Николай Михайлович Коняев Шлиссельбургские псалмы Семь веков русской крепости
Посвящаю эту книгу памяти моего отца, Михаила Максимовича Коняева.
Вступление
21 ноября 2010 года в крепости Орешек города Шлиссельбурга зазвучало церковное пение. Падали с серого неба снежинки, ледяным холодком тянуло с Ладоги, на развалинах храма Рождества Святого Иоанна Предтечи состоялась первая за последние девяносто лет литургия. Совершили ее недавно назначенный настоятелем храма Рождества Иоанна Предтечи игумен Евстафий (Жаков) и иеромонах Украинской Православной церкви Московского патриархата Гавриил (Коневиченко).
За спиною игумена Евстафия (Жакова) уже три поднятых из руин храма: храм Иоанна Предтечи в Старой Ладоге, храм Петра и Павла в Знаменке, храм Святой равноапостольной княгини Ольги в Михайловке. Еще два храма возрождены им в Карелии.
Храм Рождества Иоанна Предтечи в Шлиссельбурге — уже шестой в этом списке.
Не так уж и много найдется в России мест, подобных этому, — продуваемому студеными ладожскими ветрами островку.
У основанной внуком Александра Невского князем Юрием Даниловичем крепости Орешек героическое прошлое, и понятно, почему шведы стремились овладеть ею.
За девяносто лет оккупации они перевели на свой язык название крепости — она стала Нотебургом — и укрепили цитадель, но 11 октября 1702 года русские войска «разгрызли» «шведский орех».
Говорят, что Петр I послал на остров офицера с приказом командиру штурмующего отряда подполковнику Семеновского полка М. М. Голицыну отступить. Голицын ответил посыльному: «Скажи царю, что теперь я уже не его, а Божий», — и велел оттолкнуть от острова лодки.
Схема расположения строений крепости Орешек
Штурм продолжался. Крепость была взята. Павших во время штурма героев похоронили внутри крепости.
На стене церкви Иоанна Предтечи была установлена доска в память о них, но потом эту доску увезли в Санкт-Петербург, в Музей города.
Ну а герой штурма, конечно, не мог знать тогда, что берет крепость, в которую через несколько лет засадят его брата, князя Дмитрия Михайловича Голицына.
Петр I переименовал вставшую в истоке Невы крепость в Шлиссельбург — «ключ-город», объявляя тем самым, что этим ключом он открывает для России выход к Балтийскому морю.
Однако новая, придуманная Петром I профессия крепости оказалась ненужной русской истории, потому что не прошло и полгода, как сломан был сам «шведский замок». В устье Невы тогда началось строительство Санкт-Петербурга, и хотя Шлиссельбург укреплялся все эти годы, никакого участия в боевых действиях он уже не принимал.
Прошло более полутора десятков лет, прежде чем Петр I решил употребить свой «ключ» в тюремных целях.
Первой узницей Шлиссельбурга он сделал свою сестру, царевну Марью Алексеевну, обвинив ее в заговоре, в котором она не участвовала. А следом за сестрой превратил в узника «города-ключа» и святого благоверного князя Александра Невского, вернее его святые мощи, которые посмели не поспеть в Петербург к празднованию первой годовщины Ништадтского мира. Решено было не ввозить их в Петербург до следующей годовщины и держать в Шлиссельбургской крепости.
Переход от воинской доблести к новой специальности нелегко дался старинной русской крепости, и в скрежете тюремного ключа различается нечто большее, чем обыкновенное лишение свободы. Ведь тогда, в 1723 году, в крепости случился пожар и святые мощи Александра Невского сильно пострадали в огне, но все равно по воле Петра I были торжественно встречены в Санкт-Петербурге.
Древний Орешек. Реконструкция
Торжественно встретили и другую узницу Шлиссельбурга — Евдокию Лопухину. Ее засадила в крепость императрица Екатерина I, но через год царица Евдокия вышла на свободу, и вышла уже… бабушкой императора Петра II.
А «город-ключ» продолжал скрежетать, смыкая несмыкаемое, и племянница Петра I, Анна Иоанновна, заточила в крепость членов Верховного тайного совета, которые избрали ее на царство: братьев Долгоруких и князя Дмитрия Михайловича Голицына.
Узником Шлиссельбурга стал потом и любовник Анны Иоанновны, курляндский герцог Эрнест Иоганн Бирон, сделавшийся после ее кончины регентом при четырехмесячном императоре Иоанне VI Антоновиче.
Впрочем, Бирон сидел в Шлиссельбурге всего полгода, а вот Иоанну VI Антоновичу не повезло. Он просидел в крепости «безымянным колодником» девять лет, и был убит при попытке поручика Мировича освободить его.
Кровь безвинного страдальца, кажется, впервые обагрила древние камни Шлиссельбурга.
Больше царственных особ в Шлиссельбургскую крепость не сажали.
Теперь узниками цитадели были: участник башкирского восстания Мулла Батырша Алев, убитый при попытке побега, и масон, прославленный издатель Николай Иванович Новиков; декабристы: Михаил, Николай и Александр Бестужевы, В. А. Дивов, Я. М. Андреевич, А. П. Юшневский, А. С. Пестов, И. И. Пущин, И. И. Горбачевский, М. М. Спиридов, А. П. Барятинский, В. К. Кюхельбекер, Ф. Ф. Вадковский, В. С. Норов, П. А. Муханов, А.В. и И. В. Поджио и поляк Валериан Лукасинский, проведший в одиночном заточении почти 38 лет; основатель и вдохновитель «Общества святых Кирилла и Мефодия» Николай Иванович Гулак и известный революционер-народник Михаил Александрович Бакунин; участник заговора Каракозова Николай Андреевич Ишутин и член Центрального национального комитета Польского восстания 1863 года Бронислав Шварце; народовольцы Н. А. Морозов, М. Р. Попов, М. Ф. Фроленко, В. Н. Фигнер, М. Ю. Ашенбреннер, М. В. Новорусский, Т. А. Лопатин и Л. А. Волкенштейн.
В Шлиссельбурге производились теперь и казни.
Вид крепости Орешек в XVI веке. Реконструкция
10 октября 1884 года у крепостной стены, обращенной к Ладожскому озеру, повесили членов военной организации «Народной воли» офицеров А. П. Штромберга и Н. М. Рогачева, а 8 мая 1887 года — обвиняемых по делу «Второго 1-го марта»[1] А. И. Ульянова, П. Я. Шевырева, В. С. Осипанова, В. Д. Генералова и П. И. Андреюшкина.
«Среди русского народа, — сказал тогда Александр Ульянов, — всегда найдется десяток людей, которые настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь».
И слились эти слова со скрипом ключей, открывающих двери злу и мраку, скопившемуся в шлиссельбургских подземельях, и откликнулся на них гимназист в далеком Симбирске, сказавший: «Мы пойдем другим путем».
Первая литургия в храме Рождества Иоанна Предтечи в Шлиссельбурге
Бесконечным и кровавым для России оказался этот путь, и вот нет уже давно ни Российской империи, ни СССР, а все еще не кончается эта мучительно долгая дорога.
«Владыка прещедрый! Слыши слова похваляющихся разорити святую веру православную! Стань в помощь мне! Ты бо еси Бог наш и на Тя уповаем!» — сказал в минуту смертельной опасности для всей Руси святой благоверный князь Александр, собираясь на Невскую битву, и кажется, что только эти слова и способны заглушить недобрый скрежет шлиссельбургских ключей.
И вот исполнилось время, и эти слова зазвучали наконец-то и на студеном ладожском сквозняке…
И повторил их внучатый племянник повешенного в Шлиссельбурге Александра Ульянова игумен Евстафий (Жаков)[2]. 12 октября 2010 года указом Высокопреосвященнейшего Владимира, митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского, игумен Евстафий назначен настоятелем храма Рождества Святого Иоанна Предтечи в крепости Орешек города Шлиссельбурга.
И слушают эти вечные слова первыми вошедшие в разрушенный храм бронзовые бойцы стрелковой роты 1-й дивизии НКВД и 409-й морской батареи, которые, продолжая героическую летопись крепости Орешек, обороняли в годы войны и крепость, и эту церковь.
Почти 500 дней небольшой гарнизон держал здесь оборону, и все эти дни реял над колокольней Иоанновского храма советский флаг, и все эти дни совершалась Божия помощь, о которой в минуту смертельной опасности для Руси говорил святой благоверный князь Александр Невский.
И, стоя рядом с бронзовыми защитниками острова, слушаешь эти слова на развалинах открытого ледяному ладожскому ветерку собора Рождества Иоанна Предтечи, кажется, видишь, как начинают подниматься стены собора, как воздвигаются обрушенные купола, как вершится Чудо Господне…
Шлиссельбург.
21 ноября 2010 года
Часть первая Крепость. От убийства святого до убийства императора 1323–1764 годы
А из Котлина озера (Финский залив) вытекла река Нева и пала в Ладожское озеро против град Орешка.
Книга Большого ЧертежаГлава первая Основание первого мира
И преклони небеса и сниде, и мрак под ногама Его.
И взыде на херувимы и лете, лете на крилу ветреню.
Псалом 17, ст. 10–11Уже не простиралась тьма над бездною, свет отделился от тьмы, и отделилась вода, которая под твердью, от воды, которая над твердью, и явилась суша, и произвела вода пресмыкающихся, и птицы полетели над землею, по тверди небесной…
Так семь тысячелетий назад был сотворен Мир, а совсем недавно, как утверждают геологи, всего четыре тысячелетия назад, качнул Господь Ладожское озеро, и чистейшая вода его, превращаясь в Неву, потекла вначале по долине Мги, а потом — прорвав перешеек! — по долине Тосны, наполняя отступающее Варяжское море.
И в новом море хватило бы простора мореплавателям всех миров, но оно почти сразу стало местом бесконечных сражений и кровопролитных стычек между немногочисленными народами, населявшими здешние берега…
Тогда и поставили новгородцы, еще не различая названиями озеро Нево и вытекающую из него реку, на острове, который двумя рукавами обтекает в своем истоке Нева, крепость.
Случилось это в лето 6381 от Сотворения мира, а от Рождества Христова в 1323 году.
1
Месяц уже дымились костры на Ореховом острове и стучали топоры новгородских плотников.
И можно было укрыться за крепостными стенами от пронизывающего холода, которым тянуло с озера, но князь Юрий Данилович стоял на берегу и, не обращая внимания на ветер, треплющий рыжие волосы, вглядывался в бесконечную даль горящей на солнце воды.
Набегая на отмели, закипали белыми гребнями волны, шумели на россыпях галечника и валунов, мешаясь с обрывками всплывающих в памяти псалмов.
«В скорби призвал мя еси, и избавих тя; услышах тя в тайне бурне; искусих тя на воде пререкания.
Слышите люди мои и засвидетельствую вам»…
Больше месяца стоял князь со своей дружиной на острове и еще не видел полного штиля, но уже несколько раз наблюдал миражи, возникающие то тут, то там над озером; различал ладьи, надвигающиеся порою на лесистые берега, а иногда видел скалистые острова, парящие над водой в тусклом небе.
Странным было это озеро, проносящее в рыбьем серебре небес неведомые острова, шепчущее своими волнами в прибрежной траве обрывки псалмов, как шептал их перед своей кончиной князь Михаил Тверской…
«Рече и ста дух бурен, вознесошася волны Его; Восходят до небес и низходят до бездн: душа их в злых таяше»…
Свей, с которыми ратился князь прошлым летом, называли это озеро Альдога.
Против них и надобно было стоять Юрию Даниловичу нынешним летом, после того как, захватив обоз и казну, загнали его осенью в Псков сыновья покойного князя Михаила.
«Смятошася, подвигошася яко пияный, и вся мудрость их поглощена бысть»…
2
Непростым было положение, в котором оказался летом 1323 года внук Александра Невского князь Юрий Данилович. Долгой — череда событий, которая привела его на Ореховый остров.
Много лет боролся Юрий Данилович за великокняжеский престол…
В 1317 году, женившись на сестре хана Узбека, ставшей в крещении Агафьей, он получил-таки ярлык на великое княжение, но одолеть дядю, тверского князя Михаила Ярославовича, не сумел, и на следующий год — новгородцы ходили на Або и не могли пособить ему! — потерпел поражение.
Молодая жена Юрия попала тогда в плен и вскоре умерла в Твери.
Юрий Данилович поспешил обвинить в этом отравлении дядю.
Михаила Ярославовича вызвали в Орду и 22 ноября 1318 года казнили на берегу Терека. Тело его Юрий Данилович привез в Москву, и после долгих переговоров передал тверичам, стребовав с них немалый выкуп.
Однако, хотя главный соперник и был мертв, хотя его сын Дмитрий Михайлович, прозванный Грозные Очи, и признал в 1321 году законность власти московского князя, ни он, ни его брат Александр не простили убийства отца.
Тем более что скоро тверским князьям представился случай свести счеты.
В 1322 году, когда по просьбе новгородцев ходил Юрий Данилович разорять «осиное гнездо» свеев — город Выборг, он, дабы не лежало серебро мертвым грузом, пустил через купцов-посредников в оборот ордынскую дань Тверского княжества.
Проценты набежали немалые, но очень дорого обошлись они Юрию Даниловичу, поскольку, сведав о его предприятии, Дмитрий Грозные Очи немедленно отправился в Орду.
И вот, когда «Георгий, великий король Руссов, осадил замок Выборг в день святой Клары с великой силой», хан Узбек передал ярлык на великое княжение Владимирское Дмитрию.
Не повезло Юрию Даниловичу и под Выборгом.
Хотя и было у него 22 тысячи войска, но ни штурмом, ни осадой взять крепость не удалось. Ратники и дружинники Юрия Даниловича опустошили тогда окрестности Выборга, без счета перебили народа, множество свеев взяли в плен и отправили в Суздальскую землю, но на этом и завершилось дело.
Сам Юрий Данилович, вернувшись в Новгород, собрался ехать в Орду, но не сумел пробраться сквозь тверские волости.
Александр Михайлович Тверской перехватил Юрия на реке Урдоме и отнял казну. Самому Юрию Даниловичу с трудом удалось спастись, бежав с остатками дружины в Псков.
Там он и встретил нынешнюю весну.
Слава Богу, что свей не забыли выборгского разорения, и новгородцы, решив поставить в истоке Невы на заросшем лещиной Ореховом острове крепость, снова призвали Юрия Даниловича.
3
Уже окружили земляным валом деревянную крепость, а свеев все не было.
— Должны прийти… — уверил Юрия Даниловича тысяцкий Аврам Олферьевич. — Когда они свою Ландскрону поставили, чтобы выход в море перекрыть, мы и года терпеть не стали. Сразу ихню крепость разрыли, чтобы твердость та была ни во что, за их высокоумие…
Аврам Олферьевич отправлял гонца в Новгород. На столе лежали грамоты, запечатанные печатью тысяцкого. На обороте печати изображен был святой всадник с копьем, подпись к которому сообщала, что это святой Авраам, хотя на иконах так изображали только святого покровителя князя Юрия Даниловича — Георгия Победоносца.
И снова, сам не помнил как, оказался Юрий Данилович на ладожском берегу, и, глядя на вспыхивающие в бегущей воде искры костров, прислушивался, как мешаются с шуршанием темной воды в прибрежной осоке всплывающие в памяти псалмы:
«Объяша мя болезни смертныя, беды адовы обретоша мя, скорбь и болезнь обретох и имя Господне призвах. О, Господи, избави душу мою! Милостив Господь и праведен, и Бог наш милует.
Храняй младенцы Господь, смирихся и спасе мя»…
И не заметил Юрий Данилович, как возникли из этого шума ладожской воды на отмели голоса.
Это плотники у костра — у одного племянник недавно из Твери вернулся! — разговаривали о покойном князе Михаиле Тверском.
— После приставили к князю семь сторожей, возложили на выю тяжелую колоду, и так и держали до самой казни… — звучал в темноте голос. — А хан в то время двинулся на охоту к берегам Терека. Повлеки таксама и князя тверского. Еще смолоду имел он обычай каждую ночь петь псалмы Давида, и теперь, осужденный на смерть, утешал себя этим пением. Так он молился со слезами всякую ночь, а днем старался ободрить своих спутников. Ему предлагали бежать, но он отвечал, что и прежде никогда не бегал от врагов, не побежит и теперь. Не бросит в беде бояр своих и слуг. Почти месяц страдал князь, а однажды разогнул Псалтирь, и попал на слова: «Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя. Страх и трепет прииде на мя и покры мя тма. И рех: кто даст ми криле яко голубине, и полещу и почию». И вот, едва дочитал псалом, как ворвались в шатер, будто дикие звери, палачи, всей толпой набросились на князя, топтали ногами, а один из них, который уже давно бежал от княжеского суда в Орду, выхватив нож, и вырезал сердце князя. Сказывают, что в ту же ночь многие из христиан и иноверных видели, как два облака осенили то место, где находилось честное тело убиенного князя. Облака то сходились, то расходились, и сияли, точно солнце. И в Маджарах[3], где поместили тело князя в хлеву, жители видали, что над тем местом поднялся огненный столб до самого неба. Другие же видели радугу, которая склонялась над хлевом. Отсюда тело Михаила повезли в Москву; и в дороге тоже были чудесные видение — множество народа со свечами и кадилами окружало тело князя, светлые всадники носились в воздухе над колесницей. А через год, когда привезли князя в Тверь, открылось и самое главное чудо — тление совершенно не коснулось тела… Теперь тверичи молятся у гробницы своего князя и получают разрешение от недугов…
Рассказчик смолк.
— Что же? — раздался в темноте другой голос. — Столько князь Михайло с Новгородом ратился, а Бог прославил его?
— Выходит, что так! — Рассказчик подкинул в костер сучьев, и поднялось облако огненных искр, истаивающих в холодной черноте неба. — Выходит, что тепереча предстоит он у Престола Божия…
4
Несколько пепельных хлопьев отнесло в темноту, и они упали на руки князя Юрия.
Еще где-то посреди рассказа шевельнулось в нем желание встать и выйти на свет костра, прерывая разговор, но позабыл тогда князь о своем желании. Нахлынули воспоминания: сколько соболей, бобров и куниц подарил он ханским женам в Орде, сколько серебра раздал эмирам и темникам, приближая погибель Михаила.
И тот холодный день 22 ноября 1318 года, когда вместе с покойным Кавдыгаем смотрели они на берегу Терека на казнь Михаила, тоже припомнился ему.
И князь подавил в себе похожий на стон вздох.
Перекрестился, глядя на звезды, сверкающие в черноте августовского неба.
— Избавит миром душу мою от приближающихся мне, яко во мнозе бяху со мною… — пробормотал он.
И тут же услышал ответ.
— Возверзи на Господа печаль твою, — шевельнулся ветерок в темноте у воды. — И Той тя препитает: не даст в век молвы праведнику…
И так явственно прозвучали эти слова, что встал Юрий Данилович.
Что-то большое и высокое привиделось ему в августовской тьме.
— Это ты что ли, Михайло Ярославович, тут? — спросил он, шагнув к воде. — Чего тебе?
Но уже качнулось, унеслось большое и высокое в темень озера, названного свеями Альдога.
— Ты же, Боже, изведеши их в студенец истления, мужие кровей и льсти не преполовят дний своих, — зашумела на отмели озерная волна.
— Аз же, Господи, уповаю на Тя! — откликнулся этому шуму князь.
5
На следующий день пришли свеи…
Они встали на берегу в виду крепости, поднявшейся на Ореховом острове, день простояли так, а потом прислали на остров послов.
Памятный знак, установленный в память заключения Ореховецкого мира
«В лето 6831 (1323 от Р.Х.) ходиша Новгородци с князем Юрием Даниловичем в Неву и поставиша город на усть Невы на Ореховом острову, — записал тогда в Новгороде летописец. — Тут же приехавше послы великие от Свейского короля и докончаша мир вечный с князем и с Новым городом по старой пошлине».
Так 12 августа 1323 года был заключен Ореховецкий мир, подведший итог трем десятилетиям беспрерывных стычек. Впервые официально была установлена между Великим Новгородом и Шведским королевством государственная граница.
Западная часть Карельского перешейка и соседняя с ней область Саволакс отошли шведам, восточная часть перешейка с Корелой и всем течением Невы и частью Финского залива, включающей половину острова Котлина, — Новгороду. Граница от Финского залива прошла по реке Сестре.
От новгородцев договор подписали князь новгородский Юрий Данилович, посадник Алфоромей и тысяцкий Аврам. От Швеции — Герик Дюуровиц, Геминки Орисловиц, Петр Юншин.
Это был первый мирный договор, и даже в 1478 году, когда Новгородская земля утратила независимость и подчинилась Москве, Ореховецкий договор продолжал действовать.
И подписали это международное соглашение на острове, который холодная вода Альдоги обтекала двумя широкими сильными течениями, чтобы слиться позади и превратиться в полноводную реку, наполняющую Балтийское море, ставшее почти на три столетия общим для всех…
6
Понимал ли сам Юрий Данилович, что, по сути, он продолжал дело, которое начал его дед, святой князь Александр Невский, разгромивший в 1240 году в Невской битве силы тогдашнего НАТО и остановивший первый крестовый поход на Русь?
Ответить на этот вопрос непросто.
Когда читаешь житие святого князя Александра Невского, поражает то, что воинскую доблесть, талант полководца и мудрость правителя он совмещал с подлинным христианским смирением. Святой благоверный князь, по сути дела, преподал нам, своим соотечественникам, великий национальный урок того, как, подчиняя свое своеволие Божией воле, может обрести русский человек воистину сверхчеловеческие способности, помогающие ему совершить невозможное.
Александр Невский не мог знать того, что известно сейчас любому школьнику. Разумеется, он и не догадывался, что, разгромив нашествие Биргера, защитил не только новгородские пределы, но еще и будущую столицу империи, которую столетия спустя построят возле Невской битвы его потомки.
Разумеется, Александр Невский не знал, что, пробираясь в далекий Каракорум, он очерчивает своим путем южную границу этой империи…
Но Александр Невский был святым, и яснее, чем мы сейчас, вооруженные знанием исторических фактов, прозревал духовным зрением последствия своего отнюдь не случайного, а глубоко продуманного решения повенчать Русь со степью.
И мы видим сейчас, что выбор святого князя оказался безукоризненным и с геополитической точки зрения. Сохранив православие, Русь надежно прикрыла с помощью татар северо-западные земли, где уже при внуках и правнуках Святого Александра Невского началась кристаллизация Москвы — нового центра Русской земли, разросшегося в могущественнейшее государство, вобравшее и подчинившее себе и другие русские княжества, и своих завоевателей…
И это государство, которое через века прозревал святой князь, не могли сокрушить никакие враги…
7
Внук Александра Невского, князь Юрий Данилович, оказался мельче своего деда, и как полководец, и как государственный деятель, а уж о том подвиге христианского смирения, который каждодневно совершал его святой благоверный дед, Юрий Данилович, кажется, и вообще не задумывался.
Но странно…
Вопреки собственной бесталанности и мелочности, вопреки своей гордыне и мстительности, он шел по проложенному дедом пути, и даже, совершая преступления, обусловленные, кажется, только собственным злым своеволием, он продолжал начатые его святым дедом дела, вел страну по назначенному пути.
На следующий год Юрий Данилович пойдет со своей дружиной в Заволочье, чтобы подчинить новгородской воле Великий Устюг, и уже оттуда, по Каме, обходя тверские заставы, спустится на Волгу и прибудет в Орду.
Узнав об этом, великий князь владимирский Дмитрий Грозные Очи сам поспешит к хану Узбеку.
8
Они встретятся 21 ноября 1325 года…
Столкнутся возле спящих на земле, похожих на заросшие лишайниками валуны, верблюдов.
Будет в тот день праздник на Руси — Введение во храм Пресвятой Богородицы, канун седьмой годовщины мученической смерти отца Дмитрия князя Михаила Тверского.
Юрий хотел сказать о том, что он думал августовскими ночами на Ореховом острове, но, встретившись с горящими ненавистью глазами Дмитрия, понял, что не сможет ничего сказать.
«Удивися разум Твой от мене, утвердися, не возмогу к нему. Камо пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего камо бежу ? Аще взыду на небо, Ты тамо еси… Аще сниду во ад, тамо еси»…Княжеское ли дело объяснять, что и когда ты почувствовал?
Княжеское дело приказы отдавать, сражаться и посылать людей на смерть…
И жалко, совсем не по-княжески улыбнулся Юрий Данилович, но улыбка эта, показавшаяся князю Дмитрию Грозные Очи злой усмешкой, совсем помутила его рассудок.
Выхватив застрявшую в ножнах саблю, Дмитрий Грозные Очи обрушил смертельный удар на брата, убившего его отца.
Говорят, что перед смертью человек вспоминает свою жизнь.
Может, и перед глазами князя Юрия встали в тот последний миг и убитые им русские князья, и построенная на Ореховом острове крепость.
Юрий Данилович ничего не совершил доброго, только возвел эту крепость, и он не знал, что странным образом эта крепость вбирает в себя то многое, что еще он мог бы — и злого, и доброго! — совершить, вбирает всю его несовершившуюся судьбу.
И, может быть, догадался бы в последний свой миг князь Юрий Данилович, и, может быть, уже различал он в блеске занесенного над ним клинка тусклый блеск изливаемой в Неву воды Альдоги, но уже не оставалось времени…
Юрий Данилович вобрал в себя сабельный удар брата и, прижимаясь к верблюду, похожему на заросший лишайниками валун на берегу Невы, мягко сполз наземь, словно укладывался спать.
Верблюд поднял голову, пытаясь понять, зачем беспокоят его, зачем течет по волосатому боку теплая человечья кровь, но не понял ничего, ничего не почувствовал и снова закрыл свои огромные, размером со взрослый кулак, глаза…
9
За свою вспышку гнева 28-летний князь Дмитрий Грозные Очи заплатил жизнью. По приказу хана Узбека его казнили, и ярлык на великое княжение был отдан его брату — Александру Михайловичу Тверскому.
Однако недолго княжил и Александр Михайлович.
15 августа 1327 года тверской дьякон Дудко повел поить свою лошадь, и пьяный татарин попытался отнять ее у него.
Завязалась драка.
Татары схватились за оружие, тверичи ударили в колокола — поднялся весь город.
Несчастливой для родни хана Узбека была Тверь.
Девять лет назад отравили там сестру хана, выданную замуж за Юрия Даниловича, теперь, во время восстания, убили двоюродного брата — Щелкана (Чол-хана).
Сведав об этом, Иван Данилович (Калита) немедленно отправился в Орду, чтобы донести о неслыханной дерзости тверичей.
Великий князь Александр Михайлович бежал в Псков, а пятидесятитысячное татарское войско во главе с Федорчуком пришло на Русь, и в лютый мороз побежали талые, чуть розоватые от крови ручьи в замерзшую Волгу из сожженной Твери.
Ярлык на великое княжение получил тогда участвовавший в походе московский князь Иван Данилович.
Не схож характером с братом Юрием Даниловичем был он, но, как и брат, получив ярлык, не собирался терять его. И когда, переждав в Литве гнев хана Узбека, поехал в Орду князь Александр Михайлович, и был прощен, Иван Данилович сам отправился в Орду, и скоро, «по думе его», вызвали в Орду прощенного Александра.
28 октября он и его сын Феодор приняли мученическую — были «розняты по суставам» — смерть.
А Иван Данилович Калита приказал вывезти из Твери вечевой колокол, и 25 ноября «заложил град Москву дубовый, который был срублен тою зимой и окончен Великим постом 1340».
И еще две недели Великого поста оставалось в 1340 году, как, приняв схиму, внезапно умер и сам Иван Данилович.
Летописцы и историки называют его собирателем Русской земли, но всегда добавляют и прозвище — Калита.
Прозвали так князя за кошелек (калиту), который всегда имел при себе, как для раздачи милостыни, так и совершения подкупов.
Иван Данилович первым стал называться великим князем всея Руси, и, действительно, его правление стало началом единодержавия на Руси. Умирая, он поручил старшему сыну Семеону «княгиню свою с меньшими детьми».
Интересно, что в том году, как запомнило народное предание, появилась в пределах Российских Божия Матерь.
Пастух Иоанн Босой наяву увидел на вершине Почаевской горы Богородицу, окруженную пламенем. Когда, поднявшись на гору, осматривали место, обнаружили на камне, где стояла Богоматерь, выдавленный отпечаток стопы.
В этом же 1340 году Симеон Гордый получил в Орде ярлык на великое княжение, а в Успенском соборе в Москве открылись мощи новоявленного угодника Божия митрополита Петра.
Глава вторая Орешек становится каменным
Благо есть уповати на Господа, нежели уповати на князи.
Псалом 117, ст. 9Четверть века миновала с тех дней, когда поставили новгородцы с князем Юрием Даниловичем крепость на Ореховом острове.
Как видно из археологических раскопок, площадь крепости тогда не покрывала всего острова и составляла всего 8500 квадратных метров. Вся она — планировка крепости представляла собою две взаимно перпендикулярные улицы шириною четыре метра — была застроена деревянными избами, в которых помещалось около четырех сотен человек.
Тяжело покачивались в невской воде потемневшие от времени деревянные стены, крепость преграждала путь незваным пришельцам, наполняла уверенностью сердца снарядившихся в дальние плавания новгородских гостей.
Немало ладожской воды утекло с той поры, как привезли в Москву и погребли в Архангельском соборе тело основателя крепости Юрия Даниловича, и в Москве начал княжить его брат — 37-летний Иван Данилович Калита.
Неотвратимо и грозно вершился ход истории, и вершился он совсем не так, как хотелось тверским или московским князьям, а так, как Богу было угодно…
В 1342 году сын Ивана Даниловича Калиты Иван II Иванович Красный женится на дочери московского тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова, и в этом браке будет рожден князь Дмитрий, которого назовут Донским.
Тогда же в лесу, к северо-востоку от Москвы, Сергий Радонежский построил себе келью и церквушку, которая положила начало не только Троице-Сергиеву монастырю, но стала и духовным основанием всей Московской Руси…
«По творческому замыслу основателя, Троичный храм, гениально им, можно сказать, открытый, есть прототип собирания Руси в духовном единстве, в братской любви, — отмечал Павел Флоренский. — Он должен быть центром культурного объединения Руси, в котором находят себе точку опоры и высшее оправдание все стороны русской жизни».
Павел Флоренский говорил, что смертоносной раздельности противостоит живоначальное единство, неустанно осуществляемое духовным подвигом любви и взаимного понимания, и, «вглядываясь в русскую историю, в самую ткань русской культуры, мы не найдем ни одной нити, которая не приводила бы к этому первоузлу: нравственная идея, государственность, живопись, зодчество, литература, русская школа, русская наука — все эти линии русской культуры сходятся к преподобному. В лице его русский народ сознал себя, свое культурно-историческое место, свою культурную задачу и тогда только, сознав себя, получил историческое право на самостоятельность. Куликово поле, вдохновленное и подготовленное у Троицы, еще за год до самой развязки, было пробуждением Руси, как народа исторического»…
В Первом послании к коринфянам Апостол Павел сказал:
«Не хочу оставить вас, братия, в неведении, что отцы наши все были под облаком и все прошли сквозь море; и все крестились в Моисея в облаке и в море; и все ели одну и ту же духовную пищу; и все пили одно и то же духовное питие; ибо пили из духовного последующего камня; камень же был Христос.
А это были образы для нас, чтобы мы не были похотливы на злое, как они были похотливы. Все это происходило с ними, как образы, а описано в наставление нам, достигшим последних веков»…
Неотвратимо и грозно вершился ход истории, и все эти годы стояла посреди Невы, заслоняя ладожские просторы и саму русскую историю, крепость Орешек.
1
Борьба между тверскими и московскими князьями не самым благоприятным образом отразилась на крепости, хотя бы уже потому, что когда началась борьба князя Ивана Даниловича Калиты за «дани новгородские», Новгород отшатнулся к Литве.
«В лето 6841… — говорит новгородская летопись. — Сем же лете вложи Бог в сердце князю Литовьскому Наримонту, нареченому в крещении Глебу, сыну великого князя Литовьскаго Гедимина, и приела в Новъград, хотя поклонитися святии Софии; и послаша новгородци по него Григорью и Олександра, и позваша его к собе; и прииха в Новъгород, хотя поклонитися, месяца октября; и прияша его с честью, и целова крестъ к великому Новуграду за одинъ человекъ; и даша ему Ладогу, и Ореховый, и Корельскыи и Корельскую землю, и половину Копорьи в отцину и в дедену, и его детем».
История, связанная с превращением сына литовского князя Гедимина князя Наримонта в князя Ладожского и Мозырского, путанная и темная.
«Бархатная книга» утверждает, что Наримонта выкупил в Орде сам Иван Данилович Калита и отпустил на великое княжение Литовское, однако, Наримонт «не дошед в своея вотчины, крестися по своему обещанию, и наречен бысть во святом крещении Глеб и тогда братья его и вся земля Литовская не даша ему великаго княжения, а посадиша на великое княжение Олгерда, а Наримонта взяли в Великий Новгород».
По другим источникам[4], это сам новгородский архиепископ Василий Калика вынужден был пообещать Наримонту княжение в Новгороде, когда по дороге из Владимира Вольшского «гнался за ними с Татарским баскаком» киевский князь Федор.
Как бы то ни было, но передача Наримонту «в отчину и дедину» главных новгородских крепостей вместе с Орешком вызвала волнения в Новгороде.
«Думая, может быть, и то, что Россия, истерзанная Моголами, стесняемая Литвою, должна скоро погибнуть, — писал по этому поводу Н. М. Карамзин. — Новогородцы искали способ устоять в ее падении с своею гражданскою вольностию и частным избытком».
Вольно было новгородцам мудрить и подыскивать оправдания отходу от Руси, но перехитрить свою русскую судьбу им не удалось, и не могло удаться, поскольку не было на то Божией воли.
Судьба Орешка ясно показала это…
Ему предстояло заслонить Русь от очередного крестового похода.
2
Еще в 1316 году в Швеции в семье герцога Эйрика Магнуссона и принцессы Ингеборг, дочери норвежского короля Хакона V, родился сын, названный Магнусом.
В 1319 году свергли с престола Биргера, родного дядю Магнуса, и трехлетний ребенок стал королем Швеции.
Магнусу не исполнилось и четырех лет, когда скончался его дед, норвежский король Хакон V, и Магнус получил еще и норвежский престол.
В Швеции он был Магнусом II, а в Норвегии — Магнусом VII.
Самостоятельное правление Магнуса, хотя он и согласился включить постановления первой шведской «конституции» 1319 года в состав Ландслага[5], трудно назвать безоблачным.
Можно связать резкое ухудшение при Магнусе государственных финансов с излишне роскошной жизнью короля и его двора, а также со значительными затратами на многочисленные войны, но и непрекращающиеся конфликты с оппозицией, тоже не способствовали стабилизации положения.
Впрочем, это шведско-норвежская история короля Магнуса, а для нашего повествования интереснее и важнее русская часть его жизни…
3
Решение Магнуса II предпринять новый крестовый поход на восток некоторые историки объясняют влиянием на короля Биргитты (Бригитты).
Она было дочерью Биргера Персона, который возглавлял совет опекунов при юном короле Магнусе.
В семь лет, как рассказывала сама Бригитта, к ней явилась Богоматерь и возложила на ее голову корону, что, впрочем, не помешало 13-летней девушке — это произошло как раз в год воцарения трехлетнего Магнуса! — выйти замуж за Ульфа Гудмарссона и родить ему восьмерых детей.
И так, быть может, счастливо и жила бы она[6], но в 1344 году умер муж, и вскоре после его смерти к Бригитте вернулись чудесные детские видения, и она осознала, что ее предназначение — не рожать детей, а передавать повеления Бога земным правителям и представителям высшего духовенства.
Считается, что это призывы Бригитты способствовали прекращению Авиньонского пленения пап[7] и возвращению Святого престола в Рим.
Понятно, какое влияние оказывали видения святой Бригитты, про которую уже при ее жизни рассказывали, что она развешивает свои одежды на лучах солнца, на короля Магнуса, который знал ее с первых лет своей жизни.
Когда в видении в 1346 году Бригитта получила повеление основать новый монашеский орден, члены которого, мужчины и женщины, должны были жить совместно в смешанных монастырях, тридцатилетний король выделил под будущую обитель ордена землю на озере Ваттерн в Вадстене.
Чуть отвлекаясь, скажем, что папа римский Климент VI, который не был столь же осмотрителен и осмелился отклонить прошение святой Бригитты, поплатился за это после своей кончины.
«Услышьте теперь!
Колокола пылают[8], и люди кричат: «Государь наш мертв, государь наш Папа покинул нас; благословен будь сей день, но не благословен сей государь».
Как странно, ибо кричать им было б уместно: «Да благословит Господь нашего государя жизнью длинной и благополучной»; а они кричат и приговаривают с радостью: «Упал он, и пусть не встанет никогда!»
Но не странно это, ибо сам он, которому следовало б восклицать: «Придите ко мне и обретите покой в душах своих», призывал всех: «Придите ко мне и поклонитесь ко мне, живущему в роскоши и славе более, чем у царя Соломона были. Придите ко двору моему, и опустошите кошели свои, и мы найдем прощение вашим душам».
Так кричал он и устами, и пергаментами своими.
По сему и Моему гневу пришло время, и буду судить я его как одного из тех, кто разгонял стада святого Петра.
О, что за суд ожидает его!
Но все же, если он успеет обратиться ко Мне, я приду к нему и встречу на полпути, как заботливый Отче».
Так, от лица самого Бога, обличала святая Бригитта несговорчивого Климента VI после его кончины.
Понятно, что король Магнус, если даже у него и были сомнения, не дерзнул противоречить святой Бригитте, когда решался вопрос о крестовом походе на Русь.
4
Ранней весною 1348 года в Новгород прибыло необычайное посольство.
То есть посольство было самое обыкновенное, но вот предложения, привезенные послами, звучали странно и дико даже и для бывалых новгородцев.
Шведский король Магнус II предлагал новгородцам выставить своих самых искушенных философов и богословов, чтобы они в ученом диспуте со шведскими философами и богословами выяснили, чья же все-таки вера лучше?
Проигравшей спор стране следовало принять веру победителя.
Может быть, в устах святой Бригитты подобное предложение и звучало естественно, но изложенное прямой русской речью: «Ино аз иду в вашу веру, или, паки аще наша будет вера лучше, и вы пойдете в нашу веру!» — оно пробуждало в новгородцах беспокойство за состояние шведских умов…
Новгородским архиепископом был тогда святитель Василий Калика.
В молодости, будучи еще священником Космодемьянской церкви Григорием, Василий Калика, как и святая Бригитта, совершил паломничество на Святую землю, за что и получил свое прозвище[9].
В 1330 году новгородцы «от мала до велика возлюбили» его и избрали по жребию новгородским владыкой.
Став после монашеского пострижения Василием, он семнадцать лет управлял новгородской епархией, и деятельность его выходила далеко за пределы церковной жизни.
Архиепископ Василий Калика занимался не только писанием икон и строительством храмов, но еще и укреплял крепостные стены в Новгороде, строил мосты, занимался дипломатической работой. Это ему обязан Новгород своим примирением с Москвой в 1340 году, когда Василий Калика заключил от имени Новгорода мир «по старым грамотам» с великим князем Симеоном Гордым.
Не чужд был архиепископ и ученых трудов.
Его послание тверскому епископу Феодору о рае много веков повторяли русские летописи.
С годами авторитет святителя Василия стал столь высоким, что митрополит Феогност благословил его «крещатыми ризами». Этим знаком особого достоинства Василий Калика был отмечен первым не только из числа новгородских владык, но и среди всех русских иерархов.
Ну а белый клобук, посланный Василию Калике Константинопольским патриархом, превратился в сюжет «повести о новгородском белом клобуке», утверждающей, что Русская Церковь является наследницей и Византии, и Римской империи, поскольку клобук этот некогда из рук императора Константина получил первый папа римский Сильвестр.
Вот этому архиепископу и предстояло ответить святой Бригитте и шведскому королю Магнусу II. И Василий Калика проявил тут воистину святительскую мудрость.
— Веру мы приняли от греков, и не нам решать, лучше она или хуже латинской, — учтиво и смиренно ответил он. — Посылай с этим вопросом к Константинопольскому патриарху, а если имеешь какие претензии к нам — скажи прямо, о том мы готовы говорить.
Магнуса и святую Бригитту такой ответ не удовлетворил, и весной 1348 года, как только открылась навигация на Балтике, в Неву вошли шведские корабли.
Часть войска — крепость тогда занимала только часть острова — высадилась в конце июня на Ореховом острове, а другая часть, разделившись на небольшие отряды, начала грабить земли по берегам Невы.
Намеченный богословский диспут перешел сразу в практическую плоскость. Всех русских пленных, отказывающихся перейти в католическую веру, Магнус приказывал казнить.
5
Кто знает, может быть, и взятие Орешка тоже было открыто в видениях святой Бригитты, ведь захватом этой крепости решались чрезвычайно важные задачи крестового похода.
Во-первых, Орешек позволял контролировать торговлю Новгорода с Западной Европой, во-вторых, отрезал от Новгорода карел, и лишенные новгородской поддержки они неизбежно должны были покориться шведам. Ну и, в-третьих, открывалась возможность покорения всей Ижорской земли.
Сорок дней длилась осада.
Возможно, шведам и удалось бы задушить осадой крепость, тем более что ореховский князь Александр Наримонтович в своей столице отсутствовал, но тут случилось событие, которое не предвидели ни король Магнус, ни святая Бригитта.
23 июля сравнительно небольшой отряд новгородцев, возглавляемый боярами Онцифором Лукиничем, Яковом Хотовым и Михаилом Фефилатовым, с криком «Святая София!» неожиданно атаковал шведский корпус и разгромил его.
«…Избиша немец 500 в канун святых Бориса и Глеба, а иных изнимаша и переветников казниша, — сообщает по этому поводу новгородская летопись. — А бой бысть на Жабце поле».
Это Жабце (Жабче) поле располагалось в северо-западном углу Гатчинского района, на месте нынешнего поселка Терволово.
Весть о поражении на Жабце поле заставила Магнуса изменить тактику рыцарской войны.
В первых числах августа он отправил в осажденную крепость Орешек посланцев, обещая уйти, если город заплатит ему выкуп.
Подумав, жители столицы Ореховского княжества согласились и 6 августа отворили ворота.
Вместо того чтобы уйти, шведы вошли в город.
Впрочем, сам Магнус свое обещание сдержал.
Через неделю, оставив в Орешке восемьсот человек гарнизона, он отплыл обратно в Швецию на военный совет со святой Бригиттой.
Уплыл король вовремя…
Уже 15 августа новгородское ополчение осадило крепость.
Полгода новгородцы держали шведов в осаде, но те не сдавались, и 25 февраля 1349 года начался штурм.
Возведенные князем Юрием Даниловичем деревянные стены были обложены хворостом и подожжены. Шведы попытались укрыться в каменной башне, но новгородцы ворвались и туда.
Так был взят Орешек, вернее то, что осталось в нем после пожара.
6
В драматургической коллизии, что в полном соответствии со словами апостола Павла разворачивалась в середине XIV столетия как «образы для нас», как «наставление нам, достигшим последних веков», события сплелись так причудливо, что судьбы исторических персонажей кажутся заимствованными из волшебных сказок.
Как разделяют Ореховый остров потоки ладожской воды, так же разделены были судьбы инициаторов крестового похода 1348 года на Русь.
Мы знаем, что вернувшийся в Рим папа Урбан V разрешит Бригитте учредить орден, получивший название Ордена бригитток, и она построит смешанный монастырь в Вадстене на озере Ваттерн, в котором ее дочь, святая Катерина Шведская станет первой аббатисой.
Сама святая Бригитта умрет в 1377 году, и будет похоронена в монастыре в Пирите, в нескольких километрах от нынешнего Таллинна.
В честь ее заслуг, не последнее место среди которых занимала и проповедь крестовых походов против схизматиков, папа римский Бонифаций IX причислит Бригитту в 1391 году к лику святых, а в 1999 году она будет провозглашена папой римским Иоанном Павлом II покровительницей Европы.
Камень на могиле короля Магнуса II
Совсем другая судьба выпала королю Магнусу II.
Поощряемый будущей покровительницей Европы Магнус предпринял новый поход на новгородские владения, но поход этот оказался еще более неудачным, чем предыдущий.
Когда корабли крестоносцев вышли в Финский залив, поднялся шторм и, как сообщает новгородская летопись, «рать немецкая истопе (утонула) в море».
Утонул, согласно шведским хроникам, и сам король Магнус II.
Подтверждая этот факт, в XIX веке почитателей короля водили к его могиле — нагромождению камней на берегу моря. Однако в XX веке археологи раскопали могилу на берегу моря и вынуждены были разочаровать паломников. Захоронение, объявленное захоронением Магнуса II, относилось к бронзовому веку.
Зато сохранилась могила «Схимонаха Григория, шведского короля Магнуса» на старом монастырском кладбище Валаама. Как утверждают здешние предания, Магнус спасся во время бури и был подобран русскими монахами.
Они и выходили неудачливого крестоносца.
Магнус оставил тогда трон, постригся в монахи под именем Григория и, будучи схимонахом, умер в 1374 году в Валаамской обители.
7
Как мы уже говорили, новгородский архиепископ Василий Калика, пока не призвали его на святительское служение, был священником Григорием.
Король Магнус стал иноком Григорием.
В этом зеркальном отражении имен и чудится нам развязка богословского спора о вере, который пыталась затеять с новгородцами святая Бригитта.
Диковинный поворот случился и в посмертной, связанной с Россией судьбе самой Бригитты.
Монастырь в Пирита, где была погребена святая «просветительница эстов», — развалины его находятся в пешеходной доступности от современного Таллинна! — во время Ливонской войны (1558–1583) оказался разрушенным. Однако реформационное движение тогда уже охватило скандинавские страны и Прибалтику, и судьба захоронения католической святой никого не волновала.
Вспомнили о мощах «покровительницы Европы» уже при Петре I. И вспомнили чисто по-петровски.
Венера Таврическая
В Риме тогда откопали великолепную статую Венеры (Афродиты), Юрий Кологривов купил эту статую для русского государя, но поскольку папа римский Климент XI не разрешал вывезти ее, Петр I предложил обменять «мармурового Венуса» на мощи святой Бригитты.
Климент XI был поставлен в безвыходное положение. Будучи главой католической церкви и наместником Бога на земле, он никак не мог предпочесть языческую богиню мощам католической святой.
Обмен состоялся, и так у Петра I появилась настоящая античная статуя, которая под наименованием Венеры Таврической экспонируется сейчас в Эрмитаже.
8
Впрочем, с обменом мощей святой Бригитты на «мармурового Венуса» мы забежали почти на четыре столетия вперед, тогда же, в 1352 году, новгородские бояре и черные люди били челом владыке архиепископу Василию Калике, чтобы он «ехал и устроил башни в Орехове».
Василий Калика не стал медлить.
Решено было восстановить Орешек в камне.
После Ладоги, Копорья, Пскова, Новгорода и Изборска Орешек должен был стать шестой цельно каменной русской крепостью.
Каким был Орешек, спроектированный святителем Василием Каликой, археологам удалось выяснить совершенно точно.
«У стен церкви XIX века, в центре крепостного двора, почти под современной мостовой, во время раскопок 1969 года вдруг показался ряд валунов. Участников экспедиции насторожило то, что в сооружениях острова такие камни не употреблялись. Находку стали расчищать, обнажился отвесный край, и стало ясно, что это не отдельные камни, а необычная для этих мест кладка из крупных и мелких валунов на известковом растворе. Среди валунов были видны выравнивающие прокладки плитняка. Возникло предположение о дворце, тереме, церкви, отдельно стоящей башне… Из земли между тем освобождалось нечто необычное, словно былинное. На трассе 120 метров (с перерывами из-за поздних повреждений) открылась внушительная стена толщиной в три с лишним метра, сохранившаяся на высоту до двух с половиной метров. Ее внутренняя часть оказалась забутованной мелким булыжником. Фундамент образован двумя-тремя рядами крупных сложенных насухо (без раствора) валунов. Неровность плана, рельефно выступающие камни, затейливая игра светотени придавали сооружению вид гигантской скульптуры…
В одном месте раскопа наметился резкий поворот стены. На ее предполагаемом продолжении забили вешку и наметили новый раскоп. И снова лопата звякнула о стену. Поразительно, что здесь древние камни лежали почти на самой поверхности. По ним ходили и ездили, не подозревая о том, что они здесь существуют. Стена изгибалась буквой «Г»: это были северная и западная стороны неправильного четырехугольника. Восточная сторона его была выявлена в 1970 году (южная не сохранилась).
Итак, за два года раскопок удалось раскрыть три стороны древней крепости. Она занимала юго-восточную часть острова размером примерно 90 на 100 метров. Укрепление, построенное архиепископом Василием в ответственный момент русской истории, перестало быть загадкой»[10]…
9
Грозно возвышалась крепость на холме в юго-восточной части острова.
Восточная и южная стены ее, сложенные из крупных валунов и известковых плит, повторяли изгибы береговой линии, а вдоль западной стены крепости проходил трехметровой ширины канал, пересекавший остров с севера на юг и отделявший крепость от посада, занимавшего всю западную часть острова.
Остров Орешек
Воротная башня начала XVI века. Вид с крепостного двора
По верху крепостных стен был устроен боевой ход с квадратными бойницами.
Крепость имела три приземистые прямоугольные башни, которые возвышались над стенами. Воротная башня стояла почти в центре северной стены, две другие располагались в юго-западном и северо-восточном углах[11].
Впрочем, достраивали Орешек уже без архиепископа Василия Калики.
«Кто во что позван, тот в том пребывает», — говорил святитель и всегда следовал этим словам в собственной жизни.
«Нарядив костры» в Орешке (заложив крепостные башни), он уехал в Псков, где открылась тогда эпидемия моровой язвы.
Великое опустошение произвела «черная смерть» в Пскове, и подавленные горем и страхом жители умоляли архиепископа помолиться вместе с ними.
Прибыв в Псков, Василий Калика исполнил свой архипастырский долг, совершил богослужение в трех церквах и обошел город с крестным ходом, а уже возвращаясь в Новгород, заболел и скончался в обители Архангела Михаила, при устье реки Узы, впадающей в Шелонь.
Случилось это 3 июля 1352 года.
И получается, что спроектированная и заложенная им незадолго до кончины крепость Орешек с тремя прямоугольными башнями, с маковкой церкви, выглядывающей из-за сложенных из валунов стен, стала еще и памятником великому — не зря был передан ему из Константинополя белый клобук! — святителю Василию Калике.
Глава третья Твердыня Московской Руси
Яко погна враг душу мою: смирил есть в землю живот мой: посадил мя есть в темных, яко мертвые века.
Псалом 142, ст. 3«Черная смерть», унесшая жизнь святителя Василия Калики, распространилась из Пскова по всем новгородским пределам.
«Был мор во Пскове, потом в Новгороде и Ладоге и по всей земле Новгородской». В городе Глухове не уцелело ни одного человека. Люди умирали, харкая кровью.
Не обошла «черная смерть» и Москву.
11 марта 1353 года скончался от чумы митрополит Феогност, который объединил под своим омофором всю Русскую Церковь, следом за ним умер со всей семьей и 35-летний великий князь Симеон Иванович Гордый.
«А по благословению нашего отца, что нам приказал жити за один, так и я вам приказываю своей братии — жити за один. А лихих бы людей вы не слушали, кто станет вас сваживать. Слушали бы вы отца нашего, владыку Алексея, также и старых бояр, кто хотел отцу нашему добра и нам. А пишу вам это слово для того, чтобы не перестала память родителей наших и наша, и свеча бы не угасла», — писал он в своем завещании.
На московский престол вступил его брат Иван, отец князя Дмитрия, которого назовут Донским.
Казалось бы, оттесняя племянников, Иван Иванович поступил не право, но семь столетий спустя мы видим, что он просто исполнил тогда Божию волю. И как бы подтверждая это, династические перемены в Москве совпадают по времени с началом игуменства преподобного Сергия в обители Пресвятой Троицы близ Радонежа.
А вскоре произошло и совсем уже небывалое событие.
Сотворился «мятеж во святительстве[12], и митрополитом Киевским и всея Руси оказался урожденный москвич, сын боярина Федора Бяконта, будущий святитель Алексий.
1
Всего шесть лет княжил Иван II Иванович Красный (Кроткий).
13 ноября 1359 года он умер, и на московский трон был возведен девятилетний Дмитрий.
Фактическим регентом при юном князе стал переваливший на седьмой десяток митрополит Алексий, великий молитвенник и прозорливец. Для того чтобы Москва превратилась в центр, вокруг которого начала объединяться Северо-Восточная Русь, святитель Алексий сделал, кажется, больше, чем сами московские князья.
Обширный жизненный и политический опыт митрополита Алексия оказался востребованным уже в самые первые месяцы княжения юного Дмитрия, поскольку в борьбу за великое княжение Владимирское, наследовать которое привыкли московские князья, вступил суздальский князь Дмитрий Константинович.
Но не только это обстоятельство требовало святительской осмотрительности и решительности.
Уже окрепла на Западе другая сила, угрожающая существованию Руси, и подобно московским князьям, которые приводили татар на Русь, чтобы упрочить свою власть, тверские князья начали обращаться с этой целью к Литовскому княжеству. Осенью 1368 года, когда «мгла стояла три месяца, и рыба в реках мерла», Михаил Александрович Тверской привел на Русь войска своего зятя Ольгерда.
Литовцы разбили на Тросне московский сторожевой полк и осадили Московский Кремль, но каменных стен сооруженной Дмитрием Иоанновичем и святителем Алексием крепости одолеть не смогли.
Три дня Ольгерд стоял в осаде, а потом ушел, опустошая Московскую землю. Впервые после 40-летнего мирного периода Московское княжество испытало неприятельское нашествие. «Такого зла и от татар не бывало», — сказано в летописи.
Немало зла против святого страстотерпца князя Михаила Ярославовича Тверского и всего Тверского княжества совершил основатель крепости Орешек князь Юрий Данилович.
Теперь, словно в злом волшебном зеркальце, перевернулись былые события.
31 мая 1372 год полки Михаила Александровича Тверского разбили новгородцев и сожгли Торжок, а жителей истребили.
«Было многое множество мертвых, избитых, утонувших, обожженных, задохнувшихся в дыму… — пишет летопись. — А другие начисто сгорели, а иные утопленники уплыли вниз по Тверце. Такой беды не было Торжку даже от татар».
А через две недели войска Ольгерда и Михаила Александровича Тверского соединились под Калугой и двинулись на Москву.
2
Но уже не остановить было движение Руси к Куликову полю.
И хотя посол Мамая Ачихожей и Некомат Сурожанин привезли в Тверь Михаилу Александровичу ярлык на великое княжение Владимирское, и князь тотчас же сложил «целование крестное» и разорвал мир с Москвой, это уже не могло ничего переменить.
Побеждая «страх пред ненавистною раздельностью мира», русские люди сохранили единство. 3 сентября 1375 года полной капитуляцией Михаила Александровича Тверского завершилось почти полувековое противостояние Твери и Москвы.
Михаил Александрович навечно отказался от притязаний на великое княжение и признал себя «младшим братом» московского князя. Никто из князей не осмеливался теперь оспаривать главенство московского князя Дмитрия.
И наступил долгожданный срок…
30 августа 1380 года во Владимире, в храме Рождества Богородицы, вдруг вспыхнули ночью сами по себе свечи, и когда в церковь вбежал испуганный пономарь, то увидел двух старцев, вышедших из алтаря. Они прошли к гробнице Александра Невского и сказали:
«Александр! Встань и спаси правнука твоего Дмитрия!».
И встал Александр Невский из гроба, и скрылся со старцами.
А на следующий день мощи святого князя были открыты и поставлены в раке посреди собора.
Начались чудеса исцеления от них.
Главное же чудо произошло 8 сентября на Рождество Богородицы, когда русские войска переправились через Дон и встали на реке Непрядве, на поле Куликовом.
«И была брань крепкая и сеча злая, и лилась кровь как вода, и падало мертвых бесчисленное множество от обеих сторон».
Весь передовой полк оказался вырублен татарами, и только стойкость владимирских и суздальских полков во главе с князем Глебом Брянским и воеводой Вельяминовым позволила предотвратить прорыв татар в центре.
Когда татары уже подсекли полковое знамя в Большом полку, в бой вступил Засадный полк под предводительством Владимира Андреевича Серпуховского. Вступление в бой свежих сил решило исход битвы — татары были разгромлены.
Все эти годы, омывая остров, неудержимо текла ладожская вода, и четко рисовался на фоне неба грозный силуэт города-крепости, окруженного водным простором.
Надежно закрывала крепость от врагов Приладожье.
3
И вот случилось и на этой земле великое чудо…
Три года спустя после Куликовской битвы вышедшие на промысел в Ладогу рыбаки увидели в небе икону Пресвятой Богородицы. Озаренная ослепительным сиянием повисла она 26 июня 1383 года над озером, а потом быстро стала удаляться в сторону устья Свири.
Наверное, чудесный свет различался и с крепостных башен Орешка, но скоро и здесь потеряли икону из виду.
Зато теперь икону увидели на берегу.
Недалеко от впадения реки Ояти в Свирь находится Смолкова гора, тут и остановилась первый раз на Русской земле пришедшая из Константинополя икона Божией Матери.
Следующая остановка была в деревне Имоченицы.
Отсюда, сопровождаемая толпами ладожских рыбаков и местных крестьян, чудотворная икона прошествовала к местности «нарицаемой Тихфин».
Дальнейшая история Тихвинской иконы, которую называют охранительницей северных пределов России, известна достаточно хорошо, но первые остановки на Русской земле иконы, которая, словно чистый свет, возникла в евангельски простом северном пейзаже над Ладожским озером, еще нуждаются в осмыслении.
Ведь эти остановки таинственным образом связаны с рождением человека, глазами которого воочию увидит Православная Русь Святую Троицу…
В Имоченицах, на высоком, обрывистом берегу Ояти, где останавливалась Тихвинская икона, сохранилось предание…
Рассказывают, что в тот летний день 1383 года местный перевозчик услышал с противоположного берега Ояти женский голос с просьбой перевезти через реку.
Однако, когда он переехал туда, никого не оказалось там, и пришлось возвращаться в Имоченицы.
И снова услышал перевозчик женский голос, и снова не нашел никого. Лишь на третий раз увидел перевозчик в своей лодке икону, которая после чудесным образом объявилась на речке Тихвинке…
В этом предании ценна не фактография события (после того как икона первый раз остановилась на Смолковой горе, ее сопровождали толпы богомольцев, отмечавшие каждую остановку иконы закладкой часовен и храмов), а внутреннее осознание современниками произошедшего чуда.
Большинство очевидцев встречи иконы в 1383 году ощущали, что плывущая по небу икона пришла именно к нему, именно в его жизнь…
4
Мы не знаем, где — в Смолковой горе, Имоченицах или Мандерах — жили деды и прадеды преподобного Александра Свирского, но можно не сомневаться, что они находились среди богомольцев, встречавших икону на Русской земле.
Что чувствовали они, глядя на вставший в воздухе, сияющий, как солнце, образ?
Какая благодать переполняла их души?
Понимали ли они тогда, что свет этого Божьего чуда озаряет рождение их детей Стефана и Вассы, будущих преподобных Сергия и Варвары — родителей преподобного Александра Свирского?
Но мы помним, что когда евангелист Лука написал на доске стола, за которым трапезовали Иисус Христос, Дева Мария и Иосиф Обручник, образ Божией Матери, который называют сейчас Тихвинским, Пречистая Богородица, посмотрев на икону, сказала: «С этим образом — благодать Моя и сила».
Среди этой благодати и силы, дарованных Богородицей, и проходило детство родителей преподобного Александра Свирского…
Житие Александра Свирского не расшифровывает, почему родители преподобного, уже имея многих детей и находясь в значительном возрасте, так сильно печалились о даровании им еще одного сына.
Видимо, что-то было открыто им свыше…
Нам это открывает сама история нашей страны…
Мы знаем, что середина XV века, когда рождается Александр Свирский, это время распространения и укрепления преобразующих Русь воззрений игумена всея Руси Сергия Радонежского.
Исследователи справедливо отмечают, что постижение идеи Троицы, выразившееся в широком строительстве на Руси Троичных храмов, развитии Троичной иконографии и создании цикла Троичных празднеств, которые Сергий Радонежский положил в духовное основание Святой Руси, было небывалым шагом вперед во всей православной истории. Все те исторические случайности, которые можно отыскать в предшествовавшей истории, следует рассматривать лишь как смутные предчувствия того целостного явления, которое раскрылось на Руси в XIV веке.
«Таковым было слово преподобного Сергия, выразившего самую суть исканий и стремлений русского народа, — говорил Павел Флоренский, — и это слово, хотя бы и произносимое ранее, сознательно и полновесно было, однако, произнесено впервые им… Чтитель Пресвятой Троицы, преподобный Сергий строит Троичный храм, видя в нем призыв к единству земли Русской, во имя высшей реальности. Строит храм Пресвятой Троицы, «чтобы постоянным взиранием на него» «побеждать страх пред ненавистною раздельностью мира…
Смертоносной раздельности противостоит живоначальное единство, неустанно осуществляемое духовным подвигом любви и взаимного понимания. По творческому замыслу основателя, Троичный храм, гениально им, можно сказать, открытый, есть прототип собирания Руси в духовном единстве, в братской любви. Он должен быть центром культурного объединения Руси, в котором находят себе точку опоры и высшее оправдание все стороны русской жизни».
Скорее всего, Стефан и Васса не осознавали всей глубины проводимого учениками Сергия Радонежского духовного переустройства, возможно, они вообще ничего не знали о своем великом предшественнике, но это не помешало им стать его соработниками в духовном преображении Руси.
Ведь их духовное предназначение, как и духовное творчество преподобного Сергия Радонежского, как иконописание его ученика, преподобного Андрея Рублева, совершалось полностью по Божией воле, которую эти святые прозревали и воплощали в своих свершениях.
«Было же это, — говорит житие Александра Свирского, — по смотрению Божию, так как невозможно родить без молитвы и поста такое сокровище, которое еще прежде зачатия его, избрал Господь наставником многих ко спасению».
5
Ни появление Тихвинского монастыря, ни житие Александра Свирского, единственного святого, которому воочию явилась Святая Троица, напрямую не связаны с крепостной твердыней на Ореховом острове, но, возможно, без этой русской крепости и не было бы названных нами событий.
Прикрывая пространство Приладожья и Присвирья, крепость на Ореховом острове защищала от католической экспансии православие, и оно дивно расцветало здесь под ее защитой.
А шведы не оставили попыток захватить край.
В 1390 году, как говорят новгородские летописи, «…поставиша Свея город над Невою, на устьи Охты реки, нарекоша его Венец земли».
И еще более усилилось значение Орешка.
Поэтому-то в 1410 году, перед очередным походом на Выборг, оградили крепостной стеной, повторявшей изгибы береговой линии, и посад на Ореховом острове.
Мудры были строители, продолжившие фортификационное дело святителя Василия Калики…
Включив в крепостное пространство канал, в который можно было заводить на стоянку корабли, готовые к преследованию врага, они не только получили возможности контроля проходящих мимо караванов, но и многократно усилили военную мощь крепости…
А события в стране совершались своим чередом.
В 1425 году пришедшая из Прибалтики эпидемия захватила Новгород, Тверь и Москву, и «была скорбь великая по всей земле».
Умер тогда в Москве сын Дмитрия Донского, 53-летний великий князь Василий I Дмитриевич. И хотя он и не отличился ни в битвах, ни в походах, «незримой» своей деятельностью сумел значительно укрепить отцовское наследие.
Стол московский и владимирский занял десятилетний князь Василий II Васильевич (Темный).
Но встал на его пути дядя, звенигородский и галицкий князь Юрий Дмитриевич, развязавший вместе со своими сыновьями Василием Косым и Дмитрием Шемякой жестокую междоусобную войну. Семнадцать лет длилась она.
Новгород накануне этой междоусобной войны перешел под покровительство Свидригайла, великого князя литовского, но, словно в ответ на новое новгородское шатание, родился в Москве у Василия II Васильевича второй сын, будущий царь Иван III Васильевич — «собиратель земли Русской».
По преданию, блаженный Михаил Клопский сказал тогда новгородскому архиепископу Евфимию: «Сегодня радость большая в Москве. У великого князя московского родился сын, которому дали имя Иван. Разрушит он обычаи новгородские и принесет гибель нашему городу».
А на следующий год вернулся в Москву с Флорентийского Собора митрополит Исидор.
Совершая богослужение в присутствии великого князя, за литургией вместо Вселенских патриархов он помянул имя Папы римского, а по окончании службы зачитал грамоту Флорентийского Собора о произошедшем соединении римско-католической и византийско-православной церквей.
Назвав Исидора «латинским злым прелестником», Василий II Васильевич приказал заточить митрополита в Чудов монастырь.
А еще?
Еще скончался преподобный Арсений Коневский — создатель обители на Ладожском озере…
Еще, поевши отравленной курицы, умер в Новгороде неудачливый соперник Василия II Васильевича князь Дмитрий Шемяка…
В 1456 году Василий II Васильевич Темный за «неисправление новгородцев» предпринял карательный поход и захватил Старую Руссу Узнав об этом, новгородцы выступили навстречу князю с дружиной, но были разгромлены. Посадник Михаил Туча и многие новгородские бояре попали в плен.
Новгород вынужден был заключить с Москвой Яжелбицкий договор, согласно которому Новгородская республика лишалась права вести самостоятельную внешнюю политику.
Когда великий князь Василий II Васильевич Темный прибыл в Новгород, чтобы поклониться новгородским святыням, искушение убить его так одолевало новгородцев, что архиепископу Ионе стоило большого труда отговорить их. Дело ограничилось бурей, что пронеслась, разрушая дома и церкви в Москве и Новгороде, а великий князь Василий II Васильевич Темный умер сам, заболев «сухотною болестию».
Престол в 1462 году занял его сын — Иван III Васильевич, который, как и предсказывал блаженный Михаил Клопский, разрушил обычаи новгородские.
Зато при Иване III Васильевиче был перестроен Орешек.
6
Старые стены крепости были разобраны почти до фундамента, и на острове поднялась новая мощная твердыня, стены которой, образуя вытянутый шестиугольник, практически повторяли очертания острова.
Крепость теперь состояла из «города» и дополнительного укрепления внутри него — цитадели.
«Город» защищали семь башен.
С запада, со стороны устья Невы, поставлена была самая мощная башня, с верхнего яруса которой велось наблюдение за рекой и ее берегами.
Цитадель защищали три башни. Самой высокой из них была Колокольная башня. Отсюда воеводы следили за ходом боя и передвижением врага, а дозорные вели непрерывное наблюдение за водными просторами Ладоги, Невы и за ее берегами[13]. Башни цитадели были соединены сводчатыми галереями, сделанными в стенах. В этих галереях хранились запасы продовольствия и боеприпасов.
Каждая башня имела ярусы. Подошвенный бой был перекрыт каменным сводом. Второй, третий и четвертый ярусы отделялись друг от друга деревянными настилами — мостами.
Изогнутый под прямым углом проход в крепость находился в Государевой башне[14].
Не забыли строители возвести и каменную церковь Спаса внутри крепости.
В 1555 году перестроенный Орешек держал первое испытание.
Цитадель с каналом и гаванью. XVI век
Иоанн Грозный, правивший тогда на Руси, уже взял Казань и готовился к войне за выход к Балтике, когда шведы решили проверить прочность обороны русских границ.
В нарушение 60-летнего перемирия «свей за рубеж перелезли».
10 сентября 1555 года шведский адмирал Якоб Багге осадил Орешек.
Как говорил современник, пришли они «от Выборга сухим путем на конях, и пеших с ним людей было много. И в бусах с моря Невою пришли в то же время многие с пушками люди к Орешку же и по городу из пушек били. И стояли под городом три недели».
Орешек не дрогнул.
Воеводам А. И. Ногтеву и С. В. Шереметеву удалось не только организовать успешную оборону — «инех же по суху многих немец побиша и живых взяша», но и произвести успешную речную операцию. Они захватили шведский корабль, на котором находилось полтораста человек и четыре пушки.
Через три недели шведы вынуждены были уйти.
Однако Иоанн Грозный не склонен был прощать шведам этой обиды. Поскольку войско все равно надо было посылать воевать за Балтику, решили для начала размяться на Швеции.
Ближе к зиме в Новгород прибыл воевода Петр Щенятев, приступивший к формированию армии, часть будущего войска формировалась непосредственно в Новгороде, так как здесь проживали около сотни пушкарей и пищальников, освобожденных от большинства налогов именно из-за того, что были приписаны к регулярному войску. Другая часть армии сосредоточивалась в деревне Кипень[15], на берегу Финского залива. Некоторые историки считают, что для участия в шведской кампании 1555–1556 годов было мобилизовано 75 тысяч человек.
Иоанн IV Грозный
Непосредственно в боевых операциях принимала участие лишь треть сформированной армии, но все равно сила эта была слишком большой для Швеции, и шведский король Густав Ваза начал говорить, будто адмирал Якоб Багге самовольно атаковал Орешек, а он, король, и не собирался нарушать мир. Иоанн Васильевич Грозный тоже был преисполнен самых миролюбивых намерений. Он ответил шведскому королю, что коли раздор учинился вопреки воле короля, то надо не позднее Рождества Христова подписать мир, а виновных, кто войну начал, с собою привезти да казнить.
Хотя — редко бывал так благодушен Иоанн Грозный! — можно и по-другому поступить. Пусть, если королю так желается, пришлет он лучших людей, кому верить можно, или бояре на Рождество Христово будут на границе с большою ратью и, виноватых сыскав, приведут же да казнят, чтобы крестное целование не нарушали.
Ну а уж если король таким несговорчивым окажется и если к Рождеству Христову не пришлет никого, то царь и великий князь велит за свою обиду и за королеву неправоту воевать. Тогда нарушение крестного целования будет на короле и кровь старых и младых прольется из-за тебя, Густава-короля, и твоих державников, а не от нашего и справедливого государя, не от нас, наместников его.
Но то ли шведскому королю жалко стало Якова Багге, который весьма искусным флотоводцем был, то ли еще по какой причине, но не согласился Густав Ваза казнить за ослушание адмирала, который его приказание исполнял.
И тут уж, раз такие дикие порядки в Швеции царили, ничего не оставалось Иоанну Грозному, пришлось в поход идти.
Русские войска вошли в Финляндию.
7 февраля в пяти верстах от Выборга состоялось сражение. Разгромленные шведы были вынуждены укрыться за стенами Выборга.
Взять Выборг русским не удалось.
В ответ на разорение карельского берега русские войска опустошили окрестности Выборга и, уводя множество пленных, вернулись назад. Летопись свидетельствует, что шведских пленников продавали тогда за гривну (десять копеек), а девок за алтын (три копейки).
Со Швецией был заключен мир на сорок лет.
7
Сорок лет мира кончились у шведов через четыре года, как только у Иоанна IV Васильевича Грозного начались сложности в Ливонской войне. Магистр Ливонского ордена Готард Кетлер передал тогда свои земли в польско-литовское владение, а северные районы с центром в Ревеле (Таллинне) объявили себя подданными Швеции, и Московской Руси пришлось вести войну с коалицией государств.
На первых порах особых успехов для Швеции эта война не имела, но когда командующим шведскими войсками в Прибалтике, а заодно и губернатором Эстляндии, был назначен Понтус Делагарди, положение переменилось.
Понтус Делагарди, и особенно его сын Якоб Делагарди, оставили такой кровавый след в истории России, что, наверное, надо подробнее рассказать об истории этого рода.
Понс Декупри — так звали будущего завоевателя Эстляндии! — родился во Франции в имении Ла Гарди.
Родители хотели выучить его на аббата, но Понсу Декупри по душе была военная служба, и очень скоро он осуществил свои мечтания.
Понс Декупри воевал в Италии и Шотландии, участвовал в гражданской войне между католиками и протестантами, командовал наемниками-ландскнехтами в Дании, пока не попал в шведский плен.
Тут он поступил на шведскую службу, превратился в Понтуса Делагарди и уже в 1568 году изменил королю, приняв участие в государственном перевороте. После победы заговорщиков Понтуса Делагарди отметили многочисленными наградами, но вскоре он снова попал в плен, теперь уже к датчанам.
В награду за долгий плен 17 июля 1571 года король Юхан пожаловал ему титул барона Экхольма…
Вот такие события предшествовали появлению Делагарди на Ливонской войне.
В 1581 году король Иоанн III, задумавший отрезать Россию от Балтийского и Белого морей, одобрил запланированный Понтусом Делагарди поход на Новгород.
В конце октября Понтус Делагарди осадил Корелу — главный опорный пункт русских на Карельском перешейке. После бомбардировки шведской артиллерии удалось поджечь деревянные стены крепости.
Горящая крепость и пылающие ядра превратились в герб Кексгольмского герцогства, а Делагарди, не теряя времени, двинулся к Орешку. Защитникам его было передано письмо короля, в котором тот предлагал передать замок и поселения в его руки.
«Вам будет лучше, чем теперь!» — уверял он, но защитники Орешка не вняли этому королевскому совету, и Делагарди не решился идти к Новгороду.
Народное предание, изображающее Понтуса Делагарди злым чародеем, которому всегда и во всем помогает нечистая сила, подчеркивает, что Делагарди мог одновременно сражаться в нескольких местах, восполняя недостаток в войске птичьими перьями, которые он превращал в воинов.
Это легенды, но и подтвержденные надежными источниками сведения о кампании 1581–1582 годов не сильно отличаются от них.
Войска Понтуса Делагарди прошли по льду Финского залива и овладели Леалем, Везенбергом, Тольсбургом, Гапсалем, а 6 сентября взяли Нарву, являвшуюся в то время крупнейшим центром русской торговли с Европой.
Разумеется, можно спорить о способностях Делагарди к колдовству, но вот в феноменальной жестокости и коварстве его сомневаться не приходится.
Перед штурмом Нарвы Делагарди объявил, что отдает город на сутки на разграбление. В результате, за 24 часа после взятия Нарвы, не считая стрельцов из гарнизона, в крепости было убито 7000 мирных жителей.
После Нарвы пали Ивангород, Ям и Копорье, и только Орешек так и продолжал стоять на пути Понтуса Делагарди, не давая завершить столь успешно начавшуюся операцию.
Наверное, перед штурмом Орешка Понтус Делагарди особенно упорно разбрасывал птичьи перья, превращая их во все новых и новых солдат.
Считается, что шведы сосредоточили на невских берегах десятитысячную армию, не считая флотилии, блокировавшей крепость с воды.
Защищали Орешек всего пять сотен стрельцов…
8
1582 год выдался самым коротким в Европе.
Пятое октября 1582 года декретом папы Григория XIII предписано было считать 15-м числом октября.
Россия эту реформу тогда не приняла.
Такое ощущение, что десять лишних дней, хотя календарь — Новый год тогда начинался в России 1 сентября! — и не заметил их, оказались спасительными для нас.
Такое ощущение, что на эти дни и попали события, во многом определившие весь дальнейший ход русской истории.
6(15) января Россия и Речь Посполитая подписали Ям-Запольское перемирие в Ливонской войне на десять лет. Польский король отказался от претензий на российские территории, в том числе на Новгород и Смоленск.
19 октября у Иоанна Васильевича Грозного и Марии Нагой родился сын — царевич Дмитрий.
25 октября после битвы у Чувашского мыса Ермак взял столицу Кучума Искер.
«Царь же Кучум, видя свою погибель и царства своего и богатства лишение, рече ко всем с горьким плачем: о мурзы и уланове! Побежим, не помедлим». Он откочевал в ишимские степи.
26 октября, на день памяти святого Димитрия Солунского, дружина Ермака вошла в Искер под хоругвью, на которой и был изображен этот святой.
«Царство сибирское взяша, а царя Кучума победиша и под твою царскую высокую руку покориша многих живущих иноземцев, татар и остяков и вогуличей и к шерти их, по их вере, привели многих, чтобы быть им под твоею государскою высокою рукою до века, покамест Бог изволит вселенной стояти», — писал царю Иоанну Васильевичу Грозному Ермак.
Ермак
С этими судьбоносными для русской истории даты переплетаются даты обороны Орешка.
6 октября шведы установили на Монашеском острове осадные мортиры, и начали бить по западному углу крепости. Через два дня часть стены была разрушена, и шведскому десанту удалось захватить башню вблизи пролома.
Казалось бы, участь Орешка была решена, но тут — вот она Божия помощь! — сильное течение отнесло боты с новыми отрядами шведских десантников, и яростной контратакой стрельцы сумели скинуть в Неву ворвавшихся в крепость шведов.
«Штурм был начат зря и напрасно и прошел с большими потерями», — отмечает средневековая хроника.
14 октября на помощь защитникам крепости Орешек прибыли на 80 ладьях еще 500 стрельцов, и с их помощью был отражен и второй штурм, предпринятый шведами 18 октября.
7 ноября они сняли осаду крепости.
9
Двухмесячная героическая оборона города сорвала замыслы Делагарди, не помогло ему никакое чародейство, и в результате в 1583 году было подписано Плюсское перемирие.
Условия перемирия оказались тяжелыми для России. Уступая Ивангород, Ям, Копорье, она потеряла выход к побережью Финского залива.
Но можно понять, почему Москва пошла на такое перемирие.
Воевать одновременно с Польшей и Швецией страна была еще не готова, и Иван Васильевич Грозный, словно предчувствуя, что жить ему остается всего год, спешил завершить начатые войны.
В подписании перемирия участвовал и Понтус Делагарди.
Участвовал он, будучи уже членом риксрода[16], и в переговорах о продлении перемирия.
Вот тогда-то, 5 ноября 1585 года, и перевернулась лодка, в которой шведская делегация возвращалась с очередного съезда с русскими представителями, и Делагарди потонул.
В Москве его гибель сочли «Божиим милосердием и великого чудотворца Николы милостию»…
Надо сказать, что недобрую память Понтус Делагарди оставил не только в памяти русских людей. Похоронен он был в Домском соборе Ревеля, и здесь сохранилась народная легенда, которую Ф. Р. Крейцвальд поместил в сборнике «Старинные эстонские народные сказки».
Согласно этой легенде, Понтус Делагарди имел обыкновение сдирать кожу с убитых солдат и отдавать ее дубильщикам для последующей продажи. Внезапная смерть в ноябрьской воде Наровы помешала ему завершить торговые операции, и дух жестокого полководца-авантюриста якобы до сих пор бродит по улицам Таллинна, пытаясь продать запоздавшим прохожим дубленые солдатские кожи.
Похоже, что со словами москвичей по поводу «Божиего милосердия», выразившегося в утоплении Понтуса Делагарди, готовы были согласиться и представители других народов, но ликование оказалось преждевременным — уже подрастал родившийся в Ревеле вскоре после заключения Плюсского перемирия сын Понтуса Делагарди — Якоб…
Младший сын Понтуса Делагарди превзошел своего отца, когда, «помогая» России отразить польскую интервенцию в Смутное время, довершил он отцовский замысел и «нечаянно» захватил и Новгород, и другие города Новгородской земли.
Тогда же Якоб Делагарди занялся и Орешком, который так и не сумел «раскусить» его отец.
23 февраля 1611 года Якоб Делагарди установил батарею на Монашеском острове и приказал идти на штурм.
Как следует из «Истории шведско-московской войны» Иоганна Видекинда, главный удар штурмующих был направлен на Воротную башню. Подведя петарды, шведы взорвали двое передних ворот, но там тотчас опустились третьи, железные ворота, которые не поддавались действию петард. Потеряв немало человек убитыми и ранеными, шведы вынуждены были отступить. Трупы лучших людей были сложены на десять возов и увезены в Выборг.
После этого неудачного штурма решено было прибегнуть к осаде. Уже захвачена была Ладога, и к 30 ноября 1611 года шведам удалось надежно замкнуть блокадное кольцо.
Будущий фельдмаршал Эверт Горн, командовавший войсками, осаждавшими Орешек, предложил осажденным капитулировать. От горожан требовалось подчиниться королевскому наместнику и принять шведский гарнизон. Но защитники Орешка отказались сдать крепость. Они продолжали отчаянно сопротивляться и, пользуясь потайной гаванью, делали вылазки на ладьях и лодках, нападая на шведов.
Однако 12 мая 1612 года твердыня Московской Руси на Неве пала. Как свидетельствует Иоганн Видекинд, в живых в крепости оставалось чуть больше сотни стрельцов.
Шведы переименовали русскую крепость-остров в Нотебург[17].
Глава четвертая Вкус разгрызенного ореха
…Язык наш возвеличим, устны наша при нас суть: кто нам Господь есть.
Псалом 11, ст. 5Правда, что зело жесток сей орех был, однако ж, слава Богу, счастливо разгрызен.
Петр IНекий мистический знак видится в том, что блокада Орешка совпала с заключением в темницу патриарха Гермогена. Мученическая смерть пришла к заморенному голодом святителю 17 февраля 1612 года, а блокадный Орешек держался дольше, шведы овладели крепостью только 12 мая.
«Да будут благословенны, которые идут на очищение Московского государства, — молился перед своей кончиной святитель Гермоген, обращаясь к образу Казанской иконы Божией Матери. — А вы, окаянные московские изменники, будьте прокляты!»
Перед сдачей Орешка, защитники замуровали в стену икону Казанской Божией Матери в надежде на то, что она поможет вернуть крепость России.
1
Медленно, но неотвратимо сплетаются в глубине столетий гибельные для нашей страны сети. Но еще далека опасность, а уже подыскивается то, что способно одолеть надвигающуюся беду…
Уместившись в пространство двух лет, сошлись две даты…
В 1578 году родился Дмитрий Михайлович Пожарский, будущий освободитель Москвы. А на следующий год обрели чудотворную икону Божией Матери, получившей название Казанской…
Это события, из которых предстояло произрасти спасению нашего Отечества от разрушительной Смуты, в которую ввергли его властолюбие и алчность, разврат и своеволие…
Как и многое на Руси, история Казанской иконы Божией Матери начинается во времена царствования Иоанна Васильевича Грозного…
После страшного пожара, уничтожившего 23 июня 1579 года в Казани весь посад, дочери казанского стрельца Матроне явилась во сне Богородица, указавшая место на пепелище, где находится Ее икона. На этом месте 8 июля 1579 года и откопали завернутый в ветхое вишневое сукно — это был рукав однорядки — Чудотворный образ… Сама икона — таких еще не было на Руси! — была необычной и вся она «чудно сияла светлостью», земная грязь еще не коснулась Образа…
Тотчас послали известить Казанского архиепископа Иеремию, но он посчитал излишним осматривать находку несмышленой девочки, и вместо него на пожарище пришел священник из ближайшей к пожарищу Николо-Гостинодворской церкви. Первым этот священник и поднял икону, чтобы благословить ею народ.
Звали священника Ермолай…
Уже на следующий день начались исцеления. Перед иконой прозрел казанский слепой Никита… Но оказалось, что образ Казанской Божией Матери дарует и духовное прозрение.
И самое первое чудо от него — это самовидец, как он потом сам называл себя, священник Ермолай, который и поднял из черноты пепелища Чудотворный образ, чтобы показать народу.
Пятьдесят лет исполнилось ему тогда, но словно и не было их — в непроницаемых сумерках времени скрыта жизнь иерея Ермолая. И только когда он взял в руки чудотворный образ Казанской Божией Матери, спала пелена с глаз русских людей — во всей духовной мощи явился перед ними облик великого святителя, будущего патриарха Гермогена.
И, конечно, никто не догадывался тогда, что чудо, которое совершила икона, превратив иерея Ермолая в грозного святителя, было только прообразом чуда, совершенного 22 октября 1612 года, когда вдруг очнулись перед Пречистым Ликом Казанской иконы Божией Матери разъединенные политическими симпатиями и антипатиями русские люди и, ощутив себя единым народом, сбросили с себя вместе с обморочностью смуты и ярмо чужеземных захватчиков.
Тогда загудели колокола в московских церквах, и двинулись на штурм Китай-города ратники князя Дмитрия Пожарского и Кузьмы Минина. Единым приступом был взят Китай-город, и поляки укрылись в Кремле, чтобы через три дня сдаться на милость победителей.
2
Слухи о необычной иконе и тех чудесах, которые были явлены от нее, растеклись по Руси еще до освобождения Москвы. Еще в 1594 году по повелению царя Федора Иоанновича в честь явления Чудотворного образа заложили каменный храм Пречистой Богородицы.
Ну а после освобождения от поляков Москвы к иконе пришла всенародная слава, и празднование ее стало совершаться не только в Казани 8 июля, но и в Москве — 22 октября.
Князь Дмитрий Пожарский на свои средства построил в Москве, на Красной площади, Казанскую церковь, где долгое время хранился тот самый список с иконы, перед которым молились ратники, шедшие освобождать Москву.
Три с половиной десятилетия спустя, 22 октября 1648 года, на праздник «чудотворныя иконы Казанския, во время всенощного пения» родился наследник престола царевич Дмитрий, и царь Алексей Михайлович повелел праздновать Казанскую икону «во всех городах по вся годы», как бы редактируя при этом и содержание самого праздника.
Но первенец царя Алексея Михайловича вскоре умер, и праздник — осеннее почитание Казанской иконы Божией Матери сделалось всенародным — остался в прежнем своем значении.
С этого времени и начинается настоящее торжество чудотворных образов Казанской иконы Божией Матери по всей стране.
В 1661 году Казанская икона была обретена в Тобольске. Дьяку монастыря было указано во сне, чтобы он взял образ Казанской Божией Матери, который в небрежении хранился в чулане одной из церквей, и поставил икону в новой церкви, воздвигнув ее за три дня. Повеление Богоматери было исполнено — в крае сразу прекратились проливные дожди, а больные начали получать от Чудотворного образа исцеления.
В 1689 году образ Казанской Божией Матери явился в селе Каплуновка Харьковской епархии. Перед этим образом молился Петр Великий накануне Полтавской битвы.
В 1695 году во время всенощного бдения начала источать слезы в кафедральном соборе Тамбовская икона Казанской Божией Матери.
Похожее чудо произошло и в Шлиссельбурге в 1702 году.
Часовой, стоявший на карауле, заметил исходящий из стены свет.
Наутро в стене появилась трещина, и когда раскрыли кирпичную кладку, увидели, как появляется из стены Младенец, простирающий руку для благословения, увидели Богоматерь, склонившую к Сыну свою голову.
Это был замурованный здесь в 1612 году образ иконы Казанской Божией Матери.
«Эта местная святыня, — писал последний настоятель Шлиссельбургского крепостного храма Рождества Иоанна Предтечи протоиерей Иоанн Флоринский, — оставшаяся в иноверческой земле, могла бы исчезнуть бесследно, как исчезли сами православные церкви в Орешке с их украшениями и утварью, если бы заботливая рука одного из оставшихся в Орешке ревнителей православия не скрыла эту духовную ценность от глаз иноверных. Икона была замурована в стене древнего русского крепостного храма, и здесь-то она сохранялась в течение почти целого столетия. Православные ореховцы надеялись таким образом предохранить драгоценный образ небесной Владычицы от поругания иноплеменных, твердо веря, что Царица небесная Сама освободит свой образ от временного заточения и возвратит принадлежащий Ей храм и покровительствуемую Ею древнерусскую область в руки православных».
Видимо, так и было…
Может быть, список Казанской иконы Божией Матери не успели вывезти из Орешка, когда заключен был Столбовской мир, по которому крепость отошла Швеции, но, скорее всего, защитники замуровали икону в надежде на то, что она поможет вернуть России ее невскую твердыню…
Уместно вспомнить здесь, что Тихвинскую икону Божией Матери, проплывшую 26 июня 1383 года в небе вблизи Шлиссельбурга, тоже замуровывали в свое время в стене Пантократорской обители, чтобы спасти от еретиков-иконоборцев…
В этом повторе истории, дивным отсветом ложащемся на само явление Шлиссельбургской иконы, обнаруживается глубокий мистический смысл. Шлиссельбургская икона как бы соединяет в себе две иконы, одна из которых, Тихвинская, именуется Охранительницей северных рубежей России, а другая, Казанская, Спасительницей нашего Отечества.
Тихвинскую — тогда она называлась Влахернской! — икону освободили через шестьдесят лет.
Шлиссельбургская икона пробыла в каменном плену девяносто лет…
3
Попытки освободить Орешек предпринимались еще в правление царя Алексея Михайловича. Осенью 1656 года Нотебург осадило войско воеводы Петра Ивановича Потемкина.
Сорокалетний полководец уже брал и польский Люблин, и шведский Ниеншанц, жег шведские поселения на Котлине, громил шведские корабли, но с Орешком дело у него не заладилось.
Хотя Петр Иванович и начал бомбардировку крепости, установив орудия на Монастырском острове, шведы держались твердо.
П. И. Потемкин
«Яблоко и грушу легче раскусить, чем такой орех!» — ответил комендант крепости майор Франс Граве на предложение о сдаче, и предок великого Григория Потемкина вынужден был отвести войска.
В музее Прадо в Мадриде экспонируется портрет Петра Ивановича Потемкина, который Хуан Каррено де Миранда написал спустя десятилетие после нотебургской неудачи.
На портрете много золотой парчи и дорогого меха, а еще больше важности, которую как бы вносит собою царский посол Петр Иванович Потемкин, но схожая по цвету с осенней ладожскою водой седина бороды омывает лицо русского стольника, так и не сумевшего раскусить «шведский орех». Разгрызать его пришлось Петру I.
В. Суриков. Петр I перетаскивает суда из Онежского залива в Онежское озеро в 1702 году. 1872 год
Взятие Нотебурга он считал чрезвычайно важной задачей, и подготовка к штурму велась предельно тщательно.
Некоторые историки полагают, что и легендарное перетаскивание волоком по Государевой дороге кораблей из Белого моря в Онежское озеро тоже было связано с подготовкой к штурму Орешка.
Тогда за два месяца мужики и солдаты протащили по лесам и болотам корабли «Святой дух» и «Курьер», и, пройдя по Онеге, Свири и Ладоге, корабли эти якобы подошли к устью Невы, хотя и непонятно, что они делали здесь при штурме Нотебурга.
Ну а настоящие русские войска подошли к Нотебургу 26 сентября 1702 года. Всего Петр I собрал на берегу Невы четырнадцать, включая гвардейские Семеновский и Преображенский, полков.
Русский лагерь был разбит на Преображенской горе.
Осаду — гарнизон Нотебурга во главе с комендантом подполковником Густавом фон Шлиппенбахом насчитывал около 500 человек и располагал 140 орудиями — вели по всем правилам.
Под непосредственным наблюдением самого Петра I по трехверстной лесной просеке протащили из Ладожского озера в Неву лодки. На этих лодках солдаты Преображенского и Семеновского полков переправились на правый берег Невы и захватили там шведские укрепления.
Потом из лодок устроили наплавной мост, связавший невские берега…
Когда кольцо осады замкнулось, к коменданту Нотебурга был «послан трубач с предложением сдать крепость на договор». Густав фон Шлиппенбах просил отсрочки на четыре дня, чтобы снестись с нарвским обер-комендантом, которому он подчинялся. В ответ 1 октября русские батареи открыли артиллерийский огонь по крепости.
А. Е. Коцебу. Штурм крепости Нотебург 11 октября 1702 года. В центре изображен Петр I. 1846 год
Бомбардировка продолжалась непрерывно в течение одиннадцати дней.
Начали гореть деревянные постройки, плавились свинцовые кровли башен, ночью Неву освещало зарево пожара и казалось, что река налилась кровью. Течение уносило зарничную кровь к Финскому заливу, к шведской крепости Ниеншанц.
3 октября парламентер-барабанщик передал просьбу жен шведских офицеров, умолявших выпустить их из Нотебурга ради великого беспокойства от огня и дыму.
«Если изволите выехать, изволили б и любезных супружников своих с собою вывести купно!» — галантно ответил шведским дамам Петр I.
«Сей комплимент знатно осадным людям показался досаден», — сказано в «Книге Марсовой», и бомбардировка Нотебурга возобновилась.
Всего по крепости было выпущено свыше 15 000 ядер и бомб.
В крепостной стене появились огромные бреши, сквозь которые могли пройти маршем в ряд 20 человек. Правда, находились эти пробоины слишком высоко над землей, но Петр I, рассматривавший Нотебург с Преображенской горы, результатами артподготовки остался доволен.
«Альтиллерия наша зело чудесно дело свое исправила», — сообщал он в письме А. А. Виниусу.
Взятие Нотебурга 11 октября 1702 года. С гравюры А. Шхонебека. 1703 год
Следы петровской бомбардировки Нотебурга можно найти и сейчас.
«Под дерном оказались свежие напоминания о минувшей войне: битый кирпич, щебенка, осколки мин, — пишут в своей книге «Крепость Орешек» А. Н. Кирпичников и В. М. Савков. — Ниже стали попадаться осколки ядер, которыми при Петре I обстреливали с материка крепость в 1702 году. А вот и неразорвавшаяся трехпудовая мортирная бомба — одна из 3000, выпущенных по шведскому гарнизону. Частицу извлеченного изнутри пороха, которому 268 лет, удалось воспламенить. Горел он разноцветными искрами»…
4
Такими же разноцветными искрами рассыпались три сигнальных выстрела, возвестивших ночью 11 октября начало штурма.
Ударили барабаны.
Сквозь ночную темноту ладьи пошли к крепости озаряемой пламенем пожаров. Их сносило сильным течением, и гребцы налегали на весла.
Так начался штурм.
Взятие Нотебурга (Орешка) — одна из самых ярких и значительных побед Петра I.
Подготовка к штурму была проведена тщательная, но стесненные на полоске земли между крепостными стенами и водой русские полки все равно несли огромные потери.
К тому же и приготовленные лестницы оказались слишком короткими — десантники не смогли подняться к пробоинам и с ходу ворваться в крепость.
Тем временем шведы развернули орудия и начали бить напрямую.
И был момент, когда заколебался Петр I и даже послал на остров офицера с приказом командиру штурмующего отряда подполковнику Семеновского полка Михаилу Голицыну отступить.
«Скажи царю, что теперь я уже не его, а Божий, — ответил посыльному Голицын и, взобравшись на плечи солдата, стоящего на верху лестницы, залез в пролом. — Вперед, ребята!»
Бесконечно длился кровопролитный бой, но шведы не выдержали.
«Неприятель от множества нашей мушкетной, так же и пушечной стрельбы в те 13 часов толь утомлен и видя последнюю отвагу тотчас ударил шамад»…
Это, в пятом часу дня Густав фон Шлиппенбах велел ударить в барабаны, что означало сдачу крепости.
Нотебург был взят.
Сохранились списки русских солдат, павших при штурме крепости…
Лейб-гвардии Преображенского полка:
Майор — Давыд Гаст.
Капитаны — князь Иван Львов, Иван Рукин, Андрей Валбрехт.
Поручики — Яков Борзов, Дмитрий Емцов, Василий Ивановский, Павел Беляев.
Сержанты — Андрей Ребриков, Алексей Ломакин, Семен Котенев.
Рядовые — Афанасий Лобоз, Яков Тибеев, Григорий Соколов, Семен Мишуров, Иван Чесноков, Клим Варенихин, Таврило Башмаков, Иван Писарев, Никифор Ляблицов, Козьма Фомин, Илья Кондаков, Максим Демьянов, Петр Жеребцов, Андрей Посников, Фома Следков, Василий Воробьев, Петр Булкин, Петр Белош, Стефан Тяпкин, Алексей Дубровский, Федор Оставцов, Павел Копылов, Иван Фомин, Сергей Кондратьев, Лука Александров, Петр Аксентьев, Федор Ефимов, Фрол Чурин, Ерофей Пылаев, Яков Голев, Иван Сидоров, Никифор Котловский, Прокофий Коротаев, Андрей Котенев, Савва Тихонов, Иван Злобин, Парфен Палкин, Ефим Черкашенинов, Прокофий Юрьев, Василий Чириков, Яков Бута, Григорий Пыхоцкий, Федор Булатов, Никита Ефимов, Иван Романов, Федор Путимцев, Иван Лебедев, Матвей Черкасов, Трофим Титов, Иван Чебалов, Тихон Лелнев, Яков Тихомиров, Иван Быков, Федот Коротаев, Яков Отавин, Савелий Лисицын, Иван Волк, Иван Ершов, Мирон Неустроев, Федор Беляев, Лаврентий Путилов, Семен Казаков, Федот Махов, Федор Казаков, Иван Мозалев, Петр Крюков, Антон Ремезов, Ефрем Быков, Иван Дроздов, Борис Домкин, Иван Ерофеев, Никифор Лапин, Агафон Уланов, Иван Жуков, Козьма Сайников, Григорий Бровиков, Викуль Заблоцкий, Козьма Носов, Мартын Дудырин, Иона Кабин, Иван Нагаев, Тимофей Жданов, Иван Иванов, Петр Шевелев, Иван Федотов, Данила Бавин, Дмитрий Соловьев, Нестор Титов, Тит Батурин, Федор Бадаев, Козьма Соболев, Семен Сербии, Пантелей Матвеев, Михайло Медведев, Агафон Толанков, Анисим Посняков, Михайло Попрытаев, Андрей Кудряков, Григорий Зыков, Матвей Полчанинов, Козьма Кузовлев, Леонтий Смольянинов. Барабанщик Никифор Панков.
Лейб-гвардии Семеновского полка:
Майор — Кондратий Мейер.
Капитан — Егор Колбин.
Поручики — Федор Лихарев, князь Алексей Шаховский, Иван Дмитриев-Мамонов.
Капрал — Таврило Шапилов.
Рядовые — Федор Струнин, Семен Борзов, Григорий Каменский, Егор Туменев, Иван Павловский, Яков Кудрявцев, Иван Данилов, Алексей Ураков, Спиридон Беляев, Иван Богатырев, Григорий Кудрявой, Василий Мартьянов, Иван Оборин, Андрей Кириллов, Никифор Коржавин, Сергей Нагаев, Федор Бычков, Зиновий Паршин, Григорий Овсянников, Иван Волох, Максим Папонов, Данило Никифоров, Дмитрий Шаров, Ларион Деделин, Терентий Белоусов, Павел Чеботарев, Федор Захаров, Леонтий Воробьев, Иван Нижегородов, Анисим Чистяков, Тимофей Стушкин, Иван Баскаков, Тимофей Борзов, Иван Никитин, Иван Зерковников, Егор Харитонов, Борис Грызлов, Михайло Осанов, Кондратий Лытков, Дмитрий Волох, Фрол Зайцев, Сидор Фролов, Федор Старичков, Данило Шатилов, Еремей Щеголев, Степан Шатаков, Ларнок Сухарев, Козьма Лукоренский, Афанасий Тороворов, Кондратий Эрнев, Константин Глазунов, Яков Ушаков, Василий Панов, Иван Дубровин, Степан Хабаров, Иван Заварзий, Козьма Федотов, Петр Братин, Тихон Казимеров, Иван Радивилов, Кондратий Манзурьев, Афанасий Фармос, Осип Абрамьев, Федор Васильев, Ефим Глазунов, Аким Короткий, Михайло Кудрине, Василий Власов, Терентий Лоботков, Иван Быстров, Семен Побегалов, Евстифей Иванов, Софрон Шемаев, Гордей Богданов, Степан Гребенкин, Кирила Соловьев, Козьма Медведев, Трофим Судоплатов, Григорий Катов, Андрей Коровин, Михайло Дбяков, Василий Мамонтов, Афанасий Подшивалов, Герасим Ротунов, Иван Сорокин, Анисим Зверев, Алексей Шабанов, Иван Волобаев, Самойло Звягин, Павел Иванов, Федор Замолнев, Михайло Шепелев, Иван Лутошный, Кирилл Беликов, Игнатий Евсеев, Никифор Минин, Артамин Мордвинов, Василий Трубач, Матвей Соседов, Петр Безчасной, Матвей Клужетов, Роман Маслов, Василий Лыков, Дмитрий Филатов, Сергей Барков, Гаврило Осипов, Иван Приезжей, Анисим Сомароков, Данил Леонтьев, Аким Гигмонов, Афанасий Иевлев, Андрей Лебедев, Дмитрий Любимов, Петр Зверев, Григорий Зорин.
В звучании этих имен и фамилий столько неповторимости, столько чудесной красоты, столько богатырской силы, что весь этот список звучит как музыка, как гимн России.
Памятник солдатам Преображенского и Семеновского полков
Такое ощущение, что ты оказался в какой-то заповедной роще…
Любопытно сравнить этот список со списком шлиссельбургских арестантов, хотя бы тех же народовольцев…
Николай Морозов, Михаил Фроленко, Михаил Тригони, Григорий Исаев, Михаил Грачевский, Савелий Златопольский, Александр Буцевич, Михаил Попов, Николай Щедрин, Егор Минаков, Мейер Геллис, Дмитрий Буцинский, Михаил Клименко, Федор Юрковский, Петр Поливанов, Людвиг Кобылянский, Юрий Богданович, Айзик Арончик, Ипполит Мышкин, Владимир Малавский, Александр Долгушин, Николай Рогачев, Александр Штромберг, Игнатий Иванов, Вера Фигнер, Людмила Волкенштейн, Василий Иванов, Александр Тиханович, Николай Похитонов, Дмитрий Суровцев, Иван Ювачев, Каллиник Мартынов, Михаил Шебалин, Василий Караулов, Василий Панкратов, Михаил Лаговский, Иван Манучаров, Людвиг Варынский, Людвиг Янович, Пахомий Андреюшкин, Василий Генералов, Василий Осипанов, Александр Ульянов, Петр Шевырев, Михаил Новорусский, Иосиф Лукашевич, Петр Антонов, Сергей Иванов, Василий Конашевич, Герман Лопатин, Николай Стародворский, Борис Оржих, Софья Гинсбург, Павел Карнович, Сергей Балмашов, Фома Качура, Михаил Мельников, Григорий Гершуни, Егор Сазонов, Иван Кляев, Александр Васильев, Хаим Гершкович, Яков Финкелынтейн, Михаил Ашенбреннер…
И хотя в этом списке немало достойных людей, очень трудно отделаться от ощущения, будто идешь то ли по пожарищу, то ли по старой вырубке, заросшей неведомо чем.
И что из того, что в первом списке собраны солдаты-герои, а во втором — «Мы имеем тех преступников, каких заслуживаем», — говорил тюремный врач Шлиссельбургской крепости Евгений Рудольфович Эйхгольц! — государственные преступники. Нет… В первом списке люди, принадлежащие прежней Московской Святой Руси, а во втором — люди, которые о Святой Руси, благодаря Петру I и его реформам, не слышали и слышать не желали.
Петр I
Автограф Петра Великого
Шведский гарнизон вышел из крепости с четырьмя пушками и распущенными знаменами. Он состоял из 83 здоровых и 156 раненых — остальные пали во время осады и штурма. Солдаты шли с личным оружием, с пулями во рту, в знак того, что они сохранили свою воинскую честь.
Русские потери составили 538 человек убитыми и 925 ранеными.
Павших во время штурма героев похоронили внутри крепости.
На стене церкви Иоанна Предтечи в 1902 году была установлена доска с их именами[18], но в 1939 году эту доску увезли в Музей истории и развития Ленинграда.
Ну а главный герой штурма, Михаил Михайлович Голицын, конечно, и догадываться не мог тогда, что взял крепость, которая через несколько лет станет тюрьмой для его брата, князя Дмитрия Михайловича Голицына.
5
На радостях Петр I переименовал Нотебург в Шлиссельбург, в ключ-город.
Считается, что этим ключом открывался путь к Балтийскому морю, но, очевидно, что Петр вкладывал в это название более широкий смысл — ключа к победе в войне.
Все первые дни после взятия Шлиссельбурга Петр I пребывал в упоении от свершившегося чуда.
«Объявляю вашей милости, — пишет он Федору Матвеевичу Апраксину, — что с помощью победыдавца Бога, крепость сия по жестоком и чрезвычайном, трудном и кровавом приступе (который начался в четыре часа пополуночи, а кончился по четырех часах пополудни), сдалась на аккорд, по котором комендант Шлипенбах, со всем гарнизоном выпущен. Истинно вашей милости объявляю, что чрез всякое мнение человеческое сие учинено и только единому Богу в честь и чуду приписать».
Послание это, хотя и в дальнейшем Петр I не забывал разделять с Богом своих ратных побед, все-таки выделяется повышенной и, в общем-то, несвойственной Петру религиозной экзальтацией.
Объясняется она тем, что Петр I ясно осознавал не только стратегическое значение одержанной победы, но и ее исторически-мистический смысл.
Дед его, царь Михаил Федорович, первый в династии Романовых, был коронован 90 лет назад, после изгнания поляков из Москвы. Петр I, его внук, освободил сейчас последнюю, потерянную в годы Смуты крепость.
Как тут было не возрадоваться!
Неслучайно по указу Петра I в память взятия Орешка была выбита медаль с надписью: «Был у неприятеля 90 лет».
Слова Петра I о том, что «чрез всякое мнение человеческое сие (взятие Орешка. — Н.К.) учинено и только единому Богу в честь и чуду приписать», — слова русского царя.
Когда караульный солдат увидел замерцавший из-под кирпичной кладки свет Казанской иконы Божией Матери, он смотрел глазами русского солдата.
И явственно было явлено и царю, и солдату, как смыкаются эпохи…
В 1612 году, перед тем как пойти на штурм, молились ратники Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского перед Казанской иконой Божией Матери.
Шлиссельбургская крепость
Задержавшись на девяносто лет, 1612 год пришел и в древнюю русскую крепость Орешек. И здесь, завершая освобождение Руси от иноплеменных захватчиков, явилась Казанским ликом своим Пречистая Богородица!
Мы уже говорили, что священник Ермолай, который первым разглядел икону Казанской Божией Матери, превратился в святителя Гермогена.
Нам неведомо, кем стал солдат, первым увидевший Шлиссельбургский образ Казанской иконы Божией Матери. Может, он погиб в бесконечных петровских войнах, а, может быть, закончил жизнь в крепостной неволе.
Другая эпоха, другое время пришло…
Как известно, скоро Петром I вообще будут запрещены чудеса на Русской земле.
Петр I — сохранились только глухие упоминания о его распоряжении поместить обретенную икону в крепостной часовне — по сути, никак не отреагировал на находку, не захотел рассмотреть того великого значения, которое скрыто было в обретении Шлиссельбургской иконы Казанской Божией Матери.
Почему не захотел он увидеть этого чуда?
6
Соблазнительно объяснить совершившуюся в государе перемену шлиссельбургским трагикомическим эпизодом, приведшим к разрыву Петра I с его любовницей Анной Монс.
15 апреля 1703 года в Шлиссельбурге «зело несчастливый случай учинился; первый доктор Лейл, а потом Киннигсек… утонули внезапно».
Это прискорбное, но не слишком значимое событие, тем не менее, оставило след в истории, потому как в кармане саксонского посланника Киннигсек нашли любовное письмо Анны Монс.
Измены Анны — напомним, что ради нее Петр I заставил постричься в монастырь свою жену царицу Евдокию! — Петр не ожидал, и так и не простил любовницу до конца жизни. Сама Анна Монс, как известно, была посажена под арест и только в 1706 году ей разрешили посещать лютеранскую церковь. Пострадала и Матрена Ивановна Балк, которая пособляла сестре в ее романе с Киннигсеком. За свои хлопоты Матрене Ивановне пришлось отсидеть в тюрьме три года…
Ну а два десятилетия спустя скатится с плахи и голова брата Анны — Вильяма Монса.
Поэт Андрей Вознесенский в «Лобной балладе»[19] описал казнь Анны Монс, хотя казнена была не она, а ее брат:
Царь страшон: точно кляча, тощий, почерневший, как антрацит, По лицу проносятся очи, как буксующий мотоцикл. И когда голова с топорика покатилась к носкам ботфорт, Он берет ее над толпою, точно репу с красной ботвой! Пальцы в щеки впились, как клещи, переносицею хрустя, кровь из горла на брюки хлещет. Он целует ее в уста. Только Красная площадь ахнет, Тихим стоном оглушена: «А-а-анхен!..» Отвечает ему она: «Мальчик мой, Государь великий, не судить мне твоей вины, но зачем твои руки липкие солоны ? баба я, вот и вся провинность, государства мои в устах я дрожу брусничной кровиночкой на державных твоих усах, в дни строительства и пожара до малюсенькой ли любви ? ты целуешь меня Держава — твои губы в моей крови, перегаром, борщом, горохом пахнет щедрый твой поцелуй. как ты любишь меня Эпоха, обожаю тебя царуй!..»Разумеется, соединить Анну и Вильяма Монса в единый объект любви и расправы Петра I автору стихов помогла его неотягощенность знанием истории, однако, сработала тут и логика петровской мифологии. Любое злодеяние, которое совершал и которое не совершал Петр I, эта мифология заранее объясняла и оправдывала самой атмосферой «дней строительства и пожара» Петровской эпохи.
Возможно, посещая Шлиссельбург, Петр I вспоминал о горечи унижения, которое пережил, читая вынутое из кармана утонувшего Киннигсека любовное письмо Анны Монс…
Но одной только личной досады, как ни глубока была она, недоставало для начала строительства новой государственной мифологии.
7
Первый шаг на пути создания этой мифологии, которая хотя и соприкасалась с прежней русской историей, но не столько продолжала, сколько преображала ее на новый, петровский лад, Петр I сделал, переименовав старинный русский Орешек в Шлиссельбург.
На Государевой башне укрепили ключ от крепости, что означало: взятие Орешка открывает путь к Балтийскому морю.
Впрочем, ключом этим пользовались недолго.
Уже 1 мая 1703 год был взят Ниеншанц, стоящий при впадении Охты в Неву, и Петр I начал искать место для строительства в устье Невы новой русской крепости.
14 мая 1703 года на берегах Невы было теплым и солнечным…
В этот день Петр I, как утверждает анонимное сочинение «О зачатии и здании царствующего града С.-Петербурга», совершал плавание на шлюпках и с воды «усмотрел удобный остров к строению города»…
Как только государь высадился на берег, раздался шум в воздухе, и все увидели «орла парящего». Слышен был «шум от парения крыл его».
Сияло солнце, палили пушки, а орел парил над государем, и в Пятидесятницу, когда, посоветовавшись с сопровождавшими его фортификаторами: французским генерал-инженером Жозефом Гаспаром Ламбером де Герном и немецким инженером майором Вильгельмом Адамом Кирштенштейном, Петр I отверг неподверженное наводнениям место при впадении Охты в Неву и заложил новую крепость на Заячьем острове.
Тогда государя сопровождало духовенство, генералитет и статские чины. На глазах у всех, после молебна и водосвятия, Петр I взял у солдата багинет[20], вырезал два куска дерна и, положив их крестообразно, сказал: «Здесь быть городу!».
Потом в землю был закопан ковчег с мощами Андрея Первозванного. Над ковчегом соорудили каменную крышку с надписью: «От воплощения Иисуса Христа 1703 мая 16-го основан царствующий град С.-Петербург великим государем царем и великим князем Петром Алексеевичем самодержцем всероссийским».
И снова возник в небе орел — «с великим шумом парения крыл от высоты спустился и парил над оным островом.
План Ниеншанца
Однако закладка города этим не ограничилась.
Поразмыслив, Петр I приказал «пробить в землю две дыры и, вырубив две березы тонкие, но длинные, и вершины тех берез свертев», вставил деревца в землю наподобие ворот.
Орел же опустился с высоты и «сел на оных воротах».
С ворот орла снял ефрейтор Одинцов и поднес его государю, который пожаловал гордую птицу комендантским званием[21]…
У Александра Сергеевича Пушкина в знаменитом описании этих событий, орлов нет…
На берегу пустынных волн Стоял он, дум великих полн, И вдаль глядел. Пред ним широко Река неслася, бедный челн По ней стремился одиноко. По мшистым, топким берегам Чернели избы здесь и там, Приют убогого чухонца; И лес, неведомый лучам В тумане спрятанного солнца, Кругом шумел. И думал он. Отсель грозить мы будем шведу, Здесь будет город заложен Назло надменному соседу.И все равно, хотя все тут подчеркнуто реалистично, первые строфы вступления к «Медному всаднику» возносят нас в петровскую мифологию, стремительнее ручных орлов, на которых оттачивало свое остроумие не одно поколение российских историков.
Читая пушкинские строки, мы представляем Петра I стоящим на земле, на которую никогда не ступала нога русского человека, и в результате с легкой руки поэта в общественном сознании сложилось устойчивое убеждение, будто земли вокруг Петербурга в допетровские времена представляли собою неведомую и чуждую Православной Руси территорию.
И происходит это вопреки нашим знаниям! Ведь, читая Пушкина, мы помним, что свет православия воссиял над Ладогой задолго до крещения Руси, и это отсюда, из древнего уже тогда Валаамского монастыря, уходил крестить язычников Ростовской земли преподобный Авраамий. И то, что самая первая столица Руси, Старая Ладога, тоже находится в двух часах езды от Санкт-Петербурга — неоспоримый факт. И русская крепость Орешек, которую всего за полгода до основания Петербурга отбил у шведов Петр I, тоже ведь стояла здесь почти четыре столетия!
Но все эти факты, а вместе с ними и вся веками намоленная Русская земля, что окружала место закладки будущей столицы Российской империи, одной только силою пушкинского гения оказались отодвинутой от Санкт-Петербурга.
Однако Пушкин не был бы Пушкиным, если бы ограничился поставленными ему рамками. Читаешь «Медного всадника» и понимаешь, что А. С. Пушкин погружался в петровскую мифологию еще и для того, чтобы изобразить внутреннее состояние Петра I, чтобы объяснить выбор, сделанный первым русским императором.
Место, где вскоре поднялся Санкт-Петербург, действительно было пустым. Из-за постоянных наводнений здесь не строили ничего, кроме убогих изб чухонских рыбаков.
Но такое пустое место и искал Петр I.
Санкт-Петербург закладывался им как город-символ разрыва Новой России с Древней Русью.
Это поразительно, но в этом — вся суть Петровских реформ…
Они накладывались на Россию, нисколько не сообразуясь с ее православными традициями и историей, и вместе с тем были благословлены униженной и оскорбленной Петром Русской Церковью.
Постройка кораблей с гравюры времен Петра I
Возможно, подсознательно, но Петр I выбрал для города именно то место древней земли, которое действительно всегда было пустым, которое и не могло быть никем населено в силу незащищенности от природных катаклизмов.
Сюда уводил Петр I созидаемую им империю, здесь, на заливаемой наводнениями земле, пытался укрыть он от нелюбимой им Святой Руси свою веру в Бога, свой освобожденный от православия патриотизм!
Осуществить задуманное было невозможно, и хотя Петр I прилагал все силы, чтобы достичь своей цели, все получалось не так, как задумывал он, а так как должно было быть.
Петр I не пожелал придать значения государственного события чудесному обретению иконы Казанской Божией Матери в Шлиссельбурге… Видимо, ему не хотелось начинать историю новой столицы с Казанской иконы Божией Матери, поскольку это вызывало воспоминания и параллели, не вмещающиеся в его новую мифологию.
Но Казанская икона Божией Матери, как мы знаем, все равно пришла в Санкт-Петербург.
Вдова старшего брата и соправителя Петра I Иоанна V, царица Прасковья Федоровна, известная своим старомосковским благочестием, привезла, перебравшись в Санкт-Петербург, сделанную по ее заказу увеличенную копию Казанской иконы Богородицы.
Икону эту царица Прасковья Федоровна поместила в часовне неподалеку от своего местожительства, на Городовом острове (Петроградская сторона), и часовня эта стала называться Казанской.
С 1727 года образ, привезенный в Петербург царицей Прасковьей Федоровной, начинает признаваться чудотворным, и для него возводится десятилетия спустя один из главных петербургских храмов — Казанский собор.
8
Так, вопреки своеволию Петра I, появилась Казанская икона Божией Матери в новой русской столице, так из-за своеволия Петра I Шлиссельбургский образ Казанской иконы Божией Матери, почти целое столетие прождавший за кирпичной кладкой человека, который освободит здешнюю землю от неприятеля и вернет икону России, по-прежнему остался за стенами крепости.
Взявший Нотебург Петр I считал, что он не освобождает, а завоевывает эти земли. Разница незначительная, если говорить о результате военной кампании, но чрезвычайно существенная, если вернуться к духовному смыслу войны, которая велась тогда на берегах Невы.
Потом стали говорить, что Петр I прорубил окно в Европу…
На самом деле окно в Европу здесь было всегда, и требовалось только отодрать старые шведские доски, которыми это окно было заколочено.
Но Петр I все делал сам, и даже когда он совершал то, что было предопределено всем ходом русской истории, он действовал так, как будто никакой истории не было до него, и вся она — это болезнь всех реформаторов в нашей стране! — только при нем и начинается.
И в этом заключен ответ на вопрос, почему Петр I не захотел узнать о чудесном явлении Шлиссельбургской иконы Божией Матери…
Нет, не русский Орешек освободил Петр I, а взял шведскую крепость Нотебург — и тут же основал здесь свой Шлиссельбург. Как могла вместиться сюда Казанская икона Божией Матери, неведомо когда, до всяких прославлений, появившаяся здесь?!
И Шлиссельбургская икона Казанской Божией Матери так и осталась в крепости.
Была она здесь и тогда, когда привезли в Шлиссельбург каторжника Варфоломея Стояна (Федора Чайкина).
Этот человек (если можно называть человеком такого святотатца) 12 июля 1904 года вместе со своими подельниками украл из летнего храма Богородицкого женского монастыря города Казани первообраз чудотворной Казанской Божией Матери, содрал с него драгоценную ризу, а саму святую икону сжег…
Рядом со Шлиссельбургским образом Казанской иконы Божией Матери и предстояло отбывать свой каторжный срок этому злодею.
Впрочем, об этом разговор еще впереди…
9
После взятия Нотебурга в 1702 году Петр I ожидал шведского контрудара и считал восстановление крепости на Ореховом острове первоочередной задачей. Сохранился сделанный рукою Петра набросок чертежа бастионов, которыми необходимо было усилить крепость.
Портбашня у входных ворот была переименована Петром I в Государеву, Фохтбашня названа Княжеской в честь княгини Меньшиковой, Шварцбашня — Королевской, Кирхбашня — Угловой (позднее Головина), Коноселицсбашня — Светличной, Крутбашня — Мельничной, Комсбашня — Колокольной.
Все бастионы возводились одновременно под руководством Н. М. Зотова, Ф. А. Головина, Г. И. Головкина, К. А. Нарышкина.
Общее руководство укреплением Шлиссельбурга поначалу осуществлял сам Петр I: «царь московский… крепость во всем зело поправить велел, стены и башни, и с пушками 2000 человек в крепость посадил»[22], но в дальнейшем руководство работами принял А. Д. Меншиков, назначенный комендантом Шлиссельбурга и губернатором Ингерманландии, Карелии и Лифляндии.
То ли оттого, что Петр переодел всю Россию в европейские, неприспособленные для здешнего климата одежды, то ли оттого, что он ставил чрезвычайно трудные и порою совершенно непонятные задачи, то ли из-за общего бездушия эпохи, но никогда еще, кажется, не мерзли так в нашей стране, как в десятилетия петровского царствования.
Королевская башня после реставрации
Наугольная башня XVI – середина XVII веков
Светличная башня
Даже А. Д. Меншиков, который проявил такую отчаянную храбрость при штурме Шлиссельбурга, к постоянной жизни в крепости приспособиться не сумел.
«У нас здесь превеликие морозы и жестокие ветры, — жаловался он Петру, — с великою нуждою за ворота выходим; едва можем жить в хоромах».
Но если нестерпимо было находиться в Шлиссельбурге господину коменданту и губернатору, как приходилось жить здесь рядовым работным людям?
Мы уже говорили, что при штурме крепости русские потери составили 538 человек убитыми и 925 ранеными.
Восстановление крепости стоило гораздо дороже. Строительные потери обогнали военные меньше чем за год.
Как видно из отчета главы Канцелярии городовых дел У. А. Синявина, из 2856 человек, согнанных в Шлиссельбург, работало 1504, остальные болели или умерли.
«Писал ты ко мне об олончанах, о двухстах человеках, которые в Шлютельбурхе на работах, что у них в запасах скудность, и я удивляюся Вам, что, видя самую нужду, без которой и пробыть не мочно, а ко мне описываетесь, — отвечал на это У. А. Синявину А. Д. Меншиков. — Прикажи им хлеб давать, провианту против их братии, и вперед того смотрите, чтоб з голоду не мерли».
Мост через канал у здания казарм
Вид с галереи на крепостной плац и дворец Петра I. XVIII век
Казалось бы, с началом строительства Санкт-Петербурга Шлиссельбург должен был утратить свое значение, однако строительные работы в крепости не только не сворачиваются, а, наоборот, набирают темп.
В 1715 году перед башней Меншикова построили последний, пятый, бастион, и тогда же началось строительство солдатской казармы, а на следующий год — строительство монетного двора.
И казармы, и монетный двор возводил архитектор И. Г. Устинов, а после его отъезда в Москву руководство работами принял на себя главный зодчий Санкт-Петербурга Доменико Трезини.
В 1718 году началось сооружение деревянного дворца А. Д. Меншикова, а через три года — постройка Деревянного дворца Петра I, или Государева дома.
Петр I явно не собирался отказываться от Шлиссельбурга.
В крепости находилась тогда шведская кирка, перестроенная из церкви, возведенной и освященной еще архиепископом новгородским Василием в 1352 году. Сейчас кирку приказано было обратить назад в православие. Но так как по размерам она была мала для громадного гарнизона крепости, то и приказано было к каменным стенам кирки пристроить деревянные части храма, а из самой кирки устроить алтарь и посвятить храм в честь Рождества Иоанна Предтечи[23].
«Пусть, — сказал Петр I, отдавая эти распоряжения, — взятие Нотебурга будет предтечею моих побед над шведами».
Петр I ежегодно старался приезжать 11 октября на остров, чтобы отпраздновать здесь годовщину взятия крепости.
В сопровождении сенаторов, министров и генералов он обходил крепость и, вспоминая окутанный облаками дыма Нотебург, рассказывал, что «под брешью вовсе не было пространства, на котором войска могли бы собраться и приготовиться к приступу, а между тем шведский гарнизон истреблял их гранатами и каменьями».
По заведенному обычаю в день и час взятия крепости на острове звонил колокол.
И в каждый приезд обязательно поднимался Петр I на башню и долго смотрел на Ладогу.
Думал…
И о разгрызенном орехе тоже.
Глава пятая Царская драма
Ни ли уразумеют вси делающий беззаконие, снедающии люди моя в снедь хлеба; Господа не призваша.
Псалом 13, ст. 4Десятилетие после взятия Шлиссельбурга — время самых значительных побед и свершений Петра I.
Действительно…
Основан Санкт-Петербург, одержана Полтавская виктория, взяты у шведов Нарва, Рига, Выборг, Кексгольм…
Завершилось это победное десятилетие в 1711 году, когда, тайно обвенчавшись с Мартой Скавронской, бывшей любовницей Б. П. Шереметева и А. Д. Меншикова, Петр I отправился на войну с Турцией. Здесь, словно позабыв о накопленном военном опыте, он завел в окружение на реке Прут всю свою армию. В. В. Долгорукий и Б. П. Шереметев предлагали тогда «проложить дорогу штыками или умереть», но вице-канцлеру П. П. Шафирову, которому Петр I разрешил сулить туркам все, кроме Петербурга, удалось 12 июля заключить с визирем мир на сравнительно мягких условиях. Россия возвращала османам Азов, срывала Таганрог и Каменный Затон.
24 ноября 1714 года в память освобождения русской армии из турецкого окружения будет учрежден орден Святой Екатерины.
Первым орденом Петр I наградит свою супругу.
Екатерина Алексеевна оказалась достойной высокой награды и уже 29 октября 1715 года родила Петру I сына, царевича Петра Петровича, Пиотрушку.
Счастливые родители прозвали его Шишечкой, и уже через два дня Петр I заставил старшего сына, царевича Алексея, подписать отказ от притязаний на престол.
Алексей повеление отца исполнил и попросил отпустить его в монастырь, но у Петра I были на него другие планы…
1
С годами семейная жизнь первого русского императора переполняется трагическими коллизиями, и Шлиссельбургу суждено было превратиться в подмостки, на которых разыграется несколько сцен из этой страшной русской драмы.
Мы уже говорили о гибели под Шлиссельбургом саксонского посланника Киннигсека, в кармане которого найдут любовное письмо Анны Монс, но завязка драмы, которая называется «Семейная жизнь первого русского императора», начинается раньше.
Тогда, вернувшись в 1698 году из первого заграничного вояжа, Петр I вызвал в Москве Евдокию в дом почтмейстера Винуса.
«Почему, — топая ногами, кричал он, — повеления не исполнила? Как смела ослушаться, когда я приказывал отойти в монастырь, и кто тебя научил противиться? Кто тебя удерживал?»
Когда царица начала оправдываться, что на ее попечении находится маленький сын, и она не знала, на кого ребенка оставить, сестра Петра — Наталья вырвала из ее рук царевича Алексея и увезла в своей карете в Преображенское.
Объяснений Петр потребовал и от патриарха.
Патриарх Адриан начал сбивчиво объяснять, что насильственное пострижение царицы во время отсутствия в Москве царя могло вызвать нехорошие толки… Дело кончилось тем, что арестовали одного архимандрита и четырех попов. Все они были допрошены, но казнить их Петр из-за недостатка времени не стал.
Дожидаясь объяснений патриарха, Петр уже приказал свозить в Преображенское оставшихся в живых после недавнего розыска стрельцов, сейчас он целыми днями пропадал в Преображенском. Там, возле потешного Пресбурга, было устроено четырнадцать пыточных застенков.
Новый стрелецкий розыск, поразивший современников беспредельной жестокостью, Петр I начал 17 сентября, в день именин Софьи.
По свидетельству современников, все Преображенское с его потешным Пресбургом превратилось тогда в страшное пространство Преображенского приказа, где лилась кровь, и воздух наполнился криками безвинных людей, преданных лютым пыткам. Ежедневно здесь курилось до 30 костров с угольями для поджаривания стрельцов. Сам царь с видимым удовольствием присутствовал на этой похожей на жутковатую мистерию пытке.
23 сентября наконец-то устроены были на европейский лад семейные дела Петра I. Жену его, царицу Евдокию, увезли в Суздальский Покровский девичий монастырь и там насильно постригли в монахини под именем Елены…
Ну а 30 сентября состоялась первая массовая казнь стрельцов.
Их везли из Преображенского к Покровским воротам[24] на телегах, с зажженными свечами в руках. Здесь им был зачитан петровский указ:
«А у пущих воров и заводчиков ломаны руки и ноги колесами: и те колеса воткнуты были на Красной площади на колья; и те стрельцы, за их воровство, ломаны живые, положены были на те колеса и живы были на тех колесах не много не сутки, и на тех колесах стонали и охали…»
Петр в тот день, вечером был на пиру, устроенном Лефортом, и, по свидетельству современника, «оказывал себя вполне удовлетворенно и ко всем присутствующим весьма милостивым».
2
Так, с пострижения в монахини законной жены, матери наследника престола, с привезенного из Европы невиданной на Руси смертной пытки — колесования, и начиналась петровская европеизация нашей страны.
Иначе как сатанинской остервенелостью невозможно объяснить невероятную жестокость Петра в эти дни.
11 октября были казнены еще 144 стрельца.
12 октября. Казнено 205 стрельцов.
13 октября. Казнен 141 стрелец.
Поражает неутомимая изобретательность Петра I на все новые и новые зверства. Он сам лично отрубил головы пятерым стрельцам, а 17 октября приказал рубить головы стрельцам и своим ближайшим сотоварищам. Члены «кумпании», прошедшие школу «всешутейшего собора», легко справились с экзаменом. Князь Ф. Ю. Ромодановский отсек тогда четыре головы, а Александр Данилович Меншиков — недаром так любил его Петр! — обезглавил 20 стрельцов.
Труднее было боярам. Превращая знатных представителей древних родов в палачей, Петр I не просто глумился над ними в устроенной мистерии, а ломал их.
«Каждый боярин, — пишет С. М. Соловьев, — должен был отсечь голову одного стрельца… Петр смотрел на зрелище, сидя в кресле, и сердился, что некоторые бояре принимались за дело трепетными руками».
Тем не менее, хотя и тряслись руки у бояр, с порученным делом справились все.
Всего 17 октября было казнено 109 стрельцов.
18 октября казнены еще 63 стрельца.
19 октября казнено еще 106 стрельцов.
21 октября сестру Петра I Софью постригли в монахини Новодевичьего монастыря с именем Сусанны. Когда после пострига она вернулась в свою келью, ее ждал подарок брата. 195 стрельцов были повешены им в этот день возле Новодевичьего монастыря. Трое из них — возле самых окон кельи сестры. В руки им были всунуты их челобитные. Эти трупы провисели в петлях пять месяцев.
К ноябрю со стрельцами было покончено.
16 московских стрелецких полков было раскассировано. Стрельцов разослали по разным городам и там записали в посадские люди.
Запрещено было принимать их в солдаты.
Через два года под Нарвой жестоко аукнулось России это добровольное разоружение ее Петром I…
Жестокие казни и насильственное заточение в монастыре жены совпали с указами о бритье бород.
Совпадение не случайное.
Петр I менял тогда все. Жену… Армию… Страну… В следующем году он изменит само русское время, введя новый календарь.
Немудрено, что за этими великими преобразованиями Петр I «позабыл», что и в монастыре надо бы устроить жену.
Евдокия — единственная из русских цариц, которая не получила при пострижении в монастырь прислуги, которой не было назначено никакого содержания.
Еще большие мучения, чем нищета и голод, доставляла Евдокии разлука с сыном.
3
Царевичу Алексею было тогда девять лет.
Семи лет от роду он научился читать и, конечно же, хорошо понимал, что происходило в семье.
После пострижения матери он жил под присмотром тетки, которая ненавидела его, но Алексей никак не проявил недовольства отцом, обрекшим его на такую жизнь. У него хватило сил преодолеть свое детское горе, и он много и достаточно успешно учился.
Обучение Алексея совмещалось в отличие от отца не с играми в потешные полки, а с реальной службой…
Одиннадцати лет от роду Алексей ездил с отцом в Архангельск, двенадцати лет был взят в военный поход и в звании солдата бомбардирской роты участвовал 1 мая 1703 года во взятии крепости Ниеншанц.
В четырнадцать во все время осады Нарвы царевич Алексей неотлучно находился в войсках. Когда город был взят, Петр сказал сыну речь в присутствии всех генералов:
«Сын мой! Мы благодарим Бога за одержанную над неприятелем победу. Победы от Бога, но мы не должны быть нерадивы и все силы обязаны употреблять, чтобы их приобресть. Для того взял я тебя в поход, чтобы ты видел, что я не боюсь ни труда, ни опасности. Понеже я, как смертный человек, сегодня или завтра могу умереть, то ты должен убедиться, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру. Ты должен, при твоих летах, любить все, что содействует благу и чести твоего Отечества, верных советников и слуг, будут ли они чужие или свои, и не щадить никаких трудов для блага общего. Как мне невозможно с тобой всегда быть, то я приставил к тебе человека, который будет вести тебя ко всему доброму и хорошему. Если ты, как я надеюсь, будешь следовать моему отеческому совету и примешь правилом жизни страх Божий, справедливость и добродетель, над тобой будет всегда благословение Божие; но если мои советы разнесет ветер, и ты не захочешь делать то, чего желаю, я не признаю тебя своим сыном и буду молить Бога, чтобы он наказал тебя в сей жизни и будущей.
— Всемилостивейший государь, батюшка! — восторженно отвечал Алексей. — Я еще молод и делаю что могу. Но уверяю ваше величество, что я, как покорный сын, буду всеми силами стараться подражать вашим деяниям и примеру. Боже сохрани вас на многие годы в постоянном здоровье, чтобы я еще долго мог радоваться столь знаменитым родителем!»
19 декабря 1704 года на триумфальном шествии в Москве царевич Алексей у Воскресенских ворот поздравил Петра I с победою и по окончании приветствия встал в ряды Преображенского полка в строевом мундире.
Петр I упрекал потом сына за то, что он так и не полюбил войны. Упрек этот, несомненно, имеет основание, но с моральной точки зрения все перевернуто тут с ног на голову.
Цесаревич Алексей
Вот если бы Алексей, который с двенадцати лет познакомился с реальной, а не игрушечной войной, полюбил ее кровь, смерть и страдание, действительно следовало бы задуматься о проблемах его развития.
Но сам Петр I продолжал увлекаться войной, как детской забавой, и ему непонятно было, что для царевича Алексея война является, хотя и необходимым, но неприятным трудом.
Причем с делом этим Алексей справлялся вполне успешно. Когда ему было семнадцать лет, отец послал его в Смоленск для заготовки провианта и сбора рекрутов. С этим поручением царевич справился, и ему велено было подготовить Москву к возможной осаде от шведов. Алексей — эта деятельность царевича отражена в полусотне писем, отправленных Петру I, — руководил ремонтом и сооружением новых укреплений в Китай-городе и Кремле.
Ну а в 1709 году царевич привел в Сумы пять собранных им полков. Как пишет Гизен, «царское величество так был тем доволен, что ему публично показал искренние знаки отеческой любви».
Было тогда Алексею всего девятнадцать лет.
При этом, исполняя столь сложные и ответственные поручения, царевич продолжал учебу.
К двадцати годам он свободно владел немецким и французским языками, неплохо знал историю, любил читать труды отцов Церкви. Точные науки давались ему труднее, но царевич проявлял необходимое упорство в изучении математики и фортификации…
Мы говорим все это, чтобы показать, что никаких объективных причин для недовольства сыном у Петра I не могло быть. По уровню своего образования и реального опыта Алексей превосходил большинство русских царей.
Напомним, что сам Петр I в этом возрасте еще только развлекался строительством ботика «Святитель Николай» на Плещеевом озере.
Сам Петр I, собственно говоря, сыном был доволен.
Он делал Алексею внушения, поругивал его, даже бивал, но все это, учитывая взрывной темперамент первого русского императора, не выходило за рамки обычаев, установленных при петровском дворе.
Настоящий гнев Петра I вызвало только одно прегрешение царевича. В 1706 году шестнадцатилетний Алексей самовольно навестил мать в Суздальском монастыре. Тетка Наталья Алексеевна немедленно «настучала» царю о проступке племянника, Алексей был призван в Жолкву, в Галиции, где и получил нагоняй от отца.
Однако нагоняем тогда и ограничилось взыскание.
И так все продолжалось до 1711 года, пока, отправляясь в Прутский поход, Петр I не обвенчался с будущей русской императрицей Екатериной Алексеевной…
4
Чернобровая красавица появляется в русской истории 25 августа 1702 года, когда войска Б. П. Шереметева взяли Мариенбург (Алуконе).
Среди пленных оказалась круглолицая служанка пастора Глюка — Марта.
Она обладала богатырским здоровьем и незаурядной физической силой, позволявшей легко переносить тяготы походной жизни.
Поначалу Марта обреталась у фельдмаршала Шереметева в качестве прачки, а потом перебралась к Меншикову. В 1705 году 23-летнюю красавицу привезли Петру I, и из Марты она превратилась в Екатерину Васильевскую.
Особенно хороши были глаза новой сожительницы Петра — черные, большие, живые, пронзительные…
Когда говорят о Петре I, почему-то стараются не вспоминать, что царь на Руси — это не только верховный правитель, но, прежде всего, помазанник Божий, священный чин. И русские цари появлялись в схожих со священническими одеяниях не потому, что они удобно чувствовали себя в одежде из тяжелой парчи, а потому что этого требовало их звание. Православие для русского царя не было его личным делом, православие — это содержание мистического договора, в который вступил он с Богом и со своими подданными, это его жизненный путь, главный руководящий мотив его деятельности. Русский царь был связан с народом, над которым он царствовал, не пунктами неких кондиций, а православной верой, православной моралью…
Петр I, который осмысливал свою деятельность исключительно в теократических категориях[25], никогда и не помышлял отказываться от сана помазанника Божия, он хотел отказаться (и отказался!) лишь от обязанностей, связанных с этим саном. Это было невозможно, но Петр I, никогда не веривший в чудеса, всегда верил — упорство его в этом пункте было маниакальным, почти безумным! — в то, что и небываемое бывает…
С материалистической точки зрения демонстративно выставленный напоказ роман Петра I со шлюхой из Немецкой слободы никак не связан с катастрофой русской армии под Нарвой в 1700 году.
Но с материалистической точки зрения невозможно понять и того, почему, узнав о приближении армии Карла XII, Петр I в сопровождении Александра Меншикова и главнокомандующего фельдмаршала Ф. А. Головина трусливо бежит в Новгород, оставив перед решающим боем войска без управления, бросив свою армию на верную гибель…
Сам Петр I в «Истории Свейской войны» объяснял свое бегство из армии перед сражением надобностью «идущие достальные полки побудить к скорейшему приходу под Нарву, а особливо, чтоб иметь свидание с королем польским». Историки девятнадцатого века таким нелепым объяснением ограничиться не могли и придумывали, что Петр I якобы собирался укрепить оборону Новгорода и Пскова.
Петр I
Екатерина I
С. Ф. Платонов прямо пишет, что, «зная мужество и личную отвагу Петра, мы не можем объяснить его отъезд малодушием»…
С этим не согласиться нельзя. Трусом Петра I действительно назвать трудно.
Но чем же тогда объяснить его бегство?
Увы, никаких материалистических объяснений этому нет. Точно так же, как нет приемлемого объяснения прутской трагедии, случившейся через несколько месяцев после тайного венчания Петра I с его новой сожительницей. Ведь в 1711 году за спиною Петра I уже была Полтава.
Хотя Петру и пришлось заплатить за обучение военному ремеслу потоками русской крови, бездарно пролитой в начале войны, но он все-таки выучился воевать. По общему мнению, и сама Полтавская битва, и предшествующие сражения и маневры были осуществлены Петром I блестяще.
И вот после этого — нелепейшие просчеты и ошибки Прутского похода! Такое ощущение, как будто Петр I, заведший в окружение свою армию на Пруте, никогда не бывал под Полтавой.
Именно невозможность сыскать мало-мальски подходящее объяснение этим двум самым большим и самым нелепым военным поражениям Петра I и заставляет нас вернуться к мысли, что связь между этими военными катастрофами и сумасбродным нарушением всех уставов и приличий, соблюдение которых необходимо для помазанника Божия, все-таки существуют.
Более того…
Попрание своего царского сана и последующая военная трагедия следуют в такой пугающей близости друг к другу, что не заметить их невозможно.
И каким-то особым смыслом наполняется смирение царевича Алексея, с которым он исполняет повеление отца и женится на подобранной отцом немецкой принцессе.
С одной стороны, эта женитьба поддерживала пошатнувшуюся репутацию России на международной арене и при этом одновременно становилась попыткой восстановления того мистического договора, который был разорван очередным сумасбродством Петра I.
Мы не знаем, каким полководцем оказался бы царевич Алексей…
Его жизнь прервалась не на поле битвы, а в отцовском застенке. И было тогда царевичу двадцать восемь лет. Ровно столько же, сколько отцу, когда он бежал из-под Нарвы, бросив свою армию перед сражением.
В истории нет сослагательного наклонения, и бессмысленно гадать о том, чего никогда не было. Да и не нужно это, чтобы увидеть духовное торжество подлинно царского смирения царевича Алексея над портовым сумасбродством Петра I. Для этого достаточно просто внимательно посмотреть на события реальной истории…
5
Кампанию по уничтожению сына Петр I развернул в 1715 году, не имея никаких объективных поводов для недовольства сыном. Царевич Алексей не был гением, но не был и ленивым увальнем, как это утверждают апологеты Петра I.
Не был он и врагом отца. Разумеется, он любил мать, сочувствовал ее положению, но этим только и ограничивалось несогласие с отцом.
Поводы для недовольства Петра I надобно искать не в царевиче, а в новой семье императора.
Кухарка Марта, превратившись в Екатерину Алексеевну и поднявшись на русский трон, так и оставалась кухаркой. Вильгельмина Байрейтская вспоминала, что, приехав к ним в 1719 году, «царица (Екатерина. — Н.К.) начала с того, что принялась целовать у королевы руки, причем проделала это много раз».
Как и положено кухарке, Екатерина проявляла очень много женской ловкости и очень мало государственной мудрости. Она не давала Петру никаких советов, только выказывала удовольствие и радость от сообщаемых новостей и, играя так, приобретала все большее и большее влияние на царя.
Мы говорили, что в письмах 1706–1709 годов Петр называет Екатерину «маткой».
Считается, что у Петра и Екатерины было пятеро незаконнорожденных детей. Павел и Петр умерли в 1707 году еще в доме Меншикова. Дочь Екатерина умерла в 1708 году. Выросли только две дочери: Анна, ставшая матерью императора Петра III, и Елизавета, ставшая русской императрицей…
Постепенно в письмах Петра I обращение «матка» меняется на «мудер», а в 1716 году, когда Екатерина становится матерью Пиотрушки, впервые появляется обращение — «Катеринушка, друг мой сердешный»…
Словно сквозь зубы, выцеживаются эти слова сквозь годы Петровской эпохи…
Письма беременной Екатерины Петру показывают, насколько по-женски умной была она. Сын еще не родился, а она: «Прошу, батюшка мой, обороны от Пиотрушки, понеже немалую имеет он со мною за вас ссору, а именно за то, что когда я про вас помяну ему, что папа уехал, то не любит той речи, что уехал, но более любит то и радуется, как молвишь, что здесь папа», — уже сумела сделать его реальным участником жизни отца.
Упрекать Екатерину невозможно. Она — мать, и она действует, как мать. Пиотрушка — ее восьмой ребенок и на него возложены большие надежды…
Но слова Екатерины падают в такую почву, во тьме которой зарождается чудовищное преступление сыноубийства.
«Дорогой наш шишечка часто своего дражайшего папа упоминает и при помощи Божией, во свое состояние происходит и непрестанно веселится муштрованием солдат и пушечною стрельбою»…
«Шишечка наш, при помощи Божией во свое состояние приходит»…
Семья царевича Алексея и семья Петра I — погодки[26]. Параллельно с появлением новых наследников в семье императора, появляются дети и в семье царевича Алексея.
Рождение их Екатерина воспринимала, как прямую угрозу своим детям, и она сумела устроить так, что как только появился у царевича Алексея сын (будущий русский император Петр II), война на уничтожение царевича переходит в решающую стадию.
Отметим справедливости ради, что Петр I не сразу выступил в поход. Более того, есть явные свидетельства, что он пытался уберечь семью сына от происков Екатерины и Меншикова.
6
В 1714 году, когда кронпринцесса Шарлотта должна была разрешиться от бремени, царь приставил к ней двух доверенных женщин, госпожу Брюс и князь-игуменью Ржевскую.
«Я не хотел бы вас трудить, — написал он невестке из-под Ревеля, — но отлучение ради супруга вашего, моего сына, принуждает меня к тому, дабы предварить лаятельство необузданных языков, которые обыкли истину превращать в ложь… дабы о том некоторой анштальт учинить, о чем вам донесет г. канцлер, граф Головкин, по которому извольте неотменно учинить, дабы тем всем, ложь любящим, уста заграждены были».
Кронпринцесса была удивлена, но желанию свекра перечить не посмела.
«По указу вашему, у ее величества у кронпринцессы, я и Брюсова жена живем и ни на час не отступаем… — доносила Ржевская. — Ия обещаюсь самим Богом, еже-ей-ей, ни на великие миллионы не прельщусь, и рада вам служить от сердца моего, как умею».
«Что это значит? — приводя эти письма, задавался вопросом М. Погодин. — Какой анштальт учинить предполагал Петр? Какие подозрения и в ком возбуждала богобоязненная кронпринцесса? Не боялся ли он подлога в случае неблагополучного разрешения? Кажется, так поняла и кронпринцесса, в ответе своем именно сказавшая: «…и на уме мне не приходило намерение обмануть ваше величество и кронпринца!»
Если же Петр боялся подлога, то, значит, рождение детей у сына занимало его сильно».
Но так было в 1714 году, когда кронпринцесса рожала дочь Наталью… 12 октября 1715 года роды проходили совсем в другой обстановке.
«Замечали при царском дворе зависть за то, что она родила принца, — доносил Плейер, — и знали, что царица тайно старалась ее преследовать, вследствие чего она была постоянно огорчена… Деньги, назначенные на ее содержание, выдавались очень скупо и с затруднениями… Смерти принцессы много способствовали разнородные огорчения, которые она испытывала».
Об этом же рассказывал в Вене и царевич Алексей…
«Отец ко мне был добр, но с тех пор, как пошли у жены моей дети, все сделалось хуже, особенно когда явилась царица и сама родила сына. Она и Меншиков постоянно вооружали против меня отца; оба они исполнены злости, не знают ни Бога, ни совести» (курсив мой. — Н.К.).
Обратимся далее к сухой хронике…
22 октября 1715 года. Не оправившись после родов будущего русского императора Петра II, кронпринцесса умерла.
28 октября. После похорон принцессы Петр I в доме царевича во время поминок публично отдает сыну написанное еще в Шлиссельбурге письмо с требованием «нелицемерно исправиться».
«Егда же сию Богом данную нашему отечеству радость (победы над шведами) рассмотряя, обозрюсь на линию наследства, едва не равная радости горесть меня снедает, видя тебя наследства весьма на правление дел государственных непотребного (Бог не есть виновен, ибо разума тебя не лишил, ниже крепость телесную весьма отъял: ибо хотя не весьма крепкой природы, обаче не весьма слабой); паче же всего о воинском деле ниже слышать хощешь, чем мы от тьмы к свету вышли и которых не знали в свете, ныне почитают. Я не научаю, чтобы охоч был воевать без законные причины, но любить сие дело и всею возможностию снабдевать и учить: ибо сия есть едина из двух необходимых дел к правлению, еже распорядок и оборона… Аще кладешь в уме своем, что могут то генералы по повелению управлять, но сие воистину не есть резон, ибо всяк смотрит начальника, дабы его охоте последовать, что очевидно есть, ибо во дни владения брата моего не все ли паче прочего любили платье и лошадей, а ныне оружие? Хотя кому до обоих и дела нет, и до чего охотник начальствуй, до того и все, а отчего отвращается, от того все. И аще сии легкие забавы, которые только веселят человека, так скоро покидают, кольми же паче сию зело тяжкую забаву (сиречь оружие) оставят! К тому же, не имея охоты, ни в чем обучаешься и так не знаешь дел воинских. Аще же не знаешь, то како повелевать оными можешь и как доброму доброе воздать и нерадивого наказать, не зная силы в их деле? Но принужден будешь, как птица молодая, в рот смотреть. Слабостию ли здоровья отговариваешься, что воинских трудов понести не можешь? Но и сие не резон! Ибо не трудов, но охоты желаю, которую никакая болезнь не может…
Сие все представя, обращусь паки на первое, о тебе рассуждати: ибо я есмь человек и смерти подлежу, то кому вышеписаное с помощию Вышнего насаждение и уже некоторое и возращенное оставлю? Тому, иже уподобился ленивому рабу евангельскому, вкопавшему талант свой в землю (сиречь все, что Бог дал, бросил)! Аще же и сие воспомяну, какова злого нрава и упрямого ты исполнен! Ибо сколько много за сие тебя бранивал, и не точию бранивал, но и бивал, к тому же сколько лет, почитай, не говорю с тобой, но ничто сие успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону, и ничего делать не хочешь, только б дома жить и им веселиться, хотя от другой половины и все противно идет. Однако ж всего лучше, всего дороже безумный радуется своею бедою, не ведая, что может от того следовать (истину Павел святой пишет: како той может церковь Божию управить, иже о доме своем не радит?) не точию тебе, но и всему государству.
Что все я с горестию размышляя и видя, что ничем тебя склонить не могу к добру, за благо избрал сей последний тестамент тебе написать и еще мало пождать, аще не лицемерно обротить. Ежели же ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангрезный, и не мни себе, что один ты у меня сын (курсив мой. — Н.К.) и что я сие только в устрастку пишу: воистину (Богу извольшу) исполню, ибо я за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то как могу тебя, непотребного, пожалеть? Лучше будь чужой добрый, чем свой непотребный».
29 октября. Рождение Петра Петровича — сына Петра I и Екатерины Алексеевны.
31 октября. Отказ царевича Алексея от притязаний на престол. Алексей просит отца отпустить его в монастырь.
Нет никакой нужды анализировать содержание упреков в письме Петра I.
Что такое «нелицемерно исправиться»?
Историки часто упрекают Алексея в притворстве, в равнодушии к отцовским делам. И вместе с тем никто из них не отрицает, что Алексей всегда старался угодить деспоту-отцу: прилежно учился, выполнял все приказы и поручения и никогда, как это говаривали в старину, не выходил из-под его воли.
Мы уже говорили, что царевич Алексей действительно не любил войны. Война никогда не была для него игрой, которую можно бросить в любой момент. Войну царевич воспринимал как тяжелую и грязную работу… Он достаточно исправно, несмотря на молодые годы, исполнял этот труд, но радоваться крови и грязи войны так и не научился.
Однако Петру, который сам в двадцативосьмилетнем возрасте бросил на произвол судьбы всю свою армию перед сражением под Нарвой, упрекать сына за неготовность воевать по меньшей мере неосмотрительно. Это как раз проявление того поразительного ханжества и лицемерия, которые Петр I так не любил в других, но которых в самом себе никогда не замечал.
Ни о чем, кроме поразительного ханжества Петра I, не свидетельствует и его письмо сыну. Гораздо более интересными представляются его слова: не мни себе, что один ты у меня сын…
Как показывают исследования, письмо было написано 11 октября, накануне рождения сына Алексея Петра, а отдал его Петр I накануне рождения своего сына.
«В недоумение приходит всякий здравомыслящий и беспристрастный исследователь, — говорит М. П. Погодин. — Что за странности? Царь пишет письмо к сыну с угрозою лишить его наследства, но не отдает письма, и на другой день по написании рождается у царевича сын, новый наследник; царь держит у себя письмо и отдает только через 16 дней, в день погребения кронпринцессы, а на другой день после отдачи рождается у него самого сын! Вопросы, один за другим, теснятся у исследователя. Если Петр написал письмо в показанное число в Шлиссельбурге, то зачем не послал его тотчас к сыну? Зачем держал 16 дней, воротясь в Петербург? Рождение внука должно б было изменить решение: если сын провинился, то новорожденный внук получал неотъемлемое право на престол! Зачем бы определять именно число? Пролежало оно 16 дней в кармане, для чего же напоминать о том, для чего напирать, что письмо писано за 16 дней? Ясно, что была какая-то задняя мысль».
Увы… Эта «задняя мысль» слишком очевидна, и даже — можно сказать и так! — неприлично очевидна.
Вопреки обычаю, праву и здравому смыслу Петр I прилагает отчаянные усилия, чтобы не допустить на русский престол не только своего сына Алексея, но и внука — будущего императора Петра II. Все силы измученного болезнью, впадающего в припадки ярости императора оказываются направленными на то, чтобы отобрать престол у русской ветви своей семьи.
И когда, пытаясь проследить связанные с этим события, видишь, как много энергии и изобретательности было растрачено Петром Великим в борьбе с собственными сыном и внуком, — становится страшно…
7
К сожалению, даже когда были опубликованы все документы, связанные с делом царевича Алексея, наши историки (за исключением, может быть, только М. П. Погодина и Н. И. Костомарова) продолжали заниматься попытками оправдать Петра I, нежели анализом подлинных причин трагедии.
Стремление вполне понятное…
Эти историки, следуя в кильватере политики культа Петра I, и здесь, заранее, априори переносили всю вину на царевича, дабы нечаянно не бросить тень на монументальный образ Петра Великого.
Между тем мотивы антипатии Петра I очевидны и легко объяснимы. Алексей был сыном от нелюбимой, более того — ненавистной жены. И какие бы способности ни проявлял он, как бы терпеливо ни сносил упреки и притеснения, все это не имело значения для отца, не могло переменить его мнения о сыне.
В деспотически-самодержавном сознании Петра I личностное легко сливалось с государственным, переплеталось, подменяло друг друга. В царевиче Алексее — сыне от ненавистной жены Евдокии Лопухиной — Петр I видел, прежде всего, то русское, духовное начало жизни, которое он стремился выкорчевать навсегда по всей стране…
И даже если допустить, что Алексей и по характеру своему, и по душевному складу, и по воспитанию олицетворял только русскую косность — а это все-таки ничем не подкрепленное допущение! — то все равно: можно ли от живого человека требовать, чтобы он вот так, вдруг, переменил свою душу?
Потребовать-то, конечно, можно, только вот исполнить подобное требование не удавалось еще никому…
Сам Петр I наверняка понимал это.
И Алексей тоже понимал, что требование «нелицемерно исправиться» на самом деле содержит приказ самоустраниться, каким-то образом самоуничтожиться, освобождая дорогу только что родившемуся Шишечке.
Достойно и мужественно Алексей ответил отцу 31 октября, что он отказывается от притязаний на престол и просит отпустить его в монастырь.
Но Алексей — не для Петра I, а для уже родившегося Шишечки! — опасен и в монастыре. В царевиче Алексее видит измученная страна избавление от тягот и несправедливостей петровского режима. Алексей — надежда огромной империи, миллионов и миллионов людей. И кто даст гарантию — нашептывали Петру сановники, которые не знали ни Бога, ни совести, — что оскорбленная, растоптанная русская старина не выведет Алексея из монастыря после смерти Петра? Не провозгласит царем, отталкивая от престола обожаемого Шишечку?
Нет, Петр I и сам видел, что нет этой уверенности.
А раз так, значит, и действовать нужно иначе. Алексея необходимо не в монастырь заточить, а уничтожить физически. Тем более что вместе с ним будут уничтожены и надежды страны на возвращение к тому пути, по которому шла Святая Русь…
Совершить задуманное казалось непросто. Все-таки Алексей был законным наследником престола…
Но на стороне императора — самодержавная власть, бесконечная сила воли, зрелый ум, житейская опытность и, разумеется, дьявольская хитрость советников.
8
Интрига, задуманная Петром I и его сподвижниками, разыгрывается почти как на театральных подмостках.
Петр I отклоняет просьбу сына, запретив принять монашеский сан. Отправляясь за границу, он приказывает сыну «подумать»…
Психологически расчет очень точный. Петр I знает и о мечтательности сына, и о его привязчивости. И он не ошибается. Уже отрекшийся было от мирской жизни, Алексей начинает мечтать, строить планы.
Преградой на пути в монастырь становится и Евфросиния — женщина, которую он полюбил… Крепостная Н. К. Вяземского, воспитателя царевича Алексея, сумела не на шутку влюбить его в себя. Некоторые исследователи полагают, что Евфросиния была шпионкой Меншикова, и «светлейший» подсунул ее царевичу, исполняя давно задуманный план.
Как бы то ни было, но именно Евфросиния отвлекает царевича от спасительных — речь идет не только о нравственном, но и физическом, и политическом, и даже историческом спасении — мыслей о монастыре.
Счастье сына, разумеется, не цель Петра I, а лишь средство достижения задуманного. Едва только разгорается в мечтательном Алексее надежда на счастье — какой безжалостно точный расчет! — курьер вручает ему новое письмо. Алексей немедленно должен ехать за границу или, не мешкая, отправиться в монастырь.
В самой возможности выбора и заключалась ловушка. Возможность бежать от деспота-отца, который — Алексей уже знал это! — ив монастыре не даст ему покоя, прельстила царевича.
Ловушка сработала. Алексей принял решение — бежать. Хитроумный капкан защелкнулся… Дальше — вынуть добычу из капкана — было делом техники.
Прибыв в Вену, царевич Алексей явился к вице-канцлеру графу Шенборну и просил того о покровительстве императора. Убежище Алексею было предоставлено. Царевича отправили в тирольский замок Эренберг и скоро туда прибыли тайный советник П. А. Толстой и гвардии капитан А.И Румянцев. Алексея Петровича перевели в Неаполь, в замок Сент-Эльмо, но посланцы отца легко нашли его и там. Они уговаривают Алексея Петровича вернуться, обещая отцовское прощение.
Это с легкостью подтвердил и сам Петр I.
«Мой сын! — писал он царевичу Алексею 17 ноября 1717 года. — Письмо твое, в 4-й день октября писанное, я здесь получил, на которое ответствую, что просишь прощения, которое уже вам перед сим, через господ Толстова и Румянцева, письменно и словесно обещано, что и ныне подтверждаю, в чем будь весьма надежен…»
Дата этого письма совпадает с подготовкой к церемонии поставления на место умершего Никиты Зотова нового князя-папы Петра Ивановича Бутурлина, которая проводилась Петром I в Преображенском.
Обряд этот во всех тонкостях разработал сам Петр I.
«Поставляющий глаголет: «Пьянство Бахусово да будет с тобою, затмевающее и дрожающее, и валяющее и безумствующее тя во вся дни жизни твоея».
Далее в дело вступали жрецы с пением:
«О всепьянейший отче Бахусе, от сожженные Семиллы рожденный, из юпитеровой (неприличное слово) возвращенный! Изжателю виноградного веселия и проведшему оное сквозь огнь и воду, ради вящыя утехи возследователем вашим! Просим убо тебя со всем сим всепьянейшим собором: умножи сугубо и настави сего вселенского князь-цезаря стопы во еже тещи вслед тебе! И не точию тещи сему, но и во власти сущих вести. Такоже да вси последуют стопам твоим! И ты, всеславнейшая Венус, множа умножи от своего (неприличное слово) к сего заднему! Аминь!»»
Хотя тексты эти и были опубликованы М. И. Семевским в работе «Петр Великий как юморист», но право же, более чем шуточное представление, они напоминают некий сатанинский обряд.
И поскольку по времени все совмещается с ожиданием в Преображенском царевича Алексея, зловещая тень этого «обряда» ложится и на затеянное Петром «следствие».
В последний день января 1718 года Алексея привезли в Москву, а третьего февраля — Петр I и не собирался вспоминать, что обещал простить сына! — был оглашен манифест об отрешении царевича от престола и сразу же произведены аресты среди его друзей.
В петровских застенках применялись такие изощренные пытки, что и мужественные, не раз смотревшие в лицо смерти, стрельцы становились здесь болтливыми, словно бабы, и возводили на себя и на своих друзей любую напраслину.
Но об обмане, на который пошел Петр I, заманивая царевича на расправу, написано достаточно много, точно так же, как и о жестокости пыток, под которыми умер царевич…
Сейчас скажем только, что 27 июня 1718 года, на следующий день после зверского убийства сына, Петр I составит инструкцию своим заграничным министрам, как следует описывать кончину Алексея.
Н. Ге. Петр допрашивает своего сына царевича Алексея Петровича в Петергофе
После объявления сентенции суда царевичу «мы, яко отец, боримы были натуральным милосердия подвигом, с одной стороны, попечением же должным о целости и впредь будущей безопасности государства нашего — с другой, и не могли еще взять в сем зело многотрудном и важном деле своей резолюции. Но всемогущий Бог, восхотев чрез собственную волю и праведным своим судом, по милости своей нас от такого сумнения, и дом наш, и государство от опасности и стыда свободити, пресек вчерашнего дня его, сына нашего Алексея, живот по приключившейся ему по объявлении сентенции и обличении его толь великих против нас и всего государства преступлений жестокой болезни, которая вначале была подобна апоплексии. Но хотя потом он и паки в чистую память пришел и по должности христианской исповедовался и причастился Св. Тайн и нас к себе просил, к которому мы, презрев все досады его, со всеми нашими зде сущими министры и сенаторы пришли, и он чистое исповедание и признание тех всех своих преступлений против нас со многими покаятельными слезами и раскаянием нам принес и от нас в том прощение просил, которое мы ему по христианской и родительской должности и дали; и тако он сего июня 26, около 6 часов пополудни, жизнь свою христиански скончал».
Как это было сказано в записке, озаглавленной «О блаженствах против ханжей и лицемеров»?
Главный грех — ханжество и лицемерие… Ибо первое дело ханжей — сказывать видения, повеления от Бога и чудеса все вымышленные, которых не бывало; и когда сами оное вымыслили, то ведают уже, что не Бог то делал, но они…
Но что же делает сам Петр I, объявляя, что Всемогущий Бог, восхотев чрез собственную волю и праведным Своим судом, по милости Своей нас от такого сумнения, и дом наш, и государство от опасности и стыда свободити, пресек вчерашнего дня его, сына нашего Алексея, живот? Ведь Петр же знает, что его сын умер под пытками, которым его подвергли по его приказу! Это действительно верх лицемерия… Говорить такое мог только человек, действительно страха Божия не имущий.
9
Когда в Москве рвали ноздри у друзей и близких царевича, резали языки, сажали их на колья, и появилась в Шлиссельбурге первая узница — ею стала сводная сестра государя, царевна Мария Алексеевна.
Родилась она от брака царя Алексея Михайловича и Марии Ильиничны Милославской, и хотя никогда не вмешивалась в кремлевские интриги, но добрые отношения с сестрой, царевной Софьей Алексеевной, делали Марью Алексеевну подозрительной в глазах Петра I. Ну а симпатия к несчастной царице Евдокии, которую Марья Алексеевна не умела скрыть, окончательно изобличила «государственную преступницу».
На допросе царевны выяснились ужасающие подробности совершенного ею преступления. Открылось, что и после пострига царицы Евдокии Мария Алексеевна продолжала поддерживать с ней связь, передавала письма Алексея и даже деньги!
Более того… Когда Мария Алексеевна после лечения в Карлсбаде возвращалась в Москву, она встретилась, оказывается, с царевичем Алексеем, уезжающим заграницу, и заставила его написать письмо матери.
Задавали во время жестоких пыток вопрос об этой встрече и царевичу Алексею и выяснили, что «царевна Марья ведала о его побеге и говорила, что в (народе) осуждают отца, будто он мясо ест в посты и мать (Алексея) оставил».
«Тогда первосвященник, разодрав одежды свои, сказал: на что еще нам свидетелей?» — свидетельствует Евангелие.
Так и Петр I.
Доказав себе, что царевна Мария Алексеевна участвовала в государственном преступлении, он с легким сердцем заточил шестидесятилетнюю сестру в Шлиссельбургскую крепость.
По некоторым сведениям, царевну Марию Алексеевну в дальнейшем — отходчивое сердце было у ее державного брата! — перевели под домашний арест в особый дом в Петербурге.
Однако расплывчатость и неопределенность сведений о конце ее жизни позволяет предположить, что перевалившая на седьмой десяток царевна в Шлиссельбурге и завершила свой жизненный путь.
Считается, что деревянные хоромы, возведенные И. Г. Устиновым для Марии Алексеевны, стали первым тюремным зданием крепости. Эти деревянные светлицы в 1720 году были разобраны и отправлены водою в Санкт-Петербург.
Ну а царевич Алексей умер 26 июня 1718 года под пытками в Трубецком раскате Петропавловской крепости.
Из книг «Гарнизона»[27] мы знаем, что в этот день Петр I со своими ближайшими сподвижниками ездил в крепость и там «учинен был застенок». Видимо, государь снова пытал сына.
И так пытал, что тот нечаянно умер на пытке.
На радостях Петр I устроил на следующий день бал в Петербурге по случаю годовщины Полтавской битвы.
Он не знал еще, что Петр Петрович (Шишечка), второй его сын, ради которого и был замучен царевич Алексей, умрет уже на следующий год. При вскрытии выяснится, что Петр I напрасно освобождал ему путь к престолу — Шишечка был неизлечимо болен от рождения.
На этом и завершается драма, которую можно было бы назвать «Семейная жизнь первого русского императора». Начинается драма, которую предстояло пережить уже всему русскому народу, всей России.
Как пишет историк Д. И. Иловайский, «недостаток национальной политики в течение петербургского периода имеет своим началом излишнее преклонение Преобразователя перед иноземщиной и крайне неуважительное отношение к своей коренной народности, к ее вековым преданиям и обычаям, многие из коих заслуживали более бережного с ними обращения, а не жестоких пыток и казней или глумления над ними всепьянейшего собора, беспощадного брадобрития и т. п. Петр далеко не оценил громадных жертв, принесенных народом ради завоевания балтийских берегов, не оценил преданного, даровитого русского племени, которое сумело бы без особого принуждения усвоить себе действительно нужные и полезные преобразования, и только страстная натура царя, его нетерпеливость, тирания и не всегда присущее умение отличить необходимые реформы от несущественных вызывали в народной среде ропот и дух противоречия, доходивший иногда до явного неповиновения, особенно со стороны приверженцев старого церковного обряда, которые видели в нем даже антихриста. Культурный разрыв наружно европеизованных высших классов с народною массою, а также недостаток единения царя с коренным русским народом начались именно с Петра Великого. Этот недостаток единения поддерживался и усиливался благодаря в особенности немецким бракам, каковые явились одною из наиболее упрочившихся Петровских реформ».
Глава шестая «Святитель Николай» и Святой князь Александр Невский. Заточение в Шлиссельбурге
Не спасается царь многою силою, и исполин не спасется множеством крепости своея.
Ложь конь во спасение, во множестве же силы своея не спасется.
Псалом Давида 32, ст. 16–17К концу жизни Петр I, кажется, достиг всего…
Обнародовали составленный Феофаном Прокоповичем Духовный регламент, устанавливающий новый порядок управления Церковью. Вся церковная власть по образцу протестантских государств сосредоточилась в Духовном коллегиуме, который 14 февраля 1721 года в день своего открытия преобразовали в Святейший Правительственный Синод.
По сути, Синод становился ведомством в общем составе государственной администрации и подчинялся самому государю. Наконец-то, как отмечают историки Церкви, произошло то, чего больше всего опасались иерархи при низложении патриарха Никона, «власть Царская подчинила во всей полноте власть Бога на земле — Святую Церковь Христову».
Только напрасно Петр I объявлял в своем манифесте, что он, «как в Ветхом, так и в Новом Завете благочестивых царей, восприял попечение». Идея подобного устройства церковной жизни, вернее, ее полного подчинения светской власти, была заимствована им не из Библии, а из сектантской Англии. Так или иначе, но Русская Православная церковь, согласно проведенной Петром I реформе, должна была превратиться лишь в инструмент воспитания верноподданных.
1
И заключили, наконец-то заключили и долгожданный Ништадтский мир.
За два десятилетия беспрерывных войн, обескровивших и разоривших народ, уплатив Швеции компенсацию в два миллиона талеров, Россия получала Эстляндию, Лифляндию, Ингрию и часть Финляндии с Выборгом…
Такой вот успех, такая вот победа.
Великая была одержана победа, но, наверное, таких поражений не знал еще ни один побежденный народ.
Россия в итоге этой войны оказалась разорена, а русский народ в основной своей массе — крепостное право, приобретая характер откровенного рабовладения, распространилось и на промышленное производство! — превращен в невольников.
И выходили, выходили все новые и новые указы, развивающие полицейскую идеологию Духовного регламента.
17 мая 1722 года по настоянию Петра I Синод отменил тайну исповеди. Священников обязали сообщать в Преображенский приказ обо всех злоумышлениях «без всякого прикрывательства»…
Некоторые ревностные защитники идеи монархии договариваются сейчас до того, что, дескать, тайна исповеди отменялась только касательно злоумышлений против монаршей особы, против государственного порядка, а об остальном священник не должен был сообщать в Тайную канцелярию…
Что тут ответить? Разве только напомнить, что и ГПУ от сотрудничавших с ним священников-обновленцев тоже ждало сообщений не о супружеских изменах, а лишь о злоумышлениях против государственного порядка, против колхозов, против вождей революции…
Да и не в том ведь дело, о чем должен, а о чем не должен доносить священник. Приходящий на исповедь человек исповедует свои большие и малые прегрешения перед Богом, и священник отпускает ему грехи властью, данной ему Богом, а не полицейским управлением.
И тут не аргументы в пользу Петра I придумывать надо, а просто разобраться, что нам дороже? Православие или Петр I, который вполне осознанно проводил губительные для православного самосознания реформы? Очень трудно немножко верить в Бога, а немножко в идею, которая эту веру подрывает. Даже если и называется идея — монархической…
Тем более что именно для идеи монархии и были губительными в самую первую очередь Петровские реформы. Как не крути, а без указа от 17 мая, может, и не было бы никогда 17-го года…
Последние годы жизни Петра I можно назвать годами подведения итогов.
В конце 1721 года по случаю заключения Ништадтского мира Сенат упразднил титул царя и провозгласил Петра I императором.
Также Петру I был преподнесен титул «Отца Отечества».
Получил тогда Петр I повышение и в своем «всешутейшем соборе».
Как видно из списка слуг «архикнязя-папы», составленного в самом начале двадцатых годов XVIII века, «Пахом Пихай х… Михайлов» возвысился уже до архидьякона.
Совпадение не случайное. После того как Петр I стал главой Русской Православной церкви, потеснив, как ему казалось, на этом месте самого Бога, темные силы, движущиеся в эскорте великого реформатора, таким вот образом зафиксировали и отметили этот факт.
2
«Отец Отечества» мог торжествовать.
Он и торжествовал. Празднества и фейерверки шли непрерывною чередой и посреди грохота салютов, в январе 1723 года, Петр I отдал распоряжение доставить в Петербург ботик, на котором плавал в детстве по Плещееву озеру.
И. Ф. Зубов по рисунку И. П. Зарудного. Ботик Петра Великого. Левый борт. 1722 год
«Ехать тебе с ботиком и везть до Шлиссельбурга на ямских подводах, — было указано гвардии сержанту Кореневу. — И будучи в дороге смотреть прилежно, чтоб его не испортить, понеже судно старое, того ради ехать днем, а ночью стоять, и где есть выбоины спускать потихоньку».
Вообще-то, если уж устраивать празднество в честь русского флота, можно было бы начать отсчет его истории с легендарных походов киевских князей на Царьград.
Или, если покопаться в архивах, вспомнить не менее легендарное, но абсолютно достоверное плавание Семена Дежнева из Северного Ледовитого океана в Тихий океан в 1647 году.
Или спущенный 19 мая 1668 года в селе Дединове на Оке первый русский военный корабль «Орел».
Или первое русское морское судно «Святой Павел», спущенное уже при Петре I с Соломбальской верфи 20 мая 1694 года…
Можно привести множество оснований для выбора любой из этих дат.
Но начинать отсчет с детского ботика, с игрушки, которой в отрочестве забавлялся юный Петр I, можно было, лишь решившись в эгоцентрическом ослеплении окончательно перевернуть на себя всю русскую историю.
Поражает, как тщательно, предусматривая все возможные осложнения, разрабатывает Петр I план перевозки ботика в Петербург.
«Для опасения от пожаров» воспрещалось ставить ботик в населенных пунктах, велено было оставлять его на ночь под охраной часовых вдали от строений.
В подорожной сержанта Коренева было указано, чтобы «от Москвы до Твери, от Новгорода и до Шлиссельбурга везде по городам и по ямам, под помянутый ботик и обретающимся при нем людям, давать по 16 подвод без всякого задержания»…
Дан был высочайший указ и шлиссельбургскому коменданту: «Послан от нас от гвардии сержант Коренев в Шлиссельбург с ботиком старинным, и когда он тот ботик в Шлиссельбург привезет, тогда поставить его в городе на площади против церкви, как возможно далеко от деревянных строениев, дабы от пожару безопасно было, и вели оный накрыть, и смотри прилежно, чтобы тот ботик чем не был поврежден».
Если сравнить эти указы и предписания с инструкцией, составленной через год Петром I для Витуса Беринга:
«1. Надлежит на Камчатке, или в другом там месте, сделать один или два бота с палубами.
2. На оных ботах плыть возле земли, которая идет на норд, и по чаянию (понеже оной конца не знают), кажется, что та земля часть Америки.
3. И для того искать, где оная сошлась с Америкою, и чтоб доехать до какого города европейских владений; или ежели увидят какой корабль европейский, проведать от него, как оной куст называют, и взять на письме, и самим побывать на берегу, и взять подлинную ведомость, и, поставя на карту, приезжать сюды», — то мы увидим, что инструкция по перевозке детского ботика составлена Петром I гораздо тщательней, нежели план первой тихоокеанской экспедиции.
Сержант Коренев справился с порученным ему делом. В назначенный срок ботик «Св. Николай» был доставлен в Шлиссельбург и выставлен, как и было указано, на площади против церкви в честь Рождества Иоанна Предтечи.
3
Однако в Шлиссельбурге «Святитель Николай» пробыл совсем недолго.
27 мая Петр I прибыл в Шлиссельбург на яхте и, как в далеком детстве, самолично спустил ботик на воду.
В команду он взял сына своего ближайшего сподвижника, капитана Николая Федоровича Головина[28] и капитан-командора Наума Акимовича Сенявина, который состоял в 1699 году матросом на корабле «Отворенные врата», совершившем плавание из Таганрога в Керчь под управлением самого Петра I…
Сопровождаемый яхтой и девятью галерами ботик поплыл в Петербург.
Грохотом барабанов, звоном литавр, ружейной пальбой приветствовали «дедушку русского флота» — так теперь указано было именовать ботик — выстроенные вдоль берегов Невы русские полки.
В Александро-Невском монастыре «дедушку» ожидали императрица с министрами и генералитетом.
Был произведен салют и из орудий, стоявших на монастырских стенах.
Ну а в августе, когда отмечали годовщину Ништадтского мира, «дедушку» представляли «воинственным внукам» — кораблям Балтийского флота. Они выстроились на кронштадтском рейде — огромные, многопушечные фрегаты. В торжественной тишине двинулась от пирса к ботику шлюпка. На веслах сидели адмиралы, а впереди, склонившись над водою, промерял лотом глубину всероссийский вице-адмирал Белого флага, светлейший князь А. Д. Меншиков. Роли были расписаны строго по рангу.
Сам император сидел в шлюпке за рулевого.
Сияло солнце. Сверкали над водой мокрые лопасти весел.
Стоя на юте «Мальбурга», капитан второго ранга Витус Беринг, вглядываясь в гребцов, пытался рассмотреть, кто где. Вот сам Федор Матвеевич Апраксин, возглавляющий Адмиралтейств-коллегию, вот Наум Акимович Сенявин… За ними, кажется, Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев — начальник Военно-морской академии, особо доверенный человек государя. А вот и старый знакомый — адмирал Сивере, с которым двадцать лет назад плавал матрос Беринг в Ост-Индию. В один год они поступили на русскую службу… Вот адмирал Крюйс… А кто это в паре с ним? Да это же Николай Федорович Головин! А ведь когда-то он плавал под его, Беринга, командою…
Отвыкшие от весельной работы, адмиралы гребли вразнобой. Дергаясь, шлюпка медленно двигалась по голубой воде залива.
Император с трудом удерживал курс.
Наконец подошли к ботику.
Задорно громыхнули три пушечки, установленные на его борту. А мгновенье спустя показалось, что раскололось небо. Это полторы тысячи орудийных стволов откликнулись «дедушке».
Над тихой водой залива поплыли клочья орудийного дыма.
После торжественной встречи ботик отправили в Адмиралтейство, причем и здесь не оставил Петр I «дедушку» своим попечением и заботой.
Капитан-командор Наум Акимович Сенявин огласил тогда в Адмиралтействе царский указ, согласно которому в случае пожара на верфи первым делом следовало спасать бот, спустив его на воду.
4
Видимо, плавание на ботике «Св. Николай» по Неве пробудило в «Отце Отечества» отроческие воспоминания. В подробностях припомнились плавания по Плещееву озеру, рассказы о Ярилиной горе, о Переславле-Залесском, об Александре Невском.
Не рискнем утверждать, что именно детские воспоминания и определили решение перевезти в Петербург святые мощи благоверного князя, но доподлинно известно, что вечером 29 мая 1723 года, накануне табельного Дня своего рождения, когда по бледному петербургскому небу уже рассыпались огни фейерверков, будучи в Александро-Невском монастыре, вспомянул Петр I о святом благоверном князе и указал: обретающиеся в соборе Рождества Богородицы во Владимире мощи Александра Невского перенести в Петербург.
И срок назначил. Велено было приурочить встречу мощей в Санкт-Петербурге к празднованию годовщины Ништадтского мира 30 августа 1723 года…
Это решение Петра I трактуется на разные лады, но при этом упускается из виду, что приказано было не просто перенести мощи, а перенести их к дате.
Прибытие мощей Александра Невского в Петербург
Между тем это обстоятельство весьма существенно.
Петр I всегда серьезно относился к проведению празднеств и торжеств, но теперь подготовка к годовщинам основания Санкт-Петербурга и Ништадтского мира — главных достижений его царствования! — начинала оттеснять текущие государственные заботы.
Любопытно, что мифологизация празднеств приобретала при этом совершенно конкретный смысл, она адресовалась исключительно к самому Петру I.
Мы уже говорили, что святой благоверный князь Александр Невский, разгромив на берегах Невы и Чудского озера крестоносцев, выбрал путь и «повенчал Русь со степью», чтобы сохранить православную веру.
Петр I строил Петербург еще и как знак разрыва Российской империи с прежней Московской Русью, построенной потомками Александра Невского. Практически отказавшись от православия и национальных обычаев, он утвердился на берегах Финского залива, чтобы переменить проложенный святым благоверным князем путь, и жалким по сравнению с петровским прорывом Запада в Россию выглядел десант крестоносца Биргера, разгромленного здесь Александром Невским пять столетий назад…
Петр I победил всех.
Победил старую Русь, победил шведов, теперь ему предстояло победить саму историю вместе с благоверным князем Александром Невским.
И перенесение в Санкт-Петербург святых мощей князя, освящая совершенные Петром I победы, должно было стать свидетельством этой победы и врасти в новую мифологию рождающейся империи.
Но есть своеволие Петра I, и есть воля Божия…
Когда Петр I огласил свое решение, срочно начали строить ковчег с балдахином для помещения в него раки с мощами. По описаниям, ковчег был 5 аршин 10 вершков в высоту, в длину — 11 аршин, в ширину — 7 аршин, и нести его должны были 150 человек.
Памятник Александру Невскому
Все было сделано согласно указу, но совершенно не так, как хотел «Отец Отечества». Петр I требовал, чтобы мощи Александра Невского доставили в Петербург, как доставили туда ботик «Св. Николай», но вместо этого устроили торжественное шествие с мощами через всю Россию.
5
И ничего уже не удалось поправить Петру I.
Только 11 августа приготовления во Владимире были завершены, и после литургии и водосвятного молебна святые мощи вынесли из собора Рождества Богородицы через южные двери и поставили в ковчег. Тут и выяснилось, что ни через одни ворота ковчег не проходит. Монастырь словно не отпускал Александра Невского, принявшего перед кончиной схиму…
И не жалела сил снаряженная Петром I команда, ломали стены, прорубали дорогу сквозь рыночные ряды, двигались, как положено в петровской империи, не считаясь ни с какими затратами и потерями.
Но уже наступил вечер, когда «вынесли из города святые мощи с крестами и со звоном и с провожанием духовных персон и светских всяких чинов жителей, со множеством народа святые поставили на Студеной горе».
Начался дождь. Внизу, в городе, во всех церквях и монастырях не смолкал колокольный звон.
Как отметил архимандрит Сергий, была остановка и на реке «за худым мостом, стояли долго и мост делали», а однажды — «мост под мощами обломился», иногда — «дождь во весь день и дорога огрязла».
Священнослужители переносили мощи Александра Невского, подобно тому, как во времена правления царя Алексея Михайловича переносили с Соловков мощи святителя Филиппа. И хотя будущему патриарху Никону тоже пришлось преодолеть тогда на своем пути немало препятствий, он справился со своей задачей намного успешнее, нежели петровские посланцы.
Впрочем, иначе и быть не могло. Во времена Никона праздником было само прибытие святых мощей в Москву. Петр I день прибытия святых мощей назначил, как он это любил, по своей «державной воле».
И не такой уж огромный груз требовалось доставить, не такой великий путь от Владимира до Санкт-Петербурга, а проходили месяцы, мощей все не было.
Только 18 августа мощи достигли Первопрестольной. Весь день звонили тогда колокола в Москве.
Понятно было, что к годовщине Ништадтского мира уже не поспеть в Петербург, и лучше оставить мощи в Москве, но от «Отца Отечества» не поступало никаких указаний, и движение было продолжено.
23 августа зазвонили колокола в Клину.
26 августа — в Твери.
31 августа — в Вышнем Волочке.
7 сентября пришли в село Бранницы, погрузили здесь ковчег на судно и поплыли. И снова стояли, пережидая погоду, и только 9 сентября вышли в Ильмень.
10 сентября мощи святого князя внесли в Софийский собор Великого Новгорода, где не раз бывал при земной жизни Александр Невский, и здесь епископ Иоаким отслужил над ними литургию.
Уже безнадежно опоздали к празднованию годовщины Ништадтского мира, но никто не смел остановиться, и после литургии святые мощи продолжили путь.
Вечером поплыли дальше, по Волхову…
Снова останавливались — теперь уже в Хутынском монастыре.
«И от того Монастыря в путь пошли. А ночью 13 сентября дошли до города Старой Ладоги, и из оной Ладоги встретили святые мощи со кресты Ивановского монастыря игумен Лаврентий, да Николаевского монастыря строитель Гавриил с братиею и с прочими духовными персонами и со светскими служителями и с собранием многочисленного народа, и проводили за город со обычайною процессиею и с звоном».
15 сентября 1723 года из Новой Ладоги поплыли в Шлиссельбург.
6
Вдумаемся в сам факт пребывания святых мощей благоверного князя Александра Невского в Шлиссельбурге — крепости, построенной его внуком, князем Юрием Даниловичем!
Пять столетий назад здесь, на Неве, разгорелась слава благоверного князя, начался его Путь, созидавший Русь…
Его прозвали тогда Невским.
С таким же правом он мог бы носить прозвище Александра Псковского или Александра Чудского, и все же народная молва не ошиблась, выбрав Александру имя. Ведь Невская битва — это не просто выигранное сражение, а явленное Господом Чудо, свидетельствующее, что страна сохранится, что Русь нужна Богу, и Он возродит ее в новой силе и славе…
В духовном смысле сражение на Неве стало небесным знаком, обетованием Московской Руси, идущей на смену Руси Киевской…
И совсем не случайно была одержана эта судьбоносная победа на подступах к городу, которому предстояло подняться здесь пять столетий спустя. Городу, на улицы которого никогда не ступит нога чужеземного захватчика…
А через шесть лет Александр Невский потерял отца.
Он умер в Каракоруме, и сразу распространились слухи, что Ярослав Всеволодович отравлен вдовой хана Угэдэя…
Задумаемся, какие мысли могли занимать Александра Невского, когда вскоре после похорон отца отправился он в ставку хана. Какие чувства переполняли отважное сердце осиротевшего князя?
Он был князем единственного нетронутого вражескими нашествиями княжества! Блистательные победы одержал он над могущественными врагами…
Вспомним, наконец, что Александру Невскому было тогда всего лишь двадцать шесть лет!
Как же не воспламениться, как не разгореться в сердце праведному огню мщения?!
И если бы князь Александр Невский был просто героем, он так бы и поступил.
Но Александр Невский не просто герой. Он — святой князь. Смиренномудрие, не вписывающееся в западный героический эпос, уживалось в святом Александре Невском с воинским бесстрашием и дерзкой отвагой.
Наши историки еще не определили до конца отношения к державе, зародившейся в читинско-монгольских степях, на берегах Онона… Тем не менее постепенно происходит осознание того непреложного факта, что именно империя Чингисхана была непосредственной предшественницей Российской империи…
Поразительно, но ведь и наследница ее — Советская империя — практически совпадала своими границами с двумя своими предшественницами. Воистину в этом смысле наша страна — феноменальное, небывалое в мировой истории образование.
Из различных центров, на основе совершенно различных государственных идеологий, различными империеобразующими этносами создавались эти три государства, но совпадала их территория, на которой — лучше ли, хуже ли! — но обеспечивалось выживание всех включенных в империю народов. Когда же империя благодаря враждебным внутренним силам разрушалась, она снова возникала уже на основе другой идеологии, другого этноса, из другого центра, но в тех же самых границах…
Что это значит? Да только одно, только то, что эта империя нужна Богу, то, что народам, населяющим нашу страну, надобно исполнить то, что предназначено нашей стране Богом.
И, может быть, именно эту истину и прозревал в молитвенном сосредоточении святой благоверный князь Александр Невский, когда он ехал в далекий Каракорум сквозь степи Средней Азии, практически вдоль границы империи, которую еще предстоит построить его потомкам.
«Подчинение Александра Орде иначе не может быть оценено, как подвиг смирения, — пишет Г. В. Вернадский. — Два подвига Александра Невского — подвиг брани на Западе и подвиг смирения на Востоке — имели одну цель: сохранение православия как нравственно-политической силы русского народа».
Повторим, что сохранив православие, Русь надежно прикрыла с помощью татар северо-западные земли, где уже при внуках и правнуках святого Александра Невского началась кристаллизация нового центра Русской земли — Москвы, разросшегося в могущественнейшее государство, вобравшее и подчинившее себе и своих завоевателей…
Александр Невский не мог знать того, что известно сейчас любому школьнику. Но он был святым, и последствия своего отнюдь не случайного, а глубоко продуманного, безукоризненного с геополитической точки зрения выбора, он прозревал духовным зрением яснее, чем мы, вооруженные знанием исторических фактов.
Навечно повенчав Русь со степью, князь выбрал не только свой Путь.
Он выбрал Путь Руси на многие столетия вперед.
7
Петр I, ломая и корежа страну, попытался свернуть ее с выбранного святым благоверным князем Александром Невским пути.
Заметим попутно, что Петр I вроде бы все рассчитал правильно.
Пройдет всего два десятилетия, и протестантский священник Педер фон Хавен, составляя описание Петербурга, напишет об Александро-Невском монастыре:
«Прежде это был маленький монастырь, основанный русским героем по имени Александр или посвященный ему; он в XII веке защищал русскую веру и в битве одолел татар на том месте, где теперь на берегу Невы построен монастырь, почему его и назвали Невским».
Ошибка знаменательная. Простодушный протестант не понимал, что благоверный князь Александр Невский сражался за православие не с татарами, а с предками самого фон Хавена.
И не потому пастор совершил эту ошибку, что ни у кого не мог получить необходимую информацию, а просто ему и в голову не могло прийти, что Петр I поклоняется святому, всю земную деятельность которого зачеркивает своими реформами.
Да и как могло прийти в голову попавшему в Петербург путешественнику, что Россия когда-то упорно боролась за свое православие, за сохранение национального порядка и обычаев, если Петр I предлагал обратить «в рабочие дома или дома призрения для подкидышей или военных инвалидов» все монастыри, а «монахов превратить в лазаретную прислугу, а монахинь — в прядильщицы и кружевницы, выписав для того кружевниц из Брабанта»?
О каком особом русском христианстве могла идти речь, если согласно «Правилам», приложенных к «Духовному регламенту», православным монахам «под жестоким на теле наказанием» не разрешалось держать по кельям «писем, как выписок из книг, так и грамоток светских… чернил и бумаги»?
И тут, наверное, можно было бы порассуждать, дескать, не отпускала Русь своего святого в воздвигнутый на болотистых берегах Невы город, где и говорят-то не по-русски, а на каком-то особом вавилонском наречии…
«Пожалуй, не найти другого такого города, где бы одни и те же люди говорили на столь многих языках, причем так плохо… — писал о Петербурге все тот же фон Хавен. — Но сколь много языков понимают выросшие в Петербурге люди, столь же скверно они на них говорят. Нет ничего более обычного, чем когда в одном высказывании перемешиваются слова трех-четырех языков. Вот, например: «Monsiieur, Pasalusa, wil ju nicht en Schalken Vodka trinken, Isvollet, Baduska». Это должно означать: «Мой дорогой господин, не хотите ли выпить стакан водки. Пожалуйста, батюшка!». Говорящий по-русски немец и говорящий по-немецки русский обычно совершают столь много ошибок, что строгими критиками их речь могла бы быть принята за новый иностранный язык. И юный Петербург в этом отношении можно было бы, пожалуй, сравнить с древним Вавилоном».
Сравнение Петербурга с Вавилоном отражало, как нам кажется, не только языковую ситуацию в юной столице… Так что вполне можно было, рассуждая об этом, перейти к описанию знаменитого шлиссельбургского пожара 1724 года, в огне которого побывали в Шлиссельбурге святые мощи Александра Невского…
Воистину воля Петра I — это воля Петра I, а воля Божия — воля Божия. И ничего не совершается в мире вопреки Божией воле.
Грозным предупреждением обернулось само перенесение в Петербург святых мощей Александра Невского.
Давно уже завершились торжества в честь годовщины заключения Ништадтского мира, и в Шлиссельбурге, препроводив мощи к Пушечной пристани на Неве, остановились, ожидая дальнейших указаний императора.
Император молчал.
Наконец пришел указ Святейшего Синода — разместить святые мощи в Шлиссельбурге, поставив их в каменной церкви.
Здесь и попали они в знаменитый шлиссельбургский пожар.
Подобно пожару, охватившему церковь Рождества Богородицы 13 мая 1491 года, когда распространилась в Москве ересь жидовствующих, шлиссельбургский пожар очень близок по времени к Петровским реформам Русской Православной церкви.
Увы… Петр I не внял и этому грозному предупреждению.
Грандиозные забавы «всешутейного собора» занимали его внимание.
Шлиссельбургский пожар почти совпадает по времени с устроенным Петром I гулянием в Санкт-Петербурге. Еще никогда столько шутовских масок не окружало первого русского императора, маски и шутовские наряды заполнили тогда дворцы и улицы Петербурга.
«По улицам Петербурга прогуливались и разъезжали голландские матросы, индийские брамины, павианы, арлекины, французские поселяне и поселянки и т. п. лица: то были замаскированные государь, государыня, весь сенат, знатнейшие дамы и девицы, генерал-адъютанты, денщики и разные придворные чины. Члены разных коллегий и сената в эти дни официального шутовства нигде, ни даже на похоронах не смели скидывать масок и шутовских нарядов; в них они являлись на службу, в сенат и в коллегии».
Свой всешутейный собор, называвшийся «Великобританский славный монастырь», был создан теперь и у петербургских иностранцев.
С. Ф. Платонов, который первым проанализировал устав «монастыря», снабженного фаллической символикой, был поражен похабностью его и неприличием. Между тем среди членов «монастыря» были иностранные финансисты, купцы и специалисты в различных областях, которые были очень близко связаны с Петром I и оказывали ему, как, например, «медикус» Вильям Горн, оперировавший царя незадолго до смерти, различные «особые» услуги.
Действительно, дьявольщины в «Великобританском монастыре» было еще больше, чем во «всешутейном соборе». Это повышение градуса функционирования «Великобританского монастыря» с сатанинской точностью регистрировало тот факт, что сделал Петр I с изнасилованной Россией.
Настоящая вакханалия творится в 1724 году вокруг «Отца Отечества».
Все карикатурно в окружении Петра, отовсюду лезут маски и искривленные дьявольской злобою рыла…
В духе этого непристойного шутовства была совершена и супружеская измена только что коронованной Екатерины Алексеевны.
Как и положено в шутовском действе, героем адюльтера стал ее камергер… Виллим Монс, брат известной нам Анны Монс.
«Ах счастье мое нечаянное… Рад бы я радоваться об сей счастливой фортуне, только не могу, для того что сердце мое стиснуто так, что не возможно вымерить и слез в себе удержать не могу! — писал пылкий любовник своему «высокоблагородному патрону, ее премилосердному высочеству». — Прими недостойное мое сердце своими белыми руками и пособи за тревогу верного и услужливого сердца».
Свою любовную пылкость, подобно сестре Анне, Виллим совмещал с еще более пылкой любовью к деньгам. Вместе с Матреной Ивановной Балк они поставили взяточничество на конвейер и брали за протекцию со всех, кто обращался к ним.
«Брала я взятки с служителей Грузинцевых, с купецкого человека Красносельцева, с купчины Юринского, с купца Меера, с капитана Альбрехта, с сына «игуменьи» князя Василия Ржевского, с посла в Китае Льва Измайлова, с Петра Салтыкова, с астраханского губернатора Вольшского, с великого канцлера графа Головкина, с князя Юрия Гагарина, с князя Федора Долгорукова, с князя Алексея Долгорукова»…
Два дня диктовала Матрена Ивановна Балк на допросе имена своих дачников[29]…
В тот день, когда Петру I стало известно об измене супруги с Монсом, он провел вечер в Зимнем дворце с Екатериной. Был здесь и Монс. Он был в ударе, много шутил.
— Посмотри на часы! — приказал государь.
— Десятый! — сказал камергер.
— Ну, время разойтись! — сказал Петр I и отправился в свои апартаменты.
Монс, вернувшись домой, закурил трубку и тут к нему вошел страшный посланец царя, начальник Тайной канцелярии Андрей Иванович Ушаков. Он отвез Монса к себе на квартиру, где его уже ждал император.
Впрочем, как говорит М. И. Семевский, на все остальные вины Виллима Монса Петр I «взглянул как-то слегка!» и приказал обезглавить брата своей первой любовницы, а потом утешался тем, что возил Екатеринушку смотреть на отрубленную голову любовника.
8
Мы рассказываем об этой истории не только ради того, чтобы прибавить пикантности повествованию. Кружение Монсов вокруг русского престола — вначале в образе Анхен, а потом Виллима — неотторжимо от того недоброго шутовства, до которого Петр I был таким охотником, оно совершенно в духе его кровавых игрищ и «маскерадов».
В этом же духе и спасение Виллимом Монсом из долговой тюрьмы Бирона.
Такое ощущение, что Петр I ненавидел Россию и хотел отдать ее на растерзание Монсам.
Но оказалось, что и Монсы не так страшны в выстроенной им империи. Следом за ними позлее явились собаки.
Бироны пришли на Русь…
Возведение святого благоверного князя Александра Невского в ранг небесного патрона новой русской столицы Петр задумывал как акцию более политическую, нежели церковную. Необходима она была как аргумент в борьбе с противниками новшеств, с приверженцами старины…
Но воля Петра I — это воля Петра I, а воля Божия — воля Божия. И ничего не совершается в мире вопреки Божией воле.
Еще за пять столетий до основания Петром своей новой столицы этот город уже был обозначен на карте духовной истории нашей страны. И вот теперь, посрамив — ну, в самом деле, в срок привезли в Петербург тяжелый бот, а сравнительно небольшую раку с мощами привезти не сумели! — своеволие Петра I, мощи Александра Невского все-таки прибыли в Санкт-Петербург.
«Встреча святыни в Петербурге была весьма торжественна, — пишет в своей монографии М. Хитров. — Император со свитой прибыл на галере к устью Ижоры. Благоговейно сняв святыню с яхты и поставив на галеру, государь повелел своим вельможам взяться за весла, а сам управлял рулем. Во время плавания раздавалась непрерывная пушечная пальба. То и дело из Петербурга прибывали новые галеры с знатными лицами, а во главе их — «ботик Петра Великого», тоже отдавший салют своими небольшими медными пушками. Шествие приближалось к Петербургу. Мысли всех невольно неслись к той отдаленной эпохе, когда на берегах Невы и Ижоры Александр торжествовал свою победу над врагами. Шествие остановилось у пристани, нарочно для сего устроенной. Там святыню сняли с галеры, и знатнейшие особы понесли ее в монастырь».
«Веселися, Ижорская земля и вся Российская страна! Варяжское море, воплещи руками! Нево реко, распространи своя струи! Се бо Князь твой и Владыка, от Свейскага ига тя свободивый, торжествует во граде Божии, его же веселят речная устремления!» — звучали голоса специально для встречи мощей святого благоверного князя составленной службы.
На следующий день император снова прибыл в Александро-Невскую обитель и раздавал здесь гравированный на меди план будущих монастырских построек. Тогда же установлено было праздновать торжество перенесения святых мощей ежегодно, 30 августа.
«Так, — пишет М. Хитров, — исполнилось заветное желание Петра Великого. Через полгода его не стало»…
В организации встречи святых мощей государственная, державная символика — Петр I стремился подчеркнуть преемственность своего дела, Божий Промысел основания Санкт-Петербурга — преобладала.
Политический смысл затенял мистическую суть происходящего.
И, казалось бы, Петр I как всегда поступил по-своему.
Все-таки прибытие мощей святого благоверного князя Александра Невского состоялось, как и намечал он, в годовщину заключения победного для России Ништадтского мира. Державная воля государя, пусть и с опозданием на год, одержала верх.
Но посмотрите, где встречают мощи!
В устье Ижоры…
Именно там, где и происходила Невская битва, хотя местом ее Петр I ошибочно считал территорию нынешней Александро-Невской лавры.
Святой благоверный князь все же остановился на месте своей первой блистательной победы.
И это ли не знак, явленный нам свыше?
Это ли не глагол, в сиянии которого меркли все помпезные торжества, ожидавшие процессию в Петербурге?
9
Александр Невский — великий русский святой.
Таким он был в своей земной жизни, где он не проиграл ни одной битвы. Таким он стал, сделавшись небесным заступником Руси.
Мы уже говорили о чуде, произошедшем с его мощами накануне Куликовской битвы.
Теперь, три с половиной столетия спустя, мощи святого князя насильно были доставлены в Санкт-Петербург, более походивший на Вавилон времен строительства знаменитой башни, чем на русский город.
В этом городе правил император, убивший своего родного сына и подчинивший себе Русскую Православную церковь. И никого не было вокруг, кто мог бы возвысить свой голос в защиту Святой Руси…
Мощи святого благоверного князя привезли к назначенной императором дате в город этого императора…
Через полгода императора не стало…
28 января 1725 года, написав два слова: «Отдайте все…», — Петр I выронил перо и в шесть часов утра скончался, так и не назначив наследника своей империи.
Под грохот барабанов взошла тогда на русский престол ливонская крестьянка, служанка мариенбургского пастора Марта Скавронская. При штурме города ее захватили солдаты, у солдат — выкупил фельдмаршал Шереметев и перепродал потом Меншикову. Уже от Меншикова она попала к Петру I и стала его супругой.
Воистину — и небываемое бывает! — теперь она сделалась императрицей, властительницей страны, солдаты которой насиловали ее в захваченном Мариенбурге.
Но она правила совсем недолго…
Глава седьмая Бабушка императора
Всуе вам есть утреневати: восстанете по седении, ядущие хлеб болезни, егда даст возлюбленным своим сон.
Псалом 126, ст. 2В последние годы правления Петра I строительные работы в Шлиссельбурге осуществлялись под присмотром главного столичного архитектора Доменико Трезини.
В 1723 году он попросил директора от строений городовых дел Ульяна Акимовича Синявина «наипаче первее исправить шлютенбургскую модель».
В обсуждении «модели» участвовал сам Петр I, который и «изволил указать несколько штук приделать». Однако воплотить указания императора в масштабе реальной жизни оказалось сложнее.
28 мая 1724 года Петр I, «в присутствие свое в Шлютельбурхе, пришел в «немалый гнев» от обнаружившейся ветхости «Шлютельбургской фортеции» и приказал коменданту «именным его императорского величества изустным указом прислать к своему величеству о шлютельбурхских гарнизонных ветхостях и прочих нуждах мемориал».
Однако и теперь работы в Шлиссельбургской крепости — не хватало рабочих рук! — шли медленно. Недостатки можно списать на нерасторопность и нерадивость ближайших помощников Петра I, но очевидно и то, что новая, придуманная Петром I профессия крепости оказалась не нужна русской истории, поскольку сам император повесил на шею стране другой замок, и город-ключ уже ничего не отпирал и ничего не закрывал.
Петр I помещал в Шлиссельбург то свою сестру, то детский ботик, то опоздавшие к намеченному торжеству мощи святого князя Александра Невского — другой пользы от города-ключа не было.
Прошло еще несколько лет, прежде чем этот «ключ» решили употребить исключительно в тюремных целях.
Но случилось это уже после кончины Петра I.
1
Было темно, когда император очнулся от беспамятства.
В зальце с низким потолком, где лежал он, горели свечи. Какие-то люди толпились у дверей. Боль стихла, но по всему телу расползалась невесомая, предсмертная пустота…
Вглядываясь в лица приближенных, Петр I нахмурился. Тут терся и светлейший Алексашка Меншиков, которому запрещено было являться ко двору. Но не оставалось уже времени для гнева.
С трудом разжав ссохшиеся губы, потребовал перо и бумагу.
«Отдайте все…» — начертал на листе.
И все… Кончилось время. Перо выпало из мертвых пальцев, и фиолетовые чернила пятнами смерти расползлись по белой рубахе.
Александр Данилович Меншиков перекрестился и, расправив плечи, вышел. Скорбела душа о херц каптейне, но гулко и нетерпеливо билось в груди сердце. Снова, как в прежние времена, отгоняя скорби, торопила его история. Все решали сейчас мгновения.
У дверей залы, где собрались господа сенаторы, Меншиков остановился. Судя по голосам, верх брала партия сторонников юного царевича Петра Алексеевича. Александр Данилович нахмурился и поманил пальцем генерала Бутурлина.
— Нешто конец? — подбегая, спросил тот.
— Пора начинать! — уронил Меншиков. — Государь император преставился.
И вошел в залу.
Смолкли при его появлении голоса. Уже который день ожидали этого мгновения сановники, но все равно, когда совершилось неотвратимое, известие потрясло их.
Что будет теперь с каждым из сидящих здесь? Кто займет опустевший трон? Куда поведет разоренную войной и реформами державу? Как теперь жить-то оповадиться?
Сумрачными стали лица сенаторов, словно упала на них тень царевича Алексея, замученного в Трубецком раскате Петропавловской крепости шесть лет назад…
Опустил голову тайный советник Петр Андреевич Толстой. Это он выманил Алексея и привез на расправу отцу.
Мрачен стал и генерал-адмирал Федор Матвеевич Апраксин, поставивший тогда свою подпись под смертным приговором…
Щерился неприятной усмешкой, словно пытался что-то откусить и не мог, составитель Духовного регламента псковский архиепископ Феофан Прокопович. В случае избрания на царство сынка царевича Алексея его тоже ожидала печальная участь. В своих проповедях иезуит-архиепископ разъяснял и доказывал, что император волен был поступить с царевичем по собственному усмотрению.
На Феофане и задержался сейчас взгляд светлейшего князя.
— Что скажешь, владыка? — спросил он. — Чего Синод мыслит?
Феофан сцепил пальцы на своем увенчанном змеиными головами посохе.
— Покойный, вечнодостойныя памяти Петр Алексеевич… — сказал он, — не оставил завещания, в котором выражена его воля. Это прискорбно. Но он ясно указал свою монаршую волю. Торжественно короновав супругу, он ясно и недвусмысленно указал, кому надлежит унаследовать трон. Он говорил об этом и мне, своему верному слуге.
Перебивая его, возмущенно зашумели сторонники юного Петра Алексеевича. Послышались голоса о первородстве одиннадцатилетнего великого князя — прямого внука императора.
А. Д. Меншиков
Меншиков не останавливал ораторов. Краем глаза он наблюдал, как входят в залу подвыпившие офицеры гвардии и безбоязненно рассаживаются между сенаторами.
— В проруби этого супротивника матушки-императрицы надобно утопить! — наклонившись к своему товарищу, проговорил один.
— Нужда есть в прорубь волочить… — учтиво икнув, ответил товарищ. — Можно и на месте голову разрубить, чтобы поумнела маленько.
И хотя негромко переговаривались офицеры, но диалог этот услышали все. И никто не решился прикрикнуть на офицеров.
— Добро было бы все-таки возвести на престол Петра Алексеевича… — задумчиво сказал князь Дмитрий Михайлович Голицын. — А за малолетством оного поручить правление императрице Екатерине вместе с Сенатом. Тогда бы и опасности междоусобной войны избежали…
Великим дипломатом был пятидесятидвухлетний Гедиминович — киевский губернатор Дмитрий Михайлович Голицын. Как и покойный император, смотрел он на Запад, но в реформах видел совсем другой смысл.
Петру I важно было укрепить с помощью реформ режим своей личной власти, Голицын же считал, что реформы должны делаться во благо и для укрепления государства.
Почему Петр I не отрубил ему головы, не понимал и сам Дмитрий Михайлович. Но — и небываемое бывает! — роскошный, спадающий на плечи парик украшал сейчас его неотрубленную голову, а на груди сияли ордена.
Великим дипломатом был князь Дмитрий Михайлович, но и граф Петр Андреевич Толстой тоже в дипломатии толк знал…
— Князь Дмитрий Михайлович, неправо ты рассудил… — возразил он. — В империи нашей нет закона, который бы определял время совершеннолетия государей. Как только великий князь будет объявлен императором, весь подлый народ станет на его сторону, не обращая внимания на регентство. При настоящих обстоятельствах империя нуждается в государе мужественном, твердом в делах государственных, каковой умел бы поддержать значение и славу, приобретенные продолжительными трудами императора…
Толстой говорил долго, расписывая, что все необходимые государю качества счастливо соединились в императрице Екатерине. Гвардейские офицеры одобрительно кивали — не напрасно гарнизону, не получавшему жалованья шестнадцать месяцев, было обещано полное удовлетворение.
Дмитрий Михайлович Голицын — это его брат, подполковник Семеновского полка Михаил Михайлович Голицын при взятии Шлиссельбурга столь славно отличился! — хотел возразить князь, дескать, граф Петр Андреевич не столько за империю переживает, сколько за собственное будущее, но поостерегся…
И правильно сделал.
Уже не пьяная болтовня офицеров, а рокот барабанов донесся в залу с улицы.
Это выстраивались на площади оба гвардейских полка.
— Кто осмелился гвардию привести без моего ведома?! — побагровев, закричал князь Репнин. — Разве я уже не фельдмаршал?!
— Я велел полкам прийти сюда! — безбоязненно ответил генерал Бутурлин. — Такова была воля императрицы, которой обязан повиноваться всякий подданный, не исключая и тебя, фельдмаршал!
В рокоте барабанов потонули последние разногласия.
Перебивая друг друга, сановники начали умолять Екатерину, чтобы не сотворила их сиротами, не отказывалась бы от престола, а взяла бразды самодержавного правления в свои ручки.
Екатерине недосуг было.
Все эти дни разрывалась она между умирающим мужем и внезапно заболевшей дочерью. Лицо с широкими черными бровями вразлет, с большими глазами, опухло от слез.
Когда Екатерину уведомили, что императрицей будет она, она только кивнула. Всего пять минут назад, задрожав в беспамятстве от злого рокота барабанов, умерла следом за отцом шестилетняя цесаревна Наталья…
Вот так, под грохот барабанов, и взошла на русский престол ливонская крестьянка Марта Скавронская.
Дивились преображению и птенцы гнезда Петрова, и тайные приверженцы русской старины… Но и те, и другие слишком хорошо знали, что и небываемое очень даже часто бывает в перевернутой вверх дном державе!
Только удивлялись себе, насколько спокойнее стало, когда совершился выбор. Словно отпугнутая рокотом барабанов, отошла от них тень царевича Алексея, свиваясь серой поземкой, закружилась среди строительных лесов, среди груд кирпичей, злою обидой царапая лица прохожих…
Ну а новая императрица Екатерина I, управившись с похоронами, приказала заточить в Шлиссельбургской крепости первую жену покойного мужа царицу Евдокию.
2
Не в добрый час для дочери бывшего стрелецкого головы боярина Лопухина, красавицы Прасковьи, остановился на ней взгляд царицы Натальи Кирилловны.
Мучило тогда матушку царя Петра I, что Прасковья Салтыкова, супруга царя Ивана V, уже тяжелая ходит, а ее сынок и не женат еще.
Отчего же из красавицы Лопухиной было не сделать жену сыну? У Ивана Прасковья, и у Петра, пускай, своя Прасковья будет, может, и не станет он столько с солдатами играть.
Так, не спрашивая сына, и определила царица Наталья Кирилловна в жены ему Прасковью Лопухину. Правда, при бракосочетании имя будущей царице, чтобы не путать ее с женой царя Ивана V, изменили.
Евдокия Лопухина
И все исполнила новоявленная Евдокия, и настоящей царицей сделалась, и наследника престола родила, а счастья не получила, и семье своей принесла только беду и горе.
После смерти матери Петр I решил расстаться с молодой женой и приказал заточить ее в монастырь. В сентябре 1698 года царицу Евдокию Федоровну отвезли в простой карете в Суздаль.
Ну а Петр I уже открыто теперь закрутил неприличный для государя роман с девицей Анной Монс, и как-то и позабыл, что надо бы кормить и отставную супругу.
Сестра Петра царевна Марья Алексеевна и вдовствующая царица Прасковья Федоровна изредка посылали Евдокии подарки, но для подобающей царице жизни этого не доставало.
В мае 1699 года над несчастной женщиной насильно совершили монашеский постриг и объявили ее инокиней Еленой.
Тяжким оказалось царское насильство, но главное надругательство было впереди. Когда начался розыск по делу царевича Алексея, явился в Суздаль капитан-поручик Г. Г. Скорняков-Писарев. Выставив у ворот монастыря часовых, он прошел в келью Евдокии-Елены и приступил к обыску.
Г. Г. Скорнякову-Писареву удалось выяснить, что несколько лет назад бывшая царица пила чай вместе с майором Степаном Глебовым, который приезжал в Суздаль для рекрутского набора. Открытие это переполнило чашу императорского терпения. Царица была обвинена в любовной связи со Степаном Богдановичем.
Епископа ростовского Досифея, допустившего в бытность свою архимандритом Спасского Евфимьева монастыря непозволительные чаепития, лишили архиерейского сана и, назвав расстригою Демидом, колесовали, а самого Степана Богдановича Глебова посадили на кол.
Стояли морозы и Петр I, чтобы Степан Богданович, сидючи на колу, не мерз, приказал закутать его в шубу. Благодаря этой заботе государя, Глебов почти два дня на колу прожил…
Казнен был брат Евдокии, Абрам Федорович Лопухин…
Умер под пытками и единственный ее ребенок, царевич Алексей…
Ну а саму Евдокию, вырвав у нее на пытке признание, что «блудно жила с ним (Глебовым. — Н.К.) в то время, как он был у рекрутского набора», выпороли кнутом и увезли в Ладожский Успенский монастырь под конвоем поручика Преображенского полка Ф. Новокщенова.
3
Поручику Новокщенову было приказано царицу крепко караулить, никого к ней не допускать, разговоров с ней не вести, писем и денег не давать, а всех приносителей брать под арест, однако в Успенском монастыре исполнять эту инструкцию было непросто: прямо по территории монастыря проходила проезжая дорога.
Через месяц поручика Новокщенова сменил капитан С. Маслов, которому поручено было:
«Приехав в Ладогу, пребывающую в состоящем девичьем монастыре, бывшую царицу у присланного при ней из Москвы от гвардии офицера принять и во всем ея содержании поступать не оплошно…
Ради караулу при ней и около всего монастыря, употреблять данных шлютельбургского гарнизона капрала, и Преображенских солдат, которые оттуда дадутся, а именно двенадцать человек…
Потребные ей припасы, без которых пребыть невозможно, без излишества, брать от ладожского ландрата Подчерткова, о чем к нему указ послан…
В монастырь не токмо мужеска, ни женска пола, никакого состояния и чина людей, також из монастыря, как ее бывшую царицу, так и прочих пребывающих в том монастыре монахинь и определенных для отправления Божией службы священников отнюдь не впускать…
Иметь доброе око, чтобы каким потаенным образом ей царице и сущим в монастыре монахиням, так же и она к монахиням никаких, ни к кому, ни о чем писем отнюдь не имели, чего опасаясь под потерянием живота, смотреть неусыпно и для лучшей в той осторожности велеть днем и ночью вкруг всего монастыря солдатам, скольким человекам возможно, ходить непрестанно, и того, чтобы кто тайне не учинил, смотреть накрепко».
Подписанная князем Меншиковым инструкция отличалась обстоятельностью, все было предусмотрено, и только самому ладожскому ландрату Подчерткову, который должен был обеспечивать припасами бывшую царицу, сообщить об этом позабыли.
Когда капитан Маслов потребовал «для совершения Божией службы свеч, ладану, вина церковного, на просфоры муки пшеничной, для нужды и записок бумаги, да для ея особы круп гречневых, уксусу, соли, икры зернистой или полосной, стола простого на поварню, бочек, квасных кадок, ушатов, ведр, чаш хлебных, блюд деревянных, горшков больших и малых, и иных хлебных и всяких столовых припасов, а для зимнего времени дров», ландрат Подчертков обратился с рапортом на Высочайшее имя, чтобы разъяснили ему, откуда взять все это добро.
Однако канцелярия Его Императорского Высочества не озаботилась ответить на эти пустые вопросы, и о довольствовании бывшей царицы снова позабыли.
Чем питалась она все эти годы, не ведомо, известно только, что келью для своего заточения Евдокия-Елена построила на собственные деньги…
4
По-настоящему заботиться о несчастной Евдокии Федоровне стали только в царствование Екатерины I.
Считается, что тогда были назначены постоянные денежные и хлебные оклады иеромонаху, дьячку и трем келейным старицам. Приказано было и царицу «пищею довольствовать, чего когда пожелает, и для того всяких припасов покупать и пив, и медов готовить с довольством, чтобы ни в чем ни малейшей нужды не имела». Денег было выделено 365 рублей в год только на питание, а еще сто рублей на одежду и обувь.
Правда, где довольствовали так «отверженную царицу», неведомо, потому что уже в марте 1725 года Евдокию Федоровну перевели в Шлиссельбургскую крепость, где и заточили ее, как опаснейшую государственную преступницу.
Есть сведения, что царица была тогда больна, и ухаживала за ней одна только старушка, сама нуждавшаяся в помощи.
Так держали Евдокию-Елену еще два года…
Единственные свидетельства о ее заточении оставил Фридрих Вильгельм Берхгольц, который сопровождал в Шлиссельбург члена Верховного тайного совета, супруга дочери Петра I Анны Петровны, Голштинского герцога Карла Фридриха.
«Обозревая внутреннее расположение Шлиссельбургской крепости», высокие гости приблизились к большой деревянной башне, в которой содержалась Евдокия-Елена.
В это время «отверженная царица» вышла из башни и прогуливалась по двору цитадели. Увидев герцога и его свиту, она поклонилась и громко начала говорить что-то, но слов за отдаленностью нельзя было разобрать, да высокие гости и не утруждали себя беседой с несчастной узницей.
Описание, оставленное Фридрихом Вильгельмом Берхгольцем, кратко и незатейливо, но когда перечитываешь его, зная весь дальнейший ход событий, обнаруживаешь тут необыкновенную глубину.
Действительно…
Голштинский герцог Карл Фридрих, супруг дочери Петра I, смотрит на заточенную в крепость русскую жену Петра I.
Бабушка будущего русского императора Петра II пытается что-то сказать отцу будущего русского императора Петра III, но он не слышит ее.
Между ними шлиссельбургское пространство «заключения государственных преступников», куда без особого повеления никого не пускают. Слова «отверженной царицы» заглушены шумом ладожской воды, ветер русской истории сминает их.
Но странной тюрьмою оказался Шлиссельбург. В скрежете его ключей смыкалось несмыкаемое…
Евдокию заточили в Шлиссельбургскую крепость как жену Петра I, как мать казненного государственного преступника. Вышла она на свободу уже бабушкой императора Петра II.
Случилось это уже после кончины Екатерины I.
5
Когда в раскате Петропавловской крепости умирал под пытками царевич Алексей, его сыну — будущему русскому императору Петру II — не исполнилось и четырех лет.
Он рос под присмотром нянек, и никто не хлопотал о его развитии и воспитании.
У внука российского императора не было родителей, не было и могущественных покровителей. Проявление малейшего участия к несчастному сироте считалось опасным. Любой самый невинный шаг в этом направлении мог быть превратно истолкован подозрительным и безудержным в гневе императором.
Какая участь ожидала «ослушника», напоминали насаженные на колья головы «заговорщиков» — друзей царевича Алексея.
И страх сделал свое дело.
Малолетнего Петра избегали, сторонились, как чумы…
Впрочем, забот у придворных хватало и без сироты.
Шли реформы и все время, каждый месяц, издавались указы, все строже закрепощающие русский народ.
Венцом этого закрепощения стало разрешение покупать русских крестьян на свои заводы и «купецким людям» иностранного подданства…
В этом явилась вся суть петровских преобразований. За все немыслимые лишения и тяготы, за потоки крови, пролитой на полях петровских викторий, Петр I наградил русский народ возможностью быть купленными в рабство иностранцами, которые приезжали в Россию.
О будущем императоре тогда как бы и позабыли…
Учителями малолетнему Петру назначались случайные и малосведущие люди.
Известно, например, что в четыре года к нему определили танцмейстера Нормана, который обучал ребенка чтению и письму. Этот же Норман — он прежде служил на флоте — сообщил юному царевичу начальные сведения о морской службе, сумев выработать в ребенке стойкое отвращение к морю.
И приходится только удивляться, что будущий император все же сумел многому научиться.
Когда уже после смерти Екатерины I его возвели на трон, Остерман, взявшийся за обучение одиннадцатилетнего императора, к немалому своему удивлению обнаружил, что мальчик свободно владеет латынью, французским и немецким языками.
Ребенок вообще подавал большие надежды.
Еще в те времена, когда похвалы ему расценивались как «тягчайшее преступление», уже говорили, что он кроткого нрава, имеет доброе сердце и обладает ангельской красотой.
Уже тогда поражало всех необыкновенно быстрое физическое развитие маленького Петра Алексеевича. В четыре года он упражнялся в стрельбе из ружьеца и вовсю палил из крохотных пушек «потешной» батареи.
Успехи юного Петра были столь очевидны и так, казалось бы, соответствовали требованиям, которые прежде предъявлял Петр I царевичу Алексею, что воспитатели, невзирая на страх, пытались обратить внимание императора на успехи внука.
Его приглашали на экзамен, устроенный для семилетнего царевича.
Император отказался прийти.
Вместо этого был издан новый закон о престолонаследии, отменивший «недобрый обычай», когда старший сын автоматически наследовал престол. Отныне государь мог назначать преемника по своему усмотрению.
Ослепленный ненавистью к русской ветви своей семьи, Петр I и теперь, когда уже не стало Шишечки, не желал признать себя побежденным в безумной схватке с Божиим Промыслом.
Можно только предполагать, как сложилась бы жизнь Петра II и всей нашей страны, как бы дальше развивалась русская история, если бы сумел Петр I перебороть неприязнь, если бы сумел увидеть, что — вот же, вот! — исполняются во внуке самые заветные мечты, если бы сумел направить развитие ребенка в нужном для наследника престола направлении. Может, и не было бы тогда засилья временщиков и длинной череды дворцовых переворотов…
Увы… Пересилить себя Петр I не сумел.
И о ребенке снова словно бы позабыли…
Сановники с ужасом смотрели на подрастающего Петра. Этот ребенок был смертельно опасен для них. Многим, как и Меншикову, чудился при взгляде на него холодный острог в Березове…
Но ребенок — не взрослый.
Ребенка труднее заманить в ловушку, чтобы при этом самому остаться в стороне, не оказаться обвиненным в его гибели…
«Птенцы гнезда Петрова» оказались достойными учениками своего патрона. Никакие мысли о России не отягощали их совесть, когда в обход законного наследника они возвели на русский престол бывшую кухарку пастора Глюка, портомойку Шереметева, малограмотную императрицу Екатерину.
Царствовала она два с половиной года и умерла 6 мая 1727 года от чахотки. На русский престол наконец-то взошел законный наследник, сын царевича Алексея.
Было ему одиннадцать лет…
Этим, кажется, и завершилось сражение обезумевшего Петра I с Божиим Промыслом.
Нет не группой заговорщиков, а на Небесах была исправлена воля царя-деспота, гроб которого, долго еще не преданный земле, стоял среди лесов строящегося Петропавловского собора…
На русском троне сел русский наследник.
6
«За малолетством императора, — говорилось в завещании Екатерины Первой, — имеют вести администрацию обе наши цесаревны, герцог и прочие члены Верховного совета».
Герцог — Александр Данилович Меншиков, герцог Ижорский.
Кроме него в Совет входили Ф. М. Апраксин, Г. И. Головкин, П. А. Толстой, Д. М. Голицын, А. И. Остерман.
России был дан шанс избежать трагических лет засилья временщиков, бироновщины, но — увы! — всевластные «птенцы гнезда Петрова» сделали все, чтобы страна не смогла воспользоваться этим шансом.
Как обучали юного императора, показывает распорядок, который А. И. Остерман составил для Петра на вторую половину 1727 года.
На занятия одиннадцатилетнему мальчику отводилось в день не более трех часов. Остальное время император должен был отдыхать и развлекаться.
По вечерам он играл в карты с теткой, будущей императрицей Елизаветой, днем частенько отправлялся на охоту.
Ребенка почти насильно втягивали во взрослые забавы, и это оказалось губительным и для его здоровья, и для характера.
«Молодой царь, — пишет историк Н. И. Костомаров, — поставленный в водовороте разных партий, начал показывать в своем характере такие черты, что и иностранцы, следившие за ходом дел при дворе, находили, что в некоторых случаях Петр II напоминал своего деда Петра I именно тем, что не терпел никаких возражений и непременно требовал, чтоб все делалось вокруг него так, как ему хочется».
Еще более губительной для Петра II была опека, которую взял над ним Александр Данилович Меншиков…
Надо сказать, что, став генералиссимусом, Александр Данилович переменился в своих симпатиях. Между прочим, вспомнил он и о бабушке императора, томящейся в Шлиссельбургской крепости.
В народе говорили, что царица была сожжена во время пожара на Конюшенном дворе в 1721 году, но нет, 19 июля 1727 года Меншиков получил от нее письмо.
«Генералиссимус, светлейший князь Александр Данилович, — писала старица Елена. — Ныне содержусь я в Шлютельбурге, а имею желание, чтобы мне быть в Москве в Новодевичьем монастыре; того ради прошу предложить в Верховном тайном совете, дабы меня повелено было в оной монастырь определить и определено бы было мне нескудное содержание в пище и прочем и снабдить бы меня надлежащим числом служителей, и как мне, так и определенным ко мне служителям определено бы было жалованье, и чтоб оный монастырь ради меня не заперт был… Вашей высококняжеской светлости Июля 19 дня 1727 года богомолица монахиня Елена».
На этот раз прошение бабушки императора не затерялось в канцелярии светлейшего.
«Государыня моя святая монахиня! — сразу же ответил он. — Получил я от вашея милости из Шлютельбурга письмо, по которому за болезнию своею не мог в Верховный совет придтить и для того просил господ министров, чтобы пожаловали ко мне, и потому они изволили все пожаловать ко мне (21 июля. — Н.К.), тогда предложил я им присланное ко мне от вашей милости письмо и просил всех, чтобы вашу милость по желанию вашему определить в Москве в Новодевичий монастырь, на что изволи все склониться, что отправить в Новодевичий монастырь и тамо определить вам в удовольствие денег по 4500 руб. и людей вам по желанию, как хлебников и поваров, так и прочих служительниц: для пребывания вашего кельи дать, кои вам понравятся, и приказали вас проводить до Москвы бригадиру и коменданту Буженинову; чего ради приказали ему быть сюда для приему указу в Москву к генерал-губернатору и о даче подвод и подорожных и на проезд денег 1000 руб.; о сем объявя вашу милость поздравляю, и от всего моего сердца желаю дабы вам с помощию Божию в добром здравии прибыть в Москву и там бы ваше монашество видеть и свой должный отдать вам поклон.
P.S. Жена моя и дети и обрученная государыня невеста и свояченица наша Варвара Михайловна вашей милости кланяются».
Письмо было отправлено 25 июля с ординарцем лейб-гвардии Семеновского полка бомбардиром Владимиром Грушецким, а 31 июля дан Указ из Верховного тайного совета камер-коллегии отпустить «на некую дачу» 1000 руб.
2 сентября 1727 года царица приехала в Москву и остановилась сначала в Вознесенском монастыре в Кремле, а потом перебралась в Новодевичий монастырь, в палаты близ Святых ворот, над которыми располагалась церковь Спаса Преображения.
Снова стала она царицей.
Снова при ней был назначен особый штат, на содержание которого отпускалось 60 000 рублей в год.
Но и обретенное довольство и почести не избавили ее от нового горя.
7
Петра II возвели на престол в одиннадцать лет.
«После как Бог изволил меня, в малолетстве всея России Императором учинить, — говорил он на Государственном совете. — Настоящее мое старание будет, чтобы исполнить должность доброго Императора, то есть чтобы народ мой подданный, богобоязненностью и правосудием управлять, чтоб бедных защищать, убогих и неправильно отягощенных от себя не отгонять, но веселым лицом жалобы их выслушивать и, по похвальному Императора Веспасиана примеру, никого от себя печального не отпускать…»
Но, конечно же, это были только слова…
Перемена в состоянии — избегаемый всеми, заброшенный ребенок превратился во властителя гигантской империи! — конечно же, оказалось непосильной для мальчика.
За те два с половиной года, что, как и мачеха, провел он на престоле, Петр II ничего не успел сделать для приготовления себя к высшей в стране власти.
Еще неопытный и незрелый, он сделался игрушкой в руках властолюбивых вельмож и на двенадцатом году жизни насильно был обручен с Марией Александровной Меншиковой, а в четырнадцать, когда Долгоруким удалось свалить «светлейшего», — с княгиней Долгорукой…
Роковым оказалось для Петра II и сближение с соперником Меншикова молодым князем Иваном Долгоруким.
Ночи превращались в дни, царь возвращался на рассвете и ложился в семь утра. Начала проявляться семейная склонность к пьянству, что, по справедливому замечанию Н. И. Костомарова, «казалось вполне естественным и наследственным: дед его и отец были подвержены тому же пороку».
Борясь за влияние на императора, Долгорукие менее всего думали о развитии подростка, менее всего заботились об интересах державы.
Используя мальчишеское увлечение Петра II охотой, они всячески поощряли его в этой страсти.
Грандиозной была потеха, устроенная для юного императора в тульских лесах осенью 1729 года.
Больше месяца длилась она…
Охотники затравили четыре тысячи зайцев, полтысячи лисиц, добыли пятнадцать рысей, пять медведей…
Петр II
Впрочем, тут не надо забывать и того, что молодой князь Иван Долгорукий сам был еще очень и очень молод.
Рассказывают, что однажды, когда Петру II предстояло подписать смертный приговор, Долгорукий «укусил своего друга за ухо, желая этим показать, как должно быть больно тому, кому отрубают голову».
8
Считается, что царица Евдокия-Елена не пользовалась никаким влиянием на внука, и он как бы даже и тяготился этой родственной связью. Однако выводы об этом делаются на том основании, что якобы Петр II не испытывал к ней особой любви.
Отчасти это так, но если вспомнить, что мальчик и не видел никогда свою бабушку, трудно требовать от него проявления открытой привязанности. Но вместе с тем внутреннее ощущение ее как единственного по-настоящему близкого к нему человека в Петре II, безусловно, было.
И влияние царицы Евдокии-Елены на него тоже существовало.
Во всяком случае, вернувшись в Москву и встретившись с бабушкой, юный император раздарил всех собак, приказал убрать все ружья.
19 ноября торжественно было объявлено, что император вступает в брак с дочерью князя Алексея Григорьевича — семнадцатилетней Екатериной Долгоруковой, а 13-го состоялось обручение, на котором присутствовала и царица Евдокия-Елена.
Но было уже поздно…
6 января 1730 года состоялось торжественное водоосвящение на Москве-реке. Фельдмаршал Василий Владимирович Долгоруков выстроил в каре войска. Приехал из Лефортовского дворца император Петр II и занял полковничье место.
Было холодно. Над крестом Иордани клубился морозный пар.
Сидя в седле, император внимательно разглядывал собравшихся.
Весь двор здесь, все иностранные посланники… Всеми цветами радуги пестрели на белом снегу праздничные одеяния.
Кружилась голова… С трудом разглядел император в нарядной толпе свою невесту. Чудо как хороша семнадцатилетняя Катенька Долгорукова. Глаза сияли, щечки раскраснелись от мороза.
Опустил глаза император. Провел рукою в перчатке по гриве жеребца.
Жарко было на морозном воздухе.
Когда запели «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи, Троическое явися поклонение: Родителев бо глас свидетельствование Тебе, возлюбленнаго Тя Сына именуя…», император почувствовал, что все тело покрылось липким потом, и его начало трясти…
С трудом доехал до Лефортова дворца и здесь едва смог спуститься с седла. Его сразу же уложили в постель, и он провалился в беспамятство.
Все дни, пока он болел, бабушка, царица Евдокия Федоровна, не отходила от его постели.
Два с половиной года правления Петра II историки оценивают весьма сурово, забывая, что это были годы правления ребенка.
Между совершением важных государственных дел — а в эти годы был заключен Буринский договор с Китаем об установлении границ, разрешено старательство в Сибири, изданы указы о прекращении кабального холопства, отменены магистраты и восстановлена власть воевод на местах, восстановлено гетманство в Малороссии — император Петр II болел детскими болезнями: корью и оспой…
Он и умер, как ребенок, когда, уже начав выздоравливать, 17 января 1730 года распахнул окно в своей комнате.
И последними его словами были: «Запрягайте сани! Хочу ехать к сестре!», словно в последнее мгновение жизни пытался вернуться юный император в так и не прожитое им детство…
9
Евдокия Федоровна была последней русской женой и русской бабушкой русских императоров. Ее старорусская красота и старорусское воспитание приобретают, таким образом, значение символа в русской истории.
Существуют свидетельства, что после кончины Петра II члены Верховного тайного совета предлагали престол Евдокии Федоровне, но она отказалась.
На коронации Анны Иоанновны царица Евдокия Федоровна сидела в особо устроенном месте, откуда, как она и желала, посторонние не могли ее видеть.
По окончании церемонии императрица подошла к ней, обняла, поцеловала и просила ее дружеского расположения: обе плакали навзрыд…
В 1731 году царица Евдокия Федоровна, в возрасте 62 лет, умерла в Новодевичьем монастыре.
«Бог дал мне познать истинную цену величия и счастья земного», — сказала перед своей кончиной эта первая узница Шлиссельбургской крепости.
Похоронили Евдокию Федоровну по ее воле не в кремлевском Вознесенском монастыре, а в соборе Новодевичьего монастыря рядом с гробницами царевен Софьи и ее сестры Екатерины Алексеевны.
Глава восьмая Шлиссельбургский проект Анны Иоанновны
Положил есть реки в пустыню и исходища водная в жажду
Землю плодоносную в сланость от злобы живущих на ней.
Псалом 106, ст. 33–34После освобождения царицы Евдокии Шлиссельбургская крепость снова осталась без арестантов, и так получилось, что этот период совпал с оживлением строительных работ на острове.
Ежемесячно посылает Доменико Трезини рапорты о ходе работ генерал-аншефу над фортификациями Б. Х. Миниху, сообщая о ремонте стен и башен, о закладке кирпичом бреши и о проломе стены для соединения канала с озером, о ремонте крытого хода по верху стены и об отделке казарм.
Такое ощущение, что старинная русская крепость, не желая превращаться в тюрьму, снова облачается в воинские доспехи, готовится встать в боевой строй.
Усилиями И. Устинова и Д. Трезини в конце 20-х и начале 30-х годов XVIII века создается завершенный архитектурный ансамбль с площадью и выходящими на нее казармами, с монетным двором и церковью, с царским дворцом и комендантским домом, с устремленной ввысь колокольней и каналом с мостами.
«Крепость приобрела новые черты, которые сближали ее с постройками Петербурга и Кронштадта, — отмечают авторы книги «Крепость Орешек» А. Н. Кирпичников и В. М. Савков. — Творчество русских архитекторов при этом успешно сочеталось с деятельностью иностранных мастеров, работавших в новой русской столице.
В этой твердыне, расположенной при входе в Неву, как бы на границе между старыми русскими городами (Старая Ладога, Тихвин и др.) и только что возникшими, удивительно органично сочетались укрепления средневековые (московской поры) и фортификационные сооружения петровского времени. Так возник новый Шлиссельбург, который был и каменным стражем, и водными воротами новой столицы с востока, и торговым центром, и военно-административной резиденцией».
Впрочем, в таком состоянии Шлиссельбургская крепость находилась совсем недолго…
1
Добрый обычай завел в своем Отечестве первый русский император…
В ночь, когда помирал государь, сановники сходились в покое, невдалеке от постели умирающего, и до хрипоты, до биения крови в голове, артачились. Решали — кому теперь сесть на троне.
За каждым сановником сила стояла. За этим — армия, за тем — гвардейские полки, тут — семья, там — роды знатные. Одни так говорили, другие — иначе, и договориться между собой не могли, потому как если слабину покажешь и уступишь — пощады не будет. В лучшем случае — с властью доведется проститься, в худшем же — можно и с жизнью расстаться, а не только с чинами и богатствами…
И так теперь всякий раз было.
И после смерти Петра I спорили сильно, и когда Екатерина умерла, артачились.
Нынче, после кончины императора Петра II, тоже согласия не предвиделось.
В. В. Долгоруков
В душном покойнике, рядом со спальней умершего императора, сидели князья Долгоруковы — Алексей Григорьевич да Василий Лукич, канцлер Гаврила Иванович Головкин, князь Дмитрий Михайлович Голицын…
Остермана бы сюда — в полном составе Верховный тайный совет собрался бы…
Но Андрей Иванович в заседание не пошел.
От постели умершего императора Петра II не отходил — боялся, каб какого подложного завещания в постель не подсунули.
— Куды мне, иностранцу, русского царя выбирать? — сказал он. — Которого господа верховники выберут, тому и буду служить.
Так ведь и не пошел, хитрец такой, в заседание.
Зато пришел сибирский губернатор Михаил Владимирович Долгоруков и оба фельдмаршала — Михаил Михайлович Голицын и Василий Владимирович Долгоруков.
Четверо Долгоруковых напротив двоих Голицыных сидели, а председательствовал ими граф Головкин.
Государя всея Руси избирали.
Разговор серьезный шел, степенно мнениями обменивались.
— Катьку нашу надобно императрицей изделать… — говорил Алексей Григорьевич Долгоруков. — Вечнодостойныя памяти государь император ей ведь престол отказал, — и, вытащив из кармана бумагу, утер рукавом заслезившиеся глаза. — Вишь, Божий Промысл-то урядил как. Ежели император — Петр, а коли императрица — Екатерина…
— Полно народ-то смешить… — сказал на это князь Дмитрий Михайлович. — Вся Москва уже знает, что Ванька ваш заместо императора подписи наловчился ставить.
А. И. Остерман
Долгоруковых в заседании том было вдвое больше, чем Голицыных. Если вместях закричать, всех бы заглушили. Но поостереглись кричать.
Шумно во дворце было. В такие ночи всегда много народу к царскому дворцу жмется, но нынче, не в пример прежнему, особенно тревожно было.
На свадьбу императора и княжны Екатерины Долгоруковой со всей России генералы и губернаторы, знатные фамилии и простое шляхетство съехались. На свадьбу ехали, а попали на похороны.
Как в русской сказке про дурака, перепутали.
И хотя это сама судьба такой конфуз устроила, маленько каждый себя дураком ощущал. Шибко уж похоже на сказку получалось.
А когда люди в таком настроении находятся, еще сильней их тревожить — боязно. Всякое могут учинить в отчаянности…
Потому и остереглись шуметь Долгоруковы. Только крякнул князь Василий Лукич:
— Невесть что говоришь, Дмитрий Михайлович… Нешто бы мы пошли на такое?
Ему не ответили.
Тихо было в душноватом покойчике. Шурша, сыпалась пудра с париков.
Из глубины дворца неясный шум доносился. То ли молились где-то, то ли бунтовать собирались. Узнать бы сходить, да нельзя… Никак нельзя до окончания выборов из заседания отлучаться.
— Я вот чего, господа верховники, думаю… — заговорил Дмитрий Михайлович Голицын. — Бог, наказуя Россию за ее безмерные грехи, наипаче же за усвоение чужеземных пороков, отнял у нее государя, на коем покоилась вся ее надежда.
Это верно князь Дмитрий Михайлович сказал. За великие грехи пресечено мужское потомство Петра I…
Кивали головами верховники.
А Голицын неспешно продолжал речь, рассуждая, что о дочери вечнодостойныя памяти императора Петра I от первого брака с Екатериной и думать негоже…
Кто такая императрица Екатерина была по происхождению? Ливонская крестьянка и солдатская шлюха! Ежели б не злодей Меншиков, который сам из подлого сословия происходит, и императрицей бы ей не бывать, и супругой императора тоже…
— Верно! — сказал Василий Владимирович Долгоруков. — Коли уж не Катьку нашу, тогда лучше Евдокию-царицу на трон посадить.
— Несурьезно это, фельдмаршал… — покачал головой Голицын. — Я воздаю полную дань достоинствам вдовствующей царицы, но она только вдова государя. А есть у нас и дочери царя Ивана. Мы все знаем Анну Ивановну, герцогиню Курляндскую… Говорят, у нее характер тяжелый, но в Курляндии неудовольствий на нее нет!
И столь неожиданным было предложение Голицына, что как-то растерялись все. Совсем не думано было про Анну Иоанновну…
— Дмитрий Михайлович! — пораженно проговорил фельдмаршал Василий Владимирович Долгоруков. — Твои помыслы исходят от Бога и родились они в сердце человека, любящего свою Отчизну. Да благословит тебя Бог… Виват нашей императрице Анне Иоанновне!
В. Л. Долгоруков
Тут и Василий Лукич Долгоруков, припомнив, что в прежние времена он в добрых отношениях с Анной Иоанновной находился, спохватился и тоже виват закричал. И Остерман тут как тут, начал ломиться в двери.
— Кого выбрали-то? — спросил.
— Анну Иоанновну…
— Виват! — закричал Андрей Иванович.
— Виват! — крикнули уже все хором.
Только князь Дмитрий Михайлович молчал.
— А ты чего? — спросил у него брат, фельдмаршал, герой штурма Нотебурга и сражения под Полтавой. — Сам ведь и предлагал…
И тут снова Дмитрий Михайлович всех удивил.
— Воля ваша, господа верховники, кого изволите… — сказал он в наступившей тишине. — А только надобно и себя полегчить!
— Чего? — не поверив своим ушам, спросил канцлер Гаврила Иванович Головкин. — Чего это сказал ты такое мудреное?
— Полегчить себя надо… — хладнокровно повторил Голицын. — Воли себе прибавить.
Мудр был Дмитрий Михайлович Голицын. Все книги прочитал, пока губернатором сидел в Киеве. Вот и говори, что пустое дело — книжки читать… Ишь ведь до чего додумался! Мудро, однако! А главное — так заманчиво, что и думать о таком страшно.
— Ишь ты… — покачал головой Василий Лукич. — Да хоть и прибавим воли себе, только удержим ли волю эту?
— А чего же не удержим? — задорно спросил Голицын. — Я так полагаю, что надобно нам к Ее величеству пункты написать.
И, не давая опомниться ошарашенным сотоварищам, кликнул Василия Петровича Степанова, правителя дел Верховного тайного совета.
— Садись там, чернильница! — сказал, кивая на маленький столик. — Пиши, что тебе говорить будем.
Тут всех сразу прорвало.
— Не надо, чтоб нам головы секли!
— И имущества пускай не лишают без суда справедливого!
— И войну заводить, чтоб с общего совета…
— Да что писать-то, ваши сиятельства?! — в отчаянии воскликнул Степанов. — Про головы али про войну сначала?
— Экий ты дурак, братец! — вздохнул Дмитрий Михайлович. — Слухай, что Василий Лукич диктовать будет, а Андрей Иванович штилем правильным обрабатывать…
— Нихт! Нихт! — закричал Остерман. — Дело это так важное, что за иноземством своим я вступать в него не смею!
— Полно тебе врать, Андрей Иванович! — укорил его Василий Лукич. — Вицеканцлерскую должность тебе иноземство справлять не мешает, так и штилю тоже от тебя порухи не будет.
Остерман поупирался еще, но деваться некуда было. Наконец заскрипело перо Степанова, записывая:
«Чрез сие наикрепчайше обещаемся, что наинаглавнейшее мое попечение и старание будет не токмо о самодержавии, но и о крайнем и всевозможном распространении православный нашея веры греческого исповедания; тако же по принятии короны российской в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять; еще обещаемся, что понеже целость и благополучие всякого государства от благих советов состоит, того ради мы ныне уже учрежденный Верховный тайный совет в восьми персонах всегда содержать и без оного согласия:
1. Ни с кем войны не всчинять;
2. Миру не заключать;
3. Верных наших подданных никакими податями не отягощать;
4. В знатные чины, как в стацкие, так и в военные сухопутные и морские выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, а гвардии и прочим войскам быть под ведением Верховного тайного совета».
Остерман замолчал, задумавшись. Перестало скрипеть и перо Степанова. Слышны были только шаги в коридорах Лефортовского дворца.
— Каб головы-то не секли, не записали еще? — спросил князь Алексей Григорьевич Долгоруков.
— Да-да! — вспомнил Остерман. — Пиши: «У шляхтества живот, имения и чести без суда не отнимать».
— И чтоб вотчины и деревни… — добавил Василий Лукич, — не жаловать; в придворные чины, как русских, так и иноземцев, не производить…
Записали и это. Подумав, запретили Анне Иоанновне и государственные доходы в расход употреблять, и при этом наказали всех в «неотменной своей милости содержать».
Кажется, ничего не забыли…
Теперь подписывать письмо надобно было, решили, что подпишут его только шестеро прежних верховников. Первым перо протянули канцлеру Головкину. Зажмурил глаза князь и подписал. Остерман снова отнекиваться стал, но и его заставили подпись поставить.
Везти кондиции в Митаву вызвались Василий Лукич Долгоруков и Михаил Михайлович Голицын. Еще по настоянию канцлера припрягли к ним родственника Головкина — генерала Леонтьева. Остерман своих родственников включать в делегацию не просил, за неимением таковых в России…
Только к утру и управились с государственными делами. Потирая кулаком слипающиеся глаза, отправился князь Дмитрий Михайлович в залу, где собрались сенаторы, члены Синода и генералы.
— Надобно сегодня торжественное молебствие сотворить в честь новой матушки-императрицы! — сказал Феофан Прокопович, когда было объявлено об избрании Анны Иоанновны.
— Погодь маленько! — остудил его Голицын.
— Чего годить-то, ваше сиятельство?
— Отдохнуть надо малость… — зевая, ответил князь.
Так и закончилась ночь на 19 января 1730 года.
Историческая ночь…
В два часа, крикнув: «Запрягайте сани! Хочу ехать к сестре!» — отбыл в неведомую страну внук Петра I император Петр II, а к утру пало и русское самодержавие…
Казалось тогда, что пало оно навсегда…
2
Говорят, что творец этой первой русской Конституции, князь Дмитрий Михайлович Голицын, скажет потом: «Пир был готов, но званные оказались недостойными его; я знаю, что паду жертвой неудачи этого дела; так и быть, пострадаю за Отечество; мне уже и без того остается недолго жить; но те, кто заставляют меня плакать, будут плакать дольше моего».
Поражает в этих словах князя соединение почти пророческого предвидения с удивительной близорукостью по отношению к событиям, участником которых был сам.
Насчет горьких слез, которые предстоит пролить и тем, кто препятствовал, и тем, кто помогал Анне Иоанновне установить самодержавное правление, угадано верно.
А вот с утверждением о готовности пира можно и поспорить.
За те тридцать пять дней, что жила Российская империя без императора, никакого конституционного пира приготовить не удалось.
И продукты требовались для этого другие, и повара…
В десять часов утра 19 января 1730 года в Кремлевском дворце были собраны Синод, Сенат и генералитет. На этом собрании князь Дмитрий Михайлович Голицын объявил об избрании на престол Анны Иоанновны.
Сообщение ошарашило сановников.
Во-первых, странно было для «птенцов гнезда Петрова», что русский престол переносится в старшую ветвь потомков царя Ивана, а, во-вторых, о кандидатуре Анны Иоанновны на русский престол всерьез никто и не думал…
Никто всерьез не думал и о Конституции.
Тем паче, что составленные верховниками кондиции с самого начала были засекречены, и ни Сенат, ни Синод, ни генералитет не были ознакомлены с ними.
Вводя ограничения самодержавной власти, верховники планировали обмануть и синодалов, и сенаторов, и генералов, объявив им, что кондиции дарованы самой императрицей.
Собирались они обмануть и императрицу, которой заявили, что кондиции — солидарное требования всего народа России…
«Сего настоящего февраля 2-го дня получили мы с нашею и всего общества неописанною радостию ваше милостивейшее к нам письмо от 28-го минувшего генваря и сочиненные в общую пользу государственные пункты, — сообщили они в депеше Анне Иоанновне, — и того же дня оные при собрании Синоду, Сенату и генералитету оригинально объявлены и прочтены и подписаны от всех».
Между тем уже 2 февраля Василий Никитич Татищев составил предложение распустить Верховный совет, поскольку тот действует, скрывая свои планы.
Под этим заявлением поставили свои подписи 249 офицеров.
Это была реальная сила. Большинство офицеров гвардии, не отвергая в принципе ограничения самодержавия, изначально готовы были укреплять его, пока самодержавие укрепляет в империи крепостническую власть дворянства.
Под давлением этого крыла верховникам следовало пойти на уступки, но какой компромисс возможен на основе той лжи и тайны, что и составляли существо предлагаемой ими «тайной Конституции»?
3
По справедливому замечанию В. О. Ключевского, новая императрица привезла в Россию только злой и малообразованный ум да ожесточенную жажду запоздалых удовольствий и грубых развлечений…
Она не способна была — и на этом и строился расчет князя Дмитрия Михайловича Голицына! — самостоятельно вести борьбу за власть. И для того и опекал императрицу Василий Лукич Долгорукий, чтобы не допустить к ней нежелательных советников.
Но тут верховники просчитались.
Андрей Иванович Остерман переиграл своих товарищей по Верховному совету и сумел установить связь с государыней по дамской линии. Направляемая этим опытным политиканом, Анна Иоанновна вступила в борьбу за власть.
Когда Преображенский полк и кавалергарды явились приветствовать новую императрицу, она объявила себя полковником преображенцев и капитаном кавалергардов.
И вот 14 февраля 1730 года министры, сенаторы, представители генералитета и дворянства прибыли во Всесвятское, чтобы представиться новой императрице.
«Благочестивая и всемилостивейшая государыня! — обратился к Анне Иоанновне князь Дмитрий Михайлович Голицын. — Мы — всенижайшие и верные подданные Вашего Величества, члены российского Верховного совета, вместе с генералитетом и российским шляхетством, признавая Тебя источником славы и величия России… благодарим Тебя за то, что Ты удостоила принять из наших рук корону и возвратиться в отечество; с не меньшей признательностью благодарим мы Тебя и за то, что Ты соизволила подписать кондиции, которые нашим именем предложили Тебе наши депутаты на славу Тебе и на благо Твоему народу».
Дмитрий Михайлович Голицын умолк, наступила тишина, все ждали ответа императрицы. Рослая и тучная, с мужеподобным лицом стояла она посреди залы. Отвергнет она претензии Голицына или признает их? От этого теперь зависело все…
Анна Иоанновна поступила, как присоветовал Остерман.
— Дмитрий Михайлович и вы, прочие господа из генералитета и шляхетства! — сказала она. — Да будет вам известно, что я смотрю на избрание меня вами Вашей Императрицей как на выражение преданности, которую вы имеете ко мне лично и к памяти моего покойного родителя.
Это был мастерский ход.
Напомнив, что она является дочерью старшего брата Петра I, Анна Иоанновна превращала свое избрание в единственно возможный по закону акт. Она занимала трон, как представительница старшей ветви царского дома. Не бедная курляндская вдова, облагодетельствованная верховниками, стояла сейчас перед министрами, сенаторами и генералами, а государыня более законная, чем Екатерина I, и даже Петр II.
— Я постараюсь поступать так, что все будут мною довольны… — продолжала свою речь императрица. — Согласно вашему желанию я подписала в Митаве кондиции, о которых упомянул ты, Дмитрий Михайлович, и вы можете быть убеждены, что я их свято буду хранить до конца моей жизни в надежде, в которой я и ныне пребываю, что и вы никогда не преступите границ вашего долга и верности в отношении меня и Отечества, коего благо должно составлять единственную цель наших забот и трудов.
На следующий день, охраняемая кавалергардами, Анна Иоанновна въехала в Москву.
Как утверждали современники, она и выглядела уже иначе, чем по прибытии из Митавы. Изящнее сделались руки, прелестнее глаза, величественнее фигура. Красивой Анну Иоанновну пока не решались назвать, но очарование испытывали уже многие…
4
Верховники рассчитывали ввести в России Конституцию тайно. Реальная власть тоже утекла из их рук как-то непонятно и тайно для них.
Но через пять дней наступил финал.
25 февраля 1730 года во дворце собрались представители трех партий: верховники-реформаторы; шляхетские конституционалисты, поддерживавшие ограничение самодержавия, но выступавшие и против Верховного тайного совета; и самодержавники во главе с Остерманом, поддерживаемые офицерами гвардии…
Андрею Ивановичу Остерману накануне удалось провести блистательную интригу. Напугав конституционалистов-шляхтичей арестами, которые якобы собираются провести верховники, он привлек их на сторону своей партии…
Н. И. Костомаров так описывает сцену краха конституционных надежд…
Утром 25 февраля явилась во дворец толпа шляхетства. По одним известиям, число явившихся простиралось до восьмисот человек, по другим — до ста пятидесяти. Возглавлял их князь Алексей Михайлович Черкасский.
Он подал государыне челобитную, в которой изъявлялась благодарность за высокую милость ко всему государству, выраженную в подписанных ею пунктах, а далее сообщалось, что «в некоторых обстоятельствах тех пунктов находятся сумнительства такие, что большая часть народа состоит в страхе предбудущаго беспокойства»…
Челобитчики просили, «дабы всемилостивейше, по поданным от нас и от прочих мнениям, соизволили собраться всему генералитету, офицерам и шляхетству по одному или по два из фамилий: рассмотреть, а все обстоятельства исследовать согласным мнением по большим голосам форму правления сочинить и вашему величеству к утверждению представить».
Новая челобитная была представлена в четвертом часу пополудни.
Как и прежняя, эта челобитная начиналась благодарностью императрице за подписание кондиций, поданных Верховным тайным советом, но заканчивалась просьбой «присланные к вашему императорскому величеству от Верховного тайного совета пункты и подписанные вашего величества рукою уничтожить».
— Мое постоянное желание было управлять моими подданными мирно и справедливо, — произнесла в ответ императрица. — Но я подписала пункты и должна знать: согласны ли члены Верховного тайного совета, чтоб я приняла то, что теперь предлагается народом?
Члены Верховного тайного совета, молча, склонили головы.
«Счастье их, — замечает современник, — что они тогда не двинулись с места; если б показали хоть малейшее неодобрение приговору шляхетства, гвардейцы побросали бы их в окно».
— Стало быть, — продолжала императрица, — пункты, поднесенные мне в Митаве, были составлены не по желанию народа!
— Нет! — раздались крики.
— Стало быть, ты меня обманул, князь Василий Лукич? — сказала государыня, обратившись к князю Долгорукому.
Он молчал. И императрица, взяв подписанные в Митаве кондиции, изодрала их и объявила, что желает быть истинною матерью Отечества и доставить своим подданным всевозможные милости.
Анна Иоанновна
«Черствая по природе и еще более очерствевшая при раннем вдовстве среди дипломатических козней» Анна Иоанновна стала самодержавной государыней. В тот же день она распорядилась доставить в Россию Бирона, хотя в Митаве и давала обязательство позабыть этого человека…
5
Императрица Анна Иоанновна сполна рассчиталась с авторами «тайной конституции», которая могла лишить ее любви Эрнеста Иоганна Бирона.
9 (20) апреля 1730 года она назначила обманувшего ее Василия Лукича сибирским губернатором, однако вслед послала офицера с указом о лишении князя чинов и ссылке его в деревню. Впрочем, и в деревне Василий Лукич не задержался, по новому указу императрицы он был заточен в Соловецкий монастырь, а в 1739 году — подвергнут пытке и обезглавлен.
Не миновала кара и главного творца «тайной конституции» князя Дмитрия Михайловича Голицына.
В 1736 году он был привлечен к суду и осужден на смертную казнь, которую императрица Анна Иоанновна, вспомнив, что это все-таки князь Дмитрий Михайлович и предложил сделать ее императрицей, заменила ему заключением в Шлиссельбургской крепости.
Конфискованы были все имения князя и самая богатая в России частная библиотека, насчитывавшая шесть тысяч томов.
Впрочем, ни к чему уже была эта библиотека князю.
14 (25) апреля 1737 года Дмитрий Михайлович Голицын умер, проведя в шлиссельбургском заточении чуть больше трех месяцев.
Так, волею императрицы Анны Иоанновны Шлиссельбург, десять лет простоявший без узников, снова превратился в тюрьму.
Тридцать пять лет назад, 11 октября 1702 года, стоя под градом шведских пуль, подполковник Семеновского полка Михаил Михайлович Голицын отказался тут выполнить приказ Петр I и отступить.
«Скажи царю, что теперь я уже не его, а Божий», — ответил он посыльному и, приказав оттолкнуть от острова лодки, снова повел солдат на штурм крепости.
538 героев, павших во время штурма, похоронили внутри взятой крепости.
Здесь могла быть и могила самого Михаила Михайловича Голицына, но здесь, тридцать пять лет спустя, похоронили его старшего брата.
Ему выпала судьба стать первым узником, убитым Шлиссельбургом.
Мистический скрежет города-ключа, смыкая несмыкаемое, заглушает тут, кажется, и сам ход русской истории в царствование Анны Иоанновны…
Посудите сами, племянница Петра I Анна Иоанновна заточила в Шлиссельбургскую крепость члена Верховного тайного совета Дмитрия Михайловича Голицына, который и предложил избрать ее на русский престол…
Однако соединение несоединимого не завершается на этом.
Следующим за Дмитрием Михайловичем Голицыным узником Шлиссельбурга станет человек, который злее других искал погибели князя…
6
Многие исследователи отмечали, что предприятие князя Голицына имело своим примером избрание на шведский престол сестры Карла XII Ульрики Элеоноры. Шведским аристократам удалось тогда добиться ограничения самодержавной власти.
«При избрании Анны Голицын помнил и мог принимать в соображение случившееся с Ульрикой Элеонорой: удалось там — почему не удастся здесь? — спрашивал В. О. Ключевский. — Шведские события давали только одобрительный пример, шведские акты учреждения — готовые образцы и формулы»…
Это риторический вопрос. Там — это там, а здесь — это здесь…
Петру I казалось, что он строит европейское общество, а строилась восточная рабовладельческая империя.
Воспитанным Петром I верховникам чудилось, что они вводят «конституцию», а что собирались ввести на самом деле, не знает никто.
Шляхтичам-конституционалистам казалось, что они борются с засильем олигархов, но итогом совместных, хотя и направленных друг против друга, действий стало призвание Бирона.
Бироновщина стала итогом первой русской конституционной попытки!
Но могли ли как-то иначе завершиться эти конституционные споры?
Часто высказывается мнение, что, несмотря на недостатки, «конституция» Д. М. Голицына все равно ввела бы Россию в принципиально другую (европейскую) ситуацию.
Это сомнительно, но даже если бы все и произошло так, еще неизвестно, чем обернулся бы для России подобный поворот…
«Слышно здесь, что делается у вас или уже и сделано, чтоб быть у нас республике, — писал в те дни казанский губернатор Артемий Петрович Вольшский, человек неглупый, а главное, хорошо знающий русскую жизнь. — Я зело в том сумнителен. Боже сохрани, чтобы не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий: и так мы, шляхетство, совсем пропадаем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно, понеже ныне между главными как бы согласно ни было, однако ж впредь, конечно, у них без разборов не будет, и так один будет миловать, а другие, на того яряся, вредить и губить станут»…
Второе возражение Артемия Петровича Вольшского против «конституции» базировалось на его скептическом отношении к воспитанному Петровскими реформами дворянству, которое наполнено «трусостию и похлебством, и для того, оставя общую пользу, всяк будет трусить и манить главным персонам для бездельных своих интересов или страха ради».
Вольшский не знаком с научно-художественной обработкой наследия Петра I, которая будет проведена в рамках культа, установленного императрицей Елизаветой, и его рассуждения несколько отличаются от романтических представлений позднейших писателей и историков. А. П. Вольшский излагает ощущения современника Петровской эпохи, и делает это не с позиций философа или моралиста, а как практик-администратор. И не сами Петровские реформы оценивает он, а только практические последствия, к которым может привести исправление их…
Хотя Петр I и декларировал, что проводит свои реформы ради величия Российской империи, но обеспечивались эти реформы отношением к титульному народу как к расходному материалу[30].
Вольшский понимает это и «трусостью и похлебством» служилых людей определяет не столько индивидуальные качества русских дворян, сколько результат воздействия на служивого человека установленной Петром I системы тотального подавление и унижения личности русского человека…
Эта «трусость и похлебство», несущая на себе родовые грехи Петровских реформ, проявилась в февральские дни 1730 года вполне отчетливо. Это ведь рабское нежелание заботиться о своем будущем и подтолкнуло «шляхетство» поставить последнюю точку в истории с первой русской конституцией.
За эту покорность и благодарила Анна Иоанновна гвардейских офицеров на званом обеде. Да и как было не благодарить, если эти преданные рабы помогли ей посадить во главе Российской империи любезного ее сердцу Бирона.
Как с верными холуями обращался Бирон с русским дворянством.
«С первых же минут своей власти в России, — пишет С. Ф. Платонов, — Бирон принялся за взыскание недоимок с народа путем самым безжалостным, разоряя народ, устанавливая невозможную круговую поруку в платеже между крестьянами-плательщиками, их владельцами-помещиками и местной администрацией. Все классы общества платились и благосостоянием, и личной свободой: крестьяне за недоимку лишались имущества, помещики сидели в тюрьмах за бедность их крестьян, областная администрация подвергалась позорным наказаниям за неисправное поступление податей».
В. О. Ключевский рассказывает, что однажды польский посол выразил в беседе с секретарем французского посольства озабоченность, как бы русский народ не сделал с немцами того же, что он сделал с поляками при Лжедмитрии.
«Не беспокойтесь! — успокоил его Маньян. — Тогда в России не было гвардии».
При Лжедмитрии в России не было гвардии, и это и спасло Россию.
К этому суждению нельзя отнестись просто как к занимательному анекдоту. Остроумно и точно уловил секретарь французского посольства момент перехода русской гвардии в денационализированное состояние, когда она начинает жить не для страны, а сама для себя, подчиняя себе Россию.
Такой гвардии, такого дворянства, такого высшего сословия на Руси никогда не было. Впрочем, в других странах — тоже…
И в этом, как ни грустно, и нужно искать отгадку провала всех конституционных попыток в России, потому что, хотя с середины XIX века роль гвардии в дворцовых переворотах переняла интеллигенция, но и в этих новоявленных бунтарях сохранилась денационализированность, как и стремление жить не для страны, а только для себя, подчиняя себе Россию.
И этому виною тоже — Петр I…
Вернее, обожествление его, то некритическое отношение к его свершениям, которое было установлено в России его преемниками.
И если мы действительно желаем для своей страны добра, то должны, отбросив привычные стереотипы исторических симпатий и антипатий, без злобы и раздражения, осознать этот простой и ясный факт.
Если бы реформы Петра I совершались на благо России, невозможно было бы и само появление Анны Иоанновны.
Воцарение Анны Иоанновны — это экзамен Петровской реформы.
Бироновщина — ее оценка…
Снова, как и во всех Петровских реформах, сработала жестокая и неумолимая логика — невозможно сделать ничего хорошего для России, если ненавидишь ее народ и ее обычаи.
7
Сделанное нами уподобление эпохи Анны Иоанновны экзамену Петровских реформ, а бироновщины — оценке на этом экзамене, как любое сравнение должно содержать долю условности.
Но чем пристальнее вглядываешься в зловещую фигуру Эрнста Иоганна Бирона, тем очевиднее становится, что его появление в послепетровской России не случайность, а закономерность. И речь тут идет не только о тенденциях и приоритетах, но и о конкретном переплетении судеб…
Любопытно, что на службу к герцогине Анне Иоанновне Бирона пристроил курляндский канцлер Кейзерлинг, родственник прусского посланника барона Кейзерлинга, ставшего супругом первой любовницы Петра I Анны Монс.
Случайность? Возможно…
Но вот еще один эпизод из биографии всесильного временщика…
За пьяную драку в Кенигсберге[31], в результате которой один человек был убит, тридцатитрехлетний Бирон попадал в тюрьму и, возможно, там бы и сгинул, но его вытащили оттуда…
И кто же? Такое и нарочно не придумаешь, но это был Виллим Монс — брат любовницы Петра I Анны Монс, любовник Екатерины I.
Разумеется, это тоже, конечно, только совпадение, но трудно отделаться от мысли, что Бирон — это месть Монсов, так и не достигших верховной власти, никуда не уйти от осознания неоспоримого факта, что Бирона приготовила для России распутная жизнь Петра I и Екатерины I…
Некоторые историки пытаются навести глянец и на эпоху Анны Иоанновны, но получается худо, потому что более всего характерно для этого царствования даже и не жестокость, а необыкновенное обилие уродства.
Уродливыми были тогда отношения между людьми, характеры, сам быт…
Уродливым было абсолютно полное подчинение императрицы Бирону. Как отмечают современники, он управлял Анной Иоанновной всецело и безраздельно, как собственной лошадью…
«К несчастью ея и целой империи воля монархини окована была беспредельною над сердцем ея властью необузданного честолюбца, — пишет Минихсын. — До такой степени Бирон господствовал над Анною Иоанновною, что все поступки свои располагала она по прихотям сего деспота, не могла надолго разлучиться с ним, и всегда не иначе, как в его сопутствии, выходила и выезжала… На лице ея можно было видеть, в каком расположении дум находился наперсник. Являлся ли герцог с пасмурным видом — мгновенно и чело Государыни покрывалось печалью; когда первый казался довольным, веселье блистало во взоре; неугодивший же любимцу тотчас примечал явное неудовольствие монархини».
Э. И. Бирон
Привязанность Анны Иоанновны к Бирону была так уродлива, что тяготила самого временщика. Он не стеснялся публично жаловаться, что не имеет от императрицы ни одного мгновения для отдыха. При этом, однако, Бирон тщательно наблюдал, чтобы никто без его ведома не допускался к императрице, и если случалось, что он должен был отлучиться, тогда при государыне неотступно находились его жена и дети. Все разговоры императрицы немедленно доводились до сведения Бирона.
Жуткую карикатуру придворной жизни дополняли толпы уродцев и карликов…
В допросных пунктах, снятых с Бирона после ареста, сказано, что «он же, будто для забавы Ея Величества, а на самом деле по своей свирепой склонности, под образом шуток и балагурства, такие мерзкие и Богу противныя дела затеял, о которых до сего времени в свете мало слыхано: умалчивая о нечеловеческом поругании, произведенном не токмо над бедными от рождения, или каким случаем дальняго ума и разсуждения лишенными, но и над другими людьми, между которыми и честный народ находились, частых между оными заведенных до крови драках, и о других оным учиненных мучительствах и безотрадных: мужеска и женска полуобнажениях, иных скаредных между ними его вымыслом произведенных пакостях, уже и то чинить их заставливал и принуждал, что натуре противно и объявлять стыдно и непристойно».
И так везде…
Куда ни взгляни в этом царствии, все уродливо кривится, словно отраженное в кривом зеркале.
«Это царствование — одна из мрачных страниц нашей истории, и наиболее темное пятно на ней — сама императрица, — писал В. О. Ключевский. — Выбравшись случайно из бедной митавской трущобы на широкий простор безотчетной русской власти, она отдалась празднествам и увеселениям, поражавшим иноземных наблюдателей мотовской роскошью и безвкусием… Не доверяя русским, Анна поставила на страже своей безопасности кучу иноземцев, навезенных из Митавы и из разных немецких углов. Немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении. Этот сбродный налет состоял из «клеотур» двух сильных патронов: «канальи курляндца», умевшего только разыскивать породистых собак, как отзывались о Бироне, и другого канальи, лифляндца, подмастерья и даже конкурента Бирону в фаворе, графа Левенвольда, обер-шталмейстера, человека лживого, страстного игрока и взяточника. При разгульном дворе, то и дело увеселяемом блестящими празднествами, какие мастерил другой Левенвольд, обер-гофмаршал, перещеголявший злокачественностью и своего брата, вся эта стая кормилась досыта и веселилась до упаду на доимочные деньги, выколачиваемые из народа»…
8
Повторим еще раз, что воцарение Анны Иоанновны — экзамен Петровским реформам, а бироновщина — оценка на этом экзамене…
Еще можно сравнить это царствование с муками изнасилованной Петром I России. Среди переполняющего дворцовое чрево уродства формировался самый гадкий монстр — новая русская аристократия.
Входя во вкус жандармской работы, русское дворянство превратилось в некую наднациональную прослойку, предателей своего народа, обреченных теперь всегда ощущать свою ничтожность и ущербность. Поэтому так легко подчинялись дворяне любому тиранству, творимому над ними. «Оставя общую пользу», каждый из них готов был теперь «трусить и манить главным персонам для бездельных своих интересов или страха ради».
Этой стремительной денационализации дворянства и гвардии немало способствовала кадровая политика Бирона. И так-то в гвардии было немало нерусских офицеров, но при Анне Иоанновне преобладание их стало очевидным.
Вдобавок к Преображенскому и Семеновскому был сформирован Измайловский полк, полковником в который назначили обер-шталмейстера Левенвольда, а офицеров набрали из лифляндцев, эстляндцев и курляндцев…
Но разве не об этом и мечтал Петр I?
Разве смутило бы его засилье немцев? И то, что Бирон слово «русский» употреблял только как ругательное? И жестокость, с которой Бирон уничтожал Россию, отдавая русских крестьян в полную собственность господам, зачастую плохо говорящим по-русски?
Во внутренней политике Бирона просматривается такая явная преемственность с реформами Петра I, что становится не по себе, когда вспоминаешь о приказе Петра, отданном овдовевшей Анне Иоанновне ехать в Митаву и окружить себя там немцами.
Такое ощущение, словно в каком-то гениально злобном озарении Петр I предугадал Бирона, увидел в нем продолжателя своего главного дела, и сам и назначил его в правители.
Разумеется, все это — субъективные ощущения.
Объективно другое… Совершающееся в годы царствования Анны Иоанновны разделение населения Российской империи на закрепощенных русских рабов и на трусливую, вненациональную касту господ объективно вытекало из всего хода Петровских реформ.
«Между тем как в столицах и городах все сословия трепетали из опасения раздражить подозрительного тирана самым неумышленным словом, — пишет Н.Е Устрялов, — в селах и деревнях народ стонал от его корыстолюбия, столь же ненасытного, сколько беспредельна была месть его… Возобновилось татарское время. Исполнители Бироновой воли забирали все: хлеб, скот, одежду; дома предавали огню, а крестьян выводили в поле и там, нередко в жестокую стужу, держали на правеже, т. е. секли беспощадно; целые деревни опустели; многие были сожжены; жители сосланы в Сибирь. Но так как беспрерывное отправление отдельных команд оказалось неудобным и безуспешным, то самим полкам поручено было заботиться о своем содержании, и каждому из них назначены были деревни, где солдаты брали все, что могли.
Взысканные таким образом миллионы рублей не смешивались с общими доходами, а поступали в секретную казну; суммами ее распоряжался один Бирон безотчетно и употреблял их в свою пользу, на покупку поместьев в Польше и Германии, на конские заводы, на великолепные экипажи и прочее».
Дорого стоило России любостяжание Бирона; не дешевле обошлось и его управление внешними делами государства. По наблюдениям современников, все десять лет правления Анны Иоанновны Бирон самовластно распоряжался Российской империей.
Немалую помощь в этом оказывал ему обергофкомиссар, финансист Леви Липман. Бирон, как утверждается в «Еврейской энциклопедии», «передал ему почти все управление финансами и различные торговые монополии».
Считается, что Бирон был истинным виновником безуспешного окончания войны, предпринятой при самых благоприятных обстоятельствах, ознаменованной блестящими успехами, но, как писал Н. Г. Устрялов, по прихоти Бирона кончившейся одним разорением государства.
Вместе с Леви Липманом Бирон устроил настоящую распродажу России. На аукцион выставлялись и политические интересы России, и сами ее граждане. В мае 1733 года Липман и Бирон организовали продажу Фридриху Вильгельму высокорослых русских рекрутов[32]…
Все эти деньги, как утверждал Миних, утекали из государственной казны «на покупку земель в Курляндии и на стройку там двух дворцов — не герцогских, а королевских, и на приобретение герцогу друзей приспешников в Польше. Кроме того, потрачены были многие миллионы на драгоценности и жемчуга для семейства Бирона: ни у одной королевы в Европе не было бриллиантов в таком изобилии, как у герцогини курляндской»…
Разумеется, сопротивление Бирону было, но оно жестоко подавлялось жандармами в гвардейских мундирах…
В 1732 году беглый драгун Нарвского полка Ларион Стародубцев объявил себя сыном Петра I — Петром Петровичем. Стародубцева схватили и после пыток в Тайной канцелярии труп его сожгли…
В январе 1738 года на Десне появился человек, назвавшийся царем Алексеем Петровичем. Его поддержали солдаты. В церкви был устроен молебен, собравший толпы людей. В конце концов, самозванца схватили и вместе со священником, служившим молебен, посадили на кол.
«Высочайшие манифесты превратились в афиши непристойного самовосхваления и в травлю русской знати перед народом, — писал В. О. Ключевский. — Казнями и крепостями изводили самых видных русских вельмож — Голицыных и целое гнездо Долгоруких. Тайная розыскная канцелярия, возродившаяся из закрытого при Петре II Преображенского приказа, работала без устали, доносами и пытками поддерживая должное уважение к предержащей власти и охраняя ее безопасность; шпионство стало наиболее поощряемым государственным служением…
Ссылали массами, и ссылка получила утонченно жестокую разработку… Зачастую ссылали без всякой записи в надлежащем месте и с переменою имен ссыльных, не сообщая о том даже Тайной канцелярии: человек пропадал без вести»…
9
Еще в 1731 году Анна Иоанновна, едва вступив на престол, издала указ, по которому российский трон утверждался за будущим ребенком ее племянницы Анны Леопольдовны, которой в то время было всего 13 лет.
Анна Леопольдовна в замужестве за герцогом Брауншвейгским Антоном Ульрихом родила в 1740 году сына, и двухмесячный младенец Иван Антонович, как и обещала Анна Иоанновна, был объявлен императором.
В этом же году, 5 октября, во время обеда Анна Иоанновна упала в обморок с сильною рвотою…
И неожиданная болезнь Анны Иоанновны, и кончина ее так же уродливы и мрачны, как и вся жизнь, как и ее дворец, наполненный учеными скворцами, белыми павами, обезьянами, карликами и великанами, шутами и шутихами; как и все ее царствование…
Бирон, Остерман и князь Алексей Михайлович Черкасский составили духовное завещание от имени императрицы и за несколько часов до ее кончины спросили государыню, не угодно ли ей будет выслушать его?
— Кто писал? — спросила императрица.
— Ваш нижайший раб, — изгибаясь в кресле, сказал Остерман.
Затем он читал завещание, и когда дошел до статьи, что герцог курляндский будет регентом в продолжение шестнадцати лет отрочества молодого императора Иоанна Антоновича, Анна Иоанновна прервала чтение.
— Надобно ли это тебе? — спросила она у Бирона.
Бирон кивнул.
Так, 16 октября, он был назначен регентом при младенце-императоре. На следующий день, шепнув Бирону: «Не боись!» — императрица померла.
Бирон и не собирался никого бояться. Десять лет он правил Россией из-за спины Анны Иоанновны. Теперь Бирон собирался править страной открыто. Конечно, он догадывался, что не все довольны его назначением, но он надеялся, что никто из русских аристократов не осмелиться оспорить это назначение.
Однако уже 8 ноября 1740 года принцесса Анна Леопольдовна, опираясь на поддержку враждовавшего с Бироном фельдмаршала Б. К. Миниха, распорядилась арестовать Бирона с семьей и братом.
Б. К. Миних
В сопровождении нескольких гренадеров и адъютанта Манштейна фельдмаршал ночью отправился в Летний дворец Бирона. Преображенцы, охранявшие герцога, без спора пропустили заговорщиков.
Когда Манштейн взломал дверь в спальню герцога, тот попытался спрятаться под кровать, но босая нога, которая высовывалась из-под кровати, выдала его. Понукаемый штыками, Бирон был извлечен из своего убежища. Манштейн первым делом заткнул ему ночным колпаком рот, а потом объявил, что его светлость арестована.
Для вразумления гренадеры побили герцога прикладами[33] и, связав ему руки, голого, потащили мимо верных присяге преображенцев к карете Миниха.
В эту же ночь был арестован брат герцога — генерал Густав Бирон. Густава охраняли измайловцы, но и они по-гвардейски мудро уклонились от исполнения присяги и защищать генерала Бирона не стали.
Переворот, как и все гвардейские перевороты, был осуществлен бескровно, и уже утром Анна Леопольдовна осматривала имущество Биронов и одаривала отважных победителей.
Фрейлине Юлиане Менгден подарили расшитые золотом кафтаны герцога и его сына. Фрейлина велела сорвать золотые позументы и наделать из них золотой посуды…
Миних получил должность первого министра, а супруг Анны Леопольдовны — звание генералиссимуса.
Сама Анна Леопольдовна удовольствовалась званием регентши.
А Биронов собрали всех вместе и повезли в Шлиссельбургскую крепость.
Бывшего регента везли в отдельной карете под особо строгим конвоем. На козлах и на запятках находились офицеры с заряженными пистолетами, по сторонам кареты ехали кавалеристы с обнаженными палашами. Герцог сидел, откинувшись на подушки и надвинув на глаза меховую шапку, чтобы его не узнали. Однако теснившийся на улице народ знал, кого везут, и осыпал пленника злобными насмешками.
Такое поведение народа очень огорчило наблюдавшую за вывозом Биронов Анну Леопольдовну.
— Нет, не то я готовила ему… — с грустью сказала она. — Если бы Бирон сам предложил мне правление, я бы с миром отпустила его в Курляндию.
— Безумный человек! — кивал словам правительницы Андрей Иванович Остерман. — Не знал он предела в своей дерзостности.
Когда карета выехала из Санкт-Петербурга, Бирон впал в полуобморочное состояние, и в лодку на переправе его перенесли на руках.
Шесть месяцев, пока производилось следствие, сидели Бироны в Шлиссельбургской крепости.
Содержали их, как считается, в Светличной башне.
Шесть месяцев искали и конфисковывали движимое и недвижимое имущество герцога: только драгоценности, найденные в его дворце, были оценены в 14 миллионов рублей. Все герцогское имущество в Митаве, Либаве и Виндаве было опечатано.
Против Бирона были выдвинуты обвинения «в безобразных и злоумышленных преступлениях». Его обвиняли в обманном захвате регентства, намерении удалить из России императорскую фамилию, чтобы утвердить престол за собой и своим потомством, небрежении о здоровье государыни, в «малослыханных» жестокостях и водворении немцев.
В апреле 1741 года был обнародован манифест «О винах бывшего регента герцога Курляндского», который три воскресенья подряд читали народу в церквах.
В июле 1741 года Сенат приговорил Бирона за «безбожные и зловымышлинные» преступления к смертной казни, но Анна Леопольдовна заменила казнь заточением в сибирском городке Пелыме.
Так, уже после кончины Анны Иоанновны, продолжал развиваться ее шлиссельбургский проект.
Скрежетал город-ключ, смыкая несмыкаемое…
Ну а завершился тот проект совсем печально…
Впрочем, об этой страшной истории наша следующая глава.
Глава девятая Чтобы он всегда в сохранении от зла остался
Не прикасайтеся помазанным Моим, и во пророцех моих не лукавнуйте.
Псалом 104, ст. 15Я крепко боюсь, чтоб Иоанн не сверг с престола нашей благодетельницы, ведь этот молодой человек, воспитанный в России монахами, далеко, вероятно, не будет философом.
Мари Франсуа ВольтерНезадолго до кончины Анны Иоанновны, 12 августа 1740 года, у полунемки Анны Леопольдовны и чистокровного немца, принца Брауншвейг-Беверн-Люнебургского Антона-Ульриха родился сын.
Это был долгожданный наследник престола Иоанн VI Антонович.
Анна Леопольдовна (до миропомазания Елизавета-Екатерина-Христина) принадлежала, как и ее тетка, императрица Анна Иоанновна, к милославской ветви династии Романовых. Она была дочерью герцога Мекленбург-Шверинского Карла Леопольда и Екатерины Иоанновны, прозванной в мекленбургских владениях «дикой герцогиней».
В 1722 году герцогиня Екатерина Иоанновна привезла трехлетнюю Анну Леопольдовну в Россию.
В России и выросла девочка.
Всесильный Бирон пытался пристроить в мужья юной Анне Леопольдовне своего сына Петра, но принцесса предпочла бироновскому отпрыску племянника австрийского императора, Брауншвейг-Беверн-Люнебургского принца Антона Ульриха.
Казалось, что с рождением прямого правнука царя Иоанна V Алексеевича русский престол окончательно закрепляется за милославской ветвью династии Романовых.
Поэтому-то и был устроен в честь рождения Иоанна VI Антоновича грандиозный фейерверк. Огни тех салютов — увы! — самое яркое, что увидел в своей жизни этот человек.
1
Много на свете несчастных детей. Но едва ли сыщется среди них ребенок несчастнее императора Иоанна Антоновича. Ему было два месяца, когда умирающая Анна Иоанновна назначила его своим преемником на императорском престоле и его младенческий профиль был отчеканен на рублевых монетах.
Теперь все указы издавались от имени ребенка, который удивленно таращился из колыбельки на взрослых дяденек и тетенек, осыпавших себя его повелением всевозможными наградами.
Не по-детски печально и задумчиво смотрел десятимесячный император и на своего произведенного в генералиссимусы отца Антона Ульриха, когда тот изучал поступившее из Шлиссельбурга донесение. Инженер-капитан Николай Людвиг сообщал, что «…сия крепость, хотя и не при самые границы состоит, однако оная водяной путь из России и коммуникацию из Санкт-Петербурха защищает».
Изучив донесение, генералиссимус Антон Ульрих взял перо, и заплакал крошка-император, словно пахнуло в его колыбельку холодом шлиссельбургского каземата…
Елизавета Петровна
Чуть больше года было императору Иоанну VI, когда провозглашенная новой императрицей Елизавета Петровна (она тоже приходилась Иоанну Антоновичу бабкой) взяла его на руки и, поцеловав, сказала:
«Бедное дитя. Ты ни в чем не виноват, родители твои виноваты…»
И сразу из колыбели отправила она нареченного русским императором ребенка в тюрьму…
Подыскивая оправдания перевороту, совершенному Елизаветой Петровной, ангажированные Романовыми историки каждый раз намекали, дескать, русская «дщерь Петрова» забрала принадлежащую ей по праву власть у «немецкого» семейства.
Насчет русских и немцев тут надо разобраться.
Императрица Елизавета Петровна была такой же полунемкой, как ее племянница правительница Анна Леопольдовна. И власть императрица Елизавета Петровна передала императору Петру III, такому же на три четверти немцу, как и его племянник, император Иоанн Антонович.
Да и насчет вины родителей Иоанна Антоновича тоже не все ясно.
Ни правительница Анна Леопольдовна, ни супруг ее, генералиссимус Антон Ульрих, умом не блистали, но за год своего правления особых бед не принесли, а если сравнивать их правление с эпохой Анны Иоанновны, то этот год можно даже счастливым для России назвать.
Любопытно, что, объявив в 1741 году войну России, Швеция выставила одной из причин ее необходимость добиться возвращения русского престола потомству Петра I. И хотя надежда шведов, что «дщерь Петрова» отблагодарит их возвращением ряда утраченных по Ништадтскому миру территорий, оказалась напрасной, тем не менее начавшаяся война оказала Елизавете Петровне серьезную помощь в борьбе за власть. 23 ноября 1741 года, когда гвардейским полкам был отдан приказ о выступлении из Петербурга на войну, сторонники цесаревны распустили слухи, что правительница Анна Леопольдовна удаляет гвардейцев из столицы, не имея никакой военной надобности, только ради того, чтобы провозгласить себя самодержавной императрицей. Это вызвало возмущение гвардии и немало способствовало успеху затеянного Елизаветой Петровной переворота.
Анна Леопольдовна
Между прочим, тогда же поползли слухи, будто при рождении принца Иоанна Антоновича Анна Иоанновна приказала академикам составить гороскоп новорожденного. Ученые, изучив звездное небо, выяснили, что светила предсказывают страшный жребий царственному младенцу.
Анну Леопольдовну предупреждали об опасной деятельности Елизаветы Петровны, но правительница ограничилась тем, что взяла со своей тетки слово не действовать против нее.
Слово это богобоязненная Елизавета Петровна держала ровно день, а ночью 25 ноября 1741 года произвела дворцовый переворот.
Любопытно и то, что, завершая войну со Швецией, ставшая-таки русской императрицей «дщерь Петра» не забыла о династических претензиях Швеции и настояла, чтобы на шведский престол был посажен брат ее умершего жениха — Голштинский принц Адольф Фридрих, епископ Любский.
Ну а сразу после переворота, 2 декабря 1741 года, заливаясь слезами, Елизавета Петровна снарядила своего несчастного внука в Ригу, чтобы запереть его в замке, прежде принадлежавшем Бирону.
Елизавета Петровна приказала стереть саму память о внуке. Указы и постановления царствования Иоанна Антоновича были изъяты, а монеты с изображением малолетнего императора подлежали переплавке. Злоумышленникам, уличенным в хранении таких монет, приказано было рубить руки.
Серебряный рубль с вензелем Иоанна Антоновича
Двухлетний Иоанн VI Антонович, согласно императорской воле, погружался в безвестность, а навстречу славе и власти везли в Петербург четырнадцатилетнего подростка, племянника императрицы Елизаветы Петровны, внука императора Петра I — Карла Петра Ульриха, будущего русского императора Петра III.
2
В жалостливом уголовном романсе советской поры поется:
Кто скитался по тюрьмам советским, Трудно граждане вам рассказать, Как приходится нам малолеткам Со слезами свой срок отмыкать…Тюрьмы Иоанна VI Антоновича были не советскими, да и сам он был не малолетним преступником, а русским императором, но все остальное сходилось. Нельзя без слез думать о странствиях двухлетнего Иоанна VI Антоновича по елизаветинским тюрьмам.
Через год, когда открыт был заговор камер-лакея Александра Турчанинова, прапорщика Преображенского полка Петра Ивашкина и сержанта Измайловского полка Ивана Сновидова — заговорщики планировали умертвить Елизавету Петровну и вернуть на русский трон Иоанна VI Антоновича — малолетнего узника перевезли в крепость Динамюнде.
Но и здесь ненадолго задержался он.
В марте 1743 года в Петербурге был открыт новый заговор генерал-поручика Степана Лопухина, жены его Натальи, их сына Ивана, графини Анны Бестужевой и бывшей фрейлины Анны Леопольдовны Софьи Лилиенфельдт.
Злодеи осмелились в своем кругу сочувствовать судьбе Иоанна VI Антоновича и его матери Анны Леопольдовны! Заговорщики, как было сказано в указе, изданном 29 августа 1743 года, хотели «привести нас в огорчение и в озлобление народу».
Статс-даме Лопухиной и графине Бестужевой обрезали — в прямом значении этого слова! — языки, и, наказав кнутом, отправили в далекую ссылку. Туда же препроводили высеченную плетьми фрейлину Софью Лилиенфельдт.
Еще более жестоко покарали младенца Иоанна VI Антоновича и его мать Анну Леопольдовну, которые действительно были виноваты тем, что вызывали сочувствие к себе.
Их приказано было заточить в Раненбурге.
В Рязанскую губернию, к новому месту заточения, везли императорскую семью с предельно возможной жестокостью, так что беременная Анна Леопольдовна отморозила в пути левую руку, генералиссимус Антон Ульрих — обе ноги, а крошка-император Иоанн VI Антонович всю дорогу метался в жару и бредил.
Раненбург[34] возник на месте поместья, подаренного Петром I Алексею Даниловичу Меншикову, и, как и Шлиссельбург, сразу после кончины Петра I начал овладевать тюремной специальностью. Сюда поначалу решено было сослать лишенного званий и чинов самого А. Д. Меншикова, потом здесь находился князь С.Е Долгоруков, теперь пришла очередь Иоанна VI Антоновича и его матери Анны Леопольдовны.
В Раненбурге для семьи императора было выстроено два домика на противоположных концах городка. Построили их второпях, и ни окованные железом двери, ни толстые решетки на окнах не защищали ни от сквозняков, ни от сырости.
Анну Леопольдовну и принца Антона Ульриха поместили в крошечной комнате, вся обстановка которой состояла из двух деревянных кроватей, стола и грубо сколоченных табуретов.
Об Иоанне VI Антоновиче, который находился на другом конце города, несчастные родители не могли добиться сведений, а стражники — им объяснили, что арестанты — существа «сущеглупые» — молчали, потому что и сами не слышали ни о каком малолетнем императоре.
Ульрих Антон
Капитан-поручик Вындомский приказал солдатам, охранявшим Анну Леопольдовну и принца Антона Ульриха, не церемониться с арестантами, и когда они начнут «заговариваться», вязать их и обливать холодной водой.
Так солдаты и поступили, когда Анне Леопольдовне вздумалось позвать начальника. Они связали беременную женщину, бросили на пол и облили ледяной водой. Принц Антон Ульрих, которого загодя привязали к кровати, подтверждая свою «сущеглупость», рыдал и осыпал мучителей проклятиями на немецком языке, и солдатам пришлось облить ледяной водой и генералиссимуса.
А Иоанну VI Антоновичу была придумана еще более жестокая, чем родителям, пытка. С ним запрещено было говорить. Юлиана Менгден, придворная дама Анны Леопольдовны, попыталась было шепотом разговаривать с ребенком, но солдаты отогнали ее.
3
Все эти годы продолжалось начавшееся по распоряжению генералиссимуса Антона Ульриха укрепление Шлиссельбургской крепости.
Под бастионами, которые размывало водой, сделали каменный фундамент, одели в камень — сложили из известняка наружные (эскарповые) подпорные стены — и сами бастионы. Куртины — треугольные стены — соединили бастионы в единую систему укреплений.
Шлиссельбургская бастионная крепость превратилась в результате в первоклассное фортификационное сооружение, но работы, хотя за производством их и наблюдал генерал-аншеф Абрам Ганнибал, затянулись.
Когда из Раненбурга пришло донесение о попытке освободить Иоанна VI Антоновича, императрица Елизавета Петровна долго не могла сообразить, куда теперь определить любимого внука.
27 июня 1744 года камергеру барону Н. А. Корфу предписано было везти Иоанна VI Антоновича в Соловецкий монастырь.
Брауншвейгское семейство везли к Архангельску, через Переяславль-Рязанский, Владимир, Ярославль и Вологду, не останавливаясь в этих городах. Согласно указу, данному барону Корфу, довольствовали арестантов так, «чтобы человеку можно было сыту быть, и кормить тем, что там можно сыскать без излишних прихотей».
Еще большей суровостью отличалась инструкция относительно четырехлетнего Иоанна VI Антоновича. Его везли в Архангельск под именем Григория[35], причем приказано было везти его скрытно, никому, даже подводчикам, не показывать и держать коляску всегда закрытою.
В Архангельске «младенца» следовало ночью посадить на судно, и ночью же пронести в монастырь. Там и велено было содержать его под строгим караулом, «никуда из камеры не выпускать, и быть при нем днем и ночью слуге, чтобы в двери не ушел или в окно от резвости не выскочил».
Продолжая традиции отца, Елизавета Петровна все предусмотрела вплоть до самых малейших деталей, но при этом упустила то обстоятельство, что осенью добраться до Соловецких островов весьма затруднительно.
Барон Корф, не желая рисковать жизнью, уверил императрицу, что Соловки — ненадежное место, поскольку летом туда заходят шведские суда и трудно исключить возможность побега.
Считается, что в решении судьбы несчастных узников участвовал и М. В. Ломоносов, посоветовавший отправить Иоанна VI Антоновича в Холмогоры.
Спешным образом переделали под тюрьму пустующий в Холмогорах — архиерейская кафедра была перенесена в Архангельск! — архиерейский дом и разместили в нем несчастного младенца-императора, а отдельно от него, в келье, окна которой выходили на скотный двор, «двух сущеглупых, кои там будут иметь пребывание до кончины».
Тоскливо было узникам в Холмогорах зимой, когда ненадолго поднималось холодное солнце, еще тоскливее становилось летом, когда солнце не сходило с неба, и казалось, что не будет конца бесконечному дню заточения.
Безрадостный вид — несколько деревьев, хозяйственные постройки да за высоким забором пустынная, нескончаемая даль — открывался из забранных решетками окон, но ничего другого не суждено было более увидеть ни правительнице Анне Леопольдовне, ни ее супругу, генералиссимусу Антону Ульриху.
Сохранилось не так уж и много документов о тюремных мытарствах ребенка-императора. Документы эти позволяют лишь предположительно говорить о развитии и образовании Иоанна VI Антоновича.
Совершенно определенно известно, что официальные инструкции не только не предусматривали какого-либо обучения мальчика, но и воспрещали разъяснять ему его положение.
Ребенок рос и развивался физически, лишенный общения со сверстниками и возможности играть, не подозревая, кто он такой и почему с ним обращаются так жестоко и бессердечно.
Страдания ребенка были так велики, что они сводили с ума даже его тюремщиков. Поэтому, когда до Петербурга дошли слухи о странных выходках майора Мюллера, чтобы подкрепить его, решили послать ему в помощь его жену сердобольную фрау Мюллер.
Считается, что это она и выучила Иоанна VI Антоновича читать, писать и молиться…
Иоанн Антонович
Когда Иоанну Антоновичу исполнилось 15 лет, фрау Мюллер нашла возможность завязать отношения с принцем. Через нее генералиссимус узнал, что сын живет рядом и начал переписываться с ним.
Долго так продолжаться не могло, и в 1756 году, когда допрашивали в Тайной канцелярии тобольского купца-раскольника И. Зубарева, показавшего, что прусский король Фридрих произвел его в полковники, чтобы он подготовил побег Иоанна VI Антоновича, пятнадцатилетнего императора решено было — уже завершили ремонт крепости! — перевести в Шлиссельбург.
В начале 1756 года сержант лейб-кампании Савин получил предписание тайно вывезти Иоанна Антоновича из Холмогор и секретно доставить в Шлиссельбург, а полковнику Вындомскому, главному приставу при Брауншвейгской семье, дан был указ: «Оставшихся арестантов содержать по-прежнему и строже, и с прибавкою караула, чтобы не подать вида о вывозе арестанта; в кабинет наш и по отправлении арестанта репортовать, что он под вашим караулом находится, как и прежде репортовали».
4
В Шлиссельбурге режим секретности еще более усилился.
Кто содержится в каземате Шлиссельбургской крепости под именем «известного арестанта» и «безымянного колодника», не положено было знать даже коменданту крепости майору А. Ф. Бередникову[36].
Инструкция, данная графом А. И. Шуваловым гвардии капитану А. Шубину, гласила:
«Бысть у онага арестанта вам самому и Ингермандландского пехотного полка прапорщику Власьеву, а когда за нужное найдете, то быть и сержанту Луке Чекину в той казарме дозволяется, а кроме же вас и прапорщика, в ту казарму никому ни для чего не входить, чтоб арестанта видеть никто не мог, також арестанта из казармы не выпускать: когда же для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, тогда арестанту быть за ширмами, чтоб его видеть не могли.
Где вы обретаться будете, запрещается вам и команде вашей под жесточайшим гневом Ее Императорского Величества никому не писать…
В котором месте арестант содержится и далеко ли от Петербурга или Москвы арестанту не сказывать, чтоб он не знал.
Вам и команде вашей, кто допущен будет арестанта видеть, отнюдь никому не сказывать, каков арестант, стар или молод, русский или иностранец, о чем подтвердить под смертною казнью, коли кто скажет».
В 1757 году А. Шубина заменил капитан Овцын, которому мы обязаны единственными, кажется, описаниями Иоанна VI Антоновича.
Май 1759 года. «Об арестанте доношу, что он здоров и, хотя в нем болезни никакой не видно, только в уме несколько помешался, что его портят шептаньем, дутьем, пусканьем изо рта огня и дыма; кто в постели лежа повернется или ногу переложит, за то сердится, сказывает, шепчут и тем его портят; приходил раз, к подпоручику, чтоб его бить, и мне говорил, чтоб его унять, и ежели не уйму, то он станет бить; когда я стану разговаривать (разубеждать), то и меня таким же еретиком называет; ежели в сенях или на галереи часовой стукнет или кашлянет, за то сердится».
Июнь 1759 года. «Арестант здоров, а в поступках так же, как и прежде, не могу понять, воистину ль он в уме помешался или притворничествует. Сего месяца 10 числа осердился, что не дал ему ножниц; схватив меня за рукав, кричал, что когда он говорит о порче, чтоб смотреть на лицо его прилежно и будто я с ним говорю грубо, а подпоручику, крича, говорил: «Смеешь ли ты, свинья, со мною говорить?» Садился на окно — я опасен, чтоб, разбив стекло, не бросился вон; и когда говорю, чтоб не садился, не слушает и многие беспокойства делает. Во время обеда за столом всегда кривляет рот, головою и ложкою на меня, также и на прочих взмахивает и многие другие проказы делает. Стараюсь ему угождать, только ничем не могу, и что более угождаю, то более беспокойствует. 14 числа по обыкновению своему говорил мне о порче; я сказал ему: «Пожалуй, оставь, я этой пустоты более слушать не хочу», потом пошел от него прочь. Он, охватя меня за рукав, с великим сердцем рванул так, что тулуп изорвал. Я, боясь, чтоб он не убил, закричал на него: «Что, ты меня бить хочешь! Поэтому я тебя уйму», на что он кричал: «Смеешь ли ты унимать? Я сам тебя уйму». И если б я не вышел из казармы, он бы меня убил. Опасаюсь, чтоб не согрешить, ежели не донести, что он в уме не помешался, однако ж весьма сомневаюся, потому что о прочем обо всем говорит порядочно, доказывает евангелием, апостолом, минеею, прологом, Маргаритою и прочими книгами, сказывает, в котором месте и в житии которого святого пишет; когда я говорил ему, что напрасно сердится, чем прогневляет Бога и много себе худа сделает, на что говорит, ежели б он жил с монахами в монастыре, то б и не сердился, там еретиков нет, и часто смеется, только весьма скрытно; нонешнее время перед прежним гораздо более беспокойствует».
Свидетельства чрезвычайно любопытные.
Овцын, разумеется, шаржирует вспыльчивость Иоанна VI Антоновича, его повышенную раздражительность, но даже если это и так, то тут надо говорить не о помешательстве девятнадцатилетнего юноши, без какой-либо на то вины проведшего всю свою жизнь в тюрьмах, а о его необыкновенном смирении и терпении.
Во-вторых, вопреки распространенному мнению о неразвитости и даже неком скудоумии Иоанна VI Антоновича, мы видим вполне разумного и достаточно начитанного молодого человека. Об этом свидетельствуют книги, на которые ссылается он, обосновывая свои мысли: Евангелие, Апостол, жития святых, поучения Святых отцов…
Подчеркнем, что Иоанн VI Антонович был здоровым юношей, и в питании — «арестанту пища определена в обед по пяти и в ужин по пяти же блюд, в каждый день вина по одной, полпива по шести бутылок, квасу потребное число» — его никто не ограничивал. При этом все жизненное пространство Иоанна VI Антоновича было стеснено каменным мешком с единственным окном… Тут, право же, задумаешься, насколько гуманным можно назвать столь обильное пищевое довольствование. Энергия и сила переполняли юношу и, не находя выхода, грозили разорвать его.
Надо подчеркнуть, что измученные скукой караульные офицеры не отказывали себе в удовольствии развлечься за счет загадочного арестанта и постоянно провоцировали в нем вспышки ярости.
«Прикажите кого прислать, истинно возможности нет; я и о них (офицерах) весьма сомневаюсь, что нарочно раздражают, — пишет Овцын в июле 1759 года. — Не знаю, что делать, всякий час боюсь, что кого убьет; пока репорт писал, несколько раз принужден был входить к нему для успокоения, и много раз старается о себе, кто он, сказывать, только я запрещаю ему, выхожу вон».
Замены, как известно, не последовало. Подобное поведение стражников если не поощрялось властями, то и не запрещалось, а порой и инспирировалось ими.
Однажды по поручению графа А. И. Шувалова капитан Овцын задал Иоанну VI Антоновичу вопрос: кто он?
Внимательно оглянув Овцына, Иоанн VI Антонович ответил, что он человек великий, но один подлый офицер это у него отнял и имя переменил…
— Великий человек? — переспросил Овцын.
— Да… — сказал Иоанн VI Антонович. — Я — принц.
«Я ему сказал, — пишет А. И. Шувалову капитан Овцын, — чтоб он о себе той пустоты не думал и впредь того не врал, на что, весьма осердясь, на меня закричал, для чего я смею ему так говорить и запрещать такому великому человеку. Я ему повторял, чтоб он этой пустоты, конечно, не думал и не врал и ему то приказываю повелением, на что он закричал: я и повелителя не слушаю, потом еще два раза закричал, что он принц, и пошел с великим сердцем ко мне; я, боясь, чтоб он не убил, вышел за дверь и опять, помедля, к нему вошел: он, бегая по казарме в великом сердце, шептал, что — не слышно.
Видно, что ноне гораздо более прежнего помешался; дня три как в лице, кажется, несколько почернел, и, чтоб от него не робеть, в том, высокосиятельнейший граф, воздержаться не могу; один с ним остаться не могу; когда станет шалить и сделает страшную рожу, отчего я в лице изменюсь; он, то видя, более шалит».
Если читать донесения Овцына отстраненно от переживаний Иоанна VI Антоновича, картина смазывается, рисуется образ человека с разрушенной психикой, уже миновавшего черту, за которой можно и не говорить о несправедливости доставшейся ему судьбы.
Вот Овцын сообщает, что в сентябре 1759 года арестант вел себя несколько смирнее; потом опять стал браниться и драться, и не было спокойного часа; а с ноября снова стал смирен и послушен…
Все буднично, все обыкновенно и все безразлично скучно.
Но если попытаться представить, что переживал в эти бесконечные месяцы заточения сам несчастный Иоанн VI Антонович, начинаешь задыхаться от ужаса, из которого девятнадцатилетнему юноше не было выхода даже в безумие.
Тут нужно иметь в виду, что Иоанн VI Антонович знал то, что самому Овцыну было неведомо.
Однажды в разговоре с Иоанном VI Антоновичем он повысил голос.
— Как ты смеешь на меня кричать?! — сказал в ответ Иоанн VI Антонович. — Я здешней империи принц и государь ваш.
Памятуя указание А. И. Шувалова, капитан Овцын объявил арестанту, что «если он пустоты своей врать не отстанет, также и с офицерами драться, то все платье от него отберут, и пища ему не такая будет».
— Кто так велел сказать?
— Тот, кто всем нам командир, — отвечал Овцын.
— Все это вранье, — сказал Иоанн VI Антонович. — Я никого не слушаюсь, разве сама императрица мне прикажет.
Овцын расценил это как очередное свидетельство слабоумия «безымянного колодника». Любопытно, что об издевательствах, чинимых над юношей-императором, он пишет в своих донесениях совершенно открыто.
В апреле 1760 года Овцын доносил, например, что «арестант здоров и временем беспокоен, а до того всегда его доводят офицеры, всегда его дразнят». В 1761 году он сообщал, что придумали средство лечить «арестанта» от беспокойства, лишая его чаю, а также не давая «чулок крепких» в результате чего арестант присмирел совершенно.
Были и более радикальные способы «лечения» арестанта.
Однажды Иоанн VI Антонович снова начал «качать права», выкрикивая, что он «здешней империи принц и государь ваш».
Капитан Овцын долго слушал его, а потом с размаху ударил императора кулаком в висок, отчего тот упал и потерял сознание.
5
Так пришло 26 декабря 1761 года, когда умерла столь жалостливая к Иоанну VI Антоновичу — «Бедное дитя. Ты ни в чем не виноват, родители твои виноваты»… — бабушка, императрица Елизавета Петровна.
Миновали два десятилетия правления этой «дщери Петровой».
Кончились с ними два десятилетия первого тюремного срока императора Иоанна VI Антоновича.
Наши историки, дабы оправдать незаконный захват трона «дщерью Петровой» и возвращение трона в Петровскую (нарышкинскую) ветвь династии Романовых, объявили и самого царя Ивана V Алексеевича, и все его потомство, вплоть до несчастного Иоанна VI Антоновича, умственно неполноценным, «сущеглупыми».
«Царь Иоанн был от природы скорбен головой, косноязычен, страдал цингой, плохо видел и уже на восемнадцатом году от рождения, расслабленный, обремененный немощью духа и тела служил предметом сожаления и даже насмешек бояр, его окружавших..
Из трех дочерей покойного каждая унаследовала многие черты слабого ума своего родителя…
Природа, в соблюдении своих законов всегда неумолимая, не сделала исключения для дочери герцогини Мекленбургской при наделе или, вернее, при обделе Анны Леопольдовны умственными способностями»…
А с каким сладострастием описывали эти историки уродство детей, рожденных Анной Леопольдовной в холмогорских снегах?
«Принцесса Екатерина (1741 г.) — сложения больного, почти чахоточного, при том несколько глуха, говорит немо и невнятно; одержима всегда болезненными припадками… страдала цингой; в 38 лет была без зубов. Нрава робкого, уклонного, стыдливого.
Принцесса Елизавета[37] (1743 г.), на 10-м году возраста упала с каменной лестницы, расшибла голову; подвержена частым головным болям и припадкам. В 1777 г. страдала помешательством, но после оправилась.
Принц Петр (1745 г.) имеет спереди и сзади горб; кривобок, косолап, прост, робок, застенчив, молчалив; приемы его приличны только малым детям. Нрава слишком веселого: смеется и хохочет, когда совсем нет ничего смешного. Страдает геморроидальными припадками; до обмороку боится вида крови.
Принц Алексей (1746 г.) — совершенное подобие брата в физическом и нравственном отношении»…
Говорилось, что достаточно взглянуть на силуэты этих несчастных, чтобы по профилям, по неправильной форме их голов догадаться о врожденном слабоумии. В результате у впечатлительного читателя не оставалось сомнения, что вот эти воистину, чахлые, ядовитые плоды засохшей милославской ветви…
И тут, объективности ради, сравнить бы потомков царя Ивана V Алексеевича с Петром III, являвшимся прямым внуком Петра I, но традиционная история подобных сопоставлений избегала…
И не случайно… Внук Петра I, несмотря на хлопоты наставников, так и не научился толком говорить по-русски, так и не смог уразуметь разницу в религиозных обрядах лютеранства и православия. Так на всю жизнь и остался он без Бога, без Родины… В бедную голову его так и не вместилось осознание просторов России и, став взрослым, он всегда считал титул Русского императора менее важным, нежели чин генерала прусской службы.
Как справедливо заметил психиатр П. И. Ковалевский, «в его лице маленькому человеку выпало исполнять должность великого человека»…
Достаточно выразительный портрет Петра III оставила его супруга Екатерина II:
«Утром, днем и очень поздно ночью великий князь с редкой настойчивостью дрессировал свору собак, которую сильными ударами бича и криком, как кричат охотники, заставлял гоняться из одного конца своих двух комнат (потому что у него больше не было) в другой; тех же собак, которые уставали или отставали, очень строго наказывал, это заставляло их визжать еще больше; когда наконец он уставал от этого упражнения, несносного для ушей и покоя соседей, он брал скрипку и пилил на ней очень скверно и с чрезвычайной силой, гуляя по своим комнатам, после чего снова принимался за воспитание своей своры и за наказывание собак, что мне поистине казалось жестоким.
Слыша раз, как страшно и очень долго визжала какая-то несчастная собака, я открыла дверь спальни, в которой сидела и которая была смежной с той комнатой, где происходила эта сцена, и увидела, что великий князь держит в воздухе за ошейник одну из своих собак, а бывший у него мальчишка, родом калмык, держит ту же собаку, приподняв за хвост.
Это был бедный маленький Шарло английской породы, и великий князь бил эту несчастную собачонку толстой ручкой своего кнута; я вступилась за бедное животное, но это только удвоило удары; не будучи в состоянии выносить это зрелище, которое показалось мне жестоким, я удалилась со слезами на глазах к себе в комнату».
А однажды Екатерина увидела в комнате мужа болтающуюся в петле крысу.
— Что это значит, Ваше Высочество? — спросила она.
Великий князь без тени улыбки объяснил, что крыса совершила уголовное преступление, наказуемое по законам военного времени (Россия и Пруссия вели тогда войну) жесточайшей казнью. Преступница проникла ночью в картонную крепость, перелезла через стену и сгрызла двух слепленных из крахмала часовых, что несли вахту на бастионе. К счастью, верная собака поймала ее. Военно-полевой суд приговорил преступницу к повешению, и теперь три дня она будет висеть «на глазах публики для внушения примера».
Было тогда Петру Федоровичу уже двадцать пять лет… Этот человек и должен был определить дальнейшую судьбу «безымянного узника» Иоанна VI Антоновича.
6
Мы уже говорили, что бывший император Иоанн VI Антонович, которому исполнился тогда всего один год, вполне мог встретиться в декабре 1741 года, по дороге в Ригу, со своим дядей, четырнадцатилетним Карлом Петром Ульрихом, которого везли в Россию, чтобы сделать его императором Петром III.
Но встретились они только после кончины Елизаветы Петровны, когда 18 марта 1762 года император Петр III изволил посетить Шлиссельбургскую крепость.
Встрече этой предшествовало письмо, полученное Петром III от прусского короля Фридриха II. Узнав о намерении Петра III отправиться за границу для ведения войны с Данией за голштинские владения, Фридрих II не на шутку встревожился.
«Признаюсь, мне бы очень хотелось, чтоб ваше величество уже короновались, потому что эта церемония произведет сильное впечатление на народ, привыкший видеть коронование своих государей, — писал он внуку Петра I. — Я вам скажу откровенно, что не доверяю русским.
Всякий другой народ благословлял бы небо, имея государя с такими выдающимися и удивительными качествами, какие у вашего величества, но эти русские, — чувствуют ли они свое счастье (курсив мой. — Н.К.), и проклятая продажность какого-нибудь одного ничтожного человека разве не может побудить его к составлению заговора или к поднятию восстания в пользу этих принцев брауншвейгских?
Припомните, ваше императорское величество, что случилось в первое отсутствие императора Петра I, как его родная сестра составила против него заговор!
Предположите, что какой-нибудь негодяй с беспокойною головой начнет в ваше отсутствие интриговать для возведения на престол этого Ивана, составит заговор с помощью иностранных денег, чтобы вывести Ивана из темницы, подговорить войско и других негодяев, которые и присоединятся к нему: — не должны ли вы будете тогда покинуть войну против датчан, хотя бы все шло с отличным успехом, и поспешно возвратиться, чтоб тушить пожар собственного дома.
Эта мысль привела меня в трепет, когда пришла мне в голову, и совесть мучила бы меня всю жизнь, если б я не сообщил эту мысль вашему императорскому величеству; я здесь в глубине Германии; я вовсе не знаю вашего двора: ни тех, к которым ваше величество может иметь полное доверие, ни тех, кого можете подозревать, поэтому вашему высокому разуму принадлежит различить, кто предан и кто нет; я думаю одно, что если вашему величеству угодно принять начальство над армиею, то безопасность требует, чтобы вы прежде короновались и потом, чтоб вы вывезли в своей свите за границу всех подозрительных людей. Таким образом, вы будете обеспечены»…
Историки утверждают, что Иоанн VI Антонович показался Петру III почти совсем безумным, и, успокоившись, он приказал отправить племянника назад в тюрьму.
«Что касается Ивана, — писал он, успокаивая Фридриха II, — то я держу его под крепкою стражею, и если б русские хотели сделать зло, то могли бы уже давно его сделать, видя, что я не принимаю никаких предосторожностей. Могу вас уверить, что, когда умеешь обходиться с ними, то можно быть покойным на их счет»…
Любопытны тут и опасения Фридриха II насчет Иоанна VI Антоновича, и уверения Петра III, что, если б русские хотели сделать зло, то могли бы уже давно его сделать…
Еще любопытнее сама эта встреча двух родственников, дяди и племянника, встреча двух русских императоров, бывшего и настоящего, являющихся при этом по крови на три четверти немцами…
Но это с одной стороны, а с другой…
«Маленький человек», которому «выпало исполнять должность великого человека», и узник, без малейшей вины проведший в тюрьме два десятилетия.
Жестокий тиран и несчастный, затравленный жестокими стражниками юноша… Человек, не умеющий понять отличие православия от лютеранства, и «безымянный колодник», неведомо как и где постигший главные книги Русского православия.
Впечатления Петра III от встречи с Иоанном VI Антоновичем обличают самого Петра III сильнее, чем многочисленные воспоминания очевидцев его правления. Какая же убогость чувств и черствость души должны были быть в этом человеке, чтобы даже вопреки тому, что оба они принадлежали к числу русских императоров, и оба были на три четверти немцами, не разглядеть в Иоанне VI Антоновиче личности, достойной хотя бы сочувствия.
Инструкция, данная графом А. И. Шуваловым новому главному приставу Иоанна VI Антоновича князю Чурмантееву, предписывала: «Если арестант станет чинить какие непорядки или вам противности или же что станет говорить непристойное, то сажать тогда на цепь, доколе он усмирится, а буде и того не послушает, то бить по вашему рассмотрению палкою или плетью».
Петр III
Отдавая свое жестокое распоряжение, Петр III, разумеется, не догадывался, что и ему, всесильному русскому императору, как и несчастному, жестоко избиваемому в каземате Шлиссельбургской крепости Иоанну VI Антоновичу, самому предстоит принять судьбу бесправного узника.
После переворота, произведенного Екатериной II, 34-летнего императора Петра III заключат в Ропше, и 6 июля 1762 года он будет убит.
Из донесения, посланного Алексеем Орловым, явствовало, что Петр III за столом заспорил с одним из собеседников, Орлов и другие бросились их разнимать, но сделали это так неловко, что хилый узник оказался мертвым.
«Не успели мы разнять, а его уже и не стало… — писал пьяный Орлов в донесении, — сами не помним, что делали».
Шевалье Рюльер, в служебные обязанности которого входил сбор сведений о Екатерине II и произведенном перевороте, писал:
«Нельзя достоверно сказать, какое участие принимала императрица в сем приключении; но известно то, что в сей самый день, когда сие случилось, государыня садилась за стол с отменною веселостью.
Вдруг является тот самый Орлов — растрепанный, в поте и пыли, в изорванном платье, с беспокойным лицом, исполненным ужаса и торопливости. Войдя в комнату, сверкающие и быстрые глаза его искали императрицу. Не говоря ни слова, она встала, пошла в кабинет, куда и он последовал; через несколько минут она позвала к себе графа Панина, который был уже наименован ее министром. Она известила его, что государь умер, и советовалась с ним, каким образом публиковать о его смерти народу. Панин советовал пропустить одну ночь и на другой утро объявить сию новость, как будто сие случилось ночью. Приняв сей совет, императрица возвратилась с тем же лицом и продолжала обедать с тою же веселостью.
Наутро, когда узнали, что Петр III умер от геморроидальной колики, она показалась, орошенная слезами, и возвестила печаль своим указом».
Только когда Петра III уже выставили перед похоронами в Александро-Невской лавре, заметили, что его лицо черно. Тогда и распространился в народе слух, будто хоронят не императора, а дворцового арапа…
7
Положение, в котором оказалась Екатерина II после переворота, было непростым. Как и Екатерина I, она не имела ни капли романовской крови, но если Екатерина I унаследовала престол после смерти мужа Петра I, то Екатерина II захватила престол, убив своего мужа.
«Мое положение таково, что я должна принимать во внимание многие обстоятельства, — писала она Станиславу Понятовскому, — последний солдат гвардии считает себя виновником моего воцарения, и при всем том заметно общее брожение… Если я уступлю, меня будут обожать; если нет, то не знаю, что случится».
Тут Екатерина нисколько не сгущала краски.
Известно, что когда Екатерина II объявила в Сенате о намерении выйти замуж за Григория Орлова, воспитатель наследника престола Н. И. Панин сказал, что императрица вольна в своих решениях, но госпожа Орлова никогда не была нашей императрицей.
Вскоре после коронации был раскрыт заговор поручика Семена Гурьева и Петра Хрущева, которые собирались возвести на престол Иоанна VI Антоновича. Главные заговорщики были приговорены к смертной казни, другие офицеры — к каторжным работам.
Очевидно, что после произведенного Екатериной II переворота судьба императора Иоанна VI Антоновича не могла оставаться прежней.
Известно, что возвращенный из ссылки А. П. Бестужев разрабатывал даже план брачного союза Екатерины II с Иоанном VI Антоновичем.
Насколько верны эти свидетельства, судить трудно, но можно не сомневаться, что если бы только этого потребовали обстоятельства, Екатерина II вполне могла бы выйти замуж и за шлиссельбургского узника. Чтобы удержаться на русском троне, императрица готова была заплатить любую цену.
И совершенно точно известно, что императрица Екатерина II виделась с Иоанном VI Антоновичем и, как сама признала позже, нашла его в полном уме.
Повторим, что обстоятельства могли повернуться в любую сторону и не обязательно перемена в положении Иоанна VI Антоновича должна была стать несчастливой.
Не обязательно…
Другое дело, что Екатерина II была сильной и самобытной личностью. И в переломный в своей биографии момент она не замкнулась на дворцово-династических интригах, а решила воздействовать на общество, изменяя в нужном для себя направлении и общественные настроения, и само общественное устройство страны. Решительно пошла она на убийство своего супруга, законного русского императора Петра III.
Теперь наступила очередь второго законного русского императора…
В инструкции, данной после встречи императрицы со шлиссельбургским узником, все было сказано ясно и четко:
«Ежели паче чаяния случится, чтоб кто с командою или один, хотя бы то был и комендант или иной какой офицер, без именного за собственноручным Императорского Величества подписанием повеления или без письменного от меня приказа и захотел арестанта у вас взять, то оного никому не отдавать и почитать то за подлог или неприятельскую руку. Буде же так оная сильна будет рука, что опастись не можно, то арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать».
Безусловно, Екатерина II обладала незаурядными актерскими и режиссерскими способностями. Все, что необходимо было совершить, совершалось, но как бы без ее участия. Вот и поразительное по жестокости убийство императора Иоанна VI Антоновича, которое должно было произойти — нельзя, нельзя было оставлять в живых человека, который имеет неизмеримо больше прав на русский престол, чем она! — произошло, но произошло как бы без всякого участия самой императрицы.
8
Сюжет, который вошел в русскую историю под названием «попытка Мировича», предельно прост.
Стоявший в гарнизоне крепости подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Яковлевич Мирович, человек «честолюбивый и на всех обиженный»[38], в ночь с 4 на 5 июля 1764 года скомандовал своим солдатам «в ружье» и двинулся к казарме, где содержался Иоанн VI Антонович.
Мирович арестовал коменданта крепости А. Ф. Бередникова и потребовал выдачи Иоанна VI Антоновича.
Тот отказался, и Мирович навел на двери каземата пушку.
Согласно имеющейся у них инструкции, караульный офицер поручик Чекин штыком заколол императора Иоанна VI Антоновича.
Кровь безвинного 23-летнего страдальца обагрила древние камни Шлиссельбурга.
Когда Мирович во главе своих солдат ворвался в камеру узника, он понял, что проиграл: на полу лежал мертвый Иоанн VI Антонович.
Солдаты хотели заколоть караульных офицеров штыками, но Мирович не допустил этого.
«Теперь помощи нам нет никакой! — сказал он. — Теперь они правы, а мы виноваты».
Следствие над Мировичем было проведено быстро и, кажется, впервые в деле, связанном с попыткой дворцового переворота, обошлись без пыток.
Никаких сообщников В. Я. Мировича следствие не установило, да и не пыталось установить.
Сам Василий Яковлевич показал, что действовал он на свой страх и риск и имел лишь одного товарища: поручика пехотного полка Аполлона Ушакова.
В середине мая 1764 года они отслужили с Ушаковым панихиду в Казанском соборе по самим себе, и через две недели Аполлон Ушаков утонул, а Мирович решил исполнить свой замысел в одиночку и тоже готов теперь взойти на эшафот.
Все эти показания, учитывая режим секретности, которым было окружено заточение Иоанна VI Антоновича, выглядят чрезвычайно неубедительно.
Есть косвенные свидетельства, что Мирович был связан с братьями Орловыми, и таким образом его «попытка» приобретает характер спланированной самой императрицей и ее ближайшим окружением провокации.
Следствие отрабатывать такую версию не стало.
Вообще весь ход его был определен заранее.
«Но не могли, однако же, избегнуть зла и коварства в роде человеческом чудовища, каковый ныне в Шлиссельбурге с отчаянием живота своего в ужасном своем действии явился, — говорилось в манифесте об умерщвлении принца Иоанна Антоновича, выпущенном 17 августа 1764 года. — Некто подпоручик Смоленского пехотного полку малороссиянец Василей Мирович, перьвого изменника с Мазепою Мировича внук, по крови своей, как видно Отечеству вероломный, провождая свою жизнь в мотовстве и распутстве, и тем лишась всех способов к достижению чести и счастья, напоследок отступил от Закона Божьего и присяги своей Нам принесенной, и не зная, как только по слуху единому о имени принца Иоанна, а тем меньше о душевных его качествах и телесном сложении, зделал себе предмет, через какое бы то ни было в народе кровопролитное смятение, щастие для себя возвысить».
Говорят, что Петр Иванович Панин прямо спросил у Мировича:
— Для чего ты принял такой злодейский умысел?
— Для того чтобы быть тем, чем ты стал! — ответил Мирович.
Всех подчиненных поручика забили палками, прогнав сквозь тысячный строй, а Василию Мировичу огласили отдельный приговор, в котором отмечалось, что злодей:
«1) Хотел и старался низвести с престола императрицу, лишить прав наследника ея, возвести Иоанна, причем хотел уничтожить всех противящихся его намерениям.
2) Поводами к сему было то, что не имел свободного доступа во дворец, не получил отписных его предка имений, наконец, хотел себе составить счастье.
3) Обще с поручиком Великолуцкого пехотного полка Аполоном Ушаковым давал в церквах разные обеты, призывая Бога и Богородицу себе на помощь.
4) Сочинил и написал от имени Императрицы указ. Своей же рукой писал и другие возмутительные сочинения, наполнив их неизречимыми непристойностями против императрицы.
5) Разными хитростями вовлек и опутал других несмысленных и простых людей в свои сети, иных лестью, других обманом, иных насильством, стращая смертию, и с сими людьми сделал нападение. Из ружей стрелял. Пушку наводил. Коменданта Бередникова, уязвя, арестовал.
6) Был причиною приневольной смерти принца Иоанна, в чем сам признался.
По сему приговариваем отсечь Мировичу голову, оставить тело на позорище народу до вечера, а потом сжечь оное купно с эшафотом».
В ночь на 15 сентября 1764 года на Обжорном (Сытном) рынке Санкт-Петербурга воздвигли эшафот, на который возвели честолюбивого поручика.
Вечером эшафот вместе с обезглавленным телом Василия Мировича был сожжен.
9
Мы говорили, что Алексей Орлов, убивая в Ропше императора Петра III, руководствовался только полунамеками и не догадывался даже, что убивает последнего Романова из петровской (нарышкинской) ветви династии[39].
Поручик Чекин, убивая в Шлиссельбургской крепости Иоанна VI Антоновича, руководствовался совершенно ясной и определенной инструкцией Екатерины II и старался вообще не думать, кто тот арестант, которого он убивает. Разумеется, он не осознавал, что, убивая императора Иоанна VI Антоновича, он убивает последнего Романова из иоанновской (милославской) ветви династии…
Он так и не узнал — «не прикасайтеся помазанным Моим!» — что он совершил в русской истории.
Это знала только сама Екатерина II.
Любопытно, что она сама озаботилась созданием для истории своего алиби в этом преступлении.
Среди бумаг императрицы нашлась писанная к Н. И. Панину, но почему-то неотправленная записка, «относящаяся», как пишет А. Брикнер, «кажется, к Иоанну».
«Мое мнение есть, чтоб… из рук не выпускать, дабы всегда в охранении от зла остался, только постричь ныне и переменить жилище в не весьма близкий и в не весьма отдаленный монастырь, особливо в такой, где богомолья нет, и тут содержать под таким присмотром, как и ныне; еще справиться, можно нет ли посреди муромских лесов, в Коле или в Новгородской епархии таких мест»[40].
Никакого алиби записка эта не обеспечила, но есть в ней поразительные слова: «дабы всегда в охранении от зла остался», необыкновенно глубоко рисующие впечатление, которое произвел на Екатерину II при личной встрече Иоанн VI Антонович.
Впечатление это разительно розниться с тем, что сказано в манифесте об умерщвлении принца Иоанна Антоновича:
«…по природному Нашему человеколюбию, чтоб сему судьбою Божиею низложенному человеку сделать жребий облегченный в стесненной его от младенчества жизни. Мы тогда же положили сего принца видеть, дабы узнав его душевные свойствы и жизнь его по природным его качествам и по воспитанию, которое он до того времени имел, определить спокойную.
Но с чувствительностью Нашею увидели в нем кроме весьма ему тягостного и другим почти невразумительного косноязычества лишение разума и смысла человеческого. Все бывшие тогда с нами видели, сколько Наше сердце сострадало жалостию человечеству. Все напоследок и то увидели, что Нам не оставалося сему нещастнорожденному, а нещастнейше еще возросшему иной учинить помощи, как оставить его в том же жилище, в котором Мы его нашли затворенного, и дать всяческое человеческое возможное удовольствие; что и делом самим немедленно учинить повелели, хотя при том чувствы его лучшего в том состоянии противу прежняго уж и не требовали, — ибо он не знал ни людей, ни розсудка не имел доброе отличить от худаго, так как и не мог при том чтением книг жизнь свою пробавлять, а за едино блаженство себе почитал довольствоватися мыслями теми, в которые лишение смысла человеческого его приводило».
Вообще-то, утверждение, будто Иоанн VI Антонович «розсудка не имел доброе отличить от худаго, так как и не мог при том чтением книг жизнь свою пробавлять», прямо противоречит донесениям самих тюремщиков, но в манифесте, написанном, как считается, Н. И. Паниным, есть и другие, еще более не согласующиеся с подлинностью подробности.
Например, когда Мирович «пушку с потребным снарядом» взял с бастиона и сопротивляться стало невозможно, капитан Власьев и поручик Чекин действовали, оказывается, не по инструкции, предписывающей убийство императора, а по собственному разумению.
«Увидя перед собою совсем силу непреодоленную и неизбежно-предтекущее погубление (ежели бы сей вверенный был освобожден) многаго невинного народа от последующего через то в обществе мятежа, приняли между собою крайнейшую резолюцию, — пресечь оное пресечением жизни одного к нещастию рожденного».
Можно привести и другие нелепости, декларируемые манифестом, но, собственно говоря, избежать этих накладок и подчисток в манифесте, объявляющем во всенародное известие версию убийства в империи ее, пусть и «незаконно во младенчестве определенного ко Всероссийскому Престолу» императора, было просто невозможно.
Поэтому-то и остается не опровергнутым впечатление о встрече со шлиссельбургским узником, записанное самой Екатериной II.
Ее можно упрекать и в чрезмерном властолюбии, и в развратности, и во множестве других грехов, но при этом, несомненно, она была наделена бесценным даром понимания людей, с которыми приходилось встречаться.
Вот и, увидев проведшего всю свою жизнь в заключении Иоанна VI Антоновича — он был на одиннадцать лет моложе Екатерины II, — она увидела не диковатого, нездорового вида молодого мужчину, проведшего всю свою жизнь в тюрьмах, а человека, взглянув на которого, хотелось, чтобы он «всегда в охранении от зла остался».
Желание это было непонятно и самой Екатерине II, но оно появилось, оно оказалось даже закреплено на бумаге…
Еще одно свидетельство, рисующее духовное состояние Иоанна VI Антоновича перед его мученической кончиной, находим мы в донесениях тюремщиков.
В ответ на увещевания Власьева и Чекина, склонявших его к принятию монашества, Иоанн VI Антонович ответил: «Я в монашеский чин желаю, только страшусь Святаго Духа, притом же я безплотный».
Тюремщикам Иоанна VI Антоновича, как и историкам, слова эти показались свидетельством слабоумия «шлиссельбургского узника». Мы же, зная, что они сказаны накануне его мученической кончины, склонны считать их святым пророчеством.
А тогда, в июле 1764 года, кажется, только один человек и понимал, что случилось.
Ах, как плакала, как страдала блаженная Ксения Петербургская в те дни.
Ксения Петербургская
— Что ты плачешь, Андрей Федорович? — жалея Ксению, спрашивали тогда прохожие. — Не обидел ли тебя кто?
— Кровь, кровь, кровь… — отвечала Ксения. — Там реки налились кровью, там каналы кровавые, там кровь, кровь…
И еще три недели плакала Ксения, прежде чем стало известно в Петербурге, что в Шлиссельбурге убили Иоанна VI Антоновича.
Никто не знает, где похоронили этого русского императора[41].
По приказу Екатерины II погребение было совершено в строжайшей тайне…
Одни исследователи считают, что Иоанна VI Антоновича увезли хоронить в Тихвинский Богородицкий монастырь, другие полагают, что его погребли в Шлиссельбурге и на месте могилы воздвигли собор пророка Иоанна Предтечи[42].
Последняя версия, на наш взгляд, наиболее вероятна.
Скорее всего, погребение императора находится под фундаментом Иоанновского собора. Как известно, собор этот был заложен в 1776 году, когда умер в Холмогорах принц Антон Ульрих. После убийства Иоанна Антоновича Екатерина II разрешила ему — принц не был членом Дома Романовых и не мог стать конкурентом в борьбе за престол! — покинуть Россию, но отец Иоанна Антоновича предпочел свободе семью, остающуюся в заключении.
Документов, подтверждающих взаимосвязь смерти принца Антона Ульриха и закладки Иоанно-Предтеченского храма, нет, но нет и никаких иных объяснений этому строительству, никакой особой надобности в строительстве еще одной церкви в крепости тогда не было. Потребности гарнизона и немногочисленных арестантов вполне удовлетворяла крепостная церковь Успения Пресвятыя Богородицы.
В 1779 году Иоанно-Предтеченский храм был достроен, и 21 июня Высокопреосвященнейший Гавриил, архиепископ Новгородский и Санкт-Петербургский, освятил его[43].
Заходишь под разверстые прямо в небо купола собора пророка Иоанна Предтечи, встаешь рядом с бронзовыми фигурами солдат, защищавших крепость в годы Великой Отечественной войны, и как-то легко и спокойно начинаешь думать о невероятно жестокой судьбе императора, всю свою жизнь проведшего в заточении и при этом до последних дней оставшегося таким, что даже его убийце хотелось, чтобы он «всегда в охранении от зла остался».
Его убили 4 июля 1764 года…
Это по Юлианскому календарю, по которому жила тогда Россия.
В пересчете на Григорианский календарь, который введут у нас только в 1918 году, получается 17 июля.
В этот день, 17 июля 1918 года, убьют в Екатеринбурге всю царскую семью…
Часть вторая Тюрьма 1764–1916 годы
Но новгородский тот орех,
Взращенный здесь на страх врагам,
И больно крепкий, как на грех,
Раскусывать придется нам…
Г. А. ЛопатинМы имеем тех преступников, каких заслуживаем.
Е. Р. Эйхгольц. Тюремный врач Шлиссельбургской крепостиГлава первая Нумерные узники Екатерины Великой
Камо пойду от духа твоего; и от лица твоего камо вежу;
Аще взыду на небо, ты тамо еси: аще сниду во ад, тамо еси.
Псалом 138, ст. 7–8Но не всем скажи и не всем напиши, а токмо избранным моим и токмо святым моим; тем напиши, которые могут вместить наши словеса и наша наказания.
Откровение АвеляКазнь Василия Мировича была первой почти за четверть века.
Смертную казнь отменила одним из первых своих указов императрица Елизавета Петровна, и так получилось, что пока безвинно страдал в тюрьме мученик-император Иоанн VI Антонович, никого не казнили в России, но вот убили его, и снова полилась кровь.
Может быть, наполненные этой кровью реки и каналы и разглядела своими глазами, свободно заглядывающими далеко вперед, блаженная Ксения Петербургская?
В манифесте об умерщвлении принца Иоанна VI Антоновича была объявлена во всенародное известие не только благоприличная история убийства императора, но и изложены благообразные мотивы дворцовых переворотов, устроенных Елизаветой Петровной и Екатериной II.
Про саму Екатерину в манифесте было сказано просто и со вкусом:
«Когда всего Нашего верноподданного народа единодушным желанием Бог благоволил Нам вступить на престол Всероссийский»…
То есть Екатерину возвели на престол не гвардейцы, а единодушное желание народа. Ну и, конечно, «благоволение Божие».
Сложнее оказалось с императрицей Елизаветой Петровной.
Тут авторам манифеста приходилось сталкиваться с историческими фактами, но они легко справились с возникшим затруднением. Народу было объявлено, что «принц Иоанн… был на некоторое время (как всему свету известно) незаконно во младенчестве определен ко Всероссийскому Престолу Императором, и в том же еще сущем младенчестве советом Божиим низложен на веки (курсив мой. — Н.К.), а Скипетр законнонаследный получила Петра Великого дочь, Наша Вселюбезнейшая Тетка, в Бозе почившая Императрица Елизавета Петровна»…
Так вот и стало всему свету известно, что не кучка гвардейских офицеров низложила двухмесячного императора, а сам «совет Божий», дабы «дщерь Петрова» получила «Скипетр законнонаследный».
Впрочем, иначе и не могло быть.
Это ведь по указу Елизаветы Петровны привезли в Петербург 14-летнюю Софью Августу Фредерику, принцессу Ангальт-Цербстскую, чтобы, превратившись в Екатерину, она была возведена на трон по «единодушному желанию народа» и по «благоволению Божию».
1
Можно говорить о зеркальном отражении правления Петра I и Екатерины I в царствованиях Петра III и Екатерины II.
Петр I назван Великим и Екатерина II названа Великой.
И тут можно долго рассуждать о грандиозных успехах, достигнутых Петром I и Екатериной II в военном и государственном строительстве. Успехи эти действительно неоспоримы, и весь вопрос только в цене, которой были оплачены они.
И, конечно, цели…
Никак не списать на ошибки ту жесткую и продуманную систему, с помощью которой Петру I удалось нанести сокрушительный удар по национальному самосознанию. Порабощение и унижение Русской православной церкви; жесточайшие расправы над всеми, кто выказывал малейшее уважение к русской старине; злобное преследование русской одежды; окончательное закрепощение русских крестьян…
А в противовес — неумеренное, и зачастую незаслуженное возвышение иноплеменного сброда, хлынувшего со всех сторон в Россию, обезьянье копирование заграничных манер и обычаев. Все это привело к тому, что в общественном сознании укрепилась мысль о предпочтительности всего иностранного, о бесконечной и дремучей отсталости всего русского. Быть русским стало не только не выгодно, но как бы и не совсем культурно …
Любопытно, что петровское и екатерининское дворянство отличалось не только обезьяним стремлением копировать заграничные наряды и повадки, но и крайне своеобычными, невозможными в прежней Руси монархическими убеждениями.
Пока первые Романовы с деспотической решительностью оформляли и охраняли на территории подвластной страны рабовладельческие отношения, дворянство охотно поддерживало и защищало их неограниченный абсолютизм. Яркий пример этому — события 25 февраля 1730 года, когда по просьбе дворянства были уничтожены кондиции, ограничивавшие самовластие Анны Иоанновны.
Правда, как только государи делали попытки ограничить рабовладельцев-дворян и ввести их в рамки более цивилизованных отношений, дворянство наше тут же забывало и о скипетре законнонаследном, и о верноподданническом долге и легко могло пойти на дворцовый переворот или даже на прямое убийство монарха.
В этом заключалось отличие дворян от простого русского народа, почитавшего своих монархов как помазанников Божиих.
Екатерина II
Разумеется, были и среди дворян исключения, но для дворянской верхушки, прошедшей через гвардейские полки, самовластие государей как-то естественно «ограничивалось удавкою»…
Екатерина II потому и удержалась на троне, что не только сумела разгадать своеобычность монархических предпочтений российского дворянства, но, подчинившись им, узаконила их, и в результате обрела ту силу, которую не могла дать никакая династическая интрига.
Екатерина II стала Великой, потому что при ней окончательно сформировалась воистину небывалая в истории рабовладельческая империя, где в рабстве оказалась большая часть государствообразующего этноса, несшего при этом — такого уж точно нигде не бывало! — и воинские повинности, связанные с защитой государства.
Беззаконно возведенная на престол гвардейскими полками, Екатерина II на дворянство и опиралась, и, даруя ему все новые привилегии, только еще сильнее увеличивала разрыв между высшими слоями общества и народными массами.
В Екатерининскую эпоху разрыв между порабощенным русским народом и денационализированной аристократией вышел за границы материальных отношений и захватил и духовную сферу.
Неслучайно именно Екатерина II провела секуляризацию церковных земель, и именно при ее правлении сословие священников оказалось оттеснено на социальное дно. Обремененный семьей, полуголодный сельский батюшка стал тогда такой же типичной приметой русской жизни, как и утопающий в роскоши екатерининский вельможа…
Именно в правление Екатерины II разрыв народа, сохранившего православную нравственность, и высшего общества, ориентированного на масонские идеалы, приобрел очертания пропасти, преодолеть которую не смогли в дальнейшем никакие реформы.
Еще в 1762 году, едва взойдя на престол, Екатерина II обязала крестьян предъявлять увольнительное разрешение от помещиков при записи в купцы, а через пять лет, 22 августа 1767 года, издала указ, согласно которому русские крестьяне, осмеливающиеся подавать жалобы на своих владельцев, подлежали вечной ссылке на каторжные работы в Нерчинск.
Этот указ окончательно отделил русское крестьянство от государства, которое называется Российской империей, и русский народ ответил на него крестьянской войной, целью которой было восстановление подлинной монархии, освященной Божией волей, а не дворянской гвардией. Крестьянская война Емельяна Пугачева стала прямым следствием совершившегося разрыва единой русской нации на подлое и благородное сословия.
И неслучайно в этой войне Емельян Пугачев выдавал себя за Петра III.
Историки, сравнивающие Екатерину II и Петра III, редко расходятся в оценке этих исторических персонажей. Разумеется, Екатерина II предпочтительней, она умнее и тоньше, но — об этом «но» обыкновенно забывают! — не Екатерина II была помазанником Божиим, а Петр III…
Что с того, будто Екатерина II несравненно лучшая правительница, нежели Петр III? Так считаем мы и считаем по своему человеческому пониманию, а по Божьему? Великая самонадеянность полагать, что наши соображения сходны с Божией волей и Божиим замыслом.
Да, велики свершения Екатерины II…
Но бесспорно ведь и то, что если бы не было ее великого своеволия, совершенного при безусловной поддержке дворян-рабовладельцев, наверняка не было бы такой жестокости по отношению к дворянству и Царскому дому в 1917 году!
Как это ни парадоксально, но столь стремительное распространение восстания Емельяна Пугачева доказывало, что русский народ сохранял верность монарху, пусть и убитому уже…
«Что мешало в послепетровские времена вернуться к едва протекшим временам? — задавался вопросом А. И. Герцен. — Все петербургское устройство висело на нитке. Пьяные и развратные женщины, тупоумные принцы, едва умевшие говорить по-русски, немки и дети садились на престол, сходили с престола, горсть интриганов и кондотьеров заведовала государством.
Одна партия сбрасывает другую, пользуясь тем, что новый порядок не успевал обжиться, но кто бы ни одолевал, до петровских оснований никто не касался, а все принимали их — Меньшиков и Бирон, Миних и сами Долгорукие, хотевшие ограничить императорскую власть не в самом же деле прежней боярской думой. Елизавета и Екатерина льстят православию, льстят народности для того, чтобы захватить трон, но, усевшись на нем, они продолжают его путь. Екатерина II — больше, нежели кто-нибудь».
Тут трудно не согласиться с Александром Ивановичем Герценом…
История тюремного Шлиссельбурга тоже может служить иллюстрацией этой мысли. Превращая старинную русскую крепость в тюрьму, Петр I и его преемники самовластно и самочинно заключают в нее тех, кто мешает или может помешать им лично. Но ни сестра императора Петра I Мария Алексеевна, ни царица Евдокия (Елена), ни верховник Дмитрий Михайлович Голицын, ни герцог Бирон, ни несчастный император Иоанн VI Антонович преступниками не являлись. Как ни различны причины и поводы, приведшие эти особы в крепость, как ни рознятся их судьбы, но все они — люди одного круга, положением и родством своим так или иначе связанные с верховной властью. Они точно такие же преступники, как и те, кто отправил их в заточение, и единственная вина их в том, что они оказались оттеснены от власти.
Однако уже при Елизавете Петровне круг узников Шлиссельбурга существенно расширяется.
2
Это при Елизавете Петровне, в 1745 году, замуровали в Шлиссельбургском каземате «старорусского человека» — Ивана Круглого.
Происходил он из крепостных крестьян Московской губернии и в Выговской пустыни занимался торговлей хлебом между хлебородным Поволжьем и нуждающимся в хлебе Петербургом[44].
Хлебная торговля чинила «споможение» братству, и размеры ее были весьма значительными.
На Вытегре раскольниками была выстроена специальная пристань Пигматка. Здесь находились «келья и анбар болшей», в котором держали хлеб, привезенный из низовых городов через Вытегорский погост.
На Пигматке хлеб перегружали в «новоманерные» суда и везли в Петербург.
Духовные принципы выговской торговли сформулировал еще Андрей Денисов, поучавший, что надобно «купечествовати, а ничего не стяжати, торговати, а прибытков не собирати, много о куплях подвизатися, а сокровища себе не ожидати… на земли торговати, а весь прибыток на небесех стяжати»…
Этой древнерусской моралью руководствовался в своей торговле и Иван Круглый.
Как видно из допросов, торговые дела беглый крепостной мужик вел с большим размахом. Он «выменял» на лен «сукна Анбурского» на тысячу рублей и отвез его из Санкт-Петербурга в Вязники, где сложил в амбар к старообрядцу Ивану Григорьеву. Брат Федор Семенов сукно принял с тем, чтобы продать его в Казани. На вырученные деньги Круглый закупил хлеб в Нижнем Новгороде и привез его на мытный каменный двор на Адмиралтейской стороне.
Идеолог Выговской пустыни Андрей Денисов учил, что богоугодна торговля не для себя, а для братии, и ведение такой торговли является подвигом и одновременно жертвою со стороны того, кто взялся ее вести.
Ивану Круглому самой своей жизнью суждено было подтвердить истинность этих слов Андрея Денисова. Пытки, которым его подвергли в синодальных арестантских палатах на Васильевском острове, были настолько страшными, что Иван Круглый в приступе малодушной слабости попытался зарезать себя медным крестом.
Попытка самоубийства не удалась, допрос был продолжен и, не имея уже сил терпеть муки, Иван Круглый сделал обстоятельное сообщение о раскольниках Выговской пустыни. Он даже согласился отстать от выговского учения, но поминать в вечерних и утренних молитвах высочайшую фамилию отказался наотрез, и его отправили на «обуздание» в Тайную канцелярию.
Тут нужно разделить поведение Ивана Круглого, когда палачам удалось-таки сломать его, и его поведение после того, когда он осознал, что под пытками сделал нечаянный «донос» на выговскую братию.
Поэтому-то, вернувшись в арестантские палаты, Иван Круглый заявил, что «пришед в чувство и познав свою совесть, и боясь суда Божьего, вымышлением своим на всех на них сказал напрасно».
Его подвергли еще более жестоким пыткам, но теперь Иван Круглый уже твердо стоял на своем.
И хотя братья считали Ивана Круглого предателем, но его сравнимый с настоящим подвигом отказ от доноса заставил комиссию О. Т. Квашнина-Самарина свернуть розыск, и расследование было продолжено уже непосредственно Синодом, добивавшимся закрытия Выговской пустыни.
Ну а Иван Круглый, согласно решению Синода, как нераскаявшийся раскольник и государственный преступник, был отправлен на каторгу в крепость Рогервик.
В сентябре 1743 года Иван Круглый бежал с каторги…
История эта еще ждет своего описателя. Беглому крепостному Ивану Круглому суждено было пройти через такие трагические коллизии, которые, кажется, не знакомы были и героям Шекспира. Ведь только сбежав с каторги, и понял Иван Круглый, что самое страшное — не те зверские пытки, которые суждено было перенести ему, когда он отказался от своих показаний, а осуждение братии, с которым столкнулся сейчас, оказавшись на свободе. Эту пытку Иван Круглый вынести не смог, и через год добровольно явился в Санкт-Петербург и заявил властям, что готов принять смерть.
21 октября 1745 года Ивана Круглого заковали в ручные и ножные кандалы и отвезли в Шлиссельбургскую крепость, дабы «оный Круглый, яко сосуд непотребный и зело вредный, между обществом народным не обращался и от раскольников скраден не был».
В Шлиссельбурге Ивана Круглого поместили в Светличной башне, и дверь каземата сразу наглухо заложили кирпичом, оставив только одно маленькое оконце, в которое подавали хлеб и воду.
Впрочем, хлеб Иван Круглый не трогал, две недели брал только воду, а потом и вода осталась нетронутой.
Через неделю наглухо заложенная дверь была разобрана, и охранники вошли в каземат.
«По осмотру, — сообщал 17 ноября 1745 года комендант Шлиссельбурга, — Круглый явился мертв, и мертвое тело его в этой крепости зарыто».
3
Судьба другого шлиссельбургского узника Елизаветинской эпохи — муллы Батыршы Алеева, сложилась совершенно иначе, но в чем-то поразительно сходна с судьбой выговского старовера Ивана Круглого.
Батырша Алеев[45] получил образование медресе и был муллой. Он отличался глубоким знанием шариата и часто привлекался властями для решения наследственных дел в волостях Осинской дороги. В 1754 году Батыршу избрали главой мусульман Сибирской дороги, но он не вступил в эту должность, хотя в 1754–1755 годах много ездил по Оренбургской, Казанской и Тобольской губерниям. И, может быть, потому и не вступал Алиев в должность, что эти поездки были, как видно из письма Батырши императрице Елизавете Петровне, связаны с организацией восстания.
«Поздоровавшись и обменявшись рукопожатиями, бурзянцы спросили:
— Вы кем будете?
Я ответил:
— Меня зовут Гали.
— В медресе какого мудариса учились? — спросили они.
Я им ответил, в каких медресе учился.
— Мулла Батырша и ахун Муртаза в добром ли здоровье живут? — спросили они.
— Живут в таком же добром здоровье, как и в то время, когда их вы сами видели, — ответил я.
— Мы их обоих никогда не видели, знаем только по рассказам людей, — ответили бурзянцы.
Пожелав вместе со мной совершать намаз, они сошли с коней.
— Из какой волости вы, — спросил я, — и по каким делам едете?
— Мы, бурзяне, ездим по старшинским делам, — ответили они.
— Мы слыхали, — сказал я, — что бурзяне все поголовно скрываются, каким образом вы не убежали?
— Скрылись воры, — ответили они, — а мы, часть людей, остались.
— Почему вы говорите «воры», — сказал я, — что же они у вас украли?
— Они ничего у нас не украли. Уехали, восстав против повелений падишаха, и сделались ему ворам.
— Против какого повеления падишаха они восстали и какое они совершали воровство? — спросил я.
— Убили управляющего заводом с его соратниками и скрылись, — ответили бурзянцы.
— Почему же убили? — спросил я.
— Этот управляющий заводом был жестоким злодеем. Он и его товарищи, запугивая нас, лишили наших земель и вод, насиловали на наших глазах жен и дочерей. Не стерпев подобных притеснений, они стали бунтовать, идя на смерть.
— Разве падишах дал повеление этому управляющему заводом совершать такие дела? Ваши башкиры разве теперь согласны отдать своих жен и дочерей на блудодеяния? — спросил я.
Бурзянцы как-то онемели и замолчали.
— Бороды ваши побелели, — продолжал я, — по наружности вы люди хорошие, а умы ваши все еще не просветлели, слова ваши неверны. Наверно, вы меня боитесь и скрываете свои истинные слова. Всякий мусульманин является благодетелем другого мусульманина. Считайте меня за своего. Народ нашей земли хочет выступить одновременно с населением всех четырех дорог; о ваших бурзянцах тоже говорили.
Они ответили:
— О друг, мулла Гали! Говорить с тобой откровенно мы боялись. Теперь мы узнали, что ты истинный мусульманин, стало быть, не следует скрывать тайну. По поводу притеснений этого проклятого управляющего заводом народ наш несколько раз ходил к мурзе Тевкелеву, но от него никакой пользы не было. Какая же может быть польза, когда они сами замучили людей, живущих ближе к Оренбургу, своими сверхповинностями. И мы предполагали выступить совместно с другими, но не могли терпеть дальше. Мы не были в состоянии выдержать и полдня. И народ наш восстал.
— Вот это верно. Весь народ так же, как и вы, намерен восстать, надеемся, что с помощью Аллаха мы достигнем своей цели, — сказал я, и мы с ними разошлись».
Этот эпизод в письме Батырши не выдуман автором, а имеет конкретную историческую основу — 15 мая 1755 года бурзянцы действительно убили заводчика Брагина и его помощников.
Примерно в это же время сам Батырша открыто обратился к мусульманам края с листовкой, в которой призвал выступить против правительственного ограничения обрядностей мусульман, а также запрещения местному населению свободно и беспошлинно добывать соль[46].
Восстание вспыхнуло 3 июля 1755 года и дошло до Казанского уезда, но сам Батырша, как считается, от руководства уклонился и скрылся со своими учениками в лесах.
Однако, когда восстание было жестоко подавлено, начальство деревни Азяк выдало Батыршу, и, закованного в цепи, его повезли в Москву, а оттуда — в Санкт-Петербург, на суд и расправу.
Еще на допросах в Оренбурге Батырша заявил, что будет держать ответ лишь перед царицей, поскольку у него имеются секреты, которые необходимо передать лично ее величеству.
Обер-секретарь Хрущов заинтересовался этим заявлением и предложил Батырше написать «секреты» в виде письма Ее Императорскому Величеству. Стребовав с Хрущова клятвенное подтверждение, что письмо в запечатанном виде будет передано императрице, мулла взялся за работу.
Так было составлено знаменитое письмо императрице Елизавете Петровне с жалобой на тяжелое положение башкир и мишар, которое хотя и не дошло до императрицы, но тем не менее признано исследователями как яркий образец народной публицистики XVIII века.
«Если мы находимся под клятвенным обетом одного падишаха, и если этот падишах тверд и постоянен в своем обете, то мы, по предписанию нашего шариата и нашей священной книги, обязаны жертвовать своими головами и жизнью, — писал Батырша. — Если падишах не обеспечивает в настоящее время взятые на себя обязательства по защите своих подданных от притеснений, если повинности постоянно меняются и накладываются новые, то мусульмане обязаны примкнуть и помочь своим единоверцам и постараться о возвышении веры по способу, предписанному шариатом»[47].
Узнал ли сам Батырша, что его обманули, и не передали письма по адресату — неведомо. В декабре 1758 года он был бит плетьми, ему вырвали ноздри и отправили в Шлиссельбургскую крепость на пожизненное заточение…
Заросли лишайником потрескавшиеся от северных морозов камни Светличной башни. Если потрогать эти камни рукой, они кажутся живыми и шершавыми, точно спина спящего верблюда.
Что происходило с Батыршей в шлиссельбургском сыром и тесном каземате, можно только догадываться.
В июле 1762 года он схватил в свои закованные руки топор, забытый надзирателями, и бросился на охранников.
Убив в схватке четырех солдат, он погиб и сам.
4
Екатерину II принято называть Великой. Великой ее делала пунктуальность и последовательность в своих начинаниях. Очистив Шлиссельбург от Иоанна VI Антоновича, императрица превращает старинную русскую крепость в настоящую регулярную тюрьму.
Для тюремных целей приспосабливают теперь не только казематы в Светличной башне, но и солдатскую «нумерную» казарму — двухэтажное здание, еще в 1728 году поставленное вдоль северной стены крепости. Это было тем более удобно, что казарму от территории крепости отделял достаточно широкий канал. Всего в «нумерной» казарме было двенадцать жилых помещений, но одним только этим числом узников великая императрица не собиралась ограничивать свой замысел.
Когда, перелистывая скорбные страницы тюремной летописи, доходишь до ее эпохи, возникает ощущение, что в Шлиссельбурге, как в гигантской лаборатории, начиналось тогда изучение того, что следует считать государственным преступлением.
Это намерение подтверждается самой представительностью состава узников. При Екатерине II в Шлиссельбурге сидели шейх и масон, конституционалист и пророк…
Имя шейха Мансура более известно сейчас названием современного аэропорта в Грозном, но и при жизни о нем ходили весьма противоречивые сведения.
Считается, что его отец Шаабаз был родом из села Элистанжи, но со временем семья его обосновалась в селе Алды, где и родился мальчик, давший свое будущее имя аэропорту.
Шабаз был беден, он не мог обучить Учермана — так тогда звали будущего шейха Мансура! — грамоте, но мальчик отличался умом и хорошей памятью и, изучая Коран под началом дагестанского муллы, легко запоминал целые куски наизусть и потом, уже став взрослым, усиленно размышлял над ними.
Однажды во сне Учерман увидел двух всадников, въехавших на белых скакунах в его двор, хотя ворота и были заперты.
— Магомет прислал нас сказать тебе, что народ ваш впал в заблуждение и совсем отклонился от пути, указанного ему законом веры! — объявил один из пришельцев. — Просвети неразумных!
Всадники исчезли, унося с собой скромного алдыйского пастуха.
В его хижине остался избранник пророка Магомета по имени Мансур.
Считается, что проповеди необразованного — Магомед так и не даровал ему постигнуть грамоту! — пастуха Учермана выработали идеологию священной войны против неверных, заложили основы «газавата» на Северном Кавказе.
Скоро бывший пастух окончательно превратился в шейха Мансура, а затем провозгласил себя имамом.
Безусловно, Мансур был талантливым проповедником, хотя его проповедь священной войны во многом обязана своим успехом тревоге, которая владела горцами в 1785 году, накануне Кавказской войны.
Григорий Александрович Потемкин направил тогда двухтысячный отряд, чтобы захватить Мансура и его последователей, но командир отряда полковник Юрий Николаевич Пьерри к порученному делу отнесся легкомысленно и 6 июля 1785 года был окружен горцами и разбит при селении Алды. Сам Пьерри погиб. В числе пленных оказался его адъютант Багратион, будущий герой Отечественной войны 1812 года.
Успех вдохновил Мансура на ряд наступательных операций против российских укреплений и станиц Кавказской линии. В результате возмущение охватило весь Северный Кавказ, и Мансур пытался даже штурмовать Кизляр, но был отбит с огромными для него потерями.
Неудача под Кизляром вызвала шатание в войсках шейха, его армия начала рассыпаться, и снова собрать горцев под знаменами ислама шейху Мансуру удалось только в начале Второй русско-турецкой войны 1787–1791 годов, при непосредственной помощи Турции.
Однако после ряда столкновений с русскими частями силы Мансура были разбиты, и он с последними отрядами укрылся в занятой турками Анапе. 22 июня 1791 года, во время штурма и взятия крепости, Мансур был ранен и попал в плен.
В середине октября 1791 года шейха поместили в Шлиссельбургской крепости в «нумер 11» нижнего этажа казармы, но здесь он «оказал новую предерзость», зарезав ножом караульного солдата.
Будущий аэропорт заковали тогда в «железа».
Не выдержав одиночного заключения, шейх Мансур скончался, и его похоронили на левом берегу Невы — на Преображенской горе…
5
«Человек-аэропорт», звеня кандалами, еще метался по «нумеру 11», пережигая в себе, как заходящий на аварийную посадку самолет, остатки жизни, когда в девятой камере «нумерной» казармы появился новый постоялец, издатель-масон Николай Иванович Новиков, осужденный на 15 лет заточения.
Рождение Николая Ивановича Новикова совпало с прибытием в Петербург 14-летней Софьи Августы Фредерики принцессы Ангальт-Цербстской, которой суждено было превратиться в Екатерину Великую, и совпадение это весьма символично. Трудно найти другого человека, который в такой степени, как Новиков, был бы одновременно и продуктом Екатерининской эпохи, и ее жертвой.
Как это зачастую бывает, образование будущему просветителю поначалу не давалось. Из Московской дворянской гимназии он был исключен «за леность и нехождение в классы».
В 1762 году, когда Новиков начал служил в гвардии, произошел дворцовый переворот, и восемнадцатилетний гвардеец за проявленную решительность сразу же был произведен в унтер-офицеры.
Но карьера гвардейца, сумевшего угодить будущей императрице, на этом не завершилась. В 1767 году унтер-офицер Новиков в качестве секретаря был прикомандирован к комиссии по составлению проекта нового Уложения.
Н. И. Новиков
Комиссия работала на основании выпущенного Екатериной II «Наказа», который она называла «фундаментом законодательного здания империи», и в состав комиссии входили представители городов, государственных учреждений, дворянства, государственных крестьян и национальных меньшинств. Эта комиссия, хотя и не составила никакого нового Уложения, тем не менее стала школой для многих, кто принимал участие в ее работе, в том числе и для Николая Ивановича Новикова.
В 25 лет, пользуясь екатерининским указом, даровавшим дворянству освобождение от государственной службы, Новиков вышел в отставку и занялся литературно-издательской деятельностью.
Он издавал сатирические журналы «Трутень», «Пустомеля», «Живописец» и «Кошелек», которые пользовались поразительным успехом и с которыми («Живописец») сотрудничала сама императрица.
В 1772 году Новиков выпустил «Опыт исторического словаря о российских писателях», а в 1773 году при поддержке Екатерины II приступил к изданию «Древней Российской Вивлиофики».
Вступление Николая Ивановича Новикова в масонскую ложу произошло тоже благодаря политике Екатерины. Случилось это после первого раздела Польши.
«Опера, сочиненная вашим величеством, — сообщил тогда Екатерине II прусский король Фридрих II, — будет выполнена без малейшей остановки».
В результате Россия приобрела Витебскую и Могилевскую губернии, а еще — 100 000 евреев и двадцать — коллегиумы, резиденции, миссии — иезуитских организаций.
Начало масонской карьеры Новикова трудно назвать частью сочиненной Екатериной II оперы, но то, что совершилось оно под ее звучание, несомненно.
Перебравшись в Москву, Новиков развернул воистину титаническую деятельность. Взяв в аренду Московскую университетскую типографию, он начинает издание газеты «Московские ведомости», множества журналов и книг, а в 1784 году, сблизившись с розенкрейцерами («Братство златорозового креста»), создает «Типографическую компанию» — крупнейшее для своего времени издательское и торговое предприятие.
«Типографическая компания» приносила огромные доходы, однако в 1792 году, вскоре после указа Екатерины II о введении черты оседлости, ограничившей расселение лиц иудейского вероисповедания, в подмосковном имении Новикова был произведен обыск, в ходе которого нашли книги, напечатанные в тайной типографии.
Новиков был арестован и осужден на 15 лет заключения в Шлиссельбургской крепости.
Сидел масон Новиков в девятой камере «нумерной» казармы не один, а со своим крепостным человеком, который за человека не считался и который и в шлиссельбургской камере должен был прислуживать своему, ставшему государственным преступником, владельцу.
Не в пример староверам и шейхам сидельцем масон Новиков оказался «жиденьким». Хотя после смерти Екатерины II 9 ноября 1796 года его и освободили по приказу императора Павла — но вышел он на свободу больным и сломленным физически и морально.
В 1818 году Н. И. Новиков умер в своем подмосковном имении Авдотьино. Удалось ли выжить в крепостном аду его крепостному человеку — никаких известий нет.
6
А вот Федор Кречетов карьеры на службе не сделал.
Служил он писцом в канцелярии, копиистом в Юстиц-коллегии, писарем в штабе фельдмаршала Разумовского и, наконец, аудитором в Тобольском пехотном полку. Впрочем, военная карьера и не могла ему удаться, поскольку чувствовал Кречетов, что он «не только человека, но и животное убить не может». В 1775 году подпоручик вышел в отставку.
Но не достиг Федор Кречетов успехов и на статской службе. Здесь он усиленно занимался самообразованием, читал по ночам журналы, издаваемые Николаем Ивановичем Новиковым, и в результате пришел к мысли, что и сам может послужить просвещению соотечественников.
Конечно, тут пришлось поломать голову, но скоро отставного поручика осенило, что ликвидировать неграмотность можно с помощью организации широкой сети училищ, а искоренить беззакония и лихоимства помогут юридические знания. Еще, конечно, и воспитание — для этого и задумывалось «Всенародное, вольное, к благоденствованию всех общество»! — следовало вести в масонском духе, чтобы смягчить грубые нравы народа.
Новоявленного «просветителя» не посадили сразу только потому, что его «нелепые писания» немало потешали окружение императрицы. Действительно, таких защитников масонства, таких борцов за «конституцию» там еще не видывали.
Понимая, что плоды его мудрых раздумий не достигают цели, Федор Кречетов решил в 1787 году издать все «юридические и собственные свои деяния» и выпустил первый номер журнала «Не все и не ничего».
Первый номер оказался и последним.
Название журнала заинтересовало петербургского обер-полицмейстера, и в результате сочинения новоявленного защитника масонства и конституции попали к санкт-петербургскому митрополиту Гавриилу, который ничего смешного в них не нашел, а обещание отставного поручика издать «открытого масонства святую истину» прямо назвал вредным.
Федору Кречетову было объявлено, чтобы он «в не заслуживающих одобрения сочинениях не упражнялся и оных печатать самовольно не отваживался».
Решение было мягкое, оно не предусматривало никаких кар, но отставной поручик пришел в совершенное неистовство. Не думая о последствиях, он открыто ругал митрополита Гавриила, расхваливал события в революционной Франции и неприлично выражался об императрице. Кроме того, он по-прежнему сулил просветить Россию и тем самым избавить народ от ига царизма.
На Кречетова был сделан донос, но отставной поручик не запирался и в Тайной канцелярии. Он предрек митрополиту Гавриилу участь растерзанного толпой в дни Чумного бунта московского митрополита Амвросия, напугал власти солдатским восстанием и пригрозил заточить в монастырь саму императрицу — «как убивицу, впадшую в роскошь и распутную жизнь».
Безусловно, отставной поручик выглядел достаточно карикатурно. При чтении его высказываний в пользу масонства возникает ощущение, что Кречетов черпал знания о нем только со страниц новиковских журналов.
И тем не менее некоторые мысли Кречетова глубоки и сохраняют актуальность и сейчас, а ощущению справедливости, живущему в этом смешном человеке, следовало бы поучиться и другим…
«Из всех его мыслей и произносимых им слов видно, что он не хочет, чтобы были монархи, а заботится более о равенстве и вольности для всех вообще, — писал тогда генерал-прокурор А. Н. Самойлов, — ибо он, между прочим, сказал, что раз дворянам сделали вольность, для чего же не распространить оную и на крестьян, ведь и они такие же человеки».
Кажется, что мысль, будто крестьяне «такие же человеки», как и дворяне, и переполнила чашу терпения властей предержащих.
18 июля 1793 года Федор Кречетов был помещен в Петропавловскую крепость, а затем переведен в Шлиссельбург.
«Арестанта по имени Кречетов принять и посадить в Шлиссельбургской крепости в одном из состоящих там порожних под номерами покоев так, чтоб он никаких разговоров ни с кем не имел и содержан был наикрепчайше, на содержание его производиться будет 25 коп. в день».
Поместили Кречетова во втором этаже «нумерной» казармы, в камере № 5.
Изможденный и оборванный, с распухшими от водянки ногами, он провел в одиночном заключении шесть лет и был освобожден только в 1801 году, по случаю вступления на престол Александра I.
7
«Буди ты новый Адам и древний отец Дадамей, и напиши яже видел еси; и скажи яже слышал еси. Но не всем скажи и не всем напиши, а токмо избранным моим и токмо святым моим; тем напиши, которые могут вместить наши словеса и наша наказания. Тем и скажи и напиши. И прочая таковая многая к нему глаголаша»…
Такие голоса услышал 1 ноября 1787 года тридцатилетний тульский крестьянин Василий Васильев, и продолжалось это видение более тридцати часов…
До этого жизнь Василия Васильева была достаточно обыкновенна. Хотя, как утверждает автор его биографии, «больше у него было внимания о Божестве и о Божественной судьбе», но родители, крестьяне деревни Окулово (Акулово), Алексенского уезда Тульской губернии, недолго думая, отыскали сыну лекарство от «задумчивости». В семнадцать лет его женили, и очень скоро Василий сам стал отцом трех сыновей. Теперь в своем Окулово Василий жил мало, освоив плотницкое ремесло, «шатался по разным городам»…
Неведомо, когда Василий принял монашеский постриг и превратился в инока Авеля.
Амвросий, митрополит Петербургский, уведомил 19 марта 1800 года генерал-прокурора Обольянинова о крестьянине Васильеве, постриженном в декабре 1796 года в Александро-Невской лавре с наречением ему имени Авеля и сосланном в 1798 году в Валаамский монастырь, где он засел за сочинение прорицательных тетрадей.
Из этого послания следует, что пострижение Авеля состоялось много лет спустя после того, как он стал называть себя Авелем.
Кроме того, существует предание, что еще осенью 1785 года Авель появился в Валаамском Спасо-Преображенском монастыре и попросил настоятеля дозволить ему пожить на острове.
Игумен Назарий принял двадцативосьмилетнего странника, однако через год Авель отпросился у игумена в «пустынь», в «место уединенное», поселился отшельником неподалеку, в скиту, чтобы принять «попустительство искусов великих и превеликих».
Но и в этой версии не все сходится…
Едва ли пострижение в монахи в Валаамском монастыре могло произойти так быстро, а главное, игумен Назарий был чрезвычайно опытным старцем, чтобы отпускать новоначального брата на пустынное жительство.
Хотя, может быть, потому и отпустил Назарий в пустынь инока, что был прозорлив и духовными очами прозирал, что назначено совершить Авелю.
Как бы то ни было, но после тридцатичасового видения, 1 ноября 1787 года, велено было Авелю выйти из пустыни в монастырь.
«И пришел он в монастырь того же года, месяца февраля в первое число и вшел в церковь Успения Пресвятыя Богородицы. И стал посреди церкви, весь исполнен умиления и радости, взирая на красоту церковную и на образ Божией Матери… внидя во внутренняя его; и соединился с ним, якобы един… человек. И начал в нем и им делать и действовать, якобы природным своим естеством; и дотоле действоваша в нем, дондеже всему его изучи и всему его научи… и вселися в сосуд, который на то уготован еще издревле. И от того время отец Авель стал вся познать и вся разумевать: наставляя его и вразумляя всей мудрости и всей премудрости».
И «с того убо время начал писать и сказывать, что кому вместно».
Но уже не на Валааме писал и сказывал Авель, а в Костроме, в Николо-Бабаевском монастыре на Волге…
8
Зимой 1796 года инок Николо-Бабаевского монастыря Авель показал монаху Аркадию книгу, в которой было написано о царской фамилии.
Аркадий донес о книге настоятелю и тот, прочитав, что 6 ноября нынешнего года матушка-государыня императрица Екатерина Алексеевна непременно помрет, немедленно отправил книгу и ее сочинителя по инстанциям.
Неизвестно, писал ли Авель, что императрицу хватит удар, когда она будет сидеть на ночном горшке, но все равно предсказание чрезвычайно разгневало петербургских чиновников.
— Како ты, злая глава, смел писать такие титлы на земного бога?! — кричал на костромского пророка обер-прокурор Сената генерал А. Н. Самойлов. — Кто научил тебя писать о подобных секретах?!
— Меня научил писать сию книгу Тот, Кто сотворил небо и землю, и вся иже в них, — отвечал Авель. — Тот же повелел мне и все секреты оставлять…
Обер-прокурор направил Авеля в Тайную экспедицию.
Там пророка допрашивал «коллежский советник и кавалер» Александр Макаров.
Запись допроса сохранилась.
Любопытно, что начинается он вопросом самого Авеля.
— Есть ли Бог и есть ли диавол? — спросил он у своего следователя. — И признаешь ли ты их?
— Тебе хочется знать, есть ли Бог и есть ли диавол и признаются ли они от нас? — переспросил Макаров. — На сие тебе ответствуется, что в Бога мы веруем и по Священному Писанию не отвергаем бытия и диавола; таковые твои вопросы, которых бы тебе делать отнюдь сметь не должно, удовлетворяются из одного снисхождения, в чаянии, что ты, конечно, сею благосклонностью будешь убежден и дашь ясное и точное на требуемое от тебя сведение и не напишешь такой пустоши, каковую ты прислал. Если же и за сим будешь ты притворствовать и не отвечать на то, что тебя спрашивают, то должен ты уже на себя самого пенять, когда жребий твой нынешний переменится в несноснейший, и ты доведешь себя до изнурения и самого истязания…
Доводить себя до изнурения и самого истязания Авель не стал, и подробно рассказал, что крещен в веру греческого исповедания, которую содержа, повинуется всем церковным преданиям и общественным положениям; женат, имеет троих сыновей; женат против воли и для того в своем селении жил мало, а всегда шатался по разным городам.
— Когда ты говоришь, что женат против воли и хаживал по разным местам, то где именно и в чем ты упражнялся? — спросил Макаров. — И какое имея пропитание, а домашним — пособие?
— Когда мне было еще десять лет от роду, то и начал мыслить об отсутствии из дому отца своего с тем, чтобы идти куда-либо в пустыню на службу Богу; а притом, слышав во Евангелии Христа Спасителя слово: «Аще кто оставит отца своего и матерь, жену и чада и вся имени Моего рода, то сторицею вся приимет и вселится в царствии небесном», внемля сему, вячше начал о том думать и искал случая о исполнении своего намерения. Будучи же семнадцати лет, тогда отец принудил жениться, а по прошествии несколько тому времени начал обучаться российской грамоте, а потом учился и плотничной работе.
— Откуда был глас и в чем он состоял?
— Когда был в пустыне Валаамской, был из воздуха глас, яко боговидцу Моисею пророку и якобы изречено тако: иди и скажи северной царице Екатерине Алексеевне, иди и рцы ей всю истину, еже аз тебе заповедую…
— Для чего внес в книгу свою такие слова, которые касаются Ея Величества и именно, якобы на нее сын восстанет и прочее, и как ты разумел их? — задал Макаров главный вопрос.
— На сие ответствую, — ответил Авель, — что восстание есть двоякое: иное делом, а иное словом и мыслию, и утверждаю под смертной казнью, что я восстание в книге своей разумел словом и мыслию; признаюся чистосердечно, что сам сии слова написал потому; что он, то есть сын, есть человек подобострастен, как и мы…
Когда императрице доложили об итогах допроса, Екатерина II спокойно выслушала пророчества Авеля, но когда услышала, что умрет 6 ноября нынешнего года, впала в истерику.
Скоро появился указ:
«Поелику в Тайной экспедиции по следствию оказалось, что крестьянин Василий Васильев неистовую книгу сочинял из самолюбия и мнимой похвалы от простых людей, что в непросвещенных могло бы произвести колеблемость и самое неустройство, а паче что осмелился он вместить тут дерзновеннейшие и самые оскорбительные слова, касающиеся до пресветлейшей особы Ее Императорского Величества и высочайшего Ея Величества дома, в чем и учинил собственноручное признание, а за сие дерзновение и буйственность, яко богохульник и оскорбитель высочайшей власти по государственным законам заслуживает смертную казнь; но Ее Императорское Величество, облегчая строгость законных предписаний, указать соизволила оного Василия Васильева, вместо заслуженного ему наказания, посадить в Шлиссельбургскую крепость, вследствие чего и отправить при ордере к тамошнему коменданту полковнику Колюбякину, за присмотром, с приказанием содержать его под крепчайшим караулом так, чтобы он ни с кем не сообщался, ни разговоров никаких не имел; на пищу же производить ему по десяти копеек в каждый день, а вышесказанные, писанные им бумаги запечатать печатью генерал-прокурору, хранить в Тайной экспедиции».
9 марта Авеля разместили на пожизненное заключение в Шлиссельбургскую крепость. Здесь, в секретной камере № 22, и провел пророк десять месяцев и десять дней, пока императрицу не нашли свалившеюся с ночного горшка на полу будуара. Государыню поразил удар, и она скончалась, как и предсказал Авель, на следующий день — 6 ноября 1796 года…
Когда «зело престрашная книга» монаха Авеля была показана императору Павлу, он повелел отыскать «столь зрячего провидца»…
9
Император Павел поначалу благоволил пророку.
Известно, что в новый 1797 год Василий (Авель) передал ему через князя Куракина письмо следующего содержания:
«Ваше Императорское Величество, всемилостивейший Государь! С сим, с новонаступившим годом усердно поздравляю: да даст Господь Бог вам оный, а по оном и многие богоугодно и душеспасительно препроводить.
Сердечно чувствую высокомонаршия ваши ко мне недостойному сказуемые, неописанные милости, коих по гроб мой забыть не могу. Осмеливаюсь священную особу вашу просить о следующем и о последнем: 1) Благоволите указом не в продолжительном времени посвятить меня в иеромонашеский чин, дабы я мог стояти во церкви у престола Божия и приносите Всевышнему Существу жертву чистую и непорочную за вашу особу и за всю вашу царскую фамилию, да даст вам Бог дни благоприятны и времена спасительны и всегда победу и одоление на враги и супостаты; 2). Егда меня заключили на вечное житие в Шлиссельбургскую крепость и дал я обещание Богу такое: егда отсюда освободят, и схожу в Иерусалим поклониться Гробу Господню и облобызать стопы, место ног Его; 3) Чтоб я был допущен лично к Вашему Императорскому Величеству воздать вам достодолжную благодарность и облобызать вашу дражайшую десницу и буду почитать себя счастливым; 4) Благоволите вы мне объяснить на бумаге, за что меня набольше посадил Самойлов в крепость, в чем остаюсь в ожидании благонадежным».
Павел I
Тем не менее и при Павле Авель недолго гулял на свободе…
26 мая 1800 года он, как следует из донесения генерала Макарова, был «привезен исправно и посажен в каземат в равелине. Он, кажется, только колобродит, и враки его ничего более не значат; а между тем думает мнимыми пророчествами и сновидениями выманить что-нибудь; нрава неспокойного».
Через два дня Авель написал митрополиту Амвросию: «Я, нижайший монах Авель, обошел все страны и пустыни, был и в царских палатах, и в великолепных чертогах и видел в них дивная и предивная, а наипаче видел и обрел в пустынных местах великия и тайныя и всему роду полезная; того ради, ваше высокопреосвященство, желаю я с вами видеться и духовно с вами поговорить и оныя пустынныя тайны вам показать. Прошу ваших святых молитв».
Уже на следующий день, 29 мая, митрополит петербургский принимает Авеля, беседует с ним и в тот же день сообщает письменно Обольянинову: «Монах Авель по записке своей, в монастыре им написанной, открыл мне. Оное его открытие, им самим написанное, на рассмотрение ваше при сем прилагаю. Из разговора же я ничего достойного внимания не нашел, кроме открывающегося в нем помешательства в уме, ханжества и рассказов о своих тайновидениях, от которых пустынники даже в страх приходят. Впрочем, Бог весть».
Как и предсказывал Авель, император Павел закончил свой земной путь 11 марта 1801 года, а на престол взошел его убийца — император Александр I.
Он приказал послать Авеля в Соловецкий монастырь.
Здесь была составлена третья «зело престрашная книга», в которой рассказывалось о взятии и сожжении Москвы французами.
Как только исполнилось и это предсказание, 1 июля 1813 года Авель был выпущен из Соловецкого монастыря. Он поселился в Троице-Сергиевой лавре, жил тихо, разговаривать не любил. К нему повадились было ездить московские барыни, донимавшие Авеля вопросами о дочерях да женихах, но Авель отвечал, что он не провидец.
События последних лет жизни пророка описаны на страницах журнала «Русская старина».
«Так, в 1817 году, после странствий, Авель по распоряжению императора Александра I был определен в Высотский монастырь под Серпуховом. Здесь он провел несколько лет под строгим присмотром монастырских властей, все высказывания его неукоснительно записывались. Авель, всегда смиренный, терпел долго и вдруг, однако, через несколько месяцев после кончины Александра I и воцарения Николая I потихоньку собрал свои вещи и скрылся из монастыря в неизвестном направлении, по некоторым данным — на свою родину в деревню Окулово Тульской губернии».
Если бы арестантам, подобно генералам, выдавали эполеты с вензелями императоров, при которых довелось им сидеть, у пророка Авеля не хватило бы места на таких эполетах.
Он сидел при Екатерине II, при Павле, при Александре I…
Вот и при Николае I ему не удалось сбежать, его изловили и заточили по приказу нового императора в Спасо-Евфимьевском монастыре в Суздале.
Здесь и скончался он 29 ноября 1841 года, унося в могилу свою «зело престрашную книгу» судеб русских императоров…
Говорят, что пророческое предсказание Авеля «о судьбах державы Российской» и основанной Павлом династии еще при жизни основателя было вложено в конверт с наложением личной печати императора Павла I и с его собственноручной надписью: «Вскрыть потомку нашему в столетний день моей кончины».
«В Гатчинском дворце, постоянном местопребывании императора Павла I, когда он был наследником, в анфиладе зал была одна небольшая зала, и в ней посередине на пьедестале стоял довольно большой узорчатый ларец с затейливыми украшениями, — рассказывала о б ер-камер фрау императрицы Александры Феодоровны М. Ф. Герингер. — Ларец был заперт на ключ и опечатан. Вокруг ларца на четырех столбиках, на кольцах, был протянут толстый красный шелковый шнур, преграждавший к нему доступ зрителю. Было известно, что в этом ларце хранится нечто, что было положено вдовой Павла I, императрицей Марией Феодоровной, и что ею было завещано открыть ларец и вынуть в нем хранящееся только тогда, когда исполнится сто лет со дня кончины императора Павла I, и притом только тому, кто в тот год будет занимать царский престол в России».
Согласно завещанию, 100 лет спустя, 11 марта 1901 года, император Николай II с императрицей Александрой Федоровной, министром двора и лицами свиты прибыли в Гатчинский дворец и после панихиды по императору Павлу вскрыли пакет…
Еще утром, как свидетельствует М. Ф. Герингер, собираясь из Царскосельского Александровского дворца ехать в Гатчину, государь и государыня были веселы. К предстоящей поездке они относились как к праздничной прогулке, обещавшей доставить им незаурядное развлечение.
Веселыми вошли они в Гатчинский дворец, а вышли удрученными.
Точного содержания предсказания никто не знает, но после этой поездки Николай II стал говорить о 1918 годе, как о роковом и для него лично, и для династии, кажется, тогда он и начал понимать, что для того, чтобы устранить печальные последствия посеянного первыми Романовыми зла, ему придется принять мученический венец.
Возможно, что запечатанное императором Павлом на сто лет предсказание Авеля как-то было связано с его пророчеством, помещенным в «Житии», которое было опубликовано в журнале «Русская старина»…
«Сей отец Авель родился в северных странах, в московских пределах, в Тульской губернии, деревня Окулово, приход церкви Ильи-пророка. Рождение сего монаха Авеля в лето от Адама семь тысяч и двести шестьдесят и в пять годов, а от Бога Слова — тысяча и семьсот пятьдесят и в семь годов. Зачатия ему было и основание месяца июня и месяца сентября в пятое число; а изображение ему и рождение месяца декабря и марта в самое равноденствие; и дано имя ему, якоже и всем человекам, марта седьмого числа. Жизни отцу Авелю от Бога положено восемьдесят и три года и четыре месяца; а потом плоть и дух его обновятся, и душа его изобразится яко ангел и яко архангел»…
Срок, когда «мертвые восстанут и живые обновятся, и будет всем решение и всем разделение: которые воскреснут в жизнь вечную и в жизнь бессмертную, а которые предадятся смерти и тлению и в вечную погибель», еще не наступил…
По Авелю, этот срок падает на 2892 год.
Еще почти целое тысячелетие до него…
Глава вторая Секретный дом императора Павла
Бездна бездну призывает во гласе хлябий Твоих: вся высоты Твоя и волны Твоя на мне преидоша.
В день заповесть Господь милость свою, и нощию песнь Его от мене, молитва Богу живота моего.
Реку Богу: заступник мой еси, почто мя забыл еси; и вскую сетуя хожду внегда оскорбляет враг;
Внегда сокрушатиси костем моим, поношаху ми врази мои, внегда глаголати им мне на всяк день: Где есть Бог твой;
Вскую прискорбна еси, душе моя, и вскую смущаешь мя; уповай на Бога, яко исповемся ему, спасение лица моего и Бог мой.
Псалом 41, ст. 8–12Новое имя Шлиссельбурга, не укрепившись в мифологии петровских побед и свершений, так и осталось непрочитанным народным сознанием.
Ну а после «ареста» в Шлиссельбурге святых мощей Александра Невского, после заточения царевны Марии и царицы Евдокии; после страшного фарса «попытки» Мировича, разыгранной по сценарию императрицы, заляпанным дворцовой грязью оказалось и героическое прошлое русской крепости Орешек.
И очень скоро название ее сократилось в просторечье, и уже во времена Екатерины II и Александра I, словно вбирая в себя все беззаконие и распутство эпохи, превратилось в Шлюшин.
В словаре Владимира Даля слова «шлюха», «шлюхота» (слякоть, грязь) и «Шлюшин», как народное название Шлиссельбурга, стоят рядом…
1
Еще в 1762 году по приказу Петра III в Шлиссельбургской крепости началось строительство Секретного дома.
Здание это упиралось торцами в крепостные стены, разделяя двор цитадели на две неравные части: большой (южный) и малый (северный) дворы.
Существуют предположения, что Петр III планировал поместить в Секретном доме свою супругу, пока она еще не стала Великой, но дворцовый переворот, совершенный ею, помешал осуществить этот план.
После дворцового переворота и убийства самого Петра III работы на Секретном доме приостановились. Новая императрица, хотя и проводила в Шлиссельбурге изучение государственных преступников, но достраивать помещение, которое закладывалось как тюрьма для нее, остереглась.
Строительство Секретного дома предстояло завершить ее сыну, императору Павлу, когда он сумел наконец-то занять принадлежащий ему по праву рождения престол.
Это случилось 5 ноября 1796 года, когда за обедом на мельнице в Гатчине Павлу доложили, что из Петербурга прибыл гонец со срочным донесением.
Великий князь помрачнел тогда.
Какие срочные дела могли быть к нему у матери? Императрица могла, конечно, известить, решилась ли судьба брака великой княжны Александры Павловны со шведским королем, но вероятнее было, что посланец прибыл, чтобы арестовать его и — об этом давно ходили слухи — отвезти в замок Лоде, как некогда отвезли в Ропшу императора Петра III…
— Що там таке? — выходя из-за стола, спросил Павел у гусара-малоросса, принесшего ему это известие.
— Шталмейстер граф Николай Александрович Зубов приихав, ваше высочество… — ответил гусар.
— Зубов? Брат Платона?! — Павел нахмурился. Похоже, сбывались самые пессимистические прогнозы. Зачем, спрашивается, присылать курьером брата всесильного князя Платона Александровича Зубова, последнего любовника матери? — А богацько их?[48]
Гусар, вспомнив часто слышанную русскую пословицу, решил блеснуть знанием русского языка.
— Един, як пес, приихав, ваше высочество.
— Ну, с одним псом можно и справиться, — облегченно проговорил Павел и перекрестился.
Когда Павел узнал настоящую причину появления Николая Зубова в Гатчине, он не сразу овладел своими чувствами. Внезапный переход от ожидания превратиться в бесправного арестанта к ощущению себя самодержавным правителем вызвал у великого князя такое сильное удушье, словно на горло ему накинули петлю. Лицо Павла побагровело, несколько мгновений новый император не мог произнести ни звука. Он только мотнул головой, глядя на высокого, атлетически сложенного красавца, привезшего долгожданную весть.
Николай Зубов вежливо опустил глаза…
Еще не пришло время. Еще больше четырех лет оставалось до той ночи на 12 марта 1801 года, когда зажатой в кулаке табакеркой проломит он, Николай Зубов, голову своего императора…
Сдавленным голосом Павел приказал закладывать карету.
Не прошло и получаса, как он уже мчался в Петербург, навстречу судьбе. Рядом с ним сидела в карете его супруга, великая княгиня Мария Федоровна.
«Проехав Чесменский дворец, наследник вышел из кареты, — вспоминал Федор Васильевич Ростопчин. — Я привлек его внимание на красоту ночи. Она была самая тихая и светлая; холода было не более трех градусов, луна то показывалась из-за облаков, то опять скрывалась. Стихии, как бы в ожидании важной перемены, пребывали в молчании, и царствовала глубокая тишина. Говоря о погоде, я увидел, что наследник устремил взгляд свой на луну, и, при полном ее сиянии, мог я заметить, что глаза его наполнялись слезами, и даже текли слезы по лицу».
О чем думал в эти минуты Павел?
Может быть, вспоминал, как везли его, восьмилетнего, ночью на 27 июня 1762 из Петергофа в Зимний дворец?
Или вспоминал грохот орловских сапог 9 июля 1766 года, когда он, Павел, чтобы не принимать участия в праздновании годовщины восшествия матери на престол, забился в темную каморку, и Орловы начали обыскивать дворец и парк?
Или думал о сне, который минувшей ночью приснился ему?.. Павел чувствовал в этом сне, что некая невидимая и сверхъестественная сила возносит его к небу. Он часто просыпался, засыпал и опять просыпался от повторения этого же сновидения…
Приметив, что великая княгиня не спит, Павел рассказал о своем сновидении и узнал, что она тоже видела минувшей ночью этот сон и тоже несколько раз просыпалась.
Перебросившись несколькими французскими фразами с Федором Васильевичем Ростопчиным, Павел приказал ехать дальше. Дорогой беспрерывно встречались посланные из Петербурга курьеры, они разворачивались назад, и теперь за каретой следовала длинная свита.
Вечером, около девяти часов, прибыли в Зимний дворец.
Великие князья Александр и Константин встретили Павла в мундирах гатчинских батальонов.
«Прием, ему сделанный, был уже в лице государя, а не наследника», — пишет Ф. В. Ростопчин.
Павел сразу же прошел к умиравшей Екатерине II, которая все еще лежала на полу. Расспросив медиков, есть ли надежда, и получив отрицательный ответ, Павел приказал поднять мать на кровать и прошел с супругой в угольный кабинет, прилегавший к спальне императрицы, где она незадолго до этого пила кофе и обдумывала указ об отрешении Павла от наследования престола.
Всю ночь Павел безвыходно провел во внутренних покоях императрицы, призывая в угольный кабинет тех, с кем хотел говорить.
Вызванные должны были проходить через спальню, где все еще шумно дышала императрица. Лицо ее было искажено то ли болью, то ли бессильной злобою. В кабинете тоже слышно было «воздыхание утробы» и предсмертное хрипение «земного божества».
По временам из гортани его извергалась темная мокрота…
В уго́льном кабинете Павел принял той ночью А. А. Аракчеева, прискакавшего по его приказанию из Гатчины.
Воротник Алексея Андреевича от скорой езды забрызгало грязью, и великий князь Александр Павлович, узнав, что Аракчеев выехал из Гатчины в одном мундире, повел его к себе и дал ему собственную рубашку.
А. А. Аракчеев
Следом за Алексеем Андреевичем в приемных Зимнего дворца начали появляться гатчинцы в своих непривычных для екатерининских вельмож мундирах.
«Тотчас все приняло иной вид, зашумели шарфы, ботфорты, тесаки, — писал Г. Р. Державин, — и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом»…
Екатерина Великая еще дышала, когда Павел приказал собрать и запечатать бумаги, находившиеся в кабинете, и, как отмечено в камер-фурьерском журнале, «сам начав собирать оныя прежде всех».
Существует предание, что граф Александр Андреевич Безбородко, помогавший Павлу собирать бумаги, указал на пакет, перевязанный черною лентою. Павел вопросительно взглянул на Безбородко, тот молча кивнул на топившийся камин. Павел бросил пакет в огонь. Считается, что в пакете было подписанное Екатериной II завещание…
Кажется, только этот перевязанный черною лентой пакет и связывал Екатерину Великую с земной жизнью.
Едва запылал он, объятый пламенем, как стихли хрипы императрицы. Искаженные черты лица разгладились, и она превратилась в простую, правда, сильно ожиревшую немецкую старушку…
— Милостивые государи! — выйдя в дежурную комнату, объявил граф Самойлов. — Императрица Екатерина скончалась, а государь Павел Петрович изволил взойти на всероссийский престол.
«Никогда не забуду я этого дня и ночи, проведенных мною в карауле во дворце, — писал Н. А. Саблуков. — Что это была за суета, что за беготня вверх и вниз, взад и вперед! Какие странные костюмы! Какие противоречивые слухи! Императорское семейство то входило в комнату, в которой лежало тело покойной императрицы, то выходило из оной. Одни плакали и рыдали о понесенной потере, другие самонадеянно улыбались в ожидании получить хорошие места».
2
Павел занимал трон всего четыре с половиной года.
Вот его портрет, сделанный графиней Ливен, которая имела все основания не любить его…
«Император Павел был мал ростом. Черты лица имел некрасивые за исключением глаз, которые у него были очень красивы; выражение этих глаз, когда Павел не подпадал под власть гнева, было бесконечно доброе и приятное. В минуты же гнева вид у Павла был положительно устрашающий. Хотя фигура его была обделена грациею, он далеко не был лишен достоинства, обладал прекрасными манерами и был очень вежлив с женщинами; все это запечатлевало его особу истинным изяществом и легко обличало в нем дворянина и великого князя.
Он обладал литературною начитанностью и умом бойким и открытым, склонен был к шутке и веселью, любил искусство; французский язык и литературу знал в совершенстве, любил Францию, а нравы и вкусы этой страны воспринял в свои привычки. Разговоры он вел скачками, но всегда с непрестанным оживлением. Он знал толк в изощренных и деликатных оборотах речи. Его шутки никогда не носили дурного вкуса, и трудно себе представить что-либо более изящное, чем краткие милостивые слова, с которыми он обращался к окружающим в минуты благодушия.
Я говорю это по опыту, потому что мне не раз до и после замужества приходилось соприкасаться с императором. Он нередко наезжал в Смольный монастырь, где я воспитывалась; его забавляли игры маленьких девочек, и он охотно сам даже принимал в них участие. Я прекрасно помню, как однажды вечером в 1798 г. я играла в жмурки с ним, последним королем Польским, принцем Конде и фельдмаршалом Суворовым; император тут проделал тысячу сумасбродств, но и в припадках веселости он ничем не нарушал приличий. В основе его характера лежало величие и благородство — великодушный враг, чудный друг, он умел прощать с величием, а свою вину или несправедливость исправлял с большой искренностью».
Однако такие портреты Павла в дворянской историографии редкость. Чаще Павла изображали в виде этакой копии его официального отца-императора Петра III.
Это ложь…
Павел совершенно не походил на Петра III. И ничего похожего на «деяния» Петра III в правлении Павла тоже не происходило…
5 апреля 1797 года, когда в Москве состоялась коронация, император Павел достал составленный им девять лет назад совместно с Марией Феодоровной акт о наследовании престола старшим сыном и, начертав: «Верно. Павел» — положил в специальный ковчежек в алтаре Успенского собора.
Так был восстановлен отмененный Петром I закон о наследовании престола. Этот акт существенно ограничивал свободу монарха в выборе преемника. Престол теперь должен был наследовать старший сын, независимо от борьбы дворцовых партий и придворной конъюнктуры. Благодетельность для страны этого акта подтвердили царствования Павловичей, последних русских императоров.
Еще в день коронации Павла был обнародован манифест о трехдневной барщине и запрещено обезземеливание крестьян.
Велико было тогда возмущение крепостников, но оно стало еще сильнее, когда через неделю Павел отменил указ 1785 года, освобождающий дворян от телесных наказаний. Осужденные за уголовные преступления рабовладельцы теряли былую привилегию.
Павел значительно ограничил дворянское рабовладение, запретив продажу крестьян без земли[49].
Еще большее возмущение екатерининских вельмож, забывших, как это можно жить без взяток и казнокрадства, вызвала попытка Павла «открыть все пути и способы, чтобы глас слабого, угнетенного был услышан». Для этого императором был устроен «ящик», или, как его называли иначе, «окно», в которое каждый желающий мог опустить прошение на имя императора.
«Оно помещалось, — пишет Н. А. Саблуков, — в нижнем этаже дворца, под одним из коридоров, и Павел сам хранил у себя ключ от комнаты, в которой находилось это окно[50]. Каждое утро, в седьмом часу, император отправлялся туда, собирал прошения, собственноручно их помечал и затем прочитывал их или заставлял одного из своих статс-секретарей прочитывать себе вслух.
Резолюции или ответы на эти прошения всегда были написаны им лично или скреплены его подписью и затем публиковались в газетах для объявления просителю. Все это делалось быстро и без замедления. Бывали случаи, что просителю предлагалось обратиться в какое-нибудь судебное место или иное ведомство и затем известить его величество о результате этого обращения.
Этим путем обнаружились многие вопиющие несправедливости, и в таковых случаях Павел был непреклонен. Никакие личные или сословные соображения не могли спасти виновного от наказания, и остается только сожалеть, что его величество иногда действовал слишком стремительно и не предоставлял наказания самим законам, которые покарали бы виновного гораздо строже, чем это делал император, а между тем он не подвергался бы зачастую тем нареканиям, которые влечет за собою личная расправа.
Не припомню теперь в точности, какое преступление совершил некто князь Сибирский, человек высокопоставленный, сенатор, пользовавшийся благосклонностью императора. Если не ошибаюсь, это было лихоимство. Проступок его, каков бы он ни был, обнаружился через прошение, поданное государю вышеописанным способом, и князь Сибирский был предан уголовному суду, приговорен к разжалованию и к пожизненной ссылке в Сибирь. Император немедленно утвердил этот приговор, который и был приведен в исполнение, причем князь Сибирский, как преступник, публично был вывезен из Петербурга, через Москву, к великому ужасу тамошней знати, среди которой у него было много родственников».
Сожаление Саблукова о том, что Павел не предоставлял наказания самим законам, которые покарали бы виновного гораздо строже, чем это делал император, едва ли можно считать заслуживающим внимания. Надо было знать, что за исполнением законов в екатерининской России следили самые отъявленные казнокрады, взяточники и лихоимцы. Если бы Павел отдал исполнение жалоб в их ведение, они были бы чрезвычайно довольны…
Нелепы и другие упреки современников Павла. Они упрекают императора, что он ввел в армии муштру, уволил со службы без права ношения мундира А. В. Суворова, возвысил А. А. Аракчеева.
Но забывают, что тот же Павел присвоил Александру Васильевичу Суворову чин генералиссимуса, а верного Алексея Андреевича Аракчеева дважды увольнял со службы, на которую тот первый раз возвратился благодаря заступничеству наследника престола, великого князя Александра Павловича, а во второй раз был возвращен ввиду готовящегося заговора. Увы… Тогда, при жизни Павла, возвратиться на службу он не успел… Вечером 11 марта 1801 года, когда убивали императора Павла, Аракчеев примчался в Петербург, но на заставе его не пропустили в город…
Муштра же поначалу выразилась в том, что Павел запретил офицерам кутать подобно барышням свои изнеженные ручки в меховые муфты, и ездить на военные учения в каретах, запряженных шестериком лошадей…
Гонения на гвардию достигли пика, когда Павел запретил крепостникам записывать своих младенцев-отпрысков в гвардию и тем самым лишил их «выслуги лет», которую они ранее, лежа в колыбелях, приобретали наравне с солдатами, совершающими боевые походы. Разумеется, гвардейцам, в совершенстве овладевшим искусством изменять присяге и почитающим это искусство важнейшим для офицера гвардии, требования Павла, касающиеся повышения боеспособности, не могли не казаться чрезмерными. Сама мысль, что аристократические гвардейские полки могут использоваться не только для совершения дворцовых переворотов, но и для проведения военных операций, казалась рабовладельцам нелепой и отчасти даже сумасшедшей.
«Убежденный, что нельзя более терять ни минуты, чтобы спасти государство и предупредить несчастные последствия общей революции, граф Пален опять явился к великому князю Александру, прося у него разрешения выполнить задуманный план, уже не терпящий отлагательства. Он прибавил, что последние выходки императора привели в высочайшее волнение все население Петербурга различных слоев, и что можно опасаться самого худшего», — пишет генерал Левин Август Теофил Беннигсен, возвращенный в Петербург по ходатайству фон Палена специально для участия в перевороте.
Поэтому и «принято было решение овладеть особой императора и увезти его в такое место, где он мог бы находиться под надлежащим надзором, и где бы он был лишен возможности делать зло».
Наступление Павла на свободу, или, как выражались дворянские писатели, занятые «информационным обеспечением» цареубийства, «удушение им свободы», выразившееся в ограничении рабовладения и безнаказанности творимого знатью беззакония, не прибавляло симпатии к Павлу со стороны крепостников. Однако, если мы не разделяем мнения, что какой-то определенный класс людей или какая-то определенная национальность имеют право жить за счет угнетения своих соотечественников, мы должны и о правлении Павла судить не по отношению к нему крепостников, а по конкретным делам, совершенным в те годы.
А дела эти такие…
Учреждена Российско-американская компания; основаны Духовные академии в Петербурге и Казани; основан Клинический повивальный институт; учреждена Медико-хирургическая академия; основана первая хозяйственная школа в Павловске…
При Павле началось заселение южной части Восточной Сибири, прилегающей к границам Китая, и принято «единоверие» — компромисс между старообрядчеством и православием; при Павле впервые издано «Слово о полку Игореве»…
В 1781 году граф Безбородко составил по указанию Екатерины «инвентарь» ее деяний за девятнадцать лет царствования. Оказалось, что за это время было устроено по новому образцу 29 губерний, построено 144 города, заключено 30 конвенций и трактатов, одержано 78 побед, издано 88 замечательных указов и еще 123 указа для облегчения народа.
Итого было совершено почти полтысячи дел…
В число 30 конвенций и трактатов Александр Андреевич Безбородко, разумеется, не преминул включить договор, заключенный 31 марта 1764 год между Россией и Пруссией. По этому договору Пруссия обязалась продвигать любовника Екатерины II Станислава Понятовского на польский престол. Мудрый Фридрих II успокаивал тогда свою верную помощницу Екатерину II, что он «достаточно знает польскую нацию, чтобы быть уверенным — расточая в пору деньги и употребляя непосредственные угрозы… вы доведете их до того состояния, какого желаете».
В число одержанных побед включалась, должно быть, и вторая «выгонка» старообрядцев с Ветки в 1786 году, завершившая окончательный разгром старообрядческих поселений на острове, и победы, одержанные генералами и фельдмаршалами над крестьянским войском Емельяна Пугачева.
Очень интересно, фигурировал или нет в числе указов, «изданных для облегчения народа», указ от 17 января 1765 года, предоставляющий помещикам право ссылать крепостных на каторгу на какой угодно срок?
А указ от 22 августа 1767 года о ссылке навечно на каторжные работы в Нерчинск крестьян, подающих жалобы на своих владельцев?
А распоряжение от 21 июля 1768 года о запрещении раскольникам строить церкви и часовни?
А законодательное закрепощение крестьян на Украине 3 мая 1783 года, «чтобы уровнять в правах малороссийских дворян с дворянами великорусскими»?
«Инвентарь» свершений императора Павла числом не так богат, но по важности для страны он, безусловно, превосходит все свершения Екатерины, про которую, если уж и говорить, что она «великая», то обязательно прибавляя «немка» или «прусачка», потому что почти все совершенное Екатериной для России было злом или оборачивалось злом, как, например, присоединение земель, полученных при разделе Польши[51]…
Говоря так, я не пытаюсь идеализировать образ Павла.
Екатерина II сделала все, чтобы воспитать сына вне православия, вне русской духовной культуры, в духе модных тогда полумасонских, полупросветительских теорий.
Воспитатели настойчиво требовали от Павла, чтобы он «из славных французских авторов» выучивал наизусть места, «где заключаются хорошие сентенции». Заучивание «хороших сентенций» позволяло скрывать отсутствие собственных мыслей, но овладевать национальными мыслями оно не помогало. С помощью заученных сентенций невозможно было не только полюбить Россию, но и узнать и понять ее.
И Павел так и не сумел до конца постигнуть страну, которой он правил. Чувствуя несправедливость, он пытался исправить ее и отчасти исправлял, но иногда тут же забывал, что нужно продолжать исправление далее.
Особенно ярко эта непоследовательность проявилась в отношении Павла к крепостному праву.
«Будучи весьма строг относительно всего, что касалось государственной экономии, и стремясь облегчить тягости, лежащие на народе, император Павел был, несмотря на это, весьма щедр при раздаче пенсий и наград за заслуги, причем в этих случаях отличался истинно царскою милостью, — пишет Н. А. Саблуков. — Во время коронации в Москве он раздал многие тысячи государственных крестьян важнейшим сановникам государства и всем лицам, служившим ему в Гатчине, так что многие из них сделались богачами. Павел не считал этого способа распоряжаться государственными землями и крестьянами предрассудительным для общего блага, ибо он полагал, что крестьяне гораздо счастливее под управлением частных владельцев, чем тех лиц, которые обыкновенно, назначаются для заведывания государственными имуществами».
Парадокс? Несомненно…
Увы… Преобразовательная деятельность Павла лишена была последовательности и твердости…
И стоит ли удивляться, что так часто Павла преследовали неудачи?
Все, совершенное им для облегчения народа, сделано, руководствуясь исключительно чувством высокой, рыцарской справедливости. Этого рыцарства, кстати сказать, у Павла не отнимали даже самые злые его карикатуристы. Но никаким самым высоким чувством справедливости невозможно компенсировать непонимание России.
Точно так же, как никакой мистицизм не способен заменить православия.
В этом и заключалась личная трагедия Павла, но если бы он был иным, кто знает, удалось бы ему главное дело его жизни — основание новой династии — или нет.
3
Удивительное ощущение возникает у каждого, кто бесстрастно вглядывается в этот исторический персонаж.
Происходит немыслимое…
Человек эпохи Просвещения, окруженный множеством образованных людей, оставивших сотни дневниковых и мемуарных свидетельств, он не улавливается в сети памяти.
В многочисленных записках, посвященных его правлению, мы находим только вздорные карикатуры или фантастические слухи, порожденные волнением, когда мимо быстро проходит большой человек.
Самого же императора мы видим в другом, эпически-легендарном измерении, где и положено находиться основателю новой императорской династии.
Можно подробно проследить все политические события и тенденции, приведшие к «мальтийской затее», когда Павел взял под свое покровительство Орден Мальтийских рыцарей, а 29 ноября 1798 года принял и звание «Великого магистра Державного Ордена святого Иоанна Иерусалимского»[52].
Звучит, разумеется, диковато. Не зря некоторые исследователи сопоставляют это предприятие по своему безумию с затеей Петра I принять в русское подданство пиратов Мадагаскара.
Однако, если мы вспомним, что звание «великого магистра» Павел принимает накануне заключения в Петербурге союзного договора с Англией, а в Константинополе — союзного и оборонительного договора с Турцией, то в контекст этих договоров «мальтийская затея» вписывается совершенно естественно. Стратегически Мальта была важна в борьбе с угрозой превращения Средиземного моря во «французское озеро».
Напомним, что именно тогда и состоялась знаменитая русско-турецкая экспедиция в Средиземное море под командой адмирала Ф. Ф. Ушакова, который в XXI веке будет причислен Русской православной церковью к лику святых как праведный воин Феодор Ушаков.
Эскадра Ф. Ф. Ушакова подошла к Ионическим островам. Острова были освобождены от французов. Крепость на острове Корфу взята в осаду.
Какое же тут безумие?
Напротив, все в этой затее стратегически и политически обосновано. И если непостижимое и присутствует, то проявляется оно в другом…
Все политические резоны и стратегические расчеты, связанные с «мальтийской затеей», как и другие перипетии «рыцарской» войны Павла с Наполеоном, существуют как бы без соприкосновения с Россией, вне русской жизни. Вернее, они занимают в русской истории такое же место, как сказка или обрывок древнего эпоса, по ошибке вклеенные в серьезный учебник.
Действительно… Павел в облачении Великого магистра Державного Ордена святого Иоанна Иерусалимского…
Знаменитый, вошедший во все учебники военного искусства, переход А. В. Суворова через Альпы…
Легендарный штурм Ф. Ф. Ушаковым крепости Корфу…
В. О. Ключевский писал, что царствованию Павла «принадлежит самый блестящий выход России на европейской сцене», но, на наш взгляд, эти великие походы и сражения принадлежат истории XVIII века так же мало, как и египетские походы Наполеона…
Они разновременны с событиями, которые происходили тогда и в России, и в мире. Они из того древнего эпоса, в котором Божия воля осуществляется зримо и очевидно для всех, где вожди, герои и рыцари существуют не как образы, а как объективная реальность, формирующая новые великие династии и государства.
Но зарождение подлинных царских династий и должно происходить в подобной мистически-древней глубине, а не среди придворных интриг «шурья». Не криками подкупленных, полупьяных казаков утверждается династия, а в древнем эпосе, где живут герои и рыцари…
И что толковать, дескать, это время давно миновало?
Время тоже в Божией воле, и то Божие Чудо, которое было сотворено с историей в конце XVIII века, лучшее доказательство этому.
После всех трудов энциклопедистов и просветителей, после революционного атеизма зарождается династия Наполеона. В России мы видим рождение — читай записки Екатерины II — династии Павла. И рождаются обе эти династии не придворными интригами, а подвигами героев и рыцарей!
Анализ внешней политики Павла без учета вневременной, эпосообразующей составляющей бессмыслен. Вся павловская политика обращается тогда в хаос, который только и улавливают мемуаристы, воспитанные в духе екатерининского вольтерианства и афеизма (так тогда называли атеизм. — Н.К.).
Действительно…
Россия то воюет с Францией, ограждая от нее Средиземное море, то вступает в союз с Францией, чтобы совершить совместный индийский поход…
Это не вмещалось в сознание екатерининских вельмож, заменивших способность к размышлению заимствованием у французских просветителей общепризнанных истин и готовых шаблонов, облеченных в красивые фразы.
Военный переворот, совершенный Наполеоном Бонапартом 19 брюмера[53] 1799 года, поставил точку на Великой Французской революции. Став первым консулом, Наполеон стремительно выводит из войны Австрию, а в 1801 году начинает переговоры с Павлом об изъятии совместными усилиями «жемчужины английской короны» — Индии.
Эта русско-французская экспедиция достойна была, по словам Наполеона, «увековечить первый год XIX столетия и правителей, замысливших это полезное и славное предприятие». Целью похода должно было стать безвозвратное изгнание англичан из Индостана и освобождение богатой страны от британского ига!
Наполеон предполагал использовать общую армию в семьдесят тысяч человек, из коих с русской стороны двадцать пять тысяч регулярных войск всех родов оружия и десять тысяч казаков.
Французские войска спускались по Дунаю в Черное море. Затем на транспортных судах переплывали Черное и Азовское моря и высаживались в районе Таганрога. Далее Французский корпус должен был идти вдоль правого берега Дона до казачьего городка Пяти-Избянки. Достигнув его, армия переправлялась через Дон и сухим путем шла к Царицыну, а оттуда спускалась к Астрахани. Там французские войска должны были сесть на суда и отправиться в Астрабад, приморский персидский город, который становился главною квартирой союзной армии, — сюда подходили русские войска и казачьи части, и здесь сосредоточивались военные и продовольственные магазины.
Выступив в поход, русско-французская армия должна была пройти через города Герат, Ферах и Кандигар и достигнуть правого берега Инда.
По расчетам Наполеона, марш французской, а затем объединенной армии до берегов Инда занял бы 120 дней.
Наполеон Бонапарт
Перед высадкой русских войск в Астрабаде Наполеон планировал послать комиссаров обоих правительств ко всем ханам и малым деспотам тех стран, через которые должна будет проходить армия. Комиссары эти должны были разъяснить, что «армия двух могущественнейших в мире наций должна пройти через их владения, дабы достигнуть Индии; что единственная цель этой экспедиции состоит в изгнании из Индустана англичан, поработивших эти прекрасные страны, некогда столь знаменитые, могущественные и богатые произведениями и промышленностью, что они привлекали народы всей вселенной к участию в дарах, которыми Небу благоугодно было осыпать их; что ужасное положение угнетения, несчастий и рабства, под которым ныне стенают народы тех стран, внушило живейшее участие Франции и России; что вследствие этого эти два правительства положили соединить свои силы для освобождения Индии от тиранского ига англичан; что государям и народам тех государств, через которые должна проходить союзная армия, нечего опасаться; что, напротив, их приглашают содействовать всеми способами успеху этого полезного и славного предприятия; что эта экспедиция, по тем причинам, по каким предпринимается, так же справедлива, как была несправедлива экспедиция Александра <Македонского>, желавшего покорить всю вселенную; что союзная армия не будет требовать контрибуций; что она будет покупать только добровольно продаваемые ей жизненные припасы и расплачиваться чистыми деньгами; что самая строгая дисциплина будет удерживать армию в исполнении ее обязанностей; что вера, законы, обычаи, нравы, собственность и женщины будут всюду уважаемы…»
Индийский поход Наполеон решил повторить по плану уже проведенного им египетского, и никаких сомнений в успехе не испытывал. Тотчас по достижении союзной армией берегов Инда должны были начаться военные действия.
В России индийский поход готовился в глубочайшей тайне — в него не был посвящен даже наследник престола цесаревич Александр.
12 января 1801 года атаману Войска Донского Василию Петровичу Орлову был отправлен секретный приказ: немедленно поднять казачье войско и двинуться на Оренбург, а оттуда через Бухарию и Хиву выступить на реку Инд, «чтобы поразить неприятеля в его сердце».
На следующий день Павел I пишет атаману: «Василий Петрович, посылаю вам подробную и новую карту всей Индии. Помните, что вам дело до англичан только, мир со всеми, кто не будет им помогать… Мимоходом утвердите Бухарию, чтоб китайцам не досталась».
Около тридцати тысяч казаков с артиллерией пересекли Волгу и в середине января 1801 года двинулись в Казахстан.
Бонапарт тем временем предложил несколько изменить план экспедиции, отправив французские войска не через Германию, а из Египта.
«Нельзя не признать, что по выбору операционного направления план этот был разработан как нельзя лучше, — анализируя разработанный Наполеоном план, писал историк С. Б. Окунь. — Этот путь являлся кратчайшим и наиболее удобным. Именно по этому пути в древности прошли фаланги Александра Македонского, а в 40-х годах XVIII века пронеслась конница Надир-шаха. Учитывая небольшое количество английских войск в Индии, союз с Персией, к заключению которого были приняты меры, и, наконец, помощь и сочувствие индусов, на которые рассчитывали, следует также признать, что и численность экспедиционного корпуса была вполне достаточной».
Повторим, что весь индийский поход готовился в России в глубочайшей тайне. Все приказы записывались под диктовку государя и отдавались прямо из его кабинета, в запечатанных конвертах для отправки на Дон. Ливену, который непосредственно занимался этим, строго-настрого было запрещено сообщать кому-либо о сделанных распоряжениях.
Когда казаки двинулись в волжские степи, многие вначале думали, что император решил их переселить (здесь и надо искать источник слуха о сосланном в Сибирь полке), и только потом английской разведке во Франции удалось выяснить, куда «безумный» император надумал заслать казачьи полки…
Считается, что совместные действия Франции и России на индийском направлении привели к падению 2 февраля 1801 года правительства Питта…
Совершенно определенно известно, что начало индийского похода ускорило в России действия заговорщиков!
4
Когда мы читаем в мемуарах, что «безумие этого несчастного государя (нельзя сомневаться в том, что он был не в своем уме) дошло до таких пределов, что долее не было возможности выносить его», не нужно думать, будто авторы подобных сочинений неискренни.
Мы уже говорили, что политика Павла была не всегда последовательной, много проявлялось императором ненужной горячности, много было совершено ошибок от недостаточного знания и понимания русского характера и самой России. Медленно, как бы на ощупь, пытался сформировать Павел направление национально ориентированной политики. И этим он настолько напугал рабовладельцев своей империи, что действительно казался им безумным.
Ощущение безумия императора в глазах других людей пытались усилить, искажая его приказы, преувеличивая наказания, которым он подвергал подчиненных за пустяковые нарушения, всячески шаржируя его поступки…
Поразительно, но, невзирая на смену общественного строя, в России и монархической, и коммунистической, и демократической существует единый стереотип поведения, опираясь на который, антирусские силы действуют против тех руководителей нашей страны, которые пытаются проводить национальную политику. Начинают эти силы свою борьбу с неугодной им властью попыткой окарикатурить все действия правительства. Причем делается это не только не вполне допустимыми в цивилизованной политической борьбе приемами: преувеличение совершенных ошибок, распускание не совсем верных слухов, но и совершенно недопустимым преувеличением ошибок, так сказать, в действии.
Так было, например, во время сталинских чисток тридцатых годов, когда чекистские начальники, тайно симпатизируя представителям ленинско-троцкистской гвардии, сознательно доводили репрессии до немыслимых размеров, подвергая репрессиям не только большевиков-ленинцев, троцкистов и зиновьевцев, но и людей, которые никакого отношения к этим ненавистникам России не имели.
Точно так же действовали и враги императора Павла.
Граф Петр Алексеевич Пален рассказывал графу Александру Федоровичу Ланжерону, что однажды, воспользовавшись хорошим настроением императора, «когда ему можно было говорить что угодно», разжалобил его насчет участи разжалованных офицеров.
Павел «был романического характера, он имел претензию на великодушие. Во всем он любил крайности: два часа спустя после нашего разговора двадцать курьеров уже скакали во все части империи, чтобы вернуть назад в Петербург всех сосланных и исключенных со службы. Приказ, дарующий им помилование, был продиктован мне самим императором. Тогда я обеспечил себе два важных пункта: 1) заполучил Беннигсена и Зубовых, необходимых мне (для организации заговора против Павла. — Н.К.), и 2) еще усилил общее ожесточение против императора: я изучил его нетерпеливый нрав, быстрые переходы его от одного чувства к другому, от одного намерения к другому, совершенно противоположному. Я был уверен, что первые из вернувшихся офицеров будут приняты хорошо, но что скоро они надоедят ему, а также и следующие за ними. Случилось то, что я предвидел, ежедневно сыпались в Петербург сотни этих несчастных: каждое утро подавали императору донесения с застав. Вскоре ему опротивела эта толпа прибывающих: он перестал принимать их, затем стал просто гнать и тем нажил себе непримиримых врагов в лице этих несчастных, снова лишенных всякой надежды и осужденных умирать с голоду у ворот Петербурга (курсив мой. — Н.К.)».
Сам Павел понимал это, но исправить ситуацию не мог.
«Меня выставляют за ужасного невыносимого человека, — говорил он в апреле 1800 года шведскому послу, — а я не хочу никому внушать страха».
К этим словам императора можно было бы отнестись с некоторым скепсисом, но вот что любопытно. Самые спокойные месяцы правления Павла — сентябрь-октябрь 1800 года. Неслышно становится о жутких экзекуциях, меньше обрушивается опал…
А что случилось?
Да ничего… Просто как раз в эти месяцы граф Пален отправлен командовать армией на прусской границе, а должность военного губернатора Петербурга исполняет добросовестный генерал-лейтенант Александр Сергеевич Свечин.
Любопытно, что граф Никита Петрович Панин пытался вовлечь Александра Сергеевича Свечина в заговор. Он объявил ему, что решено заставить Павла отречься от престола в пользу сына Александра.
Свечин был отважным генералом, героем Русско-шведской войны 1789–1790 годов. Он с негодованием отверг предложение Панина, но объявил при этом, что «не изменит доверию» Никиты Петровича и не будет доносить на него.
На этом дело и закончилось, если не считать того, что через две недели Александру Сергеевичу Свечину пришлось освободить место военного губернатора для графа Палена.
Но тут уж такое дело… Не могли заговорщики оставить такой пост за человеком, который не поддерживает их[54].
Другое дело Пален…
В 1801 году ему было пятьдесят шесть лет.
С главными заговорщиками он был знаком давно. В армии Петра Ивановича Панина воевал ротмистром еще в турецкой кампании 1770 года, с Платоном Александровичем Зубовым познакомился в бытность свою правителем Рижского наместничества.
Зубов проезжал тогда через Ригу в Митаву осматривать свои имения, и фон дер Пален расстарался. Он так встретил Платона Александровича, что сумел разгневать императора.
«С удивлением уведомился я обо всех подлостях, вами оказанных в проезд князя Зубова через Ригу, — написал тогда Павел. — Из сего я и делаю сродное о свойстве вашем заключение, по коему и поведение Мое против вас соразмеренно будет».
Пален был выключен со службы, но через полгода принят снова и получил возможность лично представиться Павлу.
Человек умный, хитрый и совершенно аморальный, фон дер Пален славился умением быстро нащупывать слабости собеседника и самым бессовестным образом играть на них.
Говорят, что в родной Лифляндии о Палене говорили: «Er hat die Pfiffologie studiert» — от немецкого слова «pfiffing» — «хитрый, ловкий, пронырливый человек, который всегда запутывает других, а сам никогда не остается в дураках».
Интересно, что Пален и сам употреблял это выражение, желая похвалить кого-то…
Стремительна его карьера в Петербурге.
31 марта 1798 года Пален пожалован чином генерала от кавалерии и 28 июля назначен военным губернатором Санкт-Петербургским. В этой должности он находился до 12 августа 1800 года, когда Павел ему поручил командование армией, выдвинутой на границу с Пруссией.
На примере интриги, посредством которой были возвращены в Петербург Беннигсен и Зубовы, мы видели, как ловко использовал Пален маску преданного императору человека…
Будучи прекрасным психологом, он мастерски играл на лучших чувствах Павла, чтобы употребить достигнутое во вред ему.
Как плелись нити заговора, точно установить сейчас невозможно, но на основании многочисленных свидетельств можно сделать вывод, что вначале заговором руководили Никита Петрович Панин[55] и генерал де Рибас. В заговор был посвящен и наследник престола великий князь Александр Павлович.
«…Граф Панин, — пишет в своих записках Беннигсен, — обратился к великому князю. Он представил ему те несчастия, какие неминуемо должны явиться результатом этого царствования, если оно продлится; только на него одного нация может возлагать доверие, только он один способен предупредить роковые последствия, причем Панин обещал ему арестовать императора и предложить ему, великому князю, от имени нации бразды правления. Граф Панин и генерал де Рибас были первыми, составившими план этого переворота. Последний так и умер, не дождавшись осуществления этого замысла, но первый не терял надежды спасти государство. Он сообщил свои мысли военному губернатору, графу Палену. Они еще раз говорили об этом великому князю Александру и убеждали его согласиться на переворот, ибо революция, вызванная всеобщим недовольством, должна вспыхнуть не сегодня-завтра, и уже тогда трудно будет предвидеть ее последствия. Сперва Александр отверг эти предложения, противные чувствам его сердца. Наконец, поддавшись убеждениям, он обещал обратить на них свое внимание и обсудить это дело столь огромной важности, так близко затрагивающее его сыновние обязанности, но, вместе с тем, налагаемое на него долгом по отношению к его народу». Тем временем граф Панин, попав в опалу, лишился места вице-канцлера, и Павел сослал его в его подмосковное имение, где он, однако, не оставался праздным…
Он (Панин. — Н.К.) сообщал графу Палену все, что мог узнать о мнениях и недовольстве столицы (Москвы. — Н.К.), на которую можно было смотреть как на орган всей нации…
Убежденный, что нельзя терять ни минуты, чтобы спасти государство и предупредить несчастные последствия общей революции, граф Пален опять явился к великому князю Александру, прося у него разрешения выполнить задуманный план, уже не терпящий отлагательства. Он прибавил, что последние выходки императора привели в величайшее волнение все население Петербурга различных слоев и что можно опасаться самого худшего».
Тут можно передать слово и самому Петру Алексеевичу Палену…
«Сперва Александр был, видимо, возмущен моим замыслом… он сказал мне, что вполне сознает опасности, которым подвергается империя, а также опасности, угрожающие ему лично, но что он готов все выстрадать, и решился ничего не предпринимать против отца.
Я не унывал, однако, и так часто повторял мои настояния, так старался дать ему почувствовать настоятельную необходимость переворота, возраставшую с каждым новым безумством, так льстил ему или пугал его насчет его собственной будущности, представляя ему на выбор — или престол, или же темницу, и даже смерть, что мне, наконец, удалось пошатнуть его сыновнюю привязанность и даже убедить его установить вместе с Паниным и со мною средства для достижения развязки, настоятельность которой он сам не мог не сознавать».
Вот так расшатывались сыновние привязанности, так устанавливались средства для достижения развязки.
Нельзя сказать, чтобы Павел не предпринимал никаких мер для борьбы с заговорщиками…
5
Мы уже говорили, что распоряжения императора Павла, касающиеся Шлиссельбурга, относились прежде всего к завершению начатого еще императором Петром III строительства Секретного дома.
Спланирован Секретный дом был предельно просто.
Сквозь все здание проходил коридор, по обе стороны которого размещалось десять одиночных камер.
На большой (южный) двор цитадели выходили камеры № 8, 9, 10. Остальные семь камер выходили окнами на малый (северный) двор.
Кроме одиночных камер в Секретном доме имелась кухня, она находилась рядом со Светличной башней, и солдатская караульня у крепостной стены, обращенной к Ладожскому озеру.
Павел успел достроить Секретный дом в Шлиссельбургской крепости, но толком заселить его не успел, и как-то так получилось, что в литературе о Шлиссельбурге «секретный дом» чаще называют «старой тюрьмой».
Связано это переименование было с завершением строительства «новой» тюрьмы[56], узниками которой стали преимущественно народовольцы, но по времени получается, что переименование это произошло уже после того, как в народном просторечье Шлиссельбург окончательно превратился в Шлюшин.
Совпадение это не такое случайное, как может показаться.
Ведь если бы Секретный дом действительно стал, как и задумывал император Павел, «секретным домом», многих бед удалось бы избежать России, от многих несчастий отвела бы ее Шлиссельбургская крепость…
Но — увы! — заговорщики опередили императора.
Подчеркнем, что военный губернатор Санкт-Петербурга Петр Алексеевич Пален и граф Никита Петрович Панин, пытавшийся вовлечь Александра Сергеевича Свечина в заговор, были сторонниками союза с Англией.
И не только они. Очень многим представителям петербургского высшего света безумием казалось вступать в конфликт с Англией…
И не геополитические соображения причина тому, не англомания, столь распространенная в высшем свете…
Все было гораздо проще…
«Англия снабжала нас произведениями и мануфактурными и колониальными за сырые произведения нашей почвы, — писал в своих записках Фонвизин. — Эта торговля открывала единственные пути, которыми в Россию притекало все для нас необходимое. Дворянство было обеспечено в верном получении доходов (курсив мой. — Н.К.) со своих поместьев, отпуская за море хлеб, корабельные леса, мачты, сало, пеньку, лен и проч. Разрыв с Англией, нарушая материальное благосостояние дворянства, усиливал в нем ненависть к Павлу…»
Это свидетельство дорогого стоит!
Воистину, это бесценные штрихи в портрету российского дворянства! Какие там государственные интересы, какая там верность присяге! Главное, что благосостояние нарушается! Нет, такое терпеть невозможно, за это и на убийство помазанника Божия можно пойти! Тем более что не впервой ведь было русскому дворянству ходить на такое…
П. И. Зубов
Штаб-квартирой заговорщиков стал салон Ольги Александровны Жеребцовой на Исаакиевской площади… Ольга Александровна только в замужестве стала Жеребцовой, а по рождению была сестрой братьев Зубовых. Семейство это весьма любопытное.
Платон Александрович Зубов был последним фаворитом Екатерины II.
22-летним секунд-ротмистром он прорвался в постель 60-летней, ожиревшей императрицы, а вышел из нее светлейшим князем, генерал-фельдцейхмейстером, над фортификациями генеральным директором, главноначальствующим флотом Черноморским, Вознесенскою легкою конницей и Черноморским казачьим войском, шефом Кавалергардского корпуса…
Благодаря постельной отваге Платона Александровича выдвинулись и его братья — Валериан Александрович и Николай Александрович Зубовы.
Николай Александрович Зубов, высокий красавец-атлет, между прочим, женился на дочери Александра Васильевича Суворова[57].
Неожиданную кончину своей «старушки» братья Зубовы встретили без паники. Николай Александрович Зубов сразу полетел в Гатчину и первым привез Павлу радостное известие, за что и был пожалован орденом Андрея Первозванного.
А Платон Александрович Зубов, по слухам, указал Павлу место, где Екатерина хранила касающиеся самого Павла бумаги.
Как бы то ни было, но вопреки общественному мнению о преследовании Павлом фаворитов матери, братья Зубовы сохранили все свои должности и звания. Более того… В первые недели нового царствования они еще более укрепили свои позиции и попали в опалу точно так же, как и другие павловские вельможи. Впрочем, еще в царствование Павла Зубовы были прощены и возвращены к прежним должностям. Сделано это было, как мы уже говорили, по настоянию графа Палена…
Кроме трех братьев была в дружной зубовской семье и сестра. 35-летняя Ольга Александровна Жеребцова отличалась — родовая черта Зубовых — необыкновенной красотой и — тоже родовая черта? — столь же необыкновенным корыстолюбием. Будучи в интрижке с английским послом сэром Чарльзом Уитвортом, она приняла его предложение за два миллиона рублей организовать государственный переворот в России…
О. А. Жеребцова
Из салона Ольги Александровны Жеребцовой-Зубовой и начинают растекаться слухи, что Павел якобы страдает припадками буйного умопомешательства. Здесь переписываются все новые и новые экземпляры памфлета поручика Марина. Императора чернили за союз с Наполеоном, обвиняли в намерениях извести казачество.
Приказ атаману Орлову был только еще послан, казаки еще только двигались к Волге, но в сплетнях, распускаемых из салона Жеребцовой-Зубовой, казачьи эскадроны уже гибли в безлюдных степях… Здесь же, в салоне, родилась легенда о полке, сосланном императором Павлом прямо с парада в Сибирь.
Ну а главное: в салоне вербовали молодых гвардейских офицеров — пехоту грядущего дворцового переворота. Чтобы придать отваги будущим цареубийцам, Ольга Александровна рассказывала им об английской яхте, которая на всякий случай будет стоять на Неве и должна принять на борт заговорщиков в случае неудачи.
Английская яхта — чистый блеф! Неоткуда было взяться на Неве английской яхте, поскольку еще в начале года в ответ на захват англичанами Мальты было наложено эмбарго на все английские суда, находящиеся в российских портах. Сама Ольга Александровна Жеребцова во всяком случае ни на какой яхте не собиралась спасаться. За день до цареубийства она выехала за границу. Об убийстве Павла она узнала уже в Берлине, и со спокойной совестью поехала в Лондон получать честно заработанные миллионы.
6
Многие участники заговора, как бы пытаясь оправдать преступление, совершенное ими, в своих воспоминаниях назойливо подчеркивали, что о заговоре знали многие, но никто не донес. Значит, делали они вывод, Павел был так ненавистен, что практически все желали его гибели, но не могли решиться на это сами.
Скажем сразу, что это не соответствует истине.
Доносы делались и, хотя многие из них перехватывались вовлеченным в заговор ближайшим окружением Павла, императору все-таки стало известно о заговоре.
Об этом рассказывал сам Петр Алексеевич Пален.
7 марта в семь часов утра он вошел в кабинет императора, чтобы отрапортовать о состоянии столицы, но Павел остановил его.
— Господин фон Пален, — спросил он. — Вы были здесь в 1762 году?
— Да, ваше величество…
— Вы участвовали в заговоре, лишившем моего отца престола и жизни?
— Ваше величество, я был свидетелем переворота, а не действующим лицом, я был очень молод, я служил в низших офицерских чинах в Конном полку. Я ехал на лошади со своим полком, ничего не подозревая, что происходит: но почему, ваше величество, задаете вы мне подобный вопрос?
— Почему? Вот почему: потому что хотят повторить 1762 год.
Пален, как он сам признавался потом, затрепетал от страха, что заговор раскрыт, но он был готов к этому, и готов был нужный ответ.
— Да, ваше величество, — ответил он. — Хотят! Я это знаю и участвую в заговоре.
— Как! Вы это знаете и участвуете в заговоре? Что вы мне такое говорите?!
— Сущую правду, ваше величество! Я должен сделать вид, что участвую в заговоре, но участвую ввиду моей должности, ибо как иначе мог бы я узнать, что намерены они делать? Я вынужден притворяться, что хочу способствовать их замыслам… Но не беспокойтесь… Вам нечего бояться: я держу в руках все нити заговора, и скоро все станет вам известно. Не старайтесь проводить сравнений между вашими опасностями и опасностями, угрожавшими вашему отцу. Он был иностранец, а вы русский; он ненавидел русских, презирал их и удалял от себя; а вы любите их, уважаете и пользуетесь их любовью; он не был коронован, а вы коронованы; он раздражил и даже ожесточил против себя гвардию, а вам она предана. Он преследовал духовенство, а вы почитаете его; в его время не было никакой полиции в Петербурга, а нынче она так усовершенствована, что не делается ни шага, не говорится ни слова помимо моего ведома… Каковы бы не были намерения императрицы, она не обладает ни гениальностью, ни умом вашей матери; у нее двадцатилетние дети, а в 1762 году вам было только семь лет.
— Все это верно… — сказал Павел. — Но, конечно, не надо дремать!
Поверил ли Павел Палену?
Если и поверил, то не до конца…
Через день он отправил опальному графу А. А. Аракчееву письмо: «С получением сего вы должны явиться немедленно. Павел».
Это послание и ускорило гибель императора. Граф Пален, которому стало известно о вызове Аракчеева, понял, что оттягивать задуманное более невозможно…
Аракчеев по зову императора явился.
Как рассказывает Н. А. Саблуков, он прибыл в Петербург вечером 11 марта, когда Павел был еще жив, но его — такое было отдано распоряжение военным губернатором фон Паленом! — не пропустили через заставу.
7
«11-го (23-го) марта 1801 г., утром, я встретил князя Зубова в санях, едущим по Невскому проспекту, — вспоминая этот черный день, пишет Беннигсен. — Он остановил меня и сказал, что ему нужно переговорить со мной, для этого он желает поехать ко мне на дом. Но, подумав, он прибавил, что лучше, чтобы не видели вместе, и пригласил меня к себе ужинать. Я согласился, еще не подозревая, о чем может быть речь, тем более что я собирался на другой день выехать из Петербурга в свое имение в Литве. Вот почему я перед обедом отправился к графу Палену просить у него, как у военного губернатора, необходимого мне паспорта на выезд.
Он отвечал мне: «Да отложите свой отъезд, мы еще послужим вместе», и добавил: «князь Зубов вам скажет остальное».
Я заметил, что все время он был очень смущен и взволнован. Так как мы были связаны дружбой издавна, то я впоследствии очень удивлялся, что он не сказал мне о том, что должно было случиться; хотя все со дня на день ожидали перемены царствования, но, признаюсь, я не думал, что время уже настало.
От Палена я отправился к генерал-прокурору Обольянинову, чтобы проститься, а оттуда часов в десять приехал к Зубову. Я застал у него только его брата, графа Николая, и трех лиц, посвященных в тайну, — одно было из сената, и ему предназначалось доставить туда приказ собраться, лишь только арестуют императора. Граф Пален позаботился, велел заготовить необходимые приказы, начинавшиеся словами: «По высочайшему повелению», и предназначенные для арестования нескольких лиц, в первый же момент.
Князь Зубов сообщил мне условленный план, сказав, что в полночь совершится переворот.
Моим первым вопросом было: кто стоит во главе заговора? Когда мне назвали это лицо, тогда я, не колеблясь, примкнул к заговору, правда, шагу опасному, однако, необходимому, чтобы спасти нацию от пропасти (курсив мой. — Н.К.), которой она не могла миновать в царствование Павла.
До какой степени эту истину все сознавали, видно из того, что, несмотря на множество лиц, посвященных в тайну еще накануне, никто, однако, ее не выдал.
Немного позже полуночи я сел в сани с князем Зубовым, чтобы ехать к графу Палену. У дверей стоял полицейский офицер, который объявил нам, что граф у генерала Талызина и там ждет нас.
Мы застали комнату полной офицеров; они ужинали у генерала, причем большинство находились в подпитии, — все были посвящены в тайну. Говорили о мерах, которые следует принять, а между тем слуги беспрестанно входили и выходили из комнаты».
Заговорщики условились, что генерал Талызин соберет свой гвардейский батальон неподалеку от Летнего сада; а генерал Депрерадович — свой, также гвардейский, батальон на Невском проспекте, вблизи Гостиного двора. Во главе этой колонны будут находиться военный губернатор и генерал Уваров. Во главе первой — трое братьев Зубовых и Беннигсен. По пути к ним присоединиться «пехота» — завербованные в салоне Ольги Александровны Жеребцовой исполнители цареубийства. Граф Пален со своей колонной должен был занять главную лестницу замка, а колонна Зубовых — Беннигсена — пройти по потайным лестницам, чтобы убить императора в его спальне…
Тут тоже нужно сделать пояснение…
Почти никто из участников заговора не употребляет слово «убийство». Его заменяют эффемизмом «арест» или выражениями типа «лишить возможности делать зло»…
П. А. Пален
Делается это не столько из страха перед расплатой (чего опасаться, если подельником с тобою проходит новый император), сколько в соответствии с обычаями екатерининского времени ни о чем не говорить прямо, а изъясняться пусть и непонятно, но прилично и велеречиво. И только такие циники, как Петр Алексеевич Пален, позволяли себе говорить об этом со свойственной прибалтийским немцам грубоватой прямотой.
«Но я обязан, в интересах правды, сказать, что великий князь Александр не соглашался ни на что, не потребовав от меня предварительно клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца, — рассказывал он графу Ланжерону, — я дал ему слово: я не был настолько лишен смысла, чтобы внутренне взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную; но надо было успокоить щепетильность моего будущего государя, и я обнадежил его намерения, хотя был убежден, что они не исполнятся. Я прекрасно знал, что надо завершить революцию, или уже совсем не затевать ее, и что если жизнь Павла не будет прекращена, то двери его темницы скоро откроются, произойдет страшнейшая реакция, и кровь невинных, как и кровь виновных, вскоре обагрит и столицу, и губернии».
Это к тому, что все знали, на что идут. И «пехота» заговора, и сами великие князья.
Косвенно подтверждают это и воспоминания Н. А. Саблукова, который в заговоре не участвовал и которого по этой причине заговорщикам надобно было отстранить от участия в охране Михайловского замка.
Дело в том, что по расписанию 11 марта эскадрон конногвардейцев, которым командовал Н. А. Саблуков, должен был нести караул в Михайловском замке.
Как и положено, в 10 часов утра Саблуков вывел свой караул на плац-парад. Там во время развода к нему подошел адъютант полка и сообщил, что по именному приказанию великого князя Константина Павловича Саблуков назначен сегодня дежурным полковником по полку.
«Это было совершенно противно служебным правилам, — пишет Н. А. Саблуков в своих «Записках», — так как на полковника, эскадрон которого стоит в карауле и который обязан осматривать посты, никогда не возлагается никаких иных обязанностей. Я заметил это Ушакову несколько раздраженным тоном и уже собирался немедленно пожаловаться великому князю, но, к удивлению всех, оказалось, что ни его, ни великого князя Александра Павловича не было на разводе. Ушаков не объяснил мне причин всего этого, хотя, по-видимому, он их знал.
Так как я не имел права не исполнить приказание великого князя, то я повел караул во дворец и, напомнив офицеру о всех его обязанностях (ибо я не рассчитывал уже видеть его в течение дня), вернулся в казармы, чтобы исполнить мою должность дежурного по полку».
В 8 часов вечера, приняв рапорты от дежурных офицеров пяти эскадронов, Саблуков отправился в Михайловский замок, чтобы сдать рапорт шефу своего полка великому князю Константину.
Выходя из саней у большого подъезда, он встретил камер-лакея собственных его величества апартаментов, который спросил Саблукова, куда тот идет? Саблуков отвечал, что идет к великому князю Константину.
— Пожалуйста, не ходите, — попросил камер-лакей. — Ибо я тотчас должен донести об этом государю.
— Не могу не пойти, — сказал Саблуков. — Я дежурный полковник и должен явиться с рапортом к его высочеству; так и скажите государю.
Когда Саблуков вошел в переднюю Константина Павловича, Рутковский, его доверенный камердинер, спросил с удивленным видом:
— Зачем вы пришли сюда?
— Вы, кажется, все здесь с ума сошли! — ответил Саблуков, бросая шубу на диван. — Я дежурный полковник.
Только тогда Рутковский отпер дверь в зал.
Пока Саблуков отдавал Константину рапорт, «прокрадываясь, как испуганный заяц», в зале появился великий князь Александр. Но тут же из задней двери вошел император Павел. Церемониальным шагом, в сапогах и шпорах, со шляпой в одной руке и тростью в другой, словно на параде, он направился к великим князьям.
Александр поспешно убежал в собственные апартаменты, а Константин застыл, хлопая себя по карманам, «словно безоружный человек, очутившийся перед медведем». Саблуков, повернувшись, по уставу, на каблуках, отрапортовал императору о состоянии полка.
— А, ты дежурный! — сказал император, учтиво кивнул головой, и пошел назад к двери.
Когда он вышел, Александр, немного приоткрыв свою дверь, снова заглянул в комнату. Наконец громко захлопнулась дверь в соседнем зале, куда ушел император, и только тогда Александр вернулся в зал.
— Ну, братец, что скажете вы о моих конногвардейцах? — указывая на Саблукова, сказал ему Константин. — Я говорил вам, что он не испугается!
— Как? — удивился Александр. — Вы не боитесь императора?
— Нет, ваше высочество, — ответил Саблуков. — Чего же мне бояться? Я дежурный, да еще вне очереди; я исполняю мою обязанность и не боюсь никого, кроме великого князя, и то потому, что он мой прямой начальник, точно так же, как мои солдаты не боятся его высочества, а боятся одного меня.
— Так вы ничего не знаете? — спросил Александр.
— Ничего, ваше высочество, кроме того, что я дежурный не в очередь.
— Я так приказал, — сказал Константин.
— К тому же, — сказал Александр, — мы оба под арестом.
Еще Саблуков узнал от великих князей, что Обольянинов водил их сегодня в церковь присягать в верности императору Павлу…
Это существенная подробность.
Весьма показательно и поведение великого князя Александра Павловича за три часа до убийства отца. Если Александр Павлович знал, чем закончится «лишение императора возможности делать зло», то объяснимым становится тот панический страх, которым был объят будущий император…
Было чего бояться…
Нелегко, должно быть, смотреть в глаза своему отцу, зная, что через несколько часов его убьют по твоему приказу.
«В последующих моих беседах с императором Александром, — пишет князь Адам Чарторыйский, — последний неоднократно рассказывал мне совершенно искренно о своем ужасном душевном волнении в эти минуты, когда сердце его буквально разрывалось от горя и отчаяния. Да оно и не могло быть иначе, ибо в такие минуты он не мог не думать об опасности, угрожавшей ему, его матери и всему семейству в случае неудачи заговора»…
А убийцы уже собрались тогда у Зубовых, где отважный любовник прежней императрицы сказал горячую речь, в которой описал «плачевное положение России», указал на «бедствия, угрожающие государству и частным лицам, если безумные выходки Павла будут продолжаться. В качестве примера, он указал на безрассудность разрыва с Англией»…
Свою речь Зубов закончил заявлением, что великий князь Александр, удрученный бедственным положением родины, решился спасти ее и что, таким образом, все дело сводится теперь лишь к тому, чтобы низложить императора Павла, заставив его подписать отречение в пользу наследника престола. Провозглашение Александра, по словам оратора, спасет Отечество и самого Павла от неминуемой гибели. В заключение граф Пален и Зубовы категорически заявили всему собранию, что настоящий проект вполне одобрен Александром.
«С этого момента, — пишет князь Адам Чарторыйский, — колебания заговорщиков прекратились: пили здоровье будущего императора, и вино полилось рекою. Пален, оставивший на время собрание, поехал во дворец и вскоре вернулся, принеся известие, что ужин в Михайловском замке прошел спокойно, что император, по-видимому, ничего не подозревает и расстался с императрицей и великими князьями, как обыкновенно».
8
Всеобщее возбуждение на ужине у Зубовых росло благодаря обильным возлияниям, большинство гостей были сильно навеселе, причем несколько человек уже едва держались на ногах. Наконец время, назначенное для исполнения заговора, наступило. В полночь все встали из-за стола и двинулись к Михайловскому замку.
Проводником колонны, в которой шли братья Зубовы и Беннигсен, был адъютант Преображенского полка Александр Васильевич Аргамаков, знавший все потайные ходы и комнаты, так как ему не раз случалось ходить здесь, принося рапорты и принимая приказание императора. Аргамаков повел заговорщиков сперва в Летний сад, потом по мостику в дверь, сообщавшуюся с Летним садом, далее по лесенке, которая привела убийц в маленькую кухоньку, смежную с прихожей перед спальней Павла.
Здесь Аргамаков постучался в дверь, запертую на ключ.
— Кто там? — раздался голос камердинера Павла. — Что нужно…
— Я адъютант государя! — отвечал Аргамаков. — Можно ли спрашивать, что мне нужно? Я прихожу каждое утро подавать рапорт императору. Уже шесть часов. Отпирай скорее!
— Как шесть часов? — возразил камердинер. — Еще и двенадцати нет. Мы только что улеглись спать.
— Вы ошибаетесь! — сказал Аргамаков. — Ваши часы, вероятно, остановились. Теперь более шести часов. Открывайте, а то из-за ваших часов меня посадят под арест.
Обманутый камердинер открыл дверь.
«Там мы застали камер-гусара, который спал крепчайшим сном, сидя и прислонившись головой к печке. Из всей толпы офицеров, сначала окружавших нас, оставалось теперь всего человека четыре, да и те вместо того, чтобы вести себя тихо, напали на лакея; один из офицеров ударил его тростью по голове, и тот поднял крик.
Пораженные, все остановились, предвидя момент, когда общая тревога разнесется по всем комнатам.
Я поспешил войти вместе с князем Зубовым в спальню, где мы, действительно, застали… императора уже разбуженным этим криком и стоящим возле кровати, перед ширмами. Держа шпаги наголо, мы сказали ему: «Вы арестованы, ваше величество!..»»
Прервем тут рассказ генерала Беннигсена…
Фонвизин рассказывает, что Павел, встревоженный шумом, вскочил с постели, схватил шпагу и спрятался за ширмами. Князь Платон Зубов, не видя Павла на постели, испугался, но Беннигсен, хладнокровно осмотрев помещение, нашел Павла, спрятавшегося за ширмами, со шпагою в руке и вывел его из засады.
Самое замечательное здесь — подчеркнутое хладнокровие генерала. Если Платон Александрович и позволил себе для храбрости хватануть за ужином лишку, то генерал Беннигсен был трезв и предельно собран.
Когда он произнес слова об аресте, Павел взглянул на него и сразу же, не произнеся ни слова, обернулся к князю Зубову.
— Что вы делаете, Платон Александрович? — спросил он.
«В эту минуту, — свидетельствует Беннигсен, — вошел в комнату офицер нашей свиты и шепнул Зубову на ухо, что его присутствие необходимо внизу, где опасались гвардии, что один поручик не был извещен о перемене, которая должна совершиться. Несомненно, что император никогда не оказывал несправедливости солдату и привязал его к себе, приказывая при каждом случае щедро раздавать мясо и водку в петербургском гарнизоне (курсив мой. — Н.К.).
Тем более должны были бояться этой (курсив мой. — Н.К.) гвардии, что граф Пален еще не прибыл со своей свитой и батальоном для занятия главной лестницы замка, отрезавшей всякое сообщение между гвардией и покоями императора.
Князь Зубов вышел, и я с минуту оставался с глазу на глаз с императором, который только глядел на меня, не говоря ни слова.
Мало-помалу стали входить офицеры из тех, что следовали за нами. Первыми были подполковник Яшвиль, брат артиллерийского генерала Яшвиля, майор Татаринов и еще несколько других.
Я должен здесь прибавить, что так как за последнее время было сослано и удалено со службы огромное количество офицеров всех чинов, то я уже не знал почти никого из тех, кого теперь видел перед собой, и они тоже знали меня только по фамилии.
Тогда я вышел, чтобы осмотреть двери, ведущие в другие покои; в одном из них, между прочим, были заперты шпаги арестованных офицеров. В эту минуту вошли еще много офицеров».
Отвлечемся от чтения воспоминаний барона Левина Августа Теофила Беннигсена и попытаемся представить себе, что чувствовал император Павел, вглядываясь в лица офицеров, самовольно входивших в его покои.
С ужасом узнавал он в этих несостоявшихся насельниках Секретного дома страшное обличье цареубийц…
«Я узнал потом, — пишет Беннигсен, — те немногие слова, какие произнес император по-русски — сперва: «Арестован, что это значит арестован»? Один из офицеров отвечал ему: «Еще четыре года тому назад с тобой следовало бы покончить!» На это он возразил: «Что я сделал?» Вот единственные произнесенные им слова».
Офицеры, число которых еще возросло, так что вся комната наполнилась ими, схватили его и повалили на ширмы, которые были опрокинуты на пол. Мне кажется, он хотел освободиться от них и бросился к двери, и я дважды повторил ему: «Оставайтесь спокойным, ваше величество, — дело идет о вашей жизни!»
В эту минуту я услыхал, что один офицер, по фамилии Бибиков, вместе с пикетом гвардии вошел в смежную комнату, по которой мы проходили. Я иду туда, чтобы объяснить ему, в чем будет состоять его обязанность, и, конечно, это заняло не более нескольких минут».
Фонвизин рассказывает, что несколько угроз, вырвавшихся «у несчастного Павла, вызвали Николая Зубова, который был силы атлетической. Он держал в руке золотую табакерку и с размаха ударил ею Павла в висок, — это было сигналом, по которому князь Яшвиль, Татаринов, Горданов и Скарятин яростно бросились на него, вырвали из его рук шпагу: началась с ним отчаянная борьба. Павел был крепок и силен: его повалили на пол, топтали ногами, шпажным эфесом проломили ему голову и, наконец, задавили шарфом Скарятина»…
Но самое замечательное у Фонвизина, однако, идет далее…
«В начале этой гнусной, отвратительной сцены Беннигсен вышел в предспальную комнату, на стенах которой развешены были картины, и со свечкою в руке преспокойно рассматривал их.
Удивительное хладнокровие. Не скажу — зверское жестокосердие, потому что генерал Беннигсен во всю свою службу был известен, как человек самый добродушный и кроткий. Когда он командовал армией, то всякий раз, когда ему подносили подписывать смертный приговор какому-нибудь мародеру, пойманному на грабеже, он исполнял это как тяжкий долг, с горем, с отвращением и делая себе насилие. Кто изъяснит такие несообразные странности и противоречия человеческого сердца!»
Барон Левин Август Теофил Беннигсен родился в родовом поместье близ Ганновера. Будучи обладателем богатого родового поместья, на русскую службу Беннигсен поступил в 1773 году, не принимая, однако, русского подданства.
Во время польской кампании барон познакомился с Валерианом Александровичем Зубовым и с этого момента в карьере его происходит перелом. Награды и повышения в званиях так и сыплются на него.
Участие Беннигсена в убийстве императора Павла было предопределено его близостью к братьям Зубовым. Император прозорливо отметил, увольняя Беннигсена со службы: «Имею я повод думать, что Беннигсен у нас не весьма усерден, и особенно лично ко мне…». Тем не менее по ходатайству Палена Беннигсен был возвращен и теперь хладнокровно разглядывал со свечкой в руках картины на стенах, ожидая, когда «пехота» завершит цареубийство.
В отличие от пьяных офицеров русской гвардии, вообразивших, что чем гнуснее будут они убивать императора, тем более будет заслуга, Беннигсен прекрасно понимал, что для продолжения стремительной карьеры надобно, по крайней мере, уклониться от прямого участия в цареубийстве[58].
Он так и поступил.
Полюбовавшись картинами, он вернулся в спальню императора.
«Кто-то из офицеров сказал мне: «С ним покончили!»
Мне трудно было этому поверить, так как я не видел никаких следов крови. Но скоро я в том убедился собственными глазами. Итак, несчастный государь был лишен жизни непредвиденным образом и, несомненно, вопреки намерениям тех, кто составлял план этой революции, которая, как я уже сказал, являлась необходимой. Напротив, прежде было условлено увезти его в крепость, где ему хотели предложить подписать акт отречения от престола».
В своих мемуарах Беннигсен, не довольствуясь собственным алиби, тут же называет и имена подлинных убийц.
«Припомните, генерал, что было много выпито вина за ужином, предложенным… офицерам, бывшим виновниками этой сцены, которую, к несчастью, нельзя вычеркнуть из истории России».
Примечание это весьма существенное, поскольку у фон Палена тоже хватило ума не принимать непосредственного участия в убийстве императора Павла… Беннигсен, однако, исправляет эту несправедливость.
«Должен прибавить, — пишет он, — что граф Пален, обращаясь к этим офицерам, сказал им, между прочим: «Господа, чтобы приготовить яичницу, необходимо разбить яйца». Не знаю, с каким намерением было употреблено это выражение, но эти слова могли подать повод к ложным толкованиям».
Правда, другие участники цареубийства подозревают, что, в отличие от Беннигсена, Пален подстраховывался не только от неприятностей, связанных с раздражением будущего императора на убийц отца, но заодно и от гнева самого Павла в случае провала переворота.
«Пален тоже пришел на место действия, когда уже все было кончено, — пишет Фонвизин. — Или он гнушался преступлением и даже не хотел быть свидетелем его, или, как иные думали, он действовал двулично: если бы заговор не увенчался успехом, он явился бы к императору на помощь, как верный его слуга и спаситель».
«Думают, — замечает по этому поводу граф Ланжерон, — что Пален, адский гений которого все предвидел, а в особенности не забыл ничего, что могло касаться его лично, уклонился от деятельного участия не потому, как он уверял меня, что хотел исполнить обещание, данное великому князю Александру, а для того, чтобы быть в состоянии, если не удастся предприятие, броситься на помощь к императору: не желая сам совершать преступления, он, зная хладнокровие и невозмутимое мужество Беннигсена, призвал его, чтобы заменить себя, и правда, что без Беннигсена ничего не удалось бы».
9
«Весть о кончине Павла была тотчас же доведена до сведения графа Палена, который расположился на главной аллее у замка с несколькими батальонами гвардии, — вторит Фонвизину и Ланжерону княгиня Ливен. — Войска были собраны по его приказу, чтобы, глядя по обстоятельствам, или явиться на подмогу императору, или послужить для провозглашения его преемника. И в том, и в другом случае граф Пален питал уверенность, что ему на долю достанется первенствующая роль».
Если вспомнить, что, по рассказу самого фон Палена, он приказал великому князю одеться в мундир и ждать, поскольку потом дорога будет каждая минута и нового императора надобно будет показать войскам немедленно, адский гений его явит еще одно подтверждение. Ведь если бы Палену в случае провала цареубийства пришлось врываться во дворец, чтобы перебить заговорщиков, он смог бы предъявить одетого в мундир Александра как доказательство того, что именно Александр и организовал заговор.
Воистину адский гений…
Причем адский — без всякого преувеличения.
Палену — вспомните разговор, который недавно состоялся у него с императором Павлом, когда Пален признался, что стоит во главе заговора, чтобы разоблачить его! — удалось отладить заговор до такого виртуозного совершенства, что все в нем: и «пехота» цареубийства, и Беннигсен, и братья Зубовы, и великий князь Александр, и сам император Павел были только маленькими винтиками механизма, ключи от которого держал он, Пален.
Что он чувствовал, стоя с несколькими батальонами гвардии на главной аллее у замка?
Пытался представить, что происходит сейчас в покоях императора? Нетерпеливо поглядывал на часы, выжидая, на чью сторону склонятся весы победы? Или просто с холодной усмешкой смотрел, как приближается к нему из замка посланец?
А, может быть, Пален уже готов был объявить батальонам, что в замке заговорщики покушаются на государя императора, и скомандовать идти на штурм? И уже все напряглось в нем… Еще минута, и он с обнаженной шпагой ворвется в замок во главе батальонов и, сметая на своем пути жизни товарищей по заговору, предстанет перед императором Павлом как спаситель государя и Отечества… И таким и останется навеки…
И уже все дрожало, все пело от восторга предстоящей схватки, но тут со страшным криком взлетела в воздух с крыши замка огромная стая ворон, захлопали в темном воздухе черные крылья…
Черный, как вороньи крылья, вышел из сумерек посланец.
— Тиран убит! — прошептал он, и Пален, словно он и не воображал себя минуту назад спасителем Отечества, поправил треуголку и деловито зашагал к замку.
Осталось только взглянуть на труп, и можно было идти докладывать о победе новому императору. Одетый, тот ожидал известия от заговорщиков…
Воистину адский гений…
Ну а разудалые братья Зубовы выйти из спальни не догадались.
Сам светлейший князь Платон Александрович Зубов, хотя и был пьян, в избиении императора участия не принимал, отвернувшись, барабанил он пальцами по оконному стеклу.
— Боже мой, как этот человек кричит! — проговорил он наконец. — Это невыносимо!
Услышав слова брата, Николай Александрович Зубов, который стоял рядом и нюхал табак, захлопнул массивную золотую табакерку и подошел к императору.
— Что ты кричишь? — сказал он, хватая Павла за руку.
— Дайте мне помолиться перед смертью! — закричал Павел, в гневе отталкивая его руку.
— Что ты кричишь?! — пьяно повторил Зубов и ударил Павла табакеркой в левый висок.
Считается, что этот удар и был смертельным, поскольку удавку, сделанную из шарфа Скарятина, так и не удалось затянуть. Впрочем, в той суматохе, что царила тогда в спальне государя, трудно было что-либо разглядеть толком, невозможно было ничего понять…
«Беннигсен не захотел мне больше ничего говорить, — пишет граф Ланжерон, — однако оказывается, что он был очевидцем смерти императора, но не участвовал в убийстве. Убийцы бросились на Павла, и он защищался слабо: он просил пощады, умолял, чтобы ему дали время прочесть молитвы, и, увидев одного офицера конной гвардии, приблизительно одного роста с великим князем Константином, он принял его за сына и сказал ему, как Цезарь Бруту: «Как! И ваше высочество здесь». (Это слово «высочество» очень необычайно при подобных обстоятельствах). Итак, несчастный государь умер, убежденный, что его сын был одним из его убийц, и это страшное сознание еще более отравило его последние минуты. Убийцы не имели ни веревки, ни полотенца, чтобы задушить его; говорят, Скарятин дал свой шарф, и через него погиб Павел. Не знают, кому приписать позорную честь быть виновником его жестокой кончины; все заговорщики участвовали в ней, но, по-видимому, князю Яшвилю и Татаринову принадлежит главная ответственность в этом страшном злодействе. Оказывается, что Николай Зубов, нечто вроде мясника, жестокий и разгоряченный вином, который упился, ударил его кулаком в лицо, а так как у него была в руке золотая табакерка, то один из острых углов этой четырехугольной табакерки ранил императора под левым глазом».
Так и был убит император Павел…
Он был сыном Екатерины II, и убил его последний любовник матери, его брат и их подручные…
Другой любовник Екатерины II со своими подручными, как мы уже говорили, убил императора Петра III, который был официальным отцом Павла…
Во многих своих начинаниях Павел был первым.
Едва ли не самым первым оказался он в своей бескомпромиссной приверженности закону, перед которым почитал равными и своего «друга» Аракчеева, и любого из дворян.
Август Коцебу пишет в «Записках», что, на следующий день, когда пьяные гвардейские офицеры, ликуя, поздравляли солдат: «Радуйтесь, братцы! Тиран умер!», в ответ они слышали: «Для нас он был не тиран, а отец!»…
Император Павел мало что успел сделать.
Офицеры гвардии убили его за то, что он покусился на основы рабовладельческого устройства империи, убили, чтобы он не успел сделать то, что собирался сделать.
Всходя на престол, Александр I сказал, что при нем все будет, как при бабушке…
Так не получилось. Россия, как бы этого не хотелось его убийцам, уже не могла вернуться после правления Павла в эпоху первых Романовых.
И словно небесный знак этого — захоронение русских императоров в Петропавловском соборе.
Раздается голос священника, возвещающего: «Сие есть тело Мое»… «Сия есть кровь Моя».
Распахиваются Царские врата, и по правую руку — надгробья Павловичей, по левую — первых Романовых…
И, наверное, это и есть ответ на главный вопрос нашей истории.
Это свидетельство того, что императору Павлу, вопреки всем кандидатам на жительство в Секретном доме, удалось исправить ошибки первых Романовых. Самой своей мученической кончиной искупил он многие грехи, совершенные основателями династии.
Павловичи подобных грехов уже не совершали…
Глава третья Декабристская каша
Юношы их пояде огнь, и девы их не осетованы быша. Священницы их мечем падоша, и вдовицы их не оплаканы будут.
И воста яко спя Господь, яко силен и шумен от вина…
Псалом 77, ст. 63–65После восстания декабристов был только один случай более или менее значительного участия офицеров в заговоре против режима (дело Рыкачева); позднее прикосновенность офицерства к революционным течениям была единичной и несерьезной.
А. И. ДеникинСамое страшное в ночь с 11 на 12 марта 1801 года происходило не в спальне императора Павла, а рядом с нею…
Услышав подозрительный шум, гренадеры Преображенского полка, стоявшие во внутреннем карауле, поняли, что императору угрожает опасность, и заволновались.
«Одна минута, — пишет Фонвизин, — и Павел мог быть спасен ими. Но Марин не потерял присутствия духа, громко скомандовал: смирно! от ночи и все время, как заговорщики управлялись с Павлом, продержал своих гренадер под ружьем неподвижными, и ни один не смел пошевелиться. Таково было действие русской дисциплины на тогдашних солдат: во фронте они становились машинами».
Крики добиваемого императора, который пытался ограничить дворянский беспредел, и русские гренадеры из императорского караула, что неподвижно застыли в строю, потому что им отдал такую команду нарушивший присягу рабовладелец — поручик Сергей Никифорович Марин!
Воистину более страшного символа рабовладельческой империи не придумать…
1
Дальше, как всегда и бывает во время таких переворотов, все пошло бестолково и суматошно.
Вспомнили, что и граф Никита Иванович Панин, и князь Платон Александрович Зубов, и сам великий князь Александр, замышляя переворот, имели намерение не только угодить англичанам, но и ввести умеренную Конституцию.
Платон Александрович даже брал для прочтения английскую Конституцию Делольма, и на основе нее изготовил свой проект. Никитой Ивановичем Паниным тоже был изготовлен вариант английской Конституции, переделанной на русские нравы и обычаи. Имелся также проект Гавриила Романовича Державина, по которому в России следовало образовать нечто наподобие кортесов — органов сословного представительства на Пиренейском полуострове…
Насколько эти проекты были созвучны русской действительности, наглядно демонстрирует ошибка, сделанная Я. К. Гротом при публикации конституционной заметки Державина. Вместо «его кортесов» он напечатал «его картонов»…
«Который же из проектов был глупее, — справедливо замечает по этому поводу князь А. Б. Лобанов-Ростовский, — трудно описать: все три были равно бестолковы».
— Где же бумаги? — был задан вопрос князю Зубову, когда вспомнили о конституционных планах.
Тот начал рыться в карманах, но текста Конституции не нашел. То ли Платон Александрович обронил ее в суматохе, то ли позабыл дома, поскольку на убийство монарха отправился сильно навеселе.
— Полно ребячиться, Ваше Величество! — повторил граф Пален. — Идите царствовать. Покажитесь гвардии, пока нас не подняли на штыки.
Новый император взглянул на Платона Александровича, пьяно ощупывающего себя в поисках Конституции, потом вздохнул.
— При мне все будет, как при бабушке! — дрожащим голосом произнес он.
Это всех присутствующих устраивало больше, чем любая конституция.
Так и записали в манифесте о вступлении на престол императора Александра I…
«Судьбам Всевышнего угодно было прекратить жизнь Императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11-го на 12-е марта. Мы, восприемля наследственно Императорский Всероссийский Престол, восприемлем купно и обязанность управлять Богом нам врученный народ по законам и по сердцу в Бозе почивающей Августейшей Бабки Нашей Государыни Императрицы Екатерины Великия, коея память Нам и всему отечеству вечно пребудет любезна, да по ея премудрым намерениям шествуя, достигнем вознести Россию на верх славы и доставить ненарушимое блаженство всем верным подданным Нашим».
Забегая вперед, скажем, что сами участники переворота вполне серьезно относились к установленной ими «конституции». Заговорщики открыто хвастали своей удалью, и в соответствии с закрепленным в «конституции» бабкиным обычаем награждать цареубийц, требовали, чтобы и император Александр достойно вознаградил их.
Александр I
«Русские защитники самовластия… — остроумно заметит по этому поводу А. С. Пушкин, — принимают славную шутку г-жи де-Сталь за основание нашей конституции: «En Russie le gouver — nement est un despotisme mitige par la strangulatijn»»[59].
Лицо Павла, чтобы менее заметными стали следы удушения, было нарумянено и набелено. Прикрывая буроватую странгуляционную полосу вокруг шеи, повязали широкий галстук. На лоб, чтобы закрыть пролом на виске, надвинули шляпу…
Император лежал на парадной кровати в мундире, в галстуке и в шляпе, словно куда-то шел или уже стоял перед кем-то с докладом. Жутковато страшным было его лицо…
Старший сын его долго не мог успокоиться от пережитого.
Прибыв в Зимний дворец, он начал вдруг плакать о невосполнимой потере. Когда граф Ливен вошел в его кабинет, Александр I упал ему в объятия с рыданиями «Мой отец! Мой бедный отец!»
И слезы обильно потекли по его щекам.
«Этот порыв, — рассказывал сам граф Ливен супруге, — продолжался несколько минут.
Потом государь выпрямился и воскликнул: «Где же казаки?»
Вот так-то…
Горе горем, а обязательства перед англичанами отрабатывать надобно.
Ливен обстоятельно объяснил новому императору задачу, поставленную Павлом перед казаками, и получил приказ немедленно вернуть казаков назад.
Так была спасена Англия…
«Они промахнулись по мне 3-го нивоза[60], но попали в меня в Петербурге!» — воскликнул Бонапарт, получив печальное известие из России.
Задуманный поход в Индию не состоялся…
Заговорщикам-цареубийцам удалось пресечь его. Но пресекали они не только задуманную императорами Наполеоном и Павлом операцию. Спасая свое право быть рабовладельцами, они пресекали новую мировую историю человечества, в которую пытались прорубить ход Наполеон и Павел…
Ах, как торжествовал утром 12 марта 1801 года аристократический Петербург! Нельзя и сейчас без омерзения перечитывать страницы воспоминаний, посвященных описанию того торжества победителей.
«Лишь только рассвело, как улицы наполнились народом. Знакомые и незнакомые обнимались между собою и поздравляли друг друга с счастием — и общим, и частным для каждого порознь…», — пишет в своих записках Беннигсен.
Впрочем, как утверждает Фонвизин: «Этот восторг изъявляло, однако, одно дворянство, прочие сословия приняли эту весть довольно равнодушно».
И, конечно, никак не связался в общественном сознании тот факт, что как раз после убийства императора Павла в стенах и куполе возведенного в Шлиссельбургской крепости Иоанно-Предтеченского собора показались трещины и храм сделался опасным для богослужения…
Тогда, уже при Александре I, решено было перестроить крепостной собор, а пока возобновили домовую церковь во имя Успения Пресвятыя Богородицы, освятив ее — шел столетний юбилей взятия крепости Петром Великим 11 октября 1702 года — в честь празднуемого в этот день святого апостола Филиппа.
На западной стороне Филипповской церкви поместили тогда медную доску, которой, как щитом, прикрывалось новое царствование.
«Крепость Шлиссельбург основана в 1323 году при великом князе московском Юрие или Георгие Даниловиче III и названа Орешком. В 1347 году завоевана шведским королем Магнусом при российском Великом князе Симеоне Иоанновиче I. 1352 года оружием возвращена России через новгородцев и укреплена бастионами и башнями. Но при Государе царе Михаиле Федоровиче Романове с окружностью и островами, выше истока Невы лежащими, по договору уступлена шведам. 1702 года октября 11-го дня паки взята государем Императором Петром Великим и осталась в Российской державе под названием Шлиссельбурга. Храм сей, пришедший в ветхость, возобновлен в царствование милостивого, кроткого человеколюбивого отца народа Государя Императора Александра I старанием коменданта крепости шефа гарнизонного баталиона генерал-майора и кавалера Плуталова и посвящен св. Апостолу Филиппу в день празднования столетия 1802 года октября 11 числа в память взятия сей крепости» — было вырезано на медной доске.
Рядом с доскою помещаются два позлащенных жетона круглой формы в полтора вершка величины, вделанных в дощечку черного дерева. На одном изображен Петр Великий в лавровом венке, а кругом надпись: «Петр I Б.М. Император и Самодержец Всеросс». На другом изображено бомбардирование крепости Нотебурга, изображен берег со стороны Шлиссельбурга, уставленный пушками, рукав Невы усеян лодками смельчаков, едущих на приступ. Стены крепости в дыму и пламени разрывающихся бомб, а кругом надпись: «Был у неприятеля 90 лет. Взят 1702 года октября 11 дня»…
2
Александр I был родным внуком своей венценосной бабушки Екатерины II, и он еще в детстве усвоил ее принцип — «быть таким или делать вид, что ты такой, одно и то же».
Многие отмечали удивительное свойство Александра «быть изнеженным в Афинах» — так называла Екатерина II свое Царское Село, и суровым спартанцем в отцовской Гатчине.
Приезжая туда, Александр попадал из «изящной грязи» просвещенного века с его скептицизмом и вольтерьянством в суровый мир средневековой рыцарской романтики, где распутству бабушкиного салона противопоставлялась верность традиционной морали. Ученик республиканца Лагарпа[61] привыкал в Гатчине к дисциплине монархического и военного абсолютизма.
Трудно соединить республиканскую динамику с постоянством «монархиста», и, совершая это, Александр наполнял особым содержанием и царскосельскую «революционность», и гатчинскую «реакционность». Революционный демократизм преобразовывался в стремление слышать от своих ближайших советчиков и сотрудников то, что ему хотелось услышать, а рыцарская доверчивость и благородство мягко перетекала в убеждение, что «все люди (под людьми он разумел дворян. — Н.К.) мерзавцы».
И получалось, что влияния Царского Села и Гатчины не только не мешали, сталкиваясь и противореча, но дополняли в его мировоззрении друг друга, вырабатывали в нем экзотический характер либерала-абсолютиста.
Но это с одной стороны…
А с другой стороны, как это ни парадоксально, но именно это, так сказать, духовное двуличие и позволило Александру, «вписав», «укоренив» основанную Павлом династию в мире Российской дворянской, рабовладельческой империи, отчасти подчинить закону вскормленный первыми Романовыми произвол…
Взойдя на престол, Александр I возвратил на службу многих сановников, выгнанных отцом. Какой-то шутник написал тогда на воротах Петропавловской крепости: «Свободна от постоя»…
Милости и все новые и новые свободы посыпались на головы аристократов, которым Александр I в манифесте обещал «доставить ненарушимое блаженство», однако при этом с первых же дней царствования Александр I энергично взялся за государственное строительство, которое соответствовало, по его мнению, духу просвещенного абсолютизма.
5 июля 1801 года он потребовал, чтобы Сенат представил «доклад о своих правах и обязанностях». Полномочия Сената как верховного органа правосудия и контроля за исполнением законов были утверждены как государственный закон, и сам Александр обязался «силой данной ему от Бога власти потщиться подкреплять, сохранять и соделать его навеки непоколебимым».
Одновременно вместо Государственного совета учреждался Непременный совет, восстановленные еще Павлом коллегии преобразовывались в восемь министерств.
Александр I, который еще в 1796 году чувствовал себя усталым и мечтал поселиться с женой на берегу Рейна и вести жизнь частного человека, с поразительной стремительностью сбрасывает с себя зависимость от соучастников убийства отца. Очень скоро уже не заговорщики определяют политику государя, а друзья: граф Павел Александрович Строганов, граф Николай Николаевич Новосильцев, князь Адам Чарторыйский, составившие «интимный» комитет, в который не вошел ни один участник заговора…
К сожалению, влияние «интимного» комитета, призванного разработать Конституцию, взамен утерянной по пьянке Платоном Александровичем Зубовым, оказалось для Александра I и для всей империи еще пагубней давления заговорщиков.
Ведь не без влияния «интимного» комитета одновременно с государственным переустройством шло тогда массовое строительство тайных обществ. Одна за другой возникают в Петербурге новые масонские ложи, одной из которых императором было разрешено носить его имя — «Александра благотворительности к коронованному Пеликану».
Да и сам «интимный» комитет императора Александра I по закрытости своей и таинственности подозрительно напоминает масонскую ложу. Большинство участников его и были масонами, а объединял их прежде всего космополитизм[62], пожалуй, впервые — бесхитростно-хуторское немецкое засилье времен Анны Иоанновны тут не в счет! — так ярко проявившийся при русском дворе.
Рассказывая о первой конституционной инициативе в России, предпринятой «верховниками» при избрании Анны Иоанновны, мы говорили, что «кондиции» разрабатывались тогда тайком, а вводились — обманом. Созванный по воле самого императора «интимный» комитет пытался разработать и ввести Конституцию точно так же…
В кружке этом считали, что система законов, охраняющих от произвола установленные действующим законодательством отношения и порядки, должна вводиться тайно, и только личная власть государя может быть единственной активной силой нововведений. И это не было самодеятельностью «интимных» друзей. Они действовали так в полном соответствии с инструкциями республиканца Лагарпа.
«Ради народа вашего, — писал тот, — государь, сохраните неприкосновенной власть, которой вы облечены и которую хотите использовать только на большее его благо; не дайте себя увлечь тем отвращением, какое вам внушает абсолютная власть; сохраните ее в целости и нераздельно (курсив мой. — Н.К.), раз государственный строй вашей страны законно ее вам предоставляет, — до тех пор, когда, по завершении под вашим руководством преобразований, необходимых для определения ее пределов, вы сможете оставить за собой ту ее долю, какая будет удовлетворять потребности в энергичном правительстве».
Забегая вперед, скажем, что конституционные попытки, которые будут предприняты через еще одно столетие, перед падением и сразу после падения монархии, тоже будут строиться на тайне и обмане[63].
И вот это и давало (и дает) повод многочисленным недругам России рассуждать о ее рабской ментальности, сопротивляющейся духу свободы и закона. Это, разумеется, не соответствует истине…
Дело в том, что те конституции, которые тайком пытались ввести (и вводили) у нас, вводились не для всего народа, а в интересах определенных групп людей, определенного сословия или определенной (не титульной) национальности…
Потому тайно и обманом и намеревались «верховники» ввести кондиции, что закрепляли в виде закона их власть, которой они достигли, не считаясь ни с какой законностью!
Конституция, разрабатываемая «интимным» комитетом, оказалась более всеобъемлющей, а потому и более опасной. Если бы она оказалась принята, произошло бы окончательное законодательное оформление рабовладельческой империи.
Это, конечно, парадокс…
Казалось бы, «рыцари свободы», какими представляли себя члены «интимного» комитета, должны были, получив возможность проведения реформ, хоть что-то сделать для уничтожения рабства в собственной стране. Ведь руководил ими женевский народный депутат, ведь все они воспитывались в республиканском духе, ведь почти все прошли обучение в якобинских клубах Парижа.
Но не тут-то было…
Хотя граф Павел Александрович Строганов и называл поместное русское дворянство «самым невежественным, самым ничтожным, а в отношении к своему духу наиболее тупым», и считал крайне несправедливым оставлять за ним право владеть личностями и трудом русских крестьян, но единственное, что было сделано «интимным» комитетом для ограничения крепостного права, — это запрещение печатать объявления о продаже крестьян без земли! То есть не запретили продавать русских крестьян без земли, а запретили только публично объявлять об этом заранее…
Едва ли можно найти пример большего лицемерия.
Едва ли можно найти более поразительный пример нравственной глухоты русских крепостников-вольтерьянцев, которые получили возможность не только тешить свою плоть, но таким вот подлым образом соответствовать духу просвещения, утолять свою потребность в приличном, цивилизованном облике…
И трудно не согласиться тут с Виктором Острецовым, который писал, что «ушедший из Церкви русский дворянин погружался в житейские утехи… Разуму отводилась роль адвоката телесных услад. Теперь в нем, вольтерьянце, проснулась «порода» — он не просто так, а «передовой», он бросил предрассудки, как старую ветошь. Теперь он — сверхчеловек. Ему все можно. Он, этот вольтерьянец, ищет себе же подобных»…
Самим своим существом крепостники-рабовладельцы были ориентированы на национальное предательство!
О том, что гвардейские офицеры готовы были изменять присяге и своим государям, подобно тому, как распутные жены изменяют своим мужьям, мы уже говорили.
Но страшнее другое…
В принципе, такую же измену монарху, вернее самой идее монархии, совершали, не осознавая того, и самые убежденные, самые мыслящие монархисты, когда внушали императору, будто рабовладельческий строй является в современной России основой единства империи.
«У нас не Англия; мы столько веков видели Судию в Монархе и добрую волю его признавали вышним Уставом… — писал незадолго до Отечественной войны Н. М. Карамзин в записке «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях». — Сирены могут петь вокруг трона: «Александр, воцари закон в России и проч». Я возьмусь быть толкователем сего хора: «Александр! Дай нам, именем закона, господствовать над Россиею, а сам покойся на троне, изливай единственно милости, давай нам чины, ленты, деньги!»»[64]
Когда же читаешь сочиненные русскими крепостниками трактаты, доказывающие, что от освобождения крестьян пострадает и государство, и сами освобожденные крестьяне, остается только руками развести. Впрочем, мы ведь сами видели, как, меняя по своему произволу государей, не брезгуя при этом и цареубийством, весь XVIII век русское поместное дворянство самоотверженно билось за право вести паразитический образ жизни. Странно было бы ожидать, что оно расстанется с вырванными у монархов привилегиями…
«Надлежало бы не Дворянству быть по чинам, но чинам по Дворянству, т. е. для приобретения некоторых чинов надлежало бы необходимо требовать благородства… — писал в записке «О древней и новой России» Н. М. Карамзин. — Дворянин, облагодетельствованный судьбою, навыкает от самой колыбели уважать себя, любить Отечество и Государя за выгоды своего рождения (курсив мой. — Н.К.)…»
И можно только удивляться, насколько глубок и точен Н. М. Карамзин в анализе событий минувшей истории, и насколько сентиментален и поверхностен он в оценках и прогнозах, касающихся современной ему жизни:
«Ничем Александр не возвысил бы онаго столь ощутительно, как законом принимать всякого дворянина в воинскую службу Офицером, требуя единственно, чтобы он знал начала математики и русский язык с правильностью: давайте жалованье только комплектным; все благородные, согласно с пользою монархии, основанной на завоеваниях, возьмут тогда шпагу в руку вместо пера, коим ныне, без сомнения, ко вреду государственному, и богатые, и не богатые дворяне вооружают детей своих в канцеляриях, в архивах, в судах, имея отвращение от солдатских казарм, где сии юноши, деля с рядовыми воинами и низкие труды, и низкие забавы, могли бы потерпеть и в здоровье и в нравственности. В самом деле, чего нужного для службы нельзя узнать офицером? Учиться же для дворянина гораздо приятнее в сем чине, нежели в унтер-офицерском. Армии наши обогатились бы молодыми, хорошо воспитанными дворянами, тоскующими ныне в повытьях…»
Напомним еще раз, что «Записка» Н. М. Карамзина написана накануне Отечественной войны, когда многие тоскующие ныне в повытьях молодые дворяне будут разбегаться подальше от фронта, а иные пойдут служить Наполеону, в то время как их невоспитанные, неблагородные рабы, которым не положено было знать ничего кроме сохи, возьмутся за оружие, чтобы изгнать «антихриста» со Святой Руси…
А мысль Н. М. Карамзина о том, что дворянам приятнее учиться в офицерском чине? Такое ощущение, что великий русский историк позаимствовал ее у персонажей фонвизинского «Недоросля»…
Отстаивая свое право владеть рабами, русские дворяне боролись за саму основу своего бытия. Отмена рабовладения обозначала начало гибели всего сословия поместного дворянства. Забегая вперед, скажем, что так и произошло, когда крепостное право все-таки пало…
Уже после войны 1812 года Александр I приказал нескольким сановникам разработать проекты возможного освобождения крестьян.
И вот тогда-то и пригодилось Александру «двойное» воспитание…
Он был глуховат, но монархический слух у него оказался отменным. Мечтая ввести конституционный строй как систему гарантий от каких-либо потрясений существующего порядка, Александр не собирался ограничиваться лишь гарантиями незыблемости рабовладельческой империи, где монарх неизбежно попадает в зависимость от аристократии.
Как справедливо отмечал А. Е. Пресняков, Александр перестает верить своим приближенным, «все больше стремится он иметь свои личные способы осведомления и воздействия на ход дел, противопоставляет официальным органам своей власти доверенных людей, которые должны наблюдать за ними, доставлять ему сведения по личному поручению, как бы — приватно, наблюдать друг за другом и действовать по личным его указаниям, вне установленного порядка. Мысль о едином министерстве, о назначении во главу всех ведомств людей одинакового направления, придерживающихся единой общей программы, ему глубоко антипатична. При первом же назначении высших должностных лиц в министерства он противопоставляет министрам из старшего поколения опытных дельцов, их товарищей из среды своего личного окружения; так действует и дальше, стремясь иметь своих личных агентов в разных ведомствах — негласных и полугласных, — как в делах внутренних, особенно в министерстве полиции, так и в делах иностранных, которые ведет — в важнейших вопросах — лично сам через особо командируемых с секретными инструкциями лиц помимо своих министерств, помимо своих послов при иностранных дворах».
Об этом говорили и сами «интимные» друзья императора.
«Император, — писал П. А. Строганов, — взошел на престол с наилучшими намерениями — «утверждать порядок на возможно наилучших основаниях»; но его связывают личная неопытность и вялая, ленивая натура. Казалось, что им легко будет управлять. У него большое недоверие к самому себе; надо его подкрепить, подсказывая ему, с чего следует начать, и, помогая ему, сразу обнять мыслью целое содержание каждого вопроса. Он особенно дорожит теми, кто умеет уловить, чего ищет его мысль, и найти ей подходящее изложение и воплощение, избавляя его от труда самому ее разрабатывать. Надо только при этом с тем считаться, что он весьма дорожит «чистотою принципов»; поэтому надо все сводить к таким «принципам», в правильности которых он не мог бы сомневаться».
3
Между одой Гаврилы Державина «На рождение в севере порфирородного отрока»:
Гении к нему слетали В светлом облаке с небес; Каждый Гений с колыбели Дар рожденному принес…и злой эпиграммой Александра Пушкина:
Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь, враг труда, Нечаянно пригретый славой, Над нами царствовал тогда…— целая эпоха, вся загадочная жизнь коронованного отцеубийцы…
Александр I и Александровская эпоха.
Что тут поставить на первое место по степени влияния друг на друга? Пожалуй, впервые, начиная с правления Петра I, затрудняешься ответить на этот вопрос однозначно. Петр I сам определял свое время. Бесцеремонно разрушая все обычаи и установления Святой Руси, он решительно приступил к строительству нового государства.
Сменившая петровское время эпоха дворцовых переворотов стала утверждением принципов построенной Петром I рабовладельческой империи, в которой рабовладельцы неизбежно подчиняли своему влиянию государя, и монархия в результате превращалась в «деспотизм, ограниченный удавкою».
Идеального состояния эта империя достигла при Екатерине II, ибо Екатерина II могла оставаться на троне, только исполняя требования крепостников-вольтерьянцев. Когда А. С. Пушкин говорил, что «развратная государыня развратила и свое государство», он, вероятно, это тоже имел в виду…
Интересы дворян, превратившихся в замкнутую касту рабовладельцев, начали определять не только внутреннюю, но и внешнюю политику.
Мы уже говорили, что заговорщиков подтолкнул к убийству императора Павла его разрыв с Англией, нанесший серьезный экономический ущерб русским помещикам. Иных причин у России для вражды с Наполеоном не было… И потребовалось поражение под Аустерлицем, прежде чем Александр решился развернуть эту губительную для русских национальных интересов политику и попытаться, подобно убитому им отцу, «съесть европейский пирог» вместе с Наполеоном.
Сближение это Александру I давалось трудно.
Практически весь «интимный» комитет активно противодействовал ему, не гнушаясь при этом прямым предательством. Известно, например, что идеолог комитета Фридрих Цезарь Лагарп, будучи послан к Наполеону с посланием Александра I, письмо так и не передал, «найдя, что Наполеон действует уже не в том направлении, какое видел он (Лагарп. — Н.К.) в его делах ранее».
Письмо, которое многое могло переменить в русской и европейской истории, «благородный» республиканец возвратил через тридцать лет уже Николаю I.
Сохранились записи двенадцатилетнего Александра, сделанные под диктовку этого самого Лагарпа…
«В продолжение всего этого времени, — записывал тогда в своем дневнике наследник русского престола, — я не научился ничему не по недостатку в способностях, а потому что я беспечен, ленив и не забочусь быть лучшим»…
Диктовки эти — вполне в духе педагогики, поощряемой Екатериной II. Цель их, как и остальных педагогических новаций, заключалась не в исправлении недостатков характера, а в изображении такого исправления. Покорно и бездумно записывал двенадцатилетний Александр под масонскую диктовку Лагарпа унылые фразы, дескать, в шесть лет он не успел ничего и его «придется снова учить азбуке. Если проживу 60 лет, то, может быть, научусь тому, что другие знают в 10».
Когда Александр писал свою диктовку, он и не подозревал, насколько пророческими окажутся эти роковые слова, насколько точно очертят они не только всю его жизнь, но даже и посмертную судьбу…
Он не мог знать тогда, что в двадцать три года ему придется встать во главе организованного на английские деньги заговора рабовладельцев, и это с его молчаливого согласия будет убит отец — император Павел…
Не знал…
Как не знал и того, что подкупленные англичанами рабовладельцы в тот роковой вечер 11 марта 1801 года накинут удавку и на его, Александра, шею, и даже блистательная победа над Наполеоном не позволит ему высвободиться из страшной петли.
Ведь после завершения Отечественной войны Александр I совершит, быть может, еще большее предательство, нежели в ночь на 12 марта 1801 года. Он снова отдаст в руки трусоватых дворян-рабовладельцев свой народ, который и одержал победу в Отечественной войне, который спас и Отечество, и Царя…
Думал ли об этом император? Наверняка думал! С каждым годом все мучительнее, все больнее терзали его угрызения совести! Известно, что в последние годы жизни он полюбил монастыри, полюбил церковные службы.
И все нестерпимей становилась возникшая еще в детстве раздвоенность, и, наконец, когда она стала совсем непереносимой, в ночь на 1 сентября 1825 года, император уехал в далекий Таганрог, чтобы внезапно умереть там или — роковая загадка! — превратиться в загадочного Федора Кузьмича[65] и под этим именем начать новую жизнь, чтобы научиться думать и чувствовать так, как должен думать и чувствовать человек в десять лет…
В 1789 году будущий директор Швейцарской Республики Фридрих Цезарь Лагарп, насмешливо кривя губы, диктовал будущему русскому императору, что если тот проживет до 60 лет, то, может быть, научится тому, что другие знают в 10.
В 1825 году, когда фельдъегерские тройки мчали в Петербург тело, названное телом русского императора Александра I, самому Александру, ставшему Федором Кузьмичом, оставалось до шестидесяти как раз одно десятилетие…
Еще до ухода-смерти, 15 ноября 1825 года, окружающим императора Александра людям был явлен зловещий, жутковатый образ…
Когда император исповедался и причастился перед смертью, смотреть на него стало страшно. Плешивая голова императора сделалась вдруг, будто вылепленной из воска, а за ушами зашевелились черные волосы пиявок…
Генерал-адъютант П. М. Волконский, прозванный за педантизм и твердость характера «каменным князем», утверждал, что поставить пиявок после исповеди и причастия Александра уговорил священник. С крестом в руках он встал тогда на колени перед постелью императора. Делал это священник, выполняя просьбу докторов и императрицы, но сам факт от этого не меняется — это по его молитвам, словно из преисподней, выглянул лик императора с шевелящимися вокруг головы пиявками-змеями…
Скореу всего, превращение императора Александра I в старца Федора Кузьмича — только легенда…
Но легенда эта рождена не в досужих сплетнях, а в том мистическом единении монарха и народа, которое так реально, так величественно, так победительно проявилось в 1812 году, в том единстве, которое было предано Александром I после войны…
Таким же мистически непостижимым образом легенда о бегстве императора от одинаково враждебных и ему, и его народу рабовладельцев в народную глубь облеклась в реальную плоть и начала свое независимое ни от каких доводов историков бытие…
4
В своих письмах Екатерина II засвидетельствовала на весь белый свет, что ее третий внук «рыцарь Николай» уже на восьмой день от роду начал есть кашу [66]…
Факт этот интересен еще и тем, что через пятьдесят девять лет, 18 февраля 1855 года, распространился слух, будто, отравившись кашей, скоропостижно скончался русский император Николай I.
Другие утверждали, что император отравился сам, переживая за очередные неудачи в Крымской войне.
Обе версии не соответствуют действительности, однако некое образное истолкование этот слух имеет…
Увы…
Императору Николаю I, взошедшему на престол после событий 14 декабря 1825 года, все свое правление приходилось «расхлебывать декабристскую кашу», заваренную старшими венценосными братьями — Александром и Константином, и не этой ли кашей и отравился он?
Впрочем, конечно же, каша была заварена раньше, и все XVIII столетие настаивалась, доходила на огне дворцовых переворотов, и такой и была подана на стол сыновьям императора Павла…
Мы знаем, что в послевоенные годы император Александр I обратился к более традиционным для России духовным ценностям, чем вызвал ожесточенную критику в свой адрес со стороны аристократии, и, по сути, сам подал сигнал для начала подготовки новых заговоров и переворотов.
Что мог этому противопоставить Александр I? Монолитная армия дворян-рабовладельцев противостояла ему, и надеяться императору было не на кого. Когда его спросили, почему он медлит с реформами, Александр I ответил: «Неким взять!».
И не об этом ли и размышлял Александр I, когда ему доложили о существовании мощного оппозиционного заговора, выразившегося в создании Северного, Южного и Славянского тайных обществ?
Мы знаем сейчас, что для подобных мыслей основания действительно имелись. Практически все участники будущего выступления на Сенатской площади выросли и возмужали в Александровскую эпоху, еще в предвоенное время, проникнутое смутным предощущением реформ, масонской мистикой.
Такое впечатление, что первым делом император в силу неистребимого лукавства своего характера подумал тогда: а не те ли это люди, которыми можно взять, которых он ждет, чтобы выразить мысль, которая так мучила и его, и всю страну…
— Вы знаете, что я сам разделял и поддерживал эти иллюзии, — сказал он, выслушав доклад. — Не мне их карать.
Тем не менее в последний год жизни Александр I распорядился провести широкое дознание, во время которого он и скончался в Таганроге 19 ноября 1825 года…
И еще задолго до этого, летом 1823 года, «томимый предчувствием близкой кончины», Александр I поручил митрополиту Филарету составить манифест о назначении престолонаследником великого князя Николая Павловича.
Манифест был запечатан в конверт, на котором император собственноручно сделал надпись: «Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть московскому епархиальному архиерею и московскому генерал-губернатору в Успенском соборе прежде всякого другого действия».
Решение, которое принял император, историк А. Е. Пресняков назвал государственно-правовым парадоксом, который можно назвать политической бестактностью.
«В состоянии моральной депрессии, в каком он доживал последние года, — пишет А. Е. Пресняков, — Александр готов был откладывать крупные и требовавшие решимости действия до времени, когда не ему придется их совершать. Так в деле будущих декабристов, так в деле о престолонаследии».
Однако упреки Александра I в политической бестактности не вполне правомерны. Что бы ни объявил император, исполнять это должны были бы те же люди, которые не захотели исполнить его ясно и четко выраженную волю — не предпринимать всякого действия прежде вскрытия оставленного им пакета.
Возможно, если бы об отречении Константина от прав на наследие престола было объявлено заранее, смена императоров прошла бы спокойнее, но, может быть, и наоборот. Те темные силы, что препятствовали Николаю I занять престол, могли бы подготовить к наступающему междуцарствию еще более страшные подарки…
Некоторые историки утверждают, будто из-за того, что Александр I не объявил Николая I своим наследником, тот не был как следует подготовлен к должности императора. Это уже полный абсурд. В императорской семье, и сам Николай Павлович тоже, знали о запечатанном в конверт манифесте, и никто не мешал готовить будущего Николая I в императоры, никто не мешал ему самому готовиться к предстоящему правлению.
Но есть еще и другое соображение, позволяющее предположить, что, может быть, потому и не был Николай Павлович публично объявлен наследником престола, что Александр I хотел подготовить его к предстоящему служению, так как не смог подготовиться сам.
Тот же А. Е. Пресняков совершенно справедливо отмечает, что «вращаясь в военно-служебной (он командовал гвардейской дивизией и управлял военно-инженерной частью. — Н.К.) и придворно-служилой среде, в так называемом «высшем» обществе, Николай хорошо его знал со всей его пустотой и распущенностью, дрязгами и интригами. Он находил потом, что время, затраченное на толкотню в дворцовых передних и секретарских дежурных комнатах, не было потеряно: оно послужило «драгоценной практикой для познания людей и лиц», и он тут «многое видел, многое понял, многих узнал — ив редком ошибся». В салонах этой среды творилось то, что тогда в Петербурге считалось общественным мнением; это было мнение высшего дворянства и бюрократии, — и Николай знал ему цену».
Сам Александр I такого знания не получил, и все двадцать пять лет царствования страдал от этого. Практически все ошибки его царствования, так или иначе, но были связаны с этим недостатком в его подготовке.
О какой же тогда политической бестактности или трусости Александра I может идти речь, если, воспользовавшись случаем, он дал будущему императору возможность пожить почти наравне со своими подданными, чтобы лучше узнать их.
Скажем сразу, что этот «педагогический» эксперимент удался на славу. Николай I узнал то высшее общество рабовладельцев, которое уже давно разделяло народ с его монархом, монарха с его народом.
«К этому обществу, — пишет А. Е. Пресняков, — у него было не больше симпатии и уважения, чем у Павла или Александра. Дворянство и для него, прежде всего, — служилая среда, которую он стремится дисциплинировать и удержать в положении покорного орудия власти… Слишком остры противоречия русской жизни в эпоху разложения крепостного хозяйства и роста торгово-промышленных интересов страны, чтобы Николай мог твердо стоять в положении «дворянского царя»».
Но все это было впереди, а в конце лета 1825 года, когда император Александр I объявил, что отправляется в Таганрог на всю зиму, князь Голицын, наводивший порядок в бумагах императора, спросил, как быть с актом о престолонаследии…
— Положимся на Бога, — сказал Александр I. — Он устроит все лучше нас, слабых смертных.
5
Известие о кончине императора пришло в Варшаву к цесаревичу Константину Павловичу 25 ноября вечером, а в Санкт-Петербурге еще и на следующий день молились о выздоровлении Александра I…
Тем не менее в царском дворце прошло тогда совещание, на котором обсуждалось, кто должен занять престол в случае смерти государя. Верховодил на этом совещании военный генерал-губернатор Петербурга, граф М. А. Милорадович.
В принципе, все было ясно.
По указу Павла, выпущенному в 1797 году, права на престол принадлежали Константину. Однако Константин был женат вторым браком на польской дворянке, и поэтому в силу указа Александра I от 1820 года, по которому наследник престола должен быть женат на особе из владетельного дома, прав на престол лишался, и наследником престола становился Николай.
Однако военный генерал-губернатор Петербурга, граф М. А. Милорадович заявил, что поскольку всенародного отречения Константина от престола не было, гвардия присягу Николаю не принесет.
Михаилу Андреевичу Милорадовичу предложили познакомиться с распоряжениями императора (там было и отречение Константина), но он ответил, что корона для него священна, и прежде чем читать бумаги, надобно исполнить свой долг.
М. А. Милорадович вел себя во время совещания весьма смело.
— У кого 60 000 штыков в кармане, тот может смело говорить! — пояснил он и добавил, что великий князь Николай никак не может надеяться наследовать брату своему Александру I, ибо законы империи не дозволяют располагать престолом по завещанию. К тому же завещание Александра I известно только некоторым лицам, а в народе, как и отречение Константина, оно не ведомо… Если бы Александр I хотел, чтобы Николай наследовал престол, он должен был обнародовать свою волю и согласие с нею Константина еще при жизни. А теперь поздно… Теперь ни народ, ни войско не поймут отречения и припишут все измене, тем более что ни государя самого, ни наследника нет в столице. Гвардия откажется в таких обстоятельствах принести присягу Николаю…
Командующий гвардией А. Л. Воинов и командующий гвардейской пехотой генерал К. И. Бистром поддержали М. А. Милорадовича.
И вот на следующий день, 27 ноября, когда во время молебствия за здравие Александра I в Зимний дворец пришло сообщение о кончине императора, Николай вынужден был подписать присяжный лист.
«Великий князь поднял руку; задыхаясь от рыданий, дрожащим голосом повторял он за священником слова присяги; но когда надобно было произнести слова: государю императору Константину Павловичу, дрожащий голос сделался твердым и громким; все величие этой чудной минуты выразилось в его мужественном, решительном звуке», — вспоминал об этой присяге в Дворцовой церкви В. А. Жуковский.
То ли Василий Андреевич не знал, что Николай Павлович приносит присягу брату Константину под прямым давлением Михаила Андреевича Милорадовича, угрожавшего поднять всю гвардию, то ли слишком хорошо знал это…
С необыкновенной силой и точностью запечатлел он один из самых драматичных моментов русской истории, когда законный наследник престола, подчиняясь обстоятельствам, ради того, чтобы не допустить кровавой драмы, жертвует своим правом на престол.
М. А. Милорадович
Точно так же поступил в свое время сын равноапостольного князя Владимира святой князь мученик Борис, который тоже пожертвовал великокняжеским столом, чтобы предотвратить гражданскую войну… Забегая вперед, скажем, что, как и тогда князю Борису, Николаю не удалось предотвратить пролития крови, но это не его вина…
Следом за Николаем в обход существующего порядка Константину присягнула гвардия. Однако недолгим было торжество генерал-губернатора Милорадовича, устроившего это беззаконие.
Уже 3 декабря великий князь Михаил Павлович привез из Варшавы письма Константина Павловича, который подтверждал свой отказ от прав на престол.
Такого еще не бывало в истории дома Романовых…
Рассказывают, что Николай, когда пришло это известие, почти на целый час покинул сановников. Но когда снова вышел к ним, даже в походке, в движениях произошли перемены. Это был уже не юноша, а император, принявший на себя ответственность за державу!
9 декабря Николай сам набросал текст, объясняющий запутанную ситуацию престолонаследия, и поручил Н. М. Карамзину написать на этой основе манифест о восшествии на престол.
Между прочим, в тот же день члены Тайного общества выбрали будущего «диктатора» — князя Сергея Петровича Трубецкого.
А через день (в Таганроге в тот день наконец перевезли тело императора Александра I из дворца в собор Александровского монастыря) А. А. Аракчеев сообщил Николаю, что в гвардии готовится заговор с целью осуществления государственного переворота.
— Я еще не государь ваш, но должен поступать уже как государь… — сказал Николай.
12 декабря он вручил М. А. Милорадовичу список заговорщиков и поручил арестовать их, однако Михаил Андреевич выкинул этот список в корзину.
Роль М. А. Милорадовича в декабрьских событиях 1825 года смутна и непонятна. Считается, что он отстаивал интересы Константина Павловича и потому и противодействовал Николаю. Но если так, то почему он продолжал загонять ситуацию в тупик и тогда, когда определенно стало известно об отречении Константина?
Еще более странным становится поведение военного генерал-губернатора, когда выясняется, что Михаил Андреевич был связан с декабристом Александром Якубовичем, а генерал Карл Иванович Бистром, активно поддерживавший М. А. Милорадовича, — с декабристом Евгением Оболенским.
Интересно, что вечером 12 декабря Николай I получил письмо подпоручика Якова Ростовцева. Подпоручик предупреждал о заговоре и о том, что смертельно опасно и для самого Николая I, и для всего государства принимать в этой ситуации престол.
Считается, что Яков Ростовцев сделал донос.
Однако донос этот был странным. Ни одной фамилии подпоручик не назвал, он только предупреждал Николая I.
Поскольку потом, в ходе следствия, выяснилось, что подпоручик действовал с санкции К. Ф. Рылеева, письмо это следует считать не доносом, а попыткой запугать человека, которому завтра предстоит стать императором…
Подтверждает эту мысль и то, что письмо подпоручика было подано в пакете, который принес адъютант генерала Карла Ивановича Бистрома.
Угроза, исходящая то ли от декабристов, то ли от Милорадовича-Бистрома, Николая I не запугала.
«Воля Божия и приговор братний надо мной совершается ! (Курсив мой. — Н.К.) 14-го числа я буду государь или мертв… — написал он в тот вечер в письме генерал-адъютанту П. М. Волконскому. — Да будет воля Божия!»
Весь день 13 декабря прошел в приготовлениях к переприсяге…
— Неизвестно, что ожидает нас, — сказал Николай I своей супруге перед сном. — Обещай мне проявить мужество и, если придется умереть, — умереть с честью.
О чем он думал, что вспоминал в ту ночь?
Может быть, вспомнилась ему калитка малого сада в Павловске… Голые ветки деревьев… Он, Николай, бежит по аллее навстречу отцу, и тот обнимает его.
— Поздравляю, Николаша, с новым полком, — говорит он. — Я тебя перевел из Конной гвардии в Измайловский полк в обмен с братом[67]…
Было тогда будущему императору три с небольшим года, и с тех пор зеленый с золотыми петлицами мундир с нашитыми на него звездами Андрея Первозванного и святого Иоанна Иерусалимского навсегда стал его мундиром…
А может быть он вспоминал свежеиспеченный хлеб, который, чтобы спастись от сырости, клали на подоконники в Михайловском замке? Ковер в кабинете отца, на котором они с братом Михаилом играли по утрам?
14 декабря 1825 года император Николай I встал около шести часов.
«Молитесь Богу за меня, дорогая и добрая Мария! — написал он в то раннее утро своей сестре, герцогине Саксен-Веймарской. — Пожалейте несчастного брата — жертву воли Божией и двух своих братьев! Я удалял от себя эту чашу, пока мог, я молил о том провидение, и я исполнил то, что мое сердце и мой долг мне повелевали. Константин, мой государь, отверг присягу, которую я и вся Россия ему принесли… Наш ангел должен быть доволен — воля его исполнена, как ни тяжела, как ни ужасна она для меня»…
Николай запечатывал письмо, когда вошел Бенкендорф.
— Сегодня вечером, быть может, нас обоих не будет более на свете… — сказал ему Николай I. — Но, по крайней мере, мы умрем, исполнив наш долг.
Около семи часов явился командующий Гвардейским корпусом генерал А. Л. Воинов. Николай I вышел в залу, где собрались генералы гвардии и полковые командиры. Он зачитал завещание Александра I и отречение Константина.
Затем А. Л. Воинов вручил командирам циркуляр: «Его императорское величество высочайше повелеть изволил г.г. генералам и полковым командирам по учинении присяги на верность и подданство его величеству отправиться первым в старейшие полки своих дивизий и бригад, вторым — к своим полкам. По принесении знамен и штандартов и по отдании им чести сделать вторично на караул, и старейшему притом или кто из старших внятно читает, прочесть вслух письмо его императорского высочества государя цесаревича великого князя Константина Павловича к его императорскому величеству Николаю Павловичу и манифест его императорского величества (которые присланы будут); после чего взять на плечо, сделать на молитву и привести полки к присяге, тогда, сделав вторично на караул, опустить знамена и штандарты, а полки распустить».
К восьми часам закончилось принесение присяги в Сенате и Синоде.
В восемь часов тридцать минут присягнула Конная гвардия.
К девяти часам присягнул 1-й Преображенский батальон, размещенный рядом с дворцом.
Первый сбой произошел в казармах Московского полка.
Там будущим насельникам Шлиссельбургской крепости Михаилу Бестужеву и его брату Александру, выдававшему себя за адъютанта императора Константина, удалось обмануть солдат.
— Ребята, все обман! — говорили они солдатам. — Нас заставляют присягать насильно! Государь Константин Павлович не отказался от престола, а его задержали на дороге!
Кажется, никогда еще дворянская подлость по отношению к простому русскому народу не приобретала столь яркого и полного воплощения, как утром 14 (26) декабря 1825 года.
Братья Бестужевы, а с ними был и князь Дмитрий Щепин-Ростовский, чтобы вывести на Сенатскую площадь солдат Московского полка, пошли на откровенный подлог!
700 московцев с заряженными ружьями двинулись к Сенату и выстроились здесь в каре, возле памятника Петру I, чтобы защитить закованного в цепи государя, которому они присягали.
Подобно картежным шулерам, подменяющим карты, братья Бестужевы подменили стремление простых русских солдат остаться верными присяге и своему государю бунтом против законного государя.
Самое поразительное, что ни тогда, ни после подавления восстания эти герои не задумывались о подлости совершенного тогда обмана. Не задумываются об этом апологеты декабризма и сейчас.
Любопытно сопоставить поведение самого Михаила Бестужева во время обмана и погубления солдат Московского полка с его же воспоминаниями о пребывании в Алексеевском равелине.
— Кто подле меня сидит? — спросил Бестужев у прислуживающего ему низенького солдатика «с выражением на лице неизъяснимой доброты».
— Бестужев, — ответил солдатик.
— А подле него и далее?
— Одоевский и Рылеев.
— Не можешь ли ты отнести записки к брату?
— Пожалуй можно. Но за это нашего брата гоняют сквозь строй…
«Я содрогнулся преступной мысли… Что за бесценный русский народ!.. Я готов был упасть на колени перед таким нравственным величием одного из ничтожных существ русского доброго элемента, даже не развращенного тюремным воспитанием… Как высоко стоял… этот необразованный солдатик, который в простой фразе «пожалуй можно» совместил все учение Христа. Я не решился воспользоваться добротою, бескорыстною в полном смысле, потому что я ничем не мог заплатить ему за услугу, когда он рисковал, может быть, жизнью. Когда привезли поляков, они его не пощадили… Пойманный, он был жестоко наказан и умер в госпитале»[68].
Разумеется, можно иронизировать над этим восхищением «нравственным величием одного из ничтожных существ русского доброго элемента» человека, который всего несколько дней назад, спекулируя на верности солдат принесенной ими присяге, поднимал роты Московского полка на восстание, прекрасно зная, какой ценой придется солдатам заплатить за это.
И можно тут вспомнить и поручика Сергея Никифоровича Марина, который скомандовал «Смирно!» гренадерам из императорского караула и продержал их под ружьем неподвижными, пока заговорщики убивали императора Павла.
И все же ирония едва ли оправдана тут.
Да, декабристы, поднимая солдат на восстание, бессовестно обманывали их.
Да, все они принадлежали к сословию рабовладельцев и, хотя и возлюбили свободу, другого языка, кроме кнута и лжи, для разговора с «ничтожными существами русского доброго элемента» не знали.
Но после восстания, когда началось следствие, благодаря воистину спасительным беседам с императором очень многие декабристы начали понимать, на край какой пропасти поставили они 14 (26) декабря 1825 года страну и самих себя.
Прозрение было мучительно трудным, но — воспоминания Михаила Бестужева свидетельство этому! — оно происходило…
Впрочем, об этом разговор еще впереди, а пока вернемся на Сенатскую площадь, где московцы с заряженными ружьями выстроились в каре возле памятника Петру I.
Если до сих пор такие генералы, как М. А. Милорадович и К. И. Бистрем, действовали практически заодно с бунтовщиками, то после избиения генералов в Московском полку они испугались. По свойственной им авантюристической жилке генералы собирались поиграть в любимую гвардейскую игру под названием «дворцовый переворот», а вместо этого начиналась революция!
В одиннадцать часов уцелевший при избиении генералов в Московском полку начальник штаба Гвардейского корпуса генерал-майор А. И. Нейдгард доложил Николаю I, что «Московский полк в полном восстании».
Николай I немедленно приказал генералу Апраксину выводить на Сенатскую площадь кавалергардов, а сам повел навстречу мятежникам батальон верных присяге преображенцев.
Некоторые историки называют этот поступок государя безумной отвагой. Отваги тут действительно было много, а безумия — никакого.
Николай I спасал династию и империю.
И только так он и мог спасти ее, потому что никаких других военных команд в ту минуту у него не было. Не было и командиров, которым бы мог он доверить этот единственный в тот момент верный присяге батальон…
А вот поведение инициатора этих событий, генерала М. А. Милорадовича, действительно можно назвать безумным. Увидев, во что вылилась его игра в дворцовый переворот, Михаил Александрович азартно попытался отыграть ситуацию назад и тем самым спасти свою карьеру.
Он бросился было к конногвардейцам, но те не спешили умирать за царя, хотя и присягнули ему. Милорадович, вскочив на коня, поскакал на Сенатскую площадь в сопровождении лишь своего адъютанта.
В двенадцать часов он прорвался сквозь толпу к выстроившимся в каре мятежникам и начал уговаривать солдат прекратить мятеж, поскольку они обмануты. Опасаясь, что уговоры Милорадовича подействуют на солдат, декабрист П. Г. Каховский выстрелил в генерал-губернатора.
Так оборвалась жизнь генерала.
Впрочем, существует версия, что уговаривал Михаил Александрович не солдат, а офицеров, неправильно исполнявших его указания, но это только версия. Это направление следствия по делу декабристов было прекращено самим Николаем I…
Через полчаса после выстрела Каховского на Сенатскую площадь подошли эскадроны Конной гвардии. Николай I приказал выстроить их у Адмиралтейства.
Какое-то время войска стояли друг против друга, не предпринимая никаких действий.
Подходили верные части к Николаю I.
Подходило пополнение и к бунтовщикам. Без пятнадцати час примкнула к ним рота лейб-гренадер Александра Сутгофа. Еще через час под предводительством Николая Бестужева вышел на площадь Гвардейский экипаж — 1100 матросов.
Однако верных частей было больше.
Подошел на Сенатскую площадь Измайловский полк, и мятежники были окружены. Через полчаса к восставшим, взяв крест, направился митрополит Петербургский Серафим.
— Воины, успокойтесь! — сказал владыка. — Вы против Бога и Церкви выступили…
Появление владыки произвело большое впечатление на солдат, но офицеры-заговорщики помешали ему завершить дело миром.
— Какой ты митрополит? — с вольтерианским бесстрашием начали кричать они. — Константин в оковах! А ты изменник! Не верим тебе!
Как вспоминал А. Е. Розен, люди, шедшие с площади, просили продержаться еще часок…
Еще часок — это до наступления темноты.
Темноту ждали. Офицеры-бунтовщики — с надеждой. В темноте, обманывая солдат, они поднимали восстание.
Темнота помогла бы им и теперь…
Темноты и опасался император. После депутации великого князя Михаила Павловича к восставшим он приказал рассеять мятежников картечью.
Было пять часов вечера. Уже сгущались петербургские сумерки. Наступал вечер первого дня тридцатилетнего царствования императора Николая I.
Первую ложку заваренной для него каши ему удалось разжевать.
6
Уже на первых допросах декабристов выяснилось, что в подготовку восстания были вовлечены высшие чины империи.
«Можно не сомневаться, — справедливо отмечает Виктор Острецов, — увидев подлинные размеры заговора, Государь почувствовал себя в большей опасности, чем тогда, когда выехал верхом на Сенатскую площадь утром 14 декабря, чтобы лично командовать подавлением мятежа.
Несомненно также, что ни Рылеев, ни Пестель, ни кн. С. П. Трубецкой, ни прочие видимые главари восстания не были подлинными руководителями заговора. Главная часть его простиралась не столько в сторону армейских полков и гвардейских казарм, сколько в сторону создания общественного мнения и дискредитации правительственных решений, подрыва авторитета православного духовенства и Самодержавия.
И, увидев размеры заговора, Император, человек с железной волей, но вместе с тем и реалист, почувствовал себя одиноким и совершенно беззащитным перед той силой, что называется масонством, пронизавшим весь высший слой Империи».
В Манифесте, выпущенном после подавления восстания, Николай I призвал все сословия соединиться в доверии к правительству. И снова, как отец и брат, напомнил Николай I дворянству его значение, подчеркнул его обязанность насаждать «отечественное, природное, не чужеземное воспитание».
По словам императора, восстание вскрыло «тайну зла долголетнего», его подавление «очистило отечество от следствий заразы, столько лет среди его таившейся». Эта «зараза пришла с Запада как нечто чужое, наносное: «Не в свойствах, не в нравах русских был сей умысел», но тщетны будут все усилия к прочному искоренению зла без единодушной поддержки всего общества».
Потребность в преобразованиях, считал Николай, получит удовлетворение «не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных», а путем постепенных усовершенствований существующего порядка мерами правительства. Общество может этому помочь, выражая перед властью путем законным «всякое скромное желание к лучшему, всякую мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности», что будет принимаемо «с благоволением».
Так была сформулирована национально-консервативная программа Николая I. Он открыто поднял национальное знамя во внешней и внутренней политике. Как это ни странно прозвучит, но следует признать, что и наказание декабристов тоже было определено в русле национально-консервативной программы императора.
Николая I упрекали и продолжают упрекать в жестокости за то, что он уравнял великосветских «болтунов» и «шалунов» с настоящими преступниками.
Это не совсем верно. Николай I видел, что арестованные бунтовщики по молодости своей не обладали ни достаточным опытом, ни развитым умом, и поэтому не понимали, что стали послушными исполнителями чужой воли, одинаково враждебной и им самим, и русскому народу, и Российской империи. Смертной казнью наказали только Павла Ивановича Пестеля, Кондратия Федоровича Рылеева, Петра Григорьевича Каховского, Михаила Павловича Бестужева-Рюмина и Сергея Ивановича Муравьева-Апостола, вина которых сомнения не вызывала. Остальные, хотя и получили большие срока, жизнь сохранили и сохранили возможность изменить ее, изменить не в смысле освобождения от наказания, а в соответствии с требованиями народной жизни, улучшению которой они, как заявляли сами, и желали служить.
7
Уже 9 января 1826 года комендант Шлиссельбургской крепости получил предписание представить сведения о наличии свободных мест для содержания арестантов. Как вскоре выяснилось, сведения были необходимы для размещения участников мятежа.
Летом 1826 года их начали развозить по тюрьмам и острогам. И хотя наказание каждому было уже определено, но многое оставлялось на игру случая.
«С беспокойным чувством, с мрачными думами приближался к Шлиссельбургу, опасался, чтоб нас не оставили в его стенах, — вспоминает в «Записках декабриста» Андрей Евгеньевич Розен. — Я знал, что несколько человек из моих товарищей содержались там после приговора, а право, нет ничего хуже, как сидеть в крепости. Тройки повернули вправо к селению — и я перекрестился».
В это время в Шлиссельбургской крепости уже находились несколько участников мятежа. Первыми привезли сюда Ивана Пущина, Александра Пестова и Василия Дивова.
Осужденный по первому разряду (смертная казнь через отсечение головы, которая была заменена ссылкой в каторжные работы сроком на 20 лет) Иван Иванович Пущин, покидая Шлиссельбург в октябре 1827 года, с облегчением вздохнет: «Слава Богу, что разделались со Шлиссельбургом, где истинная тюрьма».
Более подробное описание Шлиссельбургской тюрьмы оставил Михаил Бестужев, которого привезли на остров в сентябре 1826 года.
«В сентябре нас с братом привезли в Шлиссельбург… — писал он, отвечая на вопросы историка М. И. Семевского. — Там мы пробыли до октября следующего года в заведении, подобном человеколюбивому заведению Алексеевского равелина, ухудшенному отдалением от столицы и 30-летним управлением генерал-майора Плуталова, обратившего, наконец, это заведение в род аренды для себя и своих тюремщиков на счет желудков несчастных затворников, получавших едва гривну медью на дневной харч, когда положено было выдавать 50 копеек ассигнациями. Этот Плуталов в свое 30-летнее управление до такой степени одеревенел к страданиям затворников, что со своими затверженными фразами сострадания походил скорее на автомата, чем на человека, сотворенного Богом. Когда я его просил купить на остальные мои деньги каких-либо книг, он мне отказал, ссылаясь на строгое запрещение.
Я был помещен в маленькую комнатку в четыре квадратных шага; из коего надо вычесть печь, выступавшую в комнату, место для кровати, стола и табурета. Это была та самая комната, где содержался в железной клетке Иван Антонович Ульрих, где и был убит при замыслах Мировича. Комната стояла отдельно, не в ряду с другими нумерами, где помещались брат Николай, Иван Пущин, Пестов, Дивов и другие; те комнаты были просторны и светлы и имели ту выгоду, что, будучи расположены рядом по одному фасу здания доставляли заключенным возможность сообщаться посредством мною изобретенной азбуки, а летом, при растворенных окнах, даже разговаривать в общей беседе.
Когда Плуталов умер у ног Незабвенного, пораженный апоплексическим ударом при передаче еженедельного рапорта, назначен был генерал Фридберг, для исправления всех упущений, вкравшихся в 30-летнее управление прежнего коменданта. Мы вздохнули свободнее. Он дал нам все по положению: халаты, белье, тюфяки, постельное белье и устроил общее приготовление пищи, что дало нам возможность иметь табак и даже чай. Комнаты начали поправлять и белить. Меня временно перевели в одну из комнат общего фаса, просторную, светлую, чистую.
Погода стояла теплая, окно открыто. Я подошел к нему и оцепенел от восторга, услышав в едва слышных постукиваниях вопрос (как я узнал после) Пущина, который спрашивал Пестова: «Узнай, кто новый гость в твоем соседстве?»
Не помня себя, позабыв обычную осторожность, я бросился к окну, начал стучать и тем чуть не испортил дела. Меня вовремя остановили, и я, узнав все законы их воздушной корреспонденции, часто разговаривал даже с братом Николаем, который сидел в самом крайнем нумере, так, что между нами находилось шесть комнат».
Это одно из первых художественных описаний Шлиссельбургской тюрьмы, со всеми свойственными этому жанру преимуществами и недостатками. Стремление писать «похоже» на старших братьев Николая и Александра, которые были весьма одаренными литераторами[69], в воспоминаниях Михаила Бестужева явно превалирует над точностью и объективностью. Автор привносит в жанр мемуаров приемы более характерные для романтической прозы.
Можно, конечно, допустить, что в камеру, где произошло убийство императора Иоанна VI Антоновича, его «занесло» не собственное воображение, а искреннее заблуждение, что его просто дезинформировали охранники, не знающие, когда строился «секретный дом»…
Но вот превращение благополучного генерал-лейтенанта Григория Васильевича Плуталова в зловещего — этакий персонаж романтической прозы! — тюремщика, выжимающего гривенники из пайка заключенных, родственники которых принадлежат к кругу влиятельных петербургских аристократов, объяснить труднее.
Кстати сказать, другой «шлиссельбуржец», И. И. Пущин, в письме отцу, написанном с дороги уже после кончины Г. В. Плуталова, вспоминал своего тюремщика иначе: «благодаря… Плуталову я имел бездну перед другими выгод… Спасибо Плуталову — посылки ваши меня много утешали»…
В принципе, можно было бы и не обращать внимания на такие мелочи, но в них — характер Михаила Александровича Бестужева.
Конечно же, он не был подлецом, когда обманывал солдат Московского полка, выводя их на Сенатскую площадь. Он просто играл тогда в революционера, не думая о последствиях своей игры ни для тех, кого он вовлек в игру, ни для самого себя. Вот и теперь, будучи осужденным по второму разряду и превратившись в заключенного Шлиссельбургской тюрьмы, он все равно продолжал играть, сгущая ужасы своего заключения до положения узника Бастилии из «чувствительного путешествия» Лоуренса Стерна.
8
«Стерново путешествие» — любимая книга братьев Бестужевых.
В рассказе Николая Бестужева «Шлиссельбургская станция», написанном уже в Петровском Заводе, герой, отправившийся в Новую Ладогу по делам матери, а вернее, «выбирать невесту», застрял в Шлиссельбурге на почтовой станции.
«Чрез домы на противоположной стороне улицы проглядывали по временам, сквозь дождь, стены и башни Шлиссельбургского замка… Полосы косого ливня обрисовывали еще мрачнее ту и без того угрюмую громаду серых плитных камней; влево Нева терялась за домами; вправо озеро глухо ревело, переменяя беспрестанно цвет поверхности, смотря по силе порывов и густоте дождя, — и я первый раз дал свободу своим мыслям, которые до сих пор сдерживались или толчками, или ожиданием. Какое-то грустное чувство развивалось во мне при виде этих башен. Я думал о сценах, которых стены были свидетелями, о завоевании Петра и смерти Ульриха, — о вечном заключении несчастных жертв деспотизма. Мысли невольно останавливались на последних: может быть, думал я, много страдальцев гниет и теперь в этой могиле. Сколько человек, мне известных, исчезли из общества, и тайна их участи осталась непроницаемой. Но за какое преступление, за что, по какому суду осуждаются они на нравственную смерть? Все, что относится до общества и его постановлений, до частных людей и сношений их, ограждено законами; преступления против них публично наказаны; но здесь люди бессильны, преступления их тайны; наказания безотчетны и почему?.. Потому что люди служат безответною игрушкой для насилия и самоуправства, а не судятся справедливостью и законами. — Когда же жизнь и существование гражданина сделаются драгоценны для целого общества? Когда же это общество, строящее здание храма законов, потребует отчетности в законности и Бастилий, и Шлиссельбургов и других таких же мест, которых одно имя возмущает душу?»
Н. А. Бестужев
Потом герой «Шлиссельбургской станции» пьет чай и беседует со смотрителем и его женой о том, как они мыкают горе на этой станции: тракт малоезжий; купечество ездит на долгих или на наемных; а кроме купцов только «офицеры да фельегари».
— Куда же ездят эти фельдъегери? — спрашивает герой.
— Куда? — переспрашивает жена смотрителя. — Прости Господи! Не ближе и не далее здешнего места… Разве, разве что в Архангельск; да пусть бы их ехали с Богом, а то не пройдет месяца, чтобы не привезли в эту проклятую крепость на острове какого-нибудь бедного арестанта.
— А вы видаете этих арестантов?
— Куда тебе! Нет, родной, никогда не видаем. Приедут всегда ночью и прямо на берег, не заезжая сюда. Я бегала не раз на реку, да только и видела что повозку; жандармы и близко не подпускают; фельегар крикнет с берегу — с крепости зарычат каким-то дивным голосом; приедет катер: сядут, поедут, и бедняжка как в воду канет…
После чая герой «Шлиссельбургской станции» берется за чтение «Чувствительного путешествия» Лоренса Стерна, открыв его, конечно же, на описании Бастилии.
«Боже мой, в двадцатый раз читаю это место, но еще впервые оно так на меня подействовало! Рассказ хозяйки, картина Стерна, задержка лошадьми, собственные предчувствия… мне кажется, что Шлиссельбург уже обхватывает и душит меня как свою добычу. «Так, — сказал я сам себе, шепотом, боясь, чтобы меня не подслушали. — Я имею полное право ужасаться мрачных стен сей ужасной темницы. За мной есть такая тайна, которой малейшая часть, открытая правительству, приведет меня к этой великой пытке. Я всегда думал только о казни, но сегодня впервые явилась мысль о заключении».
Долго я ходил по комнате, приучая воображение к тюремной жизни, страшно проявляющейся в разных образах предо мною; наконец фантасмагория моих мыслей прояснилась, припомнив, что года три или четыре назад, познакомясь с комендантом Шлиссельбургской крепости, я отвечал на зов его к себе в гости, что постараюсь сделать какую-нибудь шалость, за которую провинность доставят меня к нему на казенный счет. Тогда я еще не имел в виду цели, которая могла бы оправдать мою шутку».
Это только начало рассказа «Шлиссельбургская станция», в ходе которого появится на постоялом дворе женщина, необыкновенно понравившаяся герою.
И он тоже необыкновенно понравится этой женщине, а, кроме того, выяснится, что к ней, собственно говоря, он и ехал знакомиться, но ни взаимное чувство, ни случай, столь счастливо сведший их, ничего не могут переменить.
Они расстаются.
Мысль о превратностях судьбы, ожидающих героя как деятеля тайного общества, не покидает его. Он не может подвергнуть свою возлюбленную участи жены изгоя общества.
Вот такой романтический рассказ.
Михаил Александрович Бестужев уклончиво прокомментировал этот рассказ, дескать, брату «не хотелось обнажать своей заветной любви пред чужими взорами», но нам интереснее тут не столько любовная линия, сколько игра Николая Бестужева с самим собой, которую он развернул в этом повествовании.
В самом деле…
Герой рассказа, а он очень похож на самого Николая Бестужева, смотрит в непогоду на Шлиссельбургскую крепость и думает об узниках, которые заточены там, пытается представить себя там, и все бы ничего, но — напомним! — что «Шлиссельбургская станция» писалась в Петровском Заводе, когда Николай Бестужев уже побывал в Шлиссельбурге…
То есть в рассказе он возвращается назад и думает о себе будущем, каким он стал сейчас, когда пишет рассказ.
Эта игра со временем усиливается воспоминаниями героя рассказа, который, познакомившись несколько лет назад с комендантом Шлиссельбургской крепости, ответил на зов его к себе в гости, что «постарается сделать какую-нибудь шалость, за которую провинность доставят его к нему на казенный счет».
История эта заимствована из жизни самого Николая Бестужева.
Об этом, отвечая на вопросы М. И. Семевского, вспоминал Михаил Бестужев: «С братом Николаем он (генерал Плуталов. — Н.К.) где-то в Петербурге познакомился, и когда Плуталов стал его приглашать к себе в Шлиссельбург, то брат, смеючись, отвечал, что «непременно приедет, а ежели вздумает не приехать, то привезут»… Этот намек, пропущенный им без внимания, Плуталов припомнил при нашем ему представлении».
В повествования Лоренса Стерна нарушение временной последовательности использовалось как литературный прием. Николай Бестужев в «Шлиссельбургской станции», как и его брат Михаил в «мемуарах», нарушают временную последовательность и в своей прозе, и в самих своих жизнях.
Впрочем, похоже, что нарушили они эту временную последовательность и в ходе событий 14 декабря 1825 года.
Ведь, собственно говоря, если бы братья Бестужевы не стали обманывать солдат, и не вывели их на Сенатскую площадь, не было бы, быть может, и самого восстания…
9
Странным образом игра рассказа «Шлиссельбургская станция» перекликается с судьбою Иосифа Викторовича Поджио[70], просидевшего в Секретном доме Шлиссельбургской крепости гораздо дольше других декабристов — шесть с половиной лет.
Иосифа Викторовича, как он показал на следствии, в Тайное общество привела… любовь.
Он вступил в тайное общество по предложению Василия Львовича Давыдова, так как был страстно влюблен в его племянницу Марию Андреевну Бороздину и опасался, что, отказавшись, лишится расположения Василия Львовича и потеряет возможность видеться с Марией Андреевной в его доме.
У отца Марии Андреевны, генерал-лейтенанта Андрея Михайловича Бороздина, который считал вдового красавца Поджио не самой удачной партией для дочери, Иосиф Викторович мог бывать очень редко. Таким образом, членство в Тайном обществе необходимо было И. В. Поджио, чтобы завоевать расположение Марии Андреевны. Расположение красавицы ему завоевать удалось, и в 1825 году, незадолго до восстания, они поженились.
После подавления восстания И. В. Поджио обвинили в «принадлежности к тайному обществу с знанием цели и знанием о приготовлении к мятежу, а также в умысле на цареубийство согласием и даже вызовом».
Он был отнесен к четвертому разряду преступников и приговорен по лишении чинов и дворянства к ссылке в каторгу на двенадцать лет, а потом на поселение. В августе 1826 года срок каторги сократили до восьми лет, но впереди И. В. Поджио ждало самое страшное.
Мария Андреевна собиралась поехать следом за красавцем-мужем на каторгу, и отец ее, ставший сенатором, употребил все силы, чтобы помешать дочери.
Андрей Михайлович Бороздин добился тогда приема у Николая I, и тот приказал заточить И. В. Поджио в Шлиссельбурге, причем матери Иосифа Викторовича и его молодой жене об этом не сообщили.
В апреле 1828 года Иосифа Викторовича перевели в Шлиссельбург. Условия содержания были чрезвычайно тяжелыми и, судя по запискам М. Н. Волконской, вполне схожими с тюремными фантазиями героя «Шлиссельбургской станции» И. А. Бестужева.
«За все эти годы, — пишет М. Н. Волконская, — он видел только своего тюремщика да изредка коменданта. Его оставляли в полном неведении всего, что происходило за стенами тюрьмы, его никогда не выпускали на воздух, и когда он спрашивал часового: «Какой у нас день?» — ему отвечали: «Не могу знать»». Таким образом, он не слыхал о Польском восстании, об Июльской революции, о войнах с Персией и Турцией, ни даже о холере; его часовой умер от нее у двери, а он ничего не подозревал об эпидемии. Сырость в его тюрьме была такова, что все его платье пропитывалось ею, табак покрывался плесенью, его здоровье настолько пострадало, что у него выпали все зубы».
Периодически III отделение посылало коменданту крепости «уведомление» — «доставить приложенные при сем письмо и посылку находящемуся в Шлиссельбургской крепости Осипу Поджио…».
В. К. Кюхельбекер
Только в январе 1829 года Поджио получил разрешение отвечать на письма, но по-прежнему ему запрещалось указывать место своего нахождения.
За год до прибытия в Шлиссельбург И. В. Поджио здесь побывал еще один декабрист — Вильгельм Карлович Кюхельбекер. В Шлиссельбургской крепости он, как следует из его собственного свидетельства, выучился по-английски, потому что у него не было книг на других языках.
Помещен был Вильгельм Карлович в одну из камер Секретного дома, но, как и Михаил Александрович Бестужев, он был уверен, что находится в каземате Иоанна Антоновича.
В ужасных тех стенах, где Иоанн, В младенчестве лишенный багряницы, Во мраке заточенья был заклан Булатом ослепленного убийцы, — Во тьме на узничьем одре лежал Певец, поклонник пламенной свободы; Отторжен, отлучен от всей природы, Он в вольных думах счастия искал. Но не придут обратно дни былые: Прошла пора надежд и снов, И вы, мечты, вы, призраки златые, Не позлатить железных вам оков!..Стихотворение названо «Тень Рылеева» и посвящено Петру Александровичу Муханову, но кажется, что ложится на него и тень несчастного Иосифа Викторовича Поджио, вступившего ради своей любви в Тайное общество, и осужденного за свою любовь на заточение в Секретном доме Шлиссельбурга…
Глава четвертая Николаевская эпоха
Сеть уготоваша ногам моим, и слякоша душу мою: ископаша пред лицем моим яму, и впадоша в ню.
Псалом 56, ст. 7Я знал Россию мало, восемь лет жил за границею, а когда жил в России, был так исключительно занят немецкою философиею, что ничего вокруг себя не видел.
М. А. Бакунин. ИсповедьНиколай I, как утверждают современники, был прекрасным наездником. Он мог провести в седле восемь часов, а потом отправиться на бал.
Свое превосходное мастерство наездника император сохранил и после своей кончины, сделавшись памятником.
Семьдесят советских лет, когда редкий памятник русским царям сумел устоять на постаменте, уверенно держался император Николай I в седле скакуна, вздыбившегося в самом центре города трех революций.
Говорят, все дело в мастерстве П. К. Клодта, сумевшего удержать императорского коня всего на двух точках опоры.
Не знаю…
Может, и редки такие статуи, но мы ведь знаем, что в своей ненависти к русским государям и вообще ко всему русскому, а к таким государям, как Николай I, в особенности, большевики не щадили ни исторические, ни художественные ценности.
Так что приходится признать, что не только благодаря художественной ценности памятника удержался император Николай I в седле вздыбившегося скакуна, но и благодаря той Божией помощи, которая одна, кажется, и помогала ему удерживать вздыбливающуюся империю…
1
Он начал свое правление с того, что спас Россию в дни декабрьской смуты 1825 года.
Николай I был слишком благороден, слишком добр, чтобы быть тираном.
Плоть от плоти он был Павлович, и хотел править, как государь мечтательный и романтичный, не прибегая для укрепления власти к арсеналу приемов, используемых тиранами и диктаторами — подкупам, обманам, жестокостям…
Как известно, следственная комиссия по делу декабристов вела расследование в отношении 600 участников беспорядков. То ли стремясь выслужиться, то ли стараясь снять с себя возможные подозрения, судьи готовы были утопить в крови все расследование, и предлагали четвертовать основных участников мятежа, а еще двум десяткам отрубить головы! И только непосредственное вмешательство императора ограничило наказание, так чтобы оно не превратилось в расправу и не утратило своего воспитательного воздействия. Из 600 бунтовщиков лишь 121 участник восстания был осужден на каторгу и ссылку, и только пятеро — казнены.
В ходе следствия император Николай I проявил необыкновенное благородство, постоянно побуждая заговорщиков к моральному, нравственному и духовному очищению и раскаянию. Насколько успешной была его деятельность в этом направлении, свидетельствует пример К. Ф. Рылеева.
«Бог и Государь решили участь мою; я должен умереть, и умереть смертию позорною, — писал тот в предсмертном письме. — Да будет Его святая воля!.. Благодарю моего Создателя, что Он меня просветил и что я умираю во Христе».
8 сентября 1826 года, на Рождество Пресвятой Богородицы, в Чудовом монастыре в Москве состоялась встреча Николая I с возвращенным из ссылки А. С. Пушкиным, которая стала знаком и символом наступившей эпохи.
Встреча произвела глубокое впечатление — «…нынче говорил с умнейшим человеком в России…» — на императора, а для самого А. С. Пушкина она знаменовала начало нового этапа жизни. Покидая Чудов монастырь, Пушкин является России как зрелый, стремительно освобождающийся от юношеских заблуждений мыслитель, который наконец-то обретает способность выразить своим творчеством русскую национальную идею во всей ее глубине и полноте.
Как государственному деятелю, Николаю I предстояло исполнить в управлении страной ту же роль, что и Пушкину в литературе. Не всегда осознанно, но достаточно последовательно Николай I пытался соединить империю с допетровской Россией, ликвидировать разлом, образовавшийся в общественном устройстве в результате Петровских реформ.
Первым из Романовых Николай I предпринял действенные шаги к возрождению православия в его прежнем для России значении. Первым начал ограничивать своеволие и себя как монарха, и своих подданных.
Александр Сергеевич Пушкин был посвящен в эти замыслы монарха и, как это видно из многочисленных воспоминаний, вполне сочувствовал им.
Естественно, что приобретенное расположение государя породило немало завистников и врагов, число которых значительно увеличилось, когда стало понятно, что Пушкин окончательно порвал с вольтерьянскими и масонскими увлечениями. Клевета, сплетни, доносы обрушиваются на Пушкина. И это не странно, а закономерно, что люди, преследующие Александра Сергеевича Пушкина, пытающиеся очернить его в глазах государя, изо всех сил противятся и осуществлению замыслов самого Николая I.
Памятник Николаю I на Исаакиевской площади
Разумеется, бессмысленно говорить о каком-то идеальном совпадении позиций царя и поэта, об отсутствии разногласий.
«Строй политических идей даже зрелого Пушкина, — отметил Петр Струве, — был во многом не похож на политическое мировоззрение Николая, но тем значительнее выступает непререкаемая взаимная личная связь между ними, основанная одинаково и на их человеческих чувствах, и на их государственном смысле. Они оба любили Россию и ценили ее исторический образ».
Возникновению недомолвок, недоумений немало способствовали преследователи Пушкина, «жадною толпой стоящие у трона» и одинаково враждебные — подчеркнем это еще раз! — и самому Николаю I.
И все же духовная связь сохранялась.
«Я перестал сердиться (на государя. — Н.К.), — пишет 16 июня 1834 года жене Пушкин, — потому что он не виноват в свинстве его окружающих»…
«Знаю лично Пушкина, — говорит Николай I, — я его слову верю».
Такими же — пролетающими высоко над объятой бесовским возбуждением толпой — окажутся и слова последнего, заочного диалога Царя и Поэта:
«Прошу тебя исполнить последний долг христианина»… — звучит в вечности голос императора Николая I.
«Мне жаль умереть… — откликается в ответ голос А. С. Пушкина. — Был бы весь его…»
2
Сходны с беседой государя с А. С. Пушкиным в Чудове монастыре и другие докоронационные события правления Николая I. Рождение в России неевклидовой геометрии (7 февраля 1826 года профессор Казанского университета Н. И. Лобачевский представил сочинение «Сжатое изложение начал геометрии»), издание первого учебника по астрономии на русском языке («Руководство к астрономии» Д. М. Перевощикова) идут бок о бок с указами о закрытии Русского Библейского общества и запрещением деятельности всех тайных обществ на территории России.
Если отбросить мероприятия, связанные с погребением Александра I, ликвидацией мятежа и началом Русско-персидской войны, возникает совершенно очевидная доминанта, которая, как выяснится в дальнейшем, распространится на всю Николаевскую эпоху. И правление это в результате превратится в начало золотого века русской литературы, станет временем крупномасштабных инженерных свершений, а российская наука и техника достигнут таких высот, что открытия, сделанные русскими учеными, начнут определять развитие всей мировой цивилизации…
С другой стороны, мы знаем и иные — «жандарм Европы», «Николай Палкин» — оценки Николая I. При всей их тенденциозности, некоторые основания для подобных характеристик имеются, и заложены они были тоже в самые первые недели его правления.
И нет тут никакого противоречия.
В правление Николая I впервые при Романовых национальная русская идея начинает проявляться как система, как общественная и политическая программа. Развивая просвещение и гражданское самосознание, и тем самым обеспечивая воистину выдающиеся прорывы России в научной, литературной и духовной сферах, Николай I укрепляет правопорядок в стране и стремится защитить империю от разрушающих ее сил.
М. А. Зичи. Николай I на строительных работах
Он поступал как монарх-инженер — а он и на самом деле был выдающимся инженером![71] — перестраивающий величественное здание своей империи. Укрепляя его, безжалостно выбраковывал он негодный испорченный материал, защищал от разрушающего влияния стихий несущие конструкции.
Символично, что на начало правления Николая I попадает завершение строительства в Шлиссельбурге каменной соборной церкви во имя Рождества Крестителя Господня Иоанна взамен бывшей, «оказавшей трещины в куполе и стенах» сразу после убийства императора Павла. В 1828 году храм был достроен, и целое столетие шли в нем церковные службы. Развалины этого храма, словно бы поддерживаемые бронзовыми бойцами стрелковой роты 1-й дивизии НКВД и 409-й морской батареи, которые обороняли в годы Великой Отечественной войны и крепость, и эту церковь, можно видеть и сейчас. В этих развалинах, сохраняющих мощь Николаевской эпохи, и сейчас звучит церковное пение. Здесь совершаются новым настоятелем храма Рождества Иоанна Предтечи игуменом Евстафием (Жаковым) Божественные литургии.
3
Великосветское окружение не позволило Николаю I довести расследование декабрьского мятежа до конца, и пришлось закрыть глаза на участие в заговоре высокопоставленных особ, но это не значит, что император смирился с разрушающим страну влиянием этих лиц.
По мере того как укрепляется императорская власть, все тверже и жестче становится борьба Николая I с тайными обществами.
Примером этой борьбы может служить история шлиссельбургского «рекордсмена», поляка Валериана Лукасинского, проведшего в одиночном заточении и крепости почти 38 лет.
Арестовали его еще при Александре I.
В конце 1821 года майор Лукасинский назначен членом суда, рассматривавшего дело о халатности тюремщиков крепости Замостье. Суд вынес проштрафившимся тюремщикам настолько мягкий приговор, что наместник Варшавы, великий князь Константин возмутился и потребовал пересмотреть его. Все судьи уступили, воспротивился лишь Лукасинский.
Он был исключен из действующей армии и отдан под тайный надзор, который вскоре выявил, что Лукасинский и сам является одним из руководителей Тайного общества. Стало известно, что еще в 1818 году Валериан Лукасинский напечатал «Замечания одного офицера по поводу признанной потребности устройства евреев в нашей стране», в которых ратовал за равноправие еврейского населения и привлечения его к военной службе, а в мае 1819 года создал организацию «Национальное масонство» («Национальный союз свободных каменщиков»), которую и возглавил под именем Ликурга. Некоторые исследователи считают, что Лукасинский являлся организатором всего польского масонства и был магистром ложи «Рассеянный мрак».
Когда эти факты стали известны властям, Лукасинского арестовали и поместили в тюрьму крепости Замостье, охранников которой он столь самоотверженно защищал.
В 1825 году за попытку организации заговора уже в самой крепости Лукасинского приговорили к четырнадцати годам каторги.
16 (28) мая 1830 года Николай I произнес конституционную речь на открытии сейма в Варшаве.
Депутаты ответили государю заранее подготовленной петицией, первым пунктом которой было ходатайство об освобождении магистра ложи «Рассеянный мрак» Валериана Лукасинского, и лишь вторым — дарование Польше Конституции.
Конституция была дарована, а вот Лукасинского перевели вначале в Бобруйскую тюрьму, а затем отправили в Шлиссельбургский Секретный дом. Там — его было приказано «содержать самым тайным образом, так, чтобы никто не знал даже его имени и откуда привезен» — и суждено было Валериану Лукасинскому поставить печальный рекорд 38-летнего пребывания в одиночной камере.
Однако, несмотря на «тайный образ» содержания, многие узники Шлиссельбурга видели и запомнили «рекордсмена».
«Однажды во время прогулки, — писал М. А. Бакунин, — меня поразила никогда не встречавшаяся мне фигура старца с длинной бородой, сгорбленного, но с военной выправкой. К нему приставлен отдельный дежурный офицер, не позволявший подходить к нему. Этот старец приближался медленной, слабой, как бы неровной походкой и не оглядываясь. Среди дежурных офицеров был один благородный сочувствующий человек. От него я узнал, что этот узник был майором Лукасинским».
Вспоминает Лукасинского и другой узник Шлиссельбурга, член центрального национального комитета Польского восстания 1863 года Бронислав Шварце.
«Помню фигуру, проскользнувшую однажды в полутьме коридора и исчезнувшую навеки. Это был седовласый старец в сером арестантском халате… — пишет он в своих записках[72]. — По близорукости я не смог рассмотреть его лица, а солдат поспешил втолкнуть меня в пустую камеру, чтобы не дать встретиться с товарищем по несчастию».
27 февраля 1868 года на 82 году жизни Валериан Лукасинский умер.
Тело его захоронили на территории крепости.
Вот, кажется, и все известные факты жизни человека, начинавшего свою службу в наполеоновской армии, ставшего крупным масоном и закончившего жизнь в Секретном доме Шлиссельбургской крепости.
Факты эти немногочисленны и плохо связаны между собой, но зато оставляют простор для фантазий и различных легенд.
Некоторые исследователи полагают, что мысль об образовании «тайной масонской организации с особым польским характером» возникла в… окружении Александра I, когда тот посещал Варшаву в 1818 году.
Каких-либо документов, подтверждающих данную версию, не сохранилось, но считается, что версия эта проясняет тот покров загадочности и тайны, которым было окружено имя Валерия Лукасинского в Шлиссельбурге.
Еще более для этой цели подходит легенда о поисках Валерианом Лукасинским в крепости Замостье спрятанного там колдовского свитка еврейских мудрецов с секретом вечной молодости.
Надо сказать, что романтическая история колдовского списка объясняет и странную для магистра масонской ложи участливость в судьбе тюремщиков, и настойчивость, за которую Лукасинскому пришлось поплатиться увольнением с военной службы, а заодно и попытку его устроить восстание в крепости Замостье.
Ну и, конечно, объясняет легенда — обыкновенно она для этого и вспоминается! — секрет тюремного долголетия и Валериана Лукасинского, и некоторых других (Николай Александрович Морозов) узников Шлиссельбурга, сумевших завладеть колдовским свитком.
Фантазировать тут можно достаточно долго, но очевидно, что Лукасинский действительно заключал в себе какую-то тайну прежнего правления, которую и необходимо было Николаю I спрятать за стенами Шлиссельбурга.
Впрочем, такой тайной, особенно в глазах иностранных наблюдателей, становится при Николае I и сама Шлиссельбургская крепость.
В сочинении маркиза Альфреда де Кюстина Шлиссельбургу посвящено двадцатое письмо, отправленное из Петербурга 2 августа 1839 года. Правда, в саму тюрьму маркизу попасть так и не удалось, зато он сумел сделать там воистину фантастическое географическое открытие, выяснив, что исток Невы «находится под водой, на выходе из Ладожского озера, на дне глубокого канала, которым озеро отделено от острова, где возведена крепость».
И хотя эта «достопримечательность русской природы» была интересна маркизу только тем, что позволяла приблизиться к «заколдованной тюрьме», но это нисколько не снижает революционного характера сделанного им открытия.
«Не сумев различить бурление источника, скрытого от нас неспокойными, сносящими нас волнами, мы сначала совершили прогулку по озеру, а затем, на обратном пути, когда ветер слегка притих, разглядели на довольно большой глубине какие-то клочки пены: это и был пресловутый исток Невы, над которым мы проплывали. Когда при западном ветре на озере бывает отлив, канал, что служит водоспуском для этого внутреннего моря, почти пересыхает, и этот прекрасный источник выходит на поверхность».
Разумеется, в сочинении Альфреда де Кюстина можно найти множество других ляпов, порожденных его европейским апломбом и дремучей русофобией, но на «географическое открытие», сделанное им в истоке Невы, явно ложится тень Шлиссельбургской крепости. Возле ее стен никакой фантастический слух не казался слишком фантастичным.
4
Любопытное совпадение…
Загадочного Валериана Лукасинского поместили в Шлиссельбургскую крепость, когда там умирал другой «тайный» узник — Василий Критский.
Было ему всего двадцать лет, и осужден он был за участие в революционном кружке, который организовал в Московском университете его старший брат Петр.
Кружковцы считали себя продолжателями дела декабристов — во время коронации Николая I они распространяли в Москве листовки — и планировали ограничить императорскую власть Боярской думой, которой должны были придать власть и силу «афинских архонтов» или — как тут не вспомнить о конституциях, составляемых убийцами императора Павла! — «испанских кортесов». С конституционалистами-цареубийцами роднило их и отношение к рабовладению. Крепостных крестьян братья Критские освобождать не собирались до тех пор, «пока благодетельный свет просвещения не озарит умы грубой, необразованной черни».
Зато, как и положено настоящим патриотам, братья считали, что нельзя поручать иностранцам государственные должности, а надо всеми силами вводить русский язык и обычаи, ибо «сим отличается характер народа и сохраняется национальная гордость, тесно соединенная со славой и могуществом государства».
Создатель общества Петр Критский до 1834 года содержался в различных тюрьмах, затем был определен рядовым в полевые войска. Среднего брата Михаила вместе с Василием Критским поместили в Соловецкий монастырь, а потом, в 1834 году, перевели на Кавказ, где он был убит в бою.
Менее всех повезло младшему из братьев.
Из Соловецкого монастыря Василия Критского перевели в Шлиссельбургскую крепость, где 21 мая 1831 года он и умер.
Почему это было сделано — неясно, но перевод в Шлиссельбург был проведен в атмосфере такой секретности, что мать Василия Критского узнала, где находится ее сын, только через пять лет после его смерти.
Столь же печальная участь постигла и другого шлиссельбургского узника — живописца Алексея Васильевича Уткина, автора пародии на государственный гимн: «Боже, коль благ еси, всех царей в грязь меси»…
А. В. Уткин попал в Шлиссельбург вместе с отставным офицером Львом Константиновичем Ибаевым и Владимиром Игнатьевичем Соколовским, автором не менее предерзостной песенки «Русский император»:
Русский император В вечность отошел, Ему оператор Брюхо распорол. Плачет государство, Плачет весь народ, Едет к нам на царство Константин-урод. Но царю вселенной, Богу вышних сил, Царь Благословенный Грамотку вручил. Манифест читая, Сжалился творец, Дал нам Николая, — Сукин сын, подлец.Песенку эту на вечеринках распевали члены кружка, организованного А. И. Герценом и Н. П. Огаревым.
В 1837 году В. И. Соколовский был выпущен на Кавказ и в 1839 году умер в Пятигорске. Л. К. Ибаева сослали в Пермь, где он погрузился в мистицизм и написал книгу «Анатомический нож, или Взгляд на внутреннего человека».
Ну а Алексею Васильевичу Уткину вырваться из Шлиссельбурга не удалось, он в крепости и умер.
Кстати сказать, сами организаторы кружка, тоже проходившие по делу «О лицах, певших в Москве пасквильные стихи», отделались лишь ссылкой.
Эпизод оглашения приговора В. И. Соколовскому, Л. К. Ибаеву и А. В. Уткину подробно описан А. И. Герценом в книге «Былое и думы».
«Наконец нас собрали всех двадцатого марта к князю Голицыну для слушания приговора. Это был праздников праздник. Тут мы увиделись в первый раз после ареста.
Шумно, весело, обнимаясь и пожимая друг другу руки, стояли мы, окруженные цепью жандармских и гарнизонных офицеров. Свидание одушевило всех; расспросам, анекдотам не было конца.
Соколовский был налицо, несколько похудевший и бледный, но во всем блеске своего юмора…
…Едва Соколовский кончил свои анекдоты, как несколько других разом начали свои; точно все мы возвратились после долгого путешествия, — расспросам, шуткам, остротам не было конца…
Не успели мы пересказать и переслушать половину похождений, как вдруг адъютанты засуетились, гарнизонные офицеры вытянулись, квартальные оправились; дверь отворилась торжественно — и маленький князь Сергий Михайлович Голицын взошел en grande tenue, лента через плечо; Цынский в свитском мундире, даже аудитор Оранский надел какой-то светло-зеленый статско-военный мундир для такой радости. Комендант, разумеется, не приехал.
Шум и смех между тем до того возрастали, что аудитор грозно вышел в залу и заметил, что громкий разговор и особенно смех показывают пагубное неуважение к высочайшей воле, которую мы должны услышать.
Двери растворились. Офицеры разделили нас на три отдела: в первом были Соколовский, живописец Уткин и офицер Ибаев; во втором были мы; в третьем — tutti frutti.
Приговор прочли особо первой категории — он был ужасен: обвиненные в оскорблении величества, они ссылались в Шлюссельбург на бессрочное время.
Все трое выслушали геройски этот дикий приговор (выделено нами. — Н.К.).
Когда Оранский, мямля для важности, с расстановкой читал, что за оскорбление величества и августейшей фамилии следует то и то… Соколовский ему заметил:
— Ну, фамильи-то я никогда не оскорблял.
У него в бумагах, сверх стихов, нашли шутя несколько раз писанные под руку великого князя Михаила Павловича резолюции с намеренными орфографическими ошибками, например: «утверждаю», «переговорить», «доложить мне» и проч., и эти ошибки способствовали к обвинению его.
Цынский, чтоб показать, что и он может быть развязным и любезным человеком, сказал Соколовскому после сентенции:
— А вы прежде в Шлюссельбурге бывали?
— В прошлом году, — отвечал ему тотчас Соколовский, — точно сердце чувствовало, я там выпил бутылку мадеры.
Через два года Уткин умер в каземате. Соколовского выпустили полумертвого на Кавказ, он умер в Пятигорске. Какой-то остаток стыда и совести заставил правительство после смерти двоих перевести третьего в Пермь. Ибаев умер по-своему: он сделался мистиком.
Уткин, «вольный художник, содержащийся в остроге», как он подписывался под допросами, был человек лет сорока; он никогда не участвовал ни в каком политическом деле, но, благородный и порывистый, он давал волю языку в комиссии, был резок и груб с членами. Его за это уморили в сыром каземате, в котором вода текла со стен.
Ибаев был виноватее других только эполетами. Не будь он офицер, его никогда бы так не наказали. Человек этот попал на какую-то пирушку, вероятно, пил и пел, как все прочие, но, наверное, не более и не громче других.
Пришел наш черед. Оранский протер очки, откашлянул и принялся благоговейно возвещать высочайшую волю. В ней было изображено: что государь, рассмотрев доклад комиссии и взяв в особенное внимание молодые лета преступников, повелел под суд нас не отдавать, а объявить нам, что по закону следовало бы нас, как людей, уличенных в оскорблении величества пением возмутительных песен, — лишить живота; а в силу других законов сослать на вечную каторжную работу. Вместо чего государь, в беспредельном милосердии своем, большую часть виновных прощает, оставляя их на месте жительства под надзором полиции. Более же виноватых повелевает подвергнуть исправительным мерам, состоящим в отправлении их на бессрочное время в дальние губернии на гражданскую службу и под надзор местного начальства.
Этих более виновных нашлось шестеро: Огарев, С<атин>, Лахтин, Оболенский, Сорокин и я.
Я назначался в Пермь».
5
Насчет дикого приговора В. И. Соколовскому, Л. К. Ибаеву, А. В. Уткину можно и не согласиться с Александром Ивановичем Герценом. Стихи, сочиненные В. И. Соколовским и А. В. Уткиным, чрезвычайно оскорбительны не только для императора, но и для всех православных людей. Ну а «шутка», связанная с подделкой резолюций великого князя Михаила Павловича, вообще выглядит чистейшей уголовщиной.
Еще менее следовало жаловаться на приговор Л. К. Ибаеву. Он, как справедливо заметил Александр Иванович Герцен, был «виноватее других эполетами». Все-таки одно дело, когда возмутительные, предерзостные стишки распевает желторотый студент, и совсем другое, когда этим же занимается офицер, под командой которого находятся солдаты, обязанные выполнить его приказ. «Подвиг» братьев Бестужевых, обманом взбунтовавших 14 декабря 1825 года солдат Московского полка, еще свеж был в памяти.
Но особенно замечательно в воспоминаниях А. И. Герцена то, что он с великолепными подробностями и чрезвычайной убедительностью показывает, как легко удавалось людям со связями уходить в николаевской России от ответственности за противоправную, антигосударственную деятельность.
Николай I
Сам А. И. Герцен в ссылке не подвергался особым ограничениям, благополучно служил, писал книги, женился, а потом уехал за границу, сумев благополучно продать свои деревни с крестьянами, за освобождение которых он, как принято считать, особо ратовал.
Бывает, что человек болен, и ему надобно лечиться, но близкие, чтобы не волновать его, о болезни не говорят, успокаивают, и человек живет, учится, работает, строит свое будущее, не понимая, что это будущее не принадлежит ему, оно разрушено, оно съедено той болезнью, которая развивается в нем… И спасение только в одном — немедленно, со всей серьезностью и ответственностью заняться лечением!
Правление Николая I во многом подобно такому человеку.
Восстание декабристов — серьезный рецидив болезни тайных обществ, которой оказалось заражено русское общество.
Но общество тогда испугалось. И испугались не столько болезни, сколько лечения. И решили позабыть о болезни…
Темные силы, которые император не пресек при расследовании декабрьских событий, продолжали действовать вопреки воле государя, вопреки интересам страны. Эти темные силы пытались развести императора с А. С. Пушкиным, им удалось развести государя со славянофилами, защищавшими в отличие от денационализированной аристократии позиции патриотизма, государственности, православия.
А. Х. Бенкендорф
Любопытны выводы А. Х. Бенкендорфа, рисующего Николаю I картину общественного мнения в 1830 году.
«Масса недовольных слагается из следующих элементов:
1. Из так называемых русских патриотов, воображающих в своем заблуждении, что всякая форма правления может найти применение в России; они утверждают, что Императорская фамилия немецкого происхождения, и мечтают о бессмысленных реформах в русском духе.
2. Из взяточников и лихоимцев, которые бояться суровых мер, направленных против их злоупотреблений.
3. Из гражданских чиновников, жалующихся на то, что их держат в черном теле, отдавая предпочтение военным и затрудняя им даже получение отличий.
4. Из литераторов и части читающей публики.
5. Из гвардейских офицеров, которые выражают определенное недовольство тем, что с ними, также как и с войсками, дурно обращаются.
6. Из некоторых армейских офицеров, завидующих гвардейцам.
7. Из помещиков, которые жалуются на недостаток правосудия и недостаточное стремление изменить ход дел.
8. Из крупных коммерсантов, разделяющих мнение последних.
9. Из раскольников.
10. Из всего крепостного сословия, которое считает себя угнетенным и жаждет изменения своего положения»[73].
Десять пунктов Александра Христофоровича замечательны прежде всего тем, что написаны, как и сам доклад, на французском языке, и воистину с какой-то нездешней легковесностью пытаются нарисовать картину жизни гигантской империи, сводя накопившиеся за века противоречия к набору водевильных сюжетов об армейских офицерах, завидующих гвардейцам; коммерсантах, разделяющих мнение помещиков; взяточниках, боящихся суровых мер, направленных против их злоупотреблений; гражданских чиновниках, жалующихся на затруднения в получении отличий…
Из бенкендорфского водевиля выпали только «так называемые русские патриоты, мечтающие о бессмысленных реформах в русском духе, и русские крепостные крестьяне, которые, как писал А. Х. Бенкендорф, считают «себя угнетенными».
«Знакомясь с правительственной деятельностью изучаемой эпохи, — отмечал историк С. Ф. Платонов, — мы приходим к заключению, что первое время царствования Николая I было временем бодрой работы, поступательный характер которой, по сравнению с концом предшествующего царствования, очевиден. Однако позднейший наблюдатель с удивлением убеждается, что эта бодрая деятельность не привлекала к себе ни участия, ни сочувствия лучших интеллигентных сил тогдашнего общества и не создала императору Николаю I той популярности, которой пользовался в свои лучшие годы его предшественник Александр. Одну из причин этого явления можно видеть в том, что само правительство императора Николая I желало действовать независимо от общества и стремилось ограничить круг своих советников и сотрудников сферой бюрократии».
«Странная моя судьба… — словно бы отвечая будущим историкам, писал Николай I, — мне говорят, что я — один из самых могущественных государей в мире, и надо бы сказать, что все, т. е. все, что позволительно, должно бы быть для меня возможным, что я, стало быть, мог бы по усмотрению быть там, где хочется и делать то, что мне хочется. На деле, однако, именно для меня справедливо обратное. А если меня спросят о причине этой аномалии, есть только один ответ: долг! Да, это не пустое слово для того, кто с юности приучен понимать его так, как я. Это слово имеет священный смысл, перед которым отступает всякое личное побуждение, все должно умолкнуть перед этим одним чувством и уступать ему, пока не исчезнешь в могиле.
Таков мой лозунг»…
И тут, наверное, и скрыт источник той неприязни, с которой встречались все начинания Николая I в так называемом передовом русском обществе. Ведь состояло тогда это передовое общество преимущественно из воспитанных западными гувернерами дворян-крепостников, которые настолько были развращены предыдущими правлениями, что не желали и слышать о каком-либо ограничении своих рабовладельческих прав и вольностей.
Дворяне-крепостники искренне были уверены, что весь русский народ обязан, не покладая рук в поте лица, трудиться ради того, чтобы они имели возможность вести светскую жизнь в петербургских и московских салонах и проматывать состояния на заграничных курортах. Поэтому эти европеизированные рабовладельцы менее всего старались утруждать себя исполнением каких-либо обязанностей по отношению к государству и порабощенному ими народу.
Правление Николая I было попыткой вывести Россию на светлый путь ее исторической самореализации. И поэтому против императора Николая I восстали все темные силы.
Зарубежные венценосные враги Николая I жертвовали принципами монархии только ради того, чтобы не дать русскому императору совершить то, что он собирался сделать. Объединились против Николая I и продажные рабовладельцы-дворяне, вся та подлая аристократия, которая ради своих интересов готова была пожертвовать интересами государства.
Получалось, что против Николая I выступили не только Франция и Англия, не только Турция и Австрия, но и наиболее продвинутые, как говорят сейчас, русские дворяне-крепостники, и объединиться они были готовы в этом противостоянии с самими… Марксом и Энгельсом.
И происходило это потому, что деятельность императора, поставившего своим принципом следование долгу, «пока не исчезнешь в могиле», невыносима была для них, ибо она угрожала самому их существованию.
6
Наверное, самый знаменитый узник Шлиссельбурга николаевского времени — это «апостол анархии» Михаил Александрович Бакунин.
При всей характерности и неповторимом своеобразии натуры фигура эта достаточно типичная для русского дворянства той эпохи.
«Когда я был юнкером в Артиллерийском училище, я, так же как и все товарищи, страстно любил Вас, — писал М. А. Бакунин в своей «Исповеди», обращаясь к Николаю I. — Бывало, когда Вы приедете в лагерь, одно слово «государь едет» приводило всех в невыразимый восторг, и все стремились к Вам навстречу. В Вашем присутствии мы не знали боязни; напротив, возле Вас и под Вашим покровительством искали прибежища от начальства; оно не смело идти за нами в Александрию. Я помню, это было во время холеры. Вы были грустны, государь, мы молча окружали Вас, смотрели на Вас с трепетным благоговением, и каждый чувствовал в душе своей Вашу великую грусть, хоть и не мог познать ее причины, и как счастлив был тот, которому Вы скажете, бывало, слово!»
Горячая юношеская любовь к государю, тем не менее, не помешала уехавшему за границу Бакунину, подобно другим русским дворянам-аристократам, увлечься революционными мыслями и — тут уже проявилась горячая натура самого Михаила Александровича! — окунуться в революционную стихию.
М. А. Бакунин
«Государь, я не в состоянии отдать Вам ясного отчета в месяце, проведенном мною в Париже, потому что это был месяц духовного пьянства. Не я один, все были пьяны: одни от безумного страха, другие от безумного восторга, от безумных надежд. Я вставал в пять, в четыре часа поутру и ложился в два; был целый день на ногах, участвовал решительно во всех собраниях, сходбищах, клубах, процессиях, прогулках, демонстрациях, одним словом, втягивал в себя всеми чувствами, всеми порами упоительную революционную атмосферу…
После двух или трех недель такого пьянства я несколько отрезвился и стал себя спрашивать: что же я теперь буду делать? Не в Париже и не во Франции мое призвание, мое место на русской границе; туда стремится теперь польская эмиграция, готовясь на войну против России; там должен быть и я, для того чтобы действовать в одно и то же время на русских и на поляков, для того чтобы не дать готовящейся войне сделаться войною Европы против России «pour refouler ce peuple barbare dans les deserts de l'Asie» («чтобы отбросить этот варварский народ в пустыни Азии»), как они иногда выражались, и стараться, чтобы это не была война онемечившихся поляков против русского народа, но славянская война, война соединенных вольных славян против русского императора».
«Исповедь» М. А. Бакунина — объемное и чрезвычайно насыщенное размышление о самом себе, о России, о мире, подробно и последовательно прослеживает она, как происходит превращение вчерашнего помещика-рабовладельца в революционера.
Бакунин писал за границей бесчисленные статьи, выступал на всевозможных съездах, устраивал различные общества и заговоры, участвовал во всех революциях, дважды был приговорен к смертной казни, наконец, оказался в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, где и написал свою «Исповедь».
«Если бы я стоял перед Вами, государь, только как перед царем-судьею, я мог бы избавить себя от сей внутренней муки, не входя в бесполезные подробности. Для праведного применения карающих законов довольно бы было, если бы я сказал: «Я хотел всеми силами и всеми возможными средствами вдохнуть революцию в Россию; хотел ворваться в Россию и бунтовать против государя и разрушить в конец существующий порядок. Если же не бунтовал и не начинал пропаганды, то единственно только потому, что не имел на то средств, а не по недостатку воли». Закон был бы удовлетворен, ибо такое признание достаточно для осуждения меня на жесточайшую казнь, существующую в России.
Но по чрезвычайной милости Вашей, государь, я стою теперь не так перед царем-судьею, как перед царем-исповедником, и должен показать ему все сокровенные тайники своей мысли. Буду же сам себя исповедывать перед Вами; постараюсь внести свет в хаос своих мыслей и чувств, для того чтобы изложить их в порядке; буду говорить перед Вами, как бы говорил перед самим богом, которого нельзя обмануть ни лестью, ни ложью. Вас же молю, государь, позвольте мне позабыть на минуту, что я стою перед великим и страшным царем, перед которым дрожат миллионы, в присутствии которого никто не дерзает не только произнести, но даже и возыметь противного мнения! Дайте мне подумать, что я теперь говорю только перед своим духовным отцом»…
Чрезвычайно интересно в «Исповеди» то духовное, очистительное преображение, которое совершается в ходе этого небывалого покаяния в М. А. Бакунине. По ходу исповеди он словно бы прозревает, кажется, навсегда отказываться от наработанных схем и оценок…
«Более всего поражало и смущало меня несчастное положение, в котором обретается ныне так называемый черный народ, русский добрый и всеми угнетенный мужик. К нему я чувствовал более симпатии, чем к прочим классам, несравненно более, чем к бесхарактерному и блудному сословию русских дворян. На нем основывал все надежды на возрождение, всю веру в великую будущность России, в нем видел свежесть, широкую душу, ум светлый, не зараженный заморскою порчею, и русскую силу, — и думал, что бы был этот народ, если б ему дали свободу и собственность, если б его выучили читать и писать! — и спрашивал, почему нынешнее правительство, самодержавное, вооруженное безграничною властью, неограниченное по закону и в деле никаким чуждым правом, ни единою соперничествующею силою, почему оно не употребит своего всемогущества на освобождение, на возвышение, на просвещение русского народа.
…Я дерзостно и крамольно отвечал в уме и писаниях своих: «Правительство не освобождает русского народа, во-первых, потому, что при всем всемогуществе власти, неограниченной по праву, оно в самом деле ограничено множеством обстоятельств, связано невидимыми путами, связано своею развращенною администрациею, связано, наконец, эгоизмом дворян.
Еще же более потому, что оно действительно не хочет ни свободы, ни просвещения, ни возвышения русского народа, видя в нем только бездушную машину для завоеваний в Европе!» Ответ сей, совершенно противный моему верноподданническому долгу, не противоречил моим демократическим понятиям».
Как видно по карандашным пометкам на «Исповеди», она была внимательно прочитана императором. Вот и слова о верноподданническом долге и демократических понятиях отчеркнуты карандашом на полях.
Освобождению крестьян из крепостной неволи, которого добивался еще Александр I, которое бесчисленными постановлениями и указами шаг за шагом проводил Николай I, отчаянно противостояли дворяне-рабовладельцы, искусно ссылаясь при этом на необходимость исполнения ими верноподданнического долга.
У Бакунина верноподданнический долг был заслонен «демократическими понятиями», но, по сути, это ничего не меняло…
«Могли бы спросить меня: как думаешь ты теперь? Государь, трудно мне будет отвечать на этот вопрос!
В продолжение более чем двухлетнего одинокого заключения я успел многое передумать и могу сказать, что никогда в жизни так серьезно не думал, как в это время: я был один, далеко от всех обольщений, был научен живым и горьким опытом…
Одну истину понял я совершенно: что правительственная наука и правительственное дело так велики, так трудны, что мало кто в состоянии постичь их простым умом, не быв к тому приготовлен особенным воспитанием, особенною атмосферою, близким знакомством и постоянным обхождением с ними; что в жизни государств и народов есть много высших условий, законов, не подлежащих обыкновенной мерке, и что многое, что кажется нам в частной жизни неправедным, тяжким, жестоким, становится в высшей политической области необходимым.
Понял, что история имеет свой собственный, таинственный ход, логический, хотя и противоречащий часто логике мира, спасительный, хотя и не всегда соответствующий нашим частным желаниям, и что кроме некоторых исключений, весьма редких в истории, как бы допущенных провидением и освященных признанием потомства, ни один частный человек, как бы искренни, истинны, священны ни казались, впрочем, его убеждения, не имеет ни призвания, ни права воздвигать крамольную мысль и бессильную руку против неисповедимых высших судеб. Понял, одним словом, что мои собственные замыслы и действия были в высшей степени смешны, бессмысленны, дерзостны и преступны; преступны против Вас, моего государя, преступны против России, моего отечества, преступны против всех политических и нравственных, божественных и человеческих законов!»
Известно, что завершив чтение, Николай I сказал про М. А. Бакунина: «Он умный и хороший малый, но опасный человек, его надобно держать взаперти».
Так и поступили.
12 марта 1854 года сорокалетнего Михаила Александровича Бакунина перевели из Алексеевского равелина в Шлиссельбургскую крепость. Коменданту крепости было дано предписание предоставить заключенному лучшую камеру, но при этом «соблюдать в отношении к нему всевозможную осторожность, иметь за ним бдительнейшее и строжайшее наблюдение, содержать его совершенно отдельно, не допускать к нему никого из посторонних и удалять от него известия обо всем, что происходит вне его помещения так, чтобы самая бытность его в замке была сохранена в величайшей тайне».
О том, как содержался М. А. Бакунин в Шлиссельбурге и как относились к нему тюремщики, можно прочитать в уже упоминавшихся воспоминаниях Б. Шварце «Семь лет в Шлиссельбурге».
«Моя новая камера № 7 находилась на противоположном конце коридора. Она соприкасалась с другой тюремной кордегардией, той самой, в которой помещался ежедневно сменявшийся караул и в которую мне, за все время пребывания в крепости, ни разу не удалось заглянуть. Таким образом, мне снова приходилось жить в ближайшем соседстве со стражей; видно, меня стерегли как следует. Это очень лестно, но нельзя сказать, чтобы было выгодно для того, кто не сжился с царскими порядками да и вовсе не желает привыкать к ним. Моя новая комната ничем не отличалась от прежней, только казалась как будто посветлее и повеселее, — может быть, просто потому, что была более обращена на юг.
Шлиссельбургская крепость в 1839 году
— Тут жил Михаил Александрович Бакунин, — сказал смотритель, показывая мне мое новое помещение.
Никогда еще гофмейстер или церемониймейстер его императорского величества государя всея России никому не показывал исторической комнаты с таким удовольствием, с каким мой шлиссельбургский сановник открыл предо мною эту двухсаженную клетку. На лице его рисовалось и чувство собственного достоинства по поводу того, что ему, пришлось быть тюремщиком такого знаменитого человека, как Михаил Бакунин, и величественная вежливость, и, наконец, гордость за того, кому выпала на долю высокая честь — сидеть в камере Бакунина. Однако, что касается меня, то простак ошибся: положим, я не раз слышал о русском революционере, отце анархистов, но не был знаком с его деятельностью настолько, чтобы почувствовать всю важность положения»…
Однако, хотя и поместили Михаила Александровича Бакунина в одной из лучших камер (№ 7) Секретного дома, хотя и испытывали тюремщики гордость за то, что им выпала такая высокая честь, но Бакунину в Шлиссельбурге пришлось нелегко.
У него развилась цинга, начали выпадать зубы.
При этом М. А. Бакунин, кажется, единственный узник Шлиссельбурга, сумевший сохранить в себе огонь революционности и в этой тюрьме.
«Страшная вещь — пожизненное заключение, — рассказывал он потом Александру Ивановичу Герцену. — Влачить жизнь без цели, без надежды, без интереса! Со страшной зубной болью, продолжавшейся по неделям… не спать ни дней, ни ночей, — что бы ни делал, что бы ни читал, даже во время сна чувствовать… я раб, я мертвец, я труп.
Однако я не упал духом, я одного только желал: не примириться, не измениться, не унизиться до того, чтобы искать утешения в каком бы то ни было обмане — сохранить до конца в целости святое чувство бунта».
Впрочем, история, что делал М. А. Бакунин со своим святым чувством бунта, покинув Шлиссельбург, относится уже к царствованию Александра II, и мы вернемся к ней в следующей главе.
7
Символично, что в то самое время, когда М. А. Бакунин писал в своей «Исповеди»: «Какая польза России в ее завоеваниях?.. Русская или вернее великороссийская национальность должна ли и может ли быть национальностью целого мира? Может ли Западная Европа когда [либо] сделаться русскою языком, душою и сердцем? Могут ли даже все славянские племена сделаться русскими? Позабыть свой язык, — которого сама Малороссия не могла еще позабыть, — свою литературу, свое родное просвещение, свой теплый дом, одним словом, для того чтобы совершенно потеряться и «слиться в русском море» по выраженью Пушкина? Что приобретут они, что приобретет сама Россия через такое насильственное смешение?» — осенью 1853 года в Молдавию и Валахию «в залог доколе Турция не удовлетворит справедливым требованиям России» и не прекратит преследование своих подданных, исповедующих православие, — были введены русские войска.
Франция, Англия, Австрия и Пруссия поддержали Турцию в ее нападках на православие, и осенью 1853 года Турция объявила войну России.
Отметим, что война эта началась первым в истории сражением военных пароходов. 5 ноября турецкий «пароходо-фрегат» был захвачен русским «Владимиром».
Казалось, начинается очередная победоносная для России война.
18 ноября эскадра вице-адмирала П. С. Нахимова уничтожила на Синопском рейде турецкий флот. В Синопском сражении с нашей стороны участвовало 6 кораблей и 2 фрегата с 808 орудиями. Турки под командованием Осман-паши имели 7 сильных фрегатов и 2 корвета с 430 орудиями, поддержанных 4 сильными береговыми батареями с 26 большими пушками. Все турецкие суда были уничтожены, Осман-паша взят в плен, а береговые батареи срыты.
25 декабря 1853 года турецкая армия потерпела поражение и в Закавказье.
После Синопского торжества России и побед в Закавказье натянутые отношения с Францией и Англией окончательно испортились.
Эти страны не могли допустить полного разгрома турок, и 23 декабря соединенный англо-французский флот вошел в Черное море.
15 февраля 1854 года последовал резкий английский ультиматум, после чего дипломатические сношения были прерваны, и 11 апреля состоялся Высочайший манифест о войне с Англией и Францией. Положение России усугублялось политикой Австрии и Пруссии, которые хотя и не вступили в войну, но вели себя угрожающе.
Тут можно говорить о просчетах во внешней политике, однако коалицию враждебных России государств создали не только дипломатические ошибки ведомства Нессельроде, но, прежде всего, последовательное отстаивание Российской империей национальных интересов, вошедших в резкое противоречие с интересами Англии, Франции, Австрии и Турции.
Россия попыталась наконец-то распахнуть себе выход в Средиземное море, а этого и не желали допустить наши западные противники. Трудно представить себе дипломатические ходы, которые могли бы помешать тому, что произошло.
28 февраля Англия и Франция заключили военный союз с Турцией.
11 марта русские войска форсировали Дунай, и уже 15 и 16 марта 1854 года Англия и Франция объявили войну России, а 28 марта к требованиям уважать территориальную целостность Османской империи присоединилась Австрия, которая начинает добиваться от России вывода войск из Дунайских княжеств.
Впервые в своей истории Россия вынуждена была воевать практически сразу против всех самых могущественных стран мира.
О как тогда возликовала «передовая» дворянская общественность!
«Российская империя — это колосс на глиняных ногах!» — задыхаясь от радости, возопили тогда в лондонских и парижских кафе «передовые» деятели-рабовладельцы.
Все неудачи в Крымской войне были объявлены следствием гнилости и бессилия николаевского режима…
И эта оценка событий 1853–1854 годов, практически без редактуры, вошла в учебники нашей истории и мало у кого вызывает сомнения, хотя реальным фактам она, мягко говоря, не вполне соответствует…
Если не считать бомбардировки Одессы англо-французской эскадрой и неудачной попытки высадить десант, непосредственные боевые действия начались только во второй половине августа 1854 года.
Небольшой отряд морской команды и казаков под руководством контр-адмирала Василия Степановича Завойко (фрегат «Диана» и две шхуны с 60 орудиями) отразил тогда на Камчатке в Петропавловском порту (ныне Петропавловск-Камчатский. — Н.К.) нападение англо-французской эскадры (шесть кораблей и фрегатов с 250 орудиями).
Высаженный союзниками десант у Петропавловского порта был разбит нашими матросами и линейцами. Счет потерь был невелик. 45 русских и 88 французов и англичан пало в том бою, но контр-адмирал Завойко, удерживая стратегическую инициативу, провел свою флотилию в Николаевск-на-Амуре, и в заливе Де-Кастри (с 1952 года залив Чихачева. — Н.К.) нанес поражение британской эскадре. Адмирал Принс, командовавший британской эскадрой, застрелился.
«Всех вод Тихого океана недостаточно, чтобы смыть позор британского флага!» — с горечью восклицает историк английского флота.
Одновременно англо-французская эскадра появилась под Кронштадтом, а на Белом море два английских пароходо-фрегата 6 июля произвели бомбардировку Соловецкого монастыря и 8 июля высадили на Соловецких островах десант, который был отбит монахами и солдатами.
Почти одновременно с этой — более психологической, нежели боевой — операцией начались боевые действия в Крыму: 6 сентября союзные войска высадили в Евпатории 60-тысячную сухопутную группировку, и 8 сентября, на Рождество Богородицы, англо-французский десант (55 000) под командованием маршала А. Ж. Сент-Арно нанес поражение русской армии князя А. С. Меншикова (34 000) на реке Альма в Крыму. Русские потери — 5000 человек, потери союзников — 4300. Союзной армии был открыт путь на Севастополь.
По количеству паровых кораблей англичане и французы значительно превосходили русский, преимущественно парусный флот, и 11 сентября, чтобы преградить путь противнику на Севастопольском рейде, русские моряки затопили корабли «Три святителя», «Уриил», «Варна», «Силистрия», «Селафаил», «Сизополь», «Флора».
13 сентября армия союзников под командованием генералов Ф. Дж. Раглана и Ф. Канробера (67 000) подошли к Севастополю, где находился 7-тысячный гарнизон и 24 тысячи человек флотских экипажей. Началась 349-дневная Севастопольская оборона, которую возглавили вице-адмиралы В. А. Корнилов и П. С. Нахимов.
В январе 1855 года в войну на стороне союзников вступила и Сардиния. В Западном Крыму были сосредоточены сухопутные корпуса Турции и Сардинии — около 45 тысяч человек.
Положение России усугублялось из-за недоброжелательного поведения Австрии и Пруссии. Невозможно было высвободить развернутые на западной границе войска и перебросить в Крым, а сил русской армии Меншикова, что стояла возле Севастополя, не доставало для противодействия союзникам… Севастополь, тем не менее, союзникам взять не удалось, и только в конце августа 1855 года, когда был захвачен Малахов курган, русские войска оставили город.
Спору нет…
Военные действия в Крыму тяжело протекали для нашей армии. Соотношение сил на протяжении всей кампании было не в нашу пользу.
Но никакой катастрофы не происходило. Сражение примерно шло на равных.
349 дней обороны Севастополя обошлись нам в 128 000 человек. Союзники потеряли 70 000 человек, не считая больных — смертность у союзников была намного выше, чем в русской армии.
Получается, что боевые потери были сравнимыми, а общие — примерно равными.
Взятие Севастополя было крупным успехом союзников, но катастрофой для России не стало.
Россия готова была продолжать войну.
Отметим, что одновременно с потерей Севастополя генералом Н. Н. Муравьевым была взята турецкая крепость Карс, в стратегическом отношении имевшая, может быть, даже более важное значение, чем Севастополь.
Существенно и другое…
Повторим еще раз, что никогда России не приходилось воевать против коалиции могущественнейших стран того времени — Франции и Англии, прикрываясь одновременно от возможного удара со стороны Пруссии и Австрии.
И каковы же были успехи союзников?
После годовой осады ценой многотысячных потерь взяли Севастополь, который им пришлось потом обменивать на Карс?
Очевидно, что успех союзников в Севастополе (если его и можно назвать успехом) весьма скромен и временен. Его обусловливало только удаление Крыма от Центральной России. Такое положение могло существовать некоторое время, но как только Россия подтянула бы туда армейские базы, союзникам неизбежно пришлось бы покинуть российские территории.
8
Но в этом и заключается принципиальное отличие крымской кампании от других войн…
Союзники вели эту кампанию не столько для захвата русских территорий, не столько для разгрома ее армии, а в чисто пропагандистских целях, чтобы показать самим себе, что, объединившись, можно противостоять Российской империи.
Поэтому и выбирались не центральные направления, по которым в случае настоящей войны следовало бы наносить удары, а самые удаленные окраины (Петропавловский порт, Крым, Соловки), куда России перебросить свои силы было непросто и где можно было некоторое время изображать победу.
И в этой пропагандистской войне, которая велась в основном в лондонских и парижских кофейнях, Россия действительно потерпела серьезнейшее поражение.
В самом деле, почему так остро и болезненно была воспринята в России временная потеря Севастополя?
Вообще-то России доводилось еще на памяти современников Крымской войны терять и Смоленск, и даже Москву, и те потери были пострашнее…
Да, Крымская война обнажила многочисленные слабые места в военном устройстве, и особенно в вооружении армии и флота. Но так было всегда в любую войну и в любой стране.
Да, были неудачи. Но ведь были и Синопское сражение, и поражение турок в Закавказье, и Петропавловская оборона, и Карс…
Ну а главное — впервые Россия сражалась против объединившейся с Турцией Западной Европы, и сражалась на равных…
Уже одно это должно было служить доказательством мощи Российской империи, уже одно это способно было внушить любому россиянину гордость за свою страну.
События 1853–1854 годов следовало бы называть победой России, но — увы! — победу эту с самого начала было решено представить поражением.
Меня всегда удивляло в описании Крымской войны стремление представить обычные и рядовые события чрезвычайными и катастрофическими.
Сколько было, к примеру, написано о русских ружьях, уступающих по дальности стрельбы винтовкам, которыми были вооружены союзники.
И это действительно так… В вооружении русская армия явно уступала европейским армиям… Но, собственно говоря, а когда бывало иначе?
Так было и при царизме, так было и при советской власти — сравните наши винтовки в 1941 году с немецкими автоматами! — так осталось, как это продемонстрировала Чеченская война, и в демократической России.
Кажется, однажды только мы и имели в вооружении полный паритет с Западом и даже превосходили его.
И было это в семидесятые — восьмидесятые годы XX столетия.
Что получилось в результате этого паритета, и как наша страна потерпела в результате этого паритета самое страшное в своей истории поражение, мы знаем сами…
Но одни только западные пропагандисты никогда не сумели бы добиться столь ошеломительного эффекта, если бы им не пришли на помощь русские рабовладельцы-космополиты.
Они не могли помочь союзникам выиграть войну у России, но они делали все, чтобы представить эту войну позорным поражением нашей страны!
Сколько «соловьев крепостничества» заливались трелями, дескать, поместное дворянство, несмотря на свой космополитизм, является верной и единственной опорой государству и престолу…
Николай I всегда различал фальшь в этих «гимнах рабовладению», но все же такой подлости и такого предательства, какое проявилось во время крымской кампании, он от дворянства не ожидал…
Когда русские солдаты и матросы творили чудеса героизма, обороняя Севастополь[74], когда лучшие русские люди — назовем здесь инженера П. П. Мельникова, который в спешном порядке военного времени развернул изыскательские работы по постройке новой железной дороги Москва — Харьков — Феодосия с веткой на Севастополь и линиями на Донбасс и Ростов-на-Дону, пронивелировав четыре тысячи километров трассы, — отдавали все свои силы и способности, чтобы выстоять в войне против всей Европы и Турции в придачу, «передовая» дворянская общественность ликовала по поводу неудач русской армии.
И, наверное, это и было самым страшным ударом для императора…
Но даже предательство дворян-крепостников не поколебало его решимости победить в этой войне.
У Николая I и мысли не возникало о прекращении ее.
Более того, хотя Россия и несла более тяжелые, чем союзники, потери, но время работало на нее. Преодолевая бюрократизм, России все-таки легче было нарастить преимущество, нежели Англии и Франции, и нет никаких сомнений, что так бы и случилось, если бы император Николай I остался жив.
Его надо было убить, пока столь удачно выигрываемая в кофейнях война не стала для союзников катастрофой.
9
Первые симптомы болезни проявились 4 февраля 1855 года. Резко повысилась температура, появились насморк и кашель.
Однако 9 февраля, почувствовав улучшение, император отправился на смотр маршевых батальонов. Несмотря на сильный мороз, он поехал в Манеж в открытых санях.
— Ваше Величество! — сказал тогда государю лейб-медик Ф. Я. Карель. — В вашей армии нет ни одного врача, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком положении, в каком Вы находитесь, и при морозе 23 градуса!
Тем не менее и на следующий день, 10 февраля, император повторил поездку, и вечером появились резкая слабость, лихорадка и озноб.
Император снова слег.
В соответствии с записями в Камер-фурьерском журнале, ночью 18 февраля император исповедался и причастился.
Вся императорская семья собралась у его постели. Государь благословил детей и внуков, говорил отдельно с каждым из них. Страдания императора усиливались, но сознание оставалось ясным.
«Мне хотелось… оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое, — сказал он, прощаясь с сыном. — Провидение судило иначе. Теперь иду молиться за Россию и за вас…»
К утру наступил паралич легких, дыхание становилось все более стесненным и хриплым.
— Долго ли еще продлится эта отвратительная музыка? — спросил император.
В 10 часов утра он утратил сознание, но незадолго перед кончиной к нему вернулась речь.
— Держи все-все! — тихо сказал он сыну Александру.
Это были его последние слова…
Так умер император Николай I.
Умер на солдатском тюфяке, брошенном на железную кровать, прикрывшись старым военным плащом, который заменял ему халат. Умер так же решительно и самоотверженно, как и жил.
«Император лежал поперек комнаты на простой железной кровати, — свидетельствует фрейлина А. Ф. Тютчева, которая побывала в покоях Николая I сразу после его кончины. — Голова покоилась на зеленой кожаной подушке, а вместо одеяла на нем лежала солдатская шинель. Казалось, смерть настигла его среди лишений военного лагеря, а не в роскоши пышного двора. Все, что окружало его, дышало самой строгой простотой…»
«Прошу всех, кого мог умышленно огорчить, меня простить, — написал император в своем завещании. — Я был человеком со всеми слабостями, коим люди подвержены, старался исправиться в том, что за собой худого знал… прошу искренне меня простить… Прошу всех меня любивших молиться об успокоении души моей, которую отдаю милосердному Богу, с твердой надеждой на его благость и придаваясь с покорностью его воле. Аминь!»
Николай I умер, как и положено православному человеку, простив своих врагов, испросив прощения у своих подданных, умер, исполнив последний долг христианина — исповедовавшись и приобщившись Святых Тайн.
Зато реакция на смерть государя, проявленная его окружением, была совсем не православной…
Злоба к мертвецу переполняла тогда многих царедворцев…
«Утром, когда Николай еще лежал в своем кабинете, я пошел взглянуть на него. Страшилище всех европейских народов покоилось на ложе своем, прикрытое одеялом и старым военным плащом, вместо халата долго служившим хозяину. Над кроватью висел портрет рано умершей дочери Александры Николаевны, которую усопший очень любил, облаченной в гусарский мундир. Николай даже женскую прелесть без мундира не воспринимал.
В глубине кабинета стоял стол, заваленный бумагами, рапортами, схемами. В углу стояло несколько карабинов, которыми в свободное время тешился император. На столах, этажерках, консолях стояли статуэтки из папье-маше, изображающие солдат разных полков, на стенах висели рисунки мундиров, введенных царем в армию.
У кровати сидел ген. Сухозанет и вытирал платком свои сухие глаза. Заявил мне, что дни и часы неотступно находится у тела императора без еды и воды, хотя при жизни и не любил покойного.
На суровом лице усопшего выступили желтые, синие, фиолетовые пятна. Уста были приоткрыты, видны были редкие зубы.
А. И. Герцен
Черты лица, сведенного судорогой, свидетельствовали, что император умирал в сильных мучениях».
Мы выделили слова Ивана Федоровича Савицкого, чтобы показать, сколь «объективно» относился этот полковник Генерального штаба, служивший в свите цесаревича Александра Николаевича, к умершему государю.
Чего стоят одни только гнусные намеки, что император повесил над своей постелью портрет своей рано умершей дочери, чтобы любоваться ее женскими прелестями. Но европеизированный Иван Федорович именно таким и желал представить перед публикой императора — редкозубым страшилищем всех европейских народов.
О, как радовался, как ликовал тогда аристократический Петербург! Что же говорить об открытых врагах императора? Говорят, что А. И. Герцен, когда услышал от газетчиков о смерти русского царя, позабыв о солидном возрасте и аристократическом воспитании, тут же, на лондонской улочке, пустился в пляс.
Скоро поползли страшные слухи…
«Разнеслись слухи о том, что царь отравлен, — записал в своем дневнике Н. А. Добролюбов, — что оттого и не хотели бальзамировать по прежнему способу, при котором, взрезавши труп, нашли бы яд во внутренностях…»
Враги, которые трепетали перед живым императором, спешили теперь отыграться на мертвом. Смерть Николая I была неожиданной, и это позволило сразу же распустить слух, будто император отравился.
Враги попытались отнять у русского царя православную кончину.
Не будем сейчас останавливаться и на бесчисленных нестыковках сочинителей версии о самоубийстве Николая I.
Важнее другое…
Сами эти слова и ничтожные мысли, приписываемые Николаю I, не сходятся с великим характером русского императора.
Не мог благородный рыцарь закона и порядка воспринять мелкую неудачу генерала Хрулева под Евпаторией[75] как «предвестницу полного краха своего величия».
Во-первых, подобная истерика более подходит уездному гимназисту или барышне, а не императору Николаю I, который бесстрашно выводил на площадь против бунтовщиков свой единственный, верный Преображенский батальон, который успокаивал единым своим словом чумные бунты…
Памятная медаль на смерть Николая I
Ну а, во-вторых, и это самое главное, человек, призывавший умирающего Пушкина исполнить «последний долг христианина», не мог пойти на самоубийство — совершить самый страшный грех.
Впрочем, для врагов Николая I подобные соображения не играли никакой роли.
Говорят, что незадолго до смерти Николай I попросил привести к нему старшего внука — Николая Александровича…
Этот мальчик должен был стать Николаем II, но не стал, вместо него, после его скоропостижной смерти, наследником стал его брат, будущий император Александр III, а Николаем II стал сын Александра III…
Этот единственный из царей Романовых святой царь-мученик мог бы быть Николаем III.
Точно так же, как Николай I мог бы тоже остаться Николаем III[76]…
— Учись умирать… — сказал император Николай I странные слова, прощаясь, со своим внуком Николаем…
Глава пятая Свобода как торжество ада
Да придет же смерть на ня, и да снидут во ад живи: яко лукавство жилищих их, посреде их.
Псалом 54, ст. 16«Перед нами, словно огромная темная стена, стоит Ладога. Озеро как будто поднимается и силится закрыть собою горизонт. Так и ждешь, что вот-вот вся эта громада воды рухнет на тебя. Даже яркое июньское солнце не в силах позолотить этих угрюмых волн; они не блестят, а кажутся серой непрозрачной массой. Напротив нас, точно темный нарост на плоской поверхности озера, выступают прямо из воды стены крепости… — вспоминал Бронислав Шварце о своем прибытии в Шлиссельбургскую крепость. — Но вот от крепостного вала что-то отделилось и начало приближаться к нам. Через минуту даже мои слабые глаза увидели какое-то плывущее пятно, по обеим сторонам которого равномерно шевелились темные лапы, и вдруг показалась лодка, подвигавшаяся с помощью длинных морских весел… Еще минута и к берегу пристало судно с шестью гребцами, сумрачным рулевым и суровым, с сильной проседью, офицером. Главный жандарм подошел к нему мерным шагом и, отдав честь, вручил белый пакет; возница соскочил с козел и перенес в лодку мои вещи; затем, звеня кандалами, спустился в нее и я вместе с жандармами… Все меньше и меньше становились невзрачные домики и церкви уездного городка. Вдали на другом берегу Невы, темнел хвойный лес. Чем ближе подвигалась лодка к тюрьме, тем яснее вырисовывались серые стены и зеленый низкий вал, окружавший всю крепость. Вскоре мы были у пристани».
1
Бронислав Шварце — французский гражданин (сын польского эмигранта), занимался подготовкой Польского восстания 1863 года.
Секретный дом
Он был арестован и приговорен русским правительством к смертной казни, которую ему заменили вечной каторгой. Он должен был отправиться в Сибирь, но уже с дороги его вернули в Петербург и заключили в Шлиссельбургскую крепость, где он пробыл семь лет в Секретном доме.
За несколько лет до него покинул Секретный дом Шлиссельбурга М. А. Бакунин, одиночное заключение которому заменили ссылкой в Сибирь на поселение.
Было ли связано возвращение Бронислава Шварце с побегом М. А. Бакунина за границу, судить трудно, но некая зеркальность в судьбах «гениального русского забулдыги», так называл М. А. Бакунина Александр Блок, и польского повстанца явно присутствует.
Впрочем, к Б. Шварце мы еще вернемся, а пока завершим историю покаявшегося М. А. Бакунина. Николаю I он исповедался, а Александру II вообще пообещал «посвятить остаток дней сокрушающейся… матери». Покаяние было принято, и Бакунина перевели из Шлиссельбурга в Сибирь на поселение.
Мы не знаем, о чем думал Михаил Александрович Бакунин, когда — тут так легко с помощью зеркального отражения перевернуть шлиссельбургский пейзаж Бронислава Шварце! — все ближе становились дома и церкви берегового Шлиссельбурга, все меньше — остающаяся за спиной островная крепость, и только огромная, словно темная стена, стояла Ладога…
Может быть, возле темной ладожской стены Бакунин действительно собирался посвятить остаток дней матери и приготовиться достойным образом к смерти, но скоро это желание позабылось.
«Бакунин — одно из замечательнейших распутий русской жизни, — писал Александр Блок. — Кажется, только она одна способна огорашивать мир такими произведениями. Целая туча острейших противоречий громоздится в одной душе: «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень» — из всего этого Бакунину не хватало разве стихов — в смысле гармонии; он и не пел никогда, а, если можно так выразиться, вопил на всю Европу, или «ревел, как белуга», грандиозно и безобразно, чисто по-русски. Сидела в нем какая-то пьяная бесшабашность русских кабаков: способный к деятельности самой кипучей, к предприятиям, которые могут привидеться разве во сне или за чтением Купера, — Бакунин был вместе с тем ленивый и сырой человек — вечно в поту, с огромным телом, с львиной гривой, с припухшими веками, похожими на собачьи, как часто бывает у русских дворян. В нем уживалась доброта и крайне неудобная в общежитии широта отношений к денежной собственности друзей — с глубоким и холодным эгоизмом. Как будто струсив перед пустой дуэлью (с им же оскорбленным Катковым), Бакунин немедленно поставил на карту все: жизнь свою и жизнь сотен людей, Дрезденскую Мадонну и случайную жену, дружбу и доверие доброго губернатора и матушку Россию, прикидывая к ней все окраины и все славянские земли. Только гениальный забулдыга мог так шутить и играть с огнем. Подняв своими руками восстания в Праге и Дрездене, Бакунин просидел девять лет в тюрьмах — немецких, австрийских и русских, месяцами был прикован цепью к стене, бежал из сибирской ссылки и, объехав весь земной шар в качестве — сначала узника, потом — ссыльного и, наконец, — торжествующего беглеца, остановился недалеко от исходного пункта своего путешествия — в Лондоне».
В Лондоне, как известно, М. А. Бакунин поначалу подружился с Карлом Марксом, но потом разошелся и с ним и одним из первых начал предостерегать против «диктатуры пролетариата», которую тот проповедовал.
К этому же периоду относится знакомство Бакунина с Сергеем Нечаевым. В бытность того в Женеве Михаил Александрович выписал ему мандат «Русского отдела Всемирного революционного союза», а кроме того, как полагают некоторые исследователи, написал знаменитый «Катехизис революционера».
Вскоре после ареста Сергея Нечаева М. А. Бакунин переключился на организацию анархических кружков с целью захвата руководства в Международном товариществе рабочих (Интернационале), однако Карл Маркс охранял свой Интернационал гораздо успешнее, чем русские жандармы самодержавие. Бакунин потерпел решительное поражение и в 1872 году был вообще исключен из Интернационала.
О жизни и деятельности М. А. Бакунина можно говорить бесконечно, поскольку это действительно «распутие русской жизни»…
Вот и в Шлиссельбурге Бакунин тоже стоит как бы на водоразделе потоков арестантов Николаевской эпохи и узников последующих правлений, для которых у крепостной стены, обращенной к Ладожскому озеру, придется выстроить новое здание, получившее название Новой тюрьмы.
2
Наступала новая эпоха, которой суждено было преобразить Россию.
Александр II взошел на престол в год, когда задыхался в осаде Севастополь, и Россия терпела жесточайшее унижение.
Двадцать лет царствования Александра II переменили многое.
Бурный рост промышленности, строительство железных дорог, блистательные военные и дипломатические победы, территориальные приобретения, уступающие разве что приобретениям, сделанным в эпоху землепроходчества, но главное — крестьянская реформа, уничтожившая крепостное право.
Великий князь Александр Николаевич
19 февраля 1861 года государь подписал составленный святителем, митрополитом Филаретом (Дроздовым) манифест «О всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей и об устройстве их быта». Ввиду приближающейся Масленицы событие это держалось в тайне, и обнародован был манифест только на Прощеное воскресенье — 5 марта.
Хотя у крестьян и отрезали часть прежних владений, и вообще реформа была связана с выкупом, но трудно переоценить значение этого манифеста. Российская империя наконец-то перестала быть рабовладельческой страной…
Обе столицы, как утверждали газеты, ликовали.
Ликовали даже в Лондоне.
«Ты победил, галилеянин! — писал Герцен. — Мы имеем дело уже не с случайным преемником Николая, а с мощным деятелем, открывшим новую эру для России, он столь же наследник 13-го декабря, как Николая. Он работает с нами, для великого будущего».
Но вот что странно…
Понятно, что отмену крепостного права с негодованием встретили рабовладельцы. Как справедливо отметил в своем докладе за 1862 год шеф жандармов и начальник III отделения Собственной Его Величества канцелярии генерал-адьютант Василий Андреевич Долгоруков, «помещики к устройству своего хозяйства на новых основаниях не подготовились и… не имея капиталов, они претерпевают чувствительные лишения».
Однако помещики как бы молчали.
«Неудовольствие дворян не произвело еще в большинстве сословия явных помыслов о каком-либо перевороте, — сообщал все в том же докладе императору В. А. Долгоруков. — Отдельные личности, первенствующие в разряде дворянских либералов, выступили, однако ж, из сельского их уединения на политическое поприще, распространяя печатным и изустным словом мысли свои о свободе гораздо далее намерений самого правительства… Нет сомнения, что этот класс людей в России действует под влиянием заграничной русской революционной пропаганды посредством главных ее органов, но вместе с тем и по вдохновению либерально-мятежной эпохи в прочих европейских государствах».
Наблюдение это — не чета водевильным умозаключениям Бенкендорфа. Точно отмечено тут, как рабовладельческая оппозиция государю начинает выступать под псевдонимами Русской, красной, социальной республики.
Сразу же после обнародования Манифеста об отмене крепостного права в Петербурге стали распространять прокламации, в которых население призывалось к бунту и насилию по отношению к императору. Любопытно, что экземпляры этих воззваний были обнаружены и в Зимнем дворце.
«В городе разбрасывают новые произведения прессы «Молодая Россия», — записал в своем дневнике в мае 1862 года министр внутренних дел П. А. Валуев. — В ней прямое воззвание к цареубийству, к убиению всех членов царского дома и всех их приверженцев, провозглашение самых крайних социалистических начал и предвещание «Русской, красной, социальной республики»».
Завершению сублимации свободы рабовладения в борьбу за свободу уже освобожденного народа немало способствовало движение «шестидесятников»…
Как известно, в 1860-е годы сложилось два центра радикального направления. Один — вокруг редакции «Колокола», издаваемого А. И. Герценом в Лондоне. Второй возник в России вокруг редакции журнала «Современник». Его идеологом стал Н. Г. Чернышевский.
Обрабатываемые из этих центров левые радикалы Н.А. и А. А. Серно-Соловьевичи, Г. Е. Благосветлов и Н. И. Утин начали создавать тайные организации. В прокламациях «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», «К молодому поколению», «Молодая Россия», «Что нужно делать войску?» они обосновывали необходимость ликвидации самодержавия и демократического преобразования России.
Интересно, что к подпольной «Земле и воле» (первая редакция) примкнула и военно-революционная организация, созданная в Царстве Польском.
Угрозы не остановили царя-освободителя.
Говорят, что больше всего в редкие минуты свободного отдыха будущий император любил выстраивать карточные домики. Этаж за этажом возводил он гигантские сооружения, разваливающиеся от малейшего неверного движения… У Александра II эти домики держались. Изобретательность и осторожность, проявляемые им, кажется, не знали границ. Точно так же, как и в его государственной деятельности…
Этаж за этажом возводит император Александр II здание своих реформ, и постройка эта тоже могла развалиться при малейшей ошибке, как карточный домик, пока не обрела плоть, не материализовалась на гигантских пространствах России.
Вот несущие перекрытия этого здания…
17 апреля 1863 года. Отменены жестокие телесные наказания (плети, кошки, шпицрутены, клейма).
1 января 1864 года. Земская реформа. Вводятся земские учреждения самоуправления в уездах и выборные в губерниях.
20 ноября 1864 года. Судебная реформа. Вводится независимый суд. Мировые судьи выбираются уездными земскими собраниями и городскими судами, но утверждаются Сенатом: судьбы же высших судебных инстанций решает министр юстиции. Оплата судей была чрезвычайно высокой — от 2,2 до 9 тысяч рублей в год. Больше тогда судьи получали только в Англии. Следствие было отделено от полиции.
В том же духе проводилась и университетская реформа. Возросла автономия, административная и хозяйственная самостоятельность университетов. Студенты и преподаватели получили право самостоятельно решать научные проблемы, объединяться в кружки и ассоциации; отменены были вступительные экзамены, но несколько повышена плата за обучение, стали обязательными занятия по богословию; были увеличены права министров и попечителей для вмешательства в университетскую жизнь.
6 апреля 1865 года. Реформа печати. Старая цензура, проверявшая все тексты до напечатания, упрощена. Цензоры читают перед выходом только массовые издания; значительная же часть книг и периодических изданий подвергается цензуре лишь после выхода.
А в ответ?
В ответ на эти реформы происходит нечто невероятное, до сих пор небывалое — 4 апреля 1866 года у Летнего сада, во время прогулки Александра II, прогремел выстрел Д. В. Каракозова.
Однако стоявший неподалеку костромской крестьянин Осип Комиссаров успел ударить террориста по руке, и пуля пролетела мимо царя.
Чрезвычайно символичен тут уже сам расклад…
Неудавшийся цареубийца Дмитрий Васильевич Каракозов был дворянином, а спаситель царя Осип Комиссаров — крестьянином.
3
Вырвав террориста из рук разъяренной толпы, полицейские доставили его в III Отделение.
На вопросы он отвечать отказался, но при личном досмотре у него были отобраны: «1) фунт пороха и пять пуль; 2) стеклянный пузырек с синильной кислотой, порошок в два грана стрихнина и восемь порошков морфия; 3) две прокламации «Друзьям рабочим»; 4) письмо к неизвестному Николаю Андреевичу» — и установить личность террориста оказалось несложно.
Более того, выяснилось, что Д. В. Каракозов входит в подпольный кружок своего двоюродного брата Николая Андреевича Ишутина.
«Ишутинцы» активно боролись с царской властью, в частности, они помогли польским сепаратистам организовать выезд за границу бежавшего из Московской пересыльной тюрьмы Ярослава Домбровского, а также устраивали кружки и школы, в которые набирали детей бедняков, чтобы вырастить из них пехоту предстоящей революции.
— Мы сделаем из этих малышей революционеров! — открыто заявлял Николай Андреевич…
К началу 1866 года он уже создал руководящий центр, «Организацию», и тайный отдел под названием «Ад», который должен был осуществлять надзор над членами «Организации» и подготовку терактов.
Название было выбрано Н. А. Ишутиным неслучайно.
Без сил ада, по его представлению, невозможно было установить справедливость в России.
«Член «Ада», — писал он, — должен жить под чужим именем и бросить семейные связи; не должен жениться, бросить прежних друзей и вообще вести жизнь только для одной исключительной цели. Эта цель — бесконечная любовь и преданность родине и ее благо, для нее он должен потерять свои личные наслаждения и взамен получить и средоточить в себе ненависть и злобу ко злу и жить и наслаждаться этой стороной жизни».
Дмитрия Васильевича Каракозова после выстрела в царя-освободителя казнили, а создателя «Ада» только подержали на помосте под виселицей. В последний момент смертную казнь Николаю Андреевичу Ишутину заменили бессрочной каторгой.
До мая 1868 года Ишутин находился в одиночной камере Шлиссельбургской крепости, в Секретном доме, получив возможность среди шлиссельбургских камней «средоточить в себе ненависть и злобу ко злу и жить и наслаждаться этой стороной жизни».
Упоминавшийся нами Бронислав Шварце, сидевший в Секретном доме одновременно с Ишутиным, подробно описал в своей книге, как выглядели тогда здешние камеры.
«Мрачен был вид моего нового жилища. Двор представлял собою четырехугольник, шириною шагов в 100, с гранитными стенами и такими же башнями. В каждую башню вели железные двери; узкие окна освещали, по всей вероятности, казематы, а может быть, и лестницу. Потрескавшиеся от северных морозов гранитные камни были шершавы, точно покрытые лишаями, а высокие стены бросали на узкий двор огромную тень. Низкий одноэтажный флигель перегораживал замкнутое пространство надвое и неприятно резал глаза той казенной грязно-желтой краской, которой отличаются русские остроги, казармы и больницы; его окна, с толстыми железными решетками, были довольно велики, но почти все заслонены остроумными «щитами», пропускавшими свет только сверху, и не позволявшими несчастному узнику видеть то, что происходило на дворе.
Вершина кровли доходила почти до уровня окружавших замок стен, а громадный чердак сквозился маленькими полукруглыми оконцами; там и сям торчали белые трубы…
Все это, и серые гранитные стены, и желтый флигель, и почерневшие кордегардии, и полосатые будки, и деревянный барьер, тянувшийся перед всеми постройками, и какая-то полуразрушенная конура в углу двора, рядом с железной дверью, было серо, угрюмо, жестко и мертво…
Мы тотчас же вошли в желтое здание, а снова мои оковы загремели по каменным плитам коридора, мимо какой-то отворенной комнаты кухни, как я узнал позже. Еще минута, и с треском открылась темно-зеленая дверь, с маленьким оконцем, тщательно закрытым кожаной занумерованной заслонкой, и смотритель объявил мне, что я нахожусь у цели своего путешествия…
Три шага в ширину, шесть в длину, или, говоря точнее, одна сажень и две, таковы были размеры «третьего номера». Белые стены, с темной широкой полосой внизу, подпирали белый же потолок хорошо еще, что не своды; в конце, на, значительной высоте, находилось окно, зарешеченное изнутри дюймовыми железными полосами, между которыми, однако, легко могла бы пролезть голова ребенка. Под окном, снабженным широким деревянным подоконником (стены, наверное, были толщиною в аршин), стоял зеленый столик, крохотных размеров, а при нем такого же цвета табурет; у стены обыкновенная деревянная койка с тощим матрацем, покрытым серым больничным одеялом; в углу, у двери, классическая «параша». Вот и все. С другой стороны двери выступала из угла высокая кирпичная печь, покрытая белой штукатуркой и служившая, очевидно, для двух камер; топки не было; печь топилась из коридора».
Из книги Бронислава Шварце видно, каких усилий стоило ему сохранить самообладание в Секретном доме, ну а для создателя «Ада» это и в самом деле оказалось настоящим адом, выдержать который он не смог.
«Как сейчас помню, — пишет Б. Шварце, — была ночь; я спал; меня разбудил стук в стену. Вскакиваю, зажигаю свечу; другой стук, третий — внятно так, словно кто бил головой в стену, потому что удары кулаком раздавались бы иначе. Потом стоны, снова стук и дикий крик:
— Я бог! Я… — дальше нельзя было понять.
Сосед сошел с ума!
Я сидел в одном белье на кровати, с широко открытыми глазами, и, когда сумасшедший кричал, бился о стену головой, ходил и стонал, в моем мозгу теснилась неотвязчивая мысль: «Вот что тебя ждет!».
А несчастный продолжал бесноваться; когда же он, очевидно, утомившись, умолкал, я слышал только громкое биение своего собственного сердца, осторожные шаги и шепот в коридоре, — больше ничего — тишина, как раньше, тишина… Вот солдат осторожно берет пальцами и поднимает кожаную заслонку, чтобы заглянуть ко мне. И снова крик, проклятие, потом плач, плач громкий, мужской отчаянный стон: «Соня! Соня моя!»
И так целыми часами. Этих часов я не забуду до смерти. На другой день меня не пустили на прогулку. Спрашивал у надзирателей, даже у смотрителя, но никто не захотел сказать мне, в чем дело: «Не могу, знать».
Целых два дня продолжалась эта мука. Мозг мой выдержал, и только после, в третьей уже тюрьме, я испытал на самом себе, как начинаются тюремные галлюцинации: как в ушах постоянно звучит одна и та же отвратительная фраза, как ходишь по камере весь день без отдыха и орешь, насколько хватит сил, пока не охрипнешь, все какие только знаешь песни, лишь бы заглушить этот неустанный шепот. Через два дня у меня все прошло, но как я тогда напугался, этого передать невозможно.
Мысль, что ты уже не будешь владеть собой, что какая-то внешняя сила играет тобой как мячиком, что ты говоришь, думаешь, видишь и слышишь то, чего не хочешь, — эта мысль, из которой родились все понятия об адской силе, об искушении, о наваждении, может умертвить самого здорового человека».
Разумеется, Бронислав Шварце так и не узнал имени сошедшего с ума соседа.
Не знаем и мы, кого именно описал он в своих воспоминаниях.
Известно только, что когда закованного в кандалы Н. А. Ишутина увезли в Сибирь на каторгу, он был уже не в себе, и в октябре 1874 года врачебная комиссия признала его страдающим умопомешательством.
В 1875 году Ишутина перевели в Нижне-Карийскую каторжную тюрьму, где он и скончался в лазарете.
4
Тем не менее дела «Ада» продолжались в России и без его создателя.
Ведь «Катехизис революционера» «шлиссельбургского покаянника» М. А. Бакунина, привезенный из Женевы С. Г. Нечаевым, тоже имел «только один отрицательный, неизменный план — общего разрушения»…
Правда, идеи «Ада» выводились здесь на новый уровень, когда уже открыто можно было призывать к уничтожению людей, «внезапная и насильственная смерть которых может навести наибольший страх на правительство и, лишив его умных и энергических деятелей, потрясти его силу», где декларировалось, что «товарищество всеми силами и средствами будет способствовать к развитию и разобщению тех бед и тех зол, которые должны вывести, наконец, народ из терпения и побудить его к поголовному восстанию».
В. И. Ленин говорил, дескать, декабристы разбудили Герцена…
«Катехизис революционера» позволяет проследить этот процесс, так сказать, в динамике.
Безусловно, что сама мысль о способствовании развитию тех бед и зол, которые должны вывести, наконец, народ из терпения, прямо вытекает из надувательства декабристами Михаилом и Александром Бестужевыми солдат Московского полка, имевшего целью поднять их на бунт.
Мораль тут просто отбрасывалась.
И неслучайно 9 ноября 1869 года С. Г. Нечаев пошел в Петровском парке под Москвой на убийство студента И. И. Иванова. «Цементируя кровью» участников своей группы, он еще и закрепляя сделанный передовым обществом выбор.
«Я не знаю, что со мною произошло, но таким, как теперь, я не был никогда и чувствую, что изменился… — сказал тогда Александр II. — Ничто меня не радует».
И все-таки он не прервал реформ.
Смягчался режим.
Интересно, что в 1870 году Бронислав Шварце остался единственным узником Секретного дома в Шлиссельбурге, и в августе его отправили из крепости в укрепление Верное Семиреченской области, а в Шлиссельбургскую крепость перевели Выборгскую военно-исправительную роту, преобразованную в 1879 году в Шлиссельбургский дисциплинарный батальон[77]. Камеры Секретного дома использовались тогда как карцеры для провинившихся солдат.
Тогда же, в 1874 году, была проведена военная реформа. Многолетнюю рекрутчину заменили всеобщей воинской повинностью с достаточно краткими сроками службы…
И снова в ответ началось нечто непостижимое…
24 января 1878 года обедневшая дворянка Вера Засулич, чтобы отомстить то ли за разорение своих родителей, то ли за выпоротого заговорщика А. А. Емельянова (Боголюбова), явилась в приемную петербургского градоначальника генерал-адъютанта Ф. Ф. Трепова и выстрелила в него из револьвера.
Но еще страшнее было другое…
31 марта Петербургский окружной суд вердиктом присяжных заседателей оправдал террористку, и приговор этот был встречен публикой с ликованием.
Это уже не вмещалось в нормальное сознание, и об этом не мог не думать Александр II в день своего шестидесятилетия, 17 апреля 1878 года.
Вместо праздника он вынужден был провести совещание с министрами «о принятии решительных мер против проявлений революционных замыслов, все более и более принимающих дерзкий характер».
«Вот как приходится мне проводить день моего рождения…», — сказал император, открывая собрание.
А террористы, поощряемые передовой общественностью, состоящей из вчерашних крепостников, открыто объявили сезон «большой охоты» на Александра II. Императора, «заслужившего благодарность всех русских людей, любящих свое Отечество», как писали тогда, травили подобно дикому зверю…
Но ведь потому и травили, что император Александр II действительно делал то, что необходимо было России.
«Жизнь его была подвигом, угодным Богу!» — скажут потом про него.
Но мы не всегда отчетливо представляем себе, что совершалась эта жизнь-подвиг под треск выстрелов и грохот разрывов бомб…
2 апреля 1879 года участник «хождения в народ», неудавшийся сельский учитель Александр Соловьев[78] выстрелил близ Зимнего дворца в гулявшего без охраны по Дворцовой площади Александра II…
Он был почти рядом, но промахнулся.
«Я окрещен в православную веру, но в действительности никакой веры не признаю! — сообщил Соловьев на допросе. — Еще будучи в гимназии, я отказался от веры в святых… Отрекся даже и от верований в Бога, как в существо сверхъестественное… Сознаюсь, что намерен был убить государя».
Прошло еще полгода и в ноябре 1879 года члены организации «Народная воля» взорвали железнодорожное полотно под Москвой, по которому должен был проследовать поезд с императором.
И снова чудо спасло государя. Царский поезд прошел на полчаса раньше графика и избежал крушения.
Еще три месяца спустя народоволец С. Н. Халтурин организовал 5 февраля 1880 года взрыв в Зимнем дворце. Бомба была заложена в помещении гауптвахты, под парадной столовой второго этажа, в то время, когда там должны были находиться Александр II и его семья. Но опять произошла счастливая для императора и для всей России случайность. Обед задержался, и когда прогремел взрыв, в столовой никого не было.
Во дворце погас свет, комнаты заполнились густым едким дымом. В помещении главного караула стонали раненые солдаты. Всего пострадало 67 человек, 11 из них — погибли.
На следующий день государь сказал, что Господь его спас еще раз, что необходимо искоренить зло, и он надеется, что народ ему поможет сокрушить крамолу. Затем, отменив все государственные мероприятия, Александр II отправился в лазарет лейб-гвардии Финляндского полка, а после этого присутствовал на панихиде по погибшим…
5
Ф. М. Достоевский сказал тогда, что у нас гораздо легче бросить бомбу в государя, чем пойти в церковь и заказать молебен о его здравии. Для последнего поступка действительно требовалось мужество.
Каждого, кто осмеливался подобно Николаю Семеновичу Лескову встать на пути набирающего силу нигилизма, в который сублимировалась свобода дворянского рабовладения, немедленно предавали общественному порицанию… Страх вчерашних рабовладельцев перед будущим и выплеснул подпольную волну терроризма.
Терроризм в России возник как реакция западнического сознания бывших крепостников на Александровские реформы, потому что реформы эти лишали и самих крепостников, и их западничество привилегированного положения, ставили его в равные условия с национальным самосознанием.
Чтобы убедиться в этом, достаточно просто внимательно проанализировать события тех лет…
Последние годы правления Александра II — особые в нашей истории, хотя мало кто обращает внимание на это. Странным, мистическим образом сходятся в них дела живущих, дела уходящих из земной жизни и дела приходящих в историю России персонажей.
В 1879 году обнародовали указ о заключении мира с Оттоманской Портой, подытоживший важный этап борьбы России за освобождение славянских народов. Другое событие — решение немедленно убить Александра II, принятое на заседании исполкома партии «Земля и воля» — обнародовано не было, но события эти связаны, и взаимосвязь их можно понять и объяснить.
Эти события произошли в мире живущих.
А вот совпадение, объяснить которое, пользуясь лишь рациональной логикой, уже не получается…
В 1879 году умер выдающийся русский историк Сергей Михайлович Соловьев. Он оставил после себя «Историю России с древнейших времен»… А через полмесяца родился Лев Давидович Бронштейн, тот самый, что станет товарищем Троцким; а еще чуть позднее — Иосиф Виссарионович Джугашвили, товарищ Сталин. Оба они — ключевые персонажи нашей будущей истории, которая, к сожалению, будет иметь мало общего с историей, описанной в 29 томах С. М. Соловьева.
Слишком далеко разведены эти истории, и только мы, живущие в начале третьего тысячелетия, знаем, как страшно сойдутся они и какой ценой придется заплатить за это стране.
6
8 июня 1880 года Ф. М. Достоевский произнес знаменитую Пушкинскую речь.
«Пушкин первый своим глубоко прозорливым и гениальным умом и чисто русским сердцем своим отыскал и отметил главнейшее и болезненное явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества, возвысившегося над народом, — говорил он. — Он отметил и выпукло поставил перед нами отрицательный тип наш, человека, беспокоящегося и не примиряющегося, в родную почву и в родные силы ее не верующего… Он первый (именно первый, а до него никто) дал нам художественные типы красоты русской, вышедшей прямо из духа русского, обретавшийся в народной правде, в почве нашей, и им в ней отысканные».
Завершая свою речь, Ф. М. Достоевский сказал удивительные слова: «Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, меньше недоразумений и споров, чем видим теперь».
Эти слова чрезвычайно важны и для понимания роли А. С. Пушкина в русской истории, и для понимания того, что происходило в России в 1880 году.
«Люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть вперед друг друга, а любить…», — писал в тот день Ф. М. Достоевский своей жене.
Скажем сразу, что бомбы и пули, которыми ответили дворяне-террористы на русские реформы Александра II, недоразумением не назовешь. Это вполне осознанный ответ сословия, потерявшего возможности для дальнейшего паразитирования за счет народа.
Но была, была возможность, вопреки этой злобе и ненависти, быть лучшими, не ненавидеть вперед друг друга, а любить…
И лучший пример этому показывал император Александр II.
Вопреки сатанинской, «адской» охоте, устроенной на него превратившимися в народовольцев крепостниками, вопреки сопротивлению сторонников крепостничества среди своей бюрократии, государь одобрил проект реформы государственного управления и назначил на 4 марта 1881 года заседание Совета министров для окончательного его утверждения.
Это была Конституция, но такая Конституция, предназначенная для всего народа, вчерашним рабовладельцам была не нужна…
7
Говорят, что накануне цареубийства по окну царского кабинета в Зимнем дворце полилась кровь… Когда стали разбираться, выяснилось, что коршун убил голубя.
Еще говорили, что в ночь на 1 марта над столицей в небе на короткое время появилась необыкновенно яркая комета в виде двухвостой змеи.
Если это так, то, по-видимому, комета появилась, когда дочка и внучка помещиков-крепостников Вера Николаевна Фигнер[79] с лейтенантом флота дворянином Николаем Евгеньевичем Сухановым обрезывала купленные жестянки из-под керосина, служившие оболочками снарядов, и наполняла их «гремучим студнем», как называли тогда нитроглицерин…
Утром 1 марта 1881 года, когда император стоял в дворцовой церкви у обедни — была Неделя Торжества Православия — Николай Иванович Кибальчич передал жестяные коробки с «гремучим студнем» четырем бомбометателям — Игнатию Иоахимовичу Гриневицкому, Тимофею Михайловичу Михайлову, Николаю Ивановичу Рысакову и Емельянову…
После обеда был назначен смотр войск в Манеже, но графу М. Т. Лорис-Меликову и княгине Юрьевской[80] удалось отговорить императора от этой поездки. Полиция располагала сведениями о предстоящем покушении на его жизнь.
Княгиня Юрьевская
Однако тут во дворце появилась Александра Иосифовна — жена Великого князя Константина Николаевича. Она рассказала, что на запланированном смотре ее младший сын Дмитрий должен быть представлен дяде-императору в качестве ординарца. Воспользовавшись просьбой великой княгини, император распорядился готовить развод войск. В 12 часов 45 минут экипаж был подан к подъезду. В час дня государь въехал в Манеж. Многие запомнили, что он был несколько бледен. Произведя смотр и приняв рапорт ординарцев, император поехал в Михайловский дворец (здание Русского музея) к кузине, великой княгине Екатерине. За чаем говорили о предстоящем утверждении Советом министров проекта реформ.
В четверть третьего государь снова был в карете. Ему предстоял последний путь.
Можно было проехать по Малой Садовой улице, а потом свернуть на Невский проспект и выехать к Зимнему дворцу. Можно было, проехав Инженерную улицу, повернуть на Екатерининский канал…
На углу Невского проспекта и Малой Садовой императора ожидала мина, составленная из черного динамита и бутыли с запалом из капсюля с гремучей ртутью и шашки пироксилина, пропитанных нитроглицерином…
Запал был соединен с проводами, которые в нужный момент должны были быть соединены с гальванической батареей. На первом этаже было арендовано помещение, откуда вели подкоп под проезжую часть.
— Тою же дорогою — домой! — сказал государь лейб-кучеру Ф. Сергееву, садясь в коляску.
Коляска, укрепленная изнутри стальными листами для защиты от пуль, окруженная шестью конными казаками лейб-гвардии Терского казачьего эскадрона, покатила по Инженерной улице.
Государь не поехал на мину, заложенную на Малой Садовой, но и на выбранном пути его поджидали бомбометатели.
Следом за царем ехал в санях полицмейстер полковник А. И. Дворжицкий, за ним — начальник стражи…
На углу Инженерной улицы император поздоровался с караулом от 8-го флотского экипажа, возвращавшегося с развода. Это видела стоящая на другой стороне канала Софья Львовна Перовская, дочка бывшего губернатора Санкт-Петербурга, потомка графа Алексея Кирилловича Разумовского. Она взмахнула белым платочком, подавая сигнал бомбистам, вставшим вдоль набережной со смертоносными снарядами.
От угла Инженерной до Театрального моста всего пятьсот метров набережной — узкого, затрудняющего маневры кареты проезда…
Случайный прохожий, военфельдшер В. Горохов, показал на следствии, что неизвестный мужчина, маленького роста, в осеннем драповом пальто и шапке из меха выдры (это был восемнадцатилетний Николай Иванович Рысаков), который, не оборачиваясь по сторонам, медленно шел по набережной, едва только карета царя поравнялась с ним, швырнул вдогонку ей свой сверток.
Раздался взрыв, карету приподняло над землей, и все заволокло густым облаком белого дыма.
Потом, когда осматривали место этого взрыва, оказалось, что на набережной образовалась воронка около метра в диаметре и двадцати сантиметров глубиной. В яме нашли золотой браслет с женским медальоном.
В момент взрыва погиб мальчик-разносчик Николай Захаров. Осколком мины ему пробило висок. Сильно пострадал и казак конвоя А. Малеичев, он получил шесть ран и скончался, как только его доставили в госпиталь.
Сам Рысаков попытался убежать, но рабочий, скалывавший лед на набережной, бросил ему свой лом под ноги, Рысаков споткнулся, и тут его настигли городовой В. Несговоров и военфельдшер В. Горохов.
— Скажите отцу, что меня схватили! — крикнул Рысаков, подавая сигнал подельникам.
8
То, что происходило далее, трудно поддается объяснению.
Государь, хотя в карете и были выбиты все стекла, а нижние части филенок кузова отделились, обнажив пружины сидений, почти не пострадал.
Перекрестившись, он подошел к восемнадцатилетнему Рысакову и внимательно оглядел его.
— Хорош! — сказал он. — Что тебе нужно от меня, безбожник?
Рысаков молчал.
— Ваше Величество, вы не ранены? — обеспокоено спросил начальник конвоя П. Т. Кулебякин.
— Слава Богу, нет… — ответил император.
— Слава Богу?! — зло улыбаясь, сказал Рысаков. — Смотрите, не ошиблись ли[81]…
Царь, не слушая его, наклонился над лежавшим в огромной луже крови умиравшим Николаем Захаровым. Перекрестив мальчика, он медленно пошел вдоль ограды набережной в сторону Театрального мостика…
За ним двинулся обер-полицмейстер А. И. Дворжицкий.
В этот момент Игнатий Иоахимович Гриневицкий, что стоял, прислонясь к решетке, ограждавшей канал, бросил под ноги императора вторую бомбу. Вновь прогремел взрыв, на высоте человеческого роста образовался клубящийся шар дыма, вверх взметнулся столб из снега.
Когда дым рассеялся, по свидетельству очевидцев, «место происшествия напоминало собой поле боя: более двадцати человек, истекая кровью, лежали на мостовой. Некоторые пытались ползти, другие выкарабкивались из-под лежавших на них тел. На снегу краснели пятна крови, валялись куски человеческих тел. Слышались крики и стоны»…
Государь, полулежал, опираясь руками о землю, спиной — о решетку набережной. Ноги его были обнажены. Левая стопа была практически полностью отделена. Из многочисленных ран, заливая снег, струилась кровь. Напротив монарха лежал его убийца[82].
«Вдруг, среди дыма и снежного тумана, — вспоминал Дворжицкий, — я услышал слабый голос Его величества: «Помоги!». Его величество полусидел-полулежал, облокотившись на правую руку. Предполагая, что государь только тяжко ранен, я приподнял его с земли и тут с ужасом увидел, что обе ноги Его величества совершенно раздроблены и кровь из них сильно струилась».
В этот момент к государю пробился брат Михаил и опустился возле него на колени.
Александра II положили в сани А. И. Дворжицкого…
Считается, что укладывать раненого императора в сани помогал Емельянов. Он зажимал под мышкой портфель, в котором находилась третья бомба.
— Жив ли наследник? — спросил император, когда пришел в сознание.
Получив утвердительный ответ, он хотел перекреститься, но не смог донести руку до лба.
— Холодно, холодно… — тихо проговорил он.
— Саша, узнаешь ли меня? — наклонившись над братом, спросил великий князь Михаил.
— Да… пожалуйста, скорее домой… отвезите во дворец… я хочу… там умереть… Прикройте меня платком.
Сани, окруженные конными казаками, помчались в Зимний дворец.
Пока везли государя по Миллионной улице, в санях скопилось столько крови, что ее пришлось потом выливать из саней.
Когда к раненому подоспел дежурный врач Зимнего дворца Ф. Ф. Маркус, император был совсем плох. На бледном лице, обрызганном кровью, выделялось несколько повреждений, зрачки слабо реагировали на свет, челюсти были судорожно сжаты.
Страшно были обезображены ноги…
Вскоре прибыли лейб-медики С. П. Боткин, взявший на себя руководство реанимацией, и Ф. С. Цыцурин, а также хирург, профессор Е. И. Богдановский. Однако все было тщетно. Княгиня Е. М. Юрьевская растирала виски императора эфиром, давала вдыхать кислород и нашатырный спирт…
Была предпринята попытка ампутации левой голени.
С. П. Боткин констатировал отсутствие пульса и сказал наследнику, что надежды нет и смерть наступит через несколько минут.
Воспользовавшись минутным возвращением сознания, протоиереи Бажанов и Рождественский причастили умиравшего. Зазвучали слова молитвы на исход души.
Вскоре дыхание стало прерывистым, зрачки перестали реагировать на свет. Боткин, державший руку царя, медленно опустил ее.
— Государь император скончался… — сказал он.
Дворцовые часы показывали половину четвертого.
За происходившим тихо наблюдал мальчик в матросской курточке. Это был сын цесаревича Николай, которому предстояло стать последним императором России…
Государственный штандарт медленно опустился с флагштока Зимнего дворца в 15 часов 35 минут.
Над городом загудели колокола.
9
«Я вошла в комнату, где он лежал на низенькой железной кровати, — вспоминала А. Яковлева. — Она стояла посреди комнаты по диагонали изголовьем к окнам. Под головой у него были две подушки: верхняя была та, на которой он постоянно спал, — красного сафьяна, набитая сеном и покрытая белой наволочкой. Ноги были покрыты шинелью, руки сложены так, что левая лежала на правой. Такой же образок — складень, который был у покойной императрицы, лежал на его груди. Лицо, лоб, в особенности над глазом, кончик носа и щеки были изранены, т. е. покрыты мелкими подкожными кровяными пятнышками, а также руки, особенно правая. В ногах стояло духовенство в светлых ризах, читали Евангелие. Множество военных толпилось в стороне. Художник писал портрет с усопшего»…
На мундире императора в гробу не было наград.
Он сам просил об этом.
— Когда я появлюсь перед Всевышним, — говорил он, — я не хочу иметь вида цирковой обезьяны… Говорят, что в юности будущему императору цыганка предсказала по картам, как он умрет. Предсказание это и сбылось в точности 1 марта 1881 года.
Александр II на смертном одре
Словно из восемнадцатого века, был списан роман императора с юной княжной Екатериной Михайловной Долгорукой…
Легенда утверждает, что еще в середине XVII века была предсказана преждевременная смерть тем Романовым, которые женятся на представительницах княжеского рода Долгоруковых.
Петр II и Александр II попытались проверить это предсказание.
Петр II собирался жениться на Екатерине Алексеевне Долгорукой, но простудился на водосвятии и умер в ночь на 19 января 1730 года, в тот самый день, на который и была назначена свадьба.
Александр II женился на Екатерине Михайловне Долгорукой. После того как был оформлен морганатический брак, он прожил примерно столько, сколько прожил Петр II после обручения с княжной.
И еще одно совпадение…
Александр II был убит у Михайловского замка ровно через 80 лет после гибели в Михайловском замке своего деда Павла I…
1 марта 1881 года солдат принес палец, который он нашел на месте взрыва… Доктора признали его сходство с мизинцем императора. Палец положили в уксус и отнесли княгине Юрьевской.
Увидев мизинец, княгиня упала без чувств…
Глава шестая Шлиссельбургские казни
Это самое сильное и неприятное наказание.
Резолюция Александра IIIАлександр III — в этом его жизнь повторяет историю Петра Великого — не должен был наследовать престол.
Он был вторым сыном императора Александра II…
Но старший брат умер в апреле 1865 года, и Александр стал наследником.
Говорят, что, умирая, брат сказал Александру: «Оставляю тебе тяжелые обязанности, славный трон, отца, мать и невесту, которая облегчит тебе это бремя».
И, действительно, после смерти старшего брата Александру Александровичу пришлось жениться на принцессе Дагмаре, ставшей в замужестве императрицей Марией Федоровной.
Мы приводим эту подробность из жизни Русского императорского дома, чтобы показать, насколько несвободным даже в личной жизни стал теперь наследник престола, он не мог уже жить сам для себя.
Вспомните, как поступил в подобной ситуации Петр Великий…
Утвердившись на троне, он немедленно бросил свою жену, сосватанную ему матерью.
Совсем другое дело Александр III.
«Нет… — говорил он своему наставнику Н. П. Гроту. — Я уже вижу, что на излечение брата нет надежды… Все придворные странно переменили свое обращение со мною и начали за мной ухаживать…»
В этих словах при всем желании не услышать ни радости, ни восторга перед открывающимися возможностями абсолютного, не ограниченного ничем властителя гигантской страны.
Только печаль и скорбь.
Александр III
«Как завидуешь людям, которые могут жить в глуши и приносить истинную пользу и быть далеко от всех мерзостей городской жизни и в особенности петербургской, — писал Александр III к К. П. Победоносцеву. — Я уверен, что на Руси немало подобных людей, но об них не слышим, а работают они в глуши тихо, без фраз и хвастовства».
«Ваше Величество! — словно бы отвечая на то письмо, напишет К. П. Победоносцев императору в страшные мартовские дни 1881 года. — Один только и есть верный, прямой путь — встать на ноги и начать, не засыпая ни на минуту, борьбу, самую святую, какая только бывала в России».
Александр III услышал совет своего наставника.
«Государь сразу дал понять, что его заботой будет не весь земной шар, даже не Европа, а Россия паче всего… — скажет его биограф, — русские реальные жизненные интересы — вот начало и конец иностранной политики нашего государя».
1
12 марта 1881 года «Народная воля» предъявила Александру III ультиматум.
Предварительным ответом народовольцам можно считать решение Государственного совета, отвергшего еще 8 марта Конституцию, подготовленную М. Т. Лорис-Меликовым, а окончательный ответ прозвучал 30 марта при оглашении приговора Особого присутствия Правительствующего Сената по делу о злодейском покушении 1 марта.
Николай Иванович Рысаков, Андрей Иванович Желябов, Софья Львовна Перовская, Тимофей Михайлович Михайлов и Геся Мироновна Гельфман лишались всех прав состояния и должны были быть подвергнуты смертной казни через повешение.
Исполнение приговора над Гесей Гельфман отложили ввиду ее беременности, а остальных осужденных повесили 3 (15) апреля 1881 года на Семеновском плацу.
29 апреля Александр III подписал составленный К. П. Победоносцевым Манифест «О призыве всех верных подданных к служению верою и правдою Его Императорскому Величеству и Государству, к искоренению гнусной крамолы, позорящей землю русскую, к утверждению веры и нравственности, доброму воспитанию детей, к истреблению неправды и хищения, к водворению порядка и правды в действии учреждений России», которым и начиналось его правление, ставшее единственным в истории России царствованием, целиком прошедшим в мире, единственным правлением Романовых, когда Россия действительно жила прежде всего для самой себя…
К. П. Победоносцев
Тогда же, в самом начале своего царствования, Александр III определил и судьбу Шлиссельбурга, приказав, «существующие в С.-Петербургской крепости учреждения для содержания политических арестантов упразднить, озаботившись приспособлением для этой цели помещений в Шлиссельбургской крепости, как наиболее соответствующей по своему положению такому назначению».
Жандармский генерал П. В. Оржевский обследовал тогда Шлиссельбургскую крепость и признал ее «совершенно обособленным убежищем».
Было составлено три проекта тюрьмы «самого строгого одиночного заключения». По одному из них предлагалось перестроить старую государственную тюрьму для содержания в ней десяти человек. Стоимость перестройки исчислялась в 14 000 рублей. По другому проекту следовало надстроить одноэтажное здание старой тюрьмы и расширить тюремное помещение до 20 одиночных камер. Стоить это должно было 30 000 рублей.
Правительство, однако, не стало скупиться на своих революционеров. Решено было и старую тюрьму перестроить, и возвести новое двухэтажное здание на 40 заключенных. Выделено на это было 150 000 рублей.
2
Строил Новую тюрьму генерал-майор Генрих Станиславович Войницкий, построивший до этого Военную тюрьму одиночного заключения Морского ведомства в Санкт-Петербурге[83].
Уже в ноябре 1882 года Г. С. Войницкий сообщил об окончании перестройки старой тюрьмы на десять узников и здания для размещения жандармов.
Тогда же было воздвигнуто три здания вне внутренней ограды. Одно — для смотрителя и его помощника, а также для канцелярии, другое — для кордегардии и кухни для заключенных и служителей, а третье — для проживания жандармов.
2 сентября 1883 года Г. С. Войницкий доложил в Департамент полиции об окончании постройки тюрьмы и всех служебных зданий при ней. Через полтора месяца особая комиссия приняла постройку, признав ее «вполне удовлетворительной».
В Новой тюрьме было 40 одиночных камер: 19 — в первом этаже и 21 — во втором. Вдоль камер верхнего этажа шли висячие железные галереи, между галереями была натянута веревочная сетка, которую впоследствии заменили проволочной, чтобы во время вывода на прогулку узник не мог покончить с собой. Однако заселять Новую тюрьму не спешили[84], и только 24 июля 1884 года, товарищ министра внутренних дел генерал П. В. Оржевский приказал коменданту С.-Петербургской крепости перевести содержащихся в Алексеевском равелине и Трубецком бастионе ссыльно-каторжных государственных преступников в государственную тюрьму в упраздненной Шлиссельбургской крепости.
Новая тюрьма
«Возложив на коменданта С.-Петербургского жандармского дивизиона полковника Стаховича перевозку из крепости в Шлиссельбургскую тюрьму подлежащих заключению в оной ссыльно-каторжных, — было сказано в этом секретном распоряжении, — я имею честь покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство сделать распоряжение выдать полковнику Стаховичу содержащихся ссыльно-каторжных:
1) Михаила Фроленко,
2) Григория Исаева,
3) Айзика Арончика,
4) Николая Морозова,
5) Петра Поливанова,
6) Михаила Тригони,
7) Михаила Попова,
8) Николая Щедрина,
9) Мейера Геллиса,
10) Савелия Златопольского,
11) Михаила Грачевского,
12) Юрия Богдановича,
13) Александра Буцевича,
14) Егора Минакова,
15) Ипполита Мышкина
— и содержащихся в Трубецком бастионе:
16) Дмитрия Буцинского,
17) Людвига Кобылянского,
18) Владимира Малавского,
19) Федора Юрковского,
20) Александра Долгушина,
21) Михаила Клименко
— и вместе с тем не отказать в Вашем, милостивый государь, благосклонном содействии вышеозначенному штаб-офицеру по всем вопросам, связанным с исполнением возложенного на него поручения».
Член Исполкома «Народной воли» Михаил Николаевич Тригони вспоминал, что «после обеда 3 августа 1884 года в одной из отдаленных камер послышались звуки кузнечного молота. Дверь захлопнулась, и те же звуки послышались в следующей камере. По порядку камеры продолжали открываться и закрываться. Всех нас заковали в ножные кандалы… После полуночи начали перевозить нас в карете к пристани, где стояла особо приспособленная баржа. В трюме этой баржи по обоим бортам были устроены из теса очень маленькие помещения, между каждым помещением был сделан промежуток, с целью предупредить сношения между нами. Около каждого помещения, у двери, в которой было сделано маленькое и единственное окошечко, стояли с обнаженными шашками жандармы и не спускали с заключенных глаз».
В четыре часа утра раздался свисток на буксире — баржа дернулась и медленно двинулась вверх по Неве.
3
В принципе, камеры в Новой тюрьме Шлиссельбурга — три с половиной метра в длину и два с половиной в ширину! — были достаточно просторными и вполне — в каждой имелся водопроводный кран и ватерклозет — благоустроенными, но одновременно с этим их выкрасили — черные полы и свинцовые стены — так, чтобы подавить волю заключенного и как бы замедлить время заточения.
Добивали заключенных матовые стекла на окнах, из-за которых в камерах стояли вечные сумерки. Только через десять лет, как свидетельствовал член военной организации «Народной воли» Михаил Юльевич Ашенбреннер, вставили прозрачные стекла, и узники «увидели, наконец, луну и звездное небо».
На прогулку арестантов выводили на двадцать минут в день. Остальное время, которое тянулось невыносимо медленно, они проводили в камере, где имелся лишь железный столик и табурет. Железную откидную кровать утром поднимали в вертикальное положение, и в таком виде под замком она оставалась весь день.
Ненамного легче было и ночью.
Судя по воспоминаниям, мешали спать негромкие поначалу звуки с трудом сдерживаемого плача, а потом, когда страдалец не выдерживал, рыдания во всю силу острожной тоски.
И так каждую ночь.
Но особенно угнетала заключенных шлиссельбургская тишина…
Тюремная камера
Первым не выдержал Михаил Филимонович Клименко. На «процессе 17-ти» в марте 1883 года он был приговорен к смертной казни, но казнь заменили вечным заключением, и в августе 1884 года его перевели из Трубецкого бастиона в Шлиссельбургскую крепость.
Здесь Михаил Филимонович и покончил с собой.
«Сего числа в 7 часов утра, — доносил 5 октября 1884 года начальник Шлиссельбургского жандармского управления полковник К. К. Покрошинский, — ссыльно-каторжный государственный преступник Михаил Клименко, содержащийся в Шлиссельбургской тюрьме, в камере 26, лишил себя жизни, повесившись на вентиляторе, помещенном с левой стороны при входе в камеру, над ватерклозетом, причем вместо веревки употребил подкладку от кушака халата, и хотя ему немедленно была оказана медицинская помощь, но таковая оказалась безуспешной, так как арестант был уже мертв… Труп Клименко сего же числа в 7 часов вечера погребен на особо отведенном полицией месте около кладбища близ гор. Шлиссельбурга».
Самоубийство Михаила Филимоновича Клименко имело те последствия, что дверцы вентиляторов в камерах были сняты, а углы во всех камерах справа и слева от входа — единственное место, где узник мог оставаться вне поля зрения жандармов, заглядывавших в камеру через «глазок»! — заложены кирпичом.
Следующей жертвой Шлиссельбурга стал Егор Иванович Минаков, автор известной народовольческой песни:
Прощай, несчастный мой народ! Прощайте, добрые друзья! Мой час настал, палач уж ждет, Уже колышется петля… Умру спокойно, твердо я, С горячей верою в груди, Что жизни светлая заря Блеснет народу впереди…Хотя Егор Иванович и имел немалый для своих тридцати лет — за его плечами было два года Карийской каторги и полтора года Петропавловской крепости — острожный опыт, но вечного шлиссельбургского заточения он не вынес.
Читать в Шлиссельбурге разрешали только Библию, и Минаков уже через десять дней потребовал от администрации книг недуховного содержания и разрешения курить табак.
В. Ф. Фигнер
Ему было отказано, и он объявил голодовку, а на седьмые сутки, когда в камере появился тюремный врач Заркевич, Минаков ударил его, за что и был отдан под суд.
7 сентября 1884 года Минакова приговорили к расстрелу. Ему предложили подписать прошение о помиловании, но он отказался, не желая «колодой гнить, упавшей в ил», и был казнен на большом дворе цитадели.
Это была первая казнь в Шлиссельбургской крепости.
Егора Ивановича Минакова расстреляли 21 сентября 1884 года, а две с половиной недели спустя, 10 октября 1884 года, словно сверяясь с текстом песни Минакова:
И если прежде не вполне
Тебе на пользу я служил —
Прости, народ, теперь ты мне:
Тебя я искренне любил.
Прости, прости!.. Петля уж жмет,
В глазах темно, хладеет кровь…
Ура! Да здравствует народ,
Свобода, разум и любовь!
— у крепостной стены, обращенной к Ладожскому озеру, повесили членов военной организации «Народной воли» офицеров Александра Павловича Штромберга и Николая Михайловича Рогачева, привезенных в Шлиссельбург вместе с остальными участниками «процесса 14-ти».
4
На «процессе 14-ти», по которому проходили А. П. Штромберг и Н. М. Рогачев, к смертной казни была приговорена и Вера Николаевна Фигнер, но смертную казнь ей заменили «каторгой без срока» и привезли в Шлиссельбургскую крепость.
В Шлиссельбурге Вера Николаевна пробыла в одиночном заключении двадцать два года и оставила подробные воспоминания о «потусторонней жизни» здесь. Это едва ли не самое лучшее описание Новой тюрьмы, где все было сделано, чтобы убить бодрость и свести к минимуму темп жизни.
Тюремный коридор
«Жизнь среди мертвенной тишины, той тишины, к которой вечно прислушиваешься и которую слышишь; тишины, которая мало-помалу завладевает тобой, обволакивает тебя, проникает во все поры твоего тела, в твой ум, в твою душу, — вспоминала В. Ф. Фигнер. — Какая она жуткая в своем безмолвии, какая она страшная в своем беззвучии и в своих нечаянных перерывах.
Постепенно среди нее к тебе прокрадывается ощущение близости какой-то тайны: все становится необычайным, загадочным, как в лунную ночь в одиночестве, в тени безмолвного леса. Все таинственно, все непонятно. Среди этой тишины реальное становится смутным и нереальным, а воображаемое кажется реальным. Все перепутывается, все смешивается. День, длинный, серый, утомительный в своей праздности, похож на сон без сновидений… А ночью видишь сны, такие яркие, такие жгучие, что надо убеждать себя, что это — одна греза… И так живешь, что сон кажется жизнью, а жизнь — сновидением.
А звуки! эти проклятые звуки, которые вдруг нежданно-негаданно ворвутся, напугают и исчезнут… Где-то раздается шипенье, точно большая змея лезет из-под пола, чтоб обвить тебя холодными, скользкими кольцами…
Но ведь это только вода шипит где-то внизу, в водопроводе.
Чудятся люди, замурованные в каменные мешки… Звучит тихий-тихий, подавленный стон… и кажется, что это человек задыхается под грудою камней…
О нет! ведь это только маленький, совсем маленький, сухонький кашель больного туберкулезом.
Звякнет ли где посуда, опустится где-нибудь металлическая ножка койки — воображение рисует цепи, кандалы, которыми стучат связанные люди.
Что же тут реально? Что тут есть, и чего нет? Тихо, тихо, как в могиле, и вдруг легкий шорох у двери — это заглянул жандарм в стеклышко двери и прикрыл его задвижкой. И оттуда словно протянута проволока электрической батареи. Провода на минуту коснулись твоего тела, и по нему бежит разряд и ударяет в руки, в ноги… мелкие иглы вонзаются в концы пальцев, и все тело, глупое, неразумное тело, вздрогнув с силою раз, дрожит мелкой дрожью томительно и долго… Оно боится чего-то, и сердце сжимается и не хочет лежать смирно.
А ночью сны! Эти безумные сны!
Видишь бегство, преследование, жандармов, перестрелку… арест.
Видишь — ведут кого-то на казнь… Толпа возбужденная, гневная; красные лица, искаженные злобой…
Но чаще всего видишь пытку».
5
Может быть, эти же сны снились в Шлиссельбургской крепости и народовольцу Ипполиту Никитичу Мышкину, который вернувшись в Россию, переоделся жандармским офицером и с поддельными документами отправился к вилюйскому исправнику освобождать Н. Г. Чернышевского.
«Я считаю себя обязанным сделать последнее заявление, — бесстрашно говорил Мышкин на «процессе 193-х». — Теперь я вижу, что у нас нет публичности, нет гласности, нет не только возможности располагать всем фактическим материалом, которым располагает противная сторона, но даже возможности выяснить истинный характер дела, и где же? В стенах зала суда! Теперь я вижу, что товарищи мои были правы, заранее отказавшись от всяких объяснений на суде, потому что были убеждены в том, что здесь, в зале суда, не может раздаваться правдивая речь, что за каждое откровенное слово здесь зажимают рот подсудимому. Теперь я имею полное право сказать, что это не суд, а пустая комедия… или… нечто худшее, более отвратительное, позорное, более позорное[85]… Более позорное, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества!»
Мышкина осудили, и он сидел в Белгородской, Ново-Борисоглебской, Харьковской и Мценской тюрьмах, побывал на Карийской каторге, перенес заключение в Петропавловской крепости, но в Шлиссельбурге выдержал всего четыре с небольшим месяца.
25 декабря 1884 года в 7 часов вечера Ипполит Никитич бросил медную тарелку в лицо тюремному смотрителю Соколову.
Мышкина судили за нанесение «оскорбления действием начальствующему лицу» и 26 января в 8 часов утра казнили на большом дворе цитадели.
Последние дни жизни Ипполит Никитич Мышкин провел в одиночной камере Старой тюрьмы.
«26 января… — нацарапал он здесь, на крышке стола, — я, Мышкин, казнен».
Следом за Ипполитом Никитичем Мышкиным в первые годы шлиссельбургского заточения умерли Владимир Евгениевич Малавский, Александр Викентьевич Буцевич, Людвиг Александрович Кобылянский, Айзик Борисович Арончик, Мейер Янкелевич Геллис, Григорий Прокофьевич Исаев, Игнатий Кириллович Иванов, Дмитрий Тимофеевич Буцинский, Александр Васильевич Долгушин, Савелий Соломонович Златопольский…
Всего с 1884 по 1906 год в Новой и Старой тюрьмах отбывали заключение 68 человек, из них 15 были казнены, 15 умерли от болезней, восемь сошли с ума, трое покончили с собой.
«Если я не сошел с ума во время своего долгого одиночного заточения, то причиной этого были мои разносторонние научные интересы… — вспоминал Николай Александрович Морозов, просидевший в Шлиссельбурге 21 год. — Но вы представьте себе положение тех, у кого не было в жизни никаких других целей, кроме революционных. Попав в одиночное заточение, они догорали тут, как зажженные свечи, как умерли Юрий Богданович, Варынский, Буцевич; другие кончали жизнь самоубийством, как Тихонович, Софья Гинсбург или Грачевский, сжегший себя живым, облив свою койку керосином из лампы и бросившись на нее после того, как зажег этот костер фитилем. А из тех, которые не умерли таким образом, многие сошли с ума, впадали в буйное помешательство, кричали дикими голосами, били кулаками в свои железные двери, выходившие в один и тот же широкий тюремный коридор, с каждой стороны по 20 камер в два этажа, причем верхний этаж был отделен от нижнего только узким балкончиком.
Всякий их крик и вой разносился гулом по всем 40 камерам, каждый их удар кулаком в железную дверь вызывал резонанс во всех остальных и отзывался невыносимой болью в сердцах остальных заключенных.
И вот, если б какая-нибудь девушка-энтузиастка, представлявшая Шлиссельбургскую крепость только по некоторым вышедшим описаниям, попала тогда в нее, то… около 9–10 часов утра она с ужасом услышала бы очередной жутко безумный рев сошедшего с ума Щедрина, воображавшего себя то медведем, то другим диким зверем и кричавшего всевозможными звериными голосами (хотя в перерывы он считал себя императором всероссийским), что продолжалось нередко с полчаса и иногда сопровождалось битьем кулаками в гулкую дверь. Затем наступила бы гробовая тишина, после которой через несколько часов она услышала бы очередное жутко безумное пенье сошедшего с ума Конашевича-Сагайдачного, начинающееся словами:
Красавица, доверься мне,
Я научу тебя свободной быть!
А после этого обязательного вступления последовали бы еще два-три куплета эротического содержания, и песня эта, собственного сочинения безумного певца, повторялась бы все снова и снова таким гулким, убеждающим кого-то голосом, что чувствовалось, как будто эта красавица стоит лично перед ним и отвечает на его пенье. Мороз пробегал по коже, и волосы шевелились на голове от этого пенья даже и у того из нас, кто слышал его каждый день в продолжение многих лет.
И она тоже стала бы слышать эти звериные крики и пенье каждый день с прибавкой по временам буйных ударов в дверь и криков изнервничавшегося Попова, а одно время еще и третьего, сошедшего окончательно с ума, но более спокойного, чем Щедрин и Конашевич, — Похитонова.
И такую девушку-энтузиастку к нам действительно привели. Это была Софья Гинсбург. Правда, ее посадили с обычной целью выдержать первые месяцы в абсолютном одиночестве не в нашу, а в маленькую, так называемую старую тюрьму, служившую карцером, но туда же временно увели слишком разбушевавшегося у нас Щедрина, и он, по обычаю, ревел там медведем и другими звериными голосами.
Его безумные крики и битье кулаками в гулкие двери так невыносимо подействовали на вновь привезенную девушку, что через несколько дней она попросила себе ножницы как бы для стрижки ногтей на ногах, а когда ей принесли их в камеру и на время ушли, она (как мы узнали уже через несколько лет) перерезала ими себе артерии и умерла»…
Впрочем, как справедливо заметила Вера Николаевна Фигнер, в Шлиссельбург и привозили не для того, чтоб жить.
6
Самая знаменитая казнь в Шлиссельбурге произошла 8 мая 1887 года.
В конце 1886 года студент Петербургского университета, старший брат В. И. Ленина Александр Ильич Ульянов со своими товарищами П. Я. Шевыревым, В. Д. Генераловым, П. И. Андреюшкиным, В. С. Осипановым, О. М. Говорухиным начал готовить покушение на Александра III.
Несмотря на обилие литературы, посвященной семье В. И. Ленина, вопрос о том, как произошло превращение подающего большие надежды петербургского студента-естественника в теоретика и практика терроризма, остается открытым.
Как известно, первые два курса учебы в Петербургском университете Александр Ильич Ульянов достаточно напряженно работал на кафедрах у зоолога Н. П. Вагнера и химика А. М. Бутлерова. Результатом этой работы стала золотая медаль, которой 17 февраля (1 марта) 1886 года было удостоено его исследование «Об органах сегментарных и половых пресноводных Annulata».
До второго первого марта оставался ровно один год и именно за этот год знаток зоологии кольчатых червей превратился в проповедника терроризма.
«Наша интеллигенция настолько слаба физически и не организована, что в настоящее время не может вступать в открытую борьбу, и только в террористической форме может защищать свое право на мысль и на интеллектуальное участие в общественной жизни, — поучал он. — Террор есть та форма борьбы, которая создана XIX столетием, есть та единственная форма защиты, к которой может прибегнуть меньшинство, сильное только духовной силой и сознанием своей правоты против сознания физической силы большинства».
Убивать, чтобы защитить право на интеллектуальное участие в общественной жизни… Такое ощущение, что мысль эта в глубинах зоологии кольчатых червей и родилась!
Считается, что террористическая фракция «Народной воли», созданная Александром Ульяновым с товарищами, идейно была преемницей партии «Народная воля». Однако, приняв ее методы борьбы, люди, задумавшие «второе 1 марта», ни программы, ни организации «Народной воли» не приняли. Старая «Народная воля» была строго централизована, и без директив Исполнительного комитета не предпринималось ничего. Александр Ульянов отверг централизацию, считая, что полезна террористическая борьба не только с царским правительством, но и местные террористические протесты против административного гнета… Сама жизнь — тут мы снова погружаемся в зоологию кольчатых червей! — должна была управлять ходом террора и ускорять или замедлять его по мере надобности. Очень скоро от теории было решено перейти к практике.
В Парголово, на даче Кекина, Александр Ульянов приготовил нитроглицерин, а сами снаряды — два жестяных цилиндра — набил динамитом и отравленными стрихнином пулями уже в городе.
Таланта и изобретательности в этой работе Ульяновым было проявлено не меньше, чем при изучении кольчатых червей.
И можно, конечно, рассуждать, что это преображение произошло в нем под влиянием изучения работ ученых-экономистов, что многие идеи терроризма были вынесены Ульяновым с занятий популярного среди студентов Научно-литературного общества, секретарем которого он стал, но это тоже только постановка новых вопросов, а не ответы на них.
И трудно, трудно не согласиться с К. П. Победоносцевым, написавшим 4 марта 1887 года Александру III:
«Бог знает еще, чья хитрая рука направляет, чьи деньги снабжают наших злодеев, людей без разума и совести, одержимых диким инстинктом разрушения, выродков лживой цивилизации…
Нельзя выследить их всех, — они эпидемически размножаются; нельзя вылечить всех обезумевших. Но надобно допросить себя: отчего у нас так много обезумевших юношей? Не оттого ли, что мы ввели у себя ложную, совсем несвойственную нашему быту систему образования, которая, отрывая каждого от родной среды, увлекает его в среду фантазии, мечтаний и несоответственных претензий и потом бросает его на большой рынок жизни, без уменья работать, без определенного дела, без живой связи с народным бытом, но с непомерным и уродливым самолюбием, которое требует всего от жизни, само ничего не внося в нее!».
7
25 февраля 1887 года Александр Ильич Ульянов завершил свои приготовления, однако трагедию «второго 1 марта» удалось предотвратить.
И сыграла тут свою роль как профессиональная агентурная работа полиции, так и прямая Божия помощь.
В конце января 1887 года в Департаменте полиции агентурным путем была получена копия письма студенту Харьковского университета Ивану Никитину. В письме говорилось о значении террора и необходимости его в революционной деятельности. У Никитина было потребовано объяснение об авторе письма, и он назвал студента Санкт-Петербургского университета Пахомия Андреюшкина. За Андреюшкиным установили непрерывное наблюдение, в результате которого выяснилось, что он вместе с пятью другими лицами гулял 28 февраля пять часов по Невскому проспекту, причем сам Андреюшкин и другой неизвестный, по-видимому, несли под верхним платьем какие-то тяжести, а третий нес толстую книгу в переплете.
1 марта эти же лица были снова замечены на Невском проспекте. Их — а это были студенты Санкт-Петербургского университета: Пахомий Иванович Андреюшкин, Василий Денисович Генералов, Василий Степанович Осипанов, Михаил Никитич Канчер, Петр Степанович Горкун и мещанин Степан Александрович Волохов — арестовали. При обыске у студентов были обнаружены снаряженные метательные снаряды, заряженный револьвер и печатная программа Исполнительного комитета.
Арест террористов произошел в 11 часов, а между тем как раз на 11 была назначена заупокойная обедня в соборе Петропавловской крепости, на которую император с императрицей и старшими сыновьями собирался ехать из Аничкова дворца в четырехместных санях, и вполне могло случиться, что метальщики успели бы опередить полицию, и «второе 1 марта» стало бы — сконструированные Александром Ульяновым снаряды способны были уничтожить всю царскую семью! — еще более страшным, чем первое.
А. И. Ульянов
Но тут уже явилась воистину Божия помощь.
«Его величество заказал заупокойную обедню к 11 часам и накануне сказал камердинеру иметь экипаж готовым к 11 часам без четверти. Камердинер передал распоряжение ездовому, который, по опрометчивости, — чего никогда не случалось при дворе, — или потому, что не понял, не довел об этом до сведения унтер-шталмейстера, — записала в своем дневнике жена шталмейстера двора Арапова. — Государь спускается с лестницы — нет экипажа. Как ни торопились, он оказывается в досадном положении простых смертных, вынужденных ждать у швейцара, в шинели, в течение 25 минут.
Не припомнят, чтобы его видели в таком гневе из-за того, что по вине своего антуража он настолько опаздывает на службу по своем отце, и унтер-шталмейстер был им так резко обруган, что со слезами на глазах бросился к своим объяснять свою невиновность, говоря, что он в течение 12 лет находится на службе государя и решительно никогда не был замечен в провинности. Он был уверен в увольнении и не подозревал, что Провидение избрало его служить нижайшим орудием своих решений.
Государь покидает Аничков после того, как негодяи были отведены в участок, и, только прибыв к брату в Зимний дворец, он узнал об опасности, которой он чудом избежал… Если бы запоздание не имело места, государь проезжал бы в нескольких шагах от них».
8
«Все в России спокойно. Школа, слава Богу, оздоровлена путем введения нового университетского устава, революционная партия разбита, революционеры, поседевшие в боях, или изъяты из обращения или скитаются по загранице бессильные и безвредные, — писали 5 марта 1887 года «Московские ведомости». — С того времени, как возникло опасение, что Россия не захочет доле оставаться в распоряжении чужих держав и захочет иметь свою политику, соответствующую ее достоинству и ее собственным интересам, начали появляться у нас дурные признаки, стали замечаться так называемые самообразовательные кружки, в которые привлекаются молодые люди сначала для литературного препровождения времени, для чтения известных писателей, причем мало-помалу прочитываются и подпольные издания, которые, наконец, становятся главными предметами занятий, рассуждений и толков. Тут-то и улавливаются наиболее податливые птенцы и замыкаются в клетку, разобщаются туманом революционных идей с окружающим миром, подчиняются тайной команде, должным образом терроризуются и потом становятся слепыми орудиями для самых безумных дел, для самых гнусных злодеяний.
Кто их поджигает?.. Самообразовательные кружки есть порождение темных сил, питающихся соками немецкой и антирусской политики. Ей-то особенно и полезны российские антиправительственные выступления, террористические замыслы».
Александр III считал, что вообще желательно было бы не придавать слишком большого значения этим арестам.
«По-моему, лучше было бы, узнавши от них все, что только возможно, — сказал он, — отправить в Шлиссельбургскую крепость — это самое сильное и неприятное наказание».
Но пожелание императора почему-то оказалось неисполненным, и 15 апреля 1887 года 15 обвиняемых по делу «второго 1 марта» предстали перед судом. Александр Ульянов отказался от защитника и сам произнес свою защитительную речь.
«Среди русского народа, — сказал он тогда, — всегда найдется десяток людей, которые настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь».
И слились эти слова со скрипом ключей, открывающих двери злу и мраку, скопившемуся в шлиссельбургских подземельях, и откликнулся на них гимназист в далеком Симбирске, сказавший: «Мы пойдем другим путем».
Бесконечным и кровавым для России оказался этот путь, и вот, кажется, и нет уже давно ни Российской империи, ни СССР, а все еще не кончается эта мучительно долгая дорога.
Приговор суда огласили 19 апреля 1887 года.
Всех подсудимых приговорили к смертной казни через повешение.
Десяти осужденным после подачи ими прошений о помиловании смертную казнь отменили. Михаил Васильевич Новорусский и Иосиф Дементьевич Лукашевич были приговорены к бессрочному заключению в Шлиссельбургской крепости, Бронислав Иосифович Пилсудский[86] — осужден на 15 лет каторги, Михаил Никитович Канчер[87], Петр Степанович Горкун, Степан Александрович Волохов, Мария Александровна Ананьина и Тит Ильич Пашковский получили по 10 лет каторжных работ. Анна Андриановна Сердюкова отделалась двухлетним заключением в тюрьме, а Ревекка Абрамовна Шмидова — ссылкой-поселением в отдаленнейшие места Сибири.
Ночью на 5 мая 1887 года от Комендантской пристани Петропавловской крепости отошел пароход, он увозил в Шлиссельбург Александра Ильича Ульянова, Петра Яковлевича Шевырева, Василия Степановича Осипанова, Василия Денисовича Генералова и Пахомия Ивановича Андреюшкина.
«Распахнулись широким зевом тесовые ворота цитадели, и страх сменился восхищением. Пять лет я не видала ночного неба, не видала звезд. Теперь это небо было надо мной и звезды сияли мне.
Белели высокие стены старой цитадели, и, как в глубокий колодезь, в их четырехугольник вливался серебристый свет майской ночи.
Зарос весь плац травою; густая, она мягко хлестала по ноге и ложилась свежая, прохладная… и манила росистым лугом свободного поля.
От стены к стене тянулось низкое белое здание, а в углу высоко темнело одинокое дерево: сто лет этот красавец рос здесь один, без товарищей и в своем одиночестве невозбранно раскинул роскошную крону.
Белое здание было не что иное, как старая историческая тюрьма, рассчитанная всего на 10 узников. По позднейшим рассказам, в самой толще ограды, в стенах цитадели был ряд камер, где будто бы еще стояла кое-какая мебель, но потолки и стены обвалились, все было в разрушении. И в самом деле, снаружи были заметны следы окон, заложенных камнем, а в левой части, за тюрьмой, еще сохранилась камера, в которой жил и умер Иоанн Антонович, убитый при попытке Мировича освободить его.
В пределах цитадели, где стоит белое одноэтажное здание, так невинно выглядевшее под сенью рябины, жила и первая жена Петра I, красавица Лопухина, увлекшаяся любовью офицера, сторожившего ее, и верховник Голицын, глава крамольников, покушавшихся ограничить самодержавие Анны Иоанновны. Там же, в темной каморке секретного замка, целых 37 лет томился основатель «Патриотического товарищества» польский патриот Лукасинский и умер в 1868 году, как бы забытый в своем заточении. А в белом здании три года был в заточении Бакунин.
Ключи звякнули, и в крошечной темной передней с трудом, точно замок заржавел, отперли тюремную дверь. Из нежилого, холодного и сырого здания так и пахнуло затхлым воздухом. Кругом — голый камень широкого коридора с крошечным ночником, мерцающим в дальнем конце его. В холодном сумраке смутные фигуры жандармов, неясные очертания дверей, темные углы — все казалось таким зловещим, что я подумала: «Настоящий застенок… и правду говорит смотритель, что у него есть место, где ни одна душа не услышит».
В минуту отперли дверь налево, сунули зажженную лампочку; хлопнула дверь, и я осталась одна.
В небольшой камере, нетопленой, никогда не мытой и не чищенной, — грязно выглядевшие стены, некрашеный, от времени местами выбитый асфальтовый пол, неподвижный деревянный столик с сиденьем и железная койка, на которой ни матраца, ни каких-либо постельных принадлежностей…
Водворилась тишина».
Это воспоминания В. Н. Фигнер.
В мае 1887 года ее как раз поместили в карцер, находящийся в Старой тюрьме, куда и привезли осужденных на смертную казнь террористов.
О петербургских студентах, решившихся повторить их 1 марта, она, разумеется, не знала, и о том, что осужденные на казнь молодые люди находятся рядом — все дни В. Н. Фигнер в Старой тюрьме были заполнены войной с тюремщиками — она тоже не знала, но какая-то мистическая связь между старыми и новыми первомартовцами явно существовала…
9
Два с половиной дня А. И. Ульянов, П. Я. Шевырев, В. С. Осипанов, В. Д. Генералов и П. И. Андреюшкин провели в одиночных камерах Старой тюрьмы, полагая, что, коли их привезли в Шлиссельбург, им даровано помилование.
На рассвете 8 мая в 3 часа 30 минут осужденным было объявлено, что приговор остается в силе и через полчаса будет приведен в исполнение.
Осужденным было предложено исповедаться и принять Святые Тайны, но все они отказались от этого.
«В сумерки, когда я лежала в полулетаргической грезе, внезапно я услыхала пение, — вспоминала В. Н. Фигнер. — Пел приятный, несильный баритон со странным тембром, в котором было напоминающее кого-то или что-то: человека? обстоятельства?
Песнь была простая, народная, мотив несложный, однообразный.
«Кто поет? Кто может петь в этом месте? — раздумывала я. — Не пустили ли рабочего для какого-нибудь ремонта? Но это невозможно. И откуда несутся эти звуки? Они идут как будто извне: не поправляют ли крышу на здании?»
Загадку, кто пел, Вера Николаевна не могла разгадать и когда вышла из карцера. Потом уже из глубины сознания вдруг выплыло имя Михаила Федоровича Грачевского, который спустя полгода сожжет себя в Старой тюрьме[88], но абсолютной уверенности в этом у нее не было.
Казнь А. И. Ульянова, П. Я. Шевырева, В. С. Осипанова, В. Д. Генералова и П. И. Андреюшкина была совершена на рассвете, на большом дворе цитадели.
«Ввиду того что местность Шлиссельбургской тюрьмы не представляла возможности казнить всех пятерых одновременно, — докладывал 8 мая Александру III министр внутренних дел граф Д. А. Толстой, — эшафот был устроен на три человека, и первоначально выведены для совершения казни Генералов, Андреюшкин и Осипанов, которые, выслушав приговор, простились друг с другом, приложились к кресту и бодро вошли на эшафот, после чего Генералов и Андреюшкин громким голосом произнесли: «Да здравствует Народная воля!». То же самое намеревался сделать и Осипанов, но не успел, так как на него был накинут мешок. По снятии трупов вышеозначенных казненных преступников, были выведены Шевырев и Ульянов, которые также бодро и спокойно вошли на эшафот, причем Ульянов приложился к кресту, а Шевырев оттолкнул руку священника».
Место казни А. И. Ульянова
«…Прошло два дня», — пишет в своих воспоминания В. Н. Фигнер.
— На прогулку! — сказал смотритель, отперев дверь.
Это значило конец карцерному положению.
— Я не пойду, если уводите только меня, — сказала Вера Николаевна, забиваясь в угол, и уже со страхом прибавила: — Ведь не потащите же меня силой?
Смотритель смерил с головы до ног ее хрупкую фигуру в углу, передернул плечом и с видом пренебрежения сказал: «И чего тут тащить! 5-й уж вышел». Тогда вышла из карцера и Вера Николаевна.
После прогулки, вернувшись в свою камеру, она смочила водой аспидную доску и посмотрелась как в зеркало; увидела лицо, «которое за семь дней постарело лет на десять: сотни тонких морщинок бороздили его во всех направлениях. Эти морщинки скоро прошли, но не прошли переживания только что оконченных дней».
Так завершилось карцерное сидение В. Н. Фигнер…
Так были казнены организаторы и участники «второго 1-го марта»…
Пятнадцать лет спустя после казни народоволец М. Ф. Фроленко посадил у Старой тюрьмы яблоню, сам не зная, что сажает ее на месте казни А. И. Ульянова.
Растет здесь яблоня и сейчас.
Это уже совсем другая яблоня, но, как и ее предшественницы, не приносит она плодов, а те яблоки, которые иногда появляются на ее ветвях, горьки и незрелы…
Глава седьмая Позвольте перекрестить вас
Княжну более всего в моем рассказе поразило, — как это можно, чтобы в христианском государстве не позволяли заключенным ходить в церковь на богослужение!
И. П. ЮвачевИ фантазии на ледяных ладожских сквозняках тоже рождались странные и горькие…
В. П. Конашевич, забивший ломом раненого жандармского подполковника Г. П. Судейкина, пристрастился в Шлиссельбурге к игре на скрипке и сочинил пьесу, которая должна была, когда ее начнут исполнять на площадях в Санкт-Петербурге, помочь людям понять, что все они — братья.
А вскоре В. П. Конашевичу открылось, что его ближайшим родственником является германский император Вильгельм, и он значительно расширил жанровые границы своих свершений. Теперь В. П. Конашевич то изобретал аппараты для доения сала из свиней, то писал декреты, предоставляющие право каждому российскому подданному пристрелить любого участника его (Конашевича) ареста и заработать на этом миллион рублей, то составлял проекты прокладки Сибирской железной дороги прямо по деревьям.
Бывший штабс-капитан Николай Данилович Похитонов родством с императором Вильгельмом похвастать не мог, зато неоднократно лицезрел, как в великом сиянии грядет к нему Господь Бог, и то пел псалмы, то неистово кричал, что бесчеловечно удерживать его здесь, в юдоли слез, стенаний и вечных мук, когда он может пребывать в вечном блаженстве и чистейшей радости.
Переживания эти были столь нестерпимыми, что Николай Данилович неоднократно пытался покончить с собой. Вначале он попытался задушить себя подушкой; в другой раз попробовал проткнуть себе горло ножкой койки…
1
Еще в 1866 году на берегу, при впадении нового канала в реку Неву, на средства Иоанно-Предтеченской церкви была построена каменная часовня, в которой выставлялась чудотворная Шлиссельбургская икона Казанской Божией Матери…
Здесь и встретился с нею впервые русский император.
15 июня 1883 года в 9 часов утра «изволили прибыть в город Шлиссельбург, посетить шлиссельбургскую крепостную часовню, слушать краткое молитвословие и лобызать явленно-чудотворную икону Богоматери Их Императорския Высочества Государь император Александр III и Государыня Императрица Мария Федоровна с Августейшими сыновьями Николаем и Георгием Александровичами, Великим Князем Алексеем Александровичем и Великою Княгинею Мариею Александровною».
Само по себе чрезвычайно значимое событие, оно приобретает особое значение, если учесть, что происходит накануне заселения Шлиссельбургской крепости народовольцами, организовавшими убийство императора Александра II.
Не только специально подобранным охранникам препоручал император Александр III убийц своего отца, но и этому чудотворному образу.
И как бы то ни было, но некоторые народовольцы действительно пережили в Шлиссельбурге духовное перерождение…
Так произошло с бывшим студентом физико-математического факультета Петербургского университета, а затем Медико-хирургической академии Григорием Прокофьевичем Исаевым, которого в «Народной воле» называли «руками» Исполнительного комитета. Его тяжесть шлиссельбургского заточения не сломила.
Григорий Прокофьевич и на воле считал, что «личное самоотречение не есть отречение от личности, а только отречение от своего эгоизма», ну а в Шлиссельбургской крепости он обратился к Богу и утешение в своих скорбях находил у Христа.
Он уже тяжело болел, в легких образовались каверны и, кашляя, он отхаркивал кровь, но это не мешало ему с горячей страстностью беседовать с Михаилом Федоровичем Фроленко о загробной жизни и бессмертии души.
Вера Фигнер вспоминает, что когда ее выводили на прогулку, на снегу справа и слева виднелась алая, только что выброшенная Исаевым кровь. «Эта неубранная, не прикрытая хотя бы снегом кровь товарища вызывала щемящую тоску… Это был символ иссякающей жизни — жизни товарища, которому не поможет наука, никакая сила человеческая…
Предсмертные страдания Исаева были ужасны.
Это была, кажется, самая тяжелая агония из всех, которые пришлось пережить. Немного морфия или опия, вероятно, облегчило бы ему борьбу со смертью и избавило бы от потрясения всех нас. Но ничего подобного не было сделано. Мертвая тишина стояла в тюрьме… Все мы притаились, как будто сжались, и с затаенным дыханием прислушивались к полному затишью… Не было ни звука… и среди напряженного состояния внезапно раздавался протяжный стон, скорее похожий на крик»…
Нечто похожее на протяжный стон различается и в переживаниях самой Веры Фигнер. Безусловно, она сострадает мучениям товарища, но сострадает как убежденный атеист, уверенный в бессмысленности предсмертных очищающих бессмертную душу мук. «Немного морфия или опия, вероятно, облегчило бы ему борьбу со смертью», — говорит она, и тут же проговаривается, что это «избавило бы от потрясения всех нас».
2
Ну а с бывшим флотским офицером Иваном Павловичем Ювачевым, проходившим по «процессу 14-ти», в Шлиссельбургской крепости произошло то, что, кажется, никак не могло произойти с народовольцем.
В первые годы в шлиссельбургской Новой тюрьме было разрешено чтение только Библии, и оно-то и заставило террориста, приговоренного к бессрочной каторге[89], обратился после многих лет юношеского «отступничества» к религии.
Все было, как в написанном Ювачевым уже на Сахалине стихотворении «Надпись на Библии»:
В этой книге вся жизнь отразилась, В ней, как в зеркале, видим весь свет, Тайна Божьих чудес нам открылась, Здесь на все есть готовый ответ. Что уж было, что есть и что будет, Чрез пророков Господь показал. Милый друг! И тебя не забудет: Только верь и люби! — Он сказал.Столь поразительную метаморфозу товарищи по заключению истолковали как помешательство, но это не смутило Ивана Павловича.
«Скажу: жил внутреннею, духовною жизнью… — писал он из Шлиссельбурга. — Дни, недели, месяцы созерцал построенный храм Божий в моем воображении».
Как вспоминает В. Н. Фигнер, в январе 1885 года, после истории с Мышкиным, крепость посетил товарищ министра внутренних дел генерал Петр Васильевич Оржевский.
П. В. Оржевский застал Ювачева стоящим на коленях, с Библией в руках и спросил у Ивана Павловича, не желает ли он поступить в монастырь.
— Я недостоин, — ответил тот…
В 1886 году Ивана Павловича Ювачева перевели на Сахалин.
Первые годы он провел на тяжелых каторжных работах, а потом был определен исполнять обязанности заведующего Сахалинской метеорологической станцией. Последние годы своего срока Иван Павлович много занимался картографией, печатал книги, посвященные климату острова.
Кроме этого, на Сахалине он превратился в православного писателя Миролюбова, рассказы и другие сочинения которого продолжают переиздаваться и в наши дни.
Когда на Сахалине появился собственный флот, И. П. Ювачев стал капитаном первого сахалинского парохода.
После освобождения в 1897 году Иван Павлович Ювачев, совершив кругосветное путешествие, вернулся в Петербург, служил там в инспекции Управления сберегательными кассами, был членом-корреспондентом Главной физической обсерватории Академии наук, издал несколько книг с описанием Шлиссельбургской крепости и Сахалина.
В 1902 году он женился на Надежде Ивановне Колюбакиной, которая заведовала «Убежищем для женщин, вышедших из тюрем Санкт-Петербурга». Здесь на казенной квартире, в здании убежища, через два с половиной года, 30 декабря 1905 года, у Ивачевых родился сын Даниил, ставший знаменитым писателем Даниилом Хармсом.
После революции до пенсии Иван Павлович Ювачев служил главным бухгалтером Волховстроя.
Умер он 17 мая 1940 года в возрасте 80 лет.
3
А вот народовольца Михаила Федоровича Фроленко, который открыто говорил своим умничающим товарищам, что хотел бы верить в такого Бога, каким тот предстает на иконостасах, никто из товарищей по шлиссельбургскому заточению в религиозности не подозревал.
Способствовал этому жизнерадостный характер самого Фроленко.
По воспоминаниям Л. А. Тихомирова, это был человек очень хороший, простой, добрый.
«По наружности он совершенно походил на рабочего, как и по привычке к самой скромной жизни, не нуждаясь ни в каких удобствах. Замечательно хладнокровный и неустрашимый, он не любил никаких собственно террористических дел и в них, полагаю, не участвовал во всю жизнь, но всегда готов был помочь освобождению кого-либо.
Фроленко пошел на рынок в качестве ищущего работу. Он рассчитывал, что, может, понадобятся рабочие для острога, и не ошибся. Через несколько дней пришли нанимать на какое-то дело в острог. Фроленко был и физически довольно силен, и знал понемножку разные отрасли труда, в котором был вообще очень сообразителен. Начав работу в тюрьме, он понравился и своим тихим характером, и внимательностью к делу, а между тем как раз понадобился служитель по камерам арестантов — то, что и нужно было ему. Он, конечно, немедленно согласился поступить на это место. Остальное пошло у него как по маслу. Он подделал ключи к камерам Стефановича и Бохановского, припас для них костюмы служащих в тюрьме, высмотрел путь для побега, подготовил способы перелезть через стену, и затем оба заключенных благополучно бежали. Сам Фроленко тоже скрылся. Этот побег тогда наделал много шума и принадлежит к числу самых ловких и необыкновенных».
Михаил Федорович и в тюрьме предпочитал занятия огородничеством и садоводством любым отвлеченным рассуждениям, но окончательно выводила из критического поля веру Михаила Федоровича ее простота и безыскусность. Бог, который представлялся Фроленко в виде седого старца, сидящего на облаках и благосклонно взирающего оттуда на весь мир, был совершенно не интересен его товарищам по шлиссельбургскому заточению.
И мало кто обращал внимание, что занятия огородничеством и садоводством Михаила Федоровича наполнены столь поразительной целебностью, которую невозможно свести только к последствиям физической работы на свежем воздухе.
Действительно, прибыв в крепость, Фроленко страдал цингой, ревматизмом, последней стадией туберкулеза и «чем-то вроде остеомиелита, так что долгое время не владел рукой и был совершенно глух»…
В Шлиссельбурге без какой-либо медицинской помощи Михаилу Федоровичу от всех этих болезней удалось избавиться. Климат Шлиссельбурга, так легко убивавший других заключенных, оказался целебным для него.
Ну а о той подлинно христианской любви, которой был наполнен Фроленко, можно прочитать в любых воспоминаниях шлиссельбуржцев.
«Всего трогательнее было то, — писала Вера Николаевна Фигнер, вспоминая первые яблони, которые вырастил Фроленко в Шлиссельбурге, — что целью насаждений были, собственно, не яблоки, а мысль, что товарищи, которые явятся в Шлиссельбург после нас, найдут не бесплодный пустырь, песок и камень, а прекрасно обработанную землю, деревья и плоды».
Стремление действительно трогательное.
«В огороде Фроленко росла прекрасная вишня, посаженная им, — вспоминала В. Н. Фигнер. — Каждую весну она стояла, вся облитая белым цветом, и Фроленко с гордостью истинного садовода звал всех по очереди посмотреть на чудное дерево.
— Стоит, как невеста, — говорил он.
Но надежды на плоды год за годом оказывались тщетными, цветы оказывались пустоцветом.
Наконец в 1904 году на дереве оказалось 16 вишен! Как берег их Фроленко! Хотел сшить мешочки из марли, чтобы укрыть от воробьев»…
Все 16 вишен дозрели; тринадцать из них Михаил Федорович роздал каждому из узников Шлиссельбурга, а три оставшихся передал Вере Николаевне Фигнер, чтобы она преподнесла их Марии Михайловне Дондуковой-Корсаковой, которая начала тогда приезжать в тюрьму с христианской проповедью.
Михаил Федорович Фроленко просидел в Шлиссельбурге 21 год, но вышел из тюрьмы здоровым и полным сил.
Он пережил войну и оккупацию и умер в Геленджике в 1947 году, достигнув 90-летнего возраста.
4
И тем не менее такие люди, как Ювачев и Фроленко, были исключениями среди народовольцев… Воинствующее богоборчество в народовольческой среде было не просто хорошим тоном, а существом всей их деятельности.
Федор Михайлович Достоевский нашел точное определение русским революционерам. Рядом с самоотверженностью и жертвенностью в этих молодых людях уживалось откровенное беснование. Не оставляли бесы своих жертв и в заточении.
Примеров подобных В. П. Конашевичу и Н. Д. Похитонову можно приводить достаточно много.
И чего уж точно не прощал Шлиссельбург, так это духовной слабости.
Жестко и беспощадно разделял он насельников. Одних убивал сразу, других сводил с ума, а третьим даровал завидное здоровье и многолетие.
Как происходило это, можно понять, читая шлиссельбургскую долгожительницу Веру Николаевну Фигнер. Про эту «девушку строгого, почти монашеского типа», как определил ее Глеб Успенский, писали и будут писать романы, но, несомненно, самым интересным произведением останутся ее собственные воспоминания «Когда часы жизни остановились»…
Тюремная камера
«Мы прошли в ворота. И тут я увидела нечто совсем неожиданное. То была какая-то идиллия.
Дачное место? Земледельческая колония?
Что-то в этом роде — тихое, простое…
Налево — длинное белое двухэтажное здание, которое могло быть институтом, но было казармой… Направо — несколько отдельных домов, таких белых, славных, с садиками около каждого, а в промежутке — обширный луг с кустами и купами деревьев. Листва теперь уже опала, но как, должно быть, хорошо тут летом, когда кругом все зеленеет! А в конце — белая церковь с золотым крестом. И говорит она о чем-то мирном, тихом и напоминает родную деревню. Все дальше двигается толпа, и вот открылось здание из красного кирпича: два этажа, подслеповатые окна и две высокие трубы на крыше — ни дать ни взять какая-нибудь фабрика. Перед зданием красная кирпичная стена и железные ворота, окрашенные в красное и теперь раскрытые настежь»…
В своих шлиссельбургских воспоминаниях В. Н. Фигнер рассказывает, что происходило с «матерью-командиршей», выкованной, кажется, из самой высококачественной народовольческой гордыни, когда:
Словно осенний туман надо мной Темный покров расстилает, Смутно-неясной, тяжелой волной Душу мою заливает. Все пеленою своею прикрыл, Все очертания сгладил, Яркие краски и образы смыл, Серую мглу лишь оставил.Духовная драма, разыгравшаяся в одиночной камере «вечницы», — так называли себя узники, приговоренные к пожизненному заключению! — не может оставить равнодушным внимательного читателя хотя бы уже потому, что борьба темных и светлых сил, что происходила в душе героини, запечатлена тут с бесстрастной точностью.
Нелепо было бы предполагать, что шлиссельбургская белая церковь, мимолетно промелькнувшая перед глазами и на долгие десятилетия скрывшаяся за тюремной стеной, произвела переворот в душе «вечницы». Но еще ошибочней полагать, что белая церковь приведена как деталь пейзажа и никаким иным значением в воспоминаниях В. Н. Фигнер не нагружена.
С самого начала, пусть и неосознанно, пусть и против воли автора, но совершенно определенно шлиссельбургская церковь, как система координат, соотносится с терзаниями «вечницы», ясно осознающей, что «революционное движение… разбито, организация разрушена, народ и общество не поддержали нас, мы оказались одиноки»…
Разумеется, стальная «матерь-командирша» не могла позволить себе, подобно Ивану Павловичу Ювачеву, «сойти с ума», но ее стихи, написанные в Шлиссельбурге, совершенно явно свидетельствуют, что духовная работа происходила в ней с еще большим, быть может, накалом.
Когда в неудачах смолкает борьба И жизнь тяготит среди травли жестокой, На помощь, как друг, к нам приходит судьба, В тюрьме предлагая приют одинокий. С умом утомленным, с душою больной В живую могилу мы сходим И полный поэзии мир и покой В стенах молчаливых находим…Об этом же В. Н. Фигнер пишет и в своих воспоминаниях:
«Мы были лишены всего: родины и человечества, друзей, товарищей и семьи; отрезаны от всего живого и всех живущих. Свет дня застлали матовые стекла двойных рам, а крепостные стены скрыли дальний горизонт, поля и людские поселения.
Из всей земли нам оставили тюремный двор, а от широт небесного свода — маленький лоскут над узким, тесным загончиком, в котором происходила прогулка…
И жизнь текла без впечатлений, без встреч. Сложная по внутренним переживаниям, но извне такая упрощенная, безмерно опорожненная, почти прозрачная, что казалась сном без видений, а сон, в котором есть движение, есть смена лиц и краски, казался реальной действительностью.
День походил на день, неделя — на неделю, и месяц — на месяц. Смутные и неопределенные, они накладывались друг на друга, как тонкие фотографические пластинки с неясными изображениями, снятыми в пасмурную погоду.
Иногда казалось, что нет ничего, кроме «я» и времени, и оно тянется в бесконечной протяженности. Часов не было, но была смена наружного караула: тяжелыми, мерными шагами он огибал тюремное здание и направлялся к высокой стене, на которой стояли часовые».
И чудится: ночь разлилась над землей И веет в лицо нам прохладой, И, зноем измучены, воздух сырой Вдыхаем мы с тайной отрадой. И пусть нам придется в тюрьме пережить Ряд новых тяжелых страданий, Для сердца людского род мук изменить — Порой есть предел всех мечтаний!Предел мечтаний — чтобы одни мучения заменились другими! Эти мечтания словно бы поднимаются откуда-то из адских глубин.
Впрочем, другого движения и не могло быть для «вечников», которые, будучи живыми, перешагнули через край могилы.
«Камера, вначале белая, внизу крапленая, скоро превратилась в мрачный ящик: асфальтовый пол выкрасили черной масляной краской; стены вверху — в серый, внизу почти до высоты человеческого роста — в густой, почти черный цвет свинца.
Каждый, войдя в перекрашенную камеру, мысленно произносил: «Это гроб!».
И вся внутренность тюрьмы походила на склеп. Однажды, когда я была наказана, и меня вели в карцер, я видела ее при ночном освещении. Небольшие лампочки, повешенные по стенам, освещали два этажа здания, разделенных лишь узким балконом и сеткой. Эти лампы горели, как неугасимые лампады в маленьких часовнях на кладбище, и сорок наглухо замкнутых дверей, за которыми томились узники, походили на ряд гробов, поставленных стоймя».
5
В пространстве не жизни и не могилы, куда погружена героиня воспоминаний, бесовская власть несколько ослабла, как бывает всегда, когда душа человека уловлена в пространство, из которого нет выхода, и, следовательно, бесовской силе нет надобности утруждать себя дополнительными хлопотами.
И вот мы видим, как героиня предпринимает попытку спасти свою душу. Сил для преодоления народовольческой гордыни богоборчества взять ей негде, но тем не менее она пытается обратиться к Богу, не признавая при этом Его.
«Среди вещей, которыми я дорожу, есть дешевый фарфоровый образок. Им после суда перед разлукой меня благословила мать, и я берегу его больше всего. Его не отняли: в Шлиссельбурге он был со мной; с ним не расстаюсь я и теперь.
На одной стороне его наивно нарисована фигура, преклонившая колена перед изображением Богоматери, а на другой — стоит надпись: «Пресвятая Богородица «Нечаянныя радости»».
И, благословляя, мать говорила: «Быть может, когда-нибудь и к тебе придет «нечаянная радость»».
О чем думала мать, произнося перед разлукой именно эти, а не какие-нибудь другие хорошие слова? О перемене судьбы, о радости свидания с нею? Или, быть может, благословляя, она хотела укрепить меня, внушить, что, как бы ни придавила меня жизнь, совсем безрадостного существования быть не может!
Год проходил за годом, а радость, радость свидания с ней, с матерью, не приходила. И, уходя все более и более вдаль, уж не заглядывая вперед, а оглядываясь назад, в событиях внутри тюрьмы я искала исполнения того, о чем говорила мать, благословляя, и о чем напоминал образок не переставая.
Были ли радости в Шлиссельбурге?
Да, они были; а если бы их не было, разве можно было перенести и выжить?»
От фарфорового образка, как от белой церкви на шлиссельбургском лугу, исходит сияние, и хотя гордыня — никуда не ушла она! — продолжает заслонять спасительный свет, но героиня воспоминаний старательно выгораживает в своей душе пространство, где сберегается и белая церковь, и фарфоровый образок, и воспоминания о матери…
«Была радость, последняя радость в жизни, — была мать. Эту радость отняли — отняли мать, единственную, которая связывала с жизнью, единственную, к которой можно было прильнуть, падая на дно.
Угасла радость, но, угасая, оставила жгучую скорбь.
На свободе я жила без матери и лишь изредка мысленно обращалась к ней.
Но тогда у меня была родина, была деятельность, были привязанности и дружба, было товарищество.
А теперь? Никого. Ничего.
И мать — эта последняя потеря, потеря последнего — стала как бы символом всех потерь, великих и малых, всех лишений, крупных и мелких.
Никогда в сознании у меня не рождалось сожаления, что я выбрала путь, который привел сюда. Этот путь избрала моя воля — сожаления быть не могло.
Сожаления не было, а страдание было.
Никогда в сознании у меня не рождалось сожаления, что на мне не тонкое белье и платья, а грубая дерюга и халат с тузом на спине.
Сожаления не было, а страдание было.
В сознании была только мать, одна мать, одна, все застилающая скорбь разлуки с ней. Но эта скорбь поглощала, воплощала в себе все страдания, все скорби: скорбь раздавленных и оскорбленных стремлений духа и скорбь угнетенных и униженных привычек плоти.
И скорбь, символизированная в образе матери, приобретала едкую горечь всех потерь, всех лишений, ту непреодолимую силу, которая дается чувству всем тем, что, не доходя до сознания, кроется в темных глубинах подсознательного.
Затемненной душе грозила гибель.
Но когда — еще немного, и возвращаться было бы поздно — внутренний голос сказал: «Остановись!» — это сказал мне страх смерти. Смерть казалась желанной, она сплеталась с идеей мученичества, понятие о святости которого закладывалось в детстве традициями христианства, а затем укреплялось всей историей борьбы за право угнетенных.
Остановил страх безумия, этой деградации человека, унижения его духа и плоти.
Но остановиться — значило стремиться к норме, к душевному выздоровлению».
Можно говорить, что расчистка пространства собственной души напоминает порой торг, порой старательно маскируется, но все равно: сожаление близко к раскаянию, страдание — к искуплению. И хотя лукавые параллели, дескать, «идеи христианства, которые с колыбели сознательно и бессознательно прививаются всем нам, и история всех идейных подвижников внушают… отрадное сознание, что наступил момент, когда делается проба человеку, испытывается сила его любви и твердости его духа как борца за те идеальные блага, завоевать которые он стремится не для своей преходящей личности, а для народа, для общества, для будущих поколений…» — мешают сделать следующий шаг, внимательный читатель может все-таки проследить, как образуются в воспоминаниях Веры Николаевны Фигнер лакуны, где горделивое отрицание Бога, если и не перестает действовать, то становится настолько осмотрительным, что скорее его можно принять за утверждение.
«Приезжал неотесанный солдат, грубый, вызывающий фон Валь, начальственным тоном обращавшийся, однако, больше к чинам тюремной администрации, чем к нам. У меня в камере этот добрый христианин обратил внимание на отсутствие иконы и спросил смотрителя, почему ее нет.
— Заключенные снимают их, — объяснил тот.
Не желая входить в пререкания, я промолчала: икону сняли жандармы и, должно быть, унесли к себе на дом, видя, что мы не молимся перед ними».
Эта сцена явно корреспондируется с рассказом А. В. Амфитеатрова о Германе Александровиче Лопатине, который снял со стены камеры икону, повешенную здесь по ходатайству престарелой княжны М. А. Дондуковой-Корсаковой, расколол ее и «выбросил… в единственное место, куда имеет возможность выбросить ненужное узник одиночной камеры».
Впрочем, о поступке Г. А. Лопатина мы еще поговорим, а сейчас отметим, что Вере Николаевне Фигнер, которая тоже была способной на сильные поступки — одно только срывание погон с надзирателя чего стоит! — такое кощунство и в голову не могло прийти.
6
Разумеется, народовольческой бесовщине никак не могло понравиться, что в захваченной душе образуются какие-то участки, где не действительна ее черная власть.
13 января 1903 года, когда число узников Шлиссельбурга сильно сократилось[90], Вере Николаевне Фигнер предложено было решить, что для нее важнее.
«Я сидела спокойно в своей камере и не подозревала, что тяжелой поступью ко мне идет судьба…
Топот ног послышался в коридоре, стукнули затворы двери, щелкнул замок, и ко мне вошел комендант с жандармами.
Подняв немного руку и театрально возвысив голос, он с расстановкой произнес:
— Государь император… внемля мольбам матери… высочайше повелел каторгу без срока заменить вам каторгой двадцатилетней.
И, помолчав, прибавил:
— Срок кончается 28 сентября 1904 года.
При словах «государь император», произнесенных с особо важной интонацией, я подумала: запоздавшая кара за «погоны», и это было бы лучше, чем то, что я услыхала дальше.
Я стояла ошеломленная. Думая, что тут какое-то недоразумение, потому что, зная мои взгляды, мать не могла, не должна была просить о помиловании, я задала нелепый вопрос:
— Эта общая мера или относится только ко мне?
— Только к вам, — с резким неудовольствием буркнул комендант»…
По-прежнему стояли белые стены крепости с угловыми башнями, «похожими на неудавшиеся пасхальные бабы», и речные воды по-прежнему монотонно набегали на плоские берега.
Зато внутри Веры Николаевны теперь все полыхало от возмущения: прошение матери перечеркнуло все ее страдания и муки.
«С горьким чувством постучала я товарищам о свалившемся на меня несчастье, потому что несчастьем для меня было помилование.
Откуда оно свалилось на меня? Как могла мать, моя твердая, мужественная мать, «молить» о пощаде для меня?
Без слез, без хотя бы мимолетной слабости она проводила в Сибирь одну за другой двух дочерей, а когда прощалась со мной, не она ли дала мне слово не просить никаких смягчений для меня?..
Обращением к царской милости мать нарушила мою волю: я не хотела милости; я хотела вместе с товарищами-народовольцами исчерпать до конца свою долю. Теперь, не спросив меня, без моего ведома и согласия мать ломала мою жизнь. Можно ли оскорбить сильнее! Как могла она поступить так? Она, так уважавшая чужое убеждение, чужую личность и меня учившая тому же уважению. Так грубо, так произвольно ломать чужую жизнь! Так разбивать в куски чужую волю!..
Через три дня объяснение пришло.
Писала мать, писала прощальное письмо: она при смерти… три месяца, как не встает… два раза делали операцию.
Операцию рака, прибавляли сестры».
Письмо пришло вовремя.
Вера Николаевна была уже готова на разрыв с матерью, она уже готовила для нее «горькие упреки и презрительные укоры».
И это письмо могло оказаться последним письмом, которое застанет мать в живых.
«Жестокое сердце смирилось.
Не упреки и укоризны — все прегрешения мои против матери, когда-либо в прошлом сделанные, встали в памяти. Встало и все добро, которое она для меня сделала…
Много, много дала она мне.
А я, что дала ей я, сначала отрезанная ранним замужеством, а потом революционной деятельностью и ее последствиями? Одни только огорчения; и мало ли их было! Невнимание, эгоизм, свойственный молодости по отношению к родителям, непонимание… резкое слово, неприятная улыбка, крошечный укол молодого задора… Все, все вспоминалось и кололо проснувшуюся память. Ничего, решительно ничего не дала я ей во всю мою жизнь.
Теперь наступил день расчета: оставалось пасть на колени в раскаянии и в признательности за все, что она для меня сделала, упасть и, облив горячими слезами дорогие руки, просить прощения…
И я просила.
Ответом были незабываемые слова: «Материнское сердце не помнит огорчений»»…
7
«Яко не имамы дерзновения за премногия грехи наша… — повторяем мы слова молитвы. — Много бо может моление матернее ко благосердию Владыки»…
То, что сделала для Веры Николаевны Фигнер ее умирающая мать, — еще одно подтверждение незыблемой истинности этой молитвы.
Она не дождалась освобождения дочери, она сделала все, чтобы спасти ее душу и ушла из жизни, потому что больше уже ничего не держало ее на этой грешной земле.
Глубоким и ясным светом обращенной к Богу молитвы матери окрашены эти страницы воспоминаний Веры Николаевны.
«После известия о смерти нервное напряжение оборвалось; наступил полный упадок сил — одно из тех состояний, когда не хочешь ни видеть, ни слышать, ни говорить; когда голоса нет, слов нет, ничего нет — только непобедимая слабость тела и летаргия души.
…Прошел декабрь, прошел январь, наступил март.
Март был на этот раз совсем необыкновенный для петербургских широт. Дни были голубые, всегда ясные; солнце грело необычайно сильно. Целыми часами на воздухе я лежала на примитивном ложе, которое устроил заботливый товарищ в огороде. Никто меня не трогал; кругом под безоблачным весенним небом стояла тишина; солнце бросало горячие лучи; дремали усталое тело и уставшая душа.
В феврале передали неотданное раньше письмо сестер. Они писали, что всей семьей проводили мать в Никифорово и там схоронили ее, как она того желала.
9 марта я писала ответ: «Дорогие! Не буду писать вам о мамочке, ни о моем настроении: зачем дергать вам нервы! Печаль и усталость вполне определяют его. Печаль — потому, что ведь в течение 21 года она была центром моих чувств. Усталость — потому, что целый год я стояла перед ее открытой могилой, в постоянной тревоге, волнении и опасениях.
Мне утешительна мысль, что вы проводили ее вплоть до крайнего предела, возможного для человека, и что она лежит не в Петербурге, где было бы так холодно и неуютно, а в Никифорове, которое она так любила и которое для всех нас дорого было, а теперь стало еще дороже, еще милее. Я всегда почитала счастьем для человека иметь заветное местечко, с которым связан воспоминаниями детства, где впервые полюбил простор небес и полей, где совершались разные семейные события и где спят близкие умершие.
Часто я думаю о вас и воображаю, как вы ехали в Никифорово, и эти мысли всегда вызывают у меня слезы. И быть может, именно в эту ночь, которую вы напролет ехали, я видела тот сон, который произвел на меня такое глубокое впечатление.
Мне снилось, что мы, сестры, вчетвером едем в санях по совершенно черной, обнаженной от снега земле и проезжаем по селу, то поднимаясь в гору, то спускаясь под гору; мимо идут ряды прекрасных изб, и везде сделаны отлогие каменные спуски для пешеходов и стоят скверы с деревьями, на которых нет зелени, и видны беседки с золотыми крышами. А в середине на холме возвышается белый храм, каменная громада, скорее напоминающая монастырь, с множеством изящных золотых куполов. А когда я посмотрела вверх, то увидела над храмом и над всем холмом висящий над ними на небе хрустальный балдахин, поразивший меня своей красотой и почему-то напомнивший северное сияние. Когда же мы выехали из селения, то перед нами разостлалось безбрежное поле, покрытое молодыми зеленями, и над ними голубое небо и горячее солнце. И не знаю, почему мне вспомнилась когда-то виденная картинка: идут усталые путники, а впереди, вдали, словно висят в облаках, виднеются легкие очертания города, а надпись гласит: «Града господня взыскующие», и с этой мыслью, в каком-то особенном настроении я проснулась».
В своих воспоминаниях В. Н. Фигнер достаточно едко иронизировала по поводу «душеполезных» рассказов Ивана Павловича Миролюбова (Ювачева), но сейчас она словно бы оказалась в их наполненном чудесами пространстве…
«По прошествии нескольких дней моя дверь неожиданно отворилась.
На пороге стояла довольно высокая, полная дама. Красивые седые волосы обрамляли старое, с правильными чертами, породистое лицо цвета светло-желтого воска. Две вытянутые руки простирались ко мне, и грудной, задыхающийся, старческий голос произносил:
— Вера Николаевна! Вера Николаевна! Сколько раз я стремилась к вам…
Это было словно видение, жуткое, страшное…
Совершенно безумная мысль, что это — моя мать, которую я не видала уже 20 лет и которая уже умерла, не дождавшись моего выхода, заставила трепетать все фибры моей души и тела. И когда теплые руки Марии Михайловны прижали мою голову к ее груди, я вне себя разрыдалась.
Почему она напомнила мне мать, потеря которой еще так болезненно владела мной? Мать могла походить на нее — этого было достаточно…
Я не могла успокоиться… Мария Михайловна только гладила мои волосы, а я плакала и могла только лепетать:
— Как могли вы прийти к нам? Как могли вы пробраться к нам? Сюда входят, но не выходят!..
А Мария Михайловна со светлой улыбкой на прозрачно-желтом лице, ласково блестя выразительными серыми глазами, растроганным голосом говорила:
— Я хочу со всеми вами делить одну долю — вашу долю; я хочу жить вместе с вами в тюрьме и подчиняться всему тому, чему вы подчиняетесь… Я просила дать мне камеру, и еще буду просить об этом… А пока мне предлагают поселиться в крепости у коменданта: он такой добрый, славный!
О, милая Мария Михайловна!
Как трогательно было это заявление, ее желание делить нашу долю! Какое детски-чистое, наивное представление о возможном и невозможном! Она была вся тут: с ее верой в доброту людей, верой, что если совершается зло и на свете есть жестокость, то лишь бессознательные, по неведению, а стоит только объяснить, рассказать кому следует, — и все будет по-хорошему, по-божески.
Но не у коменданта поселилась Мария Михайловна, а в городе.
Трогательно было слышать от нее, этой аристократки по рождению и положению в обществе, что она сняла какую-то комнатушку у женщины, ничего не умеющей делать, что ей при ее слабом здоровье и 76-летнем возрасте приходится питаться плитками шоколада и сухим печеньем и что на воскресенье она уезжает в Петербург к сестре, чтобы немножко откормиться.
Услыхав об этом, мы стали при посещениях Марии Михайловны приносить ей произведения наших огородов: огурцы и всевозможные ягоды с кустов, разведенных нами. Эти маленькие приношения всегда принимались с самой привлекательной благодарностью не ради них самих, а как выражение нашего внимания и ласки…
В ветер, дождь и бурю на лодке она переправлялась из города на наш остров и, посетив того или другого из нас (обыкновенно двоих), в сумерки возвращалась домой одна, проходя по пустынным улицам захолустного уездного городишки.
В этой старости, старости тела и молодости души, игнорирующей физическую усталость и материальные неудобства во имя луча теплой любви, который она хотела принести нам, было так много умилительного и человечно прекрасного, что чаровало нас в нашем застывшем, окоченелом существовании.
С первых же встреч было ясно, что княжна — человек совершенно не от мира сего… Религиозная идея одна безраздельно царила в уме княжны. По ее рассказам, еще в детстве она задумывалась над участью заключенных в тюрьму и строила планы об облегчении их участи. Тяжкая болезнь, приковавшая ее к постели в период, когда формируется женщина, кажется, положила первое начало ее религиозной экзальтации. Молодая девушка решила, что никогда не выйдет замуж и посвятит свою жизнь делам любви и милосердия. Она отказалась от наследства, выговорив лично для себя крошечную годовую ренту в 600 рублей и отдав остальное в пользу общины сестер милосердия, основанной ею в Порховском уезде, с больницей для сифилитиков. Мария Михайловна рассказывала мне, что она посещала уголовных преступников, убийц и безвестных бродяг в Литовском замке и проституток в Калинкинской больнице. Ей приходилось выслушивать порою площадную брань, богохульство и выносить потоки грязи… Но лаской и теплым обращением, любезным вниманием к нуждам озлобленных людей, поносивших ее, она в конце концов покоряла сердца… Под ее влиянием закоренелая жестокость смягчалась, и не один человек, измученный жизнью и преследованиями, умирал, как она говорила, в мире с Богом, с людьми и с собой»…
8
Когда мы говорим, что при появлении княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой в камере Веры Николаевны Фигнер, «матерь-командирша» словно бы оказалась в наполненном чудесами пространстве рассказов Ивана Павловича Миролюбова (Ювачева), надобно сразу оговориться, что Мария Михайловна в буквальном смысле из рассказов Ювачева и отправилась в Шлиссельбург.
«Мое знакомство с Марией Михайловной произошло в начале 1902 года, — рассказывал он сам. — Однажды в небольшом кругу ею приглашенных лиц я рассказал об условиях пребывания заключенных в Шлиссельбургской тюрьме.
Княжну более всего в моем рассказе поразило, — как это можно, чтобы в христианском государстве не позволяли заключенным ходить в церковь на богослужение!»[91]
Мария Михайловна отправилась тогда к министру внутренних дел Вячеславу Константиновичу Плеве и попросила разрешить ей посещение узников Шлиссельбурга.
— Еще никто и никогда не обращался к ним со словом любви… — сказала она. — Быть может, сердца их смягчатся, и они обратятся к Богу.
— Возможно, что вы и правы… — подумав, сказал министр.
Попасть в Шлиссельбургскую тюрьму тогда было невозможно, сюда не пустили даже Льва Толстого, собиравшего материал к роману «Воскресение», но Мария Михайловна не за впечатлениями рвалась на «остров мертвых».
Ей удалось невозможное…
Благодаря ее хлопотам в Шлиссельбурге началась постройка тюремной церкви.
«6-го августа 1905 года дан был указ о Думе, — раздраженно писал по этому поводу террорист Григорий (Герш Исаак Цукович) Гершуни. — А в июле, т. е. несколькими неделями раньше в Шлиссельбурге, рядом с тюрьмой начали строить церковь для заключенных!
Двадцать два года тюрьма простояла без церкви. Если за несколько недель до указа о Думе царь задумал строить церковь для спасения души тяжких грешников (цена 40 000 этому спасению), то очевидно, что в июле-то они еще и не думали считать «государеву» тюрьму, а стало быть и «государево дело» сыгравшими свою роль»[92].
Впрочем, это замечание попутное…
Веру Фигнер княжна М. А. Дондукова-Корсакова выделила из тринадцати узников не только потому, что она была безусловным лидером. С Верой Николаевной княжну связало желание сделать из нее свою преемницу.
Разумеется, желание это сразу натолкнулось на ожесточенное сопротивление вроде бы помягчевшей после кончины матери народоволки.
«Можно было не разделять ее религиозных убеждений, но нельзя было не чувствовать уважения к ее искренности и не остановиться с почтением перед поглощением в ней решительно всех интересов личности сферой жизни духовной, — вспоминала сам Вера Николаевна. — Как характер, как личность Мария Михайловна была обворожительна. Способность жить ради одной идеи, всецело отдаваться ей, — не может не производить впечатления, не привлекать тех, кто приходит в соприкосновение с обладателями такой способности. Именно эту последнюю я и оценила всего более в этой необыкновенной женщине, которая заслуживала бы обширной и всеисчерпывающей биографии.
Невозможно было скрыть от себя: в лице княжны Дондуковой-Корсаковой, с одной стороны, и нами — с другой, сталкивались два непримиримых миросозерцания. Она — невеста Христова, витающая в небесах и думающая лишь о спасении души ближнего своего для царствия небесного… Мы — дети земли, дети скорбей и страданий земных, душу отдающие за то, чтобы на грешной земле жилось лучше… Она — глашатай мира, враг насилия, отступающая в ужасе пред пролитием крови, будет ли это на уличной баррикаде или в единоличной схватке террориста с врагом, будет ли это, наконец, на эшафоте. И мы — бунтари-революционеры, не останавливающиеся перед поднятием меча, — мы, находившие моральное оправдание себе в том, что бросаем палачу и свою голову… Полная противоположность: вера в личного Бога, в чудо, религиозная экзальтация, чующая ночью подле себя, среди обыденной прозы присутствие Христа и наступление дня катастрофы страшного суда… и мы — позитивисты, рационалисты, видящие Бога в идее добра или всюду распространенного начала жизни».
Но не так проста была и старушка-княжна.
Как вспоминает Вера Николаевна, при визитах Марии Михайловны ей приходилось быть постоянно начеку.
«Надо было напряженно следить за тем, чтобы разговор не перешел на религиозную тему; надо было осторожно направлять его в какую-нибудь иную сторону. В противном случае собеседница быстро подхватывала нить, и начиналась какая-то сбивчивая, мистического содержания речь, которую неделикатно было прерывать и вместе с тем неудобно выслушивать без возражений: ведь молчание так легко было принять за одобрение или согласие… Боязнь оскорбить религиозное чувство искренне верующего человека и опасение поступиться чем-нибудь своим создавали напряженную атмосферу, действующую на нервы. Являлось недовольство либо собеседницей, либо собой, и неловкость положения так тяготила, что нередко перевешивала восхищение человеком».
Забегая вперед, скажем, что Мария Михайловна не оставила попыток превратить Веру Николаевну Фигнер в свою преемницу, даже когда та покинула Шлиссельбург.
Она посещала ее в Петропавловской крепости, приезжала к ней в ссылку в посад Нёноксу, Архангельской губернии.
Преследовала она при этом, как говорила Вера Николаевна, всю ту же цель — уловить ее душу.
И хотя вроде бы, по воспоминаниям В. Н. Фигнер, ничего не получилось из этих попыток, и они разошлись с М. М. Дондуковой-Корсаковой «чуждые друг другу по мировоззрению и духовным стремлениям», но по воспоминаниям узников советского ГУЛАГа выходит, что усилия княжны не остались бесплодными.
До конца жизни Вера Николаевна Фигнер занималась организацией помощи заключенным, обивала, подобно княжне Марии Михайловне, пороги партийных функционеров с просьбами освободить невинных или сократить им срок…
Впрочем, это уже из другой жизни, а итог двум десятилетиям пребывания В. Н. Фигнер в Шлиссельбурге подвел митрополит Антоний, который по просьбе все той же княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой посетил крепость.
9
Он вошел в тюремную камеру «высокий, статный, в белом клобуке, еще увеличивавшем рост, — в клобуке, где на белом поле красиво сверкал большой бриллиантовый крест. Белый клобук прекрасно оттенял здоровый, умеренный румянец лица с чисто русскими, немного расплывшимися от возраста чертами. А блеск бриллиантов как будто мягко отражался в серо-голубых приветливых глазах. Наружный вид был в высшей степени привлекательный и приятный».
Просто не ожидая, что Вера Николаевна подойдет под благословение, он протянул ей руку для пожатия.
— Вы, кажется, давно в заключении? — спросил он и после первых фраз перешел к главному. — Вы ведь не верите в личного Бога… Но неужели никогда в трудные минуты ваша мысль не обращалась к небу и вы не искали утешения в религии?
Вера Николаевна была готова к этому вопросу и ответила, что в трудные первые годы заточения ей казалось, будто на земле для нее ничто уже не существует, что она отрезана от всего и всех и брошена в безнадежное, безбрежное одиночество, в котором ни одна человеческая душа не услышит ее голоса и не скажет слова сочувствия.
— В эти трудные первые годы, — сказала Вера Николаевна. — Я с тоской думала о том, зачем я потеряла веру! Зачем для меня не существует некто, который все видит и всех слышит? Мне страстно хотелось, чтобы этот некто, этот всеведующий ведал то, что переживает моя душа; чтобы он, этот вездесущий, присутствовал и здесь, в моем одиночестве… Если никто не слышит, не может слышать, пусть услышит он!
— Но что же в таком случае поддерживало вас во все эти долгие годы? — спросил митрополит.
— Как что? Меня поддерживало то самое, что двигало и на свободе. Я стремилась к общественному благу, как его понимала. В мою деятельность я вкладывала все силы и шла без страха на все последствия, которыми грозит закон, охраняющий существующий строй… Когда же наступила расплата, то искренность моих убеждений я могла доказать только твердым принятием и перенесением всей возложенной на меня кары…
Как пишет Вера Николаевна в воспоминаниях, эти слова растрогали митрополита.
«Он поднял кверху мягко блестевшие голубые глаза и с чувством тихо проговорил:
— Как знать! Быть может, те, кто верует, как вы, а не другие спасутся!»
В этих словах митрополита Антония нет признания правоты собеседницы, это слова сочувствия, брошенные в пучину отчаяния и гордыни, как последняя надежда.
Это слова, которые способны спасти погибающую душу…
И, видимо, в глубине души Вера Николаевна понимает это, но отчаяние гордыни снова захлестывает ее.
— Вы скоро покидаете эти стены… — сказал митрополит, поднимаясь. — Чего пожелать вам?
— Пожелайте найти плодотворное дело, к которому я могла бы прилепиться, — отвечает Вера Николаевна.
— А вы не исполните ли мою просьбу? Осените себя крестным знамением…
— Нет! — сказала Вера Николаевна. — Это было бы лицемерием.
— Так позвольте мне перекрестить вас?
— Нет!
Митрополит, молча, поклонился, и вышел из камеры.
Что это было?
Вера Николаевна, оставшись одна, и сама не могла понять, что произошло. В своих воспоминаниях она пытается скрыть свой ужас перед тем, что она совершила, запутавшись в привычных лукавых параллелях и сопоставлениях.
«Последняя сцена сильно взволновала меня.
Зачем он предложил мне эти вопросы? Ведь я не могла ответить иначе! Разумеется, я произвела на него самое неприятное, жесткое впечатление, а между тем он мне так понравился… Но разве могло быть иначе? Боярыня Морозова пошла в ссылку и на голодную смерть из-за двуперстного знамения, а теперь, хотя дело не шло об исповедании веры, неужели я могла покривить душой и играть комедию из боязни не понравиться духовной особе?»
Но ужас продолжает жить в бесстрашной «матери-командирше», и этот очистительный ужас не оставляет ее до последней минуты пребывания в Шлиссельбурге.
«Несколько шагов еще — и тюрьма, в которой остаются товарищи, скроется из глаз. Но я не оборачиваюсь — боюсь обернуться: хочется во что бы то ни стало сдержать свои чувства. За воротами, направо, лежит Ладожское озеро. Нисходящее солнце освещает его, и в отраженных лучах оно блестит, ослепительное, как ртуть, наполняющая широкое, плоское блюдо.
Впереди небольшого мыса, которым кончается остров, темнеет Нева, и ее воды, покрытые мелкой рябью, отливают свинцовым блеском. Посреди течения маленький белый пароход стоит неподвижно, а на другом берегу в нежно-розовой дымке смутно выявлены очертания селения.
Все красиво. Я сознаю эту красоту, но не чувствую ее, не радуюсь ей, не восхищаюсь и сама дивлюсь, что остаюсь холодной и только наблюдаю.
Солнце стоит на свободном, ничем не ограниченном горизонте. Ну, так что же!
Темная полоса облаков протянулась на запад.
«Какой акварельной краске соответствует цвет этого облака? — размышляю я и определяю: — Neutral Tinte».
Вглядываюсь в целое — в уме встает вопрос: какую иллюстрацию в «Ниве» воспроизводит этот ландшафт?..
В катере в сопровождении смотрителя и жандармов я подъезжаю к пароходу: на нем не видно ни души.
«Полундра», — читаю и запоминаю я его название».
Глава восьмая Человек, ушедший на луну
В Шлиссельбурге я иногда, по вычислениям, делала верст 10 в день, а всего прошла там столько, что почти обошла Землю по экватору, а Морозов так почти дошел до Луны.
Вера ФигнерСреди журналистов, пытающихся объяснить секрет долгожительства таких шлиссельбургских узников, как Николай Александрович Морозов, время от времени возникает легенда о колдовском свитке еврейских мудрецов, который якобы принес в Шлиссельбург майор Валериан Лукасинский.
Сторонники этой легенды вспоминают, что Лукасинский последние годы своего заключения провел в камере номер семь Старой тюрьмы, и сюда же, когда седьмая камера была превращена в карцер, будто специально напрашиваясь на ужесточение своего режима, упорно стремился попасть Н. А. Морозов. Возможно, предполагают сторонники легенды, Лукасинский устроил в своей камере тайник и каким-то образом передал его секрет Николаю Александровичу.
Подыгрывая творцам этой легенды, можно предположить, что тайна свитка была передана по масонским каналам, ведь сам Валериан Лукасинский, как мы уже говорили, еще в мае 1819 года создал организацию «Национальное масонство»[93] и был магистром ложи «Рассеянный мрак», а Николай Морозов, тоже не чуждавшийся масонских идей, в 1908 году стал членом-основателем санкт-петербургской ложи «Полярная звезда».
Масонская рама украшает, конечно, легенду о колдовском свитке, только сама судьба Николая Александровича Морозова, если внимательнее приглядеться к ней, оказывается загадочней, чем любой волшебный свиток.
1
Террорист-народник Николай Александрович Морозов терроризму был обязан самим своим рождением…
В «Автобиографии», написанной в 1926 году для Энциклопедического словаря Гранат, он рассказал, что отец его — Петр Алексеевич Щепочкин — был помещиком, а мать — Анна Васильевна Морозова — крепостной крестьянкой, которую отец впервые увидел проездом через свое имение в Череповецком уезде Новгородской губернии.
Петр Алексеевич лишь окончил тогда кадетский корпус и едва достиг совершеннолетия, поэтому можно не сомневаться, что родители наверняка бы положили разумные пределы его романтическому увлечению, но этого не случилось, ибо и отец, и мать юноши Щепочкина (дед и бабушка будущего народовольца Морозова) уже были «взорваны своим собственным камердинером, подкатившим под их спальную комнату бочонок пороха».
Пользуясь образной системой самого Николая Александровича, заменяющей в его научных трудах логическую аргументацию и опытные исследования и позволяющей связывать прихотливо-изменчивые очертания грозовых облаков с пророческими образами Апокалипсиса, легко связать «романтический» поступок камердинера с предпринятой в Зимнем дворце попыткой Степана Халтурина, и говорить о том, что террористический акт не только обусловил появление Морозова на свет, но и предопределил его дальнейшую судьбу.
Рос Николай Александрович впечатлительным мальчиком.
«Под влиянием рассказов моей деревенской няньки, происходивших большею частью в длинные зимние вечера или при уединенных прогулках, весь мир начал представляться мне в раннем детстве в виде круглого диска — Земли, прикрытого стеклянным колпаком-небом, на вершине которого стоял трон, а на троне Бог, высокий седой старик с длинной белой бородой, всегда окруженный прославляющими его и преклоняющимися перед ним ангелами и святыми. Звезды были восковыми свечами, горевшими по ночам на этом прозрачном своде, и каждая из них была человеческой жизнью. Звезда догорала и падала вниз с неба, когда соответствующая ей человеческая жизнь угасала на земле.
Н. А. Морозов
Неодушевленных предметов не было совсем: каждое дерево, столб или камень обладали своею собственною жизнью и могли передавать друг другу свои мысли. Листья деревьев переговаривались друг с другом шелестом, волны — плесканьем, а облака, играя, гонялись друг за другом и неслись на крыльях ветра вдаль, к какой-то неведомой и им одним известной цели, принимая на своем пути формы всевозможных животных и их отдельных членов»…
Читать Николай выучился под руководством матери, которая хотя и отличалась любовью к книгам, но образования не получила и хаотическую бессистемность чтения привила и сыну.
Найдя в библиотеке отца два курса астрономии, юный Николай Морозов очень заинтересовался этим предметом и прочел обе книги, хотя и не понял их математической части. Впрочем, астрономия была не единственным его увлечением.
Разыскав в книгах отца «Курс кораблестроительного искусства», он заучил всю морскую терминологию и начал строить модели кораблей, которые пускал плавать по лужам и в медных тазах, наблюдая действие парусов. В отцовском имении Борок Мологского уезда Ярославской губернии были сделаны и первые научные наблюдения будущего почетного академика…
Н. А. Морозов с женой
«Однажды, приблизительно в половине августа, я возвращался домой из леса, прилегающего к берегу Волги. Солнце уже сильно склонилось к западу и светило мне прямо в лицо, а под ним на горизонте поднималась и быстро двигалась навстречу мне грозовая туча. Я торопился поспеть домой до ливня, но надежды было мало. Солнце скоро скрылось за тучей, и наступил тот особенный род освещения, который всегда характеризует приближение грозы. Все, на что ни падала тень от тучи, сейчас же принимало особенный мрачный колорит, и вся природа, казалось, замерла в ожидании чего-то странного и необычайного.
Я уже не помню, долго ли продолжалось все это, потому что я о чем-то замечтался. Но вдруг я остановился, как вкопанный, выведенный из своей задумчивости резкой и неожиданной переменой в освещении окружающего ландшафта и поразительной картиной в облаках. Солнце вдруг выглянуло в узкое отверстие, как бы в пробоину какой-то особенной тучи, состоящей из двух слоев, наложенных один на другой. Контраст окружающей меня местности, освещенной одним этим пучком параллельных лучей, с отдаленными, покрытыми зловещею тенью, частями ландшафта был поразительный. Для того чтобы понять, что это была за картина, нужно самому ее видеть в природе или, по крайней мере, на картине, писанной гениальным художником, потому что всякое описание бессильно.
Благодаря тому, что пробоина в тучах двигалась мимо солнца, оттенки его блеска быстро изменялись. Солнце казалось совсем живым лицом разгневанного человека, старающегося просунуть свою голову между двумя слоями тучи для того, чтобы посмотреть, что творится на земле. Это сходство с живой человеческой головой дополнялось еще тем, что верхний край узкого отверстия в свинцово-сизых тучах, освещенный сзади солнечными лучами, принял вид густой шевелюры снежно-белых волос над разгневанным ликом солнца, а нижний край образовал под ним как бы воротник меховой шубы, такого же снежно-белого цвета, закутывавший его подбородок, а поперек солнечного диска легло, темной чертой, продолговатое облако, представляя собой что-то вроде двухконечного древнего кинжала, который солнце держит у себя во рту.
Несомненно, что эта кажущаяся пробоина в тучах была лишь перспективным явлением, простым расширением узкого промежутка между двумя слоями грозовой тучи, лежащими один над другим. Узкая и в обычных условиях совершенно незаметная отслойка продолжалась в облаках и далее в обе стороны несколькими сужениями и расширениями, так как косые лучи солнечного света, проходя сзади в соседние расширения, образовали по обе стороны хмурящегося солнца несколько светящихся пунктов, как бы пламя нескольких горящих факелов, поставленных направо и налево от гневного солнечного лица.
Все это было так внезапно, так полно какой-то своей собственной жизни и движения, что, как мне ни смешно сознаться, но я несомненно испугался и был готов спросить с суеверным страхом:
— Что такое случилось? Что тебе нужно?
Явление это, которое в буквальном смысле слова воспроизведено в первой главе Апокалипсиса, продолжалось не более минуты. Солнце медленно передвигалось за нижний край отверстия, принимая от постепенно помрачавших его промежуточных паров все более и более хмурый зловещий вид. А затем на месте солнца остался лишь огромный факел светлых лучей посреди ряда других таких же пучков золотистого света… Через полчаса налетела буря, а что было далее, я уже не помню.
Другой раз, когда я вышел в средине грозы, в промежутке между двумя ливнями, на открытое место, чтобы посмотреть на движение и формы туч этого периода, я увидел на лазури отчасти прояснившегося неба, очень высоко вверху, но несколько к юго-востоку, длинный ряд снежно-белых облаков, свернутых спиралями в виде охотничьих рогов. Они быстро неслись друг за другом, обозначая этим путь крутившегося вверху урагана, и вся их спираль представляла, очевидно, центры вращения соответственных частей атмосферы, где вследствие внезапного разрежения воздуха выделялись легкие водяные пары. Но внизу невольно казалось, что по небу летит вереница невидимых ангелов, трубящих среди грозы…
Когда же я через некоторое время снова вышел посмотреть, то увидел высоко на севере другую, не менее поразившую меня картину. Три больших беловатых облака, занимавшие всю верхнюю часть неба, приняли там формы настоящих огромных жаб, схватившихся друг за друга передними лапами и несшихся, как бы в диком танце, около самого северного полюса неба. Эта иллюзия танца в воздухе обусловливалась их криволинейными движениями и тем, что на пути они вытягивали то ту, то другую из своих лап и искривлялись самым уродливым образом. Но и это явление тоже продолжалось недолго, и через несколько минут все жабы распались на четыре отдельных облака, вроде кучевых»…
2
Во время учебы в Московской классической гимназии Морозов не только не сумел преодолеть бессистемный и случайный характер своего домашнего образования, но, кажется, возвел его в принцип. Увлекаясь естественными науками, гимназист Морозов накупил на толкучке научных книг, и основал «Тайное общество естествоиспытателей-гимназистов».
Уже с пятого класса он начал заниматься в зоологическом и геологическом музеях Московского университета, а порой, скинув гимназическую форму, посещал и университетские лекции.
Нет сомнения, что выдающиеся способности Морозова позволили бы ему успешно — в 1870–1871 году он уже числился в рядах вольнослушателей естественного факультета Московского университета — получить университетское образование, но тут восемнадцатилетнего гения захватило революционное движение. Привлекало оно своей романтической, полной таинственности обстановкой, а главное — возможностью «борьбы с царящим в России антинаучным мракобесием».
В девятнадцать лет Морозов начал издавать рукописный журнал, наполненный «на три четверти естественнонаучными статьями, а на одну четверть стихотворениями радикального характера». Журнал этот, а за ним и его редактор, попали в московский кружок «чайковцев», где Морозов и сблизился с революционерами.
«Моим первым революционным делом было путешествие вместе с Н. А. Саблиным и Д. А. Клеменцом в имение жены Иванчина-Писарева в Даниловском уезде Ярославской губернии, где меня под видом сына московского дворника определили учеником в кузницу в селе Коптеве».
Однако через месяц «сыну московского дворника» пришлось бежать в Москву, и теперь он отправился распространять заграничные революционные издания уже среди крестьян Курской и Воронежской губерний.
Потом были хождения по Костромской губернии, где, несмотря на рано наступившую зиму, ночевали в овинах и под стогами сена в снегу…
Возвратившись в Москву, Морозов поучаствовал в попытке Сергея Михайловича Степняка-Кравчинского освободить арестованного В. Ф. Волховского. Попытка эта не увенчалась успехом, и вместе с Кравчинским Морозов уехал в Петербург, а оттуда в Женеву — участвовать в редактировании и издании революционного журнала «Работник».
12 марта 1875 года при возвращении в Россию Н. А. Морозов был арестован. Судили его по «процессу 193-х» и приговорили к 15 месяцам тюрьмы, которые оказались поглощены его трехгодичным предварительным заключением.
После освобождения под надзор полиции в феврале 1878 года Морозов тот час же ушел в революционное подполье и поехал вместе с Верой Фигнер, Александром Соловьевым и Александром Иванчиным-Писаревым в Саратовскую губернию подготавливать тамошних крестьян к революции.
Однако перспектива деятельности на селе уже не привлекала его, и после безуспешных попыток устроиться в деревне он возвратился в Петербург, чтобы вместе с Софьей Перовской, Александром Михайловым и Михаилом Фроленко ехать в Харьков освобождать Порфирия Войнаральского, которого должны были везти в Центральную тюрьму.
Попытка освобождения была предпринята в нескольких верстах от Харькова, но успеха не имела.
«Мы спешно возвратились в Петербург, где мой друг Кравчинский подготовлял покушение на жизнь шефа жандармов Мезенцова, которому приписывалась инициатива тогдашних гонений. Мне не пришлось участвовать в этом предприятии, так как меня послали в Нижний Новгород организовать вооруженное освобождение Брешко-Брешковской, отправляемой в Сибирь на каторгу. Я там действительно все устроил, ожидая из Петербурга условленной телеграммы о ее выезде, но вместо того получил письмо, что ее отправили в Сибирь еще ранее моего приезда в Нижний Новгород, и в то же почти время я узнал из газет о казни в Одессе Ковальского с шестью товарищами, а через день — об убийстве в Петербурге на улице шефа жандармов Мезенцова, сразу поняв, что это сделал Кравчинский в ответ на казнь.
Я тотчас возвратился в Петербург, пригласив туда и найденных мною в Нижнем Новгороде Якимову и Халтурина».
Рассказывал ли Николай Александрович Морозов Степану Николаевичу Халтурину о камергере-террористе, пособившем ему появиться на свет, неизвестно, но государя с семьей Степан Николаевич, как мы уже говорили, попытается порешить опробованным в имении Щепочкиных способом.
3
Судя по «Автобиографии» Н. А. Морозова, раскол среди народовольцев произошел в ходе подготовки покушения Соловьева на Александра II. Тогда Георгий Плеханов и Михаил Попов запретили брать народовольческого рысака «Варвара» для помощи Александру Соловьеву.
«Возмущенные невозможностью использовать средства нашего тайного общества для спасения Соловьева после его покушения на жизнь императора и видя, что он твердо решился на это, мы только доставили ему хороший револьвер. Я нежно простился с ним у Михайлова и отказался идти смотреть, как он будет погибать вместе с императором. Я остался в квартире присяжного поверенного Корша, куда обещал прийти Михайлов, чтобы сообщить мне подробности; действительно, он прибежал часа через два и рассказал мне, что Соловьев пять раз выстрелил в императора, но промахнулся и был тут же схвачен…
В ту же осень были организованы нашей группой три покушения на жизнь Александра II: одно под руководством Фроленко в Одессе, другое под руководством Желябова на пути между Крымом и Москвой и третье в Москве под руководством Александра Михайлова, куда был временно командирован и я. Как известно, все три попытки кончились неудачей, и, чтобы закончить начатое дело, Ширяев и Кибальчич организовали динамитную мастерскую в Петербурге на Троицкой улице, приготовляя взрыв в Зимнем дворце, куда поступил слесарем приехавший из Нижнего вместе с Якимовой Халтурин. Я мало принимал в этом участия, так как находился тогда в сильно удрученном состоянии, отчасти благодаря двойственности своей натуры, одна половина которой влекла меня по-прежнему в область чистой науки, а другая требовала, как гражданского долга, пойти вместе с товарищами до конца»…
В феврале 1880 года, после разгрома типографии, Морозов скрылся за границей. На пути в Вену он узнал из немецких телеграмм о взрыве в Зимнем дворце, устроенном Степаном Халтуриным.
В Швейцарии Морозов урывками слушал лекции в Женевском университете, а кроме этого — ездил в Париж и Лондон, где познакомился с Карлом Марксом.
Через год он надумал вернуться в Россию, но на границе был арестован.
На «процессе 20-ти», проходившем в феврале 1882 года, Николая Александровича Морозова приговорили к пожизненной каторге и заточили в Алексеевский равелин Петропавловской крепости.
«Что я чувствовал в то время? — вспоминал Н. А. Морозов. — То, что должен чувствовать каждый в такие моменты, когда гибнут один за другим в заточении и в страшных долгих мучениях его товарищи, делившие с ним и радость и горе. Если б в это время освободила меня революционная волна, то я несомненно повторил бы всю карьеру Сен-Жюста, но умер бы не на гильотине, как он, а еще до своей казни от разрыва сердца. Я с нетерпением ждал этой волны, а так как она не приходила, то я без конца ходил из угла в угол своей одиночной камеры с железной решеткой и с матовыми стеклами, сквозь которые не было ничего видно из внешнего мира, то разрешая мысленно мировые научные вопросы, то пылая жаждой мести, и над всем господствовала только одна мысль: выжить во что бы то ни стало, на зло своим врагам! И, несмотря на страшную боль в ногах и ежеминутные обмороки от слабости, даже в самые критические моменты болезни я каждый день по нескольку раз вставал с постели, пытался ходить сколько мог по камере и три раза в день аккуратно занимался гимнастикой.
Цингу я инстинктивно лечил хождением, хотя целыми месяцами казалось, что ступаю не по полу, а по остриям торчащих из него гвоздей, и через несколько десятков шагов у меня темнело в глазах так, что я должен был прилечь.
А начавшийся туберкулез я лечил тоже своим собственным способом: несмотря на самые нестерпимые спазмы горла, я не давал себе кашлять, чтобы не разрывать язвочек в легких, а если уж было невтерпеж, то кашлял в подушку, чтоб не дать воздуху резко вырываться.
Так и прошли эти почти три года в ежедневной борьбе за жизнь, и если в бодрствующем состоянии они казались невообразимо мучительными, то во сне мне почему-то почти каждую ночь слышалась такая чудная музыка, какой я никогда не слыхал и даже вообразить не мог наяву; когда я просыпался, мне вспоминались лишь одни ее отголоски».
4
Видимо, отголоски этой чудной музыки и побудили Николая Александровича заняться научной ревизией склада облаков и облачных фигур, накопившихся в его голове[94].
Ревизия совместилась с чтением старинной Библии на французском языке, которую Николай Александрович решил изучить «как образчик древнего мировоззрения».
Начал он с Апокалипсиса, который до того времени ни разу не читал, поскольку «со слов Рахметова, в известном романе Чернышевского, Что делать?», считал эту книгу за произведение сумасшедшего».
И вот тут-то и осенило его.
Морозов вдруг подумал, что Апокалипсис весь состоит из смеси «астрологических соображений с чрезвычайно поэтическими описаниями движений и форм различных туч, которые видел автор Апокалипсиса в грозе, разразившейся 30 сентября 395 года над островом Патмосом в греческом Архипелаге».
«Подобно ботанику, который узнает свои любимые растения по нескольким словам их описания, тогда как для остальных людей эти слова — пустые звуки, вызывающее лишь неясные образы, я с первой же главы вдруг начал узнавать в апокалипсических зверях наполовину аллегорическое, а наполовину буквально точное и притом чрезвычайно художественное изображение давно известных мне грозовых картин, а кроме них еще замечательное описание созвездий древнего неба и планет в этих созвездиях. Через несколько страниц для меня уже не оставалось никакого сомнения, что истинным источником этого древнего пророчества было одно из тех землетрясений, которые нередки и теперь в Греческом Архипелаге, и сопровождавшие его гроза и зловещее астрологическое расположение планет по созвездиям, эти старинные знаки Божьего гнева, принятые автором, под влиянием религиозного энтузиазма, за знамение, специально посланное Богом в ответ на его горячие мольбы о том, чтобы указать ему хоть каким-нибудь намеком, когда же, наконец, Иисус придет на землю.
Автор этой книги внезапно встал перед моими глазами, как человек с глубоко любящим сердцем и с чрезвычайно отзывчивой и поэтической душой, но исстрадавшийся и измученный окружавшим его лицемерием, ханжеством и раболепством современной ему христианской церкви перед «царями земными».
С первой же главы этот неизвестный Иоанн представился мне одиноко сидящим на берегу острова Патмоса и погруженным в грустные размышления. Он ожидал вычисленного им на этот день (по употреблявшемуся тогда Саросскому циклу) солнечного затмения и старался определить с помощью астрологических соображений время страстно желаемого им второго пришествия Христа, не замечая надвигающейся сзади него грозы. Но вот внезапный свет солнца, прорвавшийся в щелевидный промежуток между двумя несущимися одна над другой тучами, вдруг вывел его из забвения и, быстро повернувшись, он увидел то же самое разгневанное солнце, смотрящее на него из-за туч, которое раз видел и я…
Какое впечатление должна была произвести на него эта зловещая картина, появившаяся внезапно в тот самый час, когда он ожидал такого грозного для всех древних явления, как солнечное затмение, понять не трудно из его собственного описания.
А дело осложнялось затем другим, еще неизмеримо более страшным событием — землетрясением. Он в ужасе пал на колени, и все, что было потом, стало представляться ему сплошным рядом знамений, посланных для того, чтобы он записал и истолковал их так, как подсказывало ему «божественное вдохновение», т. е. тот порыв энтузиазма, с которым знакома всякая истинно-поэтическая душа, и который он считал за отголосок мыслей Бога в своей собственной душе».
5
Говорить о научном значении работы «Откровение в грозе и буре», задуманной Н. А. Морозовым в Алексеевском равелине и созданной в Шлиссельбургской крепости, нет нужды.
Справедливая оценка «Откровений» была дана сразу после публикации книги в статьях Н. П. Аксакова «Беспредельность невежества и Апокалипсис», Н. М. Никольского «Спор исторической критики с астрономией», трудах В. Н. Щепкина, В. Ф. Эрна, П. Астрова, П. А. Юнгерова. Критики единодушно отметили, что работе Н. А. Морозова «недостает самого главного: изучения предмета и научного метода».
Убедительно было доказано, что и само «гениальное» открытие: «По указанным в ней (книге Апокалипсис. — Н.К.) положениям планет в определенных созвездиях Зодиака я мог вычислить астрономическим путем, а следовательно, и с безусловною точностью, что описанная здесь гроза пронеслась над Патмосом в воскресенье 30-го сентября 395 юлианского года. Вся книга, как стенографически точное воспроизведение картины неба, имевшей место только один этот раз за весь исторический период времени, была несомненно составлена по непосредственным заметкам этого же дня и ночи и окончательно написана в следующие затем дни, т. е. в начале октября того же года», — строится на зыбком песке предположений и допущений, а не на фундаменте доказанных фактов.
Не говоря уже о том, что нелепо сводить загадки Апокалипсиса к расшифровке средневекового астрологического языка, Морозов совершенно произвольно принял за небесные тела те существа, что упоминаются на страницах Апокалипсиса и столь же произвольно трактовал видения Иоанна.
При этом, как подчеркивали критики, если отождествление коней с планетами[95], а всадников с созвездиями (притом именно с теми планетами и теми созвездиями, с которыми их отождествляет сам Морозов) неверно, то все астрономическое построение его сразу рассыплется.
Поражало в работе Н. А. Морозова, как справедливо заметил В. Ф. Эрн, и то «высокомерие естественника, презирающего все другие науки, кроме естественных, отрицающего всякое их значение, только потому, что он с ними не знаком».
Столь же легко уязвимы для критики книги «Пророки» и многочисленные тома «Христа», сюжеты которых, по свидетельству самого Н. А. Морозова, сложились у него в Шлиссельбурге.
В этих работах Морозов пришел к весьма любопытному выводу, что никакого еврейского народа не было, а была лишь религиозная секта иудаистов, основанная во II веке Иудой-учителем… Римлян, впрочем, тоже не было, и до начала новой эры на земле вообще царил каменный век. Потом человеку удалось изобрести колесо и топор, а во втором веке появились папирусы и пергаменты, бронза и железо. В третьем веке была основана «латино-эллино-сирийско-египетская империя», которую историки по малограмотности своей ошибочно разделили на Египет, Грецию, Рим, Вавилон, Ассирию. В четвертом веке произошло «столбование» Василия (Иисуса Христа), и возникло христианство…
6
Хотя стараниями реаниматоров «новой хронологии» идеи Н. А. Морозова на протяжении последних десятилетий усиленно внедряются в сознание наших сограждан, но и на этом мы останавливаться не будем, поскольку для нас сейчас исторические труды Н. А. Морозова более интересны не своим результатом, а процессом достижения его.
Как сказано в «Автобиографии»: «В первое полугодие заточения в равелине нам не давали абсолютно никаких книг для чтения, а потом, вероятно, благодаря предложению священника, которого к нам прислали для исповеди и увещания, стали давать религиозные.
Я с жадностью набросился на них и через несколько месяцев прошел весь богословский факультет. Это была область, еще совершенно неведомая для меня, и я сразу увидел, какой богатый материал дает древняя церковная литература для рациональной разработки человеку, уже достаточно знакомому с астрономией, геофизикой, психологией и другими естественными науками.
Потому я не сопротивлялся и дальнейшим посещениям священника, пока не перечитал все богословие, а потом (в Шлиссельбурге) перестал принимать его, как не представлявшего по малой интеллигентности уже никакого интереса (курсив мой. — Н.К.), и тяготясь необходимостью говорить, что только сомневаюсь в том, что для меня уже было несомненно (я говорил ему до тех пор, что недостаточно знаком с православной теологией, чтобы иметь о ней свое мнение, и желал бы познакомиться подробнее)».
Мы специально выделили слова «перестал принимать его».
Употребленные человеком, живущим в обществе, они свидетельствуют только о разборчивости этого человека. Другое дело, когда эти слова произносит «вечник», день за днем, месяц за месяцем, год за годом проводящий время в одиночной камере.
Чтобы отказаться в таких условиях пусть и от «малоинтеллигентного», но желающего общаться с тобою собеседника[96], требуется нечто большее, чем разборчивость и высокомерие.
Видимо, в какой-то момент, как это бывает с бесноватыми, нестерпимым стало для Н. А. Морозова присутствие в камере священника.
Уже само приближение святынь начинало обжигать его.
Это та цена, которую платил «вечник» Морозов за свои якобы научные фантазии.
Происходили и другие странные перемены. В августе 1889 года, когда охваченному навязчивыми идеями А. Н. Морозову предложили взвеситься, в нем оказалось всего 56 килограммов.
Зимой и этот вес начал уменьшаться.
«Я высчитал тогда, что если так продолжится, то ровно через полгода я обращусь в перышко и полечу к вам по воздуху».
Тут уже один только шаг оставался от окончательного психического расстройства и физической гибели…
7
От превращения в перышко, которое должно было полететь над крепостными стенами древнего Шлиссельбурга, Николая Александровича Морозова спасло возвращение к естественным наукам, которые всегда более привлекали его и к которым он имел большие способности.
Это был воистину титанический труд, в котором заключено много таланта, еще больше отчаянно дерзкой смелости и, конечно, бездна тяжелейшей работы. Николаю Александровичу приходилось не только проверять и обосновывать свои гипотезы, но и восполнять зияющие пробелы в собственных познаниях.
Созданные им в Шлиссельбурге книги «Функция, наглядное изложение высшего математического анализа», «Периодические системы строения вещества», «Законы сопротивления упругой среды движущимся в ней телам», «Основы качественного физико-математического анализа», «Векториальная алгебра»[97] с одинаковым успехом могут быть отнесены и к научным исследованиям, и к популяризаторским работам, и к учебным конспектам.
Так, например, и появилась работа «Функция. Наглядное изложение высшего математического анализа». Это изложение курса дифференциального и интегрального исчисления, который Н. А. Морозов собирался прочесть Сергею Андреевичу Иванову. Специально для этого он и написал труд, где выводил теоремы «очень наглядным и элементарным путем» и каждую иллюстрировал «подходящими законами природы»[98].
С годами, по мере смягчения режима в Шлиссельбургской тюрьме, Н. А. Морозов получил возможность пользоваться научными книгами по своему выбору и даже организовать в одной из камер небольшую химическую лабораторию, в которой, между прочим, обучал Михаила Васильевича Новорусского, подельника Александра Ульянова, изготовлять динамит.
Тогда стало легче с занятиями наукой, и некоторые из трудов, созданных Морозовым в Шлиссельбурге, действительно имеют большое научное значение.
Выйдя из крепости, Н. А. Морозов опубликовал созданные в тюрьме работы «Периодические системы строения вещества» и «Д. И. Менделеев и значение его периодической системы для химии будущего», и в конце 1906 года, после беседы Н. А. Морозова с Д. И. Менделеевым, Петербургский университет присудил вчерашнему «шлиссельбуржцу» степень почетного доктора наук по химии.
Разумеется, превращение проучившегося в университете всего один курс человека в почетного доктора наук — это не только признание научной ценности его работы, но еще и выражение глубочайшего уважения, которое университетская публика питала к народовольцам-террористам.
Точно так же, как и превращение «незаконнорожденного» сына помещика Щепочкина во владельца имения Борок, которое совершилось, когда оно было передано Н. А. Морозову в пожизненное пользование, тоже не объяснить одним только уважением В. И. Ленина к члену «Народной воли»…
Какая-то непроглядная советская тьма сгущена в этой истории, и кто знает, может быть, подписывая постановление, которое превращало вчерашнего борца за народное счастье в «последнего помещика России»[99], Владимир Ильич вспоминал, как в своей тайной лаборатории в Шлиссельбургской тюрьме учил Морозов такого же, как он, «вечника» Новорусского приготовлять динамит.
Михаил Васильевич Новорусский, бывший студент Духовной академии, знаменит в истории Шлиссельбурга, кажется, только тем, что, получив за свою работу десяток яиц, сумел вывести из них в камере, согревая яйца на своей груди, цыплят.
Но Владимир Ильич помнил еще и о том, что его брат, Александр Ульянов на квартире Новорусского устроил лабораторию, в которой приготовляли динамит для покушения на Александра III.
8
В архиве Почетного академика Н. А. Морозова хранится написанное от руки в Шлиссельбургской крепости сочинение «Астрономические бюллетени. (Очерк звездных картин, проходящих перед нашими окнами между 9 и 10 часами вечера в различные месяцы года, с приложением некоторых популярных заметок по этому поводу). Астрономические сведения для шлиссельбуржцев».
Поскольку, кажется, сочинение это еще не печаталось, позволю себе привести достаточно объемную цитату из него.
«Я не знаю, друзья, — пишет Н. А. Морозов в «Предуведомлении к бюллетеню № 1», — какое впечатление произвела на вас замена матовых окон светлыми, но о себе я могу сказать вполне искренне и определенно: мне показалось, будто рухнула одна из самых могучих преград, отделяющих меня от остального мира. Правда, кругозор нашего окна ничтожен. И теперь, как прежде, когда мы лазали к форточкам, невозможно видеть вольной жизни. Но все же днем перед нами синеет клочок неба с проносящимися по нему облаками и птицами, а ночью светит в камеру луна, и мерцают несколько десятков звезд.
Как ни мало этих звезд, как ни тускло блестят они сквозь двойные окна наших камер и сквозь отблеск наших неугасимых ламп, но все-таки и при этих условиях можно хорошо различать несколько созвездий. Я знаю, что на воле большинство из вас не обратило бы никакого внимания ни на эти, ни на какие-либо другие созвездия, но теперь, когда после долгих лет разлуки звезды интересуют самых равнодушных, когда то тут, то там рождаются предположения о том, какая «это» звезда, я думаю, не будет совершенно излишним и предлагаемые мною бюллетени.
Во всяком случае они дадут точный и определенный ответ на все вопросы о названиях той или другой из более блестящих звезд и планет, а так же и на все вопросы по тому поводу, которые кто-либо мне предложит. В общем, я предполагаю популярно излагать здесь основные астрономические вопросы. Приспособляя их к описанию различных областей неба, которые последовательно в продолжение года будут проходить перед нашими окнами между 9 и 10 часами вечера, ибо в годичный промежуток перед нами пройдет в это время все небо за исключением его полярной части всегда закрытой нашею крышей»[100].
Далее следует «Бюллетень № 1», написанный на октябрь 1892 года. Если учесть, что в одиночную камеру № 4 Шлиссельбургской крепости Н. А. Морозов был помещен 2 августа 1884 года, то получается, что он провел здесь уже восемь лет.
Еще ему оставалось провести здесь тринадцать лет…
«Если мой читатель, смотря на небо в обычное для нас время от 9 до 10 часов вечера, уже заметил какие-нибудь особо блестящие звезды или их характерные группы, то он, наверное, обратил внимание на то обстоятельство, что по прошествии нескольких дней эти звезды и группы в тот же самый час наблюдения находятся уже не на прежнем своем месте, а подвинулись ближе к правой стороне окна. При этом если наблюдатель живет на восточной стороне тюрьмы, они поднялись несколько выше, а если на западной — то опустились ниже.
Все это происходит от того, что в ежесуточном обращении всего небесного свода от востока к западу, солнце движется медленнее, чем звезды, или как будто идет потихоньку к ним навстречу (почти по одному градусу в сутки), так что звезды кажутся перегоняющими солнце. А так как мы считаем время по оборотам солнца, то понятно, что через несколько дней в один и тот же солнечный час звезды оказываются ушедшими далее в своем суточном вращении.
В настоящий месяц солнце, как известно, находится в созвездии Весов, которое поэтому восходит и заходит вместе с солнцем, так что его не видно. Но к югу от точки заката очень низко над горизонтом, почти над самой крышей дома, где живут унтер-офицеры, заметны прилегающие к Весам созвездия Скорпиона, Стрельца, Козерога и Водолеев, по которым солнце будет проходить зимою. Все эти созвездия настолько тусклы (за исключением Козерога, в котором теперь блестит Марс), что не привлекают к себе внимания.
Но совсем другое представляют области неба, находящиеся выше.
Если вы прислонитесь головой к подоконнику, то высоко почти под самым карнизом окна (ближе к правой стороне) увидите чрезвычайно блестящую звезду, на которую нельзя не обратить внимания. Это Вега в созвездии Лиры, самая яркая из звезд северной половины неба. Спектральный анализ показывает, что она принадлежит к так называемому 1-му типу звезд. Это белые или несколько голубоватые светила, находящиеся в более сильной степени каления, чем солнце, с атмосферами чрезвычайно богатыми водородом.
Под Вегой несколько левее находятся две маленькие звездочки Бета и Гамма Лиры, замечательные тем, что между ними есть туманность эллиптической формы похожая на венок, повешенный на небо и видимый только в телескоп. Эта туманность лежит невообразимо далеко, за пределами не только этих двух звездочек, но и всех других из видимых звезд. Она представляет новообразующий звездный мир, подобный тому, среди которого мы живем. Спектроскоп показывает, что все это кольцо состоит из газов, еще не успевших сгуститься в отдельные звезды.
Значительно ниже Веги и несколько влево от нее мы сейчас же замечаем другую очень блестящую звезду — Атаир в созвездии Орла. Узнать ее легко по двум небольшим звездочкам Бете и Гамме Орла и в особенности по характеристическому созвездию Дельфина, состоящему из пяти близко друг от друга лежащих звезд средней величины. Через Атаир и несколько правее его идут две почти параллельные в этом месте ветви Млечного пути. Если б мы могли различить их сквозь наши стекла (чего, к сожалению, почти невозможно достигнуть), то они представились бы нам двумя бледными полосами, проходящими перед нашими окнами почти в вертикальном направлении и скрывающимися за крышей»[101]…
Далее идет описание планет, но текст этот почему-то перечеркнут.
Приведем только несколько строк из него…
«Венера восходит в первом часу ночи и заходит около четырех часов дня, т. е. когда солнце еще не зашло.
То есть на западной стороне тюрьмы она абсолютно не может быть видима… На восточной же стороне тюрьмы ее стоит посмотреть около 4–5 часов утра. Она будет правее окна и сама бросится в глаза своим необыкновенно ярким блеском.
Марс восходит около пяти часов вечера и заходит около 12 ночи… Во время наших вечерних наблюдений он находится как раз над крышей дома, где живут унтер офицеры. (Белый домик, прислоненный к бастиону на юг от тюрьмы). Взглянув на это место, мы действительно сейчас же замечаем там необыкновенно яркую звезду, которой нет на картах. Это и есть Марс. Красноватый цвет, которым отличается эта планета, бросается в глаза даже сквозь стекла и свет лампы…
Юпитер. Рассматривая у Суворина таблицы этой планеты, видим, что она восходит в 5 часов вечера и заходит сейчас же после этого около шести часов вечера. При таких условиях Юпитер должен находится почти под Марсом, но до того низко над горизонтом, что дом унтер-офицеров будет все время заслонять его от нас.
А между тем около часа ночи, когда перед окнами нашей тюрьмы проходит созвездие Рыб, состоящее из очень мелких звезд, Антонов[102] открыл в этой области неба необыкновенно яркое светило, которое не может быть ничем иным как Юпитером или внезапно вспыхнувшей звездой… Вопрос вскоре был разрешен самим Антоновым, догадавшимся, что в календаре опечатка, ибо, если вместо «заходит в 6 часов вечера» читать: «заходит в 6 часов утра», то положение Юпитера по календарю будет то же самое, как и положение открытой им необыкновенной звезды»[103]…
Несколько раз перечитывал я морозовские прогнозы звездного неба на октябрь 1892 года, и каждый раз восхищали они неизъяснимой поэзией.
Поэзия эта рождалась не в образах, не в словах, она исходила от самого автора, в котором уже замена матовых окон светлыми вызывает ощущение, будто рухнула одна из самых могучих преград, отделяющих его от остального мира.
Снова и снова перечитывал я эти схожие то с астрологическим прогнозом, то с навигационными наблюдениями описания звездных маневров, и, прислоняясь головой к подоконнику, чтобы увидеть высоко, почти под самым карнизом окна, звезду Вега в созвездии Лиры, понимал, что вот так и уходил на свою Луну «вечник» Морозов, вглядываясь, чтобы не сбиться с пути, в созвездия, сияющие над самой крышей дома, где живут унтер-офицеры…
9
В 1892 году Николаю Александровичу Морозову было тридцать восемь лет, позади осталась огромная жизнь, но большую часть жизненного пути еще предстояло пройти.
До конца жизни ему оставалось 54 года.
Когда Николай Александрович вышел из заключения, первым делом он вступил в масонскую ложу «Полярная звезда» и даже написал стихи об этом:
Я шел дорогой новой На жизненном пути, И мне стези суровой, Казалось, не пройти. Печальный и усталый Я встретился с тобой, И ты моею стала Полярною звездой!Одновременно с этим Н. А. Морозов сделался профессором аналитической химии Высшей вольной школы П. Ф. Лесгафта, читал лекции по химии, астрономии и воздухоплаванию, состоял в Русском, Французском и Британском астрономических обществах, был председателем Русского общества любителей мироведения…
Между делом отсидел еще один год в Двинской крепости за книгу стихов «Звездные песни»…
Во время Первой мировой войны Морозова — ему было тогда уже 60 лет! — «Русские ведомости» командировали на Западный фронт в звании «делегата Всероссийского земского союза помощи больным и раненым воинам». Из корреспонденций его потом составилась книга «На войне».
После Февральской революции Николай Александрович Морозов участвовал в работе Московского государственного совещания, был членом Совета республики и участвовал в выборах в Учредительное собрание.
После Октябрьской революции, получив в награду от В. И. Ленина отцовское имение Борок, Н. А. Морозов с новыми силами занялся научной деятельностью и тем, что он называл научной деятельностью.
29 марта 1932 года его избрали почетным членом АН СССР как «химика, астронома, историка культуры, писателя, деятеля русского революционного движения».
Памятник Н. А. Морозову
Рассказывают, что в 1939 году в возрасте 85 лет Николай Александрович Морозов якобы окончил снайперские курсы Осоавиахима, и через три года — в это уже совсем невозможно поверить! — 88-летний масон и академик будто бы лично участвовал в военных действиях на Волховском фронте.
Скончался он уже после войны.
30 июля 1946 года завершился этот путь, обозначенный звездами, сияющими над крышей унтер-офицерского домика в Шлиссельбургской крепости.
Завершился там, где и начался, — в имении Борок Ярославской области.
Или не завершился?
Ведь, как писал сам Николай Александрович:
Мы умираем только для других. О смерти собственной умерший не узнает. Ушел он в новый путь, он мертв лишь для живых, Для тех, кого он оставляет.Глава девятая Убийца чудотворной иконы
Мы имеем тех преступников, каких заслуживаем.
Евгений Рудольфович Эйхгольц. Тюремный врач Шлиссельбургской крепости— Какой придерживаетесь веры?
— Какой хотите…
Из допроса клюквенника Варфоломея Стояна (Чайкина)Какой-то своей дорогой, то ли на Луну, то ли в иные пределы уходил в Шлиссельбурге и другой «вечник», Герман Александрович Лопатин.
Этот выпускник Петербургского университета блестяще защитил диссертацию на звание кандидата естественных наук и уехал за границу, где начал переводить «Капитал» Карла Маркса. Одновременно с этим, будучи членом Генерального совета Интернационала, Герман Лопатин вел борьбу с идеологическим противником Карла Маркса, бывшим шлиссельбургским узником Михаилом Бакуниным.
В 1884 году Лопатин вернулся в Россию, чтобы убить досаждавшего революционерам жандармского подполковника Георгия Порфирьевича Судейкина и воссоздать разгромленную «Народную волю».
Как и следовало переводчику «Капитала», Герман Александрович, несмотря на некую склонность к мистицизму, отличался основательностью. Совершив успешный теракт, он принялся составлять — с полными фамилиями и адресами — список членов новой «Народной воли», который потом изъяли у него при аресте.
Никто в Шлиссельбурге, разумеется, не упрекал Германа Александровича, что он, по сути, сдал полиции всю восстановленную «Народную волю», но Лопатин все равно держался строго и обособленно. В голодовках и отказах от прогулок, как и других ребяческих протестах шлиссельбуржцев, за которые, впрочем, те платили порою своими жизнями, не участвовал.
Памятник Г. А. Лопатину
И то ли близость с Карлу Марксу, то ли естественно-научное образование, то ли склонность к оккультизму, но с годами заключения в Германе Александровиче выработалась холодная, пугающая даже и атеистов-народовольцев своей беспощадностью, ненависть к православию.
Когда престарелая княгиня Мария Александровна Дондукова-Корсакова, печалившаяся, что арестанты в Шлиссельбурге совершенно лишены духовного призрения, упросила коменданта повесить в камерах иконы, Герман Николаевич потребовал у караульного жандарма, чтобы образ немедленно убрали. Жандарм, наверное, запамятовал об этом заявлении, а может, просто не понял существа требования, но Богородица так и осталась на стене камеры, и Лопатин, не теряя слов попусту, сам снял икону, расколол ее на щепки и выбросил в унитаз.
Произошло это событие в июле 1904 года.
В те самые дни, когда в Казани произошла трагедия, потрясшая всю Россию.
1
В этой книге мы уже говорили о Казанской иконе Божией Матери, явившейся на Руси еще в царствование Иоанна Васильевича Грозного…
После страшного пожара, уничтожившего 23 июня 1579 года весь посад, дочери казанского стрельца Матрене явилась во сне Богородица. Она указала место на пепелище, где 8 июля 1579 года и откопали облеченную в ветхое вишневое сукно — это был рукав однорядки — икону… Тотчас послали известить Казанского архиепископа Иеремию, но он посчитал ненужным смотреть, что отыскала несмышленая девочка, и к месту находки явился священник из ближайшей к пожарищу Николо-Гостинодворской церкви. Первым этот священник и поднял икону, чтобы поставить на приготовленный помост.
Звали его Ермолай…
Пятьдесят лет исполнилось ему тогда, но словно и не было их — в непроницаемых сумерках времени скрылась прежняя жизнь. Едва только взял Ермолай в руки чудотворный образ, спала пелена и сразу во всей духовной мощи явился перед Русью великий святитель патриарх Гермоген.
Почти все его святительское служение приходится на годы Смуты, и подвигом был практически каждый день земной жизни человека, избранного для своего святительского подвига самой чудотворной иконой Божией Матери Казанской…
В сане митрополита Казанского, в храмоздательных трудах встретил святитель роковой 1605 год, когда 13 апреля от апоплексического удара — кровь хлынула изо рта, носа, ушей — умер царь Борис Годунов.
Трон перешел к его сыну Федору, но 1 июня, поднятое посланцами Лжедмитрия, в Москве вспыхнуло восстание. Патриарха Иова, не признавшего самозванца, свели с патриаршества, а юного царя Федора удавили.
20 июня 1605 года Григорий Отрепьев торжественно въехал в Москву.
Князь Богдан Вельский, бывший опекун сыновей Иоанна Грозного, торжественно поклялся, что Отрепьев — царевич Димитрий, мать убитого царевича Димитрия — Марфа Нагая признала в самозванце своего спасенного сына…
Можно понять, чем руководствовались эти люди.
Одни лжесвидетельствовали из страха, другими руководила ненависть к Годуновым, третьи рассчитывали на щедрую награду Лжедмитрия.
Однако чем бы ни руководствовались они, ложь не могла сделаться правдой, и, настаивая на своем, люди оказывались поражены духовной слепотой и уже не могли разобрать, в какую пропасть ведут и страну, и самих себя.
За спиной Григория Отрепьева стояла Польша и весь католический мир Запада. Есть свидетельства, что, еще находясь в Польше, Отрепьев тайно принял католичество… Страшная угроза нависла тогда уже не только над престолом, но над самой православной сущностью нашей страны. И этого-то и не желали замечать обуянные жадностью московские вельможи.
Но не все русские были поражены слепотой. Многие различали надвигающуюся опасность и открыто встали на пути ее. Митрополит Гермоген был в числе их…
Когда самозванец обратился к иерархам Церкви с просьбой не настаивать на переходе Марины Мнишек в православие, возвысил голос митрополит Гермоген.
— Непристойно христианскому царю жениться на некрещеной! — сказал он. — Непристойно строить римские костелы в Москве. Из прежних русских царей никто так не делал.
Великою силою обладает слово правды.
Бесстрашно произнесенное, оно легко разрушает все хитросплетения лжи, возвращает зрение людям ослепшим, когда вокруг все выкрикивают лживые утверждения. Когда прозвучал глуховатый и несильный голос Гермогена, ясно увидели все, кто посажен ими на московский престол…
Свидетельства Богдана Вельского и Марфы Нагой могли обмануть только тех, кто хотел обмануться…
Страшен был гнев, который обрушил самозванец на Гермогена. Приказано было сослать митрополита назад в Казань, снять с него святительский сан и заточить в монастыре.
Однако Господь не попустил исполнения этого приказа.
17 мая восставшие москвичи выволокли Лжедмитрия из Кремлевского дворца и убили, а тело бросили в грязи посреди рынка.
Но непрочною оказалась и новая династия.
Еще не закопали у обочины дороги тело Григория Отрепьева, а уже поползли слухи, будто Лжедмитрию удалось бежать. Скоро объявился и новый самозванец Богданко — крещеный еврей из Шклова.
И воистину Божий Промысл видится в том, что рядом со «слабым» царем Василием Шуйским встал, словно бы высеченный из гранита, патриарх Гермоген.
Несколько раз силою своего святительского слова укрощал он междоусобную брань, однако бояр, вступивших на путь предательства Родины, укротить не удалось и ему.
Ладно бы Марина Мнишек, которая признала в шкловском еврее Богданко своего убитого мужа. Но в Тушино возникла и своя Боярская дума, в которую вошли князья Л. Т. Трубецкой, Д. М. Черкасский, А. Ю. Сицкий, М. М. Бутурлин, Г. П. Шаховский.
Ростовский митрополит Филарет Романов принял в Тушино сан патриарха…
Тогда Гермоген собрал в Успенском соборе купцов и бояр, умоляя их не наживаться на народной беде. Но сердца богатеев оказались глухи к призыву архипастыря о милосердии.
Страшная слепота поразила московских бояр.
Видели глаза, кого выбирают в цари, но не разбирали бояре, что делают, не ведали, что творят.
Они заключили с гетманом Жолкевским договор, чтобы пригласить на русский трон королевича Владислава, и открыли полякам ворота Кремля.
Казалось бы, что может сделать один человек?
Но необорима его сила, если он вооружен верой. Твердо, как скала, стоял Гермоген, и ни хитростью, ни угрозами не удавалось предателям добиться от него уступок.
И вот полетели из Москвы в большие и малые города грамоты Гермогена.
И услышала эти слова Россия.
В каждом русском сердце зазвучали они. Тогда-то и двинулось из Нижнего Новгорода собранное Козьмой Мининым и предводительствуемое князем Дмитрием Пожарским ополчение. И случайно ли, что чудотворный образ Казанской иконы Божией Матери, уже сотворивший Руси чудо явления патриарха Гермогена, сопровождал ополчение Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского на всем их пути до Москвы. Перед последним штурмом русские ратники молились у чудотворной иконы…
Чудо, которое совершила икона с иереем Ермолаем, превратив его в грозного святителя, оказалось только прообразом чуда, совершенного 22 октября 1612 года, когда перед Пречистым Ликом Казанской иконы Божией Матери разъединенные политическими симпатиями и антипатиями, враждующие друг с другом русские люди вдруг очнулись и, ощутив себя единым народом, сбросили с себя вместе с обморочностью смуты и ярмо чужеземных захватчиков…
Можно рассуждать, что если бы остался жив Гермоген, может, и не вернулись бы так быстро в Кремль предатели-бояре, и, может быть, не удалось бы им так легко оттеснить от руководства страной ее освободителей. Может быть, и выбрали бы тогда царя из тех, кто освобождал Москву от поляков, а не из тех, кто защищал Москву от народного ополчения. Может быть, и взяли бы тогда верх те, кто считал, что у русского человека есть силы, чтобы устроить свою страну без пришлых людей, а не те, кто считал, что нам надо завозить для управления нами шведов, поляков или немцев…
Но говоря об этом, мы попадаем в то пространство нашей истории, которое по сложившейся традиции закрыто для осмысления.
К сожалению, в XIX веке наши прославленные историки вскользь упоминали об этих событиях, спеша скорее миновать запутанные переулки и загороженные площади нашей истории…
Но если мы сами забываем пространства своей истории, эти площади будут застроены людьми, которые бы хотели, чтобы у нас вообще не было никакой истории.
События конца XIX — начала XX веков доказали, что застройка эта ведется в нашей стране не только в переносном, но зачастую и в самом прямом смысле.
В 1896 году Константин Маковский создал наполненную высоким патриотическим пафосом картину «Минин на площади Нижнего Новгорода, призывающий народ к пожертвованиям». Интересно, что примерно в это же время, как раз напротив церкви, с паперти которой по преданию обращался к нижегородцам Кузьма Минин, купец Н. А. Бугров построил ночлежный дом, послуживший А. М. Горькому прототипом ночлежки в пьесе «На дне».
С одной стороны, конечно, благотворительность, а с другой — откровенное глумление…
Бугров и Горький как бы свели и поставили друг против друга воодушевленную идеей спасения Родины, объединенную жертвенным порывом Россию Минина и Пожарского, и Россию деклассированных, спившихся босяков, все помыслы которых сведены к поиску выпивки.
И они смотрели друг на друга, эти две России, и не узнавали себя.
Н. А. Бугров принадлежал к тому типу волжских купцов, о которых трудно сказать, чего — самобытности или самодурства — больше в них, но мы не будем утверждать, что он осознанно выбирал место для своего ночлежного дома, из которого — его слова! — «как из омута, никуда нет путей».
Это и не важно…
За Бугрова выбирали место ночлежки те темные силы, которые, по свидетельству современников, порою всецело завладевали его душой.
Ну а Максим Горький, создававший свою пьесу об обитателях бугровского дома, думается, о символизме соседства этого дома с Россией Минина и Пожарского знал совершенно определенно.
На дно в его пьесе, художественные достоинства которой, по моему мнению, весьма относительны, погружаются не только обитатели ночлежки, но и вся Русь, еще сохранившая способность противостоять предательству и измене, Русь, еще обладающая силой спасти саму себя.
Пьесу «На дне» Алексей Максимович Горький написал в 1902 году, а 29 июня[104] 1904 года в час ночи из летнего храма при Богородицком женском монастыре украли саму чудотворную икону…
Кражу совершил профессиональный церковный вор Варфоломей Андреевич Стоян, называвшийся Чайкиным, и его подельник, карманник Ананий Комов.
В ту же ночь на окраине Казани, в доме Шевлягина по Кирпично-Заводской улице, где Стоян-Чайкин арендовал целый этаж, эти словно сошедшие с горьковских страниц монстры, разрубили топором первообраз чудотворной иконы Казанской Божией Матери, чтобы побыстрее отделить от нее драгоценные камни и золото. Обломки и щепки от чудотворной иконы теща Чайкина, 49-летняя Елена Ивановна Шиллинг, «отталкивающей наружности старуха, тип старой сводни», сожгла в железной печке.
2
Надо отдать должное полиции.
Расследование преступления было проведено грамотно и оперативно.
Смотритель Александровского ремесленного училища Владимир Вольман, прочитав в газетах, что при краже был сломан замок наружной двери собора, сообщил в полицию о золотых дел мастере Николае Максимове, заказавшем у него в училище мощные разжимные щипцы, совершенно ненужные в ювелирной работе.
Максимов после очной ставки с Вольманом сознался, что заказал щипцы по поручению своего давнего покупателя Федора Чайкина.
Полиция, несмотря на поздний вечер, немедленно отправилась в дом Шевлягина по Кирпично-Заводской улице, однако обнаружила там только Елену Ивановну Шиллинг и девятилетнюю Евгению — дочь Прасковьи Кучеровой. Сам Чайкин за несколько часов до появления полиции, вместе со своей гражданской женой Прасковьей Кучеровой, уехал на извозчике на пристань.
18 июля Чайкин и Кучерова были задержаны в каюте прибывшего в Нижний Новгород парохода «Ниагара». У задержанных оказались фальшивые паспорта на имя супругов Сорокиных.
К тому времени полиция уже произвела тщательные обыски на квартирах Максимова и в доме Шевлягина. На квартире Максимова были найдены жемчужины, в которых монахиня Варвара, состоящая многие годы при чудотворной Казанской иконе, опознала украшения с похищенной святыни.
Успешным был обыск и на Кирпично-Заводской улице.
Полицейским удалось найти тайники, наполненные драгоценностями. Согласно протоколу, в ходе обыска обнаружены были: «куски пережженной проволоки, 205 зерен жемчуга, перламутровое зерно, камешек розового цвета, обломок серебра с двумя розочками, 26 обломков серебряных украшений с камнями, кусочек золота, 72 золотых обрезка от ризы, завернутые в рукав платья, 63 серебряных обрезка ризы и венца, пластинка с надписью «Спас Нерукотворенный»[105], серебряный убрус, смятый в комок, и другие подобные предметы».
Важные показания дала девятилетняя Евгения Кучерова.
Она показала, что накануне кражи Чайкин вместе с Ананием Комовым уходил поздно вечером из дома. Каждый имел при себе шпалеру (револьвер).
Утром девочка проснулась на рассвете и увидела, как отчим рубит секачом икону Спасителя, а Комов топором — икону Казанской Божией Матери.
Разрубленные куски иконы были сложены в железную печь, после чего бабушка (Елена Шиллинг) зажгла огонь…
От дыма она вытирала рукавом глаза, и это не понравилось Чайкину.
— Мамаша у нас сегодня плаксивая… — сказал он Комову.
Читаешь эти показания и вспоминаешь сон, приснившийся в 1579 году дочери казанского стрельца Матроне.
Прекрасным в этом сне был лик Богородицы, но дышал пламенем.
— От иконы исходило пламя, и прямо на меня, будто готовое сжечь… И голос я слышала… — Матрена наморщила лоб и повторила, стараясь не пропустить и не перепутать ни одного слова. — Если ты… не поведаешь… глаголов Моих… то Я… явлюсь в другом месте…
Сверстница Матроны Евгения Кучерова через 325 лет воочию увидела это ужасное пламя.
Оцепенев, смотрела она, как режет отчим сияющие драгоценными камнями ризы. Потом подняла с полу откатившийся камешек с Казанской иконы Божией Матери и зажала его в кулачке.
Показания Евгении Кучеровой помогли задержать последнего подозреваемого — «юркого, подвижного человека с плутовато-хищным выражением глаз и характерным длинным тонким носом, загнутым кверху» Анания Комова.
Он был арестован в день праздника Казанской иконы Божией Матери.
3
Тем летом произошло долгожданное для России событие. 30 июля 1904 года родился наследник престола, царевич Алексей.
«Когда я буду царем, — скажет он своему наставнику, — в России не будет бедных и несчастных».
Но мы знаем, что ненавистники России помешали стать царем этому долгожданному царевичу, родившемуся — увы! — после того, как святотатцами уничтожена была великая святыня России…
После уничтожения Казанской иконы Божией Матери начинаются и самые тяжелые поражения Русско-японской войны, и Кровавое воскресенье, и вся смута 1905 года!
Странно и как-то обреченно переплетаются между собою даты тех событий.
Слушание дела в Казанском окружном суде происходило в дни, когда японцы пошли на четвертый штурм Порт-Артура.
Столь схожий с героями Горького Варфоломей Стоян (Чайкин) рассказывал на суде, как сжигали они национальную святыню России. Он говорил это, и «суетливо, с гримасами всматривался в публику» своими «наглыми до дерзости глазами».
Строчили в записных книжках газетные репортеры.
Присяжные заседатели, позевывая, слушали клюквенника, уничтожившего одну из главнейших святынь нашей страны.
Согласно их вердикту, Варфоломей Стоян получил за свое преступление 12 лет каторги, Ананий Комов — 10 лет каторжных работ. Приговор ювелиру Николаю Максимову — два года и восемь месяцев арестантских рот, и по пять месяцев тюремного заключения — Прасковье Кучеровой и Елене Шиллинг, был еще мягче[106].
В день оглашения этого вердикта японцам удалось овладеть господствующей над Порт-Артуром высотой и они начали вести прицельный огонь по русским военным кораблям, стоящим на рейде…
Разумеется, сатанинское деяние Варфоломея Стояна (Чайкина) и его тещи «старой сводни» Елены Ивановны Шиллинг отличается от замешанной на откровенном глумлении благотворительности купца Бугрова, от русофобских сочинений Горького, от холодной ненависти к православию Германа Лопатина, от поздравительных телеграмм, которые посылали японскому микадо революционные петербургские студенты, но отличается только своими масштабами.
По сути, это однотипные явления.
Одна задача тут — как можно сильнее оплевать и унизить русского человека, одна цель — лишить его всякой надежды на национально-ориентированное устройство своей собственной страны…
4
Мы уже говорили, что признание Петра I, сделанное им после штурма Орешка, — «чрез всякое мнение человеческое сие учинено и только единому Богу в честь и чуду приписать» — это речь русского царя.
И когда прозвучали эти слова, буквально через несколько дней караульный солдат увидел замерцавший из-под кирпичной кладки свет Казанской иконы Божией Матери, замурованной здесь, когда в годы Смуты шведам удалось захватить Орешек.
Явственно было явлено и царю, и солдату, как смыкаются эпохи…
В 1612 году, перед тем как пойти на штурм, молились ратники Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского перед Казанской иконой Божией Матери. Задержавшись на девяносто лет, 1612 год пришел и в древнюю русскую крепость Орешек. И здесь, завершая освобождение Руси от иноплеменных захватчиков, явилась Пречистая Богородица Казанским ликом своим!
Мы знаем, что священник Ермолай, первым разглядевший икону Казанской Божией Матери, превратился в святителя Гермогена, но нам неведомо, кем стал солдат, первым увидевший Шлиссельбургский образ Казанской иконы Божией Матери. Может, он погиб в бесконечных петровских войнах, а может быть, закончил жизнь в крепостной неволе.
Другая эпоха, другое время пришло…
Петр I — сохранились только глухие упоминания о его распоряжении поместить обретенную икону в крепостной часовне — по сути, никак не отреагировал на находку, не захотел вдуматься в то великое значение, которое скрыто было в произошедшем чуде.
Почему он не пожелал придать государственного статуса чудесному обретению иконы Казанской Божией Матери в Шлиссельбурге?
Может быть, ему не хотелось начинать историю новой столицы с напоминания о Смуте, в которой его прадед, возведенный в митрополиты Лжедмитрием I, а в патриархи Лжедмитрием II, играл не самую героическую роль? Или ему важно было показать, что приневские земли он не освобождает, а завоевывает для России впервые?
Разница незначительная, если оценивать результаты военной кампании, но чрезвычайно существенная, если задуматься о духовном смысле войны, которая велась тогда на берегах Невы.
Говорят, что Петр I прорубил окно в Европу…
На самом деле окно в Европу здесь было всегда, и требовалось только отодрать старые шведские доски, которыми это окно пытались заколотить.
Но Петр I все делал сам, и даже когда он действовал в русле, определенном всем ходом русской истории, он действовал, будто никакой истории не было до него, и вся она — это беда всех наших реформаторов! — только при нем и начиналась…
Как бы то ни было, но Петр I не придал государственного статуса чудесному обретению иконы Казанской Божией Матери в Шлиссельбурге.
Шлиссельбургский образ, почти целое столетие прождавший за кирпичной кладкой человека, который освободит здешнюю землю от неприятеля и вернет икону России, так и остался за стенами крепости.
5
«Впереди стояли белые стены и белые башни из известняка. Вверху на высоком шпице блестел золотой ключ, — писала Вера Николаевна Фигнер, вспоминая о начале своего заключения. — Сомненья не было — то был Шлиссельбург. И вознесенный к небу ключ, словно эмблема, говорил, что выхода не будет. Двуглавый орел распустил крылья, осеняя вход в крепость, а выветрившаяся надпись гласила: «Государева»»…
Многим, многим бросался в глаза этот вознесенный к небу ключ.
Скрежет его был особенно явственным в те годы, и, вслушиваясь в него, невольно задумываешься, что хотя и можно по дням, а иногда и часам проследить, как развивались события, но все равно невозможно постигнуть, как интернационалистский, порою плохо говорящий по-русски сброд, со всех сторон хлынувший после февральской революции в Россию, сумел захватить в нашей стране беспредельную власть и погнать на уничтожение русский народ.
И так получается, что все это произошло в стране, когда из нее была вынесена едва ли не самая главная для ее исторической судьбы икона.
Одно из самых бессмысленных и жестоких преступлений совершил тогда, в 1905 году, эсер Иван Платонович Каляев. Сын полячки и околоточного надзирателя, внук крепостного мужика, он уже к 25 годам сумел уверовать в террор сильнее — это его собственные слова! — чем во все парламенты мира.
Иван Каляев бросил в Кремле бомбу, которая на части разорвала генерал-губернатора Москвы, великого князя Сергея Александровича.
Убийца написал потом, что «дело 4-го февраля» он исполнил «с истинно религиозной преданностью».
Религией его был социализм.
Существует трогательная история о посещении убийцы великой княгиней Елизаветой Федоровной, вдовой Сергея Александровича.
Совсем иначе описывал эту историю сам Каляев.
И. П. Каляев
«Мы смотрели друг на друга, не скрою, с некоторым мистическим чувством, как двое смертных, которые остались в живых. Я — случайно, она — по воле организации, по моей воле, так как организация и я обдуманно стремились избежать лишнего кровопролития. И я, глядя на великую княгиню, не мог не видеть на ее лице благодарности, если не мне, то, во всяком случае, судьбе за то, что она не погибла.
— Я прошу вас, возьмите от меня на память иконку. Я буду молиться за вас.
И я взял иконку.
Это было для меня символом признания с ее стороны моей победы, символом ее благодарности судьбе за сохранение ее жизни и покаяния ее совести за преступления великого князя.
— Моя совесть чиста, — повторил я, — мне очень больно, что я причинил вам горе, но я действовал сознательно, и если бы у меня была тысяча жизней, я отдал бы всю тысячу, а не только одну».
Более всего поражает тут, что Каляев даже не понял, что будущая святая преподобномученица Елизавета Федоровна не отблагодарить пыталась, а пробудить от летаргического сна его душу убийцы.
Еще Каляев говорил о своей восторженной любви к народу… Правда, он так и не уточнил, к какому именно.
Его приговорили к смертной казни и 9 мая привезли в Шлиссельбург.
В Шлиссельбурге он долго писал что-то, но потом залил чернилами исписанный лист и разорвал его.
Он весь дрожал.
— Это не от страха смерти… — сказал он жандарму. — Просто я замерз. Дайте мне что-нибудь теплое.
Жандарм принес ему одеяло, но и, накрывшись им, Каляев не смог согреться.
10 мая в два часа утра его вывели на крепостной двор.
«Перед казнью был допущен священник, с которым осужденный ограничился одним лишь разговором. Полковник Яковлев»[107].
Ивана Каляева повесили за зданием Манежа, недалеко от крепостной стены, обращенной к левому берегу Невы.
6
В начале XX века в Ростове-на-Дону вышла брошюрка Александра Степановича Пругавина «Прошлое и настоящее Шлиссельбургской крепости».
«Июль месяц 1880-го года мне пришлось прожить в деревне Дубровке, на Неве, около Ладожского озера, — «вроде как на даче», по словам моего хозяина.
Как-то раз вечерком заходит ко мне этот хозяин и спрашивает, не поеду ли я в «Шлюсин»?
Шлюсином народ величает здесь уездный город Шлиссельбург.
— Там завтра (разговор происходил 7-го июля) престольный праздник Казанской Божией Матери… Явленная икона… Народу что на этот праздник собирается — страсть! со всех мест. Пароходы только лишь успевают перевозить… Икона чудотворная, многим, говорят, помогает… И явилась-то она, спервоначалу в крепости, а уж опосля ее, значит, в город перенесли. Одначе этот день и поныне в крепости соблюдают. Невольников выпущают во двор, и ходят они по двору на воле целый день… Крепость — и ту на этот день отворяют и всех, кто, значит, только пожелает — всех туда пущают. Такое уже разрешение стало быть — что хошь смотри».
Герою очерка захотелось побывать в знаменитой тюрьме, и он отправился в путь.
«Катер подъезжает к пристани. Мы выходим на крохотный клочок берега, примыкающий к крепостной стене. Почти в самой средине стены высится широкая, массивная башня, называемая «государевой». Через эту башню идет ход в крепость; день и ночь ход этот оберегается крепким караулом. Нас пропускают, однако, без всяких процедур и затруднений.
Направо и налево от входа, вдоль крепостных стен, расположены помещения для арестантов и конвоя; тут же помещаются различные мастерские. Крепостной двор представляет собою маленькую площадку, стиснутую со всех сторон угрюмыми тюремными стенами. На этой площадке расположены: церковь, дом коменданта крепости, разные службы и другие постройки, в которых помещаются офицеры, доктор, священник и т. д. Зелень газонов и небольшие группы деревьев, расположенные между постройками, не в состоянии смягчить тяжелого впечатления, навеваемого общим видом тюремных стен и башен.
Все, приехавшие на катере, направились в церковь. Но оказалось, что мы опоздали: обедня уже окончилась, и священник вместе с явленной иконой уехал в город для участия в крестном ходе. Нас встретил лишь один церковный сторож»…
Дальше идет рассказ о том, как герой осматривает тюремные помещения и слушает рассказы тюремщиков-экскурсоводов.
«Мы приблизились к крепостной стене. В средине ее, начиная от поверхности земли, выделялось довольно большое отверстие полукруглой формы. От него шел спуск вниз: узкая лестница со ступеньками из белых плит вела вглубь земли. Вокруг, на земле, лежали груды старого кирпича и камня. Спустившись по лестнице вниз, мы очутились на дне подземелья, представлявшего собою довольно просторную комнату со стенами, выложенными кирпичом.
— Это подземелье, ход и лестница — все это было замуравлено. Только недавно их очистили от кирпича и камня… Обратите внимание на кладку кирпича в этих стенах. Замечаете ли вы, что в средине стен кладка имеет совершенно другой характер, чем в остальных местах, даже кирпич другой. Ясно, что здесь существовал когда-то ход, который был замуравлен впоследствии. Постучите сюда палкой, слышите? звук совершенно другой, чем в остальных местах; точно там дальше пустое пространство. Может быть, там-то и существовали те подземные камеры, о которых рассказывают легенды. Недаром же почти все убеждены, что здесь существовали пытки. Многие, осматривая казематы, ищут следов крови на стенах! Рассказывают, что многих из узников держали в течение всей жизни в наклонном положении… Однако, здесь так холодно и сыро, что меня пробирает дрожь…
Мы вступили в коридор, чуть-чуть освещенный узкой полоской света, падавшего откуда-то сверху. На нас пахнуло гнилою сыростью подвала…
Тяжелая дверь, скрипя заржавленными петлями, тихо отворилась…
Представьте себе пещеру, мрачную, потрясающе-мрачную пещеру, высеченную в каменной массе с двумя дырами, просверленными в этой массе; эти дыры заменяют окна. Они сделаны так высоко, что даже стоя на полу или, вернее, на дне этой пещеры, вы не в состоянии что-нибудь видеть в эти окна. Но если бы даже вам удалось заглянуть в необыкновенно глубокие оконные ниши, то вы не увидели бы ничего кроме позеленелых стекол в толстых переплетах рам, да еще более толстых и частых железных решеток. Луч солнца вовеки не проникнет сюда, не осветит, не разгонит вечного мрака, вечных сумерек, что сгустились в темных углах этой «кельи». Смертью и гробом веет от стен и сводов этого подвала. Вы испытываете ощущение, какое овладевает человеком, попавшим в могильный склеп. Как далеко кажутся отсюда та жизнь, те люди, тот мир, среди которых вы только что жили и действовали.
Сыростью, затхлою гнилью насквозь пропитан спертый воздух. Дух спирает от этого воздуха; легкие отказываются работать. Перед глазами встают зеленые круги и пятна»…
Интересно, что брошюра Александра Степановича Пругавина, описывающая Шлиссельбургскую крепость накануне появления там народовольцев, вышла только четверть века спустя, накануне освобождения из крепости последних членов «Народной воли».
Осталось тогда в крепости всего несколько эсеров.
Эсер Григорий Гершуни назвал прощание с народовольцами «сдачей крепости» — ««Народная воля» сдавала крепость своей преемнице, Партии Социалистов-Революционеров»…
Он же сказал тогда прочувствованную речь.
«Не в традициях русских революционеров взаимные излияния чувств. Но необычность настоящего момента, неизвестность, увидимся мы или нет, обязывает нас высказать вам хоть часть того, что сказать должно было бы.
Партия Социалистов-Революционеров считает себя духовной наследницей Народной воли. Мечтой и стремлением пионеров П.С.Р. было вдохнуть в молодую партию тот дух революционной стойкости, гражданского мужества и беззаветной преданности народному делу, которыми так сильна была Народная воля, и который покрыл ее такой неувядаемой славой. Вы, последние могикане пленной, разбитой партии. Сегодня ее, старая гвардия, отслужив все возможные и невозможные сроки, оставляете Шлиссельбург и передаете нам, молодым солдатам молодой партии, свое знамя.
Помните: мы знаем, что то знамя облито кровью погибших здесь товарищей. Мы знаем, что оно переходит к нам чистым и незапятнанным, что таковым же мы должны его сдать нашим преемникам, если таковые еще, к несчастью, будут. И мы надеемся, что эта задача окажется нам по силам.
Уходя отсюда, вы, восемь человек, уносите 203 года тюремного заключения. Ноша чудовищная, почти невероятная. И если вы под тяжестью ее не пали, товарищи, вы честные, надежные носильщики. Вот чувства, волнующие сегодня нас, остающихся, и тех, которые ждут вас там за стеной этой тюрьмы»[108]…
Покидая Шлиссельбург, народовольцы поставили мелом свои автографы на грифельной доске:
«ШЛИССЕЛЬБУРГ
28 октября, 1905 год
1885 Петро Антонов 1 мая
1880 Михаил Попов 22 февр.
1881 Николай Морозов 28 янв.
1884 Герман Лопатин
1881 Янв. Сергей Иванов
1887 3 мар. Михаил Новорусский
17 марта 1881. Михаил Фроленко
Иосиф Лукашевич. Март 1887»…
После этого, когда увезли и эсеров, снова можно стало попасть в крепость на экскурсию, пока в 1907 году не началось здесь строительство Новой каторжной тюрьмы.
Так что не очень-то и долго в Шлиссельбурге, как выразился герой очерка А. С. Пругавина, двери отворяли для «всех, кто, значит, только пожелает»…
Впрочем, для нас сейчас существенней свидетельство А. С. Пругавина, что Шлиссельбургский чудотворный образ Казанской Божией Матери находился в крепости перед прибытием туда народовольцев…
Шлиссельбургский образ Казанской иконы Божией Матери[109] находился в крепости и тогда, когда привезли в Шлиссельбург нового «вечника» Варфоломея Стояна (Чайкина).
После приговора суда в Казани Варфоломей Стоян отбывал наказание в Мариупольской тюрьме, но вскоре бежал оттуда «посредством подкопа». Считается, что он принимал участие и в революционной смуте, укрывая бунтовщиков и занимаясь вместе с ними грабежами и налетами.
После завершения смуты 1905 года Варфоломей Стоян был схвачен при подстроенном полицией фиктивном ограблении ювелирного магазина в Ярославле. Его снова судили, и теперь он был приговорен к пожизненной каторге и помещен в Шлиссельбургскую крепость.
7
Столь близкое соседство Шлиссельбургского чудотворного списка Казанской иконы Божией Матери и человека, уничтожившего чудотворный Первообраз Казанской иконы, создает столь сильное драматургическое напряжение, что, перебирая документы, испытываешь ощущение, будто читаешь чью-то пьесу.
Вот, например, допрос Варфоломея Стояна в Шлиссельбургской крепости жандармским подполковником Михаилом Васильевичем Прогнаевским.
Допрос этот состоялся в 1912 году и был продиктован теми сомнениями, которые появились после расследования преступления и суда в Казани.
Повод к сомнениям дал сам преступник.
И. П. Вороницын пишет, что Чайкин по прибытию в Шлиссельбург был посажен в общую камеру, «начальство наше не думало, да и не считало себя вправе выделять его за его «страшное» преступление».
Однако Чайкина это не устраивало, и он решил вступить в новую жутковатоподлую игру.
«Кажется, сам Чайкин, желая добиться воли, написал о том, что подлинную икону он не сжег, как утверждал это сначала и как, несомненно правдиво, рассказывал это потом и нам, а спрятал в одном ему доступном тайнике, откуда он соглашался извлечь ее и дать в руки верующим, если ему будет гарантировано помилование.
Помнится, так это и было.
И вот началось посещение Чайкина разными духовными и светскими начальниками, поведшим с ним торг… Его перевели в одиночку, лишив всякой возможности общения с другими заключенными. Изредка, впрочем, нам давалось переписываться с ним, несмотря на чрезвычайную строгость надзора»[110]
Потом Варфоломей Стоян отказался от своего заявления, объявив, что похищенная икона сожжена, но Михаил Васильевич Прогнаевский просто не мог уразуметь, как это профессиональный церковный вор решился сжечь икону, зная, что староверы (и не только староверы!) заплатят ему за чудотворный образ гораздо больше, чем стоят все содранные с иконы драгоценные камни. Нет! Профессиональный грабитель не мог уничтожать то, что должно было принести самые большие деньги…
Об этом и расспрашивал Михаил Васильевич вечника Стояна (Чайкина).
Варфоломей Стоян подробно поведал жандармскому подполковнику, как он вынул в церкви из киотов иконы Божией Матери и Спасителя и передал икону Спасителя стоявшему настороже у двери Комову, а икону Божией Матери спрятал у себя на животе, под поясом…
Да, он был в пиджаке, и было не видно, что он несет за пазухой…
Да, в дом Шевелягина они шли с Комовым разными путями…
Дома на кухне он выложил принесенный образ на стол и начал сдирать «юбки» с иконы. Он содрал с иконы верхнюю матерчатую ризу с драгоценными камнями, а затем снял и золотую ризу.
Ну а потом он расколол Чудотворный образ и сжег его.
— Зачем? — спросил Прогнаевский. — Ведь вы могли получить огромные деньги за икону!
Ответ прозвучал как будто из романа Ф. М. Достоевского «Бесы».
— Я хотел узнать, господин начальник, действительно ли икона чудотворная, — цепко глядя на полковника, сказал Варфоломей Стоян. — Если Бог есть, он не даст ее уничтожить, а меня разорвет в куски. А если даст, то и Бога нет. Видите, как я сумел доказать небытие Божие!
В этой сцене, достойной пера Федора Михайловича Достоевского, открывается и еще один мистический план.
Исследователи уже обращали внимание, что 28-летний Варфоломей Андреевич Стоян на своих фотографиях чрезвычайно похож на Владимира Ильича Ленина, снявшегося после возвращения из сибирской ссылки.
Такой же высокий лоб, переходящий в лысину, такая же бородка клинышком, такой же овал лица и цепкий взгляд!
Разумеется, в 1912 году Владимир Ильич был слишком малоизвестен, чтобы жандармский подполковник Прогнаевский мог знать его. Но то, что было невозможным в 1912 году, становилось весьма вероятным после Октябрьского переворота. И перед расстрелом в 1918 году Михаил Васильевич Прогнаевский вполне мог задуматься о диковинном сходстве вождя мирового пролетариата с убивцем великой русской святыни, в лицо которого вглядывался он, допрашивая его в Шлиссельбургской крепости шесть лет назад.
8
А вот Г. К. Орджоникидзе, который вернулся в Россию после VI (Пражской) Всероссийской партийной конференции и которого уже 5 ноября 1912 года в ножных кандалах доставили в Шлиссельбургскую крепость и поместили в четвертый тюремный корпус, где сидел и церковный вор Варфоломей Стоян, мог заметить его сходство с Лениным ив 1912 году.
Как бы то ни было, но политические уважительно относились к уголовнику Стояну.
«Чайкин же отличался несомненным природным умом, укрепленным не малой начитанностью, элементарной арестантской честностью и огромной выдержкой. Это был человек со стальной волей, — пишет в своих воспоминаниях И. П. Вороницын. — Начало его истории покрыто мраком. Что толкнуло этого, несомненно, хорошего человека на уголовную карьеру? Эта загадка всегда меня интересовала. Когда я в одной из записок, которыми мы обменивались, задал ему этот вопрос, он даже не попытался ответить на него. Но несомненно, что и на его совести тяготела не одна невинно загубленная жизнь. Уже не знаю, откуда это взяли надзиратели, но они в один голос утверждали, что на своем веку Чайкин убил двадцать человек. Как бы там ни было, но в этот раз Чайкин был осужден на тридцать лет каторги по совокупности, а он был уже далеко не молодым человеком, — ему было около пятидесяти лет, — и по рассказам о нем и по его собственным немногим словам было видно, что он давний тюремный сиделец, знавший и Сахалин, и Сибирь.
По наружности своей он совсем не походил на преступника-рецидивиста. Это не был тип, излюбленный Ламброзо и его школой. Выше среднего роста, стройный и пропорционально сложенный, с благообразным лицом старообрядца-великоросса, с живыми карими глазами, плавной и связной речью, совсем не уснащенной трехэтажной матерщиной»[111].
Впрочем, уважение это было связано, конечно, не только с внешним обликом Стояна.
И будущий директор института «Советская энциклопедия» Федор Николаевич Петров, и будущий организатор советской власти в Карелии Петр Федорович Анохин, и даже сам Владимир Осипович Лихтенштадт, который изготовил в динамитной мастерской взрывные снаряды для массового убийства на даче П. А. Столыпина, прекрасно понимали, что нанести более страшный удар по России, чем нанес его уголовник Стоян, они не в состоянии.
С нескрываемым восхищением пишет о Варфоломее Стояне в своих воспоминаниях В. А. Симонович[112].
«В третьем корпусе сидел еще один известный уголовный каторжанин, по фамилии Чайкин, имевший в совокупности 43 года каторги. Этот Чайкин по количеству преступлений и смелых побегов, был на особом положении у здешней администрации. До Шлиссельбургской каторги Чайкин долго в тюрьмах не засиживался, а, как говорят на уголовном жаргоне, «нарезал винта» — бежал. Откуда только он не бежал?
Бежал он с Сахалина, из разных губернских тюрем, пуская в ход смелость и ловкость, а, когда нужно было, и хитрость. Один раз бежал он, будучи вызван следователем на допрос. Видя, что надзиратель отвернулся, он снял с вешалки и одел на себя пальто и фуражку следователя и, как ни в чем не бывало, направился к калитке. Привратник, приняв Чайкина за следователя, взял под козырек и выпустил его на свободу.
Много способствовал совершению таких побегов и наружный вид Чайкина. Это был солидный мужчина, лет 42–43, выше среднего роста. Широкоплечий, коренастый, с умным симпатичным лицом. С окладистой рыжей бородой. Походка, манеры, поведение — все было у Чайкина солидно. Глядя на него, невольно возникало недоумение, как мог такой человек совершить столько преступлений и побегов.
Специальностью Чайкина были по преимуществу церковные кражи. Последней была знаменитая кража иконы Казанской «Божьей Матери», с которой он снял все драгоценности, а доску бросил в печку и сжег.
Это дело в свое время вызвало много шума в духовном мире. К Чайкину приезжали митрополит, известная ханжа Воронова и прокурор с увещеванием отказаться от своих показаний на следствии, где он говорил, что сжег икону. У них была цель создать новую такую же икону и объявить населению, что икона Казанской Божией Матери вновь появилась. Чтобы уговорить Чайкина, ему были обещаны все земные блага, вплоть до освобождения. Но Чайкин, как человек твердый, решительный, не верующий ни в Бога, ни в черта, категорически заявил, что он икону разрубил топором, а щепки бросил в печку и сжег.
Сидел он в третьем корпусе изолированно от всех. На дверь его одиночки повесили два замка, ключи от которых хранились в конторе, а ключ от форточки, через которую передавали пищу, находился у старшего надзирателя, присутствовавшего при ее раздаче. На прогулку и в баню Чайкина водили одного и только тогда, когда все уже отгуляют или вымоются, оставляя ему меньше времени. Перестукиваться и общаться с соседними одиночками он не имел никакой возможности, ибо администрация всегда старалась соседние с ним одиночки держать свободными, а если за неимением мест и сажали кого-нибудь рядом с ним, то всегда из «сучьего кутка», с которым Чайкин ничего общего иметь не хотел. И так проходили для него дни, месяцы и долгие годы в совершенном безмолвии и одиночестве.
Чайкина не били, не калечили, не ругали, но из него каждый день методически высасывали капля за каплей кровь. Он гас медленно, но верно угасал и таял, как восковая свеча. Он не кричал, не стонал, не просил и не ждал пощады. Он знал, что это ему за икону Казанской Божьей Матери, и живым из этой крепости ему уже не выйти.
Чайкина я имел возможность видеть через форточку во время раздачи пищи, ибо я сидел против его камеры. Впервые я увидел его в 1912 году. Тогда он был еще совершенно здоров, без всяких признаков болезни. Но постепенно, незаметно для самого себя, Чайкин таял. Случалось мне не видеть Чайкина две-три недели, и после этого я всегда обнаруживал новые признаки его болезненного состояния».
Вероятно, если бы Варфоломей Стоян не растаял как восковая свеча и дожил до февраля 1917 года, он был бы среди бандитов, заполнивших улицы Шлиссельбурга.
И кто знает, не потянуло ли бы его снова доказывать небытие Божие, к Шлиссельбургскому чудотворному образу Казанской иконы Божией Матери…
Но этого, к счастью, не случилось.
«Особенно резкую перемену в его здоровье я заметил в начале 1914 года, — свидетельствует В. А. Симонович. — Раньше через форточку Чайкин со мной всегда вежливо и веселым тоном здоровался, стараясь уловить из случайных разговоров что-нибудь новое. Теперь он выглядел совершенно апатичным и на мое «здравствуйте, товарищ Чайкин!» ничего не ответил, как это было раньше, устремил на меня удивленные глаза, стараясь припомнить, кто я и как я сюда, в этот корпус, попал.
В 1914 году Чайкин окончательно заболел. Нервная система у него настолько разрушилась, что он стал требовать перевода в больницу и начал ругаться с надзирателями. Начальник, однако, запретил брать его в больницу, а посадил больного на месяц в башенный карцер. Там он лежал с повышенной температурой, не поднимаясь с нарки, не ел, не пил, и оттуда его, почти без чувств, вынесли на носилках в больницу, где он и умер».
Произошло это в 1915 году.
Говорят, что перед смертью Варфоломей Стоян, подобно повешенным в Шлиссельбурге бомбометателям, отказался от исповеди и причастия…
9
Ну а Шлиссельбургская икона Казанской Божией Матери уцелела и после пожара, который устроили на острове в феврале 1917 года освобожденные из тюрьмы бандиты.
Последнее упоминание мне удалось найти в дневнике народовольца Ивана Павловича Ювачева, видевшего чудотворный образ 15 (28) июля 1930 года.
«Встал в четыре часа утра, — пишет в своем «дневнике» Иван Павлович. — Обедня на Афонском подворье. Поехал на Смольную пристань, где встретил из дома отдыха экскурсантов. В восемь с половиной часов пароход с нами отправился по Неве. Сначала я сидел в нижней палубе и пил чай. Потом — наверху. Пристали к городу. Я сбегал в городской собор, в его часовню и приложился к копии иконы Божией Матери Казанской. Мне сказали, что подлинная икона из крепости в старой часовне на берегу, но я поспешил на пароход, который вскоре отправился в крепость. Как только мы вышли на берег, то бросились на траву и стали яростно закусывать хлебом, огурцами, маслом, свежими рыбными консервами. Затем осмотр тюрем. Я побывал в своей камере № 23, потом был в церкви Иоанна Предтечи, где выставлены наши портреты… Я уехал раньше других в г. Шлиссельбург на военном катере, чтобы побывать в часовне на берегу, где Казанская чудотворная икона…»
Иван Павлович изучал в эти годы иконографию Божией Матери, и Шлиссельбургский чудотворный образ интересовал его и с этой стороны, но, безусловно, он не мог не думать и о том духовном преображении, которое произошло с ним рядом с этой иконой…
И вот читаешь воспоминания Ивана Павловича Ювачева и думаешь, что возникшая из огня Казанская икона Божией Матери в огонь и уходит, разойдясь по чудотворным спискам, а Шлиссельбургский образ ее возникает из каменной стены и — кто знает! — может быть, когда-нибудь и возвратится снова к нам, снова возникнув из стены нашего отчуждения от родного и нашего неверия.
Словно предупреждая об этом и говорил 28 июля 1928 года на день Казанской иконы Божией Матери будущий священномученик Григорий (Лебедев), епископ Шлиссельбургский:
«Мне хотелось бы указать на существенную ошибку, которую делают хорошие христиане, к каковым я и обращаюсь. Эта ошибка — нарушение закона спасения, ведущее за собой нарушение правильности пути. Вот отчего все бывают унылы, отчего у вас все потеряно, все исчезло, надо начинать сначала.
Все происходит от нарушения основного закона спасения человека: непрерывности напряжения душевных сил на пути спасения. Напряженная устремленность должна быть все время. Не может быть так: я устал, отдохну немного, а потом продолжу дело спасения…
Вы часто жалуетесь духовникам на топтание на одном месте, на то, что в деле спасения ничего не выходит. Происходит это вот отчего — вы подниметесь в духовной жизни на три ступеньки и думаете: отдохну немного, а потом буду подниматься дальше. Нет, запомните, что в деле спасения сие невозможно. Едва вы остановитесь, сказав себе: я человек мирской, мне можно немножко и разрешить себе, так сразу спуститесь не на одну ступеньку вниз, а на все три сразу, так как едва грех войдет в душу, он ее тотчас же опустошает. Душа становится пустой, и она тотчас же теряет все, что приобрела.
Вот отчего апостол Павел в своем послании говорит, что если ты согрешишь в одном, то ты повинен во всех грехах. В духовной жизни не бывает так, чтобы мы опускались постепенно, с одной ступеньки на другую. Нет, происходит то, что вы падаете сразу на три ступеньки и опять оказываетесь на первой ступеньке, и опять надо начинать сначала. Запомните это, и пусть в ваших маленьких жизнях в миру будет хоть и медленный, но непрерывный подъем и духовный рост под покровом Царицы Небесной.
Аминь».
Часть третья Руины 1917–2012 годы
Учи же меня! Всенародным ненастьем
Горчайшему самозабвенью учи,
Учи принимать чашу мук — как причастье,
А тусклое зарево бед — как лучи!
Даниил АндреевГлава первая Цветы зла
Вождь изгнанников, жертва неправедных сил,
Побежденный, но ставший сильней, чем был,
Сатана, помоги мне в безмерной беде!
Все изведавший, бездны подземной властитель,
Исцелитель страдальцев, обиженных мститель,
Сатана, помоги мне в безмерной беде!
Из любви посылающих в жизни хоть раз
Прокаженным и проклятым радостный час,
Сатана, помоги мне в безмерной беде!
Шарль Бодлер. Цветы зла[113]Мыслитель Отто Вейнингер… в своей главной книге «Пол и характер» проклял женщину… Я мог бы опровергнуть эту книгу от начала до конца, но… нас эта книга интересует как вопль погибающего — ибо, вынув душу из мира — женщину — Вейнингер зашатался и исчез в вихре безумия (он убил себя юношей).
Андрей ПлатоновКаторжный централ, в котором сидел похожий на Владимира Ильича Ленина церковный вор Варфоломей Стоян, был возведен сразу после беспорядков 1905 года. Первым делом перестроили тогда старую солдатскую казарму.
В надстроенном третьем этаже разместили тюремную больницу, а на первом и втором этажах — тюремные камеры с железной решеткой от пола до потолка. Так возник первый тюремный корпус, который заключенные называли «зверинцем».
Возле Государевой башни разместили изолятор для психически больных.
В 1907–1908 годах перестроили Старую тюрьму — второй тюремный корпус, прозванный «Сахалином», а в 1911 году закончилось строительство нового самого большого корпуса, и теперь в Шлиссельбурге появилась возможность содержать почти тысячу заключенных одновременно.
1
Случайно — случайно ли? — со строительством нового тюремного Шлиссельбурга совпал сезон охоты, открытый прогрессивной общественностью на великого русского государственника и реформатора Петра Аркадьевича Столыпина, пытавшегося увести страну от пропасти революции.
Действительно, завершили сооружение четвертого тюремного корпуса в 1911 году, когда Мордко Гершович Богров убил в Киеве строителя великой и сильной России, а началось строительство Шлиссельбургского каторжного централа сразу после взрыва, разворотившего дачу премьер-министра Столыпина на Аптекарском острове…
Развалины нового тюремного корпуса
Тогда, 12(25) августа 1906 года, возле его дачи остановилось ландо, из которого вылез мужчина в штатском и два жандарма с портфелями в руках. Они уверенно направились в приемную, но генерал-майор А. Замятин, заведовавший охраной Столыпина, обратил внимание, что жандармы были в касках старого образца, и начал спускаться вниз, чтобы разобраться, в чем тут дело.
— Ваше превосходительство! — крикнул ему охранник. — Неладно!
Но генерал Замятин среагировать на этот крик не успел.
— Да здгавствует революция! — картаво закричал жандарм и бросил свой портфель на пол.
Взрывом разворотило весь фасад дома…
Людей, которыми была заполнена приемная, разнесло в клочья, и даже на дорожках парка валялись куски человеческих тел[114].
Кроме бывшего пензенского губернатора С. А. Хвостова и управляющего канцелярией московского генерал-губернатора А. А. Воронина погибли совершенно случайные люди: женщина на восьмом месяце беременности, вдова, которая пришла с маленьким сыном хлопотать о пособии…
Пособие вдове не понадобилось — ручку мальчика нашли после взрыва на дорожке в саду.
На балконе, прямо над крыльцом, сидели двое детей Столыпина, дочь Наташа и трехлетний Аркадий вместе с няней, воспитанницей Красностокского монастыря Людмилой Останькович.
П. А. Столыпин
Четырнадцатилетняя Наташа Столыпина — она попала под копыта обезумевших от ранения лошадей, впряженных в ландо! — превратилась в калеку, а у трехлетнего Аркадия Столыпина оказалось переломано бедро. Няня погибла.
Разорванными в клочья оказались и сами террористы, а также швейцар, охранник и генерал-майор Замятин.
Петр Аркадьевич Столыпин на этот раз осмелился остаться живым, чем возбудил очередную волну негодования у передовой интеллигенции. Более того, через неделю, 19 августа 1906 года, он провел свой «Закон о военно-полевых судах», сумевший если не остановить, то притушить террор![115]
Скоро стало известно, что кровавое преступление на Аптекарском острове совершили члены боевой организации социалистов-революционеров-максималистов, созданной весной 1906 года, кажется, специально для того, чтобы материализовать ненависть либерально-революционной интеллигенции к Петру Аркадьевичу. Называлось это созданием боевого отряда «со специальной целью постановки центрального террора».
Поначалу созданную под убийство Петра Аркадьевича «боевку» составили студент петербургского университета Николай Петрович Пумпянский (сын застрелившегося в Лориане на даче у Азефа шлиссельбуржца Петра Поливанова), дочь гродненского купца Адель Каган, прозванный «альфонсом» минчанин Элья Забельшанский, увлекающийся математикой декадент Владимир Осипович Лихтенштадт, а также Мария Ивановна Лятц, Клара Бродская и Николай Лукич Иудин. Возглавил группу 25-летний «аграрный террорист» Михаил Иванович Соколов, прозванный Медведем, а ближайшей соратницей его стала Наталья Сергеевна Климова — 20-летняя дочь члена Государственного совета и видного октябриста.
Первым делом боевики совершили 7 марта вооруженный налет на Банк Московского общества и на захваченные деньги сняли дорогие квартиры, приобрели конные выезды и два автомобиля, а также выписали боевиков из других городов России.
Взрыв на даче П. А. Столыпина
Вскоре «боевка» пополнилась местечковой молодежью. Из Белостока прибыли Давид Закгейм, Хаим Кац, Александр Кишкель, Давид Фарбер и Дора Казак, и теперь можно стало приступать к непосредственному убийству премьер-министра, чтобы поднять «ниспадающую волну революции».
В июне боевики наладили слежку за П. А. Столыпиным, а Соколов и Климова — непонятно, что это давало для организации покушения! — под видом состоятельных молодоженов поселились в роскошной квартире в Поварском переулке[116]. На Гороховой улице держали еще одну наемную квартиру, снятую на имя дочери богатого купца из Оренбургской губернии 25-летней Надежды Андреевны Терентьевой, которая до организации «боевки» занимала возле Соколова-Медведя место Наташи Климовой[117].
В начале июля боевики несколько раз посещали заседания Государственного совета, видимо, планируя взорвать его вместе с отцом Натальи Климовой, но после роспуска I Государственной думы решено было убить премьер-министра на даче во время приема, который он вел здесь. Изготовлявший взрывные снаряды математик-декадент Владимир Осипович Лихтенштадт так и рассчитывал силу взрыва, чтобы ничего не осталось ни от Петра Аркадьевича, ни от посетителей, ни от непосредственных исполнителей теракта.
Однако из-за бдительности охраны обрубить концы не удалось, и скоро выяснилось[118], что «часть трупа, на ногах которого были высокие лакированные сапоги и кавалерийские с красными кантами рейтузы», является «нижней половиной тела еврея»… Скоро была расшифрована и личность бандита. Им оказался минский еврей Элья Забельшанский, которого звали то «альфонсом», то «французом». Не составило полиции труда установить личность и второго «жандарма». Еще в начале марта 1906 года Никита Иванов, прозванный «Федей», содержался в Брянской тюрьме по делу ограбления артельщика Брянских заводов. Третий бандит, одетый во фрак, оказался уроженцем Брянска И. М. Типунковым, по прозвищу «Гриша». Он тоже хорошо был известен брянским жандармским властям.
Соколову-Медведю удалось уйти, хотя, считается, что во время взрыва он тоже находился рядом с дачей П. А. Столыпина.
2
Говорят, Михаил Иванович Соколов-Медведь любил повторять переиначенные наполеоновские слова[119]: «Для террора нужны три вещи: деньги, деньги и еще раз деньги». Не только говорил, но и проводил этот принцип в своей практической деятельности.
Прежде чем повторить покушение на приговоренного либерально-местечковой интеллигенцией Петра Аркадьевича Столыпина, Медведь решил организовать в Фонарном переулке налет на инкассаторов Петербургской таможни.
При перестрелке 14 октября 1906 года ранения получили три жандарма, два дворника и двое прохожих. Участвовала в налете в основном молодежь, пришедшая в «боевку» уже после взрыва на Аптекарском острове. Двое из них были убиты, четверо схвачены на месте; а через несколько часов после налета арестовали и «извозчиков» Толмачева и Голубева.
Там не менее жертвы оказались не напрасными, деньги, как и планировал Соколов-Медведь, похитить удалось.
Адель Каган благополучно привезла их на свою квартиру, и здесь их след потерялся. Обыск в квартире Адель Каган, хотя жандармы перерыли тут все, ничего не дал.
Не дали ничего для поиска украденных денег и массовые аресты членов «боевки», которые проходили вечером 14 октября и ночью на 15 октября.
Не дожидаясь, когда будут найдены деньги, 16 октября военно-полевой суд рассмотрел в Петропавловской крепости дело причастных к налету на инкассаторов максималистов. Восемь из них были повешены.
Между прочим, одновременно с налетом в Фонарном переулке в городе Або в Финляндии проходила I Всероссийская конференция максималистов, на которой Михаил Иванович Соколов — на конференции свое прозвище «Медведь» он поменял на «Каина» — сделал доклад «Сущность максимализма».
Однако «звездный час» максималистов, имя которых гремело теперь по всей России, оказался недолгим.
Полиции удалось задержать «кучера смерти», сидевшего на козлах ландо, остановившегося возле дачи Петра Аркадьевича Столыпина. Естественно, он оказался не кучером, а Соломоном Янкелевичем Рыссом, одним из главарей «боевки». Пытаясь спасти себя, Соломон Рысс, прозванный «Мортимером», сдал полиции фотографии всех членов головки боевой организации.
С помощью этих фотографий и удалось арестовать их.
«Медведя-Каина» повесили 2 декабря 1906 года.
Не ушел от петли, несмотря на сотрудничество с полицией, и сам «кучер смерти» Соломон Янкелевич Рысс.
А вот Наталье Климовой смертную казнь после вмешательства отца, Сергея Семеновича Климова, заменили на бессрочную каторгу.
Заменили смертную казнь пожизненной каторгой и Владимиру Осиповичу Лихтенштадту, изготовлявшему для группы «Медведя-Каина» «портативные, плоской формы разрушительные снаряды», которые хотя и помещались в портфелях, но способны были на части рвать и генералов, и детей, и беременных женщин[120].
Понять, почему так мягко поступили с Лихтенштадтом, сложно…
Но ведь и само появление банды «Медведя-Каина», легализовавшейся в истории под вполне пристойным названием эсеров-максималистов, тоже явление чрезвычайно загадочное даже и в столь загадочном мире российских революционеров.
Кто стоял за этой группой, существовавшей всего несколько месяцев, но сумевшей пролить столько крови? Кто помогал им обзаводиться необходимыми связями, экипироваться и вооружаться?
Полиции — «Медведь-Каин» унес многие тайны своей группировки в петлю! — не удалось приблизиться к разгадке, но, тем не менее, кое-кого из тех, кого не собирались сдавать кукловоды, они все-таки арестовали…
Владимир Лихтенштадт, кажется, из этого числа.
Александра Яковлевна Бруштейн в своих воспоминаниях пишет, что Лихтенштадта надежно скрывали. «Лишь спустя два месяца, 14 октября 1906 года, когда уже появилась надежда, что все, может быть, обошлось, Владимира арестовали».
Памятник погибшим во время взрыва дачи П. А. Столыпина
В ходе следствия выяснялись новые подробности участия Лихтенштадта в деятельности «боевки». Оказалось, что он не только изготавливал бомбы, но еще и присутствовал вместе с Натальей Климовой 14 октября на квартире Адель Каган, дожидаясь ее возвращения с деньгами, взятыми на налете в Фонарном переулке. И если присутствие тут Натальи Климовой, личного представителя «Медведя-Каина», объяснимо, то что делал там высокоинтеллектуальный и весьма рафинированный Владимир Осипович, который от непосредственного членства в «боевке» всячески уклонялся, понять невозможно… Видимо, это и пыталась выяснить полиция.
Хотя все члены банды «Медведя-Каина», так или иначе причастные к взрыву на Аптекарском острове, были уже повешены, Владимир Осипович, переведенный из Выборгской тюрьмы в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, ждал суда почти целый год.
3
«Как плывут по небу белые барашки — никто их не гонит — и уплывают в неизвестное — и никто их больше не видит, — так уходят пестрым стадом дни — и так трудно угнаться за ними памятью. Каждый знает, когда зацвела или когда подломилась его личная жизнь, но в ее беге и сутолоке только вчерашний день очень памятен и только завтрашний очень важен, а самое главное — сегодня.
Был год четвертый, и был год пятый двадцатого века. Юноши тех дней теперь осторожно спускаются под гору, а взрослые тех дней стареют и убывают в числе. Прошлым называется великая война и последняя революция, а что было до этого — то уже история».
Эти слова из посвященного «боевке» «Медведя-Каина» романа Михаила Осоргина «Свидетель истории» относятся и к Владимиру Осиповичу Лихтенштадту, хотя, конечно, он плохо вмещался в схему бандитско-революционной романтики. Присущее каждому революционеру ощущение, что он борется за народное счастье и за права евреев, конечно же, присутствовало и в Лихтенштадте, но при этом сильно отдавало пресыщенностью и поиском новых впечатлений.
Лично самому Владимиру Осиповичу ни за что не нужно было бороться. Отец его, Иосиф Моисеевич Лихтенштадт, выпускник юридического факультета Петербургского университета, был членом Новгородского окружного суда, мать, Марина Львовна (урожденная Гросман), переводила с французского языка произведения Э. Золя, Г. Мопассана, А. Доде…
В. О. Лихтенштадт
Владимиру было четырнадцать лет, когда Иосиф Моисеевич умер в 1896 году, и воспитание мальчика целиком легло на плечи Марины Львовны. И так получилось, что хотя и учился Владимир Осипович на математическом факультете Петербургского университета, но ближе ему оказались новая революционная филология или революция в ее, так сказать, филологически-декаденском выражении.
Путь в революцию для Владимира Осиповича начался осенью 1904 года в дачном поселке Райвола (Рощино), где он познакомился — «Тонкий профиль, маленьким бледным треугольником выдвигающийся из спущенных волос. Змеистый рот с немного подымающимися углами и так же чуть скошенная стремительная линия и в очерке носа и лба и постановке глаза»[121] — с 18-летней слушательницей Бестужевских курсов Марусей Звягиной.
Это тогда Владимир Осипович, оставив занятия математикой, успел поучаствовать в предприятии, затеянном попом Гапоном[122], и, взявшись за переводы Шарля Бодлера, всерьез увлекся изготовлением самодельных бомб.
Год взрыва на Аптекарском острове это еще и год свадьбы Владимира Осиповича и Маруси Звягиной.
Между прочим, 14 октября Марусю тоже арестуют на седьмом месяце замужества, и она несколько месяцев просидит в тюрьме Трубецкого бастиона, пока ее не выпустят за недоказанностью улик.
Ну и главное…
1906 год — это еще и год столетия со дня рождения немецкого философа Макса Штирнера, предвосхитившего многие идеи нигилизма и индивидуалистического анархизма.
Ухаживая за Марусей Звягиной и мастеря снаряды для убийства детей и беременных женщин, Владимир Осипович усиленно работал над переводом книги Макса Штирнера «Единственный и его достояние»[123]. Однако завершать перевод предвозвестника идей экзистенциализма и постмодернизма ему пришлось уже в камере Трубецкого бастиона.
4
Макс Штирнер считал, что мы живем в мире, полном призраков и одержимых, которые стремятся доказать, будто смысл и цель нашего существования лежат где-то вне личности. С детских лет человеку навязывают убеждение, будто необходимо найти этот смысл, пожертвовав при этом своими интересами и своей жизнью. Только зачем это нужно? Намного проще, не заморачиваясь идеалами, привязывать все свои планы лишь к себе самому — «преходящему, смертному творцу».
Макс Штирнер
Поэтому и самоопределение по Максу Штирнеру, является тотальным освобождением от всего «не моего». А «то, что для меня свято, уже не мое собственное». «Бог», «Родина», «Народ» и прочие высокие понятия — лишь приведения и лучшим средством от них является отсутствие веры.
Заодно Штирнер отвергал и самого человека, ибо человек — такой же миф, как и все остальное. Единственный обретает свободу, только когда вместе с кожей человеческого сбрасывает ороговевшие наросты государства, нации и традиций.
Мысль Макса Штирнера о том, что не обрести свободы, пока мир не освобожден для того, чтобы стать собственностью единственного, оказалась близка Владимиру Осиповичу Лихтенштадту.
В каком-то смысле взрыв на Аптекарском острове — это материализация превращения мира в свою собственность.
И родные, и даже тюремщики удивлялись безразличию, с которым Владимир Осипович ожидал приговора…
Они не знали, что это не совсем он и был.
Погрузившийся в текст Макса Штирнера, переводчик превратился в того единственного, который сам ставит пределы отношениям с реальным миром, созданным им лишь для того, чтобы стать его достоянием.
Эту свою мысль В. О. Лихтенштадт пытался сформулировать даже на допросах, хотя секретарю военного следователя и трудно было уловить в стилистике уголовного судопроизводства тонкости штирнеровской философии.
«В возможность социального переворота не верю, — записывал он слова единственного. — Террору большого значения не придаю, а некоторые его формы считаю недопустимыми, тем не менее, считаю террор проявлением мести по отношению к силам, враждебным конституционализму, и сочувствую людям, берущим на себя роль мстителей».
Гораздо лучше это получалось в чисто авторском тексте.
«Как тихо… — писал Владимир Осипович своей ненаглядной Марусе. — Кажется, будто мир уже умер, а снится еще что-то, какие-то обрывки из этой трагикомедии… Но нет, нет! Эти сны — тоже жизнь, везде жизнь, всегда жизнь!.. И разве здесь смерть? Но послушай, послушай только! Где-то падают капли воды, откуда-то доносятся глухие шаги, вот хлопнула дверь, голубь заворковал у окна… Разве это не жизнь? И часы размеренным, меланхолическим боем напоминают, что есть еще время: четверть часа, и еще четверть, и еще, и еще, — так проходит жизнь… И везде она одинаково проста и одинакова сложна, и нигде нельзя определить ее направление и ее смысл, а нужно только идти, идти, идти… И только минутами бывают озарения, когда яркий свет разливается вокруг, когда все становится понятным, когда исчезают противоположности между «я» и «ты», между «я» и миром»…
20 августа 1907 года, накануне суда, который должен был вынести ему предопределенный смертный приговор, Владимир Осипович написал:
«Знаешь, это действительно глупо, что я все о себе. Надо бы именно о тебе писать, потому что через тебя же я буду жить дальше… Я не представляю себе тебя одну; и не представляю ни с кем из людей, которых я знаю… Собственно говоря, я представляю тебя с собою, ну, а если нет, то… И я думаю, такой же должен найтись. Он в одном будет похож на меня, в другом — нет. И ты ему будешь много рассказывать обо мне. Так что я буду жить не только в тебе, но и в нем».
При определенном желании тут можно обнаружить некоторое, пусть и сентиментальное, развитие идеи первоисточника, но философские идеи редко сохраняют чистоту, соприкасаясь с реальной жизнью.
Суд вынес смертный приговор.
«Значит, решено, — как бы даже с облегчением вздыхает Владимир Осипович в письме молодой жене. — Я исчезаю и в то же время остаюсь с тобой навсегда… но надо кончать, ибо все надо кончать «вовремя»».
Однако не исчез никуда Владимир Осипович…
Трудно сказать, что именно спасло его…
То ли сыграли роль заслуги Иосифа Моисеевича Лихтенштадта, который был знаком с генералом Михаилом Александровичем Газенкампфом, то ли — так утверждали злые языки! — Маруся Звягина сумела «повиснуть на генеральском сапоге»… Так или иначе, но при конфирмации приговора 21 августа 1907 года смертная казнь была заменена Владимиру Осиповичу бессрочной каторгой.
«Глубоко потрясло меня Ваше письмо, Мария Михайловна: сохраню его на память, — написал тогда Михаил Александрович Газенкампф Марусе Звягиной-Лихтенштадт. — Счастлив, что мог пощадить бесценную для Вас жизнь любимого человека, не отступая от долга присяги и согласно с верховным голосом совести… М. Газенкампф».
5
«Через несколько часов езды в душных, жарко-натопленных вагонах, мы приехали на станцию Шереметьевка, находившуюся в трех километрах от крепости. С вокзала нас сейчас же отправили в крепость. Мы шли тихо, часто спотыкаясь и увязая в снежных сугробах, неуклюжие арестантские коты падали с ног и наши цепи звенели, нарушая тишину города.
Спустились к Неве.
Напряженно всматриваемся вдаль. Но крепости не видно, она точно притаилась, спряталась от нас. Через несколько минут показалась высокая башня, как будто сторожившая подступы к крепости, начавшая вырисовываться яснее и яснее. Вот уже показались серые мрачные крепостные стены и круглые башни, от которых веяло жестокостью и ужасом средневековья…
Мы подходим к массивным дубовым воротам, над которыми хищный двуглавый орел — эмблема деспотизма и дикого насилия — распростер свои железные крылья. Под ним памятная надпись «Государева».
Нагибаясь, один за другим мы прошли через калитку ворот и очутились внутри Государевой башни.
Обдало запахом плесени и сырости…
Нас повели направо от входа — в новое, только что выстроенное здание, носившее название четвертый корпус. В подвальном этаже корпуса помещались: столярная мастерская, цейхгауз, две кочегарки парового отопления и десять карцеров, из которых три были темные. Первый этаж занимали кабинеты начальника Шлиссельбургской каторжной тюрьмы, и его помощников, канцелярия, а также камеры свиданий и библиотека. Над ними в двух этажах были устроены: ткацкая, сапожная и портновская мастерские. Над карцерами располагались в четыре этажа одиночные камеры»[124].
Ситуативно это описание схоже с воспоминаниями Веры Николаевны Фигнер:
«Мы прошли в ворота. И тут я увидела нечто совсем неожиданное. То была какая-то идиллия.
Дачное место? Земледельческая колония?
Что-то в этом роде — тихое, простое…
Налево — длинное белое двухэтажное здание, которое могло быть институтом, но было казармой… Направо — несколько отдельных домов, таких белых, славных, с садиками около каждого, а в промежутке — обширный луг с кустами и купами деревьев. Листва теперь уже опала, но как, должно быть, хорошо тут летом, когда кругом все зеленеет! А в конце — белая церковь с золотым крестом. И говорит она о чем-то мирном, тихом и напоминает родную деревню».
Но различий в этих описаниях больше, чем сходства…
И дело не только в новых постройках, поднявшихся внутри крепости…
Белый храм Иоанна Предтечи, как стоял, так и продолжал стоять в крепостном дворе, и хотя вновь прибывших арестантов сразу повели направо в новое, только что выстроенное здание четвертого корпуса, не увидеть церковь, напомнившую Вере Николаевне Фигнер родную деревню, они не могли.
И здесь следует говорить не столько об изменении пейзажа, сколько о переменах в самом душевном устройстве шлиссельбуржцев, как выражался Григорий Евсеевич Зиновьев, «второго призыва».
Для многих народовольцев атеизм был не столько осознанным и усвоенным учением, сколько протестом. Горячо отстаивая атеистические взгляды, деятели «Народной воли» тем самым продолжали прерванную борьбу, но души их сопротивлялись этому, и вопреки железной логике разума народовольцы начинали ощущать живительную теплоту православия. Даже в описании событий, связанных с прямым отрицанием веры, все равно оставалось неконтролируемое пространство, куда вмещались и храм, и священник…
«Медленными усталыми шагами выходит одинокая черная фигура священника, согбенная тем, что он видел и опускается, скорбная, на скамью близ церкви».[125]
Это из воспоминаний В. Н. Фигнер о казни террориста Степана Валерьяновича Балмашева, повешенного 3 мая 1902 года на малом дворе цитадели…
А священник, согбенный тяжестью совершившегося, — настоятель храма Иоанна Предтечи протоиерей Иоанн Маркович Флоринский.
То, что Вера Николаевна замечает его, сопереживает его одиночеству и его скорби — не случайно.
«Идеи христианства, которые с колыбели сознательно и бессознательно прививаются всем нам, — писала она, — внушают осужденному отрадное чувство, что наступил момент, когда делается проба человеку, испытывается сила его любви и твердость духа, как борца за те идеальные блага, добыть которые он стремится не для своей скоропреходящей личности, а для народа, для общества, для будущих поколений».
В воспоминаниях шлиссельбуржцев «второго призыва» такого понимания христианства уже не встретишь.
В новом каторжном централе — а здесь сидели участники севастопольского восстания и эсеры-террористы, обычные уголовники и большевики, — огонь народовольческого атеизма полыхал теперь углями злобного, как у Варфоломея Стояна (Чайкина), глумления над святынями, и остывал золой глухого равнодушия…
«Одна из общих камер № 19 была отведена администрацией специально для «сучьей команды», — читаем мы в воспоминаниях шлиссельбуржца «второго призыва». — Не с большим уважением относилась каторга и к тем из политических, кто пел в церковном хору или был регентом хора. Всех их причисляли к «сукам»»[126].
Тут уже не обнаружить сострадания, нет тут даже намека на понимание спасительного и укрепляющего значения христианства, нет здесь и никакого беспокойства о своей собственной, гибнущей душе.
Вот и оставалась одна лишь неизбывная острожная тоска по бабам да скука.
«Дождь вперемежку со снегом стучит в маленькие окна одиночек. Неиствует ветер. В одиночке тесно, скучно и мрачно. Настроение убийственно-скверное, голова болит и кости ломит. Я и мой сокамерник Гейцман[127] мечемся из угла в угол, не находя места от скуки»…
6
Конечно, и декабристы, — вспомните о солдатах Московского полка, обманутых братьями Бестужевыми! — и террористы-народовольцы — при взрыве, устроенном Степаном Халтуриным в Зимнем дворце, было убито 11 и ранено 56 солдат лейб-гвардии Финляндского полка, героев войны за освобождение Болгарии! — тоже не испытывали особых сожалений по поводу случайных жертв, но до такого равнодушия, как переводчик Макса Штирнера, не доходили ни братья Бестужевы, ни Степан Халтурин.
Ожидая приговора, Владимир Осипович перевел труд Макса Штирнера.
Ну а сразу после оглашения его он берется за другую работу.
Отто Вейнингер
Если перевод Штирнера был приурочен к столетнему юбилею философа, то книгу Отто Вейнингера «Пол и характер. Принципиальное исследование» Владимир Осипович выбрал самостоятельно.
Хотя, конечно, правильнее сказать, что это 23-летний доктор философии Отто Вейнингер сам и выбрал себе русского переводчика, когда 4 октября 1903 года застрелился в комнате, где умер Бетховен. Ведь после того выстрела на улице Черных испанцев в Вене и возникла в благополучном петербургском математике-декаденте странная ревность к венскому философу. И хотя — Лихтенштадт понимал это! — сравняться в гениальности с венским самоубийцей ему не светило, но он был на два года моложе Отто Вейнингера, и у него оставался шанс хотя бы стать его сверстником в смерти.
Вот тогда-то и возникла во Владимире Осиповиче любовь к самодельным бомбам. Ну а теперь, когда смерть отняли у него, он взялся за перевод «Принципиального исследования».
«Старое воззрение отжило свой век и не удовлетворяет нас больше, и все же мы никак не можем обойтись без него… — уверенно написал он на чистом листе. — Наиболее общая классификация большинства живых существ, подразделение их на самцов и самок, мужчин и женщин, не дает никакой возможности разобраться в фактах действительности. Многие более или менее ясно сознают полную несостоятельность этих понятий. Прийти к какому-нибудь ясному положению относительно этого пункта — такова ближайшая цель моей работы»…
Перевод этот стал настоящим бестселлером в России…
Три тысячи экземпляров первого тиража разошлись по три рубля за книгу, и к февралю 1909 года издательством «Посев» было напечатано еще пять тысяч экземпляров второго тиража.
До революции вышло еще несколько тиражей этой книги.
Мы уже говорили, что Владимир Осипович при всей своей увлеченности идеями Макса Штирнера о единственности, при всей своей ревности самоубийственной гениальности Отто Вейнингера, никак не вмещался в схему бандитско-революционной романтики.
Так он вел себя и в Шлиссельбургском централе. Как-то очень легко жертвуя липнущим к нему романтическим образом философа в заточении, он опять, как и в «боевке» «Медведя-Каина», держится возле денег, чрезвычайно ловко и грамотно управляя своими издательскими делами.
Примером этому может служить сюжет столкновения с московской издательской фирмой «Сфинкс». Москвичи решили погреть руки на успехе книги Отто Вейнингера и, подсуетившись, изготовили собственный перевод «Пола и характера». Поскольку их книга вышла большим тиражом, появление этого дешевого издания подрывало сбыт перевода Лихтенштадта.
Вот тогда-то по заказу Марины Львовны Лихтенштадт Иосиф Ашкинази предпринял сличение переводов и обнаружил, что московский переводчик С. Пресс использовал труд шлиссельбургского узника, и текст его даже там, где он рознится с существующим переводом, более близок «к переводу Лихтенштадта нежели к немецкому подлиннику, повторяет все ошибки первого»[128].
Резолюция Русского общества книгопродавцев и издателей, которому было доложено о плагиате, охарактеризовала случившееся как «недопустимое и крайне прискорбное явление в русском книжном деле».
Разумеется, помимо аргументов Иосифа Ашкинази определяющую роль в появлении этой резолюции сыграло сочувствие к переводчику-политкаторжанину. Это сочувствие было реализовано Владимиром Осиповичем для защиты своих коммерческих интересов по полной программе.
7
Принято считать, что тюремный режим в Шлиссельбургском каторжном централе был очень тяжелым.
Для подтверждения вспоминают, что срок ношения кандалов в Шлиссельбурге не только не сокращался, как в других тюрьмах, но, напротив, удлинялся. В среднем, каждый политический носил кандалы почти на два года дольше, чем ему было назначено. Часто заключенных помещали в карцер, где «по небольшим стеклам двойных рам сползают капли дождя, голые стены выглядят грязно, плохо выкрашенный, местами выбитый асфальтовый пол, замкнутая на ключ железная кровать; на железном, прикованном к стене столике лежит кусок хлеба»…
Но читаешь дневники и письма Владимира Осиповича, и возникает ощущение, что заключение его протекало в каком-то совершенно другом Шлиссельбурге…
И речь тут не только о предоставленной ему возможности заниматься сосредоточенной литературной работой. В конце концов, многие народовольцы — вспомните того же Николая Александровича Морозова — тоже весьма плодотворно проводили шлиссельбургское заточение.
Отличие в другом…
Лихтенштадт и не ощущает себя в Шлиссельбурге заключенным…
Даже когда мы находим в его дневниках острожные мотивы, как, например, в записи за 12 января 1910 года — «Опять один… Чувство отрезанности от всего и от всех… Хожу по камере, кажется, будто мои шаги — все что осталось от меня… Раз-два-три-четыре… Раз-два-три-четыре… больше ничего»[129] — оказывается, что вслушивания в острожные ощущения, исследования их здесь больше чем самих этих ощущений.
Чаще же острог вообще исчезает неведомо куда из окружающего пейзажа:
«Взошло уже солнце — и трудно оторваться от окна: по бирюзовой зеркальной поверхности реки плывут опаловые льдинки, прорезаемые огненными мечами — отражениями отражений, так как большое солнце рассыпается на столько маленьких, сколько окон в Шереметевских избушках; сами избушки, покрытые инеем, стоят точно игрушечные, а дальше за ними — дорога, красноватый кустарник, зубчатая линия леса — все так ясно видно сквозь морозный воздух, так все хорошо…
Сейчас на реке, на инее, в струях дыма от парохода, появились нежные, чуть заметные розовые и лиловые оттенки, а на льдинках то и дело загораются огоньки; загорится, поплывет и погаснет, а там уже горит другой, третий — совсем сказочная картина!»[130]
Разумеется, и в дневниковых записях, и в письмах присутствует некий элемент рисовки, но возможность для этой рисовки тоже ведь не так уж и просто получить в каторжном централе.
У Владимира Осиповича такая возможность была. И он защищал ее не менее решительно, чем свои денежные интересы.
Вот его письмо матери, отправленное 8 октября 1910 года.
«Письмо совсем неожиданное — и по времени, и по содержанию. Вероятно, оно несколько огорчит тебя, но что делать — жизнь учит мужеству причинять близким огорчения, когда это необходимо…
Я не буду повторять банальных фраз о том, что решетки, кандалы и прочие жупелы, устрашающие трусливых мещан, не имеют к истинной свободе никакого отношения. Но нужно понять еще, чтобы «сохранить себя» в тюрьме, нужны не яйца, какао, фуфайка и проч., а нечто совсем иное, гораздо более трудное и гораздо более действенное…
А я хочу вот чего: за исключением двух вещей — хлопот о выдаче рукописи и о моем переводе в Сибирь (если для Вас это действительно удобно и просто, как перевод в другую тюрьму) — ни о чем, касающемся меня, ни в каких присутственных местах не разговаривать…
В заключение должен еще огорчить Марусю: мы не увидимся в этом месяце, так как я не хочу пользоваться вторым свиданием. Значит до ноября»[131].
Что чувствовала Маруся, узнав, что Владимир отказывается встретиться с ней, можно понять по воспоминаниям Максимилиана Волошина, описавшего в своем дневнике Марусю-Майю тех месяцев:
«Я иду провожать ее. Весь путь от «Вены» на Выборгскую сторону, где она живет у теософов, мы проходим пешком.
«Вот здесь тот дом, в котором я жила с мужем. Теперь его продали — он принадлежал его матери.
Но занавеска одна в окне осталась та же. Вот здесь был кабинет, здесь зала, здесь библиотека… А там, за домом, сад. Мы катались с Володей на велосипедах и рвали ветки смородины».
Эти слова она говорит спокойно, но звучат они неизъяснимо жалко. Я никогда их не забуду».
Тут можно констатировать, что Владимир Осипович отлично обучился «мужеству причинять близким огорчения». Однако констатация этого факта на поверхности. Эгоизм, не имеющий, кажется, никаких пределов, базируется на более фундаментальных основаниях и преследует более широкие цели.
Если в Трубецком бастионе, завершая перевод Макса Штирнера, Владимир Лихтенштадт превращался в того единственного, который сам ставит пределы отношению с реальным миром, то в Шлиссельбурге переводчику Отто Вейнингера, утверждавшему, что «подлинное освобождение человечества, есть освобождение от власти женщины», еще только предстояло погрузиться в мир «истинной свободы», которую не могли стеснить ни решетки, ни кандалы, столь «устрашающие трусливых мещан».
Поскольку проблема соотношения между мужским и женским в человеке перерастала в самом переводчике Лихтенштадте в проблему отношений между мужчиной и женщиной, навечно разделенных стеною каторжного централа, ему легче было бы разрешить ее, взявшись за нечто подобное его переводам «Поэмы гашиша» и «Опиомана» Шарля Бодлера.
Без сомнения, творчество автора «Цветов зла» соответствовало настроению шлиссельбургского переводчика. Такие стихи Шарля Бодлера, как «Авель и Каин», находили живейший отклик в душе человека, считающего «террор проявлением мести по отношению к силам, враждебным конституционализму».
Несколько отвлекаясь, скажем, что попытки исследовать интерес Владимира Осиповича Лихтенштадта к переводам Шарля Бодлера уже предпринимались в нашей литературе.
Владимир Осипович Лихтенштадт в этой роли явно корреспондируется с Якубовичем-Мелыниным (после революции Лихтенштадт добавил к своей фамилии фамилию погибшего шлиссельбургского друга А. М. Мазина) из романа «Клим Самгин» Максима Горького, на квартире которого якобы и изготавливались максималистами снаряды для убийств и налетов.
Татьяна Гогина в романе Горького говорит, что «Якубовичу-Мелынину, революционеру и каторжанину, не следовало переводить Бодлера».
Н. И. Балашов в работе «Легенда и правда о Бодлере» пишет по этому поводу: «Подразумевающийся ответ, что «следовало», обусловлен пониманием Горьким факта, что при всей разрушительной силе своего слова поэт был чужд цинизму и, почти без надежды найти идеал где-либо вне сферы искусства, с самоотверженной стойкостью искал абсолюта…
И темы, и образный строй, и индивидуализм Бодлера выделялись на фоне социальных стихотворений эпохи. Мучительно обостренная чувствительность поэта и его разлад со временем порождали отпугивающие крайности… В результате Бодлер был еще «невыносимее», чем Байрон, и имел мало шансов быстро пробудить ответное чувство у мятежного «Каинова племени», интересам которого, в конечном счете, служила едва ли не каждая его печатная строка»…
Но это попутное замечание.
Просто Владимир Осипович Лихтенштадт тоже служил интересам своего «Каинова племени», и это племя ценило его необычайно высоко.
8
Конечно же, умение подменять реальность искусительными, легко усваиваемыми философскими системами облегчает жизнь, но одного этого недостаточно для жизни в каторжном централе.
Разумеется, одних только яиц, какао и фуфаек недостаточно, чтобы «сохранить себя» в тюрьме, но и без них не обойтись.
Как ни строг был режим «нового Шлиссельбурга», но трещин в нем было куда больше, чем раньше. Если прежние арестанты жили в изоляции от внешнего мира, то теперь помощь политическим заключенным взяла на себя подпольная организация, называемая «Группой помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы».
Возглавила ее мать Владимира Осиповича — Мария Львовна Лихтенштадт. Каким-то образом ей удалось поставить себя в отличное от других родственников каторжан положение.
«Начальник Шлиссельбургской тюрьмы Зимберг, зная, что мать В.О. довольно популярная личность среди революционной части Питера, боялся ставить ее в жесткие условия во время свиданий с сыном, а потому этих свиданий с большим нетерпением ждала вся тюрьма»[132].
По воспоминаниям А. Я. Бруштейн, на имя тюремного врача Шлиссельбургского централа Евгения Рудольфовича Эйхгольца дважды в год — на Рождество и на Пасху — отправлялись бочки с растительным маслом и рыбьим жиром, сало, чай, кофе и многое другое.
На квартире Марии Львовны работала специальная упаковочная продовольственная мастерская. «Группа помощи» снабжала книгами «тюремную библиотеку», обеспечивала заказами переплетную мастерскую. На имя каждого заключенного из списка, составленного Марией Львовной, каждый месяц поступало 4 рубля 20 копеек, на которые заключенные имели право выписывать товары из тюремной лавочки.
Существенен тут не только объем — а он был достаточно большим! — помощи, но и то, что деятельность подпольной «Группы помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы» позволяла не только создавать достаточно комфортные условия для работы террориста-декадента, но и укрепляла его положение среди уголовных. Списки шлиссельбуржцев на получение денежной помощи составлялись при непосредственном участии Владимира Осиповича, и не поэтому ли, как справедливо отметил Илья Ионов в своей биографии Лихтенштадта: «Среди всех товарищей Владимир пользовался исключительной любовью. В какую бы камеру он не попадал, всегда как-то незаметно вокруг него создавалась атмосфера нежности и внимания»?[133]
Надо сказать, что подпольная «Группа помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы» работала отчасти, так сказать, на «хозрасчете»…
1 сентября 1911 года в Киеве, на спектакле «Сказка о царе Салтане», входившем в программу празднования полувекового юбилея отмены крепостного права, был убит Петр Аркадьевич Столыпин. Помощник присяжного поверенного Мордко Гершович Богров все-таки сумел застрелить человека, осмелившегося заявить, что русским нужна великая Россия, а не великие потрясения. Шлиссельбургские каторжане, близкие к подпольной «Группе помощи», на радостях обратились тогда к администрации тюрьмы с предложением очистить от мусора тюремный двор и разбить на этом месте цветник.
Администрация инициативу одобрила и уже в феврале 1912 года начались работы.
Каторжане разбивали пешнями и ломами смерзшийся мусор и вывозили обломки кирпичей и камни за стены крепости.
Еще не было никаких клумб, но, вывозя мусор, хоть на короткое время можно было выходить за стены крепости, и эта радость переполняла всех. Н. Билибин вспоминает, что от непривычно просторного неба и широких далей, от свежего ветра, обдувающего лицо, — всего того, чего лишены были каторжане, кружилась голова.
Через полтора месяца прогулочный двор преобразился.
Его очистили и вымостили кирпичами большое овальное пространство для прогулок заключенных. Ну а вокруг этого прогулочного овала разбили клумбы будущего цветника.
Любопытно, что именно тогда, в пасхальную ночь 1912 года, была совершена попытка коллективного побега[134]. Перепилив решетку на втором этаже второго корпуса, каторжане выбрались на крышу, но перейти на стену не сумели и вернулись в камеру. Наутро следы побега были обнаружены.
По воспоминаниям Давида Абрамовича Триллисера, «двое заключенных — К. Аксенов и Е. Демидов, которые взяли на себя все последствия побега, скоро умерли от побоев в темных карцерах».
Но тем не менее для продолжения садово-цветочных работ никаких последствий попытка побега не имела.
Еще лежал снег, когда Мария Львовна Лихтенштадт привезла семена. Их высеяли в ящиках, в камерах, а когда потеплело, рассаду высадили в грунт.
Так и возник шлиссельбургский цветник, цветами из которого подпольная «Группа помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы» бойко торговала в Санкт-Петербурге.
Надо сказать, что Владимир Осипович Лихтенштадт полностью был в курсе «цветочной торговли»…
9
«Мы с Машей стояли у забора чьего-то палисадника на одной из улиц Шлиссельбурга. Смотрели вслед Марине Львовне.
Она уходила спокойной походкой… Но мы чувствовали, видели: она сознательно замедляет шаг, не позволяет себе идти так быстро, как бы ей того хотелось. Если бы можно, Марина Львовна полетела б на крыльях! И мы бы не удивились, если бы на наших глазах она вдруг отделилась от земли, поплыла по воздуху!
Марина Львовна отправлялась в Шлиссельбургскую крепость на свидание с единственным сыном — Володей»…
Так начинаются воспоминания «Цветы Шлиссельбурга»[135] Александры Яковлевны Бруштейн[136].
В 1909 году она вошла в организованную Мариной Львовной Лихтенштадт Петербургскую подпольную «Группу помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы».
«Нас было 10 человек. Привожу — по алфавиту — фамилии. К сожалению, помню не все имена и отчества.
1) Аристова
2) Браудо, Любовь Исаевна
3) Бруштейн, Александра Яковлевна
4) Ильина
5) Каплан, Яков Максимович
6) Лихтенштадт, Марина Львовна
7) Познер, Ольга Сергеевна
8) Познер, — жена брата Ольги, имени не помню
9) Рысс, Мария Абрамовна
10) Фохт, Ольга Марковна».
Ну а в тот день, что описывается в воспоминаниях, Александра Яковлевна приехала в Шлиссельбург, чтобы помочь отвезти в Петербург «свежесрезанные цветы из тех, что выращивались заключенными в Шлиссельбургской крепости».
«Цветы мы доставили в Петербург вполне благополучно. Ночь они провели в ванне с водой и утром были свежие, словно сейчас только срезанные.
С утра одни из членов нашей «Шлиссельбургской группы» составляли букеты, другие разносили их по городу. Мы с Машей, как всегда в таких случаях, ходили вместе. Выйдем из дома, неся каждая не более чем по одному букету. Снесем цветы по двум адресам — и обратно, за новыми цветами.
Разносили мы цветы «по хорошим людям». Одни добровольно, охотно, иные с радостью давали на нашу работу деньги, иногда не малые. Кто они? Писатели, врачи, артисты, инженеры, общественные деятели. Адвокаты — члены так называемой «Организации политических защитников». Организация эта была большая, широко разветвленная по России. В нее входили виднейшие адвокаты, они выступали во всех политических процессах, где бы те ни слушались, выезжая для этого иногда в отдаленнейшие местности и города. Наконец, мы обходили и просто «богатых сочувствующих», — в то время таких было еще много. Этот наш «сбор цветочного меда» — хотя мы никогда и нигде не просили денег, так сказать, впрямую — производился несколько раз в лето и был одним из нерегулярных источников дохода нашей «Шлиссельбургской группы».
Первым в этот день в нашем списке, — списка, конечно, не существовало, он хранился в памяти, — был Евгений Иванович Кедрин, один из защитников по делу «первомартовцев» (участников убийства царя Александра Второго 1 марта 1881 года)[137].
В приемную, куда нас ввели в ожидании хозяина, вышел старик, уже совершенно равнодушный ко всему, но прекрасно воспитанный, отменно учтивый. Смотрел он на нас, склонив набок голову, в выцветших глазах был нерастопимый лед скуки. Но маскировал он эту скуку сугубым вниманием и безукоризненной предупредительностью. Он ничего от нас не ждал — ну, пришли две курсистки, — вероятно, сбор в пользу чего-нибудь или билеты на концерт, устраиваемый кассой взаимопомощи Высших женских курсов. Выходя к нам в приемную, старик, вероятно, уже приготовил и положил в карман сакраментальную трехрублевку.
Мы поднесли цветы. Объяснили, что они выращены заключенными Шлиссельбургской каторжной тюрьмы. Присланы цветы ему, Евгению Ивановичу Кедрину.
Что-то дрогнуло в безукоризненной маске равнодушной благовоспитанности. На щеках выступили пятнышки коричневатого румянца. Глаза потеплели.
— Да, да… — сказал он негромко. — Это — хорошие воспоминания, хорошие… Первомартовцы… Какие люди были! Перовская, Желябов, Кибальчич… Да и не одни первомартовцы! Там, вероятно, и теперь немало моих бывших подзащитных!
Старик взял наш букет. Приложил цветы к щеке, постоял так несколько секунд, словно прислушиваясь к голосам, давно отзвучавшим. Он был искренне взволнован.
Мы молчали. Мы тоже были взволнованы.
— Разрешите мне… — сказал он, вынимая из бокового кармана бумажник. — Разрешите мне в меру моих сил участвовать в вашей работе.
Он подал нам двадцатипятирублевую бумажку. Это была большая сумма, — даже богатые люди не всегда жертвовали так щедро.
На прощание он поцеловал каждой из нас руку.
— Чудный старик! — сказала с чувством Маша, когда мы вышли на улицу. — Но, конечно, старый кринолин! Лапы нам поцеловал, комик!
Следующий наш визит был к Юлии Лазаревне Римской-Корсаковой. Ученица знаменитого композитора, Н. А. Римского-Корсакова, и жена его сына, сама талантливый композитор (Юлия Вейсберг), она была очень примечательный человек. Необыкновенно способная и одаренная в самых разнообразных отраслях — искусстве, науке, на редкость импульсивная, непосредственная, действенно добрая и сердечная…
Увидев меня и Машу — с цветами! — Юлия Лазаревна заговорила, как всегда, обжорливо-быстро, сразу обо всем, громко, весело, вкусно:
— Дорогие мои! Вот чудесно! Вы пришли адски некстати, — я в самом разгаре работы… Впрочем, вы, конечно, по обыкновению, не в гости, а по делу, да?.. Ох, цветы! Мне? — обрадовалась она и тут же догадалась: — Оттуда? Да? Замечательно!
Так же стремительно она сунула нам пятьдесят рублей и выпроводила нас на лестницу. Потом снова открыла входную дверь, выбежала на площадку, послала нам вслед множество воздушных поцелуев, крича что-то веселое и ласковое, и скрылась…
Вслед за посещением Юлии Лазаревны день, начавшийся так благоприятно, стал понемногу тускнеть, — пошла полоса неудач. Кое-кого мы не застали — уехали на дачу, отлучились из дома. В иных квартирах у горничных был смущенный вид, они говорили: «Нету дома… нету», и мы догадывались, что наш визит, скажем мягко, не вызывает у хозяев восторженного экстаза! В этих случаях, спускаясь обратно по лестнице, Маша говорила мне, как я это называла, «развратным шепотом»:
— Ты поняла?
— Да… — подтверждала я мрачно. — Хозяева обрадовались нам до потери сознания: от радости им даже показалось, будто их нет дома!
Не застали мы — в самом деле не застали, она не стала бы прятаться! — Денисову. Жена известного богача, она была одной из лучших наших «клиенток», — так сказать, козырный туз нашей кассы. Я приходила к ней не только в определенные ею дни, — по собственному желанию, она делала регулярные денежные взносы на работу «Шлиссельбургской группы»…
Мы были с нею почти незнакомы, нас связали какие-то общие друзья, — они дали мне ее адрес, уверили меня: она не откажет, она сочувствует. Они же предупредили ее, что я к ней приду и мне можно доверять. Визиты мои к ней бывали так кратки, что я еле успевала ее разглядеть. Встречала она меня очень приветливо, ни о чем не расспрашивала, вручала крупную сумму, «спасибо», «до свидания» — и я уходила…
В тот день мы с Машей не застали дома и Денисовой! По словам лакея, она выехала зачем-то на часок из дома. Мы оставили ей цветы, попросив поставить их в воду.
На улице Маша ворчала:
— Твоя хваленая Денисова! Очень нужно было оставлять ей цветы…
Дальше наш «сбор цветочного меда», как называли это в нашей группе, начал катастрофически мельчать. Таких сумм, какие мы получили от Е. И. Кедрина и Ю. Л. Римской-Корсаковой, нам уже в тот день больше нигде не давали. Мы радовались уже не только «красненьким» (десятирублевкам), но и «синеньким» (пятирублевкам).
Маша все больше мрачнела…
Наконец уже под вечер мы привезли цветы знаменитому адвокату О. Грузенбергу, защитнику во многих крупнейших политических процессах[138]. Был уже вечер, мы с Машей устали как собаки, бегая весь день по городу. Мечтали: отдадим цветы, получим, конечно, солидный куш — и домой!
Нас ввели в будуар. У туалетного столика сидела в пеньюаре жена адвоката, — ее причесывал парикмахер. Она собиралась куда-то на вечерний прием. Ослепительная красавица цыганского типа. Такою написал ее художник В. А. Серов на знаменитом портрете, где изобразил ее вместе с мужем. Она извинилась перед нами за то, что принимает нас так, по-домашнему, долго и весело щебетала, перепархивая, как пестрый колибри, с одной темы на другую. Мы смотрели на нее очарованными глазами, — бывает же на свете такая красота!
Красавица тактично не спрашивала нас, зачем мы к ней пришли. Мы тоже молчали об этом, — нас стесняло присутствие парикмахера и камеристки. Сидели перед ней дуры дурами, расплывшись в восхищенной улыбке, перекладывая букет из одной руки в другую.
Наконец Маша, которой это начало надоедать, спросила, нельзя ли нам увидеть адвоката Грузенберга?
— А его нет в Петербурге! — сказала красавица Кармен. — Он уехал на три дня…
В это время парикмахер и камеристка вышли из комнаты. Мы объяснили, что именно нас привело, поднесли красавице цветы. Рассказали, что это цветы Шлиссельбурга, предназначавшиеся ее мужу.
— Прелестные цветы! Спасибо!
Мы подождали еще немного. Думали, она поймет, как ей следует поступить в этом случае…
Нет, Кармен не поняла. Она еще раз поблагодарила, обещала непременно рассказать мужу о нашем приходе:
— Непременно-непременно! Он будет очень рад…
И — все. Мы ушли. Через всю анфиладу комнат — цепочкой: впереди шла горничная, показывавшая нам дорогу в переднюю…
На улице мы поглядели друг на друга. Маша была в отличном настроении! Оказывается, уходя, она захватила и унесла с собой наш злополучный букет!
— Машка! Какой стыд! А вдруг горничная видела, что ты уносишь цветы!
— А хоть бы и видела! — вздернула Маша плечом. — Такие цветы… Разве можно отдавать их кому попало? Завтра утром снесем их кому-нибудь толковому…
Все-таки мы решили не ждать до утра, — цветы могут завянуть. Меня вдруг осенило: тут неподалеку живет Генриетта Паскар. Она несколько раз звонила мне по телефону, она слыхала обо мне от общих знакомых, очень хочет познакомиться… Она — начинающая писательница…
— Маша! Мы идем к Генриетте Паскар! Пристроим свой последний букет… «Еще одно последнее сказанье». Веселей, Маша! Наверное, дадут чаю!
Наша встреча с Генриеттой Паскар началась сердечно и взаимно симпатично. Она очень обрадовалась нам, в особенности Маше, которая иногда печатается в газетах. «Как же, как же! Я всегда читаю! Я в восторге». Букет она сразу поставила в вазу, хотя явно пропустила мимо ушей объяснение, откуда цветы…
Мы сидели в изящно обставленной комнате, в уютных креслах, пили чай — о нем мы с Машей мечтали уже несколько часов! — и слушали хозяйку. Было приятно, что она не добивалась наших реплик, — мы так устали, говорить нам не хотелось. А хозяйка тараторила, тараторила, заливалась, как ксилофон… Тилибом-тилибом-тилибом-бим-бим-бим-бом!..
Смотрю на Машу, у нее тоже напряженная улыбка человека, борющегося со сном…
Я откашлялась, напомнила Генриетте Паскар:
— Вероятно, наши общие друзья говорили вам, что я — гость не бескорыстный?
Как только разговор зашел не о ней самой, Генриетта Паскар сразу завяла.
— Да, да, что-то такое они мне говорили… — промямлила она, поскучнев. — Вы собираете деньги на каких-то сирот… или что-то в этом роде, да?
Я терпеливо объяснила, что такое Шлиссельбург, в чем состоит наша работа, которая требует денег…
Она порылась в сумочке, пошуршала денежными бумажками, — ей, видимо, все попадалась не та, какая была нужна.
— Пожалуйста! — протянула она мне трешку…
Дома нас с Машей ожидала нечаянная компенсация: в наше отсутствие приезжала Денисова. Она оставила для меня конверт со ста рублями и записочку: «Спасибо за цветы!»».
Мы привели столь пространную цитату из воспоминаний Александры Яковлевны Бруштейн «Цветы Шлиссельбурга», чтобы показать, как собирались подпольной организацией деньги, как выращенные руками убийц цветы превращались в денежные знаки, с помощью которых обеспечивалось их достаточно комфортное содержание на каторге.
Разумеется, в девушках, «торгующих» этими шлиссельбургскими цветами, много молодой чистоты, но и стервозности тоже вполне достаточно. Такое ощущение, что ароматы, исходящие от высаженных в Шлиссельбурге «цветов зла», отравляют их.
Впрочем, что касается Александры Яковлевны Бруштейн, то ее и травить было не нужно. Она сама дышала шлиссельбургской ненавистью к людям, которые пытались защитить Россию:
«Жесточайший душитель революции 1905 года, Столыпин был ненавидим всей сколько-нибудь честной и прогрессивной Россией. В Столыпине была не только тупая, упрямая сила слепого разрушительного стенобитного тарана, — в нем была несокрушимая уверенность в своем праве на попрание всякого права. Была в нем и своеобразная смелость зла (трусливое зло — не так опасно)».
Чтобы написать такое, нужно было многими поколениями впитывать ароматы «цветов зла».
Глава вторая Шлиссельбургский пожар
Авеля дети! но вскоре! но вскоре!
Прахом своим вы удобрите поле!
Каина дети! кончается горе.
Время настало, чтоб быть вам на воле!
Авеля дети! теперь берегитесь!
Зов на последнюю битву я внемлю!
Каина дети! на небо взберитесь!
Сбросьте неправого Бога на землю!
Шарль Бодлер[139]В идиллические отношения, установившиеся в Шлиссельбурге, превращаемом в гигантскую клумбу, где разрастались на продажу «цветы зла», внесла свои коррективы Первая мировая война.
«Через стены долетали мощные звуки патриотических манифестаций и больно ущемляли революционное сердце. В среде каторжан все смешалось, все перепуталось… — свидетельствует биограф шлиссельбургского узника Иустина Жука. — Полетели ко всем чертям и красивые фразы, и дружба, и товарищество, и арестантская солидарность… Забыли и виселицы, и военные суды, и тюремные застенки… Верховный палач Николай… вдруг стал народным героем и увидел поклонение даже от политических каторжан. Анархисты объединились с максималистами, социалистами-революционерами и социал-демократами против таких же анархистов, максималистов, социалистов-революционеров и социал-демократов, разделенные между собою страшнейшими человеческими бедствиями во славу царя и капитала. Порвалась многолетняя дружба, и прежние товарищи стали самыми непримиримыми врагами. Появились пораженцы, непротивленцы, оборонцы. Все сцепилось в общий клубок страстных до самозабвения словесных и физических схваток»[140]…
Когда же была получена с воли газета Г. В. Плеханова «Призыв» с лозунгом «Путь к свободе — путь к победе», чтение ее на прогулке третьего корпуса вызвало настоящую бурю. Одни требовали прекратить чтение, другие кричали, чтобы оно было продолжено.
Дело могло дойти до драки, но тут у оборонцев было преимущество. Оборонцем объявил себя шлиссельбургский богатырь — товарищ Жук.
1
Уроженца Черкасского уезда Киевской губернии Иустина Петровича Жука биографы проводят по разряду бедняков, хотя бедность и не помешала его родителям выучить сына в школе, а потом и заводском училище. И свой короткий трудовой путь товарищ Жук совершил не в заводских цехах, а в химической лаборатории.
«Работа в лаборатории тесно связала его с химией, в изучении которой Иустин скоро достиг блестящих результатов; атмосфера же, окружавшая завод, дала ему возможность пропитаться революционным духом и еще глубже проникнуться сознанием необходимости общего образования».
С продолжением образования двадцатилетний товарищ Жук решил погодить, а вот революционному духу дал полную волю.
Из справки, составленной 27 января 1909 года в канцелярии начальника Киевского губернского жандармского управления генерал-майора Леонтьева, видно, что «Иустин Жук стоял во главе Черкасской группы анархистов-коммунистов и был душой всех разбойничьих нападений и убийств, имевших место в 1907 и 1908 гг. в Черкасском уезде».
И. П. Жук
Одним из самых громких дел его стало ограбление конторы Мариинского свеклосахарного завода, из химической лаборатории которого и ушел Иустин Жук в анархию.
Тогда, 4 декабря 1908 года, в заводскую контору поступило 5000 рублей и тысяч на тридцать векселей.
В тот же вечер банда Жука совершила налет.
«Иустин оказался на месте, произвел первые выстрелы, криком «Руки вверх!» ошеломил перепуганных конторщиков, отобрал у них деньги и, завязав все деньги и векселя в свой платок, ушел сам и вывел своих помощников».
Успех был полный.
Убив всего трех охранников, деревенские бандиты завладели огромным, как им казалось, состоянием.
А погубило товарища Жука предательство изменника Фоменко, по прозванию Филька. Этот «черносотенец», который «усердно громил и грабил в 1905 году еврейские лавки, составив себе таким образом изрядное состояние», сделал донос, потому что товарищ Жук отказался делиться с ним украденными на заводе деньгами.
21 января 1909 года полиция оцепила дома, где скрывался товарищ Жук, и когда из дома начали стрелять, открыли огонь сами. Продолжавшаяся всю ночь перестрелка сопровождалась громким пением революционных песен. Но утром 22 января прибыл исправник Салтык и распорядился стрелять в дом, где укрывались бандиты, с крыши соседнего дома…
Пение смолкло, раздался крик с просьбой выпустить детей, вслед за этим из дома вышел злоумышленник-великан, в котором исправник узнал Иустина Жука. Он был немедленно арестован и под усиленным конвоем отправлен в Черкасскую тюрьму.
За убийство трех охранников приговором военного суда 20 мая 1909 года Жука осудили на смертную казнь через повешение, но благодаря посланной ко дню именин царицы телеграмме о даровании ему жизни, его, бывшего крестьянина, помиловали. Как и Владимиру Осиповичу Лихтенштадту, смертную казнь ему заменили вечной каторгой.
Однако раскаявшийся крестьянин попытался устроить коллективный побег из Смоленской тюрьмы, и его перевели в Шлиссельбург. Здесь Жука поместили во второй корпус, куда обычно селили заключенных, замеченных в дурном поведении…
2
Разумеется, в отличие от рафинированного террориста-декадента украинский селянин Иустин Петрович Жук ничего не ведал о книге Макса Штирнера, но всей своей короткой биографией наглядно демонстрировал, что уже давно слезли с него «ороговевшие наросты» государства, нации и традиции. Совершенно равнодушно относился он и к людям, которых ему приходилось убивать. Никогда даже и не вспоминал товарищ Жук о трех охранниках, которых пришлось ему «замочить» при ограблении конторы свеклосахарного завода.
Вот и просматривая сочинения Владимира Осиповича Лихтенштадта, тоже не обнаружить даже отдаленного намека на раскаяние по поводу безвинных жертв на Аптекарском острове.
Сам он в споры каторжан о войне не вмешивался.
«Писать о ней (о войне) и о тех противоречивых настроениях, которые она пробуждает, сейчас не буду… — записал он в дневнике еще 14 августа 1914 года. — Неоспоримо одно, что совершаются мировые события, которые, быть может, отразятся на нашей судьбе и раньше кинут нас на арену жизни; тем усиленнее надо работать над собой»…
Но именно сейчас, когда по твердыне вечной каторги побежала, как показалось Лихтенштадту, первая трещинка, его ненаглядная Маруся решила развестись с ним.
— Но что она делает? У нее есть интересы? — расспрашивал в 1909 году Максимилиан Волошин про эту, так заинтересовавшую его молодую женщину.
— Я знаю только, что она сидит на окне и не учит латинского языка, — отвечала ему Елизавета Ивановна Дмитриева (Васильева), более известная под литературным псевдонимом Черубина де Габриак. — Ее ничего не интересует. Но в ней есть жизненность. Иначе она бы убила себя. Ей этот шаг ничего бы не стоил. Но иногда она говорит легко и просто. А потом вдруг замыкается…
Черубина де Габриак даже стихотворение тогда написала, в героине которого ощущается несомненное родство с молодой женой шлиссельбургского «вечника»:
В овальном зеркале твой вижу бледный лик. С висков опущены каштановые кудри, Они как будто в золотистой пудре. И на плече чернеет кровь гвоздик. Искривлены уста усмешкой тонкой, Как гибкий лук, изогнут алый рот; Глаза опущены. К твоей красе идет И голос медленный, таинственно-незвонкий, И набожность кощунственных речей, И едкость дерзкая колючего упрека, И все возможности соблазна и порока, И все сияния мистических свечей. Нет для других путей в твоем примере, Нет для других ключа к твоей тоске, — Я семь шипов сочла в твоем венке, Моя сестра в Христе и в Люцифере.Но все это было в 1909 году, когда ненаглядной Марусе приходилось то виснуть на генеральском сапоге, то покорно принимать от обожаемого супруга воспитательные экзекуции… А сейчас, когда у него наконец-то возникла надежда, что, может быть, и расступиться разделяющая его с молодой женой стена Шлиссельбургского каторжного централа, Маруся нашла ему замену.
Новым избранником ее оказался выдающийся терапевт и инфекционист, будущий академик Михаил Дмитриевич Тушинский, с которым и получилась у сестры Черубины де Габриак «в Христе и в Люцифере» счастливая семейная жизнь…
Е. И. Черубина де Габриак
Владимир Осипович тяжело переживал этот разрыв.
«Сегодня была Маруся: у нее девочка… — записал он в дневнике за 4 октября 1915 года. — Меня все эти годы тяготило, что я приковал ее к тюрьме, к каким-то ожидаемым возможностям, не давая ничего в настоящем. Какая-то сверхплатоническая любовь… Как странно! Ведь уже года два я очень мало думал о ней — больше скользил мыслью, наше будущее на воле отчасти даже пугало меня — и вдруг такое глубокое ощущение отрыва, одиночества, грусти»…
Слава Богу, что от любовного разочарования Владимира Осиповича отвлекали заботы о бизнесе.
«Особенно надеяться на «цветы из Шлиссельбурга» нельзя, — пишет он матери. — На летние букеты эти цветы годятся, но ведь за такие букеты дают гроши, а ценных цветов для резки — роз, гвоздики и т. д. — у нас совсем мало. Даже левкоев в этом году будет мало»[141].
Но разумеется, главное утешение Владимир Осипович по-прежнему получает в литературной работе.
3
Кажется, вопреки всякой логике, переживая любовное поражение, переводчик Шарля Бодлера, Макса Штирнера и Отто Вейнингера берется за работу над книгой, которая уже после революции будет издана под названием: «Борьба Гете за материалистическое мировоззрение».
Сколько в этой работе «борьбы» и сколько «материализма», предоставим судить читателям, но оздоровляющее действие эстетики Гете на самого автора очевидно. Вполне допустимо предположить, что именно Гете и помог пережить Владимиру Осиповичу крушение в личной жизни.
Уже скоро грусть и уныние исчезают из его писем.
«Жду отъезда своего сокамерника Трилиссера, теперь ведь он уже поселенец и потому, как на биваках — на днях поедет, — пишет он матери 14 сентября 1914 года. — Затем поселимся с Мишей[142] и примемся за дело; планы у нас с ним огромные, думаю, что дело пойдет на лад; уча ведь лучше всего и сам учишься, а я хоть и опоздал, но чувствую себя достаточно молодым, чтобы идти форсированным маршем и брать все позиции с бою и на «плечах бегущего неприятеля» — незнания, недоумения, обывательщины и т. д., особенно с таким союзников, как Миша, у которого молодости и молодого смеха и задора и натиска такой избыток, что хоть кого заразит»[143].
«Я в последнее время в великолепном настроении, «всем доволен» — и погодой, и библиотекой, и сокамерником, особенно последним: вот она, молодая Россия, полная сил и веры… Впрочем, ты не подумай, что в нем есть что-то особенное: обыкновенный молодой рабочий, сохранивший резко выраженный ярославский говор — пошехонец! — простой, жизнерадостный, вот и все. Но очень хорошо мы с ним спелись, а это здесь далеко не последняя вещь.
Какое солнце! Мороз морозом, а весна не за горами»[144]…
Интересны эти письма еще и тем, что наглядно демонстрируют, как легко мог Владимир Осипович, находясь в Шлиссельбургском каторжном централе, менять партнеров, подбирая соседей по камере.
Хотя он и требовал, чтобы «ни о чем, касающемся его, ни в каких присутственных местах не разговаривали», однако без разговоров, наверное, не обойтись было, чтобы добиться в каторжном централе этакой почти студенческой свободы.
Но Владимир Осипович тем не менее добился этого.
«Сейчас бушует ветер, на озере, должно быть, разыгрывается буря, — писал он матери 12 июня 1916 года. — Из камеры приятно слушать все крепчающие порывы»[145].
4
Шла Первая мировая война, и уже скоро в Шлиссельбургскую крепость начали поступать дезертиры и мародеры, шпионы и недобросовестные поставщики, и прибытие их вносило новые оттенки в споры сторонников и противников войны.
Еще жестче стало противостояние.
«Умолкли тихие частные беседы, исчезли яркие мечтания о братстве, равенстве, свободе; в тюрьму ворвалась жизнь общества, все смешала, все перепутала, все поставила вниз головой. Сидевшие по пяти и больше лет, парами, в одиночках, сжившиеся как братья родные, не только разделились, но не стали даже гулять на одной прогулке; одно упоминание имени бывшего сокамерника приводило в бешенство и искажало злобой черты лица; они оказались в разных лагерях — оборонцев и пораженцев…
Всюду и всегда кипела война со всем ее позором, безобразием, жестокостью».
И дискуссиями тут дело не ограничилось.
В третьем корпусе сидел Обриен де Ласси, который был осужден на вечную каторгу за то, что отравил своего родственника генерала Бутурлина, чтобы завладеть его миллионным состоянием…
«В начале войны, — свидетельствует В. А. Симонович, — де Ласси объявил себя большим патриотом и как инженер предложил сконструировать такую подводную лодку, которой мир еще не знает. Получив на это разрешение, де Ласси был раскован и важно по-барски расхаживал по тюремному двору, что-то строил, стучал, испортил изрядное количество материалов, но ничего не создал»[146].
Зато по отношению к политическим он успел сделать большую неприятность. Узнав, что в библиотеке имеется журнал «Былое»[147], который был переплетен с первыми листами «Русского паломника» — «Русским паломником» и числился по каталогу, он донес начальнику. Немедленно была проведена проверка библиотеки, и кроме «Былого» изъяли еще много запрещенных книг.
И все равно ощущение наступающей весны становилось в Шлиссельбургской крепости с каждым днем все более явственным.
«Я еще сидел в карцере, когда тронулся ладожский лед, — вспоминал И. П. Вороницын в своей «Истории одного каторжанина». — Это было ночью, и я, согревшись беготней по карцеру, крепко заснул. Меня пробудило странное ощущение: вокруг меня что-то происходило. Была та же гробовая тишина, но как будто шевелился мрак возле меня. Изощренный слух пытался ориентироваться в происходящем, а разум не находил объяснений. Я испугался: неужели для меня наступил этот страшный момент распада и отчуждения собственной личности? Мурашки пробежали по спине, и лоб стал влажным.
Яркое воспоминание вдруг осветило мозг: это уже было. В первый год моего пребывания в Шлиссельбурге, тоже ночью, неведомое ощущение так же пробудило меня. Тогда я тоже не понял сначала, что случилось. Но из-за окна долетали какие-то звуки. Я взобрался на покатый подоконник, открыл фрамугу и все понял. Беспредельная ледяная масса пришла в движение. Холодные оковы зимы распадались. Освобождающая жизнь вступила в свои права. И все эти огромные массы трещали, шевелились, с мощной силой терлись друг о друга, громоздились в поспешном стремлении вперед к вольному морю и, встречая на пути своем каменную преграду, яростно потрясали ее.
Это-то непрерывное дрожание масс земли и камня под давлением пришедшего в движение льда и разбудило меня. Я приложил ухо к стене, к цементному полу и скорее осязанием, чем слухом, воспринял реально, вполне явственно совершавшееся. Отлегло от души, веселое бодрое настроение охватило меня. С этим настроением я вышел из карцера, встреченный уже греющими лучами весеннего солнца».
5
Нечто сходное с ощущениями Ивана Петровича Вороницына пережил 28 февраля 1917 года и молодой каторжанин Иван Мельников, попавший на шлиссельбургскую каторгу за отказ идти на войну.
«Еще утром… мы жили обычной тюремной жизнью. В обеденный перерыв, возвращаясь из мастерских, я по привычке взглянул из окна своей камеры на снежную пелену Невы с вереницей темных домиков деревни Шереметьевки на противоположном берегу реки. Я сидел в одиночке четвертого корпуса на четвертом этаже. Вид из тюремного окна служил для меня источником большой радости. Призрачно-синеющая даль зимнего пейзажа далеко уносила меня из холодных стен тюрьмы. Я с жадностью впивался в бездонную глубину снежных пространств. Идеальная белизна снега с голубым оттенком повергает меня и поныне в какой-то трепет…
Но на этот раз на знакомом во всех подробностях пейзаже внимание мое было приковано движущейся толпой на белом фоне покрытой снегом Невы…
В этот день после отдыха нам дали прогулку. Наскоро застегивая бушлат, я снова заглянул в окно.
Странно. Толпа у Шереметьевки продолжает расти»[148]…
От необычного зрелища Мельникова оторвал голос надзирателя:
— Выходи на прогулку!
— Что там за толпа? — спросил Мельников, выходя из камеры.
Надзиратель помолчал, а потом нехотя буркнул: «Директора завода хоронят».
«На прогулке разбились по парам и закружились серым узловатым кольцом на сером фоне каменной крепостной стены под серым питерским небом.
Вереница людей, одетых в длинные серые халаты, понурые лица, ритмичный лязг цепей в своем круговом движении напоминают мне каких-то сказочных насекомых, совершающих свой строжайший ритуал, то сжимаясь, то удлиняясь.
Молодой энтузиаст, рабочий Никитин, говорит своему соседу о возможности революции.
— Ничего особенного, — возразил В. О. Лихтенштадт. — Маленькое недовольство мелкой буржуазии, очередная думская реформа — и все кончится. Мало ли примеров во французской революции!»[149]
Потом, с годами, и очевидцы, и историки отчасти позабыли, отчасти перепутали, как все происходило на самом деле. Освобождение узников Шлиссельбурга — «Красными цветами распускались среди снеговой равнины флаги. Это толпою шли к Шлиссельбургской крепости рабочие Порохового завода!» — изображалось в духе некой стихийной акции.
«Лед на Неве стоял крепкий, — вспоминал, например, рабочий Порохового завода Александр Кузьмич Морозов. — Рабочие с красными флагами, с пением революционных песен направились в город. Там был вторично устроен митинг совместно с рабочими ситценабивной фабрики. На этом митинге было решено всем в крепость не ходить, а отправить туда делегацию из 18–20 человек, в числе которых был и я. Делегация немедленно явилась к начальнику тюрьмы с требованием освободить политических заключенных. Сопротивления никакого не было, и мы в первый же день освободили 67 человек».
Подобные воспоминания интересны еще и тем, что позволяют проследить, как незаметно исчезает из них самое важное: состав делегации.
И непонятно становится, почему, узнав о требовании рабочих, начальник тюрьмы В. И. Зимберг беспрекословно выдал — среди них были В. О. Лихтенштадт, И. П. Жук, И. Е. Пьяных, В. А. Симонович, В. Д. Малашкин — 67 политкаторжан.
Да потому и непонятно, что самое важное тут пропущено.
Ну да, были в делегации и рабочие, но на них-то В. И. Зимберг, наверное, и не обратил бы внимания, а вот другие члены делегации…
Однако предоставим слово непосредственному свидетелю, Ивану Мельникову, который записал свои воспоминания, когда еще не устоялась до конца официальная версия событий.
«Спустя некоторое время, в разных этажах нашего коридора захлопали двери, и слышался топот быстро и беспорядочно идущих ног…
Тюрьма зашевелилась…
Некоторые из нас начали стучать в двери, требуя объяснений насчет увода товарищей. После продолжительного стука в дверь и категорических требований объяснений мы, наконец, добились того, что к нам на коридор пришел старший надзиратель Савченко.
Путаясь в словах, он сообщил нам, что в конторе депутаты Государственной думы, и что туда вызваны наши товарищи»[150].
Выходит, напрасно Владимир Осипович Лихтенштадт ругал Думу! Депутаты специально приехали из Петрограда — это, похоже, Марина Львовна Лихтенштадт подсуетилась! — чтобы политических освободить.
Конечно, зная, как будут развиваться события, можно было и не форсировать события, но 28 февраля все еще могло перемениться, и Мария Львовна опасалась промедления.
Депутации Государственной думы начальник тюрьмы В. И. Зимберг противоречить не осмелился.
А в самой тюрьме после объявления, сделанного надзирателем Савченко, волнение усилилось. С каждой минутой шум возрастал, заключенные начинали буйствовать…
«Так продолжалось довольно порядочно времени… — вспоминает И. С. Мельников. — Но вот открылась форточка двери, через которую подают пищу. Я бросился к ней. У лестницы, ведущей вниз, заложив руку за борт тужурки, стоял бледный, взволнованный помощник начальника тюрьмы Гудима, тот самый Гудима, который прославился своей жестокостью в обращении с заключенными»…
— Ваши товарищи освобождены по распоряжению из Государственной думы! — дрогнувшим голосом сообщил он.
— Почему освободили только их? — крикнул кто-то.
— Пока еще ничего неизвестно, — произнес Гудима и поспешно удалился.
«Мы чувствовали себя, — пишет И. С. Мельников, — вероятно, так же, как чувствуют люди на тонущем корабле, когда последние шлюпки взяли небольшую группу людей, увезли их на берег, предоставив большую часть оставшихся полной неизвестности и тяжелым испытаниям»[151].
6
Не рассеял тумана неизвестности и вечерний обход камер.
— Скажите, — спросил Мельников у Гудимы, совершавшего обход, — каким все-таки образом наши товарищи освобождены из тюрьмы?
— Они освобождены из тюрьмы по требованию народа… — важно ответил Гудима.
— По требованию народа?! — изумился Мельников…
— Да, — твердо ответил Гудима, держа руку за бортом мундира. — Народ потребовал освобождения, и мы это сделали.
— Но как же правительство посмотрит на ваши действия?
— Мы обращались к правительству, но оно ничего нам не ответило.
— В таком случае, возможно, что народ потребует освобождения всей тюрьмы?
— Если народ потребует освобождения всей тюрьмы, мы освободим всех!
Легко себе представить состояние Ивана Мельникова.
В Шлиссельбург, как мы уже говорили, он попал, потому что не захотел идти на войну Он объявил тогда, дескать, «считает для себя позором носить мундир солдата царской армии», и за это и был приговорен Петроградским военно-окружным судом к восьми годам каторги. Два с половиной года он уже отсидел, но оставалось еще пять с половиной бесконечно долгих и мучительных каторжных лет.
И вот теперь освобождали политических…
Но ведь и он тоже в каком-то смысле политический!
От тяжелых мыслей Мельникова отвлек звук шагов.
Открылась форточка в двери камеры и в рамке неожиданно появилось возбужденное лицо… Лихтенштадта. Больше всего Мельникова поразило, что Владимир был уже не в привычной тюремной робе, а в черном пиджаке.
— Как вы попали сюда?!
— Нас пропустили.
— Вы ночуете в тюрьме?
— Нет, мы сейчас уезжаем, приехали сообщить вам о событиях. Петербург в руках народа! Царь арестован. Образовалось временное правительство!
— А мы? Нас будут освобождать? Когда?!
— Завтра, завтра… — Лихтенштадт захлопнул форточку и побежал дальше…
Ни один заключенный не сомкнул в эту ночь глаз.
«Камеры нашего коридора больше не закрывались, — вспоминал Мельников. — Мы обсуждали события дня или вернее ночи. Больше того, что сообщили Малашкин[152] и Лихтенштадт, никто не знал. Но это было огромно и важно. С воспаленными глазами от бессонной ночи, в каком-то неестественном возбуждении мы напоминали нервнобольных необыкновенного санатория. Утренний чай, пайки хлеба остались нетронутыми»[153].
Воспоминания Ивана Сергеевича Мельникова существенно проясняют картину последнего в ее истории штурма и взятия Шлиссельбургской крепости…
Ну а дальше действительно все захлестнула революционная стихия.
«В коридоре корпуса царствовал полнейший хаос, — вспоминал В. А. Симонович. — Надзиратель с ключами стоял неподвижно в углу с испуганным лицом, с опущенной вниз головой и оторопелым взглядом, что забытый петух на чужом дворе. Везде валялись сор, комки бумаги, клочья соломы, как после погрома. Двери одиночек открыты, оставшиеся в них плачут, рыдают, а внизу обнимаются, целуются, ликуют».
Около девяти часов утра на невском льду показались первые ряды рабочей демонстрации. Мелькали красные полотнища флагов…
Припав к зарешеченным окнам, смотрели на них заключенные.
— Сколько же их?!
— Их тысячи… Тысячи!
«Все, что охватывал глаз из тюремного окна, было разрезано живой темной лентой движущейся человеческой массы. Полотнища красной материи трепетали над толпой в разных местах. Порывы ветра доносили к нам обрывки революционных песен.
Тюрьма ответно встрепенулась. Но трепет ее был жуток и своеобразно драматичен. Необыкновенно резкий лязг цепей разрезал воздух коридоров. Кто-то из товарищей бегал по коридорам с молотком и зубилом… Торопливо и неверно бьет молот по зубилу. Лихорадочно трясутся руки работающих. Послушно поворачивается закованная нога товарища.
Еще удар молота, заклепка падает, блеснув свеженадрубленным местом, сползает полукольцо кандалов с иссушенной холодной ноги товарища. Но вот свободна и вторая нога. Товарищ улыбается. Делает несколько шагов. Ноги неверно и смешно ступают».[154]
Как из преисподней выходили из ворот Шлиссельбургского каторжного централа эти люди.
7
Митинг состоялся за воротами, ведущими во двор четвертого корпуса, там толпились освобожденные заключенные, дальше, на площадке напротив конторы, стояли демонстранты с красными знаменами.
В центре толпы стояла лошадь. На санях-розвальнях были нагружены винтовки и другое оружие, отобранное у стражников.
На возу стоял товарищ Жук и произносил пламенную речь.
«Более вдохновенных ораторов я потом никогда не встречал, — вспоминал Иван Мельников. — В его фигуре, глазах и во всем выражении лица чувствовалось огромное напряжение и колоссальная стремительность бойца».
После Жука выступал тюремный врач Евгений Рудольфович Эйхгольц.
Затем слово взял Лихтенштадт…
«Он сообщил, что из тюрьмы не освобождаются палачи и предатели из «сучьих» камер. Голос Лихтенштадта до такой степени охрип, что ему трудно было говорить.
Все эти арестанты передавались в городскую тюрьму. В цепи вооруженных товарищей находились в это время провокаторы и палачи; они взывали о милости и пощаде. Тяжелое смрадное чувство омерзения вызывали эти люди.
Неподалеку от конторы, на небольшом возвышении площадки тюремного двора, я увидел группу администрации Шлиссельбургской каторжной тюрьмы, во главе с начальником тюрьмы Зимбергом. На испуганных лицах их были написаны лояльность и полная беспрекословная преданность новой власти»[155].
Напомним, что Иван Мельников сидел в Шлиссельбургской крепости за то, что отказался идти на фронт.
Не слишком почетная и для каторжного централа статья…
Но Мельников был еще очень молод, а революция так странно и непостижимо преображала вчерашних бесправных каторжан в самых главных начальников, уголовников — в революционеров, трусов — в героев, что голова не выдерживала этого кружения.
И читая в воспоминаниях Мельникова, дескать, «народ предоставил возможность нашему тюремному начальству обдумать свои поступки и подвести итоги своей деятельности на пользу престолу и отечеству — в камерах городской тюрьмы», не сразу можешь поверить, что это ощущения человека, который всего несколько часов назад чувствовал себя, как «чувствуют люди на тонущем корабле, когда последние шлюпки взяли небольшую группу людей, увезли их на берег, предоставив большую часть оставшихся полной неизвестности и тяжелым испытаниям».
Сейчас он действительно испытывал «тяжелое смрадное чувство омерзения» к людям, призывающим проявить милосердие.
Считается, что «волею восставшего народа» под честное слово не грабить и не воровать, в Шлиссельбурге было освобождено более 900 уголовников.
Тут же, под честное слово — «на крепостной стене появляется рабочий; он приближается к вооруженному винтовкой надзирателю, берет у него винтовку и снимает подсумок с патронами. Надзиратель беспрекословно отдает оружие. Рабочий подходит к другому надзирателю, стоящему вдали, делает то же самое и молча, деловито уходит» — начали разоружать охранников тюрьмы.
Тут же, под честное слово, начали — «Бумаги жги!» — уничтожать уголовные дела.
«Вот группа освобожденных впряглась в сани и везет навстречу нам целый воз… «дел» в синих обложках! Направляют груз в котельное отделение, где их ожидали уже товарищи и бросали в топки котлов новый вид топлива»[156].
Охапками передавали в котельную дела, и здесь в жадных топках котлов исчезал бесценный архивный материал. Казалось, это сгорала сама история.
Та история, которая не нужна была вчерашним каторжанам.
Когда уголовные дела догорели, каторжники вздохнули полной грудью, и, уже не давая больше никаких слов, — «В цейхгауз, товарищи, получать вещи!» — начали грабить крепость.
Скоро потянулись к берегу подводы с книгами, кожей, сапогами, продуктами, мануфактурой…
«Прогнали стадо свиней, штук до тридцати. Свиньи были так хорошо откормленны и жирны, что некоторые не могли двигаться. Таких свиней вынуждены были класть на подводы. Разумеется, шествие свиней сильно затруднялось этим обстоятельством. Свиньи часто отказывались идти и ложились на пути. Да в крепости им было куда лучше, нежели «на свободе»![157]
Пением революционных песен и криками «Ура!» встретили освобожденных каторжан шлиссельбуржцы, которые — увы! — не знали, кого они освободили.
8
Скоро всю власть в городе взял на себя Временный революционный комитет.
И хотя и трудно было придумать другое столь непохожее на узкоплечего Лихтенштадта создание, но именно Иустин Жук встал вместе с Владимиром Осиповичем во главе революционных событий в Шлиссельбурге.
Народ, открывший двери тюрем
Товарищ Жук ощущал себя, должно быть, как в звездный час налета на контору свеклосахарного завода.
Он непрерывно выступал на митингах, призывая, направляя, разоблачая.
Еще на острове товарищ Жук призвал рабочих записываться в его боевую дружину[158].
— Тех, кто дрожит за свою шкуру, я прошу не записываться… — говорил он. — Не надо строить иллюзий: буржуазия без боя не сдаст своих позиций. Нам придется пролить немало крови, прежде чем мы укрепим за собой политическую власть!
И хотя рабочих в дружину записалось немного, но зато уголовники, освобожденные под честное слово — кто, интересно, брал с них это самое слово? — записывались охотно.
В Шлиссельбургском музее экспонируется несколько фотографий тех событий.
На одной сняты сами бандиты.
Они сидят у дверей «Конторы центрального склада». Над ними транспарант: «Да здравствует народ, открывший двери тюрем». В руках у бандитов винтовки и на лицах такое выражение, что не приведи Господи встретиться…
И странным смыслом наполняется свидетельство Ивана Мельникова о том, что при аресте бывший начальник Шлиссельбургского каторжного централа В. И. Зимберг плакал.
«Разные бывают слезы и по разным поводам», — философски заметил автор воспоминания.
Столь же примечательное, как и боевая дружина, зрелище являл и сам Временный революционный комитет.
Владимир Дмитриевич Малашкин, участвовавший вместе с Лихтенштадтом в покушении на П. А. Столыпина, неосторожно оступился в ходе революции и растянул сухожилья на ноге. Поэтому товарищи приносили Владимира Дмитриевича на заседания комитета на носилках.
Владимир Осипович Лихтенштадт тоже себя неважно чувствовал.
Раньше ему удавалось справляться с тоской по ненаглядной Марусе с помощью избытка «молодости и молодого смеха», «задора» и полного острожных сил «натиска», но тогда Владимир Осипович не знал, что вечная каторга когда-нибудь завершится.
А сейчас, когда это невероятное событие стало реальностью, горечь потери, прорывая вуаль «сверхплатонической» любви, захлестнула Владимира Осиповича.
Вот и вздыхал он, выписывая, как скорбные поминки о потерянной любви, удостоверения, согласно которым — «Дано сие гражданину такому-то в том, что он волею восставшего народа освобожден из Шлиссельбургской крепости» — вчерашние каторжане получали в Шлиссельбурге права, которые давались обыкновенно солдатам при взятии вражеского города.
9
Говорят, что по поводу судьбы Шлиссельбургской крепости во Временном революционном комитете возникли дебаты…
Были сторонники — надо было скрыть следы зверств и грабежа! — немедленного уничтожения бывшей тюрьмы, но были и сторонники сохранения ее как исторического памятника.
Позицию защитников крепости должна была подкрепить телеграмма министра юстиции Временного правительства Александра Федоровича Керенского: «Сохранить во что бы то ни стало», но этого не случилось.
В ночь с 4 на 5 марта 1917 года, когда стало ясно, что монархия окончательно пала, задымился четвертый корпус. Облитый внутри нефтью, он изрыгал клубы черного дыма.
«В крепости и вокруг стен было пустынно и мертво. Исчезли лениво шагающие часовые на толстых крепостных стенах и на площадках угловых башен. Действовал лишь огонь; он нарушал мрачное, огромное, распластавшееся на пять гектар каменное животное, предоставленное самому себе, — вспоминал И. С. Мельников. — Так гниют трупы в могилах, отданные действующим силам недр земли!»[159]
Когда в двадцатых числах марта 1917 года в Шлиссельбурге побывал Иван Петрович Вороницын[160], вид сожженного каторжного централа потряс его.
Сожженный Шлиссельбург
«Лед еще стоял на широком рукаве, отделяющем берег от острова, но местами уже чернел и вздувался. Давно-давно испытанное чувство невольно проснулось, когда на белом фоне угрюмым пятном засерел силуэт каменных стен и башен. Мы поднялись на остров. С торжеством увидел я опозоренной и поруганной «Государеву башню». Уже снаружи было видно, что в ней бушевал пожар. Закоптились и местами обрушились веками неподвижно и прочно складывавшиеся ее каменные глыбы. Беззубой жалкой пастью в ней открывались ворота. А над ними, на том месте, где когда-то грозно протягивал свои когти навстречу жертвам гордый двуглавый орел, теперь на красном фоне взывала к памяти погибшим торжественная надпись: «Вечная память борцам, погибшим за свободу».
Мы невольно сняли шапки.
Спотыкаясь о камни и обгорелые деревянные балки, мы вошли в крепость. И долго, шагая через сугробы снега, через груды камней ходили по знакомым, родным местам»…
Страшно смотреть и сейчас на фотографии присыпанных снежком руин сожженного Шлиссельбурга.
Видно, что снегопад был долгим, но и глубокий снег не в силах скрыть черноту, спустившуюся на крепость, напоминавшую Вере Фигнер родную деревню с домиками, окруженными садами, с лугом, с купами деревьев, с белой церковью с золотым крестом.
Свидетели событий утверждают, что тюрьма горела несколько дней «огромным красным факелом, освещая ладожские дали».
Глава третья Отречение
Это, конечно, можно объяснить и глупостью, это объяснение наталкивается, однако, на тот факт, что все в мире ограничено, даже человеческая глупость. Это была измена. Заранее обдуманная и заранее спланированная.
Иван СолоневичСказал также Иисус ученикам: невозможно не придти соблазнам: но горе тому, через кого они приходят.
Евангелие от Луки. 17–1.«Наводя по ночам жуткое настроение на всю окружность», еще не распустились над замерзшей Невой шлиссельбургские цветы, и ветер не разносил пока по ладожскому льду черные лепестки пепла, когда ранним утром 28 февраля 1917 года вышли из Могилева с часовым интервалом литерные поезда.
В первом помещалась свита императора, во втором следовал сам Николай II и его личная охрана.
Перед отбытием из Ставки император беседовал с генералом Николаем Иудовичем Ивановым, отправляющимся с восьмью сотнями Георгиевских кавалеров наводить порядок в Петрограде.
Напомним, что радикальные настроения давно захлестывали Государственную думу, и Александр Федорович Керенский еще 14 февраля 1917 года призвал не только свергнуть монархию, но и при необходимости физически устранить правящую династию.
Ответ государя был быстрым и жестким.
В ночь с 26 на 27 февраля 1917 года указом Николая II сессия Государственной думы была прервана, но все тот же Александр Федорович Керенский на Совете старейшин думы 27 февраля призвал не подчиняться царской воле. Керенский утверждает, что на этом этапе революции авторитет Думы достиг наивысшей точки, и ее отказ созвать официальное заседание был бы равносилен политическому самоубийству…
Николай II
Кроме того, начались волнения, связанные с временными перебоями в снабжении Петрограда хлебом, и самое главное — революционная агитация проникла в расквартированные в Петрограде запасные батальоны гвардейских полков.
Об этом и говорил император с генералом Ивановым.
Следовало навести порядок прежде всего в запасных батальонах, не желающих покидать «теплые казармы», и выделять маршевые роты на фронт, надо было лишить революционных смутьянов военной поддержки! Для этого и назначался Николай Иудович главнокомандующим войсками Петроградского военного округа с чрезвычайными полномочиями и с подчинением ему всех министров.
Беседа с генералом затянулась до трех часов ночи, и утром 28 февраля император встал в своем поезде только в десять часов утра.
Погода была морозная, солнечная.
Днем благополучно миновали Вязьму и Ржев, но когда 1 марта в два часа ночи царский поезд прибыл в Малую Вишеру, там все еще стоял свитский поезд. Императору доложили, что Любань и Тосно заняты восставшими запасными ротами лейб-гвардии Литовского полка и дальше дороги нет — на путях завалы.
Решено было вернуться в Бологое, а затем через Старую Руссу, Дно и Вырицу следовать в Царское Село. На станцию «Дно» вызвали председателя Государственной думы Владимира Михайловича Родзянко.
Однако в Старой Руссе поступило сообщение о повреждении моста на Виндавской дороге, и литерные поезда пошли на Псков, чтобы выйти к Царскому Селу по Варшавской дороге через Лугу и Гатчину.
Было ли сообщение о поврежденных мостах дезинформацией — неведомо.
Но совершенно определенно известно, что решение императора вернуться с фронта в «революционный» Петроград вызвало настоящую панику среди заговорщиков.
1 марта на имя командующего Северным фронтом генерала Н. В. Рузского в 17 часов 15 минут пришла из Ставки телеграмма за подписью генерал-квартирмейстера Александра Сергеевича Лукомского, в которой содержалась просьба доложить государю о беспорядках в Кронштадте, восстании в Москве и признании Балтийским флотом Временного комитета Госдумы, а еще через полчаса помощник начальника штаба Ставки генерал Владислав Наполеонович Клембовский передал Николаю Владимировичу Рузскому просьбу генерала Алексеева и великого князя Сергея Михайловича убедить государя в необходимости образования ответственного министерства во главе с В. М. Родзянко.
Н. В. Рузский
Генерал Рузский, который тоже уже давно состоял в заговоре, сразу переехал на железнодорожный вокзал и разместился в стоящем на запасном пути штабном вагоне. На вокзале было выставлено оцепление.
В 20 часов 00 минут, когда литерный поезд «А» прибыл в Псков, его сразу загнали в глухой тупик на неосвещенные пристанционные пути…
1
То, что он оказался в ловушке, император понял, когда в 21.00 к нему явился главнокомандующий Северным фронтом Николай Владимирович Рузский.
Рузский держался нехорошо.
Он рассказывал о волнениях в Петрограде, об эшелонах генерала Иванова, которые задерживаются на станциях, говорил, что Гатчина и Луга тоже заняты восставшими, и все время отчаянно трусил.
Потом он ушел, а в 23.00 вернулся с проектом Манифеста о создании министерства, ответственного перед верховной властью, и все тянул время, убеждая государя, что сейчас нельзя принимать жесткие меры к наведению порядка в восставшем Петрограде, ибо это может плохо отразиться и на порядке на железных дорогах, а так же на семье государя, которая сейчас, возможно, находится в руках восставших.
Николай Владимирович Рузский действительно не слишком-то и преувеличивал опасность, в которой находилась тогда царская семья.
«Никогда не забуду ночи, когда немногие верные полки (Конвой Его Величества, Гвардейский Экипаж и Артиллерия) окружили дворец, т. к. бунтующие солдаты с пулеметами, грозя все разнести, толпами шли по улицам ко Дворцу, — вспоминала эти дни фрейлина Анна Вырубова. — Императрица вечером сидела у моей постели. Тихонько завернувшись в белый платок, она вышла с Марией Николаевной к полкам, которые уже готовились покинуть дворец, и, может быть, и они ушли бы в эту ночь, если бы не Государыня и ее храбрая дочка, которые со спокойствием до 12 часов обходили солдат, ободряя их словами и лаской».
1 марта великий князь Кирилл Владимирович увел эти полки.
«Караулы ушли… — свидетельствует Вырубова. — По дворцу бродили кучки революционных солдат, которые с интересом все рассматривали, спрашивая у оставшихся слуг объяснения. Особенно их интересовал Алексей Николаевич. Они ворвались к нему в игральную, прося, чтобы им его показали».
Разумеется, Николай Владимирович Рузский не знал всех деталей, но в целом рисовал реальную картину происходящего в Царском Селе.
Государь не перебивал генерала.
Молча, он слушал человека, которого еще вчера и заподозрить не мог в предательстве, и глаза его тускнели.
В ночь на 2 марта в 0 часов 20 минут в Царское Село ушла на имя генерала Н. И. Иванова телеграмма с приказом Николая II: «До моего приезда и доклада мне никаких мер не принимать».
Вырвав у императора эти гарантии безопасности[161], Рузский помчался докладывать о своем успехе председателю Государственной думы В. М. Родзянко.
Может быть, тогда, после его ухода и записал император в «Дневнике»: «Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось. А мысли и чувства все время там! Как бедной Алике должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам Господь!».
А тем временем в 3 часа 30 минут начались переговоры, которые вели генерал Рузский и председатель Государственной думы Родзянко.
Лента переговоров сразу же передавалась в Ставку, и запись этих переговоров сохранилась.
Когда выяснилось, что верные государю Георгиевские кавалеры не появятся в Петрограде, Владимир Михайлович Родзянко заявил, что ехать в Псков он не собирается.
Генерал Рузский попытался выяснить причину и сообщил о возможности создания министерства, ответственного перед верховной властью.
«Очевидно, что Его Величество и вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит, — надменно ответил Родзянко. — Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко. Манифест запоздал, ночью 2 марта я вынужден был сам назначить Временное правительство».
На вопрос Рузского о судьбе династии Родзянко ответил:
«Грозные требования отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становятся определенным требованием!»
Изоляция государя в Пскове…
Остановка войск, которые могли пресечь мятеж…
Заговорщики переступили рубеж, за которым измену уже нельзя списать ни на обстоятельства, ни на растерянность. Они сбросили маски и открыто играли теперь на опережение.
Когда Николай II, примирившись с мыслью о даровании ответственного Министерства, разрешил объявить Манифест об образовании его, было уже поздно. Заговорщики требовали теперь отречения государя.
Около 10 часов утра Николай Владимирович Рузский сообщил Николаю II о результатах переговоров с В. М. Родзянко.
Император лично прочитал телеграфные ленты переговоров.
— Я считаю, Ваше Величество, — сказал Рузский, — что нужно идти на все уступки и сдаваться на милость победителя. Надо давать полную конституцию, иначе анархия будет расти и Россия погибнет!
2
Близкие к императору люди замечали, что под влиянием гнева или каких-то сильных переживаний задумчивые, серо-голубые глаза его — выцветают, тускнеют, расширяются, становятся неподвижными. В такие минуты казалось, что, заглядывая в них, заглядываешь в леденящий, бесконечный холод вечности…
Еще невольному свидетелю казалось в эти мгновения, что сам император ничего не чувствует, ничего не замечает.
Именно таким увидел государя 2 марта 1917 года вошедший без доклада в его вагон дворцовый комендант Владимир Николаевич Воейков.
— Неужели верно то, что Ваше Величество подписали отречение? — спросил он.
Вместо ответа император протянул пачку телеграмм.
«Прошу вас доложить Государю Императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к Родине и Царскому престолу, что в данную минуту единственный исход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет, отказаться от Престола в пользу Государя Наследника цесаревича при регентстве Великого Князя Михаила Александровича. Другого исхода нет»…
Не дочитав телеграмму генерал-адъютанта Брусилова, Воейков перевернул ее. Следующая телеграмма была от генерал-адъютанта Эверта:
«Средств прекратить революцию в столицах нет никаких.
Необходимо немедленное решение, которое могло бы привести к прекращению беспорядков и сохранению армии для борьбы против врага.
При создавшейся обстановке, не находя иного исхода, безгранично преданный Вашему Величеству верноподданный умоляет Ваше Величество во имя спасения Родины и Династии, принять решение, согласованное с заявлением председателя Государственной Думы, выраженным им генерал-адъютанту Рузскому, как единственно, видимо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии».
Телеграммы прислали командующие фронтами и флотами…
«Всеподданнейше присоединяюсь к ходатайствам Главнокомандующих фронтами о немедленном принятии решения, сформулированного председателем Государственной Думы. Если решение не будет принято в течение ближайших часов, то это повлечет катастрофу с неисчислимыми бедствиями для нашей Родины.
Вице-адмирал Непенин».
«Войну можно продолжать лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от Престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича…
Генерал-адъютант Алексеев».
Тут же находилась телеграмма и от великого князя Николая Николаевича:
«Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России и спасения Династии, вызывает принятие сверхмеры.
Я, как верноподданный, считаю по долгу присяги и по духу присяги необходимым коленопреклоненно молить Ваше Императорское высочество спасти Россию и Вашего Наследника, зная чувство святой любви Вашей к России и к Нему.
Осеня Себя крестным знамением, передайте Ему — Ваше наследие. Другого выхода нет.
Как никогда в жизни, с особо горячей молитвой, молю Бога подкрепить и направить Вас.
Генерал-адъютант Николай».
— Даже он! — проговорил Николай II и впервые голос его дрогнул.
Отпустив Владимира Николаевича Воейкова, он пригласил к себе лейб-хирурга, профессора Сергея Петровича Федорова и попросил откровенно рассказать о состоянии здоровья наследника.
— Боюсь, что он проживет лет до шестнадцати, не больше! — помявшись, ответил Федоров.
— До шестнадцати… — повторил Николай.
Потом он сказал, что хотел бы теперь пожить в России простым обывателем. Воспитывать сына…
— Едва ли малолетнему царю, Ваше Величество, разрешат остаться с отцом, — возразил Сергей Петрович.
— Да! — кивнул Николай II. — Наверное, вы правы…
Император произносил слова, которые запомнились его собеседникам, но слова эти ничего не значили, потому что государь, разговаривая с ними, думал о другом.
Можно предположить, что в эти томительные часы, проведенные в псковском тупике, вспоминал он, как шестнадцать лет назад ездил с императрицей Александрой Федоровной в Гатчинский дворец, где хранился пакет с пророчествами монаха Авеля, заточенного Екатериной II в Шлиссельбургской крепости…
Его пророческое предсказание «о судьбах державы Российской» и царской династии, было вложено императором Павлом в конверт с наложением личной печати и собственноручной надписью.
Еще утром 11 марта 1901 года, собираясь в Царском Селе в Гатчину, царская чета относилась к предстоящей поездке как к праздничной прогулке, обещавшей доставить незаурядное развлечение.
И вот, отслужив панихиду, Николай II открыл ларец и вынул пакет…
«Вскрыть потомку нашему в столетний день моей кончины»… — было написано на нем рукою императора Павла.
Точного содержания предсказания никто так и не узнал, но придворные запомнили, что из Гатчинского дворца Николай II вышел удрученным. После этого и стал он поминать о 1918 годе как о роковом годе и для него лично, и для династии…
2 марта 1917 года начало сбываться и это предсказание Авеля.
И вполне возможно, что в этот скорбный для России день вспоминал Николай II и о другом шлиссельбургском узнике — императоре Иоанне Антоновиче, убийство которого было устроено Екатериной II, чтобы навечно закрепить русский престол за своими внуками и правнуками.
Конечно, это только наши предположения, о чем думал последний российский император в своем поезде, загнанном в псковский тупик.
Но ведь, с другой стороны, и не думать об этом он не мог!
3
Часто приходится слышать адресуемый государю упрек, дескать, если бы он был более решительным и смелым, он мог бы взять войска, сохранившие верность присяге, и разогнать смутьянов и бунтовщиков, как это сделали бы, к примеру, Наполеон или Николай I.
Нет, не мог!
И никто другой, даже и похожий на Наполеона или Николая I, не мог бы ничего сделать, находясь на его месте.
Сличая свидетельства участников мартовских событий, пробираясь сквозь пустоту умолчаний и нагромождения лжи, каждый раз приходишь к выводу, что императором Николаем II было сделано все возможное и невозможное, чтобы спасти и страну, и династию, и самого себя.
Ложь, будто он был мягким и бездеятельным!
Да, страна не вполне оказалась готовой к войне, которую она должна была вести, и был момент, когда стало не хватать боеприпасов и оружия для этой небывалой прежде войны, но Николай II сумел сделать невероятное — в условиях войны он перестроил военную промышленность России, и к 1917 году у русской армии было довольно всего, чтобы воевать дальше.
При этом — такое редко случалось в российской истории! — за два с половиной года кровопролитнейшей войны, где победы чередовались с серьезными поражениями, война не коснулась непосредственно российских территорий. Фантастично, но Россия — это единственная страна, которая и во время войны не вводила продуктовых карточек и практически не ограничивала деятельность прессы и других демократических институтов.
В 1917 году Россия была обречена на победу.
П. Н. Милюков
Хорошо сказал об этом Павел Николаевич Милюков, один из главных заговорщиков. Вспоминая мартовские события сразу после Октябрьского переворота, он признался:
«Того, что случилось, мы не хотели. Вы знаете, что цель наша ограничивалась достижением республики или же монархии с императором, имеющим лишь номинальную власть; преобладающего в стране влияния интеллигенции и равные права евреев.
Полной разрухи мы не хотели, хотя и знали, что на войне переворот во всяком случае отразится неблагоприятно. Мы полагали, что власть сосредоточится и останется в руках первого кабинета министров, что временную разруху в армии и стране мы остановим быстро и если не своими руками, то руками союзников добьемся победы над Германией, заплатив за свержение царя некоторой отсрочкой этой победы…
Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войною для производства переворота было принято нами вскоре после начала этой войны. Заметьте также, что ждать больше мы не могли, ибо знали, что в конце апреля (имеется в виду апрель 1917 года. — Н.К.) или начале мая наша армия должна была перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство и вызвали бы в стране взрыв патриотизма и ликования»[162].
Это поразительное признание.
Ради «преобладающего в стране влияния интеллигенции и равных прав евреев» — таких целей, кажется, не ставила больше ни одна революция в мире! — разрушается огромная страна вместе со всей ее интеллигенцией.
И, конечно, об этом тоже нужно помнить, размышляя о том, что было сделано императором для спасения страны, и что не было сделано.
Повторим, что никакого бездействия со стороны Николая II не наблюдалось. Он делал все, чтобы спасти и страну, и династию. Приостановил заседания Думы, послал войска на усмирение волнений.
Но все это ничего не давало.
Приказы императора искажались и не выполнялись.
Императора Николая II во второй половине февраля 1917 года можно было уподобить взрослому человеку, увидевшему детей, играющих со спичками возле бочек с порохом. И увещеваний эти до невменяемости расшалившиеся дети не слышат, и силой отбирать спички рискованно, дети грозятся зажечь их.
А те люди, которых он посылал, чтобы отобрать спички, сами начинали разводить костерки, требуя, чтобы он ушел.
Конечно, это был заговор, конечно, это была измена, но это было еще и помрачение.
Ведь человек, вступивший в заговор и задумавший измену, всегда предполагает получить выгоду от своего предательства, но какую выгоду от «преобладающего в стране влияния интеллигенции и равных прав евреев» мог получить великий князь Николай Николаевич или генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев?
Ну ладно великий князь…
Он не случайно заслужил прозвище «Лукавый». Его честолюбие и жажда власти действительно не имели границ.
Но генералы!
Ведь все они — и генерал от инфантерии Владислав Наполеонович Клембовский, и главнокомандующий Северным фронтом генерал Николай Владимирович Рузский — считали себя — вот уж поразительная гибкость психики! — убежденными монархистами и, конечно же, только в полном помрачении могли делать то, что они делали.
Забегая вперед, скажем, что эти генералы ненамного переживут преданного ими императора.
Уже 25 марта 1917 года Николай Владимирович Рузский будет отставлен друзьями-заговорщиками с поста главнокомандующего фронтом и уедет в Кисловодск, где 1 ноября 1918 года его выведут на Пятигорское кладбище, а председатель Северо-Кавказской ЧК товарищ Георгий Александрович Атарбеков (Атарбекян) просто, как барану, перережет ему кинжалом горло.
А за три недели до этого, 8 октября 1918 года, задохнется в тифозном бреду другой борец за «преобладающее в стране влияние интеллигенции и равные права евреев», член масонской «Военной ложи» генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев…
Зато бывший начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал от инфантерии Владислав Наполеонович Клембовский, инструктировавший генерала Рузского, как ему следует поступить с государем в Пскове, переживет их и умрет в московской тюрьме только в 1921 году.
Но 2 марта 1917 года ни Николай Владимирович Рузский, ни Михаил Васильевич Алексеев, ни Владислав Наполеонович Клембовский еще ничего не знали о судьбе, которую они выбрали для себя. В этот страшный для России вечер заговорщики не скрывали своего торжества.
4
Ничего не происходит в мире вопреки воле Божией, и гибель Романовской династии тоже должна иметь духовное объяснение.
В трехсотлетней темноте корней династии и самозванец Гришка Отрепьев, человек дома Романовых, и патриарх Филарет, не побрезговавший принять в 1605 году из рук своего дворового человека митрополичий сан. Напомним, что после гибели Отрепьева митрополит Филарет сам участвовал в прославлении мощей подлинного царевича Дмитрия, но это не помешало ему через три года принять в Тушино патриаршее достоинство из рук второго самозванца, еврея Богданко.
При внуке Филарета царе Алексее Михайловиче произошел церковный раскол. Инициированные якобы политической целесообразностью — шло объединение России с Украиной — церковные соборы второй половины XVII века унифицировали церковный обряд. Древний Студийский Устав, по которому жила все предыдущие века Русская православная церковь, был признан порождением невежества и объявлен не вполне православным. И косвенным, и самым прямым образом обвинения в «неполной» православности коснулись и всего Собора русских святых, тоже живших якобы «не вполне православно».
Последствия тех церковных соборов — а решения их были отменены только постановлением Собора 1971 года! — оказались катастрофическими для Святой Руси.
Как полагают некоторые исследователи, в раскол ушло три четверти великорусского населения. Даже если цифра эта завышена, масштаб национальной катастрофы невозможно преувеличить. Подобного вреда России не могло нанести никакое открытое чужеземное вторжение.
После расправы с соловецкими иноками Алексей Михайлович прожил шесть дней. Гонения на раскольников продолжил его сын Федор, который умер через две недели — он был вдвое моложе отца! — после сожжения пустозерских узников. Начатую реформу пришлось завершать другому сыну Алексея Михайловича — Петру I.
Разумеется, Петру I и его преемникам удалось достигнуть грандиозных успехов в военном и государственном строительстве. Весь вопрос в цене, которой были оплачены эти успехи. Русским трудом и русской кровью воздвигалась могущественнейшая империя, чтобы основная часть населения, сами русские, находились в рабстве в своей собственной стране.
Продолжая дело отца, Петр I вообще отменил патриаршество, открыв путь к управлению Русской православной церковью воспитанникам иезуитов, и, наконец, издал указ от 17 мая 1722 года об отмене тайны исповеди.
Если о замене патриарха Синодом, составленным из вчерашних иезуитов, можно дискутировать, то разрушительные для православного самосознания последствия Указа от 17 мая 1722 года очевидны.
Некоторые ревностные защитники идеи монархии договариваются до того, что, дескать, тайна исповеди отменялась указом от 17 мая, только когда речь шла о злоумышлениях против монаршей особы, против государственного порядка, а об остальном священник не должен был сообщать в Тайную канцелярию…
Что тут ответить? Разве только напомнить, что и ГПУ от сотрудничавших с ним священников-обновленцев тоже ждало сообщений не о супружеских изменах, а о злоумышлениях против государственного порядка, против колхозов, против вождей революции…
Как не крути, а без указа от семнадцатого мая не было бы никогда и семнадцатого года…
Совпадение цифр тут, разумеется, случайное, но уж если мы говорим о реформе православия, проведенной Алексеем Михайловичем и Петром I, то надо помянуть и о других совпадениях, которые случайными назвать никак нельзя.
Царь Алексей Михайлович умер 29 января 1676 года.
Его сын, Иоанн V, царствовавший одновременно с Петром I, — 29 января 1696 года.
Что-то зловещее есть в совпадении чисел смерти отца и сына…
Но если мы вспомним, что и Петр I умирает 28 января 1725 года, то вверх тормашками улетит теория вероятности.
Ведь переведя эти даты на новый Григорианский стиль, инициатором введения которого в России был все тот же Петр I, мы обнаружим, что смерти отца и двух его сыновей попадают на одно число — 8 февраля.
Ангажированные Романовыми историки и писатели старательного не замечали злого рока, тяготевшего над этой династией.
После Алексея Михайловича царствовало шестнадцать Романовых. Двое из них — царь Федор и император Петр II — умерли в юношеском возрасте. Пятеро были убиты. Смерти Александра I, Николая I и отчасти Александра III окружены загадками. Еще четыре правления — правления женщин, две из которых — обе Екатерины — не имели ни капли романовской крови и занимали престол, мягко говоря, не вполне законно.
Трудно назвать случайностью совпадение смертей Алексея Михайловича и Федора Алексеевича с казнями соловецких и пустозерских староверов, произведенных этими царями…
Но череда совпадений тут не заканчивается.
Введение Единоверия, снявшего запрет на употребление старых обрядов (этого и добивались соловецкие иноки), совпадает по времени (правление императора Павла) с прекращением вакханалии дворцовых переворотов…
Понимали ли сами Романовы мистическую, роковую зависимость династии от преступлений, совершенных против православия Алексеем Михайловичем, Петром I и их преемниками?
Несомненно…
Императору Павлу, его сыну Николаю I, его внукам и правнукам пришлось употребить воистину героические усилия, чтобы вернуть страну на естественный путь развития, чтобы неограниченное своевольное самодержавие Петра I и его преемников ввести в рамки монаршего служения Богу и народу. Однако исправить просчеты имперского проекта Павловичи-императоры, хотя все они и заплатили своими жизнями за это, не успели. И не могли успеть, потому что и сами, и все ближайшее окружение, и дворянство, на которое они продолжали опираться, и были продуктами этих просчетов.
И кровью своей, и образованием, и привычками они были связаны с теми силами, которые мешали России вернуться на ее русский путь…
Только последние русские императоры Александр III и Николай II, кажется, сумели понять, что исправление ошибок государственного устройства империи следует начинать с самого себя, чтобы снова, как во времена Святой Руси, совпадали пути спасения и устроения русским человеком своей души с путями спасения и устроения государства.
За это вместе с патриотическими движениями и был предан Николай II и «передовой» либеральной интеллигенцией, и аристократией, и высшим командованием армии, за это и предстояло ему принять мученическую кончину.
Кажется, единственному из Романовых-императоров, не считая Александра III, Николаю II удалось подчинить свою личную жизнь нормам православной морали, и вот оно чудо! — единственному, предстояло ему войти в сонм благоверных князей.
У истока династии, прошедшей путь от Ипатьевского монастыря до подвала дома Ипатьева в Екатеринбурге, стоял патриарх Филарет — отец царя Михаила Федоровича.
Внуком патриарха Филарета был изгнан патриарх Никон.
Правнуком — отменено патриаршество вообще.
Николай II думал о восстановлении патриаршества, но — такова видно была Господня воля — совершится это должно было после окончательного уничтожения династии, родоначальник которой принял патриарший чин из рук тушинского самозванца.
Так и случилось…
Святителя Тихона избрали уже после отречения Романовых от престола.
Николай II не мог знать этого 2 марта 1917 года, подписывая отречение, но, похоже, что он знал все, чему назначено случиться…
Да и не мог же Николай II не вспоминать в эти дни и о том, что династия Рюриков, более шестисот лет правившая Русью, завершилась убиением святого благоверного царевича Дмитрия…
Годуновы правили всего семь лет, но и их династия завершилась зверским убийством пятнадцатилетнего царя Федора II Борисовича Годунова, составившего первую карту Русских земель.
А сами Романовы…
Ветвь царя Ивана Алексеевича, правившего вместе с Петром I, завершается убийством в Шлиссельбурге императора Иоанна Антоновича, всю свою жизнь с самого раннего младенчества безвинно просидевшего в тюрьмах…
5
Весь этот день в Пскове прошел в ожидании делегации Думы — Александра Ивановича Гучкова и Василия Витальевича Шульгина, — но они прибыли только в десятом часу вечера.
На Владимира Николаевича Воейкова, встречавшего гостей, делегаты произвели впечатление людей немытых и небритых. Крахмальное белье их было словно бы специально, чтобы понравиться сопровождавшим их рабочим и солдатам, испачкано.
А. И. Гучков
Находящаяся на станции публика начала кричать делегатам «ура!».
— Какая неуместная выходка! — возмущенно сказал Воейков, но комендант Пскова генерал-лейтенант Ушаков произнес с самодовольной улыбкой:
— Нужно-с привыкать… Теперь другие времена настали-с.
Николай II принял делегатов в салоне.
Внимательно выслушав доклад А. И. Гучкова о положении в столице, он спросил, что Дума считает сейчас желательным.
— Отречение Вашего Императорского Величества от Престола в пользу Наследника цесаревича Алексея Николаевича! — ответил Гучков.
— Александр Иванович! — встрял тут в разговор Рузский. — Это уже сделано.
Николай II словно и не слушал их.
— Считаете ли вы, что своим отречением я внесу успокоение? — спросил он у делегатов.
Получив утвердительный ответ, государь сказал:
— В три часа дня я принял решение отречься от Престола в пользу моего сына, Алексея Николаевича, но теперь, подумав, пришел к заключению, что я с ним расстаться не могу, и передаю Престол брату моему — Михаилу Александровичу.
— Но мы к этому вопросу не подготовлены! — воскликнул Гучков. — Разрешите нам подумать.
— Думайте! — сказал император и вышел из салона…
Через полчаса он передал депутатам текст телеграммы, которую следовало отправить в Ставку, начальнику штаба генералу Алексееву.
«…В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственною думою признали Мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя Верховную власть.
Не желая расставаться с любимым Сыном Нашим, Мы даем Наследие Наше брату Нашему великому Князю Михаилу Александровичу, благословляя его на вступление на Престол Государства Российского.
Заповедаем брату нашему править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том нерушимую присягу горячо любимой Родине».
Ночью 3 марта царский поезд наконец-то выбрался из тупика, куда загнали его по приказу генерала Рузского.
Николай II прошел в кабинет и, усевшись за письменный стол, раскрыл свой дневник.
Поезд уже набрал скорость, и вагон чуть покачивало.
В этом пошатывающемся вагоне и описал последний русский император события последнего дня своего и всей династии Романовых царствования…
«2 марта 1917 г. Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 21/2 ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии, нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из ставки прислали проект манифеста.
Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого.
Кругом измена и трусость и обман !»
Удивительно точно перекликаются эти слова с молитвой, составленной святым праведным Иоанном Кронштадтским вскоре после совершенного на него покушения: «Господи, спаси народ Русский, Церковь Православную, в России погибающую: всюду разврат, всюду неверие, богохульство, безначалие ! Господи, спаси Самодержца и умудри его! Господи, все в Твоих руках, Ты — Вседержитель»…
Вот и в дневнике Николая II возникает это возносимое к Богу моление, но оно захлебывается в тяжком воздухе всеобщего предательства и измены, ибо моление это государю можно вознести только тем мученическим подвигом, который еще предстоит совершить ему.
Странное ощущение испытывает человек, взявшийся за чтение дневника последнего императора и обнаруживший, что в основном здесь — записи о внутрисемейных событиях, а о делах государственных говорится вскользь, сухо, только записываются для памяти лишь имена наиболее важных собеседников…
И лишь постепенно, иногда многие годы спустя, понимаешь, что государь и не мог вести свой дневник иначе. Ведь Николай II управлял страной не по собственному своеволию, а по Закону, так, как было необходимо, так, как и должен управлять настоящий государь!
Он и в дневнике своем являет пример величайшего самообладания и собранности. При всем старании не обнаружить тут никакой рефлексии, ничего суетного, ничего недостойного высокого царского служения.
Он таким и был.
Великий князь Михаил Романов
И даже во время отречения он оставался Великим государем Великой державы и вел себя, как и должен вести Государь. Кругом обнаружились измена, трусость и обман, но этим и ограничивается возмущение, больше никакой рефлексии, почти никаких эмоций…
Путь царского поезда лежал через Двинск назад, в Могилев.
Наступало 3 марта 1917 года.
В этот день — «вплоть до Всероссийского учредительного собрания» — отрекся от престола великий князь Михаил Романов.
«Миша отрекся, — записал в дневнике Николай II. — Его манифест кончается четыреххвосткой для выборов через шесть месяцев Учредительного Собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!»
Это, кажется, самое сильное выражение в дневнике императора.
Завершалось по глупости и своеволию великосветского общества правление династии Романовых в России, и впервые преданный государь не сумел справиться с эмоциями…
Николай Романов — так теперь звали бывшего государя! — не знал, что в эти дни, 2 марта 1917 года, явилась в селе Коломенском под Москвой икона Божией Матери «Державная».
Икону эту — Царица Небесная была изображена на ней, как Царица земная — увидела во сне крестьянка Евдокия Андрианова. Она разыскала церковь, в которой никогда не бывала раньше, и рассказала настоятелю отцу Николаю о своем сне. Так и была обретена эта икона. Ее нашли в подвале церкви, и была она совершенно черной, но когда икону внесли в церковь и промыли от многолетней пыли, все увидели Царицу Небесную в Царской короне, Богоматерь держала в руках скипетр и державу, а Богомладенец благословлял народ…
Говорят, что в истории нет сослагательного наклонения…
Это, разумеется, верно, но верно только в узком смысле.
Если же историю рассматривать не только как цепь поступков и деяний, порождаемых своеволием и гордыней отдельных личностей, но попытаться прозреть духовный смысл ее, то окажется, что вся история — это история вразумления народов, не желающих слышать и видеть то, что открывает им Господь; что это история неизбежного возвращения народов к тем ситуациям и проблемам, от решения которых эти народы малодушно уклонились.
И неважно, сколько прошло лет или столетий.
Завершая династию, основатели которой непосредственно участвовали в раздувании Смуты и многим были обязаны самозванцам, Николай II пошел по пути страстотерпца Бориса, который, командуя дружиной своего отца, равноапостольного князя Владимира, несмотря на очевидное превосходство в силе, отказался от войны за великокняжеский престол с братом Святополком, пожертвовал собою ради предотвращения разорительной для страны междоусобной войны.
Предательству аристократии, военачальников, министров и интеллигенции Николай II мог противопоставить только народ, призвав его защитить своего самодержца. Но даже если бы и услышан был его призыв? Чем кроме моря крови могла обернуться эта война?
Конечно, как справедливо отмечал Иван Александрович Ильин, Николай II, стремясь избежать гражданской войны, согласился на отречение, и в результате народ вел Гражданскую войну без государя и не за государя…
Понимал ли это последний русский император?
Как свидетельствуют записи в его дневнике и свидетельства близких, понимал.
Но ведь понимал он и то, что хотя жертва страстотерпцев Бориса и Глеба не предотвратила междоусобной войны на Руси, эта жертва предотвратила нечто большее, чем война — Божий Гнев!
Николай II понимал, что его ждет. И от этой страшной участи он не пытался скрыться.
Он только молился.
И за себя, и за свою семью, и за Россию.
Хладнокровие Николая II, проявленное им в дни отречения, так резко контрастирует с беснованием уличных митингов и думских совещаний, с помрачением штабов и министерств, что кажется, будто речь идет о событиях, разделенных целыми эпохами.
Это так и было…
Император жил как бы в другом измерении, и проникнуть туда не помогала ни знатность, ни богатство, ни интриги.
6
Надо сказать, что в отличие от других деятелей революции Александр Федорович Керенский своего членства в масонской ложе никогда не скрывал:
«Предложение о вступлении в масоны я получил в 1912 году, сразу же после избрания в IV Думу. После серьезных размышлений я пришел к выводу, что мои собственные цели совпадают с целями общества, и принял это предложение. Следует подчеркнуть, что общество, в которое я вступил, было не совсем обычной масонской организацией… Не велись никакие письменные отчеты, не составлялись списки членов ложи. Такое поддержание секретности не приводило к утечке информации о целях и структуре общества…
Основу нашего общества составляла местная ложа. Высший совет ордена имел право создавать специальные ложи помимо территориальных. Так, была ложа в Думе, другая — для писателей и так далее. При создании каждая ложа получала полную автономию… На ежегодных съездах делегаты от лож обсуждали проделанную работу и проводили выборы в Высший совет. На этих же съездах генеральный секретарь от имени Высшего совета представлял на рассмотрение делегатов доклад о достигнутых успехах с оценкой политического положения и программой действий на предстоящий год. Порой на съездах между членами одной и той же партии происходили острые столкновения мнений по таким жизненно важным проблемам, как национальный вопрос, формирование правительства, аграрная реформа. Но мы никогда не допускали, чтобы эти разногласия наносили ущерб нашей солидарности.
Такой внепартийный подход позволил достичь замечательных результатов, наиболее важный из которых — создание программы будущей демократии в России, которая в значительной степени была воплощена в жизнь Временным правительством. Бытует миф, который всячески распространяли противники Временного правительства, о том, будто некая мистическая тройка масонов (имеются в виду А. Ф. Керенский, Н. В. Некрасов и М. И. Терещенко. — Н.К.) навязала правительству, вопреки общественному мнению, свою программу. В действительности же положение в России и насущные нужды нашей страны обсуждались на съездах масонов людьми, которые вовсе не пытались навязать друг другу свои политические программы, а руководствовались лишь своей совестью в стремлении найти наилучшие решения. Мы ощущали пульс национальной (какой нации? — Н.К.) жизни и всегда стремились воплотить в нашей работе чаяния народа (какого народа? — Н.К.)»[163].
В 1913 году, сразу же после вступления в масонскую ложу, Керенскому было предложено первое испытание.
В Киевском окружном суде рассматривалось тогда дело о ритуальном убийстве евреем-хасидом Менделем Бейлисом ученика Киево-Софийского духовного училища Андрюши Ющинского. Все силы прогрессивно-либеральной общественности были брошены на оправдание Менделя Бейлиса, и Александр Федорович, нарушая мыслимые и немыслимые юридические нормы и правила, сумел провести на коллегии адвокатов Санкт-Петербурга резолюцию, которая гласила:
«Пленарное заседание членов коллегии адвокатов Санкт-Петербурга считает своим профессиональным и гражданским долгом поднять голос протеста против нарушений основ правосудия, выразившихся в фабрикации процесса Бейлиса, против клеветнических нападок на еврейский народ, проводимых в рамках правопорядка и вызывающих осуждение всего цивилизованного общества, а так же против возложения на суд чуждых ему задач, а именно сеять семена расовой ненависти и межнациональной вражды. Такое грубое попрание основ человеческого сообщества унижает и бесчестит Россию в глазах всего мира. И мы поднимаем наш голос в защиту чести и достоинства России».
Насколько большое влияние заявление петербургских адвокатов оказало на присяжных, выносивших вердикт по делу Менделя Бейлиса, судить трудно, но карьера Александра Федоровича Керенского после этого сразу круто пошла вверх. Тогда-то и взошла на общественно-политическом небосклоне России его звезда.
И вот теперь ему предстояло выдержать следующий экзамен.
Надо было по-масонски, то бишь по «своей совести», решить вопрос с Николаем II и его семьей…
Отметим, что у Александра Федоровича с царской семьей были свои счеты.
14 февраля 1917 года в своей речи в стенах Государственной думы А. Ф. Керенский открыто призвал не только свергнуть монархию, но и при необходимости физически устранить правящую династию. За всю историю парламентской монархии в России никто еще не позволял себе заявлять такое по отношению к правящей династии с думской трибуны, и императрица Александра Федоровна со свойственной ей прямотой пообещала повесить Керенского на самом высоком суку в Царскосельском парке.
7
Сейчас написано великое множество работ, посвященных трагедии царской семьи, но по-прежнему основной акцент переносится на екатеринбургский финал. И как-то упускается при этом, что сама трагедия началась уже в первых числах марта 1917 года, как-то смазывается и ускользает та очевидная мысль, что без хлопот Александра Федоровича Керенского и не было бы никакого екатеринбургского ужаса.
А. Ф. Керенский
Как известно, 4 марта генерал М. В. Алексеев связался из Ставки по прямой линии с князем Георгием Евгеньевичем Львовым — А. Ф. Керенский сам пишет об этом в мемуарах «Россия на историческом повороте» — и сообщил, что Николай II передал ему листок бумаги с текстом своего послания. В нем была изложена просьба: разрешить ему и его свите беспрепятственный проезд в Царское Село для воссоединения с больными членами семьи. Во-вторых, бывший император просил гарантировать безопасность временного пребывания в Царском Селе вплоть до выздоровления детей, а в-третьих, гарантировать беспрепятственный переезд в Романов (Мурманск). Четвертая просьба касалась разрешения вернуться после войны в Россию и поселиться в Крымской Ливадии для постоянного проживания, но ее по телефону генерал Алексеев озвучивать не стал.
Как писал сам Керенский, «документ этот открывал дорогу к разрешению нашей проблемы». Но так он писал в мемуарах, выпущенных в Лондоне много лет спустя, а в 1917 году им было сделано все, чтобы не допустить мирного разрешения «проблемы».
В тот же день, когда бывший император обратился к князю Львову с письмом, отдававшим «Себя и Свою Семью под покровительство Временного правительства»[164], была учреждена Верховная чрезвычайная следственная комиссия, которая должна была обследовать также и деятельность Николая II и Александры Федоровны на предмет вреда, нанесенного интересам страны. Ну а для того, чтобы комиссия могла успешно выполнить свои обязанности, Керенский потребовал принять к императорской семье меры пресечения.
7 марта Николай II и Александра Федоровна были лишены свободы, и царская семья оказалась полностью в руках главного борца за права евреев.
И ведь как вовремя ухватил Александр Федорович царскую чету!
6 марта Павел Николаевич Милюков встречался с послом Великобритании сэром Джорджем Бьюкененом, чтобы выяснить позицию британского правительства, и 10 марта Бьюкенен сообщил, что британское правительство положительно относится к идее переезда царской семьи в Англию.
Но теперь — следствие началось! — с переездом в Англию следовало погодить.
А там — хотя в ходе работы Комиссией был собран огромный материал, но никаких противозаконных действий со стороны Николая II и Александры Федоровны, как, впрочем, и других высших должностных лиц империи, обнаружить не удалось! — 10 апреля 1917 года король Георг V (кстати, он был двоюродным братом Николая II) дал указание своему секретарю лорду Станфордхэму предложить премьер-министру, «учитывая очевидное негативное отношение общественности, информировать русское правительство о том, что правительство Его Величества вынуждено взять обратно данное им ранее согласие».
Без хлопот астральных медведей тут явно не обошлось, и мы так уверенно говорим о масонской составляющей этого решения, потому что Николай II, будучи полковником русской армии, носил еще чин английского фельдмаршала и за три года войны сделал так много для союзнических войск, что достаточно было нескольких статей в газетах, чтобы простые англичане с цветами встретили его в Лондоне.
Но другое дело — «общественность».
Против «общественности» не попрешь! Хотя, наверное, и поглавнее, чем в «Малой Медведице», имелись в Лондоне масоны, но хозяева-то у тех и других были одни, и их надобно было слушаться…
Забегая вперед, скажем, что и авторство плана отправить царскую семью в Сибирь тоже целиком принадлежит Александру Федоровичу Керенскому.
— Было решено изыскать для переселения Царской Семьи какое-либо другое место, и все разрешение этого вопроса целиком было поручено мне, — объяснял А. Ф. Керенский на допросе у Н. А. Соколова в Париже. — Я стал выяснять эту возможность. Предполагал я увезти их куда-нибудь в центр России, останавливаясь на имениях Михаила Александровича и Николая Михайловича. Выяснилась абсолютная невозможность сделать это. Просто немыслим был сам факт перевоза Царя в эти места через рабоче-крестьянскую Россию. Немыслимо было увезти Их и на юг. Там уже проживали некоторые из Великих Князей и Мария Федоровна и по этому поводу там уже шли недоразумения. В конце концов, я остановился на Тобольске. Отдаленность Тобольска и его особое географическое положение, ввиду его удаленности от центра, не позволяло думать, что там возможны будут какие-либо стихийные эксцессы. Я, кроме того, знал, что там удобный губернаторский дом. На нем я и остановился…
Эти показания Керенского относятся к 1920 году, когда многие эмигранты позабыли уже, что это они и предали государя, и начинали вновь ощущать себя монархистами. При таком настроении общественности суровая масонская правда 1917 года становилась опасной для здоровья, вот и приходилось Александру Федоровичу выкручиваться.
Но выкрутиться не удавалось…
Как-то очень дико звучали слова Керенского насчет удобного дома в Тобольске. Уж чего-чего, а подходящий дом — война пока никак не задела российские земли — можно было найти и в других русских городах.
Еще нелепее звучали объяснения насчет безопасности пути…
«Я не могу понять, почему везти Царя из Царского куда-либо кроме Тобольска, означало везти его через рабоче-крестьянскую Россию, — резонно заметил по этому поводу следователь Н. А. Соколов, — а в Тобольск — не через рабоче-крестьянскую Россию»[165].
Это действительно понять невозможно, но можно понять, почему говорил так Александр Федорович. Увозили царскую семью в самую российскую глубь, конечно же, для того, чтобы им невозможно было выбраться оттуда, а во-вторых, для того, чтобы не нести никакой ответственности, если и случиться там с ними что-то нехорошее. Ну понятно, что наказали бы кого-нибудь из охраны, но с непосредственных министров Временного правительства какой спрос? Как доглядишь, как примешь спасительные меры, если такая даль отделяет Тобольск от Петрограда?!
Были, конечно, и другие причины, чтобы выбрать Тобольск, но об этом мы еще поговорим, а пока вернемся в Царское Село.
8
«В первый раз я посетил Царское через несколько дней после доставления туда Царя. Это было в конце первой половины марта месяца, пожалуй, 10–12 числа. Я видел тогда Царя, Александру Федоровну и Детей, познакомился с Ними. Я был принят в одной из комнат детской половины, — рассказал Керенский на допросе, а потом, день спустя, снова вернулся к сладким для него воспоминаниям: — Я вхожу впервые к ним. Вдали стоит, сбившись в кучу, как бы испуганная Семья. Ко мне идет нерешительно, как-то робко полковник. Скромная фигура, какая-то неловкая, одетая как будто бы в костюм с чужого плеча. Мы сошлись. Было смущение. Он не знал, подавать ли мне руку, подам ли руку я. Я протянул ему руку и назвался: «Керенский». Он сразу вышел из неловкого положения, заулыбался приветливо, повел к Семье. Там рядом с Ним стояла передо мной женщина, в которой сразу же чувствовался человек, с колоссальным честолюбием, колоссальной волей, очень упрямый, совершенно Его подавлявший своим волевым аппаратом».
И хотя, как мы уже говорили, Александру Федоровичу Керенскому приходилось скрывать свои подлинные поступки и побуждения, но то ли по столь свойственной ему актерской горячности, то ли по какой-то особой масонской простоватости, он то и дело проговаривался, расписывая, как издевался над своими венценосными узниками.
«После обычных слов знакомства, я спросил Их, не имеют ли Они сделать мне, как представителю власти, каких-либо заявлений, передал Им приветствие от английской королевской семьи и сказал несколько общих фраз успокоительного характера. В это же свидание я осмотрел помещение дворца, проверил караулы, дал некоторые указания руководящего характера.
Вторично я был в Царском вместе с полковником Коровиченко, которым я заменил коменданта дворца, кажется, Коцебу.
Согласно воле Временного правительства, я выработал инструкцию, которая устанавливала самый режим в Царском, и передал ее для руководства Коровиченко. Инструкция, установленная мною, не касаясь подробностей, вводила:
а) полную изоляцию Царской Семьи и всех, кто пожелал остаться с Нею, от внешнего мира;
б) полное запрещение свиданий со всеми заключенными без моего согласия;
в) цензуру переписки.
Установлена была двойная охрана и наблюдение: внешняя, принадлежавшая начальнику гарнизона полковнику Кобылинскому, и внутренняя, лежавшая на полковнике Коровиченко. Коровиченко, как лицо, назначенное мною, который был уполномочен Временным правительством, являлся уполномоченным от меня. Ему там в мое отсутствие принадлежала полнота власти.
Вводя указанный режим, я установил в то же время, как руководящее начало полное невмешательство во внутренний уклад жизни Семьи. Они в этом отношении были совершенно свободны.
Я заявляю, что с того момента, когда Государь отдал Себя и Свою Семью под покровительство Временного правительства, я считал себя по долгу чести обязанным перед Временным правительством оградить неприкосновенность Семьи и гарантировать Ей проявление в обращении с Нею черт джентльменства».
Государь отдал Себя и Свою Семью под покровительство Временного правительства… Так Керенский называет арест императора и императрицы.
Ну и насчет «джентльменства» тоже надо сказать.
Николай II виделся джентльмену Керенскому человеком скрытным, ограниченным, неинтеллигентным, поражавшим полным равнодушием ко всему внешнему, претворившемуся в какой-то болезненный автоматизм.
«Когда я вгляделся больше в Его лицо, то оно мне стало казаться маской. Из-за этой улыбки, из-за этих чарующих глаз выглядывало что-то мертвящее, безнадежное, какое-то последнее одиночество, последняя опустошенность».
«А рядом — это Керенский уже об Александре Федоровне говорит, — мучилась, страдала без власти, не могла оторваться от вчерашнего дня, не могла примириться с многим больная, истеричная, такая вся земная, сильная и гордая женщина. Она подавляла всех кругом своим томлением, тоской, ненавистью, непримиримостью. Такие, как она, никогда ничего не забывают, никогда ничего не прощают».
Такими раздавленными, ничтожными и видел, а вернее, хотел видеть Керенский своих пленников, это наполняло его собственным джентльменским величием, и он старался передать свое джентльменство и охране.
«Встав в позу, я обратился к ним с напутственной речью, в которой, между прочим, сказал: «Помните, солдаты: лежачего не бьют»».
Скоро «черты джентльменства» были проявлены Александром Федоровичем по отношению к лежачим узникам и на деле:
«Кроме этой меры, была принята еще вторая мера: лишение на некоторое время общения Николая II и Александры Федоровны, разделение их. Эта мера была принята лично мною, по моей инициативе, после одного из докладов, сделанного мне по их делу следственной комиссией. Имелся в виду возможный допрос их комиссией. В целях беспристрастного расследования я признал необходимым произвести это отделение. Николаю II об этом я объявил сам лично. Александре Федоровне объявлено было об этой мере Коровиченко по моему приказанию. Наблюдение за выполнением этой меры было поручено Коровиченко, причем о ней были предупреждены и другие лица, жившие с ними в Царском… Такой порядок был установлен мною, кажется, в первых числах июня и существовал, приблизительно, с месяц».
Конечно, можно говорить, что Александр Федорович все-таки не избивал своих узников, не морил их голодом… Принимаемые им по отношению к августейшим пленникам меры почти никак физически не ущемляли их, они только заставляли постоянно, ежеминутно ощущать его, Керенского, власть над собою.
Сам Керенский упивался своим могуществом, ну, а как чувствовали себя люди, которые всего несколько недель назад правили гигантской империей, Керенского по свойственному ему джентльменству интересовало только, так сказать, с познавательной стороны.
«Всмотревшись в эту живую маску, — рассказывал он на допросе у Н. А. Соколова, — понял я, почему так легко выпала власть из его рук: он не хотел бороться за нее. В нем не было воли к власти. Он без всякой драмы в душе ушел в частную жизнь.
«Как я рад», говорил Николай II старухе Нарышкиной, «что больше не надо подписывать этих скучных, противных бумаг. Буду читать, гулять, буду с детьми». Эти слова не были рисовкой со стороны Николая II, ибо действительно в заключении Николай был большей частью в благодушном настроении, во всяком случае, спокоен. Тяжелое бремя власти свалилось с плеч и стало свободнее, легче. Вот и все».
Только иронии достойно объяснение Александра Федоровича, почему так легко выпала власть из рук императора Николая II. Из рук самого Александра Федоровича, как известно, власть выпадет еще легче…
А вот насчет воли к власти интереснее.
Керенский, которого его родная масонская организация, словно ради забавы, обвесила таким множеством высших государственных должностей, относится к власти, как к работе в адвокатской конторе: навел справки, разобрался, договорился, объяснил, уговорил, произнес блистательную речь — и можно идти получать заслуженный гонорар! Керенский даже не понимал, что для Николая II власть была не должностью, а тяжким царским служением, и скинуть его с себя он не мог, поскольку и лишенный власти он оставался царем и государем.
Впрочем, хотя Александр Федорович, конечно, и не понимал этого, но все-таки некая адвокатская проницательность присутствовала в нем, и он отмечал нечто прорывающееся в Николае II сквозь «благодушное настроение».
«Он, действительно, мог быть и был мистиком, — доверительно рассказывал А. Ф. Керенский Н. А. Соколову в Париже. — Он искал общения с небом, так как на земле все ему опостылело, было безразлично».
Тут, сам того не понимая, Александр Федорович попадал почти в точку. Общения с небом Николай II искал. Вернее, и так-то подтянутый и собранный, он еще более духовно сосредотачивается в эти месяцы, предчувствуя, какие испытания предстоят ему.
«21-го марта. Сегодня днем внезапно приехал Керенский, нынешний министр юстиции, прошел через все комнаты, пожелал нас видеть, поговорил со мною минут пять, представил нового коменданта дворца и затем вышел. Он приказал арестовать бедную Аню (Вырубову. — Н.К.) и увезти ее в город вместе с Лили Ден. Это случилось между 3 и 4 часами, пока я гулял. Погода была отвратительная и соответствовала нашему настроению!
25-го марта. Благовещение. В небывалых условиях провели этот праздник — арестованные в своем доме и без малейшей возможности сообщаться с мама и со своими! В 11 часов пошел к обедне с Ольгой и Татьяной. После завтрака гулял и работал с ними на островке. Погода была серая. В 61/2 были у всенощной и вернулись с вербами. Анастасия встала и ходила наверху по комнатам.
27-го марта. Начали говеть, но, для начала, не к радости началось это говение. После обедни прибыл Керенский и просил ограничить наши встречи временем еды и с детьми сидеть раздельно; будто бы ему это нужно для того, чтобы держать в спокойствии знаменитый Совет Рабочих и Солдатских Депутатов! Пришлось подчиниться, во избежание какого-нибудь насилия»…
Мы приводим эти выдержки из дневника Николая II, чтобы снова поразиться его величайшему самообладанию, пример которому явлен здесь. Ведь, казалось бы, тут так легко возмутиться, поскольку возмущает буквально все, и меры, связанные с изоляцией императрицы, и нелепые запреты, и мучительное неведение о судьбе и своей собственной, и своей семьи.
Но государь не один.
Его жизнь-подвиг проходит на глазах у детей. Он находился рядом с ними. И хотя он лишен государственной власти, но семейной ответственности никто не лишал его. Он остается в глазах детей государем, и не имеет права показать им слабость и малодушие. Он обязан сохранять свой отцовский и императорский авторитет перед детьми, еще и потому, что ему — Николай II уже чувствует это! — предстоит провести по мученическому пути всю свою семью.
Дети тоже чувствовали это и так и вели себя, поддерживая своим поведением отца.
«31-го марта. Хороший солнечный день. Погулял с Татьяной до 11 часов. В два часа был вынос плащаницы. Гулял и работал у парома. В 61/2 пошли к службе. Вечером исповедовались у о. Беляева».
Царевич Алексей болел в тот день, на службе сидел в креслах одетый в голубой халатик, обшитый по краям узорчатой тесьмой…
«Как шла исповедь говорить не буду… — записал тогда в дневнике настоятель Феодоровского собора Афанасий Беляев. — Впечатление получилось такое: Дай, Господь, чтобы и все дети нравственно были так высоки, как дети бывшего царя. Такое незлобие, смирение, покорность родительской воле, преданность безусловная воле Божией, чистота в помышлениях и полное незнание земной грязи — страстной и греховной, меня провело в изумление и я решительно недоумевал: нужно ли напоминать мне, как духовнику о грехах, может быть, им неведомым, и как расположить к раскаянию в неизвестных для них грехах…»
Обид на притеснения охраны Николай II в своих дневниковых записях не высказывает. Вернее, не позволяет себе высказывать.
Только 8 июня, когда солдаты отберут детскую винтовку Алексея, которой тот играл на острове, Николай II возмущенно запишет: «Хороши офицеры, которые не осмелились отказать нижним чинам».
И снова страницы дневника заполняют прогулки, тихие летние вечера, катание на лодке, работа в парке.
В мае, когда потеплело, начал работать в огороде, занимался с Алексеем географией, историей, катался на лодке и велосипеде, по вечерам читал детям вслух книги на английском и французском языках. 25 мая начал читать вслух «Графа Монте-Кристо».
Чтение романа затянулось на целый месяц.
Счастливые семейные вечера в гостиной царскосельского дворца…
И никто из внимавших рассказу о приключениях заточенного на острове графа не знал, что уже скоро им всем предстоит отправиться в долгий и страшный путь.
Никто не знал, что всем им остается жить ровно один год…
«26-го июня. День стоял великолепный. Наш хороший комендант полковник Кобылинский попросил меня не давать руки офицерам при посторонних и не здороваться со стрелками. До этого было несколько случаев, что они не отвечали. Занимался с Алексеем географией. Спилили громадную ель недалеко от решетки за оранжереями. Стрелки сами пожелали помочь нам в работе. Вечером окончил чтение «Le Counte de Monte-Christo».
28-го июня. Вчера был взят нами Галич и 3000 пленных и около 30 орудий. Слава Богу! Погода стояла серая и теплая, с ветром. После прогулки имел урок истории с Алексеем. Работали там же; спилили три ели. От чая до обеда читал.
11-го июля. Утром погулял с Алексеем. По возвращении к себе узнал о приезде Керенского. В разговоре он упомянул о вероятном отъезде нашем на юг, ввиду близости Царского Села к неспокойной столице.
12-го июля. День был ветреный и холодный — 10° только. Погулял со всеми дочерьми. Днем работали там же. Распилили четыре дерева. Все мы думали и говорили о предстоящей поездке; странным кажется отъезд отсюда после 4-месячного затворничества!
13-го июля. За последние дни нехорошие сведения идут с юго-западного фронта. После нашего наступления у Галича, многие части, насквозь зараженные подлым пораженческим учением, не только отказались идти вперед, но в некоторых местах отошли в тыл даже не под давлением противника. Пользуясь этим благоприятным для себя обстоятельством, германцы и австрийцы даже небольшими силами произвели прорыв в южной Галиции, что может заставить весь юго-западный фронт отойти на восток.
Просто позор и отчаяние! Сегодня, наконец, объявление Временным Правительством, что на театре военных действий вводится смертная казнь против лиц, изобличенных в государственной измене. Лишь бы принятие этой меры не явилось запоздалым.
День простоял серый, теплый. Работали там же по сторонам просеки. Срубили три и распилили два поваленных дерева. Потихоньку начинаю прибирать вещи и книги».
Что еще удивляет в этом дневнике? Железная самодисциплина, предельная строгость к себе, мужество и бесстрашие производили удивительные вещи.
В дневниках нет ни рефлексии, ни каких либо сожалений. Николай II живет каждый день, как и положено жить христианину, готовым, что этот день будет последним для него. Разумеется, он не думал об этом, вернее, не позволял себе думать. Каждый день встречал он с радостью, и жил этот день с тем предельным наслаждением, которое не омрачается никакими пустыми и несущественными хлопотами о суетных проблемах…
«28-го июля. Чудесный день; погуляли с удовольствием. После завтрака узнали от гр. Бенкендорфа, что нас отправляют не в Крым, а в один из дальних губернских городов в трех или четырех днях пути на восток! Но куда именно, не говорят, даже комендант не знает. А мы-то все так рассчитывали на долгое пребывание в Ливадии! Срубили и свалили огромную ель на просеке у дорожки. Прошел короткий теплый дождь…»
9
Нынешних исследователей не устраивают лживые и увертливые разъяснения А. Ф. Керенского по поводу выбора Тобольска, и многие из них склоняются к мысли, что первый русский город в Сибири был выбран Временным правительством в силу своей, так сказать, каторжной отмеченности. Три с лишним века шли в Сибирь через Тобольск ссыльные и каторжники.
И хотя всю глубину астрально-медвежьего замысла о судьбе царской семьи это объяснение, разумеется, не исчерпывает, однако, несомненно, что оно ближе к истине, чем невнятное бормотание Александра Федоровича.
Говорят, что человечество потеряло в лице Александр Федоровича Керенского великого актера.
Мы бы добавили, что и великого режиссера тоже.
Когда то ли в «Малой Медведице», то ли в более вышестоящем масонском органе, решение о высылке царской семьи в Тобольск было утверждено, Александр Федорович, позабыв про все государственные дела, сразу же взялся за эту постановку.
«31-го июля. Последний день нашего пребывания в Царском Селе, — записал тогда в дневнике Николай II. — Погода стояла чудная. Днем работали на том же месте; срубили три дерева и распилили вчерашние. После обеда ждали назначения часа отъезда, который все время откладывался. Неожиданно приехал Керенский и объявил, что Миша скоро явится. Действительно, около 101/2милый Миша вошел в сопровождении Керенского и караульного начальника. Очень приятно было встретиться, но разговаривать при посторонних было неудобно»…
Ну конечно, неудобно!
Но это так и было задумано Александром Федоровичем!!!
«Я присутствовал при последнем свидании Государя с Михаилом Александровичем в ночь отъезда из Царского, — вспоминал он. — Встреча братьев состоялась около полуночи в кабинете царя. Оба казались очень взволнованными. Тягостные воспоминания о недавнем прошлом, видимо, удручали обоих. Довольно долго они молчали, а затем возник какой-то случайный, малозначащий разговор, столь обычный для такого рода кратких встреч. «Как Алиса?» — спросил Великий князь. Они стояли друг перед другом, не в силах сосредоточиться на чем-либо, время от времени хватаясь за руку другого или за пуговицу мундира».
Мизансцена замечательна и по выбору, и по расстановке фигур…
В одном помещении, на одной сценической площадке, сошлись и бывший император Николай II, и его брат, который мог бы стать императором Михаилом II и, конечно, сам Александр Федорович, глава нынешней России, человек, которого его поклонники прозвали Александром IV.
Так сказать, вот она, сама история…
И какое точное исполнение.
Братья императоры «не в силах сосредоточиться на чем-либо», время от времени бестолково хватают друг друга за руки или за пуговицы мундира, а он, Керенский, подлинный глава государства, благородно отошел в сторону к окну и задумчиво смотрит на темный сад, размышляя о судьбе России…
Воистину, мизансцена — это язык режиссера, действительно, это средство наиболее полного раскрытия образного содержания и способ достижения художественного впечатления…
— Могу ли я видеть детей? — несколько нарушая режиссерский замысел, обратился к Керенскому Великий князь.
— К сожалению, я вынужден вам отказать, — хладнокровно ответил Керенский. — Не в моей власти продлить долее вашу встречу[166].
Учитывая, что несколько дней назад А. Ф. Керенский сменил князя Георгия Евгеньевича Львова на посту министра-председателя, сохранив при этом пост военного и морского министра, ответ его предполагал какие-то ответные реплики со стороны братьев Романовых, но они не стали ни упрашивать Александра Федоровича, ни негодовать.
«Они начали прощаться, — завершая описание этой мизансцены, напишет Керенский в мемуарах. — Кто мог подумать, что это была их последняя встреча».
И как тут не вспомнить поэму «Хорошо» Владимира Маяковского:
Царям дворец построил Растрелли. Цари рождались, жили, старели. Дворец не думал о вертлявом постреле, не гадал, что в кровати, царицам вверенной, раскинется какой-то присяжный поверенный. От орлов, от власти, одеял и кружевца голова присяжного поверенного кружится…Очень точно тут насчет «вертлявого пострела» сказано.
Незадолго до этого у Александра Федоровича состоялся разговор и с самим Николаем II.
«После определения даты отъезда я объяснил Николаю II создавшееся положение и сказал, чтобы он готовился к длительному путешествию. Я ему не сообщил, куда ему предстоит ехать, и лишь посоветовал, чтобы он и его семья взяли с собой как можно больше теплой одежды. Николай II выслушал меня очень внимательно, и когда я сказал, что все эти меры принимаются ради блага его семьи, и просто постарался приободрить его, он посмотрел мне в глаза и произнес: «Я ни в малейшей степени не обеспокоен. Мы верим вам. Если вы говорите, что это необходимо, значит так оно и есть». И повторил: «Мы верим вам»»[167].
Сам Керенский привел этот разговор, как свидетельство доверительности своих отношений с императором. В его пересказе Николай II, которого он отправляет вместе с семьей на смерть, как бы заискивает перед ним, но это его, «вертлявого пострела», пересказ.
Тут вообще не о доверительности со стороны государя идет речь и тем более не о заискивании, а о гораздо большем.
Слова Николая II звучат, как отзвук евангельских слов Спасителя, обращенных к Иуде: «Тогда Иисус сказал ему: что делаешь, делай скорее. Но никто из возлежащих не понял, к чему Он это сказал ему. А как у Иуды был ящик, то некоторые думали, что Иисус говорит ему: «купи, что нам нужно к празднику», или чтобы дал что-нибудь нищим»[168].
После отъезда великого князя Михаила пропал и Керенский.
«Когда он уехал, стрелки из состава караула начали таскать наш багаж в круглую залу. Там же сидели Бенкендорфы, фрейлины, девушки и люди. Мы ходили взад и вперед, ожидая подачи грузовиков. Секрет о нашем отъезде соблюдался до того, что и моторы, и поезд были заказаны после назначенного часа отъезда. Извод получился колоссальный! Алексею хотелось спать; он то ложился, то вставал. Несколько раз происходила фальшивая тревога, надевали пальто, выходили на балкон и снова возвращались в залы. Совсем рассвело. Выпили чаю, и, наконец, в пять часов появился Керенский и сказал, что можно ехать. Сели в наши два мотора и поехали к Александровской станции. Вошли в поезд у переезда. Какая-то кавалерийская часть скакала за нами от самого парка».
Было 5 часов утра 14 августа, когда подали поезда.
Поезд бывшего царя — еще одна находка режиссера Керенского! — шел под японским флагом.
На спальном вагоне, где четыре купе занимала семья, красовалась надпись: «Японская миссия Красного Креста».
Напомнить бывшему императору проигранную им Русско-японскую войну — это Александр Федорович неплохо придумал. Из-за этого и управление Россией можно было отложить почти на целые сутки.
Но и тут Александр Федорович не покинул узников, обеспечивая свое «джентльменское» сопровождение до конца.
Поезд подали не к перрону, а на переезд, на «пятый запасной путь», где подъем на ступеньки вагона был затруднен.
Первой в вагон по указанию Керенского отправили императрицу.
Александра Федоровна
Александра Федоровна — никто не помогал ей! — с трудом влезла на неудобную подножку вагона и всей тяжестью тела повалилась на площадку, в тамбуре.
Вот тут-то Керенский, словно только и ждал этого, подскочил к упавшей женщине, помог ей подняться, и повел в купе.
Там он поцеловал императрице руку и сказал:
— До свиданья, Ваше Величество! Как видите, я предпочитаю придерживаться в обращении с вами старого титула.
Но увы, увы…
Александра Федоровна вообще с трудом улавливала тонкости русского языка, а сейчас, когда она так унизительно упала животом на пол в грязном тамбуре, она и вообще не понимала, о чем говорит человек, которого ей так хотелось повесить на дереве в Царскосельском парке.
Керенский, видимо, понял, что его тонкая ирония не доходит до этой грубой женщины, и поспешил покинуть купе.
Он сделал здесь, кажется, все, что было поручено.
Пора было браться теперь за Россию.
Наконец поезд тронулся в путь.
«Красив был восход солнца, при котором мы тронулись в путь на Петроград и по соединительной ветке вышли на Северную железнодорожную линию», — записал Николай II в дневнике.
Стучали колеса.
Оставив в стороне Шлиссельбург, поезд шел к городу, которому назначено было стать Шлиссельбургом для царской семьи.
Глава четвертая Тобольская страница Шлиссельбурга
Да и не спаслись они: их утопили не в воде, а в душных камерах Шлиссельбургской тюрьмы.
В. С. ПанкратовПошли нам, Господи, терпенье
В годину буйных мрачных дней
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей.
Сергей БехтеевВ середине августа в Москве проходило Государственное совещание, на котором присутствовало две с половиной тысячи делегатов, и в том числе 488 депутатов Государственной думы всех четырех созывов.
Председательствовал на совещании и произносил программную речь, конечно же, министр-председатель Временного правительства Александр Федорович Керенский.
С горечью говорил он о падении производительности в промышленной и заводской работе, об открытом отказе «многоимущих и многим владеющих» поддерживать государство великими жертвами имущества и достояния своего, о расхищении «национальных богатств и орудий защиты и творчества», об опустошении государственной казны и финансовом кризисе.
А недоверие к власти? А неумение творчески работать?! А отсутствие восторга и наслаждения от подчинения своих личных желаний и партийных интересов железному закону государственного уклада и государственной необходимости?!!
— Почему, — патетически вопрошал Александр Федорович, — свободные русские граждане черпают для себя вдохновение и великий восторг творчества только в разрушении, только в новой критике, только в стремлении каждую творческую попытку превратить в средство нового разрушения и в средство нового распыления России?!
Далее Керенский заявил, что теперь власть намерена восстановить в стране порядок «со всей силою принудительного аппарата государственной власти!».
И он сошел под аплодисменты с трибуны.
Впрочем, для нашего повествования важно другое…
Именно на Государственном совещании в Москве и присмотрел Александр Федорович кандидатуру на должность полномочного представителя Временного правительства и комиссара по охране бывшего царя Николая Александровича Романова и его семейства.
Этим человеком оказался Василий Семенович Панкратов.
1
В шестнадцать лет, будучи слесарем, Василий Семенович Панкратов сблизился с народовольцами.
В восемнадцать совершил убийство.
В двадцать лет ранил при аресте жандарма и был приговорен к смертной казни, замененной 20 годами каторги — по году каторги за каждый год прожитой жизни.
20 декабря 1884 года его привезли в Шлиссельбург, где он занялся сочинением стихов:
В борьбе кровавой пораженье Вы роковое понесли, Но с поля битвы в заточенье Вы твердой поступью вошли.«То, что он таким молодым кончил свою бытие, возбуждало во мне сострадание и жалость, — вспоминала Вера Николаевна Фигнер, которая оказалась его соседкой и вместе с ним училась искусству тюремного перестукивания. — Я была старше его на двенадцать лет, и мне казалось, что человеку со свежими силами должно быть значительно труднее, чем мне. Это определило мое нежное, без малого материнское касательство к его личности… Как зачастую случается при заочном знакомстве, он представлялся мне круглолицым юношей с чуть-чуть пробивающимся пушком на румяных щеках, шатеном с серыми, добрыми глазами и мягким славянским носом. На деле же он был смуглым брюнетом с черными, как смоль, волосами, с черными пронзительными глазами и крупным прямым носом — «истинный цыган», как он сам отзывался о своей наружности».
По амнистии 1896 года в связи с коронацией Николая II срок каторги Василию Семеновичу Панкратову сократили на одну треть, и 9 марта 1898 года его освободили из крепости и отправили в Вилюйск.
В 1903 году Панкратов стал эсером, вошел в ЦК, и во время беспорядков 1905 года руководил боевой организацией центральной области. В 1907 году он вновь был арестован и выслан на пять лет в Якутск, где устроился в экспедицию геолога Вадима Николаевича Зверева, занимавшуюся изучением геологического строения долины реки Алдан, и к активной революционной работе вернулся только в феврале 1917 года.
В. С. Панкратов
Увидев Василия Семеновича на Государственном совещании, Александр Федорович Керенский, видимо, почувствовал прилив вдохновения, о котором он говорил в своей речи, великий восторг творчества охватил его.
Керенский понял вдруг, что этот человек, еще в своей народовольческой юности отсидевший четырнадцать лет в Шлиссельбургской крепости, уже одним своим именем придаст заточению царской семьи в Тобольске тот шлиссельбургский оттенок, которого не хватало для полноты картины.
Возможно, при этом учитывал Александр Федорович еще и то обстоятельство, что летом 1917 года имя Панкратова было на слуху…
5 (18) июля он вместе с бывшим депутатом 2-й Государственной думы от большевиков Григорием Алексеевичем Алексинским опубликовал в газете «Живое слово» статью «Ленин, Ганецкий и Ко — шпионы!», в которой были изложены предоставленные министром юстиции П. Н. Переверзевым факты о связи большевиков с немцами.
Статья вызвала оглушительный общественный резонанс.
П. Н. Переверзев вынужден был 6 июля 1917 года подать в отставку с поста министра юстиции и генерал-прокурора, но тем не менее против большевиков Владимира Ульянова (Ленина), Овсея-Герша Апфельбаума (Григория Зиновьева), Александры Коллонтай, Мечислава Козловского, Евгении Суменсон, Израиля Гельфанда (Александра Парвуса), Якова Фюрстенберга (Кубы Ганецкого), мичмана Федора Ильина (Раскольникова), прапорщиков Семашко и Рошаля было открыто уголовное преследование.
Назначить инициатора этого преследования комиссаром, ответственным за содержание в Тобольске под арестом царской семьи, конечно же, можно было только в приливе вдохновения.
Сам Василий Семенович сначала категорически отказался от предложения Керенского. Как он утверждал сам, ему не хотелось расставаться с любимым, только что начатым делом по культурно-просветительной части в Петроградском гарнизоне.
«Лекции, собеседования в Финляндском полку по естественной истории, доклады в Литовском и других производили оздоровляющее действие на солдат. Мне же эта работа доставляла истинное наслаждение и убеждала меня в том, что только такой работой можно поднимать развитие солдат. Повторяю, тяжело было отрываться от такой работы и менять ее на комиссарство в Тобольске»…
Сомнения Панкратова развеяла «бабушка русской революции» Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская.
— Поезжай, коли Александр Федорович просит! — сказала она. — Кому же еще ехать? Это, Василий Семенович, твоя обязанность перед всей страной, перед Учредительным собранием.
— Еду, Екатерина Константиновна, как в темный лес: ни отряд, ни офицеры — никто меня не знает, и я их — тоже.
— У тебя своя голова на плечах, свой разум! — сказала «бабушка». — Поезжай, и больше ничего.
2
Когда после Московского совещания Панкратьев явился к Керенскому, чтобы получить все необходимые бумаги и инструкции, тот ошарашил его вопросом:
— Вы еще не уехали?!
— Как же мне ехать, когда ни бумаг, ни инструкций мне не выдали? — возразил Панкратов.
— Не дали? — удивился Керенский. — Их вам выдадут. Уезжайте немедленно. Я сделаю сейчас распоряжение. Зайдите к секретарю сейчас же. Обо всем остальном получите сведения от Макарова и поезжайте, пожалуйста, скорей поезжайте!
Прошло еще несколько дней хлопот, и наконец Панкратову был вручено удостоверение комиссара и инструкция.
«Временное Правительство. Г. Петроград.
21 августа 1917 г.
Инструкция комиссару по охране бывшего царя Николая Александровича Романова, его супруги и его семейства, находящихся в г. Тобольске, Василию Семеновичу Панкратову.
1. Комиссар по охране бывшего царя и прочих членов его семьи является полномочным представителем Временного Правительства во всем том, что относится к его компетенции.
2. Комиссар имеет право устанавливать порядок охраны бывшего царя и его семейства, поскольку это допускается инструкцией, данной по сему предмету Временным Правительством.
3. Комиссар имеет право делать указания лицам, которым вверена охрана бывшего царя и его семейства, по поводу порядка охраны, ставить им на вид отступления от установленного порядка и, в случае серьезного нарушения ими правил охранения, устранять их от исполнения обязанностей по охране, донося о том немедленно Временному Правительству в лице министра председателя.
4. В случае нарушения чинами воинского караула своих обязанностей, комиссар извещает об этом коменданта помещений, занятых бывшей царской семьей, на предмет принятия мер к недопущению в дальнейшем нарушений правил караульной службы. Вели комиссар получит сообщение по поводу нарушения чинами воинской гарнизонной службы по караулу гор. Тобольска, он сообщает об этом соответствующему начальству чинов караула на тот же предмет.
5. Комиссар имеет право поверки караулов как помещений, занятых царем и его семейством, так и в г. Тобольске. Обо всех серьезных нарушениях караульной службы, в случае их повторения, он немедленно доносит Временному Правительству в лице министра председателя и сообщает командующему войсками Омского военного округа.
6. Комиссару принадлежит право удалять из помещений, занятых бывшей царской семьей, лиц свиты и прислуги, находящихся в настоящее время в этих помещениях.
7. Право просмотра переписки, адресованной членам бывшей царской семьи, а также и отправляемой ими, принадлежит исключительно комиссару. Задержанная переписка направляется им министру-председателю.
8. Комиссар по соглашению с местными властями устанавливает порядок надзора и регистрацию лиц, прибывающих в гор. Тобольск и отъезжающих.
9. Комиссар два раза в неделю телеграммами посылает министру председателю срочные донесения, а также извещает о всех экстренных обстоятельствах.
10. Всем гражданским и воинским властям надлежит оказывать комиссару всяческое содействие, а комиссару в экстренных случаях предлагается принимать все меры, кои он найдет нужными.
11. Один экземпляр этой инструкции находится у министра председателя, а другой выдается под расписку комиссару.
Министр председатель (подпись Керенского)».
С этой инструкцией и отправился Василий Семенович в дальнюю дорогу.
3
Считается, что первые полтора месяца тобольского заключения были лучшими для царской семьи в ее заключении, хотя слово «лучшие» залетело в этот текст из двадцатых годов, когда, зная о екатеринбургской трагедии, с нею и сравнивали тобольские месяцы.
Но если день за днем проследить скорбный путь, перехватывает дыхание от тех неисчислимых страданий, которые пришлось перенести государю и всей семье и в самом Тобольске, и на пути к нему.
Скорбен был этот путь.
Николая II отправили в ссылку не потому, что он совершил какое-то государственное преступление, а потому что был помазанником Божиим, и это в глазах Временного правительства или масонской ложи, в которой состояли члены его, и было самым тягчайшим преступлением. И не только сам император оказывался виновным тут, но и его жена, но и его дети. Все они должны были отвечать неведомо перед кем.
И угнетали не только тяготы дороги, не только строгий и унизительный присмотр, угнетала неизвестность.
Легко вообразить, что чувствовал государь, когда, забывая, что это не они едут, а из везут, дети невзначай обращались к нему с вопросами, касающимся дальнейшей дороги… Что он мог ответить, если сам не знал, что будет с ними дальше?
Трудно тут не затосковать, не захандрить, но у Николая II рядом была семья, на него смотрели дети, которых ему надо было вести за собою по еще неведомому, но такому немыслимо трудному пути, и он не позволял себе расслабиться.
Даже в дневнике ощущается эта удивительная собранность.
«Плавание по реке Туре… — записывает он. — У Алике, Алексея и у меня по одной каюте без удобств, все дочери вместе в пятиместной, свита рядом в коридоре; дальше к носу хорошая столовая и маленькая каюта с пианино. II класс под нами, а все стрелки 1-го полка, бывшие с нами в поезде, сзади внизу. Целый день ходили наверху, наслаждаясь воздухом. Погода была серая, но тихая и теплая. Впереди идет пароход министерства путей сообщения, а сзади другой пароход со стрелками 2-го и 4-го стрелковых полков и с остальным багажом. Останавливались два раза для нагрузки дровами. К ночи стало холодно»…
Г. Е. Распутин
Но были на этом скорбном пути и утешения от Господа…
5 августа, перед обедом, навстречу «Руси» — так назывался пароход, на котором ехала царская семья — выплыло село Покровское.
— Здесь жил наш дорогой Григорий Ефимович, — проговорила, комкая в руках носовой платок, Александра Федоровна. — Мир праху его, Божьего человека. Царство ему небесное!
Государь внимательно разглядывал выбежавшие на берег Туры избы.
Говорят, что император перед самым объявлением войны посылал Григорию Распутину в Тюмень телеграмму, спрашивая его совета.
Почти сразу же пришел ответ: «Крепись, войны не объявляй. Плохо будет тебе и Алеше»[169].
Что думал, что чувствовал Николай II, вспоминая об этом предостережении и вглядываясь в проплывающий мимо «Руси» дом старца?
— Здесь, в этой реке, он ловил рыбу, — все повторяла Александра Федоровна. — Вы помните, он присылал нам свежую рыбу в Царское Село?
Ночью государь спал плохо, проснулся, когда уже вышли в Тобол.
«Река шире, и берега выше. Утро было свежее, а днем стало совсем тепло, когда солнце показалось. Забыл упомянуть, что вчера перед обедом проходили мимо села Покровского, — родина Григория»…
Эта оговорка не о забывчивости Николая II свидетельствует, а о том, что мысль о предопределенности «встречи» со старцем Григорием на последнем пути, была додумана и осознана государем.
Но, как и заведено в его «Дневнике», об этом, сокровенном — ни слова…
«Целый день ходили и сидели на палубе», — завершает ссыльный пассажир «Руси» запись за 6 августа 1917 года.
Как отметил Н. А. Соколов, в Тобольске «жизнь сразу вошла в спокойное, ровное русло»[170]. В 8 часов 45 минут подавался утренний чай. Государь пил его в своем кабинете с дочерью Ольгой. После чая занимался у себя, затем обыкновенно пилил дрова во дворе.
Та осень в Тобольске удалась на славу…
«16 августа. Отличный теплый день. Теперь каждое утро я пью чай со всеми детьми. Провели час времени в так называемом садике и большую часть дня на балконе, который весь день согревается солнцем. До чая провозились в садике, два часа на качелях и с костром».
И 17 августа ночь была лунная, а утро — серое и холодное, и только около часа вышло солнце, и снова настал отличный день. И в воскресенье вечер был теплый и лунный, а 23 августа, хотя и прошел теплый ливень, но день простоял превосходный…
Все это из «Дневника».
Прекрасен Божий мир! Николай II принимал эти осенние радости, как Божие утешение, но приходящие из Петрограда новости жаркой волною стыда и позора смывали покой тобольской осени.
24 августа приехал врач Владимир Николаевич Деревенко и привез вести, что Рига оставлена, и русская армия отступила далеко на северо-восток.
«Теплая погода с сильным восточным ветром… — привычно записывает Николай II 25 августа, но тут уже срывается: — Прогулки в садике делаются невероятно скучными; здесь чувство сидения взаперти гораздо сильнее, нежели было в Царском Селе»…
1 сентября в Тобольске появилось новое начальство.
«Прибыл новый комиссар от Временного Правительства Панкратов и поселился в свитском доме с помощником своим, каким-то растрепанным прапорщиком, — записал в этот день Николай II. — На вид — рабочий или бедный учитель. Он будет цензором нашей переписки. День стоял холодный и дождливый».
«Бедный учитель», который будет осуществлять контроль за перепиской царской семьи… Николай II никак не оценивает этот факт, но уже в самой констатации его — боль и горечь очередного унижения.
Конечно же, царь знал о том, что Василий Семенович Панкратов сидел в Шлиссельбургской крепости и, хотя он вышел по амнистии по случаю коронации Николая II, Шлиссельбург не мог не сказаться на будущих отношениях.
Разумеется, Николай II и не ждал от Керенского и его правительства какого-то снисхождения к себе, но была еще и семья, и она уж точно перед такими, как Панкратов, не виновата была ни в чем…
Скоро Василий Семенович самолично явился к государю.
После знакомства и обмена ничего не значащими вопросами — Панкратову запомнилось, что бывший царь все время улыбался! — объявил:
— Я желал бы познакомиться с вашей семьей!
Реплика эта не придумана, она взята из воспоминаний «С царем в Тобольске» В. С. Панкратова, и хотелось бы вдуматься, какое впечатление она произвела на государя.
Повторю, что юридическое положение государя и его семьи было очень и очень неопределенным. Если 7 марта 1917 года арест Николая II и Александры Федоровны увязывался с началом работы Следственной комиссии, то уже в июне, когда Следственная комиссия завершила работу, не найдя никаких поводов для обвинения императора и его супруги, содержание царской семьи под стражей объяснялось как мера по обеспечению их безопасности.
При всей натянутости этого объяснения форма соблюдалась. Семья находилась в строгой изоляции, но при этом пользовалась определенным иммунитетом, как будто она была свободной. Вторжение в нее насильственным путем исключалось.
Панкратов, объявляя в приказном тоне, что он желал бы познакомиться с семьей, привносит в нечеткую обстановку неузаконенного домашнего ареста холодок распорядка Шлиссельбургской тюрьмы.
Дальше вернемся в воспоминания самого В. С. Панкратова.
«— Пожалуйста… Извините, я сейчас… — ответил бывший царь, выходя из кабинета, оставив меня одного на несколько минут. Потом вернулся и сказал:
— Пожалуйста, господин комиссар.
Вхожу в большой зал и с ужасом вижу такую картину: вся семья выстроилась в стройную шеренгу, руки по швам. Ближе всего к входу Александра Федоровна, рядом с ней Алексей, затем княжны.
Что это? Демонстрация? — мелькнуло у меня в голове. Но тотчас же прогнал эту мысль и стал здороваться».
Интересно тут, что Василий Семенович отгоняет от себя мелькнувшую в голове мысль. Он не пытался даже осознать, что это действительно был протест против его бестактного требования!
Как вспоминал начальник охраны полковник Е. С. Кобылинский, Панкратов в тот же день вручил ему бумагу за подписью Керенского, в коей говорилось, что он, Кобылинский, поступает в полное подчинение Панкратова и должен исполнять то, что он будет приказывать.
4
Начало комиссарства Василия Семеновича было ознаменовано тем, что 4 сентября залило ватерклозеты.
«Великолепный летний день. Много были на воздухе. Последние дни принесли большую неприятность в смысле отсутствия канализации. Нижний WC заливался мерзостями из верхних WC, поэтому пришлось прекратить посещение сих мест и воздерживаться от ванн; все от того, что выгребные ямы малы и, что никто не желал их чистить. Заставил Е. С. Боткина привлечь на это внимание комиссара Панкратова, который пришел в некий ужас от здешних порядков».
Что-то сходное с засорившимися ватерклозетами происходило тогда и в Петрограде, где Александру Федоровичу Керенскому пришлось объявить мятежом предпринятую по его приказу попытку генерала Корнилова навести порядок. Нечто подобное началось после приезда Панкратова и в самом Тобольске.
Принято считать, что Панкратов был мягким и добрым человеком.
Об этом свидетельствовали почти все выжившие обитатели Губернаторского дома в Тобольске, подчеркивая, что особенно хорошо добродушие Панкратова выглядело радом с мелочной придирчивостью «похожего на растрепанного прапорщика» Александра Владимировича Никольского, который с первого дня — «Нас, бывало, заставляли сниматься и в профиль и в лицо» — старался ужесточить режим. Грубый, совершенно невоспитанный, Никольский отличался еще и редкостным упрямством.
Может быть, Панкратов действительно «был человек по душе хороший».
Не его же вина, что он был дурно воспитан, и его бестактность причиняла царской семье столько неприятностей. При этом сам Панкратов совершенно искренне считал, что культуры и образованности как раз царской семье и не хватает.
«Не знаю, какое впечатление произвел я, но что касается меня, то первое впечатление, которое я вынес, было таково, что живи эта семья в другой обстановке, а не в дворцовой с бесконечными церемониями и этикетами, притупляющими разум и сковывающими все здоровое и свободное, из них могли бы выйти люди совсем иные, кроме, конечно, Александры Федоровны. Последняя произвела на меня впечатление совершенно особое. В ней сразу почувствовал я что-то чуждое русской женщине»[171].
«Бывший царь действительно знал русскую военную историю, но знание его вообще истории народа было очень слабо: он или забыл, или вообще плохо разбирался в периодах русской истории и их значении, все его рассуждения в этом отношении сводились к истории войн»…
«Замкнутость Александры Федоровны и склонность к уединению бросались в глаза… Она сохранила в себе все качества германки — и германки с манией величия и превосходства».
Конечно, можно только пожать плечами, удивляясь, до каких немыслимых пределов разросся в Василии Семеновиче апломб, но бывший народоволец был еще и по-шлиссельбургски энергичен.
Забегая вперед, скажем, что по простоте души Василий Семенович пытался ликвидировать пробелы в образовании и воспитании как царских детей, так и самого государя, и это тоже причиняло пленникам серьезные неудобства.
Однако главные проблемы заключались даже не в отсутствии у Панкратова желания понимать людей, с которыми его свела воля Керенского, а в том, что от него действительно мало что зависело…
Вернее, это сам Панкратов делал все, чтобы от него ничего не зависело.
Представляя власть Временного правительства, он все время изображал ее такой, какой она, по его мнению, должна выглядеть: мудрой, великодушной, прозорливой. Но поскольку власть была совершенно другой, то Панкратову оставалось только надувать щеки, изображая знание неких тайных обстоятельств, которые мешают ему быть мудрым, великодушным и прозорливым.
Между прочим, это подробно описано в его воспоминаниях…
«Ко мне подходит князь Долгоруков.
— Господин комиссар, когда же будет разрешено сходить в церковь? Николай Александрович и Александра Федоровна просили меня узнать, — обратился он ко мне.
— Как только будет все приготовлено. У меня нет ни малейшего намерения лишать их посещения церкви, — ответил я.
— Какие же нужны приготовления?
— Устраняющие всякие неприятности и недоразумения.
— Не понимаю, — огорченно отвечает князь.
— Не думайте, что меня беспокоят неприятности, только касающиеся меня лично, возможны неприятности другого порядка, которых я не могу допустить, — пояснил я князю.
Но он опять не понял меня»…
«Через несколько дней бывший царь опять обратился ко мне с просьбой разрешить ему с семьею пойти за город и осмотреть город.
— Весьма охотно бы это сделал, если бы имел разрешение от Временного правительства. Кроме того, есть еще и другие мотивы.
— Вы боитесь, что я убегу? — перебивает меня Николай Александрович.
— Этого меньше всего, — возражаю ему: — Я уверен, что вы и попытки такой не сделаете. Есть нечто другое. Вы читаете газеты?
— Что же в них? Я ничего не заметил, — недоумевая, ответил Николай Александрович».
«Николай Александрович неоднократно под влиянием этих рассказов и разговоров (рассказы самого Панкратова о красоте и богатстве сибирской природы. — Н.К.) повторял свою просьбу о прогулке за город, и каждый раз приходилось отказывать ему в этом.
— Вам нечего бояться… Вы думаете, я решусь убежать. Назначьте конвой… — говорил он.
— Я уже вам объяснил, что с этой стороны менее всего препятствий…
— А если мы сами возбудим ходатайство перед правительством?
— Пожалуйста. Разве я вам делал какие-нибудь препятствия в этом отношении?
— Но мы обращаемся к вам как к представителю правительства. Теперь мы с Александрой Федоровной советовались и решили обратиться прямо. Но нам кажется, что вы могли бы и своей властью разрешить»…
Подчеркнем еще раз, что эти диалоги записаны самим В. С. Панкратовым.
Поразительно! Достаточно одаренный писатель, он даже не чувствует тут, насколько пародийно звучат его бюрократические увертки…
А объяснения, дескать, вдруг кому-либо из тобольцев «придет в голову во время прохода в церковь выкинуть какую-либо штуку? Бросить камнем, выкрикнуть нецензурную похабщину и т. п. Пришлось бы так или иначе реагировать. Лучше заблаговременно устранить возможность подобных историй»! — напоминают анекдот про исправника, который приказал убрать в парке все скамейки, чтобы хулиганы не могли царапать на них неприличные слова…
Как действовали эти объяснения Василия Семеновича на царскую семью, видно из дневника государя.
«На днях Е. С. Боткин получил от Керенского бумагу, из которой мы узнали, что прогулки за городом нам разрешены, — записал он 29 сентября. — На вопрос Боткина, когда они могут начаться, Панкратов, поганец, ответил, что теперь о них не может быть речи из-за какой-то непонятной боязни за нашу безопасность. Все были этим ответом до крайности возмущены. Погода стала прохладнее»…
Государь дал Панкратову прозвище «маленький человек».
Панкратов и в самом деле был невысокого роста, но не это определило прозвище.
Панкратов и в сущности своей был «маленьким человеком». Он панически боялся ответственности и всячески уклонялся от самостоятельных решений…
5
Сам Николай II в эти дни начинает читать книги Николая Степановича Лескова.
«13 сентября. Полдня шел дождь, но было тепло… Начал роман Лескова «Обойденные». В девять часов вечера у нас в зале была отслужена всенощная. Легли рано».
Чтение Лескова увлекает государя.
И это не случайно…
Невозможно найти писателя — Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский тут не исключение — которые могли бы сравниться с Лесковым тем глубинным знанием народной русской жизни, той красотой русского языка, тем обилием положительных народных характеров, которые мы находим на страницах лесковских произведений.
Наверное, Николая II ошеломила раскрывающаяся перед ним в произведениях писателя русская жизнь. В сентябре 1917 года в Тобольске он читает Лескова рассказ за рассказом, роман за романом, том за томом…
«16 сентября. Погода простояла совсем теплая. Приятно было ходить и работать на дворе. Кончил рассказ «Обойденные» и начал «Островитяне»…
18 сентября. Осень в этом году здесь замечательная; сегодня в тени было 15° и совсем южный теплый воздух. Днем играл с Валей Д. в городки, чего не делал много-много лет. Нездоровье Ольги прошло; она сидела долго на балконе с Алике. Кончил «Островитяне» Лескова. Написал маме письмо через цензуру Панкратова.
19 сентября. Полуясный, но такой же теплый день. Около 12 часов прошел короткий летний дождь. Анастасия пролежала в постели. Татищев поправился. Днем попилил дрова и поиграл в городки. Начал читать роман Лескова «Некуда»».
Чтение Лескова захватывало государя еще и потому, что он мог наглядно сравнить повадки нигилистов из лесковского романа с прихватами комиссара Панкратова.
«24 сентября. Вследствие вчерашней истории нас в церковь не пустили, опасаясь чьей-то возбужденности. Обедницу отслужили у нас дома. День стоял превосходный; 11° в тени с теплым ветром. Долго гуляли, поиграл с Ольгой в городки и пилил. Вечером начал читать вслух «Запечатленный ангел»»…
В тишине губернаторского дома в Тобольске, прерываемой лишь свистками пароходов с реки, звучал голос бывшего российского императора, рассказывающего о той «преудивительной штуке», что совершилась с барином, который отправился «в жидовский город» расследовать творящиеся там по торговой части нарушения. Вместо взятки, полученной с еврейских торговцев, он еще и должен оказался им 25 000 рублей.
С этим полученным вместо награды долгом и возвращается домой барин, но супруга его, весьма богомольная барынька, объявила мужу, что за его «нерассудительность другие заплатят», и приказала стребовать деньги со староверов, которые работали на строительстве моста.
Денег таких у староверов, разумеется, не нашлось, и вот начинается дикая расправа, превосходящая по своей лютости жестокость любого иноплеменного нашествия.
Барин обозленный, что староверы не желают покрыть его долг перед евреями, «накоптивши сургучную палку, прямо как ткнет кипящею смолой с огнем в самый ангельский лик!»
Губернаторский дом в Тобольске, где содержалась семья Николая II
Николай II пилит дрова
Кажется, ни один писатель до Лескова не сумел так ярко, открыто и правдиво рассказать о той глухоте русской жизни, пользуясь которой, любой просвещенный мерзавец мог надругаться над нею.
И наверняка об этом тоже думал государь, читая вслух «Запечатленного ангела». Русским трудом и русской кровью была воздвигнута могущественнейшая империя, но в результате этого строительства основная часть населения, сами русские, оказались обращены в рабство в своей собственной стране.
Разумеется, начиная с правления императора Павла Петровича, предпринимались попытки исправления общественного устройства, но даже когда деду Николая II удалось отменить крепостное право вопреки ожесточенному сопротивлению дворянства, преодолеть раскол русского общества так и не удалось.
И не могло удаться.
Слишком разным стало все.
Язык… Культура…
Какая-то глухота появилась в русской жизни, и уже не докричаться было сквозь нее. Только молитва и могла преодолеть эту глухоту…
«26 сентября. Окончил роман Лескова «Некуда».
30 сентября. День простоял солнечный, хороший. Утром гуляли час, а днем два с половиною часа; играл в городки и пилил. Начал читать пятый том Лескова — длинные рассказы. В девять часов у нас была отслужена всенощная».
«На воле мне много приходилось слышать о том, что семья Николая II очень религиозна… — пишет В. С. Панкратов. — Но религиозность слишком различно понимается людьми, и в данном случае судить об этом более чем трудно. Эта духовно-нравственная потребность царственных пленников сначала удовлетворялась тем, что богослужение совершалось в зале губернаторского дома, то есть в том же доме, где жила семья бывшего царя. И в ближайшую субботу мне первый раз пришлось присутствовать на всенощной.
Всю работу по обстановке и приготовлению зала к богослужению брала на себя Александра Федоровна. В зале она устанавливала икону Спасителя, покрывала аналой, украшала их своим шитьем и пр. В восемь часов вечера приходил священник Благовещенской церкви и четыре монашенки из Ивановского монастыря. В зал собиралась свита, располагаясь по рангам в определенном порядке, сбоку выстраивались служащие, тоже по рангам. Когда бывший царь с семьей выходил из боковой двери, то и они располагались всегда в одном и том же порядке: справа Николай II, рядом Александра Федоровна, затем Алексей и далее княжны. Все присутствующие встречали их поясным поклоном. Священник и монашенки тоже. Вокруг аналоя зажигались свечи. Начиналось богослужение. Вся семья набожно крестилась, свита и служащие следовали движениям своих бывших повелителей. Помню, на меня вся эта обстановка произвела сильное первое впечатление. Священник в ризе, черные монашки, мерцающие свечи, жидкий хор монашенок, видимая религиозность молящихся, образ Спасителя. Вереница мыслей сменялась одна другою…
Дочери Николая II
«О чем молится, о чем просит эта бывшая царственная семья? Что она чувствует?» — спрашивал я себя.
Монашки запели: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение…»
Вся семья Николая II становится на колени и усердно крестится, за нею падают на колени и все остальные. В то время мне казалось, что вся семья бывшего царя искренно отдается религиозному чувству и настроению»[172].
6
В книге Н. А. Соколова приведено свидетельство полковника Кобылинского, что «Панкратов сам лично не был способен причинить сознательно зло кому-либо из царской семьи, но тем не менее выходило, что эти люди ей его причиняли. Это они делали как партийные люди. Совершенно не зная жизни, они, самые подлинные эсеры, хотели, чтобы все были эсерами, и начали приводить в свою веру солдат»…
В этом свидетельстве очень важны слова о партийности.
Хотя Василий Семенович Панкратов и не лишен был определенных организаторских способностей, хотя присутствовали в нем и доброта, и юмор, но все это ограничивалось и перекрывалось тем, что называется партийными принципами.
То ли из любопытства, то ли из тщеславия, Панкратов постоянно искал неформальных контактов с царской семьей, но и при этом даже в задушевных разговорах никогда не отступал он от своих партийных принципов и заученных схем.
— Вы много путешествовали? — спросил однажды у Панкратова Николай II.
Панкратов ответил, что «искрестил» почти половину Сибири и Забайкалья.
— Вы охотник? Ходили на зверей?
«Было ли у меня хорошее «повествовательное» настроение в это время, но дочери Николая с большим вниманием слушали мой рассказ, а через несколько дней Николай даже спросил через князя Долгорукова, нет ли у меня напечатанных описаний моих путешествий…
Сибирь — моя вторая родина. После четырнадцати лет одиночного заключения в Шлиссельбургской крепости и после целого года путешествия по сибирским тюрьмам и этапам под суровым конвоем я очутился на свободе в Вилюйске в конце февраля. Несмотря на суровые морозы, в это время солнце дольше держится на горизонте, а краски его до того разнообразны, нежны и прихотливы, что я целыми часами любовался чудным небесным сводом, и должен сознаться, что в первый раз так глубоко полюбил северную природу, и почувствовал к ней близость, и начал изучать ее и учиться на ней.
Понятно, что при встречах с семьей Николая темою нашего разговора часто была Сибирь и ее природа. Как мало знали они ее! Как мало интересовались они ею прежде! Их представления о Сибири мало чем отличались от представлений о ней итальянских красавиц, которые думают, что в сибирских городах по улицам бегают волки, медведи, что в Сибири вечный снег и морозы».
Рассказывая — а рассказывать истории он был мастер! — и немного рисуясь перед великими княжнами, Панкратов не упускал при этом — это с народнических времен осталось в нем! — возможности научить царскую семью на «живом примере» стойко переносить несчастья.
И царевич Алексей, и княжны, и сама императорская чета с интересом слушали рассказы комиссара, например, о табаководстве в Шлиссельбургской крепости…
«Табаководство стало процветать. Удалось выписать различных семян. Несмотря на неподходящий климат, на частые дожди и т. п. табачные кусты поднялись так высоко, что из-за них голубые едва могли видеть гуляющих. Грядки покрылись словно молодым лесом с громадными листьями. Сажали табак и те, которые не курили. Вид могучего растения соблазнял всех и как-то радовал глаза. Во время цветения на вершинах появились большие розовые цветы, в виде колокольчиков.
Наступил сбор листьев и приготовление табаку по настоящему, т. е. стали его томить, сложив в громадные папуши и обернув халатами. Затем сушка. Обе операции производились, конечно, в камерах. Воздух становился невыносимым, потому что томящийся табак, издает чрезвычайно неприятный запах. Некоторые так разукрасили свои камеры листьями, развесив их по ниткам вдоль стен и потолка, что ходить надо было, согнувшись»[173].
И конечно, развеселил всех рассказ о издании народовольцами в Шлиссельбургской крепости журнала «Винегрет»…
«Журнал повлиял на всех как зараза. К следующему номеру почти весь наш мир обратился в писателей».
Появился «Рассвет». Образовались литературные лагеря.
«У каждого журнала был свой «патриотизм»: в «Рассвете» собрались русские патриоты, а в «Винегрете» — польские.
Началась ожесточенная полемика. «Винегрет» доказывал, что промышленность Польши несравненно выше русской. «Рассвет» утверждал противное… Рассветский «патриот» в конце-концов, шагнул уже слишком далеко: он стал утверждать, что России необходимо завоевать все проливы, Индию, Персию, захватить Константинополь и стать во главе всех славянский народов…
Мы все шутили над патриотизмом нашего публициста Стародворского. Один старичок — воплощенное добродушие — Ашенбреннер, нередко острил над своим другом.
— А что Николай Петрович, — ведь ты еще не все забрал. Неужели немцев не поколотишь? Сначала их надо вздуть. Иначе они ничего тебе не дадут.
Тот флегматично улыбался, но не сердился.
Совсем иной, боевой характер приняла полемика в других отделах…
Наконец, цензура нахмурила брови и наставила несколько заплат в отделе критики, который вел Г. Лопатин под псевдонимом Кирика. Автор чрезвычайно возмутился. Произошли горячие объяснения с редакторами.
— Что это такое? Мне, старому человеку, надевать намордник! Неужели я не знаком с литературными приемами? — горячился Кирик.
— Но куда поведет такая полемика? — возражали ему.
— Не в том дело. Зачем заклеивать без моего ведома. Надо было мне сказать, а не брать под опеку. Вы знали мою статью, читали ее, — совершенно основательно доказывал Кирик»[174]…
И только Александра Федоровна, видимо, так и не сумела вникнуть в юмор повествования Василия Семеновича. Однажды она прервала его вопросом:
— Мне все же не понятно, господин комиссар, почему вы так ненавидели наших жандармов?
Но Панкратова не останавливали подобные накладки, и он продолжал свою просветительскую деятельность, продолжать проводить в жизни свои «принципы».
Эти принципы и разрушали все хорошее, что хотел сделать Панкратов…
«В одну из ближайших суббот Николаю Александровичу было сообщено, что завтра обедня будет совершена в церкви, что необходимо к восьми часам утра быть готовыми. Пленники настолько были довольны этой новостью, что поднялись очень рано и были готовы даже к семи часам. Когда я пришел в семь с половиной часов утра, они уже ожидали. Минут через двадцать дежурный офицер сообщил мне, что все приготовлено…
Вся семья вышла в сопровождении свиты и служащих, и мы двинулись в церковь. Александра Федоровна уселась в кресло, которое сзади подталкивал ее камердинер. Николай II, дети, идя по саду, озирались во все стороны и разговаривали по-французски о погоде, о саде, как будто они никогда его не видали. На самом же деле этот сад находился как раз против их балкона, откуда они могли его наблюдать каждый день. Но одно дело видеть предмет издали и как бы из-за решетки, а другое — почти на свободе. Всякое дерево, всякая веточка, кустик, скамеечка приобретают свою прелесть, создают особое настроение. Помню, когда меня перевозили из Петропавловской крепости в Шлиссельбургскую усыпальницу, закованного в цепи по рукам и по ногам, с полубритой головой, окруженного гайдуками-жандармами, увидав лес, я чуть-чуть не потерял сознание от радости, что я вижу деревья по бокам дороги, вижу ясное голубое небо, вижу утренние погашающие звезды. Оно и понятно: после мрачного, глухого каземата в глухом Трубецком бастионе, откуда виден был через матовое стекло и решетку только маленький клочок неба, вдруг вижу целый свод его, деревья, кустики, едва выступающие из-под снежного покрова. Порою мне казалось, что деревья уныло провожают меня в новый каземат, прощаются со мной, что ветки кустов высунулись из-под снега из любопытства посмотреть на юного узника. Не было ли аналогичного самочувствия и у царственных пленников, когда проходили по саду? Правда, положение их ничуть не походило на то положение, в каком был я, но тем не менее по выражениям лиц, по движениям можно было предполагать, что они переживали какое-то особенное состояние. Анастасия даже упала, идя по саду и озираясь по сторонам. Ее сестры рассмеялись, даже самому Николаю доставила удовольствие эта неловкость дочери. Одна только Александра Федоровна сохраняла неподвижность лица. Она величественно сидела в кресле и молчала. При выходе из сада и она встала с кресла. Оставалось перейти улицу, чтобы попасть в церковь, здесь стояла двойная цепь солдат, а за этими цепями — любопытные тоболяки и тоболячки.
Николай II с дочерьми в Тобольске
Первые молчаливо провожали глазами своих бывших повелителей. Тоболячки же громко оценивали наружность, костюмы, походки.
— Только наследник похож на императрицу, — говорили одни. — Из дочерей ни одна не похожа ни на него, ни на ее, — говорили другие. — Какие роскошные воротники-то у них на кофточках. Черно-бурые лисицы. А ожерелье-то у этой дочери, поди миллионы стоит, — болтали бабы. — А это комиссар идет… Говорят, долго где-то в тюрьме сидел еще при отце Николая II, — раздалось и по моему адресу.
Наконец мы в церкви. Николай и его семья заняли место справа, выстроившись в обычную шеренгу, свита ближе к середине. Все начали креститься, а Александра Федоровна встала на колени, ее примеру последовали дочери и сам Николай.
Началась служба. Подходит ко мне офицер и сообщает, что некоторые из тоболяков и тоболячек настойчиво просятся в церковь. Выхожу.
— Господин комиссар, почему нас солдаты не пропускают в церковь? — спрашивает почтенная тоболячка.
— Посмотреть бы нам только императора и царицу с детьми…
— Простите, гражданка, они сюда пришли не на смотрины, не ради вашего любопытства, — отвечаю настойчивой тоболячке.
— Мы к обедне пришли, хотим помолиться… — говорит какая-то молодая особа.
— Для вас в свое время будет обедня. — Мои слова мало убеждают тобольских граждан, пришлось заявить категоричнее, что в церковь во время пребывания в ней бывшей царской семьи никто из посторонних допущен быть не может и все просьбы совершенно напрасны. Напоминаю стрелкам, караулившим вход в храм, чтобы никого не пропускали. Публика ворчит, недовольна»[175].
Понятно, что охрана должна была присутствовать, чтобы действительно не допустить хулиганских поступков, но зачем же наглухо перекрывать ход в церковь пришедшим к обедне «любопытным тоболякам и тоболячкам»? Отчего бы им не помолиться вместе с царской семьей?
Но, с другой стороны, этого-то как раз и старался не допустить комиссар Панкратов.
Ненапрасно Николай II прозвал его «маленьким».
«Маленький» тут еще и тотемическое название некоей бесовской силы русской революции, сидевшей и в Василии Семеновиче…
7
«Работу в навигационное время наши гвардейцы находили на пристанях, где пароходчики охотно предоставляли им выгрузку и погрузку барж и пароходов. В свободное от караула время часть отряда работала на пристанях, — вспоминал Василий Семенович Панкратов. — В зимнее время на такую работу рассчитывать нельзя. Я решил устроить школу для неграмотных и малограмотных солдат и лекции, доклады для всех, полагая, что этим удастся занять отряд разумным и полезным делом».
По свидетельству полковника Кобылинского, Панкратов и Никольский учили в своей школе солдат грамоте, «преподавая им разные хорошие предметы, но после каждого урока понемногу они освещали солдатам политические вопросы. Это была проповедь эсеровской программы. Солдаты слушали и переваривали по-своему. Эта проповедь эсеровской программы делала солдат, благодаря их темноте, большевиками».
Впрочем, к обучению солдат мы вернемся чуть позже, а пока скажем, что Василий Семенович пытался участвовать и в обучении (вернее переобучении) царских детей.
Как известно, в Тобольске сам государь преподавал историю царевичу Алексею, государыня — богословие всем детям и немецкий язык Татьяне. Уроки математики и русского языка вела Клавдия Михайловна Битнер. Пьер Жильяр обучал французскому, а Сидней Гиббс английскому языкам.
Все дети много занимались музыкой. Иногда ставились домашние пьесы на английском и французском языках. В них принимали участие дети.
Василию Семеновичу это не нравилось.
В принципе он готов был взять на себя общее руководство воспитанием царевича и великих княжон, но государь почему-то, пригласив его рассказать о своих странствиях, этим и ограничил его участие в обучении детей…
— Какова подготовка детей? — обеспокоенно спросил тогда Панкратов у Клавдии Михайловны Битнер.
Николай II с царевичем Алексеем
— Очень многого надо желать! — понимая, что хочет от нее услышать товарищ Комиссар, ответила Клавдия Михайловна. — Я совершенно не ожидала того, что нашла. Такие взрослые дети и так мало знают русскую литературу, так мало развиты! Они мало читали Пушкина, Лермонтова еще меньше, а о Некрасове и не слыхали. О других я уже и не говорю. Алексей не проходил еще именованных чисел, у него смутное представление о русской географии. Что это значит? Как с ними занимались? Была полная возможность обставить детей лучшими профессорами, учителями — и этого не было сделано.
— Что же их больше всего интересует и интересует ли что; может быть, в них все убито дворцовой жизнью? — спросил Панкратов.
— Интересуются положительно всем. Они очень любят, когда им читаешь вслух. А вам, Василий Семенович, должна сказать комплимент: им очень нравятся ваши рассказы о ваших странствованиях…
— Вы прочитайте им вслух Некрасова «Русские женщины» и «Мороз, Красный нос», — предложил Панкратов.
На следующий день Клавдия Михайловна доложила, какое потрясающее впечатление произвели на всех детей поэмы Некрасова.
— Все слушали. Даже бывший царь и Александра Федоровна приходили. Дети в восторге. Странно… Как мало заботились об их развитии, образовании.
— Но что же вы скажете, Клавдия Михайловна, о ваших занятиях? Идут успешно?
— Алексей не без способностей, но привычку к усидчивой работе ему не привили. У него наблюдается какая-то порывистость, нервность в занятиях. Что же касается Марии и Анастасии, то метод, какой применялся в занятиях с ними, не в моем вкусе…
Панкратов кивал.
Слова учительницы подтверждали его наблюдение, что царская семья «задыхалась в однообразии дворцовой атмосферы, испытывала духовный голод, жажду встреч с другими людьми, но традиции, как гиря, тянули ее назад».
Удивительно, но эта очевидная заинтересованность Панкратова в перевоспитании царских детей каким-то образом перемешивалась с почти садистским попустительством притеснению их со стороны Александра Владимировича Никольского.
Что же делал «этот смелый и бескорыстный друг», как называл его сам Панкратов?
«Взрослый человек, — рассказывала Александра Александровна Теглева[176], — Никольский имел глупость и терпение долго из окна своей комнаты наблюдать за Алексеем Николаевичем и, увидев, что он выглянул через забор, поднял целую историю».
«Он, — подтверждает Е. С. Кобылинский, — прибежал на место, разнес солдата и в резкой форме сделал замечание Алексею Николаевичу. Мальчик обиделся на это и жаловался мне, что Никольский «кричал» на него».
Столь же невозмутимо относился Василий Семенович и к мерзким издевательствам над детьми солдат, которых сам и «образовал». В своих же воспоминаниях он говорит, что по отношению к узникам «поведение отряда было почти рыцарским».
Каким-то удивительным образом в это «рыцарство» входила яма для отбросов, выкопанная солдатами прямо под окнами княжон и Александры Федоровны, и те отвратительные по цинизму надписи, которыми покрывали солдаты доску детских качелей.
Еще меньше щадили «образованные» Панкратовым солдаты чувства самого государя.
Однажды государь надел черкеску, на которой у него был кинжал, и солдаты немедленно потребовали, чтобы государя обыскали.
— У них оружие! — кричали они.
Потом солдаты вынесли решение, чтобы снял офицерские погоны и государь…
И снова поражаешься мужественной сдержанности государя.
Какая мудрость требовалась ему, что успокоить детей, подвергающихся хамскому обращению, какая сила требовалась, чтобы не сорваться, когда его унижали на глазах детей! А ведь к этому и подталкивали его и солдаты, и Никольский, и сам Панкратов… Им хотелось, чтобы вчерашний император стал смешным и жалким в бессильной ярости.
Государь выстоял.
Поразительно, но и на фотографиях, сделанных уже в заключении, мы видим человека не только не потерявшего ничего из своего достоинства, но более того, еще более укрупнившегося, человека, стоящего неизмеримо выше всех своих мучителей…
И чему он учил сына?
Истории…
Но что такое учить истории наследника престола, когда свой урок в это время дает сама история?
«17 ноября. Такая же неприятная погода с пронизывающим ветром. Тошно читать описания в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и в Москве!
Гораздо хуже и позорнее событий Смутного времени.
18 ноября. Получилось невероятнейшее известие о том, что какие-то трое парламентеров нашей 5-й армии ездили к германцам впереди Двинска и подписали предварительные с ними условия перемирия!»
Мы знаем, что и для великих княжон и для царевича Алексея жизнь в Тобольске, в этом отгороженном дворе с небольшим садом, в окружении всегда одних и тех же людей, была поразительно скучной.
Об этом и княжны, и царевич писали в письмах, но при этом никаких вспышек протеста, противоречия родителям, на которые сам того не понимая и подвигал их В. С. Панкратов, с их стороны не было.
«Живем тихо и дружно», — писал государь в письме великой княгине Ксении Александровне, и это, наверное, главное чудо, которое сумел сотворить Помазанник Божий в Тобольске. Он научил детей той силе и тому мужеству, которая может дать только истинная вера, он научил их смирению и жертвенности собою ради других. Не в мгновение высокого подвига, а ежедневно, ежечасно.
И царевич Алексей, и великие княжны, как мы знаем, выдержали экзамен по отцовскому уроку.
Как выдержал его и сам государь.
8
20 октября 1917 года государь записал:
«Сегодня уже 23-я годовщина кончины дорогого папа и вот при каких обстоятельствах приходится ее переживать!
Боже, как тяжело за бедную Россию! Вечером до обеда была отслужена заупокойная всенощная».
20 октября 1894 года в Ливадии оборвалась жизнь императора Александра III и тогда в дневнике Николая II тоже появилась запись:
«Боже мой, Боже мой, что за день! Господь отозвал к себе нашего обожаемого, горячо любимого Папа. Голова кругом идет, верить не хочется — кажется до того неправдоподобной ужасная действительность. Все утро мы провели наверху около него! Дыхание было затруднено, требовалось все время давать ему вдыхать кислород. Около половины третьего он причастился Святых Тайн. Вскоре начались легкие судороги… и конец быстро настал! О. Иоанн больше часу стоял у его изголовья и держал его голову. Это была смерть святого! Господи, помоги нам в эти тяжелые дни!»
Две дневниковые записи…
Одна сделана будущим государем, другая — бывшим. Между ними — все правление последнего русского императора.
Святой праведный Иоанн Кронштадтский тоже оставил в своем дневнике запись о 20 октября 1894 года…
«Он тихо скончался. Вся Семья Царская безмолвно с покорностью воле Всевышнего преклонила колени. Душа же Помазанника Божия тихо отошла ко Господу, и я снял руки свои с главы Его, на которой выступил холодный пот.
Не плачь и не сетуй, Россия! Хотя ты не вымолила у Бога исцеления своему царю, но вымолила зато тихую, христианскую кончину, и добрый конец увенчал славную Его жизнь, а это дороже всего!»
Вглядимся еще раз в картину происходившего 20 октября 1894 года в спальне Малого дворца в Ливадии…
Неподвижно застыл объятый волнением наследник престола, будущий царь-мученик Николай II…
На постели — умирающий император Александр III…
У изголовья — святой праведный отец Иоанн Кронштадтский. Его руки сжимают голову умирающего императора…
«Молясь, мы непременно должны взять в свою власть сердце и обратить его к Господу, но никогда не допускать ни одного возгласа к Богу, не исходящего из глубины сердца», — говорил Иоанн Кронштадтский, и сейчас его глубокой молитвою и совершалось то, что дороже всего…
Святой праведный Иоанн Кронштадтский
Величественная, исполненная высокого значения картина…
И это оттуда, из небесной выси звучат слова святого:
— Не плачь и не сетуй, Россия…
Теперь не было рядом с Николаем II такого молитвенника.
Теперь, чтобы зазвучала эта молитва о России, нужно было самому стать святым.
Свидетельство тому, что эта молитва начала звучать в государе, слова из его дневниковой записи в этот день: «Боже, как тяжело за бедную Россию!». Слова эти перекликаются со словами Иоанна Кронштадтского и как бы продолжают их, вмещая в себя и будущий мученический путь государя.
Свидетельство тому, что эта молитва царя-мученика нашла отзвук и в России, — присланное в эти октябрьские дни в Тобольск стихотворение Сергея Сергеевича Бехтеева «Молитва»:
Пошли нам, Господи, терпенье, В годину буйных, мрачных дней, Сносить народное гоненье И пытки наших палачей. Дай крепость нам, о Боже правый, Злодейства ближнего прощать И крест тяжелый и кровавый С Твоею кротостью встречать. И в дни мятежного волненья, Когда ограбят нас враги, Терпеть позор и униженья Христос, Спаситель, помоги! Владыка мира, Бог вселенной! Благослови молитвой нас И дай покой душе смиренной, В невыносимый, смертный час… И, у преддверия могилы, Вдохни в уста Твоих рабов Нечеловеческие силы Молится кротко за врагов!Это стихотворение, посвященное великим княжнам Ольге Николаевне и Татьяне Николаевне, Сергей Бехтеев написал в Ельце в октябре 1917 года и через графиню Анастасию Васильевну Гендрикову передал в Тобольск.
Семья Государя
Однако мистическая история «Молитвы» не ограничилась совпадением с теми переживаниями, которые владели государем в октябрьские дни 1917 года.
Великая княжна Ольга Николаевна переписала стихотворение в свою тетрадку, подаренную — на книге сохранилась надпись: «В. К. Ольге. 1917. Мама. Тобольск» — императрицей Александрой Федоровной.
По этой причине долгое время авторство «Молитвы» приписывалось царевне Ольге, и стихотворение даже публиковалась под ее именем.
Но ведь так это и было.
Молитва, породившая «Молитву», звучала из уст государя и всей царской семьи, и тепло ее коснулось Сергея Сергеевича Бехтеева, сумевшего записать эту великую тобольскую молитву на бумаге…
9
Мы уже приводили свидетельство полковника Е. С. Кобылинского, что Панкратов, преподавая солдатам разные хорошие предметы, после каждого урока понемногу освещал солдатам политические вопросы.
Проповедь эсеровской программы завершилась полным разложением отряда.
Правда, следователь Н. А. Соколов считал, что кроме пропаганды были и другие причины, разлагавшие солдат.
«Когда отряд уходил из Царского в Тобольск, Керенский обещал солдатам всякие льготы: улучшенное вещевое довольствие по петроградским ставкам, суточные деньги. Условия эти не соблюдались, суточные деньги совсем не выдавались. Это сильно злобило солдат и способствовало развитию среди них большевистских настроений».
Как бы то ни было, но положение Панкратова становилось все более шатким.
«Ученики» требовали удаления своего «педагога».
«Совершился разгон Учредительного собрания, между тем как я оставался в Тобольске, ожидая из Питера делегации, которая была отправлена в Учредительное собрание с моим заявлением. Делегация возвратилась, но с инструкцией местному Совету о ликвидации всех учреждений и организаций Временного правительства. Говорили, что с делегатами Совет Народных Комиссаров собирался отправить мне заместителя, но, не желая вмешиваться в дела Омского Совета, он предоставил решить этот вопрос Омскому областному, приказав переменить весь командный состав и комитет нашего отряда посредством перевыборов.
Семья Николая, очевидно, знала обо всем этом. На смену выбывших старых солдат в отряд были присланы новые, прибывшие из Петрограда. Раздоры в отряде приняли невероятный характер. Мои противники старались выставить причиной всего этого меня, как комиссара, который не устанавливает никаких отношений с центром.
Мои сторонники, солдаты отряда, приходили меня уговаривать, уверяя, что если я соглашусь уступить, то отряд успокоится.
О своем намерении уйти я сообщил прежде всего своему помощнику Вл. А. Никольскому, этому смелому и бескорыстному другу. Затем полковнику Ев. Ст. Кобылинскому. И 24 января 1918 года подал следующее заявление комитету отряда особого назначения:
«В комитет Отряда особого назначения комиссара В. С. Панкратова. Заявление.
Ввиду того, что за последнее время в Отряде особого назначения наблюдается между ротами трение, вызываемое моим отсутствием в Отряде, как комиссара, назначенного еще в августе 1917 года Временным правительством, и не желая углублять этого трения, я — в интересах дела общегосударственной важности — слагаю с себя полномочия и прошу выдать мне письменное подтверждение основательности моей мотивировки.
Хотелось бы верить, что с моим уходом дальнейшее обострение между ротами Отряда прекратится и Отряд выполнит свой долг перед родиной. В. Панкратов. Январь 24 дня 1918 г. Тобольск».
Г. Е. Зиновьев
В ответ на это заявление мне было выдано следующее удостоверение:
«Удостоверение. Дано сие от отрядного комитета Отряда особого назначения комиссару по охране бывшего царя и его семьи Василию Семеновичу Панкратову в том, что он сложил свои полномочия ввиду того, что его пребывание в отряде вызывает среди солдат трения, и в том, что мотивы сложения полномочий комитетом признаны правильными»».
Государь тоже отметил в дневнике это событие.
«26 января. Окончил чтение сочинений Лескова 12 томов… Решением отрядного комитета Панкратов и его помощник Никольский отстранены от занимаемых должностей, с выездом из корниловского дома!»
Отъездом Панкратова из Тобольска и завершается тобольская страница Шлиссельбурга.
Василий Семенович из Тобольска уехал в Читу и вскоре после расстрела государя принял участие в работе Государственного совещания в Уфе.
Затем Панкратов поддержал колчаковский переворот и за это в ноябре 1919 года был исключен из партии социалистов-революционеров. Потом он участвовал в работе Государственного экономического совещания в Омске, а после разгрома Колчака вернулся в Петроград, где безраздельно властвовал тогда Григорий Евсеевич Зиновьев, которого вместе с Лениным Панкратов изобличил в шпионаже в пользу Германии в июле 1917 года.
Однако злопамятный Овсей-Герш Аронов Апфельбаум (Зиновьев) то ли не заметил возвращения своего обличителя, то ли не захотел мстить[177], но Василий Семенович спокойно жил в его городе и, когда умер 5 марта 1925 года, был с почетом похоронен на Волковском кладбище на площадке Народовольцев.
Ну а в Тобольске после отъезда В. С. Панкратова начались совсем уже странные дела.
В начале марта 1918 года прибыл сюда из Омска комиссар Запсибсовета В. Д. Дуцман, а вслед за ним появился отряд омских красногвардейцев во главе с А. Ф. Демьяновым. Всю весну они спорили, кто заберет себе царскую семью…
«Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится Имя Твое в России! Да будет воля Твоя в России ! Ты насади в ней веру истинную, животворную! Да будет она царствующей и господствующей в России…»
Эта молитва святого праведного Иоанна Кронштадтского свободно проникала в мартовские дни 1918 года в сердце последнего русского государя и продолжалась уже самой его мученической жизнью…
Дневниковые записи его неопровержимо свидетельствуют об этом.
«2 (15) марта 1918 года. Вспоминаются эти дни в прошлом году в Пскове и в поезде!
Сколько еще времени будет наша несчастная родина терзаема и раздираема внешними и внутренними врагами? Кажется иногда, что дольше терпеть нет сил, даже не знаешь, на что надеяться, чего желать?
А все-таки никто как Бог!
Да будет воля Его святая!..»
22 апреля приехал в Тобольск комиссар Константин Алексеевич Мячин, назвавшийся Василием Васильевичем Яковлевым.
Следователь Н. А. Соколов считал, что Яковлев повез государя в Ригу, но довез его Мячин-Яковлев почему-то только до Екатеринбурга…
Через десять лет по заказу наркома НКВД Александра Георгиевича Белобородова Владимир Николаевич Пчелин нарисует для Уральского музея революции восьмиметровый холст «Передача семьи Романовых Уралсовету».
Если добавить в названии слово «палачам», то оно не только уточнит смысл произведения, но и углубит трагедийное содержание картины, начинающей последнюю, екатеринбургскую главу жизни царской семьи…
Глава пятая Шлиссельбургские следы
Глаз угрюмых белки побурели от желчи —
Иудей ли трехногий иль зверь без ноги,
Враг всему, он печатал шаги свои волчьи,
Будто мертвых давили его сапоги…
Шарль Бодлер[178]Один из организаторов Севастопольского восстания 1905 года Иван Петрович Вороницын считал шлиссельбургский пожар символическим маяком «на грани уходящего в мрак забвения старого мира и на развалинах его рождающегося светлого дня».
Первым шлиссельбургским старожилом, побывавшим в сожженной Шлиссельбургской крепости, был, кажется, неутомимый Николай Александрович Морозов.
В 1917 году в библиотеке «Солнца свободы» одновременно со сборником речей Александра Федоровича Керенского вышла его брошюрка «Полет в Шлиссельбург». Впечатления народовольца о полете над местами заключения.
«Почти всякий раз, когда я вспоминаю о своих уединенных прогулках в крошечном загончике между стеной моей шлиссельбургской темницы и высоким бастионом в летнее время, мне рисуется одна и та же картина. Вот сверху клочок голубого неба, единственный предмет бесконечного внешнего мира, которые еще не оставил меня на всю мою жизнь.
Вверху над ним пролетают облака, а под облаками реют бесчисленные горные стрижи и ласточки.
«Какая дивная картина представляется им там в высоте! — думалось мне тогда. — Они видят и поля, и леса, перед ними бесконечный простор шумящего за бастионом озера».
И я представлял себе, что мчусь вместе с ними в высоте, и мне страстно хотелось посмотреть, каким представляется оттуда мой тихий, глухой уголок.
И вот вчера все эти грезы сбылись наяву Мы вылетели на гидроплане — Грузинов, я и еще один авиатор»[179]…
1
В своей брошюре Морозов подробно описал картины, открывающиеся из кабины гидроплана, но особенно подробно — места своего заключения: «напоминающую средневековый замок» каменную башню здания Казанской части, где начиналась его тюремная дорога, Петропавловскую крепость и, конечно, Шлиссельбург…
«Даль все более и более застилалась туманной мглой; спустившееся на нее солнце стало совсем красным и потеряло резкую определенность своих контуров. Но внизу под нами все было ярко очерчено. Светлой извилистой полосой тянулась Нева к юго-востоку. Направо показалась впадающая в нее речка, и я припомнил, что ее зовут, кажется, Тосна. Из мглы, вдали налево, куда поворачивала теперь Нева, стала вырисовываться широкая водная поверхность Ладожского озера, а на ее ближайшей к нам части вырисовывалось маленькое черное пятно.
Это была Шлиссельбургская крепость…
Пятно вдали становилось все ярче-ярче, вырисовывались подробности. Грузинов начал снижать нашу крылатую лодочку с ее полутораверстовой высоты и показал мне пальцем на циферблате часов, что по истечении десяти минут мы будем там.
Мы пролетели над несколькими баржами, стоящими на Неве, перелетели через самую крепость, очутились за нею над Ладожским озером и, повернув назад, стали кругами, сильно накренив внутреннее крыло, спускаться вниз.
Мой сон, многолетняя мечта долгого заточения — летать когда-нибудь над своей темницей, как стрижи и ласточки, видеть с высоты все, что они видят… — все это сбылось наяву!
Мы спустились на воду перед воротами крепости в тот самый момент, когда солнце заходило, и над поверхностью горизонта виднелся один его красный полукруг. Мы подплыли к берегу, но сбежавшиеся солдаты сказали нам, что не могут нас пустить без разрешения коменданта, живущего в городе на берегу.
Мы перелетели в город. Я узнал, что комендант уехал в Петроград и разыскал его помощника. Мы усадили его затем с собою, перелетели с ним обратно в крепость и высадились все трое на берег.
Мы прошли по той дороге, по которой меня туда когда-то провели на вечное заточение и вошли в мою бывшую тюрьму. Я им показал в полумраке сумерек свою бывшую камеру, камеры Веры Фигнер, Людмилы Волкенштейн и некоторых других товарищей.
Но и эти полуобгорелые теперь камеры не произвели на меня сильного впечатления. Несмотря на двадцать пять лет заточения в них, они казались мне хотя и близко знакомыми, но чужими.
Мы посетили старую тюрьму, осмотрели ее ужасный подвальный карцер, но и тут на меня не повеяло ничем былым.
Я машинально слушал, как мои спутники говорили, что все это похоже на кошмар, и они совершенно не понимают, как тут можно было прожить в одиночестве не только десятки лет, не сойдя с ума, но даже и несколько месяцев.
Помощник коменданта предложил нам остаться ночевать у него, так как вечерняя заря уже догорала, но Грузинов не хотел подвергать свой гидроплан риску в чужом месте, и мы полетели обратно»…
При всей незатейливости этого текста, есть в нем очень точное ощущение лета 1917 года.
Сам Морозов, увлеченный облаками, птицами и своими воспоминаниями, не замечает конкретных примет царящего в Шлиссельбурге ужаса, но летчик Грузинов, который предпочитает возвращаться домой в темноте, лишь бы «не подвергать свой гидроплан риску в чужом месте», очевидно, видел и то, что и подвигло его к такому рискованному решению.
2
В Шлиссельбурге тогда верховодил товарищ Жук.
После разграбления и сожжения Шлиссельбургской крепости он подался было на родную Украину, но очень скоро вернулся назад и поступил на пороховой завод в качестве подручного слесаря.
Однако пролетарский труд не увлекал его и до каторги, и теперь товарищ Жук тоже не стал задерживаться в цеху. Через несколько дней он перебрался в Революционный комитет освобожденных каторжан по отправке и обмундированию последних, а весной 1917 года делегировал себя от Шлиссельбургских пороховых заводов на Первую конференцию фабрично-заводских комитетов.
Большинство членов конференции оказались сторонниками советской власти и, когда встал вопрос о передаче рабочим фабрик и заводов, товарищ Жук проявил себя самым пламенным сторонником этой меры, так как в Шлиссельбурге он давно уже сумел все взять в свои руки. Его избрали в президиум, и меньшевики, пытаясь хоть как-то скомпрометировать Иустина Жука, договорились до того, будто и в Шлиссельбургской каторжной тюрьме он отбывал срок как обыкновенный уголовник.
Чтобы доказать лживость этого утверждения, Иустин Жук писал в газеты опровержения, но ничего не помогало, и тогда — как раз генерал Корнилов наступал на Петроград! — решил подтвердить свою революционность делом.
Загрузив в Шлиссельбурге пироксилиновыми шашками баржу, он отправился в Петроград. Баржу он причалил к набережной около Смольного и отправился докладываться.
— Дружище! — объявил он председателю Петроградского совета Н. С. Чхеидзе. — Я баржу пироксилина привез тебе, да еще на придачу 400 человек, вооруженных винтовками…
— Пироксилин? — побледнев, переспросил Николай Семенович. — Да ты что, с ума сошел? Баржа взорваться может!
— Конечно, может, — добродушно улыбаясь, подтвердил товарищ Жук. — Искру только покажи, товарищ Чхеидзе, так твой Смольный, а с ним и пол-Питера на небеса к господу Богу взлетят!
Николай Семенович замахал руками:
— Уводи баржу! — закричал он. — Не надо, не надо нам твоих шашек!
— Как не надо? Корнилов наступает!
— Не надо ничего! Уводи быстрее баржу!
— Куда?
— Куда хочешь, только подальше. Вывези в море и пусти ко дну!
Однако товарищ Жук пожалел уничтожать труд своих товарищей и, сговорившись с руководством Выборгской стороны, раздал пироксилиновые шашки по здешним заводам.
Эти пироксилиновые шашки власти изымали потом несколько недель, но больше никто уже не сомневался в революционности товарища Жука.
«Работа спорилась в его руках, — восхищенно писал о нем Григорий Евсеевич Зиновьев. — В своем родном Шлиссельбурге он делал чудеса. В его крепких, умелых руках все двигалось как машина — мягко, бесшумно и в то же время уверенно и правильно. Благодаря его усилиям в Шлиссельбурге при пороховом заводе рабочие поставили выработку винного сахара из древесных опилок. Это было детище Жука. В это дело он вложил свою душу. И как велика была его радость, когда он увидел результат своей работы, когда он смог принести нам первый выделанный сахар! Он радовался как ребенок, мечтая, как ему удастся подобные же сахарные заводы построить по всей России — всюду, где есть леса… На таких людях держится пролетарская диктатура. Такие люди — цемент рабоче-крестьянского государства».
Забегая вперед, скажем, что идея кормить рабочих не сахаром, а древесными опилками чрезвычайно понравилась вождю мирового пролетариата товарищу Ленину.
«Говорят, Жук (убитый) делал сахар из опилок, — сразу по прочтении статьи Г. Е. Зиновьева написал он. — Правда это? Если правда, надо обязательно найти его помощников, дабы продолжать дело, важность гигантская. Привет. Ленин».
Но товарищ Жук тогда уже был убит, а Григорий Евсеевич Зиновьев то ли поленился искать участников сахарно-опилочного производства, то ли этого производства вообще не существовало, но поручение Владимира Ильича осталось невыполненным. Так и не попробовали русские рабочие сахара из опилок.
3
«Человек богатырского сложения, великан, Жук в то же время отличался необыкновенной добротой и детской мягкостью характера, — писал Григорий Евсеевич Зиновьев в «Петроградской правде», от 26 октября 1919 года. — В глазах светились ум и воля. Он был как бы олицетворением рабочего класса, подымающегося на борьбу… Жук не был формально членом нашей партии. Но он был горячим поборником коммунизма и он знал, что наша партия — единственная рабочая партия в мире, которая поставила на очередь борьбу за коммунизм.
И он отдал себя в распоряжение нашей партии».
Действительно, когда в 1919 году его назначили членом военного совета Карельского укрепленного сектора, товарищ Жук не стал уклоняться от ответственности. Прибыв на вверенный ему участок, он немедленно возглавил оборону перешейка.
Что там произошло, понять трудно, поэтому сразу предоставим слово очевидцу.
«Никогда не забыть последних часов жизни любимого товарища и друга. Сколько уверенности, самоотверженности и ненависти к своим классовым врагам в эти моменты светилось в его прекрасных, умных глазах, сколько несокрушимой мощи и энергии чувствовалось в его исполинской фигуре, в каждом мускуле его правильного, высеченного как из мрамора лица…
Положение создавалось отчаянное…
Стоявший рядом с нами т. Жук с обнаженным маузером в руке, вопросительно всматриваясь, изучая и анализируя творившееся вокруг, одновременно с какой-то мучительной скорбью смотрел на окружающих.
Но такое состояние он переживал одно лишь мгновение: вслед за этим он сразу нашел самого себя, приказал немедленно приготовить бронелетучку к бою, чтобы создать среди бегущих настроение того, что не все еще потеряно, и вывести их из состояния панического страха…
И только он успел отдать последнее распоряжение, как неожиданно для всех повалился на землю, не испустив ни единого стона: вражеская пуля насквозь пробила золотое сердце славного героя; вместе с этим перестала работать и мысль искреннего революционера… (курсив мой. — Н.К.)
Смерть т. Жука вызвала среди нас некоторую растерянность, но все быстро ориентировались в том, что нужно делать: подобрав на паровоз еще теплый труп его, сами засев в бронелетучку, двинулись по направлению к густым цепям перебегавшего через полотно железной дороги противника и открыли по нему огонь. Создался тот эффект, о котором говорил за мгновение до смерти т. Жук: поединок бронелетучки с белоингерманландцами отрезвил бегущих красноармейцев; они не распылились по лесу, в одиночку, а, как бы по сигналу, инстинктивно группами стали стекаться к станции Пери, и через час мы уже вновь располагали тремя четвертями первоначального боевого состава».
Похоронили товарища Жука в братской могиле в поселке имени Морозова, расположенном в истоке Невы, на противоположном от Шлиссельбурга берегу.
Интересно, что чуть раньше погиб его подельник по сожжению Шлиссельбургской крепости Владимир Осипович Лихтенштадт-Мазин.
4
Владимир Осипович Лихтенштадт, управившись в начале марта 1917 года со Шлиссельбургской крепостью, уехал в Петроград, намереваясь вернуться к прерванной революцией переводческой работе.
Смутно бродили в голове планы о педагогической деятельности, возникали образы лошадей и мальчиков, совершающих верховые прогулки… С помощью Марины Львовны Владимир Осипович начал было реализовывать эту идиллию и некоторое время работал в «Ульянке» — детской колонии под Петроградом, но революционное время совершенно не подходило для идиллий.
Тем более что миновала сияющая весна революции, и подошел холодный и мрачный октябрь.
Эволюцию взглядов вчерашнего декадента-террориста лучше всего проследить по письмам, которыми он бомбардировал бывшую жену.
Письма эти, в отличие от дневников, являются точным источником чувств, которые испытывал герой в те исторические дни.
Поначалу Владимир Осипович взирал на большевиков исключительно со стороны, как на диковинное театральное действо:
«Ленин не горит и не зажигает, это — маньяк, энтузиаст идеи, во имя ее готовый погубить весь мир. Он действует на массу своей холодной, узкой, упрощенной логикой, с которой он вколачивает в нее свои идеи, — пишет он 28 октября 1917 года. — Троцкий не горит, но зажигает, нужно видеть, как он действует на толпу! Это великолепный актер, честолюбец и властолюбец, любитель сильных ощущений, широких жестов, больших пожаров, он будет поджигать и любоваться, и самолюбоваться. Без этих двух движение не приняло бы таких форм. Маньяк, готовый ради социального эксперимента (в мировом масштабе!) погубить родную страну, дал идею и ее обоснование, актер придал ей блеск, влил в нее душу — драма подготовлена, занавес поднят — слушайте и любуйтесь… Таковы герои»[180].
Скоро, однако, выяснилось, что среди большевиков собралось немало близких Владимиру Осиповичу и по крови, и по духу людей, и, по-прежнему категорически не принимая («большевизм» — это, конечно, не просто предательство, хулиганство, подлость и глупость»!) новую власть, Лихтенштадт переживает за судьбу своих соплеменников, участвующих в большевистском правительстве:
«Я боюсь кровавого подавления большевистской авантюры, я так же не могу приложить к ней руку… и… не только чувством, но и разумом против решения спора оружием, — пишет он 29 октября 1917 года. — Единственно правильный метод — это полная изоляция большевизма… И он уже задыхается»[181]…
Никаких поводов подозревать Владимира Осиповича в неискренности у нас нет. Вполне возможно, что он действительно собирался изолироваться от большевизма, чтобы тот задохнулся, но проходили недели, надобно было жить, и интеллект, изощренный в переводах Макса Штирнера и Отто Вейнингера, подбросил своему хозяину спасательный круг:
««Со своей стороны» прекращаем состояние войны, не подписывая мирного договора. Что-то совершенно неслыханное в летописях истории, противное и смыслу человеческому, и всему вообще человеческому… И тем не менее — это лучше подписания мира»[182].
Ну, конечно, и материальная сторона тут тоже была важна.
«Последний день «работы», — пишет он 16 марта 1918 года. — Очень глупая — в общественном смысле — авантюра. В личном же — очень милая. Ел как никогда — всего вдоволь, везу маме молока, хлеба, муки, масла. Жалованья получил за целый месяц: неловко брать, но берешь»[183]…
Кормили у большевиков — это касалось, разумеется, большевистской верхушки и ее ближайшего окружения — действительно, хорошо, но у нас даже и мысли не возникает заподозрить Владимира Осиповича в продажности.
Все что совершал он, делал искренне и убежденно…
«Когда приходится сталкиваться с каким-нибудь ярым противником большевизма, — пишет он 13 сентября 1918 года, — противником, который противопоставляет большевизму «доброе, старое время» и «культурное государство», меня берет злоба, и если нужно было бы выбирать, я предпочел бы большевизм»[184].
И еще через неделю:
«Иной раз мне представляется, что, отрекаясь от большевизма, мы отрекаемся от всего русского, от большой нашей истории и — от Толстого и Достоевского, от Бакунина и Герцена, особенно Герцена с его «Письмами из Франции и Италии»»[185].
Ну, как же можно человеку, пытавшемуся убить Петра Аркадьевича Столыпина, отречься от «всего русского», да к тому же от Толстого и Достоевского в придачу с Бакуниным и Герценом?
Поворот к большевизму становился тут неизбежным.
К тому же погиб шлиссельбургский друг Лихтенштадта А. М. Мазин[186], и Владимир Осипович — прав, прав был Отто Вейнингер, когда говорил, что нет ничего выше настоящей мужской дружбы! — присоединил к своей и его фамилию.
Теперь необходимо было присоединить и партийность павшего друга. Вступление в РКП(б) переводчика Макса Штирнера и Отто Вейнингера становилось неизбежным.
«30 сентября 1918 года. По городу ходят тревожные слухи, что близок час падения большевиков. Я не верю им, это не в первый раз, но какую тревогу они вызывают! И вот тут, в минуту, быть может, еще не настоящей опасности, чувствуешь, что в сущности уже стал большевиком. И нечего скрывать это от себя… и в минуту настоящей опасности придется записаться в партию и пойти сражаться»[187].
«10 ноября 1918 года. В Германии революция!.. Для меня Рубикон перейден — я с большевиками, я — большевик! Надорванный, правда. Ибо нельзя забыть борьбы с большевизмом и нельзя простить…
Скорее к жизни и в жизнь — еще можно жать, можно гореть, можно бороться и погаснуть за великое дело — самое хорошее, что мне осталось.
«Не удалась жизнь»… В самом деле: умеренность и аккуратность в гимназии — заигрывание с политикой и с декадентством, в университете — игра в революцию, игра в любовь, притча о невесте, прозевавшей жениха: хотел связать свою жизнь с рабочим движением и проглядел его, когда оно стало ворочать горами и зажгло мировой пожар… И все-таки: что-то есть, что протестует и выпрямляется, и говорит: мы еще поборемся, еще загорится моя звезда, хоть на миг, хоть в последнюю минуту»[188]…
Надежда Владимира Осиповича сбылась.
Звезда его загорелась-таки и на большевистском небосклоне.
В начале 1919 года он вступил в РКП(б), некоторое время он заведовал издательством Коминтерна, а вскоре стал секретарем самого Григория Евсеевича Зиновьева!
Что и говорить, блистательная карьера для человека, который из ревности к судьбе австрийского гения начал мастерить самодельные бомбы, чтобы взорвать ненавистного прогрессивной интеллигенции Петра Аркадьевича Столыпина.
Теперь, пройдя через Шлиссельбург и революцию, Лихтенштадт был полон сил и оптимизма.
В дневнике от 17 апреля 1919 года он записал:
«Два часа ночи — довольно. Хорошо работается, хорошо мечтается, хорошо ходится по «камере», хочется мне сказать, так переносишься в былое задумчивое хождение по камере. А как хорош Исаакий, как хороша вся площадь, утопающая в полном мраке! И славно гудит ветер в трубе — словно знает, как я любил и люблю его заунывные напевы. Выстрел — другой… да мы живем в военном лагере — много «ненужной» жестокости вокруг (хотя «ненужность» эта весьма относительна) — но и война эта и веселее, и здоровее, и нравственнее — да нравственнее! — чем жалкое прозябание в мещанском болоте, чем вольное и невольное утверждение всех ужасов и подлостей старого мира. Да. Да, об этом я еще напишу — все это так и рвется наружу — даже не верится… Нет — мы еще поборемся — и за мировое, и за личное строительство»[189].
5
Впрочем, если верить Виктору Сержу, Лихтенштадт ушел на фронт, потому что считал положение катастрофическим, а дело революции проигранным. Лихтенштадт заявил тогда: «Нет никакого смысла в том, чтобы прожить еще несколько месяцев, выполняя к тому же ставшую бессмысленной организационную, издательскую и прочую работу; что в эпоху, когда столько людей бесцельно умирают в глуши, ему противны канцелярии Смольного, комитеты, печатная бумага, гостиница «Астория».
В принципе это совпадает с записью, сделанной самим Владимиром Осиповичем 24 мая 1919 года:
«Красному Питеру грозит опасность. Я рвался в армию полгода назад, когда враг был далек, я подал заявление в таком духе в партию. И вот сейчас, в минуту действительной, близкой опасности, я сижу в спокойной обстановке… Под Гатчиной идет жестокий бой, а тут корректуры, переводы, всякие там корпусы и боргесы, какая чушь, какая чушь!.. Правда, сейчас я уже не просто «солдат большевизма». Я — большевик душой и телом, большевик до могилы. И хочу и могу поэтому не только умереть за большевизм, но и жить для него, жить и бороться, падать и подниматься»…
Хотя акценты, конечно, другие.
В дневниковой записи больше энергетики, больше энтузиазма.
Впрочем, так всегда бывает, когда сталкиваешься с описанием, сделанным непосредственно в тот момент, и воспоминаниями о событии через достаточно большой промежуток времени. Помимо воли автора в воспоминаниях что-то сглаживается, что-то забывается…
Энтузиазм, конечно, был в Лихтендштадте немалый.
Продолжая работать в «Коммунистическом Интернационале», он учится военному делу.
Любопытна запись, сделанная им 17 июня 1919 года:
«Ну вот, я солдат. Во всем казенном, с оружием и всем, что полагается… 15-го я записался в 3-й Коммунистический взвод и сразу попал на суточное дежурство… Винтовка, пулемет — это самое несомненное сейчас, несомненнее слов, — и чище, и свободнее: слова порабощают, — тут остаешься внутренне свободным. Да, должно быть, мне уже суждено остаться «солдатом революции»…
Правда, теперь это по-иному, теперь я весь — в революции и для нее».
Интересно тут про винтовку и пулемет, которые сейчас несомненнее слов…
Состояние это родственно тому, с которым изготавливал Лихтенштадт свои плоские взрывные снаряды для массового убийства на Аптекарском острове. Снаряды тоже были тогда несомненнее слов, более того они равняли петербургского революционера-декадента с австрийским гением-гомосексуалистом…
А вот последняя запись в дневнике.
«Прощай, тетрадь, — еще полгода… — записал Владимир Осипович, уходя на фронт. — Надо рвать цепи и строить новую жизнь».
Григорий Евсеевич Зиновьев, желая спасти своего секретаря, назначил Лихтенштадта комиссаром 6-й дивизии, которая преграждала путь Юденичу на Ямбургском фронте.
Но комиссарская должность не спасла его.
15 октября 1919 года в бою под Кипенью дивизия была разбита, красноармейцы в беспорядке разбежались.
Опознать труп Лихтенштадта удалось только по пломбам в зубах.
Виктор Серж, узнавший труп Лихтенштадта по узким ногтям, пишет, что это был «маленький солдат, убитый ударами прикладов (с пробитым черепом)», он «словно пытался еще закрыть лицо негнущейся рукой».
Еще Виктор Серж вспомнил о последнем письме Лихтенштадта, написанном в начале октября.
«Если посылаешь людей на смерть, — писал тот, — следует погибнуть самому».
Эти слова — перефраз предсмертной записки Отто Вейнингера: «Я убиваю себя, чтобы не убить другого».
Ровно шестнадцать лет назад были написаны в Вене эти слова в доме на улице Черных испанцев, в комнате, где умер Бетховен. Шестнадцать лет, убивая других людей, нес эти слова Владимир Осипович Лихтенштадт, чтобы узнать, что чужая смерть ждет и твою собственную.
Похоронили Лихтенштадта на Марсовом поле.
Существует версия, что его убили белые, когда он попал в плен. Дескать, белогвардейцы «замучили его, изуродовали так зверски, что опознать его останки оказалось невозможным».
Но это только предположение…
Более вероятно, что комиссар Лихтенштадт был забит отступающими красноармейцами, когда попытался остановить их.
Непонятно только, почему тело человека, причастного к сожжению Шлиссельбургской крепости, оказалось так сильно обожжено…
6
Прослеживая судьбы шлиссельбуржцев после сожжения Шлиссельбургской крепости, рассказывая, как разносил ветер революции семена цветов зла по всей России, я не могу пройти мимо рассказа-воспоминания Варлама Шаламова «Эхо в горах»…
«Прибыл спецконвой с Острова — так называли Соловки тогда, просто Остров, как остров Сахалин, — и сдал невысокого пожилого человека на костылях в обязательном соловецком бушлате шинельного сукна, в такой же шапочке-ушанке — соловчанке.
Человек был спокоен и сед, порывист в движениях, и было видно, что он еще только учится искусству ходить на костылях, что он еще недавно стал инвалидом.
В общем бараке с двойными нарами было тесно и душно, несмотря на раскрытые настежь двери с обоих концов дома. Деревянный пол был посыпан опилками, и дежурный, сидевший при входе, разглядывал в свете семилинейной керосиновой лампы прыгающих в опилках блох. Время от времени, послюнив палец, дежурный пускался на поиски стремительных насекомых.
В этом бараке и было отведено место приезжему. Ночной барачный дежурный сделал неопределенный жест рукой, показывая в темный и вонючий угол, где вповалку спали одетые люди и где не было места не только для человека, но и для кошки.
Но приезжий спокойно натянул шапку на уши и, положив свои костыли на длинный обеденный стол, взобрался на спящих людей сверху, лег и закрыл глаза, не делая ни одного движения. Силой собственной тяжести он продавил себе место в других телах, и если его сонные соседи делали движение — тело приезжего немедленно вмещалось в это ничтожное свободное пространство. Нащупав локтем и бедром доски нар, приезжий расслабил мускулы тела и заснул.
На другое утро выяснилось, что приехавший инвалид — тот самый долгожданный старший делопроизводитель, которого так ждет управление лагеря»…
Так начинается повествование о встрече рассказчика с шлиссельбуржцем-соловчанином Михаилом Степановичем Степановым.
В Шлиссельбургскую крепость питерский гимназист Миша Степанов попал прямо с гимназической скамьи, как участник боевки знаменитого эсера-максималиста Михаила Соколова, носившего клички Медведя-Каина. На Соловки же Михаил Степанович угодил за то, что спас товарища по шлиссельбургской каторге…
«Я не узнал бы этой удивительной истории, если б не случайный воскресный разговор в служебном кабинете, — пишет Варлам Шаламов. — Впервые я увидел Степанова без костылей. Удобная палка, давно, очевидно, им заказанная в лагерной столярке, была в его руках. Ручка у палки была больничного типа — она была вогнута, а не горбатилась, как ручка обыкновенной трости.
А. С. Антонов
Я сказал «ого» и поздравил его.
— Поправляюсь, — сказал Степанов. — У меня ведь все цело. Это — цинга.
Он засучил штанину, и я увидел уходящую вверх лилово-черную полосу кожи. Мы помолчали.
— Михаил Степанович, а за что ты сидишь?
— Да как же? — и он улыбнулся. — Я ведь Антонова-то отпустил»…
И дальше следует удивительный рассказ о том, как, будучи комбригом, Михаил Степанович Степанов участвовал в подавлении антоновского восстания.
Однажды ему доложили, что захвачен в плен сам Антонов.
«Степанов велел привести пленника. Антонов вошел и остановился у порога.
Свет «летучей мыши», повешенной у двери, падал на угловатое, жесткое и вдохновенное лицо.
Степанов велел конвоиру выйти и ждать за дверью. Потом он подошел к Антонову вплотную — он был чуть не на голову ниже Антонова — и сказал: — Сашка, это ты?»
В пленном он узнал своего товарища по шлиссельбургской каторге.
«Они были скованы одной цепью в Шлиссельбурге целый год и ни разу не поссорились. Степанов обнял связанного пленника, и они поцеловались. Степанов долго думал, долго ходил по вагону, молча, а Антонов печально улыбался, глядя на старого товарища…
— Я не могу тебя расстрелять и не расстреляю, — сказал Степанов, когда решение как будто было найдено. — Я найду способ дать тебе свободу. Но ты дай, в свою очередь, слово — исчезнуть, прекратить борьбу против Советской власти — все равно это движение обречено на гибель. Дай мне слово, твое честное слово.
И Антонов, которому было легче — нравственные муки товарища по каторге он хорошо понимал, — дал это честное слово. И Антонова увели. Трибунал был назначен на завтра, а ночью Антонов бежал. Трибунал, который должен был лишний раз судить Антонова, судил вместо него начальника караула, который плохо расставил посты и этим дал возможность бежать столь важному преступнику. Членами трибунала были и сам Степанов, и его родной брат. Начальник караула был обвинен и приговорен к году тюрьмы условно — за неправильную расстановку постов»…
Однако слова своего Антонов не сдержал, восстание вспыхнуло с новой силой.
— Вот тогда я и поседел, — сказал рассказчику Степанов. — Не позже.
В 1924 году он демобилизовался и поступил под начало Орджоникидзе, с которым тоже сошелся еще в Шлиссельбургской крепости, в Рабоче-крестьянскую инспекцию.
Там он прослужил несколько лет, а к концу третьего года стал замечать слежку — кто-то просматривал его бумаги и переписку.
Вскоре Степанова вызвали на Лубянку, и следователь спросил, действительно ли, Степанов, будучи командиром Красной Армии, в военной обстановке отпустил на свободу захваченного в плен Александра Антонова?
Так Михаил Степанович и оказался на Соловках…
Рассказ не доработан Варламом Шаламовым.
Никак не обыграно название его, и концы с концами в этой романтической истории тоже не сведены воедино, ну, а главное: никогда ведь не сковывали в Шлиссельбурге каторжников попарно, никогда не попадал Александр Степанович Антонов в плен к красным…
Не только среди тамбовских крестьян, но и среди чекистов даже легенда существовала о его неуязвимости.
«Все облавы на него кончались ничем, так как он всегда в последнюю минуту, не теряя самообладания, окруженный довольно плотным кольцом чекистов, выходил из него с самым невозмутимым видом, с маузером в руках, надетым на деревянную колодку кобуры-приклада, — рассказывал, например, уполномоченный ЧК Коренков. — Он начинал спокойно, не моргнув глазом, расстреливать его окружавших, стараясь их уничтожить как можно больше. Как только ему удавалось застрелить с десяток чекистов, он спокойно, не спеша уходил в лес».
Только 24 июня 1922 года начальнику отдела по борьбе с бандитизмом Михаилу Ивановичу Покалюхину со своими оперативниками удалось окружить в Нижнем Шибряе дом, где скрывался Антонов и, подпалив его, убить героя последней крестьянской войны.
Можно отметить и другие несоответствия в рассказе «Эхо в горах», но и упомянутых нами хватает, чтобы разрушить рассказ, поскольку именно на этих несоответствиях он и выстроен.
И, тем не менее, если не сам рассказ, то, по крайней мере, его замысел, конечно же, глубже. Художественная правда вполне могла восторжествовать в этом рассказе над документальной точностью…
7
Хотелось бы обратить внимание, что Варлам Шаламов сводит в своем рассказе не просто двух узников Шлиссельбургской крепости, а двух эсеров-максималистов. И если насчет пребывания Александра Степановича Антонова в Шлиссельбурге известно только из его биографии, то насчет пребывания его в тамбовской группе максималистов сомнений нет.
Михаил Степанович Степанов и по рассказу, и по документам принадлежал к боевке Медведя-Каина, о которой мы так подробно рассказывали в главе «Цветы зла». Скорее всего, в теракте на Аптекарском острове он не участвовал, а был привлечен в качестве «пехоты» лишь к налету на инкассаторов в Саперном переулке. Ни разорванных на клочья детей, ни убитых беременных женщин в его активе, как и у Александра Степановича Антонова, не было.
Может быть, поэтому и не удавалось им принять с безоглядной легкостью Владимира Осиповича Лихтенштадта большевистскую редакцию революции.
М. Н. Тухачевский
О тамбовской крестьянской войне написано чрезвычайно много, но в этом ворохе публикаций как-то пропадает простая и очевидная истина, что эта война была выиграна тамбовскими крестьянами.
В феврале 1921 года вначале на Тамбовщине, а через месяц и по всей стране, отменили ненавистную продразверстку и вместо нее ввели более мягкую систему продналога.
Говорят, что крестьяне кричали тогда «Мы победили!», а Александр Степанович Антонов, слушая эти радостные крики, сказал:
— Да, мужики победили. Хотя и временно, конечно. А вот нам, отцы-командиры, теперь крышка!
Действительно, уже весною 1921 года началась расправа.
На Тамбовщину была введена 120-тысячная группировка под командованием кровавого палача М. Н. Тухачевского.
Пытаясь смыть позор проигранной польской кампании, Тухачевский, подобно генералу из рассказа «Запечатленный ангел» Н. С. Лескова, решил за свою бездарность и кичливость отыграться на русских деревнях.
25 мая кавалерийской бригадой Г. И. Котовского были разбиты и рассеяны повстанческие полки 1-й армии. А 2–7 июня сводная группа И. П. Уборевича уничтожила основные силы 2-й повстанческой армии.
Но М. Н. Тухачевский — вспомните лесковского генерала, который тыкает «кипящею смолой с огнем в самый ангельский лик» — не остановился на этом.
11 июня 1921 года он отдает приказ № 0116.
«Остатки разбитых банд и отдельные бандиты, сбежавшие из деревень, где восстановлена Советская власть, собираются в лесах и оттуда производят набеги на мирных жителей.
Для немедленной очистки лесов приказываю:
1. Леса, где прячутся бандиты, очистить ядовитыми удушливыми газами, точно рассчитывать, чтобы облако удушливых газов распространялось полностью по всему лесу, уничтожая все, что в нем пряталось.
2. Инспектору артиллерии немедленно подать на места потребное количество баллонов с ядовитыми газами и нужных специалистов.
3. Начальникам боевых участков настойчиво и энергично выполнять настоящий приказ.
4. О принятых мерах донести.
Командующий войсками Тухачевский».
Однако вклад любимца Л. Д. Троцкого в развитие науки воевать с русским народом этим не ограничился. Через несколько дней появился не менее людоедский приказ № 0171, в соответствии с которым в селах брались и расстреливались заложники, если население не выдавало антоновцев и их семьи. Если расстрел первой группы крестьян не давал желаемого результата, то тут же набиралась для расстрела следующая партия заложников.
И вот Михаил Степанович Степанов оказался среди тех, кто так расправлялся с народом. Только ведь ему не нужно было смывать с себя русской кровью вину за провал наступления на Варшаву, поэтому-то и ходит он в рассказе Варлама Шаламова, молча, по вагону, а Антонов «печально улыбается, глядя на старого товарища»…
И Антонов, «которому было легче», хорошо понимает «нравственные муки товарища по каторге»…
8
Шлиссельбург — город-ключ.
Открыть шлиссельбургским ключом тайну послереволюционных событий, когда власть, называющая себя народной и рабоче-крестьянской, развязала беспощадную войну с русским народом и трудовым крестьянством, пытался не только Варлам Шаламов.
С. А. Есенин
Задолго до него, еще в 1924 году, это попытался сделать Сергей Есенин, написав «Поэму о 36»…
Много в России Троп. Что ни тропа — То гроб. Что ни верста — То крест.Так, в ритме, напоминающем хождения узника по камере, начинается есенинская поэма о политкаторжанах Шлиссельбурга.
Обыкновенно и читатели Есенина, и исследователи его творчества проходят мимо «Поэмы о 36», которая, хотя и написана не «по-есенински» суховато, но тем не менее важна и в его творчестве, и его биографии.
Напомним, что за месяц до создания поэмы, в июле 1924 года, вышел сборник Сергея Есенина «Москва кабацкая». Издать его удалось с помощью шурина Григория Евсеевича Зиновьева старого шлиссельбуржца Ильи Ионовича Ионова (Бернштейна).
Впрочем, марку Ленинградского отделения Госиздата, которое он возглавлял, Илья Ионович поставить на «Москву кабацкую» не решился, да и типографские затраты пришлось оплатить самому автору сборами за авторский вечер, устроенный 14 апреля 1924 года в «Зале Лассаля» (бывшем зале Городской думы).
Тем не менее сборник, почти все стихи которого вошли в сокровищницу русской лирики, был напечатан и напечатан удивительно быстро.
Разумеется, кое-что пострадало… В частности, стихотворение «Снова пьют здесь, дерутся и плачут».
Из него исчезла третья строфа:
Ах, сегодня так весело росам, Самогонного спирта — река. Гармонист с провалившимся носом Им про Волгу поет и про Чека…И седьмая:
Жалко им, что Октябрь суровый Обманул их в своей пурге. И уж удалью точится новой Крепко спрятанный нож в сапоге.Купюры серьезные…
Особенно, если вспомнить, что, по мнению тогдашней критики, у Есенина и Пугачев — не исторический Пугачев, а антитеза. «Пугачев — противоречие тому железному гостю, который «пятой громоздкой чащи ломит». Это Пугачев — Антонов-Тамбовский, это лебединая песня есенинской хаотической Руси, на короткое время восставшей из гроба после уже пропетого ей Сорокоуста»…
Как бы то ни было, но купированная из «Москвы кабацкой» пурга сурового Октября, которой обманул русских людей, засвистела, завыла, зашумела в «Поэме о 36»…
Колкий, пронзающий Пух. Тяжко идти средь Пург. Но под кандальный Дзень, Если ты любишь День, Разве милей Шлиссельбург?9
Принято считать, что к созданию «Поэмы о 36» Сергея Есенина и подтолкнуло общение с директором Ленинградского отделения Госиздата Ильей Ионовичем Ионовым (Бернштейном), который, как мы и говорили, несколько лет просидел в Шлиссельбургском каторжном централе.
Сам Илья Ионович был поэтом, автором сборника стихов «Алое поле», в котором, как сказано в «Литературной энциклопедии» 1930 года, отражены две эпохи: «с одной стороны — песни революционного подполья, с другой — мотивы эпохи «военного коммунизма»… Для поэзии Ионова характерны: космический символизм, гиперболизм как мера образных восприятий и поэтического воплощения действительности».
И. И. Ионов
Стихи шурина Григория Евсеевича Зиновьева настолько тесно связаны с взращиваемыми в предреволюционном Шлиссельбурге «цветами зла», что на них следует остановиться, тем более что перефразы отдельных образов из «Алого поля» органично входят и в есенинскую «Поэму о 36».
Открывается сборник Ионова одноименным стихотворением, представляющим собою некое подобие немецкой баллады в переводе Василия Жуковского:
— Расскажи, отчего на колосьях дрожат Капли алые вместо росы, И какие-то тени пугливо спешат, Наклоняются вдоль полосы. Отчего полегают хлеба до земли И, нагнувшись, печально стоят; И до солнца кровавые слезы свои Все роняют, как будто скорбят.Со вставками революционной риторики:
— О, мой друг, на полях стяг позорной вражды Развернул ослепленный народ, Год за годом на мирных полях без нужды Убивает, насилует, жжет.Вставки эти, тем не менее, позволяют углубить «готическое» содержание баллады:
И всегда, лишь нальются хлеба по утрам На заре колос кровью горит, И встают мертвецы из могил по полям К полосе своей каждый спешит. Раздается звон кос и ложится под ряд Рожь под верной костлявой рукой, Но лишь солнца лучи облака осветят, Косари торопливой толпой. Исчезают, как дым, и как прежде, поля Колосятся, встречая восход… Тихо дышит, устало сырая земля И росу серебристую пьет. И молчит отчего, где темнеет курган, Поднимаясь, алеет туман [190].Еще отчетливее тенденция к нагнетанию сверхъестественного, мрачного и загадочного проявляется в стихотворении «Ночной призрак»:
Над пропитанной кровью землею, Словно дым благовонный кадил Поднимаются синей волною Испаренья бескрестных могил, И далеко из дымки туманной, Приближаясь в ночной тишине, Выезжает в тунике багряной Всадник бледный на черном коне… На песчаный бугор он взобрался, Приподнялся немного в седле, Поднял руку и вдруг рассмеялся, Громко крикнув в полуночной мгле. — «Доброй ночи, безумные дети! Утолили вы страсти свои Иль, коварно раскинувши сети, Снова жаждете братской крови?» [191]И, конечно, можно усмотреть тут перекличку, если не с самим Бодлером, то, по крайней мере, с теми цветами зла, которые взращивал в каторжном централе шлиссельбургский переводчик Бодлера…
Кстати, солдат из стихотворения «Прерванное письмо», подобно Владимиру Осиповичу Лихтенштадту, сообщавшему матери насчет левкоев, которые не уродились в Шлиссельбурге, тоже развивает в своем послании эту тему:
В этом письме посылаю левкои — Чудом они уцелели в саду, — Желтые — маме, а белые — Зое, Пусть не забудет, что писем я жду [192]…Но и вообще тема «цветов зла» является основой сборника. Не случайно сразу за «Ночным призраком» (с. 6–7) в «Алом поле» идут стихи, написанные в Шлиссельбурге: «Узник» (с. 8), «Отпустите меня…» (с. 9), «На смерть товарища» (с. 10).
К теме «цветов зла» Ионов возвращается и в заключительных стихах сборника. Тут вам и «космический символизм», и «гиперболизм», только вот выдержать напряжение заданных образов не удается, и стихотворное повествование соскальзывает в псевдонародную плаксивость, а цветы зла распускаются революционными знаменами:
Знамя красное, знамя свободное, Символ равенства, братства, любви. Вейся выше за дело народное В алых каплях рабочей крови! [193]Но, тем не менее, позыв был…
Оклик из заросшего цветами зла Шлиссельбурга прозвучал, и его-то и сумел рас слышать Сергей Есенин, лучше других рассказавший о трагедии перерождения вчерашних народных героев в палачей и предателей своего народа…
Серая, хмурая Высь, Тучи с землею Слились. Ты помнишь, конечно, Тот Метельный семнадцатый Год, Когда они Разошлись ? Каждый пошел в свой Дом С ивами над прудом. Видел луну И клен, Только не встретил Он Сердцу любимых В нем. Их было тридцать Шесть. В каждом кипела Месть. И каждый в октябрьский Звон Пошел на влюбленных В трон, Чтоб навсегда их Сместь. Быстро бегут Дни. Встретились вновь Они. У каждого новый Дом. В лежку живут лишь В нем, Очей загасив Огни. Тихий вечерний Час. Колокол бьет Семь раз. Месяц широк И ал. Тот, кто теперь Задремал, Уж не поднимет Глаз. Теплая синяя Весь, Всякие песни Есть… Над каждым своя Звезда… Мы же поем Всегда: Их было тридцать Шесть.О чем эти стихи?
О шурине Григория Евсеевича Зиновьева, пытающемся вернуться в готических балладах к забытым переживаниям шлиссельбургского узника? Или о самом Сергее Есенине, стремящемся объяснить в своих стихах и уроднить новую жизнь? Или просто о миллионах жителей России, вставших в двадцатые годы на жизненной дороге, как будто на краю пропасти?
Глава шестая Ангел церкви
И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Святый, Истинный, имеющий ключ Давидов, Который отворяет — и никто не затворит, затворяет — и никто не отворит: знаю твои дела; вот, Я отворил пред тобою дверь, и никто не может затворить ее; ты не много имеешь силы, и сохранил слово Мое, и не отрекся имени Моего. Вот, Я сделаю, что из сатанинского сборища, из тех, которые говорят о себе, что они Иудеи, но не суть таковы, а лгут, вот, Я сделаю то, что они придут и поклоняться пред ногами твоими, и познают, что я возлюбил тебя. И как ты сохранил слово терпения Моего, то и Я сохраню тебя от годины искушения, которая придет на всю вселенную, чтобы испытать живущих на земле. Се, гряду скоро; держи, что имеешь, дабы кто не восхитил венца твоего. Побеждающего сделаю столпом в храме Бога Моего, и он уже не выйдет вон; и напишу на нем имя Бога Моего и имя града Бога Моего, нового Иерусалима, низходящего с неба от Бога Моего, и имя Мое новое. Имеющий ухо да слышит, что Дух говорит церквам.
Откровение святого Иоанна Богослова. Гл. 3. 7–13Мы мало знаем о последнем священнике храма Рождества Иоанна Предтечи в Шлиссельбургской крепости отце Иоанне Флоринском.
Хотя и не чуждался Иоанн Маркович литературных занятий, хотя и писал он статьи в журнал «Вестник военного духовенства», и занимался изысканиями, связанными с историей шлиссельбургской твердыни, но сведений о самом главном его деле, кроме отзыва коменданта Шлиссельбургской крепости полковника Покрошинского: «Вышеупомянутый священник, как по частным сведениям, оказывается благонадежного образа мыслей и пользуется хорошей репутацией», — почти нет.
В многочисленных воспоминаниях заключенных Шлиссельбургской крепости мне удалось обнаружить лишь несколько строчек, посвященных отцу Иоанну…
«Крепостной священник, — пишет М. Ю. Ашенбреннер, — посещал нас сначала также вместе со смотрителем, но священник скоро прекратил свои визиты, так как мы не понравились друг другу. В первое свое посещение Юрковского он, усмотрев на столе несколько светских книг, стал швырять их с пренебрежением: «Зачем вы читаете это? Читайте Библию: книг слишком много, всех не перечтешь». На это последовал ответ: «Да ведь и хлеба много: всего хлеба не съешь, а без хлеба умрешь»».
Федор Николаевич Юрковский, арестованный за устройство подкопа под Херсонское казначейство, писал тогда роман «Гнездо террористов» из эпохи 70-х годов[194] и ему недосуг было общаться со священником.
С. В. Балмашов
Больше всего запомнился узникам Шлиссельбурга отец Иоанн в связи с казнью Степана Валериановича Балмашева.
Напомним, что казнь Пахомия Ивановича Андреюшкина, Василия Денисовича Генералова и Василия Степановича Осипанова в 1887 году была последней за народовольческий период, и снова после 15 лет перерыва казни в Шлиссельбургской крепости начались казнью Степана Балмашева. Видимо, еще и поэтому это событие так взволновало узников, поэтому так пристально вглядывались они в священника, присутствовавшего при последних минутах жизни казненного террориста. Веру Фигнер по этому поводу мы уже цитировали. Приведем сейчас описание Григория Гершуни.
«Появление Степана Балмашева было замечено. Было замечено также, что на дворик старой тюрьмы сколачивают что-то из досок. Эшафот строят — прожгло всех. Всю ночь стояли у оконных решеток. Видели, как под утро в старую тюрьму прошло начальство. Через час в церковный садик из старой тюрьмы прошел старик священник.
Согнутый, жалкий, еле передвигая ноги, беспомощно опустился на скамейку, склонив голову в упирающиеся в колени руки»…
Сходство с воспоминаниями Веры Фигнер поразительное!
И едва ли это случайное совпадение…
1
Хотя сам Григорий Гершуни о подробностях казни Балмашева узнал только от жандармов, но его — выражение автора! — так «прожгло», что показалось, будто он был очевидцем трагедии, и сделанное им описание казни надо отнести к числу лучших…
«Степана Балмашева привезли утром, часов в десять и провели в канцелярию. Держал себя твердо, спокойно. Не доходя канцелярии, увидев новую тюрьму, начал размахивать шляпою. Днем пил чай, обедал. Вечером его провели в старую тюрьму и поместили в одной из камер, недалеко от камеры, где уже под замком сидел палач[195].
— Когда нужно будет, не забудьте меня разбудить, — с усмешкой сказал Степан Валерьевич дежурному и лег спать.
Часа в четыре утра в его камеру явился товарищ прокурора Окружного суда «со свитой». Балмашев спал и его долго не могли добудиться. Наконец приоткрыл глаза и досадливо спрашивает.
— Ну что? Чего вам там нужно?
— Вы такой-то?
— Я!
— Вам известно, что вы приговорены С.-Петербургским военно-окружным судом к смертной казни?
— Известно.
— Приговор вошел в силу и сейчас будет приведен в исполнение.
— А, да! Ну, хорошо, хорошо!..
Опять лег на подушку, закрыл глаза и как бы снова заснул. Его снова разбудили.
— Да вставайте же! Уже все готово!
— Хорошо, хорошо! Вот сейчас!
Снова ложится. И так несколько раз. Наконец приподнялся и с усмешкой говорит:
— Так вставать? все готово? Ну, вставать, так вставать!
Он оглядывает камеру. Перед ним в вице-мундире представитель закона прокурор. Дальше — исполнитель закона, палач Филипьев. Он весь с ног до головы в красном: красная шапка, красная блуза, красные шаровары. В одной руке веревка, в другой плеть. Лицо зверское — серое, одутловатое, с мутными налитыми кровью глазами. Он подходит вплотную к своей жертве, поднимает над головой плеть и рычит: «Руки назад! Запорю при малейшем сопротивлении!»…
Веревкой скручивают руки, и процессия направляется из камеры в маленький дворик, между крепостной стеной и старой тюрьмой — у Иоанновской башни.
Там уже «все готово». Эшафот, тут же вырытая яма, у нее черный ящик-гроб. Дворик наполнен начальством и жандармами. Балмашева вводят на эшафот. Секретарь суда читает приговор.
На эшафот поднимается священник с крестом. Степан Валерьянович мягко отстраняет его: «К смерти я готов, но перед смертью лицемерить, батюшка, я не хочу»[196].
Место служителя Бога занимает служитель царя — палач. Степан Валерьянович стоит прямо и спокойно, со своей вечной слегка грустной, слегка насмешливой улыбкой на устах.
Палач накидывает на голову капюшон савана, затем петлю. Ударом ноги вышибает доску, тело грузно падает вниз. Раздается глухой стон. Веревка натягивается и трещит. Тело вздрагивает и передергивается конвульсиями. Ноги упираются в помост — смерть идет медленно. Палач крепко обхватывает тело и с силой дергает вниз. Присутствовавших охватывает ужас. Жутко, гадливо, стыдно. Раннее ясное утро. Солнце только что поднялось и его мягкие золотистые лучи бьются о перекладины виселицы. Кругом свежая яркая зелень. Птички весело чирикают, с озера доносится писк чайки. А люди в мундирах, с орлами на пуговицах, угрюмо стоят, потупив глаза, бледные, взволнованные и ждут, пока тело, облеченное в саван и повисшее на веревке, перестанет вздрагивать. Ждут долго — бесконечно долго — до получасу.
Палач принимает в свои объятья тело, обрезывает веревку, кладет труп на помост. Подходит доктор, слушает сердце — все в порядке: сердце не бьется. Труп кладут в ящик, обсыпают известью, покрывают крышкой. Удар молота злобно прорезывает утренний воздух: то прибивают крышку гроба. Ящик опускают в вырытую тут же яму, засыпают, подравнивают с землей и медленно, стыдясь глядеть друг другу в глаза, расходятся. Царское правосудие свершилось. Тюрьма в это раннее утро не спала»[197].
2
Вот после этой трагедии и появляется отец Иоанн перед взорами припавших к окнам своих камер заключенных.
Он, действительно, потрясен, почти раздавлен случившимся.
Только потрясло его не то, что так ярко живописал Григорий Гершуни, обрабатывая рассказы жандармов-очевидцев.
Конечно, жалко было, что молодой — Балмашеву исполнился всего 21 год! — человек так и не сумел толком прожить отпущенную ему жизнь, но еще страшнее было, что он так бесшабашно и незадумчиво, из одного, кажется, желания покрасоваться, губит свою бессмертную душу!
Вот этого отец Иоанн никак понять не мог…
И разве это только тело так долго вздрагивало и передергивалось конвульсиями? Это же бессмертная душа, не желающая погибать вместе с телом, рвалась из него!
Еле передвигая ноги, отец Иоанн беспомощно опустился на скамейку возле храма и бессильно склонил голову…
Сколько он сидел так возле могилы русских солдат, павших во время штурма Нотебурга?
Неведомо…
Потом встал и долго молился возле чудотворного образа Шлиссельбургской иконы Казанской Божией Матери, обретенной сразу после взятия крепости…
Икона эта была единственным местным предметом древности, а главное — не оскудевающим источником милостей всем с верою притекающим к ней в скорбях и напастях.
Опустившись на колени перед иконой, отец Иоанн думал, что вот так же опускались перед этим чудотворным образом и в смутные времена самозванцев, и тогда, когда решено было замуровать икону, чтобы скрыть ее от глаз шведских хозяев крепости…
Икона была замурована в стене древнего русского крепостного храма и здесь и сохранялась в течение почти целого столетия. Православные ореховцы надеялись таким образом предохранить драгоценный образ небесной Владычицы от поругания, твердо веря, что Царица Небесная Сама освободит Свой образ от временного заточения и возвратит принадлежащий Ей храм и покровительствуемую Ею древнерусскую область в руки православных…
Так и случилось.
О дне обретения святой иконы отец Иоанн так и не нашел никаких документов, но зато он не раз слышал предание, что самое место в стене алтаря, превращенного в кирху, храма, где была замурована икона, было постоянно влажно, точно слезы просачивались сквозь камень. Не зная причины этого, шведы неоднократно возобновляли штукатурку на стене, но это не помогало…
Может быть, так и думал отец Иоанн, погружаясь в молитву перед чудотворным образом… И мысли эти не отвлекали от молитвы, а помогали, соединяя всех, кто долгие столетия молился перед этой иконой со стареньким священником, вставшим сейчас на молитву за страну, чтобы удержать ее на краю страшной пропасти, в которую этим утром и заглянул отец Иоанн, наблюдая за казнью террориста Балмашева.
И кажется, что дыхание этой общей молитвы различается и в летописи, названной «К двухсотлетнему юбилею Шлиссельбургской крепости 1702–1902 гг. 11 октября», которую составлял в те дни протоиерей Иоанн Флоринский:
«В 1611 году, воспользовавшись смутами русской земли, Делагарди снова пытался овладеть Орешком 23 февраля; приступ оказался очень неудачным: много шведов было перебито и потоплено в проруби; трупы лучших людей увезены были в Выборг на десяти возах, остальная разбитая армия отступила. Со шведами в том году заключен был мирный договор, по которому пограничная межа оставлена была прежней. Шведы обязались не вступать в Новгородскую землю и в Ореховский уезд и не умышлять никакого дурна ни под Новым городом, ни под Орешком, ни под Ладогою…
Ныне существующий Иоанно-Предтеченский храм, по счислению третий, построен и освящен 1831 года июня 22-го зданием — каменный с таковою же колокольнею. Стены и купол внутри покрыты масляною краскою и украшены живописью. Святой антиминс на престоле священнодействован высокопреосвященнейшим Гавриилом, архиепископом Новгородским и С.-Петербургским в городе Шлиссельбурге 1779 года июня 21 дня. Святый антиминс, как видно, принадлежал предшествовавшему храму и, несмотря на свою 123-летнюю древность, сохранился достаточно, и отличается от нынешних своим рисунком: Евангелисты изображены по два на нижних углах и отсутствие на антиминсе креста Христова.
Со времен Петра Великого крепостная церковь именовалась Иоанно-Предтеченским собором, причт которого составляли: протоиерей, священник, диакон, два псаломщика и два пономаря. А с 1873 года 15 марта Высочайше утверждено причт сократить, который и состоит по новому штату из священника и двух псаломщиков.
К достопримечательностям крепостной Иоанно-Предтеченской церкви принадлежит:
Древняя явленно-чудотворная икона Божией Матери, именуемая Казанскою. Размер святой иконы в длину 1 аршин 71/2 вершков, в ширину 1 аршин 2 вершка. Написана она на доске по коричневому фону иконописью. Краски во многих местах отвалились, потемнели. Глава Пресвятой Девы немного наклонена на левый бок к Предвечному младенцу, имеющему благословляющую правую руку. Икона обложена серебряною, вызолоченною ризою (в 1784 г.), нанизанною жемчугом. Риза эта впоследствии времени была дополняема новыми украшениями — жемчугом и бриллиантами…
1723 год. 19 сентября принесены из Владимира мощи святого благоверного князя Александра Невского и поставлены в крепостном храме.
1724 год. 30 августа мощи Александра Невского перенесены в Санкт-Петербург в Лавру.
1762 год. 18 марта изволил посетить крепость Государь император Петр III…
1764 год. Кончина Брауншвейг-Люнебургского принца Иоанна Антоновича.
В городе Шлиссельбурге на набережной Невы и Ладожского канала близ шлюзов сооружена каменная приходская церковь Благовещения Пресвятыя Богородицы…
Рядом с Благовещенскою церковью 1770 года построена другая каменная приходская церковь во имя Святителя Чудотворца Николая.
1776 год. Приступлено к постройке в крепости нового каменного Иоанно-Предтеченского соборного храма…
1866 год. В городе Шлиссельбурге, при впадении нового канала в реку Неву, с высочайшего разрешения построена каменная часовня на средства крепостной Иоанно-Предтеченской церкви…
1883 год. Июня 15 в девять часов утра изволили прибыть в город Шлиссельбург, посетить шлиссельбургскую крепостную часовню, слушать краткое молитвословие и лобызать явленно-чудотворную икону Богоматери Их Императорския Высочества Государь император Александр III и Государыня Императрица Мария Федоровна с Августейшими сыновьями Николаем и Георгием Александровичами, Великим Князем Алексеем Александровичем и Великою Княгинею Мариею Александровною…
1890 год. Произведена пристройка крепостной часовни с южной и северной стороны для удобнейшего помещения богомольцев. Устроена колокольня о пяти колоколах, разведен сад с цветниками, и все это обнесено железною оградою на цокольном фундаменте…
В часовне по Арке надпись: Милосердия двери отверзи нам Благословенная Богородице»…
Мы не знаем, удалось ли отцу Иоанну пережить страшные годы революции и Гражданской войны, когда страна все-таки рухнула в пропасть, в которую заглянул отец Иоанн утром, когда казнили террориста Балмашева…
Известно только, что после революции уже не было больше священников в храме Рождества Иоанна Предтечи в Шлиссельбургской крепости.
Впрочем, такое происходило тогда не только в храме Рождества Иоанна Предтечи, а во всей Русской церкви.
3
27 июня 1923 года закончилось длившееся больше года заточение Патриарха Тихона во внутренней тюрьме ГПУ, и он вернулся в Донской монастырь.
Патриарх вернулся на руины.
За год, который он провел в заключении, завербованным ГПУ священникам-обновленцам удалось захватить большинство приходов Русской православной церкви и вовлечь в свои сети тысячи священников и десятки архиереев.
Особенно трагичная ситуация сложилась в Петрограде, где после расстрела митрополита Вениамина обновленцы захватили 115 из 123 городских приходов.
«В июле Святейший послал туда Архиепископа Гурия (Степанова) настоятеля Спасского монастыря, — писал митрополит Иоанн (Снычев). — Тот прибыл в Петроград и «убоялся зело» обновленцев, на другой день бежал в Псково-Печерский монастырь. Патриарх скорбел и недоумевал, кого же послать туда епископом. Архиереи буквально отказывались ехать в Петроград»[198]…
Выход нашелся.
Приехавший в Москву протоиерей Александр Дернов попросил назначить епископом в Ленинград иеромонаха Мануила (Лемешевского), о котором Святейшему патриарху говорил в свое время и священномученник митрополит Вениамин.
Решение было принято.
8 (21) сентября 39-летний иеромонах Мануил был возведен в архимандриты, а 10 (23) сентября хиротонисан в епископы.
Когда патриарх Тихон в церкви святого Димитрия Солунского на окраине Москвы нарек архимандрита Мануила (Лемешевского) епископом Лужским, никто и не скрывал, что предстоит новопоставленному архиерею.
— Посылаю тебя на страдания… — сказал патриарх Тихон. — Ибо кресты и скорби ждут тебя на новом поприще твоего служения, но мужайся и верни мне епархию!
И вот оно, подлинное чудо!
Октябрь 1923 года вошел в историю раскола, как месяц петроградского возрождения.
«Непрерывно к Патриарху присоединялись питерские храмы. Самым замечательным во всей этой «мануиловской эпопее» было то, что ни у кого (ни у самого Владыки, ни у его друзей, ни у его врагов) не было ни малейшего сомнения в том, что в два-три месяца епископ со своими помощниками лишатся свободы.
Это и создавало в епископе и среди его ближайшего окружения то особое настроение героического подъема, которое как бы возвышает людей над действительностью и над бытом, обновляет их, смывает все мелкое, пошлое, что есть в каждом человеке.
Такие минуты не могут длиться очень долго; но тот, кто пережил их, всегда будет вспоминать о них, как о лучших мгновениях своей жизни..»[199]
Итог работы епископа Мануила поражал: три четверти здешних городских храмов вернулись к патриарху Тихону В области — практически все священство порвало с обновленчеством.
4
«С чувством глубокой радости считаю долгом сообщить Вашему Святейшеству, что 15/29 октября Александр о-Невская лавра в полном составе братии принята в общение с Православной Церковью и Вами…
В данный момент, с восстановлением в правах наместника Лавры преосвященного Николая (Ярушевича), епископа Петергофского, ныне в изгнании пребывающего в Усть-Куломе Зырянского края, создается крайняя необходимость возглавить Лавру лицом авторитетным, новым, монашеского и монастырского уклада, опытным в духовной жизни, с правами викарного епископа Шлиссельбургского, управляющего лаврой.
Лично мне известный с хорошей стороны и как отвечающий всем этим требованиям ризничий Даниловского монастыря отец архимандрит Григорий (Лебедев) изъявил свое согласие за святое послушание Церкви Христовой и для блага лавры принять сие мое предложение.
Доводя до сведения Вашего Святейшества о всем вышеизложенном, покорнейше прошу не отказать в сем ходатайстве и, открыв новое викарство — Шлиссельбургское, возглавить его архимандритом Григорием, как достойнейшим и желанным для Петроградской епархии.
Смиренный Мануил, епископ Лужский».
Надо отметить тут, что изначально правящие архиереи в Санкт-Петербурге носили в своем титуле приставку «Шлиссельбургский». Епископом Санкт-Петербургским и Шлиссельбургским был Никодим (Сребницкий), архиепископами Санкт-Петербургскими и Шлиссельбургскими Феодосий (Янковский), Сильвестр (Кулябка), Вениамин (Пуцек-Григорович), Гавриил (Кременецкий), но в 1770 году приставка эта исчезает из титула правящего архиерея.
Нам трудно судить, какие соображения привели Мануила к мысли о необходимости возрождения Шлиссельбургского викарства.
Понятно, что многие из существовавших кафедр — тюрьмы и лагеря стали к этому времени обычным местом пребывания православных архиереев! — были заняты, но, видимо, определенную роль в выборе Шлиссельбурга сыграла и его история.
Повторим, что мы не рискнем восстанавливать молитвенный ход размышлений епископа Мануила, но вполне можно предположить, что и символика «города-ключа», а также Шлиссельбургский чудотворный образ Казанской Божией Матери и мощи Александра Невского, которые были перевезены в Александро-Невскую лавру из Шлиссельбургской крепости, возникала в них.
Как бы то ни было, но просьба епископа Мануила оказалась услышанной.
11 ноября 1923 года Мануил подал свой «рапорт», а 14 ноября святейший патриарх начертал на нем резолюцию: «Согласно настоящего представления преосвященного епископа Мануила, открыть в г. Шлиссельбурге кафедру викарного епископа Петроградской епархии, назначить на эту кафедру архимандрита Григория (Лебедева) и поручить ему временно исполнять обязанности наместника Александро-Невской лавры, хиротонию и наречение его произвести в г. Москве»[200].
16 ноября (29 ноября) 1923 года будущий святой Григорий (Лебедев) был рукоположен в епископа Шлиссельбургского…
«Обычай установил, что призываемый на епископское служение при своем наречении произносит слово, — сказал тогда новопоставленный епископ. — Вы, Ваше Святейшество, изъявили желание, чтобы этот обычай был соблюден и при моем наречении, хотя обстановка его интимна, а у меня нет слов. И в моей мысли, и в моем настроении, и на моем языке одно слово — слово молчания, и одни звуки — звуки церковной песни глубочайшего молчания.
Пусть же молчит всякая плоть человеческая. Почему так? Святители Божии, я скажу вам, почему так: интимность обстановки позволяет мне сказать это (и только вам) мое слово.
Сейчас идет суд Божий. И в этот момент, если мы сделаем ставку на человека и человеческое, мы будем только несчастны. Разве события церковной жизни настоящего и недалекого прошлого не дают нам доказательство правильности этого? Разве перед вашими глазами не прошли десятки примеров, как рушились расчеты на человеческое? Ведь вы видели, как банкротились ставки на многолетнюю мудрость, на ученость, даже на духовность, воспринимаемую по-человечески. Если бы мы свое упование не направили на человеческое, то настоящие лукавые дни, разметав человеческое, не потрясли бы до основания самих упований наших. Вы знаете, что мирское мудрствование и теперь терпит банкротство, носители его подходят к безверию, и не слышится ли нам голос: да что же такое наша Церковь и где она? Нет! Ставка на человеческое — и, простите, я скажу резкое мирское слово, — бита.
После того, что я буду говорить о себе? Что я готовился к предстоящему служению рождением, образованием, воспитанием и настроением? Да какая же ценность всего этого?
Никакой.
По человеческой ставке коротко скажу о себе. Готов ли я? Достоин ли? Не готов. Не достоин.
Но идет суд Божий, отметая человеческое, дается Божие»…
Откровение Святого Иоанна Богослова называет епископа — «Ангелом церкви».
Но Ангел — это вестник.
Епископ принимает звучащую из глубины веков Весть о Церкви и несет ее своей пастве…
С необыкновенной ясностью это было явлено при поставлении Григория (Лебедева) во епископы Шлиссельбургские.
«Вот моя вера! — звучал в тишине московской церкви его голос. — При ней я — ничтожная щепка, вздымаемая Промыслом на гребень волны. И задача моя одна: неизменно пребывать в русле Божественнаго Промысла, отдаваться Богу безраздельно, всем существом, без рассуждения. Без оглядки назад, с верою в неотвратимость предназначенного, я иду. Я иду, покорный Промыслу, и пусть совершится таинство Божие в нелицеприятном суде Его. В мысли моей, в настроении моем и на языке моем одно слово — слово молчания.
Пусть молчит всякая плоть человеческая.
Потому что идет Царь царствующих…
И молитва моя одна: ей, гряди, Господи Иисусе, гряди благодатию Духа Святаго Твоего, чтобы в моей немощи и через нее совершились судьбы Твои!»
Слезы наворачивались на глаза у прихожан, слушавших эту речь епископа Шлиссельбургского. Такое ощущение возникало, что не просто в епископы поставлял Григория Святейший патриарх Тихон, а сразу в священномученики…
Взволнован был и сам патриарх Тихон.
— Посылаю вам жемчужину… — сказал он.
5
На удивление проста и бесхитростна жизнь священномученика Григория (Лебедева).
Родился Александр — его мирское имя! — 12 ноября 1878 года в Коломне в семье священника, протоиерея Успенского женского монастыря Алексея Михайловича Лебедева. Все братья его получили духовное образование и стали священниками: Виктор — в Никольской церкви в Хамовниках, Николай — в кладбищенском храме в Коломне, Сергей — в церкви на Грузинской улице, Константин — митрофорным протоиереем Никольского храма на Трубной площади, а сестры Вера и Елена, как и заведено в поповских семьях, вышли замуж за священников.
Мальчику было семь лет, когда умерла от воспаления легких мать. Александр теперь часто оставался под присмотром монахинь, участвуя вместе с ними в долгих монастырских службах.
Когда он вырос, закончил Коломенское духовное училище, потом Московскую духовную семинарию и поступил послушником в честь Рождества Пресвятой Богородицы мужской монастырь близ Коломны, затем в Спасский (Преображения Господня) монастырь в Казани.
В 1903 году Александр окончил Казанскую духовную академию со степенью кандидата богословия и начал преподавать гомилетику[201] и литургию в Симбирской духовной семинарии.
Теперь перед ним открыт был путь в черное духовенство, но, видимо, тогда будущий священномученик еще не ощущал в себе готовности окончательно порвать с миром… В 1907 году он переехал в Москву и начал преподавать Закон Божий в Кадетском корпусе и Третьей гимназии в Москве.
Здесь и случилось то, чего он ожидал все эти годы — он встретил свою любовь. Избранницей оказалась его ученица. И казалось, что все теперь вернется на проторенную веками колею и, женившись, 29-летний кандидат богословия примет священнический сан и станет таким же священником, как его отец, как его братья.
Однако, видно, другой путь был предназначен ему, и Господь не допустил, чтобы его избранник свернул с предназначенного пути. Родители девушки, принадлежавшие к купеческому сословию, не дали согласия на брак дочери с преподавателем гимназии, и роман оказался исчерпанным.
А. А. Лебедев
Александр Лебедев перешел тогда на должность инспектора в Николаевский Сиротский институт, который в 1918 году был преобразован в 165-ю московскую трудовую школу. Однако работать директором советской школы будущий священномученик не смог и, оставив педагогическую деятельность, ушел заведовать почтовым сектором Главного лесного комитета.
Казалось бы обычная, не слишком-то удачливая жизнь простого человека…
Но это внешняя ее сторона, а та, что скрыта от праздных взглядов, демонстрирует нам характер серьезного, духовно сосредоточенного человека, способного принимать обдуманные решения, которые могут идти вразрез с тем, что обыкновенные люди называют жизненным успехом.
Несколько лет спустя, в проповеди, произнесенной в Александро-Невской лавре 17 (30) ноября 1924 года, епископ Шлиссельбургский Григорий предложит сравнить человеческую жизнь с евангельским ловом рыбы на Генисаретском озере.
— Берег Генисаретского озера, — говорил он. — Время перед рассветом, приближается зной изнуряющего дня. Воды озера спокойны, легкие волны лениво катятся к берегу, лижут камни и также лениво возвращаются назад, приливы и отливы… На берегу мы видим кучку людей. У них безразличный, усталый вид: это рыбаки, которые всю ночь ловили рыбу. Тяжелый труд только что закончили они. В неуклюжих рыбацких лодках, нагруженных просмоленными сетями, выходили они на ловлю рыбы. Напрягая мускулы, закидывали они сети и с большим трудом их вытаскивали, ожидая увидеть в них серебро трепещущих рыб. И что же? Сети пусты? Нет, не пусты, в них много ила, травы, ракушек, камешков со дна — это все, что попало в сети за целую ночь. Ночь — самое благоприятное время для ловли рыбы — уже на исходе…
Но когда мы видим их на берегу, вытаскивающими намокшие сети, то в них уже нет раздражения, остались апатия и усталость от непосильных трудов, безразличие написано на лицах. Лишь холод от намокшей в воде одежды заставляет рыбаков иногда напряженно вздрагивать…
В это время к ним подходит Спаситель и говорит одному из Своих учеников: «Симон, забрось сети». Но как забросить сети, когда лучшее время — ночь — уже миновало? «Забрось сети!» Не поборов раздражения, Симон сказал Иисусу: «Наставниче, всю ночь труждашася и ничесоже не яхом»…
Я поясню вам сейчас эту картину, которая имеет символическое значение.
Озеро — это мир жизни, лодки — жизненные пути, сети — душевные способности. Ночь — наша жизнь, так как день наступит после сумерек — смерти. Каждый родившийся человек получает лодку и отправляется в плавание. Пускаясь в плавание, мы кажемся себе великими; думаем, будто совершаем что-то очень важное, очень нужное, грандиозное. Это все оттого, что мы так окунулись в суету, потеряли общий масштаб, и наше барахтанье кажется нам очень важным, великим, хотя на самом деле мы плаваем как бы на веревочке и бултыхаемся невдалеке от берега. Вся наша жизнь есть борьба, борьба за кусок хлеба.
Начнем с юности, когда идет борьба за приобретение знаний, образования. Некоторые падают уже тут. Дальше начнется борьба за приискание должности. Когда эта борьба увенчается успехом, должность добыта, начинается новая борьба — за сохранение места. Идет не только за это борьба, но борьба за семью, за детей, за их воспитание, за предохранение их от развращающего влияния, борьба за мир и благоденствие в семье. Все время — борьба, как и у тех рыбаков — ночь напролет.
Посмотрим же на наш улов, может быть, мы много поймали? Всю ночь нашей жизни мы трудимся, напрягаем мускулы, утомляется и слабеет память, с каждым годом, днем, часом, минутой мы не приобретаем, а растрачиваем наши способности, силы, здоровье, и сети наши обрываются. А душа? Приобретает ли она? Из Божия цветка, полного аромата и чистоты, во что превращается наша душа? Особенно заметно это в юношах. Мы видим, как они развращаются, грубеют, становятся наглыми, черствыми, теряют чистоту и доброту, мягкость, ласковость, стыдливость. Это явно заметно у них с пятнадцати лет, а в городах и того раньше. Вот улов! Гордитесь вы им? Ваши сети пусты, они заполнены грязью, которую мы зацепили со дна жизни…
Пора прекратить безплодный улов — близится рассвет. Остановитесь! Выйдите на берег, вытащите набухшие сети. Из Божия цветка, полного аромата и чистоты, во что превращаются ваши души? Вытряхните грязь и воззовите ко Христу, Который близ вас ходит по берегу. Воскликните словами Евангелия: «Наставниче, всю ночь мы трудились, но ничего не поймали, помоги нам!»
Григорий, епископ Шлиссельбургский говорил эту проповедь, обращаясь к своей петроградской пастве, но, безусловно, что речь здесь и о нем самом, сумевшем остановиться и прекратить «безполодный улов»…
Именно так и поступил он, будучи еще Александром Лебедевым, когда в конце 1920 года поступил в Смоленскую Зосимовскую пустынь.
В начале января 1921 года, когда развертывалась самая страшная волна гонений на Русскую православную церковь, он был пострижен в мантию с именем Григорий и летом вступил в Свято-Данилов монастырь в Москве.
6
Иноку Григорию было уже 42 года, но духовные карьеры тогда, учитывая, что в большинстве своем они завершались тюрьмами и расстрелами, совершались удивительно быстро.
Уже в 1923 году Григорий (Лебедев) служит ризничим в сане архимандрита, а 19 ноября (2 декабря) 1923 года его поставили во епископа Шлиссельбургского, викария Петроградской епархии, и назначили наместником Александро-Невской лавры.
В Петрограде стало понятно, почему так торопились с назначением Григория (Лебедева) викарным епископом.
Все так и случилось, как ожидали и сам епископ Мануил, и патриарх Тихон.
Епископ Мануил (Лемешевский)
125 дней находился епископ Мануил на Петроградской кафедре. За этот короткий срок он сумел одержать, как отмечал митрополит Иоанн (Снычев), «победу над расколом, низложить его главную силу и дать торжество Православию, которое после этого ярким светом воссияло во всех уголках Русской Церкви».
Деятельность епископа не осталась незамеченной и получила соответствующую оценку в ГПУ.
— С такими архиереями, как вы, не разговаривают! — сказал епископу Мануилу чекист Е. А. Тучков, обеспечивавший и контролировавший обновленческий раскол[202]. — Таких архиереев к стенке ставят!
3 февраля 1924 года епископ Мануил был арестован.
Несколько месяцев длилось следствие, а 3 октября 1924 года был объявлен приговор. Епископа Мануила и его брата Андрея высылали, как замечательно сказал митрополит Иоанн (Снычев), «в тихую обитель Зосимы и Савватия» — на Соловки.
Начинался крестный путь епископа Мануила (Лемешевского), который — это тоже Божие чудо! — ему удалось пройти…
А вот Вере Ивановне Лемешевской пережить прощание с сыновьями было не суждено. Она слегла и 16 октября 1924 года, напутственная Святыми Тайнами, отошла ко Господу.
Очевидцы вспоминают, что когда ее отпевали, Вера Ивановна продолжала плакать, и слезы текли по ее лицу.
Отпевание матери епископа Мануила в сослужении 42 священников и 19 диаконов совершал епископ Григорий (Лебедев).
Безмерная тяжесть продолжения борьбы с обновленцами легла на его плечи, но епископ Шлиссельбургский не дрогнул, решительно продолжил дело, начатое своим предшественником.
Через полтора месяца после похорон Веры Ивановны Лемешевской арестовали и самого Григория. Арестовали по обвинению «в неуплате налога»…
Это был первый тюремный опыт будущего священномученика.
Отзвуки его различаем мы в проповеди «Что надо знать о дьяволе?».
«Сатана не только есть, а он действует так, как будто он — хозяин жизни… — обращаясь к своей пастве, говорил епископ Шлиссельбургский. — Черная душа и есть дух тьмы. И уходит он в мир злых духов, подобных себе… Святая Церковь верует, что во главе этого мира стоят родоначальники его, первые отпавшие от Бога духи зла, пронизанные ложью, спаянные злобой, умудренные тысячелетним опытом. Их задача — борьба со Светом. Их руководство всем миром злых духов клонится к ведению конечной борьбы с царством Правды, то есть царством Христа. Отсюда вся жизнь мира есть борьба с добром, насаждение зла или греха, потому что зло и грех — понятия тождественные. И вот мир добра насыщен невидимыми духами зла, все существование которых преследует одну цель: погасить Свет, уничтожить добро, насадить везде ад, чтобы всюду было торжество мрака и ада. Вот самые основные понятия о царстве зла и его насельниках. Это совершенно реальное царство!..
Итак, темные духи зла существуют, и они вторгаются в нашу жизнь. И если вы не учитываете этой реальности зла, вторгающейся в вашу жизнь, вы совершаете две величайшие ошибки.
Первая ошибка: человек уничтожает христианство, обезсмысливает его, вынимает его душу, делает христианство мертвым, ненужным. Вот так в наше время христианство и стало пустотой для очень многих, называющих себя христианами. В чем смысл христианства? В возрождении человека через уничтожение в человеке зла. В чем смысл прихода Христа? В борьбе со злом, в уничтожении зла, в победе над сатаной, освобождении человека от силы зла и его спасении…
И если вы из дела Христова выкидываете, в силу своего маловерия и рассудочности, борьбу с дьяволом и победу над ним, то вы уничтожаете силу христианства. Вы низводите тогда Христа на роль возвышенного моралиста, учившего добру, — и только. И если вы в свою жизнь, как христиане, не ведете борьбу с дьяволом, то вы — мертвецы в христианстве. Оно вам ничего не дает; и вы будете холодные, пустые, сонные, скучные, ничего не получающие от Христа и Церкви.
Совершается и вторая величайшая ошибка, когда из жизни христианина улетучивается мысль о дьяволе и необходимости борьбы с ним. Тогда человек сам отдает себя стихии зла, отдает свободно и добровольно. Происходит следующее: человек думает, что все кругом спокойно, врага нет, и он безпечен, живет без оглядки, силы души спят, все душевные движения принимает как свои, как естественные. Этим состоянием людской безпечности и пользуется сила зла, ибо для нее нет никаких препятствий. Души покойны, души безпечны, души открыты… Бери человека голыми руками без сопротивления! Трагическая картина!
Один французский писатель сказал изумительные слова: «Величайшей победой дьявола было внушить людям, что его нет». Слышите? Да, это величайшая победа сатаны. Это он внушил, что вы — смешные люди. Какой дьявол?! Да его никогда не было и нет! Это старый глупый предрассудок! И дьявол отошел в сторону. А теперь он зло смеется. Его нет, врага нет… Долой внимание, предосторожность! Он будет хозяйничать. Перед ним все открыто. Душа — проходной двор.
И никакие оправдания не помогут людям. Растлитель и похититель их жизни, их непримиримый страшный враг — есть. Он без устали делает свое дело. Люди связаны им, они — его послушные рабы. Не говорите: о, если б нам поосязательнее увидеть его и убедиться, что он есть! Увидеть его легко. Научитесь смотреть. Вы смотреть не умеете! Вы слепы. Вы себя не видите, а как же вы хотите увидеть дьявола. Вот вы научитесь сперва себя видеть и тогда, поверьте, вы увидите дьявола»…
Сам епископ Григорий, управляя лаврой, а затем и всей епархией, четко различал все дьявольские козни, которые подстраивались против Православной церкви, и умел преодолевать их или уводить от них свою паству.
Сохранился отзыв священномученика протоиерея Михаила Чельцова о епископе Шлиссельбургском.
«Человек он весьма умный, тонкий политик, но и честолюбивый; честолюбие его выражается умело, тактично и не для всех заметно… чистый, целомудренный монах…нравились возвышенные, высокопарные, всегда окутанные мистическим туманом проповеди… При Григории жизнь епархиальная шла тихо и спокойно. С обновленцами не входили ни в какие сношения; большими делами не занимались. Но авторитет и влияние Григория как-то росли, к нему влеклось и духовенство».
Михаил Чельцов — он тоже канонизирован! — при всей своей необоримой вере и высочайших духовных качествах тем не менее не лишен был чувства ревности и настороженности по отношению к окружавшим его священнослужителям, и в его характеристике священномученика Григория (Лебедева) самое интересное — слова про авторитет и влияние Григория, которые «как-то росли», несмотря на то, что «большими делами не занимались», несмотря на то, что «честолюбивый» епископ и проповеди произносил «высокопарные, всегда окутанные мистическим туманом»…
Впрочем, Григорий, епископ Шлиссельбургский сам ведь и сказал об этом в уже процитированной нами проповеди о лове рыбы:
«Господь услышит, и только один Он может наполнить ваши сети, как и на Генисаретском озере, где они наполнились по слову Его. Он наполнит вас благодатью так, что она будет от обилия вырываться из ваших душ»…
Известно, что все эти годы епископ Шлиссельбургский тесно был связан с иеромонахом Александро-Невской лавры Варнавой (Муравьевым) — великим русским молитвенником преподобным Серафимом Вырицким…
Благодаря их совместным молитвам и отступали силы зла, и тихо и спокойно, совершалась епархиальная жизнь, когда повсюду вокруг усиливались гонения.
7
Почти год провел епископ Григорий на свободе.
Второй раз его арестовали 31 марта 1927 года по групповому делу Пастырского училища.
На этот раз речь шла уже не о налогах, а о контрреволюционной деятельности. Месяц назад вступила в силу статья 58 УК РСФР, и ее и решили опробовать на владыке. Его обвинили в создании кружка «Ревнителей истинного Православия», члены которого якобы должны были организовывать протесты при закрытии властями церквей.
Часть 10 статьи 58, которая вменялась епископу, гласила: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений, а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой — лишение свободы на срок не ниже шести месяцев. Те же действия при массовых волнениях или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс… наказание аналогично статье 58–2, то есть расстрел»…
Статья была серьезной, серьезное полагалось в соответствии с нею и наказание. За два десятилетия советские суды пропустят сквозь эту статью около четырех миллионов человек и не забудут при этом и ушедшего на покой Григория (Лебедева) епископа Шлиссельбургского, но в 1927 году 58-я статья — то ли чекисты еще не научились толком пользоваться ею, то ли дела владыки были не все еще завершены в земной жизни! — разжала свои смертельные объятия, и дело было прекращено «за недостатком компрометирующего материала».
Священномученик Григорий (Лебедев)
Пробыв почти восемь месяцев в заключении, епископ Григорий 19 ноября 1927 года вышел из тюрьмы под подписку о невыезде.
Впрочем, на воле было теперь еще тревожнее, чем в тюрьме.
Когда владыка Григорий находился в заключении, вышло знаменитое послание Заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского), вошедшее в историю церкви под названием Декларация Сергия (Страгородского).
«Одною из забот почившего Святейшего отца нашего Патриарха Тихона перед его кончиной было поставить нашу Православную русскую церковь в правильные отношения к Советскому правительству и тем дать Церкви возможность вполне законного и мирного существования, — говорилось в послании. — Умирая, Святейший говорил: «Нужно бы пожить еще годика три». И, конечно, если бы неожиданная кончина не прекратила его святительский трудов, он довел бы дело до конца. К сожалению, разные обстоятельства, а главным образом выступления зарубежных врагов Советского государства, среди которых были не только рядовые верующие нашей Церкви, но и водители их, возбуждая справедливое недоверие Правительства к церковным деятелям вообще, мешали усилиям Святейшего, и ему не суждено было при жизни видеть своих усилий, увенчанными успехами»…
В «Декларации» говорилось, что теперь удалось «продолжать дело почившего», и с учреждением временного патриаршего Священного Синода укрепляется надежда на приведение всего церковного управления в должный строй и порядок.
«Приступив, с благословения Божия, к нашей синодальной работе, мы ясно осознаем всю величину задачи, предстоящей как нам, так и всем вообще представителям Церкви. Нам нужно не на словах, а на деле показать, что верными гражданами Советского Союза, лояльными к Советской власти, могут быть не только равнодушные к православию люди, не только изменники ему, но и самые ревностные приверженцы его, для которых оно дорого, как истина и жизнь, со всеми его догматами и преданиями, со всем его каноническим и богослужебным укладом. Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи»…
Надо сказать, что и сам митрополит Сергий, и часть архиереев, входящих в Синод и поставивших свои подписи под Декларацией, в прошлом были связаны с обновленчеством, и уже поэтому призыв их: поставить Православную Русскую Церковь в правильные отношения к Советскому правительству — вызвал настороженность.
Конечно, теперь отрекшиеся от обновленчества архиереи, в отличие от авантюристов Введенского и Боярского, не похищали власть у скончавшегося патриарха Тихона, а как бы продолжали его дело, но суть от этого не менялась.
Кроме того, уязвимой была «Декларация» и по самой своей направленности.
Ведь когда патриарх Тихон пошел на определенные компромиссы перед шантажом власти, грозившей массовыми расстрелами духовенства, он никого не принуждал к этим компромиссам и приносил в жертву только самого себя.
Патриарх Сергий (Страгородский)
«Декларация» митрополита Сергия требовала, чтобы на компромиссы шли все православные, более того, она угрожала тем, кто не пойдет на это.
Особенно уязвимой «Декларация» становилась для критики, исходящей из неких абстрактных представлений, никак не учитывающих, что деятельность Сергия протекает в сумерках чекистских провокаций и в болотных зарослях обновленческих честолюбий. Он вынужден был бороться за спасение Русской православной церкви, находясь порою в арестном состоянии, он противостоял обновленчеству и григорианству, не имея для этого никаких материальных и властных ресурсов.
«Были епархии и даже приходы, которые, блуждая как ощупью среди неосведомленности, жили отдельной жизнью и часто не знали, за кем идти, чтобы сохранить Православие, — говорилось об этом в «Декларации». — Какая благоприятная почва для распространения всяческих басен, намеренных обманов и пагубных заблуждений. Какое обширное поле для всякого самочиния!»
Словно в подтверждение этих слов в начале декабря 1927 года выступил в Ленинграде протоиерей Василий Верюжский.
От имени части ленинградского духовенства и мирян он потребовал у митрополита Сергия (Страгородского) «отказаться от намечающегося курса порабощения Церкви государством в той форме, какую Вы найдете более подходящей, но которая делала бы ясным для верующих таковой Ваш отказ».
В послании протоиерея Василия Верюжского было и требование удалить из состава Временного Патриаршего Синода Митрополита Серафима (Александрова) и епископа Алексия (Семанского), «которые являются совершенно неприемлемыми для православных верующих».
8
Но была, в «Декларации» и та большая и горькая правота, которую никак нельзя было отвергнуть. Даже если бы Сергий, подобно патриарху Тихону, принял на себя удар, ничего бы не изменилось. Сейчас для Советской власти мало было жертвы только самого митрополита Сергия…
И если в первые годы после революции еще можно было рассчитывать на то, что Советская власть как-то смягчится и переменится, то теперь нужно было прокладывать дорогу там, где не бывало никаких дорог и где проложить дорогу было невозможно.
А иначе?
Никакого «иначе» не могло быть, потому что у Церкви не было больше сил на дальнейшую борьбу с советским государством.
Трагичную и вместе с тем великую роль предстояло сыграть митрополиту Сергию.
Созидая из руин здание Церкви, реальные очертания которого видел только он сам, митрополит Сергий готов был преодолевать сопротивление не только откровенных врагов Церкви, но и выдающихся ее деятелей, авторитет которых безусловен.
Великие святые, поражающие духовной красотой и совершенством своих судеб, находились рядом с ним, говорили, спорили с ним. Необходимость вступать в конфликтные отношения с ними удручала митрополита, но он не отступал, потому что путь, которым он шел, был выбран не им…
«Только кабинетные мечтатели могут думать, что такое огромное общество, как наша Православная Церковь, со всей ее организацией, может существовать в государстве спокойно, закрывшись от власти. Теперь, когда наша Патриархия, исполняя волю почившего Патриарха, решительно и бесповоротно становится на путь лояльности, людям указанного настроения придется или переломить себя и, оставив свои политические симпатии дома, приносить в церковь только веру и работать с нами только во имя веры, или, если переломить себя они сразу не смогут, по крайней мере, не мешать нам, устранившись временно от дела. Мы уверены, что они опять и очень скоро возвратятся работать с нами, убедившись, что изменилось лишь отношение к власти, а вера и православная жизнь остаются незыблемы»…
Митрополит Сергий совершил высший подвиг, он пожертвовал многим из того, что считал главным для себя, и пожертвовал не ради собственного возвышения, а ради спасения Русской православной церкви.
Он вступил на тяжелый и опасный путь, и он прошел его. Разверзающиеся бездны духовных искушений… Обрушивающиеся потоки лжи и клеветы… Черная темень, окутывающая все вокруг…
Конечно, митрополит Сергий был подготовлен к этому пути и своим духовно-нравственным, начавшимся еще в далеких поколениях предков-священников воспитанием, и великолепным образованием, и великим молитвенным духом…
Но без Божией помощи пройти этот путь не под силу было никому.
А то, что Божия помощь и Божие произволение сопутствовали митрополиту Сергию, показывает тот конфликт, который произошел у него со священномучеником Агафангелом, митрополитом Ярославским.
У митрополита Агафангела, помимо его неоспоримого авторитета, были на руках все документы, подтверждающие его старшинство, его право возглавить управление Русской православной церковью. Все было на его стороне. К борьбе с митрополитом Сергием подталкивали и окружающие его иерархи, и чекисты. Но священномученик Агафангел вышел из этой ситуации, добровольно отказавшись от своих неоспоримых прав.
Конечно, — он святой! — но ведь потому он и отказался, что прозревал волю Божию. И Божия воля была, чтобы патриархом стал митрополит Сергий. Видимо, никто другой не способен был сделать то, что предстояло сделать Сергию (Страгородскому).
Наверное, Григорий (Лебедев), епископ Шлиссельбургский, как и митрополит Агафангел, понимал то, о чем говорил митрополит Сергий.
Может быть, он признавал и его правоту.
Но он не чувствовал в себе сил нести эту Весть своей пастве…
27 февраля 1928 года состоялся его разговор с митрополитом Сергием (Страгородским).
На следующий день последний Шлиссельбургский епископ написал письмо…
«Ваше Высокопреосвященство, глубокочтимый Владыко!
Обращаю к Вам свою сыновнюю просьбу.
Так как линия моего церковного поведения и руководства в направлении укрепления единства Церкви вне ориентировки по личности учитывается Вами как ошибочная, а я считаю ее в условиях данного момента здешней церковной жизни единственно мудрой, и так как результаты этой линии расцениваются Вами как углубление смуты, между тем как я считал таковые локализациею смущения, то единственным выходом для меня остается удаление от дальнейшего руководства церковной жизнью.
Мне очень тяжело, глубокочтимый Владыка, огорчать Вас отказом воспринять Ваши советы.
Наш вчерашний разговор был предметом моего тщательного продумывания, и я пришел к одному решению: настоящим я повергаю перед Вами просьбу освободить меня от несения обязанностей Вашего наместника по Св. Троицкой Александро-Невской Лавре и снять с меня руководство Шлиссельбургским и Детскосельским викариатством с увольнением на покой.
Четыре с половиной года пребывания на служении здесь, четыре с половиной года почти сплошных страданий, выучили меня ходить и определяться только состоянием по совести перед Лицем Божиим.
И теперь моя совесть спокойна. Пусть меня судит Господь.
Конечно, не скрою: мое больное сердце рвется от новой непосильной боли. Я вижу, что ухожу от своей паствы в горький час церковной жизни.
Я покидаю Лавру, которой отдал свою душу, где было пролито столько слез, пережито столько горя, но где вместе с тем осязалась невидимая милосердная рука Божия, где молитвы были от сердца, где обвевало веянием нарастающего единения и любви и где я отдыхал душой, сливаясь в молитве с сердцами своей паствы, так любившей Лавру.
Я покидаю горячо любимый мною клир, всегда воздававший мне не по заслугам — своею преданностью, любовью и послушанием.
Разве я могу забыть совсем недавние дни, когда клир явил мне великое доверие и удержал верующих в церковном единстве?
Наконец, я покидаю свою уездную паству, всегда с любовию воспринимавшую меня и доверчиво отдавшуюся моему руководству. Как же мне без слез подумать, что уже не увижу я больше близких моему сердцу детскоселов, гатчинцев и шлиссельбуржцов (тех районов, где я был и где лично знают меня).
Пусть все простят меня, я буду молить их об этом. Пусть все поймут, что я бессилен сделать что-либо другое.
Вот почему покойна моя совесть. Пусть меня судит Господь.
У меня нет никаких личных мотивов быть кем-либо или чем-либо недовольным. Впрочем, я могу указать один личный мотив.
Сложная обстановка церковной жизни вздымает на душу целые шквалы. Они потрясают душу и как бы истребляют ее. Мне самому надо подкрепиться в самоуглубленности, легче достижимой при уходе от дел.
Дни мои идут к закату, и надо утвердиться в одном деле: быть в Боге и с Богом.
За это тяжкое время Христос явил мне столько Отчей любви, такую неисчетную милость, благодеяния Господни мне недостойнейшему — так велики, что сознание моего неоплатного должничества перед Богом гнетет меня, как ярмо неблагодарного раба.
А к тому же, после четырехлетних испытаний, вправе иметь я физический покой для своих слабых телесных сил.
Еще раз прошу простить меня, глубокочтимый Владыко, если я приношу Вам огорчение.
Помолитесь, чтобы Господь укрепил мои силы в мужественном перенесении нового испытания тяжелого разрыва со служением Св. Церкви, которому я отдал все силы и все разумение, и тяжелого разрыва с лаврской братией, клиром и всей своей паствой, с которыми я молился, скорбел, радовался, сроднился, полюбил, для которых стал своим и которых воспринимал как тепло, как родных, как Богом мне врученных»…
9
«Зачем же люди идут ко Христу при наступлении вечера, когда уже заходит солнце их жизни и чувствуют они холод надвигающейся ночи? — говорил Шлиссельбургский владыка. — Зачем они откладывают путь ко Христу до времени, когда они уже бессильны идти, как больные и израненные? Зачем?»
Сам епископ Григорий искренне не понимал этого.
В мае 1928 года митрополит Сергий назначил его епископом Феодосийским, викарием Таврической епархии, чтобы удалить владыку из Ленинграда. Епископ Григорий противодействовать этому удалению не стал, но к месту назначения не поехал, какое-то время он работал сторожем на птицефабрике в Московской области, а потом в марте 1933 года переехал в Кашин.
Все эти годы он работал над основным трудом своей жизни «Благовестием святого евангелиста Марка (Духовные размышления)».
В 1937 году этот труд — в одном из писем владыка называет свою работу «Евангельские образы» — был завершен.
«Актом вознесения обновленной и обоженной человеческой природы замыкается искупление человека. Но этот акт не поглощает земное, не заменяет его небесным. Он соединяет небо с землею, поднимает земное в обожение неба, низводя небесное на землю ради восстановления земли. Вот почему в Вознесении не разрывность, а замыкание круга.
И в Вознесении же сила, образовавшая неразрывность круга неба — земли и делающая этот круг живым в каждой точке и устремленным к главной завершительной точке — обожению человека. Это — сила Животворящего Божиего Духа. Дух животворит, и жизнь неустанно движется к завершению, к вечности»…
Вскоре, 16 апреля 1937 года, Григорий (Лебедев) епископ Шлиссельбургский был арестован как «руководитель контрреволюционной группы фашистско-монархической организации».
«Образным выражением «всякий огнем осолится» Господь незабываемо обозначил неминуемость подвига, — говорил он. — Грех разлагает тело и разлагает всю жизнь. Христианин объявил войну греху, и ему надо остановить разложение жизни. И как в материальном мире разложение останавливается воздействием на ткани сильно действующих растворов, например соли, так и ты, чтобы остановить внутреннее разложение, духовно осолись… Подвергни себя воздействию сильных средств, которые прекратили бы распад души.
Это средство, что, как соль, предохранит душу от греха и распада — подвиг.
Подвиг — это огонь. Он сожжет путанный хворост страстей… Он вытеснит едкий стелющийся дым похоти… Он истребит тлеющий угар увлечений.
Подвиг — огонь. Он опалит зияющие раны твоих поражений, выжжет смрад разложения, прокалит тебя добела, как металл, и будешь ты золотом, прошедшим горн очищения, будешь золотом, которого уже не коснется ржавчина»…
13 сентября 1937 года епископ Григорий был приговорен тройкой Кашинского УНКВД к расстрелу.
17 сентября 1937 года в час ночи его расстреляли.
Глава седьмая Мобилизация
Близятся осени дни, по ночам холодеют туманы.
Скоро на голых лугах песни затянет пурга,
Злаки падут под серп, заклубится поток Эридана.
Стикса загробного лед жизни скует берега.
Кончено лето души. Из долин надвигается стужа.
Белые хлопья кружат, шагом ночей взметены…
Чье же возникнет лицо из осыпанных инеем кружев,
Шествие чье озарит луч заходящей луны?
Даниил АндреевВот грянул дождь,
Остановилось время.
Часы беспомощно стучат.
Расти, трава, тебе не надо время.
Дух Божий, говори. Тебе не надо слов.
Даниил ХармсНаверное, шлиссельбургские «цветоводы» и предположить не могли, как стремительно начнут разрастаться после Октябрьского переворота заложенные ими цветники…
1
21 марта 1921 года в Москве по инициативе, как сказано в советских энциклопедиях, Феликса Эдмундовича Дзержинского, Ян Эрнестовича Рудзутака и Минея Израйлевича Губельмана (Емельяна Ярославского) было создано Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев.
Вообще-то инициатива создания общества бывших политкаторжан высказывалась раньше и совершенно другими людьми, но в дни, когда М. Н. Тухачевский расстреливал участников Кронштадтского мятежа, Владимир Ильич Ленин предпочел поставить у истоков Общества главного чекиста и главного безбожника.
Это и определило дальнейшее направление развития Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Уже на 1-м Всесоюзном съезде, состоявшемся в марте 1924 года, когда Владимир Ильич Ленин наконец-то отошел в иной мир, был принят новый Устав, согласно которому членами Общества не могли быть лица, «осужденные органами советской власти за всякого рода выступления против нее».
«15 марта 1924 г. является не только для меня, но и для истории революционного движения всех стран, днем величайшего падения этической мысли, мысли, бившейся на протяжении всех эпох человечества в лучших умах, мысли, подкреплявшей революционеров в самые тяжелые минуты неволи, мысли, что заключение человека человеком в тюрьму есть величайшая подлость, которую необходимо искоренить, — писал по этому поводу один из подлинных организаторов Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев анархист Андрей Никифорович Андреев. — Первый в мире съезд, о котором я мечтал на каторге, с одним моим товарищем, тот «кандальный» съезд, говоря и думая о котором румянец выступал на мертвых лицах наших, этот съезд, где должна была воплотиться идея чаяний всех поколений революционеров, — спроституировался».
2
Андрей Никифорович Андреев принадлежал к числу тех революционеров, которые и после Октябрьского переворота оказались в оппозиции к власти и продолжали, как и при царизме, бороться за осуществление великой идеи — освобождения человека от насилия друг над другом.
«Как гнусна и подла идея: пусть живут тюрьмы! — писал он, обращаясь к вчерашним товарищам политкаторжанам. — Как мерзка мысль, что статья закона есть выразительница этики и судья над ней. Это сказано и это подкреплено десятками подписей тех, кто сам пробыл тысячи лет в каторжной неволе.
Членом Общества политкаторжан не может быть тот, кто осужден судом советской юстиции, кто получил приговор на основании кодекса законов СССР — говорит утвержденный новый устав, а впереди есть другой пункт — карающий за нарушение каторжно-революционной этики.
Как совместить эти два исключающих одно другим положения? — Ведь в каре судейской никогда не может быть этического оправдания. Кодекс законов не может быть мерилом этических идеалов! Закон, каков бы он ни был, это игрушка в руках судьи и законодателя. Речь Крыленко на последнем «показательном» процессе служит ярким к тому примером. В своем обвинительном слове Крыленко подчеркнул, что если инкриминируемая статья покажется слабой для судей, то в их распоряжении другая — смертная. Такой растяжимостью отличались законы самодержавные, и мы никогда не допускали этой возможности для нас, для новой эпохи.
Кодекс законов, который каждый день видоизменяется… каучуковый… кодекс стал регулятором этики.
С меня требуют, чтобы я санкционировал право тюрем пожирать свои жертвы. С меня требуют, чтобы я признал от всегда изменяющегося — от своего несовершенства — кодекса законов, совершенства абсолютной истины и этичности. И этот жалкий критерий хотят провозгласить от имени членов общества политкаторжан; хотят, как проститутку, изнасиловать всех несогласных, но позорно молчащих. И это уже сделано. Да будет проклят тот, кто под статьей закона видит высшую справедливость! Пусть имена авторов такой идеи в уставе общества останутся позорными, и язык их да онемеет как хвост издохшего пса.
12 марта 1917 года с меня сбили кандалы; 12 марта 1924 года на меня их вновь одели мои бывшие товарищи. Требую, чтобы мое имя было окончательно вычеркнуто из списка членов Общества»[203].
Хотя и трудно принять «неонигилистический»[204] пафос этого заявления, но насчет каучуковых регуляторов этики возразить еще труднее.
Более того…
Не менее «гнусна и подла» оказывалась и идея превращения Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев в распределитель спецпайков и льгот. Ведь происходило это в разоренной стране, которая благодаря деятельности этих самых политкаторжан и была доведена до такого состояния!
Конечно же, многие борцы за народное счастье искренне не понимали, к чему приведет страшная работа по разрушению великой державы. Но теперь-то они видели это! Сотни тысяч жертв Гражданской войны… Миллионы умирающих с голода крестьян… Жесточайший террор…
И вот за все это еще и требовать спецпайки и льготы?!
И еще и выступать с лекциями, как самоотверженно боролись политкаторжане за такую жизнь для русского народа!
Справедливости ради отметим, что столь гибкой совестью обладали далеко не все бывшие каторжане.
В результате перерегистрации 1924–1925 годов, через которую прошли 2411 членов Общества, 341 человек оказался исключен, а 450 человек выбыло.
Были среди них и умершие, но большую часть составляли как раз те, кто не пожелал состоять в таком Обществе.
Впрочем, те члены Общества, что остались, довольно равнодушно отнеслись к демаршу своих вчерашних товарищей. Общество было создано, оно обеспечивало своим членам достаточно высокий жизненный уровень, и охотников терять это положение с каждым годом советской власти становилось все меньше.
Более того… В самой организации политкаторжан происходили воистину поразительные явления. Хотя многие политкаторжане уходили из жизни, многие были исключены, но Общество неуклонно год за годом продолжало расти. Причем происходило это не за счет отыскавшихся политкаторжан, а за счет тех, кто и не был никогда на каторге.
Согласно решениям IV съезда Общества и пленумов Центрального совета, расширено было действие § 12 устава. Теперь допускался прием в Общество не только приговоренных царскими судами за революционную деятельность к ссылке и каторге, но и тех активных участников революционного движения, которые оказали особо важные услуги революционному делу.
Каторга оказалась теперь приравненной к оказанию услуг…
3
Ленинградское отделение Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев тоже было создано вскоре после первого съезда Общества.
В мае 1924 года в отделение входило 122 человека, и возглавлял его уже знакомый нам шлиссельбуржец Илья Ионович Ионов (Бернштейн).
В 1924 году Илья Ионович находился на самом пике своей карьеры.
Вячеслав Павлович Полонский (Гусин), работавший тогда редактором первого советского журнала критики и библиографии «Печать и революция», оставил в своем дневнике 12 июля 1924 года такой портрет Ионова:
«Ионов — встрепанный, электрический, кипит, торгуется, бранится, восхищается своими книжками. Хлопает книгой по столу, вертит перед глазами, щупает, ворошит страницы, сравнивает с прежними, хвастает дешевизной: «Вы посмотрите, как издавали раньше и как издаю я», — и тычет пальцем в цену, скрывая от неопытного, что рублевая книжка дореволюционная издавалась в 3000, а рублевая нынешняя в 30 000 экземпляров. Но хороший работник: влюблен в свое дело, энтузиаст. Таких мало было и раньше. Он и в самом деле верит, что книга победит смерть, как изображено на его ex-libris.
Около него муравейник литераторов. Все жмутся, кланяются, просят: левиафан. Приходил при мне грузный, расплывшийся, белый как, лунь И. Ясинский[205]. Просил увеличить ему гонорар с 35 руб. до 50 р. за лист. Ионов, против ожидания моего, без торгу согласился. Есенин терся, униженно льстя Ионову, не зная, куда девать руки, улыбаясь полусмущенно, точно сознаваясь перед всеми, что он льстит, лебезит, продается. Жалкое впечатление. Посвятил Ионову стихотворение, кое начинается словами: «Издатель славный…». Ионова слегка затошнило: «Удобно ли мне печатать?» — спрашивает. Он купил у Есенина собрание стихов — тот поэтому ходит перед ним на задних лапах. Пресмыкается — очень больно, такой огромный талант, но алкоголик, без чувства достоинства. Мне он очень долго и витиевато говорил, что он от москвичей ушел, они «без идеологии», а он теперь переродился, он принял Советскую власть и без идеологии не может. Я почувствовал без труда, что он «подлизывается».
Вечером Ионов устроил в грузинском кабачке маленький ужин по случаю хорошей прибыли издательства… Есенин после двух-трех стаканов завел разговор о том, что Ионов его обобрал, купил за 600 руб. полное собрание. Ионов, охмелевши, вспылил. «Дубина ты!» — кричал Есенину и приказывал своему помощнику: «Знаешь, где расторгнуть договор?» — и, для страху, записывал это в книжку. Есенин струхнул и стал униженно замаливать грех. Ионов все время покрикивал на него: «Дубина», — а он, улыбаясь, оправдывался, сводя все-таки разговор на то, что ему мало Ионов платит. «Ваше бы дело только торговать, вы как на рынке», — сказала ему жена Ионова»…
Из этой записи Вячеслава Павловича Полонского видно, каким «великим» человеком в литературном мире Ленинграда был тогда Илья Ионович.
Между прочим, как мы уже говорили, он и занятий поэзией не чуждался.
Своему стихотворению «Цветы казненных» Ионов предпослал эпиграф «В средние века существовало поверье, что цветок мандрагора растет лишь под виселицами»:
Где гладью манят косогоры, На зноем выжженных полях, Цветут зловеще мандрагоры, На низких струпчатых стеблях. Где даль так дивно хороша, Цветут, могилою дыша. Гласит преданье, что когда-то Здесь жгли и вешали бойцов, Бесстрашно гибнущих за брата И смерть принявших за отцов. Что долго с мукой на устах Качали трупы на столбах, И гной с них каплями срывался И вниз стекал, и, как укор, На месте этом появлялся Пучок печальных мандрагор. Кивая кроною своей, Цвели, как знак кровавых дней. Но если кто-нибудь касался, Чтоб корни вырвать из земли, Они кричали, и метался Их крик болезненный вдали. Стонало сонное окрест Как плач покинутых невест, Как память прошлых вакханалий На кровью залитых мечтах, Как память павших, что блистали Нетленным солнцем в небесах… Где гладью манят косогоры, Цветут и рдеют мандрагоры [206].Понятно, что автора строк про залитые кровью мечты, про память павших, блистающую нетленным солнцем в небесах, да к тому же являющегося шурином самого Григория Евсеевича Зиновьева, просто не могли не избрать старостой Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев.
И хотя уже в 1926 году в связи с гонениями на великого родственника[207], Илью Ионовича Ионова отстранили от руководства ленинградскими политкаторжанами, но соответствующее направление работе он успел задать.
При отделении работали три артели и фабрика продуктов «Политкаторжанин», что и привело к тому, что через десять лет численность Ленинградского отделения общества возросла вдвое, и настоящих политкаторжан осталось здесь не так уж и много.
4
Справедливости ради отметим, что поначалу, помимо обеспечения своих членов персональными пенсиями и спецпайками, ленинградские политкаторжане достаточно серьезно занимались и изучением истории революционного движения, тюрьмы, каторги и ссылки в России.
При отделении существовали Енисейское, Шлиссельбургское и Рижское землячества, а в работах секций участвовали профессиональные историки С. Я. Гессен, А. В. Предтеченский, И. М. Троцкий, С. Н. Чернов, А. Н. Шебунин. Профессиональные литераторы помогали членам Общества в подготовке к печати мемуаров.
По инициативе ленинградских политкаторжан еще в бытность старостой отделения И. И. Ионова в Шлиссельбургской крепости начали создавать музей.
В 1925 году Шлиссельбургская крепость была взята под государственную охрану и передана Советом Народных Комиссаров РСФСР в ведение органов Наркомпроса, силами которого восстановили обгоревшее здание тюрьмы, где сидели народовольцы, и 26 августа 1928 года открыли филиал Ленинградского музея Великой Октябрьской социалистической революции.
К этому событию приурочили выпуск путеводителя, листая который можно совершить экскурсию в исчезнувший сейчас мир крепости…
«Обогнув корпус, выходим к небольшой часовне и через ворота к братской могиле воинов, погибших при осаде крепости в 1702 году. Здесь их похоронено 200 человек…
В центре — церковь Иоанна Предтечи, перестроенная заново в 1828 году. Теперь в ней Музей истории Шлиссельбургской крепости, как политической тюрьмы»[208].
Скоро начались экскурсии в Шлиссельбургскую крепость.
Представление о том, как проходили эти экскурсии и что узнавали в ходе их экскурсанты, дает заметка, помещенная в шлиссельбургской газете «Авангард» 28 июля 1937 года.
«Каждый выходной день невские пароходы, до отказа заполненные пассажирами, поднимаются вверх по Неве к Ладожскому озеру.
Пение, музыка, смех несутся с бортов пароходов и далеко оглашают окрестные берега.
Последняя пристань Шлиссельбургская, и пароход, с трудом преодолевая бурный напор рвущихся в Неву ладожских вод, подходит к острову.
Нарядные веселые экскурсанты, трудящиеся Ленинграда, переходят в древнюю крепость. Мерно звучит речь экскурсовода.
Старые башни крепости, основанные шведскими рыцарями и вольными новгородцами, уже со времен Петра I были превращены в политический застенок Романовых и справедливо слыли среди царей первоклассной тюрьмой. В ней, в течение двух веков, заживо погребались лучшие люди России.
Польские революционеры, демократы, народовольцы проводили годы, десятки лет в сырых холодных казематах.
Выход из крепости — возможен лишь по приказу царя. Сторожа тюрьмы Романовы — самые страшные и беспощадные сторожа. Очень многие узники не выдерживали пытки заключения и кончали самоубийством или сходили с ума…
На одной из мемориальных досок тюремного дворика, в списке казненных, экскурсанты читают: Александр Ильич Ульянов…
Невольно склоняются головы.
В крепости здесь с 1912 по 1915 год вместе с другими революционерами находился в заключении Серго Орджоникидзе.
С вздохом облегчения покидают экскурсанты мрачные камеры и выходят на свет, на простор.
Ладожский ветер колышет деревья и цветущие травы на стенах полуразрушенной тюрьмы, в лучах июльского солнца особенно ярки легкие платья женщин. Приятен обратный путь по красивой могучей реке и радостно сознание, что наши дни — дни двадцатого года всепобеждающей Октябрьской революции».
Публикация этой заметки А. Печериной в № 44 шлиссельбургского «Авангарда» совпала с арестом первого старосты Ленинградского отделения Общества политкаторжан Ильи Ионовича Ионова, которому и принадлежала инициатива восстановления сожженной крепости.
Умер он в Севлаге, вспоминая почти пророческие строки из «Поэмы о 36» Сергея Есенина:
Пятый сказал В ответ: «Мне уже сорок Лет. Но не угас мой Бес, Так все и тянет В лес, В синий вечерний Свет. Много сказать Не могу: Час лишь лежал я В снегу, Слушал метельный Вой, Но помешал Конвой С ружьями на бегу».Правда, сорок лет Илье Ионовичу было в 1927 году, когда началось преследование Г. Е. Зиновьева, а в Севлаге, где и закончилась жизнь бывшего старосты питерских политкаторжан, ему исполнилось уже пятьдесят…
5
Тем не менее, популярность музея в Шлиссельбургской крепости была поразительной! К примеру, в мае и июне 1937 года, по сведениям газеты «Авангард», Шлиссельбургскую крепость посетили 11 730 экскурсантов.
Но это в 1937 году, а на митинге 26 августа 1928 года, когда открывали филиал музея, президент Академии наук Александр Петрович Карпинский говорил только о значении нового музея…
Между прочим, выступал на митинге и новый староста ленинградского отделения, бывший шлиссельбуржец Давид Абрамович Трилиссер.
Если судьба Ильи Ионовича Ионова неразрывно была связана с судьбой Г. Е. Зиновьева, мужа его сестры Златы Лилиной, то судьба Давида Абрамовича Трилиссера была неразрывно связана с судьбою его брата Меера Абрамовича…
Вместе приехали братья на родину отца-сапожника, в Одессу, чтобы сдать экстерном экзамены за восемь классов гимназии и, поступив в университет, выучиться на присяжных поверенных, но с учебой не повезло и они начали заниматься революционной работой.
В 1907 году Давид Абрамович был арестован, осужден на пять лет каторги и заключен в Шлиссельбургскую крепость. Его брата Меера Трилиссера в сентябре 1909 года приговорили к восьми годам каторги по делу Финляндской военной организации РСДРП(б) и тоже поместили в Шлиссельбургскую крепость.
Февральская революция освободила братьев в Иркутской губернии.
Меер Трилиссер был избран членом Центрального исполнительного комитета Советов Сибири (Центросибирь). А Давид — членом первого Иркутского Совета. Однако вскоре оба брата вернулись в Петроград и активно участвовали в подготовке вооруженного восстания.
После Октябрьского переворота Давида Абрамовича назначили заведующим экономическим отделом Выборгского райсовета Петрограда, и весной 1918 года он стал председателем Выборгского райсовета Петрограда, потом работал секретарем Петроградского губисполкома, руководителем административной группы Северо-Западной областной Рабоче-крестьянской инспекции.
Ну, а Меер Абрамович Трилиссер за несколько недель после октябрьского переворота дорос до председателя СибЧК.
В марте 1921 года он переходит в центральный аппарат ВЧК и в декабре 1921 года становится помощником начальника ИНО ВЧК Соломона Могилевского, а 13 марта 1922 года — руководителем Иностранного отдела (ИНО) ГПУ.
Возглавляя Иностранный отдел, Меер Абрамович объехал всю заграницу, организуя в посольствах, представительствах и торгпредствах резидентуры.
М. А. Трилиссер
Не забыл он и своего младшего брата. Давид Абрамович тоже не вылезает в эти годы из-за рубежа, работает вначале директором совместного русско-германского складского и транспортного товарищества «Дерутра», а потом заведующим импортным отделом торгпредства в Италии.
1927 году суждено было стать звездным годом братьев Трилиссеров.
Меера Абрамовича за ударную работу в ГПУ наградили орденом Красного Знамени, а его младшего брата Давида Абрамовича, назначенного к тому времени заместителем председателя Всесоюзной торговой палаты, произвели из старост в председатели Ленинградского отделения Общества политкаторжан.
Надо сказать, что не только свою торговую деятельность Давид Абрамович подчинял разведывательным интересам брата, но и деятельность общества политкаторжан тоже частично поставил на службу Иностранному отделу ГПУ Ленинградское отделение Общества политкаторжан активно участвовало в работе Международной организации помощи борцам революции (МОПР).
Однако в 1928 году карьера орденоносца Меера Трилиссера пошла под уклон, его деятельность начала вызывать все больше вопросов, а окончательно прокололся Меер Абрамович в 1929 году на деле знаменитого Якова Григорьевича Блюмкина…
Славу Симхе Янкелю Блюмкину принесло убийство в 1918 году немецкого посла Вильгельма Мирбаха…
И хотя Феликс Эдмундович Дзержинский и визжал тогда в припадке ярости: «Я его на месте убью, как изменника!», хотя за подписью самого Владимира Ильича Ленина во все райкомы РКП(б), Совдепы и армейские штабы и ушла телеграмма, требующая «мобилизовать все силы, поднять на ноги всех немедленно для поимки преступников», Блюмкина так и не поймали…
Судили его заочно, и в отличие от товарища В. А. Александровича, расстрелянного 7 июля 1918 года без суда и даже без допроса, центральный герой эсеровского «мятежа» был заочно приговорен лишь к трем годам лишения свободы.
Но и этого наказания Яков Григорьевич избежал.
Почти год он скрывался, а в апреле 1919 года явился в Киевскую ЧК «с повинной», и уже 16 мая был амнистирован и снова принят на ответственную работу — вначале в аппарат Льва Давидовича Троцкого, а затем и в ГПУ.
Искупал свою вину Блюмкин чекистом и по-чекистски.
Нет никакого сомнения, что он честно залил свою вину кровью контрреволюционеров, расстрелянных в подвалах ГПУ Во всяком случае, столь ревностное отношение к чекистским обязанностям смягчили даже сердце железного Феликса Эдмундовича.
Вскоре по его рекомендации Яков Григорьевич Блюмкин стал членом партии большевиков и был командирован в Северный Иран, а в 1925 году оказался советским резидентом на Тибете.
Потом под именем персидского купца Якуба Султана-заде Блюмкина перебросили на Ближний Восток, где, создавая агентуру в Египте и Саудовской Аравии, он торговал еще и хасидскими раритетами.
Коммерсантом Блюмкин оказался вполне удачливым, и Москва готова была доверить ему продажу сокровищ из хранилища Эрмитажа, но 16 апреля 1929 года Яков Григорьевич, будучи в Турции, встретился с высланным из Советского Союза Львом Давидовичем Троцким и взялся доставить в СССР его письма…
Якова Григорьевича арестовали на его квартире в Москве, которая находилась напротив того здания, где в восемнадцатом году он убил немецкого посла графа Мирбаха.
Меер Абрамович Трилиссер, будучи главой ИНО ОГПУ, как мог, пытался отмазать Симху Янкеля Блюмкина, и даже проголосовал за его помилование на судебном заседании ОГПУ, но дело было на контроле у Иосифа Виссарионовича Сталина, и на этот раз уйти от расстрела Блюмкину не удалось.
«Вчера расстрелян Яков Блюмкин, — со скорбью писал о своем верном сотруднике Лев Давидович Троцкий. — Его нельзя вернуть, но его самоотверженная гибель должна помочь спасти других. Их надо спасти. Надо неустанно будить внимание партии и рабочего класса. Надо научиться и научить не забывать. Надо понять, надо разъяснить другим политический смысл этих термидорианских актов кровавого истребления преданных делу Октября — большевиков. Только таким путем можно помешать планам могильщика Октябрьской революции».
Льву Давидовичу легко было писать такое из-за границы, а Меер Абрамович Трилиссер находился в Москве. За склоку, затеянную внутри ОГПУ, и попытку поставить под сомнение авторитет ЦК ВКП(б) его уволили из органов.
Правда, через год, в декабре 1930 года, И. В. Сталин, полагая, что Меер Абрамович усвоил преподанный ему урок, назначил его заместителем наркома Рабоче-крестьянской инспекции.
И снова карьера М. А. Трилиссера пошла вверх.
В 1935 году Михаил Александрович Москвин, как теперь звали Меера Абрамовича, будучи членом президиума и кандидатом в члены секретариата Исполкома Коммунистического Интернационала (ИККИ), уже курировал работу с компартиями Латвии, Литвы, Финляндии, Эстонии и Польши, а также координировал взаимодействие спецслужб ИККИ с НКВД, но, видимо, и переменив имя, от прежних симпатий не освободился, и 23 ноября 1938 года был снят со всех постов, исключен из партии и арестован.
2 февраля 1940 года Меера Трилиссера по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР расстреляли.
Ну, а судьба Давида Абрамовича Трилиссера, как мы и говорили, точно повторяла судьбу Меера Абрамовича.
В 1928 году ему пришлось проститься с заграничной деятельностью, и он устраивается на должность заместителя председателя Ленинградского областного треста химической и красочной промышленности, хотя и продолжает сохранять председательство в Ленинградском отделении Общества политкаторжан.
В 1930 году, когда Иосиф Виссарионович Сталин решил дать Мееру Абрамовичу Трилиссеру еще один шанс, снова возрастает влияние и Давида Абрамовича.
Именно в годы последнего витка карьеры старшего брата, отвлекаясь от писания мемуаров и работы в кино[209], и «пробивает» Давид Абрамович строительство в Ленинграде дома для членов Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев.
6
Знаменитый Дом политкаторжан построили на Троицкой площади, переименованной в те годы в площадь Революции.
Троицкий собор, стоявший здесь, естественно, пришлось снести, зато вместо него вырос шестиэтажный «шедевр» архитектуры конструктивизма. В этом сооружении архитекторов Г. А. Симонова, П. В. Абросимова, А. Ф. Хрякова сочетаются, как сказано в путеводителях, «разные объемы», а «ленточное остекление, многочисленные балконы и террасы придают зданию динамику».
Тем не менее, хотя и считается, что главные корпуса, обращенные к Неве и площади, образуют «динамичную, раскрытую к окружающей среде композицию», в целом здание выглядит достаточно мрачно, что и дало основание для шуток, дескать, здешние квартиросъемщики привыкли при царе по тюрьмам скитаться, вот и дом им построили, соответствующий их привычкам…
И в самом деле, кухонь в роскошных квартирах не было! Предполагалось, что, как и на каторге, питаться жители Дома будут в общей столовой, размешенной на первом этаже обращенного к площади корпуса. Здесь же находился и продуктовый распределитель, а в подвале — механическая прачечная.
Еще в Доме, на двух первых этажах корпуса, выходящего на Петровскую набережную, помещались клуб и Музей каторги и ссылки, а на крыше — солярий.
В каком-то смысле — минимум личного пространства, максимум общественного — Дом политкаторжан становился архитектурной метафорой всей жизни бывших политкаторжан. Ведь примерно за такое устройство человеческого бытия и провели они долгие годы в тюрьмах и ссылках.
Но обнаружился в этой метафоре и более конкретный смысл.
Заселение Дома практически совпало с ликвидацией в июне 1935 года Общества политкаторжан. Заселенный ими Дом становился, таким образом, еще как бы итогом их деятельности.
И не все, не все жители — а тут кроме бундовцев и большевиков жили и народовольцы, и эсеры — понимали, что никакой это не итог, а только промежуточный этап перед возвращением в тюрьмы и на каторгу.
Действительно, пройдет всего несколько лет и 132 квартиросъемщика 144-квартирного Дома будут репрессированы, а дети увезены в специальные приемники.
Дом-комунна общества политкаторжан
О том, как жили эти годы квартиросъемщики Дома политкаторжан, даже анекдот был придуман…
Однажды в опустевшем Доме политкаторжан двери затрещали под ударами кулаков. Оставшиеся политкаторжане замерли в ужасе, но тут раздался голос управдома: «Все в порядке, граждане! Ничего страшного! Это пожар! Мы горим, дорогие товарищи!».
Но Давид Абрамович Трилиссер, главный создатель Дома, если и не понимал, что произойдет, то, по крайней мере, что-то — недаром его брат занимал такую должность в ОГПУ! — предчувствовал.
Он не стал дожидаться ни арестов, ни Постановления Президиума ЦИК СССР о ликвидации Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев.
Въехав в начале 1934 года в единственную четырехкомнатную квартиру Дома, Давид Абрамович в этой квартире и умер в том же 1934 году.
Молча стояли вокруг медведи, мохнатой грудью дыша, и едва копошилась душа в их неподвижном взгляде, но тихо сзади шла мягкими лапами, ступая по ельнику рысь, и снилось в лесу заблудившемуся мельнику, как все звери, стоя на холму, глядели в высь, где нет паров горел костер, и ветки шаловливого пламени играли серпом на знамени, и дым и гарь болтаясь в воздухе платком, висели черным молотком.Эти стихи Даниила Хармса, сына шлиссельбургского каторжника Ивана Павловича Ювачева, никакого отношения к кончине Давида Абрамовича Трилиссера не имеют, но в них настолько точно передано ощущение человека, живущего между арестами, что можно адресовать эти стихи и несчастным жильцам Дома, который и был задуман, как прообраз будущего…
7
Довольно часто в публицистике встречается утверждение, что И. В. Сталин ликвидировал Общество старых большевиков и Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев из-за той научно-исторической деятельности, которую они вели и которая мешала затеянному им превращению истории партии в историю борьбы сторонников правильной, ленинско-сталинской линии с разного рода уклонистами. Действительно, вроде бы все сходится в аргументации сторонников этой точки зрения.
В самом деле, в марте 1935 года произведения Л. Д. Троцкого, Г. Е. Зиновьева и Л. Б. Каменева, как и большое количество других книг политического или исторического содержания, были изъяты из библиотек.
25 мая Постановлением ЦК было упразднено Общество старых большевиков, а месяцем позже ликвидировано и Общество бывших политкаторжан.
Если приплюсовать сюда опубликованные в «Правде» «Заметки» И. В. Сталина об учебниках истории, то, действительно, получится картина решительного наступления на подлинную историческую науку, пересмотра ее достижений, подмены их фальсификациями, так или иначе подчеркивающими роль И. В. Сталина в революционном движении.
Между тем при всей кажущейся очевидности этого вывода, принимая его, мы уподобляемся герою стихотворения Даниила Хармса:
Я долго думал об орлах и понял многое: орлы летают в облаках, летают, никого не трогая. Я понял, что живут орлы на скалах и в горах и дружат с водяными духами. Я долго думал об орлах, но спутал, кажется, их с мухами.Ведь подталкивая историков к «огосударствлению» памяти о прошлом, превращая историю в «грозное оружие в борьбе за социализм», Иосиф Виссарионович Сталин думал, разумеется, не только о себе. Прежде всего, он стремился вывести страну из того исторического тупика, в котором она оказалась, благодаря самоотверженной деятельности российских революционеров вообще и «ленинской гвардии», в частности.
Никакого мирового пожара в ближайшее время не предвиделось, и Сталин, превратившийся в государственника в ходе борьбы с Л. Д. Троцким и его приверженцами, яснее других понимал, что троцкистские представления о России, необходимо отбросить вместе с излишками интернационализма, культивируемого в партии.
Дискуссии о том, можно или нет построить социализм в одной отдельно взятой стране, теряли теперь, с точки зрения И. В. Сталина, какое-либо всякое значение. Декларировалось, что социализм в СССР построен и далее следовало строить все политические и государственные отношения в стране, исходя из этого постулата.
Можно рассуждать о высокой степени внутренней уязвимости подобного построения, но из всех предлагаемых тогда проектов только этот и позволял поднять страну из болотной трясины антигосударственных решений, принятых ленинской гвардией, вывести ее пусть и на очень трудный, но все-таки реальный путь создания самостоятельного Советского государства.
И та государственная мифология, которой необходимо было заменить откровенно русофобскую и антигосударственную деятельность революционеров, включая и наркомов первого советского правительства, была направлена, прежде всего, на подмену совершенных революционерами преступлений против государственности, как бы их борьбой за создание советской государственности.
Разумеется, при этом укрупнялась роль И. В. Сталина, но вся эта историческая косметика была ничтожной по сравнению с той трансформацией, которая происходила с образом Владимира Ильича Ленина. Когда говорят, что Сталин допускал искажение фактов, чтобы поставить себя рядом с Лениным, это верно, но только в том смысле, что Сталин допускал исторические искажения и ставил Ленина рядом с собой, чтобы прикрыть собою отвратительную русофобскую сущность Владимира Ильича.
XVII съезд партии принял предложенную И. В. Сталиным модель государственной мифологии. Приняла эту мифологию и вся страна, когда стало понятно, что вся эта ленинская гвардия или, как называл ее Юрий Леонидович Пятаков, «чудо-партия», заведшая страну в антигосударственную топь, ответит теперь за свои преступления.
И тут нужно отдать должное Иосифу Виссарионовичу. Очень мало кому из старых большевиков удалось уйти от ответственности. Большинство из них были объявлены теми, кем они и были — врагами народа.
Эта великая чистка коснулась и умерших.
Злобные человеконенавистники и русофобы, они были до такой неузнаваемости отредактированы и урезаны, что теперь только укрепляли собою созданную по решению И. В. Сталина государственную мифологию.
То же, что и умершим, было предложено старым революционерам и большевикам, но многие из них в силу тех твердых партийных принципов, которые они исповедовали всю жизнь, а некоторые и просто из-за банального старческого маразма не сумели превратиться в часть новой государственной мифологии.
Судьба их, сходная с судьбой опустевшего Дома политкаторжан, известна…
8
У Даниила Хармса есть похожий на стихотворение рассказ «Страшная смерть», датированный 1935 годом…
«Однажды один человек, чувствуя голод, сидел за столом и ел котлеты.
А рядом сидела его супруга и все говорила о том, что в котлетах мало свинины.
Однако он ел, и ел, и ел, и ел, и ел, покуда не почувствовал где-то в желудке смертельную тяжесть.
Тогда, отодвинув коварную пищу, он задрожал и заплакал.
В кармане его золотые часы перестали тикать.
Волосы вдруг у него посветлели, взор прояснился.
Уши его упали на пол, как осенью падают с тополя желтые листья.
И он скоропостижно умер».
Даниил Хармс
Как и стихотворение «Два студента бродили в лесу», этот рассказ прямого отношения к событиям, происходящим в Обществе политкаторжан и в их Доме на площади, называвшейся тогда площадью Революции, не имеет, но если мы вспомним подробности тюремной эпопеи самого Даниила Хармса в 1931 году, то некая связь между политкаторжанами и творчеством поэта обнаружится и тут.
Как известно, Вячеслав Ромуальдович Домбровский, один из руководителей ленинградского управления ОГПУ, начал раскручивать по просьбе Самуила Яковлевича Маршака дело «антисоветских детских писателей» Даниила Хармса и Александра Введенского в 1931 году.
Этой странице биографии С. Я. Маршака посвящено написанное тогда стихотворение Н. С. Олейникова:
Улица Чайковского, Кабинет Домбровского. На столе стоит коньяк, За столом сидит Маршак…Можно прочитать об этом и в документальной повести «Дни забытых глухарей»[210], но сейчас важно, что «антисоветские детские писатели» почти полгода провели в ДПЗ на Шпалерной, и неизвестно, чем бы закончились для них допросы с пристрастием у Вячеслава Ромуальдовича, если бы отец Даниила Хармса — Иван Павлович Ювачев не подключил к хлопотам за сына бывших товарищей по каторге.
Ходатайства бывших политкаторжан принесли результат.
«Антисоветские» поэты были вырваны из цепких когтей ОГПУ и отделались пока ссылкой в Курск. Даниилу Хармсу было даровано еще целое десятилетие жизни, любви и творчества.
Поэтому-то, хотя и не найти в его произведениях никакой прямой связи с миром бывших шлиссельбуржцев-политкаторжан, но связь эта присутствует уже в самом факте создания стихотворений, рассказов и дневниковых записей тридцатых годов, которых просто могло бы не быть без этой связи…
И не потому ли так точно вписываются они в общую картину шлиссельбургско-советской жизни предвоенного десятилетия?
Мы закроем наши глаза, Люди! Люди! Мы откроем наши глаза, Воины! Воины! Поднимите нас над водой, Ангелы! Ангелы! Потопите врага под водой, Демоны! Демоны! Мы закрыли наши глаза, Люди! Люди! Мы открыли наши глаза, Воины! Воины! Дайте силу нам полететь над водой, Птицы! Птицы! Дайте мужество нам умереть под водой, Рыбы! Рыбы! 1935 год«Человек хотел стать оратором, а судьба отрезала ему язык, и человек онемел. Но он не сдался, а научился показывать дощечки с фразами, написанными большими буквами, и при этом, где нужно рычать, а где нужно подвывать, и этим воздействовать на слушателей еще более, чем это можно было сделать обыкновенной речью» (7 августа 1937 года).
Как страшно тают наши силы, как страшно тают наши силы, но Боже слышит наши просьбы, но Боже слышит наши просьбы, и вдруг нисходит Боже, и вдруг нисходит Боже к нам. Как страшно тают наши силы, как страшно! как страшно! как страшно тают наши силы, но Боже слышит наши просьбы, но Боже слышит наши просьбы, и вдруг нисходит Боже, и вдруг нисходит Боже к нам. 1937–1938 годы9
В 1939 году в связи, как говорилось раньше, с осложнившейся международной обстановкой, музей в Шлиссельбургской крепости был закрыт.
Осложнившаяся международная обстановка — это подготовка к войне с Финляндией.
Советско-финская граница проходила в 1939 году по Ладожскому озеру, и в соответствии с договорами, вооруженных сил у СССР здесь не было. Но при подготовке к войне эту несправедливость решено было ликвидировать.
Сформировали военную флотилию в октябре 1939 года и главной базой определили Шлиссельбург. В крепость, как двести лет назад, вернулись военные, а экспонаты филиала вывезли в музей Октябрьской социалистической революции…
Это внешняя канва событий.
Была, однако, и мистическая составляющая. В годы, когда Россия начала выходить из исторического тупика, в который загнали ее пламенные революционеры-интернационалисты, снова вставала в строй и старинная русская крепость.
Интересно, что летом 1939 года в районной газете Шлиссельбурга появилась статья А. И. Румянцева «Из истории города Шлиссельбурга и крепости», которая впервые отрывала крепость от унылого тюремного прошлого…
«В итоге войны со Швецией в 1808–9 годах к России присоединяется Финляндия, — писал автор, — после чего крепость и город Шлиссельбург теряют свое военно-стратегическое значение, так как Ладожское озеро стало внутренним русским водным бассейном»[211].
Еще не началась война, но задачи предстоящей войны формулировались достаточно четко.
В духе предстоящей мобилизации проходило в 1939 году и празднование дня Военно-морского флота СССР в Шлиссельбурге.
«Прохладное бодрое утро. Волнисто-облачное небо. Легкий ветер колышет разноцветные флаги, украшающие трибуну. Одиннадцать часов… — заново переживая волнения и радости прошедшего праздника, писал корреспондент местной газеты «Авангард». — В полной боевой готовности выстроилась санитарная дружина города. Снова гремит оркестр и на площадь выступает колона рабочих служащих, инженернопионерского форпоста с красиво оформленными портретами членов Политбюро…
16 часов 30 минут. Раздается гул моторов. Это идут катера Н-ского погранотряда. С большим интересом смотрят трудящиеся за действиями команд. Каждый командир и краснофлотец точно исполняют свои обязанности. Объявляется химическая тревога. Мгновенно командиры и краснофлотцы в противогазах появляются на палубе. Слышна команда: заводи моторы. Один из катеров на быстром ходу ставит дымовую завесу, под прикрытием которой суда уходят».
К сожалению, в реальной жизни, все оказалось не так красиво и складно.
Только 10 октября 1939 года, когда до начала боевых действий оставалось меньше двух месяцев, второпях начали формировать саму военную флотилию, а уже 6 ноября перед нею поставили и первую задачу — перебросить из Шлиссельбурга в Олонку 75-ю стрелковую дивизию.
Эту задачу, благо война еще не начались, флотилия с грехом пополам выполнила, а вот с высадкой десанта в заливе Сортанлакс ничего не вышло из-за отсутствия необходимых для десантирования транспортных судов.
Да и другие боевые задачи, связанные с уничтожением финских кораблей на Ладожском озере и поддержки огнем флангов наступающих 7-й и 8-й армий, а так же уничтожения береговых батарей противника на островах, если и были выполнены, то только частично и отнюдь не силами самой флотилии. Уже в январе 1940 года Ладога встала, и военным морякам пришлось становиться на лыжи.
Анализируя после войны причины неудач, командующий Ладожской военной флотилии капитан II ранга Смирнов отметил в качестве недостатков слабую штурманскую подготовку, отсутствие на кораблях устройств и инструментов для кораблевождения в условиях военного времени, а так же незнание командирами театра боевых действий и общую неподготовленность Ладожского театра к войне: «в то время как у нас на Ладожском озере не оказалось ни одной укрытой якорной стоянки, Финляндия создала такие гавани, которые нам даже не были известны».
Финская кампания 1939–1940 годов стала чрезвычайно важным уроком для всего военного руководства СССР. Соответствующие выводы были сделаны, хотя, может быть, и не достаточно решительные. И это касалось не только сугубо военных вопросов оснащения и подготовки армии, но и вопросов идеологии, и самой разработки системы патриотического воспитания.
Вот показательный пример…
Когда в связи с «осложнившейся международной обстановкой» закрывали музей в Шлиссельбургской крепости, то вместе с другими экспонатами вывезли и установленную в 1902 году на стене церкви Иоанна Предтечи доску с именами русских солдат Преображенского и Семеновского полков, павших при штурме Нотебурга.
Какая-то логика в этом решении была…
Мемориальную доску изготовил заключенный Шлиссельбургской крепости, народоволец Антонов, и ее увозили, видимо, как произведение рук героя Народной воли.
Логика, конечно, чудовищная.
Мемориальную доску, которая ни художественной, ни исторической ценности не имела, по сути, сняли с могилы героев, имена которых были высеченные на ней…
Время прошедшее, время минувшее, Ты для потомства в веках утонувшее, Ты взволновало мне грудь. Я на могиле; — землей призакрытая Кости героев, давно позабытыя, Просят о них вспомянуть. Видел я кости, черепа прострелены, В челюстях зубы крепки не потеряны; Все останки героев собрали И в новой гробнице большой, поместительной При остановке с почетом внушительной, Снова с молитвой земле их предали, Окропивши святою водою. Крест водрузили. Чтоб потомки героев своих не забыли.— писал в 1902 году протоиерей Иоанн Флоринский, но теперь непререкаемая логика работников музея опрокинула все его надежды. Имена героев штурма Нотебурга, которые должны были вдохновлять и современных защитников Родины, оказались скрыты от них.
Казалось бы, нет прямой связи между деянием, совершенным в 1939 году сотрудниками музея, с неудачами Ладожской военной флотилии, но вспомните о незнании командирами кораблей театра боевых действий, по поводу которого сетовал командующий флотилией, и связь эта сразу обнаружится.
Да потому и не знали, потому и не сумели узнать, что флотилии пришлось воевать на родной, русской Ладоге, как будто в чужой стране, где все было неизвестно.
Не только потому, конечно, но и поэтому тоже.
Увы…
Всего два года оставалось до начала страшной войны, а русскую историю по-прежнему продолжали рубить и кромсать.
И получалось, что новая советская история провисает в пустоте, которую снова нужно было заполнять обильно пролитой солдатской кровью…
Дорого, очень дорого обошлось это всему народу Советского Союза…
Глава восьмая Оборона Шлиссельбурга
— Трудна дорога на Мгу…
Хотел бы дойти — да не могу!
— А ты моги,
вот и дойдешь до Мги…
Солдатское присловьеНаверное, ни к одной войне не готовилась наша страна, как к этой, ни одну войну не ждали так, и все равно, ни одна война не была столь неожиданной для нас, ни к одной войне еще не были мы так не готовы, как к той, что началась в ночь на 22 июня 1941 года, на церковный праздник Всех Святых в земле Российской просиявших…
24 июня немцы вошли в Вильнюс.
26 июня взяли Даугавпилс.
28 июня — Минск.
29 июня — Лиепаю.
1 июля — Ригу.
10 июля — Псков.
Как считается, наступлением 4-й немецкой танковой группы, двинувшейся 10 июля в направлении Луги и Новгорода, началось сражение за Ленинград.
В целом группа армий «Север», в которую помимо 4-й танковой группы входили 16-я и 18-я армии и 1-й воздушный флот, насчитывала до полумиллиона солдат. Командовал ими генерал-фельдмаршал фон Лееб.
Уже 12 июля немцы вышли к Лужскому укрепленному району, где завязались кровопролитные бои.
Только 14–15 августа пробившись через заболоченную местность, немцы обошли Лужский укрепрайон с запада и, форсировав у Сабека реку Лугу, вышли на оперативный простор.
Одновременно ожесточенные бои развернулись на рубеже Порхов — Новгород на фронте 11-й и 27-й советских армий, оборонявшихся против 16-й немецкой армии. Обе советские армии отошли к Старой Руссе и Холму
14 августа немцы овладели Новгородом и 20 августа взяли Чудово, перерезав Октябрьскую железную дорогу, связывающую Ленинград с Москвой.
1
Формирование 1-й стрелковой дивизии внутренних войск НКВД, частям которой в ближайшие недели предстояло оборонять Шлиссельбургский участок фронта, началось 22 августа 1941 года.
Согласно приказу № 0027, в дивизию вливались военнослужащие упраздненных немецким и финским наступлением 7-го Кингисеппского, 33-го Выборгского и 102-го Элисенваарского пограничных отрядов, окружная школа младшего начальствующего состава Ленинградского гарнизона войск НКВД, а так же сотрудники общей следственной тюрьмы тюремного отдела УНКВД по Ленинградской области.
Командиром дивизии назначили полковника Семена Ивановича Донскова, бывшего начальника 102-го Элисенваарского погранотряда.
С. И. Донсков
Формирование еще не было завершено, когда, захватив станцию «Мга», немцы перерезали железнодорожное сообщение с Ленинградом и по Кировской железной дороге. Военный совет Ленинградского фронта принял тогда решение немедленно ввести дивизию в бой.
Считается, что дивизии был придан дивизион 152-х миллиметровых гаубиц из 577-го корпусного артиллерийского полка, а также две роты танков Т-26 и КВ-1, но непосредственные участники боевых действий утверждают, что полки получили всего по два орудия и только по пять снарядов к ним.
Тем не менее боевая задача отбросить противника от Мги и выйти в район Войтолово-Сологубовка-Турышкино-Вороново, где следовало занять прочную оборону, была поставлена, и переправившийся на левый берег Невы 2-й стрелковый полк уже 29 августа 1941 года вступил в бой с частями немецкого 90-го пехотного полка на окраинах Мги.
Но, разумеется, удержаться на станции с десятью снарядами полк не сумел.
Утром 6 сентября на участке фронта, который прикрывала 1-я стрелковая дивизия внутренних войск НКВД, был произведен массированный авианалет. Участвовало в нем триста немецких самолетов. Бомбардировщики шли волнами, сменяя одну другая, в течение всего дня.
Потом двинулись немецкие танки.
7 сентября к 11 часам утра немцам удалось разрезать отступающие части дивизии, одна часть дивизии вынуждена была отступать на восток, другая оказалась оттеснена к Неве.
«Бои на невском левобережье приближались к Ладоге. Весь день 7 сентября со стороны 8-й ГЭС доносилась артиллерийская канонада. Вражеская авиация бомбила Шлиссельбург, загорелось несколько домов… — вспоминал командир роты Народного ополчения Дмитрий Кононович Фокин. — К вечеру наблюдатели мне доложили: десятка три вражеских танков, двигаясь к Шлиссельбургу, сгруппировались на Преображенском кладбище. Я связался с командиром расположенной поблизости артиллерийской батареи, информировал его о происшедшем, попросил ударить по танкам.
— Не могу, — сказал старший лейтенант. — Кончились боеприпасы»[212].
Такой картина боя за Шлиссельбург представлялась с правого берега Невы, а вот как описывает эвакуацию из Шлиссельбурга непосредственный участник, военком штаба 1-й стрелковой дивизии внутренних войск НКВД Зиновий Исаакович Бродский.
«Весь вечер 7 и всю ночь 8 сентября сюда (пассажирская и угольная пристани) подавались баржи.
Огромным факелом пылала ситценабивная фабрика. Пламя вырывалось из всех окон. Горели дома.
Около трех часов ночи к угольной пристани подошла очередная баржа. Дежурный диспетчер Шлиссельбургской пристани Терещенко доложил мне как старшему командиру на переправе, что это последний транспорт, на котором необходимо переправить через Неву оставшихся людей и технику. Не теряя даром ни одной минуты, бойцы погрузили на баржу два 45-миллиметровых орудия, несколько ручных пулеметов, две грузовые автомашины и около 60 человек личного состава, большей частью раненых.
Около четырех часов утра наша баржа на буксире у мощного катера покинула Шлиссельбург. С большим трудом преодолели довольно сильное течение Невы в этом районе. Уже начало светать, когда мы неподалеку от Шлиссельбургской крепости причалили к правому берегу».
Тем не менее, судя по воспоминаниям, это был все-таки не самый последний транспорт из Шлиссельбурга.
7 сентября к горящему Шлиссельбургу прорвалась полуторка с молодежной агитбригадой Ленинградского Дома Красной армии, работавшей на фронте. Не доезжая восьми километров до Шлиссельбурга, артисты остановились, понимая, что днем туда ехать нельзя. Стояли на берегу канала до темноты.
В результате в Шлиссельбург въехали последними.
Кругом на улицах лежали убитые.
Город горел.
Встретился какой-то моряк.
— Где переправа?!
— А вы что? Гарнизон ушел! Давайте обратно!
— Нет, мы — в Ленинград!
— Ну, тогда быстро!
«Всю дорогу нас освещали ракеты, — вспоминал руководитель молодежной агитбригады старший политрук А. П. Сазонов. — Там очень крутой спуск, метров семьдесят, к пристани. Баржа, в ней восемь человек: «Мы весь гарнизон Шлиссельбурга!» Грузимся. Тут немецкие самолеты бросают бомбы, они поверху, на дороге ложатся. Шофер нашей машины Павел Иванович Романов из Ленинградского Дома Красной армии, боец, с тридцать третьего года не имел ни одной аварии, был на финской, знает весь репертуар — здоровый, краснощекий, сероглазый, за время наших скитаний отпустил усы; ну, спокойствия полон прямо-таки эпического! Наших девушек успокаивает: «Ничего и теперь аварии никакой не будет!.. Вот плохо, что Шлиссельбург сдаем! Ведь последними из него уходим!»
Машина наша уже в барже, а часть людей еще на берегу. Романов машину поставил, за нами наверх прибежал. А тут на пристани несколько тысяч снарядов. А нас бомбят! Мы боялись, что начнут рваться!.. Эти снаряды погрузить уже некому!
Наконец и мы на барже.
— Долго ли еще? Часа полтора стоим!
— Ну, разве придет катер, когда самолеты летают? Улетят, тогда он придет!
Стояли часа четыре. Как на плахе. На небо смотрим. Самолеты кружились непрерывно. Наконец, затишье. Катер, а в нем три краснофлотца и три женщины. «Почему долго? И почему — женщины?» Моряки усмехаются: «А это наши жены, умирать вместе решили!»
В их усмешках — явное презрение к смерти!
Только прицепятся к нашей барже — налетает самолет. Они отцепятся — в укрытие, а баржу бросают. В этот день там потопили другую баржу, и мы того же боялись.
Лунная ночь. Бомбы в баржу не попадают, попадают рядом. Шлиссельбург горит, и немцы в пожар бомбы бросают.
Переправа через Неву длилась два часа. Завыли бомбы, всюду вспышки огня; сериями, пять-шесть бомб по берегу. Самолет нам виден, он от луны заходы делает. Зенитки наши уже не бьют!..
Когда покидали Шлиссельбург, никто не представлял себе ясную общую обстановку и было невдомек, что мы чуть ли не последние свидетели трагического для Ленинграда события — в самый момент его возникновения, в первые часы его, — начала ленинградской блокады. Ибо город оказался в блокаде тогда, когда наша баржа (последняя!) отвалила от пристани Шлиссельбурга в предрассветный час восьмого сентября тысяча девятьсот сорок первого»…
2
Интересны в этих воспоминаниях не только подробности неразберихи отступления…
И командир роты народного ополчения Дмитрий Кононович Фокин, наблюдающий за боем с правого берега Невы и узнающий, что на артиллерийской батарее нет снарядов, чтобы ударить по скоплению немецких танков, и политкомиссар Зиновий Исаакович Бродский, который будучи старшим командиром на переправе, забыл на пристани «несколько тысяч снарядов», и актеры, которые ожидая последнего катера, чувствовали себя на этих забытых снарядах как «на плахе», даже не заметили стоящей рядом на Ореховом острове Шлиссельбургской крепости.
Ее как бы и не существовало не только в их мыслях и планах, но она не попадала и на глаза им, хотя они и провели на берегу Невы в Шлиссельбурге несколько часов.
Поразительно, но и с другого берега реки, когда уже рассвело, тоже как будто не видели крепости!
Весь день командование 1-й стрелковой дивизии внутренних войск НКВД доукомплектовывало ослабленные полки, включая в их состав разрозненные соединения, переправившиеся с левого берега, весь день занималось созданием оборонительного рубежа от деревни Кошкино до Невской Дубровки… И вот на следующий день, 9 сентября, полковника Семена Ивановича Донскова вызвал к телефону новый — это назначение состоялось 5 сентября! — командующий Ленинградским фронтом маршал Климент Ефремович Ворошилов.
К. Е. Ворошилов
— Кем занята крепость Орешек? — первым делом спросил он.
«Полковник Донсков, как мне позднее рассказал начальник разведки Карлов, ничего определенного ответить не мог, — пишет в своих воспоминаниях З. И. Бродский. — О существовании этой крепости на Ореховом острове в устье Невы в дивизии словно бы забыли»[213].
Ночью по приказу комдива к крепости двинулись тринадцать лодок с бойцами. Возглавляли их командиры взводов: пулеметного — старшина Кондратенко и стрелкового — младший лейтенант Охлоповский. Проводником назначили моряка М. А. Ганина, ранее бывавшего в крепости и хорошо знавшего ее расположение.
Пасмурным сентябрьским рассветом подошли к Орешку. Лодки — на всякий случай! — оставили в укрытом месте. Осторожно обошли крепость. Воинских частей в ней не оказалось. Никого не было.
В дивизии с нетерпением ждали результатов разведки.
Наконец с острова пришло донесение: крепость пуста, нет ни советских бойцов, ни гитлеровцев. Но Орешек подобен громадной пороховой бочке: забит взрывчаткой, глубинными бомбами. На дворе ящики со снарядами. Попади в крепость лишь один тяжелый снаряд — и она перестанет существовать.
Семен Иванович Донсков, связавшись с командующим фронтом, доложил о результатах разведки.
— Без проволочек занимайте крепость, — приказал маршал Ворошилов. — Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы враг вас опередил.
Первым комендантом Шлиссельбургской крепости был назначен кадровый пограничник капитан Н. И. Чугунов. Вместе с прибывшим в дивизию представителем штаба фронта генералом В. В. Семашко и полковником С. И. Донсковым он сразу же отправился в крепость вступать в командование гарнизоном.
Когда вечером 11 сентября Валентин Алексеевич Марулин, которого назначили комиссаром крепости, прибыл в шлюпке на Ореховый остров, на острове уже налаживалась гарнизонная жизнь.
«Штаб гарнизона разместили в Надзирательском корпусе, — вспоминал Валентин Алексеевич. — Здесь я и познакомился с первым комендантом крепости — капитаном в форме пограничника. Он не просто прочел, а дотошно изучил выданное мне предписание, смерил с головы до ног пристальным взглядом и проговорил с официальным холодком в голосе:
— Идемте ко мне, там и поговорим.
Капитан Чугунов долго, заинтересованно и тактично расспрашивал меня, где я служил в мирное время, где встретил войну, как сложилась личная жизнь. Попутно рассказал и о себе, о своей службе. После этого обстоятельного разговора мы оба почувствовали себя так, будто давно знали друг друга.
Капитан поднялся, дружески улыбаясь, похлопал меня по плечу:
— Ничего, сработаемся, комиссар, найдем общий язык. Должны сработаться — мы же коммунисты, да и пограничники к тому же. Пойдем знакомиться с крепостью.
Меня удивила малочисленность гарнизона. Если враг попытается овладеть крепостью, то для этого ему хватит и одной пехотной роты.
— Через день положение изменится, — проговорил Чугунов».
Действительно, уже ночью в крепость переправились с правого берега Невы две стрелковые роты, минометный взвод, пулеметный взвод, два артиллерийских взвода 76— и 45-миллиметровых орудий и взвод связи.
Это и был первый гарнизон Орешка.
3
Мы уже говорили, что, начиная с 1939 года, в Шлиссельбурге размещалась база Ладожской военной флотилии… В 1940 году ее переформировали в «Военно-морскую учебную базу на Ладожском озере», но 25 июня 1941 года, когда Финляндия вступила в войну с СССР, флотилия была воссоздана как боевое подразделение Балтийского флота. Главная база сначала располагалась в Сортанлахти, а 28 августа 1941 года ее перенесли назад в Шлиссельбург.
С начала войны флотилия успела совершить немало героических дел, связанных с эвакуацией прижатых финнами к Ладоге советских дивизий. Всего за осеннюю навигацию на восточный берег было переброшено свыше 20 тысяч солдат и офицеров, и еще более 33 тысяч человек эвакуировано из Ленинграда. Достаточно смело, как это видно по воспоминаниям непосредственных участников переправ, действовали моряки и на Неве…
Но вот почему командование флотилии даже не попыталось эвакуировать или хотя бы уничтожить крайне ценный боезапас, история весьма темная, и объяснить ее можно только каким-то помутнением сознания.
Историю эту, разумеется, всячески обходят историки флотилии, но политкомиссар Зиновий Исаакович Бродский в своих воспоминаниях, «чтобы избежать кривотолков о приоритетах», пишет об этом с достойной комиссара-чекиста предусмотрительностью.
«А затем в Орешек прибыли моряки-артиллеристы 409-й батареи (состояла из двух 76-миллиметровых и четырех 45-миллиметровых пушек) отдельного морского артиллерийского дивизиона. Помнится, личного состава в ней было 55 человек, а гарнизон дивизии составлял в это время 200–250 человек (в него входили: стрелковая рота, две батареи 76-миллиметровых и 45-миллиметровых орудий, рота 82-миллиметровых и рота 50-миллиметровых минометов, рота станковых и ручных пулеметов, взводы связи и хозяйственный, медицинская часть). По прибытии в крепость моряки откопали «забытые» на территории Орешка при уходе из него 7 сентября 1941 года прицелы и замки двух 45-миллиметровых орудий и заняли огневые позиции».
Вот так-то…
Моряки уходили из Шлиссельбургской крепости, успев только закопать в землю замки и прицелы с орудий! Трудно даже представить, что могло бы произойти, если бы немцы опередили звонок Климента Ефремовича Ворошилова.
Военные историки единодушны в мнении, что положение блокированного Ленинграда и защищающих его войск было бы значительно хуже в случае захвата противником Шлиссельбургской крепости. Под ее прикрытием ударные силы немецких войск смогли бы соединиться с финскими войсками и тем самым полностью замкнуть кольцо блокады Ленинграда.
Почти 500 дней — с 9 сентября 1941 года по 18 января 1943 года — продолжалась воистину героическая оборона крепости, но 8 сентября немцы могли войти в крепость, не потеряв ни одного солдата.
Кстати, именно 8 сентября 1941 года немецкие войска вышли с юга на побережье Финского залива в районе Стрельны.
И там тоже — таким неожиданным был прорыв, что даже движение трамваев было не остановлено! — немецкие солдаты, забравшись в вагоны, в принципе, могли въехать в Ленинград на трамвае.
Почему наши военные допустили, чтобы такое стало возможным — понятно. Ими владела тогда паника и страшная растерянность. Но вот почему не сумели воспользоваться этой ситуацией немцы, понять труднее. Они в сорок первом году подобных промахов не прощали.
Но странно… Вышедшие на трамвайную остановку — и трамвай ведь шел прямо в центр города! — немцы застряли на этой остановке на два года, да так и не сумели взять Ленинград!
Вышедшие к пустой Шлиссельбургской крепости немцы так и не смогли взять ее в течение пятисот дней, так и не удалось им запечатать свинцовой печатью свое «Бутылочное горло»[214].
И ничего не понять тут, кроме того, что на 8 сентября приходится праздник Сретенья Владимирской иконы чудотворной Божией Матери… Этот праздник установили в 1395 году, и когда перенесли из Владимира в Москву чудотворную икону Владимирской Божией Матери, по неведомой историкам причине остановившиеся на подступах к Москве войска Тамерлана повернули назад и ушли…
4
Сразу после того как немцы замкнули 8 сентября блокадное кольцо, в Ставке было принято решение о создании в Волхове 54-й отдельной армии, основной задачей которой было разломать Шлиссельбургское «бутылочное горло».
На формирование и подготовку новой армии Ставка отвела три дня. Командующим армией был назначен маршал Григорий Иванович Кулик.
Уже 10 сентября части армии Г. И. Кулика начали движение от реки Назия в сторону Шлиссельбурга.
На Шлиссельбургско-Синявинском выступе полоса обороны немцев не превышала двадцати километров, а оборону здесь держали лишь две немецких дивизии, и никакого сомнения в успехе операции не могло быть, однако тут в дело вмешался Г. К. Жуков, уже приступивший к обязанностям командующего Ленинградским фронтом.
Он добился от Ставки, чтобы 54-я армия прорывала блокаду Ленинграда в районе станции «Мга», где оборона немцев была гораздо мощнее, и вообще сделал, кажется, все, чтобы 54-я армия не смогла решить свою задачу.
Г. К. Жуков сам объяснил, чем он руководствовался при этом.
«Условия деблокирования Ленинграда в сентябре 1941 года требовали, чтобы 54-я армия действовала более энергично и в полном взаимодействии с частями Ленинградского фронта, — писал он в своих воспоминаниях. — Однако нам не удалось решить вопросы совместных действий так, как этого требовала обстановка».
Г. К. Жуков
Смысл слов «решить вопросы совместных действий так, как этого требовала обстановка», существенно сузится, если мы вспомним о предшествующем признании самого Жукова, что Ленинградский фронт не мог «выделить войска для встречных действий», поскольку все было брошено на главное направление. «Совместные действия» в понимании Г. К. Жукова означали, что 54-я армия Г. И. Кулика должна не прорывать блокаду города, а отвлекать немецкие силы от направления главного их удара, чтобы ослабить нажим немцев под Урицком и Старо-Пановом.
Об этом свидетельствует и телеграфный разговор с маршалом Г. И. Куликом, который состоялся в ночь на 15 сентября 1941 года и который Г. К. Жуков тоже приводит в своих воспоминаниях:
«Жуков. Приветствую тебя, Григорий Иванович! Тебе известно о моем прибытии на смену Ворошилову? Я бы хотел, чтобы у нас с тобой побыстрее закипела работа по очистке территории, на которой мы могли бы пожать друг другу руки и организовать тыл Ленинградского фронта… Прошу коротко сообщить обстановку на твоем участке.
Кулик. Здравия желаю, Георгий Константинович! Очень рад с тобой вместе выполнять почетную задачу по освобождению Ленинграда. Также жду с нетерпением момента встречи. Обстановка у меня следующая:
Первое. В течение последних двух-трех дней я веду бой на своем левом фланге в районе Вороново, то есть на левом фланге группировки, которая идет на соединение с тобой. Противник сосредоточил против основной моей группировки за последние два-три дня следующие дивизии. Буду передавать по полкам, так как хочу знать, нет ли остальных полков против твоего фронта. Начну справа: в районе Рабочий поселок № 1 появился 424-й полк 126-й пехотной дивизии, ранее не присутствовавший на моем фронте. Остальных полков этой дивизии нет. Или они в Шлиссельбурге, или по Неве и действуют на западе против тебя, или в резерве в районе Шлиссельбурга.
Второе. В районе Синявино и южнее действует 20-я мотодивизия, вместе с ней отмечены танки 12-й танковой дивизии.
Третье. На фронте Сиголово — Турышкино развернулась 21-я пехотная дивизия. Совместно с ней в этом же районе действует 5-я танковая дивизия в направлении Славянка — Вороново.
В течение последних трех дней идет усиленная переброска из района Любань на Шапки — Турышкино — Сологубовка мотомехчастей и танков. Сегодня в 16.30 замечено выдвижение танков (более 50) из района Сологубовка на Сиголово, а также отмечается большое скопление войск в лесах восточнее Сиголово и северо-восточнее Турышкино. Кроме того, появилась в этом же районе тяжелая артиллерия. Сегодня у меня шел бой за овладение Вороновом. Это была частная операция для предстоящего наступления, но решить эту задачу не удалось. Правда, здесь действовали незначительные соединения. Я сделал это умышленно, так как не хотел втягивать крупные силы в эту операцию: сейчас у меня идет пополнение частей.
Линия фронта, занимаемая 54-й армией, следующая: Липка — Рабочий поселок № 8 — Рабочий поселок № 7 — поселок Эстонский — Тортолово — Мышкино — Поречье — Михалево.
Противник сосредоточивает на моем правом фланге довольно сильную группировку… Жду с завтрашнего дня перехода его в наступление. Меры для отражения наступления мною приняты, думаю отбить его атаки и немедленно перейти в контрнаступление. За последние три-четыре дня нами уничтожено минимум 70 танков… Во второй половине 13 сентября был сильный бой в районе Горное Хандрово, где было уничтожено 28 танков и батальон пехоты, но противник все время, в особенности сегодня, начал проявлять большую активность. Все».
«Из рассуждений Г. И. Кулика, таким образом, следовало, что в течение ближайшего времени его армия наступать не собирается, — писал Г. К. Жуков. — Это нас никак не устраивало, так как положение под Ленинградом становилось критическим. Помимо прямых действий со стороны 54-й армии я рассчитывал также на привлечение авиации этой армии для ударов по важным районам на подступах к Ленинграду.
Надо было разъяснить это моему собеседнику».
«Жуков. Григорий Иванович, спасибо за информацию. У меня к тебе настойчивая просьба — не ожидать наступления противника, а немедленно организовать артподготовку и перейти в наступление в общем направлении на Мгу.
Кулик. Понятно. Я думаю, 16–17-го.
Жуков. 16–17-го поздно! Противник мобильный, надо его упредить. Я уверен, что, если развернешь наступление, будешь иметь большие трофеи. Если не сможешь все же завтра наступать, прошу всю твою авиацию бросить на разгром противника в районе Поддолово — Корделево — Черная Речка — Аннолово. Все эти пункты находятся на реке Ижора, в 4–5 километрах юго-восточнее Слуцка. Сюда необходимо направлять удары в течение всего дня, хотя бы малыми партиями, чтобы не дать противнику поднять головы. Но это как крайняя мера. Очень прошу атаковать противника и скорее двигать конницу в тыл противника. У меня все.
Кулик. Завтра перейти в наступление не могу, так как не подтянута артиллерия, не проработано на месте взаимодействие и не все части вышли на исходное положение. Мне только что сообщили, что противник в 23 часа перешел в наступление в районе Шлиссельбург — Липка — Синявино — Гонтовая Липка. Наступление отбито. Если противник завтра не перейдет в общее наступление, то просьбу твою о действиях авиации по пунктам, указанным тобою, выполню»…
«Эти данные обстановки под Шлиссельбургом у меня тоже имелись, — пишет Г. К. Жуков. — Однако маршал Г. И. Кулик ошибался: действия противника были не более чем попыткой боем разведать нашу оборону. Г. И. Кулик явно не представлял себе или не хотел понять крайнего напряжения обстановки под Ленинградом.
Уже не скрывая раздражения, я сказал:
— Противник не в наступление переходил, а вел ночную силовую разведку! Каждую разведку или мелкие действия врага некоторые, к сожалению, принимают за наступление…
Ясно, что вы прежде всего заботитесь о благополучии 54-й армии и, видимо, вас недостаточно беспокоит создавшаяся обстановка под Ленинградом. Вы должны понять, что мне приходится прямо с заводов бросать людей навстречу атакующему противнику, не ожидая отработки взаимодействия на местности. Понял, что рассчитывать на активный маневр с вашей стороны не могу. Буду решать задачу сам. Должен заметить, что меня поражает отсутствие взаимодействия между вашей группировкой и фронтом. По-моему, на вашем месте Суворов поступил бы иначе. Извините за прямоту, но мне не до дипломатии. Желаю всего лучшего!»[215]
Как Г. К. Жуков признается в своих воспоминаниях, во время доклада Ставке Верховного Главнокомандования, он не умолчал о разговоре с Г. И. Куликом.
И. В. Сталин обещал принять меры.
Вечером 16 сентября он связался с Куликом по телеграфу и потребовал, чтобы 54-я армия начинала наступление немедленно.
Тем самым операция по деблокаде Ленинграда окончательно превращалась в операцию по отвлечению сил противника с главного направления…
5
Казалось бы, правота Г. К. Жукова в данном вопросе безусловна.
Зачем прорывать блокаду, последствия которой скажутся только через несколько недель, если уже через несколько часов немцы смогут ворваться в город?!
Однако при более тщательном рассмотрении в принятом Г. К. Жуковым решении обнаруживаются и уязвимые стороны.
Известно, что еще 6 сентября 1941 года Гитлер отдал генерал-фельдмаршалу фон Леебу приказ передать на центральный участок фронта все танки Гепнера, чтобы «как можно быстрее» начать наступление на Москву Уже тогда немцами было принято принципиальное решение, во избежание значительных потерь в городских боях, брать Ленинград, удушая его блокадой, тем более, что после 8 сентября, когда был взят Шлиссельбург, блокадное кольцо стало реальностью.
Если бы Г. И. Кулику удалось прорвать «бутылочное горло» — а возможность этого была более чем реальна в первой половине сентября 1941 года![216] — Гитлеру пришлось бы, жертвуя предназначенными для штурма Москвы частями, все-таки брать Ленинград штурмом, выдержать который войскам Г. К. Жукова было бы, конечно, очень трудно.
Добиваясь перенацеливания армии Г. И. Кулика на Мгу, а затем и отвлекая их на решение вспомогательных задач и срывая тем самым, как несвоевременную, деблокаду Ленинграда, Георгий Константинович Жуков с присущей ему стратегической гениальностью решал поставленную перед ним Ставкой задачу — удержать город любой ценой.
Забегая вперед, скажем, что Г. К. Жукову вскоре удалось добиться полного переподчинения 54-й армии Ленинградскому фронту, и командующим ее станет — он не освобождался при этом от обязанностей начальника штаба фронта! — генерал-лейтенант М. С. Хозин.
Попытки прорвать блокаду, превратившиеся в настоящий «солдатоповал», продолжались тут и в 1941, и в 1942 годах, пока Кировский район Ленинградской области не сделался гигантским кладбищем, на котором упокоилось более полумиллиона наших солдат.
И как тут не вспомнить об упреке Г. К. Жукова, адресованном Г. И. Кулику.
— На вашем месте Суворов поступил бы иначе! — говорит он.
То, что маршал Г. И. Кулик не являлся А. В. Суворовым, сомнению не подлежит.
Ну, а сам Г. К. Жуков?
С победами тут все благополучно, если только позабыть, какой ценой одерживались они.
Конечно, война — это война, но всегда ли у наших генералов хватало, как у А. В. Суворова, таланта, мастерства, а главное силы духа, чтобы запросить у противника за жизни своих солдат настоящую цену?
Увы…
Георгий Константинович Жуков, которого совершенно справедливо называют Маршалом Победы, столь щедро и расточительно усыпал телами солдат дорогу к Победе, что призадумавшись, не знаешь, какую назвать страну, которая бы потерпела поражение, унесшее столько же солдатских жизней, как эта наша Победа…
6
Определенные усилия для отвлечения сил противника с главного направления в сентябре 1941 года предпринимали и части уже знакомой нам 1-й стрелковой дивизии НКВД.
20 сентября 1941 года дивизия предприняла попытку взять Шлиссельбург.
Но форсировать под непрерывным огнем противника полноводную реку, а затем атаковать врага, действуя через болота и лес, задача, как справедливо отмечал в своих воспоминаниях Г. К. Жуков, «чрезвычайно тяжелая, можно сказать, непосильная».
Еще сложнее атаковать с воды сплошь укрепленный берег.
Из 7-го полка, форсировавшего Неву в районе гаража, до левого берега добралось около семи десятков бойцов, остальные были расстреляны на реке.
1-й стрелковый полк форсировал Неву на юго-западной окраине Шлиссельбурга, но удержаться не смог, назад на правый берег вернулись 12 человек.
2-й стрелковый полк пытался овладеть пассажирской пристанью Шлиссельбурга. Из двух взводов, которым удалось переправиться, вернулось 19 человек.
Успешнее была переправа в ту же ночь частей 115-й стрелковой дивизии (командир генерал-майор В. Ф. Коньков) и 4-й бригады морской пехоты (командир генерал-майор В. Н. Ненашев). Им удалось в районе Невской Дубровки форсировать Неву, захватив на левом берегу плацдарм, получивший название «Невского пятачка».
За сутки ожесточенных боев передовой отряд 115-й стрелковой дивизии очистил от противника Московскую Дубровку и захватил плацдарм шириной свыше двух километров и глубиной до полутора километров.
«Пятачок» этот по сути дела превратился в гигантскую братскую могилу. Количество погибших в боях на «Невском пятачке» советских солдат колеблется по разным подсчетам от 50 000 до 250 000. Немцы, в свою очередь, потеряли здесь от 10 000 до 40 000 солдат и офицеров убитыми.
Трагичной была и попытка высадить десант в Шлиссельбурге силами Ладожской военной флотилии.
21 сентября операции помешала погода. Из-за сильного волнения рвались буксировочные тросы лодок, и на их поиск и повторное взятие на буксир было потрачено все темное время. Ну, а 22 сентября из-за навигационной ошибки — «бутылочное горло» было чрезвычайно узко! — капитан-лейтенант Балтачи начал высаживать десант в тылу 54-й армии, потопив при этом двоих бойцов. После возвращения отряда в Осиновец капитан-лейтенант Балтачи был арестован и отдан под трибунал.
Днем 22 сентября командующий фронтом Г. К. Жуков потребовал в ультимативной форме: «Высадить десант во что бы то ни стало», и утром 25 сентября, после еще двух неудачных попыток, командующий ЛВФ контр-адмирал Б. В. Хорошхин, получивший очередной разнос от Г. К. Жукова, приказал высаживать десант днем прямо «в лоб» противнику.
В десантный отряд входили лучшие разведчики-водолазы и курсанты морского пограничного училища. Все они были высажены, поскольку ближе катера не могли подойти из-за валунов, в полутора километрах от берега, и расстреляны тут же в ледяной воде, налетевшими немецкими самолетами…
7
20 сентября 1941 года — это еще и день «огневого дебюта» Шлиссельбургской крепости. Пушки крепости в этот день начали бить по немецким позициям прямой наводкой.
Результативность обстрела возросла еще и потому, что артналет застал немцев врасплох. Как-то свыклись они с молчащей крепостью и уже не замечали ее, как не замечали ее и наши бойцы и офицеры, отступавшие через Шлиссельбург.
И вот крепость явилась вдруг в своем первозданном виде.
Обычно этот «дебют» Шлиссельбургской крепости никак не связывают с форсированием Невы, предпринятым в этот день в районе Невской Дубровки. Тем не менее, помешав немцам оперативно произвести перегруппировку сил, орудия крепости существенно поддержали 115-ю стрелковую дивизию и 4-ю бригаду морской пехоты, может быть, поэтому и сумевших закрепиться на знаменитом «Невском пятачке».
Немцы были в ярости.
Смертоносная мощь «огня возмездия» изумляла и самих немцев.
«Вот уже сутки стоит красная туча над крепостью, — читаем мы датированную 21 сентября 1941 года запись в дневнике немецкого офицера, найденного в Шлиссельбурге. — Десятки наших тяжелых орудий бьют по ней беспрерывно. Из-за этой тучи нам не видно стен. Сплошной гром. Мы оглохли от этого шквала. А как они? Во всяком случае, я не хотел бы быть на их месте. Мне жаль их… 13 часов. Наши орудия прекратили огонь. Рассеялась туча. Крепость стоит, как скала с обгрызенными утесами. Опять нам ничего не видно. Русские открыли огонь из крепости. Кажется, их еще больше стало. Не поднять головы, их пули поджидают нас на каждом шагу. Как им удалось уцелеть?»
Мемориальный комплекс в Шлиссельбургской крепости
Ответа на этот вопрос не знали и сами бойцы, оборонявшие крепость.
Да, они не теряли времени в крепости и за неделю сумели обустроить огневые точки в крепостной стене. Здесь были пробиты амбразуры для установки пулеметов. Орудия, минометы и пулеметы разместили с расчетом на круговую оборону крепости, а когда же на острове развернулась 409-я морская батарея (командир капитан П. Н. Кочаненков, военный комиссар А. Г. Морозов), пять 45-миллиметровых орудий разместили в бойницах Королевской башни. Оттуда, с восьмиметровой высоты хорошо просматривались и простреливались позиции врага.
Подземелье Светличной башни отвели под медицинский пункт. В нижнем помещении башни Головкина вплотную к стенам поставили нары, на которых спали бойцы. В двух нишах по бокам, которые в свое время служили амбразурами, стояли металлические кровати коменданта и комиссара гарнизона. Для отопления поставили печку, сделанную из железной бочки.
Но 21 сентября, когда немцы открыли по крепости огонь возмездия, рушились здания, крошились крепостные стены, повсюду вспыхивали пожары. От гари и дыма было так трудно дышать, что приходилось надевать противогазы.
8
Первых погибших защитников крепости похоронили в братской могиле русских солдат, штурмовавших Орешек в 1702 году. Похоронили там, потому что торопились, да и негде было хоронить в крепости.
Но как символична эта встреча павших героев 1941 года с героями 1702 года!
Комиссар Шлиссельбургской крепости Валентин Алексеевич Марулин вспоминал, что однажды к нему подошел командир пулеметного взвода старшина Кондратенко и задал вопрос, который поставил его в тупик.
— Товарищ комиссар! — сказал старшина. — Две с лишним недели я нахожусь в крепости, но когда и кем она была построена, не знаю. А этим интересуются и другие пулеметчики.
Валентин Алексеевич признался тогда, что тоже не имеет никакого представления об истории крепости.
— Попробую разузнать у сведущих людей, — пообещал он старшине Кондратенко, и вечером связался с комиссаром полка старшим политруком В. А. Милединым. Тот слыл образованным и отзывчивым политработником, и Марулин надеялся получить у него необходимые сведения.
— Нет, я тоже ничего не знаю о прошлом Шлиссельбургской цитадели! — признался комиссар полка. — Но я обещаю тебе навести справки.
Скоро он сообщил Марулину, что крепость Орешек основана в 1323 году для защиты северо-западных рубежей России. Во время многолетней Северной войны крепость захватили шведские войска. Петр I, прорубивший окно в Европу, отбил крепость у иноземцев, назвал ее Шлиссельбургом (Ключ-городом). Позднее это название получил и левобережный посад.
— Священна земля, которую мы теперь защищаем, — рассказывал Валентин Алексеевич защитникам крепости. — Будем же достойны своих героических предков, не позволим гитлеровцам топтать Ореховый остров!
И слова его не пропадали даром. Они впитывались бойцами, как впитывает в себя долгожданную дождевую воду иссохшая земля.
Об истории вспоминал и писатель-фронтовик Виссарион Саянов, побывавший тогда в крепости Орешек.
«Интересна судьба Шлиссельбургской крепости, или, по-старинному, Орешка, — писал он. — История ее когда-нибудь будет написана. Много любопытного прочтем мы на страницах этой объемистой книги! Далеко вглубь веков уйдет повествование… Кто только не дрался за твердыни крепости! Брал ее и Петр Первый. Навсегда остались памятны его твердые слова: «Зело жесток сей орех был, однако ж, слава богу, счастливо разгрызен…»
Разгрызли Орешек и сделали в его стенах государеву тюрьму… Могучие, непробиваемые стены хранят память и о несчастном Мировиче, и о не менее несчастном царе Иоанне Антоновиче, и о многих других заключенных давних времен. Потом в этой крепости стали заточать русских революционеров, плененных жестоким самодержавием.
Много героических имен вспоминалось нам прежде, когда мы думали о славном былом. Не раз я ездил в Шлиссельбург с большими экскурсиями, осматривая камеры, где проводили долгие годы заключенные, бывал и в помещении, где раньше находились квартиры злых и корыстных тюремщиков…
Росли тогда еще за толстыми стенами деревца, посаженные народовольцами. На местах, где с трудом разводили они свои крохотные огороды, теперь растут огромные лопухи…
Все это ушло далеко-далеко, а новые страницы истории Орешка снова пишутся огнем и кровью»…
9
Все пятьсот дней обороны крепости немцы не прекращали массированных артобстрелов. Круглосуточно методично обрабатывали они Орешек из дальнобойных орудий и минометов. Каждый день противник выпускал по крепости несколько сотен мин и снарядов. Кроме того, около полудня ежедневно к Шлиссельбургу подходил бронепоезд, который выпускал по крепости больше полусотни снарядов крупного калибра, а затем поспешно уходил на безопасные позиции.
Поначалу, пока бомбы не падали на головы самих немцев на берегу, пробовала работать по крепости и фашистская авиация.
Над островом все время висело бурое облако.
С наблюдательного пункта на колокольне в Шлиссельбурге немцы следили за всем, что делалось в крепости, и открывали огонь, как только замечали движение людей. По сути, гарнизон крепости день за днем, неделя за неделей не выходил из боя.
А ведь нужно было еще пополнять боеприпасы, вывозить раненых, доставлять продовольствие. И все это подвозилось с правого берега Невы. Место переправы находилось под постоянным наблюдением и обстрелом противника. Как только немцы засекали лодку, они немедленно открывали огонь из пулеметов, автоматов и минометов!
Памятник защитникам крепости
«В ненастный осенний вечер я оказался на переправе, откуда уходят к Орешку лодки, — вспоминал Виссарион Саянов. — Отсюда до крепости каких-нибудь метров триста, но проплыть это расстояние нелегко: ведь вся трасса простреливается врагом.
Сегодня нам повезло… В непогодь фашистские стрелки укрылись в своих убежищах, и мы садимся в лодки, уверенные, что доберемся до крепости без особых затруднений.
В. Саянов и А. Твардовский (справа)
Гребцы устраиваются на своих местах, скидывают с себя шинели, один, особенно сильный парень, с лицом, иссеченным шрамами, снимает и гимнастерку:
— Как попрем, так жарко станет, словно в адову печь попадем, где черт без перерыва горючее подкладывает…
Когда мы пристаем, и гребец выходит на берег, он не сразу одевается: ему еще жарко, а мы ежимся от холода и быстро уходим, почти бежим в крепость».
Уже в двадцатых числах ноября по Неве пошла шуга, а в конце месяца река окончательно встала. Морозы доходили до сорока градусов. Пришла и в Шлиссельбургскую крепость зима, которой не видели здесь с екатерининских времен.
Сообщение с дивизией упростилось, но теперь и немцам стало проще подобраться к крепости.
И дули, дули с Ладожского озера ледяные ветры.
Особенно тяжело приходилось бойцам, которые несли службу на огневых точках и наблюдательных пунктах. Постоянное недоедание — продовольственный паек порою выдавался в крепости по той же норме, что и в блокадном Ленинграде — ослабило бойцов. Распространялась цинга, кровоточили десны, распухали ноги.
Усложняло оборону крепости постоянное сокращение боеприпасов.
Артиллеристы, уже расстрелявшие прежний боезапас, вынуждены были стрелять теперь лишь по наиболее важным целям.
И, тем не менее, как вспоминает генерал-майор Емельян Васильевич Козик, «Артиллерийский огонь из крепости по вражеским батареям, обстреливавшим Дорогу жизни, срывал намерения противника нарушить единственную коммуникацию, связывавшую Ленинград с Большой землей. Гитлеровцам не удалось перебросить на Ладогу боевые катера, доставленные из Франции в Шлиссельбург и на Новоладожский канал. Трудно переоценить массовый героизм и самоотверженность защитников Орешка».
И, тем не менее, даже в стуже и голоде первой блокадной зимы защитники крепости сумели по ночам вывезти с острова запасы взрывчатки, из которых потом было изготовлено около трехсот тысяч ручных гранат для Ленинградского фронта…
Но все-таки еще больше, чем героизм и мужество защитников крепости, сумевших выстоять в таких невероятно трудных условиях, поражает другое.
Когда начинаешь читать воспоминания и документы о событиях, происходивших в крепости Орешек за пятьсот дней ее обороны, отступает жуть захлестнувшей нашу страну смерти, возникает ощущение, что ты попал совершенно на другую войну.
Нет-нет, потери были…
Вот только несколько записей из боевого дневника крепости.
«15 октября 1941 г. Противник выпустил по крепости 30 снарядов и 50 мин. Выведен из строя расчет 45-мм пушки — ранено 5 человек: В. П. Волков, Звязенко, Бондаренко, А. П. Макаров, Тищенко.
25 октября 1941 г. Противник выпустил по крепости 20 снарядов и 80 мин. Ранены П. П. Ершов и М. А. Ганин».
В списке раненых и убитых защитников крепости, хранящемся в Государственном музее истории Ленинграда, числится 115 человек. Более половины из этого числа защитников Орешка получили тяжелые ранения и были эвакуированы. Несколько десятков бойцов умерли — некоторые в крепости, другие в госпиталях после эвакуации из крепости.
Разумеется, это большие потери.
Но разве могут они идти в сравнение с «солдатоповалом», например на том же Невском пятачке, потери в котором за то же время колеблются от 50 000 до 250 000 человек?
Глава девятая Ключ русской истории
И зорче ордена храню
Ту ночь, когда шаги упорные
Я слил во тьме Ледовой трассы
С угрюмым шагом русской расы,
До глаз закованной в броню.
Даниил Андреев. Ленинградский апокалипсисСтранно устроено небо над Шлиссельбургом…
1
Словно чистый свет, возникла в этом евангельски-простом северном пейзаже 1383 года икона Божией Матери, которую назовут потом Тихвинской…
Вглядываясь в кусочек этого неба, вместившегося в уголке затянутого решеткой окна, создавал заключенный Николай Александрович Морозов свое «Откровение в грозе и буре», пытаясь прозреть мистические смыслы «Апокалипсиса». И эта гроза над островом Патмос, забушевавшая в народовольческом сознании Николая Александровича, выжигала и продолжает выжигать целые столетия из истории России и всего мира.
Вглядываясь в снежную мглу, затянувшую ладожское небо блокадной ночью 1943 года, вдруг начал различать «в облачных, косматых, взринутых, из мрака выхваченных волнах» картины совсем другого мира рядовой Даниил Леонидович Андреев…
Герой поэмы Даниила Андреева «Ленинградский апокалипсис» ясно увидел тогда на ладожском льду, что на него «сквозь воронки смотрит полночь, как сатана через плечо»…
Как будто глубь загробных стран живым На миг свое отверзла небо: Железно-ржавое от гнева, Все в ядовитой желтизне…Отвлекаясь от непосредственной оценки свершившихся прозрений, можно попытаться обозначить точки, из которых они происходят…
Откровение, данное в явлении иконы Тихвинской Божией Матери, исходило с Неба и концентрировало в себе те православные предощущения и прозрения, чтобы были накоплены православным народом за четыре столетия его христианской истории.
«Откровение в грозе и буре» исходили из тюремной камеры «вечника» Морозова и собирали в себе духовный нигилизм русской революции, пытающейся разрушить на своем пути все, что не вмещается в материалистические представления.
Мистические откровения Даниила Андреева, воплощенные им как в «Ленинградском апокалипсисе», так и в «Розе мира», — это попытка вырваться из мертвой трясины духовного нигилизма:
…Родиться в век духовных оползней, В век колебанья всех устоев, Когда, смятенье душ утроив, Сквозь жизнь зияет новый смысл; До боли вглядываться в пропасти, В кипящие извивы бури, В круги, что чертят по культуре Концы гигантских коромысл.И одновременно с попыткой выбраться из мертвой трясины это еще и осознание невозможности самочинного обретения тверди:
Годами созерцать воочию Бой древней сути — с новой сутью, Лишь для того, чтоб на распутьи, Когда день гнева наступил, Стоять, как мальчик, в средоточии Бушующего мирозданья, Не разгадав — ни содержанья, Ни направленья буйных сил…2
Даниил Леонидович Андреев появился на Дороге жизни 36-летним рядовым солдатом самой страшной русской войны.
По состоянию здоровья, как сказано в воспоминаниях Аллы Александровны Андреевой «Жизнь Даниила Андреева, рассказанная его женой», он был признан годным лишь к нестроевой службе, но это не сильно облегчило его солдатские тяготы.
Даниил Андреев
Волховский фронт превратился к тому времени в настоящий «солдатоповал». Весной 1942 года командующий фронтом Кирилл Афанасьевич Мерецков загнал в немецкое окружение 2-ю Ударную армию, а уже 27 августа 1942 года его фронт начал печально-знаменитую Синявинскую операцию.
И снова, как будто повторяя февральскую катастрофу, как только дивизии полковника Кошевого, двинувшейся к Неве со стороны деревни Гайтолово, удалось прорвать немецкую оборону и выйти к Синявинскому озеру, от которого до Невы оставалось всего шесть километров, К. А. Мерецков поспешил ввести в прорыв свежий гвардейский корпус генерала Александра Гагена.
Местность же, где наступала дивизия, была ужасна. Кругом болотистые топи, залитые водою торфяные поля и разбитые дороги. От поселка Синявино до побережья Ладоги тянулись бесконечные торфоразработки.
Разумеется, К. А. Мерецков знал, что к югу от Синявино «сплошные леса с большими участками болот, труднопроходимых даже для пехоты, резко стесняли маневр войск и создавали больше выгод для обороняющейся стороны»[217], но это не остановило его.
Единственным сухим местом на этом направлении были так называемые Синявинские высоты — выступающая на 10–15 метров над торфяной равниной известковая плита, где немцами была создана мощная система обороны.
Впрочем, если Кирилл Афанасьевич Мерецков и уступал немецким полководцам в военном искусстве, то мастерством «солдатоповала» он владел в совершенстве, и, наверное, шанс пробиться к Неве все же оставался — силы Волховского фронта многократно превосходили силы немцев.
Однако и тут Кирилл Афанасьевич просчитался.
Немцы успели перебросить под Ленинград взявшую Севастополь 11-ю армию Эриха фон Манштейна, и очень скоро тот наглядно объяснил Кириллу Афанасьевичу, чем отличаются занятия «солдатоповалом» от искусства войны.
Уже 11 сентября войска 11-й немецкой армии нанесли два встречных удара в основание советского наступательного клина в поселке Гайтолово. Одиннадцатидневное сражение в «зеленом аду» среди заросших лесом и кустарником болот стало одним из самых кровопролитных сражений Великой Отечественной войны, но 21 сентября немцы заняли Гайтолово. В окружение попали семь советских дивизий и десять стрелковых и танковых бригад.
«Так как весь район котла покрыт густым лесом, всякая попытка с немецкой стороны покончить с противником атаками пехоты привела бы к огромным человеческим жертвам, — сказано в воспоминаниях Эриха фон Манштейна. — В связи с этим штаб армии подтянул с Ленинградского фронта мощную артиллерию, которая начала вести по котлу непрерывный огонь, дополнявшийся все новыми воздушными атаками. Благодаря этому огню лесной район в несколько дней был превращен в поле, изрытое воронками, на котором виднелись лишь остатки стволов когда-то гордых деревьев-великанов».
В результате в ходе сражения, длившегося с 28 августа по 30 сентября 1942 года, немецкие потери составили 25 936 раненными и убитыми, ну, а мастер «солдатоповала» Кирилл Афанасьевич Мерецков сумел уложить почти 114 тысяч наших солдат.
3
О войне написано множество замечательных стихов, можно тут вспомнить хотя бы ту же «Ленинградскую застольную» Павла Шубина с ее звонкими строчками о «наших клинках на высотах Синявино» и «наших штыках подо Мгой», но в стихах рядового бойца команды погребения 196-ой Краснознаменной стрелковой дивизии, который не прерываясь читал над бесконечными мертвецами заупокойные молитвы, присутствует то, чего нет больше ни у кого.
Дыханье фронта здесь воочию Ловили мы в чертах природы: Мы — инженеры, счетоводы, Юристы, урки, лесники, Колхозники, врачи, рабочие — Мы, злые псы народной псарни, Курносые мальчишки, парни, С двужильным нравом старики. Косою сверхгигантов скошенным Казался лес равнин Петровых, Где кости пней шестиметровых Торчали к небу, как стерня, И чудилась сама пороша нам, Пропахшей отдаленным дымом Тех битв, что Русь подняли дыбом И рушат в океан огня.Я бы назвал геологией эту попытку проникнуть в то пространство, где нависающая над торфяной равниной известковая плита становится поэтически прекрасными высотами, а опутанные проволокой болотные укрепления превращаются в некие средневековые замки сверхгигантов, разгуливающих по петровским полям заболоченных лесов.
Сам Даниил Андреев считал это проникновением в метаисторию:
Пусть демон великодержавия Чудовищен, безмерен, грозен; Пусть миллионы русских оземь Швырнуть ему не жаль. Но Ты, — Ты, от разгрома, от бесславия Ужель не дашь благословенья На горестное принесете Тех жертв — для русской правоты? Пусть луч руки благословляющей Над уицраором [218] России Давно потух; пусть оросили Стремнины крови трон ему; Но неужели ж — укрепляющий Огонь Твоей верховной воли В час битв за Русь не вспыхнет боле Над ним — в пороховом дыму? И вдруг я понял: око чудища, С неутолимой злобой шаря Из слоя в слой, от твари к твари, Скользит по ближним граням льда, Вонзается, меж черных груд ища Мою судьбу, в руины замка И, не найдя, петлей, как лямка, Ширяет по снегу сюда. Быть может, в старину раскольникам Знаком был тот нездешний ужас, В виденьях ада обнаружась И жизнь пожаром осветя. Блажен, кто не бывал невольником Метафизического страха! Он может мнить, что пытка, плаха — Предел всех мук. Дитя, дитя! Чем угрожал он? Чем он властвовал? Какою пыткой, смертью?.. Полно: Откуда знать?.. Послушны волны Ему железных магм в аду, И каждый гребень, каждый пласт и вал Дрожал пред ним мельчайшей дрожью, Не смея вспомнить Матерь Божью И тьме покорный, как суду. Не сразу понял я, кто с нежностью Замглил голубоватой дымкой Мне дух и тело, невидимкой Творя от цепких глаз врага. Другой, наивысшей неизбежностью Сместились цифры измерений, И дал на миг защитник-гений Прозреть другие берега. Метавшееся, опаленное, Сознанье с воплем устремилось В проем миров. Оттуда милость Текла, и свет крепчал и рос, И Тот, кого неутоленная Душа звала, молила с детства, Дал ощутить свое соседство С мирами наших бурь и гроз.Как пишет в воспоминаниях Алла Александровна Андреева: «После Ленинграда были Шлиссельбург и Синявино — названия, которые незабываемы для людей, переживших войну»…
4
Странно и причудливо небо над Шлиссельбургом…
Далекие и странные миры различал «вечник» Николай Александрович Морозов в облаках, проплывающих по этому небу, краешек которого попадал в зарешеченное окно его камеры.
Но, кажется, никогда это небо не было таким «разговорчивым», как во время перехода по ледовой трассе Ладоги 196-й стрелковой дивизии:
И все ж — порою в отдалении Фонтаны света, то лиловый, То едко-желтый, то багровый, То ядовито-голубой Вдруг вспыхивали на мгновение, Как отблески на башнях черных От пламени в незримых горнах Над дикой нашею судьбой.Вскоре после освобождения Ленинграда Даниила Андреева демобилизуют из армии. Вернувшись в Москву, он откопает зарытую в землю рукопись своего романа «Странники ночи» и обнаружит, что тетрадь промокла и все чернила, которыми был записан роман, расплылись.
Вот тогда-то, отвлекаясь от «дикой нашей судьбы», и пытается Даниил Леонидович спасти расплывшийся роман.
«В третьем часу ночи над куполом обсерватории разошлись, наконец, облака, — напечатает он на оставшейся от отца машинке. — В расширяющейся пустоте звезды засверкали пронзительно, по-зимнему. Город давно опустел. Все казалось чистым: массы нового воздуха — вольного, холодного, неудержимого, как будто хлынувшего из мировых пространств, развеяли земные испарения. Фонари над белыми мостовыми горели, как в черном хрустале»…
Вчерашний солдат из похоронной команды, по сути, заново создаст погибший текст, но «дикая» судьба держала его, и писательская работа завершится в кабинете следователя, определившего Даниила Леонидовича на двадцать пять лет тюрьмы.
Так и получилось, что не только «Апокалипсис» свяжет судьбу Даниила Андреева со шлиссельбургским узником, но и тюремный срок…
Впрочем, во Владимирском централе Даниил Андреев просидел все-таки меньше, чем «вечник» Николай Морозов в Шлиссельбургской крепости.
В 1957 году, после перенесенного инфаркта, Даниила Андреева выпустили, и он умер, успев записать «Розу мира» — книгу своих видений и размышлений над ними, названных им метафилософией истории…
Трудно читать эту книгу.
Наверное, если бы прочесть ее, как «Евангелие», не сомневаясь ни в единой строчке, результат был бы очевиднее, но «Роза Мира» — не Евангелие, это темная и неясная весть из другого мира…
Но нельзя и не прочесть эту книгу, нельзя не услышать эту весть, оглашенную мертвыми устами тысяч солдат, поведавших ее своему бойцу команды погребения…
5
Иногда взгляд Даниила Андреева словно бы упирается в стену тюремной камеры или в раскрытую могилу, и тогда его речь становится невнятной, переполняется образами, которые ведомы только самому вестнику…
«Хохха — это, собственно, не состояние, а целый тип состояний, отличающихся один от другого тем, с каким именно слоем и с какою из темных иерархий вступает в общение духовидец. Но во всех случаях физические предметы окружения смутно проступают для него сквозь картины иных слоев. Если бы каким-нибудь чудом кто-либо из людей вошел в эту минуту в комнату, визионер его различил бы и, хотя не сразу, мог бы переключиться в обычный план.
У Сталина наиболее частыми были такие хохха, когда он общался с великим игвой Друккарга и с Жругром; иногда его удостаивают непосредственной инспирацией и сам Урпарп. Было, кроме того, еще одно невидимое существо, специально к нему приставленное, его постоянный советчик, один из обитателей Гашшарвы, нечто вроде антидаймона.
В состоянии хохха Сталин многократно входил в Гашшарву, в Друккарг, где был виден не только великим игвам, но и некоторым другим. Издалека ему показывали Дигм. Он осторожно был проведен, как бы инкогнито, через некоторые участки Мудгабра и Юнукамна, созерцал чистилище и слои магм. Издали, извне и очень смутно он видел даже затомис[219] России и однажды явился свидетелем, как туда спустился, приняв просветленное тело, Иисус Христос. Но эта встреча не вызвала в темном духовидце ничего, кроме усиления смертельной ненависти, и именно поэтому она была допущена Урпарпом. Хохха вливала в это существо громадную энергию, и на утро, появляясь среди своих приближенных, он поражал всех таким нечеловеческим зарядом сил, что этого одного было бы достаточно для их волевого порабощения.
Разбитый немецкими снарядами собор Рождества Иоанна Предтечи
Именно в состояниях хохха, следовавших одно за другим накануне его 70-летия на протяжении нескольких ночей, он уяснил себе в общих чертах очень неприятные для него события, происходившие тогда в Российской метакультуре и в смежных с ней областях. Он явился безмолвным и бессильным свидетелем одной из жесточайших потусторонних битв. Демиурги России, Китая, Махаяны, Индомалайской метакультуры и обеих метакультур Запада сражались со Жругром и с Лай-Чжоем, его новым союзником — странным детищем двух уицраоров, российского и китайского. Уицраоры не были уничтожены, но их экспансия приостановилась. Вокруг них был очерчен нерушимый круг.
Попытки уицраоров перейти, спустя некоторое время, опять в наступление, не привели в шрастрах ни к чему, а в Энрофе завершились трехлетней войной в Корее, после которой пришлось вернуться к исходному положению.
Тогда был взят курс «ва-банк» — на быстрейшую подготовку и развязывание третьей мировой войны, ибо дальнейший ход процессов грозил привести к перемещению силы тяжести в Северо-Западный шрастр и к переносу санкции Гагтунгра со Жругра на Стэбинга.
Постоянными усилиями демонических сил вокруг Сталина было соткано нечто вроде непроницаемых тенет мрака»…
Иногда могильная чернота отступает, и прозрения Даниила Андреева совершаются в освещенном, дневном пространстве истории:
«Ужасает зияющая бездна между долженствованием сверхнарода и тем этическим качеством народоустройства, которое он допускал у себя столько веков. Пугает разрыв между реальным этическим уровнем сверхнарода и тем уровнем, который требуется для осуществления его миссии»…
6
Удивительно, но читая «Розу Мира», постоянно ловишь себя на мысли, что вспоминаешь при этом руины Шлиссельбурга. Ну, а размышляя над вариантами шлиссельбургских судеб, всматриваясь в шлиссельбургские отсветы, ложащиеся на события нашей истории, часто вспоминаешь книгу Даниила Андреева.
Помимо прямых пересечений истории крепости и текста книги, помимо пронзительного ощущения высокой эстетики в антиэстетическом, казалось бы, ощущении руин, присутствует тут и общность духовной мощи, позволяющей соединять несоединимое.
Превращенная Петром I в тюрьму, сожженная революционерами, а потом обращенная немцами в груду развалин, Шлиссельбургская крепость и в таком состоянии сохраняла духовную мощь, которая устрашала врагов и укрепляла защитников.
Многие защитники крепости вспоминают о красном флаге, который был поднят на водонапорной башне. Немцы, естественно, били по флагу снарядами и минами, строчили из пулеметов и автоматов. Не раз им удавалось сбивать флаг. Но не проходило и получаса, как флаг снова появлялся.
Когда была разбита водонапорная башня, флаг водрузили на колокольню собора. И тут немцы пытались сбить его, но и тут — снова и снова! — находились добровольцы, чтобы поднять его, хотя делать это — надо было на виду у вражеских снайперов взбираться на колокольню — приходилось с огромным риском для жизни.
Красный флаг, развевавшийся над колокольней собора Иоанна Предтечи Шлиссельбургской крепости, хранится ныне в Центральном военно-морском музее. И когда смотришь на его изрешеченное пулями и осколками полотнище, не можешь понять, как могла уцелеть сама колокольня собора, на которой развевался он.
Колокольня, разумеется, тоже пострадала при обстреле, но все-таки продолжала стоять, хотя уже давно рассыпались под артиллерийским огнем другие строения крепости.
И это так же удивительно, как и неуязвимость самой крепости Орешек.
Кажется, это единственное в мире средневековое фортификационное сооружение, выстоявшее под артиллерийскими снарядами и бомбами Второй мировой войны.
Что же помогло устоять крепости, хотя она мешала немцам и взять ее им очень хотелось?
Наверное, разгадку надо искать в самой русской истории крепости, когда ни дворцовая шлюхота, разведенная в ее названии преемниками Петра I, ни жутковатый скрежет тюремного ключа, явственно зазвучавший в слове Шлиссельбург, ни пламя пожаров революции не заглушили грозной славы великой русской крепости, и вот, переворачивая и наполняя уже совершенно другим смыслом надуманную Петром I мифологию, память о русской истории сумела возвратить музей революции в боевой строй…
Наверное, разгадку несокрушимости крепости надо искать в том внезапно проснувшемся в бойцах интересе к истории крепости Орешек, о котором мы говорили. Получается, что это мистическая сила русской православной истории удерживала на колокольне красный флаг, «до глаз заковывала в броню» защитников крепости и делала их неуязвимыми для врага…
7
Разгадать секрет непобедимости Шлиссельбургской крепости пытался и писатель Виссарион Саянов, который во время войны неоднократно бывал на острове.
Вот его последний очерк о крепости.
«Вскоре после взятия Шлиссельбурга я снова приехал в Орешек. Он уже в тылу нынче, и тихо в старинной крепости, почти пятьсот дней, бывшей в осаде. Впервые я побывал в осажденном Орешке в прошлом году, и теперь здесь много новых людей. С комендантом крепости майором Строиловым я знаком еще по временам войны с белофиннами — был он тогда командиром роты у незабвенного Васи Маричева, двадцатитрехлетнего командира батальона, погибшего в дни первых сражений 1941 года.
Много интересного вспоминают солдаты и офицеры о боевых делах гарнизона Орешка.
Когда Шлиссельбург заняли наши войска, Строилов нашел на фашистском наблюдательном пункте план крепости с засеченными огневыми точками Орешка. И все-таки и этот старательно изученный план не помог врагу.
Подходы к Орешку с правого берега просматривалась из Шлиссельбурга. Вражеская артиллерия постоянно била по переправам. Осажденный гарнизон крепости нуждался в снарядах, в оружии, в продовольствии. Все это подвозилось по Неве: нужны были смелые, ловкие, находчивые люди для того, чтобы работать на переправе.
И такие люди находились.
Старшина Чепурин, лодочники Касаткин, Корагалев, а в последнее время и Нехорошков и Закусов постоянно были на переправе. Переправляться приходилось ночью.
Хороши белые ночи на Неве! В эту пору над волнами Ладоги-реки низко склоняются прозрачные облака и нежно-дымные зори синим отсветом пламенеют над невскими берегами. Но белые ночи не радовали защитников Орешка. Трудней было переправляться; больше было потерь от огня. Немало лодок шло на дно, гибли люди, погибал ценный груз. И все же движение через Неву не прекращалось. Солдаты, работавшие на переправе, заботились о том, чтобы в крепости всегда было много снарядов. Огневая мощь Орешка росла с каждым днем.
Система вражеского огня в тысяча девятьсот сорок первом году была иной. Огонь был более массированным, — вся его сила выбрасывалась на крепость в течение двух-трех часов, и затем орудия надолго замолкали. В сорок втором году враги перешли к новой тактике. Через каждые пятнадцать-двадцать минут они делали огневые налеты на крепость, постоянно беспокоили защитников Орешка, стараясь расстроить всю жизнь гарнизона непрерывным огневым воздействием.
Мемориальный комплекс в Шлиссельбургской крепости
Материалы стендов мемориала Шлиссельбургской крепости
Материалы стенда мемориала Шлиссельбургской крепости
Но Орешек продолжал сражаться.
Разведчики пробирались за языком на «бровку», в предместья Шлиссельбурга. Старшина Попков не один раз бывал на окраине города. С ним ходили его боевые друзья, такие же бесстрашные и смелые люди. Рвали связь, гранатами забрасывали блиндажи. Однажды под командой Белоглазова разведчики отправились в поиск. Подошли к Шлиссельбургу со стороны озера. Стали резать ножницами проволоку. Над передним краем взвилась ракета. Разведчики залегли на льду, притаились. Пошли в другое место, там их тоже обстреляли. Терпеливо переждали, пошли на третье место и там захватили языка.
Об орудиях крепости солдаты могут рассказывать часами. Каждое крепостное орудие имеет свое имя. В Орешке были и «Воронка» и «Чайка», но «Дуня» все-таки всегда оставалась любимицей гарнизона. И расчет у «Дуни» подобрался особенный, слаженный, храбрый; теперь весь он представлен к правительственной награде. Гвардии лейтенант Костин охотней всего стрелял из «Дуни».
— Славно поработала старушка, — ласково говаривал артиллерист, поглаживая пушку.
Артиллеристам и минометчикам Орешка посчастливилось после победы проверить в Шлиссельбурге результаты своей работы. Они видели развороченные землянки, разбитые минометы и орудия»…
Виссарион Михайлович Саянов — смелый писатель-фронтовик, объездивший все позиции, участвовавший в качестве военного корреспондента, кажется, во всех больших боях на Ленинградском фронте, но он комиссар, он коммунист, и, допытываясь о секретах стойкости защитников крепости, он уже знает заранее ответ. Ну, а о том, что он знает этот ответ, знает комендант крепости майор Строилов…
«Долго я беседовал с солдатами, и только поздно ночью повел меня Строилов спать; устроил он меня на ночлег в каком-то темном и сыром помещении, — по стенам здесь стекала вода, и крохотная лампочка, ввинченная в самый потолок, не горела. Фонарь «Летучая мышь», поставленный на полу возле кровати, вырывал из темноты лишь один угол комнаты, где неутомимо плел свою сеть черный паук.
— Очень тут мрачно, — сказал я. — Поместил ты меня, наверно, в каземат, где раньше томились революционеры.
Литургия в развалинах храма Рождества Иоанна Предтечи
— Да, они тут жили, — сказал Строилов, и мне вспомнилось в эту минуту многое из того, что я читал о героических поколениях русских революционеров, томившихся здесь годами и зачастую заканчивавших свою жизнь в этих сумрачных стенах»…
Наверное, этот ответ устраивал военного корреспондента и комиссара, только и для него он оказывался приемлемым лишь в «темном и сыром помещении», где крохотная лампочка вырывает «из темноты лишь один угол комнаты, где неутомимо плел свою сеть черный паук».
8
9 мая 1985 года в 40-летнюю годовщину Победы русского народа в Великой Отечественной войне в крепости открыли мемориальный комплекс, посвященный Героическим защитникам крепости.
Его авторы — художник-архитектор И. Д. Билибин, скульпторы Г. Д. Ястребенецкий и А. Г. Дема, художник А. В. Богданов — разместили мемориал в руинах собора Рождества Иоанна Предтечи.
Уступами поднимаются к руинам собора три площадки. На боковых поребриках — плиты, обозначающие годы обороны крепости: «1941», «1942», «1943». На площадках — два 76-миллиметровых и два 45-миллиметровых орудия. Это образцы артиллерии, находившейся в крепости во время войны.
На верхней площадке музейного комплекса огромный бронзовый шар с барельефами. В них запечатлены различные эпизоды из жизни и борьбы героических защитников крепости. Рядом братская могила, в которой похоронены вместе с петровскими солдатами погибшие в крепости красноармейцы.
В центре мемориала — трехфигурная скульптурная композиция «Клятва».
В оконных проемах собора помещены скульптурные композиции «Оружие Победы», выполненные из реликвийного оружия Великой Отечественной войны.
Понятно, что в начале восьмидесятых годов потому и были выбраны для памятника церковные руины, что расположены они в центре крепости, но все равно — кто мешал в те года снести эти развалины?!
Тем не менее руины храма были сохранены, более того они оказались так органично включены в саму идею мемориала, что памятник, кажется, и не мыслим без них.
Есть в этом памятнике что-то от красного флага, развевавшегося в годы войны на колокольне собора, но главное, явственно материализовалась в мемориальном комплексе идея несокрушимости и Шлиссельбургской крепости, и всей России, стоящих на незыблемом фундаменте православия.
Я не уверен, что авторы памятника сознательно вкладывали эту идею в свой памятник в начале восьмидесятых годов прошлого века, когда церкви воспринимались большинством наших сограждан только как памятники архитектуры…
Но это ничего не значит.
Это знали ангелы, направлявшие руки архитекторов и скульпторов, это твердо знали вставшие перед алтарем разрушенного храма бронзовые бойцы 1-й стрелковой дивизии НКВД и 409-й морской батареи, которые, продолжая героическую летопись крепости Орешек, обороняли в годы войны и крепость, и эту церковь…
9
И сейчас — пустые глазницы окон, обломанные, заросшие кустами стены, куски искромсанной взрывами кладки — все напоминает на острове о Великой Отечественной войне…
И когда во время литургии поднимаешь глаза к отверстому в провалах церковного свода небу, ясно понимаешь, что еще не закончилась война…
И поэтому и стоят рядом бронзовые солдаты с оружием и, кажется, что и их голоса звучат сейчас в продутых ладожским ветром развалинах храма…
«Благословлю Господа на всякое время, выну хвала Его во устех моих. О Господе похвалится душа моя, да услышат кротцыи и возвеселятся. Возвеличите Господа со мною и вознесем имя Его вкупе. Взысках Господа и услыша мя, и от всех скорбей моих избави мя. Приступите к Нему и просветитеся, и лица ваша не постыдятся. Сей нищий воззва, и Господь услыша и, и от всех скорбей его спасе и. Ополчится Ангел Господень окрест боящихся Его и избавит их. Вкусите и видите, яко благ Господь; блажен муж, иже уповает Нань. Бойтеся Господа, вси святии Его, яко несть лишения боящымся Его. Богатии обнищаша и взалкаша, взыскающии же Господа не лишатся всякаго блага. Приидите, чада, послушайте мене, страху Господню научу вас. Кто есть человек хотяй живот, любяй дни видети благи? Удержи язык твой от зла, и устне твои, еже не глаголати льсти. Уклонися от зла и сотвори благо. Взыщи мира и пожени и. Очи Господни на праведныя, и уши Его в молитву их. Лице же Господне, на творящыя злая, еже потребити от земли память их. Воззваша праведнии, и Господь услыша их, и от всех скорбей их избави их. Близ Господь сокрушенных сердцем и смиренныя духом спасет. Многи скорби праведным, и от всех их избавит я Господь. Хранит Господь вся кости их, ни едина от них сокрушится. Смерть грешников люта, и ненавидящий праведнаго прегрешат. Избавит Господь душы раб Своих, и не прегрешат вси, уповающий на Него».
И стоишь рядом с бронзовыми защитниками острова, слушаешь эти слова под ледяным ладожским сквозняком, и, кажется, видишь, как начинают подниматься стены собора, как воздвигаются обрушенные купола, как вершится чудом русской истории — Чудо Господне…
5 сентября 2012 года
Санкт-Петербург
Часть четвертая Шлиссельбургский мартиролог
Составление списка арестантов, находившихся в Шлиссельбургской крепости, затруднено из-за архивных пожарищ, уничтоживших многие и многие невосполнимые документы.
Практически все дела, касающиеся заключенных, находившихся в Шлиссельбургской каторжной тюрьме, были сожжены сами заключенными при их освобождении 1 марта 1917 года.
Не намного больше повезло и шлиссельбургским архивам в Петрограде.
Отделение Департамента полиции, где были сосредоточены дела о заключенных и о приведении в исполнение приговоров, подвергся полному разгрому, поскольку в соседнем здании находилось Регистрационное бюро Департамента полиции, где были зарегистрированы все уголовные преступники, эти самые уголовники и громили его, и громили, так сказать, с запасом.
Кое-что историкам и архивистам удалось спасти тогда буквально из огня, но это — малые крохи.
Поэтому-то списки заключенных приходится составлять не столько по архивным источникам, сколько по воспоминаниям самих заключенных.
Наибольшую работу тут провели сами народовольцы, составившие достаточно полный список своих товарищей, находившихся в Шлиссельбургской крепости.
Большая работа была проведена Ленинградской секцией Всесоюзного общества политических каторжан и ссыльнопоселенцев, составивших «Биографический список политзаключенных нового Шлиссельбурга 1907–1917 гг.», в котором перечислено 450 человек. Список этот был обнаружен Ю. И. Кораблевым в Ленинградском партийном архиве и дополнен им фамилиями еще двадцати политзаключенных.
Большая работа по составлению списка политкаторжан Шлиссельбургской крепости была проведена также М. Н. Гернетом, в рамках его труда «История царской тюрьмы», и Сергеем Гессеном, составившим «Биографический список политических заключенных «нового Шлиссельбурга. 1907–1917», включающий около 450 имен.
Предлагаемый ниже список составлен мною по просьбе игумена Евстафия (Жакова) для поминания в восстанавливаемом храме Рождества Иоанна Предтечи в Шлиссельбургской крепости. Помимо заключенных он содержит фамилии семеновцев и преображенцев, павших при взятии Нотебурга, а также советских солдат, защищавших Шлиссельбургскую крепость в годы Великой Отечественной войны.
Аболин Иван Данилович. Каменщик. Член РСДРП(б). Вел революционную работу среди солдат Либавского гарнизона. В 1908 году осужден на восемь лет каторги с последующей вечной ссылкой. Каторжный срок отбывал в Шлиссельбурге.
Абрамьев Осип. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Авель (Васильев), монах Авель (в миру Василий Васильев). Родился 18 марта 1757 года в деревне Акулово Тульской области в семье хлебопашца и коновала Василия. Работал плотником в Кременчуге и Херсоне. В 1774 году женился. В 1785 году тайно ушел из деревни, оставив жену и троих детей. Получив откупную у своего барина Льва Нарышкина, добрался до Валаамского монастыря, где принял постриг. После нескольких видений девять лет скитался по монастырям и остановился в Николо-Бабаевском монастыре Костромской епархии, где написал свою первую пророческую книгу. В частности, в ней говорилось о том, что императрица Екатерина II скончается через восемь месяцев. Екатерина II приказала заключить Авеля в Шлиссельбургскую крепость. Вскоре, однако, предсказание сбылось, на престол взошел Павел I, и Авель был освобожден. После смерти Павла I монах Авель был сослан в Соловецкий монастырь, который ему было запрещено покидать. В монастыре монах написал новую книгу, в ней он предсказал сожжение Москвы французами. По приказанию императора Николая I помещен в суздальский Спасо-Евфимьевский монастырь, где и скончался 29 ноября 1841 года, погребен за алтарем монастырской Никольской церкви.
Адельт. Контролер Польского банка в Варшаве. Вместе с контролером Налеинским учинили подлог и выиграли 217 500 рублей при тиражах облигаций займа Царства Польского. По Приказу Николая I заключен 9 февраля 1843 года в Шлиссельбургскую крепость навечно. Пробыл здесь 17 лет и десять месяцев до 21 декабря 1860 года.
Адодин Аверкий Иванович. Родился в 1883 году в Воронежской губернии, работал фельдшером. Примкнул к эсерам-максималистам. В 1909 году арестован и за участие в ограблениях и хранение взрывчатых веществ осужден на десять лет каторги. Освобожден из Шлиссельбургского централа 28 февраля 1917 года. После Октябрьского переворота вступил в РКП(б). Умер в 1927 году.
Аксенов К. Заключенный Шлиссельбургского централа, пытавшийся бежать в пасхальную ночь 1912 года.
Аксентьев Петр. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Александров Лука. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Андерсон Жано Ансович. Занимался подпольной, революционной работой в Эстонии. В декабре 1910 года осужден на 15 лет каторги, которую отбывал в Шлиссельбургском централе. Освобожден Февральской революцией.
Андреевич Яков Максимович. Родился в 1800 году. Подпоручик 8-й артиллерийской бригады, член Общества Соединенных Славян. Приговорен к смертной казни; по конфирмации — к вечным каторжным работам. 22 августа 1826 года срок каторжных работ был сокращен до 20 лет. 23 июля 1826 года помещен в Шлиссельбургскую крепость, а 2 октября 1827 года отправлен в Сибирь. 20 декабря 1827 года поступил в Читинский острог; в сентябре 1830 года переведен в Петровский завод, где заболел психическим расстройством. В 1839 году выпущен на поселение в Верхнеудинск, где и умер в больнице 18 апреля 1840 года.
Андреюшкин Пахомий Иванович. Родился 15 октября 1865 года на Кавказе. Внебрачный сын казачки и богатого грека. Обучался в городском училище, потом в Кубанской войсковой гимназии в Екатеринодаре. В 1886 году стал студентом естественного отделения физико-математического факультета Петербургского университета и почти сразу же примкнул к террористической фракции «Народной воли». Вместе с А. И. Ульяновым и другими народовольцами принял участие в подготовке покушения на Александра III. Арестован 1 марта 1887 года. В апреле того же года судом Особого Присутствия Правительствующего Сената приговорен к смертной казни.
«В качестве члена партии «Народной воли», делу которой я служил, должен сказать, что я заранее отказываюсь от всяких просьб о снисхождении, потому что такую просьбу считаю позором знамени, которому я служил», — сказал он в последнем слове.
5 мая Андреюшкина привезли в Шлиссельбург и 8 мая повесили на большом дворе цитадели.
Анохин Петр Федорович. Родился 3 июня 1891 года в Петрозаводске, в семье рабочего Александровского завода. Окончил начальное училище. С 1906 года пошел работать в Олонецкую губернскую типографию. В 1908 году вступил в РСДРП. В 1909 году совершил неудачное покушение на унтер-офицера жандармерии Дмитрия Ивановича Иванова. Петербургским военно-окружным судом был приговорен к смертной казни, замененной на заключение Шлиссельбургской крепости, где находился с 1910 года. В 1912 году выслан на поселение в Иркутскую губернию.
В январе 1918 года вернулся в Петрозаводск, работал конторщиком на Мурманской железной дороге. В апреле 1918 года избран председателем исполкома Олонецкого губернского совета. В 1919 году принимал участие в отражении нападения белофиннов на Петрозаводск под Сулажгорой. В 1920 году стал председателем Объединенного президиума Карело-Олонецкого губисполкома и ревкома.
В мае 1921 году Центральный Комитет партии направил П. Ф. Анохина на Дальний Восток. Он становится ответственным секретарем Дальневосточного бюро ЦК РСДРП(б).
10 мая 1922 года убит членами банды Константина Ленкова на 33-м километре Витимского тракта в окрестностях Читы.
Антонов Александр Степанович. Родился в 1889 году в Москве в семье отставного фельдфебеля и портнихи. Детство прошло в городе Кирсанов Тамбовской губернии, куда переехала семья. Учился в Кирсановском городском трехклассном училище.
В семнадцать лет вошел в Тамбовскую группу независимых социалистов-революционеров (эсеров-максималистов), участвовал в экспроприациях и уже в начале 1908 года разыскивался полицией.
Попав в Саратов, вызвался убить генерал-лейтенанта А.Е Сандецкого, приговоренного эсерами к смерти за жестокое подавление крестьянских волнений в Поволжье во время революции.
О готовящемся покушении Е. Ф. Азеф успел проинформировать полицию, и в феврале 1909 года Антонов был арестован.
Временный военный суд в Тамбове за ранение городового и за ограбление железнодорожной станции «Инжавино» приговорил его к повешению, но смертный приговор был заменен каторжными работами «без срока». После двух неудачных попыток побега Антонов в 1910 году был помещен в Шлиссельбургскую крепость.
Амнистирован после Февральской революции в марте 1917 года.
Вернувшись в Тамбов, работал младшим помощником начальника городской милиции, а затем начальником Кирсановской уездной милиции. За разоружение эшелонов чехословацкого экспедиционного корпуса награжден маузером.
В июле 1918 года помощники Антонова были схвачены и по обвинению в подготовке контрреволюционного мятежа эсеров расстреляны большевиками, самому Антонову удалось спастись.
В конце 1918 года собрал Боевую дружину и начал вооруженную борьбу с коммунистами. К лету 1919 года в отряде было 150 хорошо обученных и экипированных людей. Отряд этот поддержал борьбу тамбовских крестьян с продотрядами. В июне 1920 года Антонов стал начальником Главного оперативного штаба 2-й повстанческой армии, под началом его находилось около 20 повстанческих полков, общей численностью в 50 000 человек.
В феврале 1921 года восстание достигло апогея, и для разгрома крестьянских армий Антонова использовались войска М. Н. Тухачевского, впервые в мировой истории применившего отравляющие газы против мирного населения.
Однако на спад восстание пошло только после отмены ненавистной крестьянам продразверстки. К лету стали брать заложников и расстреливать в случае невыдачи крестьянами оружия и антоновцев.
В июле 1921 — июне 1922 годов Антонов скрывался в Кирсановском и Борисоглебском уездах. Убит был вместе с братом Дмитрием в ходе специальной операции Тамбовского губотдела ГПУ в селе Нижний Шибряй. Тайно захоронен на территории Казанского монастыря в Тамбове.
Антонов Петр Леонтьевич. Родился 21 декабря 1859 года в Николаеве в семье унтер-офицера из кантонистов. В 1873 году поступил в Николаевскую ремесленную школу, работал слесарем на заводе Вестберга в Харькове; провел стачку на заводе, потом работал в железнодорожных мастерских в Полтаве, где и примкнул к партии «Народная воля». С конца 1882 года вошел в южнорусскую боевую народовольческую дружину. Участвовал в двух попытках ограбления почты под Харьковом, убил в Харькове рабочего В. Шкриобу, подозревавшегося в связях с полицией. Устраивал нелегальные типографии. 1 мая 1885 году арестован в Харькове. 9 мая 1885 года в кандалах был увезен в Петербург. С 11 мая 1885 года содержался в Петропавловской крепости.
На процессе, проходившем с 26 мая по 4 июня 1887 года, Петербургским военно-окружным судом был приговорен к лишению всех прав состояния и к смертной казни через повешение. По высочайшей конфирмации приговора, смертная казнь заменена пожизненными каторжными работами.
Наказание отбывал в Шлиссельбурге, куда прибыл 23 (27?) июня 1887 года.
По высочайшему указу от 21 октября 1905 года переведен на поселение.
Умер в Одессе 18 июня 1916 года от рака пищевода.
Аронович Яков Соломонович. Анархист. В 1906 году осужден на четыре года. В Шлиссельбурге — с начала 1907 года. В 1908 году за попытку побега из Шлиссельбургской тюрьмы приговорен еще к 11 годам и 8 месяцам каторги.
Арончик Айзик Борисович (Ицхок-Айзик Берович Арончик). Родился 28 декабря 1859 года в Житомире, в мещанской семье. По окончании Одесского реального училища поступил в Петербургский институт инженеров путей сообщения, но не закончил его, увлекшись революционной работой.
С октября по декабрь 1879 года был хозяином конспиративной квартиры в Москве, работал в подкопе на Московско-Курской дороге, затем уехал за границу и вернулся в Россию в августе 1880 года. Снова был хозяином конспиративной квартиры, которая служила убежищем для участников покушения 19 ноября 1879 года. Арестован в Петербурге 17 марта 1881 года. На «процессе 20-ти» он так ревностно выкручивался, что А. Д. Михайлов сказал Фроленке каламбур: «Хорошо было бы, если бы Арончик также старательно работал в подкопе, как пытается выпрыгнуть из него». Арончик был приговорен к пожизненной каторге. Его заключили в Алексеевский равелин, где у него появились признаки душевного расстройства. 4 августа 1884 года его перевели в Шлиссельбургскую крепость. Здесь к душевной болезни присоединился паралич ног. В течение четырех лет он ни разу не выходил из камеры и, как утверждал Н. А. Морозов, «никогда не проронил во время своего заключения в Шлиссельбурге ни одного слова». 2 апреля 1888 года А. Б. Арончик умер.
Ашенбреннер Михаил Юльевич. Родился 9 (21) сентября 1842 года в Москве в семье инженерного офицера. Дворянин. Учился в 1-м Московском кадетском корпусе, откуда был выпущен в 1860 году с чином поручика. В 1864 году за отказ принять участие в подавлении Польского восстания переведен в Туркестан. Будучи подполковником Люблинского полка начал заниматься организацией военно-революционных кружков и стал видным деятелем военной организации партии «Народная воля». В марте 1883 года был арестован и по «процессу 14-ти» в сентябре 1884 года приговорен Петербургским военно-окружным судом к смертной казни через повешение, замененной заключением в Шлиссельбургской крепости. 14 октября 1884 года доставлен в Шлиссельбург. 20 сентября 1904 года водворен на жительство в Смоленск, в качестве ссыльнопоселенца.
Последние годы Ашенбреннер проживал в «Доме ветеранов Революции имени Ильича» в Москве и занимался работой над своими воспоминаниями «Военная организация «Народной воли»» и «Шлиссельбургская тюрьма за 20 лет». 11 ноября 1926 года умер.
Бавин Данила. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Бадаев Федор. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Бакунин Михаил Александрович. Родился 18 (30) мая 1814 в селе Прямухино, Новоторжского уезда, Тверской губернии в семье помещика Александра Михайловича Бакунина и Варвары Александровны Бакуниной (урожденной Муравьевой).
В 1829 году стал юнкером Петербургского артиллерийского училища. В январе 1833 года произведен в прапорщики, однако в июне 1834 года отчислен за нерадивость и дерзость, и направлен в армию. В 1835 году, сказавшись больным, подал в отставку и поселился в Москве. С 1840 года живет за границей, где слушает лекции и пишет работы по философии. В 1844 году за отказ вернуться в Россию лишен «дворянского достоинства и всех прав состояния».
В Париже принимает участие в газете «La Reforme» и составляет собственную программу борьбы за освобождение России и славянства. В 1847 году на банкете, устроенном в честь участников Польского восстания (1830–1831 гг.), произнес речь с резкими нападками на русское правительство.
В июне 1848 года принимает участие в Пражском народном восстании, а в мае 1849 года становится одним из руководителей восстания в Дрездене.
После подавления восстания приговорен Саксонским судом к смертной казни, которая была заменена пожизненным заключением. Вскоре саксонское правительство выдало его Австрии, и он был осужден еще раз на смертную казнь за участие в Пражском восстании, но и на этот раз смертную казнь заменили пожизненным заключением и выдали его России.
С 1851 по 1854 год отбывал заключение в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, где написал по требованию императора Николая I «Исповедь», в которой изложил свои взгляды на революционное движение и славянский вопрос, после чего был переведен в Шлиссельбургскую крепость.
В 1857 году после семи лет заключения, уступая настойчивым хлопотам семьи Бакунина, Александр II перевел Бакунина на вечное поселение в Сибирь.
Сначала Михаил Бакунин поселился в Томске, где женился на дочери польского дворянина 18-летней Антонине Квятковской.
Осенью 1861 года через Японию и Америку бежал в Лондон, где был принят Герценом в состав издателей «Колокола».
В 1865–1866 годах написал свой программный документ — «Революционный катехизис», а в 1869 году перевел на русский язык «Манифест коммунистической партии» Карла Маркса и сблизился с явившимся за границу Нечаевым.
Участвовал в работе Интернационала и состоял в масонских ложах.
В 1874 году выпустил отдельной книгой самое значительное свое сочинение «Государственность и анархия. Борьба двух партий в интернациональном обществе рабочих».
Умер в Берне, в Швейцарии, в больнице для чернорабочих 1 июля (19 июня) 1876 года. Русских на его похоронах не было.
Балмашев Степан Валерьянович. Родился 3 (15) апреля 1881 года в селе Пинега Архангельской губернии в семье известного народовольца Валериана Балмашева. Потомственный дворянин Саратовской губернии. Обучался в Саратовской гимназии. В 1899 году поступил в Казанский университет, но был арестован за участие в студенческой забастовке и осенью 1901 года вновь поступил в Киевский университет. Возглавил здесь кружок «Киевский союз социалистов». Сблизился с эсерами и стал одним из основателей так называемой «боевой» организации партии социалистов-революционеров и сам совершил первый теракт этой организации.
2 (15) апреля 1902 года, накануне своего дня рождения, одетый в адъютантскую форму, он приехал в Мариинский дворец, и произвел покушение на министра внутренних дел Д. С. Сипягина. От полученных смертельных ран министр через час скончался. На допросе Балмашев заявил: «Террористический способ борьбы я считаю бесчеловечным и жестоким, но он является неизбежным при современном режиме», — и от других показаний отказался. Военный суд приговорил его к смертной казни через повешение.
2 мая 1902 года С. В. Балмашева привезли в крепость и 3 (16) мая 1902 года повесили на малом дворе цитадели.
Барков Сергей. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Барятинский А. Декабрист. Помещен в Шлиссельбургскую крепость в 1827 году. Через семь месяцев увезен в Читинский острог.
Баскаков Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Батурин Тит. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Батырша Алиев (Габдулла Галиев). Родился в 1710 году в мишарском[220] селе Карышбаш Сибирской дороги (нынешний Балтачевский район Республики Башкортостан). Учился в медресе. Был муллой. Отличался глубоким знанием шариата и часто привлекался властями для решения наследственных дел в волостях Осинской дороги. В 1754 году избран ахуном (главой мусульман) Сибирской дороги, но не вступил в эту должность. Весной 1755 года обратился к мусульманам края с обширным воззванием, в котором выступал против правительственного ограничения местного самоуправления и мусульманских обрядов, а также против запрещения местному населению свободной и беспошлинной добычи соли. Воззвание это стало программой башкирского восстания 1755–1756 годов.
Батырша был арестован 8 августа 1756 года в деревне Азяково Осинской дороги и под усиленной охраной доставлен в Москву, затем в Санкт-Петербург. В ожидании приговора составил знаменитое письмо императрице Елизавете Петровне.
В декабре 1758 года приговорен к наказанию плетьми, вырыванию ноздрей и пожизненной каторге. Заточен в Шлиссельбургскую крепость.
24 июля 1762 года топором, забытым в его камере надзирателем, убил четырех охранников и погиб сам.
Башмаков Таврило. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Безчасной Петр. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Беликов Кирилл. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Беликов Филипп. Повелением Правительствующего Сената от 21 мая 1746 года в Шлиссельбург был помещен бывший камерир[221] Московской монетной конторы Филипп Беликов, экономист и алхимик.
В 1738 году он был бит плетьми и сослан для службы в Тобольск. Там он и объявил, что может открыть «полезную для государства тайну». С женой и тремя детьми он был доставлен в Петербург. В Канцелярии тайных розыскных дел Беликов предложил написать две книги: «Натуральную экономию» и «Алхимическую часть, подлежащую монетному делу». Первая должна была принести «некоторую всероссийскую пользу», от второй автор обещал конкретный доход в размере 10 тысяч рублей.
Сенат разрешил работать Беликову при условии, чтоб «ничего противу Богу и ее императорского величества высочайшей персоны и высочайшей же ее величества фамилии и Российской империи отнюдь не писать, и о том, что будет писать, никому не объявлять». В случае успеха автору обещалась царская милость и награда. Пока же Сенат постановил: «его, Беликова, с женой и детьми послать за конвоем в Шлиссельбургскую крепость, в которой отвесть ему два покоя, и из той крепости никуда его не выпускать». Заключенному разрешалось под конвоем посещать крепостную церковь и навещать людей, живущих на территории крепости. За пределы ее стен могли выходить только члены семьи Беликова. На содержание пяти человек выделялось по 25 копеек в сутки. Впоследствии с рождением еще двух детей эти «кормовые деньги» не увеличивались. Свечей узнику не полагалось — он работал при свете лучины. «Смерть лучше такого житья», — писал он Сенату, жалуясь на голод и лишения.
За первый год заключения Беликов написал и представил Сенату рукопись первой книги «Натуральная экономия». Она сохранялась в Тайной экспедиции и впоследствии пропала. Со вторым сочинением дело пошло хуже, а ведь именно от него ждали денежного эффекта. Но этого своего замысла Беликов так и не осуществил. Тайна химического изготовления золота осталась нераскрытой. Трудно сказать, был Беликов ученым или авантюристом. Во всяком случае, интерес к экономике и естественным наукам, так же, как и известные литературные навыки у него были, иначе он не написал бы своего первого труда.
18 лет провел Беликов в Шлиссельбургской крепости. Он был освобожден в январе 1764 года. За это время только на нищенское «кормление» ушло более 5,5 тысяч рублей, не считая огромных издержек на охрану.
Белоусов Терентий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Белош Петр. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Беляев Спиридон. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Беляев Федор. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Беляев Федор Романович. Родился 8 февраля 1876 года в Саратове в семье плотника. Окончил начальную школу. В 1903 году вошел в партию социалистов-революционеров. В 1904 году арестован по делу о подпольной типографии. Покушался на самоубийство, был переведен в земскую больницу, из которой бежал. Снова арестован в январе 1905 года, заключен в Холодногорскую тюрьму, затем через шесть месяцев переведен в Харьковскую губернскую тюрьму, из которой бежал. Заключен в Саратовскую тюрьму, из которой освобожден по амнистии 1905 года. 20 декабря 1905 года арестован в Саратове в третий раз и снова оправдан. Осенью 1906 года арестован при перевозке оружия и сослан административно на четыре года в Сибирь, но в 1907 году бежал из Олекминска в Тамбов. Снова арестован в октябре 1907 года в Тамбове за подстрекательство к устройству и устройство подкопа под Тамбовскую тюрьму с целью побега политзаключенных на шесть лет каторжных работ. Каторгу отбывал в Шлиссельбургской каторжной тюрьме. В 1913 году переведен на поселение в Братской волости Иркутской губернии.
Беляев Павел. Поручик лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Бернштейн Илья. В 1912 году выслан в Орловский централ «на исправление».
Бестужев Николай Александрович. Родился 13 (24) апреля 1791 года в Санкт-Петербурге. 22 марта 1802 года поступил в Морской кадетский корпус. 14 июня 1813 года переведен во флот мичманом. Произведен в лейтенанты 22 июля 1814 года. 12 декабря 1824 года произведен в капитан-лейтенанты. С июля 1825 года — директор Адмиралтейского музея.
Сотрудничал с альманахом «Полярная звезда» и журналом «Сын Отечества». Вольнослушателем посещал классы Академии художеств. Член масонской ложи «Избранного Михаила».
В 1824 году принят в Северное общество К. Ф. Рылеевым. Во время восстания декабристов вывел на Сенатскую площадь Гвардейский экипаж.
Арестован 16 декабря 1825 года. Осужден по II разряду. 10 июля 1826 года приговорен в каторжную работу вечно.
7 августа 1826 года вместе с братом Михаилом доставлен в Шлиссельбургскую крепость. 22 августа 1826 года срок каторги сокращен до 20 лет. Отправлен в Сибирь 28 сентября 1827 года (27 октября). Прибыл в Читинский острог 13 декабря 1827 года. Переведен в Петровский завод в сентябре 1830 года. 10 июля 1839 года вместе с братом Михаилом отправлен на поселение в город Селенгинск Иркутской губернии.
На каторге и поселении занимался сапожным, ювелирным, токарным и часовым делом, рисовал портреты. Во время Крымской войны разрабатывал конструкцию ружейного замка, создал «бестужевскую печь» и совместно с братом Михаилом двуколку-«бестужевку». Проводил метеорологические, сейсмические и астрономические наблюдения. Выращивал табак и арбузы, описал Гусиноозерское месторождение каменного угля. Проводил исследования по этнографии и археологии, собирал бурятские песни и сказки. Открыл следы оросительных систем у первых земледельцев Забайкалья, петроглифы вдоль Селенги.
Жил в гражданском браке с буряткой Сабилаевой. Алексей, сын от этого брака, стал крупным сибирским купцом и промышленником.
Умер 15 мая 1855 года в Селенгинске.
Бестужев Михаил Александрович. Родился 22 сентября (4 октября) 1800 года в Санкт-Петербурге. В 1812 году поступил в Морской кадетский корпус. 10 июня 1814 года произведен в гардемарины. 22 марта 1822 года — в лейтенанты. 22 марта 1825 года переведен поручиком в лейб-гвардии Московский полк. 3 мая 1825 года стал штабс-капитаном. В 1824 году принят в Северное общество К. П. Торсоном. Во время восстания вывел на Сенатскую площадь 3-ю роту Московского полка. Арестован 14 декабря 1825 года на Сенатской площади. Осужден по II разряду. 10 июля 1826 года приговорен в каторжную работу вечно.
7 августа 1826 года вместе с братом Николаем доставлен в Шлиссельбург. 22 августа 1826 года срок каторги сокращен до 20 лет. Отправлен в Читинский острог 28 сентября 1827 года. В сентябре 1830 года переведен в Петровский завод. Изучал на каторге испанский, польский, итальянский, английский языки и латынь. Изучал золотое, часовое, переплетное, токарное, башмачное, картонажное и шапочное дело. Сложил популярную среди ссыльных песню «Уж как туман».
10 июля 1839 года вместе с братом Михаилом переведен на поселение в город Селенгинск Иркутской губернии.
Женился на сестре казачьего есаула Селиванова — Марии, занимался акклиматизацией растений и писал повести.
После амнистии, последовавшей 26 августа 1856 года, участвовал в 1857 году в большом торговом сплаве по Амуру до Николаевска — руководил флотилией из 40 барж и плотов. 22 апреля 1862 года Бестужеву было разрешено проживать постоянно в Москве.
После смерти жены в июне 1867 года покинул Селенгинск и поселился в Москве. Умер от холеры 22 июня 1871 года.
Бестужев-Рюмин Алексей Петрович. После падения Бирона 8 ноября 1740 года был заключен в Шлиссельбургскую крепость.
Билибин Николай Николаевич. Родился в 1888 году в Тарусском уезде Калужской губернии в семье земского страхового агента. Окончил пять классов реального училища. Член большевистской партии с 1905 года. В 1906 году Московской судебной палатой в Калуге осужден на шесть месяцев крепости; в 1907 года снова арестован в Калуге, в апреле 1908 года бежал из Лихвинской тюрьмы. Осужден военным судом в 1909 году за побег из тюрьмы на 10 лет каторги. В 1911 году помещен в Шлиссельбургский централ. В 1912 году выслан в Орловский централ «на исправление». Освободился после Февральской революции из Бутырок.
Бирон Эрнест Иоганн. Родился в 1690 году в отцовском имении Каленцеем. Послан в университет в Кенигсберге, но, не кончив курса, вернулся в Курляндию. С 1724 года неотлучно находился при особе Анны Иоанновны. Когда она стала императрицей, Бирон получил должность обер-камергера, был награжден Александровской и Андреевской лентами и возведен императором Карлом VI в графское достоинство римской империи. Также Бирон был возведен в звание владетельного курляндского герцога, а по случаю заключения Белградского мира, награжден 500 000 рублей.
После смерти Анны Иоанновны был назначен регентом до совершеннолетия принца Иоанна Антоновича, но в ночь с 8 на 9 ноября Миних с согласия принцессы Анны Леопольдовны арестовал Бирона.
Заключен в Шлиссельбург и предан суду. За отсутствие религиозности, за насильственный захват обманом регентства, за намерение удалить из России императорскую фамилию и утвердить престол за собой и своим потомством, за «малослыханные жестокости» и водворение немцев приговорен к четвертованию. Но Анна Леопольдовна смягчила приговор, повелев, лишив чинов, знаков отличия, всего имущества, сослать с семейством в Пелым. 13 июня 1741 года Бирон увезен из Шлиссельбурга. В Пелыме пробыл до вступления на престол Петра III, который даровал Бирону свободу и призвал его в Санкт-Петербург, возвратил ордена и знаки отличия. А при императрице Екатерине II Бирону было возвращено и герцогство.
17 декабря 1772 года умер в Митаве.
Богатырев Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Богданов Гордей. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Богданович Юрий Николаевич. Родился 1 (13) апреля 1849 года в дворянской семье в селе Никольском Торопецкого уезда губернии. Обучался в Псковской гимназии и окончил таксаторские курсы[222]. Служил уездным землемером, а в 1871 году поступил в Петербургскую медико-хирургическую академию. В 1873 году, не окончив курса, ушел «в народ» — начал совместно с Верой Фигнер вести пропаганду среди крестьян Вольского уезда Саратовской губернии.
В 1879 году при расколе организации «Земля и Воля» на партии «Черный передел» и «Народная воля» присоединился к «Народной воле». В 1880 году стал членом Исполнительного комитета «Народной воли» и активным участником организации покушения 1 марта 1881 года на Александра II. Под именем Кобозева открыл в Петербурге на Малой Садовой улице сырную лавку, из которой велся подкоп к середине улицы для закладки мины. После 1 марта участвовал в восстановлении организации, активно работал в «Красном Кресте «Народной воли»».
Арестован 15 мая 1882 года.
28 марта — 3 апреля 1883 года на «процессе 17-ти» судом Особого Присутствия Правительствующего Сената приговорен к смертной казни.
28 мая смертная казнь была заменена бессрочной каторгой.
Привезен в Шлиссельбургскую крепость 4 августа 1884 года.
Умер 18 июля 1888 года от туберкулеза.
Богушевич С. К. Инженер. Осужден как социалист. В Шлиссельбурге находился с 1914 года. Освобожден из тюрьмы в феврале 1917 года.
Бок Тимофей-Эбергард Георгиевич (Егорович) фон. Полковник. В апреле 1818 года Бок отправил Александру I, которого он лично знал, «Записку», обосновывающую необходимость введения в России конституционного образа правления. Привезен в Шлиссельбургскую крепость в 1818 году. Содержался в Старой тюрьме и на третий год заключения сошел с ума. Освобожден в 1828 году. Умер в 1836 году.
Борзов Тимофей. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Борзов Семен. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Борзов Яков. Поручик лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Борисович-Мартынов. Народоволец. См. также: Калиник (Николай) Федулович Мартынов.
Братин Петр. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Бровиков Григорий. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Бужанский. Помещен в Шлиссельбургскую крепость в 1831 году Умер в крепости в 1866 году.
Булатов Федор. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Булкин Петр. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Бурков Иван. Петербургский рабочий. В 1910 году осужден по делу 63 максималистов и заключен в Шлиссельбург. В 1912 году выслан в Орловский централ «на исправление», осознал свое преступление и был помилован и освобожден.
Бута Яков. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Буцевич Александр Викентьевич. Родился в 1849 году в Пскове в семье чиновника. Окончил Морское училище в Петербурге в 1872 году и был произведен в мичманы. Служил в Министерстве путей сообщения.
В 1880 году принят в военную организацию партии «Народная воля», участвовал в организации динамитной мастерской в Петербурге.
5 июня 1882 года арестован в чине лейтенанта. По «процессу 17-ти» (март-апрель 1883 г.) был приговорен к смертной казни, замененной пожизненной каторгой. В августе 1884 года переведен в Шлиссельбургскую крепость.
17 мая 1885 умер от чахотки.
Буцинский Дмитрий Тимофеевич. Родился 9 февраля 1855 года в селе Гнездиловка Фатежского уезда Курской губернии в семье священника. Закончил Курское духовное училище и Белгородскую духовную семинарию. Поступил на медицинский факультет Харьковского университета. В 1878 году исключен из университета за участие в студенческих беспорядках. Вступил в «Народную волю». В январе 1880 года арестован и на киевском процессе в июле того же года приговорен к лишению всех прав состояния и 20 годам каторжных работ. Отправлен на Карийскую каторгу, но летом 1882 года переведен в Петропавловскую крепость, а в августе 1884 года — в Шлиссельбургскую крепость, где и умер «от острого отека легких» 4 июля 1891 года.
Быков Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Быков Ефрем. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Быстров Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Бычков Федор. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Вадковский Федор Федорович. Родился 1(13) мая 1800 года в селе Пятницкое Орловской губернии. Отец — сенатор и камергер двора, мать — урожденная графиня Чернышева. Начальное образование получил в Московском университетском пансионе и в Главном немецком училище святого Петра. С 25 января 1818 года — подпрапорщик лейб-гвардии Семеновского полка. 20 апреля 1820 года переведен в Кавалергардский полк юнкером. 19 июня 1824 года переведен за сатирические стихи в Нежинский конно-егерский полк прапорщиком. С 1823 года — член Северного общества. С 1824 года — в Управе Южного общества. 11 декабря 1825 года арестован в Курске. Осужден по I разряду на смертную казнь, по конфирмации 10 июня 1826 года — на вечную каторгу, 22 августа 1826 года срок сокращен до 20 лет. С 27 июля 1826 года содержался в Кексгольмской крепости, с 24 апреля 1827 года — в Шлиссельбурге. 17 ноября 1827 года отправлен в Читинский острог, в сентябре 1830 года — в Петровский завод. 10 июля 1839 года назначен на поселение в село Манзурка Иркутской губернии.
Автор очерка «Белая Церковь» (история восстания Черниговского полка по рассказам его участников). Умер 8 января 1844 года.
Вапбрехт Андрей. Капитан лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Варенихин Клим. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Варыньский Людвиг-Фаддей Северинович. Родился в богатой помещичьей семье в 1856 году. Католик. Окончил гимназию в Белой Церкви. В 1874 году поступил в Петербургский технологический институт, в ноябре 1875 года за участие в студенческих волнениях был исключен и выслан на родину. Осенью 1876 года приехал в Варшаву и поступил на фабрику Лильпопа и Рау в качестве простого рабочего. Организовывал рабочие кружки. В 1880–1881 годах жил в Женеве, где состоял в польской социалистической группе «Равенство», возглавлял ее интернационалистское крыло. В конце 1881 года нелегально вернулся в Варшаву, чтобы объединить действовавшие в Польше социалистические и рабочие кружки в единую партию «Пролетариат». 16 сентября 1883 года арестован и в декабре 1885 года Варшавским военно-окружным судом приговорен к 16 годам каторжных работ по делу «Пролетариата». Привезен в Шлиссельбург 28 февраля 1886 года. Умер в камере Шлиссельбургской крепости 18 февраля 1889 года.
Васильев Александр. Рабочий. Убил 16 июня 1905 года околоточного надзирателя. Привезен в Шлиссельбург 19 августа 1905 года. 20 августа 1905 года повешен вместе с Хаимом Гершковичем.
Васильев Виктор (Яков Борисович Финкельштейн). Эсер. Убил генерала Козлова, которого по ошибке принял за генерала Трепова. Привезен в Шлиссельбург 18 сентября 1906 года. 19 сентября 1906 года повешен у Старой башни.
Васильев Федор. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Ватажников Василий. Матрос. Пытался поднять восстание на крейсере «Рында».
Вещицкий Игнатий Францевич. Родился в 1819 году в семье бедного дворянина в Мозырском уезде Минской губернии. Закончил Мозырское училище. Учился в Киевском и Харьковском университетах, но курса не кончил, пробовал поступить на военную службу, но и тут потерпел фиаско. В странствиях, то ли на самом деле, связался с эмигрантами-поляками, то ли просто вел разговоры о создании тайного общества. По доносу арестован, и хотя на следствии открылось только помрачение рассудка, помещен — «Дабы от сего отчаянного человека не могли произойти обширные и гибельные последствия» — в Шлиссельбургскую крепость.
27 марта 1856 года Игнатий Вещицкий умер в заключении.
Виноградов Павлин Федорович. Родился в 1890 году. В 1911 году, будучи рядовым 92-го Печерского полка, по революционным убеждениям отказался от присяги. Военный суд приговорил его к пяти годам каторги. С 1913 года находился в Шлиссельбургском централе. В 1916 году переведен в Александровский централ. Освобожден в феврале 1917 года. Участвовал в штурме Зимнего дворца, в 1918 году возглавил оборону Архангельска. 8 сентября 1918 года был смертельно ранен в бою под Шидрово. Именем П. Ф. Виноградова названа главная улица Архангельска.
Власов Василий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Волк Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Волкенштейн Людмила Александровна (урожденная Александрова). Родилась 18 сентября 1857 года в дворянской семье в Киевской губернии. Ее отец был главным лесничим в казенном киевском лесничестве. Матери принадлежало несколько домов в Киеве.
Окончив Киевскую гимназию, вышла замуж за Александра Александровича Волкенштейна, молодого земского врача в городе Кобеляки Черниговской губернии, который летом 1877 года был арестован за пропагандистскую деятельность. Л. А. Волкенштейн, хотя у нее на руках был грудной ребенок, приняла решение тоже заняться революционной работой. Участвовала в подготовке покушения на харьковского губернатора князя Кропоткина. Несколько лет провела в Швейцарии, Франции и Италии, потом приехала в Петербург, где и была 26 октября 1883 года арестована. На «процессе 14-ти» 28 сентября 1884 года приговорена к смертной казни. В камере смертников она написала: «В моей казни будет больше пользы, чем моя средней руки деятельность… Даже сам факт казни женщины без преступления, за одни убеждения, был бы лишней тяжелой каплей в чашу общественного терпения».
Смертный приговор был заменен каторгой. 12 октября 1884 года помещена в Шлиссельбургскую крепость.
«Прекрасная душой, Людмила Александровна обладала и красивой внешностью, — вспоминала В. Н. Фигнер. — Она была довольно высокая, очень стройная. Темные, слегка вьющиеся волосы тяжеловесной косой падали на спину. Прекрасный цвет лица и мягкие славянские черты лица с бровями, проведенными широким мазком. Хорошо очерченный рот и чудные карие глаза, неотразимые в минуты серьезности и грусти».
13 лет спустя, 23 ноября 1896 года отправлена на Сахалин, на поселение. В марте 1897 года, в пересыльной тюрьме Одессы, встретились с мужем, который решил ехать с нею на Сахалин, покинув свою новую жену. 2 ноября 1897 года на пароходе «Ярославль» с группой каторжан прибыла в сахалинский порт Корсаков. Работала в Корсаковской больнице и заведовала аптекой. Весной 1899 года в Корсаков прибыл А. А. Волкенштейн, приняв на себя заведование лазаретом при тюрьме.
В сентябре 1902 года супруги Волкенштейны переехали во Владивосток.
Л. А. Волкенштейн написала воспоминания «13 лет в Шлиссельбургской крепости».
Погибла во время демонстрации во Владивостоке 10 января 1906 года.
Волобаев Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Волох Дмитрий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Волох Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Воробьев Василий. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Воробьев Леонтий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Вороницын Иван Петрович. Родился 28 января 1885 года в Нарве в семье армейского офицера. Учился в Нарвской, а потом в Житомирской гимназиях. В 17 лет ушел из дома и осенью 1902 года в Харькове вступил в РСДРП. За распространение нелегальной литературы в 1903 году выслан в Холмогоры, бежал из ссылки заграницу, потом нелегально вернулся в Россию. Один из организаторов Севастопольского восстания 1905 года, под кличкой «Иван Петрович» возглавил Совет рабочих, матросских и солдатских депутатов, являясь его председателем. При подавлении восстания был арестован и в ноябре 1906 года приговорен к пожизненным каторжным работам. Отбывал наказание в Смоленском каторжном централе. 11 января 1907 года отправлен в Шлиссельбургскую крепость. Свыше пяти лет провел в ручных кандалах, а ножные носил до 1915 года. Осенью 1916 года из-за болезни глаз переведен в больницу при Бутырской тюрьме.
После Февральской революции вернулся в Житомир, вступил в партию меньшевиков. Во время существования Украинской народной республики некоторое время был городским головой Житомира, редактировал газету «Вольшская Заря». В 1923 году сослан в Чердынь.
В 1926 году восстановлен в правах и поселился в Перми, где занялся литературной работой. Опубликовал «Историю атеизма», книги «Декабристы и религия», «В. Г. Белинский и религия», «А. И. Герцен и религия», а также воспоминания «Из мрака каторги. 1905–1917» и «У немцев. Очерки политической тюрьмы и ссылки».
В декабре 1937 года арестован.
25 января 1938 года расстрелян, как «организатор и руководитель диверсионно-вредительской группы, действовавшей на оборонных заводах г. Перми».
Галзиман Кашпар. Секретарь люнебургского министра. В 1720 году переведен из Петропавловской крепости в Шлиссельбург. После семилетнего заточения в «особливой палате» отправлен в Тобольск.
Гамбург Иосиф Карлович. Родился в 1887 году. В 1904 году вступил в РСДРП. Участвовал в беспорядках 1905 года. В 1906 году он возглавлял Либавскую военную организацию и редактировал нелегальную газету «Солдат». В ноябре 1906 года участвовал в первой конференции военных и боевых организаций в Таммерфорсе. В марте 1907 года арестован на нелегальном солдатском митинге и в 1908 году за революционную работу в войсках гарнизона Либавы Рижским военным судом приговорен к шести годам каторги и вечной ссылке в Сибирь. Каторжный срок отбывал в Митаве, Смоленском, Псковском и Шлиссельбургском централах. С 1914 года — на поселении в селе Манзурке Иркутской губернии. Подружился в сибирской ссылке с М. В. Фрунзе, и после Октябрьского переворота воевал на Восточном и Туркестанском фронтах. В 1919 году становится начальником снабжения войск Южного фронта. Работал в ВСНХ УССР в Харькове и в ВСНХ СССР в Москве. После 1946 года работал заместителем директора издательства «Большая советская энциклопедия», а затем заместителем директора Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина. С 1962 года — персональный пенсионер союзного значения. Умер в 1965 году.
Гаст Давыд. Майор лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Гейцман Илья Моисеевич (Ицко-Исаак Мойшев Файвишев; псевдонимы: П. Гейцман, Хаим Лондонский). Родился в 1874 или 1879 году в Ковенской губернии в семье мещан. В 1892 году окончил Двинское ремесленное училище, работал столяром. В 1897 году за участие в забастовке столяров в Двинске был арестован первый раз. Вступил в Бунд. Работал под кличкой «Пинке» в Двинске и Вильно, как пропагандист и агитатор. В 1901 году был призван на военную службу, но дезертировал и перешел на нелегальное положение. Осенью 1902 года эмигрировал в Англию, где примкнул к анархистам-коммунистам. В январе 1905 года при переходе русской границы арестован и возвращен на военную службу, вновь дезертировал и летом 1905 года возглавил работу анархистов-коммунистов «хлебовольцев» Северо-Западного Края России, проповедовал террор и экспроприации, как методы анархистской борьбы. Организовал покушение на виленского полицмейстера ротмистра Е. К. Климовича, участвовал в создании боевых дружин и изготовлении разрывных снарядов.
16 ноября 1909 года Виленской судебной палатой приговорен к четырем годам каторги. Наказание отбывал в Шлиссельбургской крепости.
5 декабря 1913 года сослан на поселение в село Косая Степь Иркутской губернии.
22 октября 1914 года арестован в Иркутске за организацию съезда ссыльных анархистов, до марта 1917 года находился под следствием в Иркутской тюрьме.
В августе 1917 года издал «Манифест анархистов-коммунистов» и вскоре стал одним из лидеров российского анархо-синдикализма.
После Октябрьского переворота сотрудничал с большевиками, а в сентябре 1923 года вступил в РКП(б).
Умер в 1934 году.
Геллис Мейер Янкелевич (Яковлевич) (Гирш Израилевич Геллис). Родился в Одессе в 1852 (либо в 1857) году в семье мещанина. Поступил в Одесское еврейское училище, в 1872 году перешел в Одесское коммерческое училище. Уклоняясь от воинской повинности, в 1874 году уехал за границу с документами на имя подданного Османской империи Германа Файнштейна. Жил в Цюрихе и Женеве, работал в типографии.
В мае 1878 года вернулся в Одессу, проживая все по тем же поддельным документам. Организовал тайный революционный кружок, в феврале 1879 года принимал участие в убийстве полицейского агента Николая Гоштофта.
Арестован в Одессе 1 мая 1879 года и 1 апреля 1880 года на «процессе 19-ти» приговорен Одесским военно-окружным судом к смертной казни, замененной впоследствии бессрочной ссылке в каторжные работы. 16 октября 1880 года помещен в Кару. 18 сентября 1882 года заключен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, 29 апреля 1884 года переведен в Алексеевский равелин, а 2 августа 1884 года в Шлиссельбургскую крепость, где и скончался 10 октября 1886 года.
Генералов Василий Денисович. Родился 8 (20) марта 1867 года в семье донского казака станицы Потемкинская (Зимовейская), где родился и Емельян Пугачев. В 1878 году поступил в Нижнечирскую прогимназию, в 1884 году, в Новочеркасскую гимназию. В 1886 году — на юридический факультет Петербургского университета, но учиться не стал, вступил в террористическую фракцию «Народной воли». Участвовал в подготовке покушения на императора Александра III. 1 марта 1887 года арестован на Невском проспекте, где и собирался совершить убийство государя. Судом Особого Присутствия Правительствующего Сената приговорен к повешению.
«В свое оправдание я могу привести только то, что всегда, как и в данном случае, я поступал вполне так, как был убежден, и согласно со своей совестью», — сказал он на суде.
Привезен в Шлиссельбургскую крепость 5 мая 1887 года. 8 (20) мая повешен вместе с Александром Ульяновым на большом дворе цитадели.
Генкин Иосиф Исаевич. Родился в 1884 году в городе Очакове Таврической губернии в семье рабочего. В 1901 году вступил в РСДРП, с 1904 года — секретарь Крымского комитета РСДРП. Участвовал в организации знаменитого побега потемкинцев. 13 ноября 1906 года за участие в Севастопольском восстании осужден на 15 лет каторги (ввиду несовершеннолетия И. И. Генкина к моменту ареста срок был сокращен на одну треть). Каторгу отбывал в Смоленске (до 1907 г.), в Шлиссельбурге (до 1909 г.), в Вологде (до 1911 г.), в Орле (до 1915 г.). По окончании каторжного срока отправлен на поселение в Тунгусскую волость Иркутской губернии. После Февральской революции — председатель больничной кассы в Иркутске, в 1921–1929 годах — сотрудник полпредства СССР в Монголии, Англии и США. В 1930–1935 годах работал в Москве в Институте монополии внешней торговли. В 1935 году перешел полностью на литературную работу. Является автором нескольких книг воспоминаний о царской каторге и ссылке («По тюрьмам и этапам». Петроград, 1922). Умер в 1939 году.
Гершкович Лев Лазаревич. Рабочий-металлист. С 1899 года состоял в РСДРП, позднее в Бунде. В 1903 году эмигрировал. За границей примкнул к анархистам и, нелегально вернувшись в Россию в 1905 году, принимал активное участие в организации анархистов-коммунистов. В 1906 году осужден Одесским военно-окружным судом на восемь лет каторги. Отбывал каторжный срок в Шлиссельбурге, Смоленске, Москве, Горном Зерентуе и Кутомаре. В 1914 году сослан в Иркутскую губернию.
Гершкович Хаим А. Родился в 1886 году в бедной еврейской семье. Член боевой организации партии социалистов-революционеров, один из ближайших сподвижников Бориса Савинкова и Петра Рутенберга. Арестован 30 июня 1905 года. 18 июля 1905 года Петербургским военно-окружным судом приговорен к смертной казни. Привезен в Шлиссельбург 19 августа 1905 года и 20 августа 1905 года повешен.
Гершуни Григорий Андреевич (Герш Исаак Цукович, Герш Ициков). Родился в 1870 году в Таврово, Ковенской губернии. В 1873 году семья Гершуни переехала в Шавли (Шяуляй). Не окончив гимназию, сдал экзамены на аптекарского ученика и в 1895 году поступил на фармацевтические курсы Киевского университета. Получив профессию провизора, в 1898 году переезжает в Минск, где устраивает мастерскую станков для подпольных типографий и создает бюро изготовления нелегальных паспортов.
В 1901 году вместе с Е. Ф. Азефом, М. Р. Гоцем и В. М. Черновым создал Партию социалистов-революционеров (эсеров) и ее Боевую организацию.
13 мая 1903 года арестован в Киеве. Военно-окружной суд в Петербурге 25 февраля 1904 года приговорил Гершуни к смертной казни, которая была заменена пожизненной каторгой.
Привезен в Шлиссельбургскую крепость 31 июля 1904 года. Осень 1905 года после упразднения тюрьмы для «ссыльно-каторжных политических преступников» переведен в Акатуйскую каторжную тюрьму, откуда в октябре 1906 года его вынесли в бочке с капустой. Добрался до Владивостока и дальше на японском судне прибыл в Японию, а оттуда — в США, где собрал для партии 180 000 $.
В феврале 1907 году Гершуни был избран в ЦК на 2-м съезде эсеровской партии, но в конце года заболел саркомой легкого и 6 марта 1908 года умер в Цюрихе.
Гигмонов Аким. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Гинсбург Софья Михайловна. Родилась 20 марта 1863 года в селе Павловке Екатеринославской губернии. В 1881 году окончила Керченскую гимназию и поступила на Надеждинские акушерские курсы, которые окончила в июле 1884 года. Тогда же вступила в «Народную волю». С марта 1885 года жила в Берне и Париже, изучая медицину. Летом 1887 года жила в Керчи и в селе Акимовке. В январе 1888 года приняла православие, чтобы выйти замуж за Н. Сидорова, но скрываясь от полиции, вынуждена была снова уехать заграницу, где занималась изготовлением разрывных снарядов.
Осенью 1888 года, проживая в Петербурге по паспорту на имя швейцарской уроженки Вильгельмины Робертовны Браун, пыталась создать группу для подготовки покушения на жизнь Александра III, однако 14 февраля 1889 года забыла в магазине кошелек, в котором находился проект прокламации, написанной на случай удачного покушения на Александра III. В марте 1889 года с паспортом на имя Марии Марковны Ямпольской бежала в Севастополь, работала в швейной мастерской, скрывалась в Успенском монастыре в Бахчисарае. Была арестована 31 мая 1889 года с паспортом на имя Веры Петровны Руцкой.
30–31 октября 1890 года судом Особого Присутствия Правительствующего Сената приговорена к смертной казни через повешение. Подала всеподданнейшее прошение о помиловании и 17 ноября 1890 года смертная казнь была заменена ссылкою в каторжные работы без срока.
1 декабря 1890 года заключена в Шлиссельбургскую крепость.
7 января 1891 года ножницами перерезала себе шею в камере № 4 Старой тюрьмы.
Глазунов Ефим. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Глазунов Константин. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Голев Яков. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Голицын Дмитрий Михайлович. Родился 3 июля 1665 года в Москве, в семье стольника Михаила Андреевича Голицына и Прасковьи Никитичны, урожденной Кафтыревой. В 1686 году стал комнатным стольником царя Петра Алексеевича. В 1694–1697 годы служил в Преображенском полку в должности капитана. Изучал военные науки в Италии. В 1701–1704 годах посол в Константинополе и был заключен в Семибашенной крепости. Принимал участие в боевых действиях Северной войны.
После смерти Петра I стал членом Верховного тайного совета. При Петре II был назначен главой Коммерц-коллегии, отменил ряд государственных монополий и снизил таможенные тарифы.
В 1730 году предложил пригласить на престол курляндскую герцогиню Анну Иоанновну, ограничив ее власть «кондициями».
Сохраняя звание сенатора, жил в подмосковном имении Архангельском, где собрал богатейшую коллекцию (около 6 тысяч томов) европейской литературы.
В 1736 году был арестован, обвинен в подготовке заговора и брошен в Шлиссельбургскую крепость, где и умер 25 (14) апреля 1737 года.
Гончаров Василий Федорович. Родился в 1883 году в деревне Брюхачи Смоленской губернии в семье механика-самоучки. После скоропостижной смерти отца ушел в 1897 году на заработки в Вязьму и там нанялся ломовым извозчиком. Через год перебрался в Петербург и стал учеником токаря на трубочном заводе «Северного общества» (ныне завод имени М. И. Калинина), где был вовлечен в революционную работу. После первого ареста в 1901 году вступил в эсеровскую организацию. Участвовал в беспорядках 1905 года, руководил забастовками, организовывал нападения на членов Союза русского народа, был избран депутатом в Петербургский Совет. В 1906 году был арестован и осужден на 15 лет каторжных работ. Каторгу отбывал в Шлиссельбурге, Пскове, Орле и снова в Шлиссельбургском централе.
После Октябрьского переворота работал в издательствах и в книжной торговле. В 1932 году при содействии Г. К. Орджоникидзе перешел в авиационную промышленность, где работал инженером по организации труда. Умер в Москве в 1951 году.
Горбачевский Иван Иванович. Родился в 1800 году в городе Нежине на Украине в семьи малоимущих дворян. Горбачевский служил в 8-й артиллерийской бригаде. Декабрист, член Общества соединенных славян. Следственная комиссия отнесла его к первому разряду осужденных и приговорила к смертной казни «отсечением головы»; это наказание было при конфирмации заменено пожизненной каторгой. Помещен в Шлиссельбургскую крепость в 1827 году. Через семь месяцев увезен в Читинский острог. В 1839 году выпущен на поселение. Дожив до амнистии, он не пожелал возвратиться в Европейскую Россию, с которой успел утратить связи, а остался в Сибири и принял место мирового посредника.
Грачевский Михаил Федорович. Родился 6 ноября 1853 года в семье дьячка села Березовка Аткарского уезда Саратовской губернии. Обучался в Аткарском уездном духовном училище, потом в Саратовской гимназии, но курса не кончил. Одно время был учителем сельской школы, потом работал слесарем в железнодорожных мастерских Грязе-Царицинской дороги. В 1875 году — первый арест. Привлекался по «процессу 193-х» и был приговорен к трем месяцам ареста. После побега из ссылки в Архангельской губернии перешел на нелегальное положение и принимал активное участие в подготовке покушения на Александра II.
Арестован 4 июня 1882 года. На «процессе 17-ти» судом Особого Присутствия Правительствующего Сената приговорен в апреле 1883 года за «изготовление разрывных снарядов, послуживших орудием совершения цареубийства 1 марта», к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. Из Алексеевского равелина 2 августа 1884 года переведен в Шлиссельбургскую крепость.
26 октября 1887 года покончил жизнь самоубийством в камере № 9 Старой тюрьмы, служившей в то время карцером. Раздевшись догола, он лег на койку, обложил себя пропитанными керосином портянками и поджег их. Смотритель и жандарм появились слишком поздно. От тяжелых ожогов Михаил Грачевский скончался. Самосожжение Грачевского повлекло за собой отставку смотрителя Соколова и некоторые льготы для арестантов.
«Погиб Грачевский… сгоревший. Он протестовал, он требовал суда. Во что бы то ни стало он хотел быть выслушанным… — писала Вера Фигнер. — За дверью, во весь рост стоит высокая худая фигура с матовым лицом живого мертвеца, стоит и темнеет среди языков огня и клубов копоти и дыма. Огонь лижет человека своими красными языками… огонь сверху донизу, со всех сторон… Горит, дымится факел, а этот факел — живое существо, человек!.. Камера в дыму и в огне. А в середине по-прежнему человек… Дым и огонь… клубы дыма, языки огня… Запах керосина и гари… Сгорели волосы, догорела одежда и падает… Мрачная драма свершилась. В клубах дыма померкла мысль, в пламени огня погасло сознание. Несколько стонов, глухих подавленных стонов, — и человек умер».
Гребенкин Степан. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Грибовский А. Помещен в Шлиссельбургскую крепость в 1800 году. Освобожден в 1801 году.
Грюнштейн Карл Иванович. Родился в 1885 году в Лифляндской губернии в семье колониста. С 1903 года — член большевистской партии. В годы Первой русской революции стал боевиком Рижской организации РСДРП. Партийный псевдоним «Эрнест». В 1908 году приговорен к четырем годам каторги. Каторжный срок отбывал в Риге и Шлиссельбурге. В 1911 году переведен на поселение в Забайкальскую область, откуда бежал за границу. После Октябрьского переворота стал одним из организаторов Дальневосточной республики, занимал руководящие посты в партийном и советском аппарате. Умер в 1937 году.
Грызлов Борис. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Гурвич Самуил Маркович. Родился в 1888 году. Меньшевик. Во время беспорядков 1905 года председательствовал в Ростово-Нахичеванском Совете рабочих депутатов. В 1907 году был приговорен (со снижением срока на одну треть по возрасту) к каторжным работам на 2 года и 8 месяцев с последующей ссылкой. В 1910 году бежал из ссылки, был вновь арестован и осужден за побег на три года каторги, которую отбывал в Шлиссельбурге.
Данилов Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Дбяков Михайло. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
ДеЬелин Ларион. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Демидов Е. Заключенный. Пытался бежать в пасхальную ночь 1912 года.
Демьянов Максим. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Дзеленковский Георгий. Осужден в 1909 году Виленской судебной палатой к 6 годам каторги.
Дивов Василий Абрамович. Декабрист. Помещен в Шлиссельбургскую крепость 8 августа 1826 года. 12 ноября 1827 года переведен в Бобруйский острог. В декабре 1832 года определен рядовым на Кавказ. Умер 9 февраля 1842 года.
Дионисий, инок (в миру Абрам Ушаков, а на самом деле Дмитрий Иванов). Из государственных крестьян Валдайского уезда Новгородской губернии. Служитель раскольничьего архимандрита Геронтия Левонова из Белокриницкого согласия. Помещен в Шлиссельбургскую крепость 29 июня 1847 года. Освобожден 16 августа 1857 года.
Дмитриев-Мамонов Иван. Поручик лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Долгорукий Василий Владимирович. Князь. Родился в 1667 году. Участник Северной войны 1700–1721 годов, отличился при взятии Митавы. В 1708 году усмирял Булавинский бунт. Во время Полтавской битвы командовал запасной конницей. Был в Прутском походе 1711 года. Отличился при взятии Штетина в 1713 году. В 1718 году в ходе суда над царевичем Алексеем лишен чинов и сослан в Соликамск. 7 мая 1724 года, в день коронования императрицы Екатерины I, ему разрешено было вновь вступить в службу с чином полковника. В 1726 году назначен главнокомандующим войсками, сосредоточенными на Кавказе. При Петре II в 1728 году был произведен в фельдмаршалы и назначен членом Верховного тайного совета. При Анне Иоанновне в 1731 году Василий Владимирович Долгорукий был заключен в Шлиссельбургскую крепость, где имел при себе сначала восемь служителей, затем число их было сокращено до трех.
В 1737 году Долгорукова из Шлиссельбурга перевели в крепость Ивангород, а в 1739 году пожизненно заключили в Соловецкий монастырь.
При Елизавете Петровне В. В. Долгоруков был возвращен ко двору, ему вернули фельдмаршальский чин и назначили президентом Военной коллегии.
Умер в 1746 году.
Долгушин Александр Васильевич. Родился в 1848 году в городе Тара (ныне Омская область). Сын чиновника. Дворянин. С 1866 года учился в Петербургском технологическом институте. В 1869 году организовал кружок «сибиряков»; в 1871 году проходил по процессу «нечаевцев», но был оправдан. Руководил кружком долгушинцев. Арестован в сентябре 1873 года и в 1874 году приговорен к 10 годам каторги. Сидел в Новобелгородском централе. В 1881 году участвовал в волнениях в Красноярской тюрьме, приговорен дополнительно к 10-летней каторге. В 1883 году увезен с Кары в Петербург, с 1884 года находился в Шлиссельбургской крепости, где и умер 30 июня 1885 года.
Домкин Борис. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Дорофеев Георгий Степанович. Родился в 1880 году в Орловской губернии в крестьянской семье. Попав в армию, служил минно-машинным квартирмейстером дивизии Черноморского флота. По делу о Севастопольском восстании осужден «за мятежное сопротивление властям и грабеж казенного имущества» на 20 лет каторги. В Шлиссельбурге находился с 29 декабря 1906 года. Освобожден 28 февраля 1917 года.
Дроздов Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Дронов-Соловьев Афанасий Михайлович. Солдат. За участие в Лодзинском восстании 1905 года приговорен 21 марта 1906 года к бессрочной каторге. Отбывал каторгу в Шлиссельбурге. В 1909 году был выслан в Вологодский централ. Освобожден из Ярославского централа в 1917 году.
Друганов Борис Федорович. Родился в 1881 году. Когда исполнилось 18 лет, примкнул к революционному движению. В 1905 году работал в заграничной лаборатории эсеров. В 1906 году был арестован и приговорен к 15 годам каторжных работ. В 1907 году помещен в Шлиссельбургский централ, в 1911 году переведен в Александровский централ. Освободился в 1917 году.
Дубровин Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Дубровин Иван Лаврентьевич. Родился 24 июня 1886 года в деревне Осетры Вологодской губернии. Образование получил домашнее. В 1904 году вступил в Петербурге в партию эсеров и под кличкой «Кнопка» распространял литературу, а также состоял в боевой дружине. Арестовывался и высылался на родину, но снова возвращался в Петербург. Участвовал в покушении на убийство пристава Розаевского. 30 мая 1907 года арестован. Осужден на 20 лет каторги. В 1908 году помещен в Шлиссельбургскую крепость, в 1909 году переведен в Вологду, с 1912 года — в Бутырки. Освобожден в 1917 году.
Дубровский Алексей. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Дудырин Мартын. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Евсеев Игнатий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Егоров Яков Васильевич. Родился в 1883 году. За участие в беспорядках в армии осужден в 1908 году на шесть лет каторги. В Шлиссельбурге находился с 1911 по 1914 год, затем был отправлен в Сибирь на поселение.
Еленев Михаил Александрович. Был земским начальником Ельнинского уезда Смоленской губернии. В 1905 году примкнул к эсерам, стал членом псковской боевой организации. Арестован по делу об убийстве тюремщика Бородулина и осужден к 12 годам каторги. Умер в Шлиссельбургской тюрьме 15 ноября 1915 года.
Емцов Дмитрий. Поручик лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Ерофеев Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Ерухимович Рувим. Рабочий.
Ершов Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Ефимов Никита. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Ефимов Федор. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Жадановский Борис Петрович. Родился 28 апреля 1885 года в губернии. Окончил Полтавский кадетский корпус, затем инженерное училище в Петербурге. Подпоручик. В июле 1905 года в Киеве установил связь с военной организацией РСДРП. 18 ноября 1905 года возглавил вооруженное выступление солдат саперного батальона в Киеве. В сентябре 1906 года был приговорен к расстрелу, который был заменен бессрочной каторгой. В Шлиссельбурге с 1907 года. В 1912 году переведен «на исправление» в Орловскую каторжную тюрьму, затем в Херсонский централ. После Октябрьского переворота был товарищем председателя Ялтинского Совета рабочих и солдатских депутатов. 27 апреля 1918 года погиб при отступлении красноармейцев из Ялты в бою с гайдамаками.
Жданов Тимофей. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Жеребцов Петр. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Жигарев Федор Васильевич. Псаломщик Рогожского раскольничьего кладбища. Помещен в Шлиссельбургскую крепость 14 февраля 1849 года. Освобожден в ноябре 1856 года.
Жубоа. Помещен в Шлиссельбургскую крепость в 1831 году. Значился в списке 1836 года.
Жук Иустин Петрович. Родился 31 мая 1887 года в крестьянской семье в местечке Городище Черкасского уезда Киевской губернии (ныне Черкасской области). Поступил в 1899 году в Городищенское училище. Работал при заводской химической лаборатории Городищенского сахарного завода. В 1905 году поступил в сельскохозяйственные классы в селе Пруссы, но вскоре был исключен за распространение нелегальной литературы. Примкнул к анархистам и стал активно участвовать в деятельности анархо-синдикалистских групп в окрестностях Киева — «был душой всех разбойничьих нападений и убийств, имевших место в 1907 и 1908 годах».
В январе 1909 года арестован на конспиративной квартире в селе Малая Смелянка после многочасового штурма с участием войск.
20 мая 1909 года Киевским окружным судом приговорен к пожизненной каторге. Отбывал наказание в Смоленском централе, но в начале 1911 года за приготовление к побегу был переведен в Шлиссельбургскую крепость.
В тюрьме изучал работы Ленина, сочинял стихи и писал историю Шлиссельбургской крепости.
28 февраля 1917 года, в дни Февральской революции, был освобожден рабочими шлиссельбургского порохового завода. Сразу же организовал из рабочих и бывших заключенных боевую дружину, силами которой 1 марта были освобождены еще около 1000 заключенных, а тюрьма сожжена.
Принимал участие в октябрьских событиях в Петрограде, пытался наладить производство винного сахара из опилок в цехах порохового завода.
«Говорят, Жук (убитый) делал сахар из опилок… — писал Г. Е. Зиновьеву В. И. Ленин. — Правда это? Если правда, надо обязательно найти его помощников, дабы продолжить дело. Важность гигантская…»
Погиб осенью 1919 года, когда на Петроград наступали части Н. Н. Юденича.
Похоронен в братской могиле в поселке имени Морозова, расположенном в истоке Невы на противоположном от Шлиссельбурга берегу.
Жуков Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Жуков Николай Николаевич. Родился в 1884 году в Нерчинском заводе. Занимался революционной работой в среде учащейся молодежи. В 1908 году осужден на восемь лет каторги, которую отбывал в Шлиссельбургском централе. В 1912 году переведен на Нерчинскую каторгу, по окончании ее определен на поселении в Чите.
Жуков Семен. Севастопольский матрос.
Журавлев Емельян. Севастопольский матрос.
Заблоцкий Викуль. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Заварзий Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Загуляев Яков Несторович. Родился в 1813 году в селе Богородском Скопинского уезда Рязанской губернии. Крепостной крестьянин. В 1835 году взят в рекруты и обращен на службу в тамбовский гарнизонный батальон. За кражу был наказан в 1838 году шпицрутенами. В 1847 году бежал со службы и сделался духобором. В 1849 году был пойман и снова зачислен в саратовский гарнизонный батальон. Здесь он начал вести духоборческую проповедь и через три месяца был взят под суд. Приговорен к заключению «в арестантские роты инженерного ведомства, в разряд всегдашних арестантов». 8 июня 1850 года отослан в крепость Бендеры, в 1852 году переведен в арестантские роты Ревельской крепости, 1 августа 1852 года — в Шлиссельбургскую крепость. 28 апреля 1867 года по причине религиозного умопомешательство переведен в психиатрическую больницу. 4 октября 1873 года он умер в больнице Николая Чудотворца от старческого маразма. Было ему шестьдесят лет.
Зайцев Фрол. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Закгейм Моисей Давыдович (партийный псевдоним — Вебер). Родился в 1885 году в Ружанах, в семье ткача. В 1903 году вступил в организацию «Бунда» в Белостоке, в 1904 перешел в партию социалистов-революционеров, где состоял членом боевой дружины. В 1905 году организовал группу социалистов-революционеров и совершил покушение на белостокского начальника охраны; стрелял в околоточного надзирателя Рыжого; бросил бомбу в белостокского полицмейстера Пеленкина. В мае 1906 года переехал в Петербург для участия в убийстве П. А. Столыпина.
В июле 1908 года на процессе 48 эсеров-максималистов приговорен Петербургским военно-окружным судом к 15 годам каторги, которую отбывал в Виленской тюрьме, Петербургской пересыльной тюрьме, а с конца 1910 года — в Шлиссельбургской крепости. В 1917 году освобожден, но в марте 1921 года арестован органами МЧК, теперь уже за контрреволюционную деятельность. Выпущен. Работал упаковщиком в артели «Технохимик» в Москве. 21 января 1938 года снова арестован. По обвинению в руководстве террористической группой из числа бывших политкаторжан приговорен ВКВС СССР 9 мая 1938 года к высшей мере наказания. В тот же день расстрелян.
Реабилитирован 28 июля 1956 года.
Был женат на Надежде Андреевне Терентьевой, осужденной по делу о взрыве дачи Столыпина на Аптекарском острове в 1906 году к вечной каторге.
Замолнев Федор. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Захаров Федор. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Зверев Анисим. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Зверев Петр. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Звирбулис Людвиг. Родился в 1881 году. Член ЛСДРП с 1903 года, один из организаторов революционного движения в Риге. В 1908 году за участие в работе подпольной типографии приговорен к 12 годам каторги. Умер в Шлиссельбургской тюрьме от туберкулеза в 1912 году.
Звягин Самойло. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Зерковников Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Зингис. Учитель, участник прибалтийского революционного движения. В 1906 году осужден на восемь лет каторжных работ. В Шлиссельбургской крепости находился с 1 февраля 1907 года.
Златопольский (Шлемович) Савелий Соломонович. Родился в 1858 году в еврейской семье елисаветградских мещан. В 1873 году окончил Николаевскую гимназию и поступил в Петербургский технологический институт. По «домашним обстоятельствам» в 1876 году вышел из института и начал заниматься революционной работой. В 1879 году примкнул к «Народной воле» и участвовал в подготовке взрыва царского поезда под Одессой. В феврале 1880 года принят в Исполнительный комитет «Народной воли», после 1 марта 1881 года становится представителем Исполнительного комитета в Центральном комитете военной организации «Народной воли». 19 апреля 1882 года арестован. На «процессе 17-ти» приговорен 5 апреля 1883 года к смертной казни через повешение. Казнь была заменена каторжными работами без срока. 2 августа 1884 года привезен в Шлиссельбург. 29 декабря 1885 года умер от чахотки в Шлиссельбурге.
Зорин Григорий. Рядовой Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Зыков Григорий. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Ибаев Лев Константинович. Родился 11 февраля 1800 года. Поручик. Предан суду по делу «О лицах, певших в Москве пасквильные стихи» и в марте 1835 года заключен в Шлиссельбургскую крепость «на неопределенное время». В мае 1838 года отправлен в ссылку в Пермь. Здесь он служил вначале в губернской канцелярии, а затем — смотрителем типографии.
В 1841 году выпустил книгу «Анатомический нож, или Взгляд на внутреннего человека».
Скончался в Перми 19 января 1852 года.
Иванов Василий Григорьевич. Родился в 1857 (1859) году в семье киевского купца 2-й гильдии. Учился на естественном факультете в Киевском университете. Вступил в партию «Народная воля». Занимался пропагандой среди рабочих. В 1882 году арестован. 17 августа 1882 года начальник караула, офицер-народоволец А. П. Тиханович, вывел его из Лукьяновской тюрьмы. Снова был арестован в Харькове 25 февраля 1883 года. На киевском «процессе 14-ти» приговорен к бессрочной каторге. Привезен в Шлиссельбург 13 октября 1884 года. 28 сентября 1904 года отправлен в ссылку в Ташкент. Вошел в партию социал-революционеров, участвовал в Чарджуйской экспроприации. В 1910 году уехал за границу. В 1917 году вернулся в Россию. Позднее уехал в Монголию. Дальнейшая судьба неизвестна.
Иванов Евстифей. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Иванов Игнатий Кириллович. Родился в 1859 году в городе Пирятине Полтавской губернии в семье офицера. Поступив в Киевский университет, сблизился с кружком террористов. 25 февраля 1880 года был арестован с бомбой в руках. Проходил по делу Попова, Юрковского и других, рассматривавшимся Киевским военно-окружным судом 12–26 июля 1880 года. Был приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. В феврале 1881 года прибыл на Кару. За участие в убийстве П. Г. Успенского заключен в июле 1882 года в Алексеевский равелин, где сошел с ума, и 6 июля 1883 года переведен в Казанскую лечебницу для умалишенных. В 1884 году помещен в Шлиссельбургскую крепость, 21 февраля 1886 года умер «от чахотки».
Иванов Сергей Андреевич (псевдонимы — «Данилов», «Василий Алексеевич»). Родился в 1859 году, в семье действительного коллежского советника. Учился в Медико-хирургической академии и принял участие в революционных кружках. Арестован в 1877 году и выслан в Шенкурск. В Петербург вернулся в январе 1881 года. Примкнул к партии «Народная воля». В том же 1881 году вторично был выслан в Сибирь. Бежал из ссылки. В 1884 году организовал типографию в Ростове-на-Дону и мастерскую по изготовлению бомб в Луганске. В январе 1886 года арестован в Петербурге. На процессе 21-го приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. 23 июня 1886 года привезен в Шлиссельбург. Писал в Шлиссельбурге рассказы из сибирского быта («Ямщик-охотник» и др.). Освобожден по амнистии 23 октября 1905 года. Работал с эсерами. Участвовал в Париже в судебно-следственной комиссии по делу Азефа.
Умер за границей в 1927 году.
Иванов Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Иванов Павел. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Ивановский Василий. Поручик лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Иевлев Афанасий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Ильмас Виктор Янович. Родился 7 ноября 1885 года в городе Верро Лифляндской губернии Прибалтийского края. В 1902 году приехал в Петербург. Учился в столярной мастерской, был подручным сапожника. С конца 1904 года — участник социал-демократического кружка на Выборгской стороне.
Летом 1905 года, решив «отомстить за пролитую кровь рабочих», стал большевиком. В том же году избран членом Выборгского подрайонного комитета РСДРП(б) от сапожников-башмачников. Одновременно был начальником боевого десятка Охтинской боевой дружины большевиков. В ноябре 1906 года арестован. В 1907 году Особым присутствием Петербургской судебной палаты приговорен к девяти годам каторжных работ (ввиду несовершеннолетия осужденного в день ареста срок каторги сократили на одну треть). В Шлиссельбургский централ помещен 11 сентября 1908 года. В 1910 году по этапу отправлен в Александровский централ. С осени 1912 года находился в ссылке в Киренском уезде Иркутской губернии. В июле 1917 года возвратился в Петроград. Участвовал в Октябрьском перевороте. В 1919 году выбыл из РКП(б) ввиду того, что сочетался церковным браком. Работал в хлебопекарной промышленности, жил в Ленинграде.
Иоанн VI Антонович. Сын Анны Леопольдовны (племянницы Анны Иоанновны) и принца Антона Ульриха Брауншвейг-Беверн-Люнебургского. Родился 12 (23) августа 1740 года в Санкт-Петербурге. После смерти императрицы Анны Иоанновны двухмесячный Иоанн Антонович был провозглашен императором при регентстве герцога Курляндского Бирона. Через две недели гвардейцы, возглавляемые фельдмаршалом Минихом, арестовали Бирона и отстранили его от власти. Новым регентом была объявлена Анна, мать императора. Спустя год дочь Петра I Елизавета Петровна арестовала Иоанна VI Антоновича и его родителей. В 1742 году Иоанн VI Антонович был переведен в предместье Риги — Дюнамюнде, затем, в 1744 году, в Ораниенбург, а после — в Холмогоры. В 1756 году его заключили в одиночной камере Шлиссельбургской крепости.
5 (16) июля 1764 года подпоручик В. Я. Мирович, несший караульную службу в Шлиссельбургской крепости, склонил на свою сторону часть гарнизона, чтобы освободить Иоанна VI Антоновича.
Однако капитан Власьев и поручик Чекин, охранявшие императора, в соответствии с инструкцией закололи своего арестанта.
Ионов Илья Ионович (настоящая фамилия Бернштейн). Родился в 1887 году. С 12 лет начал работать в одесской типографии. Писал стихи, занимался революционной работой, неоднократно арестовывался. Печатался в большевистской газете «Правда».
В ноябре 1908 года по обвинению в принадлежности к военно-боевой организации Петербургского комитета РСДРП приговорен к восьми годам каторги и отбывал ее в каторжных тюрьмах, в том числе в Шлиссельбургской крепости.
В 1913 году сослан в Сибирь, сначала в Нарым, затем в 1915 году в село Тутура Верхоленского уезда Иркутской губернии, где пробыл до Февральской революции.
После Октябрьского переворота сблизился с Г. Е. Зиновьевым и возглавил Ленинградское отделение Госиздата, где твердо проводил линию партии и Г. Е. Зиновьева.
Один из зачинателей политической цензуры в СССР. В 1924 году закрыл организованное Максимом Горьким издательство «Всемирная литература», потом заведовал издательством «Земля и фабрика», руководил издательством «Academia», откуда 1 апреля 1932 года по просьбе Максима Горького — «Ионов любит книгу, это, на мой взгляд, единственное его достоинство, но он недостаточно грамотен, чтобы руководить таким культурным делом» — был уволен и назначен председателем акционерного общества «Международная книга».
В 1937 году репрессирован, как брат Златы Лилиной, второй жены Г. Е. Зиновьева.
Умер в Севлаге. Реабилитирован посмертно.
Исаев Григорий Прокофьевич. Родился 10 января 1857 года в Могилеве в семье почтальона. Воспитывался в Могилевском сиротском доме, а в 1869 году поступил в местную гимназию. В 1876 году поступил на физико-математическое отделение Петербургского университета. Потом перешел в Медико-хирургическую академию. В мае 1879 года вступил в террористическую группу «Свобода или смерть». Член исполкома «Народной воли». Участник подготовки покушений на Александра II под Москвой и в Одессе. 1 марта 1881 года закладывал мину на Малой Садовой в Петербурге. Организатор динамитной мастерской. 15 февраля 1882 года на «процессе 20-ти» судом Особого Присутствия Правительствующего Сената приговорен к смертной казни, которую ему заменили бессрочной каторгой. Отбывал в Алексеевском равелине. Привезен в Шлиссельбург 2 августа 1884 года. Умер от чахотки 23 марта 1886 года.
«Личное самоотречение, — говорил Г. П. Исаев, — не есть отречение от личности, а только отречение от своего эгоизма».
Ихманицкий Иван Софронович. Родился в 1882 году на Украине. Работал слесарем. С 1902 года активно участвует в революционном движении. В 1904 году вступил в РСДРП. В 1907 году за участие в вооруженном выступлении приговорен к смертной казни, замененной пожизненной каторгой. Провел в Шлиссельбургской крепости десять лет. В первые годы заключения сидел в одиночке с кандалами на ногах и руках. Освобожден в феврале 1917 года. В годы Гражданской войны вел подпольную работу в тылу армий Деникина и Врангеля в Крыму. Умер в 1924 году.
Кабин Иона. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Казаков Семен. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Казаков Федор. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Казимеров Тихон. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Калашников Василий Иванович. Родился в марте 1886 года в селе Большие Вески, Владимирской губернии в семье рабочего. Учился в сельской школе, но не окончил. 1905–1906 годах под кличкой «Буржуй» входил в боевую дружину Петербургской организации РСДРП. Арестован в 1907 году в Петербурге. 26 мая 1906 года судебной палатой осужден на восемь лет каторги. В 1909 году помещен в Шлиссельбургскую крепость. В 1915 году водворен на поселение в Иркутскую губернию, но вскоре уехал в Черемхово, работал в шахтах, служил матросом на Байкале.
Калашников Филат Васильевич. Матрос, участник Севастопольского восстания. Осужден в 1906 году к 20 годам каторжных работ. В 1907 году за участие в «голом бунте» (из-за отказа тюремщиков выдать чистое белье заключенные выбросили в коридор всю одежду, и долгое время оставались голыми) переведен в Шлиссельбургскую крепость. В 1909 году Ф. В. Калашников переведен в Вологодский, а затем Ярославский централ.
Каляев Иван Платонович (Осип Коваль, Поэт, Янек). Родился 24 июня (7 июля) 1877 года, в день Рождества Иоанна Предтечи, в Варшаве, в семье отставного околоточного надзирателя и дочери разорившегося шляхтича. В 1887 году поступил в варшавскую Образцовую Апухтинскую гимназию. В 1897 году поступил в Московский университет на историко-филологический факультет, затем перешел в Петербургский университет. Вступил в «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». За организацию студенческой забастовки выслан в 1899 году в Екатеринослав. В 1903 году в Женеве вступил в Боевую организацию эсеров. В 1904 году участвовал в покушении на министра внутренних дел В. К. Плеве. 4 февраля 1905 года убил московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича.
5 апреля 1905 года осужден судом Особого Присутствия Правительствующего Сената на смертную казнь. 9 мая 1905 года привезен в Шлиссельбург. 10 (23) мая 1905 года повешен в Шлиссельбургской крепости.
Христос, Христос! Слепит нас жизни мгла.
Ты нам открыл все небо, ночь рассеяв,
Но храм опять во власти фарисеев.
Мессии нет — Иудам нет числа…
Мы жить хотим! Над нами ночь висит.
О, неужель вновь нужно искупленье,
И только крест нам возвестит спасенье?..
Христос, Христос!.. Но все кругом молчит…
— писал он в стихотворении «Молитва».
Каменев Василий Евграфович. Родился 4 марта 1879 года в Курске в семье разорившегося помещика и крестьянки. Образование получил домашнее. В 1901 году сослан на три года в Енисейскую губернию за покушение на жизнь заводчика Новосильцева и за устройство взрыва в Курском монастыре. Бежал из ссылки в Петербург в сентябре 1903 года. Под именем Петра Федосеевича Федосеева участвовал в подготовке покушения на министра внутренних дел Плеве. Арестован и сослан на пять лет в Архангельскую губернию. Амнистирован в октябре 1905 года. В конце октября 1906 года участвовал в организации неудавшегося покушения на П. А. Столыпина в Петербурге. Устроил взрыв жандармского охранного отделения за Невской заставой. Арестован в Петербурге и 22 октября 1907 года Военно-окружным судом приговорен к десяти годам каторги. Наказание отбывал в Шлиссельбургской крепости, в 1909 году переведен в Вологду, а затем в Ярославль.
Каменский Григорий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Канторович Николай Лейзерович. Родился в 1877 году. За руководство «явным восстанием нижних чинов флота» в Севастополе в ноябре 1906 года приговорен к бессрочной каторге. Находился в Шлиссельбургском централе до 1917 года. Умер в 1921 году в Севастополе от сыпного тифа.
Каразин В. Находился в Шлиссельбургской крепости шесть месяцев в 1820 году. Выслан на родину в Харьковскую губернию.
Караулов Василий Андреевич. Родился в Торопецком уезде в 1854 году в семье потомственного дворянина. Учился в Псковской мужской классической гимназии, затем в Санкт-Петербургском университете. В Санкт-Петербурге близко познакомился с народниками и в 1883 году, не закончив учебу в университете, вынужден был уехать в Париж, скрываясь от преследования властей. Возвратился в Россию в 1884 году и был арестован в Киеве по обвинению в принадлежности к «Народной воле». На «процессе 12-ти» приговорен к ссылке на каторжные работы на четыре года. Привезен в Шлиссельбург 22 декабря 1884 года. 1 ноября 1888 года отправлен по этапу в Сибирь на поселение. Работал в селе Усть-Уду на Ангаре аптекарем и больничным фельдшером.
В 1893 году по распоряжению генерал-губернатора Восточной Сибири переведен в Красноярск. Здесь занимался педагогической деятельностью, а затем работал частным поверенным при Красноярском окружном суде.
После амнистии 17 октября 1905 года принимал активное участие в учреждении и организации конституционно-демократической партии (партии народной свободы) в Красноярске и был послан делегатом на Московский земский съезд (ноябрь 1906 года). 26 октября 1907 года избран депутатом III Государственной думы от Енисейской губернии.
В ноябре 1909 года избран членом ЦК кадетской партии.
19 декабря 1910 года скончался от «паралича сердца вследствие крупозного воспаления легких».
Карпович (Карпович) Петр Владимирович. Родился 3 октября 1874 года в Гомеле (по другим сведениям, в 1875 году в Новозыбковском уезде Черниговской губернии). Учился в Гомельской и Слуцкой гимназиях. В 1895 году поступил на медицинский факультет Московского университета. В 1898–1899 годах учился в Юрьевском (ныне Тартуском) университете, но был исключен за участие в студенческих движениях. Организатор Гомельского комитета Российской социал-демократической рабочей партии. В 1899 году, скрываясь от преследований полиции, эмигрировал в Германию, где сблизился с членами партии социалистов-революционеров (эсеров) и стал сторонником политического террора.
14 февраля 1901 года в Петербурге смертельно ранил министра народного просвещения Н. П. Боголепова и 17 марта 1901 года предстал перед судом Санкт-Петербургской судебной палаты.
«Я был уверен, что буду судим военным судом и приговорен к смертной казни. Так я думал, и это не особенно устрашило меня, — сказал он на суде. — Но меня судят, оказывается, общеуголовным судом, и смертной казни нет в его распоряжении. Готового к смерти, меня, естественно, каторга не устрашит и уж, конечно, не исправит…»
Карповича приговорили к 20 годам каторги и 30 апреля 1901 года заточили в Шлиссельбургскую крепость. 30 января 1906 года переведен в Акатуйскую тюрьму, затем в Алагчи, откуда в 1907 году он бежал за границу, жил в Лондоне, работая банщиком-массажистом.
Погиб 13 апреля 1917 году в Северном море на пароходе, торпедированном немецкой подводной лодкой.
Катов Григорий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Качура (Кочуренко) Фома Корнеевич. Родился 7 июля 1877 года в селе Лозановке Киевской губернии в бедной солдатской семье. Учился в сельском трехклассном училище. Работал в мастерской. 29 июля 1902 года по поручению боевой организации партии эсеров — на место теракта его сопровождал Г. Гершуни — покушался на жизнь харьковского губернатора князя Н. Оболенского, принимавшего участие в подавлении крестьянских волнений 1902 года в Харьковской губернии. Судился в Киевском военно-окружном суде. Привезен в Шлиссельбург 31 января 1903 года. Неоднократно вызывался в Санкт-Петербург. Судя по воспоминаниям Григория Гершуни, Качура оговорил всех, кого знал по революционной работе. 20 октября 1904 года отправлен в Мензенский уезд Архангельской губернии на жительство.
Кириллов Андрей. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Киршенштейн Яков. Рядовой Брестского пехотного полка. За участие в Севастопольском восстании в декабре 1906 года приговорен к бессрочной каторге, которую отбывал в Смоленске. В январе 1907 года как участник «голого бунта» переведен в Шлиссельбургский централ, а в мае 1909 года — в Вологду. В 1921 году арестован в Польше, приговорен к смерти и казнен.
Клименко Михаил Филимонович. Родился в 1856 году в Бессарабии. Дворянин. Закончив Одесскую Ришельевскую гимназию, поступил в Новороссийский университет, из которого перешел в Киевский университет Святого Владимира. В марте 1878 года исключен из Киевского университета за участие в студенческих беспорядках. В 1880 году был арестован и за принадлежность к тайному преступному сообществу сослан на поселение в Сибирь, откуда бежал в мае 1881 года. По поручению Исполнительного комитета «Народной воли» вместе с Халтуриным участвовал в покушении на генерала Стрельникова. 5 июня 1882 года арестован. Осужден в 1883 году по «процессу 17-ти». Был приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. 4 августа 1884 года доставлен в Шлиссельбург. 5 октября этого же года покончил самоубийством, повесившись на вентиляторе в камере № 26 Новой тюрьмы.
«Сего числа в 7 часов утра ссыльно-каторжный государственный преступник Михаил Клименко, содержащийся в Шлиссельбургской тюрьме, в камере 26, лишил себя жизни, повесившись на вентиляторе, помещенном с левой стороны при входе в камеру, над ватерклозетом, причем вместо веревки употребил подкладку от кушака халата, и, хотя ему немедленно была, оказана медицинская помощь, но таковая оказалась безуспешной, так как арестант был уже мертв… — докладывал начальник Шлиссельбургского жандармского управления полковник Покрошинский. — Труп Клименко сего же числа в 7 часов вечера погребен на особо отведенном полицией месте около кладбища близ гор. Шлиссельбурга».
Клименко-Чекмарев В. И. Родился в 1873 году. Работал столяром. Провел на каторге более десяти лет. С 1901 года занимается революционной работой в Твери, Петербурге, Екатеринославе, Одессе.
Эмигрировав в Швейцарию, работал под руководством В. И. Ленина в экспедиционном бюро при газете «Пролетарий». В конце октября 1905 года заграничным центром ЦК РСДРП направлен через Румынию в Севастополь для подготовки вооруженного восстания на Черноморском флоте. Вел революционную пропаганду среди матросов, солдат и рабочих порта, принимал участие в руководстве Севастопольским восстанием. Арестован и приговорен к 15 годам каторги. Каторгу отбывал в Смоленске, Шлиссельбурге, Акатуе, Кутомаре и Горном Зерентуе. В первые же дни Октябрьской революции он стал членом Военно-революционного комитета на Невьянских заводах. Умер в 1950 году.
Клужетов Матвей. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Кобылянский Людвиг Александрович (кличка «Полячок»). Родился в 1859 году в Варшаве. Из дворян. Работал слесарем. Вступил в партию «Пролетариат». В январе 1879 года участвовал в убийстве харьковского генерал-губернатора Дмитрия Кропоткина. Арестован 21 августа 1879 года в Киеве. По «процессу 16-ти» осужден на 20 лет каторжных работ. Заключение отбывал в Петропавловской крепости. Прибыл на Кару 18 февраля 1882 года. За попытку побега 4 августа 1884 года заключен в Шлиссельбургской крепости, где и умер 3 января 1886 года от туберкулеза.
Колбин Егор. Капитан лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Колобушкин Павел Николаевич. Родился около 1885 года. Анархист-коммунист. Жил и работал в Московской и Петроградской губерниях.
Колосовский Валентин Викторович. Родился в Омске в 1888 году. С 1904 года участвовал в работе Петербургского и Северного союзов учащихся средних учебных заведений, затем начал заниматься террористической деятельностью. 3 марта 1907 года арестован, осужден на шесть лет каторжных работ и заключен в Шлиссельбургский централ. В 1909 году переведен в Александровский централ, а в 1911 году выпущен на поселение в Иркутскую губернию. В 1912 году выслан в Якутск, но по дороге бежал и эмигрировал.
Колосовский Виктор Викторович. Родился в 1894 году в Акмолинской области, сын врача. Будучи студентом, в 1916 году арестован за организацию подпольной типографии и осужден на 4 года каторжных работ. Библиотекарь последнего года существования Шлиссельбургской каторжной тюрьмы. Освобожден из Шлиссельбурга Февральской революцией. В 1924–1930 годах — член правления и заведующий издательством Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Участник Великой Отечественной войны. Ныне — офицер флота в отставке.
Конашевич Василий Петрович. Родился в 1860 году в Казани в дворянской семье. Обучался в реальном училище в городе Ромны. Преподавал в школе в Полтаве. Увлекся народническими идеями и стал членом партии «Народная воля». По заданию партии 16 декабря 1883 года участвовал в убийстве жандармского подполковника Г. П. Судейкина в Санкт-Петербурге. 3 января 1884 года арестован киевской полицией и этапирован в Санкт-Петербург. На судебном процессе 21-го члена «Народной воли» («Лопатинское дело») в июне 1887 года приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. 23 июня 1887 года привезен в Шлиссельбург. 2 августа 1896 года отправлен в Казанскую психиатрическую лечебницу, где и умер.
Кондаков Илья. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Кондратьев Сергей. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Кононов Михаил Иванович. Рабочий Обуховского завода, участник Первой русской революции. Осужден 27 октября 1907 года на 18 лет каторжных работ. Освобожден из Шлиссельбурга 28 февраля 1917 года. Умер в 1927 году.
Коноплянникова Зинаида Васильевна. Родилась 14 ноября 1878 года в Саратове. Окончила учительскую семинарию, работала учительницей сельской школы в Гостилицах под Петергофом. В 1903 году «за революционную пропаганду среди крестьян» была арестована и посажена в Трубецкой бастион, но в апреле 1904 года освобождена. В 1906 году стала членом Летучего боевого отряда партии эсеров и утром 13 августа 1906 года на станции «Новый Петергоф» подошла к экипажу, в котором с женой и дочерью сидел командир лейб-гвардии Семеновского полка генерал-майор Георгий Александрович Мин, и в упор из браунинга застрелила его.
26 августа 1906 года в Трубецком бастионе Петропавловской крепости состоялось заседание Военно-окружного суда. З. В. Коноплянникова заявила на суде, что партия решила на белый, но кровавый террор правительства — генерал-майор Г. А. Мин участвовал в подавлении Московского вооруженного восстания в декабре 1905 года — ответить красным террором. Считается, что это первое упоминание понятия «красный террор».
З. В. Коноплянникова была приговорена к смертной казни.
Ночью 29 августа Коноплянникову на специальном катере доставили в Шлиссельбургскую крепость и в 9 часов 26 минут повесили на малом дворе цитадели.
От напутствия священника З. В. Коноплянникова отказалась.
Конуп Антон Харитонович. Квартирмейстер дивизии Черноморского флота. За участие в Севастопольском восстании приговорен 3 ноября 1906 года к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. В Шлиссельбурге находился с начала 1907 года. В июне 1912 года переведен в Орловский централ «на исправление».
Копылов Павел. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Корбелецкий Федор Иванович. Родился около 1775 года в селе Дремайловка Нежинского уезда Киевской губернии. В 1794 году закончил духовную семинарию, а в 1796 году учительскую семинарию. Служил учителем, помощником землемера, затем — в Министерстве финансов, где до 1805 года был помощником столоначальника. 19 августа 1812 года Министерство финансов направило Корбелецкого из Петербурга в Москву и Калугу по служебным делам. Здесь он попал к французам и был оставлен при главной квартире, как человек, хорошо знающий французский язык и могущий служить проводником по столице. Корбелецкому приходилось сопровождать Наполеона в его прогулках и близко стоять к свите императора. 23 сентября его освободили из-под стражи и ему был выдан пропуск, в котором писалось, что он был проводником у Наполеона и его отпускают за неимением в нем надобности.
Лишь 2 октября Корбелецкий добрался до Санкт-Петербурга и доложил своему начальнику С. К. Вязмитинову «обо всем виденном, слышанном и замеченном».
По подозрению в измене Ф. И. Корбелецкий был заключен в Шлиссельбургскую крепость, где и написал свое «Краткое повествование о вторжении французов в Москву и о пребывании их в оной. С приложением оды в честь победоносного российского воинства».
В августе 1814 года освобожден из-за отсутствия состава преступления.
В 1816 году служил бухгалтером в Петербурге и получил чин надворного советника.
В 1830 году переехал в Пермь и служил в межевой конторе. В 1833 году был уволен с формулировкой «за противозаконные действия и беспорядки», и предстал перед судом Пермской уголовной палаты.
Федор Иванович Корбелецкий умер в Пермской тюрьме 21 октября 1837 года.
Коржавин Никифор. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Корниенко Петр. Севастопольский матрос.
Коровин Андрей. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Коротаев Прокофий. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Короткий Аким. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Коротков Иван. В 1912 году выслан в Орловский централ «на исправление».
Коротаев Федот. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Коротков Иван Яковлевич. Родился в 1886 году в Саратовской губернии, крестьянин. Участник революционных крестьянских выступлений. В марте 1910 года Временным военно-окружным судом в Саратове осужден на шесть лет каторги. До 1911 года находился в Саратовской тюрьме, в 1911–1916 годах — в Шлиссельбурге, затем сослан в Иркутскую губернию. Освобожден из ссылки Февральской революцией. После 1917 года вступил в РКП(б).
Котенев Андрей. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Котенев Семен. Сержант лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Котловский Никифор. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Краевский. Счетчик Польского банка в Варшаве. Вместе с контролером Налеинским учинили подлог и выиграли 217 500 рублей при тиражах облигаций займа Царства Польского. По Приказу Николая I заключен 9 февраля 1843 года в Шлиссельбургскую крепость навечно. 15 сентября 1843 года умер.
Краснобродский А. В 1890-х годах социал-демократ, позднее — анархист. За устройство нелегальной типографии осужден на восемь лет. С начала 1907 года находился в Шлиссельбургской крепости, где и был убит постовым надзирателем 7 мая 1908 года, когда высунулся в окошко, чтобы покормить голубей.
Кругляков Аполлон Николаевич. Родился в 1885 году. Учился в Московском университете. Вступил в партию эсеров. Осужден на восемь лет каторги за покушение на царя. В Шлиссельбурге с 1907 года. После Великой Октябрьской социалистической революции — член Учредительного собрания. В 1918 году некоторое время сотрудничал с Колчаком в Омске. В 1922 году после освобождения Владивостока арестован советскими властями и в 1922 году умер от сыпного тифа в тюрьме.
Кречетов Федор. Служил писцом в канцелярии Карачевского воеводства, потом — аудитором в Тобольске. В 1775 году он вышел в отставку подпоручиком. Занимался переводами трудов западных просветителей, с французского и немецкого языков. Перевел работу С. Пуфендорфа «О должности человека и гражданина». Самостоятельно написал сочинения «Защита судей», «Юриспруденция Российская», поэму «Камилловы пять сновидений»:
А в Россах, чтоб успеть уставить добры, нравы,
Потребно учредить всеобщие уставы:
Чтоб добрых не казнить детей за злых отцов,
А злых не награждать за добрых их дедов,
Но всякому свое чтоб воздавати право.
Опубликовал брошюры: «Не всю и ничево», и «О всех и за вся или российский патриот или патриотизм».
25 апреля 1793 года был арестован. Вначале его заключили в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, а в ночь на 25 декабря 1794 года препроводили в Шлиссельбург.
В Шлиссельбургском каземате Кречетов провел шесть лет. По случаю вступления на престол царя Александра был «прощен» и отпущен на свободу.
Критский Василий. Родился в 1810 году. Студент Московского университета. За участие в Тайном обществе (1827) заключен в тюрьму Соловецкого монастыря, но вскоре переведен в Шлиссельбург, где и умер 21 мая 1831 года.
Крыжановский Никанор (Никандр) Федорович. Родился в 1859 (1856?) году в селе Дубовом Балтского уезда Подольской губернии. Отец священник. Учился в Каменец-Подольской духовной семинарии, но был исключен за «несоблюдение семинарской дисциплины». Работал сельским учителем, служил писцом в Подольской духовной консистории. В 1879 году организовал в Каменец-Подольске революционный кружок и 25 июля того же года ограбил около местечка Ярмолинец почту. Арестован 28 июля 1879 года. Киевским военно-окружным судом 16–20 октября 1879 года приговорен к смертной казни через повешение, замененной 20-летними каторжными работами в рудниках ввиду его молодости и прошения о помиловании. По дороге на каторгу бежал 2 августа 1880 года с этапа, но уже 9 августа был пойман. 20-летние каторжные работы заменены бессрочными. В мае 1882 года снова бежал, но был снова пойман и 31 июля 1883 года заключен в Петропавловскую крепость. В августе 1884 года доставлен в Шлиссельбург, где и умер в 1885 году.
Круглый Иван. Происходил он из крепостных крестьян Московской губернии, раскольник. Ушел в Выговскую пустынь, занимался торговлей хлебом между Поволжьем и Петербургом. Был арестован и подвергнут пыткам в синодальных арестантских палатах на Васильевском острове, в результате которых сделал сообщение о раскольниках Выгской пустыни и согласился отстать от выговского учения, но поминать в вечерних и утренних молитвах высочайшую фамилию отказался наотрез. Был отправлен на «обуздание» в Тайную канцелярию, где отказался от всех прежних показаний. Как нераскаявшийся раскольник и государственный преступник был отправлен на каторгу в крепость Рогервик. Бежал с каторги, но через год добровольно явился в Санкт-Петербург и заявил властям, что готов принять смерть. 21 октября 1745 года Иван Круглый был заключен в Шлиссельбургскую крепость, где его поместили в каземате Светличной башни, дверь каземата была сразу наглухо заложена кирпичом. Оставлено было только одно маленькое оконце, в которое подавали хлеб и воду. Хлеб Иван Круглый не трогал, две недели брал только воду, а потом и вода осталась нетронутой. Через неделю охранники вошли в каземат. «По осмотру, — сообщал 17 ноября 1745 года комендант Шлиссельбурга, — Круглый явился мертв, и мертвое тело его в этой крепости зарыто».
Крюков Петр. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Кудрине Михайло. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Кудрявой Григорий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Кудрявцев Яков. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Кудряков Андрей. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Кузовлев Козьма. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Кукобин Андрей Константинович. Родился в Таганроге в 1887 году в семье сапожника. Работал в типографии, наборщиком. В 1904 году вступил в РСДРП. С 1906 года — большевик. Работал в подпольных организациях Таганрога и Ейска. В 1909 году за организацию нелегальной типографии арестован и 11 февраля 1910 года осужден на шесть лет каторжных работ. Помещен в Шлиссельбургскую тюрьму. Участвовал в массовом протесте заключенных против телесных наказаний, за что помещался в карцер. Участвовал в издании тюремного журнала «Параша». По истечении срока заключения был выслан в село Манзурка Верхоленского округа Иркутской губернии.
Принимал непосредственное участие в Октябрьском перевороте. В годы Гражданской войны — чекист, позднее — на руководящей советской работе. В течение многих лет был директором типографии Ростовского обкома КПСС. В связи с 50-летием первой русской революции награжден орденом Трудового Красного Знамени.
Кулаев Семен Петрович. Родился в 1887 году в Тамбовской губернии, работал конторщиком. Участвовал в преступлениях эсеров-максималистов. В 1910 году осужден на шесть лет каторги. В Шлиссельбургском централе находился с 1911 года. В 1915 году переведен на поселение в Иркутскую губернию.
Купченко Евстафий Фокич. Родился в 1887 году. В 1909 году осужден в Киеве по делу анархистской организации на 20 лет. В 1911 году из Риги переведен в Шлиссельбург, а в 1912 году выслан в Орловский централ «на исправление».
Курбаковский А. Помещен в Шлиссельбургскую крепость в 1865 году Провел здесь 22 дня.
Курочкин Григорий. В 1912 году выслан в Орловский централ «на исправление».
Кюхельбекер Вильгельм Карлович. Родился 10 (21) июня 1797 года в Санкт-Петербурге в семье обрусевших немцев-дворян. Отец — статский советник, саксонский дворянин, агроном.
Детство прошло в Лифляндии, на берегу реки Авенорм. В 1808 году поступил в частный пансион в городе Верро (Эстляндия), который закончил с серебряной медалью. В 1811 году принят в Императорский Царскосельский лицей. Окончил Лицей в 1817 году с чином IX класса, зачислен в Коллегию иностранных дел. С 1817 по 1820 год преподавал русский и латинский языки в Благородном пансионе при Главном Педагогическом институте. 9 августа 1820 года вышел в отставку. 8 сентября выехал за границу в должности секретаря обер-камергера А. Л. Нарышкина. Побывал в Германии и Южной Франции. В марте 1821 года приехал в Париж, где читал публичные лекции о славянском языке и русской литературе.
С конца 1821 года до мая 1822 года служил чиновником особых поручений при генерале Ермолове на Кавказе.
В апреле 1825 года переехал в Санкт-Петербург.
С 1817 года — член тайной организации «Священная артель». За две недели до восстания введен Рылеевым в Северное общество. Был на Сенатской площади, покушался на брата царя (великого князя Михаила Павловича). После поражения восставших предпринял побег за границу, но был опознан и арестован 19 января 1826 года в Варшаве.
Осужден по I разряду 10 июля 1826 года. Приговорен к каторжным работам сроком на 20 лет. 27 июля 1826 года переведен в Кексгольмскую крепость.
22 августа 1826 года срок каторги был сокращен до 15 лет. 30 апреля 1827 года переведен в Шлиссельбургскую крепость. 12 октября 1827 года по указу царя отправлен в арестантские роты при Динабургской крепости.
По указу от 14 декабря 1835 года определен на поселение в Баргузин.
15 января 1837 года женился на дочери баргузинского почтмейстера Дросиде Ивановне Артеновой. Умер в Тобольске 11 (23) августа 1846 года от чахотки.
Лаговский Михаил Федорович. Родился в 1856 году в чиновничьей семье, в городе Нерехте Костромской губернии. Учился в Оренбургской военной гимназии, а затем в 3-м военном училище, из которого выпущен в 1875 году в чине прапорщика. Впервые привлекался к дознанию в 1881 году и был сослан административно в Томскую губернию. В сентябре 1883 года бежал из Мариинска и в феврале 1884 года примкнул к партии «Народная воля». В марте 1884 года арестован в Петербурге на улице. У него нашли рецепт нового взрывчатого вещества, и по распоряжению министра внутренних дел в октябре 1885 года без суда его заключили в Шлиссельбургскую крепость на пять лет. Потом срок заключения Лаговскому продлили еще на пять лет. 10 октября 1895 года перевели в город Каракол (Пржевальск). 29 мая 1903 года М. Ф. Лаговский утонул в реке Хопер.
Лалаянц Исаак Христофорович. Родился в 1870 году. Участник революционного движения в России. Политическую деятельность начал в 1888 году в Казани в кружке Н. Е. Федосеева. Наставник В. И. Ленина по самарской организации РСДРП. В 1903 году заведовал типографией ленинской «Искры» в Женеве. Несколько раз подвергался арестам, приговаривался к тюрьме и ссылке. В 1906 году на Таммерфорсской конференции большевиков сделал доклад о роли партии в вооруженном восстании. В 1908 году арестован и приговорен к восьми годам каторги, которую отбывал в Шлиссельбурге. В 1913 году отправлен на вечное поселение в Сибирь. С 1922 года работал в Народном комиссариате просвещения. Умер в 1933 году.
Лапин Никифор. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Лебедев Андрей. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Лебедев Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Левонов Геронтий. Архимандрит. Один из крупнейших деятелей русского раскола, приложивший много сил для создания Белокриницкой иерархии. В 1846 году ему удалось пригласить в раскольничий монастырь в Белой Кринице греческого митрополита, от которого и должна была произойти Белокриницкая митрополия и правильно поставленная иерархия. Сам Геронтий был посвящен в диаконы, потом в иеромонахи и возведен в архимандриты Белокриницкой лавры. В 1847 году приезжал в Россию для сбора пожертвований и укрепления связей с российскими раскольниками. Перед возвращением в Австрию был арестован и 29 июля 1847 года заключен в Алексеевский равелин, а затем переведен в Шлиссельбургскую крепость. Здесь он и скончался, видимо, в 1866 году.
Левтонов Владимир Николаевич. Родился в 1889 году. Участвовал в уличных беспорядках 1904 года. В 1906 году поступил в Петербургский университет и сразу же подался в эсеры. В 1907 году арестован, а когда вышел из «Крестов» под залог, эмигрировал. Участвовал в доставке из-за границы революционной литературы. Возвратился в Россию и в 1910 году был вновь арестован и приговорен к четырем годам каторги. В 1916 году выслан из Шлиссельбурга в Сибирь «навечно».
В годы Советской власти работал в лесной промышленности.
Погиб в 1942 году.
Лелнев Тихон. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Леонтьев Данил. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Лисицын Савелий. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Лихарев Федор. Поручик лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Лихтенштадт-Мазин Владимир Осипович. Родился 16 декабря 1882 года в еврейской семье. Отец — судья, статский советник, мать Марина Гроссман — переводчик французской литературы. Образование получил на математическом факультете Петербургского университета и в Лейпцигском университете. В 1905–1906 годах примыкал к эсерам-максималистам. Участвовал в 1906 году в экспроприации в Фонарном переулке в Петербурге. Работал в лаборатории по изготовлению бомб.
За подготовку взрыва дачи царского министра Столыпина (27 человек погибли на месте, 33 — тяжело ранены) 14 октября 1906 года был арестован. В ожидании суда, в Петропавловской крепости перевел книгу австрийского философа Отто Вейнингера «Пол и характер. Принципиальное исследование», которая, появившись в русском издании в издательстве «Посев», стала бестселлером.
Приговорен 22 августа 1907 года Военно-окружным судом к повешению. В связи с несовершеннолетием генерал М. А. Газенкампф заменил ему смертную казнь бессрочной каторгой.
В течение 11 лет находился в заключении в Шлиссельбургской крепости.
Изучал сочинения Маркса, Плеханова, Ленина, а так же иностранные языки. Переводил сборник стихов Шарля Бодлера «Цветы зла» и написал книгу «Борьба Гете за материалистическое мировоззрение».
После освобождения в феврале 1917 года примыкал к меньшевикам, но потом отошел от них и получил приглашение заведовать издательством Петроградского Совдепа. В марте 1919 года вступил в РКП(б) и стал заведующим издательством III Интернационала, секретарем Г. Е. Зиновьева по делам Интернационала.
В августе 1919 года вступил добровольцем в Красную Армию, был комиссаром штаба 6-й дивизии 7-й армии. 15 октября 1919 года на Ямбургском фронте в бою под Кипенью захвачен белогвардейцами и расстрелян.
Похоронен на Марсовом поле.
Лиилев Николай Викторович. Родился в 1886 году. Офицер, военный инженер. Будучи членом киевской Военной организации эсеров, участвовал в революционных беспорядках. В 1907 году был арестован и осужден на шесть лет каторги. С 1911 года по 1913 год находился в Шлиссельбургском централе.
Лобоз Афанасий. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Лоботков Терентий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Локацков Михаил Павлович. Родился в 1883 году в Уфимской губернии. Рабочий-металлист. Будучи призванным в армию, в 1904 году стал членом военной организации РСДРП(б). В июне 1908 года осужден на шесть лет каторги. С 12 декабря 1908 года находился в Шлиссельбургском централе. С 1914 года — на поселении в Иркутской губернии. После Октябрьского переворота работал в партийном и государственном аппарате, избирался членом ЦКК. Умер в 1928 году.
Ломакин Алексей. Сержант лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Лопатин Герман Александрович. Родился 13 января 1845 года в Нижнем Новгороде. Происходил из старинного дворянского рода. В 1862 году окончил с золотой медалью Ставропольскую гимназию. В 1866 году — естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета, получив степень кандидата. За создание революционно-просветительского Рублевого общества был сослан в Ставрополь, где по отцовской протекции стал чиновником особых поручений при губернаторе. В 1869 был арестован, но бежал. Вступил в Париже в I Интернационал. Занявшись переводом 1-го тома «Капитала», стал близким другом Карла Маркса и был избран членом Генерального совета Интернационала. Вернувшись в Россию, попытался освободить из ссылки Н. Г. Чернышевского, но в 1871 году был арестован в Иркутске, снова бежал и в 1873 году опять оказался за границей. В 1884 снова вернулся в Россию, чтобы воссоздать разгромленную властями революционную организацию «Народная воля». Он организовал убийство жандармского полковника Г. П. Судейкина и 6 октября 1884 года был арестован. Найденные при нем бумаги и записные книжки позволили властям раскрыть всю революционную организацию. В 1887 году по «процессу 21-го» приговорен к смертной казни, но позже «помилован» и «навечно» заключен в Шлиссельбургскую крепость. Провел в Шлиссельбургской крепости 18 лет и был освобожден 28 ноября 1905 года. Будучи к тому моменту тяжелобольным человеком, он отошел от революционной деятельности. Умер 25 ноября (декабря) 1918 года в Ленинграде.
«У него очень живой практический ум, веселый характер, стоический, как у русского крестьянина, который довольствуется тем, что имеет, — писал о Лопатине Карл Маркс. — Он единственный «солидный» русский, которого я до сих пор видел».
«Личным недостатком Лопатина было безбожное вранье, — вспоминал Л. А. Тихомиров. — Он врал и хвастал, как охотник, — неудержимо и просто постыдно, врал так, что даже не мог обмануть. Это было нечто болезненное. Замечательно, что сын его маленький унаследовал это неудержимое хвастовство. Едва достигнув лет восьми, он уже говорил маленьким товарищам: «Ты знаешь, все дети, когда родятся — вот такие (показывает руками четверть аршина), а я, когда родился, был вот какой (раздвигает руки насколько хватает, на целый аршин)». Это факт. Вероятно, у Лопатина это безобразное хвастовство уже было в породе».
Лопухина Евдокия Федоровна. Дочь боярина. Родилась 30 июня (9 июля) 1669 года в родовой вотчине селе Серебрено Мещовского уезда. При крещении получила имя Прасковья. Была выбрана царицей Натальей Кирилловной в качестве невесты Петра I. При бракосочетании имя, чтобы не совпадать с именем жены соправителя Петра I — Прасковьи Салтыковой, супруги Ивана V было сменено.
27 января 1689 года венчалась с Петром I в церкви Преображенского дворца под Москвой. В течение трех первых лет замужества родила трех сыновей: царевича Алексея и умерших в младенчестве Александра и Павла.
Уже в 1692 году Петр охладел к жене и сблизился в Немецкой слободе с Анной Монс. 23 сентября 1698 года Евдокию отправили в Суздальско-Покровский монастырь и насильно постригли в монахини под именем Елены.
В 1718 году переведена из Суздаля в Ладожский Успенский монастырь, где семь лет до кончины Петра I жила под строгим надзором. В 1725 году Екатерина I заключила ее в Шлиссельбург, где она находилась в строго секретном заключении как государственная преступница под именованием «известной особы».
С воцарением своего внука Петра II (спустя несколько месяцев), Елена (Евдокия) была перевезена в Москву и жила сначала в Вознесенском монастыре в Кремле, затем в Новодевичьем монастыре. На ее содержание было определено 4500 рублей в год, по приезде Петра II в Москву сумма была увеличена до 60 тысяч рублей ежегодно.
Умерла 27 августа 1731 года при правлении императрицы Анны Иоанновны. «Бог дал мне познать истинную цену величия и счастья земного», — сказала она перед смертью.
Похоронена в соборной церкви Новодевичьего монастыря у южной стены собора Смоленской иконы Божьей Матери рядом с гробницами царевен Софьи и ее сестры Екатерины Алексеевны.
Лукасиньский Валериан (Walerian Lukasicski). Родился 14 апреля 1786 года в дворянской семье в Варшаве. 15 апреля 1807 года поступил на службу в армию Герцогства Варшавского. В 1809 году в чине поручика принимал участие в австрийской кампании и 5 июля был произведен в капитаны первого образованного здесь смешанного галицко-французского пехотного полка.
В 1813 году вступил в ряды русской армии и принял участие в заграничном походе. При взятии Дрездена попал в австрийский плен, но был освобожден 8 июля 1814 года и, вернувшись в Варшаву, вступил в армию Царства Польского, в которой дослужился до майора. В 1818 году написал книжку: «Замечания одного офицера по поводу признанной потребности устройства евреев и в нашей стране», а в 1819 году основал «национальное масонство» — масонскую организацию, официальной целью которой было улучшение морали в армии и обществе, а скрытой — подготовка восстания для восстановления независимости Польши.
Летом 1822 года был арестован. 1 июня 1824 года военный суд приговорил его к девяти годам тюрьмы. Пытался организовать гарнизонный бунт в крепости Замостье, за что ему был удвоен срок заключения. Когда в 1830 году вспыхнуло Польское восстание, по распоряжению Николая I переведен в Шлиссельбургскую крепость, где провел всю оставшуюся жизнь.
«Государственного преступника Царства Польского содержать самым тайным образом, чтобы никто, кроме вас, не знал даже его имени и откуда он привезен» — было сказано в предписании коменданту.
Умер в 27 февраля 1868 года, проведя в заключении 46 лет.
Лукашевич Иосиф Дементьевич (Юзеф, Jyzef Lukaszewicz). Родился 1 (13) декабря 1863 года в имении Быковка, близ Вильнюса. По окончании гимназии в Вильне с 1883 года учился в Петербургском университете на естественном факультете. Один из организаторов «Террористической фракции» партии «Народная воля». 3 марта 1887 года арестован. На процессе по делу 1 марта 1887 года приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой, которую отбывал в Шлиссельбургской крепости. Привезен в Шлиссельбург 5 мая 1887 года.
Отсидел 18 лет. Освобожден по амнистии 23 октябрю 1905 года и в дальнейшем от политической деятельности отстранился.
С 1911 года работает в Геологическом комитете. За исследование «Неорганическая жизнь земли», посвященной зональному метаморфизму горных пород, удостоен серебряной медали Географического общества и премии Академии наук. В 1915 году выдвинул гипотезу о связи оледенений с горообразовательными процессами. 1 января 1920 года назначен исполняющим обязанности профессора на кафедре геологии Университета Стефана Батория, летом того же года стал профессором и заведующим кафедрой физической геологии.
Умер в 1929 году в Польше.
Оставил «Воспоминания о деле 1 марта 1887» (1917 г.).
Луке Карл Янович. Родился в 1889 году в Курляндской губернии, работал грузчиком. С 1904 года — член РСДРП(б). Отбывал административную ссылку и тюремное заключение до заточения в Шлиссельбург. В мае 1910 года арестован на партийной конференции в Либаве. В 1911 году приговорен к шести годам каторжных работ. Каторгу отбывал в Митаве и Шлиссельбурге. В 1912 году выслан в Орловский централ «на исправление». С 1916 года находился в ссылке в Иркутской губернии.
Лукоренский Козьма. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Лутошный Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Лыков Василий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Лытков Кондратий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Львов Иван. Князь. Капитан лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Любимов Дмитрий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Ляблицов Никифор. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Мазин Антон Михайлович. Родился в 1877 году. Рабочий-литейщик, большевик. Осужден 13 ноября 1906 года за участие в Севастопольском восстании. В Шлиссельбургской тюрьме пробыл 10 лет. Освобожден Февральской революцией. Расстрелян белогвардейцами в Бердянске в 1918 году. Его фамилию добавил к своей его друг В. О. Лихтенштадт.
Маковский Ицко Израилевич. Родился в 1885 году в Белостоке. Совершил ряд преступлений в составе Хотинской группы анархистов-коммунистов. В 1910 году Одесским военно-окружным судом приговорен к четырем годам каторги. В Шлиссельбургский централ помещен в 1911 году, затем переведен в Вологодскую каторжную тюрьму. С 1916 года находился на поселении.
Малавский Владимир Евгениевич. Родился в 1853 году в Каменец-Подольске в семье коллежского советника, учителя гимназии. Окончил Каменец-Подольскую гимназию. В 1870 году поступил в Киевский университет; переходил с факультета на факультет ив 1875 году был уволен за невзнос платы. Давал частные уроки, служил в канцелярии каменец-подольского губернатора. 30 августа 1877 года арестован в Киеве в связи с «Чигиринским делом», к которому не имел отношения, но при обыске его квартиры 2 сентября 1877 года были найдены типографские принадлежности и несколько револьверов. 8 июля 1879 года Киевский суд приговорил его к лишению всех прав состояния и к ссылке на поселение в отдаленнейшие места Сибири. По рассмотрении приговора в ревизионном порядке Сенатом 6 мая 1880 года осужден на 20 лет каторжных работ.
Переодевшись тюремным надзирателем, 23 октября 1881 года бежал из Красноярской тюрьмы, но уже 16 ноября был снова арестован. По распоряжению генерал-губернатора Восточной Сибири предан суду Красноярского городского полицейского управления, который приговорил его к дополнительным 15 годам каторги. Прибыл на Кару 11 октября 1882 года. За участие в беспорядках в Карийской тюрьме в апреле 1883 года отправлен в Петербург, где содержался в Петропавловской крепости. 4 августа 1884 года переведен в Шлиссельбургскую крепость, где и умер от туберкулеза 16 марта 1886 года.
Малашкин Владимир Дмитриевич. Родился в 1880 году в семье потомственного почетного гражданина, эсер-максималист. Участник Первой русской революции. Максималист. Участник покушения на Столыпина на Аптекарском острове. Осужден Петербургским военным окружным судом по «процессу 48 максималистов» на десять лет каторги. В 1910 году переведен из Псковского централа в Шлиссельбург. Освобожден в 1917 году. После Февральской революции придерживался большевистских взглядов.
В 1918 умер в Крыму от туберкулеза.
Малиновский Иосиф Францевич. Родился в 1888 году, член ППС, участвовал в бандитских налетах. 18 июля 1908 года приговорен за участие в «экспроприации» к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. Освобожден из Шлиссельбурга в феврале 1917 года.
Мамонтов Василий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Манзурьев Кондратий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Манкевнч Александр. Эсер-максималист. Осужден в 1908 году к восьми годам каторжных работ. Помещен в Шлиссельбургский централ. В мае 1909 года переведен в Вологодский централ.
Мансур (Ушурма), Шейх. Родился в 1765 году в селе Алды. Чеченец из тейпа Элистанжхой. В детстве изучал Коран под началом дагестанского муллы.
В конце XVIII века начал проповедовать свое религиозное учение среди чеченцев и возмутил их против России. 6 июля 1785 года одержал победу над двухтысячным отрядом полковника Де Пиери при селении Алды. Успех побудил Мансура предпринять ряд наступательных действий против российских укреплений и станиц Кавказской линии. Восстание, распространившись среди адыгов и дагестанцев, охватило весь Северный Кавказ.
22 июня 1791 года во время штурма и взятия российскими войсками Анапы Мансур был взят в плен и заключен в Шлиссельбургской крепости.
13 апреля 1794 года казнен.
Манучаров Ованес Ашотович (Иван Львович). Родился в 1863 году в Тифлисе. Народоволец. 11 января 1884 года был арестован в Харькове, но бежал из тюрьмы, подпилив решетку. 16 ноября вновь арестован в Ростове-на-Дону. В декабре 1885 года на Одесском процессе приговорен к смертной казни за вооруженное сопротивление. Смертная казнь была заменена 10 годами каторги. 29 января 1886 года привезен в Шлиссельбург.
«Армянин по происхождению, он не отличался ни образованием, ни особенно выгодными внешними качествами, но трудно было найти человека, более любящего и добродушного, — писала о нем В. Н. Фигнер. — Справедливый, чуткий и терпимый к чужому мнению, он был лучшим товарищем, какого только можно было желать в трудных тюремных условиях нашей жизни; внимательный к интересам каждого, терпеливый в личных отношениях, он часто бывал незаменим».
19 декабря 1895 года отправлен на Сахалин.
Впоследствии поселился в Благовещенске, работал секретарем редакции газеты «Амурский край».
29 мая 1909 года умер от разрыва сердца в Благовещенске.
Марголин Рафаил Захарович. Родился в 1888 году. Рабочий. В 1903 году за принадлежность к социал-демократической организации арестован. В 1905 году перешел в группу анархистов-«безначальцев», работал в типографии и лаборатории, вел антиправительственную пропаганду. В январе 1906 года вновь арестован, судим и приговорен к 10 годам каторги. Каторжный срок отбывал в 1907–1909 годах в Шлиссельбурге, затем в Вологодском и Ярославском централах ив 1912–1915 годах — снова в Шлиссельбурге. В 1915 году выслан в Иркутскую губернию. В 1917 году вступил в РКП(б). Умер в 1938 году.
Мардалейшвили Павел Иосифович. Член большевистской партии с 1904 года. Входил в боевую группу Камо, участвовал в бандитских налетах и ограблениях. В 1914 году приговорен к бессрочной каторге. Помещен в Шлиссельбургский централ, но 28 февраля 1917 года освобожден. Вернулся в Грузию, работал военным инструктором Тифлисского комитета РСДРП(б). В марте 1921 года заживо сожжен тифлисскими белогвардейцами. Именем П. И. Мардалейшвили названы улицы в Кутаиси и Тбилиси.
Мартынов Калиник (Николай) Федулович. Родился в 1855 году. Народоволец. Арестован 3 марта 1884 года. 1–8 ноября 1884 года на Киевском «процессе 12-ти» выдавал себя за дворянина Рогачевского уезда Могилевской губернии Аполлинария Алексеевича Борисовича. Утверждал, что в Киев прибыл в первых числах января текущего года из Москвы, где работал слесарем на одном из заводов. Как А. А. Борисович был приговорен к двенадцати годам каторги.
20 декабря 1884 года помещен в Шлиссельбургскую крепость. Создал здесь жанровую повесть «Петр-Маня», где описал фабричную окраину с ее кабаками, скандалами и алчными городовыми.
23 ноября 1896 года отправлен в Колымский край.
13 мая 1903 года застрелился в Якутске.
Мартьянов Василий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Маслов Роман. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Матвеев Пантелей. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Махов Федот. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Медведев Козьма. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Медведев Михайло. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Медокс Роман. Мошенник. Выдавая себя за адъютанта министра полиции, производил в 1813 году поборы в пользу якобы собранного им ополчения. 6 февраля 1813 года арестован и отправлен в Петропавловскую, а затем в Шлиссельбургскую крепость. В марте 1827 года был выслан под надзор полиции в Вятку, где снова взялся за мошеннические дела, за что и был возвращен 3 августа 1834 года в Шлиссельбург. Находился здесь до 3 августа 1834 года.
Мейер Кондратий. Майор лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Мейнеке Иосиф. Иностранец. Помещен в Шлиссельбургскую крепость 29 октября 1863 года с предписанием «содержать впредь до приказания». Освобожден 26 мая 1864 года.
Мельников Иван Сергеевич. Родился в 1893 году в селе Мясново Тульской губернии. В Первую мировую войну во время мобилизации отказался идти на призывной пункт, заявив, что «считает для себя позором носить мундир солдата царской армии». В 1914 году Петроградским военно-окружным судом был приговорен к восьми годам каторги. В Шлиссельбургском централе находился с начала 1915 года. Освобожден 28 февраля 1917 года. После Октябрьского переворота занимался трудовым воспитанием детей. В 1957–1965 годах преподавал методику трудового обучения в Московском областном педагогическом институте имени Н. К. Крупской.
Мельников Михаил Михайлович. Родился в 1878 году в мещанской семье в городе Селенгинске. Воспитывался в Троице-Савском реальном училище. В 1897 году поступил в Горный институт, но курса не кончил. В 1898 году арестован по делу петербургского народовольческого кружка, два года находился в тюрьме и в начале 1900 года был административно сослан под гласный надзор полиции на три года. Бежал с места ссылки, стал ближайшим помощником Гершуни в создании боевой организации эсеров, участвовал в покушении на министра Сипягина.
Арестован 26 января 1903 года. В феврале 1904 года по делу боевой организации партии эсеров приговорен к смертной казни. Смертная казнь была заменена бессрочной каторгой. 20 апреля 1904 года доставлен в Шлиссельбург. 30 января 1906 года отправлен вместе с Сазоновым и Сикорским на Нерчинскую каторгу.
Умер в 1917 году после Февральской революции.
Меркулов Митрофан. Матрос крейсера «Память Азова» на Балтике. Участник восстания 20 июля 1906 года. Получил 20 лет каторжных работ. На этапе в Тобольский централ бежал, был пойман и получил еще 15 лет каторги.
Миллер Иоганн. Родился в 1821 году. Австрийский подданный. Переводчик при раскольничьем архимандрите Геронтии Левонове из Белокриницкого согласия. Помещен в Шлиссельбургскую крепость 29 июня 1847 года. В заключении сошел с ума. Освобожден 26 ноября 1857 года и выслан за границу.
Минаков Егор Иванович. Родился 10 (22) апреля 1854 года в семье одесского чиновника. Член Одесского революционного кружка М. Я. Геллиса. В феврале 1879 года участвовал в покушении на провокатора Н. Гоштофта. На Одесском процессе 1879 года осужден на 12 лет каторги. Вторично был судим 26 марта — 1 апреля 1880 года по процессу организации М. Я. Геллиса. Срок каторги увеличили до 30 лет. 30 апреля 1882 года вместе с Н. Ф. Крыжановским совершил побег из Нижнекарийской тюрьмы, но вскоре был пойман и осужден на каторгу без срока. В июне 1883 года заключен в Петропавловскую крепость. 2 августа 1884 года переведен в Шлиссельбургскую крепость.
В Шлиссельбурге Минаков не захотел, как он выразился в своем стихотворении, «колодой гнить, упавшей в ил». Он потребовал книг, табаку и объявил голодовку. 24 августа ударил врача Заркевича, которого заподозрил в том, что он подмешивает к пище яд. Подать прошение о помиловании Минаков отказался и 21 сентября 1884 года был расстрелян.
Минин Никифор. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Михайлов. Офицер. Помещен в Шлиссельбургскую крепость в 1833 году. Значился в списке 1836 года.
Михайлов Сергей. Крестьянский проповедник. 29 октября 1826 года «по причине некоторого заблуждения от чтения книг» помещен под строгий надзор в Спасо-Евфимиевский монастырь. 10 мая 1829 года бежал из монастыря. Пойман и возвращен в монастырь «под строжайшее наблюдение» 28 мая 1831 года. 23 октября 1833 года «за превратное религиозное понятие» переведен в Шлиссельбургскую крепость. Пробыл здесь 28 лет и шесть месяцев до 20 апреля 1862 года.
Мишуров Семен. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Мозалев Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Монстович. Помещен в Шлиссельбургскую крепость в 1833 году. В 1836 году сослан в Сибирь.
Молодой Антон Виссарионович. Машинист-квартирмейстер Черноморской флотской дивизии. За участие в Севастопольском восстании осужден на 15 лет каторги, с 1907 года находился в Шлиссельбургском централе.
Мордвинов Артамон. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Морозов Николай Александрович. Родился 25 июня (7 июля) 1854 года в имении Борок Мологского уезда Ярославской губернии. Он был сыном богатого помещика Петра Алексеевича Щепочкина и его гражданской жены, бывшей крепостной, Анны Васильевны Морозовой. Получив хорошее домашнее образование, в 1869 году поступил во 2-ю Московскую гимназию, где увлекся естественными науками и основал среди гимназистов кружок любителей естествознания. В 1870–1871 годах числился в рядах вольнослушателей естественного факультета Московского университета. Самостоятельно участвовал в палеонтологических экспедициях по Московской губернии и собрал коллекцию окаменелостей.
В 1874 году познакомился с кружком «Чайковцев» и стал принимать активное участие в работе народнических организаций. Несколько раз бывал под судом, уезжал за границу, где познакомился с Карлом Марксом. В 1878 году вступил в организацию «Земля и воля», а после ее распада стал членом Исполнительного комитета «Народной воли». Осенью 1879 года участвовал в организации неудачного покушения (в группе Александра Михайлова) на императора Александра II. 23 января 1881 года при переходе границы арестован и предан суду. На «процессе 20-ти» присужден к пожизненному заключению, которое отбывал сначала в Петропавловской крепости, а с 2 августа 1884 года — в Шлиссельбурге.
За 21 год, проведенный в Шлиссельбурге, создал историко-филологическое исследование источников Апокалипсиса «Откровение в грозе и буре», «Начала векториальной алгебры», «Периодические системы строения вещества», «Д. И. Менделеев и значение его периодической системы для химии будущего», «Законы сопротивления упругой среды движущимся телам», «Основы качественного физико-математического анализа», а так же множество прозаических и поэтических сочинений. 28 октября 1905 года освобожден по амнистии. Шлиссельбургскую крепость покинул с 26 томами сочинений по математике, физике, химии и истории.
Вскоре после выхода из шлиссельбургского заключения за свои химические открытия получил по рекомендации Д. И. Менделеева степень доктора наук. В мае 1908 года в качестве члена-основателя вступил в Санкт-Петербургскую масонскую ложу «Полярная звезда», затем перешел в ложу «Заря Петербурга».
Был делегатом Земского союза на Западном фронте во время Первой мировой войны, членом Временного совета республики, основателем и директором Ленинградского научного института имени П. Ф. Лесгафта.
После Октябрьской революции по инициативе В. И. Ленина родовое имение Борок было передано Морозову в пожизненное пользование. 29 марта 1932 года избран почетным членом АН СССР, как «химик, астроном, историк культуры, писатель, деятель русского революционного движения».
Скончался в Борке 30 июля 1946 года.
Мощинский И. Помещен в Шлиссельбургскую крепость в 1820 году, «навсегда». Последнее упоминание в списках 1836 года.
Муравин Григорий Моисеевич. Родился в 1883 году в городе Горки Могилевской губернии в семье служащего. Учился в сельскохозяйственном училище. В 1905 году исключен из училища за организацию протеста против расстрела 9 января. В августе 1905 года уехал в Екатеринослав (Днепропетровск), где примкнул к меньшевистской организации. Участвовал в октябрьских беспорядках 1905 года. В сентябре 1906 года призван в армию. Служил в Финляндии. В сентябре 1907 года за революционную пропаганду среди солдат арестован. В 1908 году по процессу 32 солдат Выборгской крепости приговорен к десяти годам каторжных работ с последующей ссылкой на вечное поселение в Сибирь. Каторжный срок отбывал в Финляндии, Петербургской пересыльной тюрьме, в Псковском и Шлиссельбургском централах.
3 марта 1917 года освобожден Февральской революцией из Иркутской пересыльной тюрьмы. Принимал участие в работе Второго Всероссийского съезда Советов. В 1918 году был избран членом Архангельского губисполкома и губ комиссаром финансов.
Муравьев-Апостол Матвей Иванович. Родился в Петербурге 25 апреля 1793 года в старинной дворянской семье. На военной службе с 20 ноября 1811 года. Служил в Семеновском полку, в службу вступил подпрапорщиком в лейб-гвардию. Прошел всю кампанию 1812 года, участник заграничных походов русской армии в 1813–1814 годах и взятия Парижа. 21 января 1823 года вышел в отставку в чине подполковника, жил в имении Хомутец Миргородского уезда Полтавской губернии. Масон, член ложи «Соединенных друзей» и «Трех добродетелей». Был одним из основателей первого тайного политического общества декабристов «Союза спасения», членом коренной управы «Союза благоденствия» и Южного общества, представителем которого был в Петербурге. Осужден по I разряду и по конфирмации 10 июля 1826 года приговорен в каторжную работу на 20 лет. Срок был сокращен затем до 15 лет и пожизненного поселения в Сибири. 2 октября 1827 года отправлен из Шлиссельбурга в Сибирь. По амнистии 26 августа 1856 года восстановлен в прежних правах. Умер 21 февраля (5 марта) 1886 года в Москве, похоронен в Новодевичьем монастыре.
Мышкин Ипполит Никитич (в других источниках — Николаевич). Родился 22 января 1848 года в Пскове, в семье унтер-офицера и крепостной крестьянки. С 1855 года поступил в школу кантонистов. В 1859 году поступил в Петербургскую школу колонновожатых на топографическое отделение. После окончания школы в 1864 году работал в Академии Генерального штаба и изучал стенографию. В 1868 году отправлен в Москву на должность правительственного стенографа при окружном суде. В 1873 году приобрел типографию и познакомился с народниками, используя типографию для выпуска агитационной литературы.
Вскоре типография была разгромлена, а сам Мышкин эмигрировал. Возвратился в Россию, чтобы освободить Н. Г. Чернышевского. В форме жандармского офицера он явился в Вилюйск, в котором содержался Чернышевский, и предъявил исправнику подложный приказ III Отделения о передаче ему Чернышевского для препровождения в Петербург. Был арестован в Вилюйске и доставлен в Петербург, где был заключен в Петропавловскую крепость. На «процессе 193-х» в 1877 году приговорен к десяти годам каторжных работ. Наказание отбывал в Белгородской и Борисоглебской каторжной тюрьме. В 1880 года отправлен на Карийскую каторгу. Несколько раз пытался совершить побег. Срок каторжных работ Мышкину несколько раз увеличивался. Привезен в Шлиссельбург 4 августа 1884 года. 25 декабря того же года в знак протеста против тюремного режима Мышкин бросил медную тарелку в смотрителя Соколова. За это он был предан военному суду и приговорен к смертной казни.
26 января 1885 года расстрелян.
Нагаев Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Нагаев Сергей. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Налепинский. Контролер Польского банка в Варшаве. Вместе с контролером Адельтом учинили подлог и выиграли 217 500 рублей при тиражах облигаций займа царства Польского. По приказу Николая I заключен 9 февраля 1843 года в Шлиссельбургскую крепость навечно. Пробыл здесь 17 лет и десять месяцев до 21 декабря 1860 года.
Наумов Яков Зиновьевич. Большевик. 4 апреля 1908 года осужден на восемь лет каторги, которую отбывал в Шлиссельбурге.
Нейман Альфред Адольфович. Родился в 1881 году в Ковенской губернии, сын пастора, студент Петербургского университета. С 1903 года — большевик, один из руководителей динамитной школы-мастерской РСДРП в Финляндии. В мае 1907 года арестован и после двухлетнего предварительного заключения в Гельсингфорсском смирительном доме и «Крестах» осужден на шесть лет каторжных работ. В 1909 году переведен в Шлиссельбургский централ. В 1913 году выпущен на поселение в Иркутскую губернию. Активно участвовал в Гражданской войне. В 1924 году направлен на работу в органы ОГПУ В течение многих лет работал за границей. В 1939 году по состоянию здоровья перешел на преподавательскую работу. В годы Великой Отечественной войны был пропагандистом в лагерях немецких военнопленных. С 1944 года — персональный пенсионер. В 1956 году умер.
Некрасов Иван Акимович. Родился в 1882 году в семье земледельца в Малом Кобякове Тверской губернии. Окончил низшее механико-техническое училище. Рабочий. В 1904 году, будучи на военной службе во 2-м резервном железнодорожном батальоне в Барановичах, состоял членом военной организации партии социалистов-революционеров; позднее переведен в Петербург, где вошел в боевую организацию партии социалистов-революционеров и участвовал в подготовке покушения на Столыпина и великого князя Николая Николаевича. Переведен, как неблагонадежный, снова в Барановичи и в ноябре 1907 года арестован. Переправлен в Петербург, где Военно-окружным судом 22 января 1909 года осужден по 1 ч. 102 ст. Уголовного уложения за принадлежность к боевой организации при Петербургском комитете Партии социалистов-революционеров на 8 лет каторги. Наказание отбывал в 1909–1910 годах в Петропавловской крепости, 1909–1911 годах — в Петербургской пересылке, 1911–1912 годах — в Шлиссельбурге, в 1912 году — в Орловском централе и в 1912–1916 годах — в Николаевском. На поселение водворен в 1916 году в Илгинскую волость Иркутской губернии, работал слесарем и давал частные уроки до 1917 года. Беспартийный. Членский билет Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев № 1307.
Нелепинский. Помещен в Шлиссельбургскую тюрьму в 1843 году. В 1861 году сослан в Северную губернию.
Неменский Гирш (Немезуицкий Гирш ?). Рабочий. Приговорен в 1907 году Виленским военным окружным судом к каторге на 15 лет за покушение на белостокского полицмейстера Мацевича. Сошел с ума.
Немоловский Аполлон Иринеевич. Родился в 1855 году. Сын священника. Член партии «Народная воля». Арестован 28 июня 1883 года в Харькове. Проходил по «процессу 14-ти». На суде заявил: «Прошу суд приговорить меня к смертной казни». Приговорен к вечной каторге. 15 октября 1884 года заключен в Шлиссельбургскую крепость.
Умер 29 марта 1885 года от чахотки.
Неустроев Мирон. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Нижегородов Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Никитин Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Никитин Иван Никитич. Родился в 1888 году в Воронежской губернии в семье батрака. Работал на бумагопрядильной фабрике Штиглица. За участие в убийстве городового Петербургским военно-окружным судом 18 июля 1910 года приговорен к смертной казни, замененной 20 годами каторги, которую в течение шести с лишним лет отбывал в Шлиссельбурге. 28 февраля 1917 года освобожден.
Никифоров Данило. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Николаев Дмитрий. Родился в 1825 году в селе Борисово Можайского уезда Московской области. Крестьянин. Раскольник. Учил неповиновению властям. «Темной власти служить не хочу, ибо так сказано в Апостоле, а что именно сказано, того никому не объясню, кроме митрополита; верую только в Отца, Сына и Святого Духа, а Государя императора не почитаю, служить ему ни за что не стану, почитаю его за Антихриста». Арестован в 1851 году. По именному повелению 8 апреля 1852 года заключен в Шлиссельбургскую крепость навечно. 28 апреля 1867 года переведен в больницу Всех скорбящих…
Нимзе И. Помещен в Шлиссельбургскую крепость в 1828 году. Выслан в Варшаву на службу III отделению в 1834 году.
Новиков Николай Иванович. Родился 27 апреля (8 мая) 1744 года в родовом имении Тихвинское-Авдотьино Московской губернии. В детстве учился у деревенского дьячка, затем в Московской дворянской гимназии при университете, откуда был исключен «за леность и нехождение в классы».
В начале 1762 года поступил на службу в лейб-гвардии Измайловский полк. После переворота, устроенного Екатериной II, произведен в унтер-офицеры. В 1767 году работал секретарем в комиссии депутатов для сочинения проекта «Нового Уложения».
В 1769 году вышел в отставку и стал издавать еженедельный сатирический журнал «Трутень». В 1772 году — «Живописец», считающийся лучшим периодическим изданием XVIII века. Выпустил «Опыт исторического словаря о российских писателях», а также «Древнюю Российскую Вивлиофику…» и огромное количество других изданий.
22 апреля 1792 года Новиков был арестован и 17 мая 1792 года заключен в Шлиссельбургскую крепость «за содержание масонской секты, за печатание касающихся до оной развращенных книг».
При Павле выпущен на свободу «дряхл, стар, согбен, в разодранном тулупе»…
Умер 31 июля (12 августа) 1818 года.
Новорусский Михаил Васильевич. Родился 28 сентября (10 октября) 1861 года в селе Новая Русса Новгородской губернии в семье псаломщика. Окончил Старорусское духовное училище и семинарию.
В 1886 году закончил Петербургскую духовную академию и был оставлен для подготовки магистерской диссертации, но будучи представителем Новгородского землячества, сблизился к этому времени в Союзе землячеств с народовольцами.
Арестован 3 марта 1887 года, на его квартире обнаружили лабораторию, в которой А. И. Ульянов приготовлял динамит.
На процессе 1 марта 1887 года приговорен к казни, затем к вечной каторге, замененной заключением в Шлиссельбургской крепости.
Привезен в Шлиссельбург 5 мая 1887 года.
Освобожден по амнистии 28 октября 1905 года.
Работал в Высшей Вольной школе заведующим хозяйственной частью, а затем ассистентом на кафедре химии. С июля 1917 года работал директором Петроградского сельскохозяйственного музея. Автор книги «Записки шлиссельбуржца. 1887–1905».
Умер 21 ноября 1925 года в Ленинграде.
Похоронен на «Литераторских мостках».
Носов Козьма. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Оборин Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Овсянников Григорий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Олейничук Семен Никитич. Родился в 1798 году в Винницком уезде Подольской губернии. Крепостной помещика Собещанского. Тайком от господ отец отдал его в Винницкую гимназию. В 1824 году помещик решил сдать своего крепостного гимназиста в солдаты, но Олейничук бежал. Жил в католических монастырях, работал приходским учителем. Лишь в 1845 году он получил «отпускную». Тогда он и начал писать по ночам свое сочинение о положении крепостных. Ночные занятия Олейничука вызывали подозрения, и он вынужден был перебираться из одной губернии в другую, пока в 1849 году его не арестовали.
Начальник III отделения граф Орлов донес Николаю I, что Олейничук «своим образом мыслей и с понятиями, заимствованными в латинских монастырях, может быть везде вреден».
15 декабря 1849 года помещен в Шлиссельбургскую крепость.
Здесь он и умер 27 июля 1852 года.
Орджоникидзе Григорий Константинович (Серго). Родился 12 октября (24 октября) года в дворянской семье в селе Гореша Шорапанского уезда Кутаисской губернии. Посещал училище в селе Харагу, учился в Тифлисской фельдшерской школе при городской Михайловской больнице. В 1903 году вступил в РСДРП. В 1904 году арестован в Гори за хранение нелегальной литературы, но вскоре отпущен. Активно участвовал в революции 1905–1907 годов в Закавказье. За организацию антиправительственных отрядов в Гуд аутах получил пять месяцев тюрьмы. В 1907–1909 годах сидел в тюрьмах Баку и Сухума. В феврале 1909 года выслан в Енисейскую губернию, откуда бежал. Учился в ленинской партийной школе в Лонжюмо во Франции. 14 апреля 1912 года был арестован в Петербурге. 5 ноября 1912 года Орджоникидзе был доставлен в Шлиссельбург. Три года провел в Шлиссельбургской крепости, где читал различные книги и даже писал стихи:
Будет весел многоводный
Пир широкий, пир свободный,
Он сметет грозой народной
Наш гранитный каземат.
После заключения выслан в Якутск, где работал врачом. Активный участник Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде.
С 1922 года — первый секретарь Закавказского, Северо-Кавказского комитетов большевистской партии. С 1926 года — председатель Центральной Контрольной Комиссии ВКП(б), нарком Рабоче-крестьянской инспекции, заместитель председателя Совнаркома СССР, председатель Высшего Совета народного хозяйства, нарком тяжелой промышленности, кандидат, а затем и член Политбюро ЦК ВКП(б).
Умер 18 февраля 1937 года. Официальная причина смерти — инфаркт.
Оржих Борис Дмитриевич. Родился в 1863 году в Одессе в еврейской семье. «Отец был адвокат, интеллигент, атеист в душе». В 1877 году семья переехала в Тобольск. В 1881 году, когда «отец безнадежно заболел психическим расстройством», вся семья снова переселилась в Одессу.
Учиться начал в Одесском реальном училище, в 1881 году окончил Томское реальное училище и поступил в Новороссийский университет.
В течение трех лет неутомимо работал в студенческих и революционных кружках. В августе 1884 года перешел на нелегальное положение. В конце 1884 года в Харькове предпринимает попытки организовать центр южнорусской группы партии «Народная воля».
22 февраля 1886 года арестован в Екатеринославе и в 1888 году осужден на вечную каторгу. 18 марта 1889 года привезен в Шлиссельбург, а после 10 лет и прошения о помиловании, поселен в Никольск-Уссурийском, затем во Владивостоке, где в 1901 году организовал садовое заведение и стал владельцем лучшего в Сибири цветоводства. В 1905–1906 годах, являясь членом партии социалистов-революционеров, был одним из руководителей революционного движения во Владивостоке. После разгрома восстания в конце февраля 1906 года бежал в Японию. В Нагасаки руководит издательством «Восточного автономного заграничного комитета партии С.-Р.».
В 1910 году уехал в Южную Америку и поселился в Сантьяго.
Умер после 1934 года.
Осанов Михайло. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Осипанов Василий Степанович. Родился 21 февраля (5 марта) 1861 года в Томске, в семье мещан. Учился в Томской и Красноярской гимназиях.
«Судя по чертам его лица, в нем можно было предполагать некоторую примесь инородческой крови, — вспоминал М. Н. Новорусский. — Это был человек чрезвычайно осмотрительный, осторожный (давно он заслужил кличку «кот»), но в то же время твердый, решительный и беззаветно преданный освободительному движению. Это был идеальный тип борца боевой дружины, у которого не дрогнет рука, в решительный момент и который не потеряет ни самообладания, ни хладнокровия в самую критическую минуту».
В 1881 году поступил в Казанский университет, тогда же начал участвовать в студенческих революционных кружках. В 1886 году перевелся в Петербургский университет, чтобы иметь возможность совершить покушение на царя. В конце года примкнул к террористической фракции «Народной воли» и участвовал в заговоре с целью убийства Александра III, во главе которого стояли Александр Ульянов и Петр Шевырев.
Арестован с бомбой в руках 1 марта 1887 года.
На суде отказался от всяких показаний и лишь после речи защитника сказал: «Я хочу только заявить суду, что помилования от него не прошу и не желаю». Приговорен к смертной казни.
5 мая привезен в крепость.
8 (20) мая 1887 повешен на большом дворе цитадели.
Осипов Таврило. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Оставцов Федор. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Отавин Яков. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Павловский Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Палкин Парфен. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Панков Никифор. Барабанщик лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Панкратов Василий Семенович. Родился 26 декабря 1864 года в селе Алексеевское Тверской губернии. Отец служил у помещика Корчевского уезда. Окончил образцовое народное ремесленное училище в селе Марьине. После учился в оптико-хирургической мастерской Швабе и мастерской оптика Левенсона. С 1880 года, работая токарем на заводе Семянникова, сблизился с народовольцами. В сентябре 1881 года привлечен по делу петербургской рабочей организации, но скрылся, жил в Москве, потом в Ростове-на-Дону, Харькове, Севастополе Саратове. В возрасте 18 лет совершил убийство. 4 марта 1884 года арестован в Киеве и на «процессе 12-ти» за вооруженное сопротивление полиции — спасая нелегальную Кранцфельд, ранил жандарма — приговорен к смертной казни, замененной 20 годами каторги. 20 декабря 1884 года привезен в Шлиссельбург, где занялся сочинением стихов:
В борьбе кровавой пораженье
Вы роковое понесли,
Но с поля битвы в заточенье
Вы твердой поступью вошли.
Пускай ваш враг неумолим,
И тесны каменные своды,
Но все ж в душе непобедим
Поборник истинной свободы.
По амнистии 1896 года срок каторги был сокращен на одну треть, и 9 марта 1898 года он был освобожден из крепости и отправлен в Вилюйск.
С 1903 году стал эсером и в сентябре 1905 года бежал в Москву. Был членом ЦК, руководил боевой организацией Центральной области. В 1907 году вновь арестован и выслан на пять лет в Якутию, где работал в геологической экспедиции.
В 1917 году стал членом ЦК Всероссийского крестьянского союза, участником Государственного совещания.
Во время июльских событий 1917 года в газете «Живое слово» опубликовал статью под заглавием: «Ленин, Ганецкий и Ко — шпионы!», указывавшую на связь большевиков с немцами.
С 1 сентября 1917 по 26 января 1918 года состоял комиссаром Временного правительства при Отряде особого назначения, охранявшем находившегося в Тобольске Николая II и его семью.
В 1918 году — участник Уфимского государственного совещания. Поддержал колчаковский переворот, за что и был исключен в ноябре 1919 года из партии социалистов-революционеров. Участвовал в работе Государственного экономического совещания в Омске.
Умер в Ленинграде 5 марта 1925 года.
Панов Василий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Панчишин Егор. Пытался поднять восстание на крейсере «Богатырь» в Кронштадте. Осужден на 18 лет каторги.
Папонов Максим. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Парилин Зиновий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Пестов Александр Семенович. Родился в 1802 году. Сын разорившегося помещика. Получил домашнее образование. В 14 лет зачислен на военную службу. Подпоручик 9-й артиллерийской бригады. Член Общества соединенных славян, декабрист. Поддерживал восстание Черниговского полка. Приговорен к вечной каторге. Помещен в Шлиссельбургскую крепость 20 августа 1826 года. 20 декабря 1827 году увезен в Читинский острог. Находясь на каторге, изучал иностранные языки и общественные дисциплины. В сентябре 1830 года переведен в тюрьму Петровского Завода, где скоропостижно умер 25 декабря 1837 года. Похоронен на местном кладбище.
Петров Василий. Отставной рядовой. Занимался бродяжничеством. 19 декабря 1853 года помещен в Шлиссельбургскую крепость. 15 марта 1862 года освобожден под надзор полиции. Бежал из-под надзора и в том же году водворен назад в крепость. Освобожден в апреле 1867 года.
Петров Федор Николаевич. Родился 10 (22) июля 1876 года в Москве. Учился в Киевском университете. В 1896 году примкнул к социал-демократам. В 1902 году окончил медицинский факультет Киевского университета.
Вел партийную работу в Киеве и в Польше. Во время революции 1905 года был членом Военно-революционной организации.
В Киеве во время восстания саперов был ранен, скрылся, затем был арестован и осужден Варшавским военно-окружным судом в 1907 году на семь лет каторги. Три года провел в кандалах, 378 суток — в карцере.
Нам недолго осталось терпеть:
Я уж вижу рассвета зарю,
Будем песни Свободе мы петь,
Приближаясь к ее алтарю.
— писал он в Шлиссельбурге.
С 1915 года переведен на поселение в Иркутскую губернию. Освобожден во время Февральской революции.
Принимал активное участие в Гражданской войне в Сибири и на Дальнем Востоке.
Работал начальником Главного управления научных и учебных заведений Наркомата просвещения РСФСР. В 1927 году стал заместителем главного редактора, а в 1939 году и директором издательства «Большая советская энциклопедия». Дважды удостаивался звания Героя Социалистического Труда.
28 мая 1973 года скончался в Москве. Похоронен на Новодевичьем кладбище.
Пипер Карл. Родился 29 июля 1647 года в Стокгольме. Учился в Упсальском университете. В 1668 году поступил на службу в королевскую Канцелярию.
В 1689 году назначен канцелярским советником и статс-секретарем, сделавшись с этого времени правой рукой короля по вопросам внутренних дел государства.
В 1697 году он был назначен королевским статским советником, а еще год спустя в один и тот же день получил титулы барона и графа.
С началом Северной войны возглавил походную канцелярию, последовавшую за королем к театру военных действий.
В 1709 году под Полтавой был взят русскими войсками в плен. Сначала его отвезли в Киев, но потом ему пришлось участвовать в триумфальном шествии, которое Петр I устроил в честь Полтавской победы в Москве.
В плену находился по большей части в Москве, а в 1715 году переведен в Шлиссельбург, где и скончался 29 мая 1716 года. В 1718 году его тело было перевезено в Швецию и захоронено в церкви в Энксе в Вестманланде.
Писарев Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Письменчук Иван Васильевич. Родился в 1877 году. Служил на Черноморском флоте. Большевик, 23 сентября 1906 за участие в Севастопольском восстании осужден на 18 лет каторжных работ.
В начале 1907 года заключен в Шлиссельбург, где и умер в октябре 1912 года.
Потоцкий Михаил. Граф. За самовольный выезд с назначенного ему места жительства помещен в Шлиссельбургскую крепость 11 июня 1851 года. В январе 1853 года освобожден.
Побегалов Семен. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Поджио Иосиф Викторович. Родился 30 августа (или 22 ноября) 1792 года в Николаеве. Образование получил в Петербургском иезуитском пансионе. Участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов в чине прапорщика Преображенского полка. 1 сентября 1818 года уволен по болезни в чине штабс-капитана, и вместе с женой и двумя детьми уехал в имение матери в Киевской губернии, чтобы поправить запущенные дела. Жена в 1820 году умерла, оставив Поджио четверых детей.
Через брата, члена Южного общества, познакомился с Василием Львовичем Давыдовым и в 1824 году был принят в тайное общество. Высказывался за установление в России республиканской формы правления и готов был принять участие в убийстве императора Александра I.
В Каменке познакомился с племянницей Давыдова Марией Андреевной Бороздиной. В 1825 году они поженились.
14 января 1826 года был арестован, предан суду и приговорен к 12 годам каторги. По конфирмации срок сокращен до восьми лет каторги.
Его должны были отправить в Сибирь, но, по ходатайству тестя генерала Бороздина, опасавшегося, что его дочь последует за Поджио в Сибирь, наказание отбывал в Шлиссельбургской крепости.
С 1834 года переведен на поселение в Восточную Сибирь.
6 января 1848 года умер в Иркутске в доме Волконских.
Подшивалов Афанасий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Поливанов Петр Сергеевич. Родился в 1859 году в семье богатого помещика Саратовской губернии. В 1877 году ушел из старшего класса гимназии и уехал добровольцем в Сербию. В 1878 году вернулся в Петербург, где ради легализации поступил на ветеринарное отделение Медико-хирургической академии. Участвовал в студенческих волнениях и был сослан в Вологду, а оттуда — в Саратов.
16 августа 1882 года вместе с М. Д. Райко пытался освободить М. Э. Новицкого из Саратовской тюрьмы. В состоянии исступления убил сторожа, но само предприятие завершилась неудачей: кабриолет опрокинулся, народовольцы были задержаны толпой и так зверски избиты, что Райко умер.
21 сентября 1882 года Саратовский военно-окружной суд приговорил П. С. Поливанова к бессрочной каторге.
В Шлиссельбурге изучал итальянский, испанский, английский языки и писал стихи на русском и французском языках.
Могучий твой дух не сломили страданья,
Спокойно ты встретил конец, —
И умер, как жил, благороден и тверд,
Под гнетом гонений — отважен и горд.
По коронационному манифесту 1896 года вечная каторга была заменена Поливанову двадцатилетней, и 23 сентября 1902 года его отправили в ссылку в городок Атбасар в двухстах верстах от Транссибирской магистрали. 17 апреля 1903 года он бежал и через несколько недель оказался в Париже, где примкнул к партии социалистов-революционеров и вступил в ее боевую организацию, чтобы принять личное участие в покушении на В. К. Плеве…
17 августа 1903 года застрелился в городе Лориане на даче у Азефа.
«Жить остается с четверть часа, — записал он перед смертью. — Странно все мое волнение. С полчаса назад я сильно волновался: не трусил, нет, а… испытывал ощущение человека, который разделся и собирается нырнуть, но ежится при мысли о холодной воде… Меня несколько смущает мой револьвер: он небольшого калибра, но пули оболочечные, бьет, должно быть, сильно. Теперь я совершенно спокоен. Мне даже забавно, что еще несколько минут, когда я найду себе укромный и достаточно поэтический уголок, одно движение моего пальца кончит все».
Полчанинов Матвей. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Попов Михаил Родионович. Родился 14 (26) ноября 1851 года в селе Глафировка Екатеринославской губернии (нынешней Ворошиловградской области) в семье священника. В 1862 году поступил в Мариупольское духовное училище. Учился в Екатеринославской духовной семинарии и Медико-хирургической академии. Вел пропаганду среди рабочих и руководил проведением стачек. С осени 1875 года жил под Петербургом, агитируя среди рабочих. В марте 1878 года вместе с ЕВ. Плехановым руководил забастовкой на фабрике Торнтона в Петербурге. Участвовал в «хождении в народ». В феврале 1879 года участвовал в убийстве шпиона Рейнштейна и при расколе «Земли и воли» примкнул к «Черному переделу», но в Киеве вместе с Д. Т. Буцинским руководил объединенным революционным кружком народовольцев и чернопередельцев. 28 февраля 1880 года арестован в Киеве и в июле на Киевском процессе 1880 года приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. До 1882 года находился в Карийской каторжной тюрьме, затем в Алексеевском равелине, а с 1884 года — в Шлиссельбургской крепости. 23 октября 1905 года освобожден по амнистии. Умер 4 января 1909 года в Ростове-на-Дону.
Попрытаев Михайло. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Посников Андрей. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Посняков Анисим. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Похитонов Николай Данилович. Родился 17 марта 1857 года в Миргороде. Отец — генерал-майор, начальник артиллерии гренадерского корпуса. Воспитывался в Киевской военной гимназии, а затем в артиллерийском училище. В июне 1879 года поступил в артиллерийскую академию.
В 1880 году вошел в петербургский артиллерийский народовольческий кружок, был представителем его в Центральном военном кружке. После завершения учебы в мае 1882 года, участвовал в Русско-турецкой войне, был под Плевной, награжден орденами.
«Вернувшись в Россию по освобождении Болгарии, что я встретил? — полнейшее бесправие, произвол и казни, словом — страшный контраст, — вспоминал сам Н. Д. Похитонов. — Я решил, что всему причиною существующий строй и потому вступил на путь революции».
Арестован 31 марта 1883 года и осужден по «процессу 14-ти».
После прошения о помиловании смертная казнь была заменена бессрочной каторгой.
Привезен в Шлиссельбург 15 октября 1884 года.
5 марта 1896 года помещен в психиатрическое отделение Николаевского военного госпиталя, где и умер 4 апреля 1897 года.
Приезжей Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Прудкой Максим Васильевич. Кочегар с броненосца «Пантелеймон». Участник восстания на Черноморском флоте в Севастополе в 1905 году. 29 ноября 1906 года осужден па 15 лет каторжных работ. Отбывал каторгу сначала в Смоленске, затем с января 1907 года в Шлиссельбурге, где тяжело заболел и провел около полутора лет в психиатрическом отделении тюремной больницы. Освобожден Февральской революцией из Херсонской каторжной тюрьмы.
Путилов Лаврентий. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Путимцев Федор. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Пущин Иван Иванович. Родился 4 (15) мая 1798 года в имении Марьино Бронницкого уезда Московской губернии в семье сенатора Ивана Петровича Пущина. В 1811 году поступил в Царскосельский лицей. Завершив учебу, поступил в 1817 году в лейб-гвардию. Тогда же вступил в «Священную артель» — тайное общество, основанное гвардейскими офицерами.
26 января 1823 года оставил военную службу и начал служить в Петербургской уголовной палате. 13 декабря 1823 года становится судьей Московского надворного суда.
Прибыл в Петербург незадолго до событий 14 декабря 1825 года. Верховный уголовный суд признал его «виновным в участии в умысле на цареубийство одобрением выбора лица, к тому предназначенного, в участии управлением общества, в принятии членов и в отдаче поручений и, наконец, в том, что лично действовал в мятеже и возбуждал нижних чинов» и приговорил к смертной казни, которая была заменена пожизненной каторгой.
29 июля 1826 года заключен в Шлиссельбургскую крепость.
Основной срок каторги отбывал в Читинском остроге и Петровском заводе. По прошествии двадцати лет был поселен сначала в Туринске, а потом в Ялуторовске.
В 1856 году возвращен из ссылки.
22 мая 1857 года женился на Наталье Дмитриевне Апухтиной, вдове декабриста Михаила Александровича Фонвизина. Последние годы жизни провел в имении жены в Бронницах, где и умер 3(15) апреля 1859 года. Похоронен у стен городского собора Михаила Архангела в семейной усыпальнице Фонвизиных.
Пылаев Ерофей. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Пыхоцкий Еригорий. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Пьяных Иван Емельянович. Родился в 1863 году. Крестьянин деревни Васютино Щигровского уезда Курской губернии. Самоучкой выучился грамоте. Был избран депутатом Второй Государственной думы. После разгона Думы вернулся на родину и возглавил «Щигровскую крестьянскую республику» — крестьянский союз, насчитывавший около тысячи членов. Арестован в конце 1907 года. После двухлетнего предварительного заключения И. Е. Пьяных и его сын Иван по обвинению в убийстве агента охранного отделения и поджоге помещичьих имений были приговорены к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. С 1909 по 1914 год находился в Тобольской каторжной тюрьме. С 1914 года — в Шлиссельбургском централе. Освобожден 28 февраля 1917 года. После Февральской революции был членом Учредительного собрания.
Умер в 1929 году.
Пьяных Иван Иванович. Родился в 1887 году. В 1909 году осужден вместе с отцом И. Е. Пьяных по делу Щигровского крестьянского союза. Каторгу отбывал в Шлиссельбурге. Освобожден в феврале 1917 года.
Радивилов Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Ребриков Андрей. Сержант лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Рейнфельд Карл Янович. Родился в 1890 году в Либаве, в семье рабочего. Член Латвийской социал-демократической рабочей партии (ЛСДРП). В 1911 году осужден на четыре года каторги, которую отбывал в Шлиссельбурге. С 1916 года — на поселении в Иркутской и Енисейской губерниях.
Ремезов Антон. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Ремизов Михаил Петрович. Рабочий-металлист, член РСДРП(б). В 1915 году осужден Петроградским военно-окружным судом на восемь лет каторги, которую отбывал в Шлиссельбургском централе. Освобожден 28 февраля 1917 года.
Рогачев Николай Михайлович. Родной брат народника Д. М. Рогачева. Родился в 1856 году в семье помещика в Орловской губернии. Воспитывался в Орловской военной гимназии. В 1874 году поступил в Павловское военное училище, откуда вышел в 1876 году подпоручиком в 28-ю артиллерийскую бригаду. С 1880 года примкнул к «Народной воле» и стал активным деятелем ее военной организации. Вел пропаганду среди офицеров. Организовывал военные кружки.
Арестован в апреле 1883 года; в сентябре 1884 года на «процессе 14-ти» приговорен Петербургским военно-окружным судом к смертной казни.
Привезен в Шлиссельбург 7 августа 1884 года.
10 октября 1884 года повешен в Шлиссельбурге.
Романов Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Романов (Тер-Оганесов) Степан Михайлович. Исключен из Горного института за участие в обструкции реакционной профессуры; лидер анархистов-«безначальцев». Осужден 17 ноября 1906 года на 15 лет каторги. В начале 1907 года заключен в Шлиссельбургский централ. В мае 1909 года отправлен в Вологду.
Романова Мария Алексеевна. Дочь царя Алексея Михайловича и Марии Милославской, сестра царевны Софьи и Петра I. Родилась 18 января 1660 года в Москве. Поддерживала добрые отношения не только с Софьей Алексеевной, но и с царицей Евдокией, и царевичем Алексеем. После пострига царицы передавала ей письма сына и деньги.
В 1718 году привлечена к следствию по делу Алексея и посажена в Шлиссельбург, став первой заключенной крепости. Затем переведена под домашний арест в особый дом в Петербурге.
Освобождена в 1721 году.
Скончалась 9 марта 1723 года. Некоторые исследователи утверждают, что она в Шлиссельбурге и умерла в 1723 году. Похоронена в Петропавловском соборе.
Ромашов Афанасий Иванович. Смотритель Гдовского уездного училища. Арестован за сочинение проекта республиканской конституции России и двоеженство. 6 ноября 1846 года заключен по именному указу в Шлиссельбургскую крепость. В 1863 освобожден и отослан на послушание в монастырь, но за строптивость 12 ноября 1864 года был снова возвращен в крепость. В 1867 годы послан в Кирилло-Белозерский монастырь. Умер 1 мая 1873 года в земской больнице, приняв перед смертью постриг.
Ростов Наум Моисеевич (настоящая фамилия Беленький Дон Моисеевич; партийные псевдонимы — Коган Наум Моисеевич, Н. Ростов). Родился в семье приказчика в 1866 году, окончил начальную городскую школу и ремесленное училище в Невеле. По окончании ремесленного училища поступил учеником наборщика в местную типографию, где под влиянием своих старших братьев, участвовавших в революционном движении, начал вести кружковую работу В мае 1903 года переехал в Витебск, где работал в типографии, участвовал в работе витебской группы «Искры».
В ноябре 1905 года прибыл в Санкт-Петербург, чтобы принять участие в организации взрыва трактира «Тверь», где собирались члены Союза русского народа. После теракта в трактире «Тверь» в 1906 году введен в Южное военно-техническое бюро ЦК РСДРП; заведует динамитной мастерской в Ростове-на-Дону.
В мае 1906 года был арестован и после двухлетнего предварительного заключения приговорен к десяти годам каторжных работ. Каторгу начал отбывать в Псковском централе. За участие в голодовке политзаключенных Псковского централа в декабре 1911 года переведен в 1912 году в Шлиссельбург. Отсюда в ноябре 1916 года отправлен по этапу на вечное поселение в Верхнеленский уезд Иркутской губернии.
В марте 1917 года вернулся в Петроград. На первой Петроградской конференции большевиков в апреле 1917 года утвержден председателем оргкомиссии по созданию Красной гвардии и избран ее начальником в Петрограде.
В 1918 году переехал в Москву, был депутатом Моссовета. С 1921 года занимался историей революционного движения в России и литературной деятельностью.
2 сентября 1947 года арестован и осужден на 10 лет. Реабилитирован 3 марта 1956 года.
Ротунов Герасим. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Рубинштейн Лев Николаевич. Родился в 1884 году. Член РСДРП с 1904 года. В годы Первой русской революции — один из руководителей Рижской боевой организации большевиков. В ночь с 6 на 7 сентября 1905 года участвовал в налете на Центральную тюрьму в Риге, организованном Рижским комитетом Латвийской социал-демократической рабочей партии (ЛСДРП) и РСДРП. Налетчики освободили Яна Лациса и Юлиуса Шессера и убили и ранили 15 работников тюрьмы. В январе 1906 года рижский боевик Л. Н. Рубинштейн был арестован, судим и приговорен к 15 годам каторги, которую отбывал в Шлиссельбурге с 1907 года. В 1909 году переведен в Вологодскую, а затем в Николаевскую тюрьму. Освободился 4 марта 1917 года. Активно участвовал в Октябрьском перевороте и Гражданской войне. После окончания Гражданской войны возглавлял торговые представительства СССР за рубежом. Награжден орденом Ленина. Умер в 1962 году.
Рукин Иван. Капитан лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Рысс Самуил Яковлевич. Родился в 1883 году. Из мещан. Учился в Киевском политехническом институте, эсер-максималист. 10 июля 1908 года осужден на 5 лет каторги, которую отбывал в Шлиссельбургском централе. После направлен на поселение в Иркутскую губернию, где и умер в 1915 году от туберкулеза.
Сазонов Егор Сергеевич (Авель, Яков). Родился 26 мая 1879 года в селе Петровском Уржумского уезда Вятской губернии в семье лесоторговца. Учился в Уфимской мужской гимназии, затем поступил на медицинский факультет Московского университета. За участие в студенческих волнениях в апреле 1901 года был исключен из университета и по этапу отправлен в Уфу. В Уфе примкнул к Уральскому союзу социал-демократов и социалистов-революционеров.
В июле 1903 года сослан в Восточную Сибирь на пять лет, но по пути бежал и, перейдя на нелегальное положение, уехал в Швейцарию. За границей окончательно примкнул к партии социал-революционеров и вступил в боевую организацию эсеров.
Вернувшись с поддельным паспортом в Россию, бросил 15 июля 1904 года в Петербурге у Варшавского вокзала бомбу в министра внутренних дел и шефа жандармов В. К. Плеве. Взрывом бомбы был тяжело ранен и сам.
Приговорен Петербургской судебной палатой к бессрочной каторге. 24 января 1905 года привезен в Шлиссельбургскую крепость, но по амнистии 1905 года срок каторги был сокращен до 14 лет, и 30 января 1906 года его отправили на каторгу, которую отбывал в Акатуе, Алгачах и Горном Зерентуе Забайкальской области.
29 ноября 1910 года покончил жизнь самоубийством в Зерентуе.
Сайников Козьма. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Сапожников Александр. Студент. За участие в революционных событиях 1905 года приговорен к каторжным работам. Умер в Шлиссельбурге.
Сафонов Михаил Владимирович. Родился в 1878 году. Организатор политических выступлений студентов Петербургского университета. В 1906 году примкнул к группе эсеров-максималистов, осуществивших взрыв дачи Столыпина и налет на инкассаторов в Фонарном переулке. В октябре 1906 года арестован и приговорен к 12 годам каторги. Каторжный срок отбывал в тюрьмах Пскова и Смоленска, потом был переведен в Шлиссельбургский централ. Освобожден в феврале 1917 года. С 1918 года — член Коммунистической партии. В годы Советской власти — видный военный деятель.
Секриер Иван Иванович. Родился в 1889 году. С 1902 года — матрос, санитар дивизии Черноморского флота. Распространял среди матросов социал-демократическую литературу. За участие в Севастопольском восстании осужден 13 ноября 1906 года на пять лет каторги. Каторгу отбывал в Смоленске, Шлиссельбурге, Алгачинске, Акатуе и Горном Зерентуе. С 1911 года до Февральской революции был на поселении в Забайкальской области.
Семенчиков Роман Матвеевич. Родился в 1877 году в крестьянской семье в селе Сидоровском Шуйского уезда Владимирской губернии. Еще подростком поступил на ситцепечатную фабрику Ясюнинских в селе Кохма. В 1897 году вступил здесь в «тайный рабочий союз». Весной 1898 года переехал в Иваново-Вознесенск и в том же году был арестован. После двенадцатимесячного тюремного заключения взят в солдаты. Возвратившись в 1904 году в Иваново-Вознесенск, стал профессиональным революционером. Участвовал в революционном движении текстильщиков Шуи и Иванова-Вознесенска. В 1905 году под именем Степана Ивановича Захарова (партийный псевдоним — Марк) возглавил боевую дружину РСДРП в Риге. 18 декабря 1905 года арестован и приговорен к смертной казни, замененной 15 годами каторги. В Шлиссельбург помещен в 1907 году. Летом 1909 года переведен в Алгачинскую каторжную тюрьму. 13 апреля 1911 года в тюремной больнице Горного Зерентуя умер от тифа.
Сербии Семен. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Сергеев Георгий. Рабочий с бумагопрядильной фабрики Штиглица, осужден Петербургским военно-окружным судом в июне 1910 года.
Серебряков. Помощник начальника Астраханской тюрьмы, осужденный за зверские убийства заключенных, избиения и кражи.
Сидоров Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Сикорский Семен (Шимель) Вульфович. Родился в 1883 году в местечке Кнышина Белостокского уезда Гродненской губернии. Работал кожевником в Белостоке. Член боевой организации эсеров. 15 июля 1904 года участвовал в покушении на В. К. Плеве и в тот же день арестован. 30 января 1904 года приговорен к 20 годам каторжных работ. 24 января 1905 года привезен в Шлиссельбург. 30 января 1906 года отправлен на Нерчинскую каторгу. Умер в 1927 году.
Симоненко Николай Семенович. Родился в 1877 году. Работал слесарем машиностроительного завода в Николаеве, на флоте с 1901 года, был матросом, санитаром дивизии Черноморского флота. 13 ноября 1906 года за участие в Севастопольском восстании осужден на бессрочную каторгу. В Шлиссельбург переведен из Смоленской тюрьмы как один из зачинщиков «голого бунта». В 1909 году переведен в Орловский централ, где в 1913 году уморил себя голодом в знак протеста против избиения политических заключенных.
Симонович Вениамин Авелевич. Родился в 1886 году в Виленской губернии, сапожник. С 1903 года участвовал в революционных беспорядках. Примкнул к анархистам-«коммунистам». В 1907 году арестован и после трехлетнего предварительного заключения осужден к восьми годам каторги, которую отбывал в Шлиссельбургском централе. Освобожден из Шлиссельбургской крепости 28 февраля 1917 года. Автор воспоминаний «В новом Шлиссельбурге».
Следков Фома. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Смелков Егор. Матрос. Член РСДРП с 1904 года, большевик. 19 июля поднял на восстание свою роту в Кронштадте. Осужден на 20 лет каторги. Да февраля 1917 года находился в Шлиссельбурге.
Сметанников Михаил. Рабочий. За участие в вооруженных налетах приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. В Шлиссельбургском централе находился до 1909 года, затем был отправлен по этапу в Вологодский централ.
Смольянинов Леонтий. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Соболев Козьма. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Соколов Василий Алексеевич. Осужден в апреле 1908 года на восемь лет каторги, которую отбывал в Шлиссельбургском централе.
Соколов Григорий. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Соколовский Владимир Игнатьевич. Родился в 1808 году. Учился в Первом кадетском корпусе в Петербурге, некоторое время служил в Сибири, затем жил в Москве и Петербурге, где поступил в канцелярию военного генерал-губернатора. В Москве был близок к кругу А. И. Герцена и Н. П. Огарева.
В 1832 году вышла из печати его поэма «Мироздание», в 1833 году — «Рассказы сибиряка», в 1833 — роман «Две и одна, или Любовь поэта».
20 июля 1834 года арестован в Петербурге и предан суду по делу «О лицах, певших в Москве пасквильные стихи» за сочинение стихотворения «Русский император». Заключен в Шлиссельбургскую крепость «на неопределенное время». В 1836 году освобожден и сослан в Вологду, где редактировал газету «Вологодские губернские ведомости». С разрешения III Отделения императорской канцелярии выехал на лечение и в октябре 1839 года умер в Ставрополе.
Соловьев Дмитрий. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Соловьев Кирила. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Сомароков Анисим. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Сорокин Иван. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Сорокин Исаак Абрамович. Родился в 1885 году в городе Красном Смоленской губернии в семье портного. Учился в городском училище. В 1904 году вошел в кружок РСДРП. Будучи призван на военную службу в 8-й Финляндский стрелковый полк, вел революционную пропаганду среди солдат. Арестован в сентябре 1907 года и 23 июня 1908 года приговорен Временным военным судом на восемь лет каторги. Наказание отбывал в Шлиссельбургской крепости. В 1915 году водворен на поселение в Иркутскую губернию. Переехав в Иркутск, занимался портняжным делом.
Соседов Матвей. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Сперанский Борис Федорович. Родился в 1885 году в Каменке Тамбовской губернии в семье врача. Революционной деятельностью начал заниматься в ученическом кружке, за что и был исключен из реального училища и выслан из Тамбова. Примкнул в Киеве к группе анархо-коммунистов. В 1905 году организовывал в Тамбове и Петербурге группы анархистов-«безначальцев», утверждавших, будто «частота и степень насильственных действий пролетариата против буржуазии — вот лучший показатель классовой борьбы». 17 ноября 1906 года осужден на десять лет каторги, которую начал отбывать в Шлиссельбурге. За попытку побега 10 января 1908 года осужден на 20 лет каторги. С 1908 года находился в Бутырской тюрьме, откуда был освобожден Февральской революцией.
Спиридов Михаил Матвеевич. Родился в 1796 году в семье богатого владимирского помещика, сенатора Матвея Григорьевича Спиридова и княжны Ирины Михайловной Щербатовой, дочери историка М. М. Щербатова. Воспитывался дома. 20 августа 1812 года вступил в службу урядником во 2-й полк Владимирского ополчения. Участвовал в заграничных походах 1813–1814 годов. В 1825 году произведен в майоры с переводом в Пензенский пехотный полк. В сентябре 1825 года принят в Южное общество декабристов. Накануне декабрьского восстания вел пропаганду среди солдат и согласился на участие в цареубийстве.
25 января 1826 года арестован в местечке Красиловка. Осужден по I разряду и приговорен к смертной казни, замененной по конфирмации двадцатью годами каторги. 26 июля 1826 года отправлен в Кексгольм. 21 апреля 1827 года переведен в Шлиссельбург и 2 октября 1827 года — в Читинский острог.
20 декабря 1854 года умер на поселении в деревне Дрокино Красноярского края.
Старичков Федор. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Стародворский Николай Петрович. Родился в семье священника 1 мая 1863 года в селе Криничаны Летичевского уезда, Подольской губернии. Учился в гимназии Каменец-Подольска, увлекся народническими идеями и вступил в организацию «Народная воля». Был выслан на родину в Летичевский уезд под негласный надзор полиции. В 1882 году сдал экзамены на аттестат зрелости.
По заданию партии вместе с В. П. Конашевичем ездил в Санкт-Петербург убивать 16 декабря 1883 года жандармского подполковника Г. П. Судейкина. После убийства скрылся.
16 марта 1884 года был задержан с фальшивым паспортом в Москве. После опознания, сознался в убийстве. В 1887 году на процессе 21-го члена «Народной воли» («Лопатинский процесс») приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой.
23 июня 1887 года привезен в Шлиссельбург.
Освобожден по амнистии 23 октября 1905 года.
После освобождения проживал в Париже, где примкнул к партии социалистов-революционеров. В 1908 году разоблачен В. Бурцевым, как платный агент царской охранки. Третейский суд, организованный революционерами, признал Стародворского невиновным. После Февральской революции 1917 года документы из архива Департамента полиции были рассекречены и подтвердили правоту Бурцева.
В 1918 году умер в Одессе.
Стейнгардт Г. Уголовник. Помещен в Шлиссельбургскую крепость в 1829 году. В 1836 году сослан в Сибирь.
Степанов Михаил Степанович. Еще гимназистом участвовал в организации эсеров-максималистов. Осужден Петербургским военно-окружным судом в июне 1910 года на семь лет каторжных работ. Был делегатом IV Чрезвычайного Съезда Советов рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов 14–16 марта 1918 года. Занимал ответственные посты. Но вскоре был помещен в Соловецкий лагерь особого назначения. Закончил жизнь в лагерях. Герой рассказа Варлама Шаламова «Эхо в горах».
Стоян (Чайкин) Варфоломей. Церковный вор. Имел в совокупности 43 года каторги. Самое громкое преступление — похищение иконы Казанской Божьей Матери, с которой он снял все драгоценности, а саму икону разрубил и сжег. Последние годы каторги отбывал в Шлиссельбургском централе. В 1914 году умер.
Струнин Федор. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Стушкин Тимофей. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Судоплатов Трофим. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Сунгуров К. Помещен в Шлиссельбургскую тюрьму в 1862 году. В 1864 году сошел с ума. Увезен в психиатрическую больницу.
Суровцев Дмитрий Яковлевич. Родился в 1853 году в семье священника села Верхнесыщенского Тотемского уезда, Вологодской губернии. Учился в Вологодской семинарии и в Петровской Земледельческой академии, но был уволен со второго курса; в мае 1876 года арестован и выслан под надзор полиции в Холмогоры. 14 сентября 1878 года бежал и с тех пор проживал нелегально.
Вступил в партию «Народная воля». Оформил на себя типографию, в которой печатался орган партии. Арестован в Одессе 19 декабря 1882 года. По «делу 14-ти» приговорен 24–28 сентября 1884 года Петербургским военно-окружным судом к пятнадцати годам каторжных работ. Привезен в Шлиссельбург 16 октября 1884 года. После амнистии 23 ноября 1896 года отправлен в Колымский край. Умер 3 марта 1925 года в Тотьме.
Сухарев Ларнок. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Сухоруков Алексей Иванович. Родился в 1888 году в Воронежской губернии. Учитель. За участие в беспорядках 1905 года арестован в августе 1906 года и осужден на шесть лет каторги. С 4 марта 1910 года находился в Шлиссельбурге. Сделал множество зарисовок узников Шлиссельбурга. В 1912 году переведен на поселение в Иркутской губернии. В 1937 году арестован. Умер в 1938 году.
Тибеев Яков. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Тимошечкин Василий. Рабочий, политкаторжанин. В 1912 году выслан в Орловский централ «на исправление» и там и умер.
Титов Трофим. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Титов Нестор. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Тиханович Александр Пахомович. Родился в 1855 году. Подпоручик, член военной организации «Народной воли». Участвовал в освобождении из Киевского тюремного замка Василия Иванова. Арестован в марте 1883 года. На «процессе 14-ти» в Петербургском военно-окружном суде 24–28 сентября (6–10 октября) 1884 года осужден на вечную каторгу. Привезен в Шлиссельбург 14 октября 1884 года.
28 декабря 1884 года повесился в своей камере.
Тихомиров Яков. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Тихонов Савва. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Токарев А. Помещен в Шлиссельбургскую крепость в 1835 году. Значился в списке 1836 года.
Толанков Агафон. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Тороворов Афанасий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Тригони Михаил Николаевич. Родился в 1850 году в Севастополе. Отец, по происхождению грек, служил в гвардии; вышел в отставку в чине генерал-майора. Мать — дочь адмирала, сестра писателя К. М. Станюковича. Закончил юридический факультет Новороссийского университета, сделался помощником присяжного поверенного.
В 1879 году Тригони уехал в Петербург и примкнул к «Народной воле». Участвовал в подкопе на Малой Садовой и 27 февраля 1881 года был арестован в меблированных комнатах вместе с Андреем Желябовым, где проживал со времени своего приезда в Петербург. В феврале 1882 года на так называемом «процессе 20-ти народовольцев» приговорен к 20 годам каторги. Привезен в Шлиссельбург 2 августа 1884 года. 9 февраля 1902 года отправлен на Сахалин. Амнистирован в октябре 1905 года. Умер 5 июля 1917 года в Балаклаве.
Трилиссер Давид Абрамович. Родился в 1884 году в Астрахани. Брат М. А. Трилиссера. Не сумев поступить в университет, занялся революционной деятельностью, вступил в 1902 году в социал-демократическую партию. В 1905 году был членом боевой организации большевиков. В 1906 году вел революционную работу среди войск в Самаре, а затем участвовал в подготовке вооруженного восстания в Финляндии. В сентябре 1907 года был арестован и после двухлетнего предварительного заключения 13 сентября 1909 года осужден на пять лет каторги, которую отбывал в Шлиссельбурге. Активный участник Октябрьского переворота. После революции работал секретарем Петроградского губисполкома. В 1925 году Д. А. Трилиссер стал директором совместного русско-германского складского и транспортного товарищества «Дерутра», а в конце 1927 года — заместителем председателя Всесоюзной торговой палаты.
По инициативе Д. А. Трилиссера в начале 1934 года для членов Ленинградского областного отделения Всесоюзного общества бывших политкаторжан был построен дом-коммуна на площади Революции, в котором он и сам получил единственную четырехкомнатную квартиру. Умер в этой квартире в том же 1934 году. Похоронен на Коммунистической площадке Александро-Невской лавры.
Трилиссер Михаил Абрамович. Родился в 1883 году. В 18 лет стал профессиональным революционером. В 1905 году руководил военной организацией большевиков, редактировал большевистскую газету «Вестник казармы». В ноябре 1906 года избран председателем Временного бюро военных и боевых организаций большевиков. Был членом Астраханского, Казанского и Петербургского комитетов РСДРП. В сентябре 1909 года по обвинению в принадлежности к Финляндской военной организации РСДРП(б) приговорен Петербургским окружным судом к пяти годам каторжных работ. Каторжный срок отбывал в Шлиссельбургском централе. В 1914 году сослан в Сибирь.
До Февральской революции находился в ссылке в Иркутской губернии. До 1921 года работал в Сибири. После переехал в Москву, работал в ВЧК, затем начальником ИНО ОГПУ В 1929 году уволен из ОГПУ Последние годы своей жизни был членом Секретариата Исполкома Коминтерна. 23 ноября 1938 года снят со всех постов, исключен из партии и арестован. 2 февраля 1940 года по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР расстрелян.
Трубач Василий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Туменев Егор. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Тюрин Д. Родился в 1808 году. Помещен в Шлиссельбургскую крепость в 1827 году. Послан рядовым на Кавказ в 1839 году.
Тяпкин Стефан. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Уланов Агафон. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Ульянов Александр Ильич. Родился 31 марта (12 апреля) 1866 года в Нижнем Новгороде. Революционер-народоволец, старший брат Владимира Ильича Ульянова (Ленина). Обучался в Симбирской гимназии. В 1883 году поступил на естественный факультет Петербургского университета. Организатор неудавшегося покушения на императора Александра III. Приговорен 1 марта 1887 года к смертной казни. 5 мая привезен в Шлиссельбург. 8 (20) мая 1887 повешен на большом дворе цитадели.
Ураков Алексей. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Уткин Алексей Васильевич. Родился в 1796 году. По происхождению разночинец, по профессии художник; в официальных документах значится чиновником XIV класса, гравером и живописцем. Арестован 9 июля 1834 года по делу «О лицах, певших в Москве пасквильные стихи». На следствии поначалу отказывался от авторства песни-пародии «Боже, коль благ еси…», но потом сознался, что сочинил ее, и был приговорен к бессрочному заключению в Шлиссельбургской крепости.
В 1838 году умер в Шлиссельбурге.
Ушаков Яков. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Фарбер Мордух. Член Польской социалистической партии (ППС). Осужден к восьми годам каторги за вооруженное сопротивление полиции в Белостоке.
Фармос Афанасий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Федотов Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Федотов Козьма. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Фельдман Моисей. Участник Первой русской революции, рабочий-боевик. Осужден на 15 лет каторги. В Шлиссельбурге находился с конца 1907 года по апрель 1909 года.
Фигнер Вера Николаевна. Родилась 24 июня (7 июля) 1852 года, в день Рождества Иоанна Предтечи, в деревне Христофоровка Казанской губернии в семье помещика. С 1863 года воспитывалась в Казанском институте благородных девиц.
В 1870 году поступила в Казанский университет и в том же году вышла замуж за судебного следователя А. В. Филиппова. В 1872 году поступила на медицинский факультет Цюрихского университета. В 1874 году перешла на учебу в Бернский университет, где познакомилась с П. Л. Лавровым и М. А. Бакуниным.
В 1875 году, не завершив образования, по требованию коллег по организации вернулась в Россию, где сдала экзамены на звание фельдшерицы и развелась с мужем, не разделявшим ее революционных взглядов.
С 1876 года участвовала в «хождении в народ». В 1878 году в течение 10 месяцев работала фельдшером в селе Вязьмино Саратовской губернии.
В 1879 году участвовала в Воронежском съезде землевольцев. После распада «Земли и воли» вошла в Исполнительный комитет организации «Народная воля». Участвовала в подготовке покушений на Александра II в Одессе в 1880 году и в организации убийства Александра II в Петербурге в 1881 году.
После казни первомартовцев, оставшись фактически единственным членом Исполнительного комитета, пыталась воссоздать организацию, но была выдана С. П. Дегаевым и арестована 10 февраля 1883 года в Харькове. На «процессе 14-ти» в Петербургском военно-окружном суде 24–28 сентября 1884 года приговорена к смертной казни, которую заменили бессрочной каторгой. Доставлена в Шлиссельбург 12 октября 1884 года. 29 сентября 1904 года отправлена в Неноксу Архангельской губернии, затем — в Казанскую губернию, оттуда — в Нижний Новгород.
В 1906 году получила разрешение выехать за границу для лечения. В 1907 году вступила в партию эсеров, из которой вышла после разоблачения Е. Ф. Азефа.
В 1910 году выступила инициатором создания «Парижского комитета помощи политкаторжанам», в ходе его организации сблизилась с Е. П. Пешковой.
Февральскую революцию 1917 года Вера Фигнер встретила в качестве председателя Комитета помощи освобожденным каторжанам и ссыльным.
В мае 1917 года на Всероссийском съезде представителей Советов партии конституционных демократов была избрана членом исполкома. В июне избрана кадетами кандидатом в члены Учредительного собрания. Входила в так называемый предпарламент.
В 1920 году написала сочинение «Запечатленный труд» об истории русского революционного движения. Второй том книги — «Когда часы жизни остановились» — посвящен ее пребыванию в стенах Шлиссельбурга.
В 1932 году издала полное собрание сочинений в 7 томах.
Умерла 15 июня 1942 года. Похоронена в Москве на Новодевичьем кладбище.
Филатов Дмитрий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Фишер. Помещен в Шлиссельбургскую крепость в 1794 году.
Фроленко Михаил Федорович. Родился в ноябре 1848 года в Ставрополе. Учился в уездном училище, потом в Ставропольской гимназии, по окончании которой поступил в Технологический институт в Петербурге. Спустя год перевелся в Петровскую землевладельческую академию. Был членом Исполнительного комитета Народной воли, участвовал в покушениях на императора Александра II в ноябре 1879 года под Одессой и 1 марта 1881 года. Арестован 17 марта 1881 года в Петербурге. По «процессу 20-ти» приговорен к смертной казни, замененной вечной каторгой, которую отбывал в Алексеевском равелине. 2 августа 1884 года доставлен в Шлиссельбургскую крепость. Написал в Шлиссельбурге автобиографическую повесть «Семейство Горевых» и очерк «Надя» на материале жизни Тифлисской бедноты.
Освобожден по амнистии 23 октября 1905 года.
В 1908–1917 годах жил в Геленджике под надзором полиции, сотрудничал в журнале «Былое». В 1936 году вступил в Коммунистическую партию.
Умер 18 февраля 1938 года в Москве.
Фролов Сидор. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Фомин Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Фомин Козьма. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Фомичев Тимофей Иванович. Родился в 1889 году в Херсонской губернии в крестьянской семье. Работая на заводе в Екатеринославе, примкнул к анархистам-коммунистам. В апреле 1910 года осужден на десять лет каторжных работ и заточен в Шлиссельбургский централ. Освобожден из Шлиссельбургского централа, осужден на 20 лет каторги по процессу группы.
Освобожден 28 февраля 1917 года.
В 1918 году погиб на врангелевском фронте.
Хабаров Степан. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Харитонов Егор. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Ходяков Федор Иванович. Матрос, участник революционного движения на Балтийском флоте (1905–1907). В феврале 1908 года осужден на семь лет каторги, которую отбывал в Шлиссельбурге.
Чебалов Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Чеботарев Павел. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Чепегин Никита Козьмич. Родился 28 мая 1882 года в рабочей семье. Учился в сельской школе. Работал столяром. Участвовал в покушении на жизнь отставного генерал-лейтенанта Вейса в Киеве 12 мая 1902 года. Киевским военно-окружным судом приговорен 8 июня 1902 года к 20 годам каторжных работ. Привезен в Шлиссельбург 19 июля 1902 года. 3 января 1904 года переведен в пересыльную тюрьму. 28 февраля 1905 года помещен в Виленскую психиатрическую лечебницу.
Черкасов Матвей. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Черкашенинов Ефим. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Черновский Казимир Гаврилович. Родился в 1791 году в деревне Корытница Игуменского повета в семье небогатого помещика. В 1821 году Казимир примкнул к тайной организации «Национальное патриотическое общество». Жена (дочь богатого варшавского торговца) покинула его, и, оставшись в одиночестве, Черновский отправился в 1825 году в Петербург и поступил в Медико-хирургическую академию.
За месяц до окончания академии, 6 мая 1829 года, был арестован, заключен в Петропавловскую крепость и через пять месяцев переведен в Шлиссельбург.
Находясь в Шлиссельбургской крепости, Казимир Черновский составил чертежи и описание изобретенной им подводной лодки. 19 июня 1829 года его проект был представлен царю Николаю I и направлен им на рассмотрение в Главный штаб. Отзыв генерала корпуса путей сообщений Пьера Доминика Базена оказался неблагоприятным, и проект был оставлен без последствий.
А в 1834 году Черновского освободили на поселение в Архангельской губернии, где он проектировал жилые дома и был заместителем городского архитектора.
Скончался в городе Сарапуле Вятской губернии в 1847 году.
Чесноков Иван. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Чириков Василий. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Чистяков Анисим. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Чураков Алексей Андрианович. Родился в 1877 году. Рабочий-модельщик. Член РСДРП, позднее — эсер-максималист. В мае 1910 года за участие в грабежах приговорен к смертной казни, замененной десятью годами каторги. В Шлиссельбургском централе находился с 1912 года. Освобожден 28 февраля 1917 года. В 1920-х годах был исключен из Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев, поскольку выяснилось, что он подавал из тюрьмы прошение царю о помиловании.
Чурин Фрол. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Шабанов Алексей. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Шавишвили Федор Амбакович. Родился в 1890 году в Кутаисской губернии в крестьянской семье. В 1904 году приехал в Тбилиси и поступил учеником в типографию. Сблизился с боевой подпольной группой большевиков. Во время октябрьских беспорядков 1905 года участвовал в Ростове в нападениях на членов Союза русского народа. В 1906–1907 годах входил в боевую дружину на Кубани. Участвовал в террористических актах над видными царскими сановниками. Дважды подвергался аресту, но бежал из-под стражи. В октябре 1910 года, после трехлетнего предварительного следствия, приговорен Кавказским военно-окружным судом к 15 годам каторжных работ. Из-за несовершеннолетия срок был сокращен на треть. Каторгу отбывал в Екатеринодаре, Вологде, Харькове. В 1915 году переведен и Шлиссельбургский централ. Освобожден 28 февраля 1917 года. В июле 1917 года выехал в Грузию. Руководил здесь проведением земельной реформы в родном уезде, работал в органах юстиции Грузинской ССР, в ЦИК, партийной коллегии ЦК компартии республики, был главным редактором грузинского издательства «Советский писатель». Жил в Тбилиси.
Шапилов Таврило. Капрал лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Шарапа Кузьма Евгеньевич. Родился в 1884 году. Портной. В 1903 году вступил в РСДРП. 11 сентября 1906 года Киевским военным судом осужден за покушение на убийство станового пристава и приговорен к смертной казни, замененной 20 годами каторги. Был заключен в Смоленскую каторжную тюрьму, откуда за участие в «голом бунте» переведен в Шлиссельбург. Освобожден из Шлиссельбургской крепости после Февральской революции. В годы Советской власти был на партийной и советской работе. Умер в 1964 году.
Шаров Дмитрий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Шатаков Степан. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Шатилов Данило. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Шаховский Алексей. Князь. Поручик лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Шварце Бронислав (Bronisiaw Antoni Szwаrz.). Родился 7 октября 1834 года в имении Локрист в Бретани, в семье польского эмигранта, участника восстания 1830 года. В 1855 году окончил Парижскую высшую политехническую школу. С 1860 года работал на строительстве Петербургско-Варшавской железной дороги. Летом 1862 года перешел на нелегальное положение и вошел в состав Центрального национального комитета партии «красных». Примыкал к левому революционно-демократическому крылу, выступал за радикальные аграрные преобразования и союз с русскими революционерами.
11 (23) декабря 1862 года, незадолго до начала вооруженного восстания, арестован в Варшаве; при аресте оказал вооруженное сопротивление. 19 мая 1863 года приговорен к смертной казни, замененной благодаря вмешательству французской императрицы Евгении, вечной каторгой.
До 1870 года находился в заключении в Шлиссельбургской крепости, затем отправлен в ссылку в Туркестан, а затем Сибирь, жил с 1879 года в Томске.
В 1892 году освобожден из ссылки. Жил в Кракове и Львове. В 1893 году написал книгу воспоминаний «Семь лет в Шлиссельбурге».
Умер 18 февраля 1904 года во Львове. Похоронен на Лычаковском кладбище.
Шебалин Михаил Петрович. Родился в 1857 году в деревне Новоселки Казанской губернии Лаишевского уезда в семье помещика. В 1869 году поступил в гимназию в Каменец-Подольске, затем на физико-математический факультет Петербургского университета и в 1882 году закончил его. Неоднократно подвергался арестам и ссылкам в связи с революционной деятельностью (организация «летучих типографий» в Санкт-Петербурге и Киеве). Осужден на Киевском процессе к 12 годам каторжных работ. Привезен в Шлиссельбург 21 декабря 1884 года. 23 ноября 1896 года отправлен на поселение в Вилюйск. Амнистирован в октябре 1905 года. Примкнул к партии эсеров. Со времени Февральской революции и до июня 1918 работал в Астраханской организации эсеров, затем отошел от политической жизни и жил в Москве, работая хранителем в музее имени П. А. Кропоткина до 1937 года.
Шевелев Петр. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Шевырев Петр Яковлевич. Родился 23 июня (5 июля) 1863 года в Харькове в семье купца. Закончил 3-ю Харьковскую гимназию. С 1883 года учился в Харьковском, затем Петербургском университетах. В конце 1886 года совместно с А. И. Ульяновым создал террористическую фракцию партии «Народная воля», готовившую покушение на императора Александра III. Арестован 7 марта 1887 года в Ялте. 19 апреля 1887 года на процессе по делу «Второго 1 марта» приговорен к смертной казни. Привезен в Шлиссельбург 5 мая. 8 (20) мая 1887 года повешен на большом дворе цитадели.
Шемаев Софрон. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Шенсон Моисей Давыдович. Родился в 1886 году в Витебске, в семье рабочего. В 1906 году взят в солдаты, но бежал с военной службы. В 1908 году за принадлежность к боевой дружине максималистов осужден на четыре года каторги. С 1910 года находился в Шлиссельбурге. В 1912 году выслан в Орловский централ «на исправление», затем находился на поселении в Иркутской губернии.
Шепелев Михайло. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Шерер. Начальник Астраханской тюрьмы, осужденный за зверские убийства заключенных.
Шилов. Сектант. Помещен в Шлиссельбургскую крепость в 1797 году. В 1800 году умер в крепости.
Шмидеберг. Участник крестьянского движения 1906 года в Латвии. 29 августа 1906 года приговорен военно-окружным судом в Митаве по делу об «аграрных беспорядках» в Тольском уезде к бессрочной каторге. В Шлиссельбурге подал прошение царю о помиловании и был помилован.
Шмидт Вилис. В 1912 году выслан в Орловский централ «на исправление».
Штрикунов Иван Иванович. Родился в 1879 году. С 1900 года служил матросом Черноморского флота. С 1905 года стал минно-машинным квартирмейстером 32-го флотского экипажа. Один из организаторов Севастопольского восстания. Член Совета матросских и солдатских депутатов. 29 ноября 1906 года приговорен к 20 годам каторги. В Шлиссельбурге пробыл десять лет до Февральской революции.
Штромберг Александр Павлович. Барон. Родился 5 (17) сентября 1854 года. В 1875 году окончил Петербургское морское училище, служил на Балтийском море и Тихом океане. Вместе с А. И. Желябовым, Н. Н. Колодкевичем, Н. М. Рогачевым и Н. Е. Сухановым руководил центральной военной организацией партии «Народная воля». В конце апреля 1881 года арестован и за отсутствием улик сослан в Верхоленск. В 1883 году возвращен из ссылки и на «процессе 14-ти» приговорен к смерти. Привезен в Шлиссельбург 7 августа 1884 года. Повешен 10 (22) октября 1884 года в Шлиссельбургской крепости.
Шухлин Павел. Солдат, участник военного восстания в Брест-Литовской крепости.
Щеголев Еремей. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Щедрин Николай Павлович. Родился в 1858 (1854) году в Петропавловске. Учился в Омском кадетском корпусе и с 1876 года — в Петербургской учительской семинарии. Вступил в Петербурге в партию «Земля и воля». После раскола партии в 1879 году присоединился к «Черному переделу». Весной в Киеве вместе с Е. Н. Ковальской организовал Южно-русский рабочий союз и составил его программу. В октябре 1880 года арестован и в мае 1881 года приговорен Киевским военным судом к смертной казни, замененной бессрочной каторгой, которую отбывал на Каре, где был прикован к тачке. В 1882 году увезен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, а в 1884 году переведен в Шлиссельбургскую крепость, где в 1895 году заболел. С 1896 года находился в Казанской психиатрической больнице.
1 октября 1919 года умер.
Цедзинский Иван. Рабочий Путиловского завода. Осужден 13 сентября 1906 года Петербургским военно-окружным судом за принадлежность к эсеровской партии и убийство городового. Приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. В Шлиссельбургскую каторжную тюрьму заключен в январе 1907 года. В мае 1909 года отправлен в Вологодский централ.
Циома Захарий Семенович. Матрос с крейсера «Потемкин». Минный квартирмейстер Черноморской флотской дивизии. 13 ноября 1906 года за участие в Севастопольском восстании приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. С января 1907 года переведен в Шлиссельбург. В июне 1912 года отправлен в Орловский централ. В 1917 году освобожден из Николаевской каторжной тюрьмы.
Энгельгардт Михаил Константинович. Родился в 1890 году. Дворянин, ученик Псковского сельскохозяйственного училища. 27 июня 1909 года за принадлежность к боевой организации эсеров осужден на 13 лет и четыре месяца каторги. Умер в Шлиссельбургской тюрьме в 1912 году.
Эрнев Кондратий. Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Ювачев Иван Павлович. Родился 23 февраля 1860 года в Санкт-Петербурге в семье дворцового полотера, служившего в Аничковом дворце. В 1878 году закончил Техническое училище Морского ведомства в Кронштадте, получил чин мичмана и специальность штурмана и отправился служить на Черноморский флот. В 1881 году в Николаеве сблизился с М. Ю. Ашенбреннером и начал вести революционную агитацию среди моряков.
В 1882 году вернулся в Петербург и поступил в Военную академию. По решению «Народной воли» он готовил покушение на царя, которое должен был совершить, сбросив из квартиры отца взрывное устройство на выезжавшую из ворот карету царя, однако 13 марта 1883 года был арестован в связи с предательством С. П. Дегаева.
28 сентября 1884 года на «процессе 14-ти» приговорен военно-окружным судом к смертной казни, которую заменили пятнадцатью годами каторги.
16 октября 1884 года привезен в Шлиссельбург.
В заключении в корне пересмотрел свои взгляды и стал духовным писателем.
Весной 1887 года отправлен на Сахалин, где отбыл еще 8 лет каторги. Первые годы провел на тяжелых работах, а впоследствии заведовал местной метеорологической станцией, начал писать рассказы, которые публиковал под псевдонимом Миролюбов.
После освобождения в 1895 году жил во Владивостоке. В 1897 году вернулся в Петербург, где служил в инспекции Управления сберегательными кассами, был членом-корреспондентом Главной физической обсерватории Академии наук, написал ряд книг с описанием Шлиссельбургской крепости, Сахалина и несколько религиозно-нравоучительных книг, издававшихся Обществом трезвости.
В 1902 году женился на Надежде Ивановне Колюбакиной, которая заведовала «Убежищем для женщин, вышедших из тюрем Санкт-Петербурга». 30 декабря 1905 года у них родился сын Даниил, получивший известность как поэт Даниил Хармс.
После революции до пенсии служил главным бухгалтером Волховстроя, потом — историком-архивистом.
17 мая 1940 года умер в возрасте 80 лет от заражения крови.
Юрковский Федор Николаевич. Родился в Николаеве в 1851 году в семье капитана 1-го ранга. Учился в гимназии в Николаеве, затем в Морском училище в Петербурге, откуда перешел вольнослушателем в Технологический институт, а затем в Медико-хирургическую академию, но не закончил ее, увлекшись революционной работой. Арестован 7 марта 1880 года за подкоп под Херсонское казначейство. Приговорен Киевским военно-окружным судом 26 июля 1880 года к лишению всех прав состояния и каторжным работам на 20 лет. В феврале 1881 года водворен на Каре.
Вместе с Н. Левченко, А. Баламезом, М. Диковским бежал с Кары 1 мая 1882 года, но 22 мая был пойман казаками на границе с Китаем. По приговору Забайкальского окружного суда срок каторжных работ увеличен на 10 лет. За участие в беспорядках на Каре был перевезен в 1883 году в Петербург и 4 августа 1884 года заключен в Шлиссельбургскую крепость, где начал писать роман «Гнездо террористов» из эпохи 70-х годов.
Страдал хроническим воспалением почек с параличом мочевого пузыря.
Умер 30 августа 1896 года в Шлиссельбурге.
В 1933 году в издательстве «ACADEMIA» вышла его книга «Булгаков. Роман, написанный в Шлиссельбурге».
Юрьев Прокофий. Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. Погиб 11 октября 1702 года при взятии приступом Нотебурга.
Юшневский Алексей Петрович. Родился 12 (23) марта 1786 года в семье польского дворянина Петра Христофоровича Юшневского и Наталии Ивановны Матвеевой. Учился в Московском университете. С ноября 1801 года служил в канцелярии подольского гражданского губернатора. С 1805 года — на службе в Коллегии иностранных дел. С 1816 года служил чиновником по дипломатической части в Штабе 2-й армии. С 1819 года — генерал-интендант 2-й армии. С 1823 года — действительный статский советник. Член Союза благоденствия. Один из организаторов и руководителей Южного общества декабристов.
Арестован в Тульчине 13 декабря 1825 года.
Приговорен к смертной казни, которая была заменена вечными каторжными работами.
С 24 июля 1826 года находился в Шлиссельбурге.
2 октября 1827 года отправлен в Читинский завод, затем в Петровский завод.
Скоропостижно скончался 10 января 1844 года в селе Оек на похоронах декабриста Ф. Ф. Вадковского.
Яковлев Александр Александрович. Эсер-боевик, сотрудник газеты «Призыв». Осужден в 1907 году в Воронеже на пять лет каторги и заключен в Шлиссельбургский централ. В 1909 году переведен в Алгачи, затем находился в Горном Зерентуе и Кутомаре. В 1912 году был выслан в Сибирь, откуда в 1913 году бежал во Францию. В начале Первой мировой войны пошел добровольцем на фронт. Убит под Верденом 7 апреля 1916 года.
Якукевич Антоний. Магистр права. Отличался сутяжничеством и неистребимой любовью к кляузам. С 9 февраля 1832 года за «весьма беспокойный нрав» находился в Вятке под надзором полиции. 15 мая 1840 года «за буйство и предосудительные поступки» помещен в Шлиссельбургскую крепость. Пробыл здесь почти 22 года до 20 апреля 1862 года.
Янович Людвиг Фомич. Родился в 1859 году в деревне Лобкася Ковенской губернии в дворянской семье. Закончил Виленское реальное училище. Учился в Петровской академии в Москве, был одним из руководителей связанного с «Народной волей» «Общестуденческого союза». В 1884 году в Варшаве вступил в партию «Пролетариат».
18 июля 1884 года арестован. При аресте оказал вооруженное сопротивление. В декабре 1885 года приговорен к 16 годам каторги.
3 марта 1886 года привезен в Шлиссельбургскую крепость.
В 1896 сослан в Средне-Колымск, в ссылке примкнул к левому крылу Польской социалистической партии (ППС).
Написал «Воспоминания узника Шлиссельбургской крепости».
17 мая 1902 года застрелился в Средне-Колымске.
Ярошинский. Уголовник. Помещен в Шлиссельбургскую тюрьму в 1836 году.
Ястржембский Викентий Янович. Родился в 1855 году. Член Польской социалистической партии, инструктор боевой группы. Осужден 23 июля 1908 года на восемь лет каторги, которую отбывал в Шлиссельбурге.
Коменданты Шлиссельбургской крепости
1702 год. Первым комендантом Шлиссельбургской крепости назначен князь Александр Данилович Меньшиков.
1704 год. Полковник Прошин.
1709 год. Подполковник Колтовский.
1715 год. Полковник Бухгольц.
С 1731 года должность комендантов исправляли офицеры Санкт-Петербургского, Невского, Копорского и Ямбургского полков.
1731 год. Майор Аничков.
1733 год. Секунд-майор Философов.
1735 год. Капитан Антонов.
1736 год. Капитан Языков.
1737 год. Капитан Шестинский.
1740 год. Капитан Корнеев.
1740 год. Капитан Корцов.
1742 год. Капитан Бохин.
1746 год. Капитан Пилочев.
1747 год. Капитан Леонтьев.
1748 год. Капитан Бохин (тот же).
1750 год. Капитан Батюшков.
1752 год. Капитан Змеев.
1754 год. Капитан Бередников.
1775 год. Бригадир Циглер.
1796 год. Генерал-майор Колюбякин.
1798 год. Генерал майор Плуталов.
1827 год. Генерал-майор Фридберг.
1828 год. Генерал-майор Колотинский.
1836 год. Генерал-лейтенант Заборский.
1849 год. Генерал-майор Албрант.
1861 год. Генерал-майор Лепарский.
1865 год. Генерал-майор фон-Гринбланд.
1 декабря 1870 года комендантское управление упраздненной крепости окончило свои действия. Шлиссельбургская крепость приспособлена для помещения военно-исправительной роты, прибывшей из Выборга под начальством подполковника Михельсон.
1876 год. Полковник Геринг.
1879 год. Сформирован Шлиссельбургский 4 ротный дисциплинарный батальон. Начальник полковник Саврасов.
1882–1884 годы. В Шлиссельбургской крепости устроена новая тюрьма для ссыльнокаторжных государственных преступников и учреждено Шлиссельбургское жандармское управление.
Начальники управления
1884 год. Полковник Покрошинский.
1889 год. Полковник Добродеев.
1890 год. Полковник Коренев.
1891 год. Полковник Гангардт.
1899 год. Полковник Обух.
1902 год. Полковник Яковлев.
Шлиссельбургское крепостное духовенство
1714 год. Поп Дмитрий Иевлев.
1714 год. Поп Петр Георгиев.
1720 год. Священник Василий Андреев.
1728 год. Протоиерей Андрей Иаковлев.
1730 год. Священник Федор Дементьев.
1736 год. Священник Иаков Игнатьев.
1741 год. Протопоп Иоанн Ануфриев.
1752 год. Священник Тимофей Васильев.
1752 год. Священник Иосиф Иванов.
1757 год. Священник Иоанн Федоров.
1757 год. Священник Илия Стефанов.
1770 год. Протоиерей Иаков Иоаннов.
1777 год. Священник Федор Назаров.
1787 год. Священник Иаков Федоров.
1801 год. Священник Никита Архипов.
1807 год. Протоиерей Андрей Иаковлев Диаконов.
1817 год. Священник Порфирий Антонов.
1833 год. Протоиерей Александр Пантовский.
1847 год. Протоиерей Иоанн Яковлев.
1853 год. Священник Филипп Паозерский.
1865 год. Священник Протоиерей Максим Барановский.
1867 год. Священник Владимир Краснопольский.
1877 год. Протоиерей Федор Ленинский.
1902 год. Протоиерей Иоанн Флоринский.
Примечания
1
Второе первое марта — в исторической литературе название попытки покушения народовольцев 1 марта 1887 года на императора Александра III. Покушение народовольцев 1 марта 1881 года на Александра II завершилось убийством государя.
(обратно)2
Его бабушка Евдокия Александровна Ардашева была двоюродной сестрой братьев и сестер Ульяновых.
(обратно)3
Сейчас на этом месте находится современный Буденновск (бывший город Святой Крест).
(обратно)4
«Словарь исторический о русских святых».
(обратно)5
Кодекс общешведских законов — Ландслаг — вырабатывался большой комиссией под председательством лагманов — глав отдельных областей Швеции. Ландслаг основывался на законах Уппланда и Эстергетланда и королевских постановлениях.
(обратно)6
«Под духовным руководством одного образованного монаха Бригитта начала изучать Писания и оказала очень благотворное влияние на свою семью: благодаря Бригитте она стала настоящей «домашней Церковью», — говорил недавно в катехитической беседе с русскими католиками папа Бенедикт XVI. — Этот первый период жизни Бригитты помогает понять то, что сегодня мы могли бы назвать подлинной «супружеской духовностью»: христианские супруги вместе могут пройти путь святости, укрепляемые благодатью Таинства Брака».
(обратно)7
Авиньонское пленение пап — период с 1309 по 1378 год, когда резиденция глав католической церкви находилась не в Риме, а в Авиньоне.
(обратно)8
Накануне известия из Авиньона о кончине папы Климента VI, 2 декабря 1352 года, колокольня Святого Петра была подожжена ударом молнии. Все колокола упали на землю, разбились и расплавились.
(обратно)9
Калика — паломник, странник. Словарь русского языка XI—XVII веков.
(обратно)10
Кирпичников А. Н., Савков В. М. Крепость Орешек: Историко-архитектурный очерк. — 2-е изд., испр. и доп. — Д., 1979.
(обратно)11
Фрагмент северной стены новгородской крепости 1352 года с Воротной башней законсервирован и стал экспонатом музейной экспозиции.
(обратно)12
Тогда уже был поставлен митрополитом на Русь Роман.
(обратно)13
Из башен цитадели уцелела только одна — Светличная.
(обратно)14
Стены и башни Орешка начала XVI века, хотя и в значительно измененном виде, сохранились до наших дней. Реставраторами восстановлены сейчас Государева башня и боевой ход на стене между нею и башней Головина.
(обратно)15
Современный Ломоносовский район.
(обратно)16
Государственный совет при шведском короле.
(обратно)17
От швед. — Nöteborg: Nöte — орех; borg — крепость, город.
(обратно)18
Доску эту изготовил заключенный Шлиссельбурга, бывший кузнец, народоволец П. А. Антонов.
(обратно)19
Андрей Вознесенский. Ахиллесово сердце. — М., 1966.
(обратно)20
Багинет — кинжал с плоским, заточенным с одной или с обеих сторон клинком, применявшимся в качестве штыка.
(обратно)21
«Оной орел зимовал во дворце; по построении на Котлине острову крепости святого Александра оной орел от Его Царского Величества во оной Александровой крепости отдан на гобвахту с наречением орлу комендантского звания».
(обратно)22
Газета «Ведомости» от 3 февраля 1703 года.
(обратно)23
Упоминается в документах и о других церквях Шлиссельбургской крепости. Благовещенская церковь в 1727 году была перенесена в Посад — нынешний город Шлиссельбург, а Успенская церковь закрыта. В 1802 году, в столетний юбилей взятия крепости, Успенскую церковь — она помещается в казарменном здании — снова возобновили, освятив ее в честь апостола Филиппа, память которого празднуется 11 октября, день взятия крепости.
(обратно)24
Любопытно сравнить, когда у Евдокии вырвали ребенка, его повезли в Преображенское, а саму царицу — в Покровский монастырь.
(обратно)25
«Господь Бог нынешнюю кампанию так счастливо начати благоволил», «Завтра надеемся увидеть врага, милость Божия да будет с нами», «Всемогущий Господь соизволил почтить Россию», «Зело желаю, чтоб весь наш народ прямо узнал, что Господь Бог прошедшей войной и заключением мира нам сделал. Надлежит Бога всею крепостию благодарить», «Так воля Божия благоволила и грехи христианские допустили… Но мню, что праведный Бог может к лучшему сделать».
(обратно)26
Публичная свадьба Петра I состоялась в 1712 году
(обратно)27
Записная книга С.-Петербургской гарнизонной канцелярии.
(обратно)28
Отец Николая Головина — Федор Алексеевич Головин был выдающимся русским дипломатом и государственным деятелем, имел чин генерал-адмирал. Он составил и заключил Нерчинский договор 1689 года с Китаем. Был вторым послом Великого посольства в Западную Европу Совместно с Петром I вел в 1699 году секретные переговоры о заключении договоров с Саксонией и Данией. Участвовал в создании русского флота, был начальником Военно-Морского приказа. Принимал участие в организации русской регулярной армии. В 1700 году возглавлял Посольский приказ и одновременно ведал Ямским приказом и Оружейной, Золотой и Серебряной палатами. Ввел гербовый сбор в России. Умер в 1706 году
(обратно)29
Дачниками при Петре I звали тех, кто давал взятки.
(обратно)30
Это отношение к русскому народу чрезвычайно роднило Петра I с В. И. Лениным и Л. Д. Троцким. Возможно, поэтому памятники Петру I и не уничтожались большевиками.
(обратно)31
Одно время Бирон был студентом Кенигсбергского университета, но учебу бросил.
(обратно)32
Отметим здесь, что в отношении к евреям при Анне Иоанновне тоже прослеживается определенная преемственность политики Петра I. Хотя и издавались строгие указы, воспрещающие сдачу земли в Малороссии в аренду евреям и ограничивающие еврейскую торговлю спиртным, но в силу они не вступали. Более того… Жесточайшая эксплуатация еврейскими арендаторами крестьян была разрешена Бироном теперь еще и в Слободской Украине, и на Смоленщине, а торговля польской водкой — по всей Великороссии.
(обратно)33
Бирону было нанесено при аресте около двадцати ран, от которых он излечился только спустя два года.
(обратно)34
Нынешний Чаплыгин.
(обратно)35
Нетрудно заметить тут стремление уподобить законного государя-императора самозванцу Григорию Отрепьеву.
(обратно)36
С легкой руки автора романа «Мирович» Григория Петровича Данилевского, поместившего своего героя в каземат Светличной башни, который позднее использовался как карцер, эта информация кочует как по туристским путеводителям, так и по научным статьям. Между тем, познакомившись с «Бумагами по шлиссельбургскому бунту», приложенными ко 2-му тому книги В. А. Бильбасова «История Екатерины II», можно утверждать, что Иоанна Антоновича содержали в другом помещении, скорее всего, в казарме, отделенной от общего крепостного двора каналом.
(обратно)37
Это тот самый ребенок, которого родила Анна Леопольдовна, когда ее беременную обливали ледяной водой в Раненбурге.
(обратно)38
Он происходил из знатного украинского рода, имения которого в свое время были конфискованы за содействие гетману Мазепе в 1709 году
(обратно)39
Екатерина II в своих «Записках» достаточно определенно пишет о том, что Павел был рожден ею от Сергея Салтыкова.
(обратно)40
Брикнер А. История Екатерины Второй. В 2-х т. Т. 1. М.: Современник. Товарищество Русских Художников, 1991. С. 176.
(обратно)41
Недавно во время строительных работ в Холмогорах был отрыт скелет, который, по мнению местных краеведов, является скелетом Иоанна VI Антоновича.
(обратно)42
Маркиз де Кюстин в своих воспоминаниях о посещении 2 августа 1839 года крепости, где несчастный наследник русского престола умер, лишившись рассудка, — оттого, что кто-то решил, что удобнее сделать из него идиота, чем императора, пишет, что ему пришлось проявить немалую настойчивость для того, чтобы попасть на могилу Иоанна Антоновича.
Когда мы покинули гостиную коменданта, мне для начала стали показывать великолепное убранство церкви! Если верить тому, что удосужился сообщить мне комендант, четыре церковные мантии, торжественно развернутые передо мною, обошлись в триста тысяч рублей. Устав от всего этого кривлянья, я напрямую заговорил о могиле Ивана VI; в ответ мне показали пролом, сделанный в стенах крепости пушкой Петра Великого, когда он лично вел осаду этого шведского укрепления, ключа к Балтике.
— Но где же могила Ивана? — повторил я, не давая себя сбить. На сей раз меня отвели за церковь, к бенгальскому розовому кусту, и сказали: — Она здесь.
(обратно)43
Это строение Екатерины II оказалось непрочным, храм пришлось перестраивать, и заново его освятили уже в правление Николая I, в 1828 году.
(обратно)44
Очевидно, что после 1762 года, едва взойдет на престол Екатерина II и обяжет крестьян предъявлять увольнительное разрешение от помещиков при записи в купцы, история Ивана Круглого станет невозможной.
(обратно)45
Батыршу называют в исторической литературе и Абдуллой Алеевым, и Батыршей Алиевым, и Абдуллой Мязгялдином, и Губайдуллой Матзялтдином, и Габдуллой Галлиевым, но нам представляется более убедительной версия Гайсы Батыргариевича Хусайнова, который полагает, что официальное имя муллы Батыршы Алеева — Бахадиршах, как он и назвал себя в своем письме императрице Елизавете Петровне. В народе это имя сокращенно употребляли как Батырша.
(обратно)46
Сенатским указом от 16 марта 1754 года башкирам была запрещена свободная добыча соли из местных соляных месторождений.
(обратно)47
Письмо Батырши императрице Елизавете Петровне. Уфа, 1993. С. 94.
(обратно)48
Много ли их? (украинск.)
(обратно)49
Здесь надо сказать о необычно милостивом отношении Павла к оставшимся в живых пугачевцам. Пушкин объясняет это тем, что «Пугачев был уже пятый самозванец, принявший на себя имя императора Петра III. Не только в простом народе, но и высшем сословии существовало мнение, что будто государь жив и находится в заключении. Сам великий князь Павел Петрович долго верил или желал верить этому слуху По восшествии на престол первый вопрос государя графу Гудовичу был: жив ли мой отец?..
(обратно)50
В дальнейшем для жалоб и прошений был устроен знаменитый «желтый ящик» у ворот Зимнего дворца.
(обратно)51
В 1772 году после первого раздела Польши Россия приобрела себе 100-тысячное еврейское население. С этого момента и надо датировать, как пишет А. И. Солженицын, «первое значительное историческое скрещение еврейской и русской судьбы».
(обратно)52
Павел I был 72-м Великим магистром Державного Ордена святого Иоанна Иерусалимского, хотя официально его не признали римские папы, ни Пий VI, ни Пий VII. Поэтому сейчас в официальных орденских документах Павла I именуют Великим Магистром «де-факто».
(обратно)53
11 (22) ноября.
(обратно)54
Александр Сергеевич Свечин как-то очень странно и неясно связан с событиями 11 марта. Во-первых, не очень понятно, как он исполнял обязанности петербургского военного губернатора в сентябре-октябре 1800 года, если вышел в отставку еще 30 мая 1800 года. Во-вторых, очень странно, что, зная о заговоре, он «не изменил доверию». Все-таки речь шла не о любовной интрижке, а о государственной измене. Ну а в-третьих, очень любопытно, что Александр Сергеевич Свечин всего на неделю пережил императора Павла и умер 42-х лет от роду 18 марта 1801 года.
(обратно)55
Никита Петрович Панин был сыном генерал-аншефа, сенатора Петра Ивановича Панина, а также — племянником графа Никиты Ивановича Панина, министра и воспитателя великого князя Павла Петровича. При Екатерине Никита Петрович Панин был посланником в Гааге и Берлине, При Павле — вице-канцлером и министром иностранных дел.
(обратно)56
«Новую» тюрьму, узниками которой были преимущественно народовольцы, достроили в 1884 году на большом крепостном дворе.
(обратно)57
Женитьба эта состоялась, похоже, не без хлопот императрицы Екатерины II, немало старавшейся, чтобы получше устроить братьев своего любовника в высшем свете. Наталья Александровна Суворова или, как ее называл в письмах отец, Суворочка, после окончания Смольного института была пожалована 3 марта 1791 года во фрейлины и жила при дворце. Здесь ее, по-видимому, и познакомили с красавцем Николаем Александровичем Зубовым.
Сам Суворов был огорчен выбором дочери, тем более что у него на примете был совершенно другой жених. Свое огорчение великий полководец излил в стихах, написанных из Варшавы, после подавления польского мятежа. Уведомляю сим тебя, моя Наташа, /Костюшка злой в руках; взяла вот так-то наша! /Я ж весел и здоров, но лишь немного лих, /Тобою что презрен мной избранный жених…
(обратно)58
Это Беннигсену удалось как нельзя лучше, и за это он был щедро вознагражден императором Александром. Конечно, на какое-то время ему пришлось удалиться от двора — он был назначен Виленским военным губернатором, но уже в 1805 году возвращен в Петербург и назначен командующим 70-тысячным корпусом, а после незначительной победы 14 декабря 1806 года под Пултуском над отрядом Ланна, которую Беннигсен в донесении государю выдал за победу над армией самого Наполеона, назначен главнокомандующим всей русской армией…
Несмотря на многочисленные неудачи, Александр продолжал осыпать наградами организатора убийства своего отца… Орден Андрея Первозванного — всего лишь одна из этих наград… Только когда началось вторжение Наполеона в Россию, Александр был вынужден отстранить плохо говорящего по-русски Беннигсена от командования русской армией.
(обратно)59
«Правление в России есть деспотизм, ограниченный удавкою».
(обратно)60
Дата неудачного покушения роялистов на Бонапарта в Париже при помощи «адской машины» на колесах. Нивоз — по календарю первой Французской Республики 4-й месяц в году, с 21 декабря по 19 января.
(обратно)61
Лагарп Фридрих Цезарь с 1798 по 1800 год встанет во главе Директории Швейцарской (Гельветической) республики. После неудавшейся попытки уничтожения Совета республики Лагарп вынужден был в 1802 году вернуться в Россию. Александр возвел Лагарпа в генерал-лейтенанты и наградил орденом Андрея Первозванного.
(обратно)62
Характерна в этом отношении биография Павла Александровича Строганова. Отец его владел имением, в котором числилось 23 000 тысячи крепостных, но это не помешало ему воспитывать сына в республиканско-монтаньяровском духе. В пятнадцать лет, успев уже послужить год поручиком в Преображенском полку, Павел Александрович уезжает за границу, где вначале учится в Женеве у пастора Вернета богословию, а затем перебирается в Париж, где становится непременным участником революционного клуба «Друзей закона», а затем и членом Якобинского клуба…
(обратно)63
Это какая-то родовая черта российских конституций. Конституция, по которой живем сейчас мы, тоже разработана тайно, а принята, можно сказать, обманом…
(обратно)64
Как совершенно справедливо отмечал А. Е. Пресняков, «идеал Карамзина — дворянская монархия… она для него национальная святыня. Самодержавная власть — сила охранительная для дворянского государства. Государь должен быть главою дворянства, в нем и только в нем видеть опору своего престола».
(обратно)65
Святой праведный Феодор Томский, Сибирский. Преставился 20 января 1864 года. Канонизирован Русской православной церковью.
(обратно)66
«Се Chevalier la a ete batise hier par Son Frere aine et par Sa Soeur ainee en mon nom! — писала Екатерина князю А. М. Голицыну — Он родился ростом четырнадцати вершков, в седьмой день от рождения принуждены были уже кормить его кашею потому, что непрестанно просил кушать, а кушает две чашки в день, он головою от рождения поворачивает как большой человек, а голос у него такой громкий и сильный, что удивиться должно, услыша его».
(обратно)67
В 1799 году вернувшийся из итальянского похода великий князь Константин был переведен в Конную гвардию.
(обратно)68
Декабристы. М., 1987. Т. 2. С. 152–153.
(обратно)69
Наибольшую литературную известность получил Александр Бестужев (Марлинский), тоже декабрист, как и его братья.
(обратно)70
Иосиф Викторович Поджио — старший брат декабриста Александра Викторовича Поджио.
(обратно)71
В 23 года Николай I был назначен генерал-инспектором по инженерной части, а через полгода вступил в управление Инженерным корпусом.
(обратно)72
Шварце Б. Семь лет в Шлиссельбурге / Пер. с польск. С. Басова-Верхоянцева. М.: Изд-во Всесоюзного общества политкаторжан и сс.-переселенцев, 1929.
(обратно)73
Граф А. Х. Бенкендорф о России в 1827–1830 гг. — Красный архив. 1930. Т. 1 (38). С. 144–145.
(обратно)74
Между прочим, император Николай I направил в оборонявшийся Севастополь и своих младших сыновей: Николая и Михаила.
(обратно)75
Войсками, участвующими в рекогносцировке, проведенной 5 февраля 1855 года, командовал герой обороны Севастополя генерал-лейтенант Степан Александрович Хрулев.
(обратно)76
Напомним, что он так и подписывал в детстве свои рисунки монограммой, которая объединяла буквы «Р», «Н» и римскую цифру III. Обозначала она — Николай, третий, Романов.
(обратно)77
При посещении крепости в августе 1881 года товарищем министра внутренних дел П. В. Оржевским на острове находились дисциплинарный батальон и катерная матросская команда. Общее число заключенных нижних чинов достигало 411 человек.
(обратно)78
Родители А. К. Соловьева на момент совершения им покушения на цареубийство проживали в Санкт-Петербурге, в здании Каменноостровского дворца великой княгини Екатерины Михайловны, а сам он учился в мужской гимназии № 3, в Соляном переулке в Петербурге, на счет великой княгини Елены Павловны.
(обратно)79
В своей автобиографии, написанной в 1926 году, В. Н. Фигнер с негодованием опровергает предположение о родстве ее отца, помещика Николая Александровича Фигнера с известным партизаном войны 1812 года Александром Самойловичем Фигнером.
(обратно)80
После смерти императрицы Александр II оформил морганатический брак с Екатериной Михайловной Долгорукой, получившей титул княгини Юрьевской.
(обратно)81
В дальнейшем Н. И. Рысаков не только даст исчерпывающие признательные показания, но и предложит полиции свои услуги в качестве провокатора.
(обратно)82
Игнатий Иоахимович Гриневицкий умер в госпитале в десять с половиной часов вечера 1 марта.
(обратно)83
Г. С. Войницкий был большим специалистом по отоплению и вентиляции помещений и написал большую работу на эту тему Кстати сказать, сконструированная Войницким система отопления была установлена в Зимнем дворце.
(обратно)84
В это время формировался жандармский корпус новой тюрьмы. В Шлиссельбургской крепости был установлен повышенный оклад, но вместе с тем предъявлялись и значительно повышенные требования для занятия жандармских должностей, и поэтому к отбору охранников относились предельно ответственно. Из Алексеевского равелина Петропавловской крепости в Шлиссельбургскую крепость был переведен смотритель Алексеевского равелина Соколов и еще четыре жандарма, но в основном унтер-офицеров набирали в конкурсном порядке из жандармских управлений не только Петербурга и Москвы, но и Вильно, Ковно, Гродно, Могилева, Одессы, Твери. В штат тюрьмы Шлиссельбургской крепости были включены по жандармскому управлению 47 человек. В штат пешей жандармской команды — 98 человек. Назначенные на службу в Шлиссельбургскую крепость жандармы во главе с полковником К. К. Покрошинским прибыли в крепость 11 июля 1884 года.
(обратно)85
Заминка в речи И. Н. Мышкина была вызвана тем, что жандармы зажимали ему рот и пытались насильно вытащить из зала суда, но Мышкин сумел-таки прокричать до конца начатую фразу
(обратно)86
Брат маршала Юзефа Пилсудского — первого главы возрожденного в 1918 году Польского государства.
(обратно)87
Сын почтмейстера из Умани двадцатилетний Михаил Никитич Канчер в своем прошении Александру III от 19 апреля 1887 года сознался, что на момент злонамеренного преступления «находился в состоянии, непонятном для самого себя», и может объяснить его только «временным умопомраченьем».
«Несчастный случай ввел меня в такую среду товарищей, которые сделали меня ужасным преступником, — писал он. — Я теперь сознаю это сам и ожидаю заслуженной смертной казни. Но у меня еще есть те чувства, которые даны Богом только человеку; это чувство на каждом шагу преследует меня, злодея-преступника, и я, припав к стопам Вашего Императорского Величества, всеподданнейше прошу позволения высказать те, глубоко засевшие в мою душу слова, которые скажу и умирая. Я не революционер и не солидарен с их учением, а всегда был верным подданным Вашего Императорского Величества и сыном дорогого отечества. Мысль моя всегда была направлена к тому, чтобы быть верным и полезным слугою Вашего Императорского Величества и это оправдать на службе Вашего Императорского Величества».
После приговора Михаил Никитич Канчер был отправлен на Сахалин, где в 1891 году застрелился, не вынеся, так считается, угрызений совести.
(обратно)88
26 октября 1887 года в камере № 9 Старой тюрьмы М. Ф. Грачевский облил керосином свои портянки и, раздевшись, положил одну портянку себе на спину, другую — на грудь. Потом, лежа на койке, зажег их от керосиновой лампы…
(обратно)89
Срок этот в дальнейшем был уменьшен до 15 лет.
(обратно)90
Число узников Шлиссельбурга к концу 1902 года составляло тринадцать человек. Многие умерли от цинги и туберкулеза; другие кончили срок; некоторые были амнистированы, а троих душевнобольных увезли в 1896 году в больницу.
(обратно)91
Нельзя сказать, что обитатели камер Шлиссельбургской крепости были лишены духовного окормления. М. В. Новорусский в своих «Записках» неоднократно упоминает о священнике, служившем в храме Иоанна Предтечи в крепости. Вероятно, это отец Иоанн Флоринский, который состоял с 1877 года штатным священником Шлиссельбургской крепостной церкви и оставался в крепости до ее конца.
Иоанн Флоринский не отказывался от исполнения своих священнических обязанностей в тюрьме, но другое дело, что самим заключенным это было не нужно.
«Крепостной священник, — пишет М. Ю. Ашенбреннер, — посещал нас сначала также вместе со смотрителем, а священник скоро прекратил свои визиты. Так как мы не понравились друг другу».
(обратно)92
Гершуни Г. Из недавнего прошлого. М.: Земля и воля, 1917. С. 178–79.
(обратно)93
«Национальный союз свободных каменщиков».
(обратно)94
«Мой склад облаков, о котором я говорю, не представляет, конечно, ничего особенно необыкновенного. В голове каждого из нас образуются с течением времени подобные скопления излюбленных впечатлений и картин. Я знал, например, людей, голова которых была, в буквальном смысле слова, складом всевозможных обид, полученных ими в своей жизни от других, тогда как все обиды, которые они сами наносили другим, никогда туда не заносились. В голове талантливого художника непременно существует запас всевозможных образов, соответствующих роду его творчества, а в голове музыканта — всевозможных мелодий. Подбор предметов в таких складах неизбежно обусловливается психическими особенностями и наклонностями данного человека. Каждый из нас непроизвольно собирает сюда и бережно хранит здесь только то, что особенно волнует, затрагивает его в окружающем мире. Все остальное, к чему мы безразличны, быстро теряется для нас и исчезает неизвестно куда… Так и в моей голове мало-помалу накопилось очень много всевозможных облачных фигур лишь потому, что я всегда чувствовал к облакам какое-то родственное влечение». (Морозов Н. А. Откровение в грозе и буре).
(обратно)95
Слова Апокалипсиса: «И я взглянул, и вот конь бледный, и на нем всадник, коему имя смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертой частью земли умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями земными», — А. Н. Морозов трактует как указание на планету Сатурн, проходящую по созвездию Скорпиона. Рыжего и черного коней он отождествляет с Марсом и Меркурием.
(обратно)96
Речь здесь идет о Федоре Стефановиче Пенинском, выпускнике Санкт-Петербургской Духовной семинарии, священнике, а затем протоиерее собора святого Иоанна Предтечи в Шлиссельбургской крепости. В дальнейшем он был назначен ключарем придворного Верхоспасского собора в Москве.
(обратно)97
Всего Н. А. Морозов вывез из Шлиссельбурга 26 томов своих рукописей.
(обратно)98
Книга «Функция. Наглядное изложение дифференциального и интегрального исчисления и некоторых его приложений к естествознанию и геометрии. Руководство к самостоятельному изучению высшего математического анализа» была издана в Киеве в 1912 году.
(обратно)99
«Пианистка Ксения Алексеевна Бориславская, вторая жена А. Н. Морозова, как вспоминает Вениамин Каверин, любила в праздники порадовать гостей плодами из собственного сада и ветчиной, приготовленной из свиньи, имя которой она называла:
— Это из моей Изабеллы, — вздохнув, говорила она. — Стала очень жирна, и пришлось зарезать».
(обратно)100
Дело 28. Оп. 1. Л. 2–3.
(обратно)101
Дело 28. Оп. 1. Л. 3–6.
(обратно)102
Петр Леонтьевич Антонов (Свириденко Владимир Антонович, «Кирилл»), народоволец. 1850 года рождения, участвовал в подготовке покушения на Александра II в Николаеве. Приговорен к смертной казни, замененной каторжными работами без срока. Пробыл в Шлиссельбурге более 18 лет.
(обратно)103
Дело 28. Оп. 1. Л. 6–7.
(обратно)104
12 июля по новому стилю.
(обратно)105
Негодяями была украдена из храма при Богородицком женском монастыре еще и богато украшенная икона Христа Спасителя. Ее постигла та же участь, что и икону Казанской Божией Матери…
(обратно)106
Сторожа Федора Захарова, кстати, ввиду недоказанности его преступления, а также заслуг перед Отечеством (он был награжден медалями за Крымскую войну 1853–1856 годов и «За усмирение польского мятежа» 1864 года), присяжные заседатели оправдали.
(обратно)107
Былое. № 13. 1913. Книга 7. Июль. С. 83.
(обратно)108
Гершуни Г. Указ. изд. С. 197–199.
(обратно)109
Это была, как свидетельствовал последний настоятель крепостной Иоанно-Предтеченской церкви протоиерей Иоанн Маркович Флоринский, «древняя явленно-чудотворная икона Божией Матери, именуемая Казанскою. Размер святой иконы в длину 1 аршин 71/2 вершков, в ширину 1 аршин 2 вершка. Написана она на доске по коричневом фону иконописью. Краски во многих местах отвалились, потемнели. Глава Пресвятой Девы немного наклонена на левый бок к Предвечному младенцу, имеющему благословляющую правую руку. Икона обложена серебряною, вызолоченною ризою (в 1784 году), нанизанною жемчугом. Риза эта впоследствии времени была дополняема новыми украшениями — жемчугом и бриллиантами».
(обратно)110
Вороницын И. П. Из мрака каторги 1905–1917. Харьюв.: Державне Видавництво Украiни, 1923. С. 125–126.
(обратно)111
Вороницын И.П. Указ. изд. С. 125–26.
(обратно)112
Симонович В. А. В новом Шлиссельбурге. М.: Изд-во Всесоюзн. об-ва политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1934. С. 128–129.
(обратно)113
Литании Сатане. Перевод В. Левика.
(обратно)114
27 человек было убито на месте, 32 ранено, шестеро из них умерли на другой день.
(обратно)115
Военно-полевые суды занимались рассмотрением очевидных преступлений, связанных с нападением на военных, полицейских и должностных лиц. Предание суду во избежание юридических проволочек происходило в течение суток после совершения преступления. Разбор дела мог длиться не более двух суток, приговор приводился в исполнение в 24 часа.
(обратно)116
Жизнь их в этой квартире весьма красочно описана в романе Михаила Осоргина «Свидетель истории». М.: 1989.
(обратно)117
Во всяком случае во время Декабрьского восстания 1905 года в баррикадных боях на Бронной и Пресне они участвовали вместе.
(обратно)118
«Из числа доставленных в Петропавловскую больницу 26 трупов разных лиц, погибших при взрыве на даче министра, остались неопознанными: 1) труп № 5 молодого человека небольшого роста в партикулярной одежде; 2) труп № 16 молодого человека, выше среднего роста, сильного телосложения, одетого в форму ротмистра отдельного корпуса жандармов, и часть трупа, нижняя половина тела еврея, на ногах которого были высокие лакированные сапоги и кавалерийские с красными кантами рейтузы…
По сведениям С.-Петербургского охранного отделения, погибшими участниками преступления являются: 1) жандармский офицер труп № 16 — уроженец города Смоленска, Никита Иванов, содержавшийся в марте с. г. в Брянской тюрьме по делу ограбления артельщика Брянских заводов. Мать его содержит чайную в г. Смоленске; 2) разорванный жандармский офицер — уроженец г. Минска, проживавший до середины 1905 г. во Франции, а затем в России по паспорту бельгийского подданного; 3) преступник в штатской одежде, труп № 5 — уроженец г. Брянска, рабочий Брянских заводов по имени Иван, неоднократно привлекавшийся к дознаниям о государственных преступлениях».
(обратно)119
Вообще-то выражение «Для войны нужны три вещи: деньги, деньги и еще раз деньги» употребляли задолго до Наполеона. Считается, что так на вопрос Людовика XII, какие приготовления необходимы для завоевания Миланского герцогства, ответил маршал Джан-Джакопо Тривульцио еще в начале XVI века.
(обратно)120
Существует версия, что Владимир Лихтенштадт изготовил свои страшные снаряды в динамитной мастерской большевистской «Боевой технической группы» Леонида Красина, которая была оборудована в московской квартире Максима Горького, охраной которой руководил Камо, но это маловероятно. Как тогда снаряды могли быть доставлены в Санкт-Петербург?
(обратно)121
Портрет Звягиной-Лихтенштадт работы Макса Волошина.
(обратно)122
По просьбе писательницы Л. Я. Гуревич В. О. Лихтенштадт распечатал на множительном аппарате составленный ею бюллетень с описанием событий 9 января 1905 года. Этот текст вместе с воззваниями Георгия Гапона нелегально распространялся по всей России.
(обратно)123
«Der Einzige und sein Eigentum» — в современном издании переводится как «Единственный и его собственность».
(обратно)124
Симонович В. А. Указ. изд. С. 8–9.
(обратно)125
Фигнер В. Н. Запечатленный труд. 1928. С. 235.
(обратно)126
Венедиктов-Безюк Д. Г. По казематам Шлиссельбургской крепости. — 2-е изд. М.: Изд-во Всесоюз. об-ва политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1931.
(обратно)127
Илья Моисеевич Гейцман — анархист-коммунист, «хлебоволец». Проповедовал террор и экспроприации как методы анархистской борьбы. Организовал покушение на виленского полицмейстера ротмистра Е. К. Климовича, участвовал в создании боевых дружин и изготовлении разрывных снарядов. 16 ноября 1909 года Виленской судебной палатой приговорен к четырем годам каторги. Наказание отбывал в Шлиссельбургской крепости.
(обратно)128
Доклад о сличении переводов книги Отто Вейнингера «Пол и характер». Тип. Печатный труд «издание «Сфинкса»». С. 15.
(обратно)129
На каторжном острове. Дневники, письма и воспоминания политкаторжан «нового Шлиссельбурга» (1907–1917 гг.). — Л.: Лениздат, 1967. С. 73.
(обратно)130
На каторжном острове. С. 85.
(обратно)131
Там же. С. 73–74.
(обратно)132
Мельников Ив. Последние дни Шлиссельбурга. М.: Изд-во Всесоюз. об-ва политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1931. С. 3–4.
(обратно)133
Ионов И. Владимир Осипович Лихтенштадт-Мазин. Пг.: Госиздат, 1921. С. 4.
(обратно)134
Шлиссельбургский каторжный централ отличался тем, что из него за двухсотлетнюю историю был совершен всего лишь один удачный побег в 1847 году, да и то заключенного, совершившего его, сразу поймали.
(обратно)135
Бруштейн А. Вечерние огни. М.: Сов. писатель, 1963.
(обратно)136
Александра Яковлевна Бруштейн. Родилась 12 августа 1884 года в Вильнюсе. Отец, Яков Выгодский, был врачом и общественным деятелем, министром по еврейским делам Литовской республики и депутатом польского сейма. Александра Бруштейн окончила Бестужевские высшие женские курсы в Петербурге. Автор многочисленных пьес и автобиографической трилогии «Дорога уходит в даль…» (1956), «В рассветный час» (1958), «Весна» (1961). Умерла 20 сентября 1968 года.
(обратно)137
Кедрин Евгений Иванович, адвокат. На «процессе 193-х» защищал А. В. Якимову. По делу 1 марта 1881 года защищал С. Л. Перовскую. В 1882 году на «процессе 20-ти» защищал народовольца А. Д. Михайлова. На «процессе 17-ти» защищал А. В. Буцевича и Я. В. Стефановича. Был тесно связан с народовольцами, регулярно передавал письма от заключенных революционеров на волю. В 1889 году был избран гласным Санкт-Петербургской Городской думы. Выступал с разоблачениями злоупотреблений Городской управы. 15 июня 1905 года посвящен в парижской ложе «Реформаторы» («Les Renovateurs») Великого Востока Франции. Избирался от Петербурга в Государственную думу I созыва. Член капитула Астрея (18-й степень). Умер в 1921 году в Париже.
(обратно)138
Оскар Осипович (Израиль Иосифович) Грузенберг, петербургский адвокат, вел уголовные дела и выступал защитником Максима Горького, П. Н. Милюкова, Менделя Бейлиса и др. Во время революции 1917 года был избран во Всероссийское учредительное собрание по еврейскому национальному списку Умер в Ницце 27 декабря 1940 года. В 1951 году перезахоронен в Тель-Авиве.
(обратно)139
Перевод Валерия Брюсова.
(обратно)140
Моршанская М. Иустин Жук. Д.: Прибой, 1927. С. 12.
(обратно)141
Письмо матери от 12 апреля 1915 года // На Каторжном острове. С. 82.
(обратно)142
Михаил Иванович Кононов. Рабочий Обуховского завода, участник Первой русской революции. Осужден 27 октября 1907 года на 18 лет каторжных работ.
(обратно)143
На каторжном острове. С. 80.
(обратно)144
Письмо матери от 6 февраля 1917 года // На каторжном острове. С. 86–87.
(обратно)145
На каторжном острове. С. 83.
(обратно)146
Симонович В.А. Указ.изд. С. 129–130.
(обратно)147
Ежемесячный журнал по истории освободительного движения в России. Выходил в 1906–1907 годах, а затем до 1926 года уже после революции.
(обратно)148
Мельников Ив. Указ. изд. С. 5.
(обратно)149
Мельников Ив. Указ. изд. С. 7.
(обратно)150
Мельников Ив. Указ. изд. С. 9.
(обратно)151
Там же. С. 11.
(обратно)152
Владимир Дмитриевич Малашкин. Участник покушения на П. А. Столыпина на Аптекарском острове. Осужден Петербургским военным окружным судом на десять лет каторги.
(обратно)153
Мельников Ив. Указ. изд. С. 19.
(обратно)154
Мельников Ив. Указ. изд. С. 20–21.
(обратно)155
Там же. С. 28–29.
(обратно)156
Мельников Ив. Указ. изд. С. 27.
(обратно)157
Там же. С. 37.
(обратно)158
Вместо венка на могилу павших: Сборник. — Шлиссельбург: Изд. коллектива РКП(б) Шлиссельбургского порохового завода, 1922.
(обратно)159
Мельников Ив. Указ. изд. С. 38.
(обратно)160
Один из организаторов Севастопольского восстания Иван Петрович Вороницын был приговорен к пожизненным каторжным работам, и с января 1907 до осени 1916 года находился в Шлиссельбургской крепости.
(обратно)161
В ночь на 2 марта навстречу генералу Н. И. Иванову, движущемуся с эшелоном Георгиевского батальона, выехал командированный начальником Генерального штаба генерал-майором Занкевичем полковник Доманевский. Встреча произошла на станции «Вырица». Полковник Доманевский доложил ему обстановку в Петрограде. Узнав о ситуации и руководствуясь полученным от Николая II распоряжением, Иванов остановился на станции «Выра», а 3 марта, когда стало известно об отречении императора, отправился назад, в Могилев.
(обратно)162
Архив ФСБ. Санкт-Петербург. Дело «Каморры народной расправы». Т. 3. Конверт с изъятыми у И. В. Ревенко письмами. Полностью письмо опубликовано в книге: Коняев Н. М. Гибель красных Моисеев. М.: Вече, 2004.
(обратно)163
Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. Мемуары / Пер. с англ. М., 1993. С. 62–63.
(обратно)164
Из протокола допроса А. Ф. Керенского судебным следователем по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколовым в Париже 14–20 августа 1920 года.
(обратно)165
Соколов Н. А. Убийство царской семьи. СПб.: Сирин, 1990. С. 38.
(обратно)166
Керенский А. Ф. Указ. изд. С. 236.
(обратно)167
Керенский А. Ф. Указ. изд. С. 235.
(обратно)168
Евангелие от Иоанна. Гл. 13. Ст. 27–29.
(обратно)169
Об этой телеграмме, как о «факте положительно известном» ему «как бывшему главе власти» Керенский говорил следователю Н. А. Соколову на допросе 14–20 августа в Париже.
(обратно)170
Соколов Н. А. Указ. изд., с. 42.
(обратно)171
С царем в Тобольске. Из воспоминания. — М.: Издание книжной редакции советско-британского совместного предприятия «Слово», 1990. С. 14.
(обратно)172
С царем в Тобольске… С.18–19.
(обратно)173
Панкратов В. С. Жизнь в Шлиссельбургской крепости. 1884–1898. // Былое. 1922. С. 53.
(обратно)174
Панкратов В. С. Указ. изд. С. 47–48.
(обратно)175
С царем в Тобольске… С. 35–37.
(обратно)176
Няня царских детей, находилась с царской семьей в Тобольске.
(обратно)177
Соавтор Панкратова Григорий Алексеевич Алексинский так легко не отделался. В 1918 году он был арестован ВЧК, но с помощью старых знакомых вышел на поруки и тотчас же бежал в Эстонию. В 1920 году Алексинский был заочно осужден Верховным ревтрибуналом и лишен права въезда в Советскую Россию.
(обратно)178
Семь стариков. Перевод В. Левика.
(обратно)179
Морозов Н. А. Полет в Шлиссельбург. Петроград, 1917. С. 3.
(обратно)180
«К тебе и о тебе мое последнее слово». Письма В. О. Лихтенштадта к М. М. Тушинской. Публикация Н. К. Герасимовой и А. Д. Марголиса. Минувшее. Исторический альманах. Вып. 20. — М.; СПб.: ATHENEUM; Феникс, 1996. С. 147–148.
(обратно)181
«К тебе и о тебе мое последнее слово»… С. 148.
(обратно)182
«К тебе и о тебе мое последнее слово»… С. 153, 29 января 1918 г.
(обратно)183
«К тебе и о тебе мое последнее слово»… С. 154.
(обратно)184
Там же. С. 156.
(обратно)185
Там же. С. 156.
(обратно)186
«Рабочий литейщик, старый социал-демократ А. М. Мазин случайно попал в Севастополь в ноябрьские дни. Всю жизнь он кипел совсем особенным, редким энтузиазмом. Заплативши за короткий миг свободы и борьбы особенно тяжелым для его кипучей натуры каторжным томлением, он по освобождении не отошел, подобно многим в инертную обывательскую массу и славной смертью завершил революционную жизнь. Он погиб от пуль контр-революции в Бердянке, своем родном городе». И. П. Вороницын. Из мрака каторги 1905–1917. Харьюв: Державне Видавництво Украши, 1923.
(обратно)187
«К тебе и о тебе мое последнее слово»… С. 156–157.
(обратно)188
«К тебе и о тебе мое последнее слово»… С. 157.
(обратно)189
Ионов И. Указ. изд. С. 11–12.
(обратно)190
Ионов И. Алое поле. Стихотворения. 2-е изд. Пгт.: Изд. Петрогр. совета рабочих и красноармейских депутатов, 1920.
(обратно)191
Ионов И. Алое поле… С. 6.
(обратно)192
Ионов И. Алое поле… С. 5.
(обратно)193
Ионов И. Алое поле… С. 28.
(обратно)194
Юрковский Ф. Булгаков. Роман, написанный в Шлиссельбурге. Д.: ACADEMIA, 1933.
(обратно)195
Палач А. Филипьев сам отбывал тюремный срок.
(обратно)196
«За полчаса до совершения казни Балмашеву было предложено, не пожелает ли он видеть священника для напутствия перед смертью, но он отказался, сказав «не желаю», и, хотя священник сопровождал на место казни, Балмашев даже отказался приложиться к Св. Кресту, сказав: «с лицемерами дела не желаю иметь…»». (Из донесения полковника Яковлева, начальника Шлиссельбургского жандармского управления от 3 мая // «Былое». 1913. № 13. Кн. 7. С. 82).
(обратно)197
Гершуни Г. Указ. изд. С. 235–237.
(обратно)198
Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн. Митрополит Мануил (Лемешевский). СПб., 1993. С. 69.
(обратно)199
Левитин-Краснов А., Шавров В. Очерки по истории русской церковной смуты. М.: Крутицкое патриаршее подворье, 1996.
(обратно)200
РГИА. Ф. 831. Оп. 1. Д. 203. Л. 16. Цитируется по книге «Санкт-Петербургская епархия в двадцатом веке в свете архивных материалов. 1917–1941. Сборник документов. Сост. Н. Ю. Черепенин и М. В. Шкаровский. СПб.: «Лики России», 2000. С. 121–122.
(обратно)201
Учение о церковном проповедничестве.
(обратно)202
Вожди обновленческого раскола протоиереи Александр Введенский и Александр Боярский были завербованы ГПУ и, согласно указаниям чекистов, проводили работу по разрушению Русской православной церкви.
(обратно)203
ГАРФ. Ф. 533. Оп. 3. Д. 80. Л. 2. Цитируется по книге Всесоюзное общество политкаторжан и ссыльнопоселенцев — образование, развитие, ликвидация. 1921–1935. М.: Общество «Мемориал» — Издательство «Звенья», 2004.
(обратно)204
Андрей Никифорович Андреев — автор книг «Се человек» (1921 г.) и «Неонигилизм» (1922 г.).
(обратно)205
Иероним Иеронимович Ясинский (Максим Белинский), — автор романов «Первое марта», «Под плащом Сатаны», рассказов, стихов, пьес и мемуаров. Перевел поэму Фридриха Энгельса «Вечер».
(обратно)206
Ионов И. Алое поле… С. 25.
(обратно)207
На пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) в июле 1926 года Г. Е. Зиновьева вывели из состава Политбюро, а на октябрьском пленуме того же года Исполкому Коминтерна было предложено убрать его с поста Председателя.
(обратно)208
Шакол А. Т. Шлиссельбургская крепость-музей. Комитет популяризации художественных изданий при Гос. академии истории материальной культуры. — Д., 1928. С. 36–37.
(обратно)209
Д. А. Трилиссер написал сценарий фильма «Государева тюрьма».
(обратно)210
См. в кн.: Коняев Н. Рубцовский вальс. Апология русской судьбы. М., 2005.
(обратно)211
Газета «Авангард», № 67 от 12 июня 1939 года.
(обратно)212
Фокин Д. К. Мы — кировцы. В сб.: «Рубежи нашей молодости». Л., 1991. С. 70.
(обратно)213
Бродский З. И. Если приказано. В сб.: «Рубежи нашей молодости». Д., 1991. С. 19–20.
(обратно)214
Немецкий плацдарм шириной 20 км, упирающийся в Ладогу между Шлиссельбургом и рекой Назия.
(обратно)215
Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. М., 1985. С. 159–161.
(обратно)216
26 сентября командующий немецкой группой армий «Север» генерал-фельдмаршал фон Лееб выразил сомнение в способности 39-го моторизованного корпуса удержать Шлиссельбург. Чтобы не допустить прорыва блокады, Гитлер срочно перебросил на самолетах под Ленинград 7-ю парашютно-десантную дивизию, а также 250-ю испанскую дивизию и 72-ю пехотную дивизию из Франции.
(обратно)217
Эрих фон Манштейн, командовавший 11-й немецкой армией, подтверждает это мнение К. А. Мерецкова. «Мы никогда не организовали бы прорыва на такой местности», — пишет он в своих мемуарах.
(обратно)218
Демоны великодержавной государственности. Могущественные, разумные и крайне хищные существа, играющие огромную роль в метаистории.
(обратно)219
Высшие слои всех метакультур человечества, их небесные страны, опора народоводительствующих сил, обители синклитов. По подсчетам Даниила Андреева общее число их достигает тридцати четырех.
(обратно)220
Мишари (устар. мещеряки, тат. мишэр, miєər) — субэтнос татар Среднего Поволжья и Приуралья. Разговаривают на мишарском диалекте татарского языка.
(обратно)221
Камерир — в XVIII в. в России должность, соответствующая современной должности бухгалтера.
(обратно)222
Таксатор — лесной техник, занимающийся устройством и оценкой лесных насаждений и порубок.
(обратно)
Комментарии к книге «Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости», Николай Михайлович Коняев
Всего 0 комментариев