура, экология. М., 2000.

Злотников М.Ф. Континентальная блокада и Россия. М., 1966.

Ивченко Л.Л. Бородино: Легенда и действительность. М., 2002.

История лейб-гвардии Егерского полка за сто лет, 1796 1896. СПБ., 1896.

Каменский Е.С. История 2-го драгунского С.-Петербургского генерала-фельдмаршала князя Меншикова полка, 1707–1898. М., 1900.

Карнович Е. Цесаревич Константин Павлович. СПб., 1899.

Квадри В.В. Императорская главная квартира // Столетие военного министерства. Т. 1. Кн. 1, 2.

Керсновский А.А. История русской армии. М., 1992.

Клугин Л. Русская солдатская артель // Русская старина. 1861. № 20.

Марков М.И. История лейб-гвардии кирасирского Ее Величества полка. СПб., 1884.

Мельникова Л.В. Армия и Православная Церковь Российской империи в эпоху Наполеоновских войн. М., 2007.

Мироненко С.В. Самодержавие и реформы: Политическая борьба в России в начале XIX в. М., 1989.

Михайловский-Данилевский А.И. Описание похода во Францию в 1814 г. Ч. 1–2. СПб., 1836.

Он же. Описание Отечественной войны 1812 г. по высочайшему повелению сочиненное. Ч. 1–4. СПб., 1839.

Он же. Описание войны 1813 г. Ч. 1–2. СПб., 1840.

Николаев Е.П. История 50-го пехотного Белостокского его высочества герцога Саксен-Альтенбургского полка. 1807–1907. СПб., 1907.

Орлов А.А. Союз Петербурга и Лондона. М., 2005.

Отечественная война и русское общество. М., 1911.

Отечественная война 1812 г.: Энциклопедия. М., 2004.

Панчулидзев С.А. История кавалергардов. Т. 3. СПб., 1903.

Пестряков Н.С. История лейб-гвардии Московского полка. Т. 1. СПб., 1903.

Подмазо А.А. К вопросу о едином главнокомандующем в 1812 году // Отечественная война 1812 года: Источники, памятники, проблемы. М., 2003. Т. 2.

Он же. Континентальная блокада как экономическая причина войны 1812 г. // Эпоха 1812 года: Исследования. Источники. Историография. М., 2003. Т. 2.

Попов А.И. Великая армия в России: Погоня за миражом. Самара, 2002.

Попов Ф.Г. История 48-го пехотного Одесского полка. М., 1911.

Потоцкий П.П. История гвардейской артиллерии. СПб., 1896.

Проходцев И.И. Рязанская губерния в 1812 году. Рязань, 1913.

Пугачев В.В. К вопросу о первоначальном плане войны 1812 года // К стопятидесятилетию Отечественной войны. М., 1962.

Ранцов В.В. История 96-го пехотного Омского полка. СПб., 1902.

Свиньин П.П. Тульский оружейный завод // Сын отечества. 1816. № 19.

Смирнов А.А. Что же такое Шевардинский редут? // Эпоха 1812 года: Исследования, источники, историография. Т. 3. М., 2004. С. 320–351; Т. 4. М., 2005. С. 239–271; Т. 5. М., 2006. С. 353–368.

Он же. Генерал Александр Кутайсов. М., 2002.

Сперанский В.Н. Военно-экономическая подготовка России к борьбе с Наполеоном в 1812–1814 годах. Горький, 1967.

Столетие военного министерства (СВМ). Т. 1–13. СПб., 1902–1910.

Строев В.Н. Столетие собственной Его Императорского Величества канцелярии. СПб., 1912.

Тартаковский А.Г. 1812 год и русская мемуаристика. М., 1980.

Он же. Неразгаданный Барклай. М., 1996.

Тиванов В.В. Финансы русской армии. М., 1993.

Тотфалушин В.П. М.Б. Барклай де Толли в Отечественной войне 1812 года. Саратов, 1991.

Троицкий Н.А. Фельдмаршал Кутузов: Мифы и факты. М., 2002

Он же. Великий год России. М., 2007.

Ульянов И.Э. Регулярная пехота, 1801–1855. М., 1996.

Фабрициус И.Г. Главное инженерное управление // Столетие военного министерства. СПб., 1902. Т. 7.

Хованский Н.Ф. Участие Саратовской губернии в отечественной войне 1812 г. Саратов, 1912.

Целорунго Д.Г. Офицеры русской армии, участники Бородинского сражения. М., 2002.

Чарнецкий С.Е. История 179-го пехотного Усть-Двинского полка: 1711–1811–1911. СПб., 1911.

Шведов С.В. Комплектование, численность и потери русской армии в 1812 году// К 175-летию Отечественной войны 1812 г. М., 1987.

Шеин И.А. Война 1812 г. в Отечественной историографии. М., 2002.

Шеленговский И.И. История 69-го Рязанского полка. Т. 2. Люблин, 1911.

Шелехов Ф.П. Главное интендантское управление: исторический очерк // Столетие военного министерства. СПб., 1903. Т. 5.

Шилов Д.Н. Государственные деятели Российской империи. СПб., 2001.

Шильдер Н.К. Император Александр Первый, его жизнь и царствование. Т. 1–4. СПб., 1904–1905.

Щепетильников В.В. Комплектование войск в царствование императора Александра I // Столетие военного министерства. СПб., 1904, Т. 4. Ч. 1. Отд.2.

Эпоха 1812 года: Исследования, источники, историография. Т. 1–7. М., 2002–2007.

Aksan V. Ottoman Wars 1700–1870: An Empire Besieged. Harlow, 2007.

Alder K. Engineering the Revolution: Arms and Enlightenment in France, 1763–1815. Princeton, 1997.

Anderson P. Lineages of the Absolutist State. London, 1974.

Austen P. 1812: Napoleon's Invasion of Russia. London, 2000.

Bayly С The Birth of the Modern World 1780–1914. Oxford, 2004.

Bell D. A. The First Total War. London, 2007.

Beskrovnyi L. The Russian Army and Fleet in the Nineteenth Century. Gulf Breeze, 1996.

Economic Systems and Finance. Oxford, 1995.

Bowden S. Napoleon's Grande Armée of 1813. Chicago, 1990.

Idem. Der Feldzug in Russland und die Befreiungskriege von 1813–1815. Berlin, 1906.

Chandler D. The Campaigns of Napoleon. London, 1993.

Collaboration and Resistance in Napoleonic Europe, Basingstoke, 2003.

Creveld M. Supplying War: Logistics from Wallenstein to Patton. Cambridge, 1977.

Darwin J. After Tamerlane: The Global History of Empire. London, 2007.

Dawson A. and P., Summerfield S. Napoleonic Artillery. Marlborough, 2007.

Dictionnaire Napoléon. Paris, 1999.

DiMarco L. War Horse: A History of the Military Horse and Rider. Yardley, 2008.

Downing B. The Military Revolution and Political Change. Princeton, 1992.

Duffy С Russia's Military Way to the West. London, 1981.

Idem. Austerliz. London, 1999.

Idem. Borodino and the War of 1812. London, 1999.

Esdaile C. Fighting Napoleon: Guerrillas, Bandits and Adventurers in Spain 1808–1814. London, 2004.

Idem. Napoleon's Wars: An International History 1803–1815. London, 2007.

Fain A. Manuscrit de Mil Huit Cent Douze, Paris, 1827.

Idem. Manuscrit de Mil Huit Cent Quatorze. Paris, 1825.

Feuer К.В. Tolstoy and the Genesis of War and Peace. Ithaca, NY, 1976.

Fournier A. Der Congress von Chatillon: Die Politik im Kriege von 1814. Wien, 1900.

Friederich R. Die Befreiungskriege 1813–1815. Vol. 1–3. Berlin, 1911–1913.

Fuller W. Strategy and Power in Russia, 1600–1914. New York, 1992.

Geschichte der Kämpfe Osterreichs: Kriege unter der Regierung des Kaisers Franz. Befreiungskrieg 1813 und 1814. Vol. 1–5. Vienna, 1913.

Gooding J. The Liberalism of Michael Speransky // Slavonic and East European Review. 1986.64/3.

Gourgaud G. Napoléon et la Grande Armée en Russie ou Examen critique de l'ouvrage de M. le Comte de Ségur. Paris, 1826.

Grimsted P. The Foreign Ministers of Alexander I. Berkeley, 1969.

Hartley J. Provincial and Local Government // The Cambridge History of Russia. Cambridge, 2006. Vol. 2.

Idem. Alexander I. London, 1994.

Idem. Russia, 1762–1825: Military Power, the State and the People. London, 2008.

Haythornthwaite P. Weapons and Equipment of the Napoleonic Wars. London, 1996.

Houssaye H. Napoleon and the Campaign of 1814: France. Uckfield, 2004.

Keegan J. The Face of Battle. London, 1978.

Keep J. Soldiers of the Tsar, 1462–1874. Oxford, 1985.

Idem. The Russian Army in the Seven Years' War // The Military and Society in Russia, 1450–1917. Leiden, 2002.

Kielmansegg P. G. Stein und die Zentralverwaltung 1813/1814. Stuttgart, 1964.

Kissinger H. A World Restored, London, 1957.

Lawford J. Napoleon: The Last Campaigns. 1813–1815. London, 1976.

LeDonne J. Absolutism and Ruling Class. Oxford, 1991.

Idem. The Grand Strategy of the Russian Empire, 1650–1831. Oxford, 2004.

Leggiere M. Napoleon and Berlin. Stroud, 2002.

Idem. The Fall of Napoleon: The Allied Invasion of France 1813–1814. Cambridge, 2008.

Lieven D. Empire: The Russian Empire and its Rivals. London, 2001.

Longworth P. The Art of Victory. London, 1965.

Madariaga I. Britain, Russia and the Armed Neutrality of 1780. London, 1962.

Martin A. Romantics, Reformers, Reactionaries: Russian Conservative Thought and Politics in the Reign of Alexander I. De Kalb, 111., 1997.

McGrew R. Paul I of Russia. Oxford, 1992.

Martin A. The Response of the Population of Moscow to the Napoleonic Occupation of 1812 // The Military and Society in Russia, 1450–1917. Leiden, 2002.

Melton E. Household Economies and Communal Conflicts on a Russian Serf Estate, 1800–1817 //Journal of Social History. 1993. 26/3.

Mikaberidze A. The Russian Officer Corps in the Revolutionary and Napoleonic Wars, 1795–1815. Staplehurst, 2005.

Idem. The Battle of Borodino. Barnsley, 2007.

Muir R. Tactics and the Experience of Battle in the Age of Napoleon. London, 1998.

Nafziger G. Napoleon at Lutzen and Bautzen. Chicago, 1992,

Idem. Napoleon at Dresden. Chicago, 1994

Idem. Napoleon at Leipzig. Chicago, 1996.

Oncken W. Osterreich und Preussen in Befreiungskriege. Berlin, 1878.

Palmer A. Alexander I: Tsar of War and Peace. London, 1974.

Pipes R. Karamzin's Memoir on Ancient and Modern Russia: A Translation and Analysis. Ann Arbor, 2005.

Pitts J. A Turn to Empire: The Rise of Imperial Liberalism in Britain and France. Princeton, 2005.

Pomeranz K. The Great Divergence: China, Europe and the Making of the Modern World Economy. Princeton, 2000.

Ratchinski A. Napoléon et Alexandre 1er. Paris, 2002.

Reboul F. Campagne de 1813: Les préliminaires. Vol. 1–2. Paris, 1910.

Riasanovsky N. A Parting of Ways: Government and the Educated Public in Russia 1801–1855. Oxford, 1976.

Riley J. Napoleon and the World War of 1813: Lessons in Coalition Warfighting. London, 2000.

Rodger N. A. M. The Command of the Ocean, London, 2004.

Rousset G. La Grande Armée de 1813. Paris, 1871.

Russland und Osterreich zur Zeit der Napoleonischen Kriege. Wien, 1989.

Saunders D. Russia in the Age of Reaction and Reform 1801–1881. London, 1992.

Schwarzenberg K. F. Feldmarschall Furst Schwarzenberg: Der Sieger von Leipzig. Wien, 1964.

Scott H. M. The Birth of a Great Power System 1740–1815. Harlow, 2008.

Idem. The Emergence of the Eastern Powers 1756–1775. Cambridge, 2001.

Schroeder P. W. The Transformation of European Politics, 1763–1848. Oxford, 1994.

Sherwig J. M. Guineas and Gunpowder: British Foreign Aid in the Wars with France 1793–1815. Cambridge, Mass., 1969.

Simms B. The Impact of Napoleon: Prussian High Politics, Foreign Policy and the Crisis of the Executive 1797–1806. Cambridge, 1997.

Idem. Three Victories and a Defeat: The Rise and Fall of the First British Empire, 1714–1783. London, 2007.

Sked A. Metternich and Austria. London, 2008.

Smith A. D. War and Ethnicity: The Role of Warfare in the Formation, Selfimages, and Cohesion of Ethnic Communities // Ethnic and Racial Studies. 1981. 4/4.

Smith D. 1813 — Leipzig, Napoleon and the Battle of the Nations. London, 2001.

Stamm-Kuhlmann T. König in Preussens grosser Zeit. Berlin, 1992.

Tatishcheff S. Alexandre I et Napoléon. Paris, 1894.

The Cambridge History of Russia. Cambridge, 2006. Vol. 2.

The Oxford History of the British Empire: The Eighteenth Century, Oxford, 1998.

Tilly Ch. Coercion, Capital and European States: A. D. 990–1992. Oxford, 1990.

Uffindell A. Napoleon's Immortals. Stroud, 2007.

Vandal A. Napoléon et Alexandre Premier. Vol. 1–3. Paris, 1891.

Wirtschafter E. K. From Serf to Russian Soldier. Princeton, 1990.

Wolff L. Inventing Eastern Europe: The Map of Civilization on the Mind of the Enlightenment. Stanford, Calif., 1994.

Woloch I. The New Regime: Transformations of the French Civil Order, 1789–1820s. London, 1994.

Zamoyski A. 1812: Napoleon's Fatal March on Moscow. London, 2004.

Zawadski W. H. A Man of Honour: Adam Czartoryski as a Statesman of Russia and Poland 1795–1831. Oxford, 1993.

Zhmodikov A. and Ju. Tactics of the Russian Army. 2 vols. West Chester. Ohio, 2003.

Примечания

1

Большая часть настоящего введения взята из моей статьи «Россия и поражение Наполеона» // Критика. 2006. № 7/2. С. 283–308. В этой статье содержатся полные сноски, и заинтересованный читатель может ознакомиться с ней для получения ссылок на вторичную литературу. В настоящем введении также намечаются многие темы, которые в дальнейшем будут подробно рассмотрены в книге. Тогда же в сносках будут даны все необходимые ссылки на литературу.

(обратно)

2

Основные работы на английском языке см. в разделе «Дополнительная литература».

(обратно)

3

Единственным исключением является К. Даффи. См. его работы: Duffy С. Austerliz. London, 1999; Borodino and the War of 1812. London, 1999. Обе книги являются репринтом книг, напечатанных издательством «Cassell» за несколько лет до этого. Обе работы невелики по объему и написаны в то время, когда русские архивы были закрыты для иностранных исследователей. Основные труды Даффи посвящены более раннему периоду.

(обратно)

4

Разумеется, речь идет о первоисточниках: существует большое количество вторичной литературы на французском языке, посвященной эпохе наполеоновских войн. См. мою статью в: Критика. 2006. № 14.

(обратно)

5

Württemberg Е. Memoiren des Herzogs Eugen von Württemberg. 3 vols. Frankfurt an der Oder, 1862.

(обратно)

6

Например, воспоминания Фридриха фон Шуберта, начальника штаба кавалерийского корпуса барона Корфа: Schubert F. Unter dem Doppeladler. Stuttgart, 1962.

(обратно)

7

Clausewitz C. The Campaign of 1812 in Russia. London, 1992.

(обратно)

8

Суждения Клаузевица о последующих этапах кампании более положительны по своей тональности: вероятно, этому способствовало то обстоятельство, что к тому времени он перешел под командование П. X. Витгенштейна, в ставке которого все ключевые посты занимали немцы.

(обратно)

9

Первые три тома труда Р. Фридриха (Friederich R. Die Befreiungskriege 1813–1815) охватывают период весенней и осенней кампаний 1813 г. и кампанию 1814 г.: Der Frühjahrsfeldzug 1813. Berlin, 1911; Der Herbstfeldzug 1813. Berlin, 1912; Der Feldzug 1814. Berlin, 1913.

(обратно)

10

См. пять томов кн.: Geschichte der Kämpfe Osterreichs: Kriege unter der Regierung des Kaisers Franz. Befreiungskrieg 1813 und 1814. Wien, 1913.

(обратно)

11

Это особенно справедливо в отношении работы Г. Киссинджера: Kissinger H. A World Restored, London, 1957.

(обратно)

12

См., например: Smith A. D. War and Ethnicity: The Role of Warfare in the Formation, Self-images, and Cohesion of Ethnic Communities // Ethnic and Racial Studies. 1981. № 4/4. P. 375–397.

(обратно)

13

Прежде всего благодаря двухтомному труду П. Хофшроэра: Hofschroer P. 1815: The Waterloo Campaign. London, 1998 and 1999.

(обратно)

14

Саркастическое замечание Ф.К. Затлера, сделанное им в 1860 г., о том, что работа тыла является самым слабым звеном военной истории, во многом остается справедливым по сей день: Затлер Ф.К. Записки о продовольствии войск в военное время. СПб., 1860. С. 95. Самым лучшим источником по истории тыла российской армии в 1814 г. остается доклад, поданный Александру I Е.Ф. Канкриным и М.Б. Барклаем де Толли: Управление генерал-интенданта Канкрина: Генеральный сокращенный отчет по армиями <…> за походы против французов 1812, 1813 и 1814 годов. Варшава, 1815. Много полезных сведений можно также почерпнуть из диссертации: Гаврилов С.В. Организация и снабжение русской армии накануне и в ходе отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1815 гг. Исторические аспекты. СПб., 2003. О тыле наполеоновской армии см.: Creveld M. Supplying War: Logistics from Wallenstein to Patton. Ch. 2. Cambridge, 1977.

(обратно)

15

Недавно вышла интересная работа об участии лошадей в войне: DiMarco L. War Horse: A History of the Military Horse and Rider. Yardley, 2008.

(обратно)

16

О Веллингтоне и Ватерлоо см.: Balen M. A Model Victory: Waterloo and the Battle for History. London, 1999; Hofschroer P. Wellington's Smallest Victory: The Duke, the Model-Maker and the Secret of Waterloo. London, 2004. Работа Д.П. Бутурлина первоначально была опубликована на французском языке в 1824 г.: Histoire militaire de la campagne de Russie en 1812. См. также: Михайловский-Данилевский A.И. Описание похода во Францию в 1814 г. Ч. 1–2. СПб., 1836; он же. Описание Отечественной войны 1812 г. по высочайшему повелению сочиненное. Ч. 1–4. СПб., 1839; он же. Описание войны 1813 г. Ч. 1–2. СПб., 1840.

(обратно)

17

Русская историография наполеоновских войн см.: Шеин И.А. Война 1812 г. в отечественной историографии. М., 2002; и статью: Тотфалушин В.П. // Отечественная война 1812 года: Энциклопедия. М., 2004. С. 309–313.

(обратно)

18

Фролов Б.Ф. «Да, были люди в наше время»: Отечественная война 1812 года и заграничные походы русской армии. М., 2005.

(обратно)

19

Ход дискуссии и библиографию см.: Lieven D. Empire: The Russian Empire and its Rivals. London, 2001.

(обратно)

20

В китайской и турецкой историографии существуют некоторые параллели с историей империи Цин и Османской империи.

(обратно)

21

Каждый, кто касается этой темы, во многом опирается на работу Keegan J. The Face of Battle. London, 1978. P. 117–206. Между системами ценностей британских офицеров, которые рассматривает Киган, и их коллег из России было много сходства и относительно немного отличий.

(обратно)

22

Памфил Назаров и Иван Меньший.

(обратно)

23

Монография Riley J. P. Napoleon and the World War of 1813. London, 2000 представляет собой интересное и оригинальное исследование мирового противостояния в 1813 г., выполненное старшим офицером британской армии. Справедливо то, что англо-американская война 1812–1814 гг. была непосредственно связана с наполеоновскими войнами, хотя и не являлась их составной частью, см.: Latimer J. 1812: War with America. Cambridge, Mass., 2007.

(обратно)

24

Обзор внешней политики России в XVIII в., см. главы, написанные П. Бушковичем (P. Bushkovitch) и X. Рагсдэйлом (H. Ragsdale), в книге: The Cambridge History of Russia. Cambridge, 2006. Vol. 2. P. 489–529.

(обратно)

25

Авторитетным исследованием о Екатерине II и ее правлении является книга; Madariaga I. Russia in the Age of Catherine the Great. London, 1981.0 «греческом плане» см. великолепную работу: Montefiore S. S. Prince of Princes: The Life of Potemkin. London, 2000. P. 219–221, 241–243.

(обратно)

26

Наиболее полным недавним исследованием по истории Османской империи является монография: Turkey. Vol. 3: The Later Ottoman Empire 1603-1839. Cambridge, 2003. О турецкой армии см.: Aksan V. Ottoman Wars 17001870: An Empire Besieged. Harlow, 2007. Попытки сопоставления России и Турции предприняты в книге: Lieven D. Empire: The Russian Empire and its Rivals. London, 2001. Ch. 4. P. 128 ff.

(обратно)

27

Литература по истории старого режима в Европе очень обширна. Обзор государственного строительства в Европе в течение продолжительного периода рассматривается в книге: Tilly Ch. Coercion, Capital and European States: A. D. 990–1992. Oxford, 1990. К не меньшим размышлениям побуждают работы П. Андерсона и В. Даунинга, см.: Anderson P. Lineages of the Absolutist State. London, 1974; Downing B. The Military Revolution and Political Change. Princeton, 1992.

(обратно)

28

Лучший недавний обзор истории русского крестьянства представил Д. Мун (D. Moon) в своей монографии, см.: Moon D. The Russian Peasantry, 1600–1930. London, 1999. Земельные владения европейской аристократии в сравнительной перспективе рассматриваются в книге: Lieven D. Aristocracy in Europe 1815–1914. Basingstoke, 1992. Chs. 1 and 2. P. 1–73.

(обратно)

29

Точный показатель составляет 7,3%; он выведен на основе данных о 500 генералах, которые включены в кн.: Отечественная война 1812 года: Энциклопедия. Об образовании и просвещении в балтийских губерниях см.: Pistolkors G. Deutsche Geschichte in Osten Europas: Baltische Lander. Berlin, 1994. S. 266–294.

(обратно)

30

Лучшим источником является официальная история военно-инженерного дела в России: Фабрициус И.Г. Главное инженерное управление // Столетие военного министерства. Т. 7. СПб., 1902. О докторах см.: Баранов А.А. Медицинское обеспечение армии в 1812 г. // Эпоха 1812 года: Исследования. Источники. Историография. Т. 1. М., 2002. С. 105–124.

(обратно)

31

Целорунго Д.Г. Офицеры русской армии, участники Бородинского сражения. М., 2002. С. 81. Лучшим источником по истории происхождения генерального штаба является книга: Глиноецкий Н.П. Генеральный штаб в царствование императора Александра I. Т. 1. СПб., 1883. См. также: Гейсман П.А. Свита Его Императорского Величества по квартирмейстерской части в царствование императора Александра I // Столетие военного министерства. Т. 4. Кн. 2. Отд. 1. СПб., 1902.

(обратно)

32

Этот термин взят из работы Д. Брюера (J. Brewer), который использовал его в контексте Великобритании XVIII в.

(обратно)

33

Данные российской статистики неточны, поскольку она учитывала лишь количество подданных, подлежавших обязательной военной службе. Сюда не были включены женщины, дворяне, духовенство, купечество и все инородцы. Об основах статистического учета европейского населения см.: Economic Systems and Finance. Oxford, 1995. P. 315–319, 360–376. Более подробно о сокращении численности населения в Европе в 1812 г. см. статистические данные, собранные майором Й. Палдусом (J. Paldus) и содержащиеся в приложении к книге: Geschichte der Kämpfe Österreichs: Kriege unter der Regierung des Kaisers Franz. Befreiungskrieg 1813 und 1814. Vol. 1. Criste O. Österreichs Beitritt zur Koalition. Wien, 1913. Вся эта статистика требует аккуратного обращения. Например, приводимые Палдусом показатели численности населения России сильно занижены, хотя вполне возможно, что он использовал данные о численности этнических русских, а не всех подданных российского императора. Бонн (Bonney), оперируя цифрами о численности населения империи Габсбургов, ссылается на П.Г. М. Диксона, см.: Dickson P. G. M. Finance and Government under Maria Theresa 1740–1780. 2 vols. Oxford, 1987. Vol. 1. P. 36. Но Диксон не включал в свои подсчеты население земель, принадлежавших Габсбургам в Нидерландах и Италии.

(обратно)

34

О жалованьи и продовольственной норме в российской армии см.: Шелехов Ф.П. Главное интендантское управление: исторический очерк // Столетие военного министерства. СПб., 1903. Т. 5. С. 87, 92. О войсках Веллингтона см.: Morgan M. Wellington's Victories. London, 2004. P. 33,74.

(обратно)

35

Wirtschafter E. K. From Serf to Russian Soldier. Princeton, 1990. Ch. 4. P. 74–95.

(обратно)

36

О воинской повинности в России см.: Hartley J. Russia, 1762–1825: Military Power. London, 2008. Ch.'2. P. 25–47. О воинской повинности во Франции см.: Woloch I. The New Regime: Transformations of the French Civil Order, 1789–1820s. London, 1994. Ch. 13. P. 380–426; Hopkin D. Soldier and Peasant in French Popular Culture. Woodbridge, 2003. P. 125–214. О всеобщей мобилизации см.: Knox M. G. Mass Politics and Nationalism as Military Revolution: The French Revolution and After // The Dynamics of Military Revolution 1300–2050. Cambridge, 2001. Ch. 4. P. 57–73.

(обратно)

37

Записки И.В. Лопухина // Русский архив. 1914. Кн. 3. С. 345. Об ополчении и дебатах по поводу его мобилизации см.: Щепетильников В.В. Комплектование войск в царствование императора Александра I // Столетие военного министерства. СПб., 1904, Т. 4. Ч. 1. Отд. 2. С. 18–40, 69–72.

(обратно)

38

Мердер И. Исторический очерк русского коневодства и коннозаводства. СПб., 1868. С. 84–85; Ермолов В. В., Рындин M. M. Управление генерал-инспектора кавалерии о ремонтировании кавалерии. Исторический очерк // Столетие военного министерства. СПб., 1906. Т. 12. Кн. 3. Вып. 1. Это ключевая работа.

(обратно)

39

Londonderry M. Narrative of the War in Germany and France in 1813 and 1814. London, 1830. P. 31; Wilson R. Campaigns in Poland. 1806 and 1807. London, 1810. P. 14.

(обратно)

40

На предмет покупки и содержания лошадей, помимо Мердера, см. Шелехов Ф.П. Указ. соч., например, цены на лошадей приводятся на С. 104. Много полезной информации содержится в современной работе по истории российской кавалерии, см.: Бегунова А.И. Сабли остры, кони быстры. М., 1992. Об инциденте с австрийцами см.: Bernhardi T. Denkwürdigkeiten aus dem Leben des kaiserlichen russischen Generals der Infanterie Cari Friedrich Grafen von Toll. Leipzig, 1858. Vol. 4. Book 7. P. 183–184.

(обратно)

41

Существуют две неопубликованные кандидатские диссертации российских авторов о военной экономике, в которых содержатся крайне полезные сведения: Гаврилов С.В. Указ. соч.; Сперанский В.Н. Военно-экономическая подготовка России к борьбе с Наполеоном в 1812–1814 годах. Горький, 1967. Основные статистические данные о сырье содержатся в работе С.В. Гаврилова. Работа Сперанского — источник полезной информации: единственным слабым местом у него, как представляется, является то, что он недооценивает значимость производства полевой артиллерии в Санкт-Петербургском арсенале. Ссылка на информацию об этом производстве содержится в следующей сноске. В.М. Безотосный любезно подтвердил тот факт, что этот арсенал действительно производил большую часть русской полевой артиллерии.

(обратно)

42

Статистические данные о производстве в мастерских Петрозаводска и других городов см.: Beskrovnyi L. The Russian Army and Fleet in the Nineteenth Century. Gulf Breeze, 1996. P. 196–197; Сперанский В.Н. Указ. соч. С. 38–58. Об артиллерийском снаряжении, ружьях и тактике в 1812–1814 гг. см.: Zhmodikov A., Zhmodikov lu. Tactics of the Russian Army. 2 vols. West Chester. Ohio, 2003. Vol. 2. Chs. 10–15. См. также: Dawson A. P., Summerfield S. Napoleonic Artillery. Marlborough, 2007. P. 48–55.

(обратно)

43

Лучшим введением к истории трех мастерских являются статьи в: Отечественная война 1812 года. Энциклопедия. С. 296, 654 и 724–725.

(обратно)

44

Сперанский В.Н. Указ. соч. Гл. 2., особенно С. 82 и далее; С. 362. Гораздо более подробным источником по истории Тульского оружейного завода является исключительно интересная статья: Свиньин П.П. Тульский оружейный завод // Сын отечества. 1816. № 19. С. 243 и далее. Хотя многие суждения, высказанные в работе В.Н. Ашуркова (Избранное: История Тульского края. Тула, 2003), по-советски наивны, тем не менее в книге приводятся интересные подробности.

(обратно)

45

Об испытаниях, проводимых французами, см.: Alder К. Engineering the Revolution: Arms and Enlightenment in France, 1763–1815. Princeton, 1997. P. 339.0 критике со стороны англичан см.: Haythornthwaite P. Weapons and Equipment of the Napoleonic Wars. London, 1996. P. 22. Об источниках получения ружей для армии в 1812–13 гг. см.: Сперанский В.Н. Указ. соч. С. 458–459.

(обратно)

46

Даже солдаты Веллингтона обычно не рассчитывали на то, что им удастся отбить атаку исключительно ружейным огнем. После залпов следовали быстрые штыковые контратаки.

(обратно)

47

Два недавних исследования на тему российских финансов и налогообложения: Waldron P. State Finances // Cambridge History of Russia. Vol. 2. P. 468–88; Hellie R Russia, 1200–1815 // The Rise of the Fiscal State in Europe с 1200–1815/ Ed. by R.J. Bonney, Oxford, 1999. P. 481–506.

(обратно)

48

Все эти статистические данные следует рассматривать с определенной долей скептицизма. Особенно сильное недоверие вызывает российская статистика, по причине неясности того, исчислялись ли приводимые цифры в серебряных или бумажных рублях. Большая часть статистических сведений взята из кн.: Bonney R. Economic Systems and State Finance. Oxford, 1995. P. 360376. Французская статистка почерпнута из кн.: Bruguière M. Finances publiques // Dictionnaire Napoléon. Paris, 1987. P. 733–735. Цифры о Великобритании взяты из работы: Sherwig J. M. Guineas and Gunpowder British Foreign Aid in the Wars with France 1793–1815. Cambridge, Mass., 1969. P. 96.

(обратно)

49

Pintner W. M. Russian Economic Policy under Nicholas I. Ithaca, NY, 1967. Ch. 5. В книге имеется таблица с полезными данными на С. 186, которые показывают объем выпускавшихся ежегодно бумажных денег и их ценность по отношению к серебряной валюте. Согласно одному надежному источнику, прочно установившейся традицией была обязанность крестьян содержать на постое солдат за мизерное вознаграждение от государства, см.: Клугин Л. Русская солдатская артель // Русская старина. 1861. М» 20. С. 90,96–97.

(обратно)

50

Большая часть последующего обсуждения взята из оригинального текста, с добавлением моих собственных мыслей. См., в частности: Schroeder P. W. The Transformation of European Politics, 1763–1848. Oxford, 1994; Scott H. M. The Emergence of the Eastern Powers, 1756–1775. Cambridge, 2001; idem. The Birth of a Great Power System 1740–1815. Harlow, 2006; История внешней политики России: Первая половина XIX века. М, 1995.

(обратно)

51

Madariaga I. Britain, Russia and the Armed Neutrality of 1780. London, 1962. Хорошее описание того, что действительно стояло за этими спорами о морских правах, содержится в гл. 1 книги: Feldbaek О. The Battle of Copenhagen 1801. Barnsley, 2002. Просчет Питта проанализирован Д. Блэком, см.: Black J. Naval Power, Strategy and Foreign Policy, 1775–1791 // Parameters of British Naval Power 1650 1850. Exeter, 1998. P. 93–120.

(обратно)

52

Помимо общей истории дипломатических отношений, см., в частности: Heppner H. Der Osterreichisch-Russische Gegensatz in Sudosteuropa im Zeitalter Napoleons // Russland und Osterreich zur Zeit der Napoleonischen Kriege. Wien, 1989. S. 85 ff.

(обратно)

53

Хорошее введение в проблему эволюции средних слоев русского общества см.: Wirtschafter E. К. The Groups Between: Raznochintsy, Intelligentsia, Professionals // The Cambridge History of Russia. Vol. 2: Imperial Russia, 16891917. University of Cambridge Press, 2006. P. 245–263. Сохраняет свою значимость следующая работа о государстве и обществе в эпоху Наполеона: Riasanovsky N. A Parting of Ways: Government and the Educated Public in Russia 1801–1855. Oxford, 1976.

(обратно)

54

Хорошим введением в эту проблему является книга: Lukowski J. The Partitions of Poland. Harlow, 1999.

(обратно)

55

Hartley J. Alexander I. London, 1994. P. 58–72; Орлов А.А. Союз Петербурга и Лондона. M., 2005. С. 7 и далее.

(обратно)

56

Ключевым источником по этой теме являются инструкции, данные Александром своему посланнику к английскому правительству Н.Н. Новосильцеву 11/23 сент. 1804 г.: Внешняя политика России. Т. 2. М., 1961. С. 138–146, 151–153. См. также: Grimsted P. The Foreign Ministers of Alexander I. Berkeley, 1969. P. 32–65.

(обратно)

57

О кампании 1805 г. см. две недавно вышедшие работы: Goetz R. 1805 Austerlitz: Napoleon and the Destruction of the Third Coalition, London, 2005; Kagan F. W. Napoleon and Europe 1801–1805: The End of the Old Order. Cambridge, Mass., 2006.

(обратно)

58

Интересную точку зрения в защиту политики Пруссии см.: Simms В. The Impact of Napoleon: Prussian High Politics, Foreign Policy and the Crisis of the Executive 1797–1806. Cambridge, 1997. A. E. Чарторыйский, в 1806 г. бывший министром иностранных дел России, не проявил никакого сочувствия к тому затруднительному положению, в котором оказалась Пруссия. См.: Zawadski W. H. A Man of Honour: Adam Czartoryski as a Statesman of Russia and Poland 1795–1831. Oxford, 1993. P. 61–136.

(обратно)

59

Лучший источник по этой теме: Шелехов Ф.П. Указ. соч. Гл. VI–XIV. Работа Ф. Затлера (указ. соч.) также является прекрасным источником и содержит статистические данные (С. 23,78–79) о сравнительной плотности населения: даже в 1860 г., после нескольких десятилетий быстрого роста численности населения, плотность населения в Белоруссии и Литве была в четыре раза ниже соответствующего показателя в Силезии, Саксонии, Богемии или на северо-востоке Франции. Гаврилов С.В. Указ. соч. С. 59. О размере жалования см.: ПСЗ. Т. XXX. 17 марта 1809 г. (ст. ст.). С. 885–886. В 1809 г. жалование всех младших офицерских чинов пришлось повысить на 33% с тем, чтобы компенсировать падение курса бумажного рубля.

(обратно)

60

На эту тему существует хорошая, подробная статья, см.: Egger R. Die Operationen der Russischen Armée in Mahren und Osterreich ob und unter der Enns im Jahre 1805 // Russland und Osterreich. S. 55–70.

(обратно)

61

См. прежде всего: Weber E. Peasants into Frenchmen. Stanford, Calif. 1976 (особенно Гл. 6. С. 67 и далее).

(обратно)

62

Эта статистическая сводка основана на проведенной мною обработке 1,5 тыс. формулярных списков унтер-офицеров (РГВИА. Ф. 489). Сюда включены сведения обо всех унтер-офицерах, чьи списки были написаны разборчиво и которые не были солдатскими или поповскими детьми, следующих полков: лейб-гвардии Преображенского (Д. 1), Малороссийского гренадерского (Д. 1190), Херсонского гренадерского (Д. 1263), Муромского (Д. 517), Черниговского (Д. 1039), Ревельского (Д. 754), Курского (Д. 425) пехотных полков; 39-го (Д. 1802) и 45-го (Д. 1855) егерского, кирасирского Его Величества (2114) и Митавского (Д. 2446), Борисоглебского (Д. 2337), Нарвского (Д. 2457), Ямбургского (Д. 2631) и Псковского (Д. 212) драгунских полков; 2-й (Д. 3798), 5-й (Д. 3809) и 10-й (Д. 3842) артиллерийских бригад.

(обратно)

63

Много информации об этом содержится в книге: Андроников А. Н., Федоров В.П. Прохождение службы // Столетие военного министерства. Т. 4. Ч. 3. Кн. 1. Отд. 3. СПб., 1909. С. 1–59; Щепетильников В.В. Указ. соч. С. 41–55.

(обратно)

64

Об артелях см. комментарии У. Фуллера в книге: Fuller W. Strategy and Power in Russia, 1600–1914. New York, 1992. P. 172–173; Клугин Л. Указ. соч. С. 79–130; Андроников А. Н., Федоров В.П. Указ. соч. С. 112–14. Сведения о новых полках см.: Керсновский А.А. История русской армии. М., 1992. Т. 1. С. 206.

(обратно)

65

Württemberg E. Op. cit. Vol. 2. P. 49; Глинка Ф. H. Письма русского офицера. М., 1987. С. 347.

(обратно)

66

В 1806 г., например, в циркуляре Собственной Его Императорского Величества канцелярии подчеркивалось, что «переводы офицеров из полку в полк совершенно противны Высочайшей воле»: Андроников А. Н., Федоров В.П. Указ. соч. С. 112. В 1812 г. барон К.А. Крейц стал шефом Сибирского драгунского полка. В следующем году в полк перевелись двое его молодых шуринов. В течение последующих тридцати месяцев один из них получил повышение дважды, а другой — трижды: РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 2670. Л. 34–45: «Список о службе и достоинстве Сибирского уланского полка ротмистров и штаб-ротмистров». См. формулярные списки полков: Преображенского лейб-гвардии (Ф. 1), Малороссийского и Херсонского гренадерских (Ф. 1190 и 1263), Курского и Брянского (39-го егерского) (Ф. 425 и 1802) и Псковского драгунского (Ф. 212).

(обратно)

67

О Карнееве см.: РГВИА. Ф. 489. Д. 1. Л. 506: «Формулярный список лейб-гвардии Преображенского полка, генералам, штаб- и обер-офицерам и другим чинам», датированный 1 янв. 1808 г. (ст. ст.). О Брянском, Нарвском и гренадерских полках см. графы формулярных списков унтер-офицеров, указанные в ссылке 39. О солдатских детях и унтер-офицерах см.: Комплектование // Столетие военного министерства. Т. 4. Кн. 2. Ч. 3. СПб., 1909. С. 173–208. О русских унтер-офицерах см.: Целорунго Д.Г. Боевой опыт унтер-офицеров русской армии — участников Бородинского сражения // Отечественная война 1812 г.: Источники, памятники, проблемы. Материалы XII всероссийской научной конференции. Бородино, 6–8 сентября 2004 г. М., 2005. С. 21–26.

(обратно)

68

Гораздо лучшая оценка действий российской армии в 1805–1807 гг. см.: Zhmodikov A. Op. cit. Ch. 1.

(обратно)

69

Württemberg E. Op. cit. Vol. 1. P. 136.

(обратно)

70

Эти сведения почерпнуты из биографического очерка, предваряющего дневники самого Ф.В. Остен-Сакена, опубликованные в журнале: Русский архив. 1900. Кн. 1. С. 6–25.

(обратно)

71

Из записок фельдмаршала Сакена // Русский архив. 1900. Кн. 1. С. 161–180. Полезным источником по этой теме являются воспоминания генерала А.Ф. Ланжерона, поскольку он питал должное уважение как к Л.Л. Беннигсену, так и Ф.В. Остен-Сакену. Письмо А.Ф. Ланжерона Л.Л. Беннигсену от 10 дек. 1816 г. опубликовано в кн.: Bennigsen L L. Mémoires du Général Bennigsen. Paris, n. d. Vol. 1. P. XXVII–XXIX. Замечания, содержащиеся в его собственных воспоминаниях, см.: Langeron A. Mémoires de Langeron, Général d'Infanterie dans l'Armée Russe: Campagnes de 1812, 1813, 1814. Paris, 1902. P. 15–18.

(обратно)

72

Лучшим источником, отражающим взгляды как самого Александра, так и его советников, являются многочисленные письма князя А.Б. Куракина к вдовствующей императрице Марии Федоровне, опубликованные в кн.: Русский архив. 1868. Кн. 1. См. также: Memoirs of Prince Adam Czartoryski. 2 vols. London, 1888. Vol. 2. P. 174–183. Хорошим введением к проблеме внешней политики России в восприятии ее правящих кругов см.: Сироткин В.Г. Наполеон и Александр I. M., 2003.

(обратно)

73

Tatishcheff S. Alexandre I et Napoléon. Paris, 1894. P. 121.

(обратно)

74

Шилов Д.Н. Государственные деятели Российской империи. СПб., 2001. С. 377–379; Великий князь Николай Михайлович // Русские портреты. СПб., б. г. Т. 4. Ч. 1. № 62.

(обратно)

75

О карьере А.Б. Куракина см.: Шипов С. Н., Кузьмин Ю.А. Члены государственного совета Российской империи. СПб., 2007. С. 412–16. Донесения Д.И. Лобанова-Ростовского о первоначальном этапе переговоров см.: Русская старина. 1899. Т. 98. № 6. С. 594–595. См. также: Русский архив. 1868. Кн. 1.С. 183–187.

(обратно)

76

Представляется, что в первоначальных набросках Л.Н. Толстой создал более привлекательный образ Курагиных: Feuer К.В. Tolstoy and the Genesis of War and Peace. Ithaca, NY, 1976. P. 71. О родословной Д.И. Лобанова-Ростовского и А.Б. Куракина см.: Ikonnikov N. La Noblesse de Russie. 2nd edn. Paris, 1958–1966. Vol. III. P. 211–216; Vol. II. P. 426–431.

(обратно)

77

О Константине см.: Карнович Е. Цесаревич Константин Павлович. СПб., 1899. О Павле см.: McGrew R. Paul I of Russia. Oxford, 1992; Paul I: A Reassessment of his Life and Reign. Pittsburgh, 1979.

(обратно)

78

Роль X. А. Ливена в подготовке армии к кампании 1805 г. описана в книге: Геништа В. И., Борисович А.Т. История 3-го драгунского Ингерманландского полка, 1704–1904. СПб., 1904. С. 119–121.

(обратно)

79

Формулярный список Ливена хранится в РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 7062. Л. 356: как и в случае со многими офицерами, он не упомянул об имуществе своих родителей. См. сделанную им самим оценку стоимости этого имущества в письме Ливена к своей невесте, Дорофее, которая была крестницей императрицы Марии: Charmley J. The Princess and the Politicians. London, 2005. P. 7.

(обратно)

80

Romanov Relations. London, 1969. P. 149.

(обратно)

81

См., например, Tatishcheff. Op. cit. P. 140, 183; Vandal A. Napoléon et Alexandre Premier. 3 vols. Paris, 1891. Vol. 1. P. 61–67. Инструкции содержатся в: Внешняя политика России. Т. 3. М., 1963. С. 754–760.

(обратно)

82

Александр I действительно уступил Ионические острова и Котор, которые Россия все равно никогда не смогла бы отстоять в случае войны с Османской империей и Великобританией. Взамен она получила более ценный Белостокский регион.

(обратно)

83

Мирный и союзный договоры опубликованы в кн.: Внешняя политика России. Т. 3. С. 631 и далее.

(обратно)

84

Данные замечания о предпочтениях и оценках Александра I извлечены из инструкций, которые он давал А.Б. Куракину и Д.И. Лобанову-Ростовскому: Внешняя политика России. Т. 3. Ссылка 414. С. 754–760.

(обратно)

85

О различных полковых ремесленниках см.: Ульянов И.Э. Регулярная пехота, 1801–1855. М., 1996. Т. 2. С. 212. О церкви в армии см.: Мельникова Л.В. Армия и Православная Церковь Российской империи в эпоху Наполеоновских войн. М., 2007. С. 45–56, 116–37.

(обратно)

86

Ключевая работа по офицерству: Целорунго Д.Г. Указ. соч.

(обратно)

87

Сведения о преображенцах почерпнуты из: РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 1. Л. 455–560: «Формулярный список лейб-гвардии Преображенского полка, генералам, штаб- и обер-офицерам и другим чинам», датированный 1 янв. 1808 г. Лишь иногда в формулярных списках линейных полков можно заметить, что офицеры не обращали внимания на пункт о количестве крепостных: см., например, данные о трех братьях Должиковых в Нарвском драгунском полку, при которых в качестве денщиков несли службу их фамильные крепостные: РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 2457. «Список о службе… Нарвского драгунского полка»; там же. Л. 95 и далее. Список денщиков и линейных частей см.: Там же. Л. 6 и далее. Формулярные списки братьев см.: Там же. Л. 27 и далее. Гораздо проще заметить подобные пропуски у выдающихся офицеров Преображенского полка, не говоря уже формулярных списках генералов: РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 7602.

(обратно)

88

Цит. по: Записки Сергея Григорьевича Волконского (декабриста). СПб., 1902. С. 70. Прекрасное представление об образе мыслей образованных молодых офицеров гвардии можно составить, например, на основе следующего: Дневник Александра Чичерина, 1812–1813. М., 1966. Два случая подобных волнений имели место в рядах семеновцев накануне 1812 г. и в артиллерийских частях лейб-гвардии в январе 1814 г.: Потоцкий П.П. История гвардейской артиллерии. СПб., 1896. С. 285–286; Дневник Павла Пущина. Л., 1987. С. 49–50.

(обратно)

89

О Лазареве см.: http:. О случаях порицания бывших военных за недостойное поведение после войны см., например, дела поручиков Белянкина и Кирсанова из 45-го егерского полка (РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 1855. Л. 19–20) или дела трех офицеров Ямбургского драгунского полка (Крестовский В.В. История 14-го Уланского Ямбургского Е.И. В. великой княгини Марии Александровны полка. СПб., 1873. Приложения). Конечно, многие бывшие военнослужащие жили припеваючи.

(обратно)

90

Император Александр I: Его характеристика по сочинению Н.К. Шильдера // Русская старина. 1899. Т. 99. № 7. С. 99.

(обратно)

91

В каталоге превосходной выставки, недавно прошедшей в Эрмитаже и посвященной Александру I, есть статьи, проливающие свет на многие стороны его личности: Александр I: Сфинкс, не разгаданный до гроба. СПб., 2005.

(обратно)

92

Цит. по: Шильдер Н.К. Император Александр Первый, его жизнь и царствование. Т. 3. СПб., 1897. С. 489 (письмо профессора Паррота Александру).

(обратно)

93

Де Местр Ж. Петербургские письма. СПб., 1995. № 72. Де Местр к Росси, 20 янв./1 февр. 1808 г. С. 99.

(обратно)

94

Ощущается нехватка работ, посвященных губернскому обществу и губернской системе управления во времена Александра I. Гораздо лучше охвачены время правления Екатерины II и период 1861–1917 гг. Хороший обзор местного управления см.: Hartley J. Provincial and Local Government // Cambridge History of Russia. Vol. 2. P. 446–467.

(обратно)

95

Наилучшим образом терзания Александра отражены в книге: Мироненко С.В. Самодержавие и реформы: Политическая борьба в России в начале XIX в. М., 1989.

(обратно)

96

Metternich to Hardenberg, 5 Oct. 1812 // Oncken W. Osterreich und Preussen in Befreiungskriege. Berlin, 1878. Vol. 1. № 3. P. 378–380.

(обратно)

97

Дипломатические сношения России и Франции по донесениям послов императоров Александра и Наполеона, 1808–1812 гг. Т. 5. СПб., 1907. С. 138–140.

(обратно)

98

Дубровин Н.Ф. Русская жизнь в начале XX в. // Русская старина. 1898. №12. С. 481–516.

(обратно)

99

Дипломатические сношения России и Франции… Т. 4. СПб., 1906. С. 110-116.

(обратно)

100

См., например, там же. Т. 1.СП6., 1905. С. 161–174; Т. 2. СПб., 1905. С.344-346; Т. 3. СПб., 1905. С. 27–32.

(обратно)

101

Записки Сергея Григорьевича Волконского (декабриста). С. 60–62.

(обратно)

102

Vandal A. Op. cit. Vol. 1. P. 196–197; Сборник императорского русского исторического общества. Т. 89. СПб., 1893. С. 183–185, 312–313, 519–527.

(обратно)

103

Переписка императора Александра I с его сестрой великой княжной Екатериной Павловной. СПб., 1910. С. 18–19. О французских эмигрантах в России см.: Ratchinski A. Napoléon et Alexandre 1er. Paris, 2002.

(обратно)

104

Внешняя политика России. Т. 4. М., 1965. С. 490–491.

(обратно)

105

О Н.С. Мордвинове см.: Архив графов Мордвиновых. Т. 4. СПб.,1902. С. XLIV–XLV. См., в частности, его меморандум от 25 сент. 1811г. (ст. ст.). С. 479–486. По поводу высказывания Гурьева см.: John Quincy Adams in Russia. New York, 1970. P. 277.

Поскольку чисто внешне официальная политика оставалась верна союзу с Францией до тех пор, пока Наполеон не пересек границу России, дипломаты, как правило, скрывали подобные взгляды. Главным, но далеко не единственным исключением среди них был П.А. Толстой, который уже летом 1808 г. высказывался в пользу сближения с Великобританией. См., например: Сборник императорского русского исторического общества. Т. 89. С. 519–527, 631–635; Внешняя политика России. Т. 4. С. 233–235. Это один из многих примеров того, когда российские дипломаты выражали весьма «толстовские» взгляды.

(обратно)

106

Bennigsen L. L. Op. cit. Vol. 1. P. 33–52; Vol. 3. P. 377–395.

(обратно)

107

Главным трудом о Сперанском, написанном на английском языке, по-прежнему остается классическая монография М. Раеффа, см.: Raeff M. Statesman of Imperial Russia. The Hague, 1969. Однако англоязычному читателю помимо нее следует ознакомиться по меньшей мере с работой Дж. Гудинга: Gooding J. The Liberalism of Michael Speransky // Slavonic and East European Review. 1986. № 64/3. P. 401–424.

(обратно)

108

О взглядах де Местра см.: Де Местр Ж. Петербургские письма. № 72. С. 98–101. О Коленкуре см.: Дипломатические сношения России и Франции… Т. 1. С. 48–51; Lettres et papiers du Chancelier Comte de Nesselrode, 1760–1850. Paris, n. d. Vol. 3. P. 251–252. См. также: Woods J. The Commissioner's Daughter: The Story of Elizabeth Proby and Admiral Chichagov. Witney, 2000.

(обратно)

109

Русский архив. 1876. Кн. 2. С. 157–159. С позицией Великобритании можно ознакомиться в книге Б. Симмса: Simms В. Three Victories and a Defeat: The Rise and Fall of the First British Empire, 1714–1783. London, 2007.

(обратно)

110

Об Ирландии см.: Connolly S.J. Religion, Law and Power: The Making of Protestant Ireland 1660–1760. Oxford, 1992. P. 249–250.

(обратно)

111

О международном положении см.: Bayly С. The Birth of the Modern World 1780–1914. Oxford, 2004. P. 27–120; Darwin J. After Tamerlane: The Global History of Empire. London, 2007. P. 158–217.

(обратно)

112

Дипломатические сношения России и Франции… Т. 5. С. 235–243.

(обратно)

113

John Quincy Adams in Russia. P. 209.

(обратно)

114

Ibid. P. 87, 432.

(обратно)

115

В дискуссиях об истоках «промышленной революции» Россия редко удостаивается простого упоминания. Помимо приведенных выше причин, общим местом является предположение, что для промышленного рывка требовалась высокая концентрация населения. См., например, ход интересной дискуссии в кн.: Kenneth P. The Great Divergence: China, Europe and the Making of the Modern World Economy. Princeton, 2000.

(обратно)

116

Дипломатические сношения России и Франции… Т. 4. С. 110–116, 325–328.

(обратно)

117

Briefwechsel König Friedrich Wilhelm Ill's und der Königin Luise mit Kaiser Alexander I. Leipzig, 1900. P. 167–168. Одно из многочисленных мнений российской стороны о том, сколь сильно неудача Наполеона в Испании пошатнула надежды на мир, см.: Внешняя политика России. Т. 4. С. 320–321. Еще одно мнение см.: Там же. С. 441.

(обратно)

118

Шильдер Н.К. Накануне Эрфуртского свидания 1808 года // Русская старина. 1899. Т. 98. № 2. С. 3–24. Об Эрфуртской союзной конвенции см.: Внешняя политика России. Т. 4. С. 359–361.

(обратно)

119

Русская старина. 1899. № 3. С. 17–24.

(обратно)

120

Переписка императора Александра I… С. 20.

(обратно)

121

Материалом для данного абзаца послужила вся российская дипломатическая переписка за шесть месяцев, поэтому процитировать все соответствующие донесения не представляется возможным. Ключевыми среди них являются: Внешняя политика России. Т. 4. С. 291–298, 316–317, 317–319, 331–332,387–389, 410–412, 485–487, 493–496, 502–504, 543–545.

(обратно)

122

Сборник императорского русского исторического общества. Т. 89. С. 496–497, 525–527.

(обратно)

123

Переписка императора Александра I… С. 251–257, 259–260.

(обратно)

124

О том, как не была ратифицирована конвенция, см.: Дипломатические сношения России и Франции… Т. 4. С. 296–299. Записка М.Б. Барклая де Толли напечатана в: Отечественная война 1812 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 1. Ч. 2. СПб., 1901. С. 1–6.

(обратно)

125

Внешняя политика России. Т. 4. С. 496–497.

(обратно)

126

Статистические данные взяты из кн.: Подмазо А.А. Континентальная блокада как экономическая причина войны 1812 г. // Эпоха 1812 года: Исследования. Источники. Историография. М., 2003. Т. 2. С. 248–266; Злотников М.Ф. Континентальная блокада и Россия. М., 1966. С. 335 и далее. Замечание Коленкура см.: Дипломатические сношения России и Франции… Т. 2. С. 387–388.

(обратно)

127

John Quincy Adams in Russia. С. 236–238, 364; Mémoires du Général de Caulaincourt, Duc de Vicenze. Paris, 1933. Vol. 1. P. 282–283. Записку Николая Мордвинова о континентальной блокаде см.: Архив графов Мордвиновых. Т. 4. № 1050. 25 сент. 1811. С. 479–486.

(обратно)

128

Сборник императорского русского исторического общества. Т. 121. СПб., 1906. С. 196–202. Безотосный В.М. Разведка и планы сторон в 1812 году. М., 2005. С. 51–55.

(обратно)

129

Цитата взята из письма Чернышева Румянцеву от 6/18 июня 1810 г., см.: Сборник императорского русского исторического общества. Т. 121. С. 55–58.

(обратно)

130

Lettres et papiers du Chancelier Comte de Nesselrode… Vol. 3. Paris, s/a. P. 375–379.

(обратно)

131

Записка опубликована в: Шильдер Н.К. Император Александр Первый. Т. 3. С. 471–483. Однако Шильдер неправильно определил время получения Александром I этого документа, см.: Внешняя политика России. Т. 5. М., 1967. С. 692–693.

(обратно)

132

Все эти сведения почерпнуты из рапортов А.И. Чернышева Александру I, М.Б. Барклаю де Толли и Н.П. Румянцеву, которые были опубликованы в кн.: Сборник императорского русского исторического общества. Т. 121. С. 32–108, 114–204. Цитата взята из следующего рапорта: там же. № 6. С. 178-187. Единственной ошибкой А.И. Чернышева была небрежность, допущенная им после отъезда из Парижа в 1812 г., вследствие которой его агент в Военном министерстве был разоблачен. О деятельности А.И. Чернышева см.: Vandal A. Op. cit. Vol. 3. P. 306–318, 377,393. Некоторые детали не сходятся: например, он пишет о том, что «книга» в Военном министерстве появлялась каждые две недели. Еще важнее то, что он недооценивает масштаб и результат работы А.И. Чернышева, не говоря уже о том значении, которое имели сведения, полученные от А.И. Чернышева и К.В. Нессельроде, вместе взятые.

(обратно)

133

Briefwechsel König Friedrich Wilhelm… P. 204–205; Lettres et papiers du Chancelier Comte de Nesselrode… Vol. 3. P. 382–385. Наиболее детальное описание деятельности А.И. Чернышева см.: Безотосный В.М. Судьба генеральской биографии // Российский архив. М., 1996. Т. 7. С. 13–40.

(обратно)

134

Сборник императорского русского исторического общества. Т. 121. С. 204–210.

(обратно)

135

Внешняя политика России. Т. 6. М., 1962. С. 267–269.

(обратно)

136

Самая лучшая работа об указанных деятелях и проблемах: Martin A. Romantics, Reformers, Reactionaries: Russian Conservative Thought and Politics in the Reign of Alexander I. De Kalb, 111., 1997. Интересные подробности биографии Ростопчина можно найти в кн.: Кондратенко А. Жизнь Ростопчина. Орел, 2002.

(обратно)

137

Цит. по: Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России. М., 1991. С. 54–55. Все эти рассуждения почерпнуты из великолепного перевода работы Карамзина, выполненного Р. Пайпсом, см.: Pipes R. Karamzin's Memoir on Ancient and Modern Russia: A Translation and Analysis. Ann Arbor, 2005.

(обратно)

138

Ibid. P. 147–167.

(обратно)

139

Внешняя политика России. Т. 6. С. 341–343, 393–394.

(обратно)

140

Briefwechsel König Friedrich Wilhelm… P. 214–218.

(обратно)

141

Zawadski W. H. Op. cit. P. 188–205. Утверждение А. Вандаля о том, что Россия планировала упредительный удар, обстоятельно опровергается данными, представленными в кн.: Внешняя политика России. Т. 6. С. 693.

(обратно)

142

Oncken W. Op. cit. Vol. 2. P. 611–614.

(обратно)

143

Briefwechsel König Friedrich Wilhelm… P. 219–222, 238–239.

(обратно)

144

Фабрициус И.Г. Указ. соч. С. 733–758. Недавно вышла новая интересная книга о войнах Османской империи: Aksan V. Op. cit. Если у этой работы и есть слабые места, то они заключаются в том, что в ней мало сказано о собственно сражениях и тактике.

(обратно)

145

Сборник императорского русского исторического общества. Т. 121. С. 75–80, 88–95. Отчет о поездке в Швецию см.: Там же. С. 22–48.

(обратно)

146

Цитата взята из письма Бернадота графу К.А. Лёвенгельму, специальному шведскому эмиссару при Александре, которое было написано 7/19 марта 1812 г. и опубликовано в кн.: La Suède et la Russie: Documents et matériaux 1809–1818. Uppsala, 1985. P. 96–98. Текст русско-шведского союзного договора см.: Там же. № 66. С. 105–111.

(обратно)

147

Фраза «идти в направлении империи ощупью» была предложена О. Коннелли для описания кампаний Наполеона: Connelly О. Blundering to Glory: Napoleon's Military Campaigns. Wilmington, Del., 1987.

(обратно)

148

Литература об империи Наполеона столь обширна, что любая попытка составить библиографию в рамках данной работы не представляется возможной. Из последних исследований лучшим, на мой взгляд, является следующее: Lentz T. Nouvelle histoire du Premier Empire. 3 vols. Paris, 2004–2007. Список лучших работ на английском языке, опубликованных в последнее время, включает: Napoleon and Europe. Harlow, 2001; Broers M. Europe under Napoleon. London, 1996; Wolff S. Napoleon's Integration of Europe. London, 1991.

(обратно)

149

См. прежде всего работу К. Бэйли: Bayly С. Indian Society and the Making of the British Empire. Cambridge, 1988. Ch. 3; The Oxford History of the British Empire: The Eighteenth Century, Oxford, 1998 (особенно главы, написанные M. Duffy, P. O'Brien и R. К. Ray).

(обратно)

150

Ray R. К. Indian Society and the Establishment of British Supremacy, 1765-1818 // British Empire. P. 525. О том, как менялись взгляды европейцев на морские империи см.: Pitts J. A Turn to Empire: The Rise of Imperial Liberalism in Britain and France. Princeton, 2005. О взглядах французов (и других народов) на Восточную Европу см.: Wolff L Inventing Eastern Europe: The Map of Civilization on the Mind of the Enlightenment. Stanford, Calif., 1994.

(обратно)

151

Здесь я пошел на риск и погрузился в обширную литературу, посвященную начальному этапу формирования наций. См., например: Smith A. D. The Ethnic Origins of Nations. London, 1986. Эпоха наполеоновских войн дает прекрасную возможность проверить в компаративном аспекте силу национальной идентичности и ее составных элементов не только в Европе, но и в других частях земного шара. В работе Р.Г. С. Купера показаны внутренние слабые стороны государства, которое было заклятым врагом англичан в Индии: Cooper R. G. S. The Anglo-Maratha Campaign and the Contest for India. Cambridge, 2003. Для сравнения можно ознакомиться с другой работой: Collaboration and Resistance in Napoleonic Europe. Basingstoke, 2003.

(обратно)

152

Идеальным образом имперского завоевателя является китайский император Цинь Шихуан, которого С. Файнер называет правителем, оставившим самый глубокий и прочный след в истории государственного правления. В сравнении с ним амбиции Наполеона и результаты его деятельности представляются незначительными: Finer S. The History of Government. Oxford, 1997. Vol. 1. P. 472–473. Более полное исследование первого императора Китая проведено Д. Боддом: Bodde D. The State and Empire of Ch'in // The Cambridge History of China. Vol. 1: The Ch'in and Han Empires, 221 BC-AD 220. Cambridge, 1986. Ch. 1. M. Дойл провел тонкий анализ институциональных аспектов: Doyle M. Empires. Ithaca, NY, 1986.

(обратно)

153

В связи с этим и многими другими рассмотренными выше вопросам см. прекрасную работу Т. Ленца: Lentz T. Op. Cit. Vol. 3. Paris, 2007. Как станет ясно из дальнейшего изложения, я согласен с проф. Ленцем относительно идеологии, см.: Там же. С. 671–675.

(обратно)

154

Внешняя политика России. Т. 5. С. 294–295.

(обратно)

155

Об «индийских проектах» Наполеона и опасениях русских на предмет того, как бы им ни пришлось служить их претворению в жизнь см.: Безотосный В.М. Индийские проекты Наполеона и Россия в 1812 г. // Эпоха 1812 года: Исследования. Источники. Историография. М., 2006. Т. 5. С. 7–22.

(обратно)

156

Де Местр Ж. Петербургские письма. С. 98–99.

(обратно)

157

Об А.А. Аракчееве см.: Россия в мемуарах: Аракчеев. Свидетельства современников. М., 2000. Эта книга содержит очень интересную подборку воспоминаний современников. См. также: Ячменихин К.М. Алексей Андреевич Аракчеев// Русские консерваторы. М., 1997. С. 17–62.

(обратно)

158

Де Местр Ж. Петербургские письма. С. 99.

(обратно)

159

Прежде всего речь шла о принятии на вооружение лучших картечных боеприпасов и усовершенствованных прицелов.

(обратно)

160

Лучшей работой, повествующей о роли А.А. Аракчеева является: Потоцкий П.П. Указ. соч. С. 99–153. Много полезных сведений содержится в книге B.Н. Строева: Строев В.Н. Столетие собственной Его Императорского Величества канцелярии. СПб., 1912. С. 98–129. Что касается мемуаров, см. прежде всего: Записки А.А. Эйлера// Русский архив. 1880. Кн. 2. С. 333–399; Neithardt von Gneisenau: Schriften von und über Gneisenau. Berlin, 1954. P. 119-134.

(обратно)

161

См., например, законы и указы, опубликованные в те годы: ПСЗ. Т. XXX. C. 42–43, 284, 486–508.

(обратно)

162

Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 2. СПб., 1901. С. 21–23. О снабжении обмундированием см.: ПСЗ.Т. XXX. С. 1223–1227. Истории отдельных полков являются лучшим источником для анализа инструкций А.А. Аракчеева, касавшихся учебных стрельб и ухода за оружием. См., например: Ранцов В.В. История 96-го пехотного Омского полка. СПб., 1902. С. 114–117.

(обратно)

163

Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 1. Ч. 1. СПб., 1900. С. 53; Дипломатические сношения России… Т. 4. С. 106–108.

(обратно)

164

О рекрутском обмундировании см., например: ПСЗ.Т. XXX. С. 272-274. О первоначальных экстренных мерах, касавшихся поставок обмундирования см.: Там же. 26 июня 1808 г. С. 357–368; Гаврилов С.В. Указ. соч. С. 117–120, 124.

(обратно)

165

То же было справедливо в отношении Франции. Ссылки на литературу, посвященную неудачным попыткам введения взаимозаменяемых деталей см.: Alder К. Op. cit. P. 466.

(обратно)

166

См. прежде всего великолепную главу о небольших оружейных мастерских в книге: Сперанский В.Н. Указ. соч. С. 82–135. О новых ружьях и их калибре см.: ПСЗ.Т. XXX. С. 908–911.0 свинце см.: Там же. С. 71–77; Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 4. СПб., 1903. С. 82–85, 85–86; Haythornthwaite P. Op. cit. P. 21.

(обратно)

167

ПСЗ.Т. XXX. С. 603–638.

(обратно)

168

Двенадцатый год: Письма H. M. Лонгинова к графу С.Р. Воронцову // Русский архив. 1912. Кн. 4. С. 534–535; Липранди И.П. Материалы для Отечественной войны 1812 года: Собрание статей. СПб., 1867. С. 199–211.

(обратно)

169

Самой лучшей книгой о прошлом М.Б. Барклая, его системе ценностей и раннем периоде жизни является работа: Josselson M. and D. The Commander: A Life of Barclay de Tolly. Oxford, 1980.

(обратно)

170

См., например, замечания Е. Вюртембергского: Württemberg E. Op. cit. Vol. 1. P. 274–277.

(обратно)

171

Josselson. Op. cit. P. 81–82; Тотфалушин В.П. М.Б. Барклай де Толли в Отечественной войне 1812 года. Саратов, 1991. Гл. 1.

(обратно)

172

См. закон в: ПСЗ.Т. XXXI. С. 43–164. Подробно закон рассмотрен в: Гаврилов С.В. Указ. соч. С. 61 и далее.

(обратно)

173

Поправка приводится в: ПСЗ.Т. XXXI. С. 228–229. О новом законе см.: Гейсман П.А. Указ. соч. С. 284 и далее.

(обратно)

174

Закон о формировании 13 новых полков см.: ПСЗ.Т. XXXI. С. 537–543. Закон о внутренней страже см.: Там же. С. 783–802. О новом качестве полков см., например: Попов Ф.Г. История 48-го пехотного Одесского полка. Т. 1. М., 1911. С. 7–52; Гулевич С.А. История 8-го пехотного Эстляндского полка. СПб., 1911. С. 117–121.

(обратно)

175

Собрание документов о войсках внутренней стражи было опубликовано: Внутренняя и конвойная стража России: Документы и материалы. М., 2002. Для англоязычных читателей краткая справка дается в работе: LeDonne J. Absolutism and Ruling Class. Oxford, 1991. P. 132–139. Вопросы формирования войск внутренней стражи и отношения к ним Александра I освещаются в мемуарах: Комаровский Е.Ф. Записки графа Е.Ф. Комаровского. СПб., 1914. С.183–187. О восприятии Александром I А.Д. Балашова см.: Записки Якова Ивановича Санглена: 1776–1831 гг. // Русская старина. 1883. Т. 37. № 1. С. 20–25.

(обратно)

176

См., в частности, письмо Д.И. Лобанова Александру I от 8 мая 1814 г. (ст. ст.): РГВИА. Ф. 125. Оп. 1/188а. Д. 153. Л. 65. Справедливости ради стоит добавить, что Лобанов писал о том, что это были превосходные офицеры.

(обратно)

177

В этот период у всех полков были так называемые шефы полка. Они могли быть любого звания от полковника до высших генеральских чинов. На них возлагалась ответственность за подготовку личного состава, распоряжение полковой казной и ведение дел в полку. Если у шефа полка не было других обязанностей, тогда он принимал на себя непосредственное командование полком. В любом случае они оказывали сильное влияние на поведение служивших под их началом офицеров.

(обратно)

178

Марков М.И. История лейб-гвардии кирасирского Ее Величества полка. СПб., 1884. С. 199–201; Wirtschafter E. К. Op. cit. P. 97–98.

(обратно)

179

Российский М.А. Очерк истории 3-го пехотного Нарвского генерал-фельдмаршала князя Михаила Голицына полка. М., 1904. С. 291–302.

(обратно)

180

Воронов П., Бутовский В. История лейб-гвардии Павловского полка, 1790–1890. СПб., 1890. С. 46–73; Попов Ф.Г. Указ. соч. Т. 1. С. 26–28. Еще один пример того, что плохое руководство ведет к дезертирству в отдельных эскадронах см.: Крестовский В.В. Указ. соч. С. 327–333.

(обратно)

181

В последней работе английского автора о 95-м полке Веллингтона это убедительно показано в кн.: Urban M. Rifles. London, 2003.

(обратно)

182

Cathcart G. Commentaries on the War in Russia and Germany in 1812 and 1813. London, 1850. P. 7.

(обратно)

183

О положениях, касавшихся подготовки егерей и рекрутов см.: Гиппиус А.И. Образование (обучение) войск // Столетие военного министерства. Т. 4. Кн. 2. Отд. 1. СПб., 1903. С. 76–77, 81–82. Об истории егерей в России см.: Ранцов В.В. Указ. соч. С. 1–36. Очень ценным собранием нормативных актов, а также сведений по обмундированию, вооружению и тактике является трехтомная история русской пехоты: Ульянов И.Э. Указ. соч. К счастью, она включает информацию о егерях; Neithardt von Gneisenau… P. 130–131.

(обратно)

184

Существуют две превосходно написанных истории двух полков легкой пехоты лейб-гвардии, в которых много говорится о егерях той эпохи: История лейб-гвардии Егерского полка за сто лет, 1796–1896. СПБ., 1896; Гулевич С.А. История лейб-гвардии Финляндского полка, 1806–1906. СПб., 1906.

(обратно)

185

Langeron A. Op. cit. Р. 74–75. О 2-м егерском см.: Ранцов В.В. Указ. соч. С. 81–83. О 10-м егерском см.: Невежин Н. 112-й пехотный Уральский полк: История полка, 1797–1897. Вильна, 1899. С. 35–38.

(обратно)

186

Smith D. Napoleon against Russia: A Concise History of 1812. Barnsley, 2004. P. 92; Богданович M. И. История Отечественной войны 1812 года. Т. 2. СПб., 1859. С. 456

(обратно)

187

По всем этим вопросам я читал «Военный журнал» за 1810–1812 гг. Все ссылки привести невозможно.

(обратно)

188

Две ключевых работы об истоках Главного штаба см.: Гейсман П.А. Указ. соч.; Глиноецкий Н.П. Генеральный штаб в царствование императора Александра I // Военный сборник. 1874. №10. С. 187–250; № 11. С. 5–43.

(обратно)

189

А.И. Михайловский-Данилевский, бывший подчиненный П.М. Волконского, удостоил его деятельность невыразительной похвалы: Михайловский-Данилевский А.И. Мемуары, 1814–1815 гг. СПб., 2001. С. 156–157.

(обратно)

190

Глиноецкий Н.П. Указ. соч. // Военный сборник. 1874. № 11. С. 11.

(обратно)

191

РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 1. Л. 215 и далее.

(обратно)

192

Все статистические данные взяты из кн.: Шведов С.В. Комплектование, численность и потери русской армии в 1812 году // К 175-летию Отечественной войны 1812 г. М., 1987. С. 120–139. Статистические показатели, введенные в научный оборот ранее, были выше, см.: Гейсман П.А. Указ. соч. С. 298. Как замечал А.Е. Чарторыйский, «я так часто видел, что в России 100 тыс. солдат на бумаге оказывались 65 тыс. солдат в действительности»: Memoirs of Prince Adam Czartoryski. Vol. 2. P. 221.

(обратно)

193

Основные правила о структуре полков и их размещении в военное время см.: ПСЗ.Т. XXXI. С. 420–424, 553–558.

(обратно)

194

Наиболее вероятная причина этого заключалась в том, что ветераны гвардейских рот, морские полки и многие другие военные подразделения и учреждения в Петербурге готовили более чем достаточное число кадров для работы в тылу, вследствие чего отпадала необходимость оставления в тылу вторых батальонов.

(обратно)

195

О Взглядах Александра I см.: Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 1. СПб., 1876. С. 46–47. По прибытии в Ригу Ф.Ф. Штейнгель поддержал мнение Эссена, заявив, что войска представляли собой резерные батальоны, малочисленные и уступавшие по уровню подготовленности боевым подразделениям действующей армии. (Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 13. СПб., 1906. С. 205–207.)

(обратно)

196

См. великолепное издание, помогающее разобраться в хитросплетениях организационных и терминологических изменений, коснувшихся рекрутских депо и резервных частей армии: Отечественная война 1812 г.: Энциклопедия.

(обратно)

197

Основным документом о расформировании четвертых батальонов является записка, приложенная к письму Александра I П.X. Витгенштейну: Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 1. С. 47–49.

(обратно)

198

О Дворянском полке см.: Гольмдорф М.Г. Материалы для истории бывшего Дворянского полка. СПб., 1882. Статистические данные см. на С. 137. О привлечении офицеров см. также: Андроников А. Н., Федоров В.П. Указ. соч. С. 2–9, 100–182.

(обратно)

199

Шильдер Н.К. Император Александр Первый. Т. 3. С. 98–102. Этот вопрос будет рассмотрен более детально в Главе 7. Инструкции Д.И. Лобанову о формировании двенадцати новых полков на основе добровольных пожертвований были вложены в письмо, отправленное М.Б. Барклаем: РГВИА. Ф. 125. Оп. 1/188а. Д. 15. Л. 2–10. Сметы расходов содержатся в письме воронежского губернатора А.Д. Балашову от 24 июня 1812 г. (ст. ст.): РГВИА. Ф. 125. Оп. 1/188а. Д. 16. Л. 92–93.

(обратно)

200

Зд. и далее у автора речь идет о Западной Двине, протекающей по территории России, Белоруссии и Латвии (зд. Даугава). (Прим. ред.).

(обратно)

201

Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 1. 4.2. С..1–6.

(обратно)

202

О воззрениях Л. Вольцогена см. его записку М.Б. Барклаю де Толли от 13 окт. 1811 г. (ст. ст.) см.: Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 5. СПб., 1904. С. 273–279. Точка зрения самого военного министра, согласно которой наступательная стратегия была предпочтительнее, изложена, например, в его записке, составленной в январе 1811 г.: Там же. Т. 7. СПб., 1907. С. 187–189.

(обратно)

203

Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 2. С. 83–93.

(обратно)

204

Ценная записка А. Вюртембергского содержится в кн.: Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 10. СПб., 1908. С. 253275. О П.И. Багратионе см.: Там же. Т. 12. СПб., 1909. С. 107–109. О П.М. Волконском см.: Там же. Т. 11. СПб., 1909. С. 324–333.

(обратно)

205

Существует большое количество документов о трудностях, связанных с продовольственным снабжением войск. См., например, рапорт М.Б. Барклая Александру I от 4 апр. 1812 г. (ст. ст.), в котором он утверждает, что получение провизии и особенно фуража представляет большую проблему, дороги непроходимы, он не может производить реквизиции, поскольку военное положение еще не было объявлено, у него нет денег для того, чтобы купить еду, а количество больных уменьшается по мере того, как войска распределяются на большой территории: Там же. Т. U.C. 54–55.

(обратно)

206

Опять же, много записок на эту тему содержится в материалах военно-ученого архива главного штаба, однако наилучшее краткое изложение проблемы см. в: Фабрициус И.Г. Указ. соч.

(обратно)

207

Воззрения Л. Вольцогена изложены в его упомянутой выше записке (см. ссылку 46). Хорошее описание местности см.: Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года. Т. 1. С. 407–411. Рапорт К.И. Оппермана М.Б. Барклаю от 10 авг. 1811 г. (ст. ст.) см.: Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 4. С. 207–209.

(обратно)

208

Две ключевых работы, о плане К.Л. Фуля в частности, и о планах России в целом см.: Безотосный В.М. Разведка и планы сторон в 1812 году. С. 85-108; Пугачев В.В. К вопросу о первоначальном плане войны 1812 года // К стопятидесятилетию Отечественной войны. Сб. статей. М., 1962. С. 31–46. Я многим обязан обеим работам.

(обратно)

209

Безотосный В.М. Аналитический проект военных действий в 1812 г. П.А. Чуйкевича // Российский архив. Т. 7. М., 1996. С. 41–57.

(обратно)

210

Josselson M. and D. Op. cit. P. 41–42; Переписка императора Александра I… С. 86–93; Comte de Rochechouart. Souvenirs de la Révolution, l'Empire et la Restauration. Paris, 1889. P. 167–168. Письмо Ф.В. Ростопчина цитируется по кн.: Тартаковский А.Г. Неразгаданный Барклай. М., 1996. С. 73.

(обратно)

211

Schubert F. Op. cit. P. 212–213: «Россия была бы потеряна безвозвратно». Metternich: The Autobiography 1773–1815. London, 2004. P. 153. Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 7. С. 218.

(обратно)

212

Невозможно процитировать всю переписку: см., например, типичное письмо генерал-лейтенанта К.Ф. Багговута М.Б. Барклаю от 9 февр. 1812 г. (ст. ст.): Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 9. СПб., 1908. С. 128.

(обратно)

213

Большая часть этих отступлений слишком хорошо известна, чтобы давать ссылки на литературу. О том, как повлияло на дисциплину британских войск отступление от Бургоса («многие боевые подразделения потеряли присутствие духа») см.: Esdaile С. The Peninsular War. London, 2002. С. 412. Цитата взята из кн.: Corrigan G. Wellington: A Military Life, London. 2001. P. 227. О П.И. Багратионе см. его письмо Александру I от 6 июня 1812г. (ст. ст.): Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 13. СПб., 1910. Р. 48–50.

(обратно)

214

См., например, замечания историка Ямбургского драгунского полка: Крестовский В.В. Указ. соч. С. 102–103. Англоязычный читатель может составить некоторое представление о «доктрине» А.В. Суворова из работы П. Лонгуорта: Longworth P. The Art of Victory. London, 1965. Очень хорошим введением к истории российской армии в XVIII в., включая эволюцию ее «доктрины» служит работа К. Даффи: Duffy С. Russia's Military Way to the West. London, 1981.

(обратно)

215

Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 1. Ч. 2. С. 87–91. В неподписанном рапорте не указана дата, но он, несомненно, относится к зиме 1811–1812 гг., см.: Там же. Т. 7. С. 175–183.

(обратно)

216

John Quincy Adams in Russia. New York, 1970. P. 426. Письмо H. M. Лонгинова С.Р. Воронцову от 28 июля 1812 г. (ст. ст.) см.: Русский архив. 1912. Кн. 4. С. 490.

(обратно)

217

О значении союза и невозможности нанесения упредительного удара в то время см.: Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 16. СПб., 1911. С. 180–181; Т. 13. С. 189–194.

(обратно)

218

Там же. Т. 12. С. 324–333.

(обратно)

219

Там же. Т. 13. С. 56.

(обратно)

220

Там же. С. 96–97, 107–109.

(обратно)

221

Там же. С. 48–50.

(обратно)

222

Статистические данные взяты из кн.: Шведов С.В. Указ. соч. С. 125.

(обратно)

223

Приложение 1. Таблица взята из кн.: Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 17. СПб., 1912. С. 51–54.

(обратно)

224

См. письмо Ф.О. Паулуччи к Александру от 14 июля 1812 г. (ст. ст.) в: там же. Т. 14. СПб., 1910. С. 128–129.

(обратно)

225

Биографические данные о К.Ф. Толе см.: Шилов Д.Н. Указ. соч. С. 671674. Комментарии взяты из: Муравьев H. H. Записки Николая Николаевича Муравьева // Русский архив. 1885. Кн. 3. С. 81.

(обратно)

226

Граббе П. X. Из памятных записок. М., 1873. С. 17–19, 60, 74–77.

(обратно)

227

Муравьев Н.Н. Указ. соч. С. 53; Потоцкий П.П. Указ. соч. С. 155–156.

(обратно)

228

Wolzogen L. Mémoires d'un Général d'Infanterie au service de la Prusse et de la Russie (1792 1836). Paris, 2002. P. 106, 115; Lôwenstern V. Mémoires du Général-Major Russe Baron de Lôwenstern. Paris, 1903. Vol. 1. P. 217,247–248.

(обратно)

229

Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 5. СПб., 1904. С. 411–417; 1812 год в дневниках, записках и воспоминаниях современников. Вильна, 1900–1907. Вып. 1. С. 183.

(обратно)

230

Генерал Багратион: Сборник документов и материалов. М., 1945. С. 189–190. О декабристах написана масса работ, и в большинстве из них упоминается А.П. Ермолов: Давыдов М.А. Оппозиция его величества. М., 1994. Замечания Александра I, см.: Записки Якова Ивановича Санглена: 1776–1831 гг. // Русская старина. 1883. Т. 37. № 1. С. 551.

(обратно)

231

См. прежде всего: Сементковский Р.И. Е.Ф. Канкрин: Его жизнь и государственная деятельность. СПб., 1893.

(обратно)

232

Переписка императора Александра I… С. 86–93. Ключевое высказывание Александра о необходимости остерегаться общественного мнения см. в: Военный сборник. 1904. №1. С. 231–233.

(обратно)

233

О П.X. Витгенштейне см.: Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 13. С. 183–184. Письмо К.Ф. Багговута цитируется в кн.: Шеленговский И.И. История 69-го Рязанского полка. Т. 2. Люблин, 1911. С. 143.

(обратно)

234

Bennigsen L. L. Op. cit. Vol. 3. P. 77. О том, что Л.Л. Беннигсен был лучшим российским тактиком, см., например: Langeron A. Op. cit. P. 35.

(обратно)

235

О тщетных попытках М.Б. Барклая создать подвижной магазин см.: Тотфалушин В.П. Указ. соч. С. 29–31.

(обратно)

236

Дневник Павла Пущина. С. 46–47. Алексей Никитин, например, отмечает, что большая часть Польского уланского полка дезертировала в Витебске: 1812 год в дневниках… Вып. 2. С. 140–141. Возможно, это преувеличение.

(обратно)

237

Петров M. M. Рассказ служившего в 1-ом егерском полку полковника Михаила Петрова о военной службе и жизни своей //1812 год: Воспоминания воинов русской армии. М., 1991. С. 176–177.

(обратно)

238

Митаревский Н.Е. Рассказ об Отечественной войне 1812 года. М., 1878. С. 13–23. Рассказ о священниках взят из воспоминаний И.П. Липранди, генерал-квартирмейстера 6-го корпуса: 1812 год в дневниках… Вып. 2. С. 5.

(обратно)

239

Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 13. С. 206–207.

(обратно)

240

Caulaincourt A. At Napoleon's Side in Russia. New York, 2003. P. 43; Безотосный В.М. Разведка и планы сторон в 1812 году. С. 58–59, 100–101.

(обратно)

241

Correspondance de Napoléon I. Paris, 1858–1870. Vol. 24. № 18925. P. 33–34.

(обратно)

242

О миссии M. Ф. Орлова см. дневник Николая Дурново за 21 и 22 июня 1812 г. (ст. ст.): 1812 год… Военные дневники. М., 1990. С. 79–80.

(обратно)

243

Граббе П. X. Указ. соч. С. 22–35.

(обратно)

244

Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 13. С. 302–303, 331–333.

(обратно)

245

Об инженерах см.: Фабрициус И.Г. Указ. соч. С. 392–395.

(обратно)

246

Дискуссию на эту тему, в ходе которой было высказано мнение о том, что так называемый план Фу ля был уловкой Александра I, желавшего снять с себя ответственность за стратегическое отступление, которое он считал необходимым, но не хотел этого открыто признавать см.: Безотосный В.М. Разведка и планы сторон в 1812 году. С. 112–113.

(обратно)

247

Lôwenstern V. Op. cit. Vol. 1. P. 208; Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 17. С. 275–276. А.С. Шишков воспроизводит письмо к Александру I в своих воспоминаниях и касается разговора, состоявшегося между тремя упомянутыми действующими лицами: Записки, мнения и переписка адмирала А.С. Шишкова. Берлин, 1870. Т. 1. С. 141–148.

(обратно)

248

О «системе» М.Б. Багратиона см. его приказ от 7 июля 1812 г. и написанное ранее письмо А.А. Аракчееву: Генерал Багратион… С. 179–180, 190–191. О намечавшейся вылазке см.: Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 13. С. 131–133.

(обратно)

249

Радожицкий И.Т. Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год. М., 1835. Ч. 1. С. 67.

(обратно)

250

См. например: Lôwenstern V. Op. cit. Vol. 1. P. 209. В защиту А.И. Остермана-Толстого см.: Лажечников И.И. Несколько заметок и воспоминаний по поводу статьи «Материалы для биографии А.П. Ермолова» // Русский вестник. 1864. № 6. С. 783–819. О внешности А.И. Остермана-Толстого см.: Глинка Ф.Н. Письма русского офицера. С. 316.

(обратно)

251

Об Ингерманландском драгунском полке см.: Геништа В. И., Борисович А.Т. Указ. соч. С. 172–175; Приложение 7. Нельзя быть абсолютно уверенным в том, что все пять получивших повышение унтер-офицеров не были дворянами, но они точно не были юнкерами. См.: Мешетич Г.П. Исторические записки войны россиян с французами и двадцатью племенами 1812, 1813, 1814 и 1815 годов// 1812 год: Воспоминания воинов… С. 42–43.

(обратно)

252

Радожицкий И.Т. Указ. соч. Ч. 1. С. 82–83.

(обратно)

253

Здесь, как и в ряде других мест, повествование во многом опирается на работу М.И. Богдановича: Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года. Т. 1–3 СПб., 1859–1860. Для уточнения деталей автор также привлекал материал энциклопедии: Отечественная война 1812 года: Энциклопедия. О решении отступать после Витебска см. объяснения М.Б. Барклая Александру I от 22 июля 1812 г. (ст. ст.): Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 14. С. 195–196.

(обратно)

254

См., например, письмо М.Б. Барклая Александру I от 15 июля 1812 г. (ст. ст.): Там же. С. 136–137. О П.П. Палене см.: Богданович М.И. Граф Петр Петрович фон дер Пален и его время // Военный сборник. 1864. № 7/8. С. 410-425. Генерал Гурго, как обычно, защищает Наполеона от подобных нападок, чему отчасти способствуют его неясные указания на то, когда русские приняли решение об отступлении: Général Gourgaud. Napoléon et la Grande Armée en Russie ou Examen critique de l'ouvrage de M. le Comte de Ségur. Paris, 1826. P. 132–136.

(обратно)

255

Duc de Fezensac. Souvenirs militaires. Paris, 1863. P. 221–222; Ségur P. History of the Expedition to Russia, 1812. Stroud, 2005. Vol. 1. P. 145.

(обратно)

256

1812 год в дневниках… Вып. 1. С. 96; Журнал участника войны 1812года // Военно-исторический сборник. 1913. № 1/3. С. 152–153.

(обратно)

257

Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 5. С. 411–414.

(обратно)

258

Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 14. С. 263–264; Отечественная война в письмах современников. М., 2006. С. 68–69.

(обратно)

259

Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 16. С. 47–48.

(обратно)

260

Там же. С. 76–77; Т. 17. С. 167–168, 186–187.

(обратно)

261

Lowenstern V. Op. cit. P. 220; Богданович M. И. История Отечественной войны 1812 года. Т. 1. С. 234–235.

(обратно)

262

Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 14. С. 280–281.

(обратно)

263

Генерал Багратион… С. 226.

(обратно)

264

См., например: Попов Ф.Г. Указ. соч. Т. 1. М., 1911. С. 7–26. Душенкевич Д.В. Из моих воспоминаний от 1812 года до 1815 года // 1812 год в воспоминаниях современников. М., 1995. С. 103–135.

(обратно)

265

Baron Fain. Manuscrit de Mil Huit Cent Douze. Paris, 1827. P. 359.

(обратно)

266

Душенкевич Д.В. Указ. соч. С. 111.

(обратно)

267

Паскевич И.Ф. Походные записки //1812 год в воспоминаниях современников. С. 92.

(обратно)

268

Интересная дискуссия по этим вопросам см.: Тартаковский А.Г. Указ. соч. С. 103–108.

(обратно)

269

Замечания И.П. Липранди на «Описание отечественной войны 1812 года» Михайловского-Данилевского//1812 год в дневниках… Вып. 2. С. 15–16; Душенкевич Д.В. Указ. соч. С. 111.

(обратно)

270

Гейсман П.А. Указ. соч. С. 313–314. Лучший источник по проблеме перегруженности штабных офицеров — мемуары H. H. Муравьева: Муравьев H. H. Указ. соч.

(обратно)

271

Лучшее описание этого сражения см.: Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года. Т. 1. С. 285–289; Württemberg E. Op. cit. Vol. 2. Book 2. P. 18–41.

(обратно)

272

Schubert F. Op. cit. P. 97.

(обратно)

273

1812 год в дневниках… Вып. 1. С. 13, 219–24; Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 5. С. 414–417.

(обратно)

274

Lentz T. Op. cit. Vol.2. P.324.

(обратно)

275

Schubert F. Op. cit. P. 203–204.

(обратно)

276

Лучшее исследование оборонительных укреплений в Риге: Фабрициус И.Г. Указ. соч. С. 355–359. Как всегда бесценные сведения содержатся в работе М.И. Богдановича и энциклопедии: Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года Т. 1. С. 340–343; Отечественная война 1812 года. Энциклопедия. Мемуары генерала И.Ф. Эмме см.: Военный сборник. 1910. № 11. С. 30–38. Они интересны, но, возможно, не вполне справедливы по отношению к И.Н. Эссену.

(обратно)

277

При оценке боевой мощи отдельных воинских подразделений в 1812 г. автор опирается на соответствующие разделы Энциклопедии, в случае если не указаны другие источники. Инструкции, данные П.X. Витгенштейну, см. в кн.: Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 17. С. 134–135.

(обратно)

278

Об опыте, приобретенном в ходе русско-шведской войны, пишет М.И. Богданович, но см. также истории двух полков: Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года. Т. 1. С. 351–352; Гениев Н.И. История Псковского пехотного, генерал-фельдмаршала князя Кутузова Смоленского полка. 1700–1881. М., 1883. С. 178–182; Гулевич С.А. История 8-го пехотного Эстляндского полка. С. 128–141. О моральном состоянии корпуса П.X. Витгенштейна и влиянии на него победы см. в кн.: 1812 год в дневниках… Вып. 3. С. 72–73.

(обратно)

279

См., например, замечания А.И. Михайловского-Данилевского в кн.: 1812 год… Военные дневники. С. 333, 345.

(обратно)

280

О Ф.Ф. Довре см., например, кн.: Schubert F. Op. cit. P. 58. О И.О. Сухозанете см., например, кн.: Затворницкий H. M. Память о членах военного совета // Столетие военного министерства. Т. 3. Кн. 4. СПб., 1906. С. 144 и далее.

(обратно)

281

Об И.И. Дибиче см., например, замечания А.В. Чичерина: Дневник Александра Чичерина, 1812–1813. С. 135; Дневник Павла Пущина. СПб., 1896. С. 111.

(обратно)

282

Correspondance de Napoléon I. Vol. 24. № 19100. P. 158–159.

(обратно)

283

Saint-Cyr G. Mémoires pour servir à l'histoire militaire sous le Directoire, le Consulat et l'Empire. Paris, 1831. Vol. 3. P. 79–81; Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 17. С. 284–285.

(обратно)

284

Гулевич С.А. История 8-го пехотного Эстляндского полка. С. 137–141.

(обратно)

285

Saint-Cyr G. Op. cit. Vol. 3. P. 87.

(обратно)

286

Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 17. С. 295. Письмо датируется 25 авг. (ст. ст.), но представляется очевидным, что даты на рапортах проставлялись скорее в день получения их императором, чем при отправке. Сумма 14 млн. руб. взята из кн.: Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года. Т. 2. С. 72. Цифры по 1811 г. взяты из кн.: Шелехов Ф.П. Указ. соч. С. 373. Некоторые несовпадения данных о числе губерний объясняются отсутствием четкого определения губернии применительно к России в 1812 г. Некоторые приграничные районы в Азиатской части страны не назывались губерниями.

(обратно)

287

См., например, замечания генерал-майора князя В.В. Вяземского, командовавшего бригадой в армии А.П. Тормасова: 1812 год… Военные дневники. С. 199–215.

(обратно)

288

А.Ф. Ланжерон называет эту армию «одной из лучших в Европе». Поскольку он был назначен заместителем командира этих войск, его взгляд тенденциозен, однако впоследствии Дунайская армия подтвердила подобную оценку своими действиями. См.: Langeron A. Op. cit. P. 7.

(обратно)

289

Внешняя политика России. Т. 6. С. 406–417.

(обратно)

290

Два ключевых письма Александра I П.В. Чичагову были написаны б и 22 июля (ст. ст.), см.: Военно-исторический сборник. 1912. № 3. С. 201–206.

(обратно)

291

Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 16. С. 181–182.

(обратно)

292

Инструкции цитируются по кн.: Внешняя политика России. Т. 6. С. 363-365.

(обратно)

293

Там же. С. 486–490.

(обратно)

294

Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 13. С. 329–330; Военно-исторический сборник. 1912. № 3. С. 196–198. Об обещаниях австрийцев см., в частности, беседы Франца I с Г.О. Штакельбергом: Внешняя политика России. Т. 6. С. 393–396.

(обратно)

295

О направлении и времени перемещений см.: Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 17. С. 197–198.

(обратно)

296

Lowenstern V. Op. cit. Vol. 1. P. 250; Военный сборник. 1904. №1. С. 231-236.

(обратно)

297

Панчулидзев С.А. История кавалергардов. СПб., 1903. Т. 3. С. 180.

(обратно)

298

Коншин Н.М. Записки о 1812 годе // Исторический вестник. 1884. № 8. С. 281–282; Бородино: Документальная хроника. М., 2004. С. 24–25; М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 1. Ч. 1. М., 1955. С. 108.

(обратно)

299

Langeron A. Op. cit. P. 28. На самом деле многих раненых бросили у Можайска, но это был исключительный случай.

(обратно)

300

Цит. по: Клаузевиц К. 1812 год. М., 1997. С. 82.

(обратно)

301

Jomini A. The Art of War. London, 1992. P. 64–65, 230, 233–238.

(обратно)

302

Württemberg E. Op. cit. Vol. 2. P. 70–72.

(обратно)

303

Глинка Ф. H. Указ. соч. С. 293.

(обратно)

304

См. замечания П.П. Коновницына и генерала К.А. Крейца (командовавшего частью кавалерии арьергарда) в кн.: 1812 год в дневниках… Вып. 2. С. 70–72, 124–125. См. также воспоминания А.И. Михайловского-Данилевского о П.П. Коновницыне в кн.: 1812 год… Военные дневники. С. 313316. М.И. Богданович. История Отечественной войны 1812 года. Т. 2. С. 129–136.

(обратно)

305

Радожицкий И.Т. Указ. соч. Ч. 3. С. 132.

(обратно)

306

Сведения об этом комитете см.: М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 1.4.1. С. 71–73. О проблемах, связанных с выбором главнокомандующего см.: Тартаковский А.Г. Указ. соч. С. 130–137; Подмазо А.А. К вопросу о едином главнокомандующем в 1812 году // Отечественная война 1812 года: Источники, памятники, проблемы. С. 140–146.

(обратно)

307

Дневник Павла Пущина. С. 59; Переписка императора Александра I… С. 81–82, 86–93.

(обратно)

308

О М.И. Кутузове написана масса книг. Возможно, лучший ее обзор приводится в работе: Троицкий Н.А. Фельдмаршал Кутузов: Мифы и факты. М.,2002.

(обратно)

309

Об отношениях между ведущими генералами см. прежде всего: Безотосный В.М. Борьба генеральских группировок // Эпоха 1812 года… Т. 1. М., 2002; Ивченко Л.Л. Бородино: Легенда и действительность. М., 2002. С. 6–18.

(обратно)

310

Помимо книг, указанных в предыдущей сноске, см.: Bennigsen L. L. Op. cit. Vol. 3. P. 77–84. Об одном из споров, касавшихся замысла батареи Раевского, см.: Липранди И.П. Указ. соч. С. 176–178.

(обратно)

311

Цит. по: Клаузевиц К. 1812 год. С. 68.

(обратно)

312

Литература, посвященная Бородинскому сражению, обширна. Англоязычным читателям стоит начать с работы А. Микаберидзе, в которой представлено четкое и ясное изложение событий, прежде всего с русской стороны: Mikaberidze A. The Battle of Borodino. Barnsley, 2007. Работа К. Даффи по-прежнему остается хорошим кратким введение в проблему, см.: Duffy С. Borodino… Как почти во всех случаях, применительно к русскоязычным работам лучше всего начать с Энциклопедии (в данном случае со статьи «Бородинское сражение». С. 80–92), в которой дается качественный обзор самых лучших трактовок Бородинского сражения, присутствующих в современной российской историографии. Литература на русском языке, касающаяся военных действий в 1812 г., очень обширна, детальна и часто весьма хороша. В качестве примера здесь можно привести три больших статьи А.А. Смирнова, посвященных бою у Шевардино 5 сентября и рассматривающих дореволюционную, советскую и постсоветскую историографию соответственно, см.: Эпоха 1812 года… Т. 3. М., 2004. С. 320–351; Т. 4. М., 2005. С. 239–271; Т. 5. М., 2006. С. 353–368.

(обратно)

313

Хорошее описание этого развертывания и вызванного им последствий приводится в мемуарах молодого штабного офицера 5-го корпуса H. H. Муравьева в кн.: Муравьев H. H. Указ. соч. С. 250. Дискуссия по поводу потерь, вызванных артиллерийским огнем, см.: Смирнов А.А. Сомнительные выстрелы // Проблемы изучения Отечественной войны 1812 года. Саратов, 2002. С. 150–154.

(обратно)

314

Adkin M. The Waterloo Companion. London, 2001. P. 120–21, 284–301.

(обратно)

315

Данные о расстояниях взяты из Энциклопедии. С. 80–83. Доклад М.Б. Барклая М.И. Кутузову приводится в кн.: Бородино: Документальная хроника. М., 2004. С. 249–251. В своей великолепной книге Р. Муир утверждает, что у русских было 36 тыс. людей на квадратную милю по сравнению с 25 тыс. солдат в армии Веллингтона: Muir R. Tactics and the Experience of Battle in the Age of Napoleon. London, 1998. P. 15. Эти подсчеты всегда сложно произвести, но я подозреваю, что там, где действительно сражалась русская армия, а не там, где она была развернута, показатели были еще выше.

(обратно)

316

Например, М.Б. Барклай через В.И. Левенштерна приказал командиру гвардейской кавалерии, чтобы тот постарался держать своих людей, последний элитный резерв армии, в укрытии. Генерал И.Е. Шевич ответил, что укрытия ему найти не удалось. См.: Lôwenstern V. Op. cit. Vol. 1. P. 264. П.Х. Граббе, например, пишет о том, что А.П. Ермолов попросил его приказать войскам, прикрывавшим редут Раевского, лечь на землю, чтобы снизить эффективность огня неприятельской артиллерии, но те отказались: Граббе П. X. Указ. соч. С. 77.

(обратно)

317

Лучшим описанием укреплений с русской стороны является официальная история российского корпуса военных инженеров за тот период. В работе И.Г. Фабрициуса присутствует описание Бородинского сражения, но его следует читать параллельно с другими материалами об осадных операциях в кампанию 1812 г. и о структуре и заданиях корпуса военных инженеров в то время, см.: Фабрициус И.Г. Указ. соч. С. 760–765. М.И. Богданович дает взвешенное описание укреплений, характеризуя их как «очень слабые», см.: Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года. Т. 2. С. 142–143. Англоязычная литература, как правило, неминуемо воспроизводит старые мифы, созданные французскими авторами. Так, в одном из недавно опубликованных исследований речь идет о «об устрашающих укреплениях <…> грандиозного русского редута», см.: Fighting Techniques of the Napoleonic Age. London, 2008. P. 113.

(обратно)

318

Мемуары Д.И. Богданова приводятся в кн.: Бородино в воспоминаниях современников. СПб., 2001. С. 169–171.

(обратно)

319

Фабрициус И.Г. Указ. соч. С. 762–764. Clausewitz С. Op. cit. P. 151.

(обратно)

320

Липранди И.П. Указ. соч. С. 177–180.

(обратно)

321

Это вопросы подробно рассмотрены в кн.: Mikaberidze A. Op. cit. P. 7576. Даже молодой (и по этой причине не участвовавший в деле) прапорщик Ф.Н. Глинка, наблюдавший за событиям с располагавшейся в Бородино колокольни, сделал запись о том, что войска Наполеона к вечеру 6 сентября сосредотачивались напротив левого фланга русских, и вспоминал, что «общее мнение» офицеров, которых он встретил в тот день, заключалось в том, что на следующий день Наполеон будет атаковать по левому флангу. См.: Глинка Ф.Н. Указ. соч. С. 18, 299.

(обратно)

322

Lowenstern V. Op. cit. Vol. 1. P. 261–262.

(обратно)

323

А. Микаберидзе рассматривает вопрос о численности войск и приводит таблицу с различными подсчетами, выполненными историками и современниками, см.: Mikaberidze A. Op. cit. P. 49–53.

(обратно)

324

О подкреплениях М.А. Милорадовича см. его доклад Александру I от 18 августа 1812 г. (ст. ст.) в кн.: Бородино: документальная хроник. С. 21–22.

(обратно)

325

Ségur P. Op. cit. Vol. 1. P. 255.

(обратно)

326

Correspondance de Napoléon 1er. Vol. 24. P. 207.

(обратно)

327

Ségur P. Op. cit. Vol. 1. P. 251–252. В данном случае Г. Гурго абсолютно справедливо отстаивает правильность решения, принятого Наполеоном, см.: Général Gourgaud. Op. cit. P. 213–215.

(обратно)

328

Официальный рапорт полкового командира К.И. Бистрома скорее способен сбить читателя с толку обилием деталей; то же самое можно сказать и об официальной истории этого полка: Бородино: документальная хроника. С. 168–170; История лейб-гвардии Егерского полка за сто лет… С. 84–86. О М.Б. Барклае см.: Грабе П. X. Указ. соч. С. 74. О слухах см.: 1812 год… Военные дневники. С. 107.

(обратно)

329

Полные данные о потерях см.: Бородино: документальная хроника… С. 332–354. О французской артиллерии см. Ларионов А.П. Использование артиллерии в Бородинском сражении // К стопятидесятилетию Отечественной войны. М., 1962. С. 127.

(обратно)

330

Jomini A. Op. cit. С. 202–203.

(обратно)

331

Bernhardi T. Op. cit. Vol. 4. P. 74.

(обратно)

332

Ульянов И.Э. 1812: Русская пехота в бою. М., 2008. С. 164–165.

(обратно)

333

О А.И. Кутайсове см.: Смирнов А.А. Генерал Александр Кутайсов. М., 2002.

(обратно)

334

Благодаря усилиям переводчика и редактора воспоминаний А.П. Ермолова А. Микаберидзе, теперь они доступны на английском языке: The Czar's General: The Memoirs of a Russian General in the Napoleonic Wars. Welwyn Garden City, 2007. Отчет А.П. Ермолова об этом эпизоде см.: Ibid. P. 159–161. Отчет В.И. Левенштерна приводится в его мемуарах: Lôwenstern V. Op. cit. Vol. 1. Р. 257–259.

(обратно)

335

О размещении артиллерии на Бородинском поле см.: Ларионов А.П. Указ. соч. П.П. Потоцкий объясняет этот провал смертью А.И. Кутайсова, см.: Потоцкий П.П. Указ. соч. С. 181–182. Замечания И.П. Липранди см.: 1812 год в дневниках… Вып. 2. С. 28–29.

(обратно)

336

Отчет И.Ф. Паскевичасм.: Паскевич И.Ф. Походные записки //1812 год в воспоминаниях современников. С. 102–103.

(обратно)

337

Замечания А.С. Норова см.: Потоцкий П.П. Указ. соч. С. 178–179. Великолепные мемуары подполковника Измайловского полка В.И. Тимофеева приводятся в кн.: 1812 год в дневниках… Вып. 2. С. 176–184. О Финляндском полке см.: Гулевич С.А. История лейб-гвардии Финляндского полка, 18061906. С. 204–220. О Литовском полке см.: Пестряков Н.С. История лейб-гвардии Московского полка. СПб., 1903. Т. 1. С. 59–83.

(обратно)

338

Württemberg E. Op. cit. Vol. 2. P. 110–111; Богданович M. И. История отечественной войны 1812 года. Т. 2. С. 219, 226.

(обратно)

339

Преображенкий и Семеновский полки вместе взятые 7 сентября потеряли менее 300 человек, см.: Бородино: Документальная хроника. С. 342.

(обратно)

340

Д. Чандлер пишет о том, что решение Наполеона, вероятно, было правильным: Chandler D. The Campaigns of Napoleon. London, 1993. P. 807.

(обратно)

341

См. одно из последних исследований, обращающихся к анализу второй атаки на редут: Земцов В.Н. Бородинское сражение: Падение «большого редута» // Бородинское поле: История, культура, экология. М., 2000. С. 31–55.

(обратно)

342

Военно-исторический сборник. 1913. № 2. С. 166.

(обратно)

343

Радожицкий И.Т. Указ. соч. Ч. 1. С. 168.

(обратно)

344

Бородино: Документальная хроника. С. 332–335; Mikaberidze A. Op. cit. P. 209.

(обратно)

345

Безотосный В.М. Донской генералитет и атаман Платов в 1812 году. М., 1999. С. 33–34, 62–64, 75–83. Большую ценность для этого периода представляют мемуары Ф.В. Акинфова, адъютанта М.А. Милорадовича, которые приводятся в кн.: 1812 год в дневниках… Вып. 2. С. 205–212.

(обратно)

346

Слова М.И. Кутузова, обращенные к Александру I, приводит графиня Эдлинг в своих мемуарах, опубликованных в кн.: Державный сфинкс. М., 1999. С. 177. М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 1.4.1. С. 90–91.

(обратно)

347

Сообщения о деятельности военного совета наилучшим образом резюмированы в кн.: 1812 год: Энциклопедия. С. 666–667. Перевод мемуаров А.П. Ермолова, выполненный А. Микаберидзе, дает возможность остро почувствовать, какая игра велась между ним и М.И. Кутузовым, в которой на кону стояла ответственность за оставление Москвы: The Czar's General. P. 168172. Письмо Л. Л.-Беннигсена Александру I от 19 января 1813 г., дающее представление о роли первого в разгоревшемся споре, приводится в кн.: Военный сборник. 1903. № 1. С. 235–238.

(обратно)

348

Маевский С.И. Мой век, или История генерала Маевского, 1779–1848 // Русская старина. 1873. № 8. С. 143.

(обратно)

349

1812 год в дневниках… Вып. 1. С. 205–212; Маевский С.И. Указ. соч. С. 143–144.

(обратно)

350

Новейший обзор этих проблем приводится в Энциклопедии: особенно ценны пассажи о Москве (С. 476–479) и пожаре (С. 482–484). О стоимости уничтоженного частного имущества см.: Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года. Т. 3. С. 28. О вывозе раненых и последующем разговоре с Я.В. Виллие см.: Михайловский-Данилевский А.И. Мемуары. С. 189. См. также: Гаврилов С.В. Указ. соч. С. 143–144.

(обратно)

351

О баржах см. записи опросов, проведенных в послевоенное время: М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 1. Ч. 2. С. 717–718.

(обратно)

352

Прекрасным образом эти вопросы рассмотрены в кн.: Попов А.И. Великая армия в России: Погоня за миражом. Самара, 2002. С. 178 и далее.

(обратно)

353

Сперанский В.Н. Указ. соч. С. 386–388. М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 1.4.1. С. 250.

(обратно)

354

Безотосный В.М. Аналитический проект военных действий в 1812 г. П.А. Чуйкевича. С. 46; Генерал Багратион… С. 130–138. Дж. Хартли составила очень хороший обзор проблемы сопротивления российского общества Наполеону в кн.: Collaboration and Resistance in Napoleonic Europe. P. 186–202.

(обратно)

355

Шильдер H. К. Император Александр Первый. Т. 3. С.100–103.

(обратно)

356

Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 17. С. 157–158.

(обратно)

357

Народное ополчение в Отечественной войне 1812 года: Сборник документов. М., 1962. С. 14–15.

(обратно)

358

Статистические данные представляют собой заключительные доклады генерал-лейтенанта Я.И. Тыртова и взяты из кн.: Народное ополчение… С. 218–219. John Quincy Adams in Russia. P. 452.

(обратно)

359

Выдающейся работой на русском языке о народном сопротивлении Наполеону является книга А.И. Попова: Попов А.И. Указ. соч. Попов также является автором многих великолепных статей о «народной войне», крестьянских беспорядках, партизанах и по смежным темам в Энциклопедии. Здесь можно провести параллели с Испанией, и Ч. Эсдэйл в своей работе показывает, что многие партизанские отряды состояли из регулярной кавалерии: Esdaile С. Fighting Napoleon: Guerrillas, Bandits and Adventurers in Spain 1808–1814. London, 2004.

(обратно)

360

Народное ополчение… С. 155–156. Описания индивидуальных действий см.: Там же. С. 113–117, 142.

(обратно)

361

Попов А.И. Указ. соч. С. 185–229; 1812 год… Военные дневники. С. 146. Более старую, но все еще актуальную точку зрения на крестьянские восстания см. в кн.: Отечественная война и русское общество. М., 1911. Т. 5. С. 74, 113.

(обратно)

362

См. множество интересных документов в РГВИА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 2584. Ф.Ф. Довре в письме к А.И. Горчакову от 1 ноября 1812 г. (ст. ст.) описывает беспорядочное бегство драгун (Л. 41–42). П.X. Витгенштейн в письме к А.И. Горчакову от 6 ноября 1812 г. (ст. ст.) объясняет, почему вначале были необходимы военные операции (Л. 35).

(обратно)

363

Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 2. С. 171–172.

(обратно)

364

О Москве в 1812 г. существует огромная литература, в которой содержится много интересных сведений. См., например: Бумаги, относящиеся до отечественной войны 1812 года. М., 1897–1908. Ряд писем Ф.В. Ростопчина к А.Д. Балашову опубликованы в кн.: Дубровин Н.Ф. Отечественная война в письмах современников. М., 2006. См. особенно письма на С. 60–63, 70–71. Англоязычным читателям достаточно будет ознакомиться со статьей А. Мартина в кн.: The Military and Society in Russia, 1450–1917. Leiden, 2002. P. 469–489.

(обратно)

365

Дубровин H. Ф. Отечественная война в письмах современников. С. 54-56; Шильдер Н.К. Император Александр Первый. Т. 3. С. 90; Мельникова Л.В. Указ. соч. С. 57–90, 100–115.

(обратно)

366

ПСЗ. Т. XXII. С. 348.

(обратно)

367

Ср., например, текст указа Александра I генерал-губернатору Владимирской губернии А.Н. Супоневу с последующими ссылками самого А.Н. Супонева на «команды» императора: РГВИА. Ф. 125. Оп. 1. Д. 16. Л. 21, 23–28. Что касается службы в ополчении и уклонения от нее см., например: Хованский Н.Ф. Участие Саратовской губернии в Отечественной войне 1812 г. Саратов, 1912. С. 41–64; Проходцев И.И. Рязанская губерния в 1812 году. Рязань, 1913. С. 277–528.

(обратно)

368

См. мемуары графини Р. Эдлинг, опубликованные в кн.: Державный сфинкс. С. 174–175. О саботировании государственных налогов см., например: Проходцев И.И. Указ. соч. С. 8–21.

(обратно)

369

1812 год… Военные дневники. М., 1990. С. 210–211.

(обратно)

370

Хованский Н.Ф. Указ. соч. С. 31–33.

(обратно)

371

Управление генерал-интенданта Канкрина… С. 11, 44; Отечественная война 1812 года. М., 1962. С. 245–247; Гаврилов С.В. Указ. соч. С. 121.

(обратно)

372

Тиванов В.В. Финансы русской армии. М., 1993. С. 79.

(обратно)

373

ПСЗ. Т. XXXII. С. 43–164, 228–229; Управление генерал-интенданта Канкрина… С. 134; М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 1. М., 1954. С. 305: то же самое письмо было отправлено Рязанскому, Орловскому, Тверскому и Тульскому генерал-губернаторам.

(обратно)

374

Оценка дается В.В. Тивановым (Указ. соч. С. 66), но основывается на рассуждениях, приводимых в кн.: Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года. Т. 2. С. 31–90.

(обратно)

375

Ключевые документы, касающиеся операции А.А. Клейнмихеля приводятся в кн.: Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 1. С. 5–11, 14–15, 23–24. Недавно вышла книга о российской морской пехоте, в которой подробно рассматривается эпоха наполеоновских войн: Кибовский А., Леонов О. 300 лет Российской морской пехоты. М., 2007.

(обратно)

376

РГВИА. Ф. 125. Оп. 1/188а. Д. 16. Л. 18–19, 21, 23–28. Список губерний см.: Проходцев И.И. Указ. соч. С. 168.

(обратно)

377

РГВИА. Ф. 125. Оп. 1/188а. Д. 16. Л. 2–3, 90–91.

(обратно)

378

Там же. Л. 6–7,100–101.

(обратно)

379

Там же. Л. 6–7, 284–285; Русский архив. 1866. № 6. С. 922–927.

(обратно)

380

Проходцев И.И. Указ. соч. С. 174–182, 210–222; Отечественная война 1812 г.: Энциклопедия. С. 297.

(обратно)

381

РГВИА. Ф. 125. Оп. 1/188а. Д. 16.92–93; там же. Д. 19. Л. 77–81. Проходцев И.И. Указ. соч. С. 188.

(обратно)

382

РГВИА. Ф. 125. Оп. 1/188а. Д. 16. Л. 29, 32.

(обратно)

383

Там же. Д. 19. Л. 2–4, 134–140.

(обратно)

384

М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. М., 1954. С. 62–63; Проходцев И.И. Указ. соч. С. 224–227; РГВИА. Ф. 125. Оп. 1/188а. Д. 16. Л. 100101.

(обратно)

385

Текст манифеста опубликован в кн.: Народное ополчение… С. 15–16.

(обратно)

386

Статистические данные взяты из статьи В.И. Бабкина, ведущего специалиста советского времени по ополчению: Бабкин В.И. Организация и военные действия народного ополчения в Отечественной войне 1812 года// К стопятидесятилетию Отечественной войны. М., 1962. С. 145.

(обратно)

387

Положения Калужского комитета ополчения см.: Народное ополчение… С. 137–139.

(обратно)

388

Очень немногие из них получили обмундирование, отшитое заграницей, см.: Проходцев И.И. Указ. соч. С. 228. Гл. 10. Министр добавлял, что даже в военное время не вся шерсть могла быть пущена на обмундирование.

(обратно)

389

Народное ополчение… С. 368.

(обратно)

390

Богданович М.И. Указ. соч. Т. 2. С. 56.

(обратно)

391

Помимо работ В.И. Бабкина и В.М. Безотосного изданием, в котором максимально полно исследуется ополчение, является многотомный труд В.Р. Апухтина, подготовленный к 100-летию Отечественной войны 1812 г.: Апухтин В.Р. Народная военная сила: Дворянское ополчение в Отечественной войне. М., 1912. В.Р. Апухтин столь же решительно воспевает успехи дворян, сколь В.И. Бабкин стремится преуменьшить их вклад. Работа И.И. Проходцева представляет собой чрезвычайно информативное исследование по истории Рязанского ополчения: Проходцев И.И. Указ. соч. С. 229–621.

(обратно)

392

Сперанский В.Н. Указ. соч. С. 381, 392, 407–423; М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 1. С. 20.

(обратно)

393

Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 1. С. 64–65.

(обратно)

394

Ульянов А.И. Тарутинский лагерь: «неудобные» факты // От Тарутино до Малоярославца: К 190-летию Малоярославецкого сражения. Калуга, 2002. С. 23–36.

(обратно)

395

Радожицкий И.Т. Указ. соч. Ч. 1. С. 172; 1812 год… Военные дневники. С. 215; Переписка императора Александра I… С. 107–108, 119–122.

(обратно)

396

Мешетич Г.П. Указ. соч. С. 50; Дневник Александра Чичерина. С. 14–16.

(обратно)

397

О Тищенко см.: Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 19. С. 335–336; История лейб-гвардии Егерского полка. С. 88; 1812 год в дневниках… Вып. 2. С. 200.

(обратно)

398

Дневник Александра Чичерина. С. 18–19, 28; Дневник Павла Пущина. Л., 1987. С. 61–62.

(обратно)

399

О взаимном недоверии пишет графиня Эдлинг, см.: Державный сфинкс. С. 172–173.

(обратно)

400

Комаровский Е.Ф. Указ. соч. С. 195; Шильдер Н.К. Император Александр Первый. Т. 3. С. 88–90.

(обратно)

401

Там же. С. 90–92; Державный сфинкс. С. 174–175.

(обратно)

402

Wilson R. The French Invasion of Russia. Bridgnorth, 1996. P. 115–116.

(обратно)

403

Ibid. P. 116–117.

(обратно)

404

Ibidem.

(обратно)

405

Державный сфинкс. С. 178–179.

(обратно)

406

Переписка императора Александра I… С. 83–84, 93–96, 98–99, 86–93, 96–98.

(обратно)

407

Николай Михайлович. Императрица Елисавета Алексеевна, супруга императора Александра I. Т. 2. СПб., 1908. С. 443–445.

(обратно)

408

Цит. по: Ley F. Alexandre 1er et sa Sainte-Alliance (1811–1825). Paris, 1975. P. 49–55; Державный сфинкс. С. 176–179.

(обратно)

409

См. сообщение Мишо об этом разговоре в кн.: Шильдер Н.К. Император Александр Первый. Т. 3. С. 509–510.

(обратно)

410

М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 1. С. 154–155, 194–195.

(обратно)

411

Планы были изложены в письме Александр I от 31 августа (ст. ст.), а также в черновиках инструкций П.В. Чичагову, А.П. Тормасову, П.X. Витгенштейну и Ф.Ф. Штейнгелю, которые А.И. Чернышев привез с собой в ставку М.И. Кутузова, см.: Там же. С. 463–470.

(обратно)

412

Там же. С. 265–268.

(обратно)

413

Доклад самого А.И. Чернышева об описываемых действиях см.: РГВИ А.Ф. 846. Оп. 16. Д. 3386. Л. 2 (об.). — 3 (об.); Отечественная война 1812 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 20. СПб., 1912. С. 4.

(обратно)

414

Württemberg Е. Op. cit. Vol. 2. P. 169, 173; General Wilson's Journal 1812-1814. London, 1964. P. 75.

(обратно)

415

Недавно вышел хороший перевод мемуаров Д.В. Давыдова на английский язык: In the Service of the Tsar against Napoleon: The Memoirs of Denis Davydov. London, 2006.

(обратно)

416

Binyon T.J. Pushkin: A Biography. London, 2002. P. 130.

(обратно)

417

Радожицкий И.Т. Указ. соч. Ч. 3. С. 205–206. Об А.С. Фигнере см. статью неизвестного автора под названием «Уверенность в звезде своего счастья» // Родина. 2008. № 8. С. 47–50.

(обратно)

418

Отечественная война 1812 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 18. СПб., 1911. С. 101.

(обратно)

419

Граббе П. X. Указ. соч. С. 97–98; Lowenstern V. Op. cit. Vol. 1. P. 296.

(обратно)

420

Волконский С.Г. Записки Сергея Григорьевича Волконского (декабриста). СПб., 1902. С. 170–171,189–194; Lowenstern V. Op. cit. Vol. 2. P. 7, 182; M. И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 175. Об усилиях А.А. Аракчеева, направленных на уменьшение причитавшихся с него налога, см. его гневную переписку с Новгородским губернатором П.И. Сумароковым летом и осенью 1812 г. и призывы Аракчеева о помощи, обращенные к А.Д. Балашову, см.: Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Ч. 4. С. 118–27.

(обратно)

421

См. прежде всего: Бибиков Г.Н. Александр I Христофорович Бенкендорф (1781–1844): Исторический очерк//Вестник МГУ. 2007. № 1. С. 36–60. Много информации на эту тему содержится в письме X.А. Ливена от 5 янв. 1811 г. (ст. ст.): British Library. Add. Mss 47410. P. 56.

(обратно)

422

Записки Бенкендорфа. M., 2001. С. 70–71.

(обратно)

423

Все статистические сведения взяты из кн.: М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 1. С. 353–361, приложения.

(обратно)

424

Например, 22 сентября М.И. Кутузов своим приказом предупреждал о скором прибытии ремонтных лошадей из разных источников и сообщал своим полкам, чтобы те готовились их принять. Одним из этих источников была Тульская губерния, к генерал-губернатору которой Кутузов обратился с просьбой закупить для армии 500 лошадей и перевести 2 тыс. лошадей из ополчения в регулярные части российской кавалерии, см.: М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 1. С. 246–247, 251, 264. Первые два документа — письма от 6 и 7 сент. (ст. ст.) губернатору Н.И. Богданову, третий документ — приказ от 10 сент.

(обратно)

425

Бабкин В.И. Указ. соч. С. 145; Народное ополчение… С. 473–477. Первый документ — доклад о всеобщей мобилизации, представленный М.И. Платову 23 июля (ст. ст.) Войском Донским. Второй — октябрьский доклад М.И. Платова Александру I о результатах мобилизации. См. также: Безотосный В.М. Донской генералитет и атаман Платов в 1812 году. С. 92–96.

(обратно)

426

Puybusque L.-G. Lettres sur la Guerre de Russie en 1812. Paris, 1816. P. 142–144.

(обратно)

427

Замечания M. И. Кутузова см.: Михайловский-Данилевский А.И. Описание Отечественной войны в 1812 году. М., 2008. С. 384; М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 1. Ч. 1. С. 431–432.

(обратно)

428

Тарутинский маневр и взгляды А.П. Ермолова на структуру командования рассматриваются в мемуарах русского генерала, переведенных на английский языке: The Czar's General. Р. 178–180. Князь А.Б. Голицын, бывший тогда адъютантом М.И. Кутузова, описывает, в какую тот пришел ярость, см.: Военный сборник. 1910. № 12. С. 29.

(обратно)

429

Письмо М.Б. Барклая Александру I от 24 сент. 1812 г. на этот счет см.: Отечественная война 1812 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 18. С. 118122.

(обратно)

430

Цит. по: Троицкий Н.А. Указ. соч. С. 232–233.

(обратно)

431

Наиболее полным описанием сражения является работа В.А. Бессонова, см.: Бессонов В.А. Тарутинское сражение //Эпоха 1812 года. Т. 5. С. 101153.

(обратно)

432

Красочное и при этом точное описание приводится в кн.: Württemberg E. Op. cit. Vol. 2. P. 175–182.

(обратно)

433

Точка зрения Л.Л. Беннигсена наиболее четко высказана в его письме к жене от 10 окт. 1812 г. (ст. ст.): Дубровин Н.Ф. Отечественная война в письмах современников. С. 223–225. Данные о потерях взяты из кн.: Бессонов В.А. Указ. соч. С. 142–143. Хотя А.И. Ульянов приводит более высокие цифры, см.: Отечественная война 1812 г.: Энциклопедия. С. 694. Доклад М.И. Кутузова Александру I о Тарутинском сражении опубликован в кн.: М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 16–19.

(обратно)

434

Ф.П. Сепор в своих воспоминаниях пишет, что Наполеон обдумывал различные возможности, см.: Ségur P. Op. cit. Vol. 2. P. 75–78. Наполеон сам озвучил их в ряде писем и записок, написанных им в Москве в октябре 1812 г., см.: Correspondance de Napoléon I. Vol. 24. P. 235–238. См. также его письма к Бертье от 5 и 6 окт. и к Маре от 16 окт.: Ibid. P. 246–247, 252–254, 265–266.

(обратно)

435

Ségur P. Op. cit. Vol. 2.82–83; Caulaincourt A. Op. cit. P. 136–138; Duc de Fezensac. Op. cit. P. 258; General Wilson's Journal 1812–1814. P. 80. О поразительном размахе грабежей в ходе итальянской кампании см.: Boycott-Brown M. The Road to Rivoli. London, 2001. P. 287–288, 306, 335–336.

(обратно)

436

Ключевой рапорт Д.С. Дохтурова M. И. Кутузову, написанный в 9.30 вечера 22 окт. приводится в кн.: М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 75–76.

(обратно)

437

Лучшее описание сражения см. в кн.: Васильев А.А. Сражение при Малоярославце 12/24 октября 1812 года. Малоярославец, 2002. Данные о 6-м егерском полке см. на С. 6. Ценные вставки о сражении см.: Отечественная война 1812 г.: Энциклопедия. С. 437–439, 472.

(обратно)

438

Отчет М.И. Кутузова о сражении приводится в его рапорте Александру I от 16 окт. 1812 г. (ст. ст.), к которому прилагался журнал военных операций армии главнокомандующего, см.: М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 128–134.

(обратно)

439

Wilson R. The French Invasion of Russia. P. 234.

(обратно)

440

Его замечания насчет Англии приводятся в кн.: Троицкий Н.А. Указ. соч. С. 278.

(обратно)

441

Многие письма Р.Т. Вильсона российскому императору и своим соотечественникам опубликованы в кн.: Дубровин Н.Ф. Отечественная война в письмах современников. Они были изъяты из полицейских досье. Письмо Л.Л. Беннигсена Александру I, в котором он просит вернуться императора в ставку, опубликовано в кн.: Отечественная война 1812 г. Материалы Военноученого архива. Т. 19. СПб., 1912. С. 344–345.

(обратно)

442

Шильдер Н.К. Император Александр Первый. Т. 3. С. 124.

(обратно)

443

См., например, замечания Александра I, высказанные им Вильсону в Вильно в декабре 1812 г., или раздражительные высказывания великой княгини Екатерины Павловны по поводу популярности М.И. Кутузова, которой он, по ее мнению, был вовсе недостоин: General Wilson's Journal 1812–1814. P. 95; Переписка императора Александра I… С. 108–109.

(обратно)

444

М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 195–201; Отечественная война 1812 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 19. С. 73,78.

(обратно)

445

Austen Р.В. 1812: Napoleon's Invasion of Russia. London, 2000. P. 47.

(обратно)

446

Глинка Ф. H. Указ. соч. С. 371.

(обратно)

447

Статистические данные взяты из кн.: Гаврилов С.В. Указ. соч. С. 109.

(обратно)

448

М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 1. С. 439–440; Гаврилов С.В. Указ. соч. С. 158–159.

(обратно)

449

РГВИА. Ф. 103. On. 210/4. Св. 1. Д. 1. Л. 1–2, 28–29.

(обратно)

450

Там же. Л. 38–39, 77–78, 97, 113–114, 126–127, 137–138. О зимней одежде см., например: М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 1. С. 305.

(обратно)

451

См., например, письма М.И. Кутузова тульскому губернатору Н.И. Богданову от 19 и 24 окт. (ст. ст.): М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 169–170,205–206.

(обратно)

452

Там же. С. 203–204. А.И. Михайловский-Данилевский пишет о том, что в 1812 г. в Смоленске было уничтожено собственности на 74 млн. руб., см.: Михайловский-Данилевский А.И. Описание Отечественной войны 1812 г. С. 457. Гаврилов С.В. Указ. соч. С. 159.

(обратно)

453

Württemberg Е. Op. cit. Vol. 2. P. 204–207. Согласно данным Энциклопедии, потери русских составили 1,7 тыс. человек, французов — 7 тыс., см.: Отечественная война 1812 г.: Энциклопедия. С. 170. Радожицкий И.Т. Указ. соч. 4.1. С. 250–251.

(обратно)

454

См. таблицу с ежемесячными показателями температур в различных местах и статистические сводки, показывающие сколь сильно эти показатели отличались от нормы, в кн.: М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 719. При пользовании таблицей необходимо помнить о том, что она составлена на основе русского календаря. Свидетельство того, насколько неожиданно наступила зима в 1812 г., приводится в кн.: Зотов Р.М. Сочинения. М., б.г. С. 611. Боясь утомить читателя перечислением всех русских источников, в которых критикуются попытки французов представить погоду в качестве извиняющего обстоятельства, ограничусь ссылкой на замечания генерала Крейца, см.: 1812 год в дневниках… Ч. 1. С. 80–81. Baron Fain. Op. Cit. P. 151–152.

(обратно)

455

Радожицкий И.Т. Указ. соч. Ч. 1. С. 256–267.

(обратно)

456

Vicomte de Puybusque. Op. Cit. P. 105–115: 7, 10, 12 Nov. 1812. Duc de Fezensac. Op. Cit. P. 276.

(обратно)

457

Bernhardi T. Op. cit. Vol. 4. P. 307.

(обратно)

458

Württemberg E. Op. cit. Vol. 2. P. 241–250; Lowenstern V. Op. Cit. P. Vol. 1. P. 348.

(обратно)

459

Точные и справедливые оценки приводятся как у М.И. Богдановича, так и в Энциклопедии, см.: Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года. Ч. 3. С. 101–146; Отечественная война 1812 г.: Энциклопедия. С. 379–380. В мемуарах Е. Вюртембергского приводится взгляд с российской стороны на бегство Нея, см.: Württemberg E. Op. cit. Vol. 2. P. 268–270.

(обратно)

460

Дневник Павла Пущина. С. 71–72.

(обратно)

461

Württemberg E. Op. cit. Vol. 2. P. 275.

(обратно)

462

Гаврилов С.В. Указ. соч. С. 154–171; Управление генерал-интенданта Канкрина. С. 79. Об изнурительных маршах войск по заснеженным дорогам см.: Записки о походах 1812 и 1813 годов от Тарутинского сражения до Кульмского боя. СПб., 1834. Ч. 1. С. 40. Автор книги не указан, так как им являлся В.С. Норов, после восстания декабристов оказавшийся в тюрьме и написавший эту книгу в заключении.

(обратно)

463

Некоторый свет на эти события проливает разговор М.И. Кутузова с пленным Пюибюском, см.: Vicomte de Puybusque. Op. cit. P. 141 ff. См. также более ранние замечания M. И. Кутузова Р.Т. Вильсону и Л.Л. Беннигсену, рассмотренные выше в этой главе, и более поздний разговор Александра I с А.С. Шишковым, который будет рассмотрен в Главе 9.

(обратно)

464

M. И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 295..

(обратно)

465

Два письма М.И. Кутузова П.В. Чичагову опубликованы в кн.: Там же. С. 282–283, 344–345. Его письмо П.X. Витгенштейну от 8–9 ноября см.: Там же. С. 334–335. Замечание М.И. Кутузова, высказанное А.П. Ермолову, цитируется В.С. Норовым, который был адъютантом и офицером лейб-гвардии Егерского полка — одного из гвардейских полков, командование которыми было поручено А.П. Ермолову, см.: Записки о походах 1812 и 1813 годов… Ч. 1.С. 75. А.П. Ермолов в своих мемуарах приводит первое, но не второе предложение, произнесенное главнокомандующим, и в силу своего положения он лучше, чем кто бы то ни было знал, что именно сказал М.И. Кутузов. Возможно, В.С. Норов приукрасил свое повествование. Однако слова, которые он приписывает Кутузову, действительно отражают взгляды, которые просматриваются во многих отчетах, в том числе и А.П. Ермолова, см.: Ермолов А.П. Записки А.П. Ермолова, 1798–1826. М., 1991. С. 243–246.

(обратно)

466

Цит. по: Клаузевиц К. Указ. соч. С. 101–102.

(обратно)

467

В этом месте повествование опирается на кн.: Богданович М.И. История отечественной войны 1812 года. Ч. 2. С. 205 и далее. Ф.В. Остен-Сакен жаловался М.И. Кутузову на то, что он и его солдаты жертвовали собой во имя общего блага, не надеясь на то, что их поступок оценят по достоинству, см.: РГВИА Ф. 846. Оп. 16. Д. 3419. Л. 41.

(обратно)

468

Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года. Ч. 3. С. 206-235. Наступление к Березине рассмотрено в кн.: Военные дневники. С. 211225.

(обратно)

469

Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года. Ч. 3. С. 236.

(обратно)

470

См. письмо Ф.Ф. Эртеля П.В. Чичагову от 3 нояб. 1812 г. (ст. ст.) в кн.: Отечественная война 1812 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 21. С. 115117. Письмо П.В. Чичагова Александру I от 17 нояб. 1812 г. (ст. ст.) см. в кн.: Сборник императорского русского исторического общества. Т. 6. СПб., 1871. С. 56–58.

(обратно)

471

Отечественная война 1812 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 19. С. 265.

(обратно)

472

Saint-Cyr G. Op. cit. Vol. 3. P. 201–203.

(обратно)

473

Богданович M. И. История Отечественной войны 1812 года Ч. 3. С. 198-204; Отечественная война 1812 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 19. С. 268,270–272; Гаврилов С.В. Указ. соч. С. 163. См., например, письмо Александра IM. И. Кутузову от 30 окт. 1812 г. (ст. ст.) в кн.: Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 2. С. 140–141. А также письмо М.И. Кутузова П.X. Витгенштейну от 3 нояб., в котором содержалось предупреждение о той же самой опасности в кн.: М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 1. Ч. 2. С. 280–281.

(обратно)

474

Крючков В. 95-й пехотный Красноярский полк. История полка, 1797–1897. СПб., 1897. С. 173. О проведении реквизиций в Могилевской губернии см.: Гаврилов С.В. Указ. соч. С. 161.

(обратно)

475

Ермолов А.П. Указ. соч. С. 244–248.

(обратно)

476

Потоцкий П.П. Указ. соч. С. 207–210; Записки о походах 1812 и 1813 годов… С. 76–77; История лейб-гвардии Егерского полка… С. 88–94.

(обратно)

477

Гулевич С.А. История лейб-гвардии Финляндского полка. С. 256–261; Записки о походах 1812 и 1813 годов… С. 76–77.

(обратно)

478

В своих письмах к Александру I П.В. Чичагов впервые выступает в защиту своих действий, см.: Сборник императорского русского исторического общества. Т. 6. С. 51–67. Что касается мемуаров, то возможно, лучше всего курс, взятый П.В. Чичаговым, отстаивается в кн.: Арнольди И. Березинская переправа // Военный сборник. 1910. № 9. С. 8–20. Главным из недавних исследований в защиту П.В. Чичагова является работа И.Н. Васильева, см.: Васильев И.Н. Несколько громких ударов по хвосту тигра. М, 2001.

(обратно)

479

М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 344–345; Клаузевиц К. Указ. соч. С. 98.

(обратно)

480

Ермолов А.П. Указ. соч. С. 251.

(обратно)

481

Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года Т. 3. С. 255261; Михайловский-Данилевский А.И. Описание Отечественной войны 1812 г. С. 519.

(обратно)

482

Арнольди И. Указ. соч. С. 11–12.

(обратно)

483

С российской стороны этот эпизод лучше всего рассмотрен в работах М.И. Богдановича и И.Н. Васильева: Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года. Т. 3. С. 263–276; Васильев И. H. Указ. соч. С. 190-200, 248–268.

(обратно)

484

Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года. Т. 3. С. 270-272, 277–284, 297; Васильев И.Н. Указ. соч. С. 235–248, 268–285; Clausewitz С. Op. cit. P. 204–208.

(обратно)

485

Ермолов А.П. Указ. соч. С. 254–255.

(обратно)

486

Этой точки зрения придерживаются М.И. Богданович и Т. Бернгарди: Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года. Т. 3. С. 288; Bernhardi T. Op. cit. Vol. 4. P. 319.

(обратно)

487

M. И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 551–554; Муравьев H. H. Указ. соч. С. 389–390. Эти цифры не включают в себя корпус Ф.В. Остен-Сакена.

(обратно)

488

Шеленговский И.И. Указ. соч. Т. 2. С. 192; Управление генерал-интенданта Канкрина. С. 108–116.

(обратно)

489

Там же. С. 114–116.

(обратно)

490

М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 494–495.

(обратно)

491

John Quincy Adams in Russia. P. 458-459; Внешняя политика России. Т. 7. С. 293–294, 386–389.

(обратно)

492

Countess Choiseul-Gouffier. Historical Memoirs of the Emperor Alexander I and the Court of Russia. London, 1904. P. 148.

(обратно)

493

Русская старина. 1878. № 9. С. 253.

(обратно)

494

Державный сфинкс. С. 181.

(обратно)

495

См., например, замечания сэра Ч. Стюарта, позднее маркиза Лондондерри, в кн.: Stuart Ch. Narrative of the War in Germany and France in 1813 and 1814. London, 1830. P. 33, 242–243.

(обратно)

496

О соблазнении см., например: Lowenstern V. Op. cit.; Uxkull B. Arms and the Woman: The Intimate Journal of an Amorous Baltic Nobleman in the Napoleonic Wars. London, 1966. Мемуары офицеров лейб-гвардии подтверждают точку зрения Д. Белла о наличии взаимосвязи между сексом и войной в культуре военной аристократии: Bell D. A. The First Total War. London, 2007. P. 23–24.

(обратно)

497

Беседу А.С. Шишкова с М.И. Кутузовым см.: Шишков А.С. Записки, мнения и переписка адмирала А.С. Шишкова. Т. 1. С. 167–169. Записку К.Ф. Толя см.: Bernhardi T. Op. cit. Vol. 3. Book 5. P. 469–470.

(обратно)

498

Внешняя политика России. Т. 7. С. 33–34.

(обратно)

499

Поход русской армии против Наполеона в 1813 г. и освобождение Германии: Сборник документов. М., 1964. С. 23.

(обратно)

500

Акты, документы и материалы для истории 1812 года. Т. 2. СПб., 1911. С. 330–443.

(обратно)

501

Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. Т. 7. СПб., 1885. С. 40–62.

(обратно)

502

О численности войск И. Йорка см.: Reboul F. Campagne de 1813: Les préliminaires. Paris, 1910. Vol. 1. P. 194–196.

(обратно)

503

См. письмо Ф.О. Паулуччи Александру I от 27 дек. 1812 г. (ст. ст.) в кн.: Акты… Т. 2. С. 400–402. Злобное письмо П.X. Витгенштейна П.В. Чичагову по поводу дурацкого поведения Ф.О. Паулуччи: Война 1813 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 2. № 24.

(обратно)

504

Поход… С. 14–15.

(обратно)

505

Две важные записки Г. Штейна и М.И. Кутузова о продовольственном снабжении русских войск и использовании для этого прусской администрации см.: Там же. С. 6–8, № 53.

(обратно)

506

В подтверждение этого можно привести сколь угодно много документов, см., например, рапорт П.X. Витгенштейна М.И. Кутузову от 31 дек. 1812 / 12 янв. 1813 г. в кн.: Поход… С. 19–20. В этом документе говорится о том, что поведение войск в Кенисгсберг было образцовым и что местное население приветствовало их как освободителей и поставляло для них продовольствие через местных прусских чиновников — так, как того требовали приказы М.И. Кутузова.

(обратно)

507

Freiherr vom Stein: Briefwechsel, Denkschriften und Aufzeichnungen. Vol. 4. P. 234–236.

(обратно)

508

В изложении взглядов и политики Фридриха-Вильгельма автор во многом опирается на следующую работу: Stamm-Kuhlmann T. König in Preussens grosser Zeit. Berlin, 1992. P. 365 ff.

(обратно)

509

Oncken W. Op. cit. Vol. 1. P. 137–156, 166.

(обратно)

510

Поход… С 31–33.

(обратно)

511

Там же. С. 43–44.

(обратно)

512

О сражении на Варте см. дневник А.И. Чернышева: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3386. Л. 6 (об.) -7. См. также его рапорт П.X. Витгенштейну: там же. Д. 3905. Л. 2 (об.). Об А.X. Бенкендорфе см.: Поход… С. 80–81.

(обратно)

513

Reboul F. Op. cit. Vol. 2. Ch. 5; Saint-Cyr G. Op. cit. Vol. 4. Ch. 1.

(обратно)

514

РГВИА. Ф. 846. On. 16. Д. 338. Л. 8.

(обратно)

515

См., например, рапорты А.X. Бенкендорфа H. Г. Репнину от 10 фев. 1813 г. (ст. ст.) и А.И. Чернышева П.X. Витгенштейну за день до этого: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3905. Л. 8 (об.); Поход… С. 88.

(обратно)

516

РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3416. Л. 1–2.

(обратно)

517

1812 год… Военные дневники. С. 319–320.

(обратно)

518

Договор см в кн.: Собрание трактатов… Т. 7. С. 62–82. О взглядах Г. Штейна на Польшу см.: Freiherr vom Stein… Vol. 4. P. 160–162.

(обратно)

519

Oncken W. Op. cit. Vol. 1. 359–360; Vol. 2. P. 287; Внешняя политика России. Т. 7. С. 118–122; Поход… С. 132.

(обратно)

520

Самым подробным исследованием политики Австрии остается исследование В. Онкена: Oncken W. Op. cit. Помимо общих работ по истории дипломатии рассматриваемого периода, см.: Kraehe E. К. Mettemich's German Policy. Vol. 1. Princeton, 1963; Russland und Österreich zur Zeitder Napoleonischen Kriege. Wien, 1989.

(обратно)

521

Oncken W. Op. cit. Vol. 1. P. 423; Vol. 2. P. 323–324. О военных приготовлениях см. первые два тома Geschichte der Kämpfe Osterreichs…

(обратно)

522

Lettres et papiers du Chancelier Comte de Nesselrode. Vol. 5. P. 12–21, 35–44, 44–47, 48–51, 51–55, 58–60, 64–70, 70–78, 83–90, 96–101, 104–107, 122–124. О позиции Ф. Генца в Вене см.: Rumpler H. Österreichische Geschichte 1804–1914. Wien, 1997. P. 78–80.

(обратно)

523

Большая часть последующих переговоров велась Ф.В. Остен-Сакеном, и соответствующие документы отложились в его журнале исходящей корреспонденции, см.: РГВИА, Ф. 846. Оп. 16. Д. 3403. Австрийцы передавали дальше важную информацию о перемещениях поляков. Оригинальный текст перемирия см. в кн.: Собрание трактатов… Т. 3. 70–91. Последующие соглашения приводятся в кн.: Внешняя политика России. С. 118, 184–185.

(обратно)

524

М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 5. С. 282–284; Пестряков Н.С. Указ. соч. Т. 1. С. 115–119.

(обратно)

525

Там же. С. 115. О Кексгольмском пехотном полке см.: Адамович Б. Сборник военно-исторических материалов лейб-гвардии Кексгольмского императора Австрийского полка. Т. 3. СПб., 1910. С. 300.

(обратно)

526

О Ярославском пехотном полке см.: РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 1098. Л. 46–71.

(обратно)

527

Поход… С. 54–56. Его рапорты П.X. Витгенштейну см.: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3905. Цитируемые доклады Ф.К. Теттенборна см.: Там же. Л. 22 об — 23, 24 (об.)-25.

(обратно)

528

Londonderry M. Op. cit. P. 63.

(обратно)

529

Das Befreiungsjahr 1813: Aus dem Geheimen Staatsarchivs. Berlin, 1913. P. 175–177.

(обратно)

530

Friederich R. Op. cit. Vol. 1. P. 196–197; Rousset С La Grande Armée de 1813. Paris, 1871. P. 96–97; Vallon A. Cours d'hippologie. Paris, 1863. Vol. 2. P. 473. Автор выражает благодарность проф. Т. Ленцу за то, что он обратил его внимание на работу А. Валлона.

(обратно)

531

Ufhndell A. Napoleon's Immortals. Stroud, 2007. P. 76, 88–90.

(обратно)

532

Две ключевые работы по этой теме: Rousset С. Op. cit. Chs. I–XII; Friederich R. Op. cit. P. 162–180. P. Фридрих утверждает, что Наполеон привел из Испании около 40 тыс. ветеранов. С. Боуден пишет, что «Испанская армия тут же направила 20 тыс. ветеранов в новую Великую армию Наполеона», поэтому различные цифры могут свидетельствовать о том, что речь идет о различных временных периодах, см.: Bowden S. Napoleon's Grande Armée of 1813. Chicago, 1990. P. 29.

(обратно)

533

Mémoires de Langeron… P. 190.

(обратно)

534

Поход… С. 142.

(обратно)

535

Там же. С. 132.

(обратно)

536

1812 год… Военные дневники. С. 329; Поход… С. 107–108, 125–126, 95–96, 151–152.

(обратно)

537

Clausewitz С. Der Feldzug in Russland und die Befreiungskriege von 1813–1815. Berlin, 1906. P. 196–202.

(обратно)

538

Das Befreiungsjahr 1813. P. 106–107, 62–65.

(обратно)

539

Потоцкий П.П. Указ. соч. С. 220–221.

(обратно)

540

Радожицкий И.Т. Указ. соч. Ч. 2. С. 22–25.

(обратно)

541

Волконский С.Г. Указ. соч. С. 232. Известно множество подобных замечаний: например, те, что были сделаны молодыми штабными офицерами, которые были самыми образованными кадрами в армии.

(обратно)

542

1812 год… Военные дневники. С. 333, 345.

(обратно)

543

Cathcart G. Commentaries on the War in Russia and Germany in 1812 and 1813. London, 1850. P. 122–130; Riley J. P. Op. cit. P. 80.

(обратно)

544

Clausewitz С. Der Feldzug in Russland… P. 209.

(обратно)

545

Записки и переписку с Г.Й. Шарнхорстом, К.-А. Гарденбергом и К.В. Нессельроде см.: Freiherr vom Stein… Vol. 4. P. 274–276, 289–290, 293–294, 299-300, 304–306.

(обратно)

546

Внешняя политика России. Т. 7. С. 238–242; Oncken W. Op. cit. Vol. 2. P. 660–663.

(обратно)

547

Ibid. P. 630–634.

(обратно)

548

Ibid. P. 640–644.

(обратно)

549

Внешняя политика России. Т. 7. С. 196–197.

(обратно)

550

Там же. С. 236–237.

(обратно)

551

Langeron A. Op. cit. Р. 169–78; Württemberg Е. Op. cit. Vol. 3. P. 39.

(обратно)

552

Помимо указанных основополагающих работ (М.И. Богдановича, Р. Фридриха, Д. Чандлера, Дж. Рили и П. Хофшроера) ценным источником по этой теме является мемуары барона К. Мюффлинга, однако его оценку численности корпуса М.Б. Барклая (5 тыс. солдат) следует воспринимать критически, поскольку А.Ф. Ланжерон, командовавший этим боевым подразделением, утверждает, что в тот день в его рядах было 8 тыс. человек: Muffling К. The Memoirs of Baron von Muffling: A Prussian Officer in the Napoleonic Wars. London, 1997. P. 36–38.

(обратно)

553

Langeron A. Op. cit. P. 189; Odeleben. A Circumstantial Narrative of the Campaign in Saxony in the Year 1813. London, 1820. Vol. 1. P. 95.

(обратно)

554

Odeleben. Op. cit. P. 103.

(обратно)

555

Oncken W. Op. cit. Vol. 2. P. 323–324, 660–663.

(обратно)

556

Мнение Александра I по поводу Швейдница см.: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3905. Л. 51Н; Muffling К. Op. cit. P. 44–49.

(обратно)

557

РГВИА. Ф. 103. Оп. 4/210. Св. 17. Д. 34. Л. 18, 158–159; Freiherr vom Stein… Vol. 4. P. 287.

(обратно)

558

РГВИА. Ф. 846. On. 16. Д. 3905. Л. 55ii; Das Befreiungsjahr 1813. P. 171-175; Богданович M. И. История войны 1813 г. за независимость Германии. СПб., 1863. Т. 1. С. 299–301.

(обратно)

559

Ley F. Op. cit. P. 63–65. О поведении Александра I см.: Oncken W. Op. cit. Vol. 2. P. 330.

(обратно)

560

Langeron A. Op. cit. P. 199.

(обратно)

561

РГВИА. Ф. 1. Оп. 1/2. Д. 2888. Л. 11–13.

(обратно)

562

Keep J. The Russian Army in the Seven Years' War // The Military and Society in Russia. P. 197–221. Всесторонний обзор работы тыла в годы Семилетней войны см. в кн.: Szabo F. The Seven Years War in Europe 1756–1763. Harlow, 2008.

(обратно)

563

Война 1813 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 1. С. 119–120. Январский закон об армии устанавливал базовые требования к военным дорогам, см.: ПСЗ. Т. XXXII. С. 116–118; М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 5. С. 416-417.

(обратно)

564

ПСЗ. Т. XXXII. С. 107–158.

(обратно)

565

М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 5. С. 214–215; Поход… С. 6–8, 47–48.

(обратно)

566

Собрание трактатов… Т. 7. С. 88–96. См. также: Управление генерал-интенданта Канкрина… С. 123.

(обратно)

567

В конце 1813 г., например, по подсчетам самого военного министерства, за предыдущие четыре месяца оно потратило 3,9 млн. руб. на продовольственное обеспечение частей Резервной армии, развернутых внутри империи, и лишь 1,1 млн. руб. на снабжение гораздо более многочисленных войск, находившихся на территории герцогства Варшавского. Даже эти 1,1 млн. руб. были выделены по приказу Александра I, согласно которому выдававшиеся войскам порции мяса и водки должны были оплачиваться из средств российской казны, а не поляков, как это было раньше: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3441. Л. 100–101.

(обратно)

568

М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 5. С. 332.

(обратно)

569

Там же. С. 29, 291; Война 1813 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 2. С. 70.

(обратно)

570

Инструкции Е.Ф. Канкрина см.: РГВИА Ф. 474. Оп. 1. Д. 1204, Л. 4–4 (об.). М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 5. С. 400. Интересная статистика продовольственного снабжения Кексгольмского пехотного полка, в январе-апреле 1813 г. находившегося в авангарде, приводятся в кн.: Адамович Б. Указ. соч. С. 302–305. О том, как Фридрих Великий обошелся с Саксонией см.: Szabo F. Op. cit. P. 119–120.

(обратно)

571

РГВИА. Ф. 103. On. 208a. Св. 28. Д. 31. Л. 161–167. Еще одна копия этого письма содержится в: там же. Оп. 4/210. Св. 17. Д. 34. Л. 100–106.

(обратно)

572

Сведения о подвижном магазине П.В. Чичагова содержатся в двух ключевых докладах, см.: Там же. Св. 18. Д. 76. Л. 20–25; Св. 17. Д. 34. Л. 184-187. См. также: М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 5. С. 212–213.

(обратно)

573

О соглашении с Адельсоном см.: РГВИА. Ф. 103. Оп. 4/210. Св. 17. Д. 34. Л. 240–241, 317–318. Первый документ — доклад старшего прусского судебного чиновника, графа Бетуси, от 25 июля. Второй — рапорт самого Адельсона, представленный 8 ноября. О многочисленных армейских магазинах см., в частности доклады Е.Ф. Канкрину М.Б. Барклаю от 6, 10 и 16 июля 1813 г.: Там же. Л. 207–208, 226, 251–253. О сроке службы крестьянских телег см.: Keep J. Op. cit. P.215.

(обратно)

574

Речь идет в основном о деньгах, хранившихся в так называемых обменных конторах, созданных с целью отправки в Россию бумажных денег, которые были ранее получены иностранцами и которые они желали обменять на валюту своей страны.

(обратно)

575

Приказы Александра I Д.А. Гурьеву опубликованы в кн.: Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 3. С. 100–101. Интерес представляют два письма Д.А. Гурьева М.Б. Барклаю от 28 июня и 1 июля 1813 г. (ст. ст.), см.: РГВИА. Ф. 103. Оп. 208а. Св. 28. Д. 31. Л. 125,219.

(обратно)

576

Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 1. Отд. 2. С. 47–50, 54.

(обратно)

577

Там же. С. 55–63.

(обратно)

578

Внешняя политика России. Т. 7. С. 36–39.

(обратно)

579

Там же. С. 132–137, 203–206; Freiherr vom Stein… P. 350–51. Крупнейшей и до сих пор неисследованной проблемой остается обменный курс билетов английского казначейства на континенте.

(обратно)

580

Список Е.Ф. Канкрина см.: РГВИА. Ф. 103. Оп. 4/210. Св. 17. Д. 34. Л. 64–65. Письмо М.Б. Барклая от 31 мая (ст. ст.) см.: Там же. Л. 66. Приказы Александра I опубликованы в кн.: Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 3. С. 102–103.

(обратно)

581

РГВИА. Ф. 103. Оп. 4/210. Св. 17. Д. 34. Л. 167–168, 311–312, 313–314.

(обратно)

582

Поход… С. 195–196.

(обратно)

583

М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 5. С. 259–260, 216–18, 398–399.

(обратно)

584

РГВИА. Ф. 103. Оп. 3/2096. Св. 10. Д. 117. Л. 6; Радожицкий И.Т. Указ. соч. Ч. 2. Л. 156–159; РГВИА. Ф. 103. Оп. 2096. Св. 11. Д. 2. Л. 104–110.

(обратно)

585

Война 1813 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 1. С. 97–132.

(обратно)

586

М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 575–577. Александр I изложил свой план М.И. Кутузову в письме от 29 ноября 1812 г. (ст. ст.), см.: Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 2. С. 211–213.

(обратно)

587

Щепетильников В.В. Указ. соч. С. 55–62. Средний призывной возраст в Московский драгунский полк в 1813 г. составлял 28 лет — на 4 года больше, чем в мирное время. См.: РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 2442. Л. 94–119: необходимо отметить, что, хотя в документе утверждается, что вновь прибывшие поступили в полк в 1812 г., на самом деле многие из них сделали это в 1813 г. 40% призванных в Херсонский гренадерский полк в конце 1812 и в 1813 г. были женаты, см.: Там же. Д. 1263. Номера листов разобрать не удалось, но список новых рекрут следует за формулярным списком унтер-офицеров на Л. 43 и далее.

(обратно)

588

Александров В.А. Сельская община в России (XVII — начало XIX в.). М., 1976. С. 244–245.

(обратно)

589

Проходцев И.И. Указ. соч. С. 119. Циркуляр военного министерства, предписывающий рекрутские присутствия проверять списки, предоставляемые органами управления государственными крестьянами см.: РГВИА. Ф. 1. Оп. 1/2. Д. 2636. Л. 11.

(обратно)

590

Записки солдата Памфила Назарова // Русская старина. 1878. № 8. С. 529–543.

(обратно)

591

Эти материалы хранятся в Британской библиотеке: бумаги Ш.К. Ливен, дополнительная рукопись № 47427.

(обратно)

592

О поместьях см.: Melton E. Household Economies and Communal Conflicts on a Russian Serf Estate, 1800–1817 //Journal of Social History. 1993. № 26/3. P. 559–586.

(обратно)

593

О Староусте см.: BL Add. MSS. 47424. Fos. 47–53. О деле Леонтьева, в ходе которого сельская община отклонила просьбу управляющего имением предоставить право стать кормилицей семьи женщине, муж который был взят в рекруты, см.: Melton E. Op. cit. P. 569. Сведения обо всех остальных частных случаях почерпнуты из бумаг Ш.К. Ливен (дополнительная рукопись №47427).

(обратно)

594

Распоряжения Шарлоты о «налоге на богатство» см.: BL Add. MSS. 47427. Fos. 122–141. См. также: Melton E. Op. cit. P. 569.

(обратно)

595

РГВИА. Ф. 1. On. 1/2. Д. 2636. Л. 53.

(обратно)

596

Чарнецкий С. E. История 179-го пехотного Усть-Двинского полка: 1711–1811–1911. СПб., 1911. С. 26.

(обратно)

597

Автором были использованы все формулярные списки, хранящиеся в РГВИА. Были охвачены: Херсонский (Д. 1263) и Малороссийский (Д. 1190) гренадерский полки; Муромский (Д. 517), Курский (Д. 425), Черниговский (Д. 1039), Ревельский (Д. 754), Селенгинский (Д. 831) и Белостокский (Д. 105) пехотные полки; 29-й (Д. 1794), 39-й (Д. 1802) и 45-й (Д. 1855) егерские полки; Его Величества лейб-кирасирский полк (Д. 2114), Ямбургский (Д. 2631), Сибирский (Д. 2670), Московский (Д. 2442), Борисоглебский (Д. 2337) и Псковский (Д. 212) драгунские и Волынский уланский (Д. 2648) полки. Кроме того, в приложениях к историям трех полков приводятся списки офицеров с указанием даты получения ими офицерского звания, см.: История лейб-гвардии Егерского полка… С. 56 и далее; Бобровский П. История лейб-гвардии уланского полка Е.И. В. государыни императрицы Александры Федоровны полка. СПб., 1903. С. 140 и далее; Марков М.И. Указ. соч. С. 73 и далее. Во всех трех полках был 341 офицер, из которых 43% ранее были подпрапорщиками или юнкерами. Сюда не входят данные о получивших офицерское звание во время войны, так как некоторые формулярные списки велись с января или июля 1813 г. Это обстоятельство также объясняет тот факт, что среди перечисленных офицеров, ранее служивших в качестве унтер-офицеров, было больше дворян.

(обратно)

598

Огромное количество информации содержится в кн.: История лейб-гвардии Егерского полка… С. 56 и далее.

(обратно)

599

Из двадцати рассмотренных автором новых офицеров 20% ранее были унтер-офицерами из низших сословий. На самом деле некоторые из них были дворянами, но на тот момент не дослужились даже до звания подпрапорщика или юнкера. Но их было гораздо меньше по сравнению с двенадцатью унтер-офицерами из низших сословий, назначенных офицерами в другие полки, поэтому один из пяти — это хороший показатель. В действительности сословные грани в российском обществе были гораздо более размытыми по сравнению с четкими сословными разграничениям, указанными в законе. Компромиссным вариантом были многие польские унтер-офицеры дворянского происхождения, которые были назначены офицерами в русские уланские полки, образованные в 1813 г. из некоторых драгунских полков.

(обратно)

600

Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Т. 2. С. 119–121.

(обратно)

601

На основе обработанных данных удалось установить, что 8, 5% офицеров были выходцами из Дворянского полка, а 7% ранее находились на гражданской службе, однако недоучет данных за первую половину войны, несомненно, ведет к занижению их значимости. Еще одним источником пополнения офицерских кадров были военно-сиротские отделения, где воспитывались дети погибших военнослужащих. О Дворянском полке см.: Гольмдорф М.Г. Указ. соч. Статистику см.: Там же. С. 137. Александр I 18 декабря 1812 г. (ст. ст.) писал графу Салтыкову о наличии избыточного числа чиновников на гражданской службе, при том, что государство в тот момент нуждалось в офицерах. Поэтому тех, кто противился переводу на военную службу, следовало отправить в отставку, см.: Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 2. С. 253–254. 29 декабря 1812 г. император отдал приказ о «возобновлении» Дворянского полка, что явилось отражением того факта, что в чрезвычайных обстоятельствах 1812 г. он практически прекратил свою деятельность, см.: Там же. С. 250.

(обратно)

602

Bennigsen L. L. Op. cit. Vol. 3. P. 278–279; РГВИА. Ф. 125. On. 188a. Д. 70. Л. 4–5.

(обратно)

603

Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. U.C. 109–111.

(обратно)

604

М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 578–580; Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 11. № 12. Проблема производства ручного огнестрельного оружия в 1812–1814 гг. прекрасно рассмотрена в кн.: Сперанский В.Н. Указ. соч. С. 385, 454.

(обратно)

605

РГВИА. Ф. 125. Оп. 188а. Д. 163. Л. 31–32.

(обратно)

606

Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 11. С. 199.

(обратно)

607

Двумя ключевыми источниками по истории Резервной армии за этот период являются рапорты Д.И. Лобанова-Ростовского Александру I с 7 янв. по 6 авг. 1813 г. и журнал исходящей корреспонденции штаба Д.И. Лобанова-Ростовского с 1 янв. по 1 апр. 1813 г., см.: РГВИА. Ф. 125. Оп. 188а. Д. 47, 42.

(обратно)

608

Приказы Александра I опубликованы в кн.: Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 3. С. 39–43. Первоначальный ответ Д.И. Лобанова-Ростовского на приказы, касавшиеся передвижений армии, см.: РГВИА. Ф. 125. Оп.188а. Д.147. Л. 17–18.

(обратно)

609

Там же. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3441. Л. 31–32.

(обратно)

610

Рапорт Д.И. Лобанова- Ростовского см.: Там же. Ф. 125. Оп. 188а. Д. 147. Л. 26–29. Доклад Д.П. Неверовского императору см.: Там же. Д. 39. Л. 28–29. Статистические данные см.: Там же. Л. 31–32. В письмах Д.И. Лобанова-Ростовского Александру I от 9 мая и 18 июля 1813 г. (ст. ст.) указывается на то, что из 9 тыс. больных солдат, оставленных у Белицы, 7 тыс. уже вернулись в свои боевые подразделения, и что в ближайшем будущем ожидалось возвращение еще некоторой их части. Резервные роты лейб-гвардии Егерского полка, например, выдвинулись из Петербурга, имея в своих рядах 704 человек личного состава, а в Силезию прибыл 481 боец, см.: История лейб-гвардии Егерского полка… С. 113.

(обратно)

611

Даже кавалергарды при Кульме создавали помехи для действий своих же стрелков: Панчулидзев С.А. Указ. соч. Т. 3. С. 314.

(обратно)

612

Лучшим кратким путеводителем по истории русской кавалерии в ту эпоху (включая познавательные иллюстрации о внешнем виде конской сбруи, о том, как держать поводья и пользоваться саблей и о том, как производить развертывание для стрельбы и кавалерийской атаки) является кн.: Бегунова А.И. Указ. соч. М., 1992.

(обратно)

613

См., например, письмо А.А. Аракчеева М.И. Кутузову от 31 марта 1813 г. (ст. ст.) и письмо Александра I вел. кн. Константину Павловичу от того же числа: РГВИА. Ф. 103. Оп. 4/20. Св. 3. Д. 22. Л. 42, 43.

(обратно)

614

Например, А.С. Кологривов в декабре 1812 г. получил из государственных конюшен 269 хороших лошадей. Все они предназначались для лейб-гвардии, и даже лейб-гвардии уланам досталась всего одна из них, см.: Война 1813 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 20. С. 153.

(обратно)

615

Ермолов В. В., Рындин М.М. Управление генерал-инспектора кавалерии о ремонтировании кавалерии // Столетие военного министерства. Т. 13. СПб., 1906. С. 126–127.

(обратно)

616

РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3442; Комаровский Е.Ф. Указ. соч. С. 200 и далее; Ермолов В. В., Рындин M. M. Указ. соч. С. 134–136.

(обратно)

617

М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 488–490. Этот документ не датирован, но скорее всего он относится к концу ноября.

(обратно)

618

Григорович А. История 13-го драгунского военного ордена генерал-фельдмаршал графа Миниха полка. Т. 2. СПб., 1912. С. 32–33. Даже к концу октября пять кирасирских полков этой дивизии едва насчитывали 1 тыс. военнослужащих нижних и унтер-офицерских чинов.

(обратно)

619

Цит. по: Дурова Н. Записки кавалерист-девицы. М., 2005. С. 210–211.

(обратно)

620

Годунов В. И., Королев А.Н. История 3-го Уланского Смоленского Императора Александра III-го полка. 1708–1908 г. Либава, 1908. С. 133–134. У Слонима к ним присоединились 8 офицеров и 155 ветеранов из бывшего резервного эскадрона, 7-го, который был развернут в тылу у Ольвиополя в 1812 г.

(обратно)

621

Рапорт озаглавлен «Отношение генерала от инфантерии князя Лобанова-Ростовского с отчетами о распределении в резервы воинов и лошадей». Вместе с сопроводительным письмом от Д.И. Лобанова-Ростовского А.И. Горчакову от 14 апреля 1815 г. (ст. ст.) его можно найти в РГВИА. Ф. 1. Оп. 1/2. Д. 3230. Резервные армейские кавалерийские корпуса направили в ряды действующей армии 543 офицера и 21 699 военнослужащих рядового и унтер-офицерского состава. С момента образования Резервной армии 1749 офицеров, 33 423 ветеранов рядового и унтер-офицерского состава и 38 620 рекрутов прошли службу в ее кавалерийских корпусах. Пехотные корпуса Резервной армии направили в действующую армию 635 офицеров и 61 843 военнослужащих рядового и унтер-офицерского состава. За все время существования Резервной армии в ее рядах прошли службу 3662 офицера, 11 6904 ветерана и 174 148 рекрутов. Важно помнить о том, что в эти данные не включены сведения о «первой волне» подкреплений, отправленной А.С. Кологривовым и Д.И. Лобановым-Ростовским весной 1813 г., еще до создания Резервной армии.

(обратно)

622

Грибоедов А.С. Сочинения. М, 1953. С. 363–367.

(обратно)

623

Статистические данные см. в кн.: Ермолов В. В., Рындин M. M. Указ. соч. С. 136. Замечания Д.И. Лобанова-Ростовского по поводу кавалерийской подготовки см. его рапорт Александру I от 4 февр. 1814 г. (ст. ст.): РГВИА. Ф. 125. Оп. 188а. Д. 153. Л. 21; Д. 47. № 135.

(обратно)

624

General Wilson's Journal. P. 147.

(обратно)

625

Friederich R. Op. cit. Vol. 2. P. 18–26.

(обратно)

626

Schubert F. Op. cit. P. 311.

(обратно)

627

Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 3. С. 96–98.

(обратно)

628

Война 1813 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 1. С. 123. О силе войск см.: Богданович М.И. История войны 1813 г. Т. 1. С. 722–727. Батальоны П.К. Эссена, предназначавшиеся для полков Ф.В. Остен-Сакена и А.Ф. Ланжерона, были скорее прикреплены к полкам войск Л.Л. Беннигсена, чем влились в их состав: это было сделано для того, чтобы сохранить их полковую идентичность, см.: Лахтионов С.В. История 147-го Самарского полка. 1798–1898 г. СПб., 1898. С. 66–67.

(обратно)

629

Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 3. С. 107–109. Д.И. Лобанов-Ростовский воспроизвел эти инструкции в своем приказе от 16 июля 1813 г. (ст. ст.): РГВИА. Ф. 125. Оп.188а. Д.149. Л. 35.

(обратно)

630

Статистические данные взяты из последнего доклада Д.И. ЛобановаРостовского, в котором он отчитывался о своей деятельности в Резервной армии; вместе с докладом хранится сопроводительное его письмо от 14 апр. 1815 г., предназначавшееся для А.И. Горчакова. В число 325 тыс. солдат входили 45 783 внештатных военнослужащих рядового и унтер-офицерского состава, т. е. те, кто формально еще не были приписаны к боевым подразделениям. Как это всегда бывает, теоретические выкладки о численности личного состава были значительно больше действительного числа военнослужащих. См. РГВИА. Ф. 1. Оп. 1/2. Д. 3230. О заболеваемости см.: Там же. Ф. 125. Оп. 188а. Д.144. Л. 12.

(обратно)

631

Внешняя политика России. Т. 7. С. 236–237; Oncken W. Op. cit. Vol. 2. P. 663–665.

(обратно)

632

Внешняя политика России. Т. 7. С. 246–249; Oncken W. Op. cit. Vol. 2. P. 680–681.

(обратно)

633

Внешняя политика России. Т. 7. С. 286.

(обратно)

634

Там же. С. 257–258.

(обратно)

635

Freiherr vom Stein… Vol. 4. P. 372–381.

(обратно)

636

Oncken W. Op. cit. Vol. 2. P. 402–405.

(обратно)

637

Ibid. P. 405–408.

(обратно)

638

Friederich R. Op. cit. Vol. 2. P. 26, 31; Богданович М.И. История войны 1813 г. Т. 1. С. 448. К. Руссе пишет о 425 тыс. солдатах, готовых к сражению, из которых 365 тыс. были в рядах армий Н.Ш. Удино, М. Нея и Наполеона, см.: Rousset С. Op. cit. Р. 180. В авг. 1813 г. Л.Н. Даву в Гамбурге и Ж.Б. Жирар могли предоставить 40 тыс. воинов для наступления на Берлин.

(обратно)

639

Friederich R. Op. cit. Vol. 2. P. 33,348.

(обратно)

640

Пестряков Н.С. Указ. соч. Т. 1. С. 129–130. О солдатах, выделенных из Ярославского пехотного полка, см.: РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 1098. Л. 220.

(обратно)

641

Попов Ф.Г. Указ. соч. Т. 1. С. 119–127.

(обратно)

642

РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 1098. Л. 177–194, 271–391 (Ярославский пехотный полк); Д. 105. Л. 194–195 (об.) (Белостокский пехотный полк); Д. 106. Л. 111–113 (Курский пехотный полк).

(обратно)

643

Все сведения почерпнуты из формулярных списков полков, см.: Там же. Д. 105, 106. В Белостокском пехотном полке 10 из 29 подпоручиков, поручиков и штабс-капитанов были выходцами из низших сословий. Чего нельзя сказать ни об одном из старших офицерских чинов и ни об одном прапорщике.

(обратно)

644

Oncken W. Op. cit. Vol. 2. P. 684–686; Württemberg E. Op. cit. Vol. 3. P. 64–68.

(обратно)

645

Schwarzenberg K. F. Feldmarschall Fürst Schwarzenberg: Der Sieger von Leipzig. Wien, 1964. P 233.

(обратно)

646

РГВИА. Ф. 846. On. 16. Д. 3399. Л. 1.

(обратно)

647

1812 год… Военные дневники. С. 355; Schwarzenberg К. F. Op. cit. P. 233.

(обратно)

648

Поход… С. 462; Geschichte der Kämpfe ûsterreichs… Vol. 3. P. 3–6.

(обратно)

649

РГВИА. Ф. 846. On. 16. Д. 3399. Л. 2–3.

(обратно)

650

О шведской армии см.: Londonderry M. Op. cit. P. 72–74. Последняя книга о Бернадоте см.: Bazin С. Bernadotte. Paris, 2000.

(обратно)

651

Лучшая оценка позиции дана в официальной истории прусского генерального штаба, см.: Friederich R. Op. cit. P. 146–148. Хороший отчет об операциях на северном театре военных действий и мобилизации ресурсов Пруссии см. также: Leggiere M. Napoleon and Berlin. Stroud, 2002.

(обратно)

652

Наилучшим образом эти вопросы изучены в двухтомной истории австрийского штаба, в которой рассматриваются разработка и исполнение первоначального плана К.Ф. Шварценберга о наступлении на Дрезден в августе с последующим движением на Лейпциг, см.: Geschichte der Kämpfe Osterreichs… Vol. 3. P. 63–106; Vol. 5. P. 127–134.

(обратно)

653

Schubert F. Op. cit. P. 336–337.

(обратно)

654

Odeleben B. Op. cit. Vol. 1. P. 140.

(обратно)

655

Цит. по: Богданович М.И. История войны 1813 г. Т. 2. С. 22.

(обратно)

656

О французской эмиграции в России в целом см.: Ratchinski A. Op. cit. Об А.Ф. Ланжероне и Э.О. Ришелье см.: Crousaz-Cretet L. Le Duc de Richelieu en Russie et en France. Paris, 1897, особенно С. 18–20. Краткие сведения о личности и карьере А.Ф. Ланжерона см. в кн.: Dictionnaire Napoléon. Paris, 1999. Vol. 2. P. 144–146.

(обратно)

657

Об А.Ф. Ланжероне см. особенно: Schubert F. Op. cit. P. 163–167. Цит. по: Langeron A. Op. cit. P. 205.

(обратно)

658

О боевых действиях при Бунцлау см., в частности, кн.: Николаев Е.П. История 50-го пехотного Белостокского его высочества герцога Саксен-Альтенбургского полка. 1807–1907. СПб., 1907. С. 71–73. Р. Фридрих отмечает плохую подготовку полков О. Себастьяни, см.: Friederich R. Op. cit. P. 122.

(обратно)

659

Langeron A. Op. cit. P. 220; Das Befreiungsjahr 1813. P. 276–278.

(обратно)

660

Письмо Г. Йорка приводится в кн.: Богданович М.И. История войны 1813 г. Т. 2. С. 42. Л.Л. Беннигсен также жаловался на стратегию Г.Л. Блюхера. См. его письмо Александру I от 14/26 августа, отправленное из Калиша: РГВИА. Ф. 846. Оп, 16. Д. 3385. Л. 191–192.

(обратно)

661

Saint-Cyr G. Op. cit. P. Vol. 4. P. 347–353.

(обратно)

662

Письмо Александра I Г.Л. Блюхеру хранится в архиве, см.: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3399. 7 (об.)-8.

(обратно)

663

Письмо Г.Л. Блюхера Александру I, без указания даты, полученное 27 авг., хранится в архиве: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3911. Л. 215–215 (об.).

(обратно)

664

О том, что Ж.Э. Макдональд не сумел произвести рекогносцировку позиций коалиционных войск, см.: Там же. Л. 247 (об.).

(обратно)

665

Лучшей работой о маневрах III корпуса является дневник капитана Коха: Koch F. Journal des opérations du Ille Corps en 1813. Paris, 1999. О том, какую роль корпус сыграл в сражении при Кацбахе, см.: ibid. P. 54–60.

(обратно)

666

К. Мюффлинг дважды описывает сражение в своих мемуарах, которые были опубликованы через многие годы после того, как были написаны, поскольку некоторые замечания были бы оскорбительны, если бы появились в печати ранее, см.: Muffling К. Op. cit. P. 58–75, 317–324. Цит. по: Ibid. P. 60.

(обратно)

667

РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3911. Л. 246 (об.)-247. Длинный рапорт Венансона является лучшим отчетом о сражении, выполненном со стороны корпуса Ф.В. Остен-Сакена. Лучшие свидетельства очевидца с французской стороны дает Кох, а с прусской — К. Мюффлинг. Прекрасный отчет о сражении дает также М.И. Богданович, детали которого находят подтверждение в работе Р. Фридриха.

(обратно)

668

Помимо общих работ и мемуаров Коха, ценные сведения о заключительном и слабо освещенном эпизоде сражения приводятся в истории Одесского полка, который входил в состав 27-й пехотной дивизии Д.П. Неверовского, см.: Попов Ф.Г. Указ. соч. С. 139–141.

(обратно)

669

Щербатов А.Г. Мои воспоминания. СПб., 2006. С. 87.

(обратно)

670

Клянусь честью (фр.). (Прим. ред.).

(обратно)

671

Muffling К. Op. cit. Р. 67–68; Радожицкий И.Т. Указ. соч. Ч. 2. С. 202.

(обратно)

672

Гениев Н.И. Указ. соч. С. 216–217; Богданович М.И. История войны 1813 г. Т. 2. С. 65.

(обратно)

673

Das Befreiungsjahr 1813. P. 283–284.

(обратно)

674

Koch F. Op. cit. P. 64; РГВИА. Ф. 846. On. 16. Д. 3403. Л. 24–25.

(обратно)

675

Schubert F. Op. cit. P. 321.

(обратно)

676

Поход… С. 245–247. Помимо работы М.И. Богдановича, хороший отчет о ходе преследования содержится в кн.: Голицын Н.Б. Жизнеописание от кавалерии Эммануэля. М., 1844. С. 97–104.

(обратно)

677

Статистические данные взяты из кн.: Nafeiger G. Napoleon at Dresden. Chicago, 1994. P. 77, 301.

(обратно)

678

Богданович M. И. История войны 1813 г. Т. 2. С. 78.

(обратно)

679

Geschichte der Kämpfe Österreichs… Vol. 3. P. 1–11.

(обратно)

680

Главной работой по проблемам организации и подготовки австрийских войск являются первые три тома Geschichte der Kämpfe Österreichs… См. также, однако, очень интересный разговор с Й. Радецким, который Р.Т. Вильсон записал в своем дневнике: General Wilson's Journal. P. 63.

(обратно)

681

См., например, исполненный негодования протест М.С. Воронцова, обращенный к М.Б. Барклаю, когда он узнал, что должен был подчиняться Бюлову, который стал генерал-лейтенантом на месяц позже самого Воронцова. М.Б. Барклай принял протест и передал М.С. Воронцова под начало Ф.Ф. Винцингероде, см.: РГВИА. Ф. 103. Оп. 4/210. Св. 53. Д. 18. Л. 15–16.

(обратно)

682

См. письмо М.Б. Барклая Ф.В. Остен-Сакену от 10 сент. 1813 г. (ст. ст.) в качестве одного из многочисленных примеров: Война 1813 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 1. С. 202. Württemberg E. Op. cit. Vol.3. P. 145–146.

(обратно)

683

Saint-Cyr G. Op. cit. Vol. 4. P. 365–368.

(обратно)

684

Geschichte der Kämpfe Osterreichs… Vol. 3. P. 78–117; General Wilson's Journal. P. 165.

(обратно)

685

Geschichte der Kämpfe Österreichs… Vol. 3. P. 103, 106–107, 123–124.

(обратно)

686

Cathcart G. Op. cit. P. 29; Langeron A. Op. cit. P. 256.

(обратно)

687

Geschichte der Kämpfe Osterreichs… Vol. 3. P. 159; Friederich R. Op. cit. P. 69; Богданович M. И. История войны 1813 г. Т. 2. С. 127; Saint-Cyr G. Op. cit. Vol. 4. P. 383–384.

(обратно)

688

Краткое описание плана Наполеона можно найти в письме к герцогу Бассано от 24 авг., см.: Ibid. P. 377–378.

(обратно)

689

Cathcart G. Op. cit. P. 231–232; Geschichte der Kämpfe Österreichs… Vol. 3. P. 270.

(обратно)

690

Ibid. P. 228. О взглядах вел. кн. Константина см., например: Русский архив. 1882. № 1.С. 142–154.

(обратно)

691

Все эти мысли высказаны в кн. Geschichte der Kämpfe österreichs… Vol. 3. P. 257–268, 277–286. Поскольку автор этого труда был официальным австрийским историком, у него не было оснований преувеличивать ошибки австрийского командования, поэтому можно предположить, что его суждения справедливы. См. также: Friederich R. Op. cit. P. 76–78.

(обратно)

692

General Wilson's Journal. P. 169.

(обратно)

693

Во всех общих работах по истории кампании подробно рассматриваются решающие события, которые имели место 26–30 авг. на правом фланге коалиционных войск. Помимо трудов Р. Фридриха и М.И. Богдановича, полное описание упомянутых событий приводится в кн.: Geschichte der Kämpfe Österreichs… Vol. 4. Помимо мемуаров самого Е. Вюртембергского полезно также почитать мемуары начальника его штаба, генерала фон Хельдорфа: Helldorff J. M. Zur Geschichte der Schlacht bei Kulm. Berlin, 1856. Все последующие работы во многом опираются на трехтомный труд, вышедший в 1844–1852 гг. из-под пера полковника саксонской армии X. Астера, по истории осенней кампании 1813 г. Тем не менее необходимо обращаться непосредственно к труду X. Астера, так как в нем содержатся важные детали, опущенные в более поздних исследованиях. О событиях, происходивших на правом фланге см.: Aster H. Die Kriegsereignisse zwischen Peterswalde, Pirna, Königstein und Priesten im August 1813 und die Schlacht bei Kulm. Dresden, 1845. По очевидным причинам гораздо сложнее обнаружить детальное описание этих событий, выполненное французской стороной. К. Руссе, например, мало пишет о разгроме, хотя приводит важные выдержки из переписки Д. Вандама, см.: Rousset С. Op. cit. Л. Сен-Сир также публикует важные документы, но, как и все прочие французы, стремится снять с себя вину за поражение. Ф. Фезенсак возлагает большую часть вины на Д. Вандама, хотя он также критикует Л. Сен-Сира и Наполеона. Именно ему принадлежит наиболее точный отчет о событиях с французской стороны, см.: Fezensac. Op. cit. P. 403–429.

(обратно)

694

Наиболее понятное и детальное описание намеченных маршрутов приводится в кн.: Geschichte der Kämpfe Ûsterreichs… Vol. 3. P. 293–296.

(обратно)

695

Интересное обсуждение, предшествовавшее этому решению, см. в кн.: Bernhardi T. Op. cit. Vol. 3. Book 6. P. 175–183.

(обратно)

696

Saint-Cyr G. Op. cit. Vol. 4. P. 386–387; General Wilson's Journal. P. 172. Лучшее описание дороги приводится в кн.: Потоцкий П.П. Указ. соч. 261–263.

(обратно)

697

Записки солдата Памфила Назарова. С. 535.

(обратно)

698

Ключевой приказ Д. Вандаму, отданный ему в четыре дня 28 авг. Л.А. Бертье от имени Наполеона, опубликован в кн.: Geschichte der Kämpfe Osterreichs… Vol. 4. P. 204.

(обратно)

699

Мемуары Е. Вюртембергского и служившего в его штабе полковника Хельдорфа отличаются некоторой предвзятостью по отношению к А.И. Остерману-Толстому, хотя А.П. Ермолов также отмечал, что во время Кульмского сражения А.И. Остерман-Толстой доставлял больше хлопот, чем французы. Хельдорф пишет, что вся армия знала о том, что А.И. ОстерманТолстой в 1813 г. после возвращения из отпуска страдал от душевной болезни, см.: Helldorff J. M. Op. cit. P. 17. Многие мемуары подтверждают тот факт, что А.И. Остерман-Толстой в августе 1813 г. находился не в том состоянии, чтобы командовать войсками. В его защиту см.: Лажечников И.И. Указ. соч. С. 783–819.

(обратно)

700

Württemberg Е. Op. cit. Vol. 3. P. 131–133; Wolzogen L. Op. cit. P. 169; Потоцкий П.П. Указ. соч. С. 250. Согласно Хельдорфу, А.П. Ермолов изначально поддерживал А.И. Остермана-Толстого, но затем проникся опасениями надоедливого Е. Вюртембергского и тем самым навлек на себя гнев Александра I, см.: Geschichte der Kämpfe Osterreichs… Vol. 4. 29–30.

(обратно)

701

Лучшее описание большой дороги и местности приводится в кн.: История лейб-гвардии Егерского полка… С. 125–130.

(обратно)

702

Помимо труда М.И. Богдановича, события 28 авг. прекрасно описаны работах по истории некоторых полков. Лучшей возможно является История лейб-гвардии Егерского полка… См. также: Гулевич С.А. История 8-го пехотного Эстляндского полка. С. 178–181.

(обратно)

703

Описание событий, выполненное Хельдорфом, который был их очевидцем, см.: Geschichte der Kämpfe Osterreichs… Vol. 4. P. 35–38.

(обратно)

704

Württemberg E. Op. cit. Vol. 3. P. 149.

(обратно)

705

Во всех общих работах приводится хорошее описание местности, однако М.И. Богданович, Р. Фридрих и М. Энль считают само собой разумеющимся, что читателю известно о том, что в Богемии деревни строились из дерева, и ничего не пишут о зданиях. Именно поэтому так важна работа X. Астера, поскольку в ней упоминаются важные детали подобного рода, см.: Aster H. Op. cit.; Geschichte der Kämpfe Osterreichs… Vol. 4. P. 14–15.

(обратно)

706

HelldorffJ. M. Op. cit. P. 45.

(обратно)

707

Friederich R. Op. cit. P. 88; General Wilson's Journal. P. 173; Londonderry M. Op. cit. P. 124; История лейб-гвардии Егерского полка… С. 135.

(обратно)

708

Свидетельство Н.П. Ковальского см.: Из записок покойного генерал-майора Н.П. Ковальского// Русский вестник. 1871.№ 1. С. 78–117; Записки Н.М. Муравьева-Карского // Русский архив. 1886. № 1. С. 5–55; Бобровский П.О. Указ. соч. С. 231.

(обратно)

709

О потерях французов см. разговор H. M. Муравьева с начальником штаба В. Вандама в кн.: Записки H. M. Муравьева-Карского. С. 25; General Wilson's Journal. P. 173; Бобровский П.О. Указ. соч. С. 230.

(обратно)

710

Дневник Александра Чичерина. С. 252 и далее; Записки H. M. Муравьева-Карского. С. 26.

(обратно)

711

Этот эпизод хорошо документирован у Р. Фридриха и М. Энля, поэтому не удивительно, что подобная небылица до сих пор в ходу, см.: Friederich R. Op. cit. P. 90–92; Geschichte der Kämpfe Osterreichs… Vol. 4. P. 112–118.

(обратно)

712

Bernhardi T. Op. cit. P. 454.

(обратно)

713

M. Энль пишет о том, что 41 тыс. пехотинцев и 10 тыс. кавалеристов союзников противостояли 39 тыс. пехотинцев и 3 тыс. всадников французов. Учитывая потери, которые понес Д. Вандам 28 и 29 августа, данные о численности его пехоты представляются завышенными.

(обратно)

714

Колзаков П.А. Взятие в плен маршала Вандама 18 августа 1813 г. // Русская старина. 1870. № 2. С. 137–144; Богданович М.И. История войны 1813 г. Т. 2. С. 704; Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 1. С. 164.

(обратно)

715

1812 год… Военные дневники. С. 360.

(обратно)

716

Не считая членов семьи Романовых и иностранцев.

(обратно)

717

Мнение М. Оэна, как австрийца, см.: Geschichte der Kämpfe Osterreichs… Vol. 5. P. 274.

(обратно)

718

Friederich R. Op. cit. P. 144–148; Leggiere M. Op. cit. P. 137–141.

(обратно)

719

РГВИА. Ф. 846. On. 16. Д. 3911. Л. 213–214.

(обратно)

720

Внешняя политика России. Т. 7. С. 345; Freiherr vom Stein… Vol. 4. P. 390-392; Londonderry M. Op. cit. P. 179.

(обратно)

721

Lowenstern V. Op. cit. Vol. 2. P. 136–137, 184–185; Волконский С.Г. Указ. соч. С. 264–265, 306–307.

(обратно)

722

РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3911. Л. 148–149, 289–291; Ф. 103. Оп. 4/210. Св. 53. Д. 18. Л. 7.

(обратно)

723

Там же. Св. 18. Д. 57. Л. 5–6; Св. 53. Д. 18. Л. 25.

(обратно)

724

Lowenstern V. Op. cit. Vol. 2. P. 100, 146–178; Волконский С.Г. Указ. соч. С. 258–259; Безотосный В.М. Донской генералитет… С. 109–118.

(обратно)

725

Великолепный анализ и описание эпизода даны в кн.: Friederich R. Op. cit. P. 139–173.

(обратно)

726

См. один из последних пространных обзоров события и возникших вокруг него споров в кн.: Leggiere M. Op. cit. P. Ch. 11. M. Лежьер более враждебно настроен по отношению к Бернадоту, чем Р. Фридрих, см.: Friederich R. Op. cit. P. 177–191.

(обратно)

727

1812 год в дневниках… Т. 2. С. 28.

(обратно)

728

Каменский Е.С. История 2-го драгунского С.-Петербургского генерала-фельдмаршала князя Меншикова полка. 1707–1898 г. М., 1900. С. 225-237; Волконский С.Г. Указ. соч. С. 266.

(обратно)

729

Богданович М.И. История войны 1813 г. С. 275, 281.

(обратно)

730

Текст договора опубликован в кн.: Собрание трактатов и конвенций… Т. 3. С. 126–138. Замечание Е.Ф. Канкрина см. в кн.: Управление генерал-интенданта Канкрина… С. 72–76.

(обратно)

731

Поход… С. 241–242.

(обратно)

732

Выдержки из письма К.Ф. Кнезебека приводятся в кн.: Friederich R. Op. cit. Vol. 2. P. 214–215. Письмо к Александру I опубликовано в кн.: Поход… С. 268–269.

(обратно)

733

Слова Рюле фон Лилиенберга приводятся в кн.: Friederich R. Op. cit. Vol. 2. P. 215; Внешняя политика России. Т. 7. С. 393–394.

(обратно)

734

РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3399. Л. 21 (об.)-22 (об.); Д. 3416. Л. 12–14.

(обратно)

735

Богданович М.И. История войны 1813 г. Т. 2. С. 336–341; РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3399. Л. 24 (об.)-25.

(обратно)

736

Описание рейда приводится в дневнике А.И. Чернышева, см.: Там же. Д. 3386. Л. 26–31. Здесь автор опирается на повествование М.И. Богдановича, хотя тот делает совершенно другие выводы, см.: Богданович М.И. История войны 1813 г. Т. 2. С. 342–355.

(обратно)

737

Раевский А. Указ. соч. С. 1–77.

(обратно)

738

РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3416. Л. 16–17 (об.).

(обратно)

739

Лучшее и наиболее подробное изложение этого эпизода приводится в кн.: Geschichte der Kämpfe österreichs… Vol. 5. Об опасениях К.Ф. Шварценберга см.: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3399. Л. 38–39. О продовольственном снабжении см.: Записки А.А. Эйлера. С. 367; Поход… С. 296–297.

(обратно)

740

РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3385. Л. 57; Радожицкий И.Т. Указ. соч. Ч. 3. С. 246.

(обратно)

741

Правда, часть 35-тысячного войска была больна, но в остальном сведения верны. О размещении войск Л.Л. Беннигсена у Дрездена см.: Geschichte der Kämpfe Österreichs… Vol. 5. P. 33–36.

(обратно)

742

Langeron A. Op. cit. P. 222, 298.

(обратно)

743

РГВИА. Ф. 846. On. 16. Д. 3403. Л. 27–28 (об.).

(обратно)

744

Langeron A. Op. cit. P. 299–300.

(обратно)

745

Автор посещал поле битвы дважды — еще до того, как было начато строительство крупной автомагистрали в обход Лейпцига, в ходе которого была превращена в руины значительная часть южного поля боя.

(обратно)

746

Cathcart G. Op. cit. P. 298.

(обратно)

747

Гласис (фр. glacis), пологая земляная насыпь впереди наружного рва крепости, долговременного сооружения или полевого укрепления. (Прим. ред.).

(обратно)

748

Friederich R. Op. cit. Vol. 2. P. 294.

(обратно)

749

Ibid. P. 295.

(обратно)

750

M. И. Богданович цитирует Александра I, см.: Богданович М.И. История войны 1813 г. Т. 2. С. 439.

(обратно)

751

Geschichte der Kämpfe Österreichs… Vol. 5. P. 402–410. Предположение о возможной измене выдвигалось Д. Смитом, но никаких доказательств им не приводится, см.: Smith D. 1813 — Leipzig, Napoleon and the Battle of the Nations. London, 2001. P. 69. Мое собственное объяснение отчасти основывается на сведениях, представленных в кн.: Wolzogen L. Op. cit. P. 179–182.

(обратно)

752

Статистические данные взяты из кн.: Friederich R. Op. cit. Vol. 2. P. 296-300.

(обратно)

753

Württemberg E. Op. cit. Vol. 3. P. 230.

(обратно)

754

Noel J.-N. With Napoleon's Guns. London, 2005. P. 180–181.

(обратно)

755

Friederich R. Op. cit. Vol. 2. P. 232; Mémoires du Général Griois. Paris, n. d. P. 202; Württemberg E. Op. cit. Vol. 3. P. 232. Д. Смит утверждает, что Е. Вюртембергскому следовало увести свой корпус с линии огня или по крайней мере приказать ему лечь на землю. Но принц не мог просто так сняться и оставить брешь в линии коалиции. Более того, русские (равно как и прусские и австрийские) войска не были обучены падать на землю при виде неприятельских орудий. Даже пехота А. Веллингтона, возможно, колебалась бы некоторое время прежде чем поступить подобным образом, если бы находилась на открытом месте, поблизости от крупного скопления кавалерии противника, см.: Smith D. Op. cit. P. 86.

(обратно)

756

РГВИА. Ф. 489. On. 1. Д. 754. Л. 38 и далее.

(обратно)

757

Все эти сведения почерпнуты из послужных списков Муромского пехотного полка, см.: Там же. Д. 517. У каждого чина был отдельный послужной список, начиная с Л. 2.

(обратно)

758

См., например, рапорт И.И. Дибича М.Б. Барклаю де Толли, представленный ему в 8 утра 16 октября: Поход… С. 329. В рапорте утверждалось, что лейб-гвардию следовало бросить в бой незамедлительно: если этого не сделать, они не успели покрыть бы значительное расстояние, отделявшее их от Роты.

(обратно)

759

Как и следовало ожидать, больше всего внимания этому эпизоду отводится в австрийской официальной истории, однако изложенные в ней факты находят подтверждение у М.И. Богдановича. Австрийцы и русские не питали особенных симпатий по отношению друг к другу даже в 1813 г. Еще менее они были склонны петь друг другу дифирамбы, приступая к написанию официальной истории кампаний. В целом, с практической точки зрения, следует доверять русским историкам, когда те восхваляют австрийцев, и наоборот. В сомнительных случаях можно обращаться к работе Р. Фридриха, который является в высшей степени справедливым и нейтральным свидетелем, см.: Geschichte der Kämpfe Osterreichs… Vol. 5. P. 471–482; Богданович M. И. История войны 1813 г. Т. 2. С. 461–464; Friederich R. Op. cit. Vol. 2. P. 308–312.

(обратно)

760

Поход… С. 363–365.

(обратно)

761

Cathcart G. Op. cit. P. 306–307.

(обратно)

762

Ibid. P. 307–308.

(обратно)

763

Ibid. P. 308; Потоцкий П.П. Указ. соч. С. 271–272; Mikaberidze А. The Russian Officer Corps in the Revolutionary and Napoleonic Wars, 1795-1815. Staplehurst, 2005. P. 382.

(обратно)

764

Богданович M. И. История войны 1813 г. Т. 2. С. 460; Потоцкий П.П. Указ. соч. С. 270–273; Поход… С. 358–360, 365–367.

(обратно)

765

Воспоминания Матвея Матвеевича Муромцева// Русский архив. 1890. №3. С. 378.

(обратно)

766

Дневник Павла Пущина. С. 128.

(обратно)

767

Гулевич С.А. История лейб-гвардии Финляндского полка. С. 303–313; История лейб-гвардии Егерского полка. С. 144–150; Mémoires du Général Griois. P. 202–203.

(обратно)

768

Гулевич С.А. История лейб-гвардии Финляндского полка. С. 312–315.

(обратно)

769

Записки солдата Памфила Назарова. С. 536–537.

(обратно)

770

Хорошее описание атаки И.В. Васильчикова приводится в кн.: Smith D. 1813 — Leipzig… P. 166–168.

(обратно)

771

Geschichte der Kämpfe Osterreichs… Vol. 5. P. 619–627.

(обратно)

772

Душенкевич Д.В. Указ. соч. С. 124–126.

(обратно)

773

Langeron A. Op. cit. P. 330.

(обратно)

774

Ibid. Р. 326–334; Радожицкий И.Т. Указ. соч. Ч. 2. С. 269–274.

(обратно)

775

Богданович М.И. История войны 1813 г. Т. 2. С. 550–551.

(обратно)

776

О 39-м егерском полке см.: РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 1802. См. также рапорт Ф.В. Остен-Сакена после падения Ченстоховы: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3403. Л. 8 (об.)-9; Поход… С. 349–351.

(обратно)

777

РГВИА. Ф. 489. Оп. 1. Д. 1855. Л. 2 и далее («Список… 45-го егерского полка» от 1 июля 1813 г.); Д. 1794. Л. 2 и далее («Список… 29-го егерского полка» от 1 янв. 1814 г.); Поход… С. 343.

(обратно)

778

О попытках снять с себя ответственность, см.: Smith D. 1813 — Leipzig… P. 272.

(обратно)

779

О потерях коалиции см.: Ibid. P. 298. Французские данные см.: Dictionnaire Napoléon. P. 354. О потерянных пушках см.: Geschichte der Kämpfe Osterreichs… Vol. 5. P. 652–654.

(обратно)

780

Трактаты, заключенные Россией с Австрией и Пруссией см.: Собрание трактатов и конвенций… Т. 3. С. 111–126; Т. 7. С. 96–112. Австро-прусский договор был идентичным.

(обратно)

781

См., например, письмо графа Мюнстера, ганноверского государственного деятеля, к принцу-регенту (будущему английскому королю Георгу IV), в котором тот сообщал о спорах, разгоревшихся в январе вокруг военной и дипломатической политики в отношении Франции: «Главной причиной всех разногласий служит то, что Россия до сих пор не заявила о том, через какие части Польши она намеревается провести свои границы», см.: Fournier A. Der Congress von Chatillon: Die Politik im Kriege von 1814. Wien, 1900. P. 295–296.

(обратно)

782

Даже на английском языке о К. Меттернихе и его политике существует обширная литература. Основополагающими работами являются кн.: Schroeder P. W. Op. cit.; Kissinger H. Op. cit. Книга П. Шредера является особенно ценным исследованием. А. Скед намечает ряд наиболее широко распространенных трактовок «системы» Меттерниха в своей кн.: Sked A. Metternich and Austria. London, 2008. Что касается роли Меттерниха в свержении Наполеона — сюжета, которому в книге уделено наибольшее внимание, — автор этих строк в какой-то мере разделяет скептицизм А. Скеда.

(обратно)

783

О взглядах К.Ф. Кнезебека см.: Friederich R. Op. cit. Vol. 3. P. 81–82.

(обратно)

784

Muffling K. Op. cit. P. 92–93,100–101,418–419.

(обратно)

785

О Фридрихе-Вильгельме см. Гл. 9, сн. 18.

(обратно)

786

Fournier A. Op. cit. P. 10. П. Шредер пытается встать на защиту Д. Абердина, но делает это не совсем убедительно, см.: An Unnatural «Natural Alliance»: Castlereagh, Metternich, and Aberdeen in 1813// International History Review. 1988.10/4. P. 522–540; Внешняя политика России. Т. 7. С. 492–500.

(обратно)

787

Составляющие могущества Англии описаны в кн.: Rodger N. А.М. The Command of the Ocean. London, 2004. P. 572–573.

(обратно)

788

Внешняя политика России. Т. 7. С. 230–237.

(обратно)

789

Заявление Р.С. Каслри содержится в ключевом письме к Д. Абердину касательно военных целей Великобритании от 13 нояб. 1813 г., см.: Correspondence, Despatches, and Other Papers of Viscount Castlereagh. Vol. 9. London, 1853. P. 73–76.

(обратно)

790

Внешняя политика России. Т. 7. С. 447–451.

(обратно)

791

Там же. С. 429–431; Шишков А.С. Записки, мнения и переписка адмирала А.С. Шишкова; Jomini A. Précis politique et militaire des campagnes de 1812 à 1814. Vol. 2. Geneva, 1975. P. 231–232; Fournier A. Op. cit. P. 364.

(обратно)

792

Внешняя политика России. Т. 7. С. 512–514; Lettres et papiers du Chancelier Comte de Nesselrode. Vol. 6. P. 152–153.

(обратно)

793

Сборник императорского русского исторического общества. Т. 31. СПб., 1881. С. 301–303.

(обратно)

794

Внешняя политика России. Т. 7. С. 539–541.

(обратно)

795

Lettres et papiers du Chancelier Comte de Nesselrode. Vol. 6. P. 161–163, 188–190; Correspondence, Despatches, and Other Papers of Viscount Castlereagh. Vol. 9. P. 212–214.

(обратно)

796

Комментарии барона К.-А. Гарденберга, оставленные им в своем дневнике 27 февр., см. в кн.: Fournier A. Op. cit. P. 364.

(обратно)

797

Correspondence, Despatches, and Other Papers of Viscount Castlereagh. Vol. 9.412–413.

(обратно)

798

Fournier A. Op. cit. P. 242.

(обратно)

799

Манифест опубликован в кн.: Fain A. Manuscrit de Mil Huit Cent Quatorze. Paris, 1825. P. 60–61.

(обратно)

800

Соглашение между Александром 1 и К. Меттернихом в Майнингене упоминается в кн.: Fournier A. Op. cit. P. 8. Рапорт Сент-Эньяна Наполеону и его записка с указанием требований союзников приводятся в кн.: Fain A. Op. cit. P. 49–56.

(обратно)

801

О потаенных мыслях Александра I см.: Державный сфинкс. С. 181; Сборник императорского русского исторического общества. Т. 31. 343–345. Очень взвешенный более поздний «совет» Р.С. Каслри Д. Абердину см. в кн.: Correspondence, Despatches, and Other Papers of Viscount Castlereagh. Vol. 9. P. 73–76.

(обратно)

802

Fain A. Op. cit. P. 60–61.

(обратно)

803

A. X. Бенкендорф сам описывал этот эпизод в своих записках, см.: Записки Бенкендорфа. С. 205–238. О егерях см.: Ранцов В.В. Указ. соч. С. 187–190. Комментарии с французской стороны см.: Mémoires pour servir à l'histoire de la campagne de 1814. Paris, 1819. Vol. 1. P. 69.

(обратно)

804

Наиболее полным недавним исследованием о событиях в Нидерландах является кн.: Leggiere M. The Fall of Napoleon: The Allied Invasion of France 1813–1814. Cambridge, 2008. P. 100–104, 145–187. Об истоках восстания, см.: Schama S. Patriots and Liberators. London, 2005.

(обратно)

805

См., например: Friederich R. Op. cit. Vol. 3. P. 6–10.

(обратно)

806

Внешняя политика России. Т. 7. С. 431–433. См. рапорт Г.Л. Блюхера Александру I от 23 нояб.: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3915. Л. 121–122. Историк Рязанского пехотного полка писал о том, что штурм Шёнефельда ослабил полк, а марш к Рейну чуть было не уничтожил его, см.: Шеленговский И.И. Указ. соч. Т. 2. С. 246.

(обратно)

807

Большая часть статистических данных взята из кн.: Богданович М.И. История войны 1814 г. во Франции и низложение Наполеона I. Т. 1. СПб., 1865. С. 35–40, 48–49. M. И. Богданович утверждает, что к 27 дек. от Д.И. Лобанова-Ростовского прибыли 45 эскадронов и еще 18 находились в пути, и действительно впоследствии прибыли еще несколько эскадронов. См., например, рапорт Д.И. Лобанова-Ростовского Александру I от 15 нояб. 1813 г. (ст. ст.): РГВИА. Ф. 125. Оп. 1. Д. 148. Л. 44–48.

(обратно)

808

Панчулидзев С.А. Указ. соч. Т. 3. С. 434. М.Б. Барклай де Толли докладывал Александру I о том, что из 6250 воинов, числившихся по реестрам резервных частей, дошедших до П.X. Витгенштейна, всего 48 человек по пути остались в госпиталях, см.: Отечественная война 1813 г. Материалы Военно-ученого архива. Т. 1. С. 276.

(обратно)

809

Там же. С. 258–260, 275–276; Богданович М.И. История войны 1814 г. Т. 1. С. 80; Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 4. С. 3. О безоговорочном подчинении армейских частей юрисдикции суда в кампанию 1814 г. см.: Ульянов И.Э. И эти нас побили! Внешний облик русской пехоты в Заграничных походах // Родина. 2002. № 8. С. 74–78; Шереметьев О. «Катать шинели, господа!» Внешний вид русской армии от Бородина до Парижа // Родина. 2006. № 6. С. 53–59.

(обратно)

810

В историях кампании, написанных М.И. Богдановичем и Р. Фридрихом, об этом кое-что сказано, однако ключевой работой, затрагивающей эту тему, является кн.: Kielmansegg P. G. Stein und die Zentralverwaltung 1813/1814. Stuttgart, 1964.

(обратно)

811

Замечания M. И. Кутузова см. в кн.: Puybusque L.-G. Op. cit. P. 153 ff. О крепостях см. недавнюю работу П. Гриффита: Griffith P. The Vauban Fortifications of France. Oxford, 2006.

(обратно)

812

См. рапорт M.Б. Барклая Александру I от 9 нояб. 1813 г.: Внешняя политика России. Т. 7. С. 431–433. См. также его письмо Е.Ф. Канкрину от 29 янв. 1814 г. (ст. ст.): РГВИА. Ф. 103. Оп. 4/210. Св. 18. Д. 17. Л. 128.

(обратно)

813

О взгляде на это австрийцев см.: Schwarzenberg К. F. Op. cit. 268–271. А. Жомини, разумеется, придерживался иного мнения, см.: Jomini A. Précis politique… Vol. 2. P. 224–225, 228–231. P. Фридрих дает взвешенную оценку данного эпизода, но утверждает, что в походе через Швейцарию, возможно, не было необходимости, см.: Friederich R. Op. cit. Vol. 3. P. 9–15. Письмо Александра I Бернадоту см.: Внешняя политика России. Т. 7. С. 434–436. Его же письмо, исполненное негодования, К.Ф. Шварценбергу от 5 янв. 1814 г. см.: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3399. Л. 108.

(обратно)

814

Londonderry M. Op. cit. P. 254–255. Возможно, чувства Ч. Стюарта в то время были не столь отчетливыми, какими они предстают в только что приведенном отрывке, написанном в 1830 г.

(обратно)

815

Burghersh J. F. The Operations of the Allied Armies in 1813 and 1814. London, 1822. P. 72–73.

(обратно)

816

Дневник Павла Пущина. С. 142–143; Радожицкий И.Т. Указ. соч. Ч. 3. С. 36–39; Из записок покойного генерал-майора Н.П. Ковальского. С. 106107; РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3399. Л. 120–120 (об.).

(обратно)

817

Там же. Л. 99 (об.)-100. Из соображений экономии места это сокращенное описание. Более полное описание можно найти в кн.: Leggiere M. The Fall of Napoleon. Chs. 10–16; Friederich R. Op. cit. Vol. 3. P. 60–72.

(обратно)

818

Эти моменты освещены в кн.: Leggiere M. The Fall of Napoleon; Friederich R. Op. cit. Vol. 3. О проведении рекрутского набора см. также Woloch I. Op. cit. P. 380–426.

(обратно)

819

Описание сражения см.: Friederich R. Op. cit. Vol. 3. P. 89–95; Богданович M. И. История войны 1814 г. Т. 1. С. 108–113; Lawford J. Napoleon: The Last Campaigns. 1813–1815. London, 1976. P. 68–101. Довольно лаконичный рапорт о сражении самого Ф.В. Остен-Сакена см.: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3403. Л. 34 (об.)-35 (об.).

(обратно)

820

Цит. по: Friederich R. Op. cit. Vol. 3. P. 103. См. письмо Ф.В. Остен-Сакена M.Б. Барклаю де Толли от 27 янв. 1814 г. (ст. ст.): РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3403. Л. 37 (об.).

(обратно)

821

Там же. Л. 36–36 (об.); Богданович М.И. История войны 1814 г. Т. 1. С. 128.

(обратно)

822

О Г.Л. Блюхере и винном погребе см.: Schubert F. Op. cit. P. 343.

(обратно)

823

См. письмо Александра I Г.Л. Блюхеру от 26 янв. 1814 г.: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3399. Л. 121 (об.)-122.

(обратно)

824

Schwarzenberg К. F. Op. cit. P. 276–300.

(обратно)

825

Friederich R. Op. cit. Vol. 3. P. 81–82; Burghersh J. F. Op. cit. P. 91–103, 250–252.

(обратно)

826

Fournier A. Op. cit. P. 42–44, 58–63. См. прежде всего ответ Франца I на письмо К.Ф. Шварценберга от 8 февр.: Schwarzenberg К. F. Op. cit. P. 272-273, 277. Шварценберг открыто просил инструкций оставаться на месте и получил таковые от императора, см.: Ibid. P. 276–279, 293–299.

(обратно)

827

Fournier A. Op. cit. P. 105–114. Текст записки К. Меттерниха опубликован в кн.: Сборник императорского русского исторического общества. Т. 31. С. 349–355.

(обратно)

828

Ответ Александра I на вопросы К. Меттерниха опубликован в кн.: Там же. С. 355–360. Краткое изложение взглядов английской, австрийской и прусской сторон см. в кн.: Fournier A. Op. cit. P. 285–289.

(обратно)

829

Об отношении мадам де Сталь к Александру I см.: Staël M. Ten Years' Exile, Fontwell, 1968. P. 377–382. Об отношении Александра I к Людовику XVIII см.: Mansel P. Louis XVIII. London, 2005. С. 164. О кандидатуре Бернадота см.: Scott F. D. Bernadotte and the Throne of France 1814 //Journal of Modern History. 1933. 5. P. 465–478. В русской военной и дипломатической переписке за 1814 г. отсутствуют указания на то, что кандидатура Бернадота представляла для России нечто большее, чем преходящий интерес. В 1813 г. Александр I писал, что личные надежды Бернадота на французский престол следовало поддерживать лишь до тех пор, пока они не являлись препятствием для деятельности коалиции. В 1814 г. российский император, возможно, потворствовал Бернадоту в его стремлениях с целью отвлечь его от кампании, которую тот собирался начать против Дании.

(обратно)

830

Vitrolles Е. Mémoires et relations politiques. Paris, 1884. Vol. 1. P. 115–120.

(обратно)

831

Разговор с Р.С. Каслри см. в кн.: Bernhardi T. Op. cit. Vol 4. Book. 2. P. 58.

(обратно)

832

Fournier A. Op. cit. P. 105–137; Friederich R. Op. cit. Vol. 3. P. 156–164.

(обратно)

833

См., например: Clausewitz С. Der Feldzug… P. 361–371. Как всегда поразительно справедливое и взвешенное суждение высказывает К. Мюффлинг: Muffling К. Op. cit. P. 117–147.

(обратно)

834

Генерал-майор П.Я. Корнилов был старшим офицером в составе корпуса 3. Д. Олсуфьева, которому удалось уйти с поля боя. Его рапорт о сражении см. в кн.: Галкин М. Боевая служба 27-го пехотного Витебского полка. 1703–1903. М., 1908. С. 223–234. О потерях 3. Д. Олсуфьева см.: Mémoires et correspondance politique et militaire du Roi Joseph. Paris, 1854. P. 85.

(обратно)

835

Здесь автор в основном опирался на работы Р. Фридриха и М.И. Богдановича, см.: Friederich R. Op. cit. Vol. 3. P. 129–34; Богданович М.И. История войны 1814 г. Т. 1. С.186–196. Официальный рапорт Ф.В. Остен-Сакена М.Б. Барклаю от 3 февр. 1814 г. (ст. ст.) хранится в архиве, см.: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3403. Л. 37 (об.)-39. Описание Сакена через день после сражения взято из кн.: Bernhardi T. Op. cit. Vol 4. Book. 1. P. 393. Хорошее описание отступления содержится в кн.: Гениев Н.И. Указ. соч. С. 233–236.

(обратно)

836

Mémoires pour servir à l'histoire de la campagne de 1814. Vol. 1. P. 267-268. Хорошее описание этого отступления приводится в работе К. Мюффлинга: Muffling К. Op. cit. P. 128–136.

(обратно)

837

Богданович М.И. История войны 1814 г. Т. 1. С. 206–208; Mémoires et correspondance politique et militaire du Roi Joseph. P. 88 ff; Correspondance de Napoléon I. Vol. 27. P: 192–193.

(обратно)

838

Fain A. Op. cit. P. 253–257.

(обратно)

839

Ibid. P. 284–285; Correspondance de Napoléon I. Vol. 27. P. 192–193, 224-227; Mémoires et correspondance politique et militaire du Roi Joseph. P. 133 ff.

(обратно)

840

Предупреждения Александра I, высказанные им П.X. Витгенштейну, см.: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3399. Л. 125об. О П.П. Палене и П.X. Витгенштейне см.: Богданович М.И. Граф Петр Петрович фон дер Пален и его время. С. 418–419.

(обратно)

841

О.П.X. Витгенштейне см. предыдущую сноску. Об Эстляндском пехотном полке см.: Гулевич С.А. История 8-го пехотного Эстляндского полка. С. 208.

(обратно)

842

Замечание К.Ф. Шварценберга о Г.Л. Блюхере см. в кн.: Schwarzenberg К. F. Op. cit. P. 281–288. Письмо А. Фурнье Францу I от 20 февр. и инструкции Франца I держаться южнее Сены, пока не станет ясно, увенчались ли переговоры успехом, см.: Foumier A. Op. cit. P. 277–278. В письме графа Мюнстера к принцу-регенту от 23 февр. излагаются подозрения союзников относительно австрийской тактики «кровопускания», см.: Ibid. P. 302.

(обратно)

843

О разочаровании в рядах армии см. письмо И.В. Сабанеева П.М. Волконскому от 20 февр. (ст. ст.): РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 4166. Л. 65. Приказы Ф.Ф. Эртелю и о деле Евдокимова в письмах И.В. Сабанеева от 28 янв. (ст. ст.) к генерал-майору К.Ф. Ольдекопу и вел. кн. Константину Павловичу от 24 янв. см.: Там же. Л. 40,42.

(обратно)

844

Объемная переписка между М.Б. Барклаем и Е.Ф. Канкриным хранится в архиве, см.: РГВИА. Ф. 103. Оп. 4/210. Св. 18. Д. 17. Эти документы дает возможность составить детальное представление об усилиях армии по поиску продовольствия и о тех проблемах, с которыми она сталкивалась: см., в частности, Л. 128–128 (об.), 153–153 (об.), 160–160 (об.). Дандевиль М. Столетие 5-го драгунского Курляндского Императора Александра III-го полка. СПб., 1903. С. 105.

(обратно)

845

РГВИА. Ф. 103. Оп. 4/120. Св. 18. Д. 17. Л. 109–110, 172–175, 218; Lowenstern V. Op. cit. Vol. 2. P. 315–320.

(обратно)

846

РГВИА. Ф.103. Оп. 4/120. Св. 18. Д. 17. Л. 68–70, 70–71, 73–75, 127, 160, 204.

(обратно)

847

Письмо Г. Штейна М.Б. Барклаю от 25 янв. 1814 г. (н. ст.), в котором тот объяснял суть мер по управлению оккупированными территориями и их деление на административные единицы, см.: Там же. Л. 50–52. Первоначальный ответ Д.М. Алопеуса см.: Там же. Л. 188–189, 201–203. См. также: Kielmansegg P. G. Op. cit. Part. 4. P. 98 ff.

(обратно)

848

РГВИА. Ф.103. Оп. 4/210. Св. 12. Д. 126. Л. 52–53.

(обратно)

849

Там же. Св. 18. Д. 17. Л. 204, 205–207.

(обратно)

850

Fournier A. Op. cit. P. 334–335. Ретроспективный «облагороженный» взгляд на события см.: Burghersh J. F. Op. cit. P. 177–185.

(обратно)

851

Депешу от X. A. Ливена К.В. Нессельроде от 26 янв. 1814 г., вложенную в письмо от 18 февр. 1814 г., отправленное Р.С. Каслри в Ливерпуль, см.: Correspondence, Despatches, and Other Papers of Viscount Castlereagh. Vol. 9. P. 266–273.

(обратно)

852

Собрание трактатов и конвенций… Т. 3. С. 148–165.

(обратно)

853

РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3399. Л. 131(об.)-132. Протокол встречи 25 февраля опубликован в кн.: Сборник императорского русского исторического общества. Т. 31. С. 364–365. Богданович М.И. История войны 1814 г. Т. 1. С. 268–270.

(обратно)

854

Clausewitz С. Der Feldzug… P. 375–377; Muffling К. Op. cit. P. 146–171; Lowenstern V. Op. cit. Vol. 2. P. 325–334; Correspondance de Napoléon I. Vol. 27. P. 288–289. Уссе выступает здесь в роли некритически настроенного апологета линии, избранной Бонапартом, см.: Houssaye H. Napoleon and the Campaign of 1814: France. Uckfield, 2004. P. 116–141. Богданович М.И. История войны 1814 г. Т. 1. С. 299–307.

(обратно)

855

Взгляд на события со стороны двух противоборствующих сторон см.: Там же. С. 309–329; Houssaye H. Op. cit. P. 142–159. Более или менее нейтральное и точное описание происходившего см.: Friederich R. Op. cit. Vol. 3. P. 214–222. Об Ортебизе и участии в сражении русских егерей см.: Маевский С.И. Указ. соч. С. 268–273. Во время сражения он командовал 13-м егерским полком.

(обратно)

856

Помимо работ, указанных в предыдущей сноске, при изучении отступления русских особенное внимание следует обратить на кн.: Ортенберг И. Военные воспоминания старых времен // Библиотека для чтения. 1857. № 6. С. 18–19.

(обратно)

857

Burghersh J. F. Op. cit. P. 196; Clausewitz С Der Feldzug… P. 379.

(обратно)

858

Богданович M. И. История войны 1814 г. Т. 1. С. 324–325; Mémoires pour servir à l'histoire de la campagne de 1814. Vol. 1. P. 399–400; Houssaye H. Op. cit. P. 157; Pigeard A. Dictionnaire de la Grande Armée. Paris, 2002. P. 648-649. P. Фридрих указывает, что в сражении при Краонне против 21 тыс. французов выступили 15 тыс. русских, см.: Friederich R. Op. cit. Vol. 3.

(обратно)

859

Впечатления от встречи с Г.Л. Блюхером хорошо описаны в кн.: Schubert F. Op. cit. P. 345–346.

(обратно)

860

Friederich R. Op. cit. Vol. 3. P. 243–248; Muffling К. Op. cit. P. 167–176.

(обратно)

861

Шеленговский И.И. Указ. соч. Т. 2. С. 251 275. Скобелев в действительности был однодворцем, т. е. являлся потомком свободных крестьян-колонистов, которые селились на южных окраинах Московии в XV–XVI вв. Ко времени правления Александра I однодворцы несли приблизительно те же налоговые тяготы, что и государственные крестьяне.

(обратно)

862

Переписка Александра I, хранящаяся в архиве, включает в себя много писем, в которых речь идет о подобного рода переживаниях. См. письмо от 28 февр. (ст. ст.) к К.Ф. Шварценбергу, в которых император призывает его вести наступление более быстрыми темпами, и письмо от 5 марта (ст. ст.) к H. H. Раевскому. Во втором случае Александр предупреждал Раевского о возможном окружении и призывал его быть готовым к тому, что Наполеон мог атаковать его в любой момент, см.: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3399. Л. 147 (об.), 151. О событиях внутри главного штаба коалиции см.: Schwarzenberg К. F. Op. cit. P. 306–308, 483–484; Langeron A. Op. cit. P. 423.

(обратно)

863

Обстоятельное рассмотрение двух возможных вариантов см. в кн.: Ibid. Р. 434–437.

(обратно)

864

Последующие высказывания самого Наполеона по этому поводу приводятся в кн.: Bernhardi T. Op. cit. P. Vol. 4. Book. 2. P. 292–294.

(обратно)

865

РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3399. Л. 154 (об.). В целом аналогичное описание событий см.: Friederich R. Op. cit. Vol. 3; Богданович М.И. История войны 1814 г. Т. 1.

(обратно)

866

Friederich R. Op. cit. Vol. 3. P. 281–282. О более ранней критике в адрес Ф.Ф. Эртеля см.: РГВИА. Ф. 103. Оп. 4/120. Св. 12. Д. 126. Л. 71; Михайловский-Данилевский А.И. Описание похода во Францию… С. 284–285.

(обратно)

867

Единственным свидетелем этого обсуждения, оставившим его подробное описание, был К.Ф. Толь, см.: Bernhardi T. Op. cit. P. Vol. 4. Book. 2. P. 310-314. Т. Бернгарди справедливо опровергает австрийские претензии на авторство плана за отсутствием доказательств, а также на том основании, что, если бы это было так, то действия К.Ф. Шварценберга выглядели бы абсурдно. Сложнее исключить возможность участия П.М. Волконского в составлении плана. Согласно А.И. Михайловскому-Данилевскому, сам Александр I сообщал ему о советах, данных императору П.М. Волконским. Тот факт, что А.И. Михайловский-Данилевский в своем печатном труде упоминает о роли П.М. Волконского, легко можно списать на стремление автора, не раз обнаруживающее себя на страницах книги, превознести заслуги тех, кто в николаевскую эпоху стал вельможами, и тем самым угодить им. Однако он пишет то же самое в рукописи, которая не предназначалась для публикации и в которой А.И. Михайловский-Данилевский в целом критически отзывается о своем бывшем начальнике, см.: Михайловский-Данилевский А.И. Мемуары, 1814–1815 гг. С. 33–35. См. также, однако, краткое описание данного эпизода, которое И.И. Дибич приводит в своем письме к А.А. Жомини, опубликованном в кн.: Langeron A. Op. cit. P. 491–493.

(обратно)

868

Schwarzenberg К. F. Op. cit. P. 323.

(обратно)

869

Ibid. Р. 308–309; РГВИА. Ф. 103. Оп. 4/210. Св. 18. Д. 17. Л. 227–228, 235, 238–239.

(обратно)

870

В интересном письме, отправленном 17 марта графом Т.Б. Латуром Й. Радецкому, утверждалось, что австрийская армия уронила свой престиж и подверглась справедливым нападкам за то, что она дважды бездействовала и бросила Силезскую армию на произвол судьбы, см.: Fournier A. Op. cit. Р. 281 282. Похвалу М.Б. Барклая в адрес Е.Ф. Канкрина см. в его письме от 10 марта 1814 г. (ст. ст.): РГВИА. Ф. 103. Оп. 210/4. Св. 17. Д. 17.

(обратно)

871

Взгляд с российской стороны представлен в великолепном и подробном описании, выполненном М.И. Богдановичем, см.: Богданович М.И. История войны 1814 г. Т. 1. С. 456 и далее. Мнение французской стороны, на этот раз не сильно отличное, см.: Houssaye H. Op. cit. P. 296–311. P. Фридрих, как всегда, справедлив и умен, см.: Friederich R. Op. cit. Vol. 3. P. 287–290. Heдавно появилось описание этого эпизода на английском языке, см.: Smith D. Charge: Great Cavalry Charges of the Napoleonic Wars. London, 2003. P. 207 ff. Однако в этой работе, как и в большей части англоязычной литературы о событиях 1813–1814 гг., сильно недооценивается роль России, в этом отношении ее автор следует оценкам немецкоязычных авторов. После прочтения указанной главы в книге Д. Смита складывается впечатление, что в сражении при Фер-Шампенуазе кавалерия А. Вюртембергского играла ведущую роль, что далеко от истины.

(обратно)

872

Langeron A. Op. cit. P. 446–448.

(обратно)

873

Основные работы см.: сноска 26. А.И. Михайловский-Данилевский участвовал в сражении при Фер-Шампенуаз и дает хорошее описание заключительного этапа сражения, см.: Михайловский-Данилевский А.И. Описание похода во Францию… С. 294–313. Интересные подробности, связанные с действиями гвардейской конной артиллерии, см. в кн.: Потоцкий П.П. Указ. соч. С. 300–310.

(обратно)

874

Превосходная и лаконичная характеристика взглядов Ш.М. Талейрана и его роли в событиях 1814 г., см.: Dwyer P. Talleyrand. Harlow, 2002. P. 124-140. О передвижениях Наполеона и регентском совете см.: Houssaye H. Op. cit. P. 317–370.

(обратно)

875

Lettres et papiers du Chancelier Comte de Nesselrode. Vol. 5. P. 183–184.

(обратно)

876

Lowenstern V. Op. cit. Vol. 2. P. 376; Бурский И.Д. История 8-го гусарского Лубенского полка. Одесса, 1912. С. 115–117; Радожицкий И.Т. Указ. соч. Ч.3. С. 109–110.

(обратно)

877

Михайловский-Данилевский А.И. Описание похода во Францию… С. 327.

(обратно)

878

Подробное описание сражения см. в кн.: Богданович М.И. История войны 1814 г. Т. 1. С. 506–560; Friederich R. Op. cit. Vol. 3. P. 301–310.

(обратно)

879

Богданович M. И. История войны 1814 г. Т. 1. С. 534–537; Württemberg E. Op. cit. Vol. 3. P. 278–290.

(обратно)

880

Langeron A. Op. cit. P. 465–473.

(обратно)

881

См., например, его приказы А.Ф. Ланжерону: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3399. Л. 160 (об.).

Просьбу Александра I к К.Ф. Вреде см.: Михайловский-Данилевский А.И. Описание похода во Францию… С. 324. Орлов М.Ф. Капитуляция Парижа 1814 г. // Военный сборник. 1864. № 6. С. 287–309.

(обратно)

882

См., например, замечания Р.С. Каслри, обращенные к принцу-регенту, о том, что русская лейб-гвардия «настолько великолепна, насколько это можно себе представить», см.: Correspondence, Despatches, and Other Papers of Viscount Castlereagh. Vol. 9. P. 210–212.

(обратно)

883

Burghersh J. F. Op. cit. P. 250–252; Vitrolles E. Op. cit. Vol. 1. P. 316.

(обратно)

884

Орлов M. Ф. Указ. соч. С. 300; Vitrolles E. Op. cit. Vol. 1. P. 311–312.

(обратно)

885

О.Ш. M. Талейране см. сноску 29. Mémoires du Général de Caulaincourt. Vol. 3. P. 207–230; Houssaye H. Op. cit. P. 470–499. Воспоминания самого Ш. M. Талейрана об этих днях см.: Mémoires du Prince de Talleyrand. Paris, 1891. P. 156–167.

(обратно)

886

Все ключевые документы, связанные с этим периодом, см. в кн.: Сборник императорского русского исторического общества. Т. 31. С. 403–416. В их числе различные декларации союзников, резолюции сената, заявления О. Мормана и краткие комментарии К.В. Нессельроде.

(обратно)

887

Письмо Александра I Людовику XVIII от 17 апр. см.: Там же. С. 411412. Письмо Ч. Стюарта Батурсту от 13 апр., в котором отвергалось связанное с Эльбой предложение, опубликовано в кн.: Correspondence, Despatches, and Other Papers of Viscount Castlereagh. Vol. 9. P. 450–451. Однако в этом издании не упоминается о письме Ч. Стюарта Батурсту от 7 апр., которое опубликовано в кн.: Fain A. Op. cit. P. 420–423. В тексте письма нет ничего невероятного, и у нас нет оснований полагать, что его сочинил сам А. Фэн. Поэтому это письмо не попало в коллекцию М. Лондондерри скорее всего потому, что тот полагал, что оно бросает тень на его брата. В коллекцию были включены многие другие письма Батурста. В защиту Р.С. Каслри можно сказать, что он всего лишь старался поддержать то, что было сделано без его участия.

(обратно)

888

Schwarzenberg К. F. Op. cit. P. 337.

(обратно)

889

Lowenstern V. Op. cit. Vol. 2. P. 342, 419–423; Зайцев А. Вспоминания о походах 1812 года. M., 1853. С. 29–34; Записки солдата Памфила Назарова. С. 539–540. Письмо П.М. Волконского М.Б. Барклаю о незамедлительной отправке иррегулярной кавалерии см.: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 3399. Л. 172 (об.). О великолепном приеме, оказанном возвращавшимся русским войскам в Силезии, отчасти благодаря стараниям прусского короля, который выделил 3 млн. талеров на проведение празднеств и угощение в их честь, см.: Радожицкий И.Т. Указ. соч. Ч. 3. С. 236–237. О возвращении лейб-гвардии в Россию см.: Дневник Павла Пущина. С. 166–173.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

ОТ АВТОРА

БЛАГОДАРНОСТИ

КАРТЫ

ВВЕДЕНИЕ

РОССИЯ — ВЕЛИКАЯ ДЕРЖАВА

РУССКО-ФРАНЦУЗСКИЙ СОЮЗ

ПОДГОТОВКА К ВОЙНЕ

ОТСТУПЛЕНИЕ

БОРОДИНО И ПАДЕНИЕ МОСКВЫ

ТЫЛ В 1812 г.

НАСТУПЛЕНИЕ ОТ МОСКВЫ

ВЕСЕННЯЯ КАМПАНИЯ 1813 г.

ВОССТАНОВЛЕНИЕ АРМИИ

СУДЬБА ЕВРОПЫ ВИСИТ НА ВОЛОСКЕ

ЛЕЙПЦИГСКОЕ СРАЖЕНИЕ

ВТОРЖЕНИЕ ВО ФРАНЦИЮ

ПАДЕНИЕ НАПОЛЕОНА

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

БИБЛИОГРАФИЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg