««Хозяева» против «наемников»»

«Хозяева» против «наемников» (fb2) - «Хозяева» против «наемников» [Правильное издание] 279K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Михайлович Сергеев (историк)

Сергей Сергеев «Хозяева» против «наемников»

Русско–немецкое противостояние в императорской России

В данной работе русско–немецкий этноконфликт рассматривается исключительно как внутренний для Российской империи, т. е. как конфликт между русскими и «русскими немцами» — немцами, проживавшими в России, либо в качестве подданных империи, либо в качестве подданных других государств, находящихся на русской службе или владеющих какой–либо собственностью в российских пределах. Характерными особенностями этого этноконфликта являются, во–первых, его преимущественно «холодное» протекание (исключение — период Первой мировой войны), а, во–вторых, его локализация в рамках внутриэлитного социокультурного пространства (опять–таки, за исключением 1914–1917 гг., когда он выплеснулся «на улицу»).

Нет сомнений, что привлечение немцев (как и иностранцев вообще) в Россию сыграло важную и нужную роль в процессе модернизации страны, но со временем (во всяком случае, с начала XIX в.) необходимость большого количества нерусских специалистов отпала, воспитались уже достаточно квалифицированные (и весьма многочисленные) отечественные кадры, карьерному продвижению которых иноземцы, обосновавшиеся на самых выгодных местах, и объективно, и субъективно препятствовали. «Ученики» перестали нуждаться в «учителях» (весьма распространенная метафора в русском антинемецком дискурсе). Однако — чем дальше, тем больше — немцы исполняли функцию не только «спецов», но и наиболее надежной «опоры трона», поэтому главной помехой их вытеснению с занятых социально–политических позиций была сама императорская власть. Без ее (почти всегда) твердого и неизменного покровительства «русские немцы», составлявшие 2–3% дворянства империи (против более чем 50% собственно русских), недолго смогли бы сохранять за собой, в среднем, около 20% высших постов в государственном аппарате, армии, при дворе…

С другой стороны, борьба с «немецким засильем», инициированная русским дворянством, явилась одной из важнейших стратегий последнего, направленных на ограничение власти самодержавия в свою пользу[1]. Стратегия эта стала особенно эффективной в националистическую эпоху, когда Романовы воленс–ноленс объявили себя русскими националистами и их симбиоз с немцами (от коего они отказаться не могли) было легко трактовать, перефразируя Милюкова, то ли как глупость, то ли как измену. Кроме того, «антинемецкая партия», нанося удар в это больное место самодержавия, могла оставаться на вполне легальной почве (что, однако, как свидетельствует биография Ю. Ф. Самарина, не избавляло ее представителей от крупных неприятностей), не вступая на путь прямой политической борьбы. Последняя, впрочем, как показывают примеры декабристов и Герцена, также включала в себя в качестве немаловажного элемента германофобскую пропаганду.

Очень серьезный вопрос: кого из «русских немцев» считать «немцами», а кого — «русскими», т. е. окончательно обрусевшими. Для XVIII в. он решается просто: перешел в православие — русский, остался лютеранином — немец. Тогда конфессиональная принадлежность, по сути, сливалась с этнонациональной (характерно, что ни Бирон, ни Миних, ни Остерман в православие не переходили). Но для XIX и (особенно) начала XX в., когда национальность делается политической и светски–культурной категорией, а религиозность верхов становится все более формальной, такой подход уже не работает: лютеране П. И. Пестель и В. К. Кюхельбекер оказываются пламенными русскими националистами; с другой стороны, переход в православие, вызванный, положим, карьерными соображениями, не обязательно отменяет немецкую идентичность (например, депутат Государственной думы, активно защищавший там немецкие интересы, барон А. Ф. фон Мейендорф был православным (и даже русским по матери — тетке П. А. Столыпина), но считал себя немцем[2]). В каждом конкретном случае этот вопрос нужно рассматривать отдельно, — при нынешнем уровне изученности проблемы, обобщающие выводы были бы преждевременными.

«Русские дворяне служат государству, немецкие — нам»

Эта знаменитая фраза Николая I, кочующая из статьи в статью, из книги в книгу[3], предельно точно отражает главную причину возникновения и остроты русско–немецкого противостояния, проходившего, главным образом, как конфликт внутри «благородного сословия» Российской империи. Замечательно, что все три стороны конфликтного «треугольника» — самодержавие, русские дворяне, немецкие дворяне — совершенно согласны в трактовке этой причины.

К. Н. Леонтьев вспоминал, как И. С. Аксаков в 1857 г. говорил при нем: «Остзейские бароны и другие наши немцы внушали покойному Государю [Николаю I] следующую мысль. — Для коренных русских — нация русская, русский народ дороже, чем Вы. — Нам же нет дела до русской нации; мы знаем только Вас, Государя вообще. — Мы не русской нации „хотим“ служить; мы своему Государю хотим быть верными. — Но так как наш Государь есть в то же время и Российский император, — то, служа Вам верой и правдой, мы служим и России». — Аксаков находил, что эта постановка вопроса ложная и вредная для России; — ибо русский народ доказал на деле не раз свою «потребность» в Самодержавии и без всяких немцов»[4]. В 1860‑х гг. Аксаков излагал эту мысль уже печатно в газете «День»: немцы, «преданные Русскому престолу <…> проповедуют в то же время бой на смерть Русской народности; верные слуги Русского государства, они знать не хотят Русской Земли…»[5]. Ранее в «Письмах из Риги» (1849) Ю. Ф. Самарин призывал обратить внимание на распространенное среди «русских немцев» изречение — «Да, мы подданные русского императора, но с Россиею мы не хотим смешиваться», — которое, по его мнению, «заключает в себе задушевную мысль остзейцев»: «Мы будем иметь дело исключительно с правительством, но не хотим иметь дела с Россиею, и если нас вздумают в том упрекать, мы зажмем рот обвинителю этими словами: мы верноподданные государя, мы служим ему не хуже вас, больше вы ничего от нас требовать не вправе»[6].

Защитник остзейских интересов Ф. В. Булгарин в донесении в III Отделение (1827) вполне подтверждал правоту Аксакова и Самарина: «Остзейцы вообще не любят русской нации — это дело неоспоримое. Одна мысль, что они будут когда–то зависеть от русских, приводит их в трепет… По сей же причине они чрезвычайно привязаны к престолу, который всегда отличает остзейцев, щедро вознаграждает их усердную службу и облекает доверенностью. Остзейцы уверены, что собственное их благо зависит от блага царствующей фамилии и что они общими силами должны защищать Престол от всяких покушений на его права. Остзейцы почитают себя гвардией, охраняющей трон, от которого происходит все их благоденствие и с которым соединены все их надежды на будущее время»[7].

Впрочем, и сами бароны не делали тайны из своих взглядов по этому вопросу. Известный остзейский публицист Г. Беркгольц писал в 1860 г. предельно откровенно: «Прибалтийские немцы имеют полное основание быть всей душой за династию, ибо только абсолютная власть царя оберегает их. Между тем любая русская партия, демократическая, бюрократическая или какая–нибудь сожрет их, едва лишь она добьется решающего перевеса»[8]. Ему вторил его единоплеменник граф А. А. Кейзерлинг, попечитель Дерптского учебного округа в 1860‑х гг.: «Пока царь властвует над нацией, существуем и развиваемся на давно испытанной основе также и мы»[9]. К. Ширрен полагал, что Остзейскому краю самодержавием гарантирована «обособленность от господствующей расы [т. е. русских] и от ее национальной культуры» и, что немцы «кроме принадлежности к одному и тому же государству» не имеют «ничего общего с русским народом»[10]. В. фон Бок утверждал, что Остзейский край верен императору только потому, что в его лице почитает хранителя своих привилегий[11]. Г. фон Самсон констатировал в 1878 г.: «Каких бы годных, верных и преданных слуг и защитников Лифляндия не давала своим Государям — всегда существовали одни только личные отношения между подданными и монархом…»[12].

Итак, все стороны согласны в том, что русские дворяне служат России, а немецкие — императорскому дому. Различно лишь отношение к этому факту: самодержавие и немцев такой модус вивенди не только устраивает, но и видится единственно возможной формой взаимоотношений, русских — возмущает и оскорбляет. Они мыслят империю как русское национальное государство и потому требуют от немцев лояльности не только к монарху, но и к русской нации в целом, которую русское дворянство, собственно, и представляет. Вместо этого нелояльные русской нации немцы не только не дискриминированы, а, напротив, занимают первые места рядом с монархом. «Наемников» явно предпочитают «хозяевам» (ибо русские дворяне, по их мнению, такие же хозяева России, как и император), которые оттеснены от власти, благодаря, по словам Ф. И. Тютчева, «привилегиям, часто необоснованным, инстинктивному, так сказать, сочувствию, которое они [немцы] находили в самом центре верховной власти». Отсюда, считает поэт, и проистекает русская германофобия: «Вот это–то упорное пособничество верховной власти чужеземцам и содействовало более всего воспитанию в русской натуре, самой добродушной из всех, недоброго чувства по отношению к немцам (курсив в цитатах везде мой, — С. С.)…»[13].

Метафора «наемники» применительно к «русским немцам» весьма распространена в текстах позапрошлого века. Ф. Ф. Вигель, возмущаясь назначением барона Кампенгаузена на высокий государственный пост, задает риторический вопрос: «…когда знатные чада России любят себя гораздо более, чем ее, почему не употреблять наемников?»[14]. О. М. Бодянский в дневнике (1854) пересказывает слова графа С. Г. Строганова по поводу засилья немцев в Академии наук: «Надобно, чтобы она была чисто русская, из одних русских. <…> главное, чтобы мы возделывали свое сами, а не чужими руками. Только свой о своем может радеть как следует, а наемник — наемник»[15]. «…Неужели Россия не вправе требовать от остзейцев ничего больше, как то, что предлагают за деньги всем государям наемные швейцарцы?» — возмущался в «Письмах из Риги» Самарин[16]. Весьма сходно, но уже в положительном контексте, видел роль «русских немцев» прусский король Фридрих II: «Я не сомневаюсь <…>, — писал он в 1762 г. Петру III, собиравшемуся на войну с Данией, — что вы оставите в России верных надсмотрщиков, на которых можете положиться, голштинцев или ливонцев, которые зорко будут за всем наблюдать и предупреждать малейшее движение»[17].

Противостояние «хозяев» и «наемников» протекало в различных сферах российской жизни.

Арена борьбы: двор, администрация, армия

Немецкий вопрос в России возникает только при Петре I. Разумеется, немцы жили на русской земле и находились на русской службе в качестве специалистов по военному делу и раньше, но тогда возможность «для иностранца проникнуть в политическую элиту России» практически отсутствовала, «минимальные шансы давала лишь полная ассимиляция иностранца с отказом от собственной идентичности через принятие русского подданства и крещение в православие, но и при этом ему приходилось в лучшем случае довольствоваться ролью советника»[18]. Только благодаря петровским реформам с их явно выраженным предпочтением личных заслуг перед знатностью рода стало возможным «массовое пришествие «немцев» из разных стран <…> Именно тогда узкий круг специалистов увеличился до 10 тысяч человек»[19]. Кроме того, после Ништадтского мира со Швецией (1721) в состав империи вошли Лифляндия и Эстляндия, «благородное сословие» коих представляли исключительно немцы, также влившиеся в российскую социально–политическую элиту.

Первоначально немцы заняли весьма весомое место в армии и на флоте, поскольку Петр видел в них главных агентов европеизации вооруженных сил. В 1709 г. (после Полтавы) российский генералитет на 64,3% (33 чел. из 51) состоял из иностранцев, среди которых немцев — 63,6% (21 чел.), т. е. 41,2% от общего состава[20]. Значительно меньше (но также весьма изрядно) немцев было среди гражданских чиновников: всего иноземцы составляли примерно четверть членов коллегий, из них большинство (79%) — немцы[21].

Уже тогда обилие иностранцев вокруг царя вызывало серьезное недовольство «природных русских». Ф. Х. Вебер, выходец из Брауншвейга, почти четыре года стоявший на русской службе, в своих записках сообщает, что «московиты» повинуются петровскому повелению учиться у иностранцев «с затаенною гордостию, которая мешает им вникнуть в то, чему их обучают, и заставляет их думать о себе, как о народе передовом, более ученом и смышленом, чем их учителя, которых они ненавидят и преследуют <…> они не могут понять, что какой–нибудь достойный иностранец, явившийся к ним на службу, руководится побуждением, отличным от желания приобрести только деньги и в добавок издеваются даже между собой над иностранцами…»[22].

Политику Петра по привлечению иноземцев последовательно продолжали все его преемники. В 1729 г., в «антизападническое» правление Петра II, при котором столица символически снова вернулась в Москву, в полевой армии служил 71 генерал, из них 41 иностранец (т. е. 57,7%). А всего нерусских генералов и обер–офицеров (считая майоров) было 125 чел. из 371 (т. е. 34%). В 1725 г. все высшие офицеры флота (за исключением Ф. М. Апраксина и еще двух человек) являлись иностранцами[23]. Иноземцы на русской службе получали жалованье в полтора–два раза больше, чем «природные русские». В декабре 1729 г. такую же привилегию получили немцы — российские подданные из Остзейского края[24].

Таким образом, исследователи, оспаривающие известный афоризм Ключевского: при Анне Иоанновне «немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка»[25], — разумеется, правы. Немцы «посыпались» в Россию гораздо раньше. Более того, именно при Анне их преимущества несколько поубавились: в 1732 г. было отменено упомянутое выше различие в жалованье между русскими и иностранцами вкупе с остзейцами. Процент же иноземцев в армии вырос не слишком сильно. В 1738 г. нерусских генералов и обер–офицеров было 192 из 515 (т. е. 37,3%). Во флоте их стало значительно меньше: в 1741 г. из 20 капитанов — 13 русские[26]. В 1722 г. из 215 ответственных чиновников государственного аппарата «немцев» было 30 чел., в 1740 — 28[27]. В 1731 г. правительство Анны Иоанновны установило в Шляхетском корпусе процентную норму для принятия «русских немцев» и иноземцев: 50 мест на 150 для русских[28].

Все так, и, конечно же, трактовка «бироновщины», характерная для позапрошлого века («это была партия немцев, захвативших, можно сказать, Россию в полон» — П. К. Щебальский[29]) страдает явным преувеличением. Но впадение в другую крайность — отрицание этнического конфликта между русскими и немцами в эту эпоху, дезавуирование понятий «русская» и «немецкая» «партии» — также не слишком продуктивно[30]. Во–первых, отмечая отсутствие роста процентного присутствия немцев в армии и госаппарате, борцы с «бироновским мифом» обычно игнорируют качественное усиление их влияния. «Немцы впервые оказались во главе ключевых гражданских и военных ведомств (Остерман — Иностранной коллегии, Миних — Военной; Курт фон Шемберг — горного ведомства; Карл фон Менгден в конце царствования Анны Иоанновны — Коммерц–коллегии). Кроме того, через новые созданные по их предложениям учреждения (Кабинет министров) — также во главе общегосударственных ведомств, руководивших Российской империей»[31]. (Не говоря уже об особой, формально не обозначенной роли самого Бирона и братьев Левенвольде). Во–вторых, совершенно неправильно полагать, что этноконфликт развивается исключительно на почве «национальной неприязни» как таковой, что ему якобы противопоказана «борьба личных самолюбий или каких угодно интересов», — они сопутствуют любому типу конфликтов и во многом их стимулируют. В-третьих, именно в период «бироновщины» немцы впервые стали играть при самодержавии ту роль, которая столь нравилась российским монархам, но была столь ненавистна русскому дворянству — роль «императорских мамелюков»[32]. В-четвертых, более высокий уровень привилегий тех же остзейцев по отношению к статусу русских дворян все же бросается в глаза. Ю. Самарин остроумно сравнил два государственных документа о вербовке на службу русских и остзейцев в 1734 г. В первом случае это выглядит так: «подтвердить новыми крепчайшими указами, чтоб все к службе годные недоросли и молодые дворяне сысканы и при армии, артиллерии и флоте определены были». Во втором — несколько иначе: «публиковать пристойными указами, чтоб в Лифляндии и Эстляндии из дворянства и купечества охочих в службу военную принимать»[33]. Почувствуйте разницу! Наконец, в-пятых, некоторые новейшие работы по данной эпохе скорее подтверждают факт существования «немецкой» и «русской» «партий».

Скажем, Н. Н. Петрухинцев, опираясь на обширный архивный материал, интересно реконструирует их борьбу в начале 1730‑х гг. По его мнению, с середины июня по декабрь 1730 г. «разыгрался основной раунд борьбы между русской знатью и новым окружением императрицы», последнее он именует «немецкой группировкой»[34]. Центром консолидации «антинемецкой группировки» сделался Сенат, в свою очередь, немцы тоже консолидировались и сумели расколоть противников, например, А. М. Черкасскому была навязана помолвка его дочери с Р. Левенвольде, который эту помолвку разорвал, как только победа немцев стала очевидной. А после смерти фельдмаршала М. М. Голицына (декабрь 1730 г.) «организованное сопротивление русской знати было в основном сломлено. Ее группировка превратилась аморфное скопление недовольных, неспособных к организованным действиям, продолжавшее сдачу позиций»[35]. Затем в 1731 г. последовали арест и суд над фельдмаршалом В. В. Долгоруким, сказавшим что–то нелестное в адрес императрицы, о чем последней доложили два немца — князь Гессен–Гомбургский и майор Альбрест. В 1732 г. под контроль «немецкой группировки» попали Военная (возглавил Миних) и Адмиралтейская (возглавил протеже Остермана и Бирона — Н. Ф. Головин) коллегии. Это знаменовало «полную победу» «немцев»[36]. И лишь только после нее между победителями начались внутренние распри, катализатором которых стал Миних, претендовавший на первую роль и настроивший против себя Остермана и К. Г. Левенвольде, а позднее столкнувшийся с Бироном. «Как господство немцев было приготовлено усобицею между способными русскими людьми, оставленными Петром Великим, так теперь падение немецкого господства приготовляется раздором, усобицею между немцами, которые губят друг друга»[37]. Не правда ли, история почти трехсотлетней давности очень напоминает события нашего недавнего прошлого — господство «семибанкрищины» в «лихие 90‑е» и «иудейские войны» внутри нее?

Свидетельств о том, что русские воспринимали «бироновщину» именно как господство «немецкой группировки» предостаточно в донесениях иностранных дипломатов, следственных показаниях, мемуарах и дневниках современников. К. Г. Манштейн, например, в своих записках отмечал, что «до некоторой степени можно извинить эту сильную ненависть русских дворян к иноземцам», ибо «в царствование Анны все главнейшие должности были отданы иноземцам, которые распоряжались всем по своему усмотрению, и весьма многие из них слишком тяжко давали почувствовать русским власть, бывшую в их руках»[38]. Антинемецкие настроения проникали и «в народ», в собрании народных песен П. В. Киреевского есть песня о молодом сержанте, который «в раздумьи горько плакал» о том: «Что нами теперь властвует / И не русский князь отдает приказ, / А командует, потешается / Злой тиран Бирон из Немечины»[39]. В свою очередь и властвующие немцы не слишком прятали свою русофобию, леди Рондо, жена английского посла в России, писала о Бироне: «Он презирает русских и столь ясно выказывает свое презрение во всех случаях перед самыми знатными из них, что, я думаю, однажды это приведет к его падению»[40]. Да, на властной вершине были и русские, но там удерживались только те из них, кто умел подлаживаться к немцам и не пытался проявлять самостоятельности. Опалы А. И. Румянцева, А. В. Макарова[41], В. Н. Татищева[42], гибель А. П. Волынского это ясно доказывают. В размышлениях и планах последнего (каковы бы ни были его личные мотивы столкновения с Бироном) «немецкая» тема ощутимо присутствует. Он полагал, что «от иноземцев государство всегда находится в худом состоянии, от чего вред государству и государю быть может» и, следовательно, министры должны быть «свои природные»[43].

Продолжившееся (несмотря на устранение Бирона) при наследниках Анны Иоанновны — Иване VI и Анне Леопольдовне «немецкое засилье» стало одной из важнейших причин свержения «брауншвейгского семейства» и воцарения Елизаветы Петровны[44]. Любопытно, что шведы, начавшие в 1741 г. войну против России, пытались использовать «немецкий» фактор в своих политических целях. От имени фельдмаршала Левенгаупта распространялся манифест, в котором говорилось, что «королевская шведская армия вступила в русские пределы не для чего иного, как для получения <…> удовлетворения шведской короны за многочисленные неправды, ей причиненные иностранными министрами, которые господствовали над Россиею в прежние годы <…> а вместе с тем, чтобы освободить русский народ от несносного ига и жестокостей, с которыми означенные министры для собственных своих видов притесняли с давнего времени русских подданных, чрез то многие потеряли собственность или лишились жизни от уголовных наказаний или, впадши в немилость, бедственно ссылались в заточение <…> намерение короля Шведского состоит в том, чтобы избавить достохвальную русскую нацию, для ее же собственной безопасности, от тяжелого чужеземного притеснения и бесчеловечной тирании и предоставить свободное избрание законного и справедливого правительства, под управлением которого русская нация могла бы безопасно пользоваться жизнию и имуществом, а со шведами сохранять доброе соседство. Этого достигнуть будет невозможно до тех пор, пока чужеземцы по своему произволу и из собственных видов будут свободно и жестоко господствовать над верными русскими подданными и их соседями–союзниками». Этот манифест вызвал настоящую панику при императорском дворе (Анна Леопольдовна сказала, что он «остро писан») и в правительстве. Остерман и вице–канцлер М. Головкин всерьез обсуждали перспективу высылки немцев из страны. Шведская пропаганда явно попала в «десятку»[45].

Другое дело, что «немецкая партия» была лишь орудием самодержавия, а не наоборот, как полагали многие историки позапрошлого столетия, перелагавшие, таким образом, вину за преступления последнего на первую. Я склонен согласиться с И. Курукиным в том, что «бироновщина» «означала не столько установление «немецкого господства», сколько создание лояльной управленческой структуры <…> Бирон и другие деятели той поры <…> „достраивали“ именно петровскую машину управления…»[46]. Самодержавие в лице Анны Иоанновны попыталось порвать свою зависимость от русского дворянства, образовавшуюся в 1727–1730 гг., используя как «точку опору», служащих не государству, а «нам», «мамелюков» — немцев.

Показателен в этом отношении принцип комплектования новых гвардейских Измайловского и Конногвардейского полков (1730), созданных в качестве противовеса — «старым» Семеновскому и Преображенскому, выразителям дворянских интересов[47]. В указе об образовании Измайловского полка говорилось: «А офицеров определить из лифляндцев и курляндцев и прочих наций иноземцев и из русских, не определенных против гвардии рангами», т. е. не входивших в гвардейские чины[48]. В результате: «В общем составе офицеров Измайловского полка иностранцы составляли меньшинство (27 из 76, т. е. 35,5%), однако именно они занимали все ключевые позиции в полку: среди высших офицеров (включая капитанов — командиров рот) русских было только 3 из 14 чел., т. е. 21,1%, только один был майором»[49]. Командиром полка стал обер–шталмейстер К. Г. Левенвольде, после его смерти (1735) эту должность приняла сама императрица, подполковником — шотландец Джеймс Кейт, одним из двух майоров — Густав Бирон, брат временщика. Рядовой состав набирался из украинских однодворцев. В Конногвардейском полку из 37 офицеров 15 чел. (40,5%) оказались иностранцами, причем среди обер–офицеров (включая ротмистров) — 7 из 11 (64,6%) [50].

Характерно, что, когда самодержавие отступало перед дворянством, шло с ним на компромисс (при Елизавете Петровне и Екатерине II) количество немцев в высших эшелонах власти заметно сокращалось, а при «антидворянских» царях (Петр III, Павел I, Александр I, Николай I) немецкое влияние, напротив, усиливалось. Характерна и разница в восприятии этих «монархинь» и монархов в сознании русских дворян: в первом случае, как правило, их правление расценивалось как «золотой век», во втором — трудно найти примеры позитивных оценок.

«Бироновщина» надолго осталась для русского дворянства самым жутким символом самодержавного произвола[51], даже в николаевскую эпоху такие полярно разные люди как Вигель и Герцен используют этот жупел как обозначение «немецкого тиранства». Больше никогда немцы не достигали таких высот, но, с другой стороны, именно с этой поры остзейские немцы «закрепили за собою около 25% должностей в армии»[52]. Устойчивые позиции немцев в армии и госаппарате сохранялись и в «национальное царствование» Елизаветы (8,2% гражданских служащих в центральных учреждениях страны, 2 из 5 полных генералов, 4 из 8 генерал–лейтенантов, 11 из 31 генерал–майоров[53]), и позднее (в 1762 г. иностранцы составляли 41% высшего офицерства, из них три четверти — немцы[54]).

И. Курукин считает, что в «постбироновскую» эпоху Россия «переболела немцами» и «природные русские дворяне уже не смущались присутствием «немцев» на всех этажах служебной лестницы»[55]. Поразительное заявление для столь компетентного историка, каковым, несомненно, является его автор! Очевидно, он никогда специально не занимался этим вопросом, хотя даже люди просто более–менее начитанные помнят ёрническую просьбу А. П. Ермолова к Александру I: «Государь, произведите меня в немцы!».

На самом деле, немецко–русское соперничество при дворе, в армии, администрации и т. д. — постоянный и устойчивый сюжет всей русской истории Петербургского периода. Но, во–первых, никто этот сюжет толком не исследовал, а, во–вторых, таких романических страниц как дело Волынского, начиная со второй половины XVIII столетия, здесь уже не наблюдается — перед нами типичный служебный конфликт, столкновение карьерных самолюбий. Но из–за этого сей конфликт не перестает быть этнически окрашенным, ибо «русские немцы» действуют как сплоченная корпорация (клан), последовательно и жестко отстаивающая свои властные и материальные интересы.

Вигель в своих мемуарах приводит эпизод, ярко раскрывающий «механику» немецкой корпоративности. Его, из–за фамилии (на самом деле он по отцу — из обрусевших финнов), принял за «своего» барон Ф. И. Брунов (Бруннов) во время их совместной службе в Бессарабии в 1820‑х гг.: «Обманутый моим иностранным прозванием и, зная, что Казначеев стоит передо мною препоной, предложил он мне против него оборонительный и наступательный союз. Выслушав его одобрительно, заметил я ему, что нас только двое. «Франк будет с нами, — отвечал он, — и это достаточно будет, чтобы скинуть русского дурака и овладеть местом». Внутренне продолжая смеяться над собой и интриганом, «нет, мало — сказал я, кабы нам достать людей из Остзейских губерний или из самой Германии и ими наполнить места, дело пошло бы иначе». — «Да это можно после», — ответил он. Не служит ли это новым доказательством, как на всех пунктах немцы стремятся утвердить свое преобладание? <…> Еще прежде, чем этот барон был употреблен в Молдавии, всей Одессе известен был он как самая продажная душа; в Бухаресте же он был пойман на воровстве, в грабеже уличен, сознался и, неизвестно как, был спасен. Что же с ним после? <…> Увы, он русский посол в Лондоне!»[56].

Да, к немецкой корпорации примыкали и другие иностранцы, и порой даже «природные русские», из–за тех или иных своих личных выгод, но ядро ее, несомненно, однородно–этническое — германское. Так же как и противостоящие немцам «природные русские» нередко имели в своих рядах этнических немцев, но только тех, которые выламывались из немецкой корпорации и пытались ассимилироваться в русских, стать членами «малой» русской нации, которой себя осознавала элита русского дворянства. Но и многие вполне обрусевшие немцы предпочитали держать сторону более влиятельной «немецкой партии». Тот же Вигель пишет о министре финансов графе Е. Ф. Канкрине (подлинная фамилия — Канкринус): «Кажется с окончательным «ин», женившись на русской, чего бы стоило Егору Францевичу сделаться совершенно русским? Нет, звание немца льстило его самолюбию, а звание русского, в его мнении, унизило бы его»[57]. Упоминается у Вигеля и начальник канцелярии Государственного совета Иван Андреевич Вейдемейер — «незаконнорожденный сын русских родителей, православной веры, получил он от них немецкое прозвание, как талисман; и действительно, оно одно отверзало ему путь к почестям…»[58].

Повторяю, история этого вполне прозаического и рутинного служебного этноконфликта еще не написана и требует огромной и кропотливой архивной работы. Но даже и по хорошо известным источникам он легко фиксируется.

Возьмем, например, армию. Во второй половине XVIII в. русские офицеры задавались вопросом: «Зачем нам нужно так много иностранных офицеров?», отмечая, что последние затрудняют продвижение наверх способным «природным русским»: «Немцы нелюбимы в нашей армии… Они интриганы, эгоисты и держатся друг за друга, как звенья одной цепи»[59]. В 1812 г. в неудачах начала войны не только общество, но и войска — сверху донизу — винили «немца» М. Б. Барклая–де–Толли (у нас распространено представление, что он «шотландец», но шотландцем был его далекий предок, перебравшийся в Ригу и основавший вполне немецкий бюргерско–дворянский род). Н. Н. Муравьев–Карский вспоминал: «Начальник первой Западной армии, Барклай–де–Толли, без сомнения, был человек верный и храбрый, но которого по одному имени солдаты не терпели, единогласно называя его Немцем и изменником. Последнего наименования он, конечно, не заслуживал; но мысль сия неминуемо придет на ум солдату, когда его без видимой причины постоянно ведут назад форсированными маршами. <…> Что же касается до названия Немца, произносимого со злобою на Барклая, то оно более потому случилось, что он окружил себя земляками, которых поддерживал, по обыкновению своих соотечественников. Барклай–де–Толли мог быть предан лично государю за получаемые от него милости, но не мог иметь теплой привязанности к неродному для него отечеству нашему. Так разумели его тогда Русские, коих доверием он не пользовался, и он скоро получил кличку: болтай да и только»[60]. Забавно, что великий князь Константин Павлович, сам «по крови» чуть ли не стопроцентный германец, настолько поддался всеобщему настроению, что кричал Барклаю в лицо: «Немец, шмерц, изменник, подлец; ты продаешь Россию…»[61].

По 10–20‑м гг. XIX в. мы имеем замечательный материал — переписку генералов А. А. Закревского, П. М. Волконского, А. П. Ермолова и П. Д. Киселева, членов «русской партии» в армейском руководстве (к ней были близки также Н. Н. Раевский и многие декабристы). Борьба между Волконским и бароном И. И. Дибичем за место начальника Генерального штаба (закончившаяся торжеством Дибича, поддержанного А. А. Аракчеевым[62]) воспринималась русскими генералами именно как борьба «русских» и «немцев». «…Отказ ваш от возвращения, — писал Закревский Волконскому 4 декабря 1823 г., — истребит все доброе, вами с таким трудом заведенное, и предаст все на съедение немцам, нелюбящими ничего служащего к пользе нашей матушке России. Чтобы любить Россию, надобно иметь чувства настоящего русского, а для сего родиться русским. Пришлецы же сего возвышенного чувства любви к отечеству иметь не могут»[63]. Немцы — постоянная мишень в письмах Ермолова: «Отличных людей ни в одном веке столько не бывало, а особливо немцев. По простоте нельзя не подумать, что у одного Барклая фабрика героев! Там расчислено, кажется, на сроки и каждому немцу позволено столько времени занимать место, сколько оного потребно для изыскания другого, сверх ежегодно доставляемого <…> из Лифляндии приплода. Приготавливай, любезный Арсений, немецкую типографию, не одни военные узаконения, но и самые приказы скоро не будет армия понимать на русском языке» (Закревскому от 10 марта 1818 г.)[64]. Киселев: «…остается мне ожидать с терпением козни немецкие и последствия оных» (Закревскому от 14 июня 1826 г.)[65]. Не сомневаюсь, что кропотливый историк русской армии может найти еще немало подобных свидетельств.

Если армия была местом более–менее равноправного русско–немецкого соперничества[66], то МИД со времен Анны Иоанновны[67], являлся, по сути, немецкой вотчиной, где русские играли вторые–третьи роли. «Мы как сироты в Европе, — жаловался в 1818 г. Ф. В. Ростопчин. — Министры наши у чужих дворов быв не русскими совсем для нас чужие»[68]. Пика эта ситуация достигла в долгое министерство графа К. В. Нессельроде (1828–1856), когда 9 из 19 российских посланников исповедовали лютеранство[69]. По свидетельству дочери Николая I великой княжны Ольги Николаевны: «При Нессельроде было много блестящих дипломатов, почти все немецкого происхождения, как, например, Мейендорф, Пален, Матусевич, Будберг, Бруннов. Единственных русских среди них, Татищева и Северина, министр недолюбливал, как и Горчакова»[70]. О том, как относились к своим немецким коллегам «природные русские» дипломаты можно судить по письмам Ф. Тютчева (долгое время служившего в МИД) А. М. Горчакову. В одном из них (1859) поэт приписывает внешнеполитический курс России на союз с Австрией этническому происхождению верхушки дипломатического ведомства: «Это эмигранты, которые хотели бы вернуться к себе на родину»[71]. В другом (1865) сравнивает положение Горчакова с положением Ломоносова в Академии наук: «Сам Ломоносов имел своих Нессельроде, своих Будбергов, и все русские гении во все времена имели своих <…> соперников более заурядных, старавшихся и нередко умудрявшихся их оттеснять и притеснять…»[72]. Отставка Нессельроде и замена его на Горчакова была воспринята в обществе как победа «русской партии» над «немецкой». О. Бодянский в дневнике 1856 г. передает следующий слух: «Рассказывают, будто на вопрос Государя [Александра II], отчего новый министр иностр[анных] дел (кн[язь] Горчаков) представляет в посланники к лондонскому Двору Хрептовича, а не Брунова, который там был так долго, Горчаков отвечал: „Он служил всегда Государю, а не государству“»[73].

С течением времени, однако, ситуация изменилась не слишком радикально. Российские дипломаты немецкого происхождения в XIX — начале XX в. служили практически во всех странах мира, кроме Касселя, Папской области, Святейшего престола, Тосканы, Сиама (Бангкока), Абиссинии, Марокко. Наибольшее количество немецких дипломатов находилось в Вюртемберге — 54,5% (12 из 22 чел.). В абсолютных значениях — в Саксен–Веймаре — 80% (8 из 10 чел.). В Австрии / Австро–Венгрии их было 27,8% (5 из 18), в Великобритании — 50% (8 из 16), в Дании — 75% (6 из 8), в Италии — 60% (3 из 5), в Пруссии / Германской империи — 62,5 (10 из 16), в США — 38,9% (7 из 18), во Франции — 44,4% (8 из 18), в Японии — 50% (5 из 10) и т. д.[74] М. О. Меньшиков в 1908 г. по мидовскому ежегоднику насчитав около 200 «людей нерусского происхождения» из 315 штатных единиц, служащих за границей, подчеркнул, «обилие необруселых немцев» среди них[75]. Даже в 1915 г. 16 из 53 высших мидовских чиновников носили немецкие фамилии[76]. Иные из них, действительно, продолжали оставаться практически «необруселыми». Например, посол в Лондоне граф А. К. Бенкендорф «с трудом владел русской речью и единственный из русских представителей с разрешения государя до конца жизни (1916 г.) доносил в МИД на французском языке. <…> Писать по–русски он совсем не мог. <…> Не случайно <…> что националистическая печать выбрала для своих нападок по поводу «иностранных фамилий» в дипломатическом ведомстве именно Лондон, так как здесь почему–то годами в составе посольства не бывало ни одного чисто русского имени»[77].

Немецкая группа играла большую роль в Государственном совете. При Николае I 19 из 134 его членов были балтийскими немцами[78]. В 1906–1917 гг. из 202 сановников, входивших в него, 54 носили немецкие фамилии, т. е. более четверти[79], если же учитывать только неправославных немцев, то и тогда их получается немало — 12,1%[80]. Вот как характеризует деятельность «балтийского лобби» рубежа XIX–XX веков член Госсовета В. И. Гурко: «Наши немецкие бароны относились в общем хотя и добросовестно, но по существу довольно равнодушно ко всем законодательным предположениям, не затрагивавшим так или иначе Остзейских провинций. Но зато все, что сколько–нибудь задевало интересы этого края, а в особенности его дворянства, вызывало с их стороны чрезвычайно согласованную и деятельную работу. Старания их при этом не ограничивались защитой своих интересов в самом Государственном совете. Имея своих сородичей во всех ведомствах, и прежде всего в «сферах», они пускали в ход самые разнообразные пружины для достижения намеченной ими цели»[81]. Естественно, что Остзейский вопрос был важнейшим полем для русско–немецкого конфликта, о чем подробнее ниже.

Немцы как враги и/или конкуренты

«Холодная» русско–немецкая война создала в русском дворянском самосознании крайне негативный образ противоборствующей стороны. Подлинной энциклопедией русского «немцеедства» следует признать записки Вигеля (ему также принадлежит брошюра, вышедшая за границей в 1844 г. на французском языке «Россия, завоеванная немцами», в которой, по сочувственному отзыву известного литератора М. А. Дмитриева, «много правды»[82]). В них немцы мифологизированы и демонизированы до предела, в вину им ставится буквально все. Они разбазаривают азиатские владения России: «Бирон, немец или латыш, Бог его знает, даром отдал Даурию, а русский Потемкин хотел опять ее завоевать. Все великие помыслы о славе России, исключая одной женщины [Екатерины II], родятся только в головах одних русских…»[83]. Немецкие генералы (Беннигсен при Прейсиш–Эйлау, Кнорринг в русско–шведскую войну начала 1808–1809 гг., Дибич в русско–турецкую войну 1828–1829 гг. и при подавлении польского мятежа 1830 г.) крадут русские победы: «…они великие мастера останавливать вовремя русское войско <…> на все решительное, отчаянное предпочтительно должно употреблять русских <…> часто немецкая осторожность отнимает у нас весь плод наших успехов»[84]. Немцы занимают ключевые места в полиции и организуют репрессии против русских: «Со времен царя Ивана Васильевича Грозного секретною этою частию почти всегда у нас заведывают немцы. Мы находим в истории, что какой–то Колбе да еще пастор Вестерман и многие другие пленники, желая мстить русским за их жестокости в Лифляндии, добровольно остались при их мучителе и составляли из себя особого рода полицию. Они тайно и ложно доносили на бояр, на всякого рода людей и были изобретателями новых истязаний, коими возбуждали и тешили утомленную душу лютого Иоанна. С тех пор их род не переводился ни в Москве, ни в целой России. Всякому новому венценосцу предлагали они свои услуги…»[85]. Даже Манифест о вольности дворянской, по Вигелю, плод немецкой интриги: «…немцы <…> были уверены, что обеспеченные насчет прав своего потомства, ленивые наши дворяне станут убегать от службы, и все места, вся власть останутся в их руках»[86].

Немцы в изображении Вигеля — преимущественно серые посредственности, добивающиеся чинов исключительно с помощью этнической солидарности и пристрастного покровительства верховной власти. Скажем, именно так он характеризует министра иностранных дел в 1806–1807 гг. барона А. Я. Будберга: «…судя по догадкам, можно себе вообразить его немцем, довольно образованным для того времени, где нужно искательным, терпеливым и молчаливым, и следственно, по наружности глубокомысленным. <…> Попробовал бы русский быть столь ничтожным, как Андрей Яковлевич Будберг; ему много бы удалось быть членом Московского Английского клуба»[87]. Немцы ненавидят русских «как возмужалых и непокорных учеников, которых надеялись они вечно держать в опеке»[88]. Вигель пугает переходом «холодной» русско–немецкой войны в «горячую»: «Веселая беспечность русская мстит покамест немцам одними эпиграммами, точно так, как праотцы наши злились тайком и подтрунивали над татарами. Если ничто не переменится, то рано или поздно должно ожидать ужасных последствий для них или для нас…»[89].

Для Ю. Самарина отличительные черты остзейских немцев — «чувство племенной спеси, ничем не оправданная хвастливость и смешное презрение к России и ко всему русскому»[90]. Причем, бьет тревогу славянофил, «в этих понятиях воспитываются те, которые занимают в наших имениях должности управляющих, а в наших домах — наставников, что тот господин, который пачкал свою книгу остроумными афоризмами о характере русских, завтра, может быть, купит имение в одной из наших губерний и будет иметь крепостных людей; что он уже теперь занимает по службе важное место и сделается когда–нибудь губернатором; что за ним потянется целый рой мелких чиновников, его приятелей и клиентов, одного с ним образа мыслей; наконец, что в зависимости от этих людей живут наши соотечественники, поселившиеся в остзейских городах»[91]. Он, как и Вигель, сравнивает русско–немецкий конфликт с коллизией «учитель ненавидит превзошедшего его ученика»: «Ученик <…> превзошел своего учителя в том, чему мог от него научиться. Стыдно учителю, который не умел понять и оценить ученика и вышел из дома, в котором он был принят как родной, с чувствами неблагодарного наемника»[92].

Тютчев считал, что «достаточно взглянуть на первого попавшегося немца, приехавшего в Россию, — будь он самый умный или самый заурядный — взглянуть на его повседневные отношения со всем, что не относится к его расе, чтобы понять до какой степени глубокое, фанатически нетерпимое и непримиримое убеждение в своем расовом превосходстве является основой его природы, первым условием его нравственного существования и какую ненависть и ярость у него вызовет все, что захочет подвергнуть сомнению законность этого убеждения…»[93]. В другом месте он утверждает, что «немцы, от мала до велика, наши и не наши, у которых нет, собственно, никакой причины не любить Россию, питают к нам исключительно физиологическую и потому именно неискоренимую и непреодолимую антипатию, расовую антипатию. И это наиболее яркая черта их национальности»[94].

Для А. Ермолова немцы — беспринципные карьеристы–себялюбцы: «Разными средствами выживаю я отсюда [с Кавказа] людей бесполезных и между таковыми барона Вреде. Он по немецкой своей сущности слишком любит выгоды и празден до такой степени, что кроме собственных дел ничем не занимается»[95].

И. Аксаков в одной из своих статей 1860‑х гг. сравнивает немцев с евреями: «Евреи, так же как и Немцы, не признают в России Русской народности и подвергают еще сомнению вопрос (для Немцев уже давно решенный отрицательно!) о том: действительно ли Русские — хозяева в Русской земле? По их мнению, Евреи в Русской земле такие же хозяева, как и Русские. Такое требование Евреев…вполне совпадает с Немецким идеалом отвлеченного государства»[96].

М. П. Погодин (1869) иронически приветствует нежелание немцев учить русский язык: «…Немцы перебивают теперь дорогу Русским по всем отраслям службы: военной, гражданской и ученой; выучите их всех русскому языку, да от них отбоя не будет, и бедные Русские должны будут только ходить за сохою и бороною и довольствоваться только черными работами»[97].

Недобрые чувства к «русским немцам» легко найти и у людей, не замеченных в германофобии, в отличие от авторов, процитированных выше. Скажем, А. С. Пушкин раздраженно отреагировал в дневнике (1833) на дело некоего фон Бринкена, пожелавшего, чтобы его судило остзейское дворянство: «Конечно, со стороны государя есть что–то рыцарское, но государь не рыцарь». Когда же лифляндское дворянство отказалось его судить, под предлогом, что он воспитывался в корпусе в Петербурге, поэт с явным злорадством записал: «Вот тебе шиш и — поделом»[98]. П. А. Вяземский, отказавшийся вступить в Северное общество, среди прочего из–за антинемецких настроений там царивших, в письме А. И. Тургеневу (апр. 1828), жалуясь на то, что ему отказали в просьбе служить в армии во время войны с турками (отказ подписал А. Х. Бенкендорф), восклицает: «Когда с меня <…> хотят сдирать кожу <…> тогда я Русский; а когда блеснет минута, в которую весело быть Русским, тогда во мне не признают коренных свойств и говорят: сиди себе с Богом, да перекрестись, какой ты Русский! у нас Русские — Александр Христофорович Бенекендорф, Иван Иванович Дибич, Черт Иванович Нессельроде и проч: и проч:»[99]. Будущий московский почт–директор А. Я. Булгаков (находившийся, кстати, в прекраснейших отношениях с тем же Нессельроде) написал в письме к брату (окт. 1820) по поводу «Семеновской истории» — бунта солдат, вызванного жестокостью полковника Шварца: «Все пакости делаются у нас иностранцами. Свой своему поневоле брат»[100]. (Следует, между прочим, отметить, что Шварц, строго говоря, иностранцем не был, он родился в России и являлся русским подданным, получается, что немецкая этничность, сама по себе, в глазах Булгакова — признак иностранца). В другом письме (февр. 1831) Булгаков ревниво подсчитывает процент немцев, награжденных за «турецкую войну»: «По странному стечению обстоятельств и случаю, кроме Горчакова, все только одни встречаются немецкие имена. Но говори что хочешь, солдатушки–то русские…»[101].

Следы русско–немецкого противостояния можно найти и в классике отечественной словесности. Обычно в связи с образом немца вспоминают симпатичных Вернера в «Герое нашего времени»[102], Карла Иваныча в толстовском «Детстве» и Лемма в «Дворянском гнезде». Но эти персонажи — доктор, гувернер, учитель музыки — не конкуренты русским дворянам, почему бы не позволить к ним симпатию? Зато Берг в «Войне и мире» — бездушный и пустой карьерист, ходячий образ немца из дворянских мемуаров и писем — самое презираемое автором его создание — не удостаивается даже ненависти, как Наполеон или Элен. Карикатурный губернатор фон Лембке в «Бесах» к бесам не причислен только в силу своей полной ничтожности, а характеристика его как члена немецкой корпорации типична для русского германофобского дискурса[103]. Отдал должное немецкой теме и Лесков: от мифологизированного русско–немецкого конфликта в «Железной воле», заканчивающемся трагикомической смертью Гуго Пекторалиса, поперхнувшегося блином, до пугающей истории онемечивания русского человека в «Колыванском муже»[104].

«Немцеедство», в той или иной степени, было присуще всем направлениям дворянского общественного движения XIX в., в том числе, и революционному. О германофобии декабристов, являвшейся одной из важнейших составляющих их идеологии, мне уже приходилось подробно писать на страницах «ВН»[105] и потому не буду здесь повторяться. В студенческих радикальных кружках вт. пол. 1820‑х гг. господствовали сходные настроения. Скажем, в кружке братьев Критских (1826–1827) часто говорилось «о правительстве и начальниках, что сии последние не хороши и не должны быть иностранцы»[106]. Один из лидеров этого кружка Н. Ф. Лушников в агитационных виршах обвинял в «немчизне» уже самого императора: «Друзья, нерусский нами правит»; «Да свергнет Бог с него корону, / Пришлец он низкий — он немчин»[107].

«Немецкая» сущность империи Романовых, этнокультурная чуждость ее русскому народу — одна из постоянных тем эмигрантской публицистики Герцена. Он посвятил ей несколько страниц книги «О развитии революционных идей в России» (1851), в которой уверял, что в послепетровскую эпоху «народ, поднимавшийся за самозваного сына Ивана IV, не ведал даже имен всех этих Романовых — Брауншвейг–Вольфенбюттельских или Гольштейн–Готторпских…»[108]. Здесь же дается резкая характеристика «русских немцев»: «Немцы <…> далеко не олицетворяли прогресса; ничем не связанные со страной, которую не давали себе труда изучить и которую презирали, считая варварской, высокомерные до наглости, они были раболепнейшим орудием императорской власти. Не имея иной цели, как сохранить монаршее к себе расположение, они служили особе государя, а не нации. Сверх того, они вносили в дела неприятные для русских повадки, педантизм бюрократии, этикета и дисциплины, совершенно противоположный нашим нравам. <…> Русское правительство до сих пор не имеет более преданных слуг, чем лифляндские, эстляндские и курляндские дворяне. «Мы не любим русских, — сказал мне как–то в Риге один известный в Прибалтийском крае человек, — но во всей империи нет более верных императорской фамилии подданных, чем мы». Правительству известно об этой преданности, и оно наводняет немцами министерства и центральные управления. Это и не благоволение и не несправедливость. В немецких офицерах и чиновниках русское правительство находит именно то, что ему надобно: точность и бесстрастие машины, молчаливость глухонемых, стоицизм послушания при любых обстоятельствах, усидчивость в работе, не знающую усталости. Добавьте к этому известную честность (очень редкую среди русских) и как раз столько образования, сколько требует их должность, но совсем не достаточного для понимания того, что вовсе нет заслуги быть безукоризненными и неподкупными орудиями деспотизма; добавьте к этому полнейшее равнодушие к участи тех, которыми они управляют, глубочайшее презрение к народу, совершенное незнание национального характера, и вам станет понятно, почему народ ненавидит немцев и почему правительство так любит их»[109].

Нетрудно заметить, что аргументация Герцена не слишком отличается от доводов Вигеля, Самарина или Тютчева, он только делает более радикальные выводы из тех же посылок, диктуемых их общей русско–дворянской культурой.

В более поздней работе «Русские немцы и немецкие русские» (1859) Герцен пытается сделать из понятия «немцы» социальную характеристику, немцы — это вообще правительствующие реакционеры, в независимости от этнического происхождения: «Наши правительствующие немцы <…> родятся от обруселых немцев, делаются из онемечившихся русских», «онемечившиеся немцы» даже хуже, но все они «относятся одинаким образом к России, с полным презрением и таковым же непониманием»[110]. «Настоящие немцы составляют только ядро или закваску, но большинство состоит из всевозможных русских — православных, столбовых с нашим жирным носом и монгольскими скулами <…> Вступив однажды в немцы, выйти из них очень трудно, как свидетельствует весь петербургский период; какой–то угол отшибается, и в силу этого теряется всякая возможность понимать что–нибудь русское…»[111]. Тем не менее, герценовские «немцы» не теряют и в новой трактовке этнической составляющей, ведь «настоящие немцы», как–никак, составляют «ядро или закваску» этого, говоря термином Т. Шанина, этнокласса.

В том же духе высказывались по «немецкой» теме и соратники Герцена — М. А. Бакунин и Н. П. Огарев, также родовитые русские дворяне. Показательно, что на более поздних этапах «освободительного движения», когда руководящая роль в нем перестала принадлежать дворянам и перешла к «разночинцам», германофобия сделалась маргинальной пропагандистской стратегией. У разночинцев не было столь крупных личных счетов с немцами, как у их предшественников.

Возникает, конечно, закономерный вопрос — насколько «русские немцы» заслужили подобные нелестные характеристики. В принципе, для темы данного исследования это не имеет особого значения, но, все же, стоит отметить, что есть немало свидетельств, исходящих из немецкой среды, отчасти подтверждающих правоту некоторых вышеприведенных высказываний (разумеется, мифы Вигеля не верифицируемы). Скажем, барон А. И. Дельвиг (двоюродный брат поэта) откровенно пишет в своих мемуарах о «ненависти» «остзейских дворян, моих земляков, к России, к которой присоединены более 150 лет, но не признают ее своим отечеством, а служат, как они говорят, не ей, а государю, и этой преданностью эксплуатируют в свою пользу всю русскую землю»[112]. Г. фон Самсон в 1878 г. упрекал своих единоплеменников: «Если мы не хотим скрыть правду, мы должны сознаться, что понятие верности Империи вероятно для многих незнакомо и никогда не существовало»[113]. Профессор Юрьевского университета А. Фрейтаг фон Лоринггофен в статье 1915 г. признал, что немцы действительно питают «некоторое пренебрежение к России и русским»[114]. Я упоминаю здесь только тех, кто пытался смягчить русско–немецкий антагонизм, русофобским же филиппикам из сочинений эмигрантов–остзейцев можно посвятить отдельную статью[115]. Интересной фигурой был остзейский барон Т. фон Бок, призывавший немецкое рыцарство сделаться «неотъемлемой частью русского дворянства», влиться «в ряды национального государства»: «Если допустить пристрастие, то, конечно, к большинству нации. Я <…> не хочу иметь вид человека, ставящего себя как Лифляндец, в оппозицию к остальной части нации. Как дворянин, я горжусь, что мои предки были древние рыцари, как гражданин, я никогда не буду ничем другим, как самым закоренелым русским»[116]. Думается, такая постановка вопроса устроила бы русских националистов, но, к сожалению, большинство потомков рыцарей были солидарны не с Т. фон Боком, а с его однофамильцем (а, скорее всего, и родственником) В. фон Бокком, заявившем с предельной откровенностью: «Ожидать от нас, чтобы мы, оставаясь немцами, в то же время были душою и сердцем русскими… все равно, что требовать, чтоб квадрат, не изменяясь в своей форме, сделался треугольником»[117].

Арена борьбы: наука и культура

Наиболее конфликтной точкой русско–немецкого противоборства в сфере науки была, так сказать, высшая инстанция последней — Петербургская Академия наук, с самого своего возникновения (1724) возглавляемая и наполняемая немцами (первый президент — Л. Л. Блюментрост; на первом ее заседании в 1725 г. из 13 человек 9 были немцами), при Анне Иоанновне ею по очереди руководили К. Г. Кейзерлинг, И. А. Корф, позднее — К. фон Бреверн, фактически же Академией управлял (даже при Елизавете) темный делец И.–Д. Шумахер.

В 1742 г. бывший токарь Петра I академик А. К. Нартов подал в Сенат «доношение», направленное против финансовых махинаций Шумахера и немецкого засилья в Академии вообще. Нартов настаивал на том, что Петр «повелел учредить Академию не для одних чужестранцев, но паче для своих подданных». Выписанные же Шумахером из–за границы профессора «все выдают в печать на чужестранных диалектах», а, главное, «обучение Российского народу молодых людей оставлено, а производят в науку чужестранных, в которых Российской Империи ни какой пользы быть не может, кроме единого казенного убытка, который при том исходит на жалованье и на прочее, с чем оные по времени имеют бежать в свои отечества». Между тем, «для лучшего произведения наук <…> можно бы изыскать ученых несколько человек из Россиян, но того ему, Шумахеру, в память не приходит…».[118]

Были и другие «доношения», в которых говорилось, что русские переводчики получают жалованья гораздо меньше, чем немецкие, что «Русских учеников Немецкие мастера так отменно обучают, что в двадцать лет их науке совсем выучиться человеку Русскому не можно», что Шумахер всячески притесняет русских и покровительствует единоплеменникам — «определяет в Академию людей самых бесполезных, лишь бы только Немчина». Обращалось внимание на то, что в гимназии при Академии многих немецких учителей можно легко заменить на русских, в качестве примера приводился некий Фишер — «Немец недостаточный и при том не малый пьяница <…> Русские с нуждою его разумеют и более за шута, нежели за учителя принимают»[119].

Примечательно, что, в конце концов, Шумахер, за которого вступились немецкие академики и покровители из русской знати, был оправдан. Наказанию же были подвергнуты «доносители»[120]. М. В. Ломоносов, поддерживавший Нартова, а позднее вступивший в острейшую распрю с большинством академиков–немцев, дошедшую до публичного скандала в Академическом собрании, в июле 1743 г. «был признан виновным по нескольким статьям и ему грозило не только увольнение из Академии, но и наказание плетьми. <…> Только 12 января 1744 года Сенат <…> постановил: «Оного адъюнкта Ломоносова для его довольного обучения от наказания освободить, а во объявленных им продерзостях у профессоров просить прощения и жалованье ему в течение года выдавать „половинное“»[121]. Эта безрадостная ситуация явно отразилась в ломоносовском переложении 143‑го псалма:

Меня объял чужой народ, В пучине я погряз глубокой; Ты с тверди длань простри высокой, Спаси меня от многих вод. <…> Избавь меня от хищных рук И от чужих народов власти: Их речь полна тщеты, напасти; Рука их в нас наводит лук.

Антинемецкие выпады звучат у Ломоносова и в оде на восшествии на престол Екатерины II:

А вы, которым здесь Россия Дает уже от древних лет Довольство вольности златыя, Какой в других державах нет, Храня к своим соседям дружбу, Позволила по вере службу Беспреткновенно приносить; Не толь склонились к вам монархи И согласились иерархи, Чтоб древний наш закон вредить? И вместо, чтоб вам быть меж нами В пределах должности своей, Считать нас вашими рабами В противность истины вещей.

Историографическую дискуссию Ломоносова с норманнизмом (подчеркивание германского происхождения первых русских князей пришлось очень кстати ко временам «бироновщины»), основоположники коего (Г. З. Байер, Г. Ф. Миллер, А. Л. Шлецер) были, все как на подбор, «германцами», его стремление найти славянские корни древнерусской государственности, также невозможно понять вне контекста столкновения между русскими и немецкими учеными в стенах Академии[122].

Это столкновение продолжало иметь место и в XIX столетии, о чем свидетельствует такой важный источник, как дневник А. В. Никитенко (члена–корреспондента Академии с 1853 г., ординарного академика — с 1855), человека, в принципе, примыкавшего к «русской партии», но, вместе с тем, не одобрявшего ее излишнего, с его точки зрения, «немцеедства». Еще в декабре 1831 г. он упоминает о том, что Академия не хочет утверждать присвоения ему Петербургским университетом должности адъюнкта, ибо она «не благоприятствует русским ученым», а в январе будущего года добавляет: меня обходят «только потому, что я не немец»[123]. В апреле того же года Александр Васильевич (видимо, под впечатлением пережитой неудачи, а, возможно, и в связи с запретом журнала «Европеец», о чем ниже), размышляя о русско–немецкой распре, отмечает, что «люди образованные и патриоты <…> составляют род союза против иностранцев и преимущественно немцев. <…> Немцы знают, что такая партия существует. Поэтому они стараются сколь возможно теснее сплотиться, поддерживают все немецкое и действуют столь же методично, сколько неуклонно. Притом деятельность их не состоит, как большей частью у нас, из одних возгласов и воззваний, но в мерах»[124]. В апреле 1855 г. он описывает общее собрание в Академии, главным предметом которого стало избрание нового непременного секретаря: «Тут боролись две партии: так называемая русская и немецкая. <…> Немецкая партия обладает большинством голосов, следовательно, она должна была превозмочь». Комментируя это событие Никитенко нелицеприятно критикует нравы «русской партии»: «Вражда к немцам сделалась у нас болезнию многих. Конечно, хорошо, и следует стоять за своих — но чем стоять? Делом, способностями, трудами и добросовестностью, а не одним криком, что мы, дескать, русские! Немцы первенствуют у нас во многих специальных случаях оттого, что они трудолюбивее, а главное — дружно стремятся к достижению общей цели. В этом залог их успеха. А мы, во–первых, стараемся сделать все как–нибудь, «по–казенному», чтобы начальство было нами довольно, и дало нам награду. Во–вторых, где трое или четверо собралось наших во имя какой–нибудь идеи или для общего дела, там непременно ожидайте, что на другой или на третий день они перессорятся или нагадят друг другу и разбредутся»[125].

Никитенко стремится соблюсти объективность, быть «над схваткой», но это далеко не всегда ему удается. В феврале 1864 г. Александр Васильевич с раздражением записывает известие о назначении президентом Академии Ф. П. Литке: «В полунемецкую Академию немца <…> Да и что такое Литке? Он известен как хороший моряк и как очень неуживчивый человек, а, главное, как большой покровитель своих соотечественников–немцев»[126]. В августе он описывает юбилей академика К. М. Бэра, превращенный, по его мнению, в немецкую демонстрацию: «…немцы, очевидно, хотели выказать свое торжество над русской партией <…> Ни одна немецкая речь не удостоила своего внимания России»[127]. В феврале 1865 г. опять упоминается пристрастие к единоплеменникам президента Академии: «Литке начинает обнаруживать свой «немчизм». Он решительно отворачивается от русских и, при своей сухости и холодности, делает это даже не совсем прилично. Так, например, у него бывают собрания по понедельникам. Немецкие академики имеют право на них являться каждую неделю; некоторым из русских, еще не совсем ненавистным или еще не успевшим опротиветь, предоставлено посещать салон президента раз в две недели; остальные вовсе не приглашены. К последним принадлежу и я. Он, говорят, не может мне простить моей речи, моей защиты русской национальности и мнения о том, что пора перестать выбирать членов из иностранцев»[128]. В преддверии юбилея Ломоносова, Никитенко предполагает, что «без скандала, то есть без демонстрации против немцев, ломоносовский праздник, кажется, не обойдется»[129]. Зафиксирован у него и другой скандал — в связи с неизбранием в Академию славянофила А. Ф. Гильфердинга (декабрь 1869 г.): «Тут видят целый заговор <…> немцев против русского патриотизма»[130].

Кстати, оба этих академических скандала запечатлены в русской поэзии. А. Н. Майков, друг и единомышленник вождя «русской партии» в Академии В. И. Ламанского[131], сочинил к ломоносовскому юбилею стихотворение, в котором, в частности, так описывались времена «бироновщины»:

Лишь пришлецы, которых знанье Царь покупал «на семена», Торжествовали в упованье, Что их отныне вся страна! И, пробираясь ловко к цели, Они над Русскою землей На ступенях престола сели, Как над забранною страной…[132]

Тютчев отозвался на неизбрание Гильфердинга стихами, в которых уже прямо касался немецкого засилья в Академии:

Что русским словом столько лет Вы славно служите России, Про это знает целый свет, Не знают немцы лишь родные. <…> И как же мог бы без измены, Высокодоблестный досель, В академические стены, В заветную их цитадель, Казною русской содержимый Для этих славных оборон, Вас, вас впустить — непобедимый Немецкий храбрый гарнизон?

Но самый громкий академический скандал разразился в 1880 г., когда Академия забаллотировала при избрании в ее действительные члены великого Д. И. Менделеева, предпочтя ему посредственного Ф. Ф. Бейльштейна. В ряде газетных публикаций («Новое время», «Голос», «Русь»)[133] эта несправедливость напрямую связывалась с интригами «немецкой партии». И, надо сказать, данная версия имеет под собой определенную фактическую базу. А. М. Бутлеров так записал распределение белых и черных шаров: «Очевидно — черные: Литке (2 [он, как президент Академии, имел два голоса]), Веселовский, Гельмерсен, Шренк, Максимович, Штраух, Шмидт, Вильд, Гадолин. Белые: Буняковский, Кокшаров, Бутлеров, Фаминцын, Овсянников, Чебышев, Алексеев, Струве, Савич». Статистика красноречивая: из голосовавших против Менделеева 9 человек — 7 немцев, из голосовавших за 9 человек — 1 немец.

Есть свидетельства и даже исследования о русско–немецких «схватках» и в других научных учреждениях. Например, к концу 1840‑х годов русские ученые–националисты (Р. В. Голубков, В. В. Григорьев, Н. А. и Д. А. Милютины, Н. И. Надеждин), нацеленные на создание этнографии именно русского народа, после длительной и упорной борьбы оттеснили от руководства Русским географическим обществом «немецкую партию» во главе с К. М. Бэром, Ф. П. Врангелем и Ф. П. Литке, ориентировавших деятельность Общества не на запросы русской жизни, а исключительно на связи с европейским научным сообществом и общечеловеческую этнографию (тот же Бэр так и не удосужился выучить русский язык и свои труды публиковал почти исключительно на немецком или латинском)[134]. Вице–председателем Общества на место Литке был избран известный «немцефоб» М. Н. Муравьев (будущий граф Виленский, пресловутый «Вешатель»).

Из дневника О. Бодянского можно узнать о похожей ситуации в Русском археологическом обществе. В 1846–1852 гг. его возглавлял герцог М. Лейхтенбергский, при котором тон задавали немецкие ученые, все печатные издания Общества выходили на иностранных языках и были посвящены в основном классической археологии и нумизматике западноевропейских стран. Только благодаря инициативе фольклориста И. П. Сахарова в 1849 г. началось издание «Записок отделения русской и славянской археологии». После смерти герцога Общество возглавил великий князь Константин Николаевич, известный своими славянофильскими симпатиями, что стало «главной причиной удаления немцев»[135].

Русско–немецкое противостояние (но без острой борьбы) в Московском университете первой половины 1830‑х гг. отмечено в герценовском «Былом и думах»: «Профессора составляли два стана, или слоя, мирно ненавидевшие друг друга: один состоял исключительно из немцев, другой — из не–немцев. Немцы <…> отличались незнанием и нежеланием знать русского языка, хладнокровием к студентам, духом западного клиентизма, ремесленничества, неумеренным курением сигар и огромным количеством крестов, которых они никогда не снимали»[136].

Русско–немецкая «война» отражена и в истории русской литературы. Скажем, сегодня уже можно считать доказанным, что запрещение журнала «Европеец» в 1832 г. было связано с несколькими строками его издателя И. В. Киреевского в статье «„Горе от ума“ — на московском театре», метившими в «русских немцев»: «…любовь к иностранному не должно смешивать с пристрастием к иностранцам; если первая полезна, как дорога к просвещению, то последнее, без всякого сомнения, и вредно, и смешно, и достойно нешуточного противодействия. Ибо, — не говорю уж об том, что из десяти иноземцев, променявших свое отечество на Россию, редко найдется один просвещенный, — большая часть так называемых иностранцев не рознится с нами даже и местом своего рождения: они родились в России, воспитаны в полурусских обычаях, образованы так же поверхностно и отличаются от коренных жителей только своим незнанием русского языка и иностранным окончанием фамилий. Это незнание языка, естественно, делает их чужими посреди русских и образует между ними и коренными жителями совершенно особенные отношения. Отношения сии, всем им более или менее общие, рождают между ними общие интересы и потому заставляют их сходиться между собою, помогать друг другу и, не условливаясь, действовать заодно. Так самое незнание языка служит для них паролем, по которому они узнают друг друга, а недостаток просвещения нашего заставляет нас смешивать иностранное с иностранцами, как ребенок смешивает учителя с наукою и в уме своем не умеет отделить понятия об учености от круглых очков и неловких движений»[137]. Николай I, по свидетельству А. Х. Бенкендорфа, лично обратил внимание на этот пассаж как на «самую неприличную и непристойную выходку на счет находящихся в России иностранцев…»[138].

В 1868 г. цензура и театральное ведомство потребовало переделки комедии А. А. Потехина «Рыцари нашего времени», в которой «два главные действующие лица: баронесса немка и немец Кукук — оба мошенники, оплетающие и надувающие русских. Театральное начальство признало это непозволительным и велело немцев преобразовать в русских, из чего выходит, что русские могут быть подлецами, а немцы нет»[139]. Главное управление печати усмотрело в пьесе «враждебные чувства к дружественной нам нации»[140].

Впрочем, сам литературный процесс в императорской России (за исключением административных мер сверху) не стал полем для русско–немецких «разборок». Никакого сравнения с еврейской проблемой в русской литературе в начале прошлого века! Это объясняется очень просто: немцы в русской литературе были представлены чрезвычайно скудно, а потому не выступали здесь в качестве конкурентов. Самые крупные имена — Дельвиг и Кюхельбекер (второй–третий ряд), люди подчеркнуто стремившиеся к обрусению. Ничего подобного сплоченной немецкой корпорации в армии, различных министерствах, Академии, — в литературе (как и в сфере искусств) мы не найдем. Феномен этот на первый взгляд парадоксален, ведь немцы были самым образованным этносом империи. Но разгадка его, кажется, не столь уж сложна. Немцы слишком высоко ставили свою собственную и слишком презирали русскую культуру, для того, чтобы участвовать в творчестве последней. Служить офицером или чиновником, командовать туземцами, на худой конец, насаждать среди них просвещение — это занятие вполне достойное. Но создавать литературу на туземном языке! Это все равно как если бы Киплинг стал писать на хинди[141].

Арена борьбы: остзейский вопрос

Остзейский вопрос, и в целом, и в частностях, исследован в советской и в новейшей российской историографии достаточно неплохо, поэтому в данном случае я ограничусь самыми необходимыми сведениями.

Вошедшие в состав Российской империи в 1721 г. Лифляндия, Эстляндия и остров Эзель (а затем и присоединенная к ней, с воцарением Анны Иоанновны, Курляндия) образовали так называемый Остзейский край, само название которого подчеркивало его немецкий характер (буквально — край Восточного (Балтийского) моря, т. е. находящийся к востоку от Германии, но не от России, для которой это море — Западное). Петр I даровал указанным провинциям особые привилегии, которые затем были подтверждаемы всеми его преемниками до Екатерины II. Край получил совершенно уникальный административно–правовой статус, который обеспечивал доминирование немецкого дворянства (рыцарства) и верхушки бюргерства над практически бесправным латышским и эстонским населением и даже над немногочисленными здесь проживающими русскими. И это при том, что немцы в Прибалтике были очевидным меньшинством: даже в начале прошлого века — 6–9% от общей численности населения края (а «рыцари» среди всех немцев составляли только 3–4%, менее 5 тыс. из 130–150 тыс.)[142].

По сути, власть в остзейских губерниях сосредоточивалась в органах местного дворянского самоуправления (ландтагах). В управлении, делопроизводстве, культуре и образовании безраздельно царил немецкий язык. Господствующей религией являлось лютеранство. Русские губернаторы обязаны были строить свою служебную деятельность на основе уважения привилегий и прав немецкого дворянства. Принятые ландтагами решения по сословным делам не подлежали утверждению со стороны губернских властей и сообщались им только для сведения. В губерниях внутренней России «рыцари» получали те же права, что и русские дворяне, зато последние правами немецких дворян пользоваться не могли (если только их фамилии по согласованию с ландтагами не были внесены в местные «матрикулы» — дворянские родословные книги). Де–факто (а отчасти и де–юре) в крае могли иметь силу лишь законы, специально для него изданные, а из российских только те, распространение которых на Прибалтику особо оговаривалось.

Благодаря немецкому влиянию при дворе и в администрации, а также хорошо налаженному подкупу русской знати (один из способов — внесение имени того или иного «нужного человека» в «матрикулы») и чиновников, остзейцы успешно отбивали атаки русских дворян, недовольных этим очевидным неравноправием. «Ни одна из политических группировок русского дворянства не обладала такими организационными возможностями, какие имелись в распоряжении немецкого рыцарства в остзейских губерниях: сословные привилегии и местная автономия давали право на содержание своеобразного дипломатического представительства в столице, а наличие особой кассы позволяло подкупы высших должностных лиц в таких масштабах, которые далеко превосходили платежеспособность отдельных лиц из среды самых богатых [русских] помещиков»[143]. Где бы ни находились «рыцари» — в Прибалтике, Петербурге или на Кавказе, они «продолжали оставаться членами рыцарской корпорации, всегда и везде сознающими общность своих сословных интересов и оказывающими друг другу взаимную помощь и поддержку»[144]. Напомню, что русское дворянство до Жалованной грамоты Екатерины II (1785) вообще не имело своего самоуправления, а когда последнее возникло, то оно ни шло ни в какое сравнение с немецким, по структурированности, правам и возможностям влиять на власть.

Как только при Екатерине русские дворяне обрели значительное политическое влияние, они тут же предприняли атаку на немецких собратьев по благородному сословию. Остзейский вопрос активно поднимался дворянскими депутатами в Уложенной комиссии 1767 г. В 1782–1786 гг. Екатерина формально отменила особый статус остзейских губерний и «слила» их с остальной империей. Но уже в 1796 г. Павел I снова восстановил его в полном объеме. При Александре I и Николае I привилегии «рыцарей» соблюдались неукоснительно. Особенно следил за этим Николай, который по свидетельству М. А. Корфа, в начале 1839 г. высказался на сей счет следующим образом: «Что касается до этих привилегий, то я и теперь, и пока жив, буду самым строгим их оберегателем, и пусть никто и не думает подбираться ко мне с предложениями о перемене в них, а в доказательство, как я их уважаю, я готов был бы сам сейчас принять диплом на звание тамошнего дворянина, если б дворянство мне его поднесло»[145].

В 1845–1848 гг. в Риге в составе ревизионной комиссии находился славянофил Ю. Самарин. Увиденное там настолько его потрясло, что он написал остропублицистический памфлет «Письма из Риги», посвященный изобличению немецкого господства в Прибалтике, униженному положению там русских («систематическое угнетение русских немцами, ежечасное оскорбление русской народности в лице немногих ее представителей — вот что теперь волнует во мне кровь…»; «здесь все окружение таково, что ежеминутно сознаешь себя, как русского, и как русский оскорбляешься»[146]), гонениям на православие[147] и потворству всему этому со стороны генерал–губернатора князя А. А. Суворова. Главный вывод звучал жестко и бескомпромиссно: «…современное устройство Остзейского края противоречит основным государственным и общественным началам, выработанным новейшею историею, достоинству и выгодам России и, наконец, интересам самого края. Будучи само по себе совершенно искусственно, оно держится не собственною своею крепостью, а искусственными же средствами, то есть опорою правительства. <…> Чтобы быть полновластными господами у себя, остзейские привилегированные сословия должны располагать волею правительства, иными словами: быть господами у нас. Они давно это поняли, но мы до сих пор не могли еще понять, что <…> или мы будем господами у них, или они будут господами у нас»[148]. Это сочинение немыслимо было опубликовать легально и оно распространялось в списках в Москве и Петербурге, осенью 1848 г., вернувшись в Москву, Самарин устраивал его публичное чтение в салонах. Ответным ходом «немецкой партии» стал арест славянофила и заключение его в Петропавловской крепости сроком на две недели. Так могущественно оказалось немецкое лобби в Петербурге, что министр внутренних дел В. А. Перовский, министр государственных имуществ П. Д. Киселев и шеф жандармов А. Ф. Орлов, поддерживавшие Самарина, не смогли этого предотвратить. Правда, благодаря им и своему высокому аристократическому статусу Юрий Федорович (чьим восприемником от купели был сам Александр I) отделался еще сравнительно легко. Замечательно точно сформулировал суть его дела в личной беседе с ним государь Николай Павлович: «Вы прямо метили в правительство. Вы хотели сказать, что со времени императора Петра I и до меня мы все окружены немцами и потому сами немцы. <…> Вы поднимали общественное мнение против правительства; это готовилось повторение 14 декабря. <…> Ваша книга ведет к худшему, чем 14 декабря, так как она стремится подорвать доверие к правительству и связь его с народом, обвиняя правительство в том, что оно национальные интересы русского народа приносит в жертву немцам»[149]. «Незабвенный» прекрасно понимал, что его неограниченная власть и немецкие привилегии «скованы одной цепью» и удар по последним неизбежно отзовется на первой.

Во время правления Александра II ситуация в Остзейском крае, казалась бы, должна была измениться. «Великие реформы» подразумевали радикальную модернизацию империи, которая, по идее, не могла не коснуться такого заповедника средневековья как Прибалтийские губернии: положение остзейского дворянства было уникальным, «нигде в Европе <…> дворянство не обладало столь многочисленными сословными привилегиями, как в Прибалтике. Уже в XIX в. оно представляло собой служилое дворянство, как, например, прусское, не имевшее никаких особых сословных привилегий; в Австрии и Швеции оно образовывало общественную страту без особых сословных или, тем более, государственных функций»[150]. Тем более, среди реформаторов было немало русских националистов, жаждавших потеснить привилегированных «наемников». К «антиостзейской партии» принадлежали военный министр Д. А. Милютин, министр госимуществ А. А. Зеленой, великий князь Константин Николаевич. Но «проостзейская партия» в верхах была также весьма влиятельна: в ее состав входили министры внутренних дел П. А. Валуев и А. Е. Тимашев, шеф жандармов П. А. Шувалов, министр финансов М. Х. Рейтерн и др[151]. А главное: сам император скорее сочувствовал второй, а не первой «партии». Д. Милютин позднее с раздражением вспоминал, что Александр «постоянно выказывал непонятную поблажку остзейским немцам и не допускал в отношении к ним никаких крутых мер, как бы опасаясь чем–либо возбудить между ними малейшее неудовольствие». Пользовавшиеся этим «немецкие бароны и бюргеры умели мастерски уклоняться от исполнения самых положительных распоряжений высшего правительства, считавшихся посягательством на автономию и привилегии потомков меченосцев»[152].

Мотивы «Освободителя» понятны, он просто шел по отцовским стопам[153]. Поддержка же остзейцев рядом русских высокопоставленных чиновников–аристократов связана не только с завуалированным подкупом (Валуеву, служившему долгое время в Прибалтике, принадлежало имение в Курляндии, предки Шувалова попали в «матрикулы» еще при Елизавете[154], а сам Петр Андреевич был остзейским генерал–губернатором в 1864–1866 гг.[155]) или с нежеланием «переть против рожна»[156], но и с очевидной симпатией, например, того же Шувалова к остзейскому социальному порядку, местному способу освобождения крестьян (без земли) и желанием распространить эту модель на собственно Россию (а не наоборот, распространить практику «Великих реформ» на Прибалтику, как настаивала «национальная партия»). Таким образом, остзейский вопрос стал полем боя двух социально–политических проектов: национально–либерального, нацеленного на создание Большой русской нации, и консервативно–аристократического, продолжающего отдавать предпочтение сословному над национальным[157].

В 1860‑х гг. в русской прессе разворачивается мощная кампания против остзейцев, пик которой приходится на 1867–1869 гг., когда в одном русле действовали «национально–государственнические» «Московские ведомости» М. Н. Каткова, славянофильская «Москва» И. С. Аксакова (там только в 1869 г. появилось 32 передовицы посвященных Остзейскому вопросу[158]) и либеральный «Голос» А. А. Краевского. В 1864–1865 гг. активную роль в этой кампании играл официоз военного министерства «Русский инвалид», за которым стоял Милютин, но после высочайшего неудовольствия газета была вынуждена смягчить позицию. Важнейшей акцией «национальной партии» стал выход первого тома «Окраин России» ветерана «остзейской войны» Ю. Самарина, полностью посвященного Прибалтике и поднимающего те же проблемы, что и «Письма из Риги», но более развернуто и фундировано. Правда издавать эту работу пришлось…в Праге (а следующие ее выпуски, по иронии судьбы, в Берлине), сам же ее автор заслужил высочайший выговор[159].

Но, несмотря на столь серьезную «артподготовку», реальные результаты введения «русских начал» в Прибалтике оказались не слишком значительными: они не вышли «за грани малосущественных мер (некоторое улучшение материальных условий для православной церкви, усиление преподавания русского языка, учреждение нескольких русских гимназий и школ, требование установить равноправие русского языка с немецким в городском управлении и в суде прибалтийских губерний). Да и эти меры вводились с оглядкой на остзейцев. <…> правительство мирилось с сохранением статус–кво и в сфере управления прибалтийскими губерниями и отпор давало только лишь самым дерзким выпадам немецких сословий, имевшим целью еще более ослабить контроль центральной власти, или вырвать дополнительные гарантии «остзейской автономии»…»[160].

Перелом (хотя отнюдь не «коренной») произошел только при Александре III. И дело не только в личной германофобии «Миротворца», но и в кардинальном изменении внешнеполитической обстановки в Европе после создания Германской империи: «…пангерманизм был вызовом <…> для Романовых. <…> Пангерманизм, как ожидалось, должен был в обозримом будущем заявить права на остзейские губернии как часть большой Германии. С этого времени оказалась под вопросом лояльность Романовым всех немецких подданных империи <…> Именно в 80‑е годы, после объединения Германии и формирования антироссийского блока центральных держав, балтийские немецкие дворяне перестали быть проблемой фрондирующего русского дворянства <…>, а стали важным фактором в геополитических планах и страхах имперской власти»[161].

Во второй половине 1880‑х гг., после посещения Прибалтики комиссией сенатора Н. А. Манассеина[162], там были произведены следующие преобразования: сословные полицейские учреждения заменены государственными; введены судебные уставы 1864 г.; народные школы и учительские семинарии изымались из ведения дворянства и переходили в подчинение министерства народного просвещения; русский язык окончательно утверждался в качестве языка переписки правительственных и местных сословных учреждений, а также последних между собой и языка преподавания в Дерптском (с 1893 г. — Юрьевском) университете.

Тем не менее, до фактической ликвидации особого статуса немецкого дворянства было очень далеко: «дворянские организации сохранили свою автономию, они продолжали руководить земским делом и лютеранской церковью», в крае так и не был введен суд присяжных, сохранилась подвластная рыцарству волостная и мызная полиция[163]. Пользуясь связями в Петербурге, бароны стойко продолжали отстаивать свои интересы.

Николай II, в отличие от своего отца, был гораздо более благожелательно настроен по отношению к остзейцам[164]. В период с 1894 по 1905 г. «в целом <…> правительство отошло от политики унификации Прибалтийских губерний»[165].

Новая волна реформ в Прибалтике была задумана при Столыпине в 1908 г., ее опять–таки спровоцировали внешнеполитические обстоятельства: во время революционных событий 1905–1907 гг. в правительственных кругах Германии всерьез обсуждалась возможность интервенции в Прибалтику, причем эту идею с энтузиазмом поддерживали многие остзейцы, например, лифляндский ландрат М. фон Сиверс, который «установил контакты с Министерством иностранных дел Германии и пытался склонить его к активным действиям».[166] Вызывала беспокойство также деятельность в крае «Немецких обществ», массовых немецких националистических организаций, основанных в 1906–1907 гг., особенно их связи с «Пангерманским союзом» (тайным членом последнего был, например, упомянутый выше Сиверс), ставившим целью объединение всех немцев, живущих за пределами Германии. Настораживало Министерство внутренних дел и проводившееся «Немецкими обществами» «переселение в Прибалтику немецких колонистов из Поволжья и Волыни <…> Эта акция должны была восполнить практически полностью отсутствовавший здесь социальный слой — немецкое крестьянство — и тем самым укрепить местную немецкую диаспору»[167]. Было решено ослабить немецкое влияние в Прибалтике путем переселения русских крестьян из внутренних губерний на казенные земли и комплектования местной администрации преимущественно из русских чиновников. Однако, прибалтийский генерал–губернатор А. Н. Меллер–Закомельский резко выступил против этих правительственных распоряжений и даже позволил предать общественной огласке копии секретных циркуляров, переслав их главе Канцелярии по подаче прошений на высочайшее имя А. А. фон Будбергу, который, в свою очередь, передал их эстляндскому предводителю дворянства Э. Н. Деллинсгаузену. Замечательный пример немецкой этнической солидарности! Задуманные мероприятия так и не были осуществлены, «остзейцы по–прежнему сохраняли свое экономическое и политическое господство»[168].

Последняя попытка «обрусить» немецкую Прибалтику относятся к годам Первой мировой войны. Предполагалось полное преобразование сословных органов прибалтийского «рыцарства» по образцу дворянских организаций внутренних губерний. За их деятельностью должен был быть установлен строгий надзор губернаторов, а в делопроизводство — введен русский язык. Предусматривалось отчуждение в казну «имений рыцарств», радикальная реформа церковного управления и т. д. Однако эти проекты до 1917 г. не были даже внесены в Совет министров и Думу. Таким образом, «ни одна из разрабатывавшихся в начале XX в. правительственных реформ, направленных на кардинальное преобразование существовавших в крае отношений, реализована не была»[169]. Остзейский вопрос в императорской России так и остался нерешенным. В 1918 г. эстляндский и лифляндский предводители дворянства «сочли себя вправе, согласно постановлениям ландтагов, вероятно, в качестве прямых потомков германских меченосцев, послать верноподданнические телеграммы Императору Вильгельму и просить его о присоединении русских прибалтийских губерний к Германии»[170]. Но этого не произошло — земли рыцарей стали частью новых прибалтийских национальных государств.

Идея овладевает массами

До Первой мировой войны русско–немецкий конфликт оставался преимущественно конфликтом внутриэлитным (в первую очередь, внутридворянским, в гораздо меньшей степени — внутриинтеллигентским). Между тем, подавляющее большинство немцев, живших на территории Российской империи[171], к имперской элите не принадлежали: они были представителями городского «среднего класса» и (главным образом) земледельцами–колонистами (места обитания — Юго–запад, Поволжье, Сибирь). Тем не менее, мы не располагаем сведениями о каких–либо масштабных столкновениях в городах или в сельской местности между русским и немцами, подобным, например, «еврейским погромам» конца XIX — начала XX в. Даже такой пристрастный и тенденциозный автор как А. А. Велицын (А. А. Палтов) в своей книге, яростно изобличающей вредные последствия немецкой колонизации для России, приводит только один факт подобного столкновения, да и то без указания места, времени и фамилий его участников[172]. Не подлежит сомнению, что таких случаев было немало, но, похоже, что ни один из них не становился серьезной проблемой не то что имперского, но даже и губернского масштаба.

То, что русские крестьяне немецких колонистов недолюбливали — несомненно. Их не могли не раздражать те невероятные льготы, с помощью которых правительство стремилось привлечь «германских землепашцев» (обширные подъемные ссуды[173], заблаговременная постройка домов и даже лютеранских кирх, освобождение от налогов и воинской повинности и т. д.) в то время, как «природным русским», по сути, до начала прошлого века, вообще всякое переселение гласно или негласно запрещалось. Вряд ли им могла понравится подчеркнутая отчужденность приезжих от «туземцев» (они не желали учить русский язык, строго сохраняли свою религию и обычаи, практически не вступали в межэтнические браки[174]). Но, так или иначе, даже в 1914–1917 гг. в Поволжье и Сибири никаких немецких погромов в сельской местности не зафиксировано[175]. Меры 1881–1888‑х гг., ограничивавшие права немецких колонистов западных губерний (иностранным подданным было запрещено приобретать в собственность недвижимое имущество за пределами городов; колонистам, принявшим русское подданство, предписывалось войти в состав городских и сельских обывателей без права занимать общественные должности) правительство приняло по тем же внешнеполитическим причинам, что и мероприятия, ограничивавшие автономию Остзейского края: в случае войны с Германией немецкие колонии оказались бы (и потом действительно оказались) в прифронтовой полосе.

До Первой мировой войны массовых русско–немецких столкновений не наблюдается и в городах, хотя, очевидно, что почва для межэтнической конкуренции там имелась: немцы практически монополизировали аптекарское дело, составляли значительную часть врачей и инженеров, активно участвовали в предпринимательстве[176]. Но все же, видимо, их слишком малая численность не создавала ощущения некой экзистенциальной опасности, в отличие, скажем, от как ком растущего российского еврейства. (Для сравнения — в 1897 г. немцев в России насчитывалось 1 млн. 791 тыс., а евреев — 5,2 млн.; к 1914 г. доля немцев в населении империи составляла 1,4%, евреев — более 4%, причем евреи демонстрировали «колоссальную демографическую динамику» и «впечатляющую витальную силу», пытались играть (и играли) активную роль в финансовой сфере, политике и культуре; это было новое и грозное явление, к немцам же более–менее «привыкли»)[177]. В народной культуре образ немца, как правило, малосимпатичен, но он отнюдь не зловещий, а скорее комический персонаж[178].

Ситуация резко изменилась во время войны. Немцы сделались экзистенциальными врагами, даже еврейская тема ушла в тень. Была развернута мощная агитационная кампания по изобличению «немецкого засилья» в стране. Запущенная по инициативе правительства, она, тем не менее, неизбежно вышла из–под его контроля, ибо попала на благодатную и хорошо возделанную почву германофобского дискурса, созданного русским дворянством в XVIII–XIX вв. Этот дискурс в несколько упрощенном и приспособленном для массовых вкусов виде был взят на вооружение интеллигентско–буржуазными националистами, контролировавшими такие массовые газеты как суворинские «Новое время» и «Вечернее время», печатный орган октябристов «Голос Москвы»[179], национал–либеральные «Утро России», «Биржевые ведомости» и др. В Петрограде действовало «Общество 1914 года», ставившее своей целью освободить «русскую духовную и общественную жизнь, промышленность и торговлю от всех видов немецкого засилья». К началу 1915 г. в Обществе состояло 6 500 чел., среди них — члены Государственной Думы М. А. Караулов и С. П. Мансырев, издатель и публицист левых убеждений В. Л. Бурцев и первый переводчик марксова «Капитала» на русский язык Г. А. Лопатин. В Москве общество «За Россию» публиковало списки «вражеских германских фирм». «Немецкое засилье» было одной из постоянных тем думских заседаний, например, в 1915 г. тот же Мансырев выступил на одном из них с цифрами, свидетельствующими о преобладании немцев в МИДе[180].

Были ли основания для этой неслыханной по своему размаху волны «немцеедства»? Говорить о повальной измене «русских немцев», разумеется, нельзя, многие из них с честью исполняли свой воинский долг в рядах русской армии, но, в то же время, «без сомнения, часть немецкого дворянства симпатизировала своей праматери и даже покинула России, вступив в рейхсвер»[181]. Во время оккупации германской армией Прибалтики местные предводители дворянства открыто восхищались «успехами германского оружия» и призывали баронов посылать своих сыновей на помощь «освободителям»[182]. Враждебную России политическую деятельность вели находившиеся в Германии эмигранты–остзейцы — писатель и философ П. Рорбах, теолог А. фон Гарнак, медиевист И. Галлер, теолог Р. Зееберг профессор истории Т. Шиманн. Последний в течение многих лет «являлся экспертом Министерства иностранных дел Германии по российской политике и пользовался особым доверием Вильгельма II». Начиная с 1890‑х гг., Шиманн «был посвящен в секретную дипломатическую переписку, относившуюся к России. В 1909–1914 гг. он был, по сути, вовлечен в разведывательную деятельность как переводчик секретных документов, поступавших от секретаря Российского посольства в Лондоне остзейца Б. фон Зиберта (напомним, возглавлявшегося графом А. К. Бенкендорфом, — С. С.)»[183]. Шиманн и Рорбах в своих работах обосновывали идею расчленения Российской империи. Другой остзеец–эмигрант барон Ф. фон дер Ропп (между прочим, русский по матери) «был одним из организаторов и фактическим руководителем «Лиги инородцев России», созданной весной 1916 г. при участии германского внешнеполитического ведомства. В ее задачу входила организация антироссийской пропаганды в прессе нейтральных стран и, по возможности, государств — членов Антанты, а также среди национальных меньшинств России»[184]. С германским МИД сотрудничали бывший активный участник акции «Немецких обществ» по переселению немецких колонистов в Прибалтику С. Бредрих и бывший сотрудник А. В. Кривошеина в ведомстве землеустройства и земледелия Ф. фон Гакен. Э. фон Ёльзен и Г. Козак занимались пропагандой среди российских военнопленных[185]. Чиновник российского МИД вспоминал: «Один из дипломатических наших чинов, 1‑й секретарь миссии в Швеции барон Розен, был действительно из ярко немецкой шовинистической семьи, его родной брат сражался в рядах прусской армии, офицерами этой армии были и другие родные барона Розена». Другой российский дипломат немецкого происхождения барон Унгерн–Штернберг (Лиссабон) обвинялся печатью в германофильстве, и был оправдан, но, «когда произошел большевистский переворот, то он первый (и очень долго единственный) из русских дипломатических представителей перешел к большевикам. На этот раз, я думаю, «Вечернее время» было право…»[186].

Любое правительство в условиях войны не могло не предпринимать превентивных мер против крупной этнической общины, кровно и духовно связанной с противником. Наряду с чисткой государственных ведомств от «германского элемента», важнейшей такой мерой стали законы о ликвидации немецкого землевладения в России (1915): немцы–землевладельцы должны были продать свои земли с торгов. Но поразительна малая эффективность этого закона. Во–первых, в ряде западных губерний ликвидационные мероприятия вообще не проводились вовсе, т. к. там шли военные действия и эвакуация населения. Во–вторых, по непонятной причине были совершенно забыты Курляндия, Поволжье и почти вся азиатская часть страны. Но и даже в тех 29 губерниях и областях европейской России, где ликвидация все же осуществлялась, дело делалось чрезвычайно вяло. Из 33 тыс. 897 владений, внесенных в ликвидационные списки, общей площадью 2 млн. 739 тыс. 464 десятин к 1 января 1917 было окончательно отчуждено 1774 владений общей площадью 171 тыс. 648 десятин общей площадью 406 тыс. 485 десятин (т. е. приблизительно ⅐ запланированного). Причем, к 1917 г. процесс отчуждения фактически остановился[187].

То же самое наблюдается и в деле борьбы с «германизмом» в торгово–промышленной сфере: из 611 акционерных обществ, принадлежавших германскому или австрийскому капиталу, решение о ликвидации было принято только по 96, из них 62 сумели ее избежать (по другим данным в списки внесли 712 акционерных обществ, к июлю 1916 г. постановили ликвидировать 91 из них). Это при том, что в 1915 г. в России насчитывалось 2941 частных предприятий, частично или полностью принадлежавших германским или австрийским подданным[188].

Да и чистка госаппарата не увенчалась даже более–менее значительной «дегерманизацией». Во всяком случае, это касается элитных ведомств. Руководство того же МИД (министр С. Д. Сазонов и товарищ министра В. А. Арцимович) жестко и последовательно отстаивали своих немецких коллег. По мнению осведомленного современника, «германофильство» Сазонова, прежде всего, объяснялось его личными связями «с явно германским по своему происхождению, а отчасти и по симпатиям, большинством его ближайших любимых сотрудников по МИД. Иная позиция была прямо невозможна при сохранении этих лиц в дипломатическом аппарате на ответственных местах»[189]. Очевидное «немецкое засилье» обнаруживалось в самом ближайшем окружении императора: накануне войны в Свите насчитывалось более 20% немцев по этническому происхождению (37 человек из 177), количество же немцев–лютеран в Придворном штате колебалось от 17% (для первых чинов) до 6,4% камергеров[190]. За годы «борьбы с германизмом» ситуация никак не изменилась: состав Придворного штата «не только не «очищался» от сановников из русских немцев, но наоборот — самые высокие придворные отличия продолжали получать именно лица с немецкими фамилиями, несмотря на то, что с началом войны награждение этими отличиями было приостановлено. Показательно, что на фоне общего числа пожалований в высшие, первые и вторые чины Двора (27 чел.), состоявшихся за военный период, доля сановников с немецкими фамилиями равнялась одной четверти»[191]. В среде высшей бюрократии «дегерманизация» коснулась только гражданских губернаторов. К 23 февраля 1917 г. сановники с немецкими фамилиями среди основных категорий правительственной элиты составляли от 10 до 25%[192].

Т. е. почти за двести лет (во всяком случае, начиная с времен Елизаветы Петровны) количество немцев в «высших сферах» принципиально не уменьшилось. Не этим ли объясняется фактический крах «борьбы с немецким засильем» во всех областях российской жизни? Некоторые ее очевидцы думали именно так: «…вопрос о германском влиянии в довоенной России был настолько вопиющ, что с началом войны с Германией в 1914 г. из чувства национального самосохранения этому, можно сказать прямому вмешательству в русские дела соседнего, ныне враждебного, государства надо было как–то положить конец. По логике вещей, германскую чистку надо было начинать сверху, но ввиду той громадной роли, которую играли люди, так или иначе связанные с Германией в высшей петербургской бюрократии, это было совершенно немыслимо»[193].

Нельзя не согласиться с мнением современного историка о том, что нерешенность «немецкого вопроса» стала «одной из причин Февральской революции, в ходе которой большое значение имела антинемецкая риторика»[194]. Последнюю активно использовали оппозиционные самодержавию (и союзные между собой) группировки: придворная, во главе с великим князем Николаем Николаевичем (начальник его штаба генерал Н. Н. Янушкевич, Главноуправляющий землеустройства и земледелия А. В. Кривошеин и др.)[195] и политически–промышленная во главе с А. И. Гучковым, который контролировал значительную часть «немцеедской» прессы («Голос Москвы» и отчасти «Новое время» и «Вечернее время»). Похоже, что эти круги сознательно разжигали и провоцировали массовую антинемецкую истерию и шпиономанию, с целью дестабилизировать ситуацию в стране и на волне хаоса прийти к власти. Во всяком случае, новейшее исследование О. Р. Айрапетова о причинах немецкого погрома в Москве в мае 1915 г. дает серьезные основания для того, чтобы считать последний «репетицией февральского переворота 1917 г.»[196]. Сам же этот погром видимо нужно признать самым «горячим» эпизодом в истории внутрироссийского русско–немецкого этноконфликта: погибло пять лиц «австро–немецкой национальности» (четверо из них — женщины) и 12 погромщиков (в результате стрельбы, открытой войсками)[197].

Конечно, одними провокациями оппозиционеров массовую низовую германофобию, особенно обострившуюся с 1915 г., не объяснишь. Совершенно очевидно, что немцы стали лишь временным громоотводом для стремительно растущего народного недовольства всей социально–политической системой императорской России и, в первую очередь, ее властной верхушкой. Военные поражения, рост цен, ухудшение продовольственного положения быстро радикализировали настроения низших социальных слоев. Но язык для выражения народного недовольства явно заимствовался из словаря элитного «немцеедства».

В апреле 1915 г. донесения агентов московской полиции свидетельствовали: «в народе складывалось убеждение, что победы достигнет не правительство, а народ своими собственными усилиями и после войны посчитается с правительством за ту кровь, которая напрасно пролилась, благодаря его потворству немцам»[198]. После майского погрома в рабочей среде говорили, что в нем виновата полиция и администрация, но обе они были лишь «слепым орудием так называемой «партии мира», членами которой состоят особо высокопоставленные лица, преимущественно немецкого происхождения, из придворных и весьма влиятельных кругов». Многие вообще считали, «что немцев следует бить и что разгромы фабрик и заводов — дело хорошее <…> надо было фирмы отобрать в казну, а немцев из Москвы выгнать». В некоторых группах чернорабочих велись речи о необходимости сменить правительство как «онемечившееся»[199]. В солдатских письмах 1916 г. можно было прочесть, например, такое: «Слышал, конечно, что погибли 2 русских корпуса под Кенигсбергом <…> А почему? Потому, что нами командуют немцы, полно их везде <…> Они же нас направляют на пули и штыки своих соотечественников, но с таким расчетом, чтобы мы потерпели аварию. <…> А на внутренность государства поглядишь: здесь стоят 2 партии, на верху которых — буржуазия, дворянство и немцы, а на второй — мещане и крестьяне». Автор другого письма выражал сожаление, что «мы воюем с немцами, но все наши правители — немцы»[200]. Летом 1915 г. по стране циркулировали активные слухи о всероссийском немецком погроме, их зафиксировали жандармские управления в Петрограде, Одессе, Казани, Харькове, Архангельске, Киеве, Владивостоке, Иркутске, Терской области. (Любопытно, что нет таких данных по сельским районам Саратовской губернии, где в изобилии жили потенциальные жертвы погрома — немецкие колонисты, очевидно, что крестьян, в отличие от солдат и рабочих, живших гораздо дальше от политических страстей элиты, немецкая тема не захватывала столь сильно).

Одним из лозунгов Февральской революции был: «Долой правительство! Долой немку [т. е императрицу]!». В ее первые дни происходили массовые расправы солдат с офицерами, носившими немецкие фамилии. В письмах того времени февральские события нередко объяснялись как свержение «немецкого засилья»: один солдат поздравлял своего адресата с «новым Русским, а не с немецким правительством Штюрмеров, Фредериксов, Шнейдеров» и поясняет, что «никто за старое правительство не стоял из солдат, все перешли на сторону нового». Типичным для революционных акций была фраза: «Везде правили нами немцы, но теперь не то»[201].

Можно сказать, что русский дворянский «антинемецкий» дискурс наконец–то «овладел массами». Давняя мечта дворян–националистов, подхваченная националистами из промышленного класса и интеллигенции, сбылась: «немецкая партия» была отстранена от участия во власти. Но это стало возможным только после падения самодержавия. Что совершенно естественно: немецкие дворяне, «императорские мамелюки», служившие Романовым, а не России, были «нервом политической системы Российской империи», «несущей опорой старого порядка»[202], вот почему, несмотря на все «русификации», их положение оставалось, по сути, неизменным. Но для элитных националистов эта победа оказалась пирровой. Ибо «народ», с которым они имели так мало общего в социальном и культурном отношении, их воспринимал (судя по цитированному выше солдатскому письму) как органическую часть той же «немецкой партии»…

Примечания

1

Подробнее о рождении русского национализма из духа дворянской оппозиции самодержавию см.: Сергеев Сергей. Дворянство как идеолог и могильщик русского нациостроительства // Вопросы национализма. 2010. № 1. С. 33–35.

(обратно)

2

См.: Андреева Н. С. Прибалтийские немцы и российская правительственная политика в начале XX века. СПб., 2008. С. 42.

(обратно)

3

См., напр.: Пресняков А. Е. 14 декабря 1825 года. М. — Л., 1926. С. 26.

(обратно)

4

Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем в 12-ти т. Т. 8. Кн. 2. СПб., 2009. С. 31–32.

(обратно)

5

Цит. по: Ширинянц А. А. Русский хранитель. Политический консерватизм М. П. Погодина. М., 2008. С. 227.

(обратно)

6

Самарин Ю. Ф. Православие и народность. М., 2008. С. 544.

(обратно)

7

Цит. по: Березкина С. В. «Немцы» против «Европейца» // Москва. 2009. № 3. С. 206.

(обратно)

8

Цит. по: Духанов М. М. Остзейцы. Политика остзейского дворянства в 50–70‑х гг. XIX в. и критика ее апологетической историографии. 2‑е, перераб. изд. Рига, 1978. С. 499.

(обратно)

9

Там же.

(обратно)

10

Цит. по: Виграб Г. И. Прибалтийские немцы. Их отношение к русской государственности и к коренному населению края в прошлом и настоящем. Юрьев, 1916. С. 96–97.

(обратно)

11

Там же. С. 96.

(обратно)

12

Там же. С. 98.

(обратно)

13

Тютчев Ф. И. Полн. собр. соч. и письма в 6-ти т. Т. 6. М., 2004. С. 101.

(обратно)

14

Вигель Ф. Ф. Записки. Кн. 2. М., 2003. С. 1023.

(обратно)

15

Бодянский О. М. Дневник. 1852–1857. М., 2006. С. 141.

(обратно)

16

Самарин Ю. Ф. Указ. соч. С. 545–546. Любопытно, что остзеец В. Ген, эмигрировавший в Германию, в дневнике 1862 г. также проводит параллель между «русскими немцами» и швейцарцами «в Италии в конце средних веков» (см.: Виграб Г. И. Указ. соч. С. 128–129).

(обратно)

17

Цит. по: Соловьев С. М. История России с древнейших времен // Его же. Соч. в 18-ти кн. Кн. 13. М., 1994. С. 70.

(обратно)

18

Петрухинцев Н. Н. Немцы в политической элите России в первой половине XVIII в. // «Вводя нравы и обычаи Европейские в Европейском народе». К проблеме адаптации западных идей и практик в Российской империи. М., 2008. С. 66.

(обратно)

19

Курукин И. В. Бирон. М., 2006. С. 245.

(обратно)

20

Петрухинцев Н. Н. Указ. соч. С. 72–77.

(обратно)

21

Там же. С. 80–81.

(обратно)

22

Цит. по: Стенник Ю. В. Идея «древней» и «новой» России в литературе и общественно–исторической мысли XVIII — начала XIX века. СПб., 2004. С. 28. Еще раньше, в 1698 г. участники последнего стрелецкого бунта, по свидетельству одного из живших в Москве иезуитов, намеревались «истребить совершенно немцев и их слободу, этот удар всегда грозит этой народности и всем нам с ней, если не дай Бог умрет светлый царь…» (цит. по: Зеньковский С. А. Русское старообрядчество. М., 2006. С. 301). Вождь казацко–крестьянского восстания в 1707–1709 гг. Кондратий Булавин призывал своих сторонников бороться против «князей, бояр, прибыльщиков и немцев» (Там же. С. 304).

(обратно)

23

Анисимов Е. В. Анна Иоанновна. М., 2002. С. 295.

(обратно)

24

Зутис Я. Остзейский вопрос в XVIII веке. Рига, 1946. С. 19.

(обратно)

25

Ключевский В. О. Курс русской истории // Его же. Соч. в 9 т. М., 1989. С. 272.

(обратно)

26

Анисимов Е. В. Указ. соч. С. 295–296.

(обратно)

27

Курукин И. В. Указ. соч. С. 259.

(обратно)

28

Зутис Я. Указ. соч. С. 162.

(обратно)

29

Там же. С. 135.

(обратно)

30

Напр.: «Никакой «немецкой партии» при российском дворе во времена Анны Иоанновны не было — было вполне очевидное преобладание иноземцев и среди них немцев в тех областях управления, военного дела и т. д., которые нуждались в коренном преобразовании; придворная и правительственная среда была ареной борьбы личных честолюбий или каких угодно интересов, но только не борьбы национальных элементов — «русской партии» во главе с А. П. Волынским (выдвиженцем Бирона) — с немцами» (Искюль С. Н. Немцы в российской государственности XVIII — нач. XX вв.: историко–культурные аспекты // Немцы в государственности России. СПб., 2004. С. 12).

(обратно)

31

Петрухинцев Н. Н. Указ. соч. С. 86.

(обратно)

32

О феномене «мамелюкства» как одном из способов «оскопления» опоры централизованной власти, дабы первая состояла из людей или групп, «которые оказались бы беспомощными без поддержки пользующегося их услугами государства», см. интересные и прямо относящиеся к нашей теме замечания: Геллнер Э. Нации и национализм. М., 1991. С. 50–56.

(обратно)

33

Самарин Ю. Ф. Указ. соч. С. 541.

(обратно)

34

Петрухинцев Н. Н. Царствование Анны Иоанновны: формирование внутриполитического курса и судьбы армии и флота. СПб., 2001. С. 51. О том, что русским вельможам отнюдь не было чуждо восприятие придворной борьбы через призму «национальных интересов» свидетельствует интереснейшее письмо И. М. Волынского А. П. Волынскому от 7 июля 1730 г.: «О князе Алексее Михайловиче [Черкасском] здесь ничего не слышал и думаю, что неправда, токмо у них, у Семена Андреевича [Салтыкова] и у прочих россиян с немцами несогласно, токмо у Юсуповых с немцами мило имеет, а паче с Остерманом. Токмо они сильны Бироном, а всех немцев двое — Левольдов [Левенвольде], да Остерман и Бирон, да еще курляндцев двое, и сверх того еще введены Остерманом из его служителей двое в пажи, и сколько нашим не думать, их не пересилить» (Там же).

(обратно)

35

Там же. С. 58. См. также у Соловьева: «Опала [А. И.] Румянцева [в начале 1731 г.] <…> произвела страшное раздражение против немцев. Польский посланник Потоцкий в разговоре с секретарем французского посольства Маньяном сказал: „Боюсь, чтоб русские не сделали того же с нецами, что сделали с поляками во времена Лжедмитрия, хотя поляки и не подавали таких сильных причин к ожесточению“. Маньян отвечал ему: „Не беспокойтесь: тогда не было гвардии, а теперь у русских нет вождя по смерти фельдмаршала Голицына“» (Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. 10. М., 1993. С. 259).

(обратно)

36

Петрухинцев Н. Н. Царствование Анны Иоанновны… С. 63–64.

(обратно)

37

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. 11. М., 1993. С. 49.

(обратно)

38

Цит. по: Анисимов Е. В. Россия в середине XVIII века: Борьба за наследие Петра. М., 1986. С. 27.

(обратно)

39

Цит. по: Зутис Я. Указ. соч. С. 190.

(обратно)

40

Цит. по: Курукин И. В. Указ. соч. С. 280–281.

(обратно)

41

Ему, в частности, вменялись в вину разговоры о преобладании немцев при дворе (см.: Павленко Н. И. Птенцы гнезда Петрова. М., 1989. С. 320–325).

(обратно)

42

В 1738 г. в результате конфликта с Бироном и Шембергом Татищев был отстранен от руководства Оренбургской экспедицией, лишен всех званий и взят под домашний арест (см.: Кузьмин А. Г. Татищев. 2‑е изд., доп. М., 1987. С. 255–256). Ранее Татищев сталкивался с Бироном в связи со своей попыткой «русифицировать» Горный устав: «Усмотря, что от бывших некоторых саксонцев в строении заводов все чины и работы, яко же и снасти, по–немецки названы, которых многие не знали и правильно выговорить или написать не умели», а также «сожалея, чтобы слава и честь отечества и его труд теми именами немецкими утеснены не были, ибо по оным немцы могли себе ненадлежащее в размножении заводов честь привлекать», Татищев «все такие звания оставил [отменил], а велел писать по–русски». Бирон «так сие за зло принял, что не однова говаривал, якобы Татищев главный злодей немец [против немцев]» (Там же. С. 221–222).

(обратно)

43

Корсаков Д. А. Артемий Петрович Волынский и его «конфиденты» // Его же. Из жизни русских деятелей XVIII в. Казань, 1891. С. 310. Прусский посланник А. Мардефельд сообщал в Берлин 16 июля 1740 г.: «Волынский хотел прежде всего умертвить герцога Курляндского [Бирона], если ему не удастся отделаться от него иначе, и изгнать фельдмаршала графа Миниха, его брата, тайного советника, графов Остермана и Левенвольде и вообще всех Немцев…» (Там же. С. 316).

(обратно)

44

После прихода к власти Елизаветы Остермана судили за то, что он «употреблял чужих наций людей, а не российских природных». 18 апреля 1742 г. в Петербурге произошла пьяная драка между солдатами Семеновского полка и офицерами–иностранцами, солдаты нападая на них кричали: «…у нас указ есть, чтоб вас всех перерубить, надобно всех вас, иноземцев, прибить до смерти; вас немецких собак, всех сегодня перевешают», причем, собравшийся вокруг петербургский люд явно поддерживал эту идею, крича: «Надобно иноземцев всех уходить» (Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. 11. С. 135, 141–142). Сразу же после елизаветинского переворота «в лагере под Выборгом против немцев поднялся открытый бунт гвардии, усмиренный только благодаря энергии генерала Кейта…» (Ключевский В. О. Указ. соч. Т. 4. С. 278).

(обратно)

45

См.: Анисимов Е. В. Иван VI Антонович. М., 2008. С. 185–186.

(обратно)

46

Курукин И. В. Указ. соч. С. 403.

(обратно)

47

По свидетельству Манштейна, эти полки «должны были служить противодействием остальным старым и сдерживать народ от попытки к мятежу…» (цит. по: Петрухинцев Н. Н. Царствование Анны Иоанновны…С. 110).

(обратно)

48

Анисимов Е. В. Анна Иоанновна. С. 301.

(обратно)

49

Петрухинцев Н. Н. Царствование Анны Иоанновны… С. 111.

(обратно)

50

Там же. С. 112.

(обратно)

51

Вигель рассказывает трагикомический эпизод о том, как в начале 1800‑х гг. жена курляндского губернатора А. А. Арсеньева, придя к гробнице Бирона, «велела открыть гроб <…> и плюнула ему в лицо». Комментируя этот случай, Вигель склонен оправдать Арсеньеву соображениями национальной мести: «Не знаю, до какой степени можно осудить это бабье мщение; конечно оно гадко, но тут не было личности, а наследственное чувство ненависти ее соотечественников» (Вигель Ф. Ф. Указ. соч. Кн. 2. С. 851).

(обратно)

52

Зутис Я. Указ. соч. С. 182.

(обратно)

53

См.: Курукин И. В. Указ. соч. С. 262, 268. «…Елизавета не пошла навстречу желаниям солдатской массы. <…> Своей последовательной политикой Елизавета довольно быстро убедила всех, что не намерена изгонять иностранцев из России» (Анисимов Е. В. Россия в середине XVIII века. С. 51). Даже такой «русофил» в елизаветинском окружении как И. И. Шувалов, считавший, что все сенаторы, президенты коллегий и губернаторы должны быть только из русских, предполагал оставить за лифляндцами и эстляндцами ⅓ мест в офицерском корпусе (Там же. С. 71).

(обратно)

54

См.: Каппелер А. Россия — многонациональная империя. Возникновение. История. Распад. М., 1997. С. 98.

(обратно)

55

Курукин И. В. Указ. соч. С. 406.

(обратно)

56

Вигель Ф. Ф. Указ. соч. Кн. 2. С. 1050.

(обратно)

57

Там же. С. 1020.

(обратно)

58

Там же. Кн. 1. С. 505.

(обратно)

59

Цит. по: Каппелер А. Указ. соч. С. 99.

(обратно)

60

Русский архив. 1885. Кн. 3. С. 48–49. Факт «немецкого засилья» в штабе Барклая подтверждает немец–русофил остзейский барон Т. Э. фон Бок, отказавшийся в нем служить, потому, что там «не услышишь никакого другого языка, кроме немецкого» (см.: Рогов К. Декабристы и немцы // Новое литературное обозрение. 1997. № 26. С. 120).

(обратно)

61

См.: Декабристы. Новые материалы. М., 1955. С. 187.

(обратно)

62

Любопытно, что позднее мстительный Дибич, участвуя в следствии над декабристами, явно «копал» под их покровителей из «антинемецкой партии» — Ермолова и Раевского (см.: Рогов К. Указ. соч. С. 109).

(обратно)

63

Сборник Императорского русского исторического общества (РИО). Т. 73. СПб., 1890. С. 173.

(обратно)

64

Там же. С. 271.

(обратно)

65

Там же. Т. 78. СПб., 1891 . С. 144.

(обратно)

66

Серьезные позиции в армии и флоте немцы сохранили до самой Первой мировой войны — более 20% генералов и адмиралов (см.: Меленберг А. А. Немцы в российской армии накануне Первой мировой войны // Вопросы истории. 1998. № 10. С. 127–130).

(обратно)

67

Большинство послов были курляндцами. См.: Курукин И. В. Указ. соч. С. 185.

(обратно)

68

Сборник РИО. Т. 78. С. 470.

(обратно)

69

Каппелер А. Указ. соч. С. 101.

(обратно)

70

Цит. по: Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 257.

(обратно)

71

Тютчев Ф. И. Указ. соч. Т. 5. М., 2005. С. 287.

(обратно)

72

Там же. Т. 6. С. 101.

(обратно)

73

Бодянский О. М. Указ. соч. С. 215–216.

(обратно)

74

См.: Иванова Н. Н. Немцы в министерствах России XIX — начала XX веков // Немцы в государственности России. С. 50–51.

(обратно)

75

Меньшиков М. О. Письма к русской нации. М., 2005. С. 54.

(обратно)

76

См.: Булдаков В. П. Красная смута. Изд. 2‑е, доп. М., 2010. С. 742. Еще один немецкий «заповедник» — Министерство почт и коммерции, где немцы в конце XIX в. занимали 62% высших постов (в Военном министерстве тогда же — 46%) (Там же). Министерство финансов возглавляли почти исключительно немцы: Е. Ф. Канкрин, П. Ф. Брок, М. Х. Рейтерн, С. А. Грейг, А. А. Абаза, Н. Х. Бунге, С. Ю. Витте, Э. Д. Плеске, П. Л. Барк. Естественно, что там заметно обилие германских фамилий (см.: Иванова Н. Н. Указ. соч. С. 55).

(обратно)

77

Михайловский Г. Н. Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства. 1914–1920. Кн. 1. М., 1993. С. 27–28.

(обратно)

78

Каппелер А. Указ. соч. С. 100.

(обратно)

79

Куликов С. В. Российские немцы в составе Императорского двора и высшей бюрократии: коллизия между конфессиональной и национальной идентичностями в начале XX в. // Немцы в государственности России. С. 60–61. Из 70 чел., являвшимися в 1905–1917 гг. членами Совета министров, немецкое происхождение имели 13 сановников, т. е. более одной седьмой (Там же. С. 61).

(обратно)

80

Каппелер А. Указ. соч. С. 221.

(обратно)

81

Гурко В. И. Черты и силуэты прошлого: Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М., 2000. С. 106.

(обратно)

82

Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни. М., 1998. С. 444.

(обратно)

83

Вигель Ф. Ф. Указ. соч. Кн. 1. С. 382.

(обратно)

84

Там же. С. 425, 480.

(обратно)

85

Там же. С. 537.

(обратно)

86

Там же. Кн. 2. С. 635.

(обратно)

87

Там же. Кн. 1. С. 441.

(обратно)

88

Там же. Кн. 2. С. 798.

(обратно)

89

Там же. Кн. 1. С. 87.

(обратно)

90

Самарин Ю. Ф. Указ. соч. С. 540.

(обратно)

91

Там же. С. 542–543.

(обратно)

92

Там же. С. 541. В письме М. П. Погодину Самарин утверждает, что в Остзейском крае все дышит «гордым презрением выжившего из ума учителя к переросшему ученику» (Нольде Б. Юрий Самарин и его время. М., 2003. С. 479).

(обратно)

93

Тютчев Ф. И. Указ. соч. Т. 5. С. 297–298.

(обратно)

94

Там же. Т. 6. С. 101.

(обратно)

95

Сборник РИО. Т. 73. С. 413.

(обратно)

96

Цит. по: Ширинянц А. А. Указ. соч. С. 203. Сравнение немцев с евреями в годы Первой мировой войны активно использовал в своей публицистике М. О. Меньшиков.

(обратно)

97

Там же. С. 242.

(обратно)

98

См.: Выскочков Л. В. Указ. соч. С. 257–258.

(обратно)

99

Переписка Александра Ивановича Тургенева с кн. Петром Андреевичем Вяземским. Т. 1. Пг., 1921. С. 71. Кстати, именно в этом письме помещено сатирическое стихотворение Вяземского «Русский бог», где есть такие строки: «Бог бродяжных иноземцев, / К нам зашедших за порог, / Бог в особенности немцев, / Вот он, вот он русский бог».

(обратно)

100

Братья Булгаковы. Переписка. Т. 1. М., 2010. С. 728.

(обратно)

101

Там же. Т. 3. С. 330.

(обратно)

102

Следует, тем не менее, заметить, что Лермонтов, предвосхищая Герцена, делает этнонимы «русский» и «немец» обозначением «хорошего» и «плохого»: «… его имя Вернер, но он русский. Что тут удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец» (Лермонтов М. Ю. Соч. Т. 2. М., 1990. С. 516).

(обратно)

103

«Андрей Антонович фон Лембке принадлежал к тому фаворизованному (природой) племени, которого в России числится по календарю несколько сот тысяч и которое, может, и само не знает, что составляет в ней всею своею массой один строго организованный союз. И уж, разумеется, союз непредумышленный и не выдуманный, а существующий в целом племени сам по себе, без слов и без договору, как нечто нравственно–обязательное, и состоящий во взаимной поддержке всех членов этого племени одного другим всегда, везде и при каких бы то ни было обстоятельствах. <…> Андрей Антонович имел одного дядю инженер–подполковника, а другого булочника; но в высшую школу протерся и встретил в ней довольно подобных соплеменников» (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 15 т. Т. 7. Л., 1990. С. 291).

(обратно)

104

Большое место в наследии Лескова занимает и публицистика по Остзейскому вопросу, недавно отдельно изданная: Лесков Н. С. Иродова работа. Русские картины, наблюдения, опыты и заметки. Историко–публицистические очерки по Прибалтийскому вопросу. 1882–1885 / Вступ. ст., сост., подготовка текстов и коммент. А. П. Дмитриева. СПб., 2010.

(обратно)

105

Сергеев Сергей. Восстановление свободы. Демократический национализм декабристов // Вопросы национализма. 2010. № 2. С. 97–99.

(обратно)

106

Цит. по: Бокова В. М. Эпоха тайных обществ. М., 2003. С. 595.

(обратно)

107

Цит. по: Декабристы и их время. М., 1951. С. 244. Любопытно, что и весьма консервативный М. А. Дмитриев подчеркивал немецкое происхождение Романовых, разумеется, с иных позиций: «…мы [Дмитриевы] происходим по прямой линии от Владимира Мономаха, и по мужской линии, а не по женской, как Романовы, мнимые родоначальники наших государей, которые совсем не Романовы, а происходят от голштинцев. <…> потомки немцев сидят на всероссийском престоле…» (Дмитриев М. А. Указ. соч. С. 24). Либерал Ключевский в дневнике 1911 г. также акцентирует «немецкость» династии: «На Сенатской площади голштинцы живо почувствовали свое нравственное отчуждение от страны, куда занес их политический ветер, и они искали опоры в придворном кругу, в котором Николай старался напихать как можно больше немцев» (Ключевский В. О. Соч. в 9-ти т. Т. 9. М., 1990. С. 362). Стоит заметить, что в аристократическом «Готском альманахе» Романовы, действительно числились как Гольштейн–Готторп–Романовы.

(обратно)

108

Герцен А. И. Соч. в 9-ти т. Т. 3. М., 1956. С. 420.

(обратно)

109

Там же. С. 422–423.

(обратно)

110

Там же. Т. 7. М., 1958. С. 263, 264.

(обратно)

111

Там же. С. 266.

(обратно)

112

Дельвиг А. И. Мои воспоминания. Т. 2. М. , 1912. С. 212.

(обратно)

113

См.: Виграб Г. И. Указ. соч. С. 98.

(обратно)

114

Там же. С. 100.

(обратно)

115

Чтобы не быть голословным. В. Ген в своих заметках «О нравах русских» (1892) писал о том, что русские не способны к созидательному труду, что у них господствует изначальная склонность к разрушению; русская литература — сплошной плагиат; у Пушкина — «отсутствие нравственности и души», ему «недостает глубины мысли и прежде всего души чувства». Э. Брюгген (1885): «Взгляд на русское прошлое побуждает сомнения в способности этого народа к самостоятельному развитию». Т. Шиманн: «…творческая, регулирующая живительная сила культуры, свойственная другим племенам индогерманской расы, не присуща этому народу» и т. д. (См.: Духанов М. М. Указ. соч. С. 428–430).

(обратно)

116

См.: Рогов К. Указ. соч. С. 120.

(обратно)

117

Цит. по: Виграб Г. И. Указ. соч. С. 97.

(обратно)

118

Цит. по: Ламанский В. И. Ломоносов и Петербургская Академия наук. М., 1865. С. 2–3.

(обратно)

119

Там же. С. 4.

(обратно)

120

Там же. С. 6.

(обратно)

121

Лебедев Е. Н. Ломоносов. М., 1990. С. 134.

(обратно)

122

Подробнее см.: Там же. С. 453–468, 471–494. Один из оппонентов Ломоносова А. Л. Шлецер писал: «Русский Ломоносов был отъявленный ненавистник, даже преследователь всех нерусских» (Там же. С. 492).

(обратно)

123

Никитенко А. В. Дневник. Т. 1. М., 1955. С. 111, 112.

(обратно)

124

Там же. С. 116.

(обратно)

125

Там же. С. 407–408.

(обратно)

126

Там же. Т.2. С. 413.

(обратно)

127

Там же. С. 460.

(обратно)

128

Там же. С. 498.

(обратно)

129

Там же. С. 503.

(обратно)

130

Там же. Т. 3. С. 162.

(обратно)

131

Никитенко записал о нем: «Ему <…> хочется <…> насолить немцам, которых он смертельно ненавидит…» (Там же. Т. 2. С. 502).

(обратно)

132

Современники воспринимали эти строки как завуалированный намек на современность. «Стихи хороши, только сильно направлены против немцев. Тут видно влияние Л[аманского]. Я заметил Майкову: „Вы бросаете перчатку немцам“» (Там же. С. 503). Тютчев прислал текст этого стихотворения А. Горчакову, что стало поводом для его цитировавшихся выше размышлений «по немецкому вопросу» (см.: Тютчев Ф. И. Указ. соч. Т. 6. С. 101, 456).

(обратно)

133

12 ноября 1880 г. в националистическом «Новом времени» А. С. Суворина появилась статья «Немцы–победители», завершавшаяся призывом: «Нам немцев довольно. Есть русские ученые, и если немцы крепко становятся особняком против русского ученого, то они делают это, конечно, для того, чтобы подать пример. Да последуем же этому примеру». Либеральный «Голос» (16 ноября) писал в том же духе: «Нужно постановить, что академиками могут быть только русские ученые. Зачем нам, русским, нерусские академики? <…> Они найдут себе места в германских ученых учреждениях. Пусть идут с Богом!». Бутлеров в аксаковской «Руси» в статье с характерным заголовком «Русская или только Императорская Академия наук в С.–Петербурге?» (1882) (название, скорее всего, придумано самим Аксаковым) писал об одном из менделеевских супостатов — Вильде: «Вильд, выписанный из–за границы в 1868 году, до сих пор не овладел русским языком настолько, чтобы в заседаниях можно было обращаться к нему с русской речью, рассчитывая быть понятым. Времени выучиться по–русски было достаточно, и если г. Вильд еще остается при своем незнании, то трудно не видеть в этом порядочной доли презрения с его стороны к званию, которое носит, и к нации, которой он служит». В издаваемом Сувориным журнале «Исторический вестник» в 1881 г. была опубликована специальная историческая статья Ф. И. Булгакова «Немецкая партия в русской Академии». Ф. М. Достоевский записал в связи с этим скандалом: «Проект Русской Вольной Академии Наук. По поводу отвергнутого Менделеева почему не завести нашим русским ученым своей Вольной Академии Наук (пожертвования)». Сам Менделеев в наброске статье о ситуации в Академии, опубликованной только в 1966 г. отмечал, что «в современной Академии собралось много иностранцев, чуждых России» и, что «принципы императорской Академии взяли верх над началами русской Академии». Весьма симптоматично, что Менделеев был персоной нон грата не только для академических «русских немцев», но и для правительственных «немецких русских». Сменивший Литке на посту президента Академии граф Д. А. Толстой, умирая в 1889 г., внушал ее непременному секретарю К. С. Веселовскому: «Только помни, Менделеева в Академию ни под каким видом…». Подробнее о «менделеевском инциденте» см.: Дмитриев И. С. «Скучная история (о неизбрании Д. И. Менделеева в Императорскую академию наук в 1880 г.)» // Вопросы истории естествознании и техники. 2002. № 1–2. Оттуда взято и большинство приведенных выше цитат. Автор старательно отвергает толкование описываемого им эпизода как этноконфликта, всячески выгораживает академиков–немцев, но приводимая им фактура говорит сама за себя.

(обратно)

134

См. подробнее: Найт Н. Наука, империя и народность: Этнография в Русском географическом обществе, 1845–1855 // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет. М., 2005. С. 159–166. Один из участников этого конфликта Д. Милютин в своих мемуарах описывает его как «войну с „немцами“», когда, «по всякому поводу, при каждом новом вопросе проявлялся антагонизм и велась борьба между двумя лагерями» (Милютин Д. А. Воспоминания 1843–1856. М., 2000. С. 139, 140).

(обратно)

135

Бодянский О. М. Указ. соч. С. 109. См. там же комментарии Т. А. Медовичевой — с. 271.

(обратно)

136

Герцен А. И. Указ. соч. Т. 4. М., 1956. С. 120–121.

(обратно)

137

Киреевский И. В. Критика и эстетика. М., 1998. С. 126–127.

(обратно)

138

См. подробнее: Березкина С. В. Указ. соч.

(обратно)

139

Никитенко А. В. Указ. соч. Т. 3. С. 195.

(обратно)

140

Там же. С. 450.

(обратно)

141

Признания на сей счет нередко встречаются у остзейских публицистов. Некто Брашен (1880): «Да, мы не принимаем участия в духовной жизни русского народа» (цит. по: Виграб Г. И. Указ. соч. С. 98).

(обратно)

142

См.: Духанов М. М. Указ. соч. С. 17.

(обратно)

143

Зутис Я. Указ. соч. С. 112.

(обратно)

144

Там же. С. 152.

(обратно)

145

Цит. по: Выскочков Л. В. Указ. соч. С. 254.

(обратно)

146

Из писем К. С. Аксакову и М. П. Погодину. См.: Самарин Ю. Ф. Соч. Т. 12. М., 1911. С. 200; Нольде Б. Указ. соч. С. 479. Один из многочисленных примеров, приводимых Самариным: «У русского купца, живущего в Риге, производилось дело в Сенате; оттуда прислан был указ в губернское правление, разумеется, писанный по–русски. Узнав об этом, купец явился с просьбой сообщить ему решение Сената в копии, но ему отказали и объявили, что он должен заплатить несколько рублей за перевод с русского, родного языка просителя, на немецкий, которого он не понимал, и этому он должен был покориться» (Самарин Ю. Ф. Православие и народность. С. 595).

Современные исследования подтверждают выводы Самарина об ущемленном положении русских в Риге: там до 1877 г. избирательное право «отстраняло от участия в политической жизни всех не являвшихся немцами»; русские до того же периода «играли в жизни Риги лишь маргинальную роль. Узкой прослойке солидных купцов и лиц свободных профессий <…>  было запрещено принимать участие в политической жизни города, и, за исключением некоторых высокопоставленных чиновников, этот небольшой круг не оказывал никакого влияния на культуру и общество Риги», по свидетельству современника, «чиновники не знали, что в городе имелись русские», даже в 1880 г., «в то время как немцы и латыши имели в своем распоряжении сотни союзов самого разнообразного толка, в рижской адресной книге <…> насчитывалось только 7 русских союзов, преследовавших почти исключительно благотворительные цели». И это при том, что русских вообще–то было не так уж мало: в 1867 г. — 25% (немцев — 42%, латышей — 24%) (Хиршхаузен У. фон. Сословие, регион, нация и государство: Одновременность неодновременного в локальном пространстве Центральной Восточной Европы. Пример Риги 1860–1914 гг. // Российская империя в зарубежной историографии…С. 474–475, 488–489).

(обратно)

147

Чего стоит факт тайной насильственной высылки рижского епископа Иринарха в 1841 г. за то, что тот принимал прошения от латышских крестьян с просьбами о присоединении к православию, чему активно препятствовал генерал–губернатор барон Пален! (См.: Самарин Ю. Ф. Православие и народность. С. 634–636).

(обратно)

148

Там же. С. 607.

(обратно)

149

См.: Нольде Б. Указ. соч. С. 56.

(обратно)

150

Андреева Н. С. Указ. соч. С. 64.

(обратно)

151

См.: Исаков С. Г. Остзейский вопрос в русской печати 1860‑х гг. // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 107. Тарту, 1961. С. 6. Н. С. Андреева ставит под сомнение это разделение на «партии», но никаких аргументов в пользу своей точки зрения не приводит (см.: Андреева Н. С. Указ. соч. С. 16–17).

(обратно)

152

Милютин Д. А. Воспоминания. 1865–1867. М., 2005. С. 498–499. О том же пишет в своих мемуарах Главноуправляющий по делам печати Е. М. Феоктистов: «…государь как будто одобрял программу выставленную национальной партией, но на деле не предпринимал ничего в ее духе и относился с полным доверием к таким людям как Шувалов, Валуев и Тимашев, которые не хотели об этой программе и слышать» (Феоктистов Е. М. За кулисами политики и литературы // За кулисами политики. 1848–1914. М., 2001. С. 189).

(обратно)

153

Александр II, по свидетельствам современников, вообще отличался несколько даже экзальтированным германофильством: «…он <…> унаследовал от своего отца нежные чувства к прусскому царствующему дому и шел даже дальше его». Во время визита в Петербург германского императора Вильгельма I (с которым русский самодержец буквально мечтал встретиться) «среди всяких торжеств и празднеств происходил в честь его парад; [И. В.] Гурко рассказывал мне, что когда появились верхом оба государя, то Вильгельм пришпорил коня, быстро понесся вперед, стал во главе полка своего имени и салютовал приближавшемуся Александру Николаевичу. „Надо было видеть выражение лица нашего государя, — говорил Гурко, — это было какое–то неизречимое блаженство; кажется, ему хотелось бы воскликнуть: ныне ты отпущаещи раба твоего с миром“» (Феоктистов Е. М. Указ. соч. С. 79, 81).

(обратно)

154

См.: Зутис Я. Указ. соч. С. 207–208.

(обратно)

155

В первые дни своего пребывания в Риге в качестве остзейского губернатора Шувалов выступил перед немцами с речью на немецком языке и демонстративно отказался принять участие в обеде, устроенном для него русскими купцами (см.: Духанов М. М. Указ. соч. С. 48). Близкий ко двору адъютант великого князя Константина Николаевича А. А. Киреев рассказывает в своем дневнике (декабрь 1869) о том, как Шувалов на заседании Комитета министров резко выступил (сославшись на мнение императора) против увлечения «ультрарусскими тенденциями», в связи с уставом одной из железных дорог, в котором было записано, что там могут служить «только лица русского происхождения». В качестве главного аргумента против этого пункта шеф жандармов выдвинул следующий: «немцы этим недовольны». Когда ему объяснили, что данный пункт направлен против поляков, и немцев не подразумевает, Шувалов «закусил немного язык, однако потребовал, чтобы дело было отложено, чтобы это затруднение было представлено на усмотрение барона Палена [возможно, имеется в виду министр юстиции граф К. А. Пален], и что ежели он будет доволен этим объяснением, то оставить дело без последствий…» (Научно–исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки (НИОР РГБ). Ф. 126. К. 6. Л. 31).

(обратно)

156

Валуев, еще только начинавший столичную карьеру, записал в дневнике (1857): «Сильны немцы в Петербурге» (Духанов М. М. Указ. соч. С. 45). Феоктистов вспоминает, что министр народного просвещения Д. А. Толстой в своей деятельности «старался игнорировать Прибалтийский край по той причине, что не хотел восстановить против себя сильную при дворе немецкую партию <…> объехав почти всю Россию для осмотра учебных заведений, он ни разу не заглянул в Остзейские губернии» (Феоктистов Е. М. Указ. соч. С. 125).

(обратно)

157

Шувалов подтверждает это в своем патетическом обращении к барону Г. Лилиенфельду (1870): «Вы вправе на долгое время сохранить историческую славу Ваших провинций как арены битв по вопросам высшей политики, находясь в состоянии борьбы против демократических и анархистских партий, консервативная партия России поддерживает Вас ради укрепления своих позиций» (цит. по: Духанов М. М. Указ. соч. С. 456). Характерно сочувствие к «немецкой аристократии» и такого последовательного традиционалиста как К. Н. Леонтьев. См. его статью «Наши окраины» (1882) (Леонтьев К. Н. Указ. соч. Т. 8. Кн. 1. СПб., 2007. С. 36–42).

(обратно)

158

Исаков С. Г. Указ. соч. С. 77.

(обратно)

159

Вообще, с самого начала кампании цензура постоянно одергивала русские газеты. Так, в 1868 г. по требованию Тимашева (инициированному императором) московский генерал–губернатор В. А. Долгоруков вызвал «на ковер» Аксакова и Каткова. О состоявшемся разговоре Аксаков написал Самарину: «Князь неоднократно повторял, видимо, только что привезенное из Петербурга внушение: «очень ведь все эти бароны там сердятся…» Распространился здесь и действительно слух, будто служащие бароны грозят выйти в отставку и эта угроза (которую они никогда не исполнят) очень смущает в Петербурге» (Там же. С. 157).

(обратно)

160

Духанов М. М. Указ. соч. С. 212–214. Характерна программа остзейского генерал–губернатора в 1867–1870 гг. П. П. Альбединского: «Оставляя в различных преобразованиях исторически сложившиеся особенности этого края, сообразно со степенью их общего назначения, сохраняя в силе частное гражданское право этих губерний, ни касаясь ни языка, ни религии, ни национальности жителей прибалтийских губерний, равно поземельных между ними отношений, правительство не должно, однако, связывать себя в дальнейших предначератаниях» (Там же. С. 214). О чем, казалось бы, еще можно мечтать остзейцам?

(обратно)

161

Миллер А. И. Империя Романовых и национализм. М., 2006. С. 35–36.

(обратно)

162

Сам Манассеин и многие другие члены его комиссии были сторонниками «национальной партии» и находились под влиянием славянофильских идей (см.: Андреева Н. С. Указ. соч. С. 71–72).

(обратно)

163

Там же. С. 73. Никакого желания «слиться» с русскими бароны все так же не обнаруживали. Эстляндский губернатор в 1902–1905 гг. А. В. Бельгард вспоминал их «очень большой снобизм» «не только по отношению к эстонцам, которые по–прежнему считались низшей расой, но и по отношению к русскому чиновничеству. Для губернатора делалось, конечно, исключение, но почти с оговоркой: «Вы, конечно, — другое дело, но со всеми остальными мы не имеем ничего общего». <…> Об отношении местного дворянства к русскому купечеству и православному духовенству, конечно, и говорить не приходится…» (Бельгард А. В. Воспоминания. М., 2009. С. 54).

(обратно)

164

При вступлении на престол Николай амнистировал около двухсот пасторов, привлеченных к уголовной ответственности за незаконное окормление православных эстонцев и латышей (см.: Андреева Н. С. Указ. соч. С. 103).

(обратно)

165

Там же. С. 109.

(обратно)

166

Там же. С. 84.

(обратно)

167

Там же. С. 99–100. «Процент рабочих и крестьян среди прибалтийских немцев был незначителен. <…> Фактически эти две социальные группы в среде остзейцев отсутствовали» (Там же. С. 79). Любопытно, что планы о переселении в Прибалтику немецких крестьян–колонистов обсуждались и раньше, в 1860‑х–1870‑х гг., но тогда классовый эгоизм баронов победил идею немецкого единства, они предпочли эксплуатировать гораздо более дешевый труд латышей и эстонцев (см.: Духанов М. М. Указ. соч. С. 405).

(обратно)

168

Андреева Н. С. Указ. соч. С. 110.

(обратно)

169

Там же. С. 262.

(обратно)

170

Бельгард А. В. Указ. соч. С. 52–53.

(обратно)

171

В 1796 г. немцев в России проживало 262 тыс. чел. (0,8% населения страны), в 1860 — 840 тыс. (1,7%), в 1917 — 2 млн. 448,5 тыс. (1,4%) (см.: Кабузан В. М. Немецкоязычное население в Российской империи и СССР в XVIII–XX веках. М., 2003. С. 37, 72).

(обратно)

172

Он цитирует некое прошение, подписанное 58 украинскими крестьянами: «Немцы окружили нас со всех сторон, забрали наши сенокосы и пастбища, стеснили нас и всех жителей до крайности; скот наш не имеет выпаса, и мы сами, коренные жители, не имеем свободного проезда и прохода, ибо все старые дороги перегорожены немцами, а если кто проходит через их землю, то немцы бьют и убивают даже до смерти. Так они перебили массу скота (приведены цифры [примеч. Велицына]), а также убили одного нашего односельчанина (приведено имя [примеч. Велицына]) — кроме сего почти ежедневно нападают на нас толпой и наносят личные обиды, калечат скот и угнетают и всячески разоряют нас. Что нам делать, где искать защиты и справедливости, мы уже не знаем» (Велицын А. А. Немцы в России. СПб. 1893, С. 24).

(обратно)

173

В одном из официальных документов 1810 г. говорилось, что семья колонистов при своем водворении «стоит казне слишком 5000 руб., тогда как крестьяне, природные подданные <…> никакой ссуды не имеют» (Там же. С. 110).

(обратно)

174

«…Ассимиляционные процессы среди немецкого колонистского населения не получили распространения» (Кабузан В. М. Указ. соч. С. 65). См. также: Костюк М. П. Колонисты Волыни: адаптация в инонациональной среде и взаимоотношения с окружающим социумом (XIX — начало ХХ вв.) // Российское государство, общество и этнические немцы: основные этапы и характер взаимоотношений (ХVIII–XXI вв.) М., 2007.: «Анализ архивных источников по истории немецкой колонизации на Волыни дает основания считать, что основной формой адаптации немцев–колонистов данного региона, по сравнению с другими местностями компактного проживания российских немцев, был именно изоляционизм. Не случайно, очевидно в 1887 году попечитель Киевского учебного округа, лично посетив целый ряд немецких колоний Волынской губернии, составил довольно объемный отчет, в котором среди прочего имеется такая характеристика: «Немцы на Волыни представляют собой изолированную массу от окружающего украинского населения, которая, сплотившись кучками в колониях, образует из себя одно неразрывно целое по вере, языку, общественному строю жизни, традициям, симпатиям и антипатиям и что все вместе взятое, несомненно, выделяет этих пришельцев в особую национальность с сильным духом и могучим характером». Небезосновательно, очевидно, и в отчете волынского губернатора за 1911 г. подчеркивалось, что немецкие колонисты «даже через 50 лет остаются обособленными от массы коренного населения Волыни» (с. 100).

(обратно)

175

См.: Деннингхаус В. Русские немцы: Общественные настроения в Поволжье в период Первой мировой войны // Военно–исторические исследования в Поволжье. Вып. 7. Саратов, 2006; Вибе П. П. Немецкие колонии в Сибири: Социально–экономический аспект. Омск, 2007.

(обратно)

176

В 1890 г. они составляли до 20,1% основателей кампаний и 19,3% их управляющих (см.: Булдаков В. П. Указ. соч. С. 742).

(обратно)

177

Соловей Т. Д., Соловей В. Д. Несостоявшаяся революция. Исторические смыслы русского национализма. М., 2009. С. 138–139, 150, 152, 155 . Ср.: Кабузан В. М. Указ. соч. С. 72.

(обратно)

178

См. подробнее: Оболенская С. В. Образ немца в русской народной культуре XVIII–XIX вв. // Одиссей. Человек в истории. М., 1991.

(обратно)

179

Несколько примеров этой пропаганды. В. В. Розанов в «Новом времени» (сентябрь 1914): «Поистине, Петроград и Россия — какая–то колония для Германии, колония богатейшая естественными произведениями, но безлюдная в смысле культурного элемента, — и вот немцы посылают своих «молодцов» сюда, младших сыновей патриархальных семейств, «обучать уму–разуму русских» и извлекать выгоды из богатой «первобытной страны». Но молодцы не обучают, потому что какая же им выгода обучать? Чем темнее и невежественнее Россия, чем порочнее и пьянее русские — тем все это хлебнее и выгоднее для немца» (Розанов В. В. Последние листья. М., 2000. С. 305).

Еще круче у коллеги Розанова по «Новому времени» М. О. Меньшикова (декабрь 1914): «Лояльность некоторых Немцев, вообще говоря, не есть заслуга: это долг, столь же обязательный как налоги. Какой–нибудь исключительной, неоценимой пользы я не вижу от лояльности той или другой группы подданных, а вижу несомненный вред, когда за лояльность одного Шмидта прячется предательство целой кучи Миллеров и Шиллеров. <…> Чуть не двести лет в отношении Немцев мы дремали, завороженные безграничным к ним доверием, но тяжкий гром Божий заставляет нас проснуться. С ужасом и негодованием мы всматриваемся в напавших на нас разбойников и между ними узнаем многих, многих, которые прикидывались друзьями нашими, нашими земляками, верными слугами России. Разве не из прибалтийских Немцев вышли самые яростные клеветники на Россию, поджигавшие немецкий народ к войне с нами? <…> Как бы ни окончилась война, — доверию русскому к Немцам пришел конец. <…> Пусть немецкие колонисты, осквернившие законы гостеприимства подлою враждой и изменой убираются вон из России. <…> Хорошо сделали бы и остальные Немцы, бесчисленные промышленники и торговцы, если бы понемногу очистили Россию от своего присутствия. Пусть между ними есть честные и невраждебные России, но кто же их разберет? Какой–нибудь ощутимой нужды в Немцах, даже честных и невраждебных нам, не замечается. Немецкая культура, даже в ее полезных проявлениях, приносит в России серьезный вред, подавляя развитие русской культуры и предприимчивости. Как тут подняться русскому гению и русской энергии, если повсюду они натыкаются на захваченные Немцами «лучшие позиции»? <…> Они у нас решительно всюду укореняются, как в враждебной стране, они окружают себя оборонительно–наступательной обстановкой против русской стихии, — и это одинаково — в науке, искусстве, государственной жизни, промышленности и торговли. Вместе с другими некоторыми инородцами Немцы видимо хотят сделаться господствующим в России классом, обрекая великий коренной народ на один лишь зависимый и черный труд» (Меньшиков М. О. Письма к ближним. 1914 год. Пг., 1914. С. 785–786).

Заголовки передовиц «Голоса Москвы» 1915 г. говорят сами за себя: «Борьба с тайным влиянием немцев», «Мирные завоеватели», «Анонимное просачивание немцев», «Немецкое засилье в музыке» (о том, что 90% всех армейских капельмейстеров — немцы), «Спрут высасывающий соки всего мира», «Неуязвимость австро–немецких предприятий», «Отвергайте помощь врагов России», «Можно ли защищать немцев?» (последний вопрос обращен к адвокатам) и т. д. (см.: Айрапетов О. Р. Немецкий погром в Москве в июне 1915 г. в контексте боев на внешнем и внутреннем фронте // Русский сборник. Исследования по истории России. Т. 8. М., 2010. С. 116–118).

(обратно)

180

См.: Соболев И. Г. Борьба с «немецким засильем» в России в годы Первой мировой войны. СПб., 2004. С. 30–36.

(обратно)

181

Айрапетов О. Р. Указ. соч. С. 115.

(обратно)

182

См.: Деникин А. И. Путь русского офицера. М., 1990. С. 245–246.

(обратно)

183

Андреева Н. С. Указ. соч. С. 80.

(обратно)

184

Там же. С. 231.

(обратно)

185

Там же. С. 235.

(обратно)

186

Михайловский Г. Н. Указ. соч. С. 55–56.

(обратно)

187

См.: Соболев И. Г. Указ. соч. С. 77–83.

(обратно)

188

Там же. С. 121–122.

(обратно)

189

Михайловский Г. Н. Указ. соч. С. 69.

(обратно)

190

См.: Меленберг А. А. Указ. соч. С. 129; Куликов С. В. Указ. соч. С. 60. Бывший министр внутренних дел А. Н. Хвостов, один из вождей «антинемецкой партии» в правительстве на допросе в марте 1917 г. недобрым словом поминал «группу остзейского дворянства», представители которой «с малолетства получают придворные чины и высокие звания, которые получаются обыкновенно через двадцать — тридцать лет службы» (цит. по: Куликов С. В. Указ. соч. С. 72). Заступницей остзейского дворянства была императрица Александра Федоровна, «она болезненно реагировала на его преследования со стороны Ставки и в письмах к супругу не раз просила побудить великого князя Николая Николаевича прекратить гонения на прибалтийско–немецкое высшее сословие» (Андреева Н. С. Указ. соч. С. 229).

(обратно)

191

Куликов С. В. Указ. соч. С. 69.

(обратно)

192

Там же. С. 70. В 1916 г. С. Сазонов в ходе заседания Совета министров, реагируя на требования устранить из госаппарата «лиц немецкого происхождения», завил, что это «равнялось бы тому, чтобы [половину?] служилой России устранить» (Там же. С. 72).

(обратно)

193

Михайловский Г. Н. Указ. соч. С. 68.

(обратно)

194

Куликов С. В. Указ. соч. С. 70.

(обратно)

195

В апреле 1915 г. Николай Николаевич, тогда Главковерх, отправляя генерала М. Д. Бонч–Бруевича в Петроград напутствовал его следующим образом: «Вы едете в осиное гнездо немецкого шпионажа, одно Царское Село чего стоит» (цит. по: Айрапетов О. Р. Указ. соч. С. 140). Великая княгиня Милица Николаевна, сестра жены Николая Николаевича и жена его брата писала Кривошеину (1915) по поводу переполненности МИДа немцами, что «корпорация вся слишком сплочена и солидарна» и ратовала за «определенно–русский, национальный взгляд на все те вопросы, которые всплывают в это вещее время» (Куликов С. В. Указ. соч. С. 77). Янушкевич обвинял полицию в Прибалтике в том, что «именно по ее вине не удалось выявить фактов шпионажа: полицейские власти якобы в силу немецкого происхождения и зависимости от остзейского дворянства не проявляли должной активности при расследовании дел» (Андреева Н. С. Указ. соч. С. 229–230).

(обратно)

196

Айрапетов О. Р. Указ. соч. С. 114.

(обратно)

197

Там же. С. 136, 139.

(обратно)

198

Цит. по: Саввинова Н. В. Антинемецкие настроения населения Российской империи в 1914–1917 гг. // Вестник Санкт–петербургского университета. 2007. Сер. 2. Вып. 2. С. 181.

(обратно)

199

Там же. С. 182.

(обратно)

200

Там же. С. 184

(обратно)

201

Там же.

(обратно)

202

Куликов С.В. Указ. соч. С. 70.

(обратно)

Оглавление

Русско–немецкое противостояние в императорской России

«Русские дворяне служат государству, немецкие — нам»

Арена борьбы: двор, администрация, армия

Немцы как враги и/или конкуренты

Арена борьбы: наука и культура

Арена борьбы: остзейский вопрос

Идея овладевает массами Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg